Читать онлайн Записки врача скорой помощи бесплатно

Вступление

Как странно: когда я работала врачом, я жила совершенно бесцельно, хотя и эмоционально, а сейчас всё наоборот.

Завтра ваш ребенок придет из интернета и скажет: «Я решила поступать в медицинский колледж. Спорить бесполезно. Хочу спасать маленьких детей от смерти и разных болезней. Это самая благородная профессия, и мне очень идет белый халат».

И вы ничего не сможете сделать.

Иногда в голове появляется навязчивая противная строчка из старого стихотворения или вчерашней песни, и целый день повторяешь ее и не можешь вспомнить, из какого стиха и кто автор. И крутится в голове, как назойливая муха. Потом приходит на память, что это мое собственное старое стихотворение, а про что, не помню.

И вот, чтобы строчка отстала, я должна разыскать это стихотворение в своих записках в компьютере, прочитать его, и тогда все пройдет, как рукой снимет. И стихи оказались ни о чем или, наоборот, неплохие. Это моя идея, но через несколько лет я прочитала у Хемингуэя: «Он освободился от многих вещей тем, что написал о них».

Вот так и память о моей медицинской работе: чтобы вытряхнуть ее из головы, я должна все записать, захлопнуть книжку и забыть, не читать ее больше, прогнать из головы все эти вызовы скорой помощи. Иначе нет мне покоя. Может быть, кто-то скажет, что это эгоизм – перекладывать такую ношу на читателей, но с этим можно поспорить.

Глава 1. О книгах врачей-писателей

Понятно, что врачи скорой видят все, что только бывает с людьми в жизни: травмы и дурацкие болезни, о которых так интересно читать всем: и молодым и наивным школьникам, и людям постарше.

Скорая помощь, по мнению некоторых, для того и существует, чтобы изумлять разными чудесами из жизни людей. Чуть что-то случилось, так и жди в газете сенсацию, и обязательно фото машины скорой помощи как иллюстрация, хотя там и скорую никто не вызывал.

Написано уже немало справочников на тему выживания в любой среде и многие читают про это снова и снова, но рождается новый читатель, и ему, а заодно и его родителям, приходится снова все объяснять.

Например, я приезжаю на вызов «кричит ребенок» и выясняю, что ребенка кормят по часам, как написано в рекомендациях, час кормления еще не подошел, а ребенок проголодался и кричит. Молодые родители не понимают, что случилось, перебрали все варианты, кроме очевидного. Я наливаю бутылочку молочной смеси, ребенок высасывает бутылочку и спокойно засыпает. Все трое, родители и ребенок, довольны и радостны.

Некоторые предпочитают юмористическую форму рассказа про медиков. Такую форму любит народ, особенно про врачей и медсестер. Но мне такое не нравится. Шутить, когда у тебя в палате или в машине умирающий или пациент с переломом, я не люблю. И почему именно про врачей?

Было бы неплохо и полезно, если бы каждый врач написал книгу от первого лица, чтобы люди почаще в такие книги заглядывали и узнавали побольше о болезнях и травмах на самом деле.

Но врачам некогда писать книги, пока у них есть хоть один пациент в палате. Они говорят, что когда-нибудь про это напишут.

Там, где я жила и работала все это время, было много зимы и снега и много больных. Я когда-нибудь захочу все рассказать, а слушать будет некому. Так что успевать надо, пока не уснул мозг и не отказали руки.

Вот Вересаев, например, написал свою знаменитую книгу о врачах – избавился, высказался. Потом жил спокойно до 78-ми лет, и еще немало полезного сделал. Так что лучше уж написать эту книгу, хоть и с отвращением. Смогу ли я – уже неважно. Думаю, что я не пишу роман, а читаю роман, перелистывая скучное и перечитывая интересное.

Сначала я представляла, что напишу большую книгу, похожую на «Записки врача» Вересаева. Опишу там, как я, молодая и наивная, почти школьница, вдруг восхитилась работой медицинского работника, потеряла голову и поступила, не раздумывая, в медучилище. А могла бы стать художником. С каким восторгом я училась, а потом работала, узнавая все больше и больше, помогая самоотверженно больным людям днем и ночью, переступая через страх и усталость, забывая о голоде и холоде, работая 24 часа в сутки.

Но постепенно я превратилась в человека, который может одним взглядом на любого определить, чем он болен или болел, и этот взгляд как бы приклеился к моим глазам навсегда. Это действительно можно назвать превращением. Из человека, совсем не связанного с медициной ни семьей, ни школой, ни разными случайными профессиями и работами, я превратилась в абсолютного врача, врача с ног до головы.

Теперь я не смотрю на человека как все. Я вижу на нем тени и пятна, искривления и нездоровый румянец и боль. Это мое уродство, которое отталкивает даже близких знакомых. Мой горб. Люди называют это «врачебный цинизм».

Почему именно Вересаева я нашла как образец для своей книги? Почему не Чехова, Корчака, других писателей-врачей? Потому что нельзя объять необъятное. Речь о российской медицине и о российском обществе. Вересаев в своей книге не раз произнесет и даже упомянет соответствующие законы, что в Англии, Франции и других европейских странах нет такого отношения общества к врачам, как в России. И врачи в Европе не так часто врут пациентам, когда не хотят признаться в личном невежестве.

Несмотря на сто лет между мной и писателем Вересаевым, я хожу по тем же пыльным дорогам, вижу такой же простор и нищету в провинции, те же усталые лица врачей после смены, то же недоверие, страх, ненависть и стыд пациентов по отношению к врачам и медицине в России. И так же часто говорю, что за границей врачам по крайней мере живется лучше, чем в России, значит, их там ценят и уважают не меньше, чем околоточных надзирателей, дворников и швейцаров. Вересаев первым написал и всю жизнь проповедовал эту идею, что большинство болезней исчезнет, когда изменится отношение к людям труда, когда изменится общественный строй. И это он заявил в самое застойное царское время, в 1901 году, когда ни о каких революциях еще никто и не помышлял. Тут мы с ним тоже параллельны.

Почему вообще врачи не только мыслят, но и пишут книги? Потому что приучены писать эти свои истории болезней, складывать мысли в истории и делать выводы.

Потом я решила, что напишу книгу-разоблачение. Про то, как чиновники погубили советскую передовую медицину, заставив ее работать в условиях строгой экономии. Как здоровье и жизнь любого человека перестали быть приоритетом. Как беспощадно обогащались за счет медицины разные прохвосты и руководители.

Но со временем я заметила, что это совсем никому не интересно, ничего нельзя изменить этими рассказами о доходах главных врачей и министров и о несправедливой нищете простых людей. Да и те медицинские работники, которые еще продолжают работать в больницах, поликлиниках и в скорой помощи, тоже не хотят обсуждать эту тему, настолько она приелась. Ничего нельзя изменить – так говорят все врачи. Холод и безнадежность поселились в их сердцах.

Поэтому я решила: пусть это будет книга для моих детей, чтобы они узнали обо мне немного больше, чем завтрак каждое утро. О моем мире и о медицине тоже.

Жизнь человека коротка, и, как сказала одна моя знакомая, никому не нужны несчастные больные люди. Никто их не жалеет. Но я же могу о них написать.

– Давно надо было написать, – ответила моя знакомая. – Ведь ты умеешь.

Глава 2. О СМИ

Как изображают официальные СМИ скорую помощь? Вот так: по-прежнему, как в СССР, одухотворенное позитивное лицо водителя скорой или главного врача и герои-медики в синем или в красном. И штампы, штампы, штампы. А чтобы было убедительней, добавь воды, то есть в репортаже будет слеза героя-медика о том, кого не смогли спасти. И они говорят: «Мы покажем вам истинное лицо скорой помощи!» Как будто то, что показывали другие люди, было не истинным.

О чем всегда молчат официальные СМИ? О том, что герои-медики 24 часа на ногах, не раздеваясь, в дороге, на улице в тридцатиградусный мороз и в тридцатиградусную жару и что это нехорошо, не по-человечески. И что можно было бы сделать смену 8 часов, но это будет «неудобно» главному врачу и главному экономисту и еще десятку главных. И эта семидесятилетняя медсестра, и эта двадцатилетняя фельдшер, и этот шестидесятилетний реаниматолог, и еще десять героев репортажа, добавленных для пущей убедительности с прямой речью и цветной фотографией в стиле соцреализма, будут работать 24 часа без отдыха, пока не помрут, то есть, пардон, пока не сгорят, светя.

Блестящий репортаж блестящего журналиста в газете в самую точку сегодня хорошо оплачен. Даже самая желтая газетенка влиятельнее, чем все расследования честных журналистов, потому что сплетня и слухи владеют умами читателей. Читать привычное людям приятней, комфортней для психики. Один такой громогласный репортаж в газете раз в полгода перекричит десяток самых гнусных блогеров-правдолюбов, пасущихся на бескрайней медицинской теме каждый день.

Глава 3. Магия белого халата

Белые халаты – какие они все одинаковые и разные. Не помню, как мне дали мой первый белый халат. К нему прилагалась белая косынка санитарки. Мне было 19 или 18? К этому времени у меня в трудовой книжке было года 3 разного трудового стажа и исписаны почти все страницы, принята-уволена. Кем я только не была, где только не работала. Аптека, школа, авиационный завод, оперный театр, электротехнический завод и, наконец, больница № 3. Время было легкое и веселое, в СССР на всех воротах висели объявления о вакансиях, бесплатном обучении работников, предоставлении общежитий иногородним.

Инфарктное отделение городской больницы – начало карьеры врача, но тогда я об этом не думала. Это была просто очередная работа.

В больнице ты попадаешь в круг замечательных людей. И тебе вручают белый халат, белую косынку, белое ведро, белые судна, белый таз и чайник для умывания больных.

Человек на больничной кровати, белая постель, вставать нельзя, но по утрам я приносила ему этот таз и чайник с водой. Я поливала, а он умывался, чистил зубы, плескаясь и фыркая, как здоровый бык. И фамилия его была Быков. У него был инфаркт и строгий постельный режим на 10 дней в инфарктном отделении. Однажды из палаты раздался звон: сосед Быкова стучал чайной ложкой об стакан, звал на помощь. Быков внезапно захрипел и умер в палате, его стащили с кровати на пол и реанимировали, отгородившись белой ширмой от соседней койки, потому что реанимировать на высокой кровати неудобно, но реанимация оказалась бессильна. Медсестры из соседнего отделения съязвили потом: «Что, проспали больного?» Было обидно, ведь мы все делали, что должны были, а он умер, и это было днем, после обеда, когда никто не спал.

Нельзя быть слишком чувствительным, если ты санитар. Когда некоторое время находишься с человеком в одном помещении, в отделении больницы без закрытых дверей, делаешь разные вещи, которые должны помочь ему провести несколько дней, пока он болен, поневоле присматриваешься к нему, и этот образ остается в голове навсегда. Как он выглядит, какой у него цвет кожи, как двигается, когда встает с кровати и подходит к умывальнику, чтобы помыть свой стакан и ложку, какого он роста и телосложения, как разговаривает, как наблюдает за санитаркой, когда она приходит в палату с ведром и шваброй. В основном никто не разговаривает с санитарками. Это все равно что разговаривать с ведром и шваброй. И никто не стесняется санитарок. Ведут себя просто, как будто никого больше тут нет. Я помню одного человека с 11-м инфарктом. Очень высокий прямой старик, костлявый, ни капли лишнего жира, он всегда ходил в палате или сидел на койке в темных сатиновых трусах и молчал. Лицо у него было сосредоточенное и доброе. Его можно было принять за профессора с какой-нибудь кафедры, и за начальника отдела кадров, и за охранника из лагеря, и за таежника. Но он оказался трактористом из дальней деревни. Почему-то это всех удивляло, как будто у тракториста из дальней деревни не может быть инфаркта. В больнице все равны. Всех везут на скорой, поднимают на лифте в отделение и лечат бесплатно. Так было.

Не могу забыть о заведующем инфарктным отделением потому, что это как сказка.

Заведующий Юрий Иванович, на первый взгляд, был человек-радость. Ему радовались медсестры и больные. На второй и третий взгляд, у него было еще много положительных качеств и ни одного отрицательного. И через много лет, когда все вокруг изменилось, он остался таким же, сохранил себя. Это был такой доктор Айболит-кардиолог.

Он говорил негромко и улыбался. Он говорил: «К нам всегда все возвращаются», – это и про санитаров и медсестер, и про студентов. Действительно, в первые же каникулы в медучилище я пришла и снова работала у него все лето санитаркой. Его отделение – это был такой муравейник, где каждый человек был нужен и важен, независимо от меры его сил.

А может быть, Юрий Иванович имел в виду своих пациентов, мол, после инфаркта куда же им еще возвращаться, как не в единственное в городе инфарктное отделение?

Юрий Иванович собирал материал для докторской диссертации, такие полные коробки с розовыми лентами ЭКГ. Сейчас я понимаю, насколько это было непросто с той примитивной аппаратурой, с чернильными самописцами – записывать по нескольку раз в день изменения на розовые ленты ЭКГ, пытаться понять, что там внутри, в сердечной мышце, происходит, что вот этот зубец на ЭКГ стал снижаться, а потом и вообще перешел в отрицательный, и чем страшен теперь этот отрицательный зубец. В отделении были люди, у которых в истории жизни было 11 инфарктов – немыслимо в наше время! И они лежали в палате, по утрам спокойно пили чай, в одиннадцать ели творожок, а на ЭКГ у них творилось такое! Им было спокойно здесь, они были уверены, что теперь они в хороших руках и все плохое позади.

Так промчалась зима, весна, и лето подходило к августу. И мы вспомнили про приемные комиссии. Уже все вступительные экзамены начнутся через неделю, а мы все еще санитарки! Успели вскочить в последний вагон, успели за неделю пролистать школьный курс химии и биологии, и успели сдать вступительные экзамены чудом, и поступить в медицинское, пока только в училище. В приемной комиссии принимал документы человек, как оказалось, заведующий травмой в местной больнице и по совместительству главный преподаватель хирургии и травматологии на всех курсах медучилища, такой огромный настоящий врач. И вот он каждую абитуриентку спрашивал, почему она надумала поступать в медицинский, наверное, белый халат нравится? И каждая ему стандартно, но уклончиво отвечала, что если бы нравился белый халат, то она пошла бы учиться на продавца. В то время продавцы тоже работали в белых халатах. Но их почему-то не называли «людьми в белых халатах». Слышали эту песню? «Люди в белых халатах, низко вам поклониться хочу», там еще «вечный подвиг, он вам по плечу» – образец советской пропаганды.

Глава 4. Первокурсник

Чем отличается первокурсник медицинского от любого другого первокурсника? Тем, что медицину не преподают в средней школе. Хорошо тем, у кого родители работают в больнице, они хотя бы что-то слышали про раны, болезни, операции, анатомию, фармакологию. Но будь ты хоть золотым медалистом, ты в медицине – полный профан, пришел в первый класс, и все твои школьные знания никогда тебе больше не пригодятся. То есть абсолютно все! Ты просто умеешь читать и писать, как первоклассник в новом белом халате и в белой шапочке. Тебе еще два с половиной года стирать и гладить этот халат и шапочку почти каждый день.

День за днем проходили в зубрежке, потому что таких фанатичных преподавателей, как в медучилищах тех лет, нет больше нигде. Знаете, что такое «Da tales doses numero»? Вот. А я знаю.

Глава 5. Урок хирургии

– Перчатка хирурга должна быть целой и стерильной. Вот как, по-вашему, проверить резиновые перчатки на целостность? Ну, кто знает? Поднимите руки! Что, никто?

Он всегда злился, когда мы тупили.

– Показываю один раз, – сказал он.

И показал.

Понимаете, огромный мужчина, оперирующий хирург, завотделением, почти святой, стоит перед классом девиц в белых халатах и белых шапочках, которые постепенно начинают подхихикивать, берет резиновую перчатку телесного цвета, надувает ее одним выдохом в пятичлен, закручивает и опускает в ведро с водой. Если есть дырка, то из перчатки бегут пузырьки. Остался один вопрос: так-таки сидит медсестра в стерилизационной, надувает каждую перчатку и макает в ведро? До сих пор не знаю. Скорее всего, он над нами прикалывался. Но какое терпение!

Это было время многократного использования перчаток, стеклянных шприцев и затачиваемых игл для инъекций. Все это мыли, промывали, замачивали в растворах, прожаривали в автоклавах, заливали спиртом, йодом и несли в растопыренных, поднятых руках в операционные. Вся хирургия была основана на стерилизации, «достижениях передовой советской медицины» и на белых халатах. Теперь вы можете хихикать.

Глава 6. Фельдшер скорой помощи. Первый вызов

О том, как нас уговаривали пойти в группу скорой помощи. Как хитрая лиса, пришла единственная врач скорой помощи в этом маленьком городе, она же врач кардиобригады, маленькая кудрявая блондинка лет пятидесяти, пропела про романтику скорой помощи и что из кабины скорой помощи «весь город как на ладони».

А нас и не надо было уговаривать, достаточно было не рассказывать, что ночью темно и страшно и хочется спать; не рассказывать, какие опасности подстерегают на вызовах и что мы не будем видеть семью сутками. Промолчала бы об этом, но нет, она рассказывала о работе на скорой помощи с восторгом и радостью, а мы внимали, разинув рот.

Вдруг в мае, в конце второго курса, нам объявили, что нас будут готовить на специальность «скорая медицинская помощь» дополнительно. Быстренько прочитали цикл лекций, отметили зачет и направили на практику на местную станцию скорой помощи.

Мы прибежали рано утром, раньше всех работников, в белых халатах и замерли в ожидании, как дети в фильме «Город Эмбер». Ведь вызов на скорой – это не процедурный кабинет в психбольнице, хотя в психбольнице зарплата в два раза больше. Это обязательно что-то неожиданное, интересное и романтичное, как нам обещали преподаватели. Тем более на улице май, тепло и цветет черемуха. И фельдшер в кабине такой умный и опытный, конечно. Как это было мило – этот первый вызов! В белых халатах, с открытыми окошками, в белом доисторическом РАФе, среди майской зелени и цветущей черемухи разыскать этот домик в деревне, где нас ждала настоящая деревенская пациентка, «роды первые». Как он ее осматривал и заставил каждую из нас прослушать и сосчитать «сердцебиение плода»! А когда он усадил ее в салон скорой помощи, то еще и преподнес ей букет черемухи с ближайшего дерева. Да уж.

Обязательно нужно уточнить, что это было чистое время скорой помощи. Это было время до.

В стране еще не было людей, которые жили в теплотрассах, на мусорных полигонах. О нищих на тротуарах мы читали в газетах о загнивающем Западе и ужасались. Никто не умирал от голода в развалинах, никто не замерзал насмерть в бараках «под снос» без окон и дверей, дети не засыпали в кустах, нанюхавшись клея. Поэтому скорая помощь лечила, а не «подбирала и увозила».

Глава 7. Распределение. Сельский фельдшер

Постепенно первоклассники превратились в выпускников и оправились на распределение.

Так вот – распределение. Существовал такой способ устроить каждого выпускника на обязательную работу на три года, кроме отличников и некоторых льготников. Это было обязательно – отработать там, где нужно государству, как бы за бесплатное обучение. Всем выпускникам медучилищ «грозили» ФАПы, фельдшерско-акушерские пункты, в разных деревнях области, а также на Крайнем севере и на Кавказе. А нас было 6 человек с красными дипломами, то есть мы могли брать распределение, а могли и не брать, ехать сразу домой или устроиться работать куда угодно. Потому что мы нужны были везде, в любой больнице. И вот за 5 минут до распределения мы собираемся и решаем, что отличники возьмут направление в самые захудалые дальние деревни, чтобы туда не отправили никого больше. Так и сделали. Но не поехали. Имели право. Нет, я, конечно, поехала в действительно дальнюю и захудалую деревню и отработала там до следующей зимы, потому что работать там было интересно и смело, но зимой я бы там не выжила. Я почему так детально все рассказываю? Потому что этот социалистический пережиток распределения молодых специалистов искоренили демократы после развала СССР, и теперь даже за бесплатное бюджетное обучение отрабатывать никто не должен. Да здравствует свобода!

Итак, я поехала в ЦРБ, меня приняли на работу фельдшером ФАП в дальней деревне. Я собрала свои вещи, небольшой чемодан, за мной заехал человек, которого все называли «бригадир», на грузовой машине и привез меня в деревню. Вокруг расстилались на многие километры бескрайние поля, на которых росло что-то колхозное или просто травы на корм коровам, да редкие рощицы деревьев вдоль речки, где пасли лошадей ночами, оживляли пейзаж. По сибирским понятиям, местность была скучная, но приятная, не в тайге.

До сих пор не понимаю, как я согласилась на это – поехать туда работать. Спонтанное решение – залог подвига. Мне выделили крохотную комнату в доме бригадира, где он жил со своей ужасно неприятной женой. Она учила меня доить корову, а я ее – жарить картошку по-татарски. Это был обычный холодный деревенский дом, куда я возвращалась только вечером, ужинала и сразу ложилась спать. В темноте по полу бесшумно скользили двухвостки. А рано утром я снова уходила в медпункт. Впрочем, я прожила у бригадира совсем недолго, а потом переехала в медпункт. Мне надоело каждый день ходить по темноте от дома до медпункта эти пять километров сквозь снег, и дождь, и ветер, и лай собак.

Кажется, никто не устанавливал мне часы приема в медпункте, как не было и выходных дней. С утра приходила санитарка – грустная местная женщина, страдавшая запоями, – растапливала печь, перемывала все, приносила откуда-то чистую воду в ведрах, два ведра с углем и уходила домой. Весь день я сидела одна в медпункте, подбрасывала уголь в печь, варила себе какую-нибудь еду и вела прием. Пациенты сидели в очереди на стульях в комнатке, где топилась печь, и иногда кто-нибудь из них открывал дверцу печки и подбрасывал угля в огонь.

Иногда за мной кто-то приходил, и я шла в какой-нибудь дом к больному. Я обнаружила в шкафу полный набор инструментов стоматолога и даже пару раз удалила шатающиеся зубы у старушек, потому что просили очень. Как-то пришел мужчина из соседнего дома и купил у меня – я была еще и аптекарь – несколько флаконов пенициллина. А потом позвал меня же, чтобы я поставила этот пенициллин его свиньям. Он сел верхом на свинью и показал место на загривке свиньи, куда колоть иглой. Потом его жена угостила меня обедом в русском стиле, но без водки.

Однажды я пришла к женщине, которая недавно родила ребенка. Она вызвала меня, потому что у ребенка поднялась температура, 38 градусов. Тогда я впервые увидела крестьянскую люльку. Это такой деревянный ящичек на длинных ремнях цвета хаки, которые используют в конюшне (когда запрягают лошадь, их называют «вожжи»). В стропила – толстое бревно под потолком – был вбит крюк, очевидно, много лет назад, и на нем крепились эти вожжи с люлькой. Ничего подобного я раньше даже представить себе не могла. В доме было очень жарко, натоплена печь, ребенок укутан в одеяло. Как-то инстинктивно я поняла, что ребенок не болен, а просто перегрелся. Я и детей-то до этого видела только в роддоме и в детской больнице несколько раз. Что я могла вообще посоветовать этой кормящей мамаше, которая знала еще меньше меня? Слава богу, все обошлось, но вот именно таким способом появляется опыт. Увы. Потом было еще немало детей в этой деревне, некоторые рождались в течение этого полугода, что я там работала. Когда женщины начинали рожать, я вызывала им скорую помощь из Ленинска-Кузнецкого, а иногда увозила в роддом сама на школьном автобусе, пузатом пазике с двигателем в виде ящика перед лобовым стеклом.

Были дни прививок, когда все приносили своих младенцев в медпункт, а я ставила им прививки из разных ампул и бутылочек и записывала в тетрадку.

Сейчас я вспоминаю об этом с ужасом, ведь я никогда раньше ничего подобного не делала, только смотрела на практике, как эти крохотные иголки вонзаются в младенческие ягодицы.

Примерно через полгода я была уже ас в этом деле, и не только в этом. Когда московский знаменитый врач призывает ввести снова распределение и отработку в «первичном звене», я понимаю, что он не работал на ФАПе в дальней деревне через неделю после училища.

Как девочки играют «в магазин», так я продолжала «играть в фельдшера ФАП». Но девочки мне бы позавидовали, ведь у меня был настоящий здравпункт, настоящие инструменты и настоящие лекарства. Кукол не было, зато были настоящие больные, которых я лечила с важным видом, а они, кажется, не понимали, что они в игре.

Хотела бы я снова сыграть в эту игру, как в первый раз.

В деревне было 3 автомобиля: школьный автобус, грузовик с тентом и скамейками, на котором ежедневно возили доярок на какой-то дальний луг доить коров, и молоковоз. Молоковоз собирал молоко у каждого двора за какие-то небольшие деньги и уезжал потом еще где-то собирать молоко. Еще в деревне был один личный легковой автомобиль, у водителя молоковоза, «Жигули». А вот у водителя грузовика личного автомобиля не было, он всего полгода, как пришел из армии, и ему повезло устроиться на работу шофером. Ему повезло, что в деревне был выбор девиц, школьниц старших классов, так что он еще и собирался жениться в ближайшее время. В то время, это был 1980 год, никто не стал бы препятствовать свадьбе с семнадцатилетней, а она выскочила бы замуж, не задумываясь о своем будущем, учебе, профессии. Выйти замуж первой из класса – это была лучшая карьера для девушки в деревне, где все работали доярками, и только одна – продавщицей в магазине, но это место было занято. Кому повезло, вообще не работали, рожали детей и вели хозяйство – огород минимум 40 соток, картошка, свиньи, коровы, куры. Привычный быт той сибирской деревни – это минимум удобств и чистота в доме, особенно в кухне, в одежде, порядок в огороде и во дворе. Никаких сломанных заборов, никаких лишних украшений.

Разумеется, девушки не мечтали о работе дояркой. У каждой из местных женщин в медицинской карте было написано хроническое заболевание: хронический бруцеллез, полиартрит. А у некоторых еще и ревматизм, порок митрального клапана – последствия сибирских зим и холодной воды, в которой они ежедневно возились дома «по хозяйству» и на работе, «на дойке». Они всю свою жизнь работали доярками в колхозе.

Этот жених был старшим сыном в семье доярки, а младшему было 6 лет. У его матери было шестеро сыновей, потому что мужу очень хотелось иметь дочь – Танюшку. Вот ведь жизнь! Теперь он лежал дома, умирал от рака простаты со страшными болями, а я несколько раз в день приходила и делала ему укол: промедол или морфин. И то, и другое его жена ездила получать в участковой больнице коробками, а вот уколы ставить так и не научилась. Однажды ночью он умер. Она пришла ко мне, разбудила и сказала: «Лена, он сдох». Так и сказала, без всякого зла. Через несколько месяцев она родила дочь, но об этом я узнала случайно, через знакомых, через 16 лет.

Я забыла упомянуть, что вся деревня пила с четверга по вторник – водку, самогон и брагу, традиционно. Не вусмерть, но обязательно, поводом был всегда выходной день. Однажды я увидела в доме у санитарки эту брагу. В углу на веранде у стола, где обычно все обедали, стояла огромная бочка с деревянной крышкой. Там эта брага и пузырилась, там ее и черпали кружкой, и тут же пили, и мне дали тоже. На вид как какао, на вкус как квас, но нужно немало выпить, чтобы упасть. Остальное невыпитое перегоняли на самогон, чисто на пшенице с сахаром и дрожжами.

Надо не забывать, что такая жизнь была этим людям за счастье. Им приходилось много работать в своем хозяйстве, но они не голодали, а даже наоборот – везли на рынок в город немало продуктов из своего натурального и экологичного хозяйства. Они кормили город, и меня в том числе. Таких мясных и молочных деликатесов я не встречала в магазинах ни до ни после этого никогда.

А ведь совсем недавно они не имели даже паспорта, в колхозах не платили пенсии, они голодали и постоянно боялись милиции.

Глава 8. Гужевой транспорт и аптека

Самым классным в той деревне были мои еженедельные поездки в аптеку «за товаром» в коляске, запряженной лошадью. Как ни странно, мне доверяли ездить на ней совершенно одной, без прав. Дело в том, что моя деревня была настолько глухой и дальней, что до ближайшей даже участковой больницы было примерно 15–20 километров по полям, по проселку, а часть дороги можно было проехать по асфальтной дороге. Там же находилась и аптека, которая снабжала меня «товаром» – лекарствами для продажи, фармакологией. Раз в неделю я должна была явиться в аптеку, забрать несколько коробок и ящиков и сдать выручку за предыдущий уже проданный товар. Самое интересное выяснилось в первый же месяц: оказывается, за эту работу мне платили зарплату, почти столько же, сколько за работу фельдшера ФАП. То есть работа на ФАП оплачивалась в два раза больше, чем я бы зарабатывала в городе. Но деньги в то время были не так важны, как сегодня. Ведь это была игра в «фельдшера ФАП».

Неважно, каким способом я должна была возить эти коробки, хоть на такси.

Но в этой деревне традиционно это делали на конной повозке. Там был конный двор и несколько десятков лошадей. Я являлась на конюшню с утра, без предупреждения, и мне тут же запрягали любую лошадь в открытую коляску на резиновом ходу. Какой-нибудь малец запрягал, помогал мне забраться на кожаное сидение, на верхотуру, вручал мне в руки вожжи и говорил: «Нно!»

Им даже в голову не пришло, что человек может видеть лошадь впервые в жизни. Но так же, как я когда-то с первого раза освоила коньки, лыжи и велосипед, вошла в горящую избу, так же нагло я взяла вожжи и поехала, потому что дорога до той деревни была единственной по бескрайним полям. Ну, и на первый раз я взяла с собой санитарку. Но в другой раз она наотрез отказалась, потому что «ее тошнит». Я уже говорила, что она страдала запоями.

Представьте картину: я скачу одна в конной коляске по русскому полю, помахивая вожжами огромному сонному коню Цыганку, потом в одном месте выезжаю наверх на асфальт, по которому едут автобусы и «Жигули», а мы им важно надуваем щеки и косим лиловым глазом. На перекрестке преимущество у гужевого транспорта! Я на работе! Я фельдшер ФАП, меня этому три года учили! Потом еще километра два по проселку, подъезжаю к забору аптеки, привязываю коня к столбику и иду к заведующей получать «товар», сдавать выручку и получать зарплату. Так мы ездили полгода.

Суперигра: возвращаюсь с «товаром», подъезжаю к медпункту, разгружаю ящики, привязываю вожжи к спинке кожаного сидения, говорю «нно», и дальше конь с коляской идет сам по пустынной дороге через всю деревню к своему конному двору.

Глава 9. Сентябрь, сваты и флюорография

Так быстро в деревне пролетела весна, лето и наступила осень. Ночи стали темными и жутковатыми, сидеть одной в бревенчатой избе-медпункте и смотреть два канала по телевизору с экраном 15 см было уже совсем не романтично. К тому же соседи на полном серьезе собрались «засылать сватов» для своего сына из какого-то города Стрежевого, а это было уже не игра. В общем, я совершила свой последний подвиг: обошла пешком каждый дом в этой деревне и в той, что за речкой с висячим мостом, и оповестила все население, каждого лично, что они обязаны такого-то числа явиться к магазину, потому что приедет передвижная флюорография на три дня. Самое интересное, что они явились все, 500 человек из двух деревень, и мы провели эту флюорографию за три дня. Об этом долго рассказывали потом в участковой больнице, а народ, наверное, сочинил песню, сказку и воздвиг мне памятник в честь этого подвига возле магазина. Почему бы и нет? Уважали!

После этого ко мне одновременно приехали родственники на «Жигулях» и главный врач из участковой больницы на УАЗе, заставили написать заявление на расчет и увезли навсегда. Официальная версия была: из декрета выходит местная фельдшер, с которой я уже была немного знакома. Это было похоже на арест, наверное, они сговорились у меня за спиной. Хотя, если бы меня не увезли, я бы погибла там зимой, как Серая Шейка на замерзшем пруду. В сибирской деревне «Мама Миа» не такая красивая, там можно замерзнуть за двадцать минут насмерть.

Глава 10. Я вернулась в свой город. Станция скорой помощи

Я вернулась в свой город, «знакомый до слез», в свою большую и теплую квартиру, к остаткам своей семьи, потому что брат с сестрой за это время завели свои семьи и съехали, и пошла устраиваться на скорую помощь. С того времени, со 2 декабря 1980 года, начались «сутки через двое». В общем, если взять тридцать лет для ровного счета, то из них десять лет я не спала ночами дома, да и на работе тоже. А так-то лет было сорок.

Когда я устраивалась на работу, на Островского, 24, мне любезно пообещали, что минимум год я буду ездить на вызовы с врачом, учиться всему, а уж потом разрешат работать самостоятельно. Но через две недели началась эпидемия гриппа, резко увеличили количество машин, и я больше не увидела никакого обещанного врача. Толстый синий справочник фельдшера был моим врачом, я возила его в машине минимум год. А как иначе отличить сыпь кори от сыпи краснухи или ветрянки?

Кстати, о машинах. Холоднее машин скорой помощи в Сибири, как известно, нет ничего на свете. Сегодня есть теплые, да. «Мерседесы», «Фиаты», «Пежо». Ни одной отечественной среди них нет. У отечественных автомобилей в характеристиках написано: «…разрешается эксплуатация при температуре в салоне +50°С». Скорость ветра из щелей не учитывается.

Но я не об этом. Известно, что бывают эпидемии гриппа, аварии и праздники, когда резко возрастает количество вызовов, в два и в три раза, бывает. Так вот, в годы «проклятой советской диктатуры» каждое городское транспортное предприятие отправляло на скорую помощь свою машину с водителем на смену на столько дней, сколько продолжался аврал. Каждое. Я могла работать и на такси, и на грузовике, и машине начальника, и на «санитарке» из поликлиники. А поликлиники присылали своих участковых терапевтов в помощь, хотя бы на день. У терапевтов на лбу было написано: «Только бы не роды!» Как-то так. Есть что хорошее вспомнить. И белые халаты, конечно.

Глава 11. Медицинский институт

Время летит! Я уже учусь в институте на врача, на вечернем отделении.

Если бы я начала писать роман в 13 лет, то к 30 я бы уже была знаменитостью. К сожалению, я пропустила многое. Пока я училась на врача, работала «сутки через двое», набивала свою голову и сердце чужими страданиями, отсыпалась после суток, чтобы после обеда препарировать трупы на анатомии или рисовать микроба под микроскопом, время летело. Наши ровесники, а также братья и сестры в это время не пропускали новый фильм, строили дачи, создавали семьи, разводились по пять раз, бросали жену и двух младенцев ради новой красотки или, наоборот, отдыхали в Крыму с семьей, но они никогда не становились врачами.

Скорая помощь отсыпалась перед сутками. Хроническое недосыпание – главная болезнь скорой помощи. «Вы знали, куда шли». Это каждый врач услышит еще тысячу раз.

Только раз в году был отпуск, да и тот обычно не попадал в каникулы. Мы ведь все учились в институте и работали. Вечернее отделение мединститута каждый год выпускало 100 врачей только лечебного дела, и все они работали потом врачами, а не медицинскими представителями, как сегодня. Студенты дневного отделения устраивались работать ночными санитарами, как я работала еще в училище. На вечернем отделении четыре дня в неделю были полноценные 3 пары занятий в институте, а три дня студенты зарабатывали себе на жизнь, обычно сутки в среду и субботу. Да, это был марафон, но ведь мы были молоды и здоровы. Да, и кто не хотел такую жизнь, мог остаться фельдшером, это было не запрещено. Выйти замуж, бороться с бытовухой и радоваться своему кольцу на пальце.

Почему все так делали – учились и работали? Во-первых, это были приличные деньги. Я получала санитаркой больше ста рублей, а прожить можно было и на 60 с родителями на всем готовом. Во-вторых, никто из начальства не смел унижать будущего врача разными придирками, нелепыми требованиями, угрозами наказания, моды такой не было, как сейчас унижают врачей. И в-третьих, опыт. Никакие лекции, учебники, никакие обходы с профессором, никакие муляжи не научат тому, что нужно делать своими руками в экстремальной ситуации.

Глава 12. Без крови тут не бывает

Кровь в жизни – это не то, что показывают в кино. Это не перемазанные кетчупом лица и рубашки героев боевиков, не брызги и потеки на стенах. Кровь – это прежде всего запах, тошнотворный, устрашающий, пробуждающий адреналин. Когда входишь в подъезд, смотришь на ступеньки и видишь на каждой из них капли или лужи крови, нарисованные, как по трафарету, а потом чувствуешь этот крепкий запах до самых дверей, то понимаешь, что это не ложный вызов.

На скорую помощь вообще брали студентов с удовольствием, но не безгранично, а только с 18 лет, и иногда все места были заняты. Потому что на скорой помощи ведро и швабра были вторичны, главное было – ехать на вызов, желательно пострашнее – домашние роды двойней или перерезанное горло.

И это не кино. Знаете, как выглядят домашние роды двойней? Это когда скорая помощь входит в квартиру, а один ребенок уже родился, но «вроде там еще что-то есть». И это кровь на простынях. И вот их уже двое, и они орут, а одеяло закуплено на одного. А потом начинаются обрезания пуповин, определение пола – это же самое главное, поиски одеяла, во что завернуть второго, безумный папаша ищет, кто понесет носилки, мы несем два кулька с младенцами на капот в кабину, а половина общаги добровольцев несет носилки с мамашей. А вот и папа пришел. Папа в восторге, сует нам конфеты, деньги и едет в роддом с нами.

А знаете, как выглядит перерезанное горло? Открытая квартира, никто не встречает, в дальней комнате на кровати человек с резаной раной нижней трети шеи от уха до уха булькает, а когда он приподымает голову, то лучше бы он этого не делал, потому что кровь льется на грудь и плечи, а ехать нам из центра до шахты Северной не меньше 20 минут. Не удивляюсь, что он выжил, ведь во всем этом главное – судьба. Или не судьба.

Но вот что интересно: никому из этих двух девиц в белых халатах не пришло и в голову, что, возможно, тот, кто перерезал это горло, сейчас здесь, в квартире, и прячется за шторой. Хотя нет, вряд ли.

Без крови на скорой помощи не бывает. Ночь, лето, частный сектор, «вены порезал». Очень хочется спать, однако едем на вызов. Ярко освещенные окна веранды, и на пороге мы застыли. Как говорится, кровь застыла в жилах. По веранде скачет сильно пьяный «герой», размахивая окровавленными бинтами и матерясь на двух растрепанных баб, судя по всему, жену и мать. Они в каком-то ситцевом неглиже, не причесаны, орут и держатся от него подальше. Крови много. На полу веранды слой жидкости красного цвета глубиной два сантиметра сплошь. Некуда ступить, а тем более поставить девочку с сумкой скорой помощи, открыть карту и что-то записать. Постепенно шум стихает, раны осмотрены, перевязаны, бинты снова сорваны; бабы продиктовали паспортные данные пациента, давление измерено, герой наотрез отказался от медицинской помощи. Во-первых, у него еще «осталось» водка, а во-вторых, никуда не хочет ехать, потому что ночь. Бабы его дружно поддержали, расписались в отказе. Да и что там делать? Подумаешь, бритвочкой руки почиркал!

– А почему столько крови на полу?

– А это мы на него воду лили, чтобы успокоился.

– Кошмар.

Кровь сама по себе не страшна, если ты не падаешь в обморок при виде крови. Было время, когда про ВИЧ только в газетах писали, типа где-то в Африке обезьяны болеют. А в нашей стране был только гепатит и сифилис. Сифилисом можно было заразиться на таком вызове. Однажды реанимация поехала на вызов в общественную баню на Весенней. Там один шутник вскрыл себе вены на руках в голом виде, уделал кровью и баню, и бригаду, а потом прислали из больницы результат анализа: сифилис – три креста. И всю бригаду на учет, профилактика антибиотиками в ягодицу на два месяца. В обстановке строгой секретности.

Глава 13. Черная шинель с золотыми пуговицами

Мы были разодеты в пух и прах, как армия: белый халат с завязками вокруг талии, черная толстая шинель с двумя рядами золотых пуговиц и еще две пуговицы сзади и черная меховая шляпка или шапка-ушанка с золотой кокардой. Ветераны еще помнили фуражки и пилотки или беретки. А блестящие медные чаши со змеей можно было прицеплять куда угодно и сколько угодно. Обувь была своя, но в то время вся обувь в СССР была одного фасона и цвета, так что ничего придумывать не надо было. Зимой мы больше походили на отступающую армию Наполеона, закутанные в шарфы, рукавицы и валенки. Все-таки эти УАЗы и РАФы промерзали насквозь. Первые года два я непрерывно болела всеми ОРВИ, какие только бывают на свете, пока меня не заманили в лыжную команду. Тренировки лечат, поэтому все спортсмены такие здоровые.

А на осень выдавали брезентовые плащи, как у солдат, цвета хаки. Начальство жутко гордилось этой одеждой, она была срисована с московской, и это называлось «единая форма скорой помощи». Мы были похожи на офицеров ВМФ, или на Раскольникова в его лучшее время, или на чиновников XIX века с золотыми пуговицами. В общем, форма явно ностальгировала по прежним временам. Летом ее забирали в чистку, а зимой она снова появлялась, пока в каком-то году ее не списали и не поменяли на китайские пуховики.

А белые хлопчатобумажные халаты заменили на цветные костюмы из синтетики. Мы потеряли свой благородный вид в 1994–95-х годах. Говорят, что в белых халатах скорую реже били. Один раз только помню, что реанимацию побили лыжами, этот случай разбирали на собрании.

Я не могу назвать себя таким строгим документалистом. Наоборот, я личность довольно-таки рассеянная и поэтическая с детства. Помню, как мне доставалось в первом классе за то, что смотрела на уроке в окно и постоянно писала «домашняя рабобота». Но и прибавлять не буду. Зачем говорить, что реанимацию побили лыжами три раза, если я знаю об одном случае?

Глава 14. Фельдшер ничего не боится

Все-таки мы были довольно защищенными людьми. Не было постоянного чувства, что Родина нас не защитит никогда. Если были проблемы на вызове, старший врач немедленно бросался в бой и все исправлял, посылая врачебную или специализированную бригаду на помощь. А то и сама заведующая приезжала. Я помню, как однажды мы поехали в частный дом искать потерянную лупу, которая якобы пропала после приезда скорой. Заведующая, фельдшер той бригады и я – незаинтересованное лицо. Я нашла эту лупу, завалившуюся за кухонный стол, и все аплодировали, потому что без нее эти пенсионеры не могли смотреть телевизор. Фельдшер фельдшеру «рознь», как говорят в Америке. К хорошему быстро привыкаешь. Меня опекали на работе со всех сторон – все, начиная с уборщицы и до главного врача. Не боялись делиться своим опытом. И врачи в приемных отделениях никогда не обзывали фельдшеров скорой помощи «таксистами». К тому же мы часто ожидали вызова в ординаторской, общей для врачей и фельдшеров, собирался довольно приличный консилиум, потому что не было такой жуткой нагрузки, как сегодня, когда за смену не встретишь никого из других бригад. За ошибку на вызове или в карте заведующая требовала написать реферат по теме, срок – два дня, а не вручала сразу выговор с выражением гадливости на лице, но сначала все исправляла сама немедленно, сразу после того, как обнаруживала косяк. Главное было – сделать все необходимое, но достаточное, чтобы не допустить смерти на вызове, это было самым страшным результатом вызова, независимо от причины смерти.

Все помогали, чтобы молодой фельдшер превратился в лебедя из гадкого утенка. Ну а те, кому эта опека не помогала поумнеть, оставались работать в заправочном отделе, на справке, в диспетчерской, в статотделе – кабинете для беременных, или помощником на спецбригаде – заворачивать катетеры в салфеточки. Каждому находилось достойное место работы.

Студенты доучивались в институте и часто оставались работать врачами на скорой, «в родном коллективе», если у них не было другой цели. Например, цели стать ведущим нейрохирургом в детской больнице или фармацевтом в аптеке.

Глава 15. Новый год на скорой помощи

Я хорошо помню мой первый Новый год на скорой помощи. Первый год после училища. Сутки 31 декабря 1980 года.

До шести вечера я работала на машине с врачом.

Не так, как сегодня. И машина была холодная, то ли УАЗ, то ли РАФ, а может быть, и «Волга», но настроение было бодрое и веселое, деревья были большие, шприцы – железные, а уазики – зеленые.

И все были в белых халатах. Халаты стирали, и гладили, и подавали, и меняли на чистые в гардеробной. Ночью сменные белые халаты закончились, и педиатрам выдали розовые и голубые льняные халаты из резерва для санитаров. Дети на вызовах перестали плакать при виде врача в розовом халате. Педиатры были в восторге.

Не было пробок на дороге, вызовов было меньше. Мы заезжали на станцию, вставали в очередь, ожидали вызов и ехали опять.

Как обычно, в праздничный день скорая помощь была усилена дополнительными бригадами. Спецбригады вообще обычно сидели на станции и готовы были вылететь по первому линейному зову на помощь. Но к вечеру ситуация изменилась: резко выросло количество вызовов. Всеобщее веселье превратилось в катастрофу местного масштаба.

И в шесть часов вечера меня неожиданно усадили в диспетчерскую, в «аквариум», на прием вызовов. Звонков было так много, что обычным составом диспетчерский отдел не справлялся.