Читать онлайн Взвихрённая Русь – 1990 бесплатно

Л.Мезенцева

Легче дождаться конца света, чем конца темноты.

В.Шендерович

Мне кажется, что со временем вообще перестанут выдумывать художественные произведения… Писатели, если они будут, будут не сочинять, а только рассказывать то значительное или интересное, что им случалось наблюдать в жизни.

Лев Толстой

Вместо предисловия

1990-ый.

Май.

Грозовой канун распада Союза.

Взвихрённая Россия шумит сходками, митингами, демонстрациями.

Я бывал на них, записывал лозунги, призывы, с которыми народ вышел и на улицы столицы, в том числе и на Красную площадь.

Кажется, мне повезло. В какой-то хоть малой мере мне удалось записать то, что составляло суть жизни нашей страны в трудный, переломный момент.

У этого романа есть неоспоримое преимущество. Он рождался в те дни, когда происходили описываемые события. Событие ещё варилось, а начало его уже лилось на бумагу.

Меня могут упрекнуть, что я утемнил краски.

Ну а где видано, чтоб смутное время было сиропно-розовое?

Каюсь.

Человек я тщеславный. Всю жизнь хотелось нравиться.

Правде.

А.Санжаровский

I

В любви памятнее всего её ошибки.

Л.Леонидов

Райвоенком Дыроколов круто обмишурился, вгорячах забыв посадить сарайную дверь на щеколду, и в самый вожделенный распал вынужден был вскочить. Вошёл кто-то непрошеный.

– Ну что, любвезадиристый генералиссимус, не облопался чужой сметанки? – жёстко спросил холодный твёрдый голос, и при этих словах Дыроколову почему-то помстились комковатые желваки на крупном литом лице, хотя он не видел ни лица, кто вошёл, ни самого вошедшего. Было темно.

– Лежать, курвиметр! – приказал голос. – Лежать! Не то кочан срублю! В один мах!

И военком послушно лёпнулся на колени, какой миг гордо постоял за себя на коленях и безо всякого энтузиазма, по обязанности свыше привалился к перевёрнутой уже кверху шароватым задом Раиске.

– Ложись, сволота! Харитон к харитону! Непонятки? Харя к харе! Как давеч!

Призрачный морозный обушок топора предупредительно остукал Дыроколова по плечу, и он, сглатывая слюну, шепнул Раиске:

– Переворачивайся снова на гаубицу.[1] Раз велено…

– А вот тепере, – продолжал незнакомый и вроде знакомый Дыроколову голос, – однима ударком обе башни смахну! Чтоб не тратиться на второй замах…

– Колюшок! – пискнула снизу Раиска. – В расплатку я пойду одна… А Виталь Васильча не патронь… Они с радостью к нам… Я и охмелела…

– Да, да! – торопливо подтвердил военком.

– Не дадакай, кислое чмо! Чужая соковитая баба какому козлу не в радость?

– Колюшок, я на правду веду… Виталь Васильч принесли… Сынка наш живой…

– Сына к чаму в эту грязюку ватлать? Мы кого в январе схоронили в цинковом гробу? Соседского мышонка? Так чего везли парня из самого из Афгана? А топерясь живой?

– Письмо показали… Я по руке уведала… Не знала как и…

– … отблагодарить? Полезла под него благодарить?.. Я в поле вжариваю с ночи до ночи, а этот припогонный бегемот мою бабу углаживае… Вот что, беспорточный генералиссимус Дыркин, мотай отседа, пока не повыдёргивал копыта из зада. Ещё поганить об тебе душу… А с этой мухой-пестрокрылкой я как-нить разочтусь.

Военком осторожно, в три этапа, выдохнул.

Фу-у, вроде проносит…

– Я глубоко извиняюсь, – забормотал военком, на ощупь охлопав простор у входа, где он столбиком аккуратно сложил свою одежду и теперь ничего не находил от своего столбика. – Где мой мундир?

– А почём я должон знать, где твой мундирка? Я в караул к твоим лампасам не выставлялся.

– Я тут… Культурненько сложил…

– Ну как в ба-ане. Номерок-то хоть цел? Культурненько и возьми, культура! Расположился, что дома. Пшёл, псюха!

Николай толкнул дверь, и открывшаяся воля переважила в военкоме потерю мундира. Он выскочил зайцем, круто довольный, что всё ещё живой, без единой царапинки. Благодари Бога, Виталь Васильч! А то б мог уже валяться. Голова отдельно, дырокол отдельно!

Но поскольку этого разделения не произошло, а значит, и вовсе ничего не произошло, из-за чего стоило бы огорчаться. Виталь Васильч внутренне счастливо фыркнул, взбрыкнул молодым стригунком и вымелся из сарая. А выметнувшись, уже не мог остановиться.

Вперёд заре навстречу!

Никаких первобытных стоянок!

А вдруг кто из соседей вывернется? Районный военный комиссарище весь голенький! На дурацкой башке одна фуражка с кокардой.

И он, машинально прикрывая фуражкой с кокардой скромные мужеские знаки отличия, пожёг из Борщёва огородами к большаку.

Бежалось резво, легко, рассвобождённо.

Он чувствовал, что надёжно уходит от скандала. Это придавало ему духу, он всё настырней гнал себя подальше от этого идиотского хлева, от этой блудной глупи.

Однако было холодно. Он высчитал, что ему по всем параметрам выгодней бежать, и чем быстрей, тем лучше. Первое: не замерзну. Второе: не простужусь.

Был всего – то лишь второй день осени, а старое тепло лета уже потеряло свою крепость, и просёлок стыло подпекал пятки. Ч-чёрт, простудёхаться проще, чем подловить спидолу! Тогда дуй так – ногами не касайся земли! Чтоб холод не прилип к пяткам!

Совсем не касаться, конечно, не получится, можно изредка и только вскользь, дал он себе скромную поблажку.

Скоро он услышал, что кто-то рядом паровозно пыхтит.

Железной дороги поблиз не было, и военком единогласно сошёлся во мнении, что и паровоза тоже быть не может. А кто тогда сопит? Кто-то другой?

Он огляделся.

Никого другого тоже не было. Но сап был.

И только тут он допёр, что этот сап рвался из него.

В голове мелькнуло, как печально кончил его приятелёк Стройнецкий, и Дыроколов осадил бег. Побрёл шагом. Да ну его к лешему! Не новобраник. Полста! Вот так в полста Стройнецкому пришлось лететь в Москве из дома к себе в райвоенкомат на Перовской. Стройнецкий тоже был военком. Под вечер сходил в сауну «Прощай, немытая Россия!», расслабился по полной схемочке. А в два ночи объявили боевую тревогу. В пять минут быть в военкомате!

В эти пять минут он в военкомат не успел. В эти пять минут он только на тот свет успел. В военкоматовском тамбуре сердце его бросило.

История со Стройнецким обломила Дыроколова. Он окончательно угнездился в уютной мысли не бежать больше.

Зато скоро навалился донимать холод.

На одну ногу военком намахнул фуражку с кокардой.

На эту ногу он наступал всей ступнёй. А голой ступал в прихроме лишь на пальцы. Всё не так сразу застужусь! И жалел, что нечего надёрнуть на вторую лапу.

Вот грёбаная дярёвня, что выделывает с уважаемыми людьми! – сердито думал Дыроколов о муже Раиски. Весь застужусь, весь слягу костьми! Так крупномасштабно осквернить самого райвоенкома?! Не-ет… Так оставлять нельзя! На Колыму! На Колыму! Пускай золотишко пороет. А то запасцы у нас подтаяли! Инфляция! Сорок восемь миллионов нищих! Лозунг «Нынешнее поколение советских людей будет жить при рынке!» Цены свихнулись! Вишни кило тридцать рубчиков! Туалетной бумаги в области нету!

Впереди засуетились, забегали по ночи огни скачущей навстречу машины.

Военком, как кура, заметался по всему большаку, наконец трупиком пал в канаву, прикрылся фуражкой с кокардой. И пока ждал, как просквозит грузовик, с ужасом прибился к мысли, что жаловаться-то как раз он не может. А если кто и пожалуется, так это Раискин чингисхан, и так пожалуется, тошнё-ё-ёхонько станет не только самому Дыроколову, но и его кокарде на фирменной фуражке.

Десять вёрст он одолел ещё взатемно.

Уже начинал шевелиться день на востоке.

Войдя в райцентровское местечко Тихие Броды, Дыроколов совсем одурел от страха. Бездомные бегали собаки кучами, шныряли мимо любострастные коты. В этом семействе он чувствовал себя спокойно. Но что делать с яркими огнями на столбах? Что делать с мелькавшими кой-где фигурками в нижнем белье – сонно выбегали до ветру?

У какого-то плетня он подцепил два листа фанеры.

Одним прикрылся спереди, другим сзади.

Вроде намале подсогрелся.

Стало теплей не теплей, жарко не жарко, но затишней на душе.

Кривые глухие заулки благополучно вывели его к своему дому.

Прямо из горла́ вмазал он без отрыва пожарную бутылку горбачёвской, запил чаем с малиной и зарылся спать.

Но ни водка, ни усталость не могли отнять у него мысли.

Что сегодня будет? Что будет?

Как в гражданском вышагивать в военное присутствие?

2

Пресмыкающиеся не спотыкаются!

А.Зиборов

Со станции первый нагрянул сразу в райком.

На диване у входа добросовестно спал Боярчиков, дежурный милиционер, выбросив одну руку к телефону на тумбочке у изголовья.

Колотилкин стукнул в стекло двери.

Боярчиков привстал на руках, недовольно заморщился. Думал, уборщица пригремела.

Но увидел хозяина, засветился в торопливой улыбке, проворно подбежал, в поклоне открыл.

– Здравия желам, Василий Витальевич! – гаркнул молодо милиционер.

– Ясно… У вас что, дома нет, апостол,[2] что тут спите?

– Ка-ак… нет? – не понял Боярчиков. – Есть, Василий Витальевич! Ещё ка-ак есть! Вечное вам благодарение! Вашими хлопотами вырвата трехкомнатная резиденция. Лоджия десять, кухня двенадцать, санузелок невоссоединённый…

– Дома бы и спали.

– Да в другие разы, конечно, в рукавице.[3] А сейчас… По службе… Как бы… охраням…

– Кого и от кого?

– Вас от разных…

– Давно уже как бы охраняете?

– Всю перестройку!

– Хоть на одного разного напоролись?

– Бог миловал… Ни на одного-с…

– Вот и хорошо. Скажите, вы не пробовали как-то иначе устроить свою жизнь? В институт никуда не поступали?

Боярчиков ценил, когда начальство с ним заговаривало. Значит, за равного держит! И для крепости связи пускался в угодливую шутливость.

– Как никуда? В заборостроительный поступал.

– И что?

– Мимо! Только апропиндосился… Недобор пол-очка. Ну не картёжная игра эти институты?

– Но и жизнь проспать под дверью… Чего мучиться? Чего тут в обнимку с телефоном читать Храпницкого?[4] Идите домой. Спите по-людски. Разделся и под тёплый бочок к законной духовочке…

– Да эт…

Боярчиков замялся. Посуровел лицом. Задумался надолго. Он не мог поймать, говорил первый в шутку или на крутом серьёзе?

– Идите, идите, – подпихнул словом Колотилкин. – Никакого дежурства отныне у нас больше тут не будет.

Делать нечего.

Пузанистый Боярчиков хлопнул себя фуражкой по руке, как бы смахнул пыл, и поплёлся, напевая тихонько себе под нос:

Вроде шёл домой, но очень подивился, что ноги сами по привычке привели в отделение.

«Гхм… гармонь-мать… Голова вела домой… Ноги доставили в собачий домик. Это неспроста».

Кругом было пусто. Ранища несусветная.

С тоски Боярчиков шатнулся в кабинет задумчивости. Всласть накурился на горшке.

Вышел из аппассионаты[5] и, потягиваясь, в полноте чувств пропел – горлышко прочистил:

Чем же заняться?

На ум ничего не шло.

Он грустно уставился в окно.

Чем же заняться? Ждать начальника? Доложить по форме всё как есть? Пускай тогда и решает?

Но когда приплавится начальник? А ну чего сключится в райкоме? Кинутся искать виноватого. И виноватым будет Боярчиков! Как минимум. Без письменного указания бросил в районе пост номер один!

«Этот взбалмошный москвичок, может, перегрелся на своей столичанке-тачанке. На него бзык и наедь. А я, пенёк кудрявый, слушай?!.. Всё! Культурный досуг закрывается!» – приказал он себе и пожёг назад в райком.

На всём скаку влетел Боярчиков в райком. И вытянулся у тумбочки с телефоном. Приложил руку к козырьку.

Пост номер один взят под государственную охрану!

3

Правда так жестока, что жестоко называть её правдой.

Л. Леонидов

А минутой раньше в кабинет к Колотилкину вжал из-за двери голову незваный гость.

– А-а, фермер Заложных! Смелей. Что за беда пригнала вас в столь ранний час?

– Вот эта беда… – Николай поставил на стол сумку. – Вот эта беда и пригнала к вам в рейхстаг…[6]

– Показывайте.

– Да не-е… Напервах расскажу… Нешироко… Вкратцах… Как всё попало ко мне…

– Ну-ну.

– Ну… Вчера… Воскресенья… Проспал. Позжей солнца вскочил. Ел не ел, побёг косить своим охламонам. Кажинный ить день подай пожевать, оне выходных не признают. Уже в сумерках сосед на велике. Иди, твою приснодеву военком вот-вот кольнёт одноразовым шприцом. Я к соседу на багажник и домой. В хате тишина. На пальчиках к сарайке – колются. По свинячьему прихрапу ухватил. Тронул дверь – не задёрнута. Я топорок за спину и туда. Наткнулся на горку амуниции – под мышку! Сгодится в хозяйстве! Теперько вот в сумке…

– С поличным! Хор-рошо… Поверьте, я займусь этим паскудником. Кобелина! Он у меня узнает, почём сотня гребешков! – пристукнул по столу Колотилкин и вяло подумал: «Мимо гороху да мимо смазливенькой канашки так не пройдёт этот полутурок Дырокол. Утрамбовал-таки козелино ещё одну…» – Оставляйте и спокойно идите. Партвыволочка ему гарантирована.

– На вид поставите? Иля ограничитесь устным замечанием? Что мне навару с вашего вида? Я хочу посмотреть этому амбалу в глаза.

– Эко счастье! Я их уже двадцать лет вижу и ничего интересного.

Николай упрямился. Не уходил. Топтался у стола, тянул своё, вороча лицо в сторону:

– Пускай покажа сыново письмо… Моя всю ночь лилась… Клялась-божилась… И не думала… Он ить чем её свалил? Из своих рук дал почитать сыново письмо. И не отдал, увёз… Тут что накручивается? В зиму мы схоронили сына. В цинковом гробу… Сына от нас забрали в Афган. Оттуда в гробу вернули… Нe объявляли войну… А тринадцать тысяч наших парней сложили безвинные головы! За что? Где?.. Где мой сын? Кто мне ответя? Тольке не надо брехливых посказок про ин… интернациональный долг. Моя кровя ничего не задолжала тому Афгану!

– Не волнуйтесь, Заложных…

– Не Заложных я, а заложник! ^:Мы все заложники у партии, у государства, у армии!

– Ну-у… Начали по делу…

– Где дело? Где недело? Кто мне скажа? Кругом брехня! брехня!! брехня!!! Первое место в мире дёржим по брехне! И невжель мы никогда его никому не сдадим? Конечно! Коммунисты люди великодушные, да не насто́ле, чтоб уступать захваченные бугры! Сколь в партии дерьма? А лучшая часть народа! Кто сказал? Сама партия про себя. А пускай народ скажа! Нищему, – ткнул он себе в грудь, – терять нечего. От света до света терпужишь как проклятый. Ни выходных, ни проходных. Последний раз я встревал Первый май ещё шкетом. А как во взрослость въехал, Май не Май, паши да сей. Обивать груши хреном некогда. Погода сушит. Сеять край надо. Кто гулять, а ты к вечорошнему клину с полусна скачи. Как проклятый… Как проклятый… А шишки слопали сына, упоганили бабу! Ка-ак жи-ить?.. А тут ещё и молчи. Молчи и корми этих бандитов с партбилетиками. В верха никуда не суйся. Что ни говори, без толку. Разуверился… Только и остаётся: корми вершки да молчи.

– Хорошо же молчите! Стены аж прогибаются!

– А что им ещё остаётся? В партию слезлись одни скользкие. Или не так? Билетик и нужен – пробиться к кормухе, к чину. Ничего святого… Перестройку! А не перестановку! Сколь старую мебель ни таскай по хате, она от этого станет красивше?.. Магазины… Ничего не покупить… Куска мы-ыла не найтить! Я тракторист, навозник. Неделями не умыться!.. Ну что пустой водичкой поплескаешься? Мазутa с тебя спрыгне? Болтовнёй прикажете умываться? Болтовню прикажете подавать на стол? Болтовнёй стирать? Болтовнёй лечить?.. Ну и зарулила родненькая партюха в болотищу! В борьбе, кричит, прогресс. Да за вашим «за прогрессом не видно будущего»! Ну какая борьба в болоте? И в эту гнилую болотину нас завела му-удрая партия. Как Сусанин. Так Сусанин врагов завёл! Выходит, народ для партии – враг?

– И выводы?

– Какие есть! Куда ни ткнись, везде брехня. Я вот послушал вас и не верю. Да ржать вы будете надо мной, над рогатиком, с этим защитничком. И ни кляпа с него не спросите. Коммуняки же оба! Той-то и жуть, что у вас привилегии и на беззаконие. Колебайся умело вместе с генеральной партлинией – всё в абажуре! – Разврат навынос! А в партии должна быть такая чистота, говорил один по тельвизору, чтоб от неё задохнулся нечистоха. Что-то ни один капээсэсник не задохнулся. А работай партия честно, было б всё… Да покуль, – Николай покосился на двенадцатикопеечный горбачёвский портрет, под которым сидел Колотилкин, – не уйдёт этот со своей компашкой, не выскочить России-матушке из прозябания… Захватил поширше стулку Ленина, больша ничего ему и на дух не надь.

– Гласность, конечно, хорошо, – перебил Колотилкин. – Так и меру никто не отменял. Всё вы верно говорите. Да все завалы за семьдесят три года разве в день разгребёшь?

– А что, кто-то начал разгребать? На деле?

– Представьте.

– Хэх! Да мы тонем уже под пе-ре-стро-еч-ны-ми завалами! И из своего завала в свой же завалище будем валиться до смерточки! Вот наш Ельцин даст нам, как обещал, землю в собственность. А Горбачёв, ваш Горбачёв тут же её отымя!

– Он вам лично докладывал?

– Да что ж я не вижу, кто как дышит? Земля – власть. А кто партия без земли? Хромоногая уточка. Жива до первой лисы. Партия зубами вгрызлась в землю! Не… Нe для работы. Пальчиком указывать! Рукойводить! Других постёгивать! Таких как я. За семьдесят три года о как наловчилась пальчиком водить да наши потные труды меж собой делить. Ты мил – дам. Ты не мил – проскакивай! А стань земля моя, я ж этих партприхлебателей сковырну к херам. Где они тогда ещё красивой житухи добудут? Кто задарма кинется их кормить? Политбюро? Так оно само у меня на горбу сидит, и золотушные ножки мне на пуп свесило. Гос-по-ди-и! Что ж это у вас за политбюро такое? Сегодня ставит вопрос о порошке, завтра о зубной пасте. А к серьёзу оно когда-нить подступится?

– Давайте дела политбюро ему и оставим. А займёмся своими. Про какое письмо вы говорили?

Николай не мог сразу выдернуться из партийной каши.

Вскинул на первого удивленные глаза. Вы о чём?

– Ну письмо!.. Сын!..

– А-а… Так это моя говорила… Слово в слово запомнила. Сын так и писал: «Наш расчёт попал в плен. Всех поубивали, я остался живой. Я в Пешаваре. Спасите меня». Это из-за каких таких долгов мой сын очутился в Пакистане? Я хочу увидеть сынову руку. Я пешке садану в той клятый Пешавар…

Колотилкин позвонил домой военкому Дыроколову:

– Ты, лихой уралец-казак? Я… Привет.

– Наконец-то вернулся… Как там Москва? Как там поживает наш громкий земеля Ельцин?

– Ну… Что громкий, то громкий. Чаи да коньяки с ним не распивал… А так… Видел, слушал его на митингах… Да сейчас не о нём речь. О тебе. Пока народ не пошёл, давай живенько ко мне!

– Ты что, после Москвы присутствие начинаешь в шесть утра? Столица всадила в тебя такое рвение?

– Может быть… Тут разведка донесла, ты новый получил мундир. Покажись, похвались… Да. Жду сейчас. Заодно возьми и письмо от афганца Заложных.

– Ты там один?

– Аки божий перст.

– Одной ножкой я уже у тебя.

Колотилкин положил трубку, испытующе уставился на Николая. Что же, друже, мне с тобой делать? Выпусти отсюда, нос к носу стакнёшься с этим кошачьим рыцарем ночи. Какие последствия этой встречи на Эльбе? Не исключено, я вовсе останусь без старого ситного друга. Ты-то гостёк на минуту, каких у меня в кабинете табуны прожгли за двадцать секретарских лет. С прошениями, с кляузами, с клятвами, с выговорами, с вышибанием из доблестных рядов. А сей подарочек Бог подал мне в окошко на всю жизнь, наверное… Кто сказал, что друзей выбирают? Неужели мы с ним в две тяги не уломаем тебя одного? Сор из кабинета первого вытаскивать нерентабельно!

– Мда, – похмурнел Колотилкин. – Переплётец деликатнейший… Я не держу от вас секретов. Сейчас он прорисуется. Не забывайтесь, где находитесь. Мой кабинет не лучшее место для драки из-за женщины. Дайте слово, что не прикоснётесь к нему.

– Дать можно… Говно не трогай, вонять не будет. Я возьму себя на замок. Мнe абы живую вязь сынову увидать.

– Будьте покойны. Из моих рук получите письмо.

Колотилкин увёл Николая за две двери в боковую комнату.

Вернулся умиротворённый.

Чёрный широкий тамбур на двойных ключах не то что не впустит назад в кабинет Николая – ни одному звуку из разговора не даст пробежать к Николаеву уху, всякое слово самое громкое сомнёт.

4

Залез в чужую солому, ещё и шелестит.

Русская пословица

Военком молодцевато взбежал по внутренним ступенькам, свойски размахнул дверь в кабинет.

Колотилкин по-стариковски горько ляпнул руками:

– Сынку! Да что ну стряслось? Теплынь! Солнце! А ты в плащ-палатке!

Колотилкин обречённо помотал головой из стороны в сторону и захохотал.

– Папашик! Всё океюшки! – выставил военной лопаточкой Дыроколов руку. – Временная вынужденная маскировочка.

– В связи?

– В связи с глубоким трауром. В паршивом «Красном лапте» в самый писк какой-то мужлак сгрёб меня с бабы! С сеанса снял! С премьеры! Это ему даром не сойдёт!

– И сгрёб, предполагаю, со своей бабы? Причина уважительная.

– Что это ты спешишь уважить его причину? А кто уважит мою? Да как он посмел?! Не выр-рулил ли этот хведя на вышак?

– Не глупизди! Депутаты за отмену смертной казни.

– Ну хоть на пятак!

– Не наскрести. При всём моём горячем сочувствии. И как ты это обставишь?

– Элементарнушко. Нападение на районного военного комиссара министерства обороны Союза Советских Социалистических Республик! – с пристуком костьми пальцев по столу отзвенел Дыроколов.

– С целью?

– С целью покушения и похищения мундира! Ну что уставился кислым валенком? Ты что, полный глупант? Совсем ни а ни бэ ни кукареку… Как тот хазар из Фээргэ?[7] Совсем не понимэ?

– Извини, но моя твоя не понимат, – буркнул на манер простачка кавказушки Колотилкин и резанул на восоких тонах: – Полный неврубант! Ты вроде взрослый. Ширинка давно полна шерсти. А несёшь… Видал, покушение да похищение… Круто забираешь, ангидрит твою перекись! Покушал пока ты из чужой!..

– Покушал я. Но по счёту, говорю тебе, нитратный,[8] заплатит этот мозоль![9] Как в лучших советских ресторанто. Гадюшник устроил!.. Грубо! Лаптёжно! В самый пи-иск!

– Но тебе, между дрочим, не привыкать? Как подтверждает госкомстат, ты уже в четвёртый разик тако накалываешься?

– Не канифоль мозги… Ну и что? Бог любит троицу… А я, извиняй, выше Бога… Меня… В хате побоялась, в какой-то хлев на сено силком затащила.

– И силком сняла мундир?

– Ну-у… Не без моего некоторого опрометчивого согласия…

– Письменного?

– Чего прилип? Снимал, допустим, сам… Я ж цивильный товарищ. Не полезу же я в рукопашный бой в портках и без штыка? Ты видел, чтоб спортсмен выходил на поединок… Народ ещё когда предупредил? «В шубе не косец, в штанах не ебец, в рукавицах не работник»! Я и честь честью… Сложил всё своё, кажется, в уголок. А эта стервь! Я этому гопняре покажу-у, ка-ак чужое хватать!

– А ты не забыл, что ты первый хапнул?

– Я-то схватил, в темпе охотку отдёрнул и благородно оставил. Какой пост принял, такой и покинул. В полной комплектности! Я что-нибудь отломил от его мокрохвостки? Хоть на сувенир? А где мой целый мун-дирий? Мундир, к вашему сведению, сударь, это не просто брючата, рубаха, кителёк. Это символ защиты Отечества! Утащить мундир – ну всё равно что украсть Отечество! А это знаешь!..

– Мда-а… Всякий осёл свой рёв любит слушать… Ну на ровном месте раздуваешь пары!

– Ну что ты разводишь руками, как тот свиноёжик?[10] Кончай, папашик, развешивать лапшу по ушам! – Военком взял с тумбочки телефон, с прибряком поставил перед Колотилкиным. – Крути пану Долбёжкину. Пока ты пахал в Москве, он наточняк соскучился по твоим цэушкам.

– И что я скажу?

– Мы уже прогнали наш вариант. Покушение при исполнении! Ограбление…

– …века?

– Века! И ещё там что желаешь от себя…

– От себя я вот что скажу. Не зверей. Давай личико попроще! По-про-ще!.. Пристынь с покушением… Ты почему, дурчик, не слышишь, чему учит тебя родная компартия? Почему ты не сядешь на партдиету?

– Какую ещё кошматерную диету? Не ругаться многопартийным матом? Матерки не палки, пролетят, как галки! Что за диета?

– Это преддиета. А саму диету помнишь?

– Ты скажи, и я, может, вспомню.

– Эх, крезогон! Ну… Пусть послужит кукуруза для Советского Союза! Слушай…

– С ума упасть! Какой ты умный. Только худенький… Оха, ну какую ж ты мне каторгу придумал! Да за такое знаешь… Будь ты под моим началом, я б тебя упёк в главное управление бастующих армейцев![12] Кто из всецарей сидел на этой диете? Двубровый орёл[13] сидел? Ты сидишь? Молчишь?.. А меня с монашкой на одну доску…

– С какой ещё монашкой?

– Бережёного Бог бережёт, сказала монашка, надевая будёновку[14] на свечку. Я про эту монашку. Мышь сало точит, и та подскочит… А тут… Не собираюсь я даже в пенсне[15] по бабским штабелям скакать. А ты хочешь, чтоб я на рукоделье сел? Горишь, гусь репчатый, согнать меня, понимаешь, на ручную стирку?.. Укатайка![16] Не пойдёть! Я мужик. И что природа мне отрубила, то и отдай!

– Да-а… Круче тебя только яйца. Выше тебя только звёзды! Ну, раз ты, обломок удачи, так… Сам выходи из штопора…

– Ты, вседорогой районный руководятел, звонишь Долбёжкину, и я культурно вылетаю из штопора. Пусть этот Раздолбёжкин срочно засылает в дурацкий «Лапоть» наряд. На-адо этого ретивика сцопать в тёпленькой постельке. Чувствительно проучить.

– В любом случае тёплую постельку уже проехали. Тебе не кажется, что твой обидчик давно уже может быть в поле? И потом, уймись ты с учёбой. Наверняка у него вагон свидетелей.

– Свидетели? Со-у-част-ни-ки! Со-об-щни-ки! Так и зарисуй! – бесновато гаркнул Дыроколов, притопнул и державно вознёс указательный палец.

Когда он во гневе стучал ногами, по дому всегда бежала канонада. А тут… Вроде грохнул от души, а звук – как в подушку сунул кулаком.

Он опустил глаза и понял, почему не было вожделенной канонады. Вместо кованых ботинок на нём желтели вельветовые туфли. И всю крайнюю силу, что в них жила, съел высокий ершистый ковёр.

Любопытный Колотилкин тоже посмотрел, куда пялился военком, и увидел тряпичные туфли. Выше шли врасширку два дутых столбика застиранных чёрных брюк. В узкий распах плащ-палатки бело пялилась полосатая рубашка.

– Чего отсматриватъ, как тот таблетолог[17] сладкие чужие бабские окорока? – свирепствовал Дыроколов. – На карте репутация главной силы гуманнейшего социализма с человеческим лицом!

Колотилкин весело прыснул.

– Это ты-то главная сила?

– А неужели ты? Хватит выёгиваться! Пока не вернёшь мне мою амуницию, я не выйду от тебя в этих своих тапочках «Ни шагу назад!»

– А я и не гоню! Не торчи колышком у стола. Садись. Поокаем за жизнь.

– Сперва позвони.

– Извини, я не вижу оснований для звонка, – одавливая, осаживая закипающий в своих недрах смех, хмуро талдычил Колотилкин.

– Слепендя! Да если вонища попрёт по району, задохнёшься и ты. Затыкай не затыкай нос. Полжизни срали, срали в один горшок и разбей? Дрючба называется!

– А чего ты сам не позвонишь?

Желваки набычились на военкомовских скулах. Кривым дубом навис над телефоном и, угрюмо спотыкаясь ногтем на диске, навертел домашний номер начальника раймилиции.

– Алё… Алё… – сонно хрипел в трубке бас. – Долбёжкин на проводе. Алё…

Дыроколов подал трубку Колотилкину.

Колотилкин ужался от неё.

Дурашливо шепнул в сторону:

– Всё равно не вижу оснований.

Вид Дыроколова не сулил ничего утешительного. «Один рыпок – и ты холодный!» Он готов был растерзать своего дружка и растерзал бы. Но он твёрдо знал, что этот первый в районе человек был ему ещё нужен и нужен только живой. И только это вязало, топило в нём звериное бешенство.

– Ты мне друг или балалайка?.. Ну же, синоптик![18] – умоляюще наставил Дыроколов указательный палец на протянутую трубку. – Пока я в рыльник не мазнул тебе, адиёт…

Колотилкин кисло сморщился:

– Как же мне остонадоела твоя достаёвщина! Может, сам разберёшься со своей гусарской рулеткой?[19] Не путай меня, недоструганный. А…

Под сыпавшееся из трубки алёканье Колотилкин лениво проткнул мизинцем нелепый газетный свёрток на столе, рванул к себе повислый клочок с названием районной газеты «Рассвет коммунизма» – в открывшееся бумажное оконце стыдливо глянула звёздочка с погона.

– Товарисч, – деланно уныло промямлил Колотилкин, – насчёт этого вас не интересует? Получи, фашист, гранату…

Ещё смутно, неосознанно догадываясь о чём-то добром, спасительном для себя в этом пакете, военком гнусаво, изменённым голосом буркнул в трубку: «Спи глубже, дядюшка Шерлок!» и бросил её. В надежде раздёрнул газетный комок, тотчас узнал свой многострадальный гардероб. Расстались в хлеве на сеансе девотерапии, совстрелись в Белом доме!

– Каля-маля!.. Папашик!! Папашик!!! Сахар Медович! Ай да встре-ечка!.. Это достойно кисти самого айвазовича!.. И как всё чистенько сработано! Без сучка, без задрочинки!!!

В нежном экстазе Дыроколов кончиками пальцев во мху захмелело потянул самые маковки колотилкинских лопушистых ушей в стороны и влепил отчаянно-благодарственный поцелуй в сизоватый утёсишко носа.

5

Может ли в человеке всё быть прекрасно, если он ест недоброкачественную пищу?

Я. Каллер

Этого Дыроколову было мало.

Он припадошно рухнул на колено, со всего замаха саданул себя растопыренной пятерней по сердцу, отчего голова, будто неживая, сорванно тукнулась подбородком в грудь.

– Просю на тур вальса!

– Пожалуйста, – в чинном поклоне Колотилкин отвёл руки назад, изящно придерживая воображаемое платье, как это делали светские дамы на балах.

И они, предупредительно-вежливо взяв друг дружку за шалашики ушей, без сговора разом загудели каждый себе под нос «Амурские волны», целомудренно понеслись вокруг медвежеватого, тяжёлого стола.

Плащ-палатка широко летела за ними, подымала к потолку вихрем пустые бумажки с зёленого стола, сбивала с ног подвернувшиеся стулья у стен. Громоздкие листки-снежинки неуклюжими лаптями вертелись над ними в воздухе.

С лёту они грохнулись в обнимку на диван, захохотали.

– Ай да папашик! Ай да папашик! – признательно жался военком к колотилкинскому локтю. – Как и благодарить? Не успел я нашалить, как ты бросил Москву и ко мне на выручку! Те-ле-па-тия!

– Сказано в точку, – похлопал Колотилкин Дыроколова по тылу руки. – Эх, дитя, дитя! Дождусь ли я от тебя путя?

– В н-нашей ж-жизни всякое б-бывает! – кинуло Дыроколова петь.

Колотилкин накрыл его губы пальцем.

Военком смолк. Верно, верно! Какие песни в райкоме, когда трудовой народ только сбегается в службу?

– Спасибствую! Оха и выручил!

– А ка иначе? Закадычество обязывает… Как я из этой вот темницы, – Колотилкин накрыл грудь рукой, – выну двадцать наших геройских годков? Меня уже в четвёртый район перекинули… Хэх… За наши тихие успехи, за наше громкое поведение нас не давят. Только перебрасывают с повышением… А куда ж я тебя из своей из сборной команды? Однодельцы… Куда тренер, туда и нападающий…

– Раз труба зовёт, я под козырёк…

– А мог же остаться без козырька. Ну вляпаться! За неделю чуял… Взял для наглядности… Ляжь-ка визой[20] в диван.

Военком лёг.

Колотилкин на цыпочках протиснулся в узкую дверь рядом с соседней дверью, куда проводил раннего колхозного гостя, и стал поднимать на стене карту страны. Карта была большая, подробная. Наконец, она свернулась в рулон у портрета Горбачёва. Колотилкин намотал шпагат на гвоздь сбоку.

– Просыпайся, народ! И давай сюда на боевые учения!

Дыроколов вошёл и обомлел. Он долго не мог ничего сказать. Только как-то очумело таращился на картину.

– Вот это экласс! – прошептал. – Сэкс-беспредел! Шедевра из шедевров! Тигр трахает бабу!

– Да. Суть, дитя, уловил ты метко.

– Но почему он её не ест?

– Лишь потому, что и ты вчера не съел свою согревушку.

– Сравнил! Так посмотришь на первые глаза… Сидят и ничего. Никаких делодвижений. Никаких сексуальных позиций. А они – сидя!

– На пустяках тебя заело. В суть зри! А суть в том, в чём уважаемый товарисч тигр?

– В тапочках? Как я? Так нет…

– Одевше! – нетерпеливо выкрикнул Колотилкин. – Вот в чём анафемская суть! Честно-благородно делает своё дело. Но не состёгивает с себя шубейку, не вешает на гвоздок. Знает, повесь – тут же уметут. Тигр зна-ает! А доблестный райвоенком не знает! Потому ты, полкан,[21] и остался в одной кепчонке со звёздочкой. Не позорился б!

– Ещё ты будешь меня учить…

– Ещё ка-ак бу-уду! Учись, пока живой. Ты на день меня младше? Младше. Я папашик, ты сынок. Уговорились? Вот и слушай. Военный должен всё делать в походном, в боевом состоянии! А он растелешился. С комфортом ему подай! Разложился, как на базаре. Учись у тигра. Всё своё держи на себе. За полста занесло. Понимай!

Дыроколов не терпел скулежа.

Из принципа отвернулся от картины и запереодевался в своё из свёртка.

– Ни хрена ты не понимаешь! – озлённо пальнул Колотилкин. – Два товарисча делали одно дело. Тигр и ты. Тигр после дела пошёл от объекта страсти с гордым достоинством. А ты – побежал. Как заяц! Позорище!

– А что мне оставалось делать? Мне угрожали топором!! А тигру никто не угрожал!

– Потому что товарисч тигр всё делал с умом! А ты? Залез в чужую солому, ещё и шелестишь! Расчехлился наголо, как у себя дома…

– А что? Надо одетым?.. Или ты забыл, что «секс – общение, основанное на голом энтузиазме»? Тигру хорошо. У него из амуниции одна шубейка.

– И он не стал ею разбрасываться…

– Потому что не отстёгивалась…

– Да нет. Он благоразумно помнил об ответственности момента… Не терял головы…А ты?..

Дыроколов пыхтел.

Всё никак не влезал ногой в рукав.

– На зад чего рубаху пялишь? – язвенно хохотнул Колотилкин.

Дыроколов зло сплюнул.

Нечаянно глянул вверх и снова его заклинило. Не хотел, не хотел же больше пялиться на хламьё этого стольного экстрасекса, а глаза всё никак не сорвёт с картины повыше тигриной любви. Сидит девулька с симпатическими телесами. Ножки враскид. И чернобурка на застёжке. Молния не рисованная. Натуралиш. Магазинная. Вставили в полотно. Хочешь – вжик! – закрыл радость, хочешь – вжик! – открыл.

Дыроколов даже два раза сладко жикнул молнией туда-сюда по империи страсти и на восторге трудно отошёл. Чувствует, с такого перепляса температура в нём поднимается.

Он деловито перебегал с места на место и, всё сильней цокая в восхищении языком, пялился по стенам на привезённые из Москвы картины. Когда только и успел этот шустряк Колотилка развесить? С каждой новой точки картины казались Дыроколову всё превосходней. Да что-то вроде чего как и не хватает. Так чего? Наконец он понял. Света! Света в резиденции у первого не хватает!

– Слушай, Колотилка! На дворе утро. Солнце полыхает. А у тебя темно. Чего кукуешь в темноте?

– Не в темноте, а в свете решений КПСС!

– Так в этом свете решений КПСС ни хрена не разглядишь толком божественные творения!

Дыроколов включил люстру.

Картины на свету стали ещё неотразимей.

Дыроколов положил руку на плечо Колотилкину, и они, не сговариваясь, приварились вожделенными взглядами к молнии.

Бог весть сколько они так простояли, пока Дыроколов не бросил на горьком вздохе:

– На сегодня хватя. Хорошего понемножку… А теперь ты б прикрыл свою малую секстретьяковку. А то кто нечаем ворвётся…

– Пожалуй… Сворачиваем боевые учения.

И сожалеюще Колотилкин опустил карту.

– Говорят, – криво усмехаясь, сказал он, – в гражданскую в этом доме был штаб дивизии и в нише, на месте нынешней карты, висела карта боевых действий…

– А ничего не говорят, где эти картинищи берут?

– В Измайлове, говорят. На вернюсаже… Парк. Асфальтовая просека версты на полторы. Там и тусуется вся-який сбродище. Вечно народу невпротолк. Чего душонке угодно добудешь. А совсем недалече пруды. Пётр Первый потешные запузыривал там бои.

– А твоя всю эту потеху под картой видела?

– Сама таскала на этот вернюсаж. Первый раз в канун Мая.

– Хорошеет?

– Хорошеет цесарочка! Не какой там червяк в корсете…[22] Разденется – эдельвейс у неё так и смеётся зовуще! Так и играет! На ратные подвиги манит! Так бы кушал и кушал без перерыва на завтрак, на обед, на ужин.

– На жрачку перерывайся, – строго посоветовал Дыроколов. – А то подкатит перерыв на собственные похороны. Грустней будет.

– Перспективонька… А что? За полста заехал… Утоптался… Того и жди, что на погост нарвёшься.

– Ох, бабичи. Про погост запели. – Дыроколов печально покивал своим мыслям. – А было казацкое времечко! Не мы ли по трижды разводились? Не наши ли детки уже отцы-матери и не знаются с нами? Не мы ли снова вольные-холостые? Не мы ли перекрёстным методом опыляли ночных бабочек?.. Сначала всяк свою?.. Потом всяк чужую?.. Волнительно, экзотицно… В сладких бабьих колодцах мы и потонем…

– Вещие слова… Пора б седым козлам угомониться. А как увидишь свежатинку… Моя прибежала ко мне на приём… Записалась честь честью… Я так тогда и не понял, чего моя Алюня ко мне приходила. Уже потом разжевала… Оказывается, у нас перепроизводство флагов, вымпелов там лучшим дояркам, свинаркам, конюхам… Никто не берёт! Ссыпали в уценёнку. Вымпел тридцать копеек! Краска с серпа сшелушилась. И за так не нужен. Тогда их списали. Как раз под день рождения Ильича.

А назавтра красная суббота. Осияла кого-то идея. На красную субботу вымоем полы красными флагами! Не выбрасывать же добро. Ещё бесхозяйственность пришьют!.. Ну, другие посмеиваются, умывают полы, а моя павуня аж взбеленилась. Нe буду и не буду! «Он ведь с нашей кровью цвета одного»! А ей спокойненько вбубенивают: «Молода ещё коммунисточка срывать важное мероприятие, целый ленинский субботник! Лучше не брыкайся. Мой. Этим жёлтеньким, то есть серпом и молоточком, хорошо грязь оттирается». Не стала! Шваркнула флаговый ком в угол и бегом в райком. Благо, мы тут рядышком промышляем с торгашиками. Слышу – секретарке-раскладушке: запишите к Василию Витальевичу на сейчас. Срочно! Важно! Церберка моя: девушка, я записываю, но на понедельник. А сегодня нет приёма. Субботник!

У нас действительно был субботник. Переложил я на столе стопочку обкомовских цидулек с угла на угол. И больше делать нечего. Со скуки задремал. Ан слышу недурственный голосок. Открываю дверь. Ба! Какой розанчик!

Кадрия Измаиловна, говорю ласково своей церберше Милёхиной, раз у девушки срочное, разрешите её принять?

Никаких проблем, стрекочет Кадрия, и моя Алюня у меня в золотой клеточке.

Алюня с порога мне про какую-то флаговую дичь у себя на базе. А я слушаю и не слышу. А я слепну во хмелю. Пик коммунизма вскочил колом! Народный мститель! Край стола поднял!

Не утерпел я, под столом цапнул вроде невзначайку за сомлелый молодой окорок повыше коленки. Раз-зок давнул от души и бегом моя шаловливая ручонка назад.

Лепечу: я нечаянно… извините…

А она, оторва, смеётся:

«Пожалуйста, пожалуйста!»

Тут же без передыху мылю лыжи на новый забег. Голодным зверем рыщу своей грабелькой по заповедной зоне. Чёрте что несу как заклинание:

«Честное партийное! Не т-трону!.. Честное ж партийное! Ну не трону ведь!.. Даю святое слово коммуниста!.. Верного ленинца!.. Чего ж ещё?!..»

Она в хохот.

Я дверь на ключ. Распустил перья… Посадил этот розанчик… эту царицу цветов на край стола и навстоячки! Принял посетительницу – грех обижаться!.. Субботничек на ять!

– До дивана лень было донести?

– Некогда!

– Прямо на столе?

– Прямо. Михал Сергеич, – показал за плечо на портрет, – не даст соврать. Единственный свидетель. Немой. Потому и надёжный. Весь год почти каждый вечер… У какого плетня и не тёрлись… Надоела мне эта бездомная кустотерапия. Думаю, наши, как бы ты сказал, неуставные отношения надо узаконить. И узаконил. Взял к себе на баланс в рейхстаг инструктором. Вишь, до чего допекли горячие молодые окорока? «Хороша моя подруга и в постели горяча – в этом личная заслуга Леонида Ильича!»

– Вру-убель!..[23] Всё нормалиш. Всё по инструкции. Велено ж вам брать на партийную работу хорошо и всесторонне проверенные кадры? Ты и проверил… Просто фундаментально подошёл к выполнению служебного долга.

– Стало спокойней, домашней. Куда в колхоз – вместе. Куда в командировочку и за пределы района – вместе. Моя походная партраскладушечка… Среди дня прижмёт – дверь на щелчок, примешь сеансик… Успокоительный сеансик диванотерапии… Усиживаемся допоздна, залёживаемся, – глянул на диван, – до утра. Холостяку что дома, что здесь… Здесь престижнее. Бывает, из области дежурный с тоски звякнет – я сниму. Он доволен. Первому доложит об моём рвении. Мол, и по ночам с поста не уходит. Всё бдит… А то сам по нахалке дзинькнешь по какому пустяку в полночь домой первому. Тот со сна подхваливает… Так и обезьянничаешь…

– Ты зачем сослал её в ту дурацкую высшую партшколу?

– А-а… Пускай массирует мозги. Ну чего в нашем вонючем болоте гнить? Хорошуточка не глупа. Пусть учится. Ученье – атаман, неученье – комар. Всё поплавок в житейском море. С техникумом же по нашим… хэх, судьбоносным временам далече ускачешь? Характеристочку нарисовал – без звучика приняли. Ей нравится пока. А хорошо ей, хорошо и мне.

– Ой ля! То чернобурку с шиком подавали прямо на диван по первому кивку. А теперь за своим же родным кисельком тащись в ту Москву?

– Ничегошеньки. Там у неё завелись знакомцы. Нa мой приезд подносят ключ от целой загородной пустой дачи. Залюбись конём! На дачке кр-рысота-а! Всё в цвету. Как молоком облито. Май!

– О! Напомнил! Ты на Первое мая был на Красной площади? Что там стряслось? «Правда» плакалась, президента обидели.

– Он сам себя обидел и страну.

Дыроколов насторожился.

– Что-то новое… Неуставняк… И от тебя? Ты своими глазами видел?

– Своими, своими… Алюня еле уломала пойти.

– Так побоку сексушек! Давай, пан Колотило, докладывай про Май в столице. И обстоятельно! Развернуто!

Дыроколов приготовился обстоятельно слушать, довольно мурлыча себе под нос навязчивую песенку:

6

Иду Москвой,

А взгляд разруха травит:

Повсюду

Запустение и грязь,

Властям как будто надоело править,

Иль править остаётся час…

В. Ленцов

Стальное низкое небо супилось над хаткой. Вызревал дождь. Было зябко.

Колотилкину никуда не хотелось тащиться.

А Алла: пойдём да пойдём на демонстрацию. Ей, видите, надо. То ли доклад по неформалам готовила, то ли вроде курсовой. Ну раз надо, слушаюсь. Иди, говорит, смотри, слушай, что и как говорят. Запоминай. Народ – двигатель истории!

Но двигатель был какой-то смурный.

А с чего ему плясать?

Пять лет исторической или истерической перестройки – коту под хвост. Пять лет «действовать бездействием» – призрачные коврижки перед глазами. Магазины пусты, животы набиты макаронами с солидолом, пардон, с маргусалином. Но он не вкусней солидола.

Никакого ликования первомайского Колотилкин не видел на московских улицах. Напротив. Город придавленно молчал, насторожённо хмурился.

По толпам плыл с голоса на голос скорбный слух из Испании. Ельцин попал в катастрофу! И что к этому приложил ручку наш доблестный КГБ. Вчера четыре часа там же в Испании делали операцию. В газетах об этом ни строчки, по забугорному радио слыхали.

А если что опасное? Как же мы без Ельцина?

Как Россия без Ельцина?

Ветристые рывки заворачивали полы плаща, трясли их, словно выколачивали грязь.

Колотилкин крадкома косил по сторонам. Потягивало видеть московские глаза, что в них.

Слева и чуть сзади чёрными столбиками двигались двое из Троице-Сергиевой лавры. Несли распятие и лозунг «Демократы нынче в силе – Сергий с вами и Гаврила!»[24]

Дальше у парня по переносному телеку гнали демонстрацию с Красной площади. Вэцээспээсный князёк Янаев сигнализировал:

– Страну охватили грандиозные перемены!

В масть молотил второй:

– Надеемся, что уже в этом году мы станем свидетелями новых достижений!

Все, кто смотрит, насуровленно ждут. Про какие ж это достижения ваша лебединая песня, милые комгоспода? И ткачиха с экраника всё ставит на свои места:

– Последние пять лет – годы показушного благополучия. Не знаешь, чему ещё и верить. Всё обещали! Но где оно, обещанное? Только и думаешь, где бы добыть еды.

– И я о том же, – ответил ей мужчина, шедший впереди Колотилкина, тряхнул древком с плакатом «Чертовски хочется колбаски!»

Колотилкин цепко всматривался в московские лица, в дома, и город казался ему похожим на растравленного, расхристанного великана. Пьяного, голодного. И крепко обиженного. И он шёл к обидчику посчитаться.

Впереди наискосок брели старичок со старухой. Тащили тяжелуху плакатище. Устали. Наверно, старые большевики. Несли с 1917-го года.

Колотилкин с Аллой набились в помогайчики.

Старики особо и не противились. В самом деле устали. И свободней, раскрепощённо дохнули, как отдали молодым свой неподъёмный крест.

Уже на Манежной Колотилкин поймал себя на мысли, что многого из прошлых празднований не было сегодня, в столетие чикагского Первомая.

Ни одну улицу нигде не подпоясывала столь привычная пёстрая гирлянда из лампочек.

И разу он не видел, чтоб кумачово откуда бил штатный лозунг «Мир! Труд! Май!»

Без дела болтался ветер. Не было гостей, союзных флагов и некого было в охотку дёрнуть, не с кем было поиграть, отвести душу.

Колотилкин скучно уставился в экраник под кулаком парня.

«Интересная карусель… Других показывают. А вот я впишусь в кадр, как ты? – подморгнул шедшей с краю крутогрудой молодой полнушке. – Вряд ли, говоришь? Не вашего замеса?»

Полнушка пропала.

Общий вид площади.

«Демонстрация… Не демонстрация, – поправил себя Колотилкин, – как в былые времена, а митинг-маёвка. И кто ж мается? Гляди на лощёные пасеки. Номенклатурщики… Тузики…»

Негаданно в кадр въезжает варяжистый плакат «Блокада Литвы – это и есть «новое мышление»?»

Картинку тут же поменяли, передача с Красной в панике обломилась.

Всё! Кина не будет!

Колотилкин с Аллой не знали, как принять историю эту. Как зевок оператора? Да что оператор! Оператор снимает то что есть.

А теперь уже не снимает. Ебиляция продолжается, а по телевизору она уже кончилась.

Между тем Колотилкин с Аллой поднимались на Красную. Завидели угол мавзолея… Горбачёв, Рыжков,[25] Лигачёв… «Ум, совесть, честь». Ба, знакомые всё фронтоны![26]

Но восторг из Колотилкина и Аллы что-то не выскакивал.

«Когда-то, – думал Колотилкин, – сухорукий рыжий кормчик Coco Джугашвили указывал с крыши этой табакерки,[27] как с утёса Кавказа, на проходившие мимо в празднике толпы, говорил: «Вон бараны идут!» А что нынешние кормчики думают про нас?»

Поди узнай, про что думается на крыше табакерки-мавзолея?

Болтают себе ручками, вроде светятся лицами. Дюже счастливы? С чего они счастливы на этом кладбище?

Хоть круть-верть, хоть верть-круть, а Красная площадь разве не кладбище? Вон в табакерке в пуленепробиваемом гробу сам Ильич лежит-отдыхает после трудов праведных. А по нему ходи, топчи в веселье? А под ним в буфетах закусывают икоркой верные ленинцы, продрогши в долгие ебиляции на крыше, отсиживаются, согреваясь на горшках, разминаются в спортзале.

А за мавзолеем могила на могиле.

Склад готовой продукции.

И в стенку эсколь понапихано золы.

Что за праздничек на кладбище? Где такое видано?

Только у нас. Только у нас…

Как-то не веселится на погосте.

Колотилкин молчит. Алла молчит. И все вокруг молчат. Бредут, носы в брусчатку. Лишь подошвы ширк-ширк, ширк-ширк.

Облизывают и без того гладкие каменья.

Вдруг Колотилкин древком ткнулся в спину впереди.

– Не дерись, – мирно повернулся мужик. – Иди медленней, поворачивайся к… Да плакатину, плакатину разверни! А то Михал Сергейч не видит. А плакатина хор-рош!

Мужик кричал Колотилкину с губ в ухо – радостно-больная, захлёбывающаяся кака-фонища из кремлёвских усилителей замертво валила всякий посторонний звучочек.

– Чего? – вкрик переспросил Колотилкин.

– Плакатище твой, говорю, знатён!

И мужчина уважительно развернул получше перед самым колотилкинским носом рулон:

«Партия Ленина, прочь с дороги!»

Колотилкин ободрительно тряхнул того за плечо, стал к нему в затылок вприжим. Колотилкинский взгляд упёрся в холод траурного мавзолеева гранита.

– Михал Сергеич! – трудно, сквозь хрип одурелых динамиков кричала женщина справа. – Не хватит ли говорить со своим народом только по телевизору да из-за границы?

– Не пора ли, – поднялся новый голос, – поговорить глаза в глаза?

– Сердце в сердце?!

– Народ хочет говорить!

Всё на мавзолеевой крыше напряглось в оцепенении.

Стекленеет президентово лицо. Говорить с самим президентом? «Да вы что, товарищи?! Наш народ, понимаете, этого не поймёт! Наш народ, понимаете, этого не позволит! Начнёте тут, понимаете, всякие гнилые идейки подбрасывать!.. Нет! Поменьше митинговщины! Не дискуссировать! Понимаете глубину хода моей мысли?»

Всполошились не только нынешние трудящиеся Кремля. Всполошились и все бывшие трудящиеся Кремля – ушли за президентову спину кто в памятники, кто в красную стену.

Сурово выглядывал из-за мавзолея «друг народа в своей простоте».

Насуровили брови и кормчики помельче калибром. Брежнев, Суслов, Жданов, буфетчик Черненко (одно время занимался распределением в цк).

Наверно, в стене шевельнулся в горшке Вышинский. Был меньшевиком, подписывал арест на самого Ленина. До конца гражданской был врагом революции. А потом срочно перековался в друга. В большевика, в верного ленинца.

Теперь оба почивают-с от делов праведных рядышком, на одной площади. Один в стенном горшке. Другой лежит по-царски вольно в центре персонального зала. В экспроприированном выходном костюмишке.

Правая ладонь раскрыта, выпрямлена.

Казалось, он только что махал ею верным – прошли вот, славицу пели. Махал-шевелил из гробика пальчиками и благословляюще твердил:

«Верной дорогой идёте, товарищи!»

Левая ладонь, кажется, нервно слилась в кулак. Для неверных вот этих, надвинувшихся пёстрым войском моссоветовских колонн. Кронштадтик бы вам второй! Сразу б пошелковели! Сразу б снова возлюбили соввластъ во всей красе! А то видали?! Партия – кайся! Президент – доложи! Рыжков – в отставку беги! Скажи в шутку, кухарята могут управлять, они и разготовы всё у партии оттяпать. Но успокойтесь! Михаил Сергеевич, как и «чудный грузин», верный ленинец. За ним и второй, и третий Кронштадт не закиснет! Тбилиси видали? Вильнюс скоро увидите!

Колотилкин не понимал, чего упрямился президент. Выключи музыку и говори. Язык один. Поймём.

Но президент, похоже, был большой поклонник громкой музыки. Стоял себе наверху и принципиально её слушал.

Колотилкин увидел за горбачёвским плечом каменного «чудного грузина» и вздрогнул. Мамушка ро́дная! Чего ж не любить громкую музыку, когда в тылах у тебя сам генералиссимус! А вон маршал «бровеносец» Брежнев! А вон глава потусторонней КаГеБерии! Главная рука!

Чего не держаться петушком?

Все, думал Колотилкин, давно сошлись во мнении, что Сталин враг номер один всех времен и всех народов. Исключить из партии, убрать со «склада» у Кремля. Заклейми, партия, сталинщину и забудь.

Но партия страдает странной забывчивостью. Она всё забывает это сделать? Или всё недосуг?

Она великодушно кинула муравейкам сталинскую косточку и отвернулась. Вы гложите, а нас не мешайте в эту кашу.

Косточку вертели так, вертели эдако. А дальше что?

Ну, перебрехали всё. Дальше что?

Ждём, когда партия займётся самоочищением. Она ж вроде к тому клонила. Помните? «Партия нашла в себе мужество сказать народу правду».

За этой фразой иссякло её мужество.

Разве партия сказала, что именно она загнала в сталинские лагеря треть страны? Разве это не она уничтожила многие десятки миллионов человек ради эфемерного коммунизма? Или, может, это не она убивала? Может, Ежов, Берия, Ягода и особенно Сталин были беспартийные? Может, и Свердлов, и Троцкий, и Бухарин, и Ворошилов тоже были беспартийные или какие-нибудь сочувствующие? Может, вовсе не КПСС, а дед Мазай или его зайцы загнали нас в дремучее болото голода?

Почему партия не покается? Не осудит своё чёрное прошлое? И самых всех «верных ленинцев» – Сталина, Жданова, Ворошилова… – не вымахнет из своих доблестных рядов? Почему не очистит Красную площадь от партийной шушеры? Почему вообще не уберёт с Красной кладбище?

Очиститься от скверны!

Докажи, что к прошлому хода нет и начни жить с чистого шага! Тогда тебе поверят. За тобой пойдут. И перестанут, как сейчас, от тебя бежать.

В горячих мечтаниях Колотилкин так разбежался, что даже сам подивился своему аппетиту.

А подивившись, прижух.

Да как же партия расстанется со своим складом готовой продукции у Кремля, если этот склад единственный её капитал? Ведь те, мёртвые, залитые невинной кровью, её опора! Страхом перед теми она зажала страну в чёрном кулаке. Вот и сошлись в одной упряжке мёртвые и живые.

Мёртвые подпирают живых трупарей на мавзолее. Мёртвые бандиты дали им жизнь, теперь подпирают собой. И живые трупы свято берегут в ответ свои твёрдые тылы. Они – заедино. Заединщики. И эта связка сама не разомкнётся!

Разве преподобный отец Михаил не пытается набросить нам на шею, как удавку, коммунистическую перспективку? И разве он не то же самое и не так именно делает, как делала, чего добивалась его бессловесная заспинная рать?

«Не по чину рассуждаешь!» – кольнул себя упрёком Колотилкин и, как бы исправляясь, благостно уставился на генсека. И если эта благость, может, и была на лице, то в душе её вовсе не было. Ему хотелось понять, почему этот человек первое лицо в стране. Заслужило ли оно первой роли?

Грохотала больная музыка.

Волнуясь, люди тесно стояли и ждали, когда пожелают с ними заговорить.

Серые углы мясистых президентских губ полубрезгливо, полусражённо валились вниз. Пускай-ка вся их сила уйдёт на борьбу с музыкой. А я сверху посмотрю да посмеюсь в себе!

7

Похороны. Ни один из пришедших на кладбище не оказался на уровне мертвеца.

Стефано Лануцца

Казалось, он был глух, и дремучий, сокрушительный ор усилителей вовсе не донимал его.

Тугой гнев закипал на площади.

– Отключите музыку! – во весь дух гаркнул Колотилкин.

И вся Красная, будто одна глотка, затребовала:

– От-клю-чи-те му-зы-ку!..

– От-клю-чи-те му-зы-ку!!..

– От-клю-чи-те му-зы-ку!!!..

Голоса площади добавили холодного, злого стекла в президентский взгляд. Дудочки вам! Перетопчетесь!

И эта больная, кувыркающаяся музыка стала той невидимой орущей несвалимой стеной, что ясно расколола мир на их и нас.

Площадь сломилась, сорвалась с терпения, заворочалась раненым медведем. Под громовой шелест разматываемых плакатных рулонов и знамён, как выстрелы, отовсюду шмальнули в мавзолей вопли:

– Долой ленинизм!

– В отставку президента-самозванца!

– Свободу Литве!

– Долой политбюро!

– Да здравствует новый и демократический Моссовет!

– Попов – надежда и совесть Москвы!

Колотилкин не мог понять, почему вдруг посветлело.

Глянул, небо всё то же, чёрное, брюхато то ли дождём, то ли ещё какой напастью. Но почему вокруг стало светлей?

Он повернул голову вбок и обомлел. Вся площадь бело ощетинилась лозунгами, несоветскими знамёнами. Прямо на плечо ему свисал российский в три цвета флаг.

Колотилкин невольно подобрался, припал щекой к восторгу шёлка, и гордость расправила ему душу.

Он не мог, не смел оторваться от знамени. Стоял, не шелохнувшись, у святыни. Глаза в изумлении переходили от плаката к плакату.

Мы не выбирали президента!

Спасибо Горбачёву и Рыжкову за наше светлое настоящее!

Горбачёв – кремлёвский президент. Наш президент – Ельцин!

КГБ везде у нас дорога!

Ненашев не наш!

Америка – страна, у которой есть правительство, а у нас – правительство, у которого есть страна.

Михаил Сергеевич, не упрямьтесь, отпустите Литву!

Закон – в чистые руки!

Защитим Гдляна и Иванова от роя Яриных!

Верх позора и безобразия – партия, стоящая у власти!

Кто защитит от перестройки её главного архитектора?

Есть парткомы – нет порток!

Убрать парторганизации из войск и парткомы – с заводов!

Прокуратура – служанка мафии!

Гдлян и Иванов – совесть народа!

Горбачёв, начни перестройку с себя!

Да здравствует 1 Мая – день международного голода и лжи!

Власть – народу!

Гдляну и Иванову – прямой эфир!

Вы, жадною толпой

Стоящие у трона,

Руки прочь

От Гдляна-Иванова!

КПСС – пережиток прошлого.

Это уже коммунизм или будет ещё хуже?

Вышел из партии – помоги товарищу!

72 года по пути в никуда.

Горбачёв – генеральный покровитель мафии!

Горбачёв, хватит дурачить народ – в отставку со своей командой!

Имущество КПСС и КГБ – народу!

Президент, не избранный народом, – диктатор!

Самое опасное – это продажная власть!

Аппарат – враг народа!

Советская мафия расправляется с Гдляном, чтобы спасти себя!

Ельцин – народный президент!

– Ну-ка, – Алла передала Колотилкину своё древко, – ты давай держи один плакат наш. А я буду записывать, иначе мы всё забудем! Ты читай и диктуй. Я пишу. В две тяги работаем!

– По-стахановски!

– По-горбачёвски!

– Это как?

– Приезжают куда, он по одному маршруту кидается визитами, Раиска по другому. Вдвоём быстрей. Семейный подряд! Во как пашут! Что значит козий колхоз. Она ж, по гороскопу, козерог. Он родился в год козы.

Алла достала из своей блёсткой сумочки школьную тетрадь в линейку. Под тетрадь – сумочку:

– Диктуй!

– Кремлёвские волки обещают перестроиться и стать травоядными!

Блокадам нет, нет, нет! Переговорам да, да, да!

Сегодня блокада Литвы, завтра – блокада Москвы?

Большевики должны сдать власть!

КГБ + «Память» = смерть!

Гражданин Медведев, ваша «идеология» построена на лжи!

Коллегию прокуратуры Союза – в отставку!

Моссовету – свою газету, радио, телевидение!

Генеральный прокурор не юрист!

ЦК КПСС! Не оглупляйте народ! Ваш социалистический выбор – нищета и голод, бесправие и геноцид, болезни и страдания народу!

Президентство России – только Ельцину!

Блокада Литвы – позор президента!

Мы не желаем быть оккупантами!

Долой блокаду Литвы!

Ельцин – лидер народа!

Послушай, Михаил Сергеевич,

Твоим указам нет конца.

Москва была и есть, и будет

Нe только вдоль Садового кольца!

– Не в бровь – под дыхало! Он же своим указом запретил митинги в пределах Садового кольца. Дохлый, антиконституционный указик. С чего начинает? – Алла постучала в тетради по слову Михаил. – С нарушения конституции, на которой месяц назад клялся. Знаешь, какое клеймо ему народ повесил? Президент Садового кольца! Нынче лозунги у народа – кирпичи в историю. По ним и через тыщу лет узнаешь, чем жил сегодня люд. Не чета жвачке «Слава КПСС» или «Народ и партия едины». Так что ни одну писульку не пропусти. Диктуй все вподряд!

– Слушаюсь! Интересно, а сам Михал Сергеич читает сейчас, что поднесла на плакатах площадь?

Колотилкин глянул на мавзолей. Вожди были в смятении. Президент остановившимися глазами смотрел перед собой. И трудно было понять, читал ли он все лозунги разом или мимо них смотрел куда-то дальше.

– Всё читает… Смакует… Особенно эти… – И Колотилкин снова начал диктовать вполголоса:

– 2-го марта I99I года – президента на пенсию!

Демократия не собственность президента!

Нет веры партии, лидеры которой преступники!

Горбачёв, твоя грязь не прилипнет к Ельцину!

Горбачёв, народ вам не верит. Уйдите!

КПСС у власти – народу напасти!

КПСС – руководящая и направляющая сила политических провокаций!

Партократия – причина всех наших бед!

Доусмирялись, что у разбитого корыта остались!

Ленин и теперь жалеет всех живых!

Где свобода, там и колбаса!

Кладбищу упырей не место на Красной площади!

КПСС и мафия едины!

Продукты питания не роскошь!

Мы устали от правды.

Социализм? Нет уж, спасибо!

Ленин – фашист № 1 всех времён и народов!

Кончай базар, давай рынок!

Нет РКП! Боливар не вынесет двоих!

Долой парткомы с шеи трудящихся!

Если виновата система, её надо свергнуть, как в Европе!

Аппарат и мафия – едины!

Горбачёвщина не пройдёт!

Президент дрогнул, подался вперёд, будто споткнулся об эту последнюю кочку.

Но не упал. Удержался за мавзолеев парапет.

Ка-ак не пройдёт? Пять лет проходила, а теперь не пройдёт? Гэм-м… Надо что-то делать. А то, может, и действительно выйду на непроходимый рубеж?

Так что же делать? Что делать?

Чёр-рт!.. Не с кем и посоветоваться. Президент называется… Ни вице-президента… Ни своего кабинета министров… Нет даже завалящего президентского совета! То бы… Вышел на кислую ситуацию, р-раз соответствующего советничка за жаберки. Советуй! Он советует, я делаю. Всяк кати свою бочку. А что сейчас?..

Глаза машинально блуждали по гостевой трибуне. Где-то там весь мой и президентский совет, и кабинет в одном лице. Только видел, где же она?

Он никак не мог найти жену и жалел, что она не слаба на экстравагантную одёжку. Пельмени любит – хорошо, читать любит – пожалуйста. Но пёстро одеваться… И на Красной площади фигуряй только в красном! Первая ледя красной державы по штату должна любить красный цвет. Иначе это будет нон…секс…

Извиняюсь, нон… сенс…

Козий рог (она Козерог) всё не попадалась.

Ч-чёрт! Придерживаюсь такой точки зрения, что сейчас, когда мы вошли в фазу глубоких перемен, когда перед нами стоят огромные преобразовательные задачи, когда мы очень мало времени имеем в распоряжении, ибо деструктивные процессы в экономике, да и социальной, политической сферах могут помешать нам идти дальше, мы сейчас себе не можем позволить такую роскошь – переговорить с женой! Как же я без её совета?

Дело государственное! Налицо резкое противостояние.

В этой обстановке нужно действовать и взвешенно и ответственно. Без совета с женой взвешенно получится? Она всегда подсказывала мне выход из любой каши. В любой точке земли!

Чернота, понимаешь, размазывает зависть. Везде катаются на наши денюжки с женушкой! Жена – лишняя, надстроечная, по их понятиям, атрибутика! Если бы они знали, кто лишний…

Всё-таки мы ещё не в правовом государстве живём. Президент не может посоветоваться со своей женой по неотложному вопросу! И где не может? До-ма! На Красной площади!

Какая-то нелепость! В Белый дом вхожа, папка в Ватикане на неё не надышится, в Кремле как дома. А на мавзолей не моги?!

Суеверики, понимаешь, мелют, что женщина на мавзолее, как на корабле, приносит несчастье. Умные глупости! Вон были мы с ней на новенькой – только с иголочки! – атомной подводной лодке. С пылу с жару! Ни в один поход ещё не бегала. Моя облетела её впереди меня, как миноискательница, радостно всё чиликала. А как сказали: может, зайдём в эти люки? Там оружие, правда, радиация… Она ветром слетела на землю. И что же? Несчастий на той лодке не допустили-таки, разрезали. Одни твердили, из-за визита моей половины. Другие: раз лодку рассекретили, сняли и показали по телевизору. А из космоса спутники сняли её сотню раз. Была же сверху.

Ещё говорили, женская ножка за десять минут миллиард истоптала. Подумаешь! Мы триллионы на ветер фукаем и не морщимся. Мы – русские! Надо – и мавзолей разрежем. Зато потом ещё красивше нарисуем!

Надо спокойно ломать стереотипы и брать её на мавзолей. Перестраиваться так перестраиваться! Мы накануне, понимаешь, крупнейших решений в ходе перестройки, которые определят развитие общества на годы и десятилетия! Страна на пороге фундаментальных преобразований экономической системы, а мы, понимаешь, будем обращать внимание на суеверные штучки! Стояла б рядом… Никаких проблем. А то… Ну где же она? Где?

Какой-нибудь, понимаешь, милиционер со скуки на посту по рации крутит шашулечки со своей любой. У нас была б своя рация… Как в детективном кине! Шуш-шу-шу в нагрудный карманчик – тебе тут же ответ. И ты знаешь, что сказать, что принять, что накрыть медным тазиком…

Под жестокий шум площади он устал в лихорадке искать, бросил искать. Ну ладно, найду. Что ж я её рукой позову к себе на ленинову крышку? Или начну перекрикиваться? В открытую? Так эти ж визжуны на весь мир засмеют, да и под сатанинские динамики разве что услышишь?

Обиженно капризно, обречённо спросил он мужчину рядом:

– Что будем делать?

– Не знаю, – твёрдо ответил мужчина.

Чёрте каких тут мухоморов в шляпах понаставили! «Не зна-аю!» Да я сам не знаю! А кто же будет знать? Кто, какой, понимаешь, смельчак возьмётся им отвечать?

Нервы и страх давили его.

Беспорядочно он стал колотить пальцами в траурный мрамор, как начинающий бесшабашный пианист по клавишам.

То ли выбивал морзянку вниз, в пуленепробиваемый гроб главному красному мухомору, то ли инопланетянам. Смятенно спрашивал, что же делать.

Но ни отдыхающий в пуленепробиваемом гробу отец революции, ни инопланетяне не кинулись к нему на помощь. До мумии он вообще не достучался. А инопланетяне его не поняли.

А! Никому не надо? Мне больше всех надо?.. Говорить?.. За храмом с вами поговорят свинцом К-каждому обломится по девять граммов!

Он зверовато крутнулся, махнул рукой и, угнувшись, жиманул с мавзолея. И весь всполошённый его мухоморный колхоз крысино зарысил за ним. Это было в одиннадцать сорок.

Площадь растерянно закричала:

– Мы же пришли к вам говорить!

– Или они грибов объелись?

– Почему вы уходите?

Тогда с мавзолея-табакерки побежали, толкаясь и налезая овцами друг на друга, побежали вниз, к своему грибному вождю.

Вселенская пропасть разверзлась между площадью и Кремлём. И Красная площадь, улюлюкая, анафемски хохоча, свистя, презрительно орала на другой, кремлёвский, берег:

– По-зор!

– По-зор!!

– По-зор!!!..

Алла тронула Колотилкина за рукав, показала на президента у края мавзолея.

– Смотри, как сейчас мстительный, в шляпе, угнутый… очень похож… Знакомый… бериевский профиль?..

– А ты верно подметила.

– И какой маленький. За траурным парапетом одну шляпу видать.

– Наверно, таким Бог неохотно рост даёт. Что этот, что Ленин, что Сталин – мелочовка.[28] Сталину на табакеркинской трибуне даже подставку подпихивали под ноги, чтоб выше других был.

– Ни один из них не чета Ельцину. Богатырю народному… Почему они все пригнулись? Прячутся в беге за парапетом?

– Знают киски, чьё мяско слопали…

– То-то за всю историю нашего государства правитель впервые бежал с мавзолея под гневный гул народный…

– И не забудь. Бежал и под бравурную, торжествующую, чего-то там утверждающую музыку из обалделых кремлёвских усилителей. Какое изящное оформление картины бегства!

А на гостевой трибуне первая ледя сверхаккуратно ломала пальцы.

– Что он делает? – нервно шептала она. – Что он делает? Нельзя уходить! Надо немедленно вернуть его на мавзолей! Нельзя уходить! Нельзя!

А он – хозяин барин! – буркнул себе льзя и дунул.

Но жена права. Он не должен был уходить. Это понимали все на площади. Это поймал каждый камушек в брусчатке.

Да что камушек, если этого не понимал президент? И камушкино разумение разве ему вложишь? Народ нёс ему свою боль, шёл говорить душа к душе. О своей горькой доле, о бедах перестройки. Но президент только и смог, что презрительно плюнул в открытую людскую душу и трусливенько драпанул.

Отцу перестройки нечего было сказать народу.

Он неуклюже бежал и в спину ему нервно хохотали, подскакивая и колыхаясь, самодельные плакаты.

До свидания, наш ласковый Миша!

Долой горбачёвщину!

С неба падает кирпич, удирай, Егор Кузьмич!

Горбачёв, хватит дурачить народ – в отставку со своей командой!

Спасибо партии родной за то, что стало со страной!

Долой империю красного фашизма!

Пусть живёт КПСС на Чернобыльской АЭС!

Не дадим себя объегорить!

Кремлёвские чаушески, пора сменить кресла на нары!

Свободу Лигачёву, отсидевшему свои лучшие годы в аппарате цк!

Партия, уйди красиво!

КПСС – капут!

Партия, порви с прошлым!

Марксизм-ленинизм – на свалку истории!

Кремлёвских казнокрадов – к ответу!

Нам нужны одноразовые шприцы, а не сушёные вожди!

Коммунисты, не питайте иллюзий, вы банкроты!

Долой рой Медведевых!

Мафию из цк – на «заслуженный» отдых!

Долой диктатуру марксизма-ленинизма и палачей!

Дело советской мафии – в международный суд!

Вы нам дубинки, мы вам – Румынию!

Аппарату и КПСС не уйти от суда!

Закончим всемирно-историческую аферу в этом году!

Долой тоталитарный режим!

Горбачёву наш совет – в Москве хозяин Моссовет!

Моссовет, не робей, партократов крепче бей!

Единственная собственность КПСС – урны с прахом сталинистов!

Номенклатурно-партийный аппарат страшнее СПИДа!

Диктатора Горбачёва – в отставку!

Плакаты враспояску сердились, грозили, линчевали.

И над этим ураганистым гневом величаво реяли большинные портреты Ельцина. С выси он смотрел на убегающих с мавзолея, смеялся. И от этого праведного смеха пальцы сами складывались в железные кулаки.

Убегавших провожала и плаксивая карикатурка на Горбачёва.

Кто-то сбоку сильно саданул плотным фанерным ребром ельцинского портрета по темечку карикатурика. Горб сморщился в слезах и спикировал на камни.

Поднять никто не наклонился.

– Поздравляю! – Незнакомый мужчина рывком к себе тряхнул колотилкинскую руку. – Толковущий у вас, товарищ, лозунг. Наверняка Мешок прочитал!

Колотилкин тушевато бормотнул что-то и глаза – вниз. Вот тетёрка! Взял плакат у стариков и даже не подумал толком глянуть в этом содомном расхлёсте чувств, что же там такое нёс.

Выждал.

Неизвестный поздравляльщик ушёл вперёд.

Колотилкин задрал голову – на тройке мурашки проскакали по спине. Вот так штукенция! «Партия Ленина, прочь с дороги!» Секретарь райкома с таким призывом?

Что было делать?

Колотилкин понимал, что делал он что-то не то. Но к нему даже мысль не пришла свернуть лозунг и невзначай уронить. Напротив. Пальцы ещё прочней стискивали древка.

– Молоток! – подхвалила его Алла уже за Блаженным, собрала лозунг в трубку. – Буду хранить. На всю жизнь запомню эту свою первую маёвку на Красной.

8

В Вальпургиеву ночь люди тянутся к свету костров.

Г.Малкин

– Но, простите, барышня, запомните и это! – Старичок сбоку указал на пожарные машины с водомётами за храмом Блаженного. – Запомните крепенько и это! – наставил дрожащий на нервах бледный палец на солдат с сотню в парадной форме и с автоматами наизготовку.

– Что именно?

– Автоматчиков! – Старик сердито ткнул в солдат, защитно выставил им плакатик «Армия, не стреляй в народ!» – У вас укладывается в голове, что за Храмом на улице Разина нас ждали водомёты и заряженные автоматы? Запомните, барышня, это! Запомните! О н повелел дать и эту чумную музыку, – кивнул вверх на динамик. – Он!

– Нет, – сбоку возразили старику, – музыка уже работала, когда мы ступили на Красную.

– Вообще-то эта музыка беспрерывно гремит с сизюмнадцатого[29] года, – упрямился старчик. – Но сегодня она была примята, приглушена. А когда наши неформалики возжелали из головной колонны говорить с н и м, о н велел сильно врезать музыку. Мол, пройдите прочь! Чести много со мной говорить! Этот купырь разготов на штыках да на танках по нашим трупам въехать в коммунистическую перспективку!

Алла никак не могла сообразить, почему именно в неё были наставлены отвратительные автоматы. Что она такого сделала, что чёрные глотки автоматов были разинуты на неё?

– Неужели, – голос у Аллы всхлипнул, – эти цыплятки, наваксенные, нафуфыренные, могут в нас стрелять? Эти дутики?..

– Это не цыплята, – помрачнел Колотилкин. – Это роботы. Дай приказ – мы все в лёжку!

– Ва-а…

Плакат вывернулся из её вмиг ослаблых рук, и следом идущий великанистый мужчина торопливо наступил на слово «Партия».

«Партия» тут же лопнула.

В лохмато зазиявшую щёлку темно глянула ямка между булыжинами.

Последним усилием Алла бессознательно зацепилась за колотилкинскую руку выше локтя, ткнулась ничком в плечо. Колотилкин подхватил её, потерянно остановился.

– Что ты, голубанюшка?.. – Ласково подул в лицо. – Что ты…

Дрогнули брови. Алла трудно разлепила ресницы.

– Обморок к тебе в гости стучался? – ободряюще пошутил Колотилкин. – Постоим, пока не отвяжется…

Алла напряжённо молчала.

– Не боись. Никто в тебя палить не будет.

– Но они наставили автоматы прямо на нас… За что такая честь?.. Второе Кровавое?[30]

– Успокойся… успокойся… Слышь, как чихвостят вояк матери с детьми? Кольцом облепили… Депутаты никак не успокоят, никак не отговорят женщин, чтоб оставили солдат. Как не понять… Не солдатик стреляет – перестроечный Кремль!

– Всё стращает… – не отлипал и приотставший старчик. – Авось, кто и подумает в другой раз, как под дулами автоматов или танков шпацировать в Первомай по Красной. Как-то сразу пролетарская солидарность в тебе сворачивается ёжиком. Радуйтесь, что о н включил лишь эту, – взгляд на мачту с усилителем, – тарзанью музыку. А мог бы включить и водомётно-автоматную… а то и танковую музычку… Нам ли привыкать? Карабах. Фергана. Тбилиси. Баку… Этапы большого пути… В февральский митинг дивизии стояли наготове на окраине Москвы. Неужели замотанная дозированная полугласность, смешная чумовая четвертьдемократия да и сама затяжная тёмная перестройка станут крепче, если прошить их свинцом?

– Не трогайте демократию! – с напускной серьёзностью крикнул голос в густой толпе, что широко лилась к Москве-реке. – Вы не знаете, что такое демократия! А демократия – это когда тебя посылают подальше, а ты идёшь куда хочешь. Вот о н нас послал. И мы идём куда хотим. А в девятьсот пятом сколько полегло на Дворцовой? Ликуйте, что автоматы не стали сеять!

– Я почему, – клонился старик лицом к Алле, – в гражданскую рубил красных туполобиков? За плохую арифметику. Они ж знали только два действия. Отнять да приразделить. Буржуи тоже знали только два действия. Но совсем другие. Прибавить да умножить.

– Слыхал? Один полковничек, эка носина, с соборное гасило, только что пролетел вперёд… догонял свою колонну. Проспал с чужой бабой. Мол, чужая кровать – не зевать! Зато зевнул комдемонстрацию. А знаменосец! Знамя под мышкой красной трубой. Гнался, гнался… Уже Красная. Своих не догнал. Пристыл возле меня, как ни в чём не бывало опёрся на древко, повис по-стариковски. Отхекивается. Будто паровоз с гружёными вагонами на бугор встащил. Не в масть мне этот конский храп. Стою ж жду со всеми на равных, когда наший Боженька заговорит с нами с табакеркинских высот небесных. Стою на нервах. А этот курдупый[31] по-стахановски сопит да ещё на очистку совести размотал да вскинул флажок с серпиком. Мне это как тупым серпом по кокосам! Я и – я знаю в совершенстве три языка: родной, блатной и матерный – на всех трёх сразу режу: дядюка, ты шаво издесе рассупонилси? Как испанец холодный на корриде? Игде ты завидел быков? Кого ты дражнишь? Убирай свою красную тряпицу! Убирай и топчи камушки дальшь. Ваши чистёхи уже с час промаячили. Остались одни свободные демонстранты. И ты тут нам чужой будешь…

– Вот сценокардия! – зло сплюнул он, свернул свой серпик и вперёд.

– Я не понимаю, почему они расхаживают по мавзолею. Там же, под ногами, лежит вождь. Ликуя, топчут Ленина. Топчут своё знамя. Топчут свою святыню кремлюки. Как праздник, так топчут.

– Почему Лукьянов в кепке на табакерке? Никак не сколотится на шляпэ? Был бы в шляпе сама культура. Как Горб и Рыжий.[32]

– Ну да! Гимн исполняется – Лукьянов снял кепку. А Горбач с Рыжим как стояли в шляпах, так и стоят. Шляпы глухи.

– А что ты хочешь от топтунов? У топтунов и шляпы глухи.

– Второй всесоюзный съезд Советов. Вбегает матрос с автоматом.

– Где тут Ельцин?

Все торопливо тычут пальцами в Ельцина.

– Вот он! Вот он!

Матрос:

– Борис, пригнись!

И по всем остальным пустил очередь из автомата.

– Третий чрезвычайный внеочередной съезд. Горбач предложил первое своё дело уже как президент:

– Кто хочет жить при социализме, те в правую сторону садитесь. А кто при капитализме – в левую.

Все расселись.

Один Собчак[33] мечется по проходу туда-сюда. Не знает, куда и сесть.

Горбач:

– Определитесь, товарищ Собчак.

Собчак:

– И при социализме я жил неплохо, и при капитализме пожить хочется…

– Тогда, – говорит Горбач, – идите к нам в президиум.

– Один новоиспеченный промежуточный руководитель одной ещё соцстранёшки возвращается с консультации у Горбачёва и просит косметолога сделать на лбу родимое пятно. Как у Горбачёва.

– Зачем?

– А здесь, – стучит себя по лбу, – должно хоть что-нибудь быть.

– Вернулся Ельцин из Америки, где огромные супермаркеты-универмаги работают круглосуточно. Задумались наши партийные боссы, как нам сделать такие. Звонят Рейгану:

– Сколько работников нам нужно набрать в этот супермаркет?

– Триста человек.

– О-о! Это будет очень дорого!

Звонят Тэтчер:

– Сколько работников нужно взять в американский супермаркет?

– Двести человек. Не меньше.

Звонят японскому премьеру.

– Вам хватит два салавека, – отвечает тот. – Одна будет стоять у входа и говорить: «Не ходите, всо равно там нисево нету». А вторая на выходе: «Ну, убедились, сто там нисево нету?»

– Сван секретарь вызывает к себе в райком секретаря колхозного парткома.

– Жена на развод подаёт. Почему ты такое допустил?

– Да я импотент.

Сван секретарь не понимает смысла этого слова.

– Ты должен, – говорит, – внимательно к ней относиться. Приласкай её там…

– Да я же импотент!

Сван секретарь стукнул кулаком по столу.

– Ты прежде всего коммунист! А потом твой импотент!

– При отъезде Никсона из Москвы спросили:

– Ваше впечатление о Москве?

– Надо: Москву помыть, мужчин побрить, а женщин неделю не кормить.

– Встретились Горбачёв и Буш.

Выпили по стакашику, стали рисовать друг на друга шаржи.

Нарисовал Горбачёв. Буш спрашивает:

– А почему одно ухо большое, а другое маленькое?

– Одним ухом ты слушаешь парламент, а другим – народ.

Теперь Буш нарисовал. Горбачёв:

– Почему ты нарисовал меня с одной большой грудью и с другой маленькой?

– Одной грудью ты кормишь цк, а другой всех аппаратных чиновников.

– А народ?

– Мы не договаривались рисовать ниже пояса.

– Почему нигде нет мыла?

– Партия отмывается.

– Где проходит граница между развитым социализмом и коммунизмом?

– По кремлёвской стене.

– А товарищ Черчилль хорошо сказал: «Главный недостаток капитализма – неравное распределение благ. Главное преимущество социализма – равное распределение лишений».

– Позавчера пошёл в баню на Соколинке.

В парилке полна коробочка. И холодно. Поддаю, чищу:

– О гады! Замерзают! Друг на друга смотрят и никто не поддаст! Все ленивые, хитрые, научились в перестройку.

Уже жарко, внизу сам чувствую. Но все молчат. Кричу:

– Ка-ак? Чего молчите?

– Все коммунисты, – отвечает один.

– Коммунисты не только молчат. Но и обещают. Выступал Горбачёв у студентов.

– Товарищи! Через год мы будем жить лучше!

Все молчат. Горбачёв напористей:

– Или вы не слышите? Товарищи! Через двенадцать месяцев мы ж будем жить лучше!

Молчание.

– Товарищи! Ну я же говорю, через год мы будем жить ещё лучше!!!

– А мы? – пискнул голос из зала.

– Перестроился комсомол. Раньше всё ему было по плечу, а сегодня по хрену.

Слушкий Колотилкин цепко ловил всякое слово.

Ни анекдотец, ни припевка не уходили от него. Он никого не знал из этих людей, что муравьино рассыпались во все углы Москвы. Но с ними ему было хорошо. Какие-то сладкие нити тянулись от души к душе, от глаза к глазу.

С каждой минутой народу оставалось всё меньше, нити лопались. Безвыходность наваливалась горой, давила к земле.

Наконец Красная опустела от маёвщиков.

Её охватили железными отгородинами, никого не пускали.

Толклись у мавзолея стада конной милиции. Сорили яблоками.

Народу на площадь нельзя, лошадям можно.

Вот уже и наряды конников двинулись с площади в цокоте, пошли по Тверской кидать в пару яблоки. Это как бы указывало пунктиром, куда идти Колотилкину с Аллой.

Они обминули гум, тоже выжали на Тверскую.

Чёрное небо было беременно дождём, вспухло. Близкие облака едва не валились спать на крыши.

Народу негусто и праздника в людях не было. Народишко затравленно суетился взад-вперёд, в руке пустая авоська или сумка со слившимися боками. По случаю праздника магазины на окраинах закрыты, брякающий зубами народко осатанело вальнул в центр хоть что покупить к столу.

Да и центр заждался!

Куда ни ткни нос – замок, замок, замок.

На одной двери висела давняя, уже выгорела на солнце бумажка: «Магазин закрыт. Товара нет».

– Ах ты, брехливая канашка! – выругался Колотилкин. – Дебет-кредит, сальдо в карман!

Он слегка похулиганил карандашом, получилось:

«Магазин закрыт. Навара нет!»

В «Елисеевском» они нарвались на слезливую колбасу. Только что выкинули. «Недуг Лигачёва» называется.

Кошки её не едят. Люди тоже не едят – не достанешь и этой. Попробовать достояться?

Колотилкин примкнул к очереди.

Впереди стояла молодка с причёской взрыв на макаронной фабрике. Дальше двое мужиков. Уже хваченые.

– Постоим подольше, возьмём побольше, – говорит один. – Захода по три ляпнем?

– Замётано! А что делать? – хлопнул второй себя по животу. – Корзинку надо чем-то заполнять… Слушай сюдой… Приходит о н в баню. Все р-раз и закрылись шайками. Вы что, стыдит он их, разве я не такой же мужчина? А мы думали, отвечают, ты с Райкой…

Смех потряхивает мужиков.

Колотилкин хмурится. Даже через взрыв на макаронной фабрике слыхать! Осточертело везде про одних и тех же слушать!

Колбасный энтузиазм в нём сгас, и в меньшей очереди они дорвались до кабачковой икры. Грабанули с запасцем. Десять банок!

Вино не испортило б первомайский стол, да очередища. В пять колец вокруг дома! Тоже не безымянная очередина. «Петля Горбачёва».