Читать онлайн Тэртон Мандавасарпини был сумасшедшим бесплатно

Посвящаю памяти моих братьев Левы и Кости

Эта книга – результат попытки заняться чем-то, кроме работы, во время трех волн пандемии коронавируса и в ожидании четвертой. Может быть, это развлечет не только меня, но и еще несколько человек из тех, кто любит и знает Монголию или просто интересуется ею. Буду рада.

Первая волна

Дулмушкин день

Ночью в доме слышались цокующие звуки. Цок-цок-цок. Мама сказала:

– Наверное, это крысы.

Папа сказал:

– Откуда в степи крысы? Монголия – это степи, а крысы – городские животные.

Мама сказала:

– Где ты тут видел степи? Наша дача находится в пади. С одной стороны – лес, с другой – лысые скалы. Между прочим, в верхнем доме отдыха есть кухня. Раздолье для крыс.

Папа сказал:

– Ты всегда споришь со мной.

Мама сказала:

– Я говорю так, как есть.

Папа сказал:

– Почему-то твое «так как есть» всегда не так, как говорю я.

Мама сказала:

– Наверное, потому, что ты часто ошибаешься.

Папа крякнул и ушел в другую комнату. Мама стала смотреть вдаль.

А девочка Дулмушка тихонько вышла из дома. Она пошла в гости к ёжику. Это он цокал по полу в доме по ночам, но Дулмушка не сказала об этом родителям. Она боялась, что тогда папа и мама выгонят ёжика и он останется «без кола без двора». Дулмушка недавно научилась читать, в книжках ей нравилось всё, но особенно – всякие «взрослые» выражения. Дулмушка принесла ёжику колбаску. Она давала ему много разной еды, но вскоре поняла, что больше всего ему нравится колбаска. Самой девочке были отвратительны кусочки жира в колбаске, и она их старательно выковыривала. Но ёжик как раз их любил, и Дулмушке приходилось складывать в карман сарафанчика колбаску с этими противными жиринками.

Ёжик принял ее «с распростертыми объятиями». Он тут же стал есть колбаску. А Дулмушка села перед ним на корточки и стала его увещевать:

– Ёжик, милый, ну не ходи ты к нам ночами цокать. Я буду тебе приносить еду, сколько «твоей душеньке угодно». Но если ты будешь цокать, мама с папой решат, что ты крыса, и тебе придется «уснуть вечным сном».

Ёжик сказал:

– Буду-буду-буду!!! – у него был приятный баритон, как у маминого любимого певца Георготса. – Где мне еще цокать? Меня нигде не любят. Устал я греться у чужого огня. Но где же сердце, что полюбит меня?!

От долгого сидения на корточках Дулмушке захотелось в туалет. Срочно. Она быстро выбежала на двор. Тут ее встретил соседский мальчик Болдошка. Он был постарше Дулмушки.

– На, – сказал он, подавая Дулмушке пачку сигарет «Солнце». – Спрячь! У тебя не найдут. Вечером принесешь в нашу пещеру. И спички принеси. Еще приведи Доли. Мы будем ее изнасиловать.

– А меня? – спросила Дулмушка. – Меня будете изнасиловать?

– Пацаны решили Доли. Ну ладно, тебя тоже будем изнасиловать. Я скажу пацанам.

Дулмушка обрадовалась. Она быстренько побежала в туалет. Уже мочи не было.

Потом Дулмушка пошла к ручью. Девочка думала, что он живой, и очень его любила. Он журчал всегда по-разному, то глухо, то весело. Сквозь его прозрачную воду были видны камешки и корни деревьев. Между ними были ямки, в которые можно было зарыть что-нибудь важное. Дулмушка пустила по ручью кораблик из кусочка коры. Он запрыгал по ручью вниз, и девочка запрыгала рядом с ним. Допрыгала до самого низа, и там встретила Доли.

– Вечером пойдем к мальчишкам. Они нас будут изнасиловать. Ладно?

– Ладно. А это как?

– Не знаю. Болдошка сказал, чтобы мы пришли в пещеру. Что это у тебя?

– Хлеб

– Нет, вот это.

– Кукла Болорма. Не дам!

– Ну и пожалуйста! Не очень-то и хотелось. Да еще безволосая. Фу!

– Они случайно вырвались, когда я сделала ей прическу и уложила папиным клеем. Мама сказала, что в следующий раз она мнé уложит прическу клеем.

– Надо ей сделать шапочку из цветов.

– Точно!

Девочки сделали из листика шапочку и украсили ее цветами – саранками и жарками. Получилось ооо-очень красиво.

– Дулмушка-а-а-а! Иди завтракать! – послышался мамин голос.

Дулмушка побежала. Их дача была наверху пади, бежать было тяжело.

По дороге Дулмушка встретила брата Мишу с его другом Юрой, которые спускались со скальной стороны горы. Они возвращались с охоты на змей. Мальчики собирались открыть производство по изготовлению кошельков из змеиной кожи и разбогатеть. Разбогатеть им было нужно позарез, чтобы купить гоночный велосипед. Сначала змей полагалось хорошенько замариновать в марганцовке, чтобы не вылезали из бутылок, в которые их заманили кусочками мяса, и не кусались. Потом снять кожу и высушить на ветках деревьев и только тогда шить кошельки.

Дулмушка, Миша и Юра позавтракали огромными кусками хлеба с колбасой, и еще со сгущенкой. Мама у Дулмушки была добрая и кашу не варила. А Юрина мама варила, хотя тоже была добрая. Юра остался завтракать с другом Мишей.

Проснулся брат Лева. Он был на каникулах. Вообще-то он был аспирант, учился в Ленинграде и был важный человек. Лева собрал ребятню с окрестных дач и стал читать им «Нильса с дикими гусями». Он хорошо читал, с выражением. Когда изображал Акку Кнебекайзе, говорил размеренно, как учительница. Когда гуся Мартина, кряхтел, как местный сторож. Дети слушали его «с бесконечным интересом».

Потом все побежали играть в футбол. Дулмушка не очень любила играть в футбол с братом Мишей и его другом Юрой, потому что ей приходилось стоять на воротах. А это, во-первых, неинтересно, а во-вторых, мяч часто попадал в голову. Но возражать не имело смысла, потому что у брата Миши была волшебная формула. Он говорил: «Раз! Два! Т! Р! И!» Уже на «р» из «три» Дулмушка делала все, что он потребует. Почему? Неизвестно. Формула же волшебная.

Пришел Лева.

– Маслята пошли. Быстро за грибами! – сказал он, жуя бутерброд.

Маслят были россыпи. Маленькие, клейкие, снизу желтенькие. Собирали долго. Перешли через перевал, спустились в другую падь. Уже все корзинки и ведерки были наполнены, решили поворачивать обратно. Тут Дулмушка заплакала.

– Чего ты? – спросил брат Лева.

– Они не хотят меня изнасиловаааать… И ёжик устал греться у чужого огняааа…..

– Понятно, – сказал брат Лева и посадил ее на плечи. В одну руку он взял рубашку со связанными рукавами, полную грибов, а другой крепко сжал ногу Дулмушки. На плечах Левы было совсем по-другому, чем на своих ногах. Земля – далеко внизу, небо и деревья близко. Ветки кедров и лиственниц касались Дулмушкиной головы.

– Сидела птичка на лугу! К ней подошла корова! Откусила за ногý! Птичка будь здорова! – пели мальчики, выходя из леса. Это был победный клич. Они вывалили все грибы на стол на веранде. Получилась гора.

– Ох! – сказала мама. – Кто же это будет чистить?

Никто этого не услышал. Пообедав, все разбежались кто куда. Лева ушел в беседку читать про физику. Миша с Юрой – домариновывать змей, а Дулмушка отправилась к сторожу Дорж-ахе. Она нашла отличную резинку внизу на дороге и хотела попросить, чтобы Дорж-аха сделал ей рогатку.

Дорж-аха отнесся к просьбе серьезно. Они долго вместе искали хорошую палку с правильной рогатиной. Потом нашли кусочек кожи. Потом все это Дорж-аха строгал, вырезал, прикручивал. Дулмушка внимательно смотрела. Получилась не просто отличная рогатка, а замечательная, прекрасная рогатка. Я ее до сих пор помню.

По дороге домой Дулмушка встретила Эника, и они пошли испытывать рогатку. Стреляли по шишкам, по деревьям, по облакам. Эник сказал:

– Отдай.

Дулмушка сказала:

– Нет.

– Эник сказал:

– Отдай!

Дулмушка сказала:

– Мама! Эник хочет забрать мою рогатку!

– Эник сказал:

– Дура!

Дулмушка ничего не сказала и убежала.

Вечером приехал папа.

– Папа, папа! Смотри сколько мы грибов набрали! А Миша замариновал змей! Дорж-аха сделал мне рогатку!

– О! Маслёнки! – сказал папа.

– Не маслёнки, а маслята, – запрыгала и закричала Дулмушка. Папа специально всегда говорил «маслёнки», чтобы подразнить Дулмушку.

– Люся, я сегодня, кажется, ничего не ел, – сказал папа.

– Садись скорее, – сказала мама, гремя посудой. – Как там у тебя?

– Вандуй – дурак-дурачина, – сказал папа, жуя котлету. – Я дам ему бой!

– Оставил бы ты его, – сказала мама.

– Будем бороться, как завещали нам Роза Люксембург и Клара Цеткин! – сказал папа. – Будем?

– Будем! – заорали Лева, Миша и Дулмушка.

– Роза Люксембург и Клара Цеткин не встречались с такими идиотами, как Вандуй, – сказала мама.

– Это точно, – грустно кивнул папа. – Он говорит, что у монголов до революции не было орфографии, азбук, словарей, ничего. Глупец! Я дам ему бой с позиций ортодоксального марксизма.

– Ешь ватрушку, ортодоксальный марксист, – сказала мама. – Ты же хочешь, чтобы тебя сняли. Вот тебя и снимут.

– Да? Это идея, – сказал папа, – иногда наша мама говорит мудрые вещи.

Они с мамой переглянулись и засмеялись.

Дулмушка пошла взять немного грибов для ёжика. Она положила горстку в карман сарафанчика, опустила туда ладошки и побултыхала ими. Маслята были скользкие, в кармане получился какой-то кисель с грибами. Навстречу ей бежал Болдошка. Дулмушка вдруг вспомнила, что уже вечер и они с Доли должны были идти в пещеру изнасиловаться. «Ой!» – подумала она.

– Если спросят, скажешь, что меня не видела! Поняла? – прокричал Болдошка.

– Поняла, – прошептала вдогонку Дулмушка.

– Болдошку видела? – спросили на бегу мальчики, гнавшиеся за ним.

– Он сказал, что не видела, – промямлила Дулмушка.

В это время Дулмушка увидела, что к ним поднимается какой-то китаец. В костюме, в очках, с чемоданчиком.

– Мама, мама! К нам какой-то китаец идет! – закричала Дулмушка, вбегая в дом.

– Ой! Ой! Ой! Костюха приехал, – запричитала мама, бросаясь к китайцу. – Дамдин! Костя приехал!

– Костя? Приехал? – выскочил папа.

Все стали обнимать и целовать брата Костю. Он прилетел из Ленинграда и, не найдя никого в городе, приехал на дачу. Дулмушка немного стеснялась брата Кости. Она не видела его целый год, он казался ей чужим. И может быть, он обиделся, что она назвала его китайцем. Но брат Костя подкинул ее высоко, и она перестала стесняться.

Взрослые снова сели пить чай и расспрашивать Костю. А Дулмушка вышла прогуляться на свежий воздух. Было темно и немного страшно. Между деревьями с развешанными на просушку кожами змей светили яркие звезды. Слышались какие-то незнакомые звуки: то ли хрюканье, то ли уханье.

– Дулмушка, умываться и спать! – крикнула мама. Дулмушка ее не слышала. Она уже спала в гамаке, удобно подложив под щеку карман с грибным киселем.

Шестой, шестой, отзовись…

трактат-фантазия

Часть первая. На Дзамбулине 1 дождь

Дело в том, что мой папа ― известный монгольский ученый и писатель ― верил, что Шестой далай-лама прожил еще 40 лет после своей официальной смерти, а я ― не такой известный и не такой монгольский ученый ― нет.

Это была мамина идея ― отдать меня в монголистику и тибетологию. Я не очень этому была рада. Мне хотелось чего-то художественного. Творчество там, все дела… Но мама как-то сумела на меня воздействовать, и я пошла. А потом не пожалела. Интересно.

В нашей науке я доверяю безоговорочно работам только двух ученых. Это тибетолог Востриков и папа. Если они написали так, значит, это так, потому что, не удостоверившись лично, не потрогав своими руками или не увидев своими глазами, они ничего никогда не писали. Но с Шестым далай-ламой вышла какая-то закавыка. Папа считал, что это – настоящий далай-лама, а я так не считала. Да кто я такая? Сравнила ― папа и я! Он ― личность в истории, а я ― так себе. И все же… Если бы папа был жив, может быть, он сумел бы убедить меня. «Да вот же, смотри, как ты этого не видишь?!» ― сказал бы папа. «А, ― сказала бы я, ― действительно…» Но папы давно нет. А меня это не оставляло. И я решила разобраться сама.

Впервые я услышала о Шестом далай-ламе еще в детстве.

– Как тебе не стыдно, Дамдин, ― говорила мама.

– Ха-ха-ха, ― говорил папа.

Приехали в Улан-Батор два советских тибетолога ― Парфионович и Савицкий. Оба попросили папу показать им биографию Шестого далай-ламы. Папа Савицкому показал, а Парфионовичу нет.

– Как тебе не стыдно, Дамдин, ― говорила мама.

– Ха-ха-ха, ― говорил папа. ― Савицкий знает тибетский плохо, я ему показал, все равно ничего не поймет, а Парфионович ― хорошо, ему показывать опасно. Ха-ха-ха.

Папа был владельцем сокровища ― рукописи редчайшей биографии, рассказывающей о жизни Шестого далай-ламы после официального объявления в 1706 г. о его смерти от болезни недалеко от озера Кукунор. Сейчас эта биография опубликована в Китае, издан ее монгольский перевод, кстати, довольно посредственный. Есть уже английский перевод, сделанный неким чешским ученым. А тогда это была «чжемчучжина», как говорит мой друг Отгонбаатар. Казалось, с ее помощью можно разрешить одну из главных загадок тибетской истории.

В 1682 г. умер Пятый далай-лама, величайший религиозный и государственный лидер Тибета, свидетель и творец драматических событий, которые определили весь дальнейший ход политической истории Тибета. Регентом при его правительстве был Сангьягьяцо – умный, талантливый и решительный молодой человек, по слухам, сын самого далай-ламы. Он очень хотел удержать власть, но был слишком молод, чтобы пользоваться авторитетом у прожженных царедворцев. И он скрыл смерть Великого пятого2: объявил, что Владыка ушел в затвор для глубокой медитации, но передает свои решения через него, молодого регента.

«Прошли годы». Не просто «годы» ― 15 лет. Это было переломное время для Тибета, да и для всего центрально- и восточноазиатского региона. Приход в Китае к власти маньчжуров в 1644 г. создал совершенно новую конфигурацию сил. Обстановка быстро менялась, все делали свой исторический выбор ― восточные и западные монголы, маньчжуры и китайцы, ну и тибетцы, конечно. То эти воевали с этими, то те ― с теми, то возникал такой союз, то этакий. Тибетские кланы тоже не сидели, сложа руки. Вступали в дружбу между собой, враждовали. Никак не получалось у Сангьягьяцо в этой обстановке получить власть официально. Поэтому Великий пятый продолжал «медитировать» и «передавать свои решения» регенту, а тот продолжал вершить дела от имени Пятого. В дни религиозных церемоний на крыше Поталы появлялась фигура «Великого пятого» ― очередного слуги в одеждах Владыки. Через некоторое время несчастный неожиданно умирал.

И поползли слухи по Лхасе, да что там по Лхасе ― по всему ламаистскому миру: «Нету в Потале Пятого, нету!!! Аааа!!! Беда!!!» Пришлось Сангьягьяцо признать, что Великий пятый умер.

Меня всегда потрясало, как идея реинкарнации помогала тибетцам манипулировать ею в борьбе за церковную и государственную власть. Тибетское общество было устроено причудливым образом. В нем огромное место занимала религия, буддийская церковь. В последней же важную роль играли реинкарнации буддийских божеств и святых. Перерождения святых по-русски, тулку по-тибетски, хубилганы по-монгольски. Все живые существа имеют свойство перерождаться. Только обычные существа, как мы с вами, свои прошлые перерождения не помнят, а святые ― помнят. Вот далай-ламы – это перерождения бодхисаттвы милосердия Авалокитешвары. Авалокитешвара переродился в Первом далай-ламе, а потом вместе с ним ― во Втором, и так далее. Многие буддийские иерархи объявлены перерождениями тех или иных божеств или святых учителей прошлого. Это породило массу спекуляций и манипуляций. Например, панчен-ламы ― перерождения будды Амитабхи, они выше, чем перерождения Авалокитешвары. Сравнили! То будда, а то бодхисаттва. Значит, панчен-ламы выше далай-лам! Много возникало по этому поводу рассуждений и конфликтов. Можно было «подбить» годы жизни нового тулку. Иногда разница между реальным и «подбитым» сроком исчислялась десятилетиями. Можно было «подверстать» к линии перерождений «нужного человечка».

Итак, Сангьягьяцо обнародовал, что Пятый далай-лама, уходя в медитацию, оставил в этом бренном мире свое земное воплощение, потому что понял, что может не вернуться – кто знает, как пойдет медитация… Земному воплощению сейчас уже 15 лет. И пришло время явиться ему перед людьми, так как Пятый окончательно ушел. Шестым далай-ламой был объявлен молодой человек из родных Сангьягьяцо мест. Через несколько лет после смерти Пятого регент, как положено, нашел его перерождение ― ведь он был хоть и хитрец, но все-таки правоверный буддист. Он поручил его верным людям, заставил учить грамоте и пр. Теперь этот парень вышел на свет.

Но вот незадача! Обычно великих тулку определяли в монастырь в 4–5 лет, там учили и воспитывали соответствующим образом. Постепенно они вырастали в нормальных «воплощенцев» ― сознающих свое величие и роль, принимающих правила игры, исполняющих все обязанности тулку. Учились буддийской премудрости с утра до ночи, сидели часами на церемониях, благословляли бесконечное число жаждущих, исцеляли страждущих. Девушки? Нет. Вино? Исключено. Гулять-веселиться? Ни за что! Цанъянгьяцо ― это имя он получил при объявлении его далай-ламой ― не хотел жить такой жизнью. Новый Шестой был другой породы. Вкусивший вольного воздуха. Охотник. Бабник. Поэт.

Если бы Цанъянгьяцо вел разгульную жизнь тайно, я думаю, на это закрыли бы глаза. Ох, как ловко высокие лица это умели и умеют делать. Но он плевал на приличия. Завел шумную компанию молодых гуляк. Охотился. Носил нарядные одежды и богатые украшения. Веселился с девушками. Вступал в конфликты с церковными сановниками. Манкировал занятиями. Отказывался принимать монашеское посвящение. И главное ― не скрывал этого от толпы. Ужас.

В конце концов, он стал не удобен всем. Тибетской элите – и церковной и светской. Монгольским ханам (которые в это время правили Центральным Тибетом). Маньчжурским властям, постепенно все сильнее проникавшим в государственное устройство Тибета. А вот народ его любил.

Вскоре над ним сгустились тучи. Партия его патрона Сангьягьяцо проиграла, и регент был убит. Некому было встать на защиту Шестого. Просто так уничтожить Цанъянгьяцо маньчжуры не посмели. Но, приказав доставить его в Пекин, убили по дороге. Официально было сообщено, что он умер от болезни.

Вот и вся предыстория. Надо только добавить, что Цанъянгьяцо оставил после себя около 70 стихотворений удивительной красоты. Он был настоящий поэт.

Что дальше? В Тибете своим чередом был провозглашен Седьмой далай-лама, перерождение Шестого. А в степях Монголии, в районе Алашань, через десять лет после этого появился человек, в котором алашаньцы признали Шестого далай-ламу Цанъянгьяцо. Человек не возражал. Его окружили почетом, местный князь Абу-ноён принял пришельца как родного. Особенно уверовала в него властная и жесткая жена князя по прозвищу Догшин-гунджи (Гневная госпожа). Для него построили монастырь, взяли на довольствие. Появилась паства. Любимый ученик «Шестого» Агвандарджа стал настоятелем монастыря, а он сам ― местным хубилганом. В Алашани сложился настоящий культ Шестого далай-ламы. Есть линия его перерождений. Есть линия перерождений Сангьягьяцо, в которого воплотился Агвандарджа. Появились легенды о местах, связанных с именем великого ламы. Здесь он кого-то излечил, там кого-то удручил. В общем, все как полагается. После смерти «Шестого» Агвандарджа написал биографию, конечно, с его слов. Вот она-то и оказалась в папиных руках.

Правда это или нет?

Что там алашаньцы – все монголы верят, что это правда. Да даже во многих тибетских энциклопедиях эта версия упоминается как возможная. Такая вера опирается на слухи о том, что сопровождавшие Цанъянгьяцо в Пекин монголы как праведные буддисты не смогли поднять руку на великого хубилгана. Доложив в Пекин, что Далай-лама умер, они отпустили того на все четыре стороны. И он стал бродячим монахом, живущим милостыней.

Доводы ученых, которые считают, что это был действительно Шестой далай-лама, таковы. Он появился в Алашани всего через десять лет после официального объявления о его смерти. Наверняка были люди, которые когда-то ходили в паломничество в Лхасу и видели Шестого далай-ламу, они должны были его узнать. В биографии подробно повествуется о годах скитаний и жизни «после смерти». Ученики и последователи не могли бы не понять, будь это рассказ лже-далай-ламы.

А вот доводы тех, кто так не считает, а именно мои. Первое. В биографии «нового» далай-ламы много его стихов. Это фрагменты, полные рассуждений о тщете бытия и нравоучений ввиду неизбежности смерти —обычные для буддийской назидательной поэзии, тривиальные и даже ходульные. Они никак не могут быть поставлены в один ряд с изящной, полной чувственности поэзией Цанъянгьяцо. И хотя мои умные подруги утверждают, что талант вырождается и умирает, когда сочинитель встает на путь проповеди, начинает мнить себя знающим истину и обязанным нести эту истину людям (что случилось, скажем, со Львом Толстым или Никитой Михалковым), я все же думаю, что в этом случае умирает душа творения, но не форма. Так, Толстой продолжал создавать романы и повести, «Отца Сергия», например, а Михалков снимать свои кинополотна. Шестой далай-лама же «перестал» писать стихи. То, что ему приписывается, это трактаты, каких не встретишь даже у третьесортных авторов.

Второе. В короткой истории жизни нашего героя он предстает жизнелюбивым, упрямым, несговорчивым, своенравным и искренним молодым человеком. «Новый» ― не такой. Он смиренный, благочестивый. Если же он скрывал свои страсти, то это и вовсе тибетский Тартюф.

И третье. Все биографии высших лам, в общем-то, написаны по шаблону. Главное ― какие посвящения получил, в каких церемониях участвовал, какие чудеса творил. И все же в них просвечивают реальные факты и события. А биография, о которой идет речь, ― один сплошной шаблон. В ней очень смутно представлена жизнь «до смерти», высокопарно, но более или менее информативно ― жизнь в Алашани, и совершенно мифологизированно и общо ― десять лет «скитаний». Я предполагаю, что о настоящей жизни Цанъянгьяцо «новый» знал мало, поэтому отделался общими рассуждениями о далай-ламах как о земных воплощениях бодхисаттвы Авалокитешвары. О десяти годах до Алашани он напридумывал сказок. А о жизни в Алашани рассказал более или менее правдиво.

Однако всё это только предположения. И папа, и те, кто изучал жизнь Шестого позднее, и я ― все мы крутились вокруг той, записанной Агвандарджей, биографии. Но она не давала ответа. Возможно, искать надо в памяти народа, в каких-то местных примечательностях. И я решила поехать в Алашань.

Лучше бы сидела дома, пила кофе и смотрела английские детективы!

Часть вторая. В седьмой дияне 3 ветры

Уже в гостинице главного города Алашани во мне признали дочку папы.

– Да, да, это правда, ― сказала я. Зачем я буду скрывать? Это как-то недостойно. Конечно, иногда бывает утомительно, так как папа в монгольском мире чрезвычайно популярен. Каждый хочет с тобой сфотографироваться, приходится участвовать в череде застолий. Но что делать, если я ― действительно дочь.

В Алашани мне это помогло, как всегда. Сразу нашлась машина, чтобы ехать до монастыря Барун-хийд, бывшей резиденции «нового» Цанъянгьяцо. Сопровождать вызвался милый человек, то ли учитель, то ли журналист по профессии, а в душе ― страстный краевед. Везде есть такие энтузиасты —исследователи своего родного края.

Монастырь располагается в красивой пади. Алашань ― это почти пустыня, скудная растительность, много песка. Падь же была закрыта от ветров высокими грядами холмов, поросшими зелененькой травой и кустами. Отдохновение души и тела! Но меня постигло жестокое разочарование ― монастырь оказался абсолютным новоделом. Недавно построенные храмы, аккуратно разрисованные танки4 божеств, свежеокрашенные заборчики и бордюрчики… Ни одной вещицы, которой пользовался или хотя бы держал в руках сам Владыка. Ни-че-го!

Я не вполне уверена, как к этому относиться. С одной стороны, для верующего главное не аутентичность, а освященность святынь. Но и смотреть, как фрески VIII века закрашивают анилиновыми красками, больно до дрожи.

Итак, здесь не было ничего, что помогло бы разобраться в истории с двойником/недвойником Далай-ламы. Я старательно вдыхала аромат пади: вдруг на меня снизойдет озарение? Бывает же. Так говорят. Смотрела на горы, на небо. Отрешалась. Очищалась. Забывалась… Все попусту.

Напоследок мы забрались в отшельническую обитель Далай-ламы – маленький храм высоко в горах. Здесь он отдыхал от суеты и медитировал.

Перед храмом было помещение с огромным камнем, который странно нависал над поверхностью и при ударе деревянной колотушкой издавал звук, похожий на гул. «Любимый камень Далай-ламы, ― сказали мне. ― Он ударял по нему во время медитации».

Я несколько раз стукнула колотушкой по камню. Камень загудел.

– Ум хэрэ бадман дари бадзар гирда хаин хирва хулу хулу хум пад! ― пробормотала я для солидности дхарани5, которым меня научил отец. Дхарани Хаягривы6.

В этот момент я почувствовала резкий прямой в правую скулу. Я не боксер, но именно так представляю себе резкий прямой в правую скулу. Не успела потрясти головой, чтобы опомниться, как получила такой же прямой в левую скулу.

– Алё! Кто это?

Голова загудела не хуже камня. У-у-у.

– Ну что? Получила?

Передо мной, потирая руки, стоял немолодой монах. Говорил он со странным акцентом. Лицо вытянутое, на бритой голове седая щетина. На шее четки с большими бусинами из бирюзы и коралла. Бил он. Больше некому.

– Кто вы такой? Почему ударили меня?

– Потому что хочу, чтобы ты убиралась отсюда! И вообще больше не совалась в мою жизнь!

– В какую вашу жизнь? Никуда я не суюсь. Я приехала сюда с научными целями. Что вы говорите?

Монах развернулся и метким ударом с разворота пнул меня ногой под зад. Я вылетела из помещения и покатилась под гору. Ужас. Склон был крутой, зацепиться за что-нибудь я не успевала, катилась и катилась. Вся поранилась и изодрала одежду. Как только пыталась остановиться, странный монах подпинывал сзади, крича что-то, улюлюкая и размахивая руками. Полный бред.

Наконец я докатилась до площади перед главным храмом. Еле встала. Оглянулась в надежде увидеть краеведа и шофера. Но моих спутников не было. Стала отряхиваться и ждать, когда они спустятся. Размозжённое колено, порванные кроссовки. Кофточка некультурно оголяла мою небогатую грудь, перевязанную запутавшейся сумочкой.

– А-а-а, грязная веприха, вот тебе, вот тебе! ― закричал монах, тыкая в мою сторону пальцами.

С неба на меня обрушился ливень. Просто ушат. Вокруг сухо, а я стою в потоке ледяной воды. Шляпа порвалась и сползла вниз, как юбочка.

– Господи! Мама родная! Что это? Куда я попала?

Монах все тыкал и тыкал пальцами в мою сторону, плевался и дул.

Не успела я протереть глаза, как поднялся страшный ветер и понес меня над монастырем. Монах полетел следом. Шляпа-юбочка немного защищала, когда он и в воздухе пытался пнуть меня в зад. Тогда он начал щипаться. Подлетит и ущипнет. Подлетит и ущипнет. Старается еще и оцарапать побольнее. Потом стал бить меня четками по голове. Лечу, юбочка планирует, закрываю голову руками, а он плюется, щиплет, пинает и бьет по голове…

Наконец, ветер стих, как монах ни старался раздуть его, и я плюхнулась на какую-то крышу. Из дома выскочил мужчина и уставился на меня. Что вы подумаете, когда увидите на своей крыше немолодую женщину неопределенной национальности в разодранной одежде и с синяками по всем лицу и телу? Вот и он подумал что-то в этом роде.

– А-а-а! ― закричал хозяин крыши и побежал, сзывая народ. Народ созвался и стал сгонять меня палками на землю. Опять тыкать, опять пинать. Согнали. Кое-как сползла.

– Ну, хватит, ― попросила я. ― Видите, я обычный человек. Подумаешь, упала на крышу с неба. Сама не ожидала. Но, видимо, бывает. Дайте лучше попить и умыться.

Нет, они смотрели на меня, как на говорящую обезьяну. Их набежала тьма. Дети, взрослые, старики. Все они были одеты странно – в холщовые дэли7, с намотанными на головах платками, в каких-то чунях, некоторые босиком. Как на старых фотографиях. Вокруг ― фанзы8, кое-где виднеются лошади. Ни одного мотоцикла или тарахтящего маленького трактора. Над домами ни антенн, ни солнечных батарей. На руках отсутствуют часы, а в руках ― мобильники. Хм. Я стала смутно о чем-то догадываться. Говорят по-монгольски, но на другом диалекте. В Алашани много халхасцев9, поэтому произношение близко к северомонгольскому. А эти говорят – как моя аспирантка Наранзандан. Ордос10, что ли? Гадкого монаха не видно. Наверное, он может пакостить только в Алашани. Да, Алашань граничит с Ордосом. Видно, я перелетела в Ордос. Но не современный, а старый. Какой век, не понять, но не XXI точно. Бр-р-р! Хрень! Хрень! Хрень!

Шустрый мальчик дернул меня за ногу и отбежал. Женщина шлепнула его, отгоняя. Все понятно, они думают, что я какое-то чудище. Могут палками и затыкать. Надо что-то делать.

– Люди! Меня прислал сюда бодхисаттва Очирвани11.

Ничего. Рты раскрыли, слушают.

– Он послал меня, чтобы я наладила дела в Алашани. Но я промазала и попала к вам. Просто он меня слишком сильно послал. Теперь мне надо попить чаю и отправляться в Алашань.

Я сделала Бхумиспарша-мудру12. Получился какой-то книксен. Но ничего, сойдет.

– Добрые мои ордосцы! ― Я пошла вразнос. ― Нужно помочь братьям из Алашани! Очирвани приказал мне изгнать чертей, которых развелось там очень много. Последнее время в Алашани происходят несчастья, мор скота, болезни, громы и молнии, падение людей с огромной высоты и другие беды. Это всё ― козни нечистой силы. Так встанем же в шеренги, сомкнем ряды! И освободим алашаньцев от злокозненных чертей! ― Меня понесло немного не туда. ― Поможем беднейшему населению Алашани! Вперед!

Слава богу, речь произвела какой-то эффект. В меня хотя бы перестали тыкать палками. Разумеется, никто ничего не понял. Какие нечистые силы? Какие бедняки Алашани? Но моя вдохновенность на грани экстаза (от страха), позы, продиктованные историей моей страны и ее вождями, понятные слова и непонятный смысл, апелляция к бодхисаттве Очирвани ― всё это, видимо, убедило моих слушателей в том, что я не просто дикая демониха. Надо было решительно развивать успех.

Вспомнилась француженка Давид-Неель13, которая, путешествуя по Тибету, выдавала себя за хубилганшу. Оставив пролетарский пафос, я без всякого перехода закатила глаза и забормотала дхарани Хаягривы. Лишь бы эти ордосцы были уже буддистами! Должны быть. В Ордос буддизм пришел сравнительно рано. Вроде бы они правильно реагировали на Очирвани и мои мудры-книксены. Время от времени я делала круг выпученными глазами, как научилась у стикера «недовольный коала». Было видно, что людей стало пронимать. Они повалились в поклонах, сложили ладони в молитвенных жестах. Кто-то благоговейно дотронулся до моей рваной кофточки. Процесс пошел.

Беспрестанно кланяясь, хозяин пригласил меня в дом. Я вошла в большое помещение с земляным полом. Так, понятно. Вон буддийская божница. А дом китайского образца. Значит, век уже XVIII, наверное. Хозяин, грубо выставив глазевших соотечественников, стал потчевать меня чаем, мясом, сыром. Попытался налить мне пиалу молочной водки. Здрасьте! Я же хубилган! Вы что? Ни-ни! Интересно: несмотря на всю фантасмагорию произошедшего, аппетит у меня не пропал. Наверное, сказался эффект монгольского мяса, которое я могу есть всегда и везде в неограниченных количествах.

– Мне нужно в Алашань, ― сказала я после всех ритуальных приветствий, принятия пищи и продолжительного молчания.

– На днях в Гумбум14 отправляется караван, он пройдет через Алашань, ― ответил хозяин.

– Прошу вас, поговорите с караванщиками, я хотела бы присоединиться к ним.

Денег у меня не было. То есть какие-то бумажки в кошельке лежали, но разве это деньги для XVIII века? Что у меня есть? Три шариковые ручки. Очки для дали, но они сломались во время полета. Солнечные очки, как ни странно, уцелели. Китайская зажигалка с фонариком. Неполная пачка тонких сигарет «Парламент». Две шоколадные конфеты в блестящей обертке. Коробочка с леденцами. Мобильник без зарядки. Хотя какая зарядка, когда электричества еще даже не открыли. Значок университета города Ланьчжоу. Пузырек с духами. Таблетки «Нурофена». Вот на это богатство мне надо было возвратиться в Алашань и выбраться в свое время.

Пришел хозяин с начальником каравана, очень дюжим мужчиной. Я предложила им по сигарете. Жаль было смертельно. Но закурили. Помолчали. В качестве платы вытащила солнечные очки, одну ручку и китайскую зажигалку. Начальник взял. Очки сразу надел и потом уже не снимал. На монгольском солнце это была действительно полезная вещь. Ручкой нарисовал кружок на тыльной стороне ладони и остался очень доволен. Особенно долго рассматривал зажигалку. Настоящая драгоценность!

– Выходим завтра утром, ― сказал он и наклонил голову для благословения. Я дотронулась до заросшей макушки. А что было делать? Давид-Неель писала, что она не решалась разубеждать тибетцев, когда те принимали ее за перерождение святой небесной девы. Я тоже не решилась. Да и кто бы решился?

Вышли затемно. Демократическое воспитание XXI века не позволяло мне тащить себя в паланкине. Все люди ― братья и т.д. Но! Я заметила, что на Востоке, чем больше корчишь из себя важную персону, тем больше тебя уважают. А уж в XVIII веке и подавно. И я смело вскарабкалась в паланкин. Такой милый павильончик с рюшечками, который понесли на плечах четверо молодых парней. Иногда я легонько тюкала их, чтобы они сменили шаг, а то меня укачивало. Ну, в общем, поехали!

Дошли до границы с Алашанью и заночевали. Утром началось…

У меня была очень артистичная мама. Она качала на руках моего старшего брата и приговаривала:

– Бедный, бедный мальчик. Все его бросили. Папа бросил, мама бросила.

Брат начинал плакать, хотя видел папу за письменным столом, а мама качала его на руках. Но мама так убедительно это говорила, что он верил. Мой младший из старших братьев тоже обладает этим талантом. Он может внушить что угодно. Например, что у него три ноги, и он по этому поводу очень несчастен. Вы видите, что ног две, и выглядит он вполне благополучно, но будете жалеть его до слез ― как же, три ноги, конечно, несчастье…

Толика этого таланта есть и у меня. Поэтому я легко вошла в роль.

– Что говоришь, старая? Глаза не видят? Ну, давай, дуну тебе «Парламентом», может, поможет. Но думаю, нет. Грешила ты много, милая моя. Есть у тебя сын? Надо, чтобы он ради твоего выздоровления сходил в Гумбум, в поклонах простершись15. Тогда, может быть…

– А ты с чем пришла? Жениха хочешь? Какого? Красивого, молодого, умного, прекрасного? Не обещаю. Могу ― кривого-косого, пьет и бьет. Не хочешь?! А что же ты в прошлом перерождении гуляла-веселилась? Вот и получай теперь!

– Где болит? Как болит? На, выпей «Нурофенчику».

– Ух ты! Действительно, язвы. Сейчас брызну на них духами, моими любимыми, «Этёрнити» называются. Поможет или нет, не знаю, но пахнуть будет лучше ― обещаю.

– Ну, это, брат, дело тонкое. Видно, сильно черти на тебя осерчали. Попроси дядю по матери. Какая разница? Пару раз можно. Зато дети будут, и ему ― уважение.

Весь караван сгрудился вокруг меня. Чувствую ― перебарщиваю. Может плохо кончиться. Пора закругляться.

– Всё, братцы ордосцы! В Алашань! В Алашань! В Алашань! ― пропела я, как три сестры. ― Пора мне в Алашань! Тем более ― вот она, граница. Пойду!

Не тут-то было! Дюжий начальник каравана подозвал парней, которые несли павильончик с рюшечками. Они засунули меня в него, вскинули на плечи и побежали. Рюшечки разлетаются, я подпрыгиваю, стукаюсь о стенки кабинки, парни бегут что есть мочи. Куда бегут? Мне тоже было интересно. Вдруг навстречу нам выскочили несколько всадников. Подхватили павильончик и поскакали дальше. Тут уж я повертелась и поболталась по-настоящему. Сравните – галоп бешеных коней и легкий бег милых юношей! Куда и зачем, мне было уже все равно, лишь бы поскорее все закончилось.

Сколько это длилось, не помню, потому что впала в полуобморочное состояние. Наконец, меня вывалили из павильончика и втащили в какую-то юрту. Вижу – юрта богатая, в хойморе16 сидит тучный пожилой дядька, пьет чай из серебряной пиалы. Наверное, местный князь. Вокруг челядь.

Ох, уж эти мне восточные важные лица. Хоть я живу в XXI веке, ничего не изменилось. Те же повадки. Так же не смотрит на меня. А ведь это я ему нужна! Иначе зачем бы приволок к себе? Так же нехотя тянет из пиалы чай. Так же что-то небрежно говорит слугам. Движения медленные, лицо равнодушное. Бровь поднял, бровь опустил. Взгляд бросил, взгляд притушил. Если вы видели, как китайские или корейские актеры играют начальников, знайте, ничего они не переигрывают – начальники именно так себя и ведут.

Князь вытер ладонью рот, ковырнул длинным ногтем мизинца в зубах, устало посмотрел на меня.

– Откуда и куда направляетесь?

Смех! Несколько десятков километров насильно тащили меня к себе, а я, значит, куда-то направляюсь…

– В Алашань, —ответила коротко.

– В Алашани, говорят, дождей не было, лето тяжелое, зимой будет падеж…

– А в Ордосе как дела?

– В Ордосе дожди были, скот тучный. Билгэ, налей госпоже чаю. – Из каких вы мест?

Видно, ему страшно интересно, кто я такая и откуда. Но меня голыми руками не возьмешь! Помню, моя любопытная соседка все спрашивала: «Где вы работаете?» – «В центре», – отвечала я. Бедная соседка… Пойду этим же путем.

– Из центральных районов.

– Хм. Я слышал, вы можете лечить болезни?

Ага, теперь ясно, зачем он меня притащил к себе. Все-таки я переборщила с излечением. Факт. Сама виновата.

Как в Монголии распространяются слухи? Это большая загадка. Вроде, степь, пустыня. От одного человека до другого сотни верст. А скорость новостей – что там радио, что там интернет!

– В меру сил, дарованных мне божеством Хаягривой… – забормотала я.– Какие недуги беспокоят вас?

– Года мои преклонные, тело то и дело отказывается служить. А подданные, как дети, требуют заботы. Вот, глаза ослабели, ноги пухнут…

Глаза – это плохо, – подумала я. Сифилис или катаракта, тут никаким «Парламентом» не поможешь. Ноги – ладно, «Этёрнити» еще остались. Посмотрим.

– Уважаемый господин, попробуйте волшебное стекло, которое поднес мне Очирвани, когда я медитировала в Небесных горах, – я подала ему половинку моих очков для дали. Вдруг?

– О! Я вижу вас! – воскликнул князь. – Вы странная, у нас таких нет… Какая интересная на вас одежда. Я вижу, вижу!

Боже, какое счастье! Но лучше прервать его рассуждения о моем облике.

– Покажите ноги!

Почему я ничего не соображаю в медицине? У меня есть подруги, которые чуть что кольнет, сразу лезут в интернет. Разбираются в болезнях лучше врачей. Это у тебя печень. Это – боррелиоз. Принимай винилин, через 21 дней все как рукой снимет. Надо пить больше жидкости, она выводит. Токсины… Антиоксиданты… Это ни в коем случае! Очумела?! А вот это можно…

Я же этого всего не люблю. Терпеть ненавижу, как говорила одна моя коллега. Видно, зря.

Ноги у князя были кривые. Грязноватые. Колени припухшие. Я положила на них ладони. Может, побрызгать духами? Или помазать шоколадными конфетами? Что я еще могу?

– О, госпожа! Как хорошо! – прервал мои безрадостные мысли пациент. – Мне лучше! От ваших ладоней идет исцеление! Вы истинная хубилганша!!! О!!!

Ес! Ай дид ит! Уф!

Однако лучше бы не «дид». Во-первых, князь боялся оторваться от меня и млел, только если я прилипала к его коленям ладонями. Во-вторых, потянулись люди. Кривые, косые, хромые…

Следующие несколько суток я провела в странном и утомительном положении. Сидела в своем павильончике, поставленном на высокий помост. К каждому пальцу рук (ноги я не дала) были привязаны длинные красные веревочки, которые спускались из павильончика. Страждущие по очереди подходили к веревочкам и дергали за них, обматывали ими свои больные места, терли ими руки-ноги-головы и проводили другие, не менее загадочные, манипуляции. Примитивная магия в действии. Так люди получали чудесную силу, «исходящую» от святой хубилганши. Некоторые норовили залезть в павильончик и потереться о меня непосредственно. Но их отгоняли палками люди князя. Тереться о меня лично имел право только он. Что и делал весь день. Засунет ногу через рюшечки и трется ею о меня. Потом вторую. На подходе был специальный караван болящих из Шилийн-гола. Нет, пришло время действовать!

– Уважаемый князь! – обратилась я к ноге, самозабвенно трущейся о мою спину. – От такой интенсивной эксплуатации мои чудотворные способности находятся на исходе. Мне надо подпитать их. Для этого я хочу в уединении заняться медитацией Хаягривы. Надеюсь, он пополнит мои силы. Да и вообще, надо послушать, что он скажет. Дайте мне еды, и я уйду в холмы. Никто – слышите? – никто не должен приближаться ко мне!

– А как же мои ноги? – по-детски построил брови домиком князь.

– Держите в тепле! – гаркнула я. Не было уже никаких сил.

Взяв котомку с сыром, я ушла. «Какое счастье! Мы едем в Холмогоры!» Помните фильм «Сережа»?

Но где мои Холмогоры? Куда идти? Я брела, заедая сыр неиспользованными шоколадными конфетами. Днем жара. Ночью холод. Это сейчас китайцы, чтобы остановить пески, высадили кучу кустов и деревьев в Алашани и Ордосе. А в XVIII веке здесь была настоящая пустыня. Я не знала, каким богам мне молиться.

Вдруг вдали показался человек. Ба, какие люди! Стоит мой монах и корчит рожи.

Я подошла к нему и приготовилась драться. Ясно, что именно он ― ключ к возвращению. Это я понимала. Надо его как-то усмирить и заставить вернуть меня в мое время.

Но монах драться не стал, а подставил голову под мое благословение. Видно, понял, с кем имеет дело. То-то же! Быстренько положила руку на его макушку и прочитала свои дхарани.

Монах весь задрожал, рухнул оземь, стал о мои ноги биться лбом. Я его этими дхарани, значит, подавила. Овладела его демонической душонкой. Могу теперь с ним делать все, что захочу.

– Так, рассказывай! ― приказала я.

– Я трижды проклятый, уважаемая госпожа, ― начал свой рассказ монах. ― От этого все беды.

Родился в Кхаме17, недалеко от Джекундо. Семья наша была небогатая, детей много, поэтому меня и старшего брата отдали в монастырь. Я шустрый был, но учился хорошо, запоминал все с лету, учителя хвалили. Брат, наоборот, послушный, тихий, но тяжеловат умом. К 15 годам я уже общий курс прошел и собрался поступить в дацан18 астрологии. А брат в учебе застрял, решил уйти в мир и жениться. В поселке была одна лавка, дочь ее владельца, очень симпатичную девушку, он и выбрал. Брат ей тоже вроде нравился.

Мы с ним дружны были. А тут меня как черт попутал. Я к этому времени много девок успел попробовать. Любил это дело. Вот и братова невеста мне как-то под руку попалась. Зачем? Не знаю. Она не против была, даже говорила, что я ей больше нравлюсь. Что брови у меня дугой, и вообще красавчик. Стал я к ней похаживать, она забеременела. Брат с ней ни разу не был, а его невеста брюхатая. Это как? В общем, он узнал всё и давай со мной драться. Я-то просто отбивался, а он здорово руками махал. Ну, я ему ухо порвал, глаз выбил и ногу сломал. А сам целехонький. Шум-гам, из монастыря меня выгнали. Отец девки отказался взять брата в зятья. Мол, кто у него что будет покупать, у такого страшилища. Вот брат меня в сердцах и проклял:

– Жить тебе не своей жизнью! Убирайся!

Проклятье брата ― это очень сильное проклятие, вы же знаете.

Дальше вот что было. Я бежал. Сначала решил идти в Лхасу. Но не дошел. По дороге связался с бандой голоков19. Ох, мы весело жили! Караваны грабили. Однажды встретился нам огромный караван из Монголии, он шел в Лхасу. Торговцы, паломники. Какие-то два странных дядьки были с ними. В черных длинных халатах, лица белые, глаза круглые. Говорили непонятно ― жуи-уи сюр-ля-ля20… Я у одного этот черный халат и тиснул, очень он мне понравился. Он выскочил в белых штанишках, хотел погнаться за мной, да его слуга опередил. Стал меня нагонять. Я в него камнем запустил. Да так неудачно ― в голову попал. Тот замертво упал. Хозяин мне и крикнул:

– Гореть тебе в Геенне огненной, помереть тебе на чужбине, не видя своих матери с отцом!

Такое было второе проклятье. Он все это на сюр-ля-ля прокричал, но я понял. Такое поношение от человека с круглыми глазами и в белых штанишках ― очень сильное поношение, вы же знаете.

Голоки меня изгнали, не хотели с убийцей дела иметь. Они хоть и грабители, но убивать не любят. Много лет я скитался, пока не попал в Индию. Все там, конечно, хорошо, но жара страшенная. Пошел я обратно в горы и наткнулся на пещеру, в которой отшельник сидел ― медитировал. Смотрю, у него четки такие замечательные ― прямо руки зачесались. Снять их ― пара пустяков, он же медитирует. Я подошел и снял. А он как заорет. Что же это за медитация такая, я вас спрашиваю, если он все чувствует? Двуличие какое-то, а не медитация. И заорал-то он не просто так, а проклятие. Тоже мне святой отшельник.

– Ум хэрэ бадман дари бадзар гирда хаин хирва хулу хулу хум пад! Силой этих дхарани я заклинаю тебя. Будешь жить в вечном притворстве! Снять с тебя проклятие сможет только человек, который произнесет над твоей головой эти дхарани Хаягривы три раза! Проваливай!

Трижды проклятый, я слонялся по Тибету, пока не решил заглянуть в Монголию. В горах Лупаньшань мне встретилась госпожа из Алашани, Абу-гунджи, жена тамошнего князя. Госпожа был истовая тантристка21. Как увидела меня, вся задрожала, глаза закатились, лицо покраснело, ноги-руки задергались.

– Приведите мне его! ― приказала слугам, ― это мой тантрический супруг, а я его шакти22! Чувствую это всеми моими чакрами! Брови у него правильной формы, дугами, как предначертано в предсказании!

Что у меня за брови такие, вообще не понимаю. Слуги схватили меня и притащили к ней. Она ко мне и прилипла, мол, она шакти, а я, значит, ей послан судьбой как тантрический супруг. Исполнил супружеский долг, как привык. Ан нет, тантрический супруг должен слиться со своей шакти и пребывать в таком состоянии долгие часы, а то и недели. Ой-ей, я, конечно, опытный мужчина, многое повидал, в Индии в разных местах бывал, где черт-те что практикуют, но здесь… Я недолго продержался. Но она говорит, что, мол, да, этот подходит, немного потренируется, подучится и будет настоящим Шивой.

Привезли меня в Алашань. Там все пошло замечательно. Хозяйку я периодически мял тантрическим образом. Получалось все лучше. Она довольна. Князь тоже не против. Видно, она его ушатала сильно. Народ только как-то косо поглядывал. Кто такой? Что ему надо?

Однажды появился в нашей Алашани один старичок-паломник. Посмотрел на меня и говорит:

– Ой, а что у вас делает Цанъянгьяцо? Он жив остался, это я слышал. Но что у вас живет, не знал.

Тут моя тантрическая супружница возрадовалась несказанно. Так меня признали Шестым далай-ламой. Монастырь построили. Уважение оказывают. Любят-почитают.

И вдруг ты с этими дхарани. Чувствую, расколдуешь ты меня, и все мое житье-бытье пойдет прахом. Вот и налетел на тебя, решил изгнать. Но пока ты сидела в Ордосе, а я ждал тебя на границе Алашани, я невольно стал размышлять. И вот что решил. Пора мне родные места повидать. Пора снять с себя чужую личину. А главное ― я свой супружеский долг исполняю без рвения. Это госпоже не нравится. Нет, девчонки там молодые ― это пожалуйста. А госпожа… Ей уже за шестьдесят, а все больше и больше требует. Чувствую, она скоро начнет искать нового тантрического супруга и меня просто в яму бросит. Или удушит по-тихому. Живым не оставит, нет ― слишком я много ее тайн знаю. В общем, лучше уж расколдоваться, снять все три проклятья. Вот так я решил. Давай, говори свои дхарани в последний раз.

– А какой сейчас год на дворе? ― спросила я.

– Год огня-тигра, ― ответил монах.

Значит, 1746. Год смерти псевдо-шестого далай-ламы. Если я его расколдую, он умрет. А если не расколдую? Все равно умрет. В любом случае его удушит госпожа Абу-гунджи. Эх!

– Ум хэрэ бадман дари бадзар гирда хаин хирва хулу хулу хум пад! ― грустно пробормотала я.

Камень все еще гудел. Я стояла рядом с ним с колотушкой в руках. Краевед и шофер вышли из помещения и ждали меня у входа.

Мы поехали в город.

Так закончилась эта история.

Как мне объяснить теперь ученым людям, что алашаньский далай-лама – ложный? Я это знаю, а доказательств нет. Не буду же я, серьезная тетенька профессор, рассказывать, как летала в разорванной юбочке над Алашанью. Или что? Показывать синяки? Трясти полупустым пузырьком «Этёрнити»? Демонстрировать следы на пальцах от веревочек? Чушь.

Зато я успокоилась. Эта тема меня уже не гложет. Иногда совсем забываю. Только время от времени чувствую тупую боль в районе копчика. Видно, монах слишком сильно меня пинал и задел какой-то нерв.

Копа звали Жигжиджав

Часть первая. Дневники

1.

Лена была из интеллигентной ленинградской/петербургской семьи. Папа – физик, из тех, кто интересуется всем – от роли теодицеи в христианстве до обрядов оскопления у аборигенов Крайнего Севера. Мама работала в лаборатории, записывала показания каких-то приборов. Они ходили в походы, пели у костра, верили, что во всем виноват коммунистический режим, в общем, типичные советские интеллигенты конца века. Лена выросла бунтарем. Ей претило вычерчивание кривых, ближе казались оскопленные аборигены, поэтому она поступила на монгольское отделение университета. Кочевники, буддизм. Здорово! Но очень скоро оказалось, что никакой экзотики ее не ждет, а учиться довольно скучно. Спасала студенческая компания – можно было пить много вина, куражиться. В 17 лет она полюбила и съехала от родителей. В 17 с половиной разлюбила и поселилась с подругой в съемной комнате в знаменитых петербургских подворотнях (типичные Достоевский и менты). Из-за разочарования в мужчинах не сдала сессию. Мама, сидя в лаборатории, молилась, чтобы «девочка вошла в разум». Мятущейся Лениной душе – этот штамп здесь уместен – нужна была какая-то идея, которая бы ее увлекла. И – о счастье! – Лена ее нашла. Совершенно случайно выяснилось, что Лениным дедушкой был Ефремов Иван Антонович, знаменитый палеонтолог и писатель.

2.

Однажды Лена зашла к родителям. Они пили с мамой чай на кухне, папа был на мальчишнике – святом сборище друзей по университету, куда не допускались жены и подруги.

– Мам, а кто был мой дедушка? – вдруг спросила Лена.

Почему спросила, никто не знает. Она сама не знала. Бывает же так, неожиданно что-то приходит на ум, ты это произносишь, и судьба делает резкий поворот. Ленина судьба повернулась.

Было известно, что отец мамы – это какое-то табу. Пока была жива бабушка, не хотели ее расстраивать, а потом как-то так и повелось. Тема и рема были закрыты. Да Лене-то было все равно – ну есть дедушка, ну нет дедушки.

Мама стала рассказывать. Наверное, она подумала, что девочка уже взрослая. Или решила поговорить по душам с дочерью. Хоть какой-то контакт. В общем, она прищурилась, пристально посмотрела куда-то на угол потолка, и, как водиться, вздохнула. Мама была красавица. Когда она «бросала взоры», это было чудо. Лена красотой не отличалась, пошла в папу. Но она тоже подняла бровь. От удивления, что мама с готовностью заговорила на запретные тему и рему.

– Помню его плохо. Белое кашне, перчатки. Очень старый. Подарил мне тапочки, вышитые парчовой нитью. Однажды, помню, откуда-то у нас появилась корзина с фруктами. Стоит на столе. Не обычная, с который ходят по грибы, а высокая, как ваза. И фрукты в ней заморские. Мы не знали, как их едят. Все эти манго, личи. Видели их впервые в жизни. «Иван Антоныч прислал, – ответила мама на мои приставания. – Твой отец».

– Мне было что-то около пяти, меня это сообщение не тронуло вообще. Отец… Иван Антоныч… Но я запомнила. А потом узнала, что это – Иван Антонович Ефремов, ученый и писатель.

«У-у-у» – зашумело в голове у Лены.

– Который чего-то Андромеды?

– Да, «Туманность Андромеды» – его роман. Он много написал, и как ученый очень известен.

– А как они с бабушкой-то? В смысле, как ты появилась?

– Мама не любила об этом говорить. Какие-то детали доходили до меня, конечно, но очень глухо. А после маминой смерти мне все рассказала тетя Фира.

– Ну, конечно! Тетя Фира! Кто же еще! А ты на него похожа? Ты видела его фотки?

– Мне кажется, похожа. Видный такой мужчина. На фотографиях, по крайней мере, – мама сделала невозмутимое лицо. Мол, при чем здесь это. Мол, порода всегда видна. Мол, зато папа умный. Мол, не в этом счастье. Мол…

– Давай дальше! – прервала мимический монолог дочь.

– Ну, вот. Ты же знаешь, что бабушкина семья была из Вильно. Ее папа был революционер. А его родители очень ортодоксальные, отец был чуть ли не раввином. Они с бабушкиной мамой бежали и жили невенчанные в Питере. Бабушка писала на прокламации, потому что их прятали в ее люльке…

– Мааама! Я все это знаю. Давай про Андромеду!

– Ну что про Андромеду? Мм… Твоя бабушка хотела быть врачом, – мама не сменила эпического тона, – но не поступила, и ее устроили учеником таксидермиста в Зоологический музей. Там она подправляла чучела и готовилась к экзаменам. Однажды они с тетей Фирой были на лекции Ефремова. После лекции подошли к нему, чтобы задать какой-то вопрос. Он пригласил их прогуляться. Дошли до дома, где он остановился у друзей, кажется, на Карповке. Жил-то он в Москве. Потом появилась я. Тетя Фира говорит, что первое время он помогал. А потом исчез. Мама считала, что просто не хотел ей навредить, потому что ходили слухи, будто он английский шпион. Но все равно обижалась. А потом он умер.

– Какой английский шпион?! Мама, что ты несешь?!

Тут пришел с мальчишника Ленин папа. Довольно пьяный. Когда папа был пьяный, он был добрый и веселый.

– Девочки мои, – полез он целоваться.

– Папа, ты знал, что мамин папа – Ефремов?

– Конечно, знал. Тафоном и английский шпион!

Папа поднял указательный палец и исполнил джигу.

– А Сироткин все-таки подлец! Девчонки, я пошел спать!

Мама стала подбирать за папой трусы-носки. На этом повесть о Ефремове была закончена. Лене предстояло самой добывать сведения. Она стала читать.

3.

Так. Родился Ефремов в Вырице. Это же у Петровой там дача! Отец – своя лесопилка, земство. Ага, неплохо. Учеба – биологический факультет ЛГУ, академик Сушкин. Кто такой? Надо посмотреть. Экспедиции. Нашел ветлугозавра. Динозавр, что ли? Да, динозавр. Работал в Палеонтологическом институте. В 1935 г. переехал в Москву. Всё сходится. Экспедиции, защиты. В войну в Алма-Ате заболел тифом. Осложнение на сердце, год в постели. Начал писать. Вот откуда Андромеда. Разработал науку тафономию. Папа что-то такое бурчал. «Учение о закономерностях сохранения остатков ископаемых организмов в слоях осадочных пород». Бр-р-р! Приняли плохо. Как же! Примут они что-то новое хорошо, жди! Ученые хреновы. «Академия наук разрешила публиковать "Тафономию" Ефремова лишь после того, как его экспедиции в Монголию принесли богатейший материал (несколько железнодорожных вагонов костей динозавров)». Ух ты! Вагонов! Писал фантастику. Мировоззрение – космизм. Чего?! Предсказал будущие катастрофы. Три жены. И бабушка, между прочим. Умер. А-а, ну да, сердце. Обыск КГБ. Шпионаж в пользу Великобритании. О-бал-деть!

Дед Лене понравился.

4.

Больше всего ее заинтересовали Монголия и динозавры. Во-первых, было ясно, что Лениной жизнью руководил «перст судьбы», и не просто так она оказалась на монгольском отделении. Туда ее привели высшие силы. Во-вторых, вагоны динозавров. Это круче Андромеды. Куда эти вагоны делись? Что-то бабушка, всю жизнь проработавшая в Зоологическом музее, не хвасталась никакими монгольскими динозаврами. При случае надо расспросить тетю Фиру. Они там в музее должны были хоть что-то знать.

– Твоя бабушка – фрукт! – тетя Фира была всегда категорична. – Такой славный за ней ухаживал Савелий Матвеич. Нет! Ивана Антоныча ей подавай! И ведь ничего не расскажет, все молча, все про себя. Скала! Сталагмит! – тетя Фира работала в отделе пещерной фауны. – И тут бац! Инженер из Марокко. Ну кто мог подумать?! Правда, глаза у него были, – тетя Фира закатила свои – большие, еврейские, навыкате.

Какой еще инженер из Марокко? Ленина тихая бабушка открывалась с новой стороны, она оказалась каким-то тайным эротоманом. Хотя слава гулены была как раз у тети Фиры. Та всю жизнь прожила с одним мужем, дядей Сеней, но любила намекнуть на свои любовные приключения. Бабушка на этот счет фыркала. То ли не одобряла эти любовные приключения подруги, то ли сомневалась в их обилии. Было известно, что дядя Сеня жену побивал. Он считал, что их младшая дочь – не его. Хотя эта Милечка была такая же противная и страшная, как дядя Сеня.

– Какой еще инженер из Марокко? – жалобно спросила Лена.

– Очень интересный инженер из Марокко. Темный такой, ну арабы, знаешь, но не негр. А глаза…

– Откуда он взялся?

– Из Марокко он взялся. Приехал перенимать опыт по части хранения останков доисторических животных. Звал Симку с собой, да она не поехала. Как же, поедет она, родину предавать! Всю жизнь я с ней боролась, а сейчас без нее хоть вой.

– Тетя Фира, а что с вагонами-то?

– Никаких костей к нам в музей не привозили. Да если они и были, то в Москве. Иван Антоныч в это время уже в Москве работал, институт его там был. А знаешь что? Если тебе это так интересно, сходи к его ученику – Леониду Борисовичу Хольценбогену. Может быть, что-то и расскажет. Жив ли, не знаю. Пил много. Еврей, а пьющий. Если жив, то на пенсии, должно быть. 6-я Советская, дом 4, квартира 13.

– Вы и адрес его знаете?

– Знаю! – рявкнула тетя Фира. – Все! Иди!

Может, дядя Сеня был не так уж и неправ? – пронеслось в голове у Лены.

5.

Дом был симпатичный, облицованный белыми изразцами. Лестница со двора, для прислуги или бедных съемщиков. Доходный дом. Звонок – как в кино, доисторический.

– Здравствуйте, могу я увидеть Леонида Борисовича Хольценбогена? Я из Зоологического музея.

Пришлось немного приврать, а то долго объяснять.

– Входи. Туда, – женщина была не очень приветлива.

Лена не любила, когда пахнет едой. Особенно овощами. Если капустой, вообще невыносимо. Нет, хуже всего – рыбой. В квартире пахло всем. В дальней комнате сидел мужчина. Он не был похож на пьяницу. Щечки кругленькие, курчавый.

– Здравствуйте, Леонид Борисович. Я – внучка Серафимы Владимировны Левиной. Ваш адрес мне дала Эсфирь Борисовна Гинцбург. Я хотела бы узнать о бабушке, о дедушке, – Лена немного поперхнулась на дедушке.

Мужчина смотрел на нее молча. Долго. Тут Лена поняла, что он все-такие пьяница. Даже сейчас сильно выпивши. Вдруг из глаз его полились слезы, и он запричитал:

– Деточка, внучечка Симочки… Нюрок! Сооруди нам чего-нибудь. Внучка Серафимы Владимировны пришла.

В комнату вошла Нюрок. Та женщина, которая открыла дверь. Она молча взяла с полки банку и вышла, всем своим видом показывая, что ничего сооружать не будет.

– Я, конечно, могу сбегать, но, боюсь, тетя Нюрок меня снова уже не пустит. Лучше я вам дам немного, а вы потом за память бабушки выпьете, – быстро нашлась Лена.

– Разумно, – согласился Хольценбоген, засовывая деньги в карман. – Так что вас интересует?

– Меня интересует дедушка. И еще кости динозавров из Монголии. Я учусь на восточном факультете на монгольском отделении. Вот, хотелось бы узнать.

– Иван Антоныч… Динозавры…

Леонид Борисович на глазах из пьяного хитрована превращался в нормального интеллигентного человека.

– Иван Антоныч был великий. Понятно? Ве-ли-кий! Ты – внучка великого человека. Он сделал всего – на институт хватит. Это только в науке. А еще писал. Неплохо писал, между прочим. Был как с другой планеты. Так что Симочку понять можно. Будь я женщиной, сам бы в него влюбился. Впрочем, и влюбился. Пошел к нему в палеонтологию. Занимался бы своими земноводными, был бы сейчас профессором, кафедрой заведовал. А я к нему. Вот и сижу теперь. Не защитился, ничего не написал. Под пятой у своей бабы. Выпить, дура, не дает!

– А динозавры?

– Динозавры меня и сгубили. В 1946-м Ивана Антоныча послали в Монголию. Там в двадцатых работала экспедиция американца Эндрюса. Эндрюс несколько раз бывал в Центральной Азии, а тут решил поехать на автомобилях. Гоби – это же не песок, а довольно твердая почва, растительности мало, увалов-перевалов тоже нет, езжай – не хочу! Это была первая экспедиция на машинах через Гоби. Они там нашли уйму всего – кости протоцератопса, пинакозавра, заурорнитоидеса, овираптора. Велоцираптора! Яйца нашли овираптора!

– А как же Википедия пишет, что дедушка был первый? Мол, в Монголии работала американская экспедиция, но никаких палеонтологических находок у них не было.

– Врет Википедия! Все врут, и Википедия врет! Советскую экспедицию и послали, потому что американцы там нашли много всего. Хотели в тридцатых послать, но война. Вот в 1946-м и поехали наши. Они там тоже уйму всего понаходили. Уйму! Ты вообще понимаешь, что это такое? Пинакозавры, например? Они жили 80 миллионов лет тому назад! 80 миллионов! А в Монголии просто так их мослы торчат из песка. Ребрышки ветерком обдувает. И американцы в двадцатых, и наши в сороковых, они все там как с ума посходили. Есть такой азарт, даже сумасшествие, когда люди ищут и находят. Туда повернется – яйцо. Сюда – клыки. Надо уже ехать, хватит. Нет, остановиться невозможно. Вот так вагоны и насобирали. Но главное не в этом.

– А в чем?

– А в том, что американцы свои находки полностью вывезти не смогли. Собирались потом за ними вернуться. Сложили в каком-то амбаре и уехали. А наши, когда свои кости забирали, не разобрались и погрузили американские тоже. Привезли в Москву. Иван Антоныч смотрит, а кости-то не его! Он мне сам рассказывал. Решил, что совсем рехнулся. Откуда эти кости? Кто такие? Ничего не понятно. Потом выяснилось, что американские. Монголы написали, мол, ой-ай, это не ваши. Скандал. А после войны вроде только-только стало с американцами налаживаться. Решили эти кости не разглашать. Поместили их в разные хранилища, часть туда, часть сюда. Но за ними же уход нужен, наблюдение. Это же миллионы лет! А они часть на автобазу Академии наук свезли. Суки! Иван Антоныч бился с этими костями до конца своих дней. И умер-то из-за них. До сих пор про эти кости молчок. Сгнили, наверное, где-нибудь. Мне аж думать про это больно…

– А монголы?

– А что монголы? Сейчас про это уже и не помнит никто, наверное. Был там один парень, мой ровесник примерно. Сын какого-то их академика. Приезжал в Москву, Питер, пытался что-то узнать. Но в девяностые не до костей было.

– Ужас какой.

– И вот еще что! Самое важное забыл тебе сказать. Может, ты в Монголию попадешь, так порасспрошай там. Иван Антоныч оставил в Улан-Баторе свои дневники. Когда уезжал в Москву, думал, что вернется. Его вызвало начальство. Но вернуться не пришлось. Там он свои записи и оставил. А это не просто дневники. Уникальнейшие вещи. Там все географические координаты, где что найдено. Координаты американских находок, координаты не откопанных (!) яйцевых кладок и костей. И еще много всего. Без этих записей он не смог доказать свою теорию об ориктоценозах в слоистых толщах. Очень жалел, что записи пропали. А меня эти суки не пустили туда. Как же! Еврей. Беспартийный. Опровергает Пегова. Идет на поводу у английского шпиона Ефремова. Ты слышала про Пегова? Кто-нибудь вообще знает Пегова? Никто! Никто теперь и слышать не слыхивал про такого ученого. А он мою жизнь сгубил. И Ивана Антоныча в могилу свел. Но самое ужасное – теория Ивана Антоныча осталась недоказанной. Пойдем, я тоже выйду.

Лена и Хольценбоген вышли на Греческий проспект. Лена пошла к метро. Хольценбоген – к рюмочной.

6.

Теперь Лене надо было попасть в Монголию. Разыскать дневники, возможно – недокопанные кости и яйца. И стукнуть всем этим по столу. На-те, ешьте! Ориктохренцицозы – в толщах! Дедушка был прав!

Для этого нужно было досдать все экзамены и прорваться в Монголию на стажировку. В тот год на стажировку ехал их курс.

7.

Лимонов, который Эдичка, написал о Монголии так: «Монголия – это п…дец что!» Первое впечатление Лены было похоже.

Общежитие. Лена никогда не жила в общежитии, хотя тусовалась там много. Но жить это другое. Кухня, туалет, душ… Они с Машкой просились изо всех сил, чтобы их поселили вместе, но свободных комнат не было. Машку определили к лаоске, а Лену – к японке. Японка Мияки очень испугалась. Она смотрела на Лену косо (впрочем, как еще могла смотреть японка?), носила ноутбук в рюкзаке, даже если шла в душ. По ночам плакала. В общем, соседку было жаль, но все-таки хотелось ей как-то насолить, например, украсть у нее все носки. Или еще что-нибудь. Машкина лаоска Машки не боялась. Она была довольно веселой. Болтала, пела. Но жарила селедку. И это было хуже Миякиного ноутбука в тысячу раз.

Университет. Снова «санбайно» да «санбайно». Лена с Машкой стали проситься в продвинутую группу: «Мы же все это знаем, мы хотим более высокий уровень, мы…» В учебной части не реагировали никак. Тогда Лена сказала, что она отсюда не выйдет вообще. Машка струсила и убежала, а Лена осталась сидеть. Менеджер – женщина без шеи, без талии, с ярко накрашенными губами – не обращала на нее никакого внимания. Но когда назавтра Лена пришла в девять утра и села на свой стул, протянула бумажку и махнула рукой. Так Машка с Леной попали в продвинутую группу.

Окружение. В группе учились – пожилая француженка Марѝ, американец Дэн, два вьетнамца Нгуен и Нгуен, афганец Бахтияр, который не ходил на занятия вообще, и Дима из Москвы. Все они знали язык лучше и жили каждый своей жизнью. Марѝ играла на морин-хуре23. Дэн проводил время с монголкой. Нгуены носили большие сумки, встречали-провожали поезда, развозили на машине груды автомобильных колес. Чем занимался Бахтияр, было непонятно. Он ходил то в костюме, то в белых шароварах. Исчезал, появлялся. Так что группа жила отдельно от Лены и Машки. Только Дима стал всюду таскаться с ними. В общежитии были еще чехи, венгры, поляки. После первого похода в бар компания сложилась. И понеслась!

Город. Много людей, особенно детей. Много машин – такие пробки Питеру не снились, а Питер – не последний в этом деле. Много домов, иногда в проходе два человека не разойдутся. Много солнца, можно очуметь. Много пыли, особенно по задворкам. Много развлечений – бары, клубы. Много свободы. Ура!

Еда. Монгольская еда – объедение. Но через две недели Лена с Машкой перешли на траву и кашу. Другого животы не выдерживали. Ну, конечно, еще много пива и вина.

8.

Лена все время помнила о главной цели своей поездки. Дедушка! Но поначалу очень многое ее отвлекало.

Быстро начались любовные истории. То есть Лена абсолютно точно знала, что еще раз в любовь бросаться не собирается. Просто не допустит. Легкие отношения – пожалуйста. Но большое чувство – ни за что! Знаем, плавали. Лене было двадцать. Она была очень умудренной.

«Его звали Сухэ-Батор». Есть такой фильм про вождя монгольской революции. Ленино событие тоже звали Сухэ, что означает «топор». Сухэ был никакой не топор, а очень изысканный. Пах по-французски, говорил мало, высокий, тонкий. Но всем этим Лену не возьмешь. А вот когда оказалось, что Сухэ долго жил в Дублине, читает Джойса в подлиннике и работает в ЮНЕСКО, его образ залучился.

– Он какой-то холодный, – сказала Машка.

– Охренеть! А твой Ульрих не холодный?! А Димка не холодный?! А Баташка не холодный?!

– Нет, они не холодные. И Ульрих не мой. Мы дружим.

– Ага. Мне-то можешь не впаривать.

– Я не впариваю. Мы дружим. Всё!

У Машки в Питере остался Серега. Очень хороший. Машка изо всех сил старалась остаться ему верной. Она была правильная девочка. Ей было очень трудно.

Но Лену волновал больше Сухэ. Временами тот был и вправду какой-то странный. Равнодушный, что ли. Пропадал, появлялся. Лена решила выяснить, что происходит. Конечно, она с самого начала знала, что это будут легкие отношения, но ведь Сухэ это не было известно. Он должен был страстно добиваться совсем другого. Хотя бы как Ульрих от Машки. Нет, Сухэ не очень старался углубить и расширить их чувство.

Однажды, когда они поехали на Толу, это река в Улан-Баторе, Лена спросила:

– What the hell's going on?

Сухэ не говорил по-русски. А Ленин монгольский был еще недостаточен для крупных тем.

– Ты о чем?

– Я о том, что так продолжаться не может. То ты есть, то тебя нет. Когда хочешь, появляешься, когда хочешь – нет. Я для тебя что, игрушка?

Лена не стала употреблять другое слово. По-английски она знала только очень грубое название некоторых женщин, и говорить так о себе ей показалось плохой приметой.

Сухэ помолчал. Затем сказал:

– It's gonna rain, – и поднял бровь. Сделал асану йоги «вирабхадрасана номер два». Сел в свой «лендровер» и уехал.

Ленина мама любила одну песню, там были такие слова: «И буду смята я, истоптана в грязи». Кстати, песня – про продажную женщину. Ее чувства Лена поняла только сейчас. Два часа она выбиралась через кусты и ручьи к шоссе. Плакать не собиралась. Ее душил гнев.

Но совсем Лену доканала Машкина лаоска.

– Донта траста монгол мэн. Донта траста Сухэ. Сухэ хэз вайфа, ту дотоз. Вайфа нау прегнант. Донта лав Сухэ, – выложила она Лене на кухне, когда та пыталась варить картошку.

– Юу ту? – спросила Лена, от неожиданности подражая лаоскиному акценту.

– Ми ту, ми ту, – пропела Бабá (забыла сказать, что так звали лаоску).

9.

Нет, надо было заняться делом. Пора.

– Вы слышали о палеонтологе Ефремове? Он работал в Монголии, искал кости динозавров, – поинтересовалась Лена у самого старого, какого только смогла найти, преподавателя в университете.

– Да.

Преподаватель был из того поколения, которое еще говорило по-русски. Но он оказался немногословен.

– Вы не знаете кого-нибудь, кто бы его помнил?

– Да.

– Кто это? – Лена начала нервничать. – Ефремов – мой дедушка.

– Ви знаете Сухэ? Он работает ЮНЕСКО. Ви с ним ходиль. Его дедушка. Нет, прадедушка. Папа дедушки, – преподаватель вспоминал русский. – Да. Он знает. Тожи палеонтолóг.

Приехали! Опять Сухэ! Да еще какой-то преподаватель неизвестного происхождения знает, что она с Сухэ «ходиль». Как же было к этому Сухэ теперь подступиться?

– Ни за что! Ты совсем ничего не понимаешь? Он же меня бросил посреди джунглей на съедение волкам! Я к нему ни на шаг не подойду!

– В джунглях волки не водятся, – Машка включила отличницу. – Ну давай я спрошу. Или Ульрих пусть спросит. Или Димка.

– Димка! – Лена подняла палец. – Они же с ним в танки рубятся.

Димке были даны подробные инструкции. Как обойти молчанием Лену. Как ничего не говорить о Ефремове. Как напроситься к прадедушке Сухэ, и обязательно с подружками.

Димка слушал очень внимательно, а через пару дней сообщил:

– Сухэ сказал, что его прадед русских на дух не переносит, никакого Ефремова не помнит и ни с кем встречаться не будет.

– А что ты ему сказал?

– Сказал, что Ленкин дед Ефремов работал вместе с прадедом Сухэ. Что Ленка хочет увидеть его и поговорить о своем дедушке.

Мммм. У Лены прямо зубы заныли. Машка закатила глаза.

10.

После занятий по грамматике к ней подошел тот самый старый преподаватель. Он был дружелюбен, даже мил.

– Академик Содномцэрэн хочет встретиться с вами. Он просил меня передать вам его телефон намбар. Вот. Он знал ваш дедушка.

Ух ты!

Академик был лысый, хитро улыбался и расхаживал в кальсонах.

– Очень прекрасно! Ефремов – великий русский ученый. Как приятно. Вы внук?

– Я ищу дневники дедушки, – без предисловий заявила Лена. – Он оставил их в Монголии.

– Мм, вот так. Смотрите, пожалуйста. Это – музей монгольской медицины. Я его строил. Монгольский медицина – удивительный наук.

Академик жил в отдельном доме китайской архитектуры. В комнатах, действительно, было много колб с растениями, камни, книги, какие-то ложечки и мешочки. Лена добросовестно все осмотрела и восхитилась. Затем все же проявила упорство:

– А про дневники дедушки вы ничего не знаете?

– Я бил студент. Помню вашу дедушку. Он ставил лекц студентам. Я ему говорил, что наш аймак есть мног кости большой ящерица. Он туда ехал и мног нашел. Я говорил…

– Так что же с дневниками?

Академик пересел поближе, он плохо слышал. Задумался. Поковырял в носу и, скатав катышек, щелкнул его мизинцем с длинным ногтем. Положил ладонь на Ленино колено. И вдруг резко притянул к себе. Вдавил в стул, все также хитро улыбаясь. Он был сильный.

Лена выскочила из дома китайской конструкции и бросилась бежать, не разбирая дороги. Чего ее разбирать, дорога была одна – большая глубокая лужа. Таксист, привезший ее сюда, неодобрительно поглядывал на воду, доходившую до двери машины. Преодолев препятствие вброд, Лена выбралась к цивилизации. У дверей музея академика стояла скульптура зайца. Заяц ехидно улыбался ей вслед.

11.

Ну, ничего. Это первые попытки. У Лены в запасе был телефон подруги Натальи Хубаровны. Хубаровна преподавала у них лингвистику. Зануда страшная, но человек хороший. Звонить ее подруге следовало в крайнем случае. Та была наполовину монголка и проводила лето и осень в Монголии в квартире-музее своего отца, тоже академика. Академиков в Монголии было много, но это был какой-то академик академиков. Все о нем говорили с придыханием. Пойти вместе просились Машка, Ульрих, Димка, Оливер, Ласло и еще кто-то. Лена остановилась на патриотическом варианте. С ней пошли Машка и Димка.

Квартира-музей находилась рядом с университетом. Встретила их маленькая кругленькая женщина с сигаретой, больше похожая на узбечку.

– Дедушка ваш здесь бывал, но еще до моего рождения. Мне рассказывали родители. Книгу его про экспедицию читала. Помню, было интересно. Чем же вам помочь? Даже не знаю. Музей с динозаврами закрыли. Где они, неизвестно. Из стариков никого не осталось…

Услышав, что академик (с зайцем) и палеонтолог (прадедушка) ничем помочь не смогли, развела руками.

В это время зазвонил телефон. Дочь академика здорово говорила по-монгольски. Очень быстро, но было все понятно, в отличие от других монголов.

– У вас есть время? Съездим к моему коллеге. Вдруг он поможет.

12.

Коллегу звали Отгонбаяр.

– Тазик бузик! – провозгласил он, когда жена внесла чашу с бозами (это такие монгольские манты). – Полный-полный наливай! – расставил он рюмки.

На этом русский язык у Отгонбаяра закончился, и он объявил:

– Одоо монголоор ярьна (сейчас будем говорить по-монгольски).

Лучше всех говорил по-монгольски Димка, но он был не бойкий человек. На выручку пришла Машка:

– Бид монгол соёл судалж байна (мы изучаем монгольскую культуру), – произнесла она и торжественно замолчала.

После третьей «полный-полный наливай» японского виски заговорила и Лена:

– Понимаете, никто мне не может сказать, где могли бы храниться дайари дедушки, – когда Лена не находила монгольских слов, у нее вылезали английские.

– Одрийн тэмдэглэл (дневник), – помог ей Димка.

– Да, одлийн тэмдэглэл, – Лена немного картавила. – Но они точно в Монголии. Мне Хольценбоген сказал.

При слове «хольценбоген» Машка и Димка одновременно повернули головы к Лене и внимательно на нее посмотрели.

– Вы чего? Его правда Хольценбоген зовут. Ученика дедушки.

– Я знаю Хольценбогена. Леонид Борисович? – появилась из соседней комнаты дочь академика. Она примеряла дэли, которое ей шила жена Отгонбаяра.

– Да, – неуверенно подтвердила Лена.

– Он – первый муж второй жены моего брата. Третьего.

Убедившись, что Питер – город маленький, стали прощаться.

– Отгонбаяр просит вас быть завтра утром дома. Он заедет, – подытожила дочь академика, закуривая и призывая такси.

– А… – не успела задать вопрос Лена,

– Не знаю! – отрезала дочь.

13.

Лена прождала все утро. Никакого господина Отгонбаяра не было и в помине. Машка и Димка ушли на занятия. Лена заснула. Отгонбаяр появился около часа дня.

– Явна! (Поедем)!

Внизу ждала машина. За рулем сидел юноша. Кажется, сын Отгонбаяра, он вчера мелькал. Тут и Ульрих бы не помешал, – мелькнуло в Лениной голове.

Ехали долго. По худону.

В русском языке нет полного эквивалента этого слова. Монголия – кочевая страна. Поэтому многие монгольские термины, которые европеец может понять как пространство, означают совокупность людей. Например, «улс» (государство, страна) – не местность, а народ этого государства. «Аймак» – не район, а люди, которые объединены административной организацией. А вот «худон» – это местность. Основное его значение – противоположность городу и оседлым поселениям людей.

В общем, приехали в полную противоположность городу. Степь и несколько юрт. Из одной вышел мужчина. Поговорив с Отгонбаяром, сел в машину, и они опять поехали в еще бóльший худон. Лена давно перестала что-то понимать и добиваться объяснений. Было жарко, хотелось есть. Она была в полусне, голова болталась, как на ниточке. Приехали еще к каким-то юртам. Появилась лысая старушка. Мужчина поговорил с ней. Она пошла переоделась и села в машину. Развернулись и поехали назад – туда, где жил мужчина. Все вошли в его юрту. Старушка порылась в сундуке и вытащила четыре тяжеленные амбарные книги. «Дневники И. А. Ефремова. 1946 г. По Монголии» было написано на них. И номера томов – I, II, III, IV – римскими цифрами.

Часть вторая. Сундук

1.

Лысую старушку звали тетушка Дондог. Она была симпатичная, без зубов и любила петь русские песни. Последнее выяснилось во время пира по случаю обретения дневников, который случился тут же, в юрте ее внука. Отгонбаяр вытащил почетную бутылку водки. Вот предусмотрительный и запасливый человек! Лена же отправилась на поиски с пустыми руками. Дура. Она сидела совершенно ошалевшая. То громко смеялась, то что-то доказывала господину Отгонбаяру на ломанном монгольском, то пела «Баргузин» с тетушкой Дондог. Напилась. Вообще-то, Лена водку не пила. В том смысле, что не любила. Но, конечно, пила, потому что приходилось…

Оказалось вот что. Эта лысая Дондо-эмэ, как ее звали все вокруг, еще девочкой была помощницей повара в экспедиции Ефремова. А заодно и переводчицей. Потому что она была бурятка и хорошо знала русский язык. Дядька Ваня – такое у Ефремова было прозвище в экспедиции – девочку любил. Учил ее математике, показывал редкие растения, камни. Она запоминала все сходу, была смышленой. Дондог привязалась к дядьке Ване, бегала за ним, как козленок за маткой. Он обещал взять ее в Москву учиться, говорил: «Будешь важная такая, в очках, первый монгольский палеонтолог». Девочка смеялась и верила. А потом его срочно вызвали в Москву.

– Возьми эти тетради и никому не отдавай, – поручил он ей. – Особенно не давай Пегов-гуаю. Даже не показывай, что они у тебя есть. Я вернусь и заберу.

И не вернулся. Дондог палеонтологом не стала. Прирабатывала в основном домработницей. Стирала, убирала, плюшки пекла. Она всю жизнь хранила эти тетради. Хотела отдать в Академию наук, да сомневалась. Вдруг там засел как раз Пегов-гуай или кто-то из его друзей. А тут внучка! Внучка – это святое дело. Да еще «Баргузин» так браво поет. Внучке она отдаст. «Бери, внучка, бери, только Пегов-гуаю не отдавай!» – наказывала Дондо-эмэ, не утирая слез, которые катились и катились из ее подслеповатых глаз.

2.

Всю зиму Лена читала дневники. Мияки тихо приносила ей чай с печеньем. Ходила на цыпочках. Упорный труд был ей понятен.

Перед Леной лежали четыре огромные тетради, исписанные мелким почерком чернильным карандашом. Тьма разных терминов, и латинских в том числе, немыслимые сокращения, вставки, исправления, какие-то непонятные значки, рисунки… Лена все это переносила на компьютер. К почерку она постепенно привыкла, стала понимать некоторые аббревиатуры и лигатуры, разбираться во всяких «93 градуса восточной долготы». Термины можно было посмотреть в интернете. Аллювий старичный, полиморфизм, слоистость градационная и флиши стали ей как родные.

Местами в дневниках встречались записи бытового или даже художественного характера. Дедушка писал о докторе Соболевой, которая во время чумы 1945 г. ушла на карантин с больным монгольским мальчиком. Они жили в одинокой юрте, дым из трубы показывал, что живы. Если бы дым не появился, их должны были сжечь. Оба выздоровели и жили еще долго. Лена вспомнила питерского участкового врача, милую киргизку. «Может, мне вот это лекарство попить? – как-то спросила ее мама. – Говорят, помогает». – «Пей, пей. Хороший», – закивала головой киргизка.

Были в дневниках и забавные пассажи. Однажды экспедиции встретилась беременная женщина, которая шла на моление в монастырь. По дороге стала рожать. Их шофер, самый бывалый из всех членов экспедиции, сжал зубы и принял младенца. Женщина не пикнула. Только спросила, как зовут шофера.

– Константин Иваныч, – ответил Иван Антоныч.

– Константин Иваныч, – сказала женщина, показывая на младенца. Так она назвала сына.

«Жив ли монгольский Константин Иваныч? – подумала Лена. – Времени прошло много». Иногда ей хотелось смеяться над этим, иногда плакать. Дед даже в дневниках писал ярко. Но главное, расшифровка бесконечных «восточной долготы» и «северной широты» указывала на то, что надо ехать в Гоби. Там остались динозавровые сокровища. Экспедиция забрала не все, спрятала несколько ящиков. Старик Пурвэ должен был помнить… Лама Содном точно знал… Неужели всё исчезло за эти годы? Не может быть, решила Лена.

3.

Отправиться по следам дедушкиных дневников было не так просто. Поездом до Сайншанд и там пытаться найти машину? Автостопом? Какие есть еще варианты? Взять машину из Улан-Батора и кататься на ней две недели по степям ― это очень дорого, не потянуть. Придется посоветоваться с этой маленькой-кругленькой. По слухам, она со своими молодыми коллегами собиралась в экспедицию как раз в Гоби. Может, получится присоединиться к ним?

– Нет, взять мы вас не можем. Машина забита. Кроме того, все это стоит денег. И потом мы не сможем ездить по вашему маршруту. Одной я вам тоже ехать категорически не рекомендую. Какой автостоп? Вы с ума сошли? А с кем-то ехать опасно. Пойдут дети… Так что, к сожалению, ничем помочь не могу. Могу только дать совет.

– Какой?

– Не пейте пиво «Чингис».

– А что «Чингис»?

– Плохое пиво.

Все-таки эта маленькая-кругленькая умела быть очень противненькой.

4.

Лена две недели искала варианты. У Гана в Гоби жили родственники. Но совсем не там, куда дедушкина «восточная широта» требовала явиться. Гоби оказалась довольно большой. Археологи из Института предложили Лене поехать с ними в качестве рабочего. Директор Института все никак не мог понять, зачем Лене так нужно в Гоби. Что-то он, видно, слышал про Лениного дедушку. Может, и про дневники тоже. И так расспрашивал, и сяк. Чаем поил, конфетами кормил. Хотел даже в ресторан пригласить, да его вызвали куда-то. Лена держалась скалой. Не будет она ничего никому рассказывать. Интересно, и всё!

Голова у нее пухла от планов и комбинаций. Как вдруг к ней явился Сухэ.

– I can help you if you want. Go to Gobi together by my car.

– Why, ― только и смогла промямлить Лена.

– I love you!

Пару часов Лена пребывала в смятении. Нет, вы посмотрите, love you! А в кустах бросать? А пять месяцев ни слуху, ни духу? Тоже мне, загадочная монгольская душа.

Лена решила так. Она поедет с Сухэ. Но никаких love. Все очень корректно, спокойно. С достоинством. Это она умеет.

5.

– Предательница!

– Ну, Леночка-Ленусик! Я уже обещала Ульриху, что мы поедем в Германию. Он хочет познакомить меня с мамой. Мне надо успеть сделать визу. Так что никак, – Машка очень переживала.

– Что я там буду делать с Сухэ?!

– Возьми Димку.

– Что я там буду делать с Сухэ и Димкой?!!!

– Ну не езжай. Что ты вцепилась в эту идею? Привезешь в Питер дневники. Это же здорово. Можно считать, дело сделано. Куда ты еще хочешь тащиться? И главное – зачем?

Такое решение вопроса Лене в голову не приходило. Как это она не поедет?

– Ладно, – сказал Димка, – поедем. Какие проблемы? А ты за это не могла бы мне помочь включить стиральную машинку? Носки там, футболки постирать.

– А раньше как ты стирал?

Димка пожал плечами.

– Совсем?! Ни разу?! А как же твой Нгуеша? У вас же комната малипусенькая.

Димка пожал плечами.

– И он?! О боже! Пошли.

Так решилась проблема с попутчиком.

6.

После суеты с покупкой спальников, палатки (на всякий случай) и других нужных вещей они двинулись в путь.

За рулем джипа оказался немолодой дядечка, Сухэ – за пассажира. Это Лене понравилось. Все же она неуютно себя чувствовала с Сухэ. Димка не в счет, а дядечка ― это как-то посолиднее и посвободнее. Дядечку звали Намдаг-гуай, он был какой-то родственник Сухэ. Веселый, называл Лену Ленюшка. Подмигивал Димке, мол, чего тушуешься, «девка хорóша». Споро резал колбасу. В общем, был очень к месту. Только к Сухэ он относился как-то странно, да и Сухэ к нему тоже.

До этого Лена выезжала из Улан-Батора только на weekend. Зимой было как-то ни к чему. Сейчас они с Димкой наслаждались. Налево ― яки, направо ― верблюды, налево ― верблюды, направо ― яки. То зайчик пробежит, то лисенок. Ветерок дует, птички поют. Поели-попили, дальше поехали.

К вечеру они «сели».

– По Монголии нельзя ездить на одной машине. Я же говорил, ― ворчал Намдаг-гуай. И ругался по-русски. На «п».

Они уже въехали в гобийскую зону, вокруг ни камней, ни деревьев. Сколько машина ни старалась выбраться, только глубже зарывалась в песок. Намдаг-гуай достал домкрат. Не помогло – он тоже тонул в песке. Стемнело. Лена, Димка и Сухэ, совершенно бесполезные, слонялись вокруг машины.

– П..! П..! П..! ― вдруг закричал Намдаг-гуай. ― Ну-ка, тащите!

Выручил ковер, который Намдаг-гуай забрал из чистки, но забыл выложить дома. Подсунули его под колеса, машина зафырчала и вылезла. Вот уж ура так ура! Ковер, конечно, снова придется отдать в чистку.

– Ночуем в машине, ― предупредил Намдаг-гуай. ― В темноте я по песку не поеду.

– Вот еще! Давай, поехали! ― вскинулся Сухэ. Он повел себя как избалованный ребенок. Нахмурился, пнул машину ногой, буркнул что-то злобное. Намдаг-гуай как будто не заметил. Расправил кресла, достал спальные мешки, куртки.

– Я буду спать на воздухе, ― предложил Димка, сообразив, что ему предстояло лежать на рычагах переключения скоростей.

– Нет-нет, тут могут быть волки. Только в машине!

– Какие волки?

– Настоящие волки. С зубами. Р-р-р, вот такие, ― объяснил Намдаг-гуай.

Сухэ развалился так, что Лене было никак не пристроиться, хоть полезай к Димке на рычаги. На удивление, все спали как убитые.

7.

В сомонном центре стали разыскивать старика Пурвэ, ламу Соднома, или хотя бы их детей и внуков, которые могли помнить про русскую экспедицию. Самый старый старикашка, которого нашли, бывший завбазой, только родился, когда в этих местах работали русские. Он что-то смутное слышал о костях динозавров. Но тут давно уже ничего такого не находили. Раньше да, было, а сейчас ничего нет.

– Ничего не знаю. Баяртай!

И так встретил их не только завбазой. Еще пара стариков вообще не захотели разговаривать. Приезжим были не рады. «Всё! Поехали к моему компану24, ― сказал Намдаг-гуай. ― У него тут охотничье хозяйство».

Пэлжэ-ах пил кумыс, когда они зашли к нему в юрту. Он был толстый, страшный и веселый.

– За, сайн уу, Намдагаа! Эт кто такий? Русский? Оо, какой хорошенький маленький девочки-мальчики! Как Путин? Ви полюбляйте его? Ми русский помнит. Пить кумыс надо!

Пить кумыс было невозможно. Кислый. Терпкий. В нем плавали муравьи. Димка выпил три чашки. Зато пресный сыр был очень вкусный. Лена решила налечь на него.

Пэлжэ-ах и Намдаг-гуай закончили одну канистру и приступили ко второй. Сухэ спал в машине. У Димки расстроился живот. Лена вышла из юрты и стала смотреть на звезды.

8.

Наутро Пэлжэ-ах повез их туда, куда, как думала Лена, указывали дневники деда, и где русская экспедиция оставила зарытыми ящики с костями динозавров. У Димки болел живот. Сухэ дулся. Лене все нравилось.

– Так, здесь! ― сказал Пэлжэ-ах.

Лена и Димка начали копать.

– Не над! ― остановил их Пэлжэ-ах. ― Будем варить мясо! Потом сама копается, хэ-хэ.

Он разжег костер, установил казан, бросил туда огромные куски бараньего мяса.

– Но у нас не так много времени. Мы пока будем копать, а вы варите.

– Не над! Не над!

«Господи, когда я уже начну понимать монголов?» ― подумала Лена. Димка повеселел после своего живота и пристроился к котлу с мясом. Ой, как оттуда вкусно пахло!

Вдали показался всадник. Молодой парень в шляпе. Подскакал, спешился. Узнал, что происходит, и уселся у котла. Второй всадник. Третий. Мясо кипело. Сообща выкопали большую четырехугольную яму. Это был монгольский способ копания ям в степи, поняла Лена.

Все было проверено по точному компасу. Сверено с записями, с описанием холмиков и впадин. Точно, здесь же! Нет, ничего не выкапывалось. Один песок. Парень в шляпе, его звали Доги, предложил: «Сейчас привезу Дорж-гуая. Он поможет», ― и ускакал.

Дорж-гуай, маленький скрюченный старичок на очень-очень кривых ногах (таких кривых, что может быть, он был больной), выпил рюмку и заявил:

– Песчаные горки ничего не скажут. Они же кочуют, их ветер переносит с места на место. Ну-ка, налейте еще!

Глубокие знания кривоногого старичка вызвали уважение. Ему налили. Стали слушать.

Он взял палку и пошел, тыча ею в землю. Ходил-ходил-ходил. Долго. Все уже вернулись к котлу, стали потихоньку болтать. Одна Лена неутомимо бродила за старичком.

– Здесь копайте! ― наконец показал он.

– Откуда вы знаете, где копать, Дорж-гуай?

– В том месте, где когда-то копали, даже если прошло 50 лет, песок не такой плотный. Копайте.

Все дружно навалились. К ночи выкопали деревянный сундук. В нем были не кости, а книги.

9.

Книги были на старомонгольском и тибетском языках, большие и маленькие. Заботливо укутанные в ветхие тряпицы. Никто из присутствующих, даже глубокомудрый Дорж-гуай, не мог сказать, что это такое. Ясно, что очень ценное. Прямо дух захватывало.

– Ламы во время гонений на религию прятали книги, бурханов и монастырскую утварь, ― напомнил Дорж-гуай. ― Наверное, это такой схрон. Надо отдать начальникам.

– Что эти черти в старых книгах понимают? Надо везти в Улан-Батор, ― возразил Пэлжэ-ах.

Решили оставить вопрос до утра. Потому что все были очень пьяные. Отметили же.

– Это сундуки Равжи! ― завопила маленькая-толстенькая нечеловеческим голосом, когда Лена утром дозвонилась до нее и рассказала о находке. – Езжайте в сомонный центр, мы как раз там будем к обеду.

– Понимаете, Дорж-гуай считает, что надо отдать сундук даргам25, – горестно затараторила Лена. – Дорж-гуай уже поскакал за ними, кажется. А Пэлжэ-ах говорит, что надо везти в Улан-Батор. Они поссорились. Даже подрались вчера. Пэлжэ-ах очень пьяный. Когда мы отсюда выберемся, не знаю. Димку несет. Намдаг-гуай очень ругается на «п». У меня огромная шишка на ноге, потому что меня укусил какой-то жук. Растет страшно. Наверное, это цуцугамуши. Может быть, смертельно. Все спят. Я поднялась на холм и звоню вам. А Сухэ какой-то странный. Всем недоволен. Намдаг-гуай и так и этак, а он фырчит.

Вчерашний алкоголь еще не покинул Лену. Да и вообще, слишком много событий произошло. Ей было жаль себя, хотелось плакать.

– Так, Лена, тихо, успокойтесь. Можете сказать, где вы находитесь?

– 36 градусов восточной широты и 78 градусов северной долготы, ― уже плакала Лена.

– Тьфу ты, дайте трубку шоферу.

– Он спии-ит внизу.

– Как же мы вас найдем?

– Тут линия электрическая проходит. И еще разрушенные здания советской военной части.

– Понятно. Ждите.

10.

Приехала экспедиция с кругленькой-толстенькой во главе. Нельзя сказать, что все Лене сразу очень понравились. Когда она брякнула что-то про французскую революцию, Алексей сразу спросил ее, какую она имеет в виду – 1789 г. или 1848-го? Лена не была в курсе, что их было две. Соня молча смотрела на нее круглыми глазами и курила. Танич прыгала и манерно дергалась, изображая йогу. Кругленькая со своими прибауточками и так уже сидела в печенках. Но Лена даже удивилась, как обрадовалась им. Это были свои. Погружение в монгольское общество требовало перерыва.

Было очень жарко, но в палатке еще хуже. Устроили около машины навес и разложили снедь. Димка и Лена, как бешеные, налетели на печенье и конфеты с колой, чего у приехавших оказалось вдоволь. Пэлжэ-ах, Намдаг-гуай и прискакавший без дарг, но с кумысом Дорж-гуай беседовали с дочкой академика, недоверчиво, но с интересом поглядывая на нее и снова накачиваясь кумысом.

Толстенькая уткнулась в книги. Особенно долго она рассматривала две большие тетради с красивыми обложками, исписанные крупным почерком. То читала, то задумывалась.

– Да, несомненно, это две недостающие тетради из «Лунной кукушки» Равжи. Четыре мой отец обнаружил в 1959-м в библиотеке Гандана26, когда показывал ее Юрию Рериху. Через два года он специально организовал поиски здесь, в Гоби, и нашел еще шесть тетрадей. Не хватало двух. Это они. Абсолютно такие же, как шесть, которые хранятся в музее отца. Люди, это сенсация!

Все слушали, раскрыв рты. Даже Лена с Димкой понимали, что Равжа – это да, это круто. Буддийский хутухта, поэт, бунтарь, пьяница, развратник, зачинатель монгольского театра. Повезло так повезло!

Дочь академика продолжала копаться в книгах. Сначала все сгрудились вокруг нее, но потом разбрелись. Димка мерно раскачивался в наушниках. Лена слушала Алексея, который оказался вполне ничего. Он рассказывал про следы флексий в монгольском языке. Доги и Соня играли в какую-то монгольскую игру на бараньих косточках. Танич и Сухэ крутились в упражнениях йоги, хохоча и запивая хохот кока-колой. Пэлжэ-ах, Намдаг-гуай и Дорж-гуай, сморенные жарой и кумысом, заснули, накрыв головы.

– Ну что? Спать? – сказала, наконец, толстенькая и залезла в машину.

Все кое-как улеглись. Было тепло. Все-таки Гоби.

Наутро стали решать, что делать с книгами. Постановили – везти в Улан-Батор и поручить это экспедиции, так как она уже возвращалась. Дорж-гуай был недоволен, но все монголы очень доверяли дочке академика. Она написала расписку о том, что книги будут переданы Академии наук. Стали укладывать сундук между коробками со снедью, спальниками, куртками. Он никак не вставал. Наконец, втиснулся.

В последний момент маленькая-толстенькая заглянула внутрь сундука. Двух красивых тетрадей не было.

11.

Немая сцена. Гоголь. Ревизор.

Перерыли палатку, машины, обошли все вокруг. Тетради не нашлись. Стало очень противно.

– Тот, кто это сделал, поступил глупо, – устало сказала дочь академика. – В сундуке есть намного более ценные вещи. Например, неизвестные стихи Равжи, его полная биография, которую искали много лет и не могли найти. Я долго рассматривала тетради «Лунной кукушки», потому что не была уверена в том, что это они. А тот, кто их украл, подумал, что это самое главное, что там есть. Но он не сможет их ни продать, ни вывезти из Монголии. Я расскажу о нашей находке по телевизору, по самым главным каналам. Передам сведения на границу и таможню. Так что лучше их вернуть сейчас. А мы постараемся забыть об этом инциденте и никому не говорить о нем.

Все погладывали на Сухэ. Никто не отозвался на призыв вернуть книги. Экспедиция уехала. Сухэ распсиховался:

– Что эти русские тут выпендриваются?! Кто они такие?! Старая дура хочет сказать, что это я взял грязные тетради?!

Он пнул машину и крикнул:

– Надоел этот долбаный худон! Надоели эти идиоты! Поехали!      Намдаг-гуай послушно сел в машину, и она тронулась. Из нее вылетели Ленин и Димкин рюкзачки.

Часть третья. Золото

1.

Мда. Второй раз Сухэ стремительно исчез, бросив Лену на произвол судьбы. Лена даже не осуждала его. Она просто не понимала. Все объяснил Димка.

– Ну чего ты не понимаешь? Намдаг-гуай – Сухэшкин папаша. Только они отдали его родственникам, у которых не было детей, а у Намдаг-гуая их было до дури. У монголов, сама знаешь, это в порядке вещей. Теперь Сухенций корчит из себя великого европейца, с Намдаг-гуаем и его детьми общаться не хочет, вообще их стесняется. А Намдаг-гуай у него под пятóй.

– Откуда ты знаешь?

– Откуда-откуда, от верблюда! Ты же ничего не видишь и не слышишь, кроме своих костей и всей этой мути.

– А зачем Сухэ поехал? На меня он внимания не обращает, как будто я не существую вовсе. Пустое место. Вон даже с этой Танич заигрывал. А говорил, что едет ради меня…

– Дура ты дура, Ленка! – Димка аж ногами задрыгал от такой наивности. – Его прадедушка послал, чтобы следить за тобой. Вдруг ты что-то найдешь.

Лена открыла рот и долго не могла закрыть. Все встало на свои места.