Читать онлайн Монолог о школе, сексуальном самовоспитании и футболе бесплатно

Что это за книга?

Жизнь подростка. Девочки. Ее поиски себя в жизни и в любви. И мои попытки раскрыть, вывернуть наизнанку внутренний мир подростка.

Зачем?

Чтобы защитить и принять. А еще, чтобы освежить в памяти взрослых их подростковое прошлое.

Для кого это?

Для того, кто слишком повзрослел и отрекся от себя самого, от того, кем он когда-то был.

Кто-то, прочитав повесть, логично возразит, что не у каждого подростка такая жизнь и что их дети вполне благополучны. Они живут почти стерильной жизнью: школа, уроки, кружки и ожидание будущего. Живут на всем готовом, все у них есть, и грех желать лучшего.

Но на самом деле даже у такого стерильного домашнего подростка есть внешний видимый мир, а есть то, что внутри. И это тоже целый мир. Мир фантазий, иногда страшных, мир желаний, иногда необъяснимых. И этот мир для подростка такой же реальный, как внешний. Иногда по ощущениям даже больше реальный. И гораздо более сложный, чем привычные для окружающих миры: «Урокисделал?», «Шапкунадень», «Поешьхорошо». Во внешнем мире ему все подскажут и покажут, даже то, о чем подросток уже и сам мог бы вести мастер-классы, так хорошо ему известна эта внешняя реальность. А вот внутренний мир, который только открывается перед ним, рождает странные и сложные вопросы, на которые необходимо получить ответы как можно быстрее.

И тут возникает первая сложность. В погоне за построением удобного для нас, взрослых, внешнего мира своего подростка, в борьбе с нашей личной тревогой за них, в разборках, кто главный в семье и кого надо слушаться, мы часто теряем связь со своими детьми, сводя всю коммуникацию к поверхностному научению и контролю. И часто, выигрывая в домашних конфликтах, действуя иногда грубо и жестко, с позиции силы и непоколебимого авторитета, мы навсегда можем потерять доверие, а с ним и доступ во внутренний хрупкий мир своих детей. И двери перед нами закрываются. И правильно – кто в здравом уме захочет пустить слона в посудную лавку?

Кто-то из нас и не хочет пробираться туда за дверь. Забыв о своем подростковом прошлом или, наоборот, запомнив его очень хорошо, такой родитель не замечает этой многослойности детского мира и не думает заходить в эту темную комнату – ему достаточно той части, с которой уже установлен контакт. Зачем приоткрывать эту дверь, когда все выстроено и идет по какому-то более-менее знакомому с детства плану, – а вдруг что-то такое выпадет из-за двери, отчего станет тревожно, и прежняя жизнь семьи уже не будет такой гладкой и понятной. «Сам разберется», как когда-то они.

Но и сами подростки не спешат открываться. Даже в том случае, если контакт с родителями не потерян окончательно. Им проще поговорить с друзьями или поплакать в подушку, и на вопрос, почему они не хотят доверить родителям то, что их мучает внутри, они часто отвечают, что родители все равно не поймут, «подумают, что сумасшедший», «а им это надо?», «они все равно не слушают», «не хочу пугать, тревожить, делать больно», «я сам справлюсь».

И тут возникает вторая сложность, которая называется «Я сам». Так уж он устроен, этот ранимый, глубоко чувствующий, противоречивый, хрупкий, много понимающий и думающий подросток. Изо всех сил он хочет казаться самостоятельным и взрослым. И очень важно для него дойти до всего самому. Поэтому он будет сам строить и ломать свои замки, сам, на ощупь, пробиваться сквозь все мыслимые и немыслимые преграды. Сам терпеть поражения и страдать, и сам одерживать победы. Сам разбираться в новых, неизведанных чувствах, не смея доверить свои тайны близким взрослым. И в этом не вина родителей. В этом просто жизнь.

Идея книги не в том, чтобы искать виноватых. Пытаясь найти виноватых, можно завязнуть в вечных конфликтах отцов и детей и еще больше отдалиться друг от друга. Идея книги, напротив, в сближении этих двух разных, но таких близких миров. В том, чтобы взрослые читатели вспомнили себя в этом хрупком возрасте, заглянули в свой подростковый внутренний мир и почувствовали ту многомерность, которая скрывается за вполне благополучной внешней подростковой оболочкой их детей. Вспомнили и признались для начала себе, что мысли об учебе, когда ты подросток, – это не все, что занимает тебя. И что сама жизнь – она о другом. И взросление – это тоже о другом. И, честно признавшись в этом, бывшие подростки, а настоящие родители присмотрелись бы к своему ребенку и увидели в нем сложного человека, возможно именно сейчас нуждающегося в ответах на трудные вопросы и ждущего внимания и серьезного взрослого разговора о любви и страсти.

Пролог

Так много лет уже прошло с тех пор, но эти воспоминания живут во мне. Не назойливо. Просто непонятно, зачем они так долго живут. Не сказала бы, что очень хотела все это позабыть, стереть из своей памяти. Просто зачем?

Конечно, я не всегда думаю об этом. Просто вдруг иногда что-то всплывает. Как будто прошлое невидимыми знаками и символами зачем-то напоминает о себе. Говорит: «Я здесь. Ты помнишь ли меня?» «Я-то помню, – отвечаю, – конечно, помню. Только что мне делать с этим?»

Я давно уже все осознала, всех простила. У меня совсем другая жизнь, и теперь эти воспоминания приходят ко мне как что-то отдельное от меня, живущее параллельно в другой реальности и иногда забегающее в гости. Могу, например, неожиданно вспомнить, как катались с папой зимой на лыжах по занесенному снегом торфяному полю. Это было только однажды, но я рада и этим воспоминаниям, улыбаюсь им: и такое бывало. Приятно, хотя вроде пустячок. Бывают совсем неуловимые воспоминания. Что-то вспомню – и оно растает и может никогда больше не появиться. Как пар на морозе: выдохнул – и его сразу нет.

Но с этой историей любви все по-другому. Воспоминания о ней не хотят оседать на глубине. Наоборот, она как будто просит меня помнить о ней, настойчиво обязывает не забывать. И я подумала: а что, если этот клубок навязчивых воспоминаний – плод той детской любви, которая была когда-то? Когда любят друг друга взрослые, то желанным и закономерным плодом их любви будет ребенок, а может, и не один. А если друг друга любят дети, подростки, что будет плодом их любви? Воспоминания, которые нельзя забыть? Что-то же должно остаться, когда речь идет о любви. Бывает, конечно, что влюбленные подростки так и взрослеют вместе, сохраняя свою первую любовь, потом женятся, у них появляются дети… Но если не все складывается так гладко и влюбленные расстаются, то это совсем не значит, что любовь была ненастоящей, детской, поэтому слабой. Она была самой настоящей. Просто что-то пошло не так.

И вот влюбленные дети расстаются, и их любовь, бесплодная и первозданная, застывает в воспоминаниях, как в прозрачном куске янтаря застывает прекрасная древняя бабочка. И ждет, когда ее снова найдут. И тогда придет ее время – время воспоминаний.

* * *

Представьте себе небольшой поселок, который когда-то его жители гордо называли Поселком Городского Типа, что означало «это не деревня какая-то, а почти город». Улицы асфальтированные, здания самые разные: от небольших частных избушек с участками, грядками, садами-огородами, до деревянных многоквартирных одноэтажных бараков и больших двухэтажных многоквартирных (максимум восемь квартир) домов. Красивых коттеджей-дворцов с бассейнами на участках тогда еще не было, как и высоток с лифтами, – их и сейчас нет, город пока не добрался. Но зато было полно разросшейся неухоженной зелени, из-за чего приезжие часто называли улицы аллеями. Кто-то даже восхищенно сравнил наш ПГТ с предместьем Парижа, чем очень удивил местных жителей. И появился новый повод гордиться.

С одной стороны вдоль поселка, имеющего форму почти правильного прямоугольника, протянулась железная дорога, с другой его окаймляет полукругом шоссе, отрезая от большого колхозного поля. Ни шоссе, ни колхозный сторож не спасали урожай от местных налетчиков, особенно детей, для которых эти набеги были сродни рисковой игре в войнушку, где противниками были то горох, то капуста, то картошка. Иногда поле одиноко отдыхало от колхозных посадок и налетов, и тогда высокая трава переливалась мягкими волнами на ветру, заманивая влюбленные парочки прилечь и отдохнуть. С двух других сторон за поселком – лес, огибающий поселок буквой Г.

А теперь представьте этот аккуратный прямоугольник, пересеченный параллелями и перпендикулярами улиц, с высоты птичьего полета. Или чуть ниже птичьего, чтобы можно было внимательнее приглядеться. Что мы видим? Крыши домов, дворики, огороды, детские полуразрушенные площадки, два магазинчика, школу в виде широкой буквой П, футбольное поле и яблоневый сад рядом со школой, деревянную крышу детского садика, железные крыши большого двухэтажного Дома культуры и библиотеки, желтую деревянную крышу старого барака – летнего кинотеатра, коричневую острую крышу зимнего кинотеатра со шпилями – и все это вперемешку с зелеными кронами деревьев. Две главные улицы – длинные, идущие вдоль всего поселка, и четырнадцать строго перпендикулярных им покороче, ведущих от железной дороги в сторону леса. Для ПГТ дорог много, но машин при этом почти нет.

Представили? А теперь представьте: май, три часа дня. Тепло и безветренно. Рабочий день, и на улицах почти никого: кто-то работает, а кто-то отдыхает после обеда. По двум длинным параллельным улицам движутся две точки. А если опуститься чуть ниже – две фигуры. А если еще приблизиться – Он и Она. Она идет из точки А в точку D, Он – из точки В в точку С. Идут целенаправленно, не медленно, но и не очень торопятся. На перекрестках немного замедляют шаг и смотрят в направлении друг друга. Увидев один другого, продолжают идти дальше, пересекая улицы и сверяясь на перекрестках. Они как будто вместе, но только на расстоянии каких-то шестисот метров. Миновав таким образом последний перекресток, они приближаются к улице, отделяющей поселок от полосы пустыря и леса за ним. Здесь асфальт заканчивается и к лесу ведет дорожка из крупного речного песка. На этом последнем отрезке пути к точке С Он ускоряет шаг и появляется на последней улице раньше Нее. Он быстро поворачивает направо и движется по направлению к точке D, где должна появиться Она. Но, не доходя, останавливается в том месте, откуда видна песчаная дорожка, ведущая в лес, достает сигарету и прикуривает, часто сплевывая. Вот и Она появляется на повороте. Она видит Его и замедляет шаг, как будто раздумывая, стоит ли идти дальше. Он, продолжая курить и небрежно сплевывать, молча смотрит на Нее, чуть склонив голову набок. Медленно подойдя к Нему, Она ненадолго останавливается. Возможно, они обмениваются парой слов. Затем Он бросает окурок и несильно вдавливает его в землю. Они разворачиваются, переходят улицу, словно пересекают последний рубеж, и по песчаной дорожке идут в сторону леса. Теперь они как будто рядом, но все так же параллельны, как две параллельные прямые, которые не пересекаются. Они идут, не приближаясь друг к другу и глядя вперед. И через несколько минут скрываются под кронами деревьев.

* * *

Эта живая картинка всегда со мной. Когда-то я сама придумала ее и перенесла в реальную жизнь. Театр, перфоманс. Придумала – и теперь сама же не могу забыть. Раньше казалось, что все детское должно забыться, раствориться в более интересной, с точки зрения многих детей, взрослой жизни. Такой настоящей, насыщенной событиями, чувствами, новыми людьми и новыми отношениями. Но, став взрослым, понимаешь, что от прошлого никуда не уйти. Настоящее магнитом притягивает к себе прошлое. Я бы не сказала, что все время нахожусь в прошлом. Просто жизнь одна. Не в том смысле, что у кошки восемь, а у нас одна. А в том, что все когда-то произошедшее с нами собирается, как бусины, на одну нитку и существует как отдельное в целом. Эти бусы и есть жизнь, которая состоит из прошлого и настоящего, из бусинок дней и ночей, бусинок недель, месяцев и лет. И себя всегда можно ощущать одновременно и бусиной, и бусами, будучи тогда и теперь одним и тем же человеком. Единственным и единым – ребенком, подростком, взрослым. Прошлое всегда есть в настоящем. Поэтому все прошлые детские чувства – они во мне, и мысли – во мне, и воспоминания – во мне, здесь и сейчас. И неудивительно, что мы так часто узнаем в новых знакомых, новых друзьях, в любимых, что-то очень хорошо знакомое, что-то свое. Что-то, что мы уже когда-то встречали, когда-то чувствовали, когда-то видели.

А еще первые детские впечатления часто самые сильные. Потому что тогда все впервые. Вот ты только что гулял с мамой за руку, но стоило отпустить ее на секунду – и неожиданно начинаешь открывать для себя новый мир. Точнее, он сам, без спроса открывается перед тобой. И ты вдруг понимаешь, что дружба – это не просто встречаться каждый день и вместе проводить время, а что-то большее. И что твой вчерашний самый близкий друг, оказывается, вообще не считал тебя своим другом и ему ничего не стоит бросить тебя и завести новых друзей. Ты в первый раз сталкиваешься с предательством, в первый раз остро переживаешь его и, не желая в будущем наступать на те же грабли, боишься сближаться с кем-то еще. Первые разочарования, первые сильные чувства, первые шаги во взрослой жизни, первые падения, первые шишки – все это нанизывается на суровую нитку жизни и навсегда становится ее частью. И неужели это может забыться? Ну разве что нитка жизни порвется или память подведет – и тогда рассыпятся бусы и все исчезнет без следа. А самому отказаться от воспоминаний – нереально. Ведь это такое богатство, ведь они – все то, что и есть я.

Часть первая

Осень, Пушкин, похороны и первый поцелуй

Я никогда не любила осень. Мне бы в голову не пришло сказать: «Унылая пора – очей очарованье». Может быть, Александр Сергеевич хотел написать «разочарованье», но получилось бы кривовато, не по-пушкински, и он покривил душой? Или просто вкусы у всех разные и кому-то и осень – очарование? Разница во вкусах, однако, не мешала мне быть влюбленной в Пушкина. В пору детства, за неимением пока реальных отношений, я была влюблена в Александра Сергеевича, несмотря на его не очень привлекательную внешность и репутацию. Была влюблена, как в своего парня, который просто где-то далеко сейчас, но я его жду и обязательно дождусь. И конечно же все его стихи были тайными посланиями мне, и я не могла их не любить всем сердцем. Не все подряд. Но томик стихов любимого всегда лежал рядом на столе, и, когда становилось грустно и одиноко, я загадывала какой-нибудь вопрос, открывала книгу на любой странице и любимый мне отвечал – иногда совсем невпопад, но чаще попадал в самую суть, приятно радуя. Так и болтали.

Вот и присмотреться к осени Александр Сергеевич уговорил меня своими стихами, и я научилась как-то ее терпеть и смотреть на нее «глазами любимого». Но настоящей пушкинской осени всегда было очень мало. Хорошо, конечно, когда в слякоть и непогоду ты можешь сидеть дома и глядеть в окно, подперев подбородок рукой. Смотреть из теплой комнаты на голые деревья, дождь, прилипшие к земле грязные листья, спешащих на электричку или домой людей в бесформенной, мокрой одежде, пытающихся справиться с зонтами, которые то и дело выгибает ветром и вырывает из рук. Но когда тебе надо ежедневно в такую погоду вставать рано утром и идти в школу, пусть даже ты любишь школу и своих одноклассников, – тут извини, милый Пушкин, но я с тобой не согласна. В нашем климате и весну сложно признать очарованием с ее неопределенностью, изменчивостью, холодом, грязью и слякотью до середины апреля. Для меня всегда существовало только два нормальных времени года – зима и лето, а остальное – просто переход. Сейчас я стала терпимее, уже могу видеть красоту и в переходных сезонах, но тогда…

Однако в школьном возрасте осень в первую очередь – это первый день после летних каникул, а значит, первое сентября и привет, школа. День возвращения в школу всегда был волнительным. А в этот год волнение усугубляли особые причины: к нам в шестой класс должны были прийти сразу три новичка-мальчика. Так получилось, что мальчиков в нашем классе было меньше девочек. Класс у нас, как говорили учителя, был развит не по годам – сплошные акселераты и акселератки, и между девочками шла вечная борьба за мальчиков. Некоторым более скромным девочкам мальчиков не доставалось вообще. Поэтому не удивительно, что все волновались и общее волнение захватило и меня. Хотя для меня нехватка мальчиков не была проблемой – портфель всегда было кому донести до дома. Поклонников хватало, а сама я была однолюбом и любила, как уже говорила, Александра Сергеевича. Правда еще немного Петра Первого – этого уже за его стать, мужской характер и густые волнистые волосы.

И вообще проблемы девчонок меня не часто волновали. Может, из-за этого и отношения с ними как-то не складывались. С мальчишками всегда было проще. И чувствовать себя одновременно и девочкой (от этого уже никуда было не деться), и своим в доску парнем было интереснее. Наверное, девочки тогда завидовали мне и моей дружбе с мальчишками и, в свою очередь, не спешили дружить со мной. Но в школьную пору я об этом не сожалела: зачем мне девчонки, если есть мальчишки? С мальчишками было интересней: и по заборам побегать, и в войну поиграть, за футбол поболеть и просто поржать. Они не притворялись, не ныли, не кривлялись, не лицемерили, как все девчонки. В моих глазах мальчишки были настоящими.

Впрочем, одна подруга у меня тогда была. Ее звали Тиша – от фамилии Тишина (с ударением на первый слог), да и тихая она была. Дружили мы с первого класса, и наша дружба мне больше напоминала отношения рыцаря и оруженосца. Она ходила за мной преданным хвостиком, ей было интересно рядом, она выслушивала меня, разделяла мои переживания. А мне нравилось, что и у меня есть подруга, и я всегда защищала ее, если кто-то ее пытался обидеть, и давала ей списывать домашку, так как сама была круглой отличницей. Я считала ее своей лучшей и единственной подругой. Видимо, и в дружбе я была однолюб.

А еще у меня был друг. Его все звали Заяц. Не по каким-то «заячьим» качествам характера (тут он был скорее вожак волчьей стаи, Акелла), а просто потому что Даня Зайцев. А все Зайцевы обречены. И по имени его никто не звал, включая меня. У нас с ним была интересная и странная дружба. Мы были знакомы с шести лет. В то время его семья переехала и поселилась неподалеку. Сначала мы вместе занимались фигурным катанием, потом вместе танцевали на хореографии, пели в хоре и читали стихи в кружке художественного слова. Как именно завязалась наша дружба, вспомнить невозможно. Он был мне как родственник. Мы взрослели, наши общие занятия в кружках постепенно заканчивались, а связь оставалась. У нас была общая компания, мы гуляли, болтали, катались на велосипедах. И он был мне просто друг – никаких влюбленностей и никакой романтики. А для него я была «своим в доску парнем». Поэтому я и удивилась так, когда в пятом классе он однажды поцеловал меня.

Вообще, в этой книге все поцелуи происходят чаще всего вдруг. Но эта история заслуживает отдельного внимания, ведь на нее повлияли события государственной важности. Да и поцелуй этот был первый. Итак, в тот день мы сбежали с траурной линейки. Кажется, тогда умер Черненко, и по телевизору транслировали его похороны. Мы с Зайцем не были циниками и бесчувственными тварями. Черненко, как и любого, кто покидал этот мир, было жалко. Но к тому времени траурные торжественные линейки уже стали чем-то обыденным: Черненко был третьим главой правительства, которого хоронили в прямом эфире на всю страну. И на каждых похоронах мы всей средней школой обязаны были присутствовать, сидя рядами перед телевизором, выставленным в фойе. Детская впечатлительность как могла справлялась с такой нагрузкой, но иногда доходило до абсурда. Однажды я пришла домой из школы и напряглась с порога, услышав по радио траурно-печальную музыку. Поинтересовавшись у мамы, что случилось, и узнав, что сегодня умер Ленин, я разрыдалась. Мама очень удивилась моей реакции – ведь всем, и мне в том числе, было известно, что Ленин умер в начале века, а мы, слава богу, жили уже в конце. Просто страна до сих пор активно грустила по этому поводу, как будто это произошло вчера. Благодаря маме адекватность вернулась ко мне быстро, слезы высохли и горе было забыто. Но нервы, конечно, от этих похорон незнакомых мне лично людей были ни к черту.

Вот так и получилось, что в пятом классе слишком много было про похороны, а хотелось уже про дружбу и про любовь. Нездоровый такой перекос.

Может поэтому и возник это поцелуй? Он оказался неожиданным и приятным – этот невинный поцелуй в щеку, пока мы прятались от похорон в туалете. По крайней мере, таким он оказался для меня. Как это было для Зайца, не знаю – спросить я постеснялась, хотя было любопытно, готовился ли он к этому, был ли тогда влюблен в меня и что вообще хотел. Но это так и осталось тайной, покрытой мраком. Больше мы никогда не целовались и никогда не говорили об этом, хотя иногда мне казалось, что в то время все-таки что-то между нами было помимо дружбы.

Особенно я чувствовала это на классных дискотеках, в которых для всех интереснее были не столько сами танцы, сколько общение, разрешенная близость и просыпающиеся чувства. Именно на таких дискотеках можно было узнать, кто как к кому относится. Быстрые танцы не в счет – валять дурака под музыку нравилось всем. Совсем другое дело «медляки». На них решались только самые отважные. Стесняющиеся слабаки, хихикая, рассаживались по стульям и шушукались, наблюдая за образовавшимися парами. Но и среди оставшихся танцевать не все могли нарушить безопасную дистанцию. Даже когда обязательный на таких мероприятиях дежурный учитель выходил в коридор и, как по мановению волшебной палочки, сразу выключался свет и класс погружался в темноту, разбавляемую только светом уличных фонарей из окон, смущенные мальчики держались от своих девочек на расстоянии вытянутых дрожащих рук.

Но Заяц был самым отважным в моих глазах, он никогда не смущался. Сплетя кольцом руки за моей спиной, он легко обнимал меня за талию. Я даже могла положить ему подбородок на плечо – мы были с ним тогда одного роста. Мы медленно двигались, не говоря ни слова, наше дыхание сливалось, и было непонятно – он это дышит или я. Наше молчание не было стеснением, не было отсутствием темы для разговора – мы всегда могли найти о чем поговорить. Эта тишина отделяла подобные мгновения от других наших с ним мгновений. За этой тишиной скрывалась какая-то тихая тайна. В эти мгновения рядом со мной не было того моего друга Зайца. Вместо него появлялся другой – серьезный, какой-то взрослый и притягательно-чужой.

Личная жизнь важнее учебы

Как у меня была Тиша, так у Зайца был свой преданный друг – рыжий, конопатый и всегда позитивный Василий. Они были как пара Дон Кихот и Санчо Панса. Сходство стало заметным, когда Заяц, взрослея, вытянулся и похудел, а Василий все больше округлялся и не торопился расти. Так они и держались все время парой – и в школе, и после уроков.

Заяц действительно из школы уходил всегда с Василием и никогда не носил мой портфель – видимо, не царское это было дело. Его носили другие. Чаще всего, помимо Тиши, меня домой провожал Масик – мой «воздыхатель», как называла его мама. Масик нравился моей маме. Он и правда был очень трогательным – ниже меня ростом, с беспорядочной копной светло-русых волос и детским пушком на лице. В классе он сидел на задней парте, и, когда бы я ни оглянулась, я обнаруживала, что он смотрит на меня грустно из-под своих длинных светлых пушистых ресниц. И, так как жили мы недалеко друг от друга и нам все равно было по пути, он вызывался носить мою сумку после школы. Но даже тогда он больше молчал, вздыхал и очень стеснялся.

Вот, пожалуй, и все о моей личной жизни в то время. Не густо.

Теперь еще пара слов о личной жизни одноклассников. Атмосфера в классе в этом смысле была напряженная. Учителя, жалуясь родителям на плохую успеваемость, говорили, что думать об учебе их детям некогда, потому что на уме одна любовь. «Записочками перекидываются, глазки друг другу строят и никакого желания учиться». В этом была доля правды. Тогда мобильных телефонов не было и эсэмэсок еще не писали. Поэтому записки так и летали по классу. Иногда какому-нибудь ловкому и внимательному учителю их удавалось перехватывать. Но сразу скажу: почти все наши педагоги были воспитанными людьми, тайну переписки не нарушали, записки не читали, а после уроков отдавали адресату. За это их уважали, и в целом дисциплина на уроках, если не считать летающих записок, была терпимой. Учителей слушали, им не хамили и в меру своих сил старались не огорчать их своей неуспеваемостью.

Но в семье не без урода. И среди учителей оказался один такой – неприятный средних лет мужичок. Свою кличку Батон он приобрел, преподавая нам ботанику. Помимо ботаники он также вел уроки химии и иногда физкультуры. Он вообще был многостаночником. На переменах Батон подглядывал, подслушивал, ловил бегающих по коридору школьников, которых потом за ухо отводил к себе в кабинет и заставлял там мыть пол и иногда химические колбы, попахивающие алкоголем. Ни на перемене, ни на уроке он не выпускал из рук длинную деревянную указку – свое страшное оружие. Видимо, слава мушкетеров не давала ему покоя. Он мог неожиданно напасть с ней на кого-нибудь из мальчишек, кто, по его мнению, заслуживал кары, и больно ударить – даже по голове. Понятно, что школьники – не мушкетеры, вызвать на дуэль его не могли, как и ответить тем же. И он, довольный своим могуществом, взирал на всех важно и плотоядно, то и дело выискивая новую жертву. Его не любили ни школьники, ни, по-моему, сами учителя. Но, несмотря на это, невоздержанный, импульсивный Батон-многостаночник не один год процветал в школе, и никто на него не жаловался. Когда в школу наконец пришли настоящие учителя физкультуры и химии, Батон как-то сдулся и погрустнел. Видимо, королевство для него стало маловато, уже не мог он разгуляться так, как раньше. С тех пор он вел только ботанику и биологию, а потом и здесь его заменили, и он покинул школу. После поговаривали, что его видели в городе – он стал водителем трамвая. Надеюсь, хоть там он никого не бил.

Незаметное появление героя

Итак, к первому сентября в нашем малонаселенном мальчиками классе уже давно все перевлюблялись и успели друг другу надоесть. Душа рвалась, просила сюрпризов, новых впечатлений и наконец была услышана. В наш теперь уже шестой класс пришли сразу трое новеньких!

Слух об их появлении с утра летал по школе, и все девочки класса заранее выстроились вдоль стен группками и томились в ожидании. Всегда надо быть готовой к встрече с судьбой. Вдруг войдет именно тот, кто «в сновиденьях мне являлся» и «незримый был уж мил»? Конечно, я тоже ждала, но скорее как ждут Деда Мороза с подарками. Было волнительно, любопытно, но без предчувствий и с легким налетом иронии. Меня раззадоривала атмосфера соперничества – кому достанется главный приз, кто победит, кто получит самого долгожданного новичка? Я была отличница и любила побеждать. И в этот раз была бы не прочь утереть всем нос. Но что именно сейчас я встречусь с судьбой, мне не верилось. К тому же у меня был друг Заяц, хотя то, что между нами было, как будто не совсем про чувства. В общем, мы ждали. От избытка адреналина щеки горели, руки потели и во рту становилось сухо.

Мальчишки в свою очередь никого не ждали, ничего не предчувствовали. Хотя, может, просто ждали по-своему и лишь делали вид, что им все равно. Старые добрые одноклассники, такие привычные и уютные, как поношенные домашние тапочки, носились по школьному коридору словно умалишенные, скакали друг на друге верхом, устраивая конные бои, падали, кричали – словом, отрывались перед первым уроком нового учебного года по полной программе. Иногда они подбегали к нам с какой-нибудь детской провокацией, явно требуя к себе внимания. От их нарядного по случаю праздничной линейки внешнего вида не осталось следа: колени и локти лоснились, волосы топорщились, пот катился градом. Детский сад… Девочки все-таки взрослеют быстрее. Может, стоит познакомиться с ребятами из старших классов? Они как-то посерьезнее уже, поинтереснее. Никогда раньше в голову не приходила мне эта мысль. Надо приглядеться… Я стала вспоминать мальчиков-старшеклассников, которых видела иногда в коридорах школы, и чуть не пропустила появление новеньких.

Они все трое возникли в конце коридора, и жизнь на миг замерла. Помните старый фильм «Три мушкетера» с Михаилом Боярским? Тогда он был очень популярен. Песни из фильма девочки переписывали друг у друга в песенники, и многие были безответно влюблены в красивых и отважных мушкетеров. Помните самый финал, кадры с титрами? Герои-победители, как в замедленном воспроизведении, под красивую торжественно-печальную песню идут вперед. Ликующая толпа расступается, давая им дорогу. Дойдя до края экрана, они словно смотрят в упор на зрителя и каждый протягивает вперед правую руку – не кому-нибудь протягивают, а нам, простым зрителям, будто мы все вместе. Сильное впечатление – до мурашек. Вот и появление троих новеньких запомнилось мне именно таким – как в замедленном кадре. Прямо кино! Трое мальчиков движутся по школьному коридору в нашем направлении. Кто-то из девочек отводит глаза, кто-то поправляет волосы, кто-то шепчется, кто-то смотрит с вызовом прямо на новичков. Наши мальчики медленно сползают с коней-одноклассников, медленно и смешно поправляют одежду, потерявшую всякий вид в их играх, и медленно, переглядываясь и ухмыляясь, по-хозяйски направляются в сторону новеньких – встречать. Это кино длится какое-то мгновение, но за это время я прихожу в себя от первого впечатления и наконец могу спокойно разглядеть новеньких.

Первым бросился в глаза худой блондин среднего роста со светлыми глазами и непослушной длинной челкой. Сейчас бы сказали, что он вылитый Драко Малфой – на вид нагловатый, бесстрашный, сдержанный и достаточно смазливый. Несколько девочек уже поглядывали на него, загадочно улыбаясь, перешептываясь и хихикая. Вторым был улыбчивый брюнет, с большими, немного навыкате печальными глазами и густыми ресницами. Ростом не вышел, но загадочным взглядом притягивал. К тому же оказался общительным – он первый начал знакомиться с нашими мальчишками.

Третьего я не успела сразу заметить – меня отвлекли подошедшие Заяц с Василием. Заяц в этой всеобщей картине появился только сейчас, возник как из-под земли. Весь его отстраненно-надменный вид говорил, что главный тут он, а новенькие могут подождать. Вообще-то он и правда был главным – бессменным лидером класса вот уже несколько лет. Казалось, новенькие его ни капли не интересуют, хотя украдкой он все-таки поглядывал в их сторону. Как давно мы не виделись с Зайцем! Он подрос за лето – наконец-то стал чуть выше меня. Мне было приятно, что он сразу подошел ко мне. Приятно его внимание. Он начал о чем-то рассказывать. С ним мы умели говорить обо всем и ни о чем одновременно. Как будто просто перекатываешь друг другу темы, как мячики, и получаешь удовольствие от словоговорения, от шуток, понятных иногда только нам, просто от присутствия друг друга рядом.

Но в этот раз все было не так. Отдаться процессу разговора не получалось. Нет, я искренне смеялась, радовалась, но все время ловила себя на том, что успеваю думать и про новеньких. «Вот было бы прикольно, – вдруг мелькнуло в голове, – если бы третий оказался рыжим». Я даже сказала что-то такое вслух: есть блондин, брюнет, должен быть рыжий – чтобы было на любой вкус! Мы засмеялись, и тут прозвенел звонок на первый урок.

Договорившись со мной погулять вечером, Заяц с Васей с деловым видом проследовали мимо кабинета. Они любили входить в класс чуть позже, когда все уже сидели за партами и учитель открывал журнал и рот, чтобы начать урок. Для меня даже тогда было очевидно, что таким образом они завоевывали внимание. Представьте: все уже в классе, смотрят на учителя, готовятся отвечать, и тут открывается дверь и все переключаются на опоздавших. А им только того и надо. Да, были в таком поведении свои минусы – например, риск получить замечание в дневник. Да и само внимание окружающих не всегда бывает приятным. Хотя не зря Заяц дружил с Васей. Тот всегда был способен разрядить любую атмосферу и превратить серьезный момент в анекдот. Да и каким бы ни было внимание – тебя заметили, а значит, цель достигнута. На тебя смотрят сразу двадцать пять человек, и ты в этот момент ощущаешь себя главным, особенным. И эти ощущения для Зайца и Васи были важными, может даже необходимыми и стоили опоздания.

Учитель задерживался – с ними тоже такое бывает. Я подхватила сумку, собираясь идти в класс, и в этот момент вспомнила про третьего новенького. Какой же он? И тут увидела его. Он стоял один у кабинета, прислонившись к дверному косяку. На плече висела коричневая сумка с бежевыми вставками. Я почти угадала – он был не брюнетом и не блондином. Но и не рыжим, хотя в веснушках. Он оказался шатеном с короткой стрижкой и смешной прямой челкой. Ростом чуть повыше меня, стройный. У него был пристальный внимательный взгляд и еле заметная улыбка – одними глазами и уголками губ. Чему он так загадочно улыбался? Кому-то или так, внутрь себя? Тихий, скромный, но одновременно уверенный и спокойный, он как будто не торопился понравиться и поэтому понравился мне больше всех из вновь пришедших. «Но все равно это не мой типаж», —подумала я с небольшой досадой. Что поделаешь, я же мечтала о принце на коне. Можно и без коня, но мой суженый-ряженый должен быть особенным и прекрасным, как принц. Ну или не принц, а, например, как Михаил Боярский – Д’Артаньян! Его портрет висел у меня над кроватью, и тогда он был моим принцем: черные волнистые волосы, живые глаза и выразительный горящий взгляд. А еще мой принц должен быть высоким, с широкими плечами, как Петр Первый, и с красивыми длинными пальцами рук. Ну конечно, еще благородным, отважным, добрым и веселым. И талантливым, как Александр Пушкин. Вот это и был мой типаж. Поэтому, к сожалению, новенькие – ну совсем не то. И к теме новеньких в этом году интерес был потерян.

Но все-таки что-то заставило меня смутиться и отвести глаза от шатена, когда я проходила мимо него в класс.

Вот так я впервые и увидела его.

Осень – это очень грустно

В этом году осень и правда выдалась особо тоскливая! Как бы странно ни звучало, но, думая об осени в тот год, в своем двенадцатилетнем возрасте я думала не о времени года, а о чем-то навсегда уходящем. Было неуютно снаружи и внутри, я не могла найти себе места, тосковала, маялась, грустила, как будто расставалась с чем-то, как будто что-то уходило от меня. Что? Время? Детство? Беззаботность? Может, и так. Я, конечно, догадывалась и верила, что за детством должна прийти новая, почти уже взрослая жизнь с новыми возможностями и новыми радостями. Но это в будущем, а что есть тут, в настоящем? Привычная, уютная детская жизнь, пусть не всегда гладкая, но все-таки хорошая, как само лето, уходила безвозвратно. Или я сама выходила из нее? Вырастала, как Алиса у Льюиса Кэрролла вырастала из детского игрушечного мира, и этот мир начинал рушиться. Вот оно, то самое время перехода между летом и зимой, между прошлым и будущим, которое я не любила. И сейчас оно было моим настоящим, в котором надо научиться жить, и, значит, необходимо его как-то принять.

А как это сделать, если мир рушится и в эпицентре – я и тоска. И вокруг ничего интересного. Дома делать нечего, кроме домашних обязанностей, которые мы делили со старшей сестрой, и уроков, которые много времени не отнимали. Телевизор смотреть не хотелось. Точнее, не хотелось подстраиваться под старших и смотреть то, что хотят они. И гулять в такую погоду не тянуло: на улице с каждым днем становилось все дождливее и темнее. В прошлом году тоже была осень, но было куда веселее. А тут еще существо, которое смотрело теперь на меня из зеркала: чьи это лохматые, еще вчера такие аккуратные, брови, откуда эти мерзкие прыщи на лбу и на носу, а эти волосы на руках и ногах, эти растущие попа и живот и нерастущая, как назло, грудь! Мне не хотелось, чтобы меня жалели и говорили, какая я красавица, – нет! Да и знала я, что не уродина, как о том сообщало мне теперь «свет мой, зеркальце». Я симпатичная и милая девушка-подросток. А иначе откуда взялись все мои воздыхатели – ведь не придумала же я их. Я всегда ощущала себя привлекательной и нравилась другим, но видеть сейчас себя в зеркале не могла. Вот такой парадокс. Все теперь состояло из сплошных противоречий. Вдобавок характер портился и непослушное настроение то и дело менялось независимо от меня. Только что счастливая хохотала с мальчишками, и вот уже бегу домой, чтобы закрыться в комнате и плакать в одиночестве, никому ничего не объясняя. Да и что я могла объяснить? Что меня задело кем-то сказанное слово, на которое я раньше не обратила бы внимание? Как объяснить то, что я сама не понимала? Мама выслушивала, конечно. Становилось полегче. Но этого не хватало. Да и сестра старшая ее отвлекала часто. Оставался еще папа, но он вообще не из слушателей. Он наш защитник и большой шутник – так говорила про него мама.

Друзья-мальчишки тоже стали разочаровывать: теперь они чаще занимались своими делами – мотоциклами, велосипедами и какими-то мужскими секретами. И мне все сложнее удавалось быть «своим парнем». «Заяц, ну хоть ты не бросай меня в этой тоске!» Но он не слышал молчаливый крик моей души. Весь до ушей в машинном масле или в чем-то еще носился он по поселку и искал какие-то нужные запчасти. Глаза горят, жизнь бьет ключом. Вот он уж точно себе нравился. Никакого дела ему не было теперь до меня – изнывающей от тоски и одиночества. Ему были чужды страдания.

Так, всеми брошенная, я плавала в своих неразделенных чувствах, пережидала эту осень детской жизни и уговаривала саму себя, что скоро и у меня наступит белая полоса. Пока в довершение картины не случилось совсем странное. Всегда мне преданная и единственная подруга Тиша неожиданно переметнулась от меня в «стан врагов». Так мы называли с ней «крашеных» одноклассниц – «девочек-девочек», ярко красившихся, носивших слишком короткие юбки и слишком обтягивающие секси-блузки. Они вечно шушукались по углам и строили глазки всем подряд без исключения – даже старшеклассникам. И раздражали меня. И Тишу раньше тоже раздражали, по крайней мере так она всегда говорила. И вот теперь она была с ними. Она стала носить лифчик (хотя грудь у нее тоже была пока только в планах), ярко красить глаза и губы, делать немыслимые начесы – волосы ее теперь торчали в разные стороны, как пух у одуванчика. К тому же она не рассчитала, а может, и рассчитала – и укоротила юбку слишком сильно, так что ее все время приходилось одергивать вниз, чтобы не показывались трусы. Мне странно было смотреть на нее такую. На мой взгляд, все это было некрасиво и вызывающе, и я никак не могла этого принять. Может, поэтому Тиша и стала избегать меня. Она перестала со мной здороваться и теперь шушукалась вместе с ними, что-то обсуждая и над чем-то посмеиваясь. А ведь мы раньше даже не ссорились никогда. Но она так легко и просто бросила меня. Просто выкинула из своей жизни, перечеркнув все наше прошлое. Предала. Как живут после этого такие люди – перелетные одуванчики?

«Ну ничего, – залечивая раны, думала я, – вот скоро придет зима, и вы узнаете». Что именно все должны были узнать – я не знала, но была уверена, что там точно что-то произойдет. Все внутри готовилось к этому.

Театр и никакой личной жизни

С переменным успехом, но жизнь продолжалась. И в ней появился театр. Он перечеркнул все старые увлечения, вклинился в мою действительность и застрял в ней надолго.

В театральный кружок меня позвала моя новая подруга Леночка, которую я почему-то раньше не замечала. Бывает же так – живет рядом человек с такими же интересами, похожими взглядами, а ты даже не замечаешь его. Но нет худа без добра, и в конце концов мы нашли друг друга. Леночка жила на соседней улице, и мимо ее дома я проходила каждый день, возвращаясь из школы. Она уже год занималась в театральном кружке, а я даже не знала о его существовании. Узнав, сразу напросилась с ней на репетицию, а там мы поговорили с режиссером, и меня тут же взяли. Не то чтобы я была таким талантом – просто они как раз набирали новеньких. И я подошла. Театральный кружок находился в городе, и сначала я боялась, что дома меня не отпустят. Но маме идея театрального понравилась, и теперь после уроков два раза в неделю я ездила с Леночкой на электричке в город, а мама встречала меня вечером, и мы вместе шли домой.

И жизнь стала налаживаться понемногу. Даже мальчишки в поселке иногда бросали свои дела, и мы, как раньше, все вместе ездили на велосипедах, играли в футбол, жгли костры у кого-нибудь во дворе и отрывались, как умели. Удивительно, но раньше я думала, что в шестом классе ничего не буду успевать, кроме учебы. Но пока мне на все хватало времени. И на театр, и на прогулки, и на уроки тоже. Каким-то чудом уроки как будто делались сами собой. По дороге домой я могла присесть с Леночкой на детской площадке – и через пять минут алгебра была готова. С геометрией было сложнее, но ненамного. А домашку по устным предметам я могла виртуозно делать прямо на ходу. Масик несет мою сумку, а я иду рядом и читаю вслух литературу. И ему хорошо – дома не придется читать, – и мне.

Только вот с любовью и личной жизнью по-прежнему все было запутанно и сложно. Не то чтобы я была озабочена – развлечений мне хватало. Просто в школе так было принято. Как будто это был признак взросления, что ли, – найти себе пару. А у меня ее не было. Заяц не в счет – ему совсем было не до отношений, и слишком свой он был уже, как брат. Кандидатуру Масика совсем несерьезно было рассматривать. В театральном появились поклонники, даже два – Лешка и Сашка. Красивые и на два года старше меня. Один даже на принца чем-то был похож. Но они городские, и виделись мы всего два раз в неделю на репетициях. А вся жизнь протекала в поселке – там и пару хотелось найти. В классе каждый день все переписывались, перемигивались, вздыхали, страдали. А у меня все было по-старому: друзья есть, а любви нет. Обидно.

Даже новеньких всех разобрали. Не прошло и месяца, как блондин Вадим уже с Маринкой начал за ручку гулять – прямо любовь. Шустрый глазастый брюнет Пашка вздыхал по маленькой Тане, и до других ему дела не было.

А загадочный Мишка, который мне больше всех в первый день понравился, сразу влюбился в Олю-отличницу – мою конкурентку. Надо же, тихий, скромный, а быстро нашелся. Тут же записки ей стал писать и через класс перекидывать у всех на глазах. Кинет, а потом сидит, смотрит на нее влюбленными глазами и улыбается своей загадочной улыбкой. И она ему в ответ пишет и улыбается! А после уроков он ее до автобуса провожает и сумку несет. Оля дальше нас всех жила, за лесом. Ей приходилось на автобусе до дома добираться. И с нами она поэтому никогда не гуляла – не отпускали, наверное, так далеко. А мы всей компанией не поедем же к ней одной. Зато Мишка, говорят, взял и поехал – в гости. Сам недалеко от меня жил, мимо дома моего в школу ходил, а поехал к ней на автобусе в такую даль!

Ну что за несправедливость! Скорее бы уже закончилась эта унылая осенняя пора. Сплошное разочарование – и все для меня одной. Пушкин, Пушкин, как же ты был не прав!

Первый снег и бесполезная встреча

И наступила зима. Она как будто услышала мои стенания и началась в тот год раньше обычного – в конце октября. Да, со мной так бывает, и иногда лучше не открывать рот лишний раз и в мыслях даже не желать ничего, если нет уверенности. А то сбудется что-нибудь не то, а ты потом разгребай.

Итак, все по порядку.

Наш дом стоял на перекрестке главной и одной из перпендикулярных улиц. До школы пешком минут двадцать пять, и не по прямой, а буквой Г: можно начать с короткого отрезка, потом направо и по длинному прямо до школы либо сначала долго идти по длинному, а потом налево и по короткому к школе. Было еще много вариантов: пройти по любой улице, попетлять, срезать через какой-нибудь двор, погулять на площадке у садика. Но это если душа жаждала приключений. А если просто в школу, то мне нравился первый вариант: короткий путь до поворота направо, потом долго прямо. А Мишка, который, как я говорила, жил рядом, ходил мимо нас по длинной прямой. Так мы и ходили. Выхожу на улицу – вижу его. Он идет по длинной улице через перекресток. По сторонам головой не вертит и меня не замечает. Мне от дверей до перекрестка метров тридцать. Пока я дойду, он уже далеко – быстро ходит. Я посмотрю вслед – и через перекресток по своей короткой. Сначала загадывала даже, кто первый доберется, торопилась, хотела перегнать. Потом поняла – бесполезно. Только если вприпрыжку. Он на голову почти выше был, ноги у него длинные, и шаг широкий и стремительный. Одно слово – спортсмен.

Да, он и правда был спортсменом, футболистом. Полузащитником. Причем, говорили, хорошим, подающим надежды. Пропадал допоздна в городе на тренировках и поэтому учился так себе – времени не хватало на уроки. На уроки не хватало, а на личную жизнь – пожалуйста. Может, подруга его отличница по успеваемости подтянет? Опять эти дурацкие мысли – гнать их из головы.

Так у нас с ним и повелось: он проходил своей дорогой мимо, не замечая меня. И в школе наши пути не пересекались, и взгляды тоже. Просто жизни не пересекались.

Приближались холода. Темнело все раньше, светало все позже, по утрам уже горели фонари на улицах.

И вот как-то в конце октября я проснулась утром, раздвинула шторы в своей комнате и увидела в свете фонаря снег. Дул ветер, гонял снежинки, и было непонятно – летят они вниз или вверх. Они кружились под фонарем, эти неопределившиеся снежинки, совсем еще ранние, первые, смелые и робкие, упрямые и непослушные, как обычные подростки. Вот я и дождалась зимы. Что же она мне принесет?

Торопливо позавтракав и вмиг собравшись, я раньше обычного выбежала на улицу, чтобы застать эту красоту. Ранний снег – мимолетный. Сейчас он есть, а в следующую секунду исчез совсем или превратился в дождь.

Снег еще шел. Я сняла шапку, запрокинула голову и закрыла глаза. Снежинки падали на лицо, как будто ласково здоровались со мной. Я улыбнулась им и мысленно ответила, что очень рада их раннему появлению и теперь все будет хорошо. Потом надела шапку, и мы со снежинками пошли в школу. Я пересекла длинную улицу, любуясь снегом в свете фонарей, и двинулась дальше. Я знаю один фокус. Если щуриться на фонарь и качать головой из стороны в сторону, то фонарь перестает быть простым фонарем. Вы никогда не пробовали так делать? Обязательно попробуйте! Вместо равномерного скучного света вы четко увидите два длинных луча, которые тоже начнут двигаться из стороны в сторону вслед за движением вашей головы, и фонарь затанцует. Я шла, улыбалась, щурилась на танцующие фонари, и тут вдруг:

– Привет!

Тихий, немного хриплый голос совсем рядом со мной. Я обернулась – в зимней шапке-ушанке и теплой куртке рядом стоял Мишка. Так я впервые услышала его голос. Нет, до этого я, конечно, слышала, как он говорит – когда отвечает у доски, когда общается на переменах, когда кричит что-то ребятам. Но так близко я услышала его впервые. В этой морозной утренней тишине его голос прозвучал как будто внутри меня, прямо у меня в голове.

Я смотрела на него. Шапка смешная, лохматая, надвинута прямо на глаза. До сих пор Мишка ходил в вязанном «петухе», и я в первый момент не поняла, что это он, под шапкой. Как он тут оказался? Это же моя дорога, он ходит по другой. Он за мной пошел? Я выскочила сегодня из дома раньше. Первый снег, странное состояние, ожидание чего-то нового – и я совсем забыла про него.

Но Мишка почему оказался тут?

– Ты почему тут? – повторила я вопрос вслух.

– Тебя увидел. Одному скучно идти, – тихо ответил он.

– Просто ты обычно ходил другой дорогой.

– Да. Но я тебя не видел никогда.

«Ну надо же, никогда не видел! Рядом ходил и не замечал. Наверно, он даже не знает, как меня зовут», – пронеслось в голове.

– Ну пойдем.

Так и пошли в школу.

С тех пор мы часто ходили вместе, «чтобы не скучно было». По правде сказать, веселее не стало. Мне точно. Почти всю дорогу мы молчали. Он был ужасно неразговорчив, а я впервые не знала, о чем говорить. Доходили до школы и расходились по своим делам. В школе мы по-прежнему не разговаривали. После школы он, как и раньше, провожал Олю-отличницу. И, похоже, так и ездил к ней в гости. Теперь почему-то меня это злило. Казалось, что-то поменялось после той нашей утренней встречи. Но в то же время все остальное было по-прежнему. И эта неопределенность будила во мне самые разнообразные чувства, которые требовали побыть наедине с собой и подумать. И постепенно я начала избегать наших походов в школу. Выходила раньше или позже, чтобы не встречаться с ним один на один, не чувствовать в его присутствии напряжения, от которого никак нельзя было избавиться.

Сперва он спрашивал, куда я пропала, как будто это правда волновало его. Я врала ему, что «проспала», «надо было раньше выйти», «встречалась с девочками». И постепенно ему это надоело, он отстал от меня и стал ходить, как раньше, своей дорогой.

Странно, но это еще сильнее разозлило и расстроило меня. Ходить-то я с ним перестала, но думать о нем – нет. И тогда я решила совсем забыть о нем – назло.

Когда нет жизни, появляется театр и Ленин

Я полностью сосредоточилась на театральном кружке. Уже в детском саду я решила, что буду актрисой. Когда мне было шесть лет, мама отвела меня в театр Ленсовета на «Бременских музыкантов», и там я встретила свою первую любовь. Я влюбилась в Трубадура – усатого, молодого и очень красивого Михаила Боярского. Но я понимала, что в темном зале в толпе таких же, как я, девочек и мальчиков он меня не заметит никогда и, значит, никогда не сможет узнать о моей любви и полюбить, даже если мы будем ходить в театр с мамой каждые выходные. И я нашла решение – выучиться на актрису, чтобы играть с ним на сцене. Я обязательно буду хорошей актрисой, и тогда он меня точно заметит, выгонит свою старую принцессу и выберет меня.

Время шло, безответная влюбленность в Боярского медленно, но проходила, а навязчивая мысль, что мне нужно быть актрисой, оставалась. Моя любовь к Боярскому превратилась в любовь к театру. Я влюблялась все сильнее и, как бывает со всеми влюбленными, видела в театре все больше и больше прекрасного. Разве не здорово, думала я, иметь возможность за одну свою жизнь прожить несколько жизней, вместить в себя как можно больше историй, людей и чувств? В театре я смогу сотни, тысячи раз сильно и по-настоящему любить и быть любимой, и никто меня за это не осудит. Я смогу быть разной: сегодня старушкой, завтра влюбленной принцессой, послезавтра маленьким ребенком. Я смогу быть плохой и даже отвратительной, злой, жестокой – и никто не будет на меня за это обижаться, потому что все будут понимать, что это всего лишь роль. В театре можно все – без угрызений совести и осуждений. Можно без последствий для здоровья даже умереть и увидеть, как плачут и скорбят над тобой, и повторить этот опыт не один раз. Разве это не чудо? Разве в жизни можно испытать что-то подобное? Разве можно не любить театр, который открывает перед тобой столько сказочных возможностей?

Примерно так думала я, и понятно, почему театральный кружок мог занимать все мои мысли. Мой детский план начал претворяться в жизнь на глазах. То, что не получалось в жизни, должно было получиться там. В какой-то момент я даже решила, что никогда не буду выходить замуж. Зачем эти лишние нервы и страдания? Я буду полноценно жить на сцене, а дома – отдыхать. Как кукла Карабаса-Барабаса, которую после представления просто вешают на крючок и снимают, когда пора идти на сцену.

Моя любовь к театру не осталась без ответа – мне почти сразу дали роль в настоящем спектакле, чтобы срочно заменить ушедшую из кружка актрису. Роль была небольшая, но требовала дополнительных репетиций. Я стала проводить в городе в два раза больше времени, а приезжая домой, учила роль, придумывала этюды, в свободное время читала книги про театр, которые потом обсуждала с мамой, и мечтала о поступлении в театральный институт.

Погрузившись в театр с головой, я перестала замечать… Нет, вру. Погрузившись в театр с головой, я старалась убедить себя, что больше не замечаю, что мне совершенно неинтересно, как обстоят дела в классе. Мне хотелось думать, что я выше всей этой суеты – сплетен и влюбленностей. Какая разница, кто с кем и где встречается, теперь меня это не должно касаться. Теперь мои друзья – Станиславский, Михаил Чехов, Шекспир… Но странным образом и как будто против собственного желания и здравого смысла я всегда оказывалась в курсе всего происходящего в классе. Как там говорил Ленин, который красовался тогда на груди у каждого школьника в разных своих обличиях – от кудрявого малыша до безволосого старца… Кстати, почему так? Я не могла понять, почему было не поместить один и тот же привычный лысый портрет и в звездочку, и в пламя. Зачем детям Ленин-малыш? «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя» – кажется, так он говорил? Непонятно, правда, кому именно нельзя. Делился ли таким образом Ленин своим личным опытом – что, мол, не смог отделиться от преследующего его общества и нам не советует: «бесполезное это занятие, знаете ли, товарищи»? Или просто запрещал другим быть свободными? Видел в этом отделении от общества опасность и предупреждал, грозя пальцем: «Нельзя отделяться! Не то хуже будет!» Одно было ясно: раз Ленину было нельзя, разве простому советскому школьнику можно? Вот и у меня никак не получалось отделиться.

Подростку и горка – про чувства

Да и как тут отделишься? Окончательно наступила зима, и вместе с ней пришло самое любимое зимнее занятие – катание с ледяной горки. Я никогда этого не пропускала. Горку уже не первый год заливали во дворе дома недалеко от нас. Она была шикарной: деревянная, высоченная, широкая, с крепкими высокими бортиками. Заливали ее очень тщательно, в несколько слоев, и подходили к этому очень ответственно. В итоге лед на ней становился гладким, ровным, без ямок, без острых ледышек-щербинок. Там, где заканчивался спуск, такой же лед продолжался еще метров десять, переходя дальше в накатанный твердый снег.

На этой горке и собиралась теперь наша старая компания во главе с Зайцем, который зимой наконец-то переставал заниматься своими мотоциклами. Чужие сюда заходили, но редко. Может, боялись, видя такую безумную ораву желающих покататься. Катались мы в основном по вечерам, когда на улице уже было темно. Но главная идея горки была даже не в катании. Просто катание – это для малышей. Там, в темном дворе, при тусклом свете фонаря и двух окон, выходящих во двор, вот уж несколько лет было основное место нашей зимней тусовки. Кто-то катался, кто-то болтал, сидя на снегу или на деревянных бортах помоста горки. Мы катались стоя, сидя, лежа, на картонках, фанерках, пластиковых ж*пах, по одному, вдвоем, за руки или обнявшись, паровозиком по трое, плотно сцепившись и прижавшись друг к другу, и даже кучей малой, где непонятно было, кто с кем и кто на ком едет. Было волнительно и радостно съезжать, крепко прижавшись к кому-то, и тут же разбежаться, как будто и не было ничего. И никакой тебе школьной безопасной дистанции. Даже темные дискотеки тут проигрывали. И холодно не было, какие бы морозы на улице ни стояли. Было темно, жарко и очень весело.

Жаль только, что новенькие туда не заходили. Точнее, новенький. Однажды, правда, Мишка все-таки забрел, но к нашему веселью не присоединился. Я увидела его – он стоял с группой каких-то ребят и просто смотрел. Потом поднялся один на горку, съехал на ногах, не упав до самого конца, и они ушли. И мне сразу стало грустно и захотелось домой. Лучше бы и не приходил.

Наступила весна. В театре все было прекрасно. Я играла на настоящей сцене. Меня окружали талантливые интересные ребята, с которыми у меня было много общего.

На личном фронте тоже был театр. А еще мысли про Мишку. Они по-прежнему меня не отпускали. Правда, я стала чаще его видеть: теперь он проходил мимо наших окон еще и поздно вечером, возвращаясь с тренировки. Может, он и раньше ходил, но я его не замечала. А сейчас стала поджидать. Я смотрела на него, скрытая кружевным тюлем, а он шел мимо и никогда не поворачивал головы в мою сторону.

Вот так незаметно пролетел очередной школьный год, и наступило лето. Было немного обидно. Ты ждешь очередной учебный год как нечто особенное, надеешься, что произойдет что-то интересное и важное, а он просто пролетает, почти полностью повторяя предыдущие года. Все как будто вращалось по кругу, подчиняясь закону природы. Так легко стать предсказателем. Вот теперь, например, произойдет естественная сезонная миграция и мое школьное окружение плавно сменится летним. Школьники разъедутся по бабушкам, лагерям и югам, и в поселок нагрянут дачники. Я все лето проведу тут, потому что родители, как обычно, работают. Каникулы промелькнут, как один день, и – тоже никаких неожиданностей – снова наступит первое сентября. Как вам такое предсказание? Я была уверена, что оно сбудется.

Хотя сами по себе летние каникулы – хорошая пора. Целыми днями мы с нашей большой разновозрастной дачной компанией гуляли, играли, ездили на велосипедах купаться на озера – их вокруг было много. По нескольку раз в неделю ходили смотреть одно и то же кино в ежегодно открываемый на лето кинотеатр-барак. Репертуар менялся раз в неделю, но нам было все равно. Какая разница, где торчать с друзьями, когда тебе тринадцать лет.

В общем, летом я становилась беззаботной, как крыловская стрекоза, и тосковать по кому-то, даже по подающему надежды спортсмену, времени у меня просто не было.

Новая осень и наконец-то

Цифра семь – моя любимая. Седьмой класс в нашей школе был предпоследний (школа была восьмилеткой). Поэтому через два года нам предстояло расстаться. Но пока школьная жизнь продолжалась, и цифра семь обещала мне удачный во всех смыслах год.

За это лето все сильно изменились. Мальчики подтянулись – Заяц стал выше меня на голову. Девочки все активнее и необратимее превращались в девушек. В самой себе перемен я почему-то не замечала. Или у меня в этом смысле были проблемы со зрением, или я правда не менялась. Даже на физкультуре я, как обычно, стояла вторая по росту среди девочек.

На праздничной линейке я, конечно, высматривала Мишку. Просто всех я уже видела, а его еще нет, а было интересно, как изменился он. Но среди одноклассников его не было, и среди старшеклассников тоже. И к первому уроку он тоже не пришел. Первый день пестрел историями на тему «как я провел лето», стопками выданных учебников, нарядными учителями и школьными новостями о новых предметах. Мишка так и не появился после летних каникул. Уроки сократили, и вскоре нас отпустили по домам. Я не стала присоединяться к медленно плетущейся компании – впереди целый год, и наболтаться мы успеем. Сегодня и в театре был первый день после каникул. Я соскучилась – хотелось скорей туда. Мы договорились с Леночкой поехать пораньше. И нужно было торопиться, чтобы успеть перекусить и переодеться перед электричкой.

Леночка как всегда опаздывала. Я, наоборот, пришла на платформу раньше на десять минут. Сесть в электричку – это была своего рода лотерея, как повезет. Иногда они приходили полупустые и можно было спокойно пройти в вагон и удобно расположиться у окна. Но иногда народу было столько, что двери в первых вагонах открывались, но только чтобы показать спины вжатых друг в друга людей. А иногда эти спины просто не давали открыться дверям. В обоих случаях сесть в электричку было невозможно, и желающие уехать в панике начинали носиться вдоль вагонов, пытаясь найти брешь, в которую можно было бы себя втиснуть. Поэтому лучше было заранее пройти по платформе подальше, к середине поезда, а то и к хвосту, желательно угадав место напротив дверей, – и надеяться на чудо, удачу – называйте, как хотите, – и на то, что из вагона кто-то выйдет, дав тебе шанс просочиться внутрь.

Пока народу на платформе было немного. Но я на всякий случай сразу прошла подальше. Погруженная в мысли о предстоящей встрече в театре, я не смотрела по сторонам, поэтому не сразу обратила внимание на двух высоких молодых людей. Покосилась на них, только услышав рядом голоса: они о чем-то разговаривали, громко смеясь. Потом один ушел, а второй остался ждать. Постепенно количество желающих ехать в город увеличилось, но ненамного. Я поглядывала вдаль – не идет ли электричка. И в начало платформы – не бежит ли Леночка. Электричка запаздывала, и Леночка не бежала – видимо, совсем не успевала и решила ехать на нашей обычной.

Наконец электричка подошла. Позиция была рассчитана правильно – двери открылись прямо передо мной. Я посторонилась, пропуская двух человек, выходящих из битком набитого вагона, и заняла их место. Следом за мной в тамбур поднялись еще двое. Раздалось: «Осторожно, двери закрываются! Следующая станция…». Двери зарылись, и поезд тронулся.

В тамбуре было тесно и душно. Если вы никогда не ездили в переполненной электричке, то вы везунчик. Провести несколько минут в этой душегубке – настоящий стресс, даже если у вас никогда не было клаустрофобии. Я ехала до конечной остановки, поэтому нужно было встать так, чтобы толпа выходящих меня не вынесла раньше времени и ненароком не затоптали входящие. Например, хорошо было бы забиться в самый угол у стены. Это немного напоминало тетрис, правда тогда я этого еще не знала. Оглядевшись в поисках лазейки, я попробовала развернуться и пробраться к стене. Человек напротив, видимо, собирался выходить на следующей остановке и, заметив мой маневр, чуть-чуть продвинулся в сторону двери, уступая мне свое место. Повезло. Я протиснулась и оказалась прижатой к стене в самом углу. Наконец-то я обрела опору. Но в этот момент поезд внезапно затормозил, и всех, кто был в тамбуре, сильно качнуло в мою сторону. Я вжалась в стену, отворачивая лицо, в ожидании, что сейчас вся эта масса навалится на меня. Но ничего не произошло. Кто-то стоящий прямо передо мной резко уперся рукой в стену возле моей головы и сдержал спиной толпу. Я была спасена. Все произошло мгновенно. Поезд снова тронулся, народ, матерясь и чертыхаясь, возвращался на свои места. Но человек, который так неожиданно спас меня, не спешил убирать руку. Он так и стоял, отгородив меня от остальных пассажиров. Я не видела его лица, близость смущала меня, и я смотрела вниз. Да и кто в плотной давке будет разглядывать лица – есть же какие-то негласные правила. К тому же человек был высоким, и мне пришлось бы нарочито задрать голову, чтобы взглянуть на него. Так мы и ехали дальше: его рука упиралась в стену на уровне моего уха, и, когда поезд качался, я касалась ее головой. Слева и справа ко мне тесно прижимались люди, и это было привычно, но близость моего спасителя вызывала во мне волнение. Мы были со всеми, но и отдельно от всех. Своей рукой и всем телом он как будто отрезал нас от остальных пассажиров, и я чувствовала себя в его власти. Пытаясь отвлечься, я принялась думать о театральном кружке – обычно это помогало и успокаивало. Но не сейчас. Любопытство росло и в конце концов взяло верх. Подумав, что ничего страшного не будет, если я просто взгляну на того, кто меня спас, я подняла глаза.

– Привет! – сказал мой спаситель.

А может, не сказал ничего. Факт его «привета» был не так важен, как все остальное.

Передо мной стоял Мишка. Он очень сильно вырос за лето, и ему пришлось наклониться ко мне, чтобы услышать, что я говорю, – в тамбуре было очень шумно, стук колес заглушал голоса. Я хотела ответить ему, но, кажется, молчала. От неожиданности я так разволновалась, что на мгновение забыла, что надо дышать, и почувствовала, как сердце перебралось из груди в горло и там остановилось. Так близко было его лицо… Его улыбка – одними глазами. И уголками губ. Уголками… Губы припухлые… Нижняя чуть больше, с ямочкой посередине – я раньше не замечала. Губы были чуть приоткрыты. Я чувствовала его дыхание на моем лице. Наверное, я слишком откровенно задержала взгляд на его губах. Мне показалось, что он смутился и покраснел. Возможно, просто в поезде было очень душно, но на его скулах расплылись розовые пятна.

Не могу вспомнить, о чем мы говорили и сколько времени так простояли. Когда сильно волнуюсь, я иногда не могу разделить фантазию и явь, что было на самом деле, а что я додумала в процессе или уже потом дорисовала в воображении. Поэтому в некоторые особые мгновения я могу просто выпадать из реальности и потом не понимаю, как оказалась в том или ином месте, и не могу вспомнить, что именно говорила и думала. Это происходит какое-то мгновение, секунды, поэтому не пугает меня. Думаю, это и называется «терять голову».

Мы стояли близко-близко, и этого было достаточно. Наши слова были непонимаемы нами, а значит, просто не важны в тот момент. Мы просто перебирали их, шуршали словами, как некоторые нарочито шуршат страницами газет и журналов, желая спрятать за этим свое настроение, свои чувства и мысли. И было что прятать! Внутри меня распирало: «Какой ты стал! Наконец-то мы встретились! Я так рада тебя видеть! Где же ты пропадал? Ты не чувствовал, что ты мне нужен? Что мне нужен ТЫ…» Как было бы странно произнести это сейчас вслух, но как бы хотелось прошептать, прокричать ему это! Прямо выплеснуть на него все сейчас. Дух захватило от одной этой мысли! Я не могла вслух – страшно, да и не принято так сразу, тем более девочке. Я просто стояла рядом и смотрела. Немыслимо, как он мог так измениться за лето! Он был в черной футболке с длинным рукавом и V-образным вырезом и легком расстегнутом дутом лимонном жилете. Футболка плотно облегала его тело – широкие плечи, крепкие сильные руки, грудь. Его бедра обтягивали черные вельветовые джинсы. Ему было всего тринадцать с половиной. Он был простым семиклассником, но выглядел как греческий бог Аполлон. Только не Бельведерский, а Аполлон Праксителя – он более тонок, гибок и, кажется, моложе.

Именно тогда, в тамбуре битком набитого вагона, случилось что-то пока совсем новое для меня. Наверное, то, чего я и ждала весь шестой класс. И теперь я не могла прийти в себя. Не хотела приходить в себя. Возвращаться в себя не хотела. Самые разные чувства накатывали на меня волнами, бились внутри, тесня друг друга, и меня окатывало новой волной с головы до кончиков пальцев ног – только от того, что Мишка впервые стоял так близко и своими карими глазами смотрел на меня. Мне хотелось дернуть стоп-кран и сбежать от него, пока не поздно, пока голова совсем не потерялась. Но уже в следующий миг я молилась, чтобы поезд тряхнуло со всей силы так, чтобы он не смог удержаться на ногах и приник бы ко мне всем телом. От подобных мыслей было тяжело дышать, но я не могла их остановить. Хотелось, чтобы эта поездка длилась вечность. Наверно, именно с этой самой поездки время для меня перестало существовать. Перестало быть просто осенью, зимой, весной, летом – ушли четкие границы, и не было никакой разницы, что́ сейчас за окном. Все смешалось и образовало Большое Настоящее Время. Все теперь подчинялось чувствам. И время тоже – оно проигрывало чувствам, сдавалось и уступало им место. Там, где царят чувства, никто не упоминает о времени, никто и никуда не спешит. Потому что некуда. Все, что нужно там, уже с собой – внутри.

И жизнь тогда распалась на ДО и на СЕЙЧАС. До – было детство, была его Оля, был мой Заяц, Тиша, горка, уроки. А теперь все ушло и появился ОН. И все закружилось вокруг него. Нет, конечно, не все ушло – театр остался. А у него остался футбол. И только это давало мне ощущение реальности, ощущение, что там, за пределами нашего с ним личного, кроме нас еще что-то существует. Наверное, если бы не это, то мы бы просто со временем растворились друг в друге, как это случилось с нами в том тамбуре…

Нестрашная тайна и начало перемен

И правда так все началось. Теперь у нас с Мишкой появилась своя тайна: несколько раз в неделю мы вместе ездили в город. Не помню, кто первый предложил хранить наши поездки в секрете. Но мы, как сговорившись, не хотели, чтобы о нас кто-то знал. Выходя из дома, мы всегда шли на электричку разными дорогами, отдельно друг от друга, встречались на платформе как будто случайно, вежливо кивали друг другу, разделенные расстоянием от одних до других дверей вагона. Потом заходили каждый в свои двери и только внутри, когда все условия случайной встречи были выполнены, расслаблялись, убедившись, что никто не сможет заподозрить нас в сговоре.

В городе мы разбегались по своим делам. Я – в театр, единственное место, где забывала про Мишку. А он уезжал на тренировку. Кстати, его как раз взяли в новую команду и через год обещали принять в юношескую сборную. По возрасту он еще не очень подходил, но, как говорил тренер, «по внешнему виду ему можно дать все семнадцать».

Совсем забыла про Леночку! Леночка никуда не делась, и в город мы ездили вместе. Конечно, если она не опаздывала или если мы с Мишкой не успевали сбежать на предыдущей электричке – надеюсь, это не было предательством. По крайней мере она ничего не говорила, не жаловалась, и мы продолжали дружить. Даже ей я не смогла доверить эту тайну: когда она была с нами, мы оставались с Мишкой просто одноклассниками, которые случайно встретились в электричке. О нашей связи тогда напоминали только легкие «случайные» прикосновения бедрами и локтями, если мне удавалось сесть на одну скамейку с ним, или быстрые, почти мимолетные встречи глазами, если Леночка первая занимала место рядом со мной, а Мишка плюхался напротив. Иногда, чтобы «лучше нас слышать», Мишка подавался вперед, и его колени оказывались так близко к моим, что хватило бы одного толчка электрички, чтобы наши ноги соединились, и иногда они соединялись, и на какое-то мгновение мы замирали, пока я не отодвигалась от него, потому что сердце начинало колотиться слишком громко. Леночка ничего не замечала. Она расслабленно щебетала о чем-то и была свидетелем того, что между мной и Мишкой нет ничего особенного – просто очередная случайная встреча.

Но когда мы ездили с Мишкой одни, все было иначе. Если электричка приходила битком набитая народом, мы, как в тот первый раз, стояли с ним совсем рядом в тамбуре. Если честно, то иногда мы стояли там, даже если в вагоне были свободные места. Толкаться и трястись в душном тамбуре с Мишкой мне нравилось больше, чем в полупустом вагоне. Ведь в тамбуре у него всегда была возможность спасти меня от толпы. Там он был моим героем. И это правда. Но главная правда была в том, что в вагоне, сидя на разных скамейках друг напротив друга или даже бок о бок на одной, мы не могли быть так близки, как в толпе: там, стоило только вагону дернуться, и уже его рука касалась моей, живот касался моего живота, бедра прижимались ко мне – всего на мгновение и совсем тайно. Но это мгновение было наполнено чем-то таким непривычно тягучим, вязким, горячим, податливо-мягким, страшным и желанным одновременно. Как мне хотелось тогда, чтобы он прижал меня к себе, обнял крепко и не отпускал до самой конечной остановки.

Поездки сближали нас все больше, но для других мы продолжали играть в случайные встречи, случайные касания, случайные взгляды. Как будто существовало два разных человека – даже четыре разных человека. Двое одних были близки, а двое других стеснялись чувств и смущались при виде друг друга. Мишкины чувства тогда выдавал только голос, который при встрече со мной менялся и становился тихим, хриплым, монотонным и каким-то совсем бесцветным – как будто прятался.

В школе мы вели себя по прежним правилам жизни ДО. Там мы привычно не общались – старались совсем избегать друг друга. Он по-прежнему улыбался Оле и писал ей записки. Может, и ездил к ней по-прежнему – я не знаю. Вдобавок, его заметили девочки из старших классов и стали стайками кружить около него. Эти «здоровые дурищи», как однажды нелестно отозвался о них Батон, собирались вокруг Мишки на переменах и заигрывали с ним, хотя обычно девочки интересовались мальчиками постарше. Мне не нравилось, когда он останавливался с ними и они строили ему глазки, что-то говорили, громко смеялись и даже касались его как бы невзначай. Наверное, я ревновала. Наверное, даже очень ревновала и паниковала, но ничем не выдавала себя. К Оле я уже не ревновала – это прошлое, и оно уйдет. Но старшеклассницы – другое дело. Я боялась, что они ему понравятся. Ведь они были взрослее, опытнее и выглядели уже совсем девушками, со всеми очевидными соблазнительными последствиями. Они могли сманить его, эти дурищи, а ведь он еще ребенок! Но эта его вкрадчивая улыбка. Почему он не умел улыбаться просто, почему его улыбка всегда выглядела так двусмысленно – одновременно невинно и порочно! Он улыбался как моя любимая Мэрилин Монро. Ясно, что никто не мог устоять. Мне бы не смотреть на все это, уходить, как делали Багира и Балу, уводя Маугли на время охоты Каа. Но я, наоборот, как мартышка, не могла оторвать взгляда от Каа и наблюдала за Мишкиной охотой. Хотя всегда думала, что это старшеклассницы-мартышки охотились на него. Они были вылитые мартышки в моих глазах. Но я ничего не могла с этим поделать. Конспирация не давала.

Дома о моей тайне и моих чувствах тоже никто ничего не знал. Если раньше я вся была на виду со своими ухажерами, воздыхателями, Зайцем с компанией и мама все знала, то в этот раз было иначе. Мне казалось, если я расскажу маме о Мишке, все мои отношения закончатся, так толком и не начавшись. Как и почему это произойдет, объяснить я не могла, но отчетливо чувствовала это и боялась. Поэтому все держала в себе.

В свободное время я продолжала встречаться со старыми друзьями. К нашей компании присоединились девочки. Да и само общение стало другим. Все выросли и по статусу больше не могли себе позволить играть в прятки, гоняться друг за другом, лазать по деревьям и крышам сараев. Мы теперь ходили по улицам, иногда оседали на скамейках в скрытых от чужих глаз местах, чтобы поболтать на разные «взрослые» темы. Но не в разговорах заключался интерес этих встреч. Главное было в храбрости неловких прикосновений, объятьях, как будто для тепла, в чужой мальчишеской куртке на плечах и прощальных поцелуях в щеку. Компании с Мишкой у нас были разные, и где гулял он, я не знала – наши пути по вечерам обычно не пересекались. Но с тех пор, как у меня появился Мишка, мне в компании оставалось только разговаривать – целоваться я ни с кем не собиралась.

Любовь к трем учителям

Если в прошлом году к нам пришли три ученика-новичка, то в этом году добавились три новых учителя. До сих пор мне казалось, что в нашу школу ссылают усталых, замученных учителей, прежде чем окончательно отправить их на пенсию. Или сами приходят какие-то чудики, стоящие на жизненном перепутье и решающие, чем бы еще заняться и почему бы не поработать в школе. Ярким примером второго типа был Батон. Но эти трое вновь пришедших не подпадали ни под одну категорию. Они были молоды, энергичны, харизматичны и напоминали учителей из какого-нибудь хорошего фильма про школу. Каким образом они оказались у нас, «в глуши забытого селенья», как сказал бы Александр Сергеевич, история умалчивает. Но они оживили наши будни и встряхнули наше школьное болото. Сразу три авторитета в неавторитетном на тот момент школьном пространстве – это просто подарок судьбы. И о нем – о подарке – надо подробнее.

Первой, с кем мы познакомились, была учительница математики Анна Владимировна. Когда перед уроком нам объявили, что придет новый педагог, мы не очень удивились, так как привыкли к учительской текучке. Каждый спокойно продолжал заниматься своим делом, когда в класс в сопровождении нашей физички вошла высокая, стройная, молодая женщина лет тридцати. Они о чем-то между собой разговаривали, не обращая на нас внимание и предоставив нам возможность разглядывать и обсуждать новенькую. Она была какой-то другой. С первого взгляда было ясно, что она отличается от тех учителей-мамочек-нянечек, к которым мы привыкли в нашей богадельне и благодаря которым однажды сложился и устоялся определенный образ учительницы математики. Новая не подходила под этот образ. Она не была просто математичкой, просто учителем-учительницей, она была женщиной. Светлые волнистые волосы до плеч, макияж, элегантное платье чуть ниже колен и туфли на высоких каблуках. Забегая вперед, скажу, что так она выглядела не только в свой первый день в школе. Элегантной и женственной она была на постоянной основе.

Пока мы разглядывали ее и делились впечатлениями, физичка вышла, и мы остались с новой учительницей наедине. В классе еще стояло возбужденное жужжание, когда она прошла к своему теперь уже столу, поставила на него элегантный, хоть и напоминающий мужской, портфель и обвела класс своими большими, красивыми и подозрительно недобрыми немигающими глазами. Помолчав минуту, она набрала воздуха в легкие и громким, низким голосом, совсем не подходящим к ее хрупкой женственной фигуре, прошипела:

– Если сейчас вы не закроете свои рты, вы об этом потом долго будете жалеть.

Каждое слово в этом коротком предложении она произнесла по отдельности, отчего все они прозвучали весомо и значимо. Проговаривая их, она сверлила класс взглядом, переводя его с одного ученика на другого, словно пытаясь вкрутить смысл сказанного в каждого из нас.

– Вас не научили здороваться? Не научили вставать, когда в класс входит учитель?

Все тут же встали.

Она продолжала, не меняя тона:

– Постоим пока! Меня зовут Анна Владимировна. Я буду вести у вас алгебру и геометрию. Всем понятно?

Кто-то в классе что-то буркнул, кто-то хихикнул тихо.

– О-о-о?! Там кому-то еще смешно?! – пропела она, и взгляд ее замер в направлении, откуда только что прозвучал смех.

Тишина. Она умела держать мхатовские паузы. Мы тоже. Минуту все стояли молча не шевелясь.

– Садитесь. И открывайте учебники.

Класс подчинился беспрекословно, все сели и в полном молчании зашуршали страницами учебников.

И что интересно – мы не возненавидели ее после всего этого. Нет, были те, кто не сразу принял ее и поначалу не понимал, как относиться к этому новому явлению. Наши старые учителя были слабые и ничего не могли поделать с нами, если мы сами этого не хотели. Но меня она покорила с первого взгляда и сразу стала любимой учительницей. Не думаю, что это был стокгольмский синдром. Хотя, раз пишу про него, значит, успела так подумать? Но это был не он. Просто не каждому учителю удается с первых минут взять класс в свои руки. При этом она не была злой занудной ведьмой, как могло показаться в первый момент знакомства. Она была в меру строгой и полностью владела собой, ситуацией, а значит, и классом. И плюс ко всему у нее было чувство юмора и с ней было не скучно. Иногда прямо на уроке она рассказывала анекдоты. Особенно если мы проходили сложную тему. Снимала напряжение и давала немного отдохнуть нам и себе. Но «устраивать балаган» не разрешала. Дисциплина была железной. Только она могла над кем-нибудь пошутить, иногда довольно саркастически, но всегда по делу. Мы на нее не обижались и принимали ее такой. И она нас тоже. Наверное, в этом была любовь. Мы любили ее, а она очень любила математику и щедро делилась с нами этой любовью.

Она стала моей первой любимой учительницей. А вот Мишка с самого начала не принял ее. Он всегда относился к ней холодно и часто злился, когда она над ним подшучивала.

Другим новым учителем был историк Константин Петрович. Молодой и очень симпатичный. Уже в первый день сарафанное радио сообщило, что ему всего двадцать семь лет, что для учителя, тем более в нашей школе, было совсем немного, что он не женат и живет один. Он был похож на кинозвезду, и многие девочки разных возрастов томно вздыхали, глядя на него. Но он этого не замечал и держался строго.

Как и учительница математики, историк тоже был уникален. У него была своя фишка: Константин Петрович любил иногда устраивать необычные атмосферные уроки. До его появления уроки истории проходили довольно скучно: уставший учитель приходил в класс, предлагал нам открыть учебники и самим читать параграф, а потом до конца урока развлекался, задавая вопросы и выслушивая наши ответы. Поэтому история проплывала мимо и не спешила задерживаться в головах.

Как же мы удивились, когда, придя на первый урок к новому учителю, открыли дверь в обычный наш класс – а попали в прошлое. В кабинете было темно, на столах стояли свечи, ну и что, что не в старинных подсвечниках, а в блюдцах из школьной столовой, – это было неважно. Таинственно играла старинная музыка, на стенах висели репродукции того времени. Все замерли, чувствуя торжественность момента, и никому, даже самым заядлым шутникам, не пришло в голову нарушить атмосферу шутками и смешками.

Константин Петрович был не только интересным учителем, но, видимо, и хорошим организатором. И уже через полгода стал директором школы, продолжив, к нашей радости, преподавать историю.

Третьим прибывшим в нашу школу новичком был физрук Дмитрий Дмитриевич. И это тоже было попадание прямо в яблочко и третья любовь с первого взгляда. Не моя третья любовь – весь класс без исключения влюбился в него. Пришел он как раз на смену многостаночнику Батону, чем уже порадовал несказанно. Хотя тут любой бы порадовал, потому что кто угодно был бы лучше Батона. Но Димдимыч (эта кличка закрепилась за ним сразу, и он не возражал) был не кто угодно. Димдимыч был настоящий спортсмен – бывший хоккеист. Наверное, поэтому немного косолапил и ходил вразвалочку, как будто привык стоять на коньках. Учителем он раньше не работал, и ему только предстояло научиться этому. Может, поэтому нам с ним было легко, ведь он был немного как мы – учеником.

Внешне он был похож на Владимира Высоцкого, только выше и волосы светлые. Но голос был точно как у Высоцкого – низкий и хриплый. Он решил не играть перед нами роль важного учителя, она у него просто не получалась. На уроках он носился с нами наравне, играя по очереди в волейбол, футбол и баскетбол, как будто был одним из нас. Но несмотря на это, дисциплина на его уроках была строгая. Чуть что не так – он тащил мат и боролся с нарушителем на глазах у всего класса. Конечно, он всегда побеждал – он не только умел бегать на коньках и играть во все командные игры, он еще знал разные приемы борьбы. Так что нарушитель всегда проигрывал. А это было обидно и позорно – терпеть поражение на глазах у всех. Оказаться в роли соперника Димдимыча никто не стремился, и поэтому скоро нарушителей не стало совсем и поединки были упразднены. Хорошо еще, что девочек он бороться не вызывал. Но на всякий случай мы тоже стали вести себя сдержанно – никто не хотел проверять, что Димдимычу еще может прийти в голову.

Он был бесшабашный, веселый, какой-то настоящий. Нам было интересно с ним, и вскоре мы стали задерживаться у него в зале на переменах. Он любил рассказывать истории про свое спортивное прошлое, иногда угощал чаем с конфетами. И, как говорят в сказках, «так он стал люб» нам, что мы решили сделать его нашим классным руководителем. Кто-то скажет «мечтать не вредно»: школьники решили, что могут сами себе выбрать классного? Да, а что в этом такого? Тогда классной у нас была молоденькая учительница, которую никто не слушался и которая только мучилась с нами, ведь класс был непростой. И она уже много раз говорила, что с радостью бы отказалась от нас.

Так что мы сначала поговорили с родителями и родительским комитетом, потом с классной, потом родительский комитет пообщался с директором. Димдимыча тоже надо было уговорить. Ведь он и в школе-то впервые работал, а тут сразу классным руководителем стать – такая ответственность! Думаю, ему было страшно. Но мы уговорили. Месяца полтора длились разбирательства. Но в конце концов все сложилось. Нам поверили, пошли на встречу, и Димдимыч стал нашим классным. В это было сложно поверить. Но как бы там ни было, мы ввязались в борьбу и выиграли. А что из этого получилось – об этом позже.

Меж двух огней выбирать необязательно

Появление новых учителей и наша победа в выборах классного всколыхнули старое школьное болото. Школа зажила, задышала. Вместе с этим и в классе начали происходить перемены. Мишка – прошлогодний скромный веснушчатый подросток-новичок – вдруг стал претендовать на лидерство в классе. Он ничего особенного для этого не делал – просто резко вырос за лето. Вырос, возмужал и теперь выигрышно смотрелся на общем фоне «еще-пока-детей». Как-то сам собой он выделился из толпы, и класс его заметил. И не только класс – в школе многие захотели с ним дружить. За ним постоянно ходила толпа школьников. Девочки были влюблены, мальчики ему подражали и как будто взрослели, глядя на него. А мой друг Заяц и наш бессменный лидер последнее время был плотно занят только своей техникой и утратил связь с реальностью класса. При этом он тоже подрос и держался как раньше – гордо и независимо – и лидером чувствовать себя не перестал. Для своего верного оруженосца Васьки он и оставался лидером. Ну и еще пара-тройка ребят и девочек из нашей компании, друживших с ним с самого детства, тоже признавали в нем лидера, но больше из чувства противоречия и бунта. Я тоже признавала. И мне было непросто. Я чувствовала себя меж двух огней, и понятно почему. Но правда была еще и в том, что лично мне авторитетные лидеры вообще никогда не были нужны: в силу характера я сама тайно претендовала на лидерство, а авторитетов среди ребят мне и в театре хватало.

И вот в конце осени Заяц неожиданно очнулся от спячки. Был обычный учебный день. Только прозвенел звонок на перемену, как все вдруг выскочили из-за парт и толпой кинулись вон из класса.

Я среагировала не сразу. Подумала, что эта суета меня не касается и не побегу я никуда сломя голову. Но следующая мысль – а вдруг случилось что-то серьезное? – вытолкнула меня следом за всеми. Все бежали вниз, на первый этаж. Куда дальше, было неясно. Мест вокруг нашей школы много – футбольное поле, школьный сад и еще большая территория для прогулок. И все огорожено бетонным забором. Когда я оказалась внизу, на выходе из школы уже образовался затор. Одноклассники и старшие ребята перегородили дверь и останавливали всех:

– Не надо туда ходить. Все в порядке. Идите назад.

От этих слов мне стало страшно. А еще я поняла, за кем все бежали. И стало страшно вдвойне – потому что за двоих. Я не была сторонником кулачных боев и считала, что конфликты лучше решать словами. Мне всегда хотелось всех разнять, нырнув в середину драки. И вот сейчас я стояла здесь, а Заяц с Мишкой были там. И их силы явно были неравными. Заяц физически проигрывал Мишке, не как реальный заяц реальному медведю, но он был ниже его ростом и мельче. Вокруг только и говорили о том, «кто кого», «кто победит», «кому сейчас придется туго». А мне хотелось заткнуть всех, потому что изнутри меня разрывали чувства к обоим. Я ненавидела их за то, что они заставляют меня нервничать, и в то же время было жалко их обоих – оба они мне были дороги. Заяц – почти как брат. А Мишка… И как мне потом относиться к ним? Если Мишка побьет Зайца, то смогу ли я ему это простить? А если Заяц что-нибудь сделает Мишке?! Что-то мне это напоминало.

И тут в моем воображении отчетливо возникла сцена из недавно просмотренного фильма Дзеффирелли «Ромео и Джульетта». Помните драку Ромео и брата Джульетты Тибальта? И диалог между кормилицей и Джульеттой после:

Джульетта

Но что за буря вдруг разбушевалась?

Убит Ромео? Умер и Тибальт?

Мой милый брат и мой супруг любимый?

О трубный глас, вещай кончину мира!

Кто будет жить, коль этих двух не стало?

Кормилица

Тибальт скончался, а Ромео изгнан.

Тибальта он убил – за это изгнан.

Джульетта

Мой бог! Ромео пролил кровь Тибальта?

Кормилица

Да, да! Ужасный день! Он это сделал!..

Так был устроен мой мозг, что часто в событиях моей жизни я начинала видеть картинки из любимых произведений и проигрывала их внутри. Особенно если происходящее имело большое значение для меня.

Когда я поняла, что не одна такая и что Джульетта тоже страдала, как я сейчас, мне стало не так страшно и одиноко. Состояние отчаяния прошло, и я теперь, уже чувствуя себя Джульеттой, металась по первому этажу, пытаясь узнать у входящих, что происходит на улице. Но никто не рассказывал. А на улицу по-прежнему выйти было нельзя, в окнах ничего не было видно, и мобильных телефонов тогда не существовало – нельзя было позвонить и узнать. Прозвенел звонок, и дежурные по этажу стали разгонять всех по классам. Уговоры не помогали, и пришлось подчиниться. Последние, кого я увидела, направляясь в класс, были те, кто успел выбежать сразу за Мишкой с Зайцем. Но они, ничего не объяснив, молча пронеслись мимо.

Я вернулась в класс ни с чем, переполненная тревожными мыслями. Когда мы уже расселись по местам и достали учебники, дверь открылась и без стука вошел Мишка. Он был красный, взъерошенный и злой.

– Извините, Пал Петрович. У меня сегодня игра. Я должен идти. Вещи свои заберу?

Я ничего не знала про игру. Учитель привычно кивнул – не в первый раз Мишке надо было уйти с уроков. Мишка молча, без своей привычной улыбки, прошел к окну, взял сумку, которую кто-то занес в класс, и так же молча и ни на кого не глядя вышел.

Сердце колотилось. Хотелось поднять руку и попроситься выйти – то ли Мишку догнать, то ли Зайца искать. Но я не сделала этого, а только посмотрела на Ваську-оруженосца. Тот сидел с виду спокойный, но что-то быстро чиркал в тетради. Учитель начал урок. В этот момент в коридоре раздались голоса, в дверь постучали, и вошел Заяц. Волосы у него почему-то были мокрые и лицо тоже. Но в то же время он был спокоен и сдержан.

– Можно войти, Павел Петрович? – спокойно спросил он, смахивая каплю с подбородка. И добавил: – Меня у директора задержали.

Он всегда четко произносил имена учителей, в отличие от Мишки, который никогда не церемонился – имена вылетали из него так, как ему было удобно.

– Да, заходи, садись. Надеюсь, теперь все в сборе?

Заяц прошел к Ваське, сел, и они о чем-то зашептались. Учитель сделал замечание. Заяц затих, положил руки на парту прямо перед собой и замер, глядя на тетрадь невидящими глазами.

Так все и закончилось. Сами они не рассказывали, что там произошло. Но другие говорили, что их увидел из своего кабинета директор Константин Петрович – они неудачно расположились прямо под его окнами. Тогда он вышел на улицу и разнял их. Что произошло до этого в классе и на улице и что сказал им директор потом – никто не знал. Но главное, все были живы и здоровы.

В результате Мишка стал все-таки лидером. Хотя Заяц и не признал этого. Он просто остался отдельным, обособленным и независимым. Остался собой, таким, как был раньше. Я была рада, что он не сломался, не потерялся. Только с этих пор стала чувствовать, что мы как будто отдаляемся друг от друга.

…Но я выбрала

Тайне приходил конец. Постепенно все стали замечать, что мы с Мишкой встречаемся. Сначала узнали, что Мишка расстался с Олей. Я была не виновата – у них все закончилось само собой. Так тоже бывает. После их расставания мы с Олей даже сблизились и стали больше общаться. Оказалось, что она ничего и что у нас много общего. И на нас она не обижалась – по крайней мере говорила, что не обижается, потому что Мишка ей все равно надоел.

И с тех пор скрывать наши с Мишкой отношения уже не получалось. Сперва узнали одноклассники, потом учителя, родители, а потом даже члены его команды, друзья и тренер.

И на сей раз всеобщее внимание не смущало и не раздражало. Появилось стойкое чувство, что это и есть та самая первая любовь, которую все так ждут. О которой и в книгах, и в фильмах. Поэтому и не было смысла, а главное, сил больше это скрывать. Хотелось поделиться, хотелось, чтобы все знали и завидовали. Мы в школу и из школы теперь ходили вместе. Даже если в компании, то все равно вместе. Он открыто ждал меня у школы, если я задерживалась. И все это видели – и старшеклассницы тоже. Теперь именно он нес мою сумку домой. Нас начали дразнить «жених и невеста». И если раньше это меня бесило, то сейчас приятно щекотало внутри. Наверное, это были бабочки в животе?

А еще он писал мне записки! В какой-то момент я задумалась, писал ли он Оле такие же? Но потом стало все равно. На уроках мы сидели далеко друг от друга: он – на второй парте у окна, а я – через ряд на второй парте у двери. Но это не мешало нам обмениваться записками. Мишка поднимал руку со свернутой в тугую трубочку запиской высоко над головой, ждал, пока я посмотрю на него, – в итоге на него уже смотрел весь класс, и, когда я поворачивалась, он посылал трубочку движением сверху вниз, и записка попадала точно, как в баскетбольное кольцо, мне на парту. Иногда он просто передавал через ребят. Самую первую его записку я получила на уроке географии, когда мы еще не ходили вместе. Шел урок, учительница что-то рассказывала у доски. А он сидел, повернувшись в мою сторону всем телом, и смотрел на меня не отрываясь. Смотрел, пока записку передавали через ряд, пока я ее разворачивала, пока читала. Криво оторванный кусочек из тетради в клетку. «Аля! Пошли сегодня домой вместе? М.» И все. Без нежностей. Без чувств. Я ответила, но долго потом не могла успокоиться.

Постепенно репертуар предложений расширялся. «Алька! Давай пойдем на перемене на первый этаж? Я скучаю. М.». «Аленька! Ты поедешь сегодня в город? Давай встретимся у последнего вагона. М.» «Аля моя! Я не смогу с тобой сегодня погулять. Мне надо на игру. М.» Это был самый начальный период. А спустя недели две я получила: «Я ТЕБЯ ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ ЛЮБЛЮ. М.» Так и было написано – большими печатными буквами. И снова он сидел и смотрел на меня внимательно, не обращая внимание на учителя. Смотрел, как в первый раз, только серьезнее. Ответа ждал важного. А я свернула записку и спрятала в карман. Не знаю, что пронеслось у него в этот миг в голове. У меня бы точно пронеслось. И он отвернулся. Тогда я оторвала от последней страницы тетради кусочек бумаги и написала. «И я тебя». Хотела написать «люблю», но испугалась и передала как есть. Тут уже прозвенел звонок, я быстро собралась и, не дожидаясь его, вышла из класса. Было радостно и страшно одновременно. «Что теперь будет?!» – крутилось в голове. «Как теперь дальше?» В тот день я убежала домой без него, даже не попрощавшись.

Первое свидание

В этот вечер Мишка впервые зашел за мной и позвал гулять. Я представила его маме. Папа даже не выглянул из комнаты – как же, ведь по телевизору шел футбол. Сестра еще не вернулась из института. Мишка стоял, спиной привалившись к двери, и ждал, пока я оденусь. Я украдкой поглядывала на него: черные вельветовые джинсы в обтяжку – те же, что в первый раз в поезде, кроссовки – они всегда у него были яркие и дорогие, толстый свободный белый свитер с широким воротником и кожаная куртка. Красивый – аж страшно.

Пообещав маме вернуться через час-полтора, мы отправились на наше первое свидание.

Было не поздно, но уже темно, и горели фонари. Накрапывал мелкий дождь.

Мы шли молча, в безопасном полуметре друг от друга. Я как обычно щурилась на танцующие фонари.

– Конфеты будешь? Мама привезла из командировки.

Мишка зашуршал пакетиком, вынимая его из кармана куртки.

– Спасибо, – я жутко стеснялась. – Буду.

Открыл пакет, и сразу запахло малиной. Сосательные конфеты-леденцы, по запаху, форме, цвету и вкусу напоминающие малину. Я такие раньше не видела.

– Вкусные.

– Ага.

Теперь мы шли и грызли конфеты. Я впереди, он чуть сзади. На улицах никого. Или мне так казалось.

– Аль! – тихо позвал он.

Я обернулась.

Мишка стоял под фонарем и смотрел на меня. Я молча ждала. В горле пересохло – то ли от конфет, то ли еще от чего. Я не знала, что надо делать. Чувствовал ли что-то подобное Мишка? В наших электричках все было проще. Случайные невинные прикосновения, как будто объятия, и мы там уже не смущались, когда были рядом. А сейчас стало страшно и неудобно, потому что уже все не случайно.

– У тебя ноги не промокли? – голос стал тихий и хрипловатый.

Неожиданно.

– Нет.

– Иди сюда.

«Зачем», – подумала я и направилась к нему. С каждым шагом меня заполняла пустота, как будто я что-то теряла. Но я не могла остановиться. Я подошла к нему совсем пустой, без чувств, и дрожащей, то ли от холода, то ли от волнения.

Мишка вынул руки из карманов. Я посмотрела на них. Кисти у него были большие, почти как у папы. Он взял мои руки в свои большие теплые ладони.

– У тебя руки такие холодные… – без выражения сказал он.

Осторожно притянул, обнял, прижал к себе. Он тоже дрожал. Такой большой. Я уткнулась ему в свитер. Оба дрожим и молчим. Потом он тихо:

– Я тебя люблю, – в волосы мне сказал, как выдохнул.

– И я, – прошептала тихо в грудь ему.

И наша тайна совсем испарилась. Настало время облечь наши тайные чувства в известные всем слова, и мы это сделали. Еще немного постояли так. Потом держа в своей руке мою, он засунул ее себе в карман, и мы снова молча пошли. Прошли вдоль железной дороги и опять никого не встретили. Недалеко от моего дома на всякий случай расцепили руки, у дома попрощались, как всегда делали после электрички, и он ушел в свете фонарей. А я стояла и смотрела вслед, пока он не свернул на свою улицу. И только тогда заметила, что уже давно идет снег. Первый. И черный асфальт уже стал белым. И на свежем снегу остались следы от Мишкиных кроссовок – резные и в середине узор как сердечко.

Он… С ним хорошо! И со мной тоже

И после этого дня записки пошли совсем с другим содержанием: «Любимая. Я скучаю без тебя. Я тебя очень люблю. М.» На вид совсем неласковый, грубоватый. А в записках совсем другой – мягкий, нежный, как Владимир Маяковский в «Лиличке».

«Аленька, нежная моя! Я очень хочу тебя обнять крепко-крепко! М.» Как будто и не он пишет. Так с его образом не вязалось. Или я его совсем другим видела? «Милая моя! Идем гулять после уроков сразу? Заскучал. Твой М.»

Нет, у нас не появилось много лишнего времени. Все, что было раньше, осталось, но с чувствами как будто открылись новые возможности. Мы просто хватались за любую свободную минуту. Общались по дороге из школы, в школу, на переменах. По дороге на тренировку он забегал к нам домой на пять минут, чтобы поболтать. Он как мог заполнял собой мою жизнь. А я – его.

Вскоре Мишка познакомил меня с бабушкой и дедушкой, у которых он жил тогда. Его мама приезжала только на выходные. Мишкина бабушка оказалась строгой. Она хоть и улыбалась часто, но улыбка у нее была неискренней, и смех получался какой-то издевательский и напряженный. Сразу было понятно, кто держит дом и его жильцов в железных рукавицах. Дедушка, наоборот, казался добрым и мягким. Но оба они были неразговорчивые, поэтому было сложно понять, понравилась я им или нет. А Мишку спросить стеснялась.

В любом случае я обрадовалась, что у него есть своя комната, и, чтобы никого не напрягать, мы уходили туда и закрывали за собой дверь. У меня дома такой возможности побыть наедине не было, даже несмотря на отсутствие днем сестры, с которой я делила комнату по ночам. Но когда Мишка приходил, к нам почти всегда присоединялась мама. Она скучала и хотела поболтать с нами, и как-то неудобно ей было отказывать. А хотелось побыть вдвоем. И ради такой возможности мы сбега́ли к нему.

Комната у него была маленькая, меньше моей. Небольшой диван, письменный стол, шкаф, окно с кружевным белым тюлем – все почти впритык. Стоило разложить полностью диван, и он едва не упирался в спинку стула, придвинутого к столу. Но теснота нам не мешала. Наоборот, было даже уютно. Мы садились рядом на этот разложенный диван, прислонившись спиной к стене с потертыми зелеными обоями, и болтали. Мишка рассказывал про тренировки, про друзей, про сборы. Я – про театр, про себя, про школу. Мы говорили, говорили, говорили – не замолкая. Хотели ли мы чего-то другого, оставаясь наедине? Думаю, да. Вернее, точно да. Но, во-первых, уже просто так сидеть рядом и говорить нам тоже нравилось. А во-вторых, как это все бывает в первый раз? Даже коснуться друг друга руками, сидя рядом наедине на разложенном диване, первый раз страшно. Уже в электричке не страшно, на улице не страшно. А наедине в комнате – как? Как это делается? Как принято? Сто́ит ли с этим торопиться? Надо ли чего-то ждать? Ответов на эти вопросы не было, и мы продолжали говорить.

Однажды Мишка решил показать свои семейные фотографии. Там были Мишка маленький, Мишка большой, бабушка, дедушка, Мишка с мамой, какие-то еще родственники, дом, собаки и коты. Листая, мы наткнулись на вложенную между страниц альбома фотографию мужчины, отдаленно напоминающего самого Мишку. Мишка попытался быстро спрятать ее между другими страницами, но я успела спросить, кто это, и взгляд его стал мрачным. На черно-белом снимке мужчина сидел за накрытым праздничным столом. И стол, и сам мужчина были какими-то неухоженными. Тарелка с салатом, бутылка, стаканы вместо торжественных бокалов, неприятный масляный взгляд, отекшее лицо, довольная, но какая-то кривая улыбка, обнажающая кривые же зубы. Однотонная светлая рубашка, небрежно распахнутая на груди, приоткрывала довольно крепкую, возможно, спортивную фигуру. Он был пьян.

– Это отец. Мама развелась с ним давно. Он пил и гулял. Однажды она его с какой-то теткой застала, – сказал это и сразу убрал фотографию.

Я хотела спросить, где он сейчас, но не решилась. Стало грустно. И Мишку жалко. Хорошо, что хоть дедушка у него есть.

Мишка долистал альбом и убрал его на пол. Мы сидели и молчали. Говорить не хотелось. Еще одна тайна ушла.

Неожиданно в его руках оказалась расческа.

– Аль, ты можешь распустить волосы?

Я удивлялась, какие иногда неожиданные идеи приходили ему в голову! В то время у меня еще была длинная толстая коса, и, по правде говоря, возиться с ней всегда было лень. Тем более скоро надо будет домой собираться, хотя очень не хотелось. За стеной забормотал телевизор.

– А как я потом домой пойду? У меня самой не получится ее заплести.

– Ну распусти, пожжжжалуйста, – прожужжал жалобно Мишка.

Я умела сама себя заплетать, но получалось всегда неаккуратно, с «петухами», и мама сразу бы это заметила и начала бы расспрашивать. А я точно бы не захотела ей это объяснять.

Но Мишка уперся.

– Не бойся. Я тебя потом заплету. Я правда умею.

Мне стало смешно. Мишка заплетает косы?!

– Зачем тебе?!

– Я так давно хотел… Чтобы как будто все твои волосы – мои… Чтобы… Короче, хочу тебя расчесать, и все. Ну пожалуйста.

Это было так необычно и странно. Как будто он вот так просто предложил мне… раздеться для него. Я рассмеялась, чтобы он не заметил моего смущения от собственных же мыслей. И распустила косу.

И он принялся расчесывать. Волос было очень много. Длинные, они струились по моей спине и ниже – закрывая попу, ложились на диван. Когда-то в детстве прохожие останавливались на улице и просили разрешения у взрослых потрогать мою косу. Я рассказала Мишке. Он слушал и расчесывал, иногда расческа застревала, и он, пытаясь справиться со спутавшимися волосами, больно их дергал. Я ойкала, он смущенно извинялся. Это было похоже на какой-то ритуал. Мы оба были сосредоточены: он – на своем занятии, я – на ощущениях и мыслях. Мама тоже иногда расчесывала меня перед тем, как заплести косу, но чаще просто приглаживала, разделяла на три равные части и заплетала. Но с мамой было не так.

В какой-то момент расческа выскочила у Мишки из рук и скользнула в щель между диваном и стеной. Мишка попытался достать ее, просунув руку в щель, но рука не пролезала. Он встал и вместе со мной немного отодвинул диван от стены. Потом лег на диван животом, опустил руку и стал на ощупь искать расческу на полу. Я легла рядом и свесилась вниз, пытаясь разглядеть расческу. Мы прижались друг к другу. Под диваном было темно и ничего не видно. Вдруг Мишка повернулся ко мне и быстро поцеловал в щеку. Чмокнул. От неожиданности я села и закрыла глаза, а открыв, увидела, что он сидит с расческой в руках и смотрит на меня.

– Можно я тебя еще поцелую, – прошептал он.

– Можно, —шепотом ответила я.

Он облизал губы – между губами мелькнул кончик языка. Протянул руку и отвел растрепавшиеся волосы с моего лица. Потом чуть наклонил голову и поцеловал в щеку – и тут же сразу в губы. Просто прикоснулся своими губами к моим и застыл. Его губы были теплые и слегка влажные. Он дрожал. И я тоже. И все.

Потом он молча закончил меня расчесывать и заплел косу. И заплел ее не хуже мамы. Мы вышли из комнаты, я попрощалась в тишину с бабушкой и дедушкой, а он сказал им, что пойдет меня проводить до дома. И мы пошли. Было странное ощущение. Я прокручивала и прокручивала в голове этот наш первый поцелуй. Хотелось снова почувствовать его губы на своих. Но на улице могут увидеть. И мы шли, просто держась за руки. На полпути к дому мы столкнулись с мамой, вышедшей меня встречать. Я еще беспокоилась, что она заметит, что с прической что-то не так. Но мама ни о чем не догадалась.

Почему я не ворона?

Время шло. Странно, но в какой-то момент я вдруг снова начала замечать время. Стала замечать, что иногда его не хватает на что-то интересное, а иногда оно идет как будто мимо и все вместе с ним проходит мимо. Мимо проходили осень, зима, и я снова обнаруживала, что осенью бывает противно, сыро и тоскливо и что зимой не всегда хочется гулять, а тянет остаться дома с одиночеством и книжкой.

Мы продолжали встречаться с Мишкой. Ездили вместе на электричке, ходили в школу, гуляли в свободное время, держась за руки, и иногда целовались, как в тот первый раз. Именно с тех пор он стал чаще бывать у нас дома.

Мне казалось, он нравился маме. Говорить с ней о Мишке я не спешила. Был суеверный страх: поделишься своими чувствами – и все сразу исчезнет. Раз – и перестанешь чувствовать все, что чувствовал раньше. Однажды, еще в младших классах, я привела домой познакомиться моего нового друга-дачника. Он мне тогда нравился, и хотелось поделиться этим с мамой. Но было достаточно одного ее незаинтересованного холодного взгляда, чтобы мои чувства к другу улетучились. Само по себе это было странно и неприятно, как будто у меня что-то отняли. И с тех пор я просто перестала кого-либо приводить домой, чтобы мои чувства оставались при мне и их никто не мог отобрать. Поэтому и в этот раз свои чувства я держала в себе.

Но я все равно многим делилась с мамой, когда мы ходили вечером с электрички. Репетиции теперь заканчивались позже, а темнело рано. И мама всегда встречала меня. Это была наша традиция. Она приходила на станцию и ждала меня у последнего вагона. Подъезжая, я смотрела на нее в окно и махала рукой, а когда электричка останавливалась, выпрыгивала из поезда и бежала к ней по платформе. Она традиционно обнимала меня. Тем временем подходила Леночка. Ей надо было в другую сторону. Мы вместе спускались с платформы, прощались с ней и не торопясь шли домой. Я рассказывала маме про театр, про друзей, про новый спектакль, про мои сомнения и страхи, про наших театральных ребят и про многое другое. Про все, кроме Мишки и личного. Иногда мы уже доходили до дома, а мне еще много чего хотелось ей рассказать. И про Мишку хотелось, но я не могла. Изнутри меня распирали невысказанные эмоции и хотелось кричать. И вот тогда я придумала каркать. Каркать, как каркают вороны перед дождем. Просто кричать ААААА или ООООО мне казалось странным. А каркать – другое дело. Это было понятно. Каркать – это как освобождаться от чего-то внутри. Может, от самой себя, становясь на некоторое время преддождевой вороной. Чтобы забыть о себе на время, я каркала очень старательно, сосредоточенно, полностью вкладываясь в этот звук, выкаркивая его на выдохе и высоко задирая голову. Для меня было важно не сфальшивить в этот момент. Мама не мешала и не возражала – как ни в чем не бывало шла рядом и иногда улыбалась: каркать, так каркать. Значит, так надо. Она разрешала мне быть вороной. На улице в такие моменты никого не было – только мы вдвоем. Думаю, для нее это тоже было частью нашей традиции. Мне самой, причем, мои действия не казались тогда чем-то странным. Наоборот, я думала, что это здорово. А главное, после этого ритуала мне становилось легко и спокойно. Я не могла объяснить, почему именно надо каркать, а не лаять, жужжать или реветь, как застрявший в болоте бегемот. Может, потому, что мне всегда нравились вороны – хитрые, умные, деловые, бесстрашные, независимые, целеустремленные и всегда уверенные в себе, даже когда у них проблемы? Может, это придавало мне вороньего бесстрашия и уверенности?

Пришла весна, и я все чаще раздражалась на все подряд и иногда без повода. Что-то было не так. Мы уже шесть месяцев были вместе с Мишкой. Сначала наша влюбленность была тайной, теперь, казалось, про нас знают все, даже те, кто не знал нас. Мы по-прежнему проводили вместе много времени, но радость и волнение, которые были в самом начале, куда-то пропали. День повторялся за днем, ничего не менялось. Стало казаться, что это один большой день, которому нет конца. Причем самый что ни на есть будничный день. Праздник ушел – осталась серая повседневность. Мне все еще было уютно и хорошо, когда Мишка был рядом. Но как только он исчезал из виду – я все больше начинала задумываться, а нужны ли мне эти отношения? Люблю ли я его? А еще мне не нравилось, что рядом со мной он становился каким-то мягким, безвольным, послушным и слабым. Ведь он нравился мне, когда был независимым, большим и сильным. Но этого становилось все меньше. Я расстраивалась, и мои мысли все больше начал занимать театр и новый спектакль.

Мишка не замечал моих сомнений. Для него все оставалось как прежде. И я все сильнее чувствовала себя виноватой за то, что как будто не могу ему соответствовать в искренности чувств. Будто я обманывала его все время, не могла дать ему того, что он хотел. И постепенно моя вина перед ним выросла до таких размеров, что мне стало тяжело смотреть ему в глаза и я начала избегать наших встреч, придумывая все новые и новые предлоги.

Тупик не имеет другого выхода

В конце марта Мишка позвал меня на игру – предстоял важный матч. Я никогда не бывала на настоящем футболе, хотя с детства его любила и в доме все без исключения были футбольными болельщиками – правда, исключительно телевизионными. Я обрадовалась. Во-первых, я первая из класса побываю на его игре. До этого он никогда никого не звал. И во-вторых, у меня появилась надежда, что на игре я увижу его сильным, уверенным, наглым и даже злым, таким, каким он мне нравился с самого начала, и снова влюблюсь в него, как в первый раз.

Когда мы приехали на стадион, там уже собрались несколько ребят из его команды. Они толпились вокруг тренера и о чем-то говорили. Мишка подвел меня к ним, чтобы познакомить, и я приятно удивилась, что многие уже давно были знакомы со мной заочно. Потом он отвел меня за руку на трибуну, а сам убежал. Началась игра. На трибунах зрителей было немного, но это не мешало им очень громко и активно болеть. Сначала Мишкина команда вела в счете. Он даже успел забить два гола. Но потом грубо сфолил, да еще и поругался с судьей, получил красную карточку, и его удалили с поля. Команда противника забила заслуженный одиннадцатиметровый, и в результате все окончилось ничьей.

После игры я вышла со стадиона вместе с другими болельщиками и долго ждала Мишку на улице. Одни чувства сменялись другими, как матрешки. Радость и гордость за Мишку вытесняла грусть, что все так быстро закончилось и теперь надо ехать домой и погружаться в обычную жизнь. За грустью пришла благодарность к Мишке за его заботу обо мне. За благодарностью следовала череда картинок сегодняшнего матча. И под этим всем, где должна была скрываться маленькая хорошенькая матрешечка, я вдруг ощутила непонятно откуда взявшуюся пустоту.

Из раздевалки Мишка вышел не один – с таким же, как он сам, высоким парнем – своим близким другом. Друг жил недалеко и позвал нас к себе в гости на чай. Было еще не поздно, домой ехать не хотелось, и мы согласились. Парни всю дорогу обсуждали между собой матч. Я молча шла рядом и старалась не чувствовать себя лишней. Мишка все это время держал меня за руку. Минут через десять мы уже сидели за столом. Мама друга приветливо нас встретила и без лишних вопросов провела на кухню. Там она поставила на стол чашки, насыпала печенье в вазочку и вышла. Закипел чайник, мы стали пить чай. И в какой-то момент, слушая их разговор, я вдруг очень захотела домой к маме. И одновременно с этим отчетливо поняла, что больше не хочу быть с Мишкой. Совсем не хочу. И что ничего не сможет меня удержать рядом с ним. «Просто больше ничего не может быть между нами», – крутилось в голове. Они продолжали говорить, я продолжала из вежливости делать вид, что мне интересно, но сама уже была не с ними. Я думала. Мишка сильно изменился за последнее время. Его было слишком много. А я хотела по нему скучать. И даже его записки, которые так нравились мне раньше, теперь стали раздражать. «Родная, любимая, хорошая моя…» Все казалось теперь слишком сладким, приторно-сладким. Может, это как-то было связано с тем, что больше не существовало тайны? Она совсем от нас ушла, и вместе с ней ушли азарт, игра и страсть. Легкость ушла. Общий секрет объединял нас. Сейчас все стало обыденным, тяжелым, однообразным, как обед в школьной столовой, как поход в магазин за булкой и сметаной. Как у всех. Бытовуха оказалась ложкой дегтя в нашей бочке меда.

«Просто больше ничего не может быть между нами», – это было осознание тупика, из которого нет выхода. Была любовь, на ее месте образовалась пустота, а теперь пустоту заполняло отчаяние. Отношения замерли, потому что БОЛЬШЕ того, что есть сейчас, не может быть. Хотелось большего, но сейчас – все. Мы так стремились друг к другу, становились все ближе и оказались в тупике. Все. Пришли. «Дальше ни шагу», – и запрещающий смешной знак «кирпич», который я выучила с самого раннего детства, со времен, когда мы с папой часто ездили на машине. Ну, а раз ни шагу, раз дальше нельзя, то и зачем тогда мозолить друг другу глаза? Останемся, как раньше, детьми, на радость всем – спортсменами, артистами, школьниками. Все.

Пока я думала, чай был выпит, мы попрощались с другом и вышли на улицу. Мы шли через парк до электрички, Мишка ласково обнимал меня за плечи, а я еле сдерживала слезы. Было жалко себя. Именно себя. Было обидно, что так все заканчивается по-дурацки. Мишку тоже было жалко. Но я успокаивала себя: он сильный, захочет – влюбится и забудет меня. И при этом чувствовала себя ужасно – ведь я должна буду сейчас все ему сказать. Так честнее, чем дальше избегать его и прятаться. Мы шли молча, он был очень уставший и серьезный.

– Миша… Спасибо, что взял сегодня на игру, – собственный голос показался чужим, как не из меня.

– Угу, – и улыбнулся своей фирменной улыбкой, которая мне так нравилась раньше – одними глазами и уголками губ.

Подошла электричка, народу было немного. Мы сели. Электричка тронулась.

– Я… Мне надо тебе сказать…

И сказала. Возможно, сказала, то, что хотела.

А возможно, что-то другое. Но память не сохранила этого. И что было после, я тоже не помню. Не помню ничего – ни слов, ни взглядов. Ни его, ни своей реакции. Не помню, как мы ехали, как вышли из электрички, как шли домой. Все стерлось из памяти. Может быть, мы плакали, может, плакал он, а я уже нет. Может, я всю ночь не спала и вертелась на подушке. Может, рассказала наконец-то все маме и она пожалела меня. Столько могло быть вариантов! Но я не помню, какой вариант был наш. Поэтому пусть, как в кино, в сцене прощания будет просто март, сумерки, двое на перекрестке расходятся в разные стороны. И играет красивая грустная музыка.

Так бывает иногда. Вдруг не можешь вспомнить что-то самое важное. Понимаешь, что вот тут по смыслу должно было быть то-то и то-то. Но вместо этого – провал. И большое желание вспомнить все. Потому что это важно. Я уверена в одном: такое происходит в моменты, когда тебе бывает или очень больно, или очень хорошо. И то и то – за гранью возможности ощущать. В будущем в ожидании похожей ситуации я старалась все придумывать и проигрывать заранее. Все, вплоть до диалога с вариантами. Увидеть предстоящую сцену со стороны и потом просто вписаться в нее. И все равно случались провалы. И слова зачастую бежали вперед мысли. С чувствами всегда так.

Черт! Черт! Черт!

Разошлись мы с ним спокойно, без истерик и драмы. Просто перестали делать все, что делали раньше вместе. На электричку он ходил теперь другой дорогой. На платформе я его не видела. Придумывая способы не встречаться, я решила, что буду появляться на станции в последний момент. Но он сам с этим разобрался и стал ездить то ли в последнем вагоне, то ли на другой электричке. Все оказалось проще, чем я ожидала.

В школе наше расставание с Мишкой никто не обсуждал. Я думала, будут смотреть на меня косо, но никто не смотрел, и никто ни о чем не спрашивал. Как будто и не было ничего. Многие, наоборот, казалось, тогда обрадовались и вздохнули с облегчением: освободился самый завидный жених и теперь, может, кому-нибудь следующему повезет. В школе вокруг него снова закружили влюбленные старшеклассницы. Домой он ходил в компании друзей и подруг. Мишка выглядел вполне безмятежным и совсем не страдающим. И это не укладывалось у меня в голове. Когда мы попрощались, я мысленно нарисовала картину, как после расставания он будет долго страдать и злиться на меня, ведь я испортила ему жизнь. А он, одаренный таким безграничным вниманием, и не думал страдать. И эта новая картина сбивала меня с толку.

Чтобы не видеть этого, я должна была чем-то себя занять. И с этим проблем не оказалось. В мае должна была состояться премьера нового спектакля. В этот раз костюмы и реквизит для спектакля придумывали и делали мы сами. Времени это отнимало много, но было интересно, как бывает интересно все новое. К тому же началась последняя четверть, а значит, и в школе мне, все-еще-отличнице, тоже было чем заняться, и все свое свободное от театра время я сидела над уроками.

И именно сидя над уроками в своей комнате, я столкнулась с очередным открытием. К сожалению, ненаучным и совершенно для меня бесполезным и неинтересным.

У Мишки появилась новая подруга! А ведь не прошло и двух недель с нашего расставания. Мой стол стоял у окна, и неудивительно, что, в какой-то момент оторвав глаза от тетради, я увидела прямо перед собой влюбленную парочку, проходившую мимо нашего дома. Меня они не видели из-за плотного тюля, но их я видела очень хорошо. В новой пассии я узнала мою одноклассницу Вальку, с которой мы когда-то гуляли в одной компании с Зайцем. Сейчас она прогуливалась с Мишкой у меня под окнами и выглядела обидно счастливой. И он не держал ее скромно за руку, как меня, а при всех обнимал за талию, и даже чуть ниже. Мне было бы плевать, гуляй они подальше от моих глаз. Потому что теперь у него своя жизнь и он мог тратить ее на что угодно. Но здесь он снова входил в мою жизнь и пользовался моим вниманием. Сначала я попыталась объяснить себе происходящее случайностью: Валька жила на моей улице, только на другом конце, и им вдвоем было по пути на электричку. Но нет, совсем скоро они опять продефилировали перед моими окнами. Они вовсе не направлялись на электричку, они просто гуляли!

Так эти Мишкины прогулки вошли в мою жизнь. Он бродил с Валькой по улицам, неизменно проходя мимо моих окон, и я вынуждена была на это смотреть. Не передвигать же мне стол, в конце концов. У всего в комнате были свои места – и стол стоял на своем. Хотя иногда я готова была начать переставлять мебель. Однажды даже перешла делать уроки на кухню, пока дома никого не было и никому не пришлось ничего объяснять. В тот день Мишка поцеловал ее прямо перед моим окном. Не по-детски, как раньше меня. А по-настоящему, взасос.

Мое раздражение росло. Я никак не могла понять: почему с ней так вот можно – открыто, по-взрослому, при всех – а со мной было нельзя? Почему с ней он – мачо, а со мной – плюшевый мишка? Может, со мной все было несерьезно? Может, это я какая-то недоделанная? Я ревновала и завидовала ей: Мишка с ней был таким, каким нравился мне. Становилось совсем грустно, когда я думала, что у них настоящая страсть, взрослая, как в кино. И в такие моменты мне больше всего на свете хотелось оказаться на ее месте.

С каждым днем эти мысли проникали все глубже, становились все навязчивее. Я заполнялась бесконечными вопросами, на которые не могла найти ответы. Почему Мишка так изменился за пару недель? Почему без меня он снова стал взрослым и сильным? Почему мне так плохо и грустно, когда я вижу их, ведь у нас все кончилось? Как убрать эти мучительные мысли из моей дурацкой головы? Я мучилась, и чем дальше, тем больше мне не хотелось ни гулять, ни читать, ни учиться, ни репетировать.

«Сочувствую. Нам не о чем говорить»

У всех вокруг была весна, а у меня что-то свое. Хотя на самом деле март для меня никогда не был настоящей весной. Весна для меня наступала в апреле. Именно в апреле просыпалась природа. Прилетали скворцы, начинали распускаться листочки на деревьях, бежали ручейки по дорогам. Солнце светило радостнее и уже даже пригревало. И еще в апреле у нас с Мишкой были дни рождения. С разницей всего в неделю.

Время шло. Прошли весенние каникулы, прошли и дни рождения, которые мы справили отдельно, хотя я почему-то думала, что произойдет чудо и на мой день рождения мы снова будем вместе. Но не случилось.

Весна в этом году выдалась ранней и теплой. Раньше обычного все зазеленело, зацвело. Мишка продолжал радоваться жизни, а я продолжала делать вид, что не замечаю этого. Но мне становилось все хуже. Я все больше скучала по нему.

Делиться своими чувствами было не с кем, да и не хотелось. Хотелось хранить их в себе – там их никто не мог высмеять. Но и со страданиями в этом случае приходилось справляться самой. В то время помимо карканья у меня появилось новое средство для облегчения страданий. Когда любовные муки заполняли меня до краев, я закрывалась от всех в своей комнате, включала на проигрывателе фуги и органные мессы Баха на полную громкость, ложилась на диван и исчезала внутри себя. Не то чтобы внутри было лучше, чем снаружи, но там было мое место силы. И там внутри музыка Баха наполняла меня энергией. Восполняла мои запасы, которые каждый день таяли, вытесняемые любовными муками. С Бахом я ставила себя на подзарядку и после таких сеансов чувствовала себя гораздо лучше.

Похождения Мишки волновали всех. Успешный молодой спортсмен и красавец, Мишка постепенно становился местной звездой, и неудивительно, что в школе за ним следили, как сейчас следят за частной жизнью звезд. И в конце апреля до меня дошел слух, что он не только ходит по улицам, обнимается и мастерски целуется. Кто-то вроде бы видел его недавно с какой-то старшеклассницей на нашем колхозном поле – как они скрылись в высокой траве и долго обратно не показывались. Чем они там занимались – оставалось только догадываться. Но точно не собирали урожай. В этом году со стороны поселка на поле кроме травы ничего не росло. И если девушка была опытная, то мне лучше бы и не думать про их намерения.

Как я ни старалась отгородиться от этих сплетен, но оказывалась в курсе всего, что касалось Мишки, и все больше ненавидела его. Ненавидела его улыбку, его хриплый голос, его красивое тело, его крепкие руки, которые все время кого-то обнимали, приобнимали, приобхватывали как бы невзначай. Всех, только не меня. И чем больше я ненавидела его, тем больше скучала и понимала, что совершила большую глупость. Что я больше так не могу. Не могу без него. Он мой.

И я решила его вернуть. В последний день перед майскими праздниками я написала ему записку и тайно подбросила в сумку. Было стыдно, я чувствовала себя жалкой попрошайкой, но ничего не могла с собой поделать. Не было никакой гарантии, что она чем-то поможет. Но я должна была попробовать.

Я долго придумывала, что и как написать. Важно было подобрать слова, которые не оставили бы его равнодушным. «Я тебя люблю. Вернись. А.» – получалось вовсе уж в лоб, и я выглядела какой-то поздно опомнившейся дурочкой. «Я поняла, что больше не могу без тебя. Твоя А.» – слишком по-книжному, не из жизни. Я забраковала кучу вариантов. Последний, вымученный был простой и совсем не про чувства, поэтому не напрягал: «Мишка, мне надо с тобой поговорить. А.» Его и оставила. Про любовь решила не писать – зачем выдавать в записке то, что можно сказать при встрече. Не хватало еще спугнуть его своим напором. Тем более интрига давала больше шансов, что он согласится встретиться, если, конечно, захочет узнать, что со мной. А там уже будь что будет.

Записку я положила в наружный карман Мишкиной сумки, оставив маленький краешек торчать снаружи. Ждать ответа пришлось недолго – он заметил ее сразу. Даже сесть не успел: подошел, увидел, достал, прочитал. Потом взял ручку, сел, не глядя на меня, что-то быстро настрочил на моей же записке, смял ее в плотный шарик и небрежно кинул мне на парту. Ничего хорошего не ожидая, я развернула ее и прочла: «Сочувствую. Нам не о чем говорить».

Хотя я, как обычно, готовилась к любому ходу событий, но что ответ будет таким жестким и однозначным – не ожидала. Он как будто отвесил мне пощечину. Я почувствовала себя обиженной и беспомощной. Но уже в следующую секунду поняла, что так просто не сдамся. Иначе глупо было и начинать. Упертый характер и вера в успех не дали мне раскиснуть. Я вырвала из тетрадки лист и написала… много чего. Я постаралась быть максимально честной, чтобы не запутаться – врать мне всегда было сложнее. Если коротко, я рассказала, как мне плохо без него, как я скучаю, как поняла, что совершила ошибку, что я страдаю, когда вижу его с другой, и так далее. Написала все это на одном дыхании и передала ему, даже не перечитав.

Разворачивая записку, Мишка всем своим видом показывал, что ему в принципе наплевать на то, что там написано. С этим же выражением он и читал ее.

И снова волна стыда накрыла меня. Но по крайней мере, как мне казалось, я сделала все, что могла. Поэтому просто повернулась к доске и попыталась сосредоточиться на уроке. И в этот момент мне на стол упала бумажка. Новая. Ту он, видимо, забрал себе.

На новом клочке было написано: «Хорошо. Завтра в пять».

И что дальше?

Вот и все. Ради этого ощущения небольшого триумфа стоило пережить столько позорных минут стыда и унижения. Наверное, сразу можно было поступить как-то по-другому, чтобы их избежать. Но я тогда чувствовала, что надо быстро что-то решать, что-то делать, чтобы добиться цели. Как я это сделаю – мне было все равно. Я рискнула и добилась.

Стало так легко, что в какой-то момент возникло ощущение, что больше мне ничего и не надо. Я уже выиграла, и эта победа сама по себе была дорога́. Я даже не подумала, нужно ли писать какой-то ответ Мишке. Клянусь, на миг я даже забыла о его существовании. Он проиграл мне на этот раз.

Бой еще не закончился, но у меня совсем не было сомнений – завтра в пять он снова проиграет. Осталось дело за малым. За каким малым – думать сегодня не хотелось.

Не посмотрев больше ни разу в его сторону, кое-как досидев до конца урока, я быстро собрала сумку и вылетела из школы. Меня переполняла энергия. Я сама была как фуга Баха. Как будто камень свалился с плеч, и я рванула налегке куда глаза глядят.

Пробежав так минут пять, я устала и пошла медленнее. Я шла и улыбалась. Я никогда не курила, но, думаю, это был тот момент, когда можно было закурить и пускать дым струйкой, чередуя с колечками. Вскоре меня нагнали Вася и Масик. Я была так им рада, как будто годами заточенная на необитаемом острове встретила наконец-то людей, да еще и земляков. Мы давно не болтали, но они немного опешили, когда я еле сдержала порыв кинуться к ним в объятья и расцеловать.

Они шли к Зайцу. Он сегодня сбежал с последнего урока «по делам». Я напросилась с ними – теперь мне почему-то очень захотелось увидеть Зайца. Последнее время мы с ним не часто пересекались. Был самый сезон, чтобы приводить в порядок технику, и понятно, что ему совсем было не до гулянок и чьей-то личной жизни. Но все-таки он был родной.

Мы подошли к дому, поднялись на второй этаж, позвонили. Открыл Заяц. Он совсем не удивился, увидев меня в компании ребят. А может, удивился, но виду не подал. Пройдя в комнату, мы сели на старый потертый диван. Мне вдруг так захотелось поделиться с ним своим триумфом. Подробности своего завоевания я бы опустила – они явно были не в мою пользу. Но поразмыслив, решила ничего об этом не рассказывать, а другого в голове у меня сейчас не было. Поэтому я сидела и молчала. Они говорили про мотоциклы, про какие-то запчасти, еще про что-то. Я попросила стакан воды, чтобы как-то их отвлечь. Хотя не верила, что они отвлекутся на меня. Но Заяц сразу принес. Я поблагодарила, но не успела больше вставить ни слова – они снова заговорили о мотоциклах.

Я попила воды, откинулась на спинку дивана, и только тогда пришло понимание, что завтра в пять мы встречаемся с Мишкой, а я даже не знаю – где. Я так обрадовалась его согласию встретиться со мной, что убежала, не спросив, где именно мы будем встречаться. Написать ему я уже не могла – завтра начинались майские праздники. Тогда как быть? Скорее всего, он решит зайти за мной, раз нет точного места встречи. Но я этого не хотела. Пока не хотела. В таком случае нужно будет перехватить его по дороге. Заранее выйти на перекресток и ждать. А увидев, просто пойти навстречу.

Разобравшись с этим, я немного успокоилась и посмотрела на ребят. Они говорили о чем-то своем, не обращая на меня никакого внимания, как не обращают внимания на ничем не примечательную мебель. И я решила, что мне пора домой.

– Мне пора домой.

Заяц удивленно посмотрел на меня.

– Аль, извини, просто нам срочно надо договориться об одном деле. – Он был такой взрослый, серьезный.

– Все нормально! Просто мне пора. Но я могу в другой раз зайти. Если хочешь. Поболтать.

– Да! Конечно. Буду рад.

«Не будешь. А если и будешь, то снова незаметно. Как сейчас». Не мой больше Заяц. А ведь могли бы оставаться друзьями. Могли бы, как в детстве, болтать обо всем и смеяться без умолку. «Не понимаю я тебя, Заяц. Вроде интересный, не дурак, а какой-то с возрастом сам себе на уме стал. Ты ведь мне нравился когда-то. И сейчас я с триумфом своим дурацким не к кому-то, а к тебе зашла. Но, видимо, уже все. Мои мечты о нашей с тобой теплой братской дружбе до гроба переехал ты на своем мотоцикле».

Я вышла на улицу и сразу погрузилась в мысли о предстоящем свидании.

Невыносимо длинный день

Ночью я почти не спала – строила планы, представляла, боялась, сомневалась, уговаривала себя, успокаивала себя, заставляла уснуть. Только под утро, когда совсем устала, провалилась в забытье. Не сон и не явь. Междусонье, когда все слышишь, присутствуешь снаружи, но закрываешь глаза и сразу видишь что-то уже нереальное, но не совсем еще сон.

Утром просыпаться, вылезать из кровати и куда-то идти не хотелось. Никуда идти не хотелось. Я бы так и провалялась до пяти часов. А может, и больше. К стыду своему, я не была уверена, что вчера поступила правильно. Уже не было вчерашней легкости, не было ощущения полета. Было противно от мысли, что я опять ошиблась, сделала что-то не то. И вообще у меня ничего не получится. Неизвестность напрягала: вдруг это ловушка и он согласился, просто чтобы сделать из меня посмешище. И сейчас придет со своей новой девушкой, и они вместе смогут вдоволь поиздеваться надо мной.

Я встала в десять. Довольно поздно для меня. В выходные я любила вставать пораньше. Любила доподъемную тишину, когда весь дом еще спит. Папа сегодня поднялся ни свет ни заря и уехал на первомайскую демонстрацию. Тогда это было обязательно, всех посылали от работы, и прогулять было нельзя. Сестра отправилась куда-то с друзьями на все праздники. Мама демонстрации игнорировала, поэтому она, Тимурчик и два наших кота были дома. Я позавтракала, без напоминания и уговоров пропылесосила, вытерла пыль и помыла пол. Убираться я не любила и обычно оттягивала момент уборки до последнего китайского предупреждения грозным голосом, но сегодня для меня уборка была хоть каким-то средством скоротать время до пяти.

Но еще и двенадцати не было, как я все закончила. Время тянулось, как жеванная жвачка, и снова надо было придумывать, чем его заполнить. В час вернулся с демонстрации папа и лег отдохнуть. Чтобы не мешать ему, я взяла книгу, Тимурчика и пошла во двор загорать.

Несколько слов про наш дом. Он у нас был старый, деревянный, двухэтажный – можно даже сказать, трехэтажный, если считать чердак. Вокруг дома достаточно широкий двор. Под окнами цветы и кормушка для птиц – наших постоянных-переменных приживал. За домом небольшой сад-огород: ягодные кусты, грядочки с овощами и зеленью, две яблони и слива. В теплую погоду я выпрыгивала в купальнике прямо в окно и устраивалась в удобном кресле от старой папиной машины, которое он поставил во дворе для отдыха. Кресло достаточно хорошо сохранилось, и в нем удобно было загорать, дремать и даже готовиться к урокам – совмещать приятное с полезным.

Я читала, пока мама не позвала обедать. Тут я поняла, что есть я не хочу совсем. А еще – не знаю, что мне надеть на встречу, и понятия не имею, о чем говорить с Мишкой и как себя вести. В три часа мама собралась, как обычно, погулять с Тимурчиком, и я пошла с ней. Погуляли, поговорили о чем-то, прошло еще полчаса.

Когда мы подходили к дому, прибыла электричка из города. В конце улицы появилось несколько человек, идущих со станции. Среди них я разглядела Мишку. Он был еще довольно далеко, и я надеялась, что мама его не заметит. Мне бы этого не хотелось. Она не заметила.

Мы вернулись. До встречи оставалось полтора часа. Наверно, он успеет дойти домой, поесть и переодеться. А после этого пойдет ко мне. Только бы не зашел сейчас. Я стояла у окна за занавеской, когда он, не взглянув в мою сторону, прошел мимо. В другой раз я бы разозлилась, но не сейчас. Никто ничего не должен знать. И он не должен выдать себя раньше времени.

Последний час тянулся особенно мучительно. Я все-таки немного поела – затолкала в себя второе и потом долго пила несладкий чай с черным хлебом. Наконец-то последний час истек, и я сообщила маме, что скоро пойду гулять с ребятами. Это как-то само пришло мне в голову. И сразу отпала необходимость специально наряжаться и причесываться. Чтобы не вызвать лишних подозрений, я оделась как обычно одевалась на прогулку: джинсы, высокие черные кеды и любимая в белую и зеленую клетку широкая рубашка-ковбойка с закатанными до локтей рукавами. Это была одна из папиных рубашек. Но он все равно ее не носил и не возражал, когда я забрала ее себе.

Назад дороги нет, хотя хочется

Было без десяти пять, когда я вышла из дома. Вчерашняя идея стоять и ждать Мишку на перекрестке сегодня мне не нравилась. Срочно нужно было придумать новый сценарий. Я не хотела, чтобы выглядело все так, будто я не выдержала и побежала его встречать. Хватит того, что я первая написала и попросила встречи. Мой внешний вид в этом смысле играл мне на руку, сообщая, что наша встреча для меня не больше, чем рядовая прогулка. Поразмыслив, я решила появиться на перекрестке в последний момент, как будто говоря: «Ой, чуть не забыла!»

Дойдя до перекрестка, я выглянула из-за угла и увидела, что Мишки пока нет. Повернув назад, прогулялась в обратном направлении в сторону железной дороги. Прошло минуты две-три. Я, согласно своему сценарию, развернулась и медленно пошла к перекрестку, надеясь, что сейчас подойду и увижу уже приближающегося Мишку.

Так и случилось. Он был уже близко, шел не торопясь, и я пошла ему навстречу. Просто повернула и пошла – без паузы, легко, но на деревянных ногах, которые норовили подкоситься в любой момент. Мишка был в черных джинсах и в расстегнутой черной легкой спортивной ветровке поверх белой облегающей футболки. Я подумала, что его внешний вид тоже был специально продуман. Он выгодно подчеркивал его красивую фигуру и говорил: «Видишь, кого ты потеряла?» Это же говорил и его взгляд. И ничего хорошего это не обещало. Моя вчерашняя уверенность стремительно испарялась.