Читать онлайн Десятая невеста бесплатно

Глава 1

Если бы княжич не побывал в Чужедолье.

Если бы Явор с парнями делали, что им говорят.

Или даже не так: если бы кто-то однажды не надумал вместо яблочка катать по блюдечку брусничинку…

Кто знает, как бы все обернулось.

Впрочем, что гадать. Для меня все началось тем утром, когда Явор прислал весточку с сорокой. Голосом Явора та орала, чтоб я что есть мо́чи бежала в Осколково. Я прогнала надоеду и вернулась к замешиванию теста. Ага, щас. Вот прям все брошу и побегу.

Гладкое обручье на левой руке задрожало, засветилось бледно-зеленым и счастливым голосом сообщило, что сегодня я прошла две тьмы шагов. Я с досадой хлопнула по нему, чтоб заткнулось. И ведь не выбросишь – подарок. Эти новомодные приблуды стоили как княжий терем, я бы их в жизни не купила, и водились они у меня лишь потому, что мне подсовывал их Явор, но сплавлял он мне, как правило, первые, пробные образцы, а потому они только и делали, что выкидывали коленца.

Я поставила тесто подниматься, вымыла полы – в избе приятно запахло влажным деревом. Половики вытрясла и развесила прожариться на солнце. Крикнула матери, что в Осколково и назад, и дала деру.

В березовой роще играло солнце; перейдя по мосткам ручей, я припустила через поля. Сплошная зелень простиралась передо мною: заколосившаяся рожь, за нею лес. Синевою под ясным небом блестела река Черничка, отражая башни и стены княжьего города.

Как я и говорила, если бы нашему князю не взбрело на ум отправить наследника учиться в Чужедолье, еще неизвестно, как бы все вышло. Но тот побывал в Серпентиновой долине, где куча умников, собравшись в одном месте, разводила пишущих блох, считающих ящериц, говорящую коноплю и другие подобные непотребства, вернулся и постановил: быть и у нас мыслеграду. Прибыл на коне могучем в наше Белолесье, обозрел с Лихновецкого холма Ясный дол, зацепил взором разбитый горшок и повелел основать село Осколково. Опытные люди, включая отца его, князя, отнеслись к затее легкомысленно и предрекали ей скорый конец, но не тут-то было: прослышав про чудеса заморские, в Осколково тут же потянулись отроки из окрестных и дальних сел, и скоро вся долина покрылась, ровно прыщами, избами да хоромами, главным из которых сделался щегольский терем самого княжича: белый, высокий – отовсюду видать. Княжич, правда, наезжал в долину и поначалу нечасто, а потом и вовсе забросил (некогда стало), но к тому времени Осколково уже цвело пышным цветом само по себе, будто унавоженное, и в княжьем внимании не нуждалось. Терем же осколковцы использовали под думные палаты, куда сходились на совещания.

Чем осколковцы на самом деле занимаются, никому было неведомо. И мне, сколь Явор ни толковал, я так и не уразумела. Однакож что знаю, попробую объяснить.

Однажды некий чужедолец, катая по тарелочке яблочко и обозревая всякие чудеса, задумался: а если взять блюдечко и брусничинку? То и другое меньше ведь, стало быть, будет сподручнее. С собой носить можно: в котомку положи и катай где вздумается. Допустим, ждешь, пока какое важное лицо тебя примет, время коротаешь. За блюдцем последовало блюдечко поменьше, дальше стали катать по чайной ложечке клубничные зернышки, кто-то додумался пустить по шляпке поганки блоху, и понеслась. И уже собрались полыхать по всему Чужедолью костры, потому что дело это явно лихое, но, к счастью, до смертоубийства все же не дошло. Умники вовремя сообразили, к чему идет, и как-то так само собой оказалось, что скопились они в Серпентиновой долине, которая была так одинока, удаленна, бесплодна и настолько никому не нужна, что все с радостью махнули на скорбных умом руками. Пусть себе с глузду съезжают подальше от честного народа, коль им так хочется.

А они съезжали, съезжали и досъезжались до того, что родили разнообразные полезные приблуды, которые каждый немедленно захотел иметь у себя. Вот для земледельцев шкатулочка: прицепи на пояс и паши, а она тебе песни поет и говорит, сколько еще осталось да какая завтра погода. Счетные коробки́, торговцам помощники. Клубочки путеводные из вьюнка, те наматывать не успевали. Как это раньше без них путешествовали, многие уже и забыли: он катится, ты за ним едешь, думы думаешь да вокруг глядишь – красота!

Как это все у них получалось, никто так и не понял – колдовство, да и только. Самые сведущие в этом деле проверяльщики и так и эдак крутили-вертели чудо-приблуды, тыкали в них разными приспособлениями, призванными нечистую силу выявлять, и никаких следов ворожбы не обнаружили. Нехотя постановили: пусть остаются. А умники из Серпентиновой долины и рады стараться, что ни день – что-то да изобретут, нужное или не совсем. Иметь долину на своих землях свезло королю Свинтиле, ничем до той поры не примечательному. Мигом озолотился. Крышей новой замок покрыл, каменный забор поставил, жену молодую привел из соседнего государства, ну и вообще привлек к себе внимание мирового сообщества. После такого каждый владетель в Чужедолье немедленно захотел себе такую же долину. Чтобы сидели у него под боком и изобретали, а с этих плодов казне прибавление.

У кого-то вышло, у кого-то нет. Сначала-то в Серпентиновой долине, конечно, от безысходности собрались, это только потом обнаружилось, что породы там просто волшебные. И без них как блох с полынью ни скрещивай, ничего работать не будет. Почвы еще имеют значение. Воздух. Разновидности растений, грибов, другие всякие разности. Так что, по-хорошему, серпентиновые как были главными в деле приблуд, так и оставались, а другие попытки пока что не имели близкого значения.

Кроме нашего Яснодола. Княжич-то, конечно, поступил как и все до него: повелел быть сему месту, а там хоть трава не расти. Но как-то нашим повезло: и почвы в долине подходящие оказались, и погоды, и Светлячковый бор неподалеку оказался щедр на правильные мухоморы, и всякое другое совпало. Ну а отроки наши не глупее ихних. Начинали с незатейливых забав для ребятишек, ну а когда уже руку набили, сообразили что к чему, тоже стали выдавать приблуды одна дивнее другой. Князья начали покупать, потом бояре, затем купцы, а где наши торговые люди, там и чужеземные. Так все и завертелось.

Нашим старцам, как и чужедольним, все это лиходелье не понравилось. Они даже приходили к князю с предложением долину подпалить вместе с бестолковыми отроками. Многим эта мысль показалась соблазнительной. Ведь в Осколкове собирались кто? Не хорошие, сильные парни, которым землю пахать, на красных девках жениться да детей строгать, а неумехи хилые, слабосильные, от которых ни в хозяйстве проку, ни роду прибавления. Но князь запретил. Сказал: пусть себе. И указал дланью на хлев. Ну, не на хлев то есть, а в сторону краев закатных. Задача наша, говорит, от иноземцев не отставать, а, напротив, перегонять их во всем, чем только можно. Где сейчас (спрашивает он у старцев) купцы из Саранчении ошиваются? Где пасутся торговцы из Двуречья, кои, как известно, самые состоятельные во всем обитаемом мире? У кого они покупают путеводные клубки, разговорчивые зеркала, считающие обручья? Чарки, которые понимают, отравленное в них вино или нет? Старцы молчали, присмирев, а князь продолжал: у серпентариев они их покупают, вот где! А надо, чтобы у нас.

Словом, в Осколкове собрались ребята вроде бы самые во всем Белолесье бесполезные. В иные времена на них ни одна бы девка не посмотрела. Но вышло так, что когда приблуды стали продаваться, серебро, а потом и золото, рекой полилось в мыслеград, а за золотом и серебром потянулись и девки. Так, само собой, на крутом берегу Чернички выросло Девичье, которое вскоре прозвали селом невест. Руководила сим местом тетка Жиромира, большая, суровая баба с тяжелой рукой и огненным нравом. Вообще-то, девкам доступ в Осколково был запрещен. Во-первых, считалось, что они умом не вышли в приблудах соображать. Во-вторых, это вообще не женское дело, потому как срам один – водиться с жабьей слизью и поганками, да и здоровью урон, родишь потом младенца с собачьей головой, и куда его? В-третьих, соблазн отрокам. Им о деле надо радеть, а не с девками миловаться. Только и пускали туда Жиромиру, которая на все Осколково стирала и стряпала и во всех избах прибиралась. А буде кто ее телесами соблазнится, она дурь-то мгновенно из этого героя выколотит. Но только когда жизнь в мыслеграде забила ключом, стало ясно, что одной ей в жизнь не справиться. Так у нее появилась помощница, потом вторая, а там образовалось и село. Девки стекались отовсюду в надежде оторвать завидного жениха. Куда там – те на них либо вовсе не смотрели (слишком были заняты мухоморами), либо ж краснели, заикались так, что до дела доходило редко. Говорю же: скорбные.

Ныне, когда я шла мимо Девичья, девки, стиравшие в речке белье, одарили меня злобными взглядами. Еще бы: я одна из всего Белолесья могла появляться в Осколково когда вздумается, а не раз в несколько дней, строго по делу и под суровым приглядом Жиромиры. Я фыркнула. Да хоть бы их и пускали туда, можно подумать, было бы толку. Эти ж в Осколково ни ляда не видят, кроме своих пестиков и тычинок. Ну еще грибов и всяких гадов. Нашли чему завидовать. Я и хожу-то туда только потому, что мы с Явором голозадыми сорванцами вместе по лужам носились. Так и получилось, что оказалась я на особенном положении: Яворка и его парни числились в Осколково среди самых способных, и приблуды их пока что ни у одного покупателя в руках не взорвались, а это многое значило, даже у серпентиновых до сей поры много чего не получалось. Сколько покупателей жаловалось, что клубки заводят вместо городов в болота. Сколько девиц бились в рыданиях оттого, что как посмотришь в говорящее зеркало, потом зеленые прыщи по всему лицу, и ходишь неделю чисто лягушка. Счетные коробки такого могли навычислять, что хоть стой хоть падай: кое-кто с серпентариями пытался даже судиться, обвиняя в сговоре и мошенничестве. (Хотя они, конечно, не нарочно, это мне Явор объяснял. Там внутри чегой-то перегорает со временем, вот и счет сбивается). У наших тоже не все ладилось, но у Яворки и его ребят накладок было меньше всех. Так что старшой, Белогур, во многом давал им послабление, в том числе разрешал мне бывать в Осколково когда захочу. Чем Явор и воспользовался, вызвав меня сорокою. Когда я подходила к частоколу, обручье радостно возвестило мне, что сегодня я прошла десять тем шагов. Нет, я все же эту приблуду в болото зашвырну. Ну вот на кой ляд мне сдалась эта считалка?

– Заткнись ты, – выругалась я и лучезарно улыбнулась стоящему на часах Щуке, здоровенному детине, который как раз зевал, щурясь на солнце. Стражу-то, конечно, нанимали в селах либо в городе. Осколковцы и свое-то хозяйство были не в состоянии охранить, не то что целое поселение. – Это я не тебе, Щучка.

Он кивнул, как доброй знакомой.

– Здорово, Малинка. Проходи.

Я шагнула за ворота.

Мне приходилось бывать в Осколково еще в ту пору, когда оно насчитывало несколько изб, а теперь тут все бурлило. Посреди долины проложили прямую, как стрела, дорогу, а от нее посыпанные светлым песком тропинки разбегались к теремам, мастерским и кузням. Поначалу, когда отроков тут было меньше, чем пальцев на двух руках, они селились в избах и занимались общим делом. Со временем, когда народу в Яснодоле прибыло, а дело пошло на лад, осколковцы стали сбиваться в артели, и каждая выбирала себе какой-нибудь знак. Яворкина, например, звалась «Огненные соколы», и на их приблудах красовалась птичка. Были «Дикие вишни», «Серебряные ежи», «Черный колос», «Цветок папоротника» и кого только не было еще. Они и селились кучно – где жили, там и работали. Так что теперь по всему долу, на сколь хватало глаз, торчали артельные терема. Возле каждого был свой огородик, где задами кверху трудились отроки – не то пропалывая грядки, не то обирая личинок, не то удобряя нарочно сваренной жижею.

Яворкин терем стоял шестым слева. Во дворе к яблоне был привязан один из отроков, Огурка. Он бился в путах и выл, что твой волк на луну, захлебываясь слезами и соплями. Видно, уже не первый час, потому как осип и охрип, а лицо было красное, будто свекла.

– Чего это он у вас тут? – спросила я у Явора, который выскочил из дверей как ошпаренный. Видно, высматривал меня из окна.

– За дело, – злобно ответил Явор и со всей силы пнул бедолагу. Тот завопил еще громче, откуда силы взялись.

С соседних дворов понеслась ругань, и Явор сунул Огурке кляп. Тот повесил голову и всхлипнул так горестно, что у меня сердце кровью облилось.

– Да что ж он такого сделал?

– Сделал вот. Пошли, поговорим.

Не успела я шагнуть в горницу, как мне в нос ударил спертый дух нестиранных онучей, пота и застарелой еды. Помимо телесной хилости, осколковцы славились своим неряшеством. Все, что они делали – это думали и работали. Ну, еще спали и справляли нужду, но это, я так понимаю, не переставая думать. Заляпанные, в потеках от ягод и зелий рубахи, которые они выворачивали наизнанку вместо того, чтоб стирать, были такой же верной приметой осколковцев, как и онучи на босу ногу – их осколковец оставлял в покое, когда они переставали сгибаться. У всех здесь давно бы завелись вши, но старшой, слава богам, гонял их принудительно в баню. Так что если б не Белогур, а также Жиромира и ее девки, умники давно бы мхом поросли. Или еще чем похуже.

– Нет, я тут сидеть не стану, – отказалась я. – Пошли отсюда. Ну вот хотя бы в бор.

– Пошли, – согласился Явор. – В бору оно, пожалуй, сподручнее. Тенек там, и не подслушает никто.

Вслед за Явором на улицу высыпали пятеро оставшихся соколиков, и мы всей гурьбою двинулись в лес. Яснодол толком-то не спал никогда, но в эту пору полнился шумом и гамом, хоть уши затыкай. В кузне стучали молоточками, изготавливая части для приблуд. В ворожейной клокотало, булькало, бумкало, перло тухлыми яйцами и валил зеленый дым – тут варили зелья и перегоняли муравьиную кислоту, змеиный яд и прочую пакость. Из пекарни вкусно тянуло свежевыпеченными путеводными колобками, у меня аж слюна потекла. У звероводной одна громче другой квакали погодные жабы, а на деревьях над ними ссорились сороки, обзывая друг друга самыми срамными словами.

– Это их «папоротники» научили, – покраснев, сказал Явор.

Миновав долину, мы перебрались по мосткам через овраг с зеркальными лопухами, которые так и искрили солнечными зайчиками, и наконец вошли в Светлячковый бор. Здесь было прохладно и сумрачно в самый жаркий летний полдень. Среди высоких пышных мхов осколковцы выращивали поганки, мухоморы и иные грибы для своих надобностей.

Я села на пень, напротив меня на поваленном дереве – Явор и его молодцы: бледный худыш Стебелек, румяный Снегирек, тайно (как он думал) питавший ко мне нежные чувства, и маленький плотный Оряска. Молчальник Некрута, из которого разве что клещами слово вытянешь, был, пожалуй, самым толковым и приятным на вид из этой компании. После Яворки: светлокудрый, голубоглазый, он нравился девкам не только потому, что заправлял первой артелью в Осколково.

Некрута на меня не глядел, и я на него тоже. Когда-то, задолго до того, как Явор сманил его в Осколково, мы с Некрутой некоторое время ходили, держась за ручки. И не только, если правду сказать. Но это быстро закончилось. Как прикажете общаться с парнем, который много два слова из себя выдавит за три часа? У меня язык едва не отсох вести беседы за нас обоих, самой задавать вопросы, самой же на них отвечать, и я дала Некруте от ворот поворот. Вроде мы расстались друзьями, но общение с тех пор не клеилось.

В бору было мирно, покойно. Тихонько поскрипывая, качали пышными шапками высокие сосны. Царил полумрак, и во мхах кое-где мерцали светлячки, перепутавшие день с ночью. Тут и там нахально краснели мухоморы, но виднелись и хорошие грибы. Неподалеку от нас поспевала целая полянка черники. Я обозрела сидевших передо мной отроков (понурые, космы немыты, глаза красные, у половины рубашки шиворот-навыворот) и прихлопнула комара.

– Ну? Чего стряслось-то?

Отроки переглянулись, и ответил Явор на правах главного.

– Хотим тебя отправить, Малинка, в заграничное турне.

– Чего не на луну? – поразмыслив, спросила я. Сроду не бывала дальше княжьего города и не видала в том никакой беды.

Явор понурил буйну голову и признался:

– Лихо у нас приключилось, Малинка. И если ты не выручишь, то никто.

– Всему миру придет погибель, – трепеща и пылая, сообщил Стебелек.

Все шестеро выглядели донельзя суровыми, так что я сдержала смешок.

– А подробнее?

– Змею мы пригрели на груди, Малинка, – горестно сообщил Явор. – И продал этот змей наш секрет императору заморскому. Тому, кто во всем свете по приблудам первый. Не считая нас.

– Это тому, персиковому? – блеснула я, желая показать, что тоже кой-чего смыслю в приблудном деле. Я видела запоминающие зеркала, считающие коробки, путеводные клубки, обручья, скороходные сапоги со знаком персика, и слышала, что их придумщик, принц Персик, вырастил из своей артели целую империю. Злые языки шептались, будто бы приблуды его содержали какой-то секретный яд, из-за которого кто начинал ими пользоваться, потом уже не мог взяться ни за какие другие. Драли же персики за свои приблуды втридорога.

Явор покачал головой.

– Все так думают, но настоящая угроза исходит с востока. Там, в Лихоморье, в стране Чиньянь, скончался император, и на престол взошел его сын, Камичиро. Прежний правитель относился к приблудам легкомысленно. Но молодой – дело иное. Он убежден, что за приблудами будущее, и намерен стать в этом первым. Своего в Чиньяне прежде не делали. Старый император не особенно в этом смыслил, и самое большее, на что их хватило – плохо повторять за серпентиновыми. Подсмотрят чего-нибудь, налепят как придется, и продают за медяки. Многие покупали и до сих пор берут, хотя и знают, что одноразовые. Некоторое время назад, правда, в Чиньяне начали придумывать и свое, под знаком жемчужины. И Камичиро заявил, что они мол, уделают серпентиновых. Его подняли на смех, потому что собственные приблуды Чиньяня были ничем не лучше подделок. Хуже даже. Камичиро это уязвило. Он ведь всерьез намерен стать лучше всех, и кое-кто, кто больше других знает, шепчутся, что будто бы он взялся за дело нешуточно и даже стало у них получаться. Якобы сам принц Персик, получив донесения, призадумался. И я вот думаю, что Камичиро своего добьется, не мытьем так катаньем. Потому как он сущий гад и безумец. Говорят, девиц пожирает живьем. У него уже девять невест во дворце без следа пропало. И сильно до власти охочий. Прежний император, тот тоже спуску никому не давал, но новый по сравнению с ним что волк против овцы. И дай ему волю, он весь мир под себя подомнет!

Последние слова Явор почти выкрикнул, раскрасневшись и приподнявшись с дерева. Я успокоила его движением руки.

– Это как же у него получится?

Явор все еще потел от волнения, и за него ответил Оряска.

– Мы придумали одну штуку, – он переглянулся с остальными. – Шлем. «Витязь» называется.

И замолчал. Я ждала, ожидая продолжения, и не выдержала:

– Ну?

– Этот шлем, – продолжал Оряска, выталкивая из себя каждое слово, – показывает картинки как наяву.

– Как это?

– Вот ты потешные листы смотришь? – вступил Явор.

Я кивнула. Они сами меня и подсадили. В городе рисовали картинки с приключениями разных богатырей и раз в несколько дней рассылали заказчикам. Богатыри эти спасали дев, побеждали чудищ, разили супостатов и совершали другие подвиги. Как назло, каждый листок обрывался на самом интересном месте, так что все с нетерпением ждали следующий, и я в том числе. Такая оказалась зараза.

– Ну вот. А там как бы… движущиеся картинки. И ты внутри них.

Я попыталась вообразить себе.

– Врете!

– Сама врешь! И такие они живые, что ты даже забываешь, где находишься. И кажется, что там все с тобой приключается, и все, что вокруг, потрогать можно. Вот вообрази, что ты с Хотеем Блудовичем под венец идешь.

– Ой, – я зарумянилась. Хотей Блудович был самый собою ладный и мой любимый богатырь.

– Ну так вот. Сделали мы этот шлем. Испытали его. А этот изверг, Огурка, засланцем оказался. И шлем украл! И выслал тому самому императору!

– Чиньяньскому?

– Ему.

– Чо, так прямо и залупил до самого Чиньяня? – захихикала я.

Все посмотрели на меня с укоризной.

– Вестнику отдал, – объяснил Явор. – Он самый из нас бесполезный, так мы гоняли его в город по одной, то по другой надобности. Стало быть, там он с врагом и стакнулся. И там же шлем передал.

– Так может, догнать того гонца? – предложила я. – Да шлем у него и отнять?

Явор махнул рукой с таким видом, что стало понятно: дело безнадежное.

– Он и сам не знает, кто он, как выглядит да какой дорогой поехал. Только и твердит, мол, темный плащ с капюшоном и глазюки черные. Встречались после заката, тот лица не показывал.

– Брешет небось.

– Не брешет. Мы ему правдивое зелье давали.

– Ну и получит император этого вашего «Витязя». В чем беда-то?

Ой, дура девка, читалось на лицах соколиков.

– Это пока Персик себя царем мнит и соперников ему нету. А те, кто разбирается, что к чему, смекнули: в Чиньяне так за дело взялись, что всех скоро страх возьмет! Императорские умельцы живо разберут, как в шлеме все устроено. Мы-то сделали его просто на пробу. Но чтобы шлем работал, нужен особый самоцвет, называется «комариные слезы». Только у нас всего и был один-единственный камушек, а в Чиньяне его огромадные залежи, – наконец раскрыл рот Некрута.

– Но хуже то, – продолжал Явор, – что шлем, как оказалось, опасный. Там есть такая штуковинка, из змеиных внутренностей сделана, которая…

– Обойдусь, – перебила я.

– В общем, через некоторое время в шлеме заводятся невидимые демоны, проникают тебе в голову и выжирают мозг.

Я вздрогнула.

– И ума своего у человека не остается. Он делается сущим дурнем. Что прикажут, то и исполнит. Понимаешь?

– А у императора этих «комариных слез» до х…! – выкрикнул Снегирек.

– Представь, что будет, если он понаделает таких шлемов и будет продавать их по дешевке. Он сможет внушить все что угодно тьме народу!

– Тьме тьмище.

– И мы все окажемся под пятой иноземного супостата, – постановил Некрута.

– Да, плохо дело, – сказала я. – А я здесь при чем?

– При том, что мы хотим, чтобы ты нашего «Витязя» у императора выкрала. Он сейчас собрался себе жену выбирать, объявил состязание. Чтобы, значит, выбрать себе достойную. В устройстве шлема еще разобраться надо. Так что покамест посылочка до него долетит, покуда девки между собой посоревнуются, времени пройдет немало. А ты тут как тут.

– Не, погодите-ка, – сказала я. – Коли кража была, значит, Белогуру надо об этом сказать. Он старшой, пусть и рядится с императором. Или даже князь. Дело-то нешуточное.

Соколики все как один потупились.

– Видишь ли, – пробормотал Явор, рассматривая свои ладони, – нам Белогур заказал этим заниматься.

– Как?

– Так. Сказал: узнаю, что вы возитесь с этим, сукины дети, утоплю как котят, в Черничке.

– Но вы все равно сделали.

– Мы хотели посмотреть, что получится.

Я вздохнула. Ну конечно. В этом были они все. «Посмотреть, что получится». С этого началось Осколково, да и приблуды как таковые.

– А чего я? Пусть кто-нибудь из вас.

Явор покачал головой.

– Мы не можем. У нас дело одно есть. Спешное. Купец заказ ждет большой. День и ночь пашем как проклятые. Смертельная межа у нас через две недели.

– Кроме того, в Чиньянь кого попало не пускают. Император этот дюже подозрительный. Чтоб туда въехать, причина нужна. Если кого из нас там увидят, сразу поймут, зачем мы явились, и прогонят взашей. А тебя примут как дорогую гостью.

– Чего это?

– Того, что представишься ты невестой императора.

Глава 2

– Давайте-ка вместе разберемся, а то я чегой-то запуталась, – сказала я. – Этот ваш император – сущий душегуб. Девок жрет и все такое прочее.

– Да.

– И, сволочь, подозрительный.

– Точно.

– И стражи у него небось полный дворец.

– Ага.

– И вы хотите, чтоб я у него похитила секретный шлем, который ему страсть как нужен.

Все дружно кивнули. Я сложила руки на груди и поджала губы.

– Вот не знала я, до чего вам не нравлюсь.

И встала, чтобы уйти.

– Погоди, Малинка! – взмолился Явор. – Ну кто из нас, скажи, лучше тебя это сделает?

– Ваш император меня без соли сожрет и не поперхнется! – крикнула я. – Нашли засланку! Сами девками наряжайтесь и едьте! Вон, Снегирек хотя б. Набелим, насурьмим, кичку приладим, справная будет невеста.

– Да ну тебя, – насупился Снегирек, пока прочие ржали. Все, кроме меня.

– Дурни, – ругалась я. – От кого могла ожидать, но от тебя, Явор…

И села, надувшись.

– Да погоди ты, Малинка, – сказал Явор. – Мы ж не с кондачка. Мы все продумали. Ты вострая.

Все покивали.

– Шустрая.

Я пожала плечами, все еще дуясь. Ну да, не дура.

– И храбрей нас всех вместе взятых.

Это была правда. Когда у тебя мать поляница, деревянный меч ты научаешься держать быстрей, чем ложку. В семь лет мне подарили первый боевой топорик, а драться мать учила меня уже с пяти. В общем, одна по ночам я бродить не боялась.

– И по-чужедольнему разговариваешь.

И это правда. По нашим краям некоторое время назад проповедницы заморские путешествовали. Призывали баб стоять за свои права. К моей матери тоже подходили. Как раз когда она поле боронила. Борись, говорят, за себя, баба! Хватит позволять мужикам себя угнетать. Мать, дела не прерывая, спрашивает:

– Это зачем же?

Ну, говорят, работать сможешь наравне с мужиками. (Мать, напоминаю, за бороной шла). Она им: а я что делаю?

В общем, успеха у наших баб проповедницы не нашли. Но пока они тут крутились, я чужедольнему немножко выучилась. Чудной язык, но я чесала на нем довольно бойко, хоть и с ошибками. Даже писать и читать могла.

– Ну и в самом деле, Малинка, не можем же мы парня девкою наряжать. Император нас в единый миг раскусит.

Я вздохнула. И это правда. Девки из них (как, впрочем, и мужики) ни к хренам.

– А ты будешь нашей партизанкой.

– Кем?!

– Куртизанкой, – краснея, поправил Явора Снегирек, великий знаток чужедольних слов.

– Партизанкой-куртизанкой, – уступил Явор.

– Это что еще, к лешакам, такое?!

– А это по-иноземному такая девка, которая в палаты к князьям и принцам залазит и им вредит, – объяснил Стебелек.

Ишь, образованный.

– Красивая девка, – дополнил Явор.

– Я-то?

Я расхохоталась. Я, конечно, недурна собою, но чтоб красавица… Глаза серые, косы русые, нос короткий в конопушках. Девка как девка.

А Явор давай напирать.

– Ну что тебе стоит? Прокатишься, мир повидаешь. Делов-то, Малинка! До Валахии с ветерком, там все время на юг, сядешь на корабль, дней семь – и ты в Чиньяне! Затешешься среди невест, поешь-попьешь во дворце вкусненького, на павлинов поглазеешь. Подольстишься к императору, стыришь шлем и была такова. Одно веселье!

– Тебе бы такое веселье, – огрызнулась я.

– Да я бы поехал, – стелился Явор. – Сама ведь знаешь: работа, работа… Ну и потом, если Белогур прослышит, не сносить нам всем головы.

Обложили со всех сторон.

– А он какой из себя, император ваш? А то если пригожий, я ж не смогу.

У каждого есть уязвимое место, вот и у меня. Из-за него опытные женщины пророчили мне несчастливую будущность. Так-то я девка бойкая, рассудительная – но сама не своя до красивых парней.

– Вы же меня знаете. От пригожей мордашки сразу млею.

– Да он же злодей, – сказал Оряска.

– И что?

– Разве может быть злодей красивым? Подумай сама.

Все подумали и решили: нет, никак не может. Так что не боись, Малинка, самообладанию твоему ничто не угрожает.

– Не на что мне ехать. Денег нет.

– А мы дадим. Мы уж скинулись. Покатишься аки княжна, – посулил Явор. – И еще за труды приплатим.

Нет, ты смотри. Все щели законопатили.

– У меня коза не доена, – выдвинула я последний довод.

Они посмотрели на меня с упреком, типа: ну ты чего. Я даже устыдилась.

Тяжело вздохнула.

– Супостат, говорите?

Они закивали, как болванчики.

– Под пятой, говорите?

И снова давай кивать.

– Так и быть. Но-но! – я пригрозила кулаком, чтобы не слишком радовались. – Если меня там убьют, я вам являться стану! Не сойти мне с этого места. К каждому буду что ни ночь приходить и выть замогильным голосом.

Соколики побледнели, но отступать было некуда. Сказать ничего не сказали, но про себя, как пить дать, пожелали мне самого что ни на есть наикрепчайшего здоровья.

Мы вернулись в терем, послали Оряску за пирогами, а Явор расстелил на столе карту.

– Сначала на запад до границы. Там через Валахию на юг, до Варенец-града…

– Погодите, – перебила я, следя за пальцем Явора. – А чего не прямо на восток? Это ж по прямой.

– Да ты что, там горы крутые, леса дремучие! Ни пройти, ни проехать. Зверь дикий, разбойники озоруют.

– А за лесами люди с песьими головами, – сказал Некрута. – Укусят тебя за пятку.

– Или другие места, – добавил Снегирек, плотоядно обозревая «другие места». Я показала ему кулак, и он тут же сделал вид, будто и не пялился вовсе.

– А тут? – я ткнула в Кручинское воеводство. – Ближе же до Варенца.

Явор покачал головой.

– Там пузары безобразничают.

– Какие еще пузары?

– Неразумные. Нельзя туда сейчас соваться. Сделаешь крюк, зато цела останешься. Тут, тут и тут, – тыкал Яворка в карту, – все тихо, спокойно. Доберешься до Варенец-града, сядешь на корабль, что император нарочно для невест прислал. Отплывает через четырнадцать дней.

– Да вы что! Мне пять дней только до Валахии чухать.

– А ты не пойдешь. С ветерком поедешь.

– Как это?

Явор подмигнул:

– Завтра узнаешь.

Солнце клонилось к закату, и меня наконец отпустили. Впрочем, оставалась последняя надежда отбрыкаться от этого путешествия.

– Мам, – сказала я, когда мы сели вечерять. Сидели втроем: я, мать и братик мой младший, Задорка. Отец поехал в город купить кой-чего по хозяйству. Мать поставила на стол пшенную кашу со шкварками, и по избе разливался манящий аромат. – Я завтра в заграницы еду.

– Топорик не забудь, – не поднимая глаз, отозвалась мать.

Вот так всегда. Полянице в голову не придет, что бабе нужно чего-нибудь бояться. Задолго до моего рождения, когда в наши восточные пределы голонцы лезли, мать им таких люлей раздавала, тут было слыхать. Лучше нее не было на коне и с палицей. До сих пор капусту так рубит, будто перед ней супостат, аж жуть берет. Отец ее и замуж-то уговорил, только пообещав, что мать в избе целый день сидеть не будет, что станет и пахать, и дрова колоть, и всякую мужскую работу делать. А иначе она не соглашалась: я, говорит, не для того создана, чтоб вянуть за пяльцами. Так бы, наверное, поляницей на всю жизнь и осталась, но уж больно отца полюбила. И они как-то ладили: то один пашет, ткет, тесто месит, то второй. И пеленки Задорке отец менять не гнушался.

– Там, говорят, страшно, мам, – вкрадчиво продолжала я. – Разбойники озоруют. Крайсветный правитель, сказывают, девок живьем жрет.

– А ты ему в зубы дай.

– Болота непролазные, – все больше воодушевлялась я, – пузары неразумные, леса дремучие…

Мать наконец подняла глаза.

– Ты хочешь, чтоб я тебе запретила, лисонька?

Я знала, что мать нас с братом любит, но нежности ей не давались, хоть умри. Она не из тех, кто обнимет да поцелует. Зато научилась слова ласковые говорить, а это, подозреваю, для нее был подвиг потрудней, чем разить супостата.

Я пожала плечами. Мать улыбнулась.

– Если хочешь, могу. Но ты уже взрослая, моя ягодка. Меня в твои годы уже все лиходеи Варениковых предгорий боялись. Или ты собралась до старости за мамкин подол держаться?

Вот такая она. Неволить не будет, да лучше меня знает, чего мне самой хочется.

– Ты без меня справишься? – на всякий случай уточнила я. Осторожно, потому что для матери обиды хуже не было, нежели предположение, будто что-то ей не под силу.

Мать фыркнула.

– Уж не думаешь ли ты, я тебя потому родила, что мне помощь нужна!

И добавила:

– Кольчужку прихвати. А то мало ли что.

***

Телега проседала под тяжестью груза, который вздымался величественной горой. Бочонки с икрой, соленьями, вареньями, медом и медовухой. Связки баранок. Горы пряников. Беличьи шкурки. Рукотерники и скатерти с вышивкой. Расписные тарелки, шкатулки и ложки. Соболья шапка. Несколько отрезов льна. Сундучок с серебряными и янтарными цацками. Глиняные свистульки. Сканевые блюда. И наверняка что-то еще, чего я не могла разглядеть под завалами. Все это было заботливо укрыто промасленной холстиной, а венчал богатства гордо восседающий на передке путеводный колобок.

Явор сиял, как начищенная сковорода, явно ожидая, что я потреплю его по загривку и скажу: «Умница, хороший мальчик».

– Ты сдурел? Я это не попру.

– Не на себе же, – обиделся Явор. – Нарочно для тебя приобрели. «Паллада», на гороховом ходу!

Я поглядела на сивку, которая равнодушно жевала клок травы. Про «Палладу» я слышала, и это была затея, непосредственно связанная с Осколковым. К селу умников примыкало большое гороховое поле. Его хозяин заметил, что лошадь, нажравшись того гороха, начинает носиться с несвойственной даже этой, в общем не медлительной скотине, скоростью. Все дело было в удобрениях, которые использовали осколковцы и излишки которых скидывали на поле. Предприимчивый гороховод немедленно завертел дело: приученных к сему гороху лошадей впрягал в телеги им же придуманной, особо легкой и ходкой конструкции. Вот все это вместе, телега и лошадь, и называлось «Паллада». Сие иноземное слово предложил использовать князь. Потому как, сказал он, мы будем налаживать поставки ентого изобретения в Чужедолье, а значит, тамошний покупатель должен знать, о чем речь. Палладой у них звалась какая-то богиня, весьма почитаемая. Правду сказать, торговля за рубеж шла пока не то чтобы, чужедольние купцы относились к «Палладе» с опаской. Но у нас использовали многие: что ни день, то слышен характерный звук. Не говоря уже о запахе.

После того, как Явор столь многозначительно мне вчера подмигнул, я всего чего угодно ожидала, но только не этого.

– Хоть на гороховом, хоть на каком. Я тебе купец, что ли?

– Да при чем тут купец! Это гостинцы для императора чиньяньского! Ты что, хочешь бесприданницей к нему ехать? Ты, можно сказать, наше княжество представляешь! Должна появиться во всем сиянии и всех там за пояс заткнуть.

И тут я поняла. Явор и его ребята, конечно, видели в императоре Чиньяня врага. Но в то же время они его уважали как умного и сильного соперника. И им нестерпима была даже мысль о том, что хоть кто-то, хоть как-то очернит перед ним светлый образ Белолесья. Пусть даже император знать ничего не должен о том, что я имею к Осколкову какое-то отношение. Гостья из нашего княжества должна предстать перед супостатом в самом наиблистающем виде. Она должна стать самой завидной и самой щедрой невестой и показать все, чем богат и горд наш край.

Я, само собой, этого мнения не разделяла и про себя решила, что избавлюсь от барахла на ближайшем же торжище. Но сделала вид, что сдалась. Чтобы окончательно убедить Яворку в моих честнейших намерениях, я позволила ему удостовериться, что взяла с собой все свои нарядные рубахи, бусы, серьги, обручья, подвески и прочую дребедень.

– Ну, вот теперь ты готова, – любуясь на меня, как молодая мать на первенца, сообщил Явор.

Я восседала на передке перегруженной телеги, чувствуя себя полной дурой. Рядом с довольным видом выжидал колобок.

– Пустишь его перед собой, как выедешь за околицу, – наставлял Явор. – Про дорогу мы тебе все обсказали, но с ним будет надежнее. Только не забывай раз в день заправлять его вишневым вареньем, оно прямо вот тут. А тут запасы гороха для лошади. До Варенца точно хватит, а там тебе на корабль.

– А «Палладу» куда?

– Найди в Варенце наше подворье. Там любому эту грамотку покажи, они перегонят.

На грамотке красовалась внушительная печать Осколково. Все знали, что мыслеграду покровительствует сам князь. Отказавшихся не нашлось бы.

Явор в двадцатый раз убедился, что я все запомнила насчет дороги, дал мне последние наставления, и мы обнялись.

Еще крепче я обнялась с отцом и матерью, поцеловала маленького Задорку. Родные и Явор проводили меня до большака, где мне предстояло задать коняшке корму и дальше уже мчаться без остановки до самых Студениц – приграничного сельца, где я собиралась переночевать.

Со вчерашнего дня все произошло так быстро, что я не успела толком даже осознать, на что согласилась. Сивка схрумкала свой горох и рванула так, что меня аж назад отбросило. Мгновенья не прошло, а фигуры матери, брата и Яворки растаяли в светлой пыли, а передо мной вдаль убегала дорога.

Я ехала в Лихоморье.

Глава 3

К закату, как и намечалось, мы прибыли в Студеницы. Место здесь было славное, хорошее. Яблони цвели вовсю, и прежде чем лечь спать, я вышла поглядеть, как под багряным закатом чернеют вдали леса Валахии.

Постоялый двор был забит битком: здесь останавливались наши купцы перед тем, как ехать дальше в Чужедолье, также и заграничные торговцы любили это место. Прямо передо мной прибыл хор медведей-балалаечников и занял весь второй этаж, но для меня все-таки нашлось местечко. Я поела, выпила брусничного морсу и продрыхла в своем закутке до рассвета. Лишь на травы пала утренняя роса, мы с сивкой рванули в путь.

Колобок несся, как ошпаренный, указывая путь, а за ним наяривала сивка, распространяя вонь и характерные звуки. Поля, леса, города и села мы пролетали с такой скоростью, что я не успевала их разглядеть. Мы лихо пропердячили мимо купеческого обоза, обогнули по дуге Крутоград, где который год безобразничал Незван Градостроитель, пропылили по дороге средь ржаных и гречишных полей, свернули с большака и углубились в лес. Прочие, степенно державшиеся большой дороги, проводили нас недоуменными взглядами, и позже я поняла почему.

В лесу мы замедлились, и я наконец вздохнула свободно. Сивка перестала тарахтеть и вонять, что означало, у нее закончился горох, но кормить ее новым я не торопилась. Во-первых, тоже надо было и мне передохнуть. Пока мы так вот летели, я занята была лишь тем, чтоб не свалиться с телеги, особо когда на кочках подбрасывало. Во-вторых, я с утра крошки в рот не брала. В-третьих, по лесной дороге не очень-то и побегаешь. Стоит сивке помчаться, как это она умеет на горохе, и я вместе с телегой навернусь об первый же корень. Так что я пустила свою «Палладу» неспешным шагом, а сама развернула тряпицу с капустным пирогом и принялась есть, поглядывая по сторонам. Солнце пронизывало лес золотыми лучами. Трепетали листьями осинки, шумели дубки, звенели ручейки, мелкое зверье шныряло в подлеске – словом, краса и благодать.

Как раз перед тем, как, согласно словам Явора и указаниям карты, мы должны были повернуть направо, колобок остановился и заявил:

– Впереди дорожные работы. Выбирайте пути объезда.

– Ты чего мелешь-то? – спросила я, стряхивая с юбки крошки и допивая квас. – Какие еще дорожные работы? Давай, катись.

– Впереди дорожные работы, – упрямо бубнил колобок. – Выбирайте пути объезда.

Я выругалась, слезла с телеги и пошла посмотреть, о чем это он.

Сразу за поворотом начинался глубокий овраг, через который был перекинут каменный мост. Когда-то. А теперь ровно посередине моста зиял пролом, преодолеть который на телеге – да и без нее – не представлялось возможным. Откуда-то из-под моста доносились голоса, но поскольку овраг порос кустарником, разглядеть ничего не удавалось. Я осторожненько спустилась чуточку вниз.

Под мостом на обломках камней сидели двое: здоровенный мужик в кожаной броне и чудище, похожее на ожившую груду камня. На столе, который они устроили себе из обломка обрушившейся плиты, стояло несколько бутылей и два стакана. Немного поодаль валялись два меча в красивых узорчатых ножнах. Мужик и чудище резались в карты. Самогоном перло так, что у меня аж глаза заслезились. Я чихнула, мужик обернулся, да зырк на меня налитыми кровью зенками! Я пискнула и ринулась было наверх, но он спросил довольно миролюбиво:

– Чего тебе?

– Проехать хочу, – стараясь держаться как можно спокойнее, сообщила я.

– Куда?

– Сами знаете. Куда дорога эта ведет.

Мне нужно было в Малоброды. Оттуда, как гласила карта и указания Явора, я должна была выбраться на Вессирский торговый путь и ехать напрямки к Варенцу.

– Езжай на большак. Чего тебя вообще сюда понесло.

– Мне надо в Малоброды.

Мужик тяжело вздохнул, залез наверх и встал передо мной, будто могучий дуб перед тонкой рябинкой. Шатало его, правда, ровно тот дуб в сильную грозу. Могучий он был, мужик-то, что Хотей Блудович. Или даже могучее – как Твердолик Переярович. Мне голову пришлось задрать, чтобы посмотреть ему в лицо, но я об этом быстро пожалела. Ибо глаза его были налиты кровью, а дыханье могло свалить с ног Змея Горыныча.

Он попытался сосредоточить на мне взгляд. Получалось не очень.

– Езжай отседова, – нетвердо сказал он и икнул. – Не видишь, дорожные работы.

– Где? – я огляделась.

Мужик махнул в сторону моста.

– Не вижу я никаких работ что-то. А как вы с чудищем самогонку квасите – зрю.

– Но-но! – мужик помахал пальцем у меня перед носом. – Это тебе не чудище. Это пред… ставитель… этих. Как их. Меньшинств! И у него забастовка.

– И давно?

– Третий месяц.

– А чегойта? – спросила я, осторожненько выглядывая из-за незнакомца и пытаясь разглядеть на дне оврага «представителя меньшинств».

– Тогойта, что не платят ему за починку.

– Так мост же сломан, – указала я на, казалось бы, очевидное. – За что тут платить-то? Починил, глядишь, и заплатили бы.

– Больно вострая ты, как посмотрю! – гаркнул мужик так, что я аж присела. – Гляди не порежься.

– Ладно, ладно, – сказала я. – Угомонись. А мне чего делать-то?

– Выбирайте пути объезда, – заявил мужик, как давеча колобок, и широко повел рукой, точно этих путей было видимо-невидимо.

Я огляделась. Вокруг стеной стоял лес.

– И где они?

– Возвращайся на большак до Вареника, – сказал мужик. – Там до Горюновой Пасеки где-то с полчаса, затем по мосту через Гнилушку и до хутора Большого. Он, правда, сгорел. От него через лес мимо ворожейкиной хаты, там увидишь большую скалу, за ней…

– А покороче? – перебила я. – Мне надо на Вессирский путь.

Мужик почесал в затылке.

– Тогда туда, – и ткнул рукой куда-то влево. – Не пропусти поворот только у засохшего дуба.

Я вытянула шею. Действительно, прежде я не разглядела, но вскоре за тем местом, где я оставила телегу, дорога раздваивалась: один путь вел сюда, к мосту, другой – вглубь леса.

– Почему этот тогда молчит? – указала я на колобка, который сидел на тропинке с таким видом, будто он вообще не при делах.

– Это путеводный что ль у тебя? – мужик прищурился. – А не знаю я, чего молчит. Ты с ним тут такая не первая. Лучше б своим умом соображали, чем приблудам доверять.

Ответить на это было нечего. Я забрала колобка и направилась к телеге.

– Ты только, это, – сказал мне вслед мужик, – осторожнее. Там…

– Без тебя разберусь, – огрызнулась я.

Легонько хлестнула сивку и была такова.

Птички пели, листочки шелестели, солнышко блестело – лес продолжал делать вид, будто он самый безобидный лес в мире, и я понемногу успокоилась. Подумаешь, немного сверну с дороги – по моим расчетам, я должна была даже срезать путь и выехать на Вессирский путь немного раньше. Так, глядишь, я до Варенца доберусь прежде времени и еще город успею посмотреть. Говорят, люди там ничего не делают, кроме как пьют вино, поют песни и катаются на чудных лодках. Вот бы поглядеть на такое место, где народ вообще не работает. А если бы у нас люди работать перестали и только знай себе пели и пили, что тогда? Я ударилась в размышления, попытавшись вообразить себе такое диво. Поля порастут сорняком, осколковские парни найдут себе наконец девок (потом, правда, тут же растеряют), зерно нам придется покупать в Чужедолье (а оно там хорошее вообще?), опять же, полотно тоже будем закупать, а шить кто тогда будет? Нет, если…

– Кошелек или жизнь!

Я вздрогнула. Сивку держал под уздцы дюжий бородач в черном, а вокруг еще с десяток натянули луки. Я поразмыслила. На мне была кольчужка, топорик за поясом, драться я училась. Но, во-первых, одно дело учиться, а другое дело живому человеку череп размозжить. Кровищи ведь будет, противно. Во-вторых, я тут одна, а их вон столько. С одним я, может, и справилась бы, но больше чем с десятью…

– Жизнь, – сказала я, и кошелек у меня тут же отобрали. Равно как и топорик, и кольчужку, и колобка, и телегу со всем добром. Меня же запихнули в клетку, где хранилась груда арбузов, и сообщили, что продадут в рабство в Зель-Хаттун. Там, сказал вожак разбойников, ценятся белолесские невольницы.

– А вам откуда знать, что я из Белолесья? – вцепившись в прутья, крикнула я.

– По одежде, милая. По покрою рубахи, по вышивке, – молвил сладкий голосок, и, обернувшись, я поняла, что в клетке не арбуз, а красавица.

В заблуждение меня ввел прежде всего цвет платья, ибо оно было не то светло-зеленое в темно-зеленую полоску, не то, напротив, темно-зеленое в светлую. Затем, шары: два из них на руках – рукава то есть, и еще один шар – пышная юбка. Талия же была перетянута так, будто вот-вот переломится, но красавица не только не переламывалась, а еще и устроилась так вольготно, будто находилась в собственной опочивальне. Хорошенькая же она была, хоть картины пиши. Волосы золотые, точно пшеница, уложены завитушками и косичками, перевиты бусами и ленточками. Кроме того, у красавицы имелись маленькие славные ушки, громадные голубые глазищи с длиннющими мохнатыми ресницами, розовые щечки и премиленький ротик, который, будь я парнем, мне б сразу захотелось поцеловать.

– Ты кто? – спросила я.

– Я Барбара Прекраснейшая, королева Беллентарии, – ответила красавица своим медовым голоском. – А ты?

– А я Малинка. Не королева.

– Вижу, – рассеянно обронила королева Барбара, поправляя юбки. Получилось у нее необидно. Чего обижаться-то. По мне и правда видно, что никакая я не правительница.

– Куда нас везут? – присаживаясь рядом, спросила я.

– На невольничий рынок в Крапош. Хотят продать в рабство в Зель-Хаттун. Тебя, наверное, так продадут, а меня предложат самому султану. Я ведь королева, к тому же молодая и красивая. Он сможет хвастаться мной перед другими султанами.

Она говорила так, будто всю жизнь мечтала попасть в невольницы. Я так об этом ей и сказала. Барбара подняла на меня глаза и безмятежно улыбнулась.

– Не переживай. Нас спасут.

– Кто? – спросила я и огляделась. Мы тряслись в клетке на колесах, влекомой гнедой клячей. За нами один из разбойников ехал на моей телеге. Остальные верхами: кто замыкая, кто впереди, но прежде всех подскакивал на кочках колобок. Как оказалось, бандиты были не чужды всему новому, и вожак быстро разобрался, как подавать команды. Теперь круглый указывал путь ему, предатель.

– Как кто? – недоуменно уставилась на меня Барбара. – Рыцари!

– Это еще кто такие?

Барбара объяснила: это такие облаченные в железо удальцы, которые странствуют по миру, творя добро, и обязательно выручают попавших в беду красавиц. А Барбара кто? Верно. Попавшая в беду красавица.

Она излучала такую спокойную уверенность, что и я поневоле ею прониклась. Каждый миг мне казалось, что из-за следующего же куста выскочит молодец в стальной броне и поразит наших похитителей одним ударом. Но поворот сменялся поворотом, а рыцарей что-то было не видать.

– Как же ты попала в плен? – спросила я, чтобы скоротать время.

Ладно Малинка, глупая девка, которой, по уму, надо было не сворачивать с большака и не слушать ни Явора, ни незнакомого пьяного мужика. Но королева… Наверняка у нее была охрана и все такое.

Светлоголовая вдохнула, поправила бантик и возвела очи, будто надеясь прочесть на небесах свои воспоминанья.

– Я ездила в Медилан за платьями, – наконец доложила она. – Мнооооого купила!

Ее глаза подернулись мечтательной дымкой.

– Серое с серебром, зеленое с золотом, сумочку такую, знаешь, расшитую жемчугом. Потом еще десять юбок из шелка, еще парчовую накидку… Все погибло!

В глазах у нее заблестели слезы, но на удивление быстро высохли. Барбара смахнула их тонким белым пальчиком и улыбнулась.

– Ничего. Еще куплю. В общем, я ездила в Медилан, а на обратном пути решила, прежде чем возвращаться к себе, повидать брата. Мы немножко сбились с дороги из-за того, что путеводный клубок чего-то напутал, и так я оказалась здесь.

– А что же твои слуги? Стража? Они разве не могли защитить тебя?

Барбара вздохнула.

– Не смогли. Я немного взяла с собой людей. От нас до Медилана дорога короткая, спокойная. А к брату я только потом надумала заглянуть… Кто ж мог знать. В общем, почти всех поубивали. А остальных посадили в темницы. Замок у разбойников где-то тут, в лесу. Ах, я несколько дней не мылась! – воскликнула Барбара, и слезы вновь ручьями покатились по ее щекам. И снова мгновенно высохли. – Ну ничего. Рыцарь спасет меня, и я первым делом прикажу приготовить мне горячую ванну с ароматными маслами.

Чокнутая, подумала я.

Разбойники между тем вели спор, начатый, как я поняла, задолго до моего появления. Они ссорились на тему того, стоит ли им сразу ехать в Крапош или задержаться в Салисе, который был как раз по пути. Главарь поминутно рыкал и возражал, но как-то вяло, а прочие напирали, одновременно обсуждая нечто, неизвестное мне.

Из разговора (если так можно назвать эту свару), я поняла следующее. Все хотели знать (и убеждали главаря, не без успеха, что он тоже хочет), что случилось с Нахером Благопристойным. Казнил его Меррик Безумный или нет.

– Не мог он его казнить! – вопил один. – Его же Арианна вовек не простит.

– Да плевать ему на Арианну, – вступил тот, что ехал рядом с нами. – Ты лучше подумай про близнецов, с ними-то что будет!

– Дураки твои близнецы, – ответил третий. – Вот Эвор Пятнистый, тот им всем покажет, если, конечно, с огненными демонами разберется.

Тут присоединились другие, принялись собачиться, и поднялся форменный гвалт. Я спросила у Барбары, не знает ли она, в чем дело.

– Ну разумеется, – в пятидесятый раз поправляя юбки и в сотый – прическу, ответила она. – Сегодня в Салисе будут показывать двести четвертую часть «Басни земли и ветра». Все жаждут узнать, что будет дальше. В двести третьей Нахер Благопристойный наконец-то раскрыл заговор королевы Мериссы, а между тем ее сын, зачатый от дяди, хотя все думают, что на самом деле от троюродного племянника придворного колдуна Дремадура, который, в свою очередь, берет свой род от первого поколения рабов, бежавших из Фазирских пустынь (но об этом на самом деле никто не знает), проник в тайну держателя притона Радогона и узнал, что сестра покойного короля Унитара на самом деле является…

У меня голова пошла кругом. Кто все эти люди?

Барбара еще шире распахнула и без того огромные глаза.

– Ну как же! «Баснь земли и ветра»! Неужели ты и впрямь ничего не слышала? Ох, как же вы живете в этом своем Белолесье!

Очень даже славно живем, подумала я.

«Баснь земли и ветра», объяснила Барбара, это история, которую вот уже несколько лет подряд сочиняет замкнувшийся в одинокой башне бородатый мудрец, а лицедеи показывают. Каждые десять дней – новая часть. Ежедневно эту часть представляют в одном из десяти городов Чужедолья. И баснь та настолько увлекательна, что на тот час, что актеры дают представление, жизнь в городе почти полностью замирает. Все хотят знать, что стало дальше с Нахером, Дремадуром, Беттиной, Аманелеф и их бесчисленными врагами и родственниками. Двести третья часть закончилась на том, что Нахер предстал перед судом Меррика Безумного, и теперь зрители волнуются, казнит Меррик Нахера или нет. Потому что Нахер присутствует в басни с первой же части и всем полюбился. Ибо, невзирая на свои недостатки, он отважен и добр, пусть и не блистает проницательностью.

В общем, спор состоял в том, что разбойники горели желанием узнать, что было дальше, а их начальник, хоть и тоже горел, но возражал, ибо на то он и главный, чтоб за всех думать. Главарь утверждал, что если они задержатся в Салисе, то опоздают на торги, а разбойники отвечали, что ничего не случится, они очень даже успеют. Предводитель в ответ возражал, что – как же быть с пленницами, разбойники же объясняли в подробностях, и весьма убедительно, каким именно образом они не дадут нам сбежать. В конце концов главарь таки сдался, и очень скоро я поняла, что к моим мучениям добавится еще и необходимость глядеть на эту их баснь.

Мы выехали на дорогу, которая могла быть только Вессирским путем, настолько она была торная и широкая. Чтоб не палиться, нашу клетку бандиты спрятали в лесу. Нам же завязали руки за спиной и накинули плащики, дабы выглядело это – дескать, девчонки просто любят руки за спиной держать. К каждой из нас приклеился бандит – ни дать ни взять влюбленные парочки. Под накинутым на меня плащом разбойник держал нож, упертый мне в бок. То же самое с Барбарой. Стоит нам пикнуть, сказали разбойники, только вот намекнуть на то, что мы собираемся позвать на помощь или сбежать, и нас тут же прирежут.

Барбара радовалась, как дитя на прогулке.

По Вессирской дороге туда и сюда шныряли посыльные, купеческие обозы, конные стражники, а также важные господа в нарядных повозках. Большинство направлялось в Салис, и у городских ворот образовался затор. Ибо, по распоряжению градоначальника, въезд повозок в город ограничивали, дабы не создавать там столпотворение, и проезжали лишь те, у кого было разрешение. Разбойники же, довольно удачно прикинувшиеся овцами, отогнали свою и мою телеги на особую стоянку у ворот и получили круглую деревяшку с печатью, по которой они могли забрать имущество на обратном пути.

Вместе с толпою народа мы направились на площадь, где должно было состояться представление, а я знай себе глазела по сторонам. Город весь был сложен из серого камня, а до чего ж здесь было много людей и какие высокие дома! Приходилось задирать голову, чтобы разглядеть небо, а меж тем улицы временами становились такими узкими, что река народу, чтоб протечь в это узкое горлышко, превращалась в тонкий ручеек. Изрядно воняло, и знай следи, чтоб не вступить в гнилой капустный лист или еще чего похуже. Я пыталась запомнить дорогу, но в бок мне колол кинжал, разбойник волок меня вперед, так что вскоре я утратила чувство направления и следила только за тем, чтоб удержаться на ногах, да чтобы мой спутник ненароком меня не поранил.

Мы вышли на большую площадь, которая была вся запружена народом. Разбойники теряться не стали и принялись пропихиваться к скамейкам, расставленным возле подмостков. Там уже были зрители, но свирепый вид разбойников быстро освободил для них места с лучшим видом. Мой сторож сел рядом со мной, второй – рядом с Барбарой, отделив меня от нее. Прочие расселись впереди и позади от нас. Протрубили трубы, и на площади воцарилась тишина. Представление началось.

Люди в приличных одеждах, с одной стороны, и в лохмотьях, с другой, принялись драться. Сеча была жестокая: один за другим сражающиеся погибали с громкими стонами и проклятьями. Выжил только один: печально озирая побоище, он рассказал нам, что, мол, погибли все защитники родимой сторонушки, и двигается супротив нас рать несметная невидимых демонов, а противостоять им более некому. Так что каюк нам пришел. Сделав этот вывод, воин, прихрамывая, уковылял за занавеску. Зрители принялись громко хлопать в ладоши. Многие, в том числе мой сторож (по-прежнему тыкавший в меня ножиком), утирали слезу.

Занавеска задернулась, за ней повозились и отдернули снова. Теперь перед нами предстала богато убранная горница какой-то важной особы. Нарядные мужик и баба долго собачились, потом баба врезала мужику по лицу, а он поцеловал ей руку, и они стали миловаться так что аж срамота. Я огляделась. Все как один пялились на них, раскрыв рты, и плакали.

Поехали дальше. Еще раз задернули и отдернули занавеску. Теперь показывали вроде как берег моря с каким-то вечем. На большом камне стоял лохматый мужик в броне и, тыча пальцем в море, обвинял какого-то другого мужика. Тот не пытался оправдываться, а вид хранил суровый и невозмутимый (я так поняла, это и был тот знаменитый Нахер) и только лениво отбрехивался. Народ его поддерживал. Тут вдруг вообще на ровном месте тот первый возьми и достань меч, да и снеси первому голову. Я так и не поняла, как они это показали, но смотрелось точь-в-точь взаправду. Кровища (или что там было вместо нее) залила подмостки, второй упал, а первый давай орать, потрясая мечом, дескать: вот я молодец какой! Народ – который зрители – взревел и давай орать на этого первого: ты, мол, что наделал! А ну давай нам второго обратно сюда!

Я покрутила головой. Разбойники, подобно всем остальным, вскочили на ноги и орали чего-то тому мужику с мечом. Так возмущались, что про нас с королевой забыли. Луч надежды засиял передо мной. Я наклонилась к Барбаре:

– Пошли быстрей.

– Куда? – захлопала она ресницами.

– Да куда угодно! Прочь отсюда.

– Меня спасут, – спокойно ответила Барбара и уставилась на сцену. Ей явно хотелось досмотреть представление.

Ну и дура. Я выскользнула со своего места и давай бороздить толпу, что твой лосось, идущий на нерест.

Хорошая мысля всегда опосля. Мне бы, по умному, затеряться в толпе, а потом тихонечко улизнуть, спрятавшись за чьи-нибудь спины, но тогда я впопыхах сглупила. Слова Барбары насчет того, что «Баснь» смотрят если не все, то почти, были справедливы. Улицы пустовали, и даже стражникитаращились на подмостки. Я вывинтилась из толпы и заметалась. Я совершенно не помнила, откуда мы пришли. План, созревший у меня в голове, когда мой сторож вскочил и забыл про меня, был прост: я возвращаюсь к воротам, угоняю телегу и дую по Вессирскому тракту по направлению к Варенцу. Я совершенно упустила из виду, что не помню дороги, что телегу, да и лошадь, без круглой деревяшки мне не отдадут. А если мне и удастся украсть «Палладу» или коняшку, в погоню за мной кинутся не только разбойники, но и городская стража.

Теперь же все это пришло мне на ум. Я забегала, точно курица с отрезанной башкой, покуда меня не озарило: что это я! К моему боку больше не приставлен нож. Стало быть, я могу попросить защиты у стражи! Я подбежала к одному из блюстителей порядка и затараторила, излагая свою историю.

За помощью к слуге закона обратилась я явно не вовремя. То, что происходило на подмостках с Дроботуном Проклятым или как его там, занимало стражника явно больше, чем мои беды. Он кинул на меня недовольный взгляд, не желая отвлекаться от представления, а потом подозрительно прищурился:

– А чего это у тебя руки связаны? Ты небось воровка какая-нибудь? Из-под стражи сбежала?

Диву даешься, какие люди умные бывают. Я снова принялась объяснять насчет разбойников, и в этот миг к нам скорым шагом направились двое из моих похитителей: мое отсутствие обнаружили.

– Да вон же они! – указала я. – Развяжите меня, добрый человек! Схватите их, они хотят продать меня в рабство!

Разбойники подошли с видом горожан степенных и благополучных и в самых пылких выражениях принялись благодарить стражника за то, что задержал воровку.

– Мы ее схватили, когда она по карманам шарилась, вообразите себе только, господин служитель закона! Как раз собирались сдать ее вам после представления.

И хвать меня за локоть. Я поняла, что тут мне спасения ждать не приходится, вывернулась и припустила по пустынной улице. Разбойники – за мной. С завязанными руками бежать не очень-то удобно, но, по счастью, я всегда была быстрая. Им удалось ухватить меня несколько раз за рукав, но каким-то чудом я вырывалась и убегала. Я летела, будто сивка на горохе, поворачивая почему-то все время направо. Переулки становились все уже и уже, пока я не уперлась в тупик: проход перегородила большая крытая повозка, мимо которой я не успевала протиснуться. Я не нашла ничего лучше, как юркнуть внутрь и схорониться среди каких-то тряпок. Не успела перевести дыхание, как возле повозки загремели шаги моих преследователей.

– Девку тут не видал? – крикнул один.

– Какую еще девку? – немного погодя ответили ему с передка.

– С косой. В вышитой рубахе. Руки связаны.

На передке чуток помолчали.

– Не было никого.

Те посовещались («Говорю тебе, она подворотней ускользнула») и были таковы. Я постаралась дышать настолько тихо, насколько у меня получилось после такой беготни. Заметил меня тот, на передке? Или не понял ничего? И что мне теперь делать?

Снаружи прошоркали шаги. Полог откинулся, и в проеме передо мной возникла приземистая фигура. Помедлив, человек шагнул внутрь, приблизился и навис надо мной. Это был безбородый мужик с пышными усами и большим пузом, обтянутым несвежей белой рубахой. Всю эту красоту венчала сияющая лысина в одуване седых волос.

– Ты кто? – спросил мужик.

– Не выдавайте меня, дяденька, – пролепетала я. – Меня в неволю продать хотят. Разбойники меня ищут.

Мужик неторопливо кивнул – понял, мол. Я поспешно соображала. Сейчас на улицу мне точно нельзя. Города я не знаю, а разбойники наверняка тут не в первый раз. Мне б исчезнуть отсюда… И я выпалила:

– Вывезите меня из города!

– Деньги есть? – перешел к делу мужик.

Я помотала головой. Мужик кивнул – вроде бы не расстроился. Наклонился еще ниже. Совсем близко я узрела большой красный нос в пупырышках и водянистые глаза. Меня обдало запахом лука, пота и перегара. Мужик подмигнул, и мне стало страшно.

– А как насчет зарезать кое-кого? – спросил он.

Перед моими глазами сверкнул меч.

Глава 4

Стены древнего подземелья сочились влагой. Кап, кап, падали капли одна за другой, и звук их метался эхом в помещении, куда не проникал ни единый лучик дневного света. Факелы, чадя, озаряли мрачную мглу.

С мечом в руках я стояла над человеком, что лежал у моих ног. Он корчился и рыдал, моля о пощаде, но я была непреклонна. Мне не было до него никакого дела, я даже не знала его. Но мои родные находились во власти того, кто научил меня владеть мечом и прислал сюда, чтобы я убила его соперника – так, как уже убила десятки до него. Я – дева-убийца, которая не знает жалости. Я – Госпожа Смерть, разящая тех, кого мне прикажут.

– Умри же, несчастный.

Меч блеснул в сиянии факелов. Человек вскрикнул в последний раз, дернулся и затих. Стены подземелья окрасились кровью.

Я протерла меч тряпочкой и побежала штопать рубашки. Дел сегодня было еще по горло.

Вот уже который день я странствовала с лицедеями, представляющими «Баснь земли и ветра». Оказалось, спасаясь от разбойников, я дала круголя и, вернувшись к площади, наткнулась на лицедейскую повозку. Выручил меня не кто иной, как их старшой, Михорка, ожидавший в переулке, пока остальные показывали на площади представление. Это сначала он меня напугал, а после оказалось, мужик добрый.

Михорка сказал: актерка, которая играла девочку-убийцу, сбежала с каким-то местным молодцем, и нужен человек на ее место. Работа несложная: супиться и кровожадно размахивать мечом. Понятно, ни мне, ни лицедеям не надо было, чтобы я осталась у них навсегда. Михорка предложил: я доеду с ними до Семигорья, где они покажут двести четвертую часть в последний раз. После этого у них будет перерыв, во время которого они смогут подыскать новую актерку. Я же сразу после представления смогу отправиться в Варенец-град. От Мранича до Варенца есть хорошая дорога, пусть и через горы, но короткая. Ею ездят много торговцев. Они умеют путешествовать горами и двигаются быстро. Даже при том, что я потеряю несколько дней, оставшись с актерами, я их наверстаю с лихвой. А они мне заплатят за работу, да еще добавят за стряпню, постирушки и прочие такие дела.

Я согласилась, делать нечего. Здешних мест я не знала, и поблизости все еще рыскали разбойники, которые наладились меня выгодно продать. Откажусь я, и что? Иди куда глаза глядят, и попадись не этим бандитам, так другим. Денег у меня не осталось, разбойники тогда сразу все отняли. Положим, на корабле невест я поплыву даром, для того император его и снарядил, щедрый человек. Но ведь мне что-то еще надо есть и во что-то одеваться. У меня осталась одна рубаха – та, в которой я уехала из Белолесья. Пусть я и не слишком стремилась наряжаться для императора, но хоть один приличный наряд и хоть какие-то бусики мне были нужны. Насколько я слышала, у этого Камичиро спеси хоть отбавляй. Сомневаюсь, что он хотя бы взглянет на невесту в отрепьях. Отошлет домой, и дело с концом.

Словом, предложение было хорошее, доводы Михорки звучали разумно, я сказала «да» и, в общем, не пожалела. Когда б я еще побыла лицедейкой? Раз за разом у меня получалось все лучше: я пучила глаза, делала страшный вид, и в ладоши мне хлопали не меньше чем прочим.

В Валахии и сопредельных землях было почти как у нас: добрые леса, просторные поля, славные домики. То, что мы углубились в Семигорье, я поняла скоро и без подсказок. Мы петляли по каменистым дорогам меж упиравшихся в поднебесье гор, поросших густыми лесами. Кто только додумался так назвать эти земли, я так и не поняла. Я насчитала гор двадцать и бросила. Видать, человек, нарекавший место, не пожелал утруждаться: досчитал до семи, сбился со счета и плюнул: пусть, мол, будет семь, хорошее число. Горы тут было повсюду и заканчиваться не собирались. Глазу моему не хватало привычного простора, а темнело раньше, чем полагается. Вроде еще долго должно быть светло, но спряталось солнышко за большую вершину – и нет его. Сумрак, прохладно, и только знай себе по обе стороны от дороги шумят угрюмые леса. Под шаткими мостами зияли такие пропасти, что страшно было вниз глядеть, а внизу гремели бурные речки. Тут и там звенели водопады. Чем дальше – тем города и большие селения встречались все реже, а у подножья склонов торчали одинокие домики. Каркали вороны, по ночам в лесах выли волки. И чего нас сюда несет? Я спросила об этом у Михорки.

– Места хмурые, – согласился он. – Таково Семигорье. Но погоди, доберемся до Мранича, увидишь: и тут люди живут и ходят видеть истории.

Прибыли незадолго до заката, и я в сопровождении Михорки отправилась на постоялый двор, договариваться насчет завтрашнего отъезда. Сопровождающие нашлись сразу: как и предрекал Михорка, обозы выходили в Варенец-град каждый день, и мы быстро сговорились с приветливыми купцами, везущими в Варенец из Семигорья пеньку и крыжовниковое варенье.

Купцы наказали явиться на постоялый двор к рассвету: с первыми лучами солнца тронемся в путь. Успокоенная, я вместе с Михоркой отправилась помогать остальным готовиться к представлению и заодно глазела на город. Как по мне, был он мрачноват. Дома не особо новые и опрятные, в основном из темно-серого камня, либо же потемневшего дерева. Улицы кривые, где мощеные, где-то нет. Не то чтоб плохо было тут или еще что, но как-то невесело. Высоко в горах над городом темнел замок, строго взирая на долину огненным глазом – единственным окном, в котором горел свет.

Представляли мы, когда уже стемнело. Разожгли пламя в больших железных мисах, понаставили, кроме того, целый лес факелов, и началось. Тут и в самом деле было поживее, нежели в прочем Семигорье, но все-таки публики собралось немного. В Салисе, скажем, скопилась целая толпа. А тут оказалось как-то реденько. Народ расселся на скамьях перед подмостками, а в серединке освободили место для трона местного правителя – графа Роланда. Трон был высокий и просторный, весь его выложили богато расшитыми подушками, и на ентом седалище развалился граф – как оказалось, вьюнош приблизительно моего возраста. Бледный, худосочный, только рот алый, будто у девицы, зенки же светятся в темноте, как у кота. Представление граф Роланд смотрел вроде бы с интересом, но стоило мне появиться, кривился и морду воротил, будто подсунули ему кислый овощ заморский лимон. Должно быть, девка-душегубка моя ему не по нраву пришлась. Ну а то. Будь я на его месте, я бы тоже расстроилась. Она этих графьев резала, не считая. А ну как все закончатся и она до Роланда доберется? Хочешь не хочешь, а призадумаешься.

Впрочем, граф Роланд от души похлопал вместе со всеми, а потом пригласил честную компанию на обед в местный кабак – отметить завершение показа двести четвертой части. Михорка шепнул, что Роланд смотрит представление с большим интересом и после всегда угощает лицедеев. Он, добавил Михорка, вроде бы сам мечтает стать сочинителем и при случае совещается с Михоркой насчет удачных строк.

Раскланявшись со зрителями, мы под предводительством Роланда всей гурьбой повалили в кабак, где уже приготовили угощенье. Длинные столы, укрытые расшитыми скатертями, ломились от всяческих яств. Тут была и птица дикая и домашняя, с яблоками, грушами и сливами запеченная. И каши разнообразные с лучком, салом и всякой другою поджаркою. И намазка из гусиной печенки. И хлебы серые и белые, пышные и горячие. Свинина, говядина жареная, тушеная, с репою, брюквой и зеленью. И еще много всего – знай угощайся, живот набивай. И кабак-то был славный – сложен из крепких бревен, по стенам связки лука висят, лавки покрыты узорчатыми ткаными ковриками, огонь полыхает в очаге. Славно после долгого дня и дороги отдохнуть в таком месте! С актерами я успела сдружиться и рада была вместе попраздновать.

Мы, недолго думая, принялись за угощенье, граф же ни к чему не притрагивался и знай себе порхал от одного актера к другому, будто бабочка с цветка на цветок. К этому присядет лясы поточит, у того спросит, как попутешествовали, с третьим семью да деток обсудит. И ко мне подсел – подкрался неслышно, будто зверь. Я как раз капусту тушеную наворачивала с копченостями и ни о чем другом думать не думала. И тут ни с того ни с сего прямо над моим ухом:

– Откуда ты, прелестное дитя?

Я от такой внезапности поперхнулась, аж капуста разлетелась во все стороны. Прокашлявшись, говорю, мол, из Белолесья. Но ты меня уж больше так не пугай, ваше графство, а то глядишь, в другой раз костью подавлюсь, так легко уже не отделаюсь. А он мне: ну что ты, какое графство, зови меня просто Роланд. И вьется ужом: я, мол, таких лебедушек в наших краях отродясь не видывал, это как же тебя к нам занесло?

Я, признаться, от тепла да от сытости разомлела, а он поближе подсаживается и дальше свою линию гнет: не желаешь ли, говорит, прекрасная дева, проследовать в мой замок. Живу один, как сыч, и до того мне порою бывает тоскливо – а затем ресницами этак взмахнул, и давай в мою сторону взоры огненные метать.

Я говорю, очень ваше приглашение мне приятное, да только никак не могу, завтра вставать спозаранку.

Какая жалость, молвит Роланд, и снова очи в стол. А у меня такая богатая коллекция (собрание, то есть) старинного белолесского оружия.

И ведь крепка я, а знал, чем девку пронять, подлец.

Я, невольно от него заразившись, тоже глазами вот эдак повела и говорю:

– Ну разве что совсем ненадолго.

Направились мы к выходу, и тут ко мне подскочила одна из актерок и давай нашептывать: не ходи, мол, с ним и все такое. Я, вся в думах о старинном белолесском оружии, решила, что это она от зависти, и довольно бойко ее отбрила. Конечно, завидки ее взяли. Вон какое ко мне внимание, а не нее хоть бы взглянул.

Забегая вперед, я вас, девки, упрежу, чтоб не попались вы в ту же ловушку. Коли окажетесь во Мраниче и станет к вам граф клинья подбивать, соблазняя белолесским оружием – не ведитесь. Враки это все. Нет у него оружия. Ни копья, ни булавы, ни самого что ни на есть завалящего топорика.

Во дворе ждала карета – повозка крытая с большими колесами, запряженная четверкой лошадей. Была она черная, и лошади тоже. Мы погрузились и поехали. Роланд сел и разом стал какой-то скучный. Отвернулся, ни слова не говорит, знай в окно таращится, хотя по темному времени там и не разглядеть ничего. Я не стала приставать, может, несварение у человека, недаром же он ни крошки в рот не взял. На его месте я б тоже загрустила. Меня когда пучит или, допустим, изжога, я тоже сама не своя. Так и ехали в тишине. Дорога была так себе: сразу понятно, что в гору взяли, да еще изрядно потряхивало – один раз так сильно, что Роланда на меня кинуло. Прижался ко мне, вдавил в стенку, и сразу отпрянул: прошу, мол, прощенья. Глаза меж тем горят, а сам холодный. Думаю, точно, нездоровится ему, и осторожно так спрашиваю:

– Может, все-таки не поедем в гости? Ты будто бы не в себе.

Он смотрит так со значением и тихонечко говорит:

– Ты тоже это чувствуешь?

Тут нас опять тряхнуло, и теперь уже я к нему прижалась. Он меня придержал легонечко, прежде чем отпустить, и не скрою, было это приятно. А вскоре мы и доехали.

Прогрохотали по мосту, вышли из кареты, и печаль меня обуяла. Каменные стены в небеса упираются, нигде ни травинки, факелы полыхают, но все равно темно, слуги в черном и какие-то малахольные. Разве что от летучих мышей небольшой оживляж.

Внутри было не лучше. Пусто, холодно, неприютно. По углам паутина и пыль, на стенах ковры какие-то старые, молью побитые. Окна узкие, должно быть, и днем света не дают. Мебель темная, старая. Но, правда, с красивою резьбой и подушек много везде понакидано, сиди не хочу. Граф долго вел меня по каким-то переходам и лестницам, покуда не привел почти на самый верх, в просторную горницу. Здесь стоял стол с пером, листками и чернильницей, и еще один – на нем кувшин серебряный и кубки.

– Вина?

Я пригубила немного и отказалась. Они тут все это пили, сок какой-то перебродивший. Мне не понравилось. Кислятина. Квасу, говорю, нет?

– Что такое квас?

Я попыталась объяснить, но он не слушал. Слонялся по горнице, на меня поглядывая, и вздыхал. Думаю, ну я точно не вовремя, и чего только звал. Как насчет оружия, спрашиваю.

Он сделал вид, что не слышит.

– Я так одинок, Малинка. Так одинок. Сочинительство – единственное мое утешение.

Что, спрашиваю, сочиняете?

Он улыбнулся – горько так, да еще проникновенно на меня посмотрел.

– Я пишу роман о любви.

– Баснь что ли?

– Ну да. Баснь. О любви бессмертного существа и смертной девы. Любовь их будет длиться века и никогда не закончится! Я тебе зачитаю.

Схватил листки и понесся: то кричит, то шепчет едва слышно, то стонет, то рычит.

– Прошу, – прошептала она, отворачиваясь, – не трогайте меня, сэр. Я вас ненавижу.

– Не называй меня сэр, – прорычал он. – Для себя я просто Дагоперхт, Повелитель Крови, Бессмертное Дитя Ночи, Воитель Тени и Рыцарь Луны!

– Я вас боюсь, – лепетала она, тщетно пытаясь вырваться из его жарких объятий.

– Боишься? – презрительно усмехнулся он, проводя пальцем по ее губам, отчего она затрепетала всем телом, вынужденная признаться себе, что ее волнует этот грозный мужчина. – А может быть, ты боишься самой себя?

Мелисандра пылала, не в силах противиться влечению. Да, он был опасен, он мог убить ее, но в то же время ее неотразимо влекла к себе его жестокая, беспощадная страсть. Он преследовал ее с тех пор, как увидел, и она не хотела признаться себе в том, что не осталась равнодушной к его грубому обаянию. В том, что то, что он предлагал ей, было столь же возмутительным и запретным, сколь… привлекательным.

– Признайся, – усмехнулся он еще более жестоко, всем телом наваливаясь на нее, отчего Мелисандру вдавило в стену, – тебе надоели эти бесхарактерные юнцы, которые пытаются увлечь тебя своими песнями и цветочками. Тебе же нужен настоящий мужчина, такой, который знает, что тебе нужно…

Одной рукой он обхватил ее талию, другая же медленно скользила по телу девушки, пробуждая в ней чувства, о которых она до сих пор не имела никакого представления. Его губы приблизились к ее губам, но передумали и заскользили вниз по шее, заставляя Мелисандру…

Дальше пошла сущая срамота, и я вежливо перебила Роланда, спросив, что там все-таки насчет оружия.

– Но это же самое интересное! – воскликнул Роланд. – Он вот-вот сделает ее бессмертной!

Вот ты, спрашивает, хотела бы стать бессмертной? Хотела бы любви, которая никогда не заканчивается?

Я поразмыслила.

– Это в смысле, вообще никогда не умирать?

– Да.

– И все время, все время вместе?

– Да! – у него аж глаза загорелись.

Ну нет, говорю. От скуки подохнешь. Тыщу лет ничем не заниматься, только друг друга любить, это ж с тоски руки на себя наложишь.

Он, видно, обиделся. Швырнул листки, отошел к окну и молчит. Ну а что. Сам спросил. А я же в гостях все-таки. Нехорошо хозяина обижать. Я подошла поближе и потрогала его за рукав. Рукав, кстати, был очень мягонький. Такая ткань приятная. И говорю осторожно:

– Ну, бессмертной-то, наверное, неплохо быть. Если не болеть.

Он медленно обернулся и тоже меня за рукав берет. Ему, наверное, не так приятно было. Рубаха у меня самая простая, домотканая, да не стирана который день.

Сморщился и отвернулся, как будто противно ему. И говорит внезапно, холодно и грубо так:

– Уйди.

Вот пойди пойми этих графьев. Сам же звал на оружие посмотреть, и на тебе: ни оружия, ни гостеприимства.

– Куда же я пойду? Через горы, через лес, волкам на корм? Я ж думала, вы меня проводите.

– Прости.

Смягчился. Подошел, улыбнулся.

– Скажи, ты ведь сразу все поняла?

– Чего поняла?

Он еще ближе придвинулся и в глаза мне смотрит.

– Я пытался бороться, но… – сглотнул, а сам ко мне тянется, и в очах пламень. – Прости.

Обнял меня за талию, и вроде не крупный сам по себе, так ведь и не ожидаешь, что хватка железная. А я не знаю, сопротивляться мне или нет. Вроде и надо сопротивляться, но парень-то ничего, пригожий. Только со странностями.

– А чего ты нос тогда от меня воротишь, раз я тебе понравилась?

– Ты же все уже поняла… – шепчет. И ко мне клонится, будто ива к воде.

Я уперлась руками ему в грудь, верчусь, ничего не понимаю.

– Чего, – твержу, – тебе надобно-то?

– Ну что ты… – шепчет опять и жмется все теснее и теснее. – Маленькая лгунишка. Я же видел, как ты на меня смотрела.

– Обыкновенно я смотрела, – бормочу, – не понимаю я ничего. Руки у тебя холодные, Роланд. Отпусти!

Улыбнулся.

– Холодные, да. Но ты же сразу догадалась, верно?

– Да о чем?!

Он – будто не слышит.

– Скажи это вслух! Скажи!

Я бьюсь в его руках и не могу вырваться. И не пойму, приятно мне, что он меня обнимает, или нет. Главное, бесит, что он такой бестолковый. Чего я должна сказать-то? А он опять за свое, и уже не ласковый, а какой-то злой, что аж страшно:

– Скажи это вслух! Скажи!

Вот ведь упорный. Ты хоть намекни, говорю, мил человек, чего сказать-то. Я повторю, мне нетрудно.

А он будто сам не свой, всем телом ко мне прильнул и бормочет на ухо:

– Все во мне привлекает тебя…

Ну не знаю, не так уж чтобы прям все.

– Я думал, смогу сопротивляться, но твой запах… Он сводит меня с ума…

Я отвернула голову к плечу и принюхалась. Вроде сильно воняет. Хотя постираться, конечно, надо бы, да.

– Я увидел это в твоих глазах сразу, как ты посмотрела на меня … Это судьба…

Чтоб тебя. Я тут едва дышу уже от твоих объятий. Билась, билась, да и закричу:

– Отпусти ж меня наконец, что ж ты за упырь-то такой!

Осклабился радостно, и тут-то меня осенило…

– Ой, – тихонько говорю я, сомлев. – Мамочки…

И перестала сопротивляться. Силы меня как-то сразу оставили. Тут бы мне его кубком по голове огреть или еще чем – а я как в тумане. Только смотрю ему в глаза и вижу, как его лицо ко мне приближается.

– Откинь голову.

Я послушалась и уставилась в потолок. Там паутина, грязища. Думаю, вот бы веничком да тряпочкой пройтись. И на шее своей чувствую его дыхание. Он меня покрепче прижал, и я опять ойкнула.

– Ничего, – шепчет. – Это будет недолго. Не больно. Я буду любить тебя вечно…

Я закрыла глаза. Моей кожи коснулись его клыки.

Глава 5

Жила у нас в селе бабка Крапивка. Славилась она много чем, но прежде всего тем, что во всем любила искать хорошие стороны. Разобьет горшок – к счастью. Захворает – скажет: «А когда б я еще полежала да отдохнула». С дедом поругается – радуется: мириться будет слаще. На торжище обманут – стало быть, вдвое прибудет откуда-то еще. И так во всем. Рассказывают, когда у бабки изба сгорела (я тогда не родилась еще), та плясала на пепелище, задирая тощие ноги и приговаривая: «А, туда ей и дорога, все равно мне изба эта никогда не нравилась».

Теперь, когда Роланд к шее моей склонился и кровь сосать приготовился, я вспомнила Крапивку, а заодно все, что говорили про упырей, и стала искать в своем положении хорошие стороны. Ну и что? Ну и стану упырицей, что такого. Подумаешь, на свету больше не покажись. Кому нужно оно, это солнце. Только обгоришь. Если уж так хочется, смотри на него из окошка и радуйся. Кожа будет белая, как у княжны. И не состарюсь никогда. На веки вечные останусь юная и распрекрасная. Питаться, опять же, нет надобности, это ж какое времени и деньгам сбережение. За сто, тысячу лет столько денег накоплю – у! Терем себе, как у князя, построю. Потом, упыри – они вон какие сильные. Сейчас-то я хлипкая девка, а буду как Роланд. Любой лиходей станет мне нипочем. Ухвачу его за места неназываемые покрепче, да зубками за шею – цоп, вмиг позабудет, как безобразничать.

Ребятам посулила я являться или нет? Посулила. Вот уж теперь беспременно стану являться. Приду в ночи, скажем, к Огурке. Или к Явору. Или вот еще – к Некруте. Явлюсь в свете луны вся белая и красивая, буду охать, стонать и говорить: «Дай-ка я тебя поцелую». Напрудят под себя, к гадалке не ходи. То-то веселья будет.

– Фу, Роланд, фу! А ну-ка брысь! А ну брось! Что за человек такой, на три дня нельзя одного оставить.

Я так размечталась о том, как стану упырицей, что в первый миг даже расстроилась. Кто же это нам помешал?

Вспугнутый криками, Роланд наконец отлип от меня и теперь метался, сшибая подсвечники с опасностью вызвать пожар, а за ним бегала королева Барбара, колошматя его подушкой.

– Говорила, сиди смирно! Говорила, или нет? Что ты мне обещал? Что ты мне обещал? – приговаривала она, лупя упыря, а тот уворачивался от нее и скулил что-то беспомощное.

– Нет, ты подумай, – наконец остановилась Барбара, переводя дыхание и держа в руке подушку. Прическа растрепалась, пшеничные власы взлохматились, и Барбара сердито сдунула упавшую прядь. – Ведь обещал, подлец, что будет вести себя смирно. У!

Она замахнулась подушкой, и Роланд сжался, как нашкодивший кутенок.

– Мало тебе оленей да кабанов? Вон, – она взмахнула подушкой, – леса кругом. Иди, охоться! Нет, он будет девиц заманивать и соблазнять. А у него, между прочим, – обратилась она ко мне, – жена есть.

Вот охальник!

– Малинка! – обрадовалась Барбара, узнав меня, и кинулась обниматься.

Я все еще дрожала от пережитого, но быстро оправилась. Ох, как же рада была я ее видеть.

– Ваше величество! Ты как здесь?

– Так это мой брат, – кивнула она на Роланда и погрозила ему кулаком. – Супруга его на некоторое время уехала с детками, родню навестить. Обещал, что будет вести себя прилично. И ты погляди на него. Стоило появиться смазливой мордашке… Про вечную любовь плел?

Я кивнула.

– Про пьесу свою рассказывал? И какой он одинокий, и все такое?

Я подтвердила.

– Кобель, – вздохнула Барбара, и я едва удержалась, чтоб не хихикнуть, когда она произнесла это своим нежным серебристым голосочком. Еще было удивительнее, что грозный упырь робел перед ней, как дитя пред суровой матерью. – И ведь муж неплохой, и супругу свою любит, и отрекся от своей страсти пагубной, но стоит оставить одного…

Она безнадежно махнула рукой и тут же грозно прикрикнула, обращаясь к Роланду:

– Все расскажу Элинорке!

– Это жена его? – спросила я.

Барбара кивнула.

– Дядя ее заболел, поехала навестить его с ребятами. Я обещала за Роландом присмотреть, но в Медилане распродажа началась, я решила: отъеду буквально на денечек. Что может случиться? Обещал хорошо себя вести.

Королева строго воззрилась на брата, а тот сделал вид, будто происходящее не имеет к нему отношения. Барбара еще раз вдохнула, положила подушку на кресло и принялась приводить себя в порядок. Была она в пышном платье с белыми кружевами, розовом, как закат. Подтянула шнурочки на талии, расправила оборки, убрала на место выбившиеся локоны.

– Больше уж я его одного не оставлю. Со мной поедет. И тебя до постоялого двора довезем.

– Как же ты выбралась-то? – спросила я Барбару. – Неужто рыцари спасли?

– Ну разумеется, – ответила она так, словно иначе и быть не могло. – Меня в Крапош привезли и на торги выставили. Я увидела рыцарей и убедила их меня купить.

– Дорого? – спросила я. Барбара сказала, и я присвистнула.

– Как же ты отдавать будешь?

Она удивленно посмотрела на меня.

– А я и не буду. Спасти даму, тем более королеву – для рыцаря доблесть. Но в благодарность я пригласила их в гости и разрешила посражаться в мою честь на турнире.

Я выглянула в окно. Во дворе замка ожидали не менее трех десятков верховых, закованных в латы. Доспехи блестели в свете факелов, над всадниками реяли знамена разных цветов. Барбара привела с собой целое войско.

– Они купили мне новые платья и проводили сюда, чтобы я забрала Роланда. А теперь все вместе поедем в Беллентарию. Заберу его к себе, чтобы был на глазах. В этом ужасном месте я больше ни секундочки не останусь.

Она сморщила носик, брезгливо окинув взглядом мрак и неуют.

– Прибрались бы, что ли… Ну, идем.

Она пихнула брата в спину, и тот покорно поплелся впереди нас.

– А ты куда, Малинка? – спросила Барбара, когда мы сошли в нижний зал.

Я рассказала. Еду, говорю, в невесты к императору Чиньяня. Завтра же отправляюсь с обозом до Варенца.

– Ах, как замечательно! – воскликнула Барбара, запрыгала и захлопала в ладоши. – Я слышала, что Камичиро собирает невест! Это просто чудесно! Малинка станет императрицей!

И вдруг опечалилась, будто свечка в ней погасла. Остановилась как вкопанная и жестом придержала брата.

– Нет! – решительно сказала она. – Нет, нет и нет!

Это почему еще, спросила я. Что такое?

Королева покачала прелестной головкой, и сверкающие серьги в ее ушах затанцевали, играя искрами.

– Ты хорошая девица, Малинка, но скажу тебе правду. Так ты дальше первого испытания не пройдешь.

– Так – это как?

– Что ты знаешь об императоре Чиньяня? – вместо ответа спросила она.

Я пожала плечами.

– Крайсветная Империя – самое большое и могущественное государство в Лихоморье. Она существует тысячи лет. Подданные императора считают его сыном Луны и Солнца и почитают как божество. В Чужедолье всегда было принято относиться к Чиньяню без внимания, ибо считалось, что лежит она слишком далеко, чтобы оказывать влияние на политику Чужедолья. Но ныне все изменилось, и самые прозорливые начинают понимать, что Чиньянь набирает силу, с которой необходимо считаться, и сила эта – Камичиро, сын недавно почившего правителя. Старый император правил многие годы, уже сильно болея и одряхлев, но его преемник – совсем другое дело. Уже сейчас многое в Чиньяне идет по-иному, а в ближайшие годы дела еще сильнее изменятся. Если прошлый император оглядывался назад, на дела своих предков, то юный Камичиро смотрит в будущее и намерен связать мощь традиций с преимуществами нового. А о сокровищах Крайсветной ходят легенды. Это одно из самых богатых государств. Никто в точности не знает, насколько, ибо чиньяньские императоры ревностно хранят свои тайны, но что Чиньянь может любого из наших правителей купить и продать, не подлежит никакому сомнению. Ты понимаешь, что это значит?

– Откуда тебе это известно?

– В «Вестнике дамозели» писали, – отмахнулась Барбара. – Ты не читаешь? Как же так? Там и про отбор невест было. Потом расскажу. Так вот. Сколько девушек, как думаешь, захотят стать супругой такого правителя?

– Много?

– Очень! А на корабль невест возьмут самое большее несколько десятков. Поедут только те, кого отберет присланный с кораблем императорский советник. То есть даже до Чиньяня доберутся не все. После того, что ты узнала – как думаешь, какая супруга нужна такому человеку, как император?

Я подумала.

– Мудрая. Послушная. Готовила чтоб хорошо. Верная. Не ругалась чтоб последними словами, а говорила прилично. Ну, и всякое такое.

Барбара одобрительно кивала на каждое мое слово.

– Умница. И как думаешь, какую он выберет?

Я затруднилась, и Барбара ответила вместо меня.

– Красивую.

Я разинула рот. Чего?! Барбара слегка улыбнулась.

– Дорогое дитя, император Чиньяня ничем не лучше и не хуже других мужчин. Он такой же, как все. А мужчина всегда выберет красоту. Они любят глазами. И это, к счастью или к радости, закон, который не изменишь. Камичиро может и будет выбирать, как ты сказала, самую мудрую, верную, достойную и так далее. Но победит и станет императрицей та, которая сумеет ему понравиться.

Я стояла, как оглушенная, а Барбара продолжала:

– Ты мне понравилась, Малинка, и я хочу помочь тебе. Поедем ко мне в гости, я научу тебя, как очаровать императора. И ты станешь императрицей Крайсветной, не будь я владычица Беллентарии.

Я уже открыла рот, чтобы ответить, что не намереваюсь ни очаровывать императора, ни выходить за него замуж, но холодная рука разума удержала меня. Во-первых, ни к чему выбалтывать всякому встречному-поперечному, для чего я на самом деле направляюсь в Чиньянь. Во-вторых, Барбара говорила дело. Мне нужно будет время, чтобы отыскать шлем, вряд ли Камичиро держит его на самом видном месте. А для этого необходимо пройти хотя бы несколько испытаний. Я не знала, в чем они будут состоять, но если королева права… В конце концов, что я понимала? Я могла сколько угодно считать Барбару дурочкой в оборочках, но мужики ходили перед ней на цырлах. А это значило, мне есть чему у нее поучиться, если я собираюсь продержаться в Чиньяне достаточно долго, чтобы выполнить задание. Только…

– У меня нет времени, – сказала я. – Корабль невест уходит через неделю. Мне завтра же утром нужно отправляться из Мранича, если я хочу успеть.

Барбара сделала ручкой так, будто мои слова не стоили никакого внимания.

– Не думай об этом. Роланд тебя доставит. За несколько часов домчит из Беллентарии в Варенец.

– Полетим, что ли? – удивилась я.

Барбара вместо ответа позвала:

– Роланд!

Тот уныло ковырял кинжалом деревянный стол.

– Роланд!

Упырь вскинул голову.

– Покажи, что ты умеешь.

Легонько свистнуло, подул ветерок. Вжух – и он уже в другом углу зала. Барбара победно улыбнулась.

– Видишь? В том, чтобы быть упырем, есть польза. В том числе – и для упыревых родственников. Верно, Роланд? Доставишь Малинку к кораблю невест?

Роланд буркнул что-то, что могло сойти за «да».

– И не волнуйся, – успокоила меня Барбара. – Приставать он к тебе больше не станет. Я ведь пригрозила ему, что все расскажу Элиноре. А он боится этого, как… осинового кола.

***

– О да! О да! Еще, еще! Прошу, не останавливайся! О, боги, как хорошо…. Нет-нет, вот здесь. Выше. Да, да. И еще здесь… О да!

Со мной уже закончили и вторично посадили в ванную с духовитыми маслами и розовыми лепестками, а Барбару продолжали месить, она же не отказывала себе в удовольствии выражать свои чувства на всю округу. Я тоже, признаться, поорала, месильщицы ее были мастерицы обращаться с человеком так, будто он кусок теста.

Мы ехали всю ночь в Барбариной карете. Розовой. Просторной, с мягкими лавками и кучей подушек. Даже получилось устроиться на ночлег. Спала я, конечно, скрючившись, но как-никак подремать удалось. Королева же устроилась вроде бы даже и с удобством и сладко сопела, приоткрыв розовый ротик.

В Беллентарию прибыли ранним утром. Барбара разбудила меня, и покуда она потягивалась и прихорашивалась, я выглянула в окно. Королевство было под стать своей правительнице: хорошенькое, как игрушка. Пшеница колосилась, поля зеленели, речушки блестели, повсюду чистенькие беленькие домики и сытые селяне, а над всем этим возвышался замок – белоснежный, будто сахарный, и над ним реяли флаги. Розовые, разумеется. Я задалась вопросом, как это такую прелесть никто до сих пор не завоевал, и спросила об этом Барбару.

Та сияла свежестью, точно и не провела всю ночь, трясясь в карете. У меня, например, все болело и затекло. Посмотреться не во что было, но я могла себе вообразить, как выгляжу: патлы клоками, морда бледная с красными пятнами, под глазами круги, рубаха мятая.

– Я помолвлена с королем Маледетты, – ответила Барбара. – Никто не осмелится напасть на Беллентарию, пока мы под его защитой.

– Чего не женитесь? – спросила я.

Барбара пожала плечиками.

– А куда спешить?

В замке все тоже было замечательно богато: повсюду лазурный, белый, розовый, бархат да шелка, все такое миленькое и прелестное, аж страшно дотронуться. На стенах картины, по полам ковры разложены пышные, зеркала в золоченых рамах от пола до потолка. Едва узрев себя в одном из них, Барбара вскрикнула: «Ах, как я ужасно выгляжу!» и немедленно распорядилась насчет ванны и месильщиц. То и другое было готово: предусмотрительная королева выслала вперед вестника, чтоб велел все устроить к нашему приезду. Меня выкупали в горячей воде, швырнули на койку и давай мутузить. Я вопила не хуже, чем Барбара. Только у меня получалось так, будто корова размычалась недоена, а у Барбары – как будто она… ну, вы поняли. Рыцари, кои слонялись под окнами, наверняка покой потеряли.

Теперь, слушая королевские стоны, я возлежала в ванной с лепестками и листала «Вестник дамозели».

Рубрика «Это надо знать».

Что делать, если вас похитил дракон.

1. Не пытайтесь спастись самостоятельно.

2. Убедитесь, что дракон не является оборотнем. В противном случае рассмотрите возможность его приручения и последующего воспитания (см. статью в предыдущем номере: «Дракон-оборотень: мифы и реальность», а также материал на стр. 32 «Замуж за дракона: “за” и “против”. Семь правил разумной дамозели»).

3. На протяжении всего пленения не забывайте причесываться, умываться и поддерживать в чистоте ваш наряд. Помните: рыцарь будет разочарован, если спасенная им дамозель не окажется красавицей.

4. Проводите все возможное время возле окна. Если, паче чаяния, слух о вашем пленении не разнесется по городам и весям, рыцарь должен заметить вас, проезжая мимо. Высматривая рыцаря, сохраняйте вид задумчивый и кроткий.

5. Пленительное пение скорее привлечет внимание проезжающего мимо рыцаря.

Там еще было, но я утомилась и перелистнула несколько страниц. Далее меня ожидали: «Последние медиланския моды»; «Устроительство турнира: как пережить»; «Что делать, если вами восхищены менее четырех рыцарей»; «Он предлагает надеть пояс верности. Как быть? Отвечаем на вопросы читательниц»; «Тристан и Изольда: история любви или измены? Только в «Вестнике»: мнение Марка из первых уст!».

Я порадовалась, что месильщица пришла выуживать меня из ванны, ибо кожа на моих пальцах сморщилась, а от историй для дамозелей глаза готовы были начать кровоточить. О, знай я, что ожидает меня в будущем! Пару дней спустя я любила Марка, Тристана и Изольду, кем бы они ни были. Я счастлива была бы вернуться к ним и узнать все подробности их личной жизни, лишь бы не заниматься тем, чем я занималась. Я мечтала узнать все о драконах и медиланских модах, только бы меня оставили в покое, и пусть бы кожа моя сморщивалась и дальше, покуда я не стала бы похожа на забытое в подполе прошлогоднее яблоко. Но тщетны были мои мечтания. Дни мои наполнили боль и страдания.

Вытащив из ванны и обсушив, месильщица натерла меня какими-то маслами (будто мало их плавало в ванне), намазала волосы вонючей жижей и отправила на крышу, где я пеклась на солнце несколько часов. Когда жижу смыли, оказалось, что мои русые косы стали почти белыми. Меня скребли чем-то вроде песка, заставляли лежать в теплой грязи, как свинью, ощипывали, как курицу (я ожидала, что начнут потрошить, но обошлось), намазывали какой-то липучкой и срывали ее с кожи вместе с волосами (я орала так, что слышали, должно быть, и в Белолесье), дергали брови, что-то там вытворяли с ресницами, кидали на койку и снова месили и терли маслами.

Я вопила, возмущалась и пыталась драться, но месильщицы были бабы могучие, невозмутимые и крепкие. Я трепыхалась в их мощных руках лягушонком. Время от времени появлялась Барбара, ухмылялась с довольным видом, изрекая: «Красота требует жертв!» и вновь исчезала, оставляя в руках мучительниц.

Иногда мне давали поесть.

Когда я уже решила, что вот-вот сдохну, мое тело наконец оставили в покое. Так я думала. Во всяком случае, не предвиделось ни вонючек, ни грязи, ни дерганья липучки – волос не осталось, чего там дергать. Но нет. Настал час новых испытаний.

На ноги мне натянули портки, такие узкие, что удивляюсь, как кровь не остановилась. Заставили надеть башмаки на подпорках – каблуки называются, и велели пройтись. Я прошлась и грохнулась. Прошлась и еще грохнулась. Позвали Барбару. Та огорченно покачала головой, поцокала языком и с сожалением вынесла, что, пожалуй, от каблуков придется отказаться.

Я вздохнула с облегчением, но ненадолго.

На меня надели какую-то броню, иным словом я не могу обозвать то, что они называли «корсет», и затянули так, что у меня глаза в два раза увеличились и стали почти как у Барбары. Вот в чем секрет, догадалась я, безуспешно пытаясь вдохнуть как следует. К броне добавилось несколько слоев пышных юбок – сколько именно, после десятого я сбилась считать. Поверх них водрузили клетку в форме колокола. Ноги мои подогнулись под ее тяжестью, но месильщица выпрямила меня мощным рывком. После этого наконец сочли, что вот теперь-то настал черед платья. Когда его наконец натянули и зашнуровали, я обнаружила, что хоть ноги мои и закрыты, вырез сверху чуть не до пупа, и грудь выставлена на обозрение почти целиком. Да еще и приподнята. Сущее непотребство.

Волосы мне чесали так долго, что я уснула, а потому мучительницы беспрепятственно раскрасили мне лицо. Разбудили и поставили перед зеркалом.

Волосы льняные, наверх взбитые, заплетенные завитушками, кудряшками и косичками – как расплетать, непонятно. Лицо бледное, как у Роланда, хладного демона. Ресницы черные, мохнатые – хлоп, хлоп, аж моргать тяжело. Стан тонкий, как у осы, по обеим сторонам от него шары – рукава. Юбка такая огромная, что хорошо, если в дверь пролезет, и тяжелей, я думаю, рыцарских лат. Платье лазурное, шелковое – тут ленточки, там розочки, тут бабочки, здесь кружева, а из кружев сиськи наружу чуть ли не целиком. И пахнет от меня, как от медового пряника. Ой, мать-перемать…

– Красота-то какая, – умилилась Барбара, промокая глаза платочком. – Вот теперь ты похожа на человека.

Глава 6

– Женщина – она как цветок, – вещала Барбара. – Нежный, прелестный, беззащитный. Предназначение женщины – украшать жизнь мужчины, радовать глаз и сердце. А что помогает цветку цвести?

– Навоз? – предположила я.

Пока я училась ходить, сидеть и дышать в новых одеяниях, Барбара наставляла меня в искусстве обращения с мужиками.

Королева глянула с упреком и укоризненно покачала головой.

– Не следует говорить таких слов. Твоя речь должна быть сладкой, как мед. Говори только добрые, нежные слова – ничего грубого, ничего дерзкого. Порой можно себе позволить невинную шутку, но и тогда ты не должна пытаться перещеголять мужчин в остроумии. А лучше, – она побарабанила пальчиками по подлокотнику кресла, – лучше молчи. Мужчине это будет еще приятнее. Пусть говорит он. А ты кивай и улыбайся. Когда шутит – смейся.

– Даже если не смешно?

– Особенно – если не смешно. Показывай мужчине, как восхищаешься им, не скупись на похвалы и восторги. Именно таких спутниц ищут себе сильные мужчины. Зачем отважному воину или правителю, который повелевает целой страной, сварливая и нахальная женщина? Ему нужна любезная, кроткая супруга, которая радует взор и услаждает чувства.

Барбара в который уже раз вздохнула. Ей предстояло за пару дней вдолбить в мою голову то, что дамозели усваивали с колыбели.

– Если тебе что-то нужно – не требуй. Проси. Умоляй униженно и нежно. Отказывает – обижайся и плачь. Но, упаси боги, не напирай и не ругайся. И никогда, никогда, никогда не пытайся показать, что ты умнее мужчины. Не препирайся. Не спорь. Улыбайся и соглашайся со всем, что он говорит. Единственным твоим ответом на любое повеление императора должно стать: «Да, мой господин».

– Но ты с рыцарями не так обращаешься, – указала я. – И с Роландом тоже.

Барбара отмахнулась.

– Это другое. Роланд родственник. Рыцари восхищаются прекрасной дамой и превозносят ее красоту. Но разве ты хоть раз видела, чтоб я пререкалась или умничала?

И верно, не видела. Барбара распоряжалась рыцарями как хотела, всякие там сэры и бароны были у нее на посылках. Но я и правда ни разу не заметила, чтобы она проявила грубость. Каждое свое обращение королева сопровождала нежными улыбками и выражениями в духе «Не будет ли любезен благородный господин…».

– Когда я выйду замуж, король Маледетты станет моим повелителем, а я ему – покорной и послушной женой. Но, – лукаво улыбнулась королева, – это не означает, что я должна ему во всем подчиняться.

Что-то тут не клеилось, и я сказала об этом Барбаре.

– Мужчина – голова, женщина – шея, – наставительно сказала Барбара. – Куда шея захочет, туда голова повернет. Но голова пусть думает, что она все решает.

Я неуверенно кивнула.

– Сила, храбрость – оружие мужчин. Твое же оружие – кротость, уступчивость, нежность. Какой мужчина захочет заботиться о сильной женщине? Какой мужчина будет носить ее на руках, дарить подарки, слагать песни в ее честь? Сильная женщина может сама о себе позаботиться. Так они и остаются в одиночестве, бедняжки. Слабой же, нежной, очаровательной женщине мужчина с радостью даст все, что она пожелает, и даже больше. Разве ты не хочешь быть такой? Разве не хочешь, чтобы мужчины складывали к твоим ногам золото и драгоценные камни? Чтобы они прославляли, защищали и оберегали тебя?

Звучало привлекательно. Я поерзала. Под корсетом невыносимо зудело, и ведь не почешешься, это сколько слоев снимать надо.

– С мужиками надо представляться дурочкой. Даже если ты думаешь, что что-то знаешь лучше – никогда не спорь. Главное же твое оружие – красота. Красивой женщине мужчина простит все что угодно. Поэтому, – строго посмотрела она на меня, очевидно подозревая о том, что я уже намеревалась сделать, – даже не думай… Даже не думай пренебрегать тем, чему я тебя научила. Перед императором ты всегда должна выглядеть так, как сейчас.

Я упала духом. Она верно догадалась: я так извелась в этих ее дурацких нарядах, что собралась утопить их в море, лишь сяду на корабль невест. Барбара грозно сверкнула очами и направила на меня холеный пальчик.

– Помни! Твое поле битвы – любовь, оружие – красота, а это, – она указала на одеяния, – твои доспехи.

– Это ж каждое утро по три часа собираться…

Барбара погрозила мне пальчиком.

– Красота – это труд! Пусть мужчины пашут землю и размахивают мечами. У нас, женщин, своя работа, и она в том, чтобы цвести, подобно цветам, и вдохновлять мужчин на подвиги. Быть красивой – твой долг. Разве справедливо, что мужчины зарабатывают деньги в поте лица, либо же завоевывают богатства, рискуя жизнью, а пальцем о палец не ударишь, чтобы поухаживать за собой? Мужчина не должен знать о твоих усилиях, но пусть наслаждается их плодами! Встречай его, сияя красой и улыбкой. Легкая, беспечная, овеянная дивными ароматами, дари внимание и ласку. Очаровывай и соблазняй, играй и поддразнивай, будь покорной и ускользающей. Он – как огонь, пылающий и гордый, ты – словно вода, изменчивая и текучая.

– Помедленнее, я записываю, – пробормотала я, делая пометки. На коленях у меня лежало несколько листков. Запомнить все, что твердила Барбара, было невозможно.

– Будь гибкой и изменчивой. Оставайся покорной, но никогда не давай ему понять, будто он знает о тебе все. Для мужчины ты всегда должна оставаться загадкой. Иначе он утратит к тебе интерес. Будь неожиданной и противоречивой. В один момент – сама покорность, в другой – пылкость и страсть. Еще ты должна…

– Барбара! – взмолилась я. У меня рука одеревенела писать. Я выронила перо из испачканных пальцев. – Я не могу столько запомнить! Не под силу мне эта наука!

– Ох…

Королева грациозно приземлилась рядышком, точно бабочка на цветок, и похлопала ресницами, как крылышками.

– Милая, это легко для любой женщины! Это наш способ жить! Так устроен мир: мужчина – сильный, женщина слабая. Они добиваются, мы вдохновляем. Что же здесь сложного?

Она похлопала меня по запястью.

– Будь нежной и беспомощной. Когда надо – улыбайся, иногда плачь. Временами капризничай. Чуть-чуть – это как приправа к блюду. За каждую мелочь – хвали. Ясно?

Ладно.

– Если запутаешься или что-то забудешь, воображай себя цветком. Он не работает и не приносит никакой пользы – только молчит и радует глаз. Но именно поэтому мы заботимся о цветах и восхищаемся ими. Верно?

«Цветок», – начертала я на листке и вздохнула, насколько у меня это получилось в тисках корсета. Тяжела участь красавицы.

***

Турнир устроили на просторной огороженной поляне неподалеку от замка – ристалище. Вокруг стояло множество скамеек, на которых расселись селяне. Мы же с Барбарой и старшим из рыцарей, бароном Перидуром, расположились на возвышении, на красивых креслах с подушками, под навесом, чтобы солнышко не пекло. Тут же, слегка поодаль, в самом глубоком теньке, восседал Роланд, с недовольным видом мусоля кусок сырого мяса. Ступенью ниже нас чирикали воробушками Барбарины дамозельки.

Вышли несколько отроков с узких портках, почти как у меня, но мои были беленькие, а у этих разных цветов: красный и синий, зеленый и желтый, у некоторых еще и полосатенькие. Чудно́. Еще у них были смешные короткие штанишки шариками и узкие курточки с большими плечами. Отроки продудели в трубы и давай рассказывать: мол, собрались такие-то и такие-то благородные рыцари (имена – язык сломаешь, я не запомнила), кои в честь прекраснейшей Барбары, королевы любви, красоты и Беллентарии, будут мериться силушкой богатырской.

– То есть, – уточнила я, – здоровые мужики в мирное время будут калечить друг дружку, чтобы тебе ручку поцеловать?

– Правда, чудесно? – просияла Барбара.

Вышли рыцари и давай мутузиться: и пешими вдвоем на мечах, и снова пешими стенка на стенку, и верхами мчались навстречу с копьями, чтобы, значит, одному другого с лошади сбить. Славная вышла потеха. Я поначалу заскучала, особо когда они рубились толпой, ничего не разглядишь. А вот когда вдвоем друг против дружки, выходило даже красиво. Выезжают такие нарядные, кони храпят, копытами землю роют, рыцари оружием и доспехами бряцают – загляденье! Я выбирала рыцарей попригожее и переживала за них. Хоть ни один из них меня и не собирался королевой любви и красоты провозглашать, а тем паче лобызать ручку, ну а мне-то что: когда за кого-то переживаешь, смотреть интереснее.

В перерыве, когда рыцари отдыхали, Барбара пихнула меня локотком в бок и глазами на сэра Перидура показывает. Ах, ну да, я и забыла. Она ж мне велела навык светской беседы оттачивать. Я приосанилась, ресницами захлопала, губки бантиком сложила. Как учила Барбара, уставилась на Перидура с таким восхищением, будто он мне только что жизнь спас, и спрашиваю: куда вы, хороший сэр, путь держали, когда ее величество Барбару на невольничьем рынке встретили?

Тот приосанился и говорит гордо: ехали, мол, мощи Виксентия Достопочтенного вызволять у душегубов саранчинских.

– Мощи – это кости мертвяка что ли? – говорю.

Барбара давай опять пихаться: чего несешь. Я исправилась:

– Ах! – говорю. – Как интересно!

Перидур аж расцвел и давай болтать: война там идет не первый год, в Саранчении. Много рыцарей полегло в битвах за эти кости. И вот он, Перидур, ведет очередной отряд на битву. И они-то уж точно кости завоюют и сюда привезут.

Я киваю, глазами хлопаю: мол, до чего увлекательно. А сама вот-вот зевну. Но Перидуру, кажется, нравилось. Приосанился – борода вперед, грудь колесом, и вещает про подвиги, которые они совершат, сокровища, которые привезут, и все такое. Приложил руку к сердцу и говорит: обязательно убью в вашу честь не менее десяти тамошних лиходеев. И буду прославлять вас как самую что ни на есть на свете красавицу. И не позволите ли мне, так сказать, для храбрости, вот прямо теперь облобызать вашу ручку.

Я покосилась на Барбару – та довольная сидит, только что не хихикает, но держится. А во мне кровь горячая дамозельская взыграла, думаю, чего это. Люди вон дерутся, на ристалище кровь проливают, а этот сидит, отдыхает, и ручку ему, видите ли, вынь да положь за одни обещания.

– Вы, господин рыцарь, до тех земель пока что не доехали, – и улыбаюсь. – А турнир проходит прямо сейчас.

И ресницами – хлоп, хлоп. И нарочно ручки на коленочках сложила, чтобы понял: нечего.

Сэр Перидур обозвал меня жестокосердной шалуньей, выпрямился во весь свой богатырский рост и объявил: подать мне коня и доспехи! Буду биться, чтоб красавица Малинка позволила ей ручку облобызать!

И пошел драться. Барбара мне подмигнула, а я только плечиком повела. Дамозель, говорите? Да легче легкого!

***

Пиршество затянулось далеко заполночь. Уж мы с рыцарями и ужинали, и танцевали, и певцы нам играли на разных инструментах, и песни пели – очень было весело. Я даже как-то пообвыклась и с платьем, и с корсетом. В общем, и дамозелькой жить можно, ничего. Утром только тяжело вставать. Нам с Роландом нужно было выходить спозаранку, чтобы успеть на корабль.

Я думала, Барбара будет спать без задних ног – но нет. Зевая, вышла в воздушном, как пена, ночном платье – проводить и убедиться, что я забираю сундук с нарядами. Роланд принялся ворчать, что ему тяжело, но Барбара его отругала, и он притух.

– И не вздумай потерять или выбросить платья, – сказала она мне. – Я там тебе все собрала: и корсеты, и наряды, и краску.

Я обняла ее. Плевать мне было на платья, не хотела я это барахло таскать ни с собой, ни на себе. Но были они сплошь из шелка, парчи, атласа, штук десять, не меньше. И серьги, и бусы, и браслеты, и башмачки. И все это она учила меня носить, и учила вести себя так, чтоб императору понравиться. И денег еще мне с собою дала. Вот какая добрая и щедрая.

И пусть сперва я сочла ее глупышкой. Да хоть бы она такой и была. Кто я, чтобы судить. Можно подумать, я сама семи пядей во лбу. Теперь, проведя с Барбарой сколько-то времени, я замечала только то, какая она хорошая.

Барбара еще крепче обняла меня в ответ и шепнула на ушко:

– Жду приглашения на свадьбу с императором!

***

Я села Роланду на закорки, в руки он взял сундук, и мы помчались. Летели мимо сел, городов, полей, лесов будто ветер.

Винить мне Роланда не в чем – он старался как мог. Мы мчались целый день и целую ночь, раз в несколько часов останавливаясь для короткого отдыха. Но сундук был и вправду тяжелый. Да и я не пушинка. Так что как ни бежал, а на корабль невест мы не успели.

***

Я хотела оставить Роланда сторожить вещи, а сама пойти узнать насчет другого судна, но он сказал: нет. Может, я и упырь, но деву в беде не брошу. Позже я поняла, что и в самом деле одна бы не справилась, и была ему благодарна.

Потому что в жизни не была я в таком городе, как Варенец, а тем паче – в морском порту. Пропала бы я, как пить дать, и следов не нашли. Не место это для молодой неопытной девки.

Стояли тут десятки кораблей, и поди разберись, какой откуда. Люди ходят туда и сюда толпами, многие – с оружием и с такими бандитскими мордами, что сразу ясно: прирежет за медяк и глазом не моргнет. Повсюду ящики, мешки, веревки какие-то, отовсюду кричат: с дороги! посторонись! Одни носят груз на корабли, другие выносят. Те между собой торгуются, другие ссорятся или дерутся. Некоторых стражники разнимают, но их мало, и повсюду им не успеть. К тому же сама видела, как им монеты суют, и они отворачиваются, как будто их и не было здесь. А уж грязищи!.. Аж скользко. Чтоб обувку не запачкать, даже не думай. Смотри, главное, чтоб в дерьмо или гнилье какое не вступить.

Кабаков – видимо-невидимо, и во всех дым коромыслом. В них пьяные матросы девок щиплют за разные места. Мы заходили в несколько, у хозяев узнать, кто в Чиньянь собирается, так Роланд велел мне глаза ладошкой закрыть и не смотреть на это непотребство. А я и не хотела. На меня не раз и не два покушались, но стоило Роланду оскалиться – отваливали враз. Правду Барбара говорила, хорошо кровососа иметь под рукой. Конечно, если он не тебя кусать собирается.

По наводкам трактирщиков мы отыскали пятерых или шестерых капитанов, собиравшихся в Лихоморье, причем вскорости, но все отказали наотрез. Девка на корабле – плохая примета, и все тут. Нечего, говорят, среди матросов смуту вносить. Сама же будешь не рада. Думаешь, просто так, что ли, император за невестами свой корабль прислал? Не только из одной любезности. А потому, что ни один разумный человек не возьмет на борт девку.

Солнце поднялось и стало припекать. Роланд накинул плащ и надвинул капюшон поглубже.

За последние сутки я съела едва несколько крошек. В желудке бурчало, но я радовалась, что он пуст, поскольку кучи гнилья и тухлятины стали распространять такую вонь, что хотелось стошнить. Из переулков несло мочой. Я истекала потом, корсет давил на ребра, сил не оставалось таскать на себе платье, подол которого, я, конечно, извозила в грязи.

– Все, – сказала я Роланду, – больше не могу.

Мы нашли уголок в теньке, и я в изнеможении опустилась на сундук. Роланд постоял, перекатываясь с носка на пятку, и вдруг встрепенулся, будто лис, зайца почуявший. Пошли, говорит.

Схватил меня за руку и поволок через толпу. В одной руке я, в другой сундук, и прет вперед так, что все расступаются. Дотащил до самого дальнего конца порта, где возле видавшего виды корабля на берегу стоял неопрятно одетый мужик с черной повязкой на глазу. К нему выстроилась очередь. Один человек за другим подходил и что-то говорил мужику с повязкой, а он записывал. В то же самое время другие люди подходили и забирали с корабля ящики. Еще один моряк показывал людям из порта какие-то приблуды. На одной я разглядела изображение персика, и было еще несколько – из Серпентиновой долины, если я правильно определила знаки. Они обсуждали цены, но я решила, будто ослышалась: так дешево просто быть не могло.

Роланд поставил рядом со мной сундук и скрылся на корабле. Я же осталась жариться на солнцепеке под неуютными взглядами мореходов, чувствуя себя чужой на этом празднике жизни.

– Новое «персиковое» обручье, красавица! – подскочил ко мне чумазый отрок. – Самое новейшее! Считает шаги, рассказывает сказки, запоминает, что ты съела за день, и советует, чего бы еще поесть!

– Чего поесть, я сама как-нибудь разберусь, – ответила я. Об этом обручье я слыхала. С ним наш княжич изменил Осколкову. Долгое время они с серпентариями переписывались, и княжич получил от персиковых самое что ни на есть первое. Шептались, сундук серебра отдал за него. И больше того: обручьев этих было сделано всего несколько, только для королей и царей, и те ждали их месяцами, записываясь в очередь. Досталось и нескольким купцам, и, говорили, те сделали на них состояние, перепродавая в несколько раз дороже.

А мне предлагали за десять серебряных монет. Ерунда какая-то.

– Кыш! – откуда ни возьмись появившийся Роланд шикнул на пацана, и того как ветром сдуло. – Пошли. Я договорился. Доставят до Берега Тысячи Слонов. Отплывают в полдень.

Мы поднялись на корабль, и Роланд познакомил меня с капитаном. Одно название. Никакого сравнения с теми бравыми, добротно одетыми, суровыми молодцами, с которыми мы пытались сговориться давеча. Да и все судно выглядело как-то… не так. Не смогла бы я объяснить, что с ним было не то, но определенно было.

Однако Роланд выглядел уверенным, и после того, как он мне столько помогал, с чего ему было меня подводить? Капитан, хоть и не мог похвастать нарядными одеждами и завидными статями, показался мне мужиком добродушным. Сказал: довезем в лучшем виде. Нам как раз туда надо, товар забирать. Повел показывать каюту. Я уже настроилась увидеть какой-нибудь хлев, но была она хоть и маленькая, но чистенькая.

– Девку на борт брать не боитесь? – спросила я.

Тот отмахнулся.

– Мы многое делаем, чего другие боятся, – и подмигнул. – С нами не пропадешь. Я те моря знаю как свои пять пальцев.

Роланд заплатил ему, и условились так. Когда доберусь, я должна отписать Роланду, что доставили меня живой и здоровой. Капитан же эту весточку сюда привезет и отправит Роланду. Ежели же Роланд сей весточки не получит… Ежели Роланд узнает, что хотя бы волос упал с моей головы…

Упырь оскалился, показав все свои клыки, и уверил, что отыщет капитана где угодно, хотя бы и на дне моря. И его, и всю команду, и всех их родных. Времени у него полно, в отличие от смертных, и с аппетитом проблем не бывает.

– Напугал, тоже, – буркнул капитан. Однако Роландова речь, тем не менее, произвела на него впечатление.

Мы попрощались с Роландом. Он извинился за свое поведение в Мраниче и пожелал мне всяческих благ. Я не держала обиды, тем более что он мне помог, но поделилась с ним тревогой по поводу корабля и команды.

– Ничего тебе они не сделают, – ответил Роланд. – Вид у них не очень привлекательный, но они безобидные ребята.

И объяснил, чем «ребята» занимаются. Возят из Лихоморья приблуды поддельные.

Ушлый граф пристроил меня на пиратское судно.

***

О море рассказать мне особенно нечего, кроме того, что это много, очень много воды. Спереди, сзади, слева, справа – всюду вода. Я целыми днями гуляла по палубе, таращась вдаль, либо же спала в своей каюте. Плыли мы довольно быстро, и я даже понадеялась, что, может, мы догоним корабль невест, но капитан сказал, что они плывут другим путем. Будут огибать какой-то там полуостров, а мы пойдем прямо, к Берегу Тысячи Слонов, где на самом большом торжище обитаемого мира можно купить любые товары. В том числе, подмигнул он, и приблуды со знаками Серпентиновой долины, которые днями и ночами кропают трудолюбивые чиньяньские ремесленники.

Ага, подумала я. Вот чем промышляет наш великий император. Воровством. Сначала Серпентиновую долину обнес, теперь за Осколково взялся.

На десятый день мы причалили в Фуньчо – Благоухающем городе, я оставила капитану обещанную грамотку для Роланда и сошла на берег, волоча за собой, будь он неладен, сундук.

Помните, что я рассказывала про порт Варенца? Там мол, грязно, шумно, тесно, пахнет нехорошо? Забудьте. Забудьте всё. По сравнению с этим местом Варенец – сияющий остров покоя и благонравия, приют любезности, мудрости и чистоты, оплот безопасности и человеколюбия. Ибо Фуньчо – улей, муравейник, змеиная яма и мышиное гнездо.

Тот, кто назвал город Благоухающим, сильно поскромничал. Тут не просто воняло. Вонь была самим воздухом – горячим, как в печи. Липким, спертым, густым, и ни малейшего дуновения ветерка, который мог бы освежить лицо или хоть на мгновение избавить от вездесущих запахов, названия которых я не знала, но которые от этого не становились менее тошнотворными.

Тут и там местные жарили тараканов, мух, змей, лягушек и прочую такую живность, посыпали чем-то тоже жареным и радостно предлагали всякому встречному-поперечному. Разноязычный народ пер по узким проходам в обе стороны, да еще тут умудрялись проезжать влекомые людьми повозки, на которых громоздились и как-то не падали груды тюков в два раза выше человеческого роста.

Едва я ступила на твердую землю, меня подхватило, понесло, и сопротивляться этому не было никакой возможности. Торжище начиналось прямо у пристани, а заканчивалось… где оно заканчивалось, мне неведомо. Должно быть, нигде. Меня несло и крутило узкими извилистыми переходами, не имеющими ни начала, ни конца – длиннющими улицами, состоявшими из одних только лавок, в которых торговали всем. Вот правда: всем. Тканями, шкурами, кожами, приблудами, пряностями, бусами, мешками, солью, одеждой, поясами, оружием, медом, едой – ну, или тем, что в местном понимании сходило за эти товары.

Что такое тишина, эти люди не знали. Орали, не умолкая, все: торговцы, покупатели, зеваки, прохожие. Не довольствуясь одним только криком, дополняли хор звоном бубенцов и колокольцев, дудежом в дудки, битьем в бубны и другими звуками. Очевидно, если где-то на мгновение случалась тишина или хотя бы ослабление всеобщего ора, люди сразу заболевали. Следовательно, стремились к тому, чтобы воздух был насыщен не только запахами, но и звуками. Только так им хорошо жилось. И верно. Кто станет жить там, где тихо и не воняет.

Тут бы мне сказать, что я затосковала о прозрачных озерах и белых березках родного края, но мечтать мне было особенно некогда. Меня тянули, толкали, пихали, швыряли, наступали мне на ноги, несколько раз пытались облапать и поминутно старались разлучить с сундуком.

Как удалось уберечь вещи, до сих пор изумляюсь. После того, как меня один раз едва не пришибли и десяток – чуть не ограбили, я, отчаявшись, сперла полудохлую клячу с ветхой повозкой и дала деру куда глаза глядят. Опомнилась лишь далеко за городом, средь зеленых полей, где попавшийся мне на глаза одинокий селянин после долгих переговоров наконец уразумел, чего я хочу, и указал путь на Чиньянь.

Полям, казалось, не будет конца и края, но ближе к вечеру мы с лошаденкой начали забирать вверх. Дорога поднималась полого и почти незаметно, но я чувствовала это по тому, как изменился воздух, а также по тому, что стало попрохладнее. Хижины и поля остались позади, сменившись каменистой возвышенностью – плоской и покрытой кустарником, сколь хватало глаз.

Ночь я провела, примостившись под одним таким кустиком, и почти не сомкнув глаз. Из припасов у меня оставалась пресная лепешка, купленная в городе, и немного воды.

Назавтра пустошь закончилась, а дорога запетляла по безлюдным холмам, после чего вывела в широкое поле. Далеко впереди передо мной вздымались пологие лесистые горы, а по ним змеилась белая стена, сложенная из больших гладких камней.

Солнце клонилось к закату, когда я, остановившись по нужде, заметила, что у меня появилась компания. Четверо всадников на коротконогих мохнатых лошадках догоняли меня, и что-то в их облике – может, луки за спинами, а может, кривые сабли – навело меня на мысль о недружелюбных намерениях.

Забравшись в повозку, я попыталась придать лошади ускорения, но упрямое животное никуда не спешило. Я оглянулась. Всадники тоже не особенно торопились, но лишь потому, что не хотели без нужды понукать лошадей. А зачем? Расстояние между нами неуклонно сокращалось, вокруг не было ни души. Куда я денусь.

Сердце у меня ушло в пятки, и я принялась нещадно хлестать коняшку, как ни было жаль бить бедное животное. Обиженно заржав, та наконец припустила рысью. Повозку затрясло на камнях, а с нею и мои внутренности.

До меня лишь чутка не долетело несколько стрел. Вряд ли они собирались попасть на самом деле – скорее так, припугнуть, и могу сказать, у них получилось. Я стегала и стегала лошадь, покуда не увидела, что она старается изо всех сил и больше мне из нее не выжать. Я начинала понимать, что, скорее всего, наши отчаянные усилия пропадут зря. Верховые догоняли и время от времени постреливали, будто потешаясь надо мной. Стрела свистела то прямо над головой, то мимо уха, одна пришпилила юбку к передку повозки. Оглядываясь, я уже могла разглядеть их одежду: разноцветные рубахи, расшитые жилетки на меху, широкие штаны и короткие сапоги из мягкой кожи. Их злорадные ухмылки не оставляли сомнений, что судьба моя предрешена: меня настигнут и… дальше думать я не хотела.

Мы въехали в редколесье и помчались по неровной дороге, изгибами забирающей вверх. Трясло еще сильнее. Я погоняла и погоняла лошадь, мчалась… куда? Cпрятаться было негде: низкорослые деревья росли редко, а за хилыми кустиками меня враз бы нашли.

Долго ли, коротко ли, я уперлась в стену. Высокая, выше человеческого роста раза в три, стена простиралась влево и вправо, сколь хватало глаз. Я ринулась слезть и чуть не пропахала носом землю, забыв про то, что юбку пригвоздило стрелой. С треском отодрав кусок и освободившись, я заколошматила в крепкие деревянные ворота под каменной башенкой.

– Эй! Есть кто-нибудь?

По ту сторону зашебуршали, завозились и притихли.

– Открывай! – верещала я, повернувшись спиной и дубася ногой в ворота. – Меня тут убьют щас!

– Вы дошли до края света, – сварливо прогнусавили с другой стороны. – Пожалуйста, возвращайтесь. Дальше живут драконы.

Глава 7

– Чего? – растерявшись, спросила я.

Гнусавый голосок охотно повторил про край света и про драконов. Я скоренько поразмыслила и сказала:

– Ты мне не финти. Я знаю, что это Чиньянь. Я сюда через полмира ехала. Поэтому или ты мне сейчас откроешь, или узнаешь, какие драконы бывают в Белолесье. Мало не покажется.

По ту сторону разворчались на тему «ездют тут всякие», но ворота открыли. Как раз в тот момент, когда из-за поворота вынырнули те четверо. Я скоренько втащила лошадь с повозкой и, прежде чем гнусавый человек успел захлопнуть за мной ворота, показала лиходеям язык.

Передо мной стоял крепкий низкорослый мужичок, смуглый, с тонкими длинными усиками, одетый в темный стеганый тулупчик и штаны, заправленные в валенки с загнутыми вверх носами. За спиной у мужичка торчали лук и колчан, а на поясе висела кривая сабля.

Задрав голову, я обнаружила на стене похожих мужичков, которые лениво выпускали стрелы вслед улепетывавшим лиходеям.

– Чего надо? – на плохом чужедольнем спросил мужичок.

Я повторила. Он прищурился, с ног до головы меня озирая: нечесаные патлы, рваное грязное платье, извазюканные Благоухающим дерьмом юбки… Невеста императора, ага.

– Невесты едут там, – он махнул рукой.

– Я не успела на корабль.

Мужичок качал головой и цокал языком до тех пор, пока я не догадалась залезть в кошелек и достать серебряную монетку. Мужичок отвернулся и уставился вдоль стены с нарочито безучастным выражением лица. Я сунула монетку ему за пояс. Мужичок не сдвинулся с места. Я достала золотую монетку, покрутила ею у него перед носом и отправила вслед за серебряной.

Мужичок, насвистывая, повернулся спиной. Я попятилась, вскарабкалась на повозку и дала деру.

Солнце все снижалось и розовело, а мы наяривали меж полей, зелеными ступенечками спускавшихся по горам и порой сменявшихся широкими пастбищами. И те, и другие чередовались с лысоватыми кручами, покоившимися на туманных постелях и утыканными пучками хвойных лесов. Блеснула медленная речка, золотая в закатных лучах, на ней мужик в лодке сидит, рыбу удит.

Поселения ютились на берегах рек и в долинах, теснились на склонах гор, порой встречались кучки торчащих средь полей глинобитных хижин. В одной из них мне удалось сторговаться насчет ночлега, и к исходу следующего дня передо мною наконец нарисовалась императорская столица Шихао: большущий город, опоясанный каменною стеною. Протрюхав через поля, я остановилась у ворот.

– Шихао? – спросила у, судя по грозному виду, стражника – мужика в черном халате с широким поясом и в широких штанах. Тоже у него были сапоги с загнутыми носами. В руках стражник держал нечто вроде копья.

Он кивнул, не взглянув на меня и не изменившись в лице. Я пожала плечами и въехала в город.

Он немного походил на Фуньчо: тоже куча народу на улицах и неба не видать, но порядка все-таки больше. Строения в одно-два этажа, с балконами и загнутыми крышами, стоят плотно. По обеим сторонам улиц – почти везде торговцы с разнообразным товаром: едой, хозяйственной утварью, побрякушками, ленточками. Потише, почище, чем в Фуньчо, да и дела никому до меня нет. Едет себе оборванка, и пусть ее. Я пустила лошадь шагом, размышляя, что делать.

Вдруг поднялась суета. За несколько улиц от меня запели рога, и все стали жаться к стенам. Поскакали чернохалатные стражники на лошадях, разгоняя народ, и мне тоже пришлось затесаться в первый попавшийся уголочек.

А дальше, сопровождаемая стражниками, потянулась вереница открытых повозок, в которых восседали девки всех мастей. Они перекрикивали друг друга и тыкали во все стороны пальцами. Богато и скромно одетые, белые и смуглые, светлоголовые и черненькие, они хихикали, трещали и судачили на все голоса.

Невесты! Я тишком, по шажочку вывела лошадку из закутка и пристроилась со своей убогой повозочкой в хвост, будто тут мне всегда было и место.

– Ты! – черный подъехал и тычет в меня копьем. – Вон! Вон!

Я вспомнила Барбарины уроки. Наморгала слез, глаза вытаращила, губки бантиком сложила, ресницами захлопала.

– Невеста! – тычу себя в грудь. – Камичиро! Опоздала корабль! Ехала сама!

Тот хмурится.

– Подарки! – показываю на сундук. – Подарки для Камичиро!

«Дай ему понять, что он самый сильный, самый важный, – говорила Барбара. – Что он твой герой».

Я сложила ручки и посмотрела стражнику в глаза, вообразив, будто он только что спас меня от трехглавого змея. А сам из себя красавец и в сундуках у него золотище.

Тот фыркнул и унесся куда-то вперед. Уф. Ладно.

– Давай сюда.

С повозки, ехавшей передо мной, ко мне обращалась огромная женщина в кольчуге. Из-под рогатого шлема на могучую грудь спускались две толстые рыжие косы. По веселому лицу щедро рассыпались веснушки. Прочие невесты в повозке делали вид, что меня нет.

– Перелезай, говорю. Во дворец тебя с твоей клячей не пустят.

Богатырша соскочила, без видимых усилий подняла мой сундук и прямо на ходу зашвырнула в повозку под ноги девкам, вызвав тем самым недовольное шипение, на которое не обратила ровно никакого внимания. Потом помогла забраться мне, опять же на ходу, и устроилась рядом.

– Я Брунгильда.

– Малинка. А с лошадью что?

Моя помощница осталась стоять посреди улицы, одинокая и бесхозная. Мне даже показалось, она с тоской смотрит мне вслед. Хотя, может, это был упрек за то, что без всякой жалости гоняла ее по долинам и по взгорьям.

Брунгильда махнула веснушчатой ручищей.

– Не пропадет.

И точно, не успели мы повернуть, а какая-то догадливая старушонка уже выскочила на дорогу чуть не под копыта стражниковым лошадям и давай тянуть клячу за собой. Уронив пару слезинок, я пожелала лошадке хороших хозяев. Все-таки она увезла меня от разбойников. Но и правда, не брать же ее с собой во дворец…

***

…который превосходил все, что когда-то видела, как и все, что могла вообразить.

«Небесный», или «Императорский» город, так его называли, располагался на некотором отдалении от «земного» Шихао, у подножья дышащих хвоей и свежестью гор. Это и впрямь был город в городе – с многочисленными дворцами, садами, цветниками и фонтанами. Там и сям высились строения, одно краше другого. Были тут свои улицы, площади, храмы и укромные уголки. Выложенные мелкими камушками дорожки петляли меж прозрачных зеленых прудов, в которых плавали огромные рыбы с золотистой чешуей и цвели большие розовые кувшинки. Через звонкие ручейки были перекинуты резные горбатые мостики. Белели в сени низкорослых сосен и раскидистых лиственниц изящные, будто сахарные беседки. Хозяйственные постройки, мастерские, помещения для невольников, стражи и слуг – все подобное искусно пряталось, в то время как взору представала лишь краса и роскошь просторных площадей, прелестных цветников, павильонов, дворцов, беседок, где-то укрытых зеленью, где-то, напротив, горделиво выступающих напоказ.