Аашмеди. Скрижали. Скрижаль 1. Бегство с Нибиру

Читать онлайн Аашмеди. Скрижали. Скрижаль 1. Бегство с Нибиру бесплатно

Печально слыть среди толпы,

Недобрым порожденьем темноты.

Но разве, не во тьме зачались вы?

Но разве, не из тьмы все рождены?

Аашмеди

Часть 1

На краю обитания.

Вступление.

Унук

Стоя на плоской, глинобитной ступени гробницы, представитель единодержца в южных владениях разглядывал ночной город. Отсюда он был как на ладони. Глядя на унылый вид однообразных крыш, он мысленно перенесся туда, откуда надолго был оторван. Унук, со всем изобилием и великолепием храмов и дворцов, богатств и влиятельности местных вельмож, казался несравнимым с тем совершенством, которое отличало столицу Ки-ен-гир. Сейчас ему больше всего хотелось разгуливать по дворцовым просторам верховного города, пить отборнейшее питье и любезничать с вельможными красавицами, а ему приходится здесь, переносить духоту и песчаные ветры, терпеть грязных, дурно пахнущих людишек и выслушивать постоянные жалобы и доносы враждовавшей друг с другом знати. Брезгливым выражением, с которым сановник осматривал окрестности, он напоминал побежденного и изгнанного из стаи хищника, вынужденного из-за бессилия и голода питаться падалью. Азуф не выносил эту знойную, полную гнусов и комаров, пропитанную вечной старческой зловонностью землю, шумную днем и мертвецки тихою ночью. Не выносил здешние обычаи и одеяния так не похожие на привычные наряды средоточия мира. Но больше всего его раздражали, столь непривычные для кишца, нравы обитающих здесь жителей.

Вздохнув, с сожалением отойдя от размышлений, суккаль обернулся к слуге, копошащемуся у открытого отверстия и никак не решающегося спуститься вниз в суеверном страхе перед духами. Прикрикнув на дрожащего унукца, Азуф с раздражением отогнал его, и, ухватившись жилистыми руками за веревку, заглянул в гробницу, примечая место где лежало завернутое тело; из-за опасения быть замеченными, огня не жгли, довольствуясь холодным отблеском луны. Быстро по-кошачьи, с умением водоноса, оказавшись внизу, сановник, вглядываясь в темноту, в ожидании пока глаза привыкнут, вспомнил, как медленно, не без его усилий, день ото дня чах молодой царевич, пока, наконец, не ушел в страну мертвых. Вспомнил, как ненарочито, как бы невзначай, пустил слух о том, что наследник будто бы был жестоко умерщвлен по приказу энси – своего родного дяди. Лицо посланника передернуло ухмылкой. Еще будучи, простым прислужником при кишском дворе, Азуф не раз представлял себя восседающим на великом престоле и отдающим приказы подданным. Да, он с его внешностью, вполне мог сойти за чудом спасшегося и нашедшегося сына прежнего владетеля, и претендовать на престол по праву наследия. Азуф считал, что первые лица должны быть совершенными во всем: и умом и телом и красотой. Сам он был выше на голову и статнее всех этих изнеженных и рыхлых вельмож и царедворцев – возомнивших себя властелинами мира, не сделавших ничего выдающегося, зато только и кичащихся своим положением. Этим он напоминал прежнего владетеля тогда еще общинных земель. Уж не за это ли, был отправлен государем в эту глушь? Ну, ничего, скоро и дворовая свора, учтиво улыбающаяся в лицо и злобно провожающая в спину, надоумившая на это господина, и сам лугаль, будут считать верхом чести лобызать ему ноги.

Хоть устранение взрослеющего наследника, имевшего все склонности, чтобы стать мудрым правителем и восстановить прежнюю мощь своего города, и становившегося оттого опасным, было тайным поручением самого единодержца, но наместник решил его здесь переиграть. Он пытался подговорить градоправителя начать собирать воинство из мужей Унука, и при поддержке Нима возглавить города против Киша, но царек был непреклонен и не собирался вступать в союз со своими врагами, несмотря на то, что их объединяла общая ненависть к самовластию Киша. Личные обиды с неприязнью пересиливали в нем даже кровное родство и поклонение общим богам, что уж говорить о его союзе с давним соперником Калама; а зная о заговоре, он был опасен для заговорщиков. Тогда-то, посланник и начал отсылать в Киш тайные поклепы на него, а заодно посредством жрецов порочить и без того нелюбимого в народе старца, обвиняя в убийстве царевича. Это и привело его сейчас на уступы царской гробницы, где перепуганный смертью отрока энси, велел тайно схоронить тело.

Живой царевич не был ему нужен, при первой возможности, тот бы попытался избавиться от иноземного соглядатая, а вот мертвый сослужит хорошую службу; ведь чернь не желает верить в случайные смерти любимцев или недругов ненавистных правителей. И вот теперь, когда представят народу тело усопшего, а жрецы в благоговении объявят вчерашнего ребенка, мучеником пострадавшим от козней единодержца, царьку придется смириться или умереть. И тогда, воодушевив и объединив войска всех городов юга, он направит эти полчища способные смести любую преграду, туда – на север, в сторону столицы Ки-ен-гир, свергнет стареющего правителя, и сможет назвать себя лугалем – богоизбранным единодержцем, и не только средоточия мира, но и всех земель обитаемого мира. Ибо никакая сила не способна устоять перед толпой слепо верящих во что-то людей, готовых не щадить ни себя ни других, ради того, во что верят.

Глава 2 Священный молот Кукхулунна.

1. Йармути. Набег

Окруженные войска великого лугаля, не оставляли попыток вырваться из неприятности в которую попали из-за самонадеянности царя и единодержца; а зная свое явное превосходство в силе – и наказать мятежников. Военачальник северных войск лушар Шешу, был раздосадован на льстивых царедворцев, которые в угоду честолюбия лугаля, утверждали, что народ Йарима с нетерпеньем ждет, когда их земли вольются в братство средоточия мира, и с радостными объятьями встретит несокрушимые войска обитаемой земли. Да уж, ждут с нетерпеньем. Чтобы с наслаждением насадить брюхо защитников, на свои длинные копья. Здесь даже дети, едва научившиеся ходить, смотрят на тебя как хищник на добычу. Эти домашние вояки уверяли, что будет легко покорить разрозненное племя, но на деле оказалось не все так просто. Пока он гоняется за одними, другие успевают подчистить его тылы.

– Что за разорение вы тут устроили? – Ворчал лушар Шешу, выражая недовольство подчинеными.

– Мы тут бойню устроили. – В ответе облаченного в дорогие доспехи угула – старшины колесничих Мес-Э, попустившего налет, слышалось уязвленное самолюбие. – Отбит йаримийский налет. Есть убитые… К прискорбию и воевода Хубаба.

– Убит?! Трусы, зачем вам ваше оружие, если убивают ваших саккалов?!

– Он как всегда рвался в бой впереди всех, вот и словил стрелу зубами. Луки у них хорошие.

В отличие от убитого воеводы, заслужившего свое звание годами безупречной службы, предводитель колесничих, принадлежал к богатому и влиятельному роду, и по важности и значимости был едва ли не вровень с ним.

– И как это объяснить лугалю?!

– Только безумцы могут, так опрометчиво врываться с ничтожными силами в самую гущу врага. – С презрением к дикарям прошипел колесничий, чтоб как-то оправдаться.

– И это им легко удалось.

– Я не брался предугадывать мысли дураков.

– И даже не брался предугадывать их мысли о нападении?

– Кто устоит, перед несокрушимостью войск хозяев мира?

– Однако же, они изрядно их помотали .

– Если б только, они сошлись с нами в открытом бою, как полагается, мы давно бы показали им их место.

– К нашему сожалению, в настоящих войнах никто не соблюдает правил.

Опечаленный потерей верного воеводы и старого соратника, Шешу тяжело вздохнул, вспоминая то время, когда им со старым воякой приходилось сдюживать, противостоя превосходящим силам. Но все же радуясь благополучному исходу боя, он тут же встряхнулся, чтоб не уподобиться старику, чей удел воспоминания о прошлых подвигах.

– Ладно, скажем, что воевода пал как урса, спасая многие жизни от тысячи дикарей. Лугаль любит такие россказни.

– Ну, для того повод есть. Своего трупья они нам оставили, а кто-то и живьем попался. – Хвастливо подметил колесничий, видно ставя это себе в заслугу.

– Пленные, это хорошо. Не к чему будет цепляться Совету.

– Лишь один из них на что-то годен, остальные так – мусор. Ребята их допросили с пристрастием, да и повесили. Толку от них все равно не добьешься. Так что боюсь, предъявить Совету особо и нечего.

– Сюда бы, всех этих обожравшихся лизоблюдов. Глянул бы я на их свиные рыла, когда б варварские щенки, двинулись на них со своими топорами. – В сердцах выругался лушар.

– О, да. Представляю, как тряслись бы их жирные задницы, заслышь они лишь их рыкающий лепет.

– Похоже дела у них не ладны, раз на такое решились – хмыкнул военачальник со злорадством. – Что ж, нам это только на руку, затяжной войны нам не выдержать, да и не простят…. Что там у них происходит?

– Узнать немудренно. У нас есть пленный.

– Боюсь, если он даже знает, вряд ли, что-нибудь расскажет. У скудного разумом, страх перед богами сильнее страха смерти.

– Так должно быть. Без страха, нет порядка.

– Послушаем, что скажет тот, чьей доблести мы обязаны скорой победой. – Нахваливая молодого десятника отличившегося в битве, предложил Шешу, вызрев его среди сонма старших кингалей. – Как тебя звать, урса?

– Далла-Дин из Бабили. – Бодро отчеканил десятник, но увидев недоуменные взгляды, смутившись, поправился – Кадингирра.

– Что-ж Далла-Дин, может у тебя есть какие-то мысли?

– Досточтимый сагду, они приходили за тобой. Хотели уронить дух нашего войска, чтобы с легкостью расправиться с нами. – Осмелился предположить молодой десятник, пользуясь благосклонностью лушара, дозволившего присутствовать при ближнем круге.

– Все может быть. – Улыбнулся сагду искреннему благоговению юности. – Но имея такого толкового заместителя, я не сомневаюсь, даже с моей смертью разброда не будет.

Последние слова сквозили насмешкой, но Мес-Э посчитав это извинением со стороны Шешу, благородно склонился в знак примирения.

– Худо, если это лишь передняя разведка их полчищь. Ты ведь, из полка Хумбабы?

– Да, сагду.

– Лазутчики, не объявлялись?

– Нет. Боюсь они нарвались на этот летучий отряд.

– Что ж, будем пытать пленного об этом. Может что-нибудь расскажет. Кто сейчас заправляет вместо Хумбабы? – спросил военачальник, повернувшись к порученцу.

– Его правая рука Булуг-У-Сакар. – Ответил тот.

– А кто за него?

– Пока он никого не предлагал.

– Сдай десяток, кому посчитаешь достойным, Далла-Дин. Назначаю тебя кингалем шестидесяти. С таким именем, сама судьба должна благоволить тебе. – Возгласил свое решение лушар. – Надо усилить охрану и вообще проследить за порядком в войске, а то, что-то наши воины совсем расхлябаны. Не будем больше искать пути к отступлению.

***

Когда ввели пленника, Шешу рассмотрел его ближе, с презрением отметив совершенно варварский вид вонючего кочевника, с его остроконечным клобуком – из-под которого выбивались засаленные песочные космы, и в обуви с нелепо вздернутыми носками. Свирепо сверкая помутневшими глазами, он громко пыхтел от боли позорного пленения.

– Как звать тебя йаримиец? – Спросил Шешу через толмача.

Но Йаримиец лишь дико раздул ноздри и, насупив густые брови, потупил взор, мысленно готовясь к изощренным пыткам.

– Не бойся, пытать тебя не будут. Но думаю, что назвав нам свое имя, ты не нарушишь своего долга перед соплеменниками и вашими богами.

Йаримиец опустив голову, продолжал хранить молчание.

– Знаешь, что тебе скажу – продолжил военачальник. – Пока никто из твоих не знает, что какому-то воину не удалось уйти или погибнуть с честью. Но слухи быстро разносятся. А угадать кто это, думаю, им будет не трудно. Мы же сделаем так, что все твои, будут считать тебя трусом и предателем.

Я вижу йаримиец, ты великий воин, и посему предлагаю сделку. – Не давая опомниться, перешел в наступление лушар. – Мы тебе дадим корчагу лучшего эшдина и суму набитую серебром и золотом. И ты уйдешь незамеченным. И все твои, будут думать, что это ты с набега вернулся с богатой добычей. Ты станешь богатым и имя твое не будет посрамлено, но слава только возрастет.

– Вождь хочет уйти, не потеряв лица? – Нарушив свое молчание, спросил пленник на эме-ги. – Я помогу пришельцам, если вождь говорит правду.

Шешу с удовлетворением расправил плечи:

– Я рад, что мы понимаем друг друга. Я помогу тебе, ты поможешь мне. Но, мне надо не просто уйти, мне нужна победа, пусть маленькая, но победа. Поэтому, ты не просто нас выведешь, но поможешь добыть эту победу. А за это, я тебе дам столько богатства, сколько ты не видел во всей своей жизни. И ты не будешь больше довольствоваться пожитками с чужого стола, а сам станешь господином.

Подумав, йаримиец ответил:

– Что ж, я знаю, как это сделать. На болотистых берегах Бурануну, откуда быстрее всего можно доскакать до быстротечного Аранзаха, который вы – роящиеся в земле, называете Идигной. Там где сливаются реки и сходятся ручьи, раскинуло свои кочевья одно из племен, приставших к нам в давние годы. Они хотя и вступили в союз с нами, но не подчиняются совету племен Йарима; они не познали истины первого бога, но поклоняются древним духам. – Его лицо отражало общее негодование йаримийцев, смешанное с врожденным чувством превосходства. – Они не похожи ни нравами, ни обычаями, ни на одно йаримийское племя, и не все из них светлы телом и ясны глазами. Я укажу где ваше войско сможет пройти незаметными тропами к их поселениям, и ты сможешь насладиться победой. Это дикие полукровки управляемые колдунами, и если будут разбиты, никто не будет их оплакивать и мстить за них; никто не захочет сложить за них свои головы, а вы, спокойно уйдете.

– И ты думаешь, мы так легко тебе поверим?! – Рассвирепел колесничий.

– Хочешь верь, хочешь не верь, а мне больше сказать нечего. – Спокойно отвечал йаримиец.

– Знаем мы ваши шутки! Хочешь устроить нам ловушку?! – Набросился колесничий на пленника с кулаками. Лишь окрик старшего, его немного охладил и заставил отойти.

Обеспокоенный тем, что пленник снова вздумает замкнуться, метнув по колесничему недовольным взглядом, военачальник попытался убедить йаримийца в своем дружелюбии:

– Не сердись на моего помощника, он бывает, несдержан, когда дает волю своему воображению. Но, я могу его понять. Ведь подумай сам, легко ли поверить тому, кто вдруг решил заговорить, не испытав мук дыбы и огня? Чтобы тебе поверить, нам нужно нечто большее, чем просто слова.

– Что я могу вам предъявить? У меня ничего кроме слов нет.

– Верно, слово не товар, не потрогаешь. Но ведь ты мудрый человек, – льстиво подметил лушар, – ты должен знать, что и слово как и товар имеет свою цену. Одно – пустые сплетни, не стоящие ничего кроме срама и виселицы; другое – подтвержденные яви, которые могут освободить и обогатить.

– Я понял тебя князь. Что ж, слушай же и решай сам, верить мне или нет. Ваш соглядатай хорошо изучил наш язык и обычаи. Он хорошо осведомлен о наших делах, а значит, должен был слышать про узы, долженствовавшие посредством брака вождя кукхулунцев с одной из многочисленных дочерей нашего царя, еще крепче скрепить, заключенный много поколений назад, наш с кукхулунцами союз. – Начал йаримиец. – Знает он, наверно и про то, что говорят у нас о печальной судьбе царевны. Как после шумной и веселой свадьбы, после сладких ночей и обещаний вечной любви, молодая жена отправилась на задворки где и сгинула в расцвете лет.

Переводчик утвердительно кивнул, на словах же добавил, что царь йаримийцев прославлен далеко за пределами своей страны многоженством, неуемной похотью и бесчисленными наложницами.

– Что на это скажешь, йаримиец? – Шешу прищурился, ожидая, как будет выкручиваться пленник.

Но тот нисколько не смутившись, признавая подобный грешок за господином, оправдывал это тем, что все его жены пользуются должным почетом и находятся в благополучии, а наложницы обеспечены всем необходимым.

– Это печальное сказание. Но разве оно важно? Это привело к вражде между вами?

– Нет. Наш царь слишком чтит обычаи предков и заключенные союзы.

– Так что ты, нам тут его рассказываешь?

– Я назову свое имя, и ваш толмач сразу поймет почему.

– Ты назовешь имя? Тебя так долго пытали, чтоб ты его назвал, и теперь ты готов назвать его? – Недоверчиво спросил Мес-Э.

– Странно было бы, если б взявшись помочь, он отказался бы назвать нам его. – Пристыдил подозрительного подчиненного лушар. – Пусть назовет, а мы сделаем выводы.

Когда все услышали имя и переводчик подтвердил, что названному есть за что ненавидеть кукхулунцев, лушар выразил общее сомнение:

– Я сказал, что странно было бы, если взявшись помочь, ты не назвал бы нам своего имени. Только, твое ли это имя? Не задумал ли ты провести нас? Воин, которого, ты назвал, славен не только среди йаримийцев. Это лютый наш враг, принесший нам много урона. С какой стати нам верить, что ты не называешь нам его, зная, что нашему толмачу кое-что известно о его ненависти к детям Кукхулунна?

– Ты сказал, что мое имя славно у вас, а значит есть и воины видевшие меня. Вели их найти в своем войске и привести сюда. И пусть они взглянут на меня и подтвердят, что знают меня как Артхишастру.

– Пока никто из видевших тебя наших воинов, не признали в тебе Артхишастру.

– Значит эти воины, не воины, а трусы прячущиеся за спинами храбрецов.

– Ну, хорошо, мы найдем храбрецов. – Сдержав гнев колесничего, согласился лушар.

Наконец, когда не один воин признал в важном пленнике известного йаримийца, Шешу смог вздохнуть с облегчением, приказав готовиться к походу на Кукхулунн.

Заметив это, пленник предупредил расслабившегося военачальника:

– Не думай, что с ними будет легко справиться. Дети Кукхулунна – племя воинственное и свирепое. Твоим воинам придется попотеть кровью, чтоб пройти сквозь их поселения.

– Ну, это наше дело. Твое же, держать свое слово и вести нас к победе. Закрепим же наше соглашение, чашами доброго урийского эштина. – Сказал повеселевший военачальник, разливая из кувшина веселящее питье.

2. Разгром

Передовой отряд из двунадесять десятков, под предводительством коренастого нубанды, быстро и неслышно двигался вдоль реки, пардучьим шагом. Взяв с собой только два отряда, Булуг-У-Сакар рассчитывал сам застать кукхулунцев врасплох, зная преимущество йаримийцев в дальнем бою. Оружие ловчих, недостойно настоящих воинов, и используется только слабыми и трусливыми людьми, неспособными сражаться лицом к лицу с врагом. Они ударят внезапно, и кукхулунцы не успеют применить свои луки и вонзить смертоносные жала в непобедимых воинов средоточия мира. Длинные и крепкие щиты и плащи, ушитые бляшками, хорошо прикрывают человека до низа, но с ними не угнаться за убегающим врагом; а с внезапностью можно быстро овладеть их поселениями, без лишнего урона для державного войска и с сохранностью добычи для воинов. На совете, после долгих споров, было принято его предложение: ударить малыми силами в самую сердцевину. Он был уверен, что подчинить единодержцу дикое племя, небольшим и потому незаметным отрядом будет нетрудно, стоит только схватить за горло его руководителей и завладеть капищем с их святынями. Были, конечно, несогласные с ним. Особенно возмутительно вел себя новый шестидесятник, который своими сомнениями в слабости противника, внес сумятицу в голову сагду, и пришлось ему оправдываться перед военачальником и советом, доказывая обратное; а чтобы ни у кого не возникало сомнений, сам взялся возглавить это предприятие. Ох уж этот выскочка Далла-Дин, не покровительствуй ему лушар лично, не сносить бы ему головы. Как только он вернется, он поставит об этом вопрос и добьется своего. Если же лушар, снова станет за него заступаться, то он как победитель варваров, доберется до самого государя, и тогда встанет вопрос о самом лушаре, и тому придется самому искать себе защиту.

Наконец лазутчики доложили, о том, что впереди показались дымы кострищ. Это было небольшое поселение. Битва была недолгой и дружина с легкостью расправилась с его немногочисленными защитниками. Собрав все, что было ценного в поселении, воины обитаемой земли поступили с побежденными, как положено победителям: живых заставили хоронить мертвых. Распределив добычу между воинами – воодушевленный легкой победой – шестисотенный не стал дожидаться основных сил, приказав двигаться дальше, чтоб достойные получили достойную награду. Дружина, нагруженная захваченным скарбом, и невольно замедлившая ход из-за ведомого полона, теряла преимущество внезапности. Сознавая это, он повел воинов, двинувшихся быстрым шагом налегке, оставив десяток надежных мужей сопровождать обозы и захваченное. По словам проводника, впереди их ждало еще одно поселение, а за ним святилище главного бога кукхулунцев, захватив которое, можно обогатиться его сокровищами и предъявлять условия.

Когда основной отряд отделился, звуки, издаваемые скрипами повозок и криками волов, остались позади, пока вскоре совсем не перестали быть слышимыми. Опьяненные быстрой победой и в предвкушении новой, воины повеселели, шаг их стал легким, а в душах поселилась надежда на скорое возвращение домой с хорошей добычей. Булуг-У-Сакар, все же обеспокоенный тем, что обоз отстал, стал поглядывать назад. Наконец, вдали показалась повозка с возничим. Успокоившийся кингаль, уже хотел перейти во главу отряда, как с беспокойством заметил, что колесница движется слишком быстро для повозки запряженной волами. Присмотревшись, он с ужасом понял, что это не повозки, запряженные вьючными, а колесницы йаримийцев.

– В крууг!! В крууг!! – Истошным криком завопил он, надеясь собрать вокруг себя воинов и избежать разброда. Но было слишком поздно.

Еще издали поражая своими дальнобойными луками, кукхулунцы на своих колесницах, налетели на расстроенные неожиданностью ряды дружины со скоростью ветра, топча их лошадьми и давя большими колесами своих повозок. Люди, подумывавшие уже о возвращении и не готовые к кровавым битвам, заметались, не зная как быть, и в страхе перед внезапно появившейся опасностью не слушали уже приказов старшин. С колесниц поражая стрелами и дротиками, дети Кукхулунна безжалостно истребляли потерявших волю к сопротивлению людей. Соскочившие с колесниц воины, вооруженные секирами, копьями и молотами, с диким воплем ринулись на потерявших надежду, но пытающихся еще сопротивляться дружинников.

«Кукху-ллунн»!! «Кукху-ллунн»!! – Разносилось по полю, имя варварского бога, это йаримийцы радостным кличем воодушевляли себя к битве. И пришлось державникам, расплачиваться за недавнюю победу своей кровью. Впереди, с неистовым криком, молодой раскрашенный воин, размахивал широким лезвием направо и налево, становясь еще более красным от разбрызгивающейся крови; а здесь, громадного роста кукхулунец, дробил кости тяжелой дубиной, разбивая щиты, за которыми пытались укрыться отступающие; там двое, с ожесточением добивали мощного дружинника, не давая последнему опомниться от молниеносных ударов; кто-то подпирал впередиидущих сзади, чтобы только вступить, в бой, а кто-то уже срубал головы поверженным врагам, чтоб перенимать их силу; с колесниц, израсходовав уже стрелы и дротики, дикари, пролетая мимо, рубили убегающих и мозжили им головы. Все вертелось перед глазами шестисотенного от пролетающих дикарей и метаний растерянных и перепуганных властителей мира. Булуг-У-Сакар беспомощно орал на подчиненных, тщетно пытаясь, навести хоть какой-то порядок в расстроенных рядах, но никто его не слышал или не хотел слышать, думая, прежде всего о своем спасении, и от этого еще больше подставляясь под смертоносные удары нападавших. Так кукхулунцы сокращали число незваных пришельцев, уничтожением отваживая их от дальнейших попыток вторгаться в свои пределы.

Все же на некоторое время, шестисотенному удалось сплотить вокруг себя лучших воинов, и уже казалось, что отойдя к реке, можно будет спастись с частью дружины. Воины побывавшие не в одной битве, медленно отступали, прикрываясь большими щитами от стрел и дротиков, и с успехом отбивали нападения пеших кукхулунцев копьями, мечами и секирами. И вот потеряв несколько человек, кукхулунцы ослабили свой натиск, а их колесницы не могли подступиться ближе к обрывистым берегам. Нубанда уже вздохнул с облегчением, как разнесся громовой глас.

Кингаль вздрогнул. На высокой колеснице, запряженной двумя черными, с отливом жеребцами, выезжал человек в черном длиннополом опашне. Черные распущенные волосы развевались на ветру, придавая его виду, что-то чуждое. Зловещая колесница, была обсажена завялившимися человечьими головами, среди которых са-каль с ужасом узнал, головы своих боевых товарищей оставленных с обозом, еще свежих и потому выделявшихся средь прочих – застывшим ужасом на бледнеющих ликах. Пронизывающим взором, колесничий метал искры гнева с йаримийцев на чужеземцев. Казалось, его ядовитые жала, видят насквозь и прожгут всех кто встанет на его пути. Подняв высоко над головой молот, он прокричал, что-то на своем диком наречии, и было понятно, что в его руках не просто оружие. Кукхулунцы радостно заулюлюкали, и с прежним остервенением ринулись добивать остатки отборной дружины. Колесничий же, без колебаний, словно его колесница умела ходить по воде и летать по воздуху, направил ее прямо на Булуг-У-Сакара. Свирепый взгляд и летящий молот, вот все, что видел в последний миг жизни нубанда – державный кингаль шести сотен.

3. Война и мир

Войско, шедшее по следам отряда, добралось до места битвы только к утру. Увидев пепелище деревни, и не найдя там боевой дружины, лушар был в ярости от того, что шестисотенный и ведомая им дружина, не стали дожидаться остальных, чтоб действовать сообща, возможно этим желая лишить его, не только положенных почета и славы, но и должности. Но вскоре, от увиденного поля битвы, ярость сменилась скорбью по погибшим, жалостью к ним, и ужасом и негодованием от жестокой расправы над ними йаримийцев. Воины обитаемых земель и сами не гнушались жестокости в войнах с врагами, но оправдывали это справедливым возмездием, а варварская кровожадность, казалась им бессмысленной и беспощадной.

Поле после сражения, было тщательно прибрано победителями, оружия не было, а сброшенные в кучу трупы дружинников, медленно истлевали без голов.

Подозвав к себе проводника, Шешу хотел сорвать на нем злость, но йаримиец опередил:

– Я предупреждал великого вождя, кукхулунцы свирепы, с наскока их не победить. Твой полковник сам виноват, да простит его неупокоенная душа мои слова, когда, не послушав своего господина, он с малыми силами проник глубоко в пределы Кукхулунна.

– Твоя правда – вынужден был согласиться лушар, – я надеюсь, он сполна получит в чертогах Эрешкигаль за свое губительное честолюбие. Но как с тремя лимами, подступиться к ним незаметно? Они ведь не будут ждать.

Не ожидая ответа на вопрос, военачальник, подстегнув вожжи, проехал дальше, оценивая возможности противника. Если бы только знать, что поддерживает их боевой дух? Темные люди, бывают безгранично преданы своей вере, но их легко сломить или отвратить от нее, если отобрать у них то, чему они поклоняются, и если нужно, можно заменить их веру другой. На его памяти, такое случалось не раз. Когда он участвовал в покорении городов и земель для его государя, многие из тех, кто упорствовал в почитании своих богов, со временем, стали столь же рьяными поборниками единовластия бога Ана. И это, не были лицемерные сановники, готовые за личное благополучие продать родную мать, эти люди свято верили в правоту своей новой веры. И если раньше, они били людей за недостаточное восхваление прежних богов, то теперь столь же ревностно заставляли ставить их ниже самодержного бога, а то и вовсе отказываться. Больше всего Шешу было жаль простых людей, вынужденных подстраиваться из-за чьей-то глупости.

Подъехав к новоиспеченному шестидесятнику, придерживая вожжи, сказал:

– Ты был прав. Собери остатки своего полка, назначаю тебя нубандой вместо Булуг-У-Сакара. Тебе и впрямь сопутствует, звезда удачи сиятельной Инанны.

И поехал дальше. Назначение произошло, кто надо видел, кто должен записал. Наконец сообщили о выжившем дружиннике.

Нельзя было сказать, что воину, брошенному умирать медленной смертью, посчастливилось выжить. Кукхулунцы давали понять, что ждет их всех, если они не отступят. Но видавший виды военачальник, не страдал излишней чувствительностью и не выносил ненужной жалости. Сейчас он благодарил варварскую самонадеянность за то, что оставили свидетеля, которого можно допросить. Старый врачеватель сделал все возможное, чтобы продлить жизнь и сознание страдальца и Шешу приступил к допросу. Он спрашивал о том, сколько у кукхулунцев воинов, сколько примерно колесниц, узнал об их вооружении, но главное теперь он знал, что ими движет. Несчастный в предсмертом ужасе рассказывал о черном колдуне, разъезжающем на страшной колеснице с человечьими головами, о том, какую власть он имеет над соплеменниками, и о священном молоте, которым сгоняет их на бой. А под конец поведал о печальной судьбе плененных дружинников, принесенных в жертву перед этой варварской святыней. Лушар оставил его с абгалом, чтобы облегчить страдания ухода, а сам распорядился созвать совет.

***

Шел десятый день бессмысленной гонки. Кукхулунцы, будто дразнили, подъезжая на своих колесницах: расстреливали стрелы и снова растворялись в пыли. Или, наоборот, внезапно нападали из своих засад, на ничего не подозревающего врага, устрашающе крича своего бога и, нанеся ощутимый урон, успевали скрыться. Несмотря ни на что, Шешу приказал двигаться вперед указуемыми проводником тропами, рассчитывая уничтожением угодий и поселений вместе с людьми, заставить кукхулунцев сдаться на милость. Но вопреки ожиданию, те, теряя поселение за поселением, тем не менее, своими набегами не давали продвигаться кишцам вглубь страны, с каждым разрушенным поселением лишь еще больше обозлялись и сопротивлялись все ожесточеннее. Движение замедлялось, также из-за того, что державные колесницы с воинами, постоянно попадали в умело расставленные ловушки, которые невозможно было предугадать. Но самой большой дерзостью, было то, что дикари каким-то образом, умудрялись угадывать нахождение обозов с припасами и разграблять их. Все попытки как-то уберечь и перепрятать его, не приносили никаких плодов, дошло до того, что пришлось сократить довольствие из зерна и плодов ишиммар не только здоровым воинам, но и раненным и больным. Волновало и то, что становилось все больше раненных и уже не хватало вьючных, итак достаточно поредевших, чтоб перевозить их. Лушар приказал лучше охранять проводника, подозревая последнего в сношениях с противником. Но прижимаясь к своим стражам, казалось тот сам напуган до смерти, и уже жалеет о том, что согласился помогать пришельцам, твердя о ворожбьей мести. Военачальник досадовал уже и на себя, за то, что послушал йаримийца, который из всех племен выдал им самое непреклонное, будто надеясь чужими руками избавиться от неудобного соседа, и ослабить пришельцев, которые будут неспособны больше грозить его стороне, и тем освободить Йарим сразу от двух напастей. Положение войска становилось плачевным: разразился голод, а вслед за ним, незаметно подступили к ослабленным и измотанным людям болезни, обычно сопровождающие затяжные войны; вши и понос стали обыденным явлением. Охота и рыбная ловля, с помощью которой пытались покончить с нехваткой еды, давали достаточно, чтобы избежать голодной смерти, но недостаточно, чтоб воевать. Измученный от усталости азу абгал, носился со своими помощниками среди больных и раненных: смазывал их раны, опаивал их снадобьями и растирал мазями.

***

Под растянутым от солнца шатром, несмотря на то, что полог был предусмотрительно поднят, от скопления народа было не продохнуть. Лушар, пять нубанд пешцев, угула колесничих и некоторые из младших кингалей, решали дальнейшие действия. Иного выхода, как пойти навстречу кукхулунцам уже не было. Был выбран единственный из возможных способов, при войне с неразумными дикарями. С предложением, о встрече вождей воюющих сторон, для ведения мирных переговоров и обсуждения беспрепятственного ухода войск, к кукхулунцам решено было отправить посыльного. Для большей убедительности, в виде посыльного, Шешу предложил йаримийца, как представителя союзного детям Кукхулунна племени к которому они прислушаются.

Йаримиец, с довольным видом, примеривался к сайским нарядам. В новых одеждах он выглядел представительно, хотя, подпоясался и набросил плащ на плечи по степным обычаям. Вымытые и умасленные волосы, расчесав гребнем, он оставил распущенными. В сопровождение, ему было предоставлено два надежных воина, знающих язык варваров – приставленных скорее для присмотра, чем для защиты, и выделена колесница с возничим. Гадать себя мыслью, куда отсылать посольство не стали, хоть проводник и знал лишь, в какой стороне находится их главное поселение. Шешу рассчитывал, что повозку с ветвями мира в сопровождении всего двух воинов, расстреливать не будут, а постараются захватить в целости вместе с людьми. После того, как посольство было отправлено, он снова велел созвать совет.

Через день, посольство вернулось с удовлетворительным ответом. Кукхулунцы назначили встречу переговорщиков в сопровождении стражей с обеих сторон, и со своими святынями, для скрепления слов священной клятвой. Подтверждать исполнения всех условий, уполномочивался йаримиец. Местом проведения переговоров, кукхулунцы, чтоб не отдаляться от войска, предложили поле недавней битвы. В большей мере, дабы не заводить чужеземцев вглубь своей страны, нежели подчеркнуть, кто здесь ставит условия. Военачальник кишцев не стал возражать; заходить дальше опасно, а временное унижение оплачивается будущими победами.

***

Лушар и старшие кингали, с десятком бойцов ждали прихода кукхулунцев. Прибыв пораньше, они надеялись подготовиться к встрече, чтобы не упустить ничего, что могло бы как-то воспрепятствовать переговорам. Наконец прибыли и кукхулунцы.

Вот Шешу и увидел того, кто как злобный удугу сопутствовал ему все это время и творил свои злодеяния. Подъезжая на колеснице, запряженной белыми жеребцами, вождь кукхулунцев и сам был одет в длинное белое платье, подчеркивая этим чистые и мирные намерения и скорбь по погибшим – как объяснил йаримиец знакомый с их обычаями. Черные волосы были распущены, а открытый взгляд болотных глаз выражал приветливую доброжелательность. Лушар не мог поверить, что еще вчера от него, у врагов кровь стыла в жилах, а его волей без жалости уничтожено столько храбрых воинов. Придержав коней, жрец сошел с колесницы, оставив ее под присмотр своим послушникам. К месту переговоров он подходил один, и в знак приветствия кишского военачальника, слегка кивнул головой. Шешу также приказал сопровождавшим его щитоносцам, пока оставить его и не подходить без надобности, то же велел переводчику. Пленник говорил, что вождь этих дикарей, может без труда изъясняться на языках сопредельных стран и народов. Несмотря на миролюбивый вид, колдун держался с горделивым достоинством. Простотой белого одеяния, лишенного украшений и всяких признаков сана, он скорее грядущего богомольца, нежели верховного жреца свирепого племени.

Прежде всего, кишец поспешил выразить восхищение храбрости и стойкости йаримийского войска, на что получил ответ, что дети Кукхулунна хоть и входят в союз Йармути и одного корня с его племенами, но все решения принимают и действуют согласно обычаям своего племени и в войнах не подчиняются вождям союза. Когда Шешу предложил для более доверительной беседы, выпить немного сладкого эштина, гость сославшись на запрет его веры, отказался и предложил немедля приступить к переговорам. Лушар оценив предусмотрительность варварского жреца и сам не терпевший долгих вступлений, смочив губы в напитке, начал:

– Нечаянная война, затянувшаяся между нами, не приносит плодов ни войскам великого Единодержия, ни народу детей Кукхулунна, но одни лишь горечи и лишения. Сколько вдов и сирот оставила она после себя. Не считает ли великий жрец, что пора покончить с бессмысленной бойней с обеих сторон, и завязать дружеские отношения. Торговля между нами, принесет больше пользы и только обоюдную выгоду. Каламу нужны быстрые кони и легкие колесницы; у нас же вы можете найти всякого столько, сколько не видело ваше племя за весь век существования, не только в вашу жизнь, но и в века ваших отцов. Нигде больше вы не увидите столько тонких и приятных на ощупь, переливающихся словно струи вод тканей, изделий из золота и драгоценных камней, благоуханных смол и благовоний, а прекрасные напитки, позволят вам довольствоваться в радости и веселии. Все это вы можете иметь у себя всегда и вдоволь, если только встанете под длань славного и великого царства черноголовых. Наконец, до слуха божественного помазанника неба и великого единодержца средоточия мира, лугаля Киша Ур-Забабы, доходят печальные известия о столкновениях Йармути с не имеющим чести соседом – народом страны Пурусхи, а доблестное племя Кукхулунна подвергается набегам горных дикарей. Грозная же сила Единодержия, никогда не отказывает в помощи своим друзьям.

– И я, как главный воевода всего его воинства, уполномочен говорить от его имени, заключать соглашения о мире и войне. – Слукавил военачальник под конец .

Заслушав речь пришельца, колдун в знак уважения скрестил на груди ладони и склонив голову, заверил:

– Наше племя, не сомневается в величии единодержного владыки, но мы привыкли жить по законам своих предков, завещанных потомкам, не ходить ни под кем кроме нашего бога и прародителя Кукхулунна.

– Но, разве не един бог – властвующий над этим миром, и не пристало ли нам в нем живущим, чтить его выше других? Не по единому ли закону, предписанному свыше, должны мы жить? – В праведном негодовании спросил кишец. – Разве не прав наш единодержец, желая собрать земли под единое начало, под предписанные законы единого бога? И не должны ли его решения, согласуемые пожеланием богов, довлеть нас?

– Я рад, что пришелец крепок в вере, значит принесенные клятвы будут искренними, а взоры бога которым он поклянется, будут сдерживать и не позволят нарушить данного слова. Заключим же мир на веки веков, и пусть настигнет кара нарушившего его. Пусть падут великие беды на тот народ, чьим именем клятвопреступник клялся.

Колдун дал знак послушникам, и они бережно поднесли предмет их поклонения. Приняв святыню, колдун обратился к лушару:

– Этот молот принадлежит нашему великому прародителю, вышнему воину и охотнику, творцу наших судеб – славному Кукхулунну, вознесшемуся много колен назад. Он ушел, но всегда следит за своими детьми и подсказывает, когда взоры наши смутны и умы наполняют сомнением.

– И что он подсказывает вам сейчас? – Спросил, насторожившись Шешу.

– Он сказал нам, что мы должны поверить тебе и скрепить клятвами свои намерения. Большие перемены грядут для мира с этим, и все это угодно создателю, а стало быть и детям его. Да свершится великое предназначение, возложенное на наш народ.

Шешу, растрогавшись речью жреца, также подозвал к себе воинов, сопровождавших повозку со святыней. Колдун не стал удостоверяться в том, что в ней, не сомневаясь в том, что оно почитаемо пришельцами.

Пока сошлись на том, что туземцы без препятствий пропускают войска пришельцев через свои земли, не нападая и не подстраивая засады и ловушки. Кишцы в свою очередь, обязались уйти мирно, не претендуя на их земли и богатства, и уплатить в обмен на тела и головы убитых, а также в знак дружбы и добрых намерений, по два серебряника каждому знатному владетелю колесницы Кукхулунна, и по одному простым воинам. Договорившись об условиях мира, каждый стоя перед своими святынями, клялся своими богами.

***

Перед своей святыней, от имени великого единодержца и его народа, поклялись лушар и старшие кингали, как предводители его воинства. Все обряды по обычаю, в походе возлагались на жрецов и его предводителя, но мало знакомый со всеми таинствами священнодейства лушар, полностью положился в этом на божьих людей сопровождавших войско в походе и старшего колесничего, имевшего на то благословление жрецов Забабы, Энлиля и Ана. Вознося руки к небу, повторяли слова, произносимые в таких случаях, в которых клялись именем бога Ана – отца, в руках которого жизнь вселенной, и призывали гнев божий на свою голову и на свою страну, если нарушат данное слово. И если нарушат, то пусть великий владыка небес Ан – милосердный и милостивый отец богов, отвратит от них свое сияние и проклянет судьбу их; Пусть единодержный Энлиль сын его, определяющий судьбу их страны, чьи веления неотменяемы, вознесший великое царство, так же его и сбросит, раздув неподавляемый пожар восстаний и губительной смуты, определив в судьбу, краткие дни, беспросветную тьму, внезапную смерть. Пусть он повелит своими почтенными устами погибель, рассеяние людей, порабощение царства. Пусть непреложным речением своих уст проклянет их громкими проклятиями, и пусть они, настигнут нарушителей клятвы. Пусть Забаба сын его – великий витязь, первородный сын Экура покинет их, пусть он разобьет их оружие, а день превратит в ночь, поставив над ними врага их. Пусть Нинлиль, великая мать, владычица, – сделает их дело скверным перед Энлилем в месте суда и решений, и вложит в его уста опустошение их страны, уничтожение народа, излияние их души подобно воде.

Варварский вождь-жрец и старейшины, встав на колени перед молотом, произносили вслух слова своей. Перед Кукхулунном великим отцом и богом своим, вездесущим и всеведущим странником, обитающим как на земле, так и на небе; праотцами и пращурами, души коих всегда обретаются с потомками. Клялись, от имени рода и отцов и дедов, обещали не рушить данного слова и согласия, заключенного от их имени в день общей скорби. В том клялись, на священном молоте своего бога и прародителя Кукхулунна. Верховный жрец, кидался страшными проклятиями на головы клятвопреступников, а жрецы вторили:

– Разверзнется земля пусть, под ногами нарушивших клятву, да получат жестокую кару. Пусть их племя развеет по миру, распыляя как прах на ветру.

– Да свершится!

– Их стада разбредутся по горам и долинам, табуны разбегутся по лесам и пустыням.

– Да свершится!

– Их оружие, самих их сечет пусть и мозжит им головы, в их руках же крушится и щепится.

– Да свершится!

– Предадут пусть потомки, отрекутся навеки от обычаев их, если сами они предадут память предков преступлением клятв, и покоя их души, не найдут после смерти.

– Да свершится!

Крепость своих слов, варвары закрепили кровью священного быка, подведенного послушниками и тут же принесенного в жертву. Напоследок, жрец наложил заклятие на данные слова, поднимая к небу чашу с кровавым напитком, окуная в него кропило из конского волоса и окропляя землю под ногами клянущихся:

– Пусть падет гнев божий, на головы тех, кто срамит имя отцов и оскорбляет богов ложными клятвами.

– Да свершится!

Йаримиец подтвердил, правильность и соответствие совершенных клятв и обрядов обеих сторон, обычаям народов.

После этого, жрец захотел переговорить с Шешу наедине, чтобы обсудить возможность дальнейших переговоров с Ки-Саи.

– Мы согласны, что дружеские отношения лучше войн и важны нашим народам, – отвечал колдун, на доводы кишца, когда они продолжили разговор, вернувшись в шатер – согласны на союз с вами, но для этого не обязательно детям Кукхулунна, подпадать под руку великого единодержца. Полководец Ур-Забабы, говорил о взаимных выгодах торговли между нами, и мы готовы торговать с вами. Будем помогать в войнах друг другу, если вдруг случится, что какой-нибудь враг нападет на кого-то из нас. Но и для того не обязательно, чтобы кто-то подпадал под длань другого, меняя свои верования и обычаи.

– Никто не собирается заставлять вас менять свою веру и обычаи – хитрил лушар – вы просто признаете бога Ана, верховным над всеми богами и миром, и молитесь своему богу. Признаете единодержца помазанника неба Ур-Забабу главенствующим над всеми землями и людьми, и живите, как жили. Вы будете под его вечной защитой, а благ от этого вам лишь прибавится.

– Ты хорошо говоришь досточтимый лушар Шешу, однако ребенку известно, что ничто не дается даром. Ужели Великий держатель мира, будет довольствоваться одним чинопочитанием его и бога его? Ты забыл сказать, что народы подвластные ему, расплачиваются за это покровительство, постоянными выплатами и своей свободой, принимая у себя его наместников. Зачем это? Живем же мы вместе с йаримийцами в мире и согласии, хотя никто не над кем не властвует.

– Я думаю, это очень милостиво с его стороны, учитывая, сколько его храбрых воинов полегло в ваших землях. – Разгорячившись от выпитого, возмутился лушар, вспомнив разгромленные отряды. – Сколько жен и детей наших, остались без своих кормильцев, став вдовами и сиротами.

Эти слова задели его собеседника, и только что ласковые очи, из-под сдвинутых бровей загорелись грозовым огнем.

– Вождь войск единодержца, забыл видимо, кто пришел с войной на чужую землю! – Вспыхнув, свергнул он словами. Но вовремя одумавшись, тут, же остыл и став вновь приветливым и благожелательным, начал вещать, поминая о причиненных обидах пришельцев. – По вашим воинам есть, кому скорбеть. Кто будет скорбеть, о наших? Чьи жены и дети, не заплачут уже по ним и не помолятся об их успокоении, и не потому, что бессердечны, но оттого, что сами лежат убиты и сердца их не бьются больше. Говоря о вдовах и сиротах Ки-Саи, вождь не вспоминает о том, сколько зла принесли мужья и отцы их, сколько ими было сделано насилия народу и племени нашему.

Колдун говорил, о том, как трудно будет им восстановить порушенное этой войной, о том, как кукхулунцы настроены к миру и не хотят больше проливать крови, о необходимости их народов жить в добрососедстве.

Он говорил тихо и ласково, что у Шешу захмелевшего от паров эштина и удобно расположившегося в кресле, начали смыкаться веки и слова собеседника, не вызывали уже раздражения. Ему казалось справедливым теперь, что за беды, причиненные его воинами, Ки-Саи должно само возместить кукхулунцам ущерб.

– Если ваш царь, послушает нас и пойдет на союз равноправный с нами, то дети Кукхулунна будут только рады иметь столь сильного союзника, и подскажут другим племенам Йарима, вступит в наш союз. – Увещевал жрец, незаметно проникнув в тревожные думы пришельца. Он успокаивал его, проникая своими речами все глубже и глубже, будто зная о сокровенном. О том, что все переменится и его больная дочь, вскоре перестанет страдать и жена не будет больше плакать, и пусть не терзают его больше думы, что когда-то остался жив, ибо теперь он одним решением, одним действием, в состоянии изменить судьбы людей. Невольно глаза Шешу заполонили слезы, он вспомнил, как однажды, вопреки недовольству супруги, взял с собой в поле свою маленькую дочь, поддавшись ее бесконечным уговорам. И как она, простыв под холодными порывами осеннего ветра, охваченная злыми димами, чуть не ушла с ними в призрачный край Кур. После чего не вставала уже больше. Все старания лекарей, ни к чему не приводили. Оставалось только молиться и надеяться на милость богов. Но он благодарил их и за то, что они оставили ее ему в утешение, хотя бы и так. И вот он слышит, что все может повернуться в лучшую сторону. Видением явилось ему, как его выздоровевшая дочь радостно бежит к нему, а жена, чьей улыбки он не видел уже так давно, весело смеется и глаза как прежде светятся счастьем. Вспомнил, как когда-то из сотен братьев по оружию, он был одним из оставшихся в живых вынужденных перейти на сторону победителя, чему он с тех пор всегда пытается найти оправдание. Но чувство вины внутри, все равно не отпускает и не дает покоя. Жрец говорил и Шешу все больше проникался к нему. А тот говорил, что многое, что делается людьми, отражается в их будущем. Боги предначертывают нам судьбу один раз, но как повернется она, зависит, от того, как мы поведем себя, ибо слова их хоть и истинны, но неоднозначны.

В легком расположении духа, Шешу расставался с кукхулунцем, как с новым другом, на прощание пообещав поговорить с лугалем о приеме посольства, и, проводив взглядом уезжающие колесницы, развернулся, чтобы распорядиться подвести подводы. Он уже собрался подать знак, как вдруг услышал боевые кличи своих отрядов. Тут только, он с ужасом вспомнил, о том, что ими было задумано на военном совете, тогда, когда было отправлено посольство о мире.

– Стойтее!!…– Закричал он, чтобы остановить побоище, но без силы в голосе и без надежды, что-либо исправить.

4. Священный молот Кукхулунна

Далла-Дин как условились, ждал с шестью десятком лучших бойцов засев в засаде. Новый шестисотенный, как и остальные старшие кингали, клялся на ложном изваянии – дабы не гневить богов лживыми клятвами, и, не дожидаясь пока вожди закончат свою беседу, вернулся сюда, под сень густых деревьев, чтобы самому руководить нападением. Ему невыносимо было сидеть в окружении мелких кровососов, во множестве обитающих здесь, но, он не хотел упустить возможности, самому поучаствовать в битве. Сидели тихо, чтоб даже зверь не выдал их варварам. Кингаль приказал скрывать мечи и острия копий и секир в тени. Остро отточенное оружие, не должно привлечь случайного взгляда отблесками падающего света.

Наконец, послышался топот лошадей и шум колесного хода. Воины притаившись, затихли. Когда поезд колесниц приблизился, Далла-Дин вытащив серп-меч, тихо приказал:

– Пора.

Заждавшиеся воины, потрясая оружием, с победным криком во имя великого единодержца и единого бога Ана и сына его Энлиля, с именами Забабы и Инанны на устах, с нетерпеньем бросились на двуколки. Кони, двигавшиеся рысцой, перепугано встрепенулись, а не ожидавшие подвоха возничие на колесницах, не успели справиться с вожжами, чтобы их придержать. Кто-то сразу напал на людей, а кто-то кинулся убивать лошадей, чтобы не дать противнику уйти. Тут же, вынырнули шестьдесят щитоносцев, чтобы окружив поляну, не дать дикарям вырваться.

Но при всей неожиданности нападения и своей малочисленности, кукхулунцы отчаянно сопротивлялись. Далла-Дин уже начал беспокоится о потерях, жалея о том, что не взял с собой больше щитоносцев. Варварские воины, соскочив на землю, попытались пробить путь для колесницы жреца, в которой находилась их святыня, но были окружены и перебиты. Старейшины, принимали смерть стойко, безмолвно подчиняясь судьбе; колесничие, еще некоторое время пытались прорваться, но натыкаясь на острия копий и теряя лошадей, отступали и спешивались. Вскоре всех их перебили, но варварского жреца достать никак не удавалось, опасность, что колдун прорвется сквозь поредевшие ряды, становилась все ближе. Если бы ему удалось вырваться, все пропало, значит – конец: кукхулунцы не простят вероломства, и под предводительством разгневанного колдуна, будут биться с еще большим остервенением, и теперь уже до полного их истребления. Тогда о возвращении домой можно забыть: можно забыть о свободе, можно забыть о жизни.

Окруженный колдун, с отчаянной обреченностью вычерчивая круги на своей колеснице, разил подступающих кишцев то копьем, то секирой. Его взмыленные и израненные кони, истекая кровью и безумно выпучивая свои черные бельма, в страхе метались меж рядов: вонзенные копья, ощетинившись, торчали из их тел, а искромсанные куски свисали клочьями; пенясь у ртов, проступали – боль и напряжение. Наконец, рухнул от изнеможения первый конь, и второй, не сдюживая падшего сопряжного и седока с колесницей, тоже фыркнул, опустившись на колени. Обреченно взглянув на павших лошадей, колдун, понимая бессмысленность дальнейшей попытки вырваться, опустился на колени. Воины, окружившие жреца остававшегося у застывшей колесницы, ждали распоряжения старших, не зная убивать его или нет, как тот вдруг вскочил и, ухватив большими жилистыми руками рукоять священного молота, перед которым только что молился, взмахнув, одним махом свалил наземь четырех щитоносцев. С остервенением продвигаясь сквозь человеческое море, вращая ядовитыми радужинами и скаля зубы, он не надеялся уже вырваться, но перед смертью – по закону Кукхулунна – хотел увести с собой как можно больше врагов, чтобы их кровью напоследок напоить своего бога. Воины в суеверном страхе отступали, боясь приблизиться ближе. Никто не решался ударить первым, пока потерявший терпенье Далла-Дин взяв в руку легкую сулицу, не метнул ее в сторону кукхулунского вождя. Копейщики последовали его примеру. Только после этого, воины кинулись добивать пронзенного копьями, но все еще стоявшего на ногах чародея.

***

Глядя, на растерзанный труп варварского колдуна и на то, что он успел натворить, ошеломленный Шешу вышедший из полусна, вымолвил, едва услышав свой голос:

– Проклятый колдун завладел моим разумом. Еще б чуть, чуть и я бы отдал ему в руки власть над войском великого единодержца.

Несмотря на то, что выпил он немного, чувствовал он себя как после хорошей попойки: во рту пересохло, в голове стоял шум, а изнутри просилось, но не вырывалось наружу содержимое желудка.

Стоявший рядом толмач побитый жизнью, одернул его:

– Я бы, поостерегся говорить такие вещи вслух сагди. Всем известно, что у нашего повелителя везде свои уши, и не сносить тебе головы, если твои слова дойдут до его слуха.

– Я бы и сам сейчас, не прочь от нее избавиться, – с какой-то грустной злобой пошутил лушар, чувствуя унижение от того, что поддался чарам какого-то дикаря, – только чтоб она так не гудела от его темной волшбы и стыда за свою слабость перед ней.

Сейчас ему действительно казалось, что он не достоин того положения и той должности которую занимает, но сознавая, что люди чьи жизни зависят от его действий, ждут от него решений, взяв себя в руки, с твердостью в голосе приказал возвращаться к месту расположения остальных войск. Но прежде велел собрать, то немногое оружие, которое было с собой у варваров.

Молот, которым только, что размахивал кукхулунский колдун, лежал рядом с его обезображенным телом; итак бурый от многовековой крови, которой был пропитан, сегодня он испробовал свежей. Вот она святыня, которая вела за собой столько людей и приводила в трепет их врагов. Подойдя ближе, Шешу взял его в руки. Молот был довольно увесистым, но все же, не так тяжел, как казалось. Оценив боевые достоинства, лушар перехватил его за набалдашник и, очистив руками от крови, стал долго и внимательно рассматривать. Это был очень древний молот, изготовленный когда-то в старину, когда не знавшие мудрости люди, еще добывали себе пищу одной охотой; его набалдашник был выточен из небесного камня особой прочности, на котором древний варварский умелец высек изображение распростершей крылья птицы. Подержав святыню безбожников, Шешу почувствовал неприятное жжение в руках, поэтому сняв свой оберег, освященный в великом доме Ана, он обмотал им набалдашник, чтоб варварский дим не смог навредить черноголовым и, подозвав слуг, приказал положить молот как пленника в свой обоз. Теперь оставалось, разгромить обезглавленное войско кукхулунцев и захватить их поселения. Шешу, не жалел о содеянном, хоть и совестился недостойным обманом, но на другой чаше весов висела его жизнь и жизнь его войска. Слишком много было положено жизней и потрачено сил, чтобы уйти просто так. Дома, ответственных за этот поход, если только они не имеют высоких покровителей, ждет позорная и мучительная смерть, за потерю имущества и бесславное бегство. Потому, чтобы оправдаться перед государем, нужно побеждать любой ценой, а нарушение клятв данных варварам, не клятвопреступление.

***

Как и ожидал лушар, кукхулунцы движимые жаждой мести и охраной своих пределов, в спешке собрав силы, кинулись им навстречу, чтобы отомстить пришельцам за убийство их глав и поруганную святыню. Поле, выбранное Шешу, отлично подходило, для встречи воинственного гостя. Теперь, когда им известно количество вражеских воинов и колесниц, которое каламцы рассчитали из счета слитков серебра, переданных кукхулунцам в виде дани, можно не беспокоиться об исходе боя. Место было достаточно холмистым, для того, чтобы не позволить кукхулунским колесницам, свободно раскатывать по полю и налетать на ряды кишцев с разных сторон, а в многочисленных перелесках и болотцах, можно спрятать не один десяток воинов. Вот тогда, державцы вчистую отплатят дикарям, за их бесчисленные нападения из засад и убийства исподтишка. Там, где колесницы могли проскочить, воины вбивали острые колья.

Все более усиливающийся и постепенно приближающийся звук, грохочущих колесниц и топот надвигающейся грозы, послужил знаком кишцам быть готовыми. Поднимая клубы пыли, кукхулунцы, несясь навстречу смерти, давали о себе знать криками возничих и воинственными возгласами воинов. Без страха перед смертью и без надежды выйти победителями, эти варвары, неслись движимые одной жаждой мести. Они готовы были умереть, но их единственным желанием было сейчас, уничтожить как можно больше пришельцев. Лушар приказал колесничим ожидать своего часа за полками щитоносцев и не вступать пока в битву. Слишком, неравными были, быстрота кукхулунских скакунов и неловкость кунгов каламцев. А иметь коней в Ки-Саи, могли позволить себе только очень небедные люди, в войске лушара, конная повозка была только у предводителя колесничих.

Первым пришлось защищаться, от обстрела дальнобойных йаримийских луков, щитоносцам, когда приблизившись на полет стрелы, лучники отпустили натянутые до уха тетивы. И эти сильные суровые воины, побывавшие во многих битвах, прикрывая своими большими в человеческий рост щитами поле от их смертоносных жал, стойко выносили бесперебойный град, получая смертельные раны; падая, но продолжая держать их перед собой. Взамен упавших или раненных тут же вставали новые, из стоящих за ними. Когда наплыв колесниц стал нарастать, намереваясь вклиниться в ряды неповоротливых щитоносцев, их поджидали уже копейщики. Разгоряченные кони, впряженные в колесницы, неслись с бешеной скоростью готовые снести все, что встанет на пути и ничто казалось, не сможет их остановить. Даже копья слишком малы, чтобы помешать им. И вот, наконец, когда эта грозная туча была готова поглотить ряды, щитоносцы, даже не пытаясь противостоять ей, вдруг отпрянули, освобождая для нее поляну, а копьеносцы подняли навстречу ей длинные жердины. Кукхулунцев, предвкушавших разгром и бегство вражеской стороны ждало неожиданное для них явление: их взмыленные кони на полном скаку напоролись на выставленные копейщиками жерди, и на вбитые вразброс колья, вскрывшиеся после отступления щитоносцев; сзади на них – не успев упредить столкновение – налетели другие; из некоторых колесниц отлетая на передние колесницы или натыкаясь прямо на колья и вражеские щиты и копья, вылетели возничие и воины. Случившееся привело к замешательству и давке среди варварских упряжек. Треск ломающихся копий и колесниц, скрежет доспехов и лязг оружия, испуганное ржание лошадей, крики людей – все это перемешалось в едином сгустке звуков. Возничие, правящие колесницами несущемся им вслед, приостановили бег коней и развернулись, но из-за холмистости восстановить прежнюю легкость не получилось, ход замедлился, и прыткие колесницы потеряли свои преимущества. Все же, и это не помешало кукхулунцам вступить в сражение, заставляя стену прогибаться перед их неистовством. И вот тогда наступила пора выпускать легковооруженных воинов. Шешу приказал дуть в рог. Услышав звуки рога, воины затаившиеся среди деревьев и камышей, выбежали из своих укрытий и, пользуясь сотворенным для них замешательством, напали на вражеские колесницы сзади. Охваченные жаром боя и не ожидавшие удара со спины, кукхулунцы были застигнуты врасплох. Несмотря на это, они не пали духом и с прежней яростью бросались на превосходящие силы: спешившись, копьями, поднятыми поверх голов, доставали спрятавшихся за щитами воинов, нанизываясь на их оружие, или ловко орудуя топорами и секирами, врубались в тела сквозь каламскую броню, но окруженные большим количеством врагов, израненные падали и умирали. Видя положение своих соплеменников, варварские пешцы поспешили к ним на помощь. Пустив вперед псов, с дикими воплями, призывая своих богов в помощь, с именем Кукхулунна на устах, они бежали со всех ног, толи чтобы вовремя прийти на выручку своим, то ли, боясь не успеть пролить кровь вероломных чужаков. Шешу снова дал знак. С холмов достаточно крутых, чтоб нельзя было с легкостью на них взобраться и достаточно пологих, чтобы спуститься без опасности для впряженных животных, на подоспевших воинов Кукхулунна хлынула волна ощетинившихся повозок. Вклинившись сбоку, каламские колесницы произвели беспорядок в рядах кукхулунцев. Из них тотчас же соскочили и вступили с ними в рукопашную схватку, воины вооруженные секирами-клевцами и легкими щитами, сулицами и сплетенными из тугих волокон сетями для запутывания противника.

Далла-Дин ринувшись в самую гущу боя, в пылу сражения не заметил, как оказался в окружении дикарей. Пробираясь к выскользнувшему из рук клинку, Далла-Дин подобрал копье павшего копейщика, которым ловко орудувал отбивая удары. Оставив копье в поросшей рыжим мехом груди варвара, подхватив с земли утерянный меч, он вспорол им брюхо подскочившего юнца. Предупреждая удары сзади и спереди, молодой кингаль отбиваясь своим серпом-мечом, крутился волчком и благодарил оружейников за то, что взмахи плаща, стегая не обремененных защитой дикарей, не давали подступиться к нему сзади. Тут, наконец подоспевшие щитоносцы, расшвыривая дикарей, прорвались к своему предводителю. Чувствуя за спиной поддержку, стоя плечом к плечу с товарищами по оружию, Далла-Дин опьяненный боем, продолжал прорываться вперед. Его воины, воодушевленные примером, рвались вперед вслед за ним, чтобы личной храбростью заслужить награды и быть может когда-нибудь достичь столь же молниеносных высот, каких достиг их са-каль. Вперед, еще вперед, и вот стена врагов прогибается под резким напором; вперед, еще вперед, и скоро нить защиты прорвется; вперед, еще вперед, и еще чуть-чуть и враг побежит. Молодой кингаль из самой сутолоки успевал заметить одобрительный взгляд с высоты, покровительствующего ему Шешу, удовлетворенного правильным выбором и еще раз подметившим свое чутье к избранным, оценив его храбрость и божественный дар – вести за собой других. Взмах, еще взмах и расчищается путь, взмах еще взмах и скашивается круг людей. Далла-Дин это только сейчас и чувствовал: что перед ним не люди, и он не воин пришедший убивать их, но лишь жнец, что вышел на покос, чтобы трудом и потом, обеспечить свою общину безбедным существованием. А люди впереди, действительно падали перед ним как скошенные, а он косил и косил их, не задумываясь о том, для чего это делает, просто махал погруженный в свою работу, забыв про то, что это враг которого он должен ненавидеть. И то же делали и все его воины. Но и с противной стороны тоже не давались легко, и не просто отчаянно защищались, выставив вперед длинные копья и хоронясь за устрашающими щитами украшенными срезами с вражеских голов, но бились насмерть, отбиваясь и нанося удары смертоносными топорами.

Шешу оценивая положение дел на поле боя, наблюдал с холма за сражением. Он видел, как кингаль колесничих раскатывает с гордым видом в пышных нарядах, и прикрываемый щитоносцами, тычет из колесницы во врагов своим копиищем. Хмыкнув, лушар перевел взгляд в гущу боя, продолжая искать глазами самую слабину противника, чтобы быстрее со всем покончить. Сам он не любил показные выезды впереди войск, предпочитая руководить, когда обзор битвы виден как на ладони. Отсылая гонцов к тому или иному полку с поручениями, лушар высматривал, где нужна подмога, а откуда можно людей и отозвать во избежание лишней толчеи. Подозвав йаримийца он спросил не мучает ли того совесть, что по его вине гибнет столько храбрых варварских воинов. Пленник, хладнокровно взглянув на избиение союзников, не отвечая на вопрос прямо, вместо ответа посоветовал налечь на пешцев, чтобы не дать им издали себя осыпать стрелами. Подивившийся варварскому вероломству к своим вчерашним союзникам, Лушар удовлетворено кивнул головой и, подозвав к себе порученца, велел срочно передать приказ копейщикам перейти в наступление. Опытный полководец не нуждался в совете, но видя скучающее лицо пленника, еще раз убедился в его равнодушии к судьбе погибающих кукхулунцев, и потому благосклонно дал понять, что следует именно его совету.

Послышались победные возгласы, это кишцы торжествуя, кинулись преследовать дикарей, которые, не имея больше святыни поднимающий дух и лишенные вождей способных повести, не выдержав натиск, бежали с поля боя.

***

Потерявшие от страха рассудок, воины Кукхулунна, убегая, невольно указывали державникам путь прямо к своим селениям. Торжествующие кишцы, преследовали их, не давая роздыха, сметая попадающиеся мимо малые селения – в спешке покинутые их жителями вместе с отступающим войском, – и выжигая все огнем. Немногочисленных оставшихся в них стариков, раненых и просто отставших, державники, не желая возиться с пленниками, убивали, продолжая преследование, завершившееся тем, что кукхулунцы привели преследователей прямо к стенам своей священной столицы.

Глазам каламцев, предстал главный город дикарей. Поселение, у излучины Бурануну и ее притока, отличалось от других таких же поселений кукхулунцев, лишь размером и наспех сооруженным ограждением из земляного вала и вбитых кольев. Стены из замеса глины с тростником, были возведены только спереди при главном входе, противоположную сторону естественной защитой прикрывала река с ее болотистыми, местами высокими обрывистыми берегами, с плетеной изгородью обмазанной глиной, и редких, воткнутых вразброс кольев. Для войск, привыкших брать крепости обитаемых земель, такая твердыня, сооруженная для защиты от диких племен, не была неприступной. Подтягиваясь вереницами, несокрушимые силы средоточия мира, постепенно заполонили собой все пространство вокруг кукхулунской столицы. Пока воины отдыхали и собирались с силами, лушар с советниками, стал выискивать слабые места в обороне города, чтобы с как можно меньшими потерями захватить это обиталище богомерзости, самим своим существованием оскорбляющее истинного бога. О долгой осаде нельзя было даже задумываться, изможденное долгими переходами, обескровленное бесконечными стычками, изголодавшееся войско, само не сможет выстоять более недели, тем более еды оставалось все меньше. А тут еще возникала опасность того, что каким-то образом прослышавшие о ходе их войны с кукхулунцами, йаримийцы ударят в спину. Наконец, выслушав все за и против, лушар велел сообщить по полкам, о готовности к приступу.

В ожидании приказа перед битвой, опытные воины готовили оружие к бою, кто-то решил прикорнуть, чтоб набраться сил, воспользовавшись свободным временем, большинство же ополченцев, считали лучшим, зря не забивать голову мрачными мыслями и отвлечься ободряющими разговорами или игрой в кости. Шутки и веселые песни лучше всего, на некоторое время, помогают забыть о предстоящей опасности. Где-то в кругу, громко смеялись над байками хвастуна, живо размахивавшего руками. Когда, наконец, приказ был получен, воины, привыкшие быстро рассредоточиваться, были готовы к наступлению.

К главным воротам был выслан отряд пращников и метателей копий, которым в подмогу снарядили, вооруженных захваченными варварскими луками, охотников из самой глуши пустынь и лесов, имевших навыки пользования подобным оружием. Прикрываемые щитоносцами, они медленно, под обстрелом противника, продвигались в сторону крепости. Стрелки уже начинали обстреливать стены, чтобы немного ослабить огонь, в то время как метатели старались приблизиться как можно ближе, для того чтобы получить возможность прицельного боя. В ответ, на неумелые попытки кишских лучников, выбивать защитников крепости, те отвечали градом метких стрел, как-то находя бреши в стене из щитов. Раненые и убитые падали под ноги живых, замедляя движения этой исполинской черепахи из людей и щитов. Пока большинство защитников, стянувшись к передним стенам, старались не подпускать к городу пришельцев, с не защищаемых сторон, незаметно через валы, словно большие муравьи, тихо перебирались темные тени кишских лазутчиков. Опытные воины, побывавшие не в одной мясорубке, вооруженные устрашающе кривыми мечами и топориками, бесшумно убирали скучающих стражей, оставленных на тот случай, если вдруг кто-то, все же попытается зайти со стороны всасывающих гнилей болот. Для йаримийцев – не привыкших жить среди топей, это казалось невозможным, а для людей пустынь и косогоров они казались и вовсе непроходимыми, и кочевники со страхом обходили их стороной. Потому то, доселе никто из них, не осмеливался подступаться к стенам города. Неприступны для них, но не для каламцев, привыкших ставить свои дома, среди чавкающей грязи пойм рек. Каждый житель приречья знал, как находить невидимые тропы, среди высоких тростников и этих бесконечных качающихся островков в воде. К несчастью для сидельцев, за этими немногочисленными передовыми отрядами, последовали другие, не такие умелые, но бессчетные в количестве. Услышав за спиной крики и шум битвы, защитники бросились на подмогу соплеменникам, позабыв об опасности и оставив занятые места обороны в подступах к городу. Осаждающим это и было нужно: воспользовавшись возникшим замешательством, тяжеловооруженные щитоносцы двинулись проламывать ворота, не дожидаясь пока проникшие в город воины, сумеют к ним подобраться, чтобы открыть. Позади, на своих громоздких, по сравнению с легкими колесницами кукхулунцев, но крепких повозках, запряженных такими же крепкими и выносливыми животными, с нетерпением ожидали своего часа колесничие для стремительного рывка в толпы варваров в горящем поселении.

Отстреливаясь и закрываясь щитами от летящих стрел, оставшихся на стенах сидельцев, осаждающие приближались к воротам. Подступив, они начали крушить их заостренным в комле, стволом большого дерева уложенного на повозки. Попытки защитников, закидывать и заливать их сверху, не причиняли осаждающим, прикрываемым огромными щитами, какого-нибудь ощутимого вреда. После недолгого копошения возле ворот, щитоносцы ворвались в город. Если защитники, могли еще противостоять каламцам ворвавшимся в город со стороны валов, то после того как прорвались главные силы, возможности для долгого сопротивления не осталось. Наглухо прикрытые и ощетинившиеся и потому почти неуязвимые, щитоносцы прорезали и давили варварские боевые построения.

И все же, отчаянное сопротивление кукхулунцев, раздражало Шешу, это затягивало исход битвы, и могло привести к недопустимым потерям со стороны державников. И он прибегнул к помощи слепой веры дикарей в предзнаменования, приказав поднять над войском захваченный молот как ведущий стяг. Увидев, что их святыня теперь помогает врагам, сопротивляющиеся пали духом и потеряли волю к сопротивлению. Когда всё войско державников вошло в город, никто уже не пытался биться с пришельцами, но все его сидельцы думали лишь о своем спасении. Кишцы тоже уже не бились с его жителями, а добивали испуганных, не сопротивляющихся уже, безоружных людей. Огромной пучиной протекали они сквозь метущийся город, выискивая оставшихся в живых, чтоб, наконец, закончить начатое. Резня была безжалостной; уничтожали всех: стариков, женщин, детей. Не жалели немощных, закалывая их прямо в постелях. От ярости за свое унижение и из жажды мести за убитых воинов, военачальник, велел никого не жалеть, к тому же не хотелось взгромождать на свои плечи содержание рабов; тем более мужчин, которых и так оставалось мало, не удавалось взять живыми. Обозленные кишцы не нуждались для этого в приказах, все они, или лично знали кого-то из убитых варварами, или умерших от болезней и голода, или просто мстили за перенесенные тяготы и унижения. Впрочем, понравившихся женщин воины оставили себе, чтоб удовлетворить разгоревшуюся плоть, но наутро и их ждала участь их соплеменников. К лушару время от времени подходили с вопросами о дальнейших действиях, и о том, возможно ли что-нибудь оставить для нужд Ки-Саи в сохранности. Эти вопросы злили его: как можно оставить даже упоминания об этих молельцах смертным пращурам, не знающих жалости? И когда молодой военачальник шести сотен, не решаясь совершать святотатство, спросил о варварской кумирне, куда спасаясь от преследования, забились жители, он язвительно заметил, что видимо, поторопился, назначив его на столь важную должность, раз молодой кингаль робеет перед варварскими истуканами. Пристыженный юноша, ушел исполнять поручение. Вскоре черным дымом, взвилось пламя над средоточием безбожия.

В варварской столице, вопреки ожиданию, не оказалось столько, сколько мечтали увидеть, жаждавшие наживы воины. Поэтому, чтобы обозленные воины не шатались без дела и не расхлябались, и предупреждая опасность прибытия племен Йарима, или того хуже, наступления грозных сил Пурусханды, которые разметали бы изможденное войско, самых отчаянных отпустили порыскать по окрестностям в поисках оставшихся в живых кукхулунцев, утолить жажду мести и успокаивая чувство досады. Попытки, выловить и усмирить кукхулунских лошадей, не увенчались успехом: дикие животные, если не успевали убежать в степи, взбрыкивались и не подпускали к себе чужаков, не давая себя взнуздать, а те, что стояли уже привязанными к колесницам, как будто продолжали неоконченную битву с врагами, и дико бросались на незадачливых обуздателей. А отправляться на дальние пастбища вылавливать коней и искать скот там, не было ни времени, ни сил; да и проводник не знал ничего о том, где у кукхулунцев пасутся их стада и табуны. Особый ужас навели на них священные боевые кони Кукхулунна, с диким неистовством бросавшихся на поработителей. И были столь же смертоносны, как и их погибший ездок. Тогда, не тратя времени на лишнюю возню, лушар приказал всех оставшихся лошадей, пустить на мясо для изголодавшегося войска. Все равно съестного в городе было мало. Перед лицом наступающего врага кукхулунцы пустили под нож весь свой немногочисленный скот, остававшийся в окресностях, по обычаю варваров посвятив его богам. В итоге, из наживы, у каламцев оказалось несколько весов конины и неокрепших жеребят, да побитые и горелые колесницы. Шешу, чтоб отцепить оберег, снова взял молот и немного подержав, взглянул на него в последний раз и приказал утопить в Бурануну.

Глава 2. Истоки

1. Пир.

Победный пир длился всю ночь. Шешу, понимая нужду в этом воинов, разрешил им напиться по случаю окончания похода, приказав выдать из запасов мехи и корчаги ячменной браги, но с условием, чтоб к завтрашнему полудню все были наготове, и к приближению сумерек можно было уйти в сторону Единодержия быстрым шагом. Его все еще не оставляло беспокойство того, что йаримийцы нагрянут со всей своей силой, чтоб добить изможденные и порядком потрепанные войска обитаемых земель. Поддавшись общему порыву веселья, лушар тем не менее, не мог позволить себе позабыть о необходимой предусмотрительности, поэтому распорядился оставить бойцов на страже, посулив им в возмещение хорошую плату. Сам же, чувствуя недомогание, остался в шатре.

Отпивая небольшими глотками эштин, военачальник разговорился с молодым кингалем, который пришелся ему по душе своей беспримерной отчаянностью, напомнившей ему его молодость. Единственный сын в зажиточной семье, Далла-Дин тем не менее, как и он когда-то, оставил родительский дом и родной город, и вступил в славное воинство великого единодержца, чтобы упорством и личной храбростью завоевать положение и славу достойную благородных мужей Калама.

Со вчерашнего вечера и весь день с начала приступа Шешу чувствовал себя неважно, а сейчас то ли от усталости, то ли от выпитого ему стало хуже. Во рту навязчиво раздражал сладковатый привкус меди, который вызывал тошноту, а в низу живота, будто кто-то устраивал пляски, и при всем этом его стала томить необъяснимая тоска, и он рад был сейчас с кем-нибудь поговорить и поделитсья горем. Как же ему не хватало сейчас, утешающих слов и успокаивающего взгляда варварского колдуна. Вспомнив открытое лицо доверившегося ему человека, в Шешу на короткое мгновенье проснулось давно забытое, спрятанное где-то глубоко чувство. Засовестившись, лушар начал перебирать мысли, которые приводили к тому, что если бы он послушал кукхулунца и передал его предложение лугалю, кровопролития можно было бы избежать, хоть иного пути, чтоб оправдаться перед государем – не было. От этого на душе стало еще муторней. Отогнав мрачные мысли, он начал тешить себя надеждой о скором возвращении. Как знать, может колдун говорил правду и дочь его и вправду поправится.

Пока другие кингали, вместе со всеми пили и веселились, проводя ночь в объятиях женщин похоти, Далла-Дин воспитанный в строгой стыдливости, и не одобрявший подобные увеселения, не преминул воспользоваться случаем, направившись в вежу лушара пока тот был один. Военачальник, сам пригласил его выпить с ним, в искупление своей недавней резкости. А что может быть лучше для будущего продвижения по службе, как не сближение с большим человеком, особенно если он твой сагду? Он старался вникать во все, что говорил Шешу, но от трепетного волнения и гордости от того, что сагду доверился именно ему, слова, сказанные лушаром, будто пролетали мимо ушей. Военачальник рассказывал что-то о своей жизни, а в его голове мелькали мысли о том, как встретят его в родном городе, как будет гордиться мать, а отец со слезами на глазах попросит прощения за то, что не верил в выбранный им путь, настаивая на том, чтобы он продолжил дело предков. От размышлений, его пробудил возглас собеседника. Вздрогнув от неожиданности, юноша обеспокоился, что оскорбил сагду своим невниманием. Но подняв глаза, он увидел что лушар, ухватившись за живот, лежит, скорчившись на тростниковой подстилке. Не теряя времени, Далла-Дин крикнул прислуге звать лекарей, сам же присев подле предводителя, взял его за руку, чтоб поддержать.

Старый абгал, внимательно осмотрев и расспросив больного, прощупал несколько раз, и словно прислушиваясь к чему-то, помрачнев в лице, отдал какие-то распоряжения подручным, вытаскивая из кошеля свои чародейские сосуды со снадобьем. В нетерпении, забыв об уважении к мудрости лет, кингаль громко, почти крича, спросил:

– Говори старик! Что с ним?! Болезнь?! Отравление?! Ну же, не молчи!

– Это отравление. Но отчего, придется еще выяснять. Надо выяснить, что он ел, пил, чего касался, чтобы сказать что-то определенно. – Отпаивая больного зельем, нехотя ответил старик, пренебрежительно взглянув на юношу исподлобья, как на выскочку и деревенского невежу.

– Я сейчас же, велю доспросить всех слуг и рабов, и найти и наказать виновных – сказал, только что подоспевший старшина колесничих.

– Пока говорить рано, отравил ли его кто-то намеренно, – ответил абгал колесничему, принимая его как законного заместителя. – Я дал зелье, которое вызовет рвоту и очистит желудок, другое снадобье поможет восстановить силы для борьбы с недугом и принесет некоторое облегчение. Но для настоящего излечения необходимо установить точно – чем он отравился. Не мне кого-либо обвинять, но выяснить, как он отравился необходимо. Расспросите не только прислугу, но и приближенных. – Посоветовал лекарь, намекая на Далла-Дина, как на только что распивавшего с военачальником.

Сам Шешу не мог говорить и рассудительно действовать, ибо отравление затуманило его сознание и, находясь в полусне, он был не в состоянии сейчас, не только руководить своими действиями, но и самим собой. Уходя время от времени в забытье, лушар возвращался пробуждаемый старым лекарем, опаивающим его снадобьем. В видениях он видел, то старого своего соратника Хумбабу, так нелепо умершего, то к нему в шатер всем скопом, врывались полегшие когда-то очень давно товарищи по оружию. Полегшие, но не сложившие оружия перед врагами, и не перешедшие в отличие от него на сторону победителей, предпочтя жизни на коленях, встретить смерть стоя. Порой, они сменялись светлыми явлениями из детства, или из счастливого прошлого, когда его девочка, его маленькая мышка была весела и здорова, а жена еще любила его и не обвиняла в болезни дочери. Но все эти видения завершались ужасом: после каждого видения представлялось спокойное лицо варварского кудесника, который немым укором, участливым, почти ласковым взором, доводил его до исступления, и тут, же превращался в большую черную птицу, распростершую над ним свои крылья, и полководец с криком просыпался и вскакивал, пугая сидящих подле него.

***

Подходя к головному шатру, временно занимаемому старшим колесничим, Далла-Дин к своему удивлению, заметил у входа стоящих на страже воинов, но зная о вельможном честолюбии, не придал этому значения, лишь на требование сдать оружие, возмутился, что взявший на себя обязанность лугаля, позволяет себе перейти границы дозволенного. Войдя внутрь, он думал прежде, высказать, свое недовольство, но встретил холодный прием от человека, который еще сегодня называл себя его другом.

Не поприветствовав и не предложив даже присесть, уперев кулаки в стол, кингаль колесничих спросил:

– Когда и за сколько, ты продал свою честь и Ки-Саи безбожным пурусхцам? – Спросил прямо, не выясняя, правда ли это, не сомневаясь в брошенных обвинениях.

На слова родовитого отпрыска, молодой кингаль от неожиданности в оцепенении не знал что сказать. Придя в себя, вспыхнув от негодования, потянулся за клинком, но, не успев даже дотронуться до рукояти, был перехвачен за руки крепкими воинами, стоявшими позади. Подойдя, колесничий глядя со злобой, сквозь зубы прошипел:

– Ну что, не хочешь сознаться добровольно? Гляди же, у нас найдутся средства способные разговорить даже мертвого.

– Да скажи хоть, в чем меня обвиняют?! – Примирительно спросил Далла-Дин, стараясь увещеванием, достучаться до разума потерявшего голову и зарвавшегося случайной властью колесничего, но тут же, почувствовал толчок в спину и удар отозвавшийся гулом в голове и туманом в глазах.

2. Плата.

Палящее полуденное солнце больно обжигало незащищенную плоть, и мухи обрадованные неподвижностью жертвы, облюбовав самые лакомые для себя места, присосавшись, делали свои дела. Смешиваясь с грязью и потом, кровь медленно стекала по истерзанному телу, капая на пыльную землю, пересохшую от зноя. Вздрогнув, человек тяжело застонал, еще хватаясь за остатки жизни. Пытаясь поднять опухшие и отяжелевшие веки и разлепляя ссохшиеся губы, он тщетно открыл рот для оклика, но кроме болезненного хрипа, не смог издать ни звука. Услышав приближающиеся шаги, он притих, прислушиваясь и стараясь определить, что они ему несут: очередную боль или освобождение. Узнав своего мучителя, мученик, со страхом зажавшись, втянул носом воздух, приготовившись претерпевать страдания от дальнейших пыток. Мученик готов был сейчас сознаться в чем угодно, но даже не знал, что именно нужно от него его мучителям. Между тем, тот, кто его истязал, снова и снова задавал ему один и тот же вопрос. А на все его ответы, лишь все больше бесновался и бил еще ожесточеннее. Он сознался уже, что сношался с пурусхцами (которых ни разу даже не видел), получая от них плату за предательство, и готов был сознаться еще в чем угодно, лишь бы прекратились эти бесконечные пытки, но добившись своего, мучители требовали все больших и больших подробностей и, не удовлетворившись ответом, продолжали свое истязание. Наконец устав, палач отошел, чтобы отдохнуть и выпить в прохладе утоляющего пива.

Веревки, связывающие молодого кингаля с пыточным столбом, прорезали побагровевшую кожу, но он уже не чувствовал от них боли, или уже привык терпеть ее. Все его тело превратилось в одну большую язву, и все новые мучения перекрывали прошлые боли. Далла-Дин вспомнил дом, сестер и старых родителей, и его заплывшие глаза, если б только могли сейчас, наполнились бы слезами. Ему привиделась жизнь, та которая могла бы быть, не оставь он когда-то свое имение близ Кадингирра, ради призрачной надежды на славу и высокое положение. Он видел себя работающим на пойменных полях и отдающим приказы слугам, идущим под руку с соседской девицей – так нравившейся ему, и их с нею свадьбу. Видел себя в окружении жены и детей, как дожив до глубокой старости, заканчивает свои дни в большом почете в окружении любящих его людей, и свет загробной жизни встречает его, где он находит тех, кто давно ушел в страну Кур. Издав последний хрип, юноша испустил дыхание, и из уголков рта как последнее действо совершенное им, вытекала кроваво-красная слюна, как истекает сама жизнь.

***

Колесничий мрачно втягивал жидкость из чаши, полдня допросов и пыток прислуги и главного подозреваемого ничего не дали. Вначале все шло вроде бы гладко: шестидесятники полка Далла-Дина, в один голос утверждали о подозрительном поведении их нубанды, и рабы близкие к лушару, под пытками сознались, что получали от него указания. Да и сам он, сознался уже в своих преступных замыслах и деяниях, но так и не смог или не захотел, четко пояснить, где и когда у него возник злой умысел пойти на страшное преступление. Не выдавал своих единомышленников и не раскрывал тайну отравления военачальника, будто желая, чтоб яд делал свое черное дело. Между тем, для того чтобы предотвратить пагубное действие отравы, и увести войско от опасной близости с йаримийцами так пугавшее Шешу, времени оставалось все меньше. Он не питал особой любви к лушару, да и к мальцу не испытывал ненависти, не веря в душе в его виновность. Напротив, даже испытывал к нему теплые чувства, какие только может снисходительно испытывать человек, знающий о своем превосходстве и чувствующий свое благородство. Но он пересилил свои чувства, ради того, чтобы доказать всем и прежде всего государю, насколько он лучше, чем кто-либо другой, может справиться с возложенной на него волей случая, обязанностью предводителя сайского войска, включая и самого Шешу. Теперь же выходило так, что все его усилия напрасны. Умри сейчас лушар, он, конечно до окончания похода продолжит его замещать и по прибытию к столице, его может и не обвинят в причастности к убийству, но о назначении на эту должность можно забыть, как и вообще о дальнейшем росте в чинах, дай бог, если оставят в кингалях. Тут еще абгал докучал своими расспросами о судьбе молодого кингаля, будто не сам, подтолкнул его к подозрению. Вот и теперь, рвется к нему.

– Что ему надо?! – С раздражением спросил он юного порученца, когда тот по настоянию старика доложил о его приходе.

– Не знаю сагду, но он говорит, что у него что-то важное и это срочно. – Ответил молодой порученец и, торопясь сказал. – Кажется, это касается лушара и кингаля Далла-Дина.

– Твое дело доложить, а не рассуждать. Недовольно буркнул колесничий, но зная, что воины беспокоятся за жизнь Шешу, а порученец лушара, к тому же, был в приятельских отношениях с молодым кингалем, чтоб не настраивать против себя войско, великодушно разрешил, – Ну давай, зови. Послушаем, что нового он разузнал.

Обрадованный юноша скрылся за полог, чтоб вызвать лекаря.

Войдя, абгал с порога тут же начал:

– Сагду, лушар Шешу пришел в себя, ему уже лучше и надеюсь вскоре, он совсем поправится.

– Слава богам. – Облегченно вздохнул временщик, вытирая запотевший лоб полотенцем, которым только что вытирал смоченные эштином губы. – Ты принес хорошую новость досточтимый абгал, отпразднуем это радостное событие.

Когда старик вежливо отказался, то, не настаивая, пообещал навестить больного.

– Это не все – не уходил старик.

– Что еще? Говори. – Догадываясь, о чем пойдет речь, нахмурившись, буркнул колесничий.

– Расспросив его, я узнал причину его недуга. – Неторопливо, по-старчески пожевывая губами, начал свою речь мудрец. – Древние летописи сохранили много воспоминаний о временах до великого потопа, из которых и мы – жрецы – верные слуги божьи, хоть и недостойные подошв их замаранностью скверной земной, но ученики прилежные, в наших храмах почерпываем великие знания, переданные когда-то нам мудроголовыми ануннаками.

– Так вот, – видя, что начальник нервничает, перешел к делу абгал. – Все признаки хвори, о которых я узнал у лушара Шешу, говорят о том, что тело его наполнилось ядом…

Выждав многозначительное молчание, продолжил, подбирая слова:

– Но, не от питья или съестного, а… от поруганных святынь. От благодати или проклятий, от которых, как известно, даруются, или теряются силы, а бывает и сама жизнь вытекает из тела, если вовремя не предпринять меры. Вот это и произошло с лушаром, когда он так легкомысленно отнесся к древнему заклятью и нарушил запрет не нарушаемый даже варварами.

– О чем, ты говоришь старик?! – Гневно спросил разозленный богохульством божьего служки, новоявленный сагду. – Ты, ради обеления преступника, к которому вдруг по непонятной мне причине поменял отношение, хочешь убедить меня в том, что какая-то варварская балда, которой эти полулюди в своем противобожном заблуждении поклонялись, могла совершать чудеса? Да еще выговариваешь мне свои богохульные речи, выводя благодать божью или кару небесную, какими-то мертвыми камнями дикарей. Гляди, если ты немедля не прекратишь свои кощунства, то даже твое служение Энки тебя не спасет, и если, сейчас у меня нет на тебя власти, это не значит, что по прибытии, я не буду вынужден сообщить верховному жрецу, о твоих безбожных высказываниях.

– Оо, должно быть достойный военачальник неправильно меня понял – начал оправдываться старец, – я как раз хотел сказать, что лишь из-за того, что то – чему все поклоняются и считают святыней, творит чудеса, то не обязательно божественно, неважно исцеляет это или убивает. Еще древние мудрецы заметили: «Не все божье, что с небес, не все благо, что дивно». Говорят также: «Не все небесное благо, не все дивное чудо».

И поглаживая безусую окладистую бороду, пожевывая губами, решил поставить колесничего на место:

– К тому же он совершил, пусть и обманное, но клятвопреступление. А напрасное пролитие крови, всегда отольется.

Последние слова заставили вельможного отпрыска поежиться, и, опасаясь гнева богов и не желая казаться невежей, он немного приостыл, но чтобы не показывать своего уязвления, все еще ворчал для острастки.

– Перестань Мес-э, – раздавшийся голос, неожиданностью заставил его замолчать – уважаемый абгал прав, мальчик не мог меня отравить.

Обеспокоенный здоровьем лушара абгал, подскочил к нему, чтобы осмотреть. И засуетившись, начал ему выговаривать, но в ответ на свои увещевания, снова встретил непонятливое раздражение.

Замолчавший было от неожиданного появления военачальника, колесничий, в защиту своих действий сказал:

– Я рад, что сагду стало лучше, и да хранят тебя боги. Но должен сказать, что будет тебе известно: свидетели подтвердили его преступные замыслы, а эти основания очень весомы для обвинений в предательстве, вынудившие и меня поверить подозрениям досточтимого абгала. – При этих словах сановитого воителя, старик, шамкая губами, виновато потянулся, пытаясь что-то возразить в свое оправдание. – А после допроса рабов, все кажется предельно ясным.

– Обойденные кингали, сгорающие от зависти, и зависимые рабы, допрошенные пытками, конечно хорошие свидетели. – Съязвил Шешу, недовольный также, что без его разрешения допрашивали и его рабов с пристрастием. – Или может, кингали его полка, прошли испытание водой?

– Но, он один был тогда с тобой, когда утробный дим настиг тебя!

– Он и близко не подходил к питью, разливал я сам лично, и ему наливал тоже я. Так, что если кто и мог среди нас двоих быть отравителем, то это опять я. – На бледном лице лушара, выдавилась ухмылка. – Может, и меня допросишь с пристрастием?

Смутившись, Мес-э все же нашелся, что ответить:

– Сагду шутит. Я вижу, досточтимый абгал не обманулся, ты действительно пошел на поправку. В любом случае, тебя я допрашивать не стану, и не потому что не сомневаюсь в твоей преданности великому престолу, а потому что не смею нарушать установленный государем порядок, и не уполномочен на это.

– Ооо, а я вижу, мой преемник крут нравом, чувствую, если б не было этого порядка, быть бы и мне на пыточном столбе. – Кольнул его издевкой лушар.

Оскорбленный Мес-э ответил, что, считал бы своим долгом сделать все для процветания родной державы, под мудрым руководством славного Ур-Забабы и спокойствия граждан обитаемой земли, даже если бы ему пришлось заподозрить и допрашивать сагду, с какой бы дружбой и любовью он к нему ни относился.

– Можешь, больше не утруждать себя этим, – Шешу передернуло от лицемерия колесничего, – я тебя освобождаю, от этого непомерного груза.

Абгал видя, что разговор может вылиться во что-то нехорошее, поспешил перевести разговор:

– Я слышал, что государь уже извещен о великой победе и возрадовался вместе с нами. Но ради столь безотлагательного сообщения, мы не смогли оповестить еще своих близких, о скором прибытии к родным очагам…

Спорящие военачальники, радуясь отвлечением от ненужной ссоры, внемлили с ожиданием.

– Так вот. Утром, уже на рассвете, гонцы с поручениями отправляются к сонму верховных жрецов. Не думали ли вы отправить своим семьям какие-нибудь сообщения или пожелания? Если нет, то я думаю, вам стоит это сделать. Что может быть лучше для близких, находящихся где-то далеко, чем получать весточку от родных?

– Ты прав, досточтимый. Сейчас же распоряжусь заточить писала. – С этими словами, чтобы не продолжать неприятной беседы, колесничий вышел.

– Лушар Шешу. Ну а ты, ничего не хочешь передать для дома? – Осторожно спросил абгал Шешу, зная о его горе.

– Нет, старик, думаю, дома вестей от меня не ждут. – Печально покачал головой, едва отошедший от болезни военачальник.

– А как же дочь?

При упоминании о дочери, лицо Шешу осветилось:

– А моя эрес будет больше рада увидеть меня самого. Так что пусть пока ничего не знает.

– Это хорошо. – Улыбнулся старик.

– Хорошо. – Улыбнулся воин.

– У меня будет просьба. – Дождавшись, когда у военачальника поднялось настроение, начал мудрец. – Молодой кингаль… Я чувствую вину перед ним.

– Да-да, я сейчас же распоряжусь освободить его.

Подозвав своего порученца, он велел тому срочно передать приказ об освобождении кингаля Далла-Дина. Прошло немного времени, и взволнованный порученец вернулся.

– Ну что? Где кингаль Далла-Дин? – недовольно тем, что его еще с ними нет, спросил лушар.

Юный порученец, растерянно хлопал глазами. И всхлипывая, не сдерживая слезы, прорыдал:

– Он, он… его больше нет… Он не вынес пыток, и уж несколько часов как умер.

– Как умер?! – Прокричал военачальник Шешу.

– Умер?! – Вскрикнул, потрясенный абгал.

Осев, побледневший старик едва вымолвил:

– Нет мне прощенья, боги да простят меня, ибо сам себя я уже простить не смогу.

Не видя смысла оставаться в шатре лушара, абгал засобирался к себе, отдать распоряжения гонцам, чтобы отправить печальнее вести родным Далла-Дина.

И без того бледный, после известия о смерти молодого кингаля, Шешу был сер как толокно. Поэтому остановив мудреца и передав ему свой оберег, сказал:

– Отдай это гонцам. Этот оберег освящен в Экуре – великом доме Энлиля сына единого бога Ана, для оберегания от вражеского оружия, волхований и хвори. Пусть передадут его моей малышке, да обережет он ее, также как оберегал меня. Его чудодейственная сила в борьбе с варварским волхованием, обрела еще больше света, и потому я верю, он ей поможет встать на ноги, так же как мне помог не сойти в край мертвых. Мы с ней еще поиграем в салки.

3. Надежда.

Чем выше солнце поднималось по небу, тем палило все сильнее – иссушая землю, и делая невозможным выступление по пустынным полям в разгар дня. Поэтому, было принято решение: отправиться вечером, как только спадет жара, предварительно, связав плоты для скарба и раненых, чтобы облегчить ношу тягловым и пустить их вниз по течению, остальным же сопровождать сплавляющихся вдоль берега под покровом темнеющего прохладного неба.

Военачальник, снова взял бразды правления в свои руки, и как только позволило здоровье, лично проверял исполнения своих распоряжений. Во всей суете, возникшей после победы, ему казалось, что чего-то не хватает. Хорошенько поразмыслив, он, наконец, вспомнил про пленного йаримийца, приказав его привести. Конечно не для того чтобы наградив отпустить, как обещал, но чтобы держать на виду. На него у него имелись свои виды: применяя все средства обмана и подкупа, так часто используемые державцами, сделать его большим человеком в Йармути, сидящем на коротком поводке Киша, тем самым подчиняя этих северян влиянию лугаля. Но для этого требовалось сначала, доставить варвара в столицу, замолвив перед государем за него словечко, и до поры держать в почетном плену как советника.

По его приказу, воины занялись подготовкой к отбытию, собирая свои пожитки и захваченную добычу, а другие отправились в ближайший лесок, подыскивать подходящие деревья для постройки плотов. Несмотря на потери вьючных, понесенные каламцами, обоз из повозок и колесниц, все же растянулся довольно обширно, и был нагроможден разнообразным скарбом, хоть не очень богатым.

***

Вперевалку лениво спустившись берегом, использовавшимся варварами для заготовления рыбы, служка-поваренок, недовольно бурча под нос, залез по щиколотку в воду, ища место, куда бы сбросить помои. Наконец, побродив, быстро вбухнул в реку нечистоты, которые разметав рыбьи потроха, раскрыли блистающую гладь воды, где всплыв брюхом вверх, белела туша огромной рыбы. С опаской вглядевшись, паренек в ужасе отскочил и, дрожа как лист, убежал сломя голову. То, что он принял за рыбью тушу, оказалось телом человека.

Прослышав о странной находке, казалось такой обыденной во времена войн и смертей, но все, же всегда такой знаковой, мудрец поспешил к берегу нечистот, полагая, что подобные находки, боги не являют людям понапрасну.

Спустившись вместе с поварами к протоке, абгал сам полез в воду и, раздвигая рыбные потроха и пузыри, увидел то зачем пришел. Это был мальчик лет десяти, чье обнаженное тело, лежавшее на животе, можно было принять за брюхо рыбы. Из одежды, на нем был лишь свернутый отрез набедренной повязки. Тело лежало здесь уже давно, и потому наверняка уже было бездыханным. Старик разочаровано вздохнул. Развернувшись, он собрался уже уходить, но звук испускаемых пузырьков заставил его обернуться. Подскочив к мальчику и переворачивая тело, он подозвал сопровождавших его поваров, приговаривая:

– Мальчик жив, это чудо. Рыбьи пузыри поили его дыхание, поэтому в нем билось сердце. Это божественный знак, неспроста его оставили жить. О, всепрощающий Энки, ты даруешь мне возможность искупить неискупное, иссторгнув из вод Абзу дитя прощения. Я взращу и воспитаю его как своего сына, дав ему то, чего он лишен теперь, и что я смог бы завещать несчастному юноше погубленному мной.

И трепетно взяв его на руки, понес к своему шатру, подбадривая постанывавшего ребенка:

– Дыши, дыши дитя, ты должен жить теперь, когда тебя спас сам Абзу по слову мудрого Энки. Твой жизненный путь только начинается, а я помогу тебе понять смысл ее и найти путь предначертанной судьбой, я научу тебя великим знаниям и открою дверь к тайнам божественного мироздания, и мы пойдем с тобой по земле, неся добро и справедливость.

***

Войдя в шатер к лекарям, Шешу пожелал увидеть абгала. Ему доложили, что старый лекарь совсем выжил из ума, и принимает варварского мальчишку за покойного кингаля. Обеспокоенный за здоровье старика, он пришел сразу как смог, чтоб удостовериться самому. Но к своему успокоению, увидел, что тот пребывает в добром здравии и в крепости ума. Подойдя поближе, он увидел то, что явилось причиной слухов: старик с отеческой заботой крутился возле больного мальчика, который бредил в горячем поту, ведун вод же, накладывая мокрую тряпку ему на лоб и опаивая зельем, был заметно повеселевшим. Присевшему подле ложа Шешу, только и оставалось спросить причину столь разительной перемены в настроении старика. На что получил ответ, что боги смилостившись над ним, вернули Далла-Дина к жизни в теле этого мальчика. Покачав головой, лушар хотел было возразить, но увидев счастливое лицо, не посмел портить настроения старого лекаря. Заметив это, абгал улыбнулся и сказал, что просто дух Далла-Дина соединился в теле с духом мальчика, сознание же, останется у мальчика прежним, с его прежними воспоминаниями и переживаниями. И он сам не будет знать, что он теперь там внутри себя теперь не один, может быть, лишь иногда обнаруживая в себе что-то новое, доселе неведомое.

– И как зовут, этого странного мальчика?

– Мальчик долго пробыл в воде и пока не приходил в себя, он бредил и повторял на своем языке одно лишь слово. И слово это – Ааш. Я немного понимаю язык варваров, и знаю, что оно означает у них надежду и ожидание, это и стало для меня знаком обозначающим прощение. И я смогу надеяться на него, приняв и воспитав мальчика как родного сына. Ведь ничто не позволяло выжить ему в этих условиях, и все же он выжил, выыжил, один из всего….

В этом выдохе и блеске в глазах старика, Шешу вычитал осуждение кроволития и сочувствие к варварам, что посчитал неуместным. Почувствовав это, старик поспешил добавить:

– Вероятно, он из тутошних рабов, ибо найден в месте их труждения. Ааш, можно его просто так и называть. Но он дарован нам божественной мудростью Энки в наше искупление, и потому я буду звать его А-Аш-Ме-Ди, ибо он сохранен водой по воле закона мироздания, пусть же и сам он приносит его людям.

Тут вошел порученец с тревожным сообщением, что йаримиец воспользовавшись неразберихой, пропал вместе с «посуленным» золотом, вероятно подозревая, что пришельцы не сдержат своего обещания и его постигнет участь кукхулунцев. Встревоженный военачальник, несмотря на полуденный жар, велел немедленно выступать. Оставаться теперь было опасно.

Часть 2. В бегстве.

Глава 1. Астарот

1.Нибиру. Праздник

В просторных приемах Нибиру, празднование в честь прибытия нового энси города и его земель, было в разгаре. В обитаемых землях, среди знати при дворе, и в делах государственных и торговых, применялся изящный язык – эме-ги, но в обиходе кроме него, бытовало множество разных наречий, и чаще на севере люди разговаривали между собой на языке ки-ури.

От огней в тысячи медных и глиняных светильников все освещалось так, что с одного конца можно было увидеть как на другом конце иноземные гости, развалившись на ложах, лениво поедая изысканные блюда и сладости и ковыряясь в зубах, смотрели на разворачивающееся представление. Послушницы милосердной матери мира Инанны, прекрасной покровительницы храбрых воинов, именуемой также по-киурийски Эштар, давали представление. Размеренно виляя широкими, упругими бедрами, полуобнаженные прелестницы храма под звуки струн за-ми, притоптывая, кружили в танце, восхваляющем госпожу страстей. Медленно пританцовывая, на середину в такт под мерный стук бубнов, вышла танцовщица, облаченная в длинное до щиколоток платье и, выступая вперед, постукивая бубенцами, запевала грудным голосом:

– Таб-И-Ти Инанн-Нин, Та-Би-Ти Инанн-Ни.

Таб-И-Ти Инанн-Нин, Таб-Ит-И Инанн-Ни. -

«Свяжи в ночь жизни, Инанна богиня, проливающаяся лунным светом – досточтимая Инанна. Поспешим, глядит уж месяц – Инанне госпоже, соединяющую реку восславить – Инанны силы».

Подпевая, ей вторили остальные. Она же, раскачиваясь и плавно покачивая бедрами, озирая сидящих перед ней зрителей, переливающимися цветами из серповидных разрезов, ударяла в свой бубен с бубенцами и притоптывая ногой, пела с все более усиливающейся твердостью в голосе, двигаясь с каждым напевом все стремительнее:

– Та-Би-Ти-Ина-нна, Та-Би-Ти Инанна.

Та-Би-Ти-Ина-А-ни, Таб-И-Ти Ин-А-На.

За ней все так же вторя, послушницы пели и плясали все быстрее, и эта песня возрастала с все большим нарастанием.

«В этот срок жизни, в сей час, раскрывая объятия нас примет Инанна. Отдадимся ж и встретим в почтении, сгорая в лунном свете дивного образа».

Скудные меняющие смысл слова песни, выговаривались скорей для ускорения возбужденного состояния танцовщиц, заводящие и всех находящихся рядом.

– Та-Би-Ти Ин-А-Ни, Та-Би-Ди Инанна.

Толмачи иноземных гостей, сами путавшиеся в значениях произносимых строк, взявшись переводить их и окончательно запутавшись, бросили это пустое занятие, поняв, что каждое произнесенное заклинание предназначено только самой богине, и смысл их неизвестен несведущим людям.

«Не просто стенаньями жизнь породим, сделаем то для Инанны».

В конце концов, танцовщицы довели себя до такого восторженного возбуждения, что казалось, они сейчас в наслаждении, находятся в чертогах самой богини красоты.

– Теш-Така! Теш-Та-Тар!

Иш-му-ду! Иш-му-ду! Иш-му-ду!

Резко, закончили они свои речитативы.

«Прочь стыд! Совокупляясь, освободись разрушая! Сношайся! Сношайся! Сношайся!».

И доведя себя до исступления, пустились в бешеный пляс, дико вертя головой и тряся распущенными волосами, крутя и двигая всеми частями тела, которые будто не имея костей, извивались словно змеи. От восторга увиденного и услышанного находящиеся здесь зрители, бывшие в изрядном подпитии, заразившись неистовством, также подхватили этот дикий танец разгульности и бесстыдства, и, забыв все законы приличия, долженствующие соблюдаться людьми их положения, запрыгали рядом как простые уличные бродяги. Между тем, музыка так же стремительно и резко оборвалась, завершая этот неистовый дикий танец. И на последнем звучании за-ми, на последнем ударе в бала, запевавшая танцовщица, распустив волосы надела на голову, венок из спелых злаков и скинула облегающее одеяние, и все увидели, что под ней скрывалось стройное юношеское тело. Многие, узнав в нем воскресающего бога, подскочив от неожиданности, восторженными криками встретили покровителя плодородия. В просвещенной земле благородных хозяев, не было диковинкой, что мужчина наряжался женщиной и, наоборот женщина мужчиной, напротив, именно в дни празднеств почитания благородной госпожи небес, в обычаях Калама была общая перемена мест между мужчинами и женщинами. Однако после признания единоначалия Ана и Энлиля, Инанну, как и остальных богов, не почитали как прежде, и обряды их почитания проводились все реже, а ревностные поклонники грозного сына Ана, объявленного единственным исполнителем воли своего отца, и вовсе проклинали поклонение иным богам с чуждыми Энлилю нравами, преследуя их прислужников. Вот и сейчас послышались смешки, и кто-то выкрикнул что-то обидное, но встретившись с взглядом послушника, тут же прикусил язык. По устоявшимся обычаям, даже к ну-гиг – прислужницам Инанны, отдававшимся и взимавшим плату, в отличие от уличных продажных женщин, исключительно во славу своей богини, хоть и не равняли с благочестивыми женами, относились уважительно и любили. Не так относились к гала, которых презирали, считая недомужами принявшими добровольно или по принуждению, эту недостойную стезю. Но, несмотря на презрительное отношение, перед ними всегда испытывали священный трепет с суеверным страхом, и не смели открыто обидеть без причины. Ведь горе тому, кто рассердит прислужников самой Инанны: не быть сильным в постели и не будет покровительствовать грозная богиня в войнах мужам, осмелившимся ее оскорбить; не видеть счастья в семейной жизни и не родить здоровое дитя женам, недостаточно почитающим помогающей в этом заступнице. Послушники богини любви и красоты набирались с улиц, либо сами прислужники Инанны искали и выкупали смазливых мальчиков в бедных семьях; но порой ими становились и сыновья семей благородных, дабы еще больше подчеркнуть унижение гордецов посмевших выступить против воли богоизбранного народа; наконец, кто-то сам изъявлял желание посвятить свою жизнь служению богине. Молодой танцор, изображавший саму Инанну, или Гештинанну с ее братом Дамузи – сменяющих друг друга как времена года, привлек благородных жен, белой кожей и темными волосами. И когда одна из них посетовала, что у гала усечено или подавлено мужское достоинство, энси небрежным движением подозвав жреца сопровождавшего послушниц, спросил имя юного уду. Градоначальника назначенного за особые заслуги по высочайшему повелению единодержца, занимало все, что происходило в его новых владениях. Прислужник Инанны прошаркав лебезящей походкой, чтобы ничего не упустить склонил голову с готовностью удовлетворить любопытство нового энси, и внимательно выслушав, ответил, что этот отрок не лишен уда. Теперь вельможные жены, разглядывали его с нескрываемым вожделением, чем задевали самолюбие своих мужей и ухажеров.

– Эшта-а-а-р. – Протянул энси, повторяя имя Инанны по-урийски, будто пытаясь что-то вспомнить.

И тихо, чтобы никто из посторонних не услышал, выразил желание видеть его в своих покоях. Заохав, старый хитрец запричитал, что-то льстиво лепечя о достоинствах градоправителя, но с сокрушением сожалел о том, что юноша прибережен самой госпожой небес и находится под покровительством богов. Расстроенный вельможа, изображая презрительную бесстрастность, недовольно проворчал, что не понимает, зачем тогда вообще таких держать при храме, если только не для выноса помоев и уборки нужников. Сановник, бывший при старом правителе лагаром, и рассчитывающий на эту должность при новом, прикрикнул на бесполого женомольца. Уду округлив глаза, выразил на бабьем лице благообразное достоинство, не понимая как можно не замечать способностей послушника к пению и танцам, так необходимых для прославления богов и услаждения их зрения и слуха, и ответил:

– Этот послушник, славится умением слагать то, что люди не могут выразить богам своими мыслями, чтобы передать им все, что кроется в их душах.

– Замысловато сказано – оценил находчивость жреца градоправитель. – Пусть тогда споет что-нибудь, или спляшет.

– Эштарот! – Торжественно возвещал за жреца, желая выслужиться, сановник. – Спой для наших почтенных гостей и высокочтимого энси, песнь восславляющую мудрость государя и благодетеля нашего, да пребудет с ним всевышний, и вечную преданность ему – его послушных и любящих подданных!

Выслушав пожелания вельмож, до того принявший сладострунный зам-ми и готовый к выступлению, эштарот начал отнекиваться ссылаясь на служение богине. На это сановник, раскрасневшись, разразился бранью:

– Неразумный гала! Не ведомо ли тебе, что наш государь, помазанник самого неба и Энлиля, которому подвластны все боги, в том числе и Инанна-Эштар?! Так не будут ли и ее промыслы, связаны с промыслами лугаля нашего, действующего угодно всевышнему?! И не презренным эштаротам отказывать ему!

На последних словах выкрикнутых сановником, глаза эштарота беспомощно задергались, лицо побледнело, и сам он как-то обмяк. Помолчав, облизывая пересохшие губы, будто вспоминая требуемые песни, он вдруг вспыхнул, его щеки зарделись багрянцем, а глаза снова оживились. Дерзко вздернув головой, и, перебирая струны, он процедил сквозь зубы:

– Старый козел, любит сладкую лесть,

Глупый баран за клюкою поплесть.

Друг друга нашли вы, и разносится весть,

По белому свету разносится весть:

«Старый козел на барана залез»,

– Разносится весть – «Как на вертел налез,

Глупый баран растерял свою честь

Старый козел как залез, так не слез,

Глупый баран так блюдет свою честь,

Что без стыда сам налез на насест».

Старый козел, коль с барана не слез,

Глупый баран позабыл, коль про честь,

Буду я петь вам про то лишь все песнь,

Как под козлом потеряли вы честь.

Вот лишь вам вся моя песнь,

О том моя песнь,

Вот вся моя песнь.

И закинув за спину за-ми, развернувшись, собрался уходить, оставив онемевших пировальщиков с открытыми ртами. Но не смог сделать и шага, как от толчка сильных рук оказавшись на полу, почувствовал всю силу ожесточенных ударов ног городских стражников. И без того обозленные на него вниманием прелестниц, они не заставили себя долго ждать, накинувшись на кощунника по едва заметному разрешению старшего. Испуганные танцовщицы, завизжав, забились в кучку, некоторые продолжали кричать, но тут, же заткнулись от окрика. Юноша свернувшись, пытался закрываться руками, но пинки боевых сапог, пробивали его нехитрую защиту. Равномерно, как вышагивали строем по улицам Нибиру, так же равномерно, с молчаливым остервенением били ногами, и так же обыденно лупили копьями. Так же, как привыкли бить неугодных и недовольных властью, хоть изначально, в заветные и незапамятные времена – городские стражи созывались волей граждан, лишь для соблюдения порядка в городах, и защиты их жителей от лихих людей и от своеволия этой самой власти. От неминуемой гибели, послушника спасло лишь заступничество жалостливых и блудливых эрес, и нежелание энси омрачать веселье убийством любимца богини, вызывая ее гнев. Нарушитель спокойствия был в бессознательности унесен, чтобы быть брошенным в яму и не портить праздник видом своего окровавленного тела. Праздник продолжался соитием гостей с прислужницами и послушниками госпожи неба.

2. Нибиру. Дворец.

Энси, только что удостоенный чести быть назначенным главой священного города, после празднеств в честь Инанны не чувствовал себя довольным. Проклятые нибирцы и тут не обошлись без того, чтобы не преподнести с маслом жука-навозника. Он был зол на всех: на всех этих горожан, так и не смирившихся со своей участью – быть в подчинении и полной воле наместника единодержца; на жриц сладострастия, подсунувших этого невесть откуда взявшегося избранника богини, как будто среди десятков прислужников Инанны не нашлось послушников посговорчивее. Злился на подобострастных вельмож города, дошедших в своем заискивании перед ним до того, что жители Нибиру, стали ненавидеть его еще больше. Особая ненависть, конечно же, была к самому отроку, посмевшему дерзнуть и оскорбить самого великого единодержца при чествовании великой заступницы. Но не меньшую злость он испытывал сейчас к сановнику, чрезмерное желание выслужиться которого, привело к столь неприятным последствиям и которое неизвестно во что теперь еще выльется, ставя его в безвыходное положение. В сущности, выбор был невелик, либо он казнит его, навлекая на себя гнев мстительной богини и настраивая против себя граждан этого злополучного города, чьи жалобы могут стоить ему места. Ведь царю легче сменить наместника, чем ссориться с жителями неспокойных владений. Либо помилует и отпустит – попуская наглую выходку и оказывая тем самым поддержку крамольным словам, а значит самому, становясь врагом государю. А это уже может стоить жизни.

Слишком долгим бездействием он показывает трусость и нерешительность перед лицом опасности, роняя себя в глазах среди местной и особенно столичной знати. Прохаживаясь сейчас среди всей этой злорадствующей в глубине души своры претендующей на его место и только и жаждущей от него какой-нибудь оплошности, и улыбаясь в ответ на лживые любезности, он не должен выдать своей растерянности. Пусть все они думают, что у него и теперь все схвачено, и он не сомневается в том, как поведет себя дальше, а некоторая неторопливость с принятием решения, связана не с его нерешительностью, но с неким замыслом, который он осуществит в свое время. Но только в замыслах решения нет, вернее, нет самих замыслов.

Градоначальник постарался уединиться, незаметно отдалившись, выйдя из душного помещения. Вглядываясь в темнеющую даль, он попытался не думать сейчас о том, что прошло уже три дня и нужно принимать решение. С тех пор как он сменил грубую перевязь воина, на изящное облачение царедворца, каждое его движение находится под пристальным вниманием, и одно неосторожное движение может снова сменить мягкие подошвы на пыльные сапоги воина. Одна эта мысль сводит с ума. Это конечно хорошо, принимать почести завоевателя бесконечных побед, но к сожалению, не из них одних состоит походная жизнь, да и не случаются они так часто как хотелось бы. Ведь не всегда твой враг, это трусливый пастух или земледелец. Иногда это прирожденный воин, чей жизненный посыл и состоит в том, чтобы убивать чужеземных воинов – таких как ты, и его нельзя никак ни склонить, ни тем более замирить, его можно только уничтожить – пленить или убить. А это, ой как сложно. А как мучительны ожидания смерти, когда каждый день проживаешь как последний, живя со страхом не увидеть следующий. Не говоря уже об унылой действительности походной жизни, когда приходится претерпевать муки холода и зноя, болезни и голода. И при всем этом умудряться сохранять порядок среди этих неотесанных болванов, чьи единственные стремления: нажраться вусмерть и найти, во что бы приткнуть свое действительно дорогое им оружие, которое уж точно они никогда не бросят. Теперь хоть петлю на шею или бежать, бежать подальше отсюда, бежать к врагам, бежать с наворованным. Если повезет, там можно безбедно прожить остаток жизни. Но что это, по сравнению с тем положением, которое он занимал теперь, к которому стремился столько времени, столько лет. Благородных много, но не каждый из них глава столь обширных земель. Даже если его примут там, это не решает всех неприятностей, если только не договориться заранее с той стороной. Золото когда-нибудь закончится, или будет разворовано или отобрано – что, скорее всего, а имея власть, можно жить до старости не боясь лишиться завтра своих богатств, и если не быть богатым изначально, то иной выбор – с каждым годом становиться богаче, есть всегда. К тому же постоянно пребывать у врагов по их милости, это значит: вечно чувствовать презрение туземцев, начиная с их высокопоставленных вельмож, кончая последним отребьем, об которых и надсмотрщик не желает марать ремней своей плети. Не самое обнадеживающее будущее.

– Одолевают муки сомнения? – заставил его отвлечься от мыслей, бодрый голос. Энси оглянулся на знакомый голос. Чашника великого лугаля узнаешь всегда, по высокому росту и царственной стати. Подойдя, прихлебывая из чаши наполненной отборнейшим дином, он подлил из сосуда и ему.

– Отчего досточтимый са-ар саги так подумал? Скорее уж муки похмелья. – Попытался отшутиться градоправитель.

– Ты можешь обманывать их, – показал царедворец в сторону веселья – ты можешь обманывать себя, но ты не сможешь обмануть меня, я слишком хорошо знаю людские пороки. Люди как это питье, глядишь на него, и оно кажется чистым как слеза ребенка, но стоит только взболтнуть и оно мутнеет от осадка, и чем оно лучше, тем больше в нем мути. Мы называем его напитком жизни, за то, что оно поднимает в нас дух и заставляет кровь в наших жилах растекаться быстрей. Но ведь стоит его только перебрать и это уже яд, яд самый коварный, обнажающий в нас все самое отвратительное, порой то, что мы сами в себе никогда не обнаруживали и не подозревали. И каким бы человек хорошим ни был, каким бы честным не казался, каким бы добродетельным не прикидывался, в нем всегда есть то, что лучше и не вынимать. Увы, люди не боги, они не совершенны, нет хороших людей, есть люди неплохие и не очень плохие, таких больше всего, есть плохие, но не очень, а есть и очень плохие, наконец, встречаются просто плохие.

«Гляжу, в тебе он изрядно постарался это вытащить», подумал энси. Поблагодарив за напиток, он не торопился пить, внимая словам столичного гостя. Как же он ненавидел, все эти многозначительные слова всех этих умников.

– Спасибо досточтимый са-ар саги, меня и самого посещают мысли о вреде пьянства, и я со своей стороны делаю все, чтобы не допустить его разгула в моем городе.

Рассмеявшись, его гость сказал, что ценит шутку досточтимого энси, но он и вправду проникся чувством неразрешимости трудностей, возникших, из-за опрометчивого поступка какого-то юнца и хочет помочь.

– Порой, если не знаешь что делать, лучше не делай. Решение придет со временем, а может и разрешиться само собой. Иногда лучше подождать, чем действовать с сомнением в сердце. Пусть твое молчаливое ожидание вызывает тревогу у друзей, пусть кого-то из них оно лишит достатка и крова, или, обездолив, уведет в неволю. Пусть, наконец, иногда твое ожидание, будет стоить им жизни. Но что это все, по сравнению с тем, что наше выжидание приводит в смятение наших врагов, и в замешательство недругов, гадающих, какую еще им пакость мы задумали, заставляя их делать глупости, своими же руками разрешая наши трудности. Приводит их к посрамлению и поражению, а нас к победе и процветанию, вознося людской молвой все выше.

– Ждать, чтобы все обвинили меня в трусости?

– Но ждать, не значит бездействовать, ведь одно не мешает другому. Впрочем, что мне учить того, кто в умении ходить по головам и ждать своего часа, превзошел самого держателя мира. – Улыбнулся приближенный держателя мира.

– Досточтимый са-ар саги мудр, и я по своей неразумности не пойму его речи. – Так и не пригубив, в недоумении ответствовал ему верный слуга своего государя.

– Бойся предательства, бойся предать, как боишься расплескать переполненную чашу. Бойся расплескать, но не бойся сливать, чтоб не расплескалось. Презрен предавший ради богатства, презрен предавший из страха, нет этому прощенья, и предательство всегда слывет предательством, если только ты сам не разливаешь. А разливаешь…

«Вот к чему, все твои ужимки», действительно с презрением подумал Мес-э. А вслух сказал:

– То и не было предательства?

–Как будто. – Прищурившись, ответил важный гость. – Досточтимый энси догадлив. Как видно, не раз мысли об этом посещали твою черную голову. Ты станешь тем, кого не только примут, но будут чтить своим. Уметь быть своим там, где невозможно, уметь быть принимаемым везде: не в этом ли божественная сущность? А став богоподобны, мы перестаем зависеть от правил мира, богам закон не писан, они сами их пишут.

– Советник Азуф, решил искушением испытать мою преданность государю? – Предательски дребезжящим голосом пропел энси. – Всем известно, ты тот, кто предал и восстал и снова предал, но почему-то не казнен и даже не отдален как прежде, но стал ближе. И потому я не надеюсь, что мои слова сейчас тронут доверие государя. Но если твой совет, да против тебя? Ведь стоит мне лишь подождать…

– Все верно, но ты забыл одно: здесь разливаю я, не ты. Всегда.

Видя, что последние слова напугали его собеседника, Азуф поспешил его успокоить:

– Но я не ищу с тобой ссоры, наоборот, я хочу помочь тебе в разрешении твоих трудностей.

Мес-э, дрожа от волнения, зубами вцепился в чашу, жадно хватая живительную влагу.

***

Луч, проникая сквозь обрешетки окон, прорезаясь их очертаниями, прохаживал по стенам спальни витиеватым рисунком. Поливая из медной лейки, молодая рабыня отдернувшая занавеску, чтобы полить у окна, закончив, потянулась рукой за край, собираясь задернуть ее снова.

– Не надо. Оставь. – Кликнул ей звонкий голос.

Потягиваясь и протирая заспанные глаза, госпожа Элилу попросила одеваться. Пока юная рабыня помогала ей привести себя в порядок, Элилу болтая без умолку, жаловалась ей на жизнь:

– Если бы ты могла представить Забар, какое это мучение, знать, что он где-то рядом, лежит весь побитый, взаперти, и ты ничем ему не можешь помочь.

– Госпожа Элилу, так и не поговорила с господином?

– Что ты! Да я боюсь даже заикнуться Мес-э про него, хотя бы даже просто спросить про жрецов Инанны. Я боюсь ему подать любой повод так думать. Все, кажется, что он тут же обо всем догадается и все прознает. Несмотря на то, что ночами он меня редко навещает, если он хотя бы заподозрит, что у меня в мыслях кто-то другой, я боюсь даже представить, что будет. Он ведь не испугается даже позора, хотя конечно, не посмеет подвергнуть меня утоплению, но отправить меня к моим бедным родителям у него рука поднимется.

– У госпожи родители не бедные и очень уважаемые люди, а предки господина Салаха были лугалями в Нибиру.

Элилу с пренебрежением вытянула лицо:

– Ну что это, по сравнению с тем положением, которое занимает мой муж, с тем богатством, которым он владеет? А пройдет совсем немного времени и он станет заседать в совете Киша. И что я тогда со своими уважаемыми и именитыми предками буду делать в этой глуши, если вдруг он от меня откажется? Он итак, со мной так редко бывает в последнее время. Где он был этой ночью?

Продолжить чтение