Читать онлайн Молитвы о воле. Записки из сирийской тюрьмы бесплатно

Молитвы о воле

Предисловие

Меня и мою подругу Кристину арестовали в Алеппо восьмого марта две тысячи тринадцатого года. И до сих пор я не знаю, за что: за то, что подруга дала Евангелие сотруднику спецслужб, за то, что я отказала другому сотруднику спецслужб провести с ним ночь, или просто за то, что мы пытались навестить наших друзей, проживающих на территории Свободной армии. И никогда этого не узнаю.

Мы провели полтора месяца в заточении в трех разных тюрьмах, в одной из которых Кристина чуть не умерла. Все это время я вела дневник, и обещала сокамерницам, что опубликую его. Это все.

Не хочу, чтобы мои записи использовали для обвинения или оправдания какой-либо стороны сирийского конфликта. Я против Асада, против Свободной армии, против экстремистов. Я против насилия. Но эта книга даже не о них. Она о тех людях, которых я встретила благодаря своей глупости. О тех людях, которых я сильно полюбила. Возможно, тоже благодаря своей глупости.

Я поделилась бы всей историей, но некоторые вещи оказались для нас такими страшными и унизительными, что мы с Кристиной не говорим о них до сих пор. Наверное, мы просто это еще не пережили. В дневнике о них я даже не писала, и в книгу они не вошли. Надеюсь, рассказ от этого не стал прерывистым.

В Сирии не принято обсуждать политику, религию и женщин. Я строго соблюдала это правило во время учебы, но сейчас я в России и должна описать ту атмосферу, которая окружала нас, когда мы жили в Дамаске. В Сирии тоталитарный режим, поэтому президента все любят и им восхищаются. До войны среди иностранных студентов ходило много шуток на тему общей «любви» сирийцев к Башару Асаду и его отцу, но с началом вооруженного противостояния даже на территории института они прекратились.

О властях либо говорили с почтением, либо молча кивали на чужие похвальные отзывы о президенте-демократе. Мы, как и сирийцы, стали жить с оглядкой. Тогда брат доносил на брата, сын на отца, а на студента мог донести преподаватель или одногруппник. Никто не смел обсуждать политику, какие-то исторические события, особенно при студентах, заведомо работающих на Мухабарат (службу безопасности).

Если все же заходила речь о политике, то обязательно проговаривались следующие слова:

– Да, Башар Асад такой молодец! Он такой образованный, учился в Англии на доктора, но судьба распорядилась так, что он стал президентом. Он, конечно, слишком добрый для этого. Вот если бы у власти был его покойный брат Басиль, то война давно бы закончилась!

Такую чушь я несла не раз. И остальные – тоже. Все знали, что одно неверное слово – и можно попрощаться с нашей любимой Сирией.

По правде сказать, я никогда не становилась ни на одну из сторон. Я встречала много хороших и плохих людей по обе стороны гражданского конфликта.

Так как и я, и Кристина жили в Сирии и до войны, то у нас было довольно много друзей вне Дамаска. Несмотря на войну, сообщение по стране не нарушилось. Автобусы ходили регулярно. Люди могли навещать родных и друзей. Мы тоже неоднократно пересекали страну, чтобы встретиться с друзьями. Это было нормально. Вопрос с документами мы решали просто: на блокпостах государственной армии показывали мой русский паспорт, а на блокпостах повстанцев – Кристинин польский. Иногда мы их путали, но это было не страшно: простые солдаты редко когда знали латиницу, и им приходилось верить нам на слово.

Нас везде принимали. Мы жили по принципу «мир, дружба, жвачка». То есть общались со всеми, расспрашивали их о жизни и войне, а потом фотографировались на память. Нам было интересно узнать людей по обе стороны. Мы очень много беседовали с сирийцами, но мало что видели.

Я не знаю, почему началась эта война. Я слишком необразованная и не разбираюсь в политике. Но я ненавижу ее всем сердцем. Она забрала мою прежнюю жизнь.

Я думала, что с войной моя жизнь не изменится. Это было наивно.

Война сожгла мою кактусовую рощу, в которой я бегала. Не стало нашего клуба айкидо на площади Мейсат. Не судьба была мне с ребятами поесть сэндвичей с картошкой после тренировки. А ведь в той счастливой беззаботной жизни я постоянно жаловалась!

Теперь я не могла встретиться со всеми друзьями из спортивного клуба одновременно. Они разделились на два лагеря по религиозно-политическому принципу и ненавидели противоположный всей душой. Раньше мы занимались каждый день, все всех знали как облупленных. Сколько шуток и ссор мы оставили на татами – не пересчитать. А сколько связок потянули!

Кто-то уехал, кто-то ушел сражаться по разные стороны баррикад и теперь при встрече, верно, должен был открыть огонь. Как учитель Ибрагим, например. Он всегда был ласков со мной. Я рассчитывала на встречу с ним, я мечтала, как мы будем сидеть в кафе, пить холодный чай и вспоминать нашего японского сенсея. Но когда я приехала в Сирию в свой выпускной год, то получила лишь холодное сообщение: он просто ушел на войну.

Женская группа тоже развалилась. Причина оказалась невероятная, и я могла только биться головой о стену от бессилия – теперь сунниткам нельзя общаться с алавитками. Переубедить их было невозможно, все обвиняли вторую сторону. А раньше мы дружили…

Таким меня встретил Дамаск осенью две тысячи двенадцатого года.

Часть первая. С чего все началось

«Привет, Маша! Прости, что долго не писала тебе, но я сидела в сирийской тюрьме…»

Я проснулась в своей комнате, а строчка все еще стояла у меня перед глазами. Я увидела во сне, как печатаю эту фразу в Word на компьютере. Точнее, даже не во сне. Бывает такое состояние в утренние часы, когда ты вроде проснулся, но сознание еще проваливается в дрему на какие-то мгновения. Именно в такой момент ко мне и пришло это пророческое видение. Проблема в том, что я никогда не знаю наверняка, сон это или предчувствие, поэтому не верю в них. Так и в тот день я просто встала и пошла заниматься делами.

Мы только-только написали промежуточные экзамены, поэтому на выходных можно было отдохнуть от учебников. Я решила воспользоваться этим, чтобы навестить друзей из Манбиджа. Это маленький городок на севере страны, который контролировался Свободной армией. Я планировала вернуться завтра, чтобы в воскресенье пойти в институт.

Было солнечное утро пятницы. Я встала около семи утра и вышла во двор, который был залит ярким светом и теплом. Там меня ждал мой друг Вонючка – рыжий кот с помойки, который приходил к нам по крышам. Мы его прикормили, и он стал нашим любимцем. Даже спал иногда в доме у печки, так мы его избаловали. Он, конечно, был мерзавцем: несмотря на то, что кот жутко вонял, его обожали и подкармливали все соседи, а когда он приходил к нам с остатками соседского супа на морде, мы с Кристиной воспринимали это как измену. В общем, в нашей с ним истории дружбы были и темные полосы. Но мы все преодолели.

Я начала потягиваться на солнце, Вонючка тут же ко мне присоединился. У него это получалось красивее, но я не сердилась. Поймав на себе мой взгляд, он подбежал ко мне и начал тереться о ноги, просясь на руки.

– Вонючка, я сегодня занята! – серьезно сказала я.– Отстань! Завтра приеду и буду тебя тискать.

Но он не сдавался. Все то время, что я бегала по этажу, он путался у меня под ногами и мяукал. Я же решила прибраться. Почему-то меня посетила мысль, что могут прийти гости, а у меня же постоянно бардак. Не знаю, почему меня ею осенило, но из-за нее я потеряла еще полчаса. Кот не прекращал меня донимать. Зато комната была вылизана до приличного состояния.

Когда я собралась, Вонючка сидел у моей комнаты и мяукал. Я отодвинула его ногой, он обиделся и замолчал, хотя никуда не ушел. Сев недалеко от двери, он продолжал смотреть на меня со свойственным всем любимым котам высокомерием. Я чувствовала, что он не хотел, чтобы я уходила.

– До завтра, Вонючка! – сказала я и закрыла дверь.

Больше я его никогда не видела.

По пятницам маршруток не было. Я пошла пешком.

А было так лень! Лень куда-то идти, куда-то ехать. Хотелось целый день пробыть дома, съесть круассан с шоколадом и что-нибудь почитать. Но я обещала Али, главе семьи, к которой я направлялась, привезти фотографии его детей, которые сделала в прошлое посещение. «И черт меня дернул дать слово!» – думала я.

Еще мне было страшно. Пока шла к автостраде, я обдумывала дорогу, возможные неприятности и то, как надо себя вести, если они произойдут.

Вокруг меня было много народу. Все шли к мечети на пятничную проповедь. Чтобы молитва не превратилась в демонстрацию, на дороге каждые двадцать метров стоял солдат в полном вооружении. Напротив мечети прямо на крыше дома было сооружено укрепление из мешков с песком, над которым торчал ствол автомата ДШК.

Тут должна сказать, что я жила в Басатине, бедном суннитском районе рабочих и земледельцев. Я полюбила Басатин за то, что там никто не разговаривал на английском, за то, что там обитали простые добрые люди, за его грязные улицы и снующих повсюду детей. Это был настоящий Восток, а не фальшивый, до блеска вылизанный старый город, который превратили в один сплошной отель для туристов.

Наш район несколько раз зачищала государственная армия. Много людей погибло в те дни. Все сточные канавы были завалены трупами. А так как ненависть рождает только ненависть, то еще больше живых ушло воевать в Свободную армию. Периодически кто-то из них приходил навестить родных, и тогда организовывались облавы. Поэтому, возвращаясь из института, мы порой встречали запыхавшихся солдат. Бедняги, они должны были в полном обмундировании бегать с высунутым языком по району, который не знали, и искать неизвестно кого.

Порой я встречала кого-то из солдат, с которыми успела подружиться. Тогда они останавливались и спрашивали у меня:

– Катя, ты тут террористов случайно не видела?

– Нет, случайно не видела, – с усмешкой отвечала я. – А как у тебя дела?

Когда я встречала незнакомых солдат, то диалог был далеко не таким доброжелательным. Однажды меня поставили на колени, долго тыкали автоматом в плечо и спрашивали, на кого я работаю. Я тогда была такой глупой, что смеялась и делала вид, будто не понимаю, что от меня требуют документы. При этом самого солдата сильно трясло от напряжения и страха, ведь для него Басатин – место, где по нему в любой момент могут открыть огонь. Конечно, когда я показала русский паспорт, все закончилось.

Что тут скрывать, многие в Басатине были настроены против президента. Тем, кто живет за высокими стенами посольств и гостиниц, кажется, что русской девушке рискованно оставаться в таком районе, но я всегда знала, что в Дамаске Басатин – самое безопасное место для меня. И меня никто никогда там не обижал. Я одинаково ровно относилась ко всем, но общаться чаще приходилось с солдатами государственной армии: алавиты более открыты, Кристина в них так вообще души не чаяла.

Выходит, у меня тогда была хорошая жизнь, но восьмого марта я решила все испортить. Вообще-то все неприятности со мной обычно случались в мамин день рождения, но в том году я, видимо, не дотерпела и решила сделать ей «подарок» в Международный женский день.

Я уже сидела в маршрутке, когда позвонила Кристина и сказала, что хочет ехать со мной. Судя по всему, она тоже решила поздравить маму… Я доехала до автобусной станции и купила два билета на единственный в тот день автобус до Халеба1.

Я была рада, что Кристина собралась присоединиться ко мне. Во-первых, это не так неприлично – гостить в арабской семье вдвоем. А во-вторых, ее польский паспорт значительно облегчал наше общение на территории Свободной армии. Ну и вообще, вместе же веселее!

Уверена, мое знакомство с этой женщиной было неслучайно. Я также знаю, что никогда ее не забуду. В день нашего знакомства я проспала и пришла в институт регистрироваться очень поздно, когда там никого уже и не было. Меня встретили пустые коридоры, эхо собственных шагов и отсутствие вайфая.

Она сидела на стуле – с идеально прямой спиной, очень изящная, с маленькими руками и голубыми блестящими глазами. Длинные светлые волосы с посеченными кончиками, черная блузка в сорокоградусную жару и строгая прямая юбка. Ей помогал с бумагами мистер Басаль. Мы заговорили с ней на арабском, но когда она выяснила, что я из России, то перешла на русский. У нее оказался смешной прибалтийский акцент.

Я подумала, что она очень необычная, когда Кристина сказала, что хочет выйти замуж за араба. Мои опасения подтвердились, когда выяснилось, что она религиозна до фанатизма. Она как-то заявила мне, что в моем сердце нет Иисуса Христа, потому что я православная христианка. Кристина была из евангельской церкви и как истинная христианка мечтала спасти кого-нибудь из мусульман, приведя его к вере в Христа. Она даже была готова выйти замуж за такого человека и провести с ним остаток жизни, так сильно верила в свое дело.

Меня в школе учили принимать людей такими, какие они есть. «Каждый имеет право думать, что хочет, и право на свое мнение!» было девизом нашего класса. Поэтому тогда странности Кристины меня ничуть не тревожили. В то время Дамаск концентрировал в себе невероятное количество сумасшедших. Люди, делившие общество на религиозные группы, иностранцы, объявившие малый джихад (называя его великим) на территории чужого им государства, множество садистов, появившихся из ниоткуда. Да и меня трудно было назвать нормальной, иначе я не приехала бы доучиваться в Дамаск в две тысячи двенадцатом. Я бы вообще в Сирию не приехала.

Так или иначе, восьмого марта мы с Кристиной оказались в одном автобусе, который двигался в Халеб. Выехав из Дамаска, мы вспомнили, что не известили о поездке нашего «главного друга». Дело в том, что у каждого студента (по крайней мере, из тех, кого я знаю, и из тех, кто не был в браке сирийцем), проведшего в стране более трех месяцев, появлялся «друг» из спецслужб. Я всегда потешалась над паранойей арабских силовиков. В каждом иностранном студенте они видели шпиона. «Друг» этот всегда появлялся неожиданно, но уже через пять минут после знакомства казалось, что они со студентом знают друг друга всю жизнь. Еще через пять минут «друг» имел всю необходимую информацию об учащемся: фамилия, образование, дата въезда в страну и планы на ближайшее будущее. Иностранцы же такие наивные!

До войны такие «друзья» значительно облегчали нам жизнь. Это и практика арабского, и бесплатное такси по всему городу, да и просто охрана для тех, кто боится пойти на рынок за продуктами в одиночестве. Некоторые студенты уехали из Сирии, так и не догадавшись о тайной деятельности своего верного «друга». Однако выяснить, кто есть кто, очень просто. Мне понравилось, как охарактеризовала их одна американка: «Если араб к тебе не пристает, не пытается взять взаймы, всегда готов помочь просто так – значит, твой друг из спецслужб, деточка!»

С моим «спецдругом» мне очень повезло. Его звали Тарик. Он оказался умным парнем, которого доносить на иностранцев принуждал отец-патриот. «Я что, зря потратил столько денег на твое образование?» – кричал тот, и эта фраза становилась решающим аргументом в их спорах в пользу сотрудничества с Мухабаратом. Тарик возил меня куда угодно и не приставал, поэтому однажды, еще в две тысячи десятом году я прямо спросила у него:

– Дружище, ты на меня доносишь?

– Слава Аллаху! – выдохнул с облегчением он. – Теперь можно не притворяться!

Выяснилось, что Тарик находил доносительство безумно скучным и неинтересным занятием. Собирать информацию, выспрашивать, а потом дотошно записывать все на листочек. Его это порядком изматывало.

Тарик увлекался тхэквондо, о боевых искусствах мы с ним разговаривали часами, и я решила помочь товарищу. Мы встречались раз в неделю или две, шли в кафе, где он покупал мне мороженное с фруктами, и я сама писала на себя донос. Тарик просил больше подробностей. И я писала. Про оттенки листвы в парке, где я обедала между парами, про сложности в изучении грамматики арабского языка, про свою неизменную любовь к кока-коле и даже про мечты встретить того самого. Тарик недовольно цокал, но продолжал приглашать меня в кафе по субботам.

Однажды он попросил разузнать о моих одногруппниках. Я пошла в институт и спросила у ребят, кто хочет измерить обхват своей головы и отдать эти данные на хранение сирийским спецслужбам. К моему удивлению, многие согласились. В конце дня ко мне подошли еще ребята из параллельных групп и дали бумажки с данными. Я выписала все на один лист, в котором оказалось двадцать четыре имени, и принесла его на встречу с Тариком.

– У меня информация на двадцать четыре человека для тебя! – сказала я.

Глаза Тарика засияли от такого счастья, но когда он увидел непонятные цифры напротив каждого имени, он вмиг помрачнел.

– Что это? – спросил он.

– Это размеры головы! – выдала я, поглощая столовой ложкой свой десерт.

– Разве это важно? – пытался понять Тарик.

– Конечно важно! Каждый человек должен знать размер своей головы, если хочет носить шляпу, – как можно искреннее произнесла я.

Он ничего мне не сказал, но больше никогда не просил доносить на других. К слову, с началом гражданской войны Тарик уехал в США. Сам или его отправили – я не знаю. Может быть, размер наших голов и правда имел значение?

Война все изменила. Буквально через неделю после моего приезда в Дамаск в сентябре две тысячи двенадцатого года мне позвонил человек из Мухабарата и попросил о встрече. Точнее, это был допрос, но ведь арабы всегда стараются быть вежливыми. Позже Кристина переехала в наш дом, и он стал опекать нас двоих. Мы же, если хотели оставаться в Басатине, должны были ему рассказывать, чем и как живем.

Сначала пост представителя государственной службы безопасности в нашем районе занимал жестокий и бессердечный Талиб. Встречи с ним не приносили никакого удовольствия. Но долго он у нас не задержался: запытав до смерти несколько десятков моих соседей, он получил повышение и был переведен.

На его место пришел молодой славный парень Юсуф. От вида крови его тошнило, бить он не умел, да и не хотел. Он никогда не требовал и не брал взятки и имел чувство справедливости, чем немало удивил весь наш район. Понятное дело, для работы в Мухабарате он был мало пригоден. Но его отец был достаточно обеспечен, чтобы вовремя проплачивать продвижение по службе своего непутевого сына.

На допросы нас Абу Ахмад2 вызывал, но никогда не допрашивал. Он, скорее, просто выслушивал наши жалобы на жизнь в военное время. Что-то вроде жилетки для соплей. Но какая это была жилетка! Хорошо сложен, широкие скулы, чувственные пухлые губы, белоснежная улыбка, длинные ресницы и темные глаза. Кристина пала в первый день знакомства с ним, и у них начались романтические отношения. Никакого харама3, конечно же.

Так как никого более высокопоставленного в нашем районе не было, мне тут же разрешили снимать на пленку всех солдат и боевую технику в придачу. Чем я и занималась, пока Кристина целовалась с Юсуфом в парке.

Но незадолго до поездки они поссорились. Может быть, поэтому он не брал трубку, когда мы названивали ему из автобуса.

– Ничего страшного, – обиженно сказала тогда Кристина. – Ведь все наши друзья в курсе, что мы уехали в Манбидж.

Действительно, мы заранее рассказали всем, кого знали в Дамаске, о нашей предстоящей поездке. Около двадцати солдат с различных блокпостов были в курсе о наших планах, в том числе три офицера, которые, как мы предполагали, должны были сообщить в спецслужбы для отчетности. Но по какой-то случайности никто никуда не сообщил.

В нашей истории было много случайностей. Если бы я не фотографировала везде детей. Если бы Кристина не решила ехать со мной. Если бы наш «главный друг» тогда взял трубку… И еще миллион «если бы», при которых ничего бы не случилось.

В семь вечера автобус прибыл в Халеб, где мы оставались свободными ровно полчаса. После чего нас взяли на беседу сотрудники Мухабарата. Для нас это было привычно. Мы выдали о себе все, что знали, потом разговорились на общие темы. Кристина дала одному из офицеров Евангелие, а над моими шутками начальник смеялся до слез и пересказывал их тут же кому-то по телефону. Это была Военная служба безопасности, а с военными у нас всегда складывались хорошие отношения.

Мы написали расписку о том, что понимаем, куда едем, и что сами несем за это ответственность, после чего нас отвезли в отель, где мы должны были переночевать и ехать с утра на все четыре стороны.

В отеле нас ждал другой сюрприз. Утром объявился полицейский с намерением отвезти нас на допрос. Точнее, это был работник Политической службы безопасности. В каждом большом отеле он есть. Он пишет отчеты о гостях, о том, кто и что говорил, доносит на подозрительных личностей, ну и следит заодно, чтобы проститутки не разбежались. Правда-правда! Это входит в его обязанности. Отель «Болман» в Халебе, скажите на ресепшен, что вам нужен человек по имени Рабиа, и спросите у него сами, если не верите.

Мы вошли в кабинет следователя Политической службы безопасности. Вернее, еле протиснулись в него через груды изъятых вещей в коридоре. Комната была небольшая, уставленная старой мебелью, покрытой толстым слоем пыли. Все в кабинете дышало небрежностью. Под стульями вдоль стены стояли старые компьютеры, на стульях валялись мечи рядом с боеприпасами для Арбиджаль4. Сами гранатометы хранились на ящиках с патронами.

В углу рядом с большим письменным столом была свалена гора оружия. Автоматы и винтовки всех видов, флаги оппозиционерских сил. Поверх этой кучи лежал аккуратно сложенный коврик для молитвы. Только он в этой комнате был чистым.

Дальше шли антресоли с бесконечными папками и сейф, к которому почему-то были пристегнуты наручники. За письменным столом стоял большой шкаф, на нем – фотография в рамке с изображением суннитского имама.

Итак, было уже десять часов утра, когда мы сидели в здании Политической службы безопасности и наблюдали, как наш следователь пьет чай. С нами он не захотел делиться, поэтому мы насупились и сухо отвечали на его вопросы. Может, с этого все и началось – с чая?

Следователя звали Махмуд. Поздоровавшись с нами, он привычным уверенным движением достал стопку бумаги и начал катать на нас донос. Мы это не сразу поняли и как наивные дурочки честно отвечали на его вопросы. А он писал и писал. И все бы хорошо, но Кристину понесло. То ли оттого, что нам не предложили чай, то ли от усталости, то ли ей просто захотелось произвести впечатление на Махмуда. Не знаю, но в тот день она вела себя странно.

У нас спросили о нашем вероисповедании, и Кристина не смогла упустить такой шанс поделиться своими идеями и мыслями о Боге.

Последовала продолжительная проповедь, после которой она выдала заключение:

– Человек не может попасть в рай, пока его сердце не омоет кровь Иисуса Христа!

Махмуд возразил:

– Да, но мы, мусульмане, признаем Ису человеком, пророком, но не богом, поэтому…

– Нет! Нет! Нет! – перебила его Кристина. – Иисус – Бог. Пока вы это не поймете, вы обречены!

Через некоторое время следователь обратился ко мне:

– А ты тоже евангельская христианка?

Я сказала, что православная.

Только в пять часов вечера нам объявили, что никуда нас отпустить не могут. Поэтому мы вернулись в отель, в котором должны были находиться до того, как наше дело рассмотрят в Дамаске и вынесут по нему решение.

В отеле «Болман» мы провели три ночи. Нас охраняли вышеупомянутый Рабиа и его молодой напарник Аля. За два дня постоянного общения мы с ними сблизились. Аля даже познакомил нас со своей семьей и принес бургуль5, приготовленный его бабушкой, что нас очень растрогало.

Это были очень светлые дни. Мы жили в четырехзвездочном отеле, вроде бы под арестом, но могли передвигаться по городу в компании наших охранников. Мы разговаривали обо всем. Рабиа рассказал о своей жене, которая была беременна. Супруги не виделись уже около полугода, и Рабиа очень сетовал на боевиков, обступивших город.

Вечерами мы сидели в кафе и пялились на арабских и русских куртизанок, работающих в отеле. Вот война войной, город окружен, школы и детские сады закрыты – а секс за деньги не потерял популярность.

Наш второй день в гостинице не заладился с самого утра. Мы с Кристиной пили кофе и говорили о разнице наших менталитетов. В конечном итоге мы начали ссориться, она бросила, что я ее не уважаю. Помолчав, она добавила:

– Хотя что я с тобой вообще спорю! В твоем сердце никогда не было любви Иисуса. Как ты вообще можешь меня понять?

Сказала она это как бы не мне, а просто так. Меня это настолько обидело, что я не разговаривала с ней до обеда.

Вечером того же дня Рабиа устроил так, что мы остались в холле отеля наедине. Он томно на меня смотрел, а когда говорил, то было видно, что он хотел что-то выразить, но все не выходит. Только когда часы пробили полночь, он наконец решился, но сделал это очень хитро. Когда я сказала, что уже поздно и мне пора спать, он подмигнул мне и грустно произнес:

– Да, конечно! Иди к себе, я же пойду в свою комнату плакать.

Я подумала, что плохо поняла его, и переспросила:

– Куда ты пойдешь?

– Я пойду в свою комнату плакать, – повторил он. – А ты пойдешь ко мне, чтобы плакать?

Рабиа оказался бессовестным трусоватым алавитом. В беседе со мной он пытался играть словами. Слова «плакать» или «остаться» на арабском звучат одинаково, за исключением одного звука. Он явно говорил про плачь, но по смыслу подходило слово со значением «остаться, провести время».

Я поняла, к чему он клонит, но решила уточнить:

– Так плакать или остаться?

– Ты пойдешь ко мне в комнату, чтобы провести там ночь? – наконец-то прямо спросил он.

«Наглец! Пристает ко мне при исполнении обязанностей!» – подумала я и напомнила ему о беременной жене, добавив, что в моем отказе нет ничего личного. Говорила я медленно и не горячась, но он все никак не мог понять, почему я ему отказываю. Я была с ним очень вежлива, но этого оказалось недостаточно.

В конце концов я просто сказала:

– Нет, я с тобой не пойду.

Он изменился в лице и презрительно хмыкнул.

Я пожелала ему спокойной ночи и пошла в номер. Кристина уже лежала в своей постели и дрожала от холода. Мне пришлось спуститься вниз, чтобы попросить пару одеял. В холле стоял насупившийся Рабиа, окруженный какими-то мужчинами. Мне показалось, что народу было очень много, человек двадцать. Все они внимательно слушали нашего охранника. Увидев меня, все замолчали и повернулись в мою сторону.

Какой-то незнакомый мужчина сделал шаг по направлению ко мне и прямо спросил:

– Разве женщины в России не влюбляются в мужчин?

Я сказала, что, конечно, влюбляются.

– Тогда почему же ты отказала?

Я оторопела и не знала, что ответить. По всему выходило, что Рабиа жаловался на меня этим людям, а те его утешали. Тут в холл вошла я, и они решили попытаться меня переубедить. Я не могла поверить, что нахожусь в мусульманском обществе. Даже в светской России такая ситуация была бы невозможна. Если женщина сказала тебе нет, значит – нет. Просто нет. Иди ищи другую, напейся или просто переночуй в одной кровати со своей женой, но это просто не твое дело.

Сейчас я думаю, что причина нашего недопонимания с Рабиа была в невысоком мнении о русских женщинах на Ближнем Востоке. Рабиа никогда не выезжал за пределы страны. Вся его жизнь – работа в том отеле, в котором русские женщины – либо жены клиентов отеля, либо проститутки. Жен защищают мужья, ну а проститутки всегда безотказны.

Я пыталась сообразить, как выйти из сложившейся ситуации. Будь там Кристина, то все было бы проще. Она бы прочитала каждому проповедь про всемогущую любовь Иисуса Христа, дала каждому Евангелие и отправила всех спать.

Я сказала, что считаю грехом заниматься любовью с мужчиной до свадьбы. Но они как будто меня не услышали.

– Разве он плох? – говорили они. – Разве он тебе не нравится?

Под шквалом вопросов я попятилась к стенке, с ужасом обнаружив, что среди толпы не было ни одного, кто хотя бы взглянул на меня одобрительно.

– Разве в России нет любви? – продолжали они.

– В России есть любовь! – вылез откуда-то сзади Рабиа. – Это в ее сердце нет любви!

И он осуждающе ткнул в мою сторону указательным пальцем.

Второй раз за день меня обвинили в том, что в моем сердце нет любви. От обиды я покраснела.

– Твое сердце холодно как лед! – сказал кто-то из них.

– Да к ней опасно прикасаться – можно оледенеть! – крикнул кто-то еще.

Тут я начала злиться.

– Это харам! – сказала я всем им в ответ.

Наступило молчание. Я уж было собралась идти в комнату, но Рабиа вышел вперед.

– Я тебе отомщу. Ты еще узнаешь, что такое настоящая месть! – сказал он.

Слово «месть» на арабском было мне незнакомо. Поэтому я спросила, что оно значит.

– Оно значит, что завтра ты не будешь ночевать в этой гостинице, – злорадно произнес он.

– Завтра вы нас отпустите? – с надеждой спросила я.

Он отрицательно покачал головой.

– Тогда где же мы будем жить? – спросила я.

– В другом отеле, в пятизвездочном, – хмуро ответил он и следующим утром отвез нас в тюрьму.

Часть вторая. В тюрьме полицейского участка Алеппо

День второй

Даже не знаю, какое сегодня число. Сегодня – второй день пребывания в тюрьме.

Я и не знала, что такая слабая. Вчера я весь день проплакала и только сегодня смогла взять себя в руки и даже немного поела. Не страшно, что я попала в тюрьму. Просто со мной так обошлись впервые. В первый раз в жизни меня отправили в тюрьму за то, что я отказала мужчине! Не могу сказать, что в России мужчины всегда были со мной вежливы, но тюрьмой мне никто никогда не угрожал…

– Как он мог так поступить! – приговаривала Кристина.

Она молодец. Получается, что здесь она из-за меня, но ни разу меня не упрекнула. Я ей за это очень признательна. Но мне вдвойне горько, что и ее приплели к этой истории.

Вчера нас было шесть. Спальных мест всего три, но если лечь вплотную, то умещаются пять, поэтому одна девушка спала на полу. Сегодня двух индонезиек отправили в посольство. Если в Алеппо нет посольства Индонезии, то нам навешали лапши на уши. Я думаю, что наврали, но Кристина считает, что их и правда туда отвезли.

Без скандала не обошлось. Когда тех двух сюда вписывали, то одну охранники уговорили отдать им деньги на хранение. Всего у женщины было сто долларов. Сегодня она просила их обратно, но надзиратели сказали ей, что ни о каких деньгах они не знают. Вот подонки!

Итак, нас осталось четыре. Спать будет просторнее. Обе наши соседки из Эфиопии. Одну зовут Аберраш. Это очень сложное имя, и мы называем ее Мари. Она христианка, ей двадцать один год. Имя второй девушки Зейтуна. Она мусульманка. Около месяца назад она лишилась рассудка и ведет себя странно. Никто не знает из-за чего. То ли от жестокого с ней обращения в тюрьме, то ли потому, что потеряла надежду выйти отсюда.

Обе девушки работали прислугой в богатых домах. Их визы и паспорта давно просрочены. У Мари нет денег на билет домой, а Зейтуна не может ничего о себе толком рассказать, поэтому они уже около четырех месяцев сидят в тюрьме.

Сейчас мне очень стыдно. Во время нашего допроса в полиции в соседней комнате пытали человека. Он громко кричал. На фоне этого мне всего лишь хотелось пить и я требовала у полицейских воды.

Здесь хотя бы никого не пытают. И вообще не очень уж и плохо. Камера просторная, метров тридцать пять квадратных. Высокий потолок, два окна с решетками, одно из которых выбито, а стекло заменено скотчем и пластиком. Второе окно целое, его можно открывать и проветривать комнату. Исписанные на десятке разных языков стены. Есть туалет. Арабский6. Большую часть времени воды нет, поэтому все женщины воняют. Сначала меня тошнило, но сейчас запахи смешались так, что не понятно, от кого именно пахнет – от меня или от соседки.

В дальнем правом углу сложены чемоданы и сумки с нашими вещами. Есть стол с посудой и один стул. На полу слева лежат рядком три матраца и несколько одеял. Так мы спим. Ни о каком постельном белье и речи быть не может. Есть две подушки, но и они без наволочек.

Кормят два раза в день. Иногда можно попросить охранников сделать чай. Готовим мы сами. Продукты и печку приносит охрана.

В то время как в четырехзвездочной гостинице, в которой мы жили два дня, почти никогда не было электричества, здесь оно присутствует круглосуточно. Даже ночью мне в глаз светит зажженная лампочка. А мне очень сложно спать со светом.

Кристине, конечно, еще тяжелее. Мыться холодной водой она не может вообще. Еще неделю назад для нее было немыслимо находиться в комнате более суток с кем-то, кроме ее драгоценных книг. Сейчас же ей приходится делить матрац со мной и еще двумя незнакомками. Спать со светом для нее тоже мучение.

Но все это еще ничего, ко всему можно привыкнуть. Самое ужасное в тюрьме —охранники. Таких жестоких людей я в жизни не видела. Когда нас сюда только привезли, они просмотрели наши вещи и, обнаружив учебники и тетради, сильно расстроились, поняв, что мы не проститутки. По нашим спальным местам они ходят прямо в ботинках. Похотливые взгляды и пошлые шутки надзирателей меня сильно ранят, хотя еще больнее смотреть, как они обращаются с эфиопками. Для арабов чем темнее кожа женщины, тем она некрасивее, поэтому с африканцами арабы вообще не считаются. По десять раз на дню они приходят поиздеваться над нами. Им доставляет удовольствие подразнить Зейтуну, постучать ей чем-нибудь по голове, сказать гадость и посмеяться над ее реакцией.

Я и Кристина – белые, Зейтуна – сумасшедшая. Поэтому грязные носки охранников стирает Мари.

– Ничего, – сказала Кристина. – Когда выпустят этих девушек, мы будем стирать им носки.

Кристина держится молодцом. Я вчера полдня проплакала и полдня проспала, а она очень быстро адаптировалась. Постоянно болтает с Мари или с охранниками, не обращая внимания на издевки. Она хочет добиться встречи с начальником полиции, чтобы рассказать ему о той несправедливости, с которой нам приходится мириться.

Всем охранникам она уже поведала красивую историю, как я отказала сотруднику политической службы безопасности и он сказал, что отвезет меня в пятизвездочный отель, – а отвез в тюрьму.

Последняя фраза почему-то сильно веселила полицейских. Они подробно расспрашивали о Рабиа, и по разговору я поняла, что в этом полицейском участке работает кто-то из родственников мерзавца.

В общем, Кристина у нас как пресс-атташе. Связи с общественностью на ее шее.

Я же стараюсь на полицейских не реагировать. Вчера, когда я плакала, уткнувшись лицом в грязную подушку, надо мной собралась целая толпа надзирателей. Подразнив меня и не увидев никакой реакции, самый главный из них и самый жестокий прямо в ботинках подошел ко мне и попытался повернуть так, чтобы мое опухшее от слез лицо могли увидеть и сфотографировать на телефон его друзья. Он тряс меня за плечи, рвал волосы на голове, тянул за ворот и рукава рубахи, но повернуть не удалось. Через какое-то время он сдался и, конечно, жутко возненавидел меня, но остальные перестали мне вообще что-то говорить.

Телефоны у нас отобрали еще вчера, но мы успели сообщить друзьям в Дамаске, что в тюрьме.

По ночам стреляют и бомбят, но не так сильно, как в Дамаске.

День третий

Сегодня нам дали телефон, и мы снова позвонили в Дамаск. Ахмад, хозяин дома, где мы снимали комнаты, и наш хороший друг, был в полной растерянности. Он очень волновался. Сказал, что пытался поговорить с кем-то из русского посольства, но ему отказали. Тогда я попросила друзей из клуба боевых искусств узнать подробности нашего дела. У некоторых из них есть знакомые в силовых структурах, и мне пообещали помочь. Теперь остается только ждать.

Вчера я писала, что еду дают два раза в день, но я ошиблась. Один раз. Я чувствую себя запертой в комнате собакой, которую плохой хозяин забыл покормить.

Мы не знаем имени начальника нашей охраны, поэтому сами придумали ему прозвище: Товарищ Гадкий.

Эта тюрьма – словно склад никому не нужных людей. Родственники слишком далеко, а у друзей нет нужных связей, чтобы вызволить нас. Никто не может нам помочь. Польского посольства в Сирии нет, а в русском посольстве отказались зарегистрировать мое имя, когда мои арабские друзья пришли туда просить о помощи.

Утешает дружба с нашими сокамерницами, которая крепнет с каждым днем. Они очень милые и добрые. Мари хорошо готовит, а Зейтуна, как мне кажется, понимает по-русски. Она очень красивая, хоть и не знает об этом. У нее темная оливковая кожа, тонкие пальцы с ногтями правильной формы и очень грустный взгляд. Я видела по ее глазам, что она все осознает, издевательства полицейских приносят ей душевные страдания. Именно эта боль, точнее, неспособность Зейтуны скрывать чувства из-за сумасшествия, доставляют нашим мучителям огромное удовольствие.

Дел у полицейских совсем немного, поэтому ее никогда не забывают.

– Ну что, Зейтуна, ты сегодня счастлива, да? – что-то жуя и громко чавкая, спросил один из охранников с довольной усмешкой.

– Я устала, очень устала… – слабым голосом промямлила Зейтуна и отвернулась от него.

– Красавица Зейтуна! Кто в вашей камере самый красивый, а? – не унимался он.

Зейтуна поняла, что ее о чем-то спрашивают, но никак не могла догадаться, что ей нужно ответить.

– У тебя такая светлая красивая кожа, Зейтуна! – Двое полицейских за его спиной громко засмеялись. – Я никогда в жизни не встречал такой красавицы!

– Кто красивее – ты или Катя? – спросил кто-то из полицейских.

– Ты или Катя… – повторила задумчиво Зейтуна.

– Конечно ты! – продолжал охранник, которого мы прозвали Товарищ Одышка. – Я хочу на тебе жениться! Что скажешь?

Все трое давились от смеха. Только четырем заключенным было не смешно.

– А ты, Катя, что скажешь? Зейтуна красивее тебя?

Я ничего не ответила. Глазами свои чувства тоже не показала, иначе над ней издевались бы еще больше, чтобы помучить и меня.

Молчание затянулось, и охранники решили уйти.

– Ты красавица! – сказал Товарищ Одышка Зейтуне, треснул ее журналом по голове, и нас наконец-то оставили в покое.

Я не знаю, что случилось с Зейтуной. Не знаю названия ее болезни. Но она, можно сказать, потеряла саму себя. Ее тело здесь, а сознание как будто отправилось в кругосветное путешествие. О ней так все и говорят:

– Ее разум ушел.

У нее сохранились инстинкты. Она ходит в туалет, в состоянии попросить поесть, я видела, как она плачет. Моется Зейтуна тоже самостоятельно. Видимо, у нее уцелели какие-то обрывки воспоминаний о жизни и работе в арабском доме, потому что она порой долго и затейливо занимается уборкой и постоянно предлагает всем чай и кофе. В остальном она впала в детство. Не понимает, где находится, и не помнит, что с ней случилось. Не может назвать имена своих родителей, иногда забывает, кто она такая, и спрашивает нас об этом. Ей нужен доктор, а не тюрьма.

Мари и я понимаем Зейтуну без слов. По выражению ее лица мы видим, когда она хочет пить и есть. Мари постоянно заботится о больной. Следит, чтобы та не ходила в туалет без тапочек, ела ложкой, а не рукой, подтирает ей слюни.

Я никогда не забуду, как в первый день моего пребывания здесь, когда охранники издевались надо мной, девушки, полные своего горя, молчали, а Зейтуна положила мне руку на плечо и грустно сказала:

– Не плачь…

Я тогда подумала: «Неужели в моем сегодняшнем мире могут сочувствовать только сумасшедшие?»

Наши охранники едят три-четыре раза в день, а мы – один раз. Мари делает им салат и моет за ними посуду. Сегодня после них осталось немного овощей, и Кристина, сидя на корточках и склонившись над тазиком, жадно их доедала. Здесь нас кормят хлебом и либо бургулем, либо рисом. Овощей в рационе заключенных нет, поэтому доктор гуманитарных наук подъедает за необразованными полицейскими.

В этом мире все наоборот. Мари сидит здесь, потому что ее обокрала хозяйка, на которую девушка работала пять лет. Хозяйку звали Муна Битар, большую часть времени она проживала в Халебе7, ее дети учились в Лондоне, а за последние два года эта мадам не доплатила Мари пару тысяч долларов. И вот теперь у девушки нет денег даже на билет домой. Четыре месяца назад она пришла в полицию, чтобы подать заявление на свою хозяйку, и попала в тюрьму. Через неделю заточения один из охранников сказал ей с издевкой (по-другому они просто не умеют), что ее заявление не дошло и никогда не дойдет до суда, так как у мадам Битар большие связи. Вот поэтому Мари в тюрьме, где ее заставляют стирать чужие носки, а ее хозяйка в это время пьет кофе на свободе.

***

Я вдруг перестала есть. Это странно. На свободе я никогда не забывала поесть, но здесь просто не могу даже думать об этом. А сокамерницы на меня доносят.

– Катя сегодня ничего не ела, – сказала Мари Товарищу Черствяку. Охранник окинул меня холодным взглядом и нервно завертел в руках ключи от нашей камеры.

– Катя! Ты знаешь, я ненормальный. Один час хожу добрым, потом час с ума схожу и могу сделать все что угодно. Ты можешь не спать и плакать ночами, мне не жалко, но есть ты будешь, поняла? Свои привычки разбалованной девчонки выкинь, а то запихну тебя в карцер!

Сказав, он вышел из камеры, громко хлопнув дверью. Было очень унизительно делать то, что велел этот мужчина. Да еще такой бестолковый. Но в карцер мне не хотелось, поэтому я через силу запихала в себя пару ложек каши.

День четвертый

Всю ночь, как обычно, горел свет, а днем отключили электричество. Вот нет чтобы наоборот!

Так как не было электричества, мы сидели весь день без чая и без еды. Зато Мари три раза мыла посуду за охранниками. Только вечером дали свет и мы смогли поесть.

Вчера Мари стирала Товарищу Гадкому трусы. Мы с Кристиной целый день гадали, к чему бы это. В результате долгих дебатов и рассуждений сошлись на том, что, скорей всего, у Товарища Гадкого намечается свидание.

– Ну зачем еще мужчине стирать трусы? – Этот вопрос Кристина считала веским доводом в пользу нашей теории.

Сегодня утром Гадкий забрал свое белье, а часа в четыре дня куда-то пропал. Мы с Кристиной ехидно подшучивали над ним между собой. Нам-то он говорит о том, как бережно относится к адатам8, как уважает мнение своих родителей. Много рассказывает, какой он хороший сын и примерный мусульманин.

Вернулся он через несколько часов в наилучшем расположении духа. По шуткам в коридоре мы поняли, что Гадкий и правда был у девушки, и Кристина дала мне пять.

– Интересно, а его девушка знает, кто стирает ему трусы?! – задумчиво сказала она.

Я упала на матрацы и долго хохотала.

Позже, когда он, посвистывая, пришел нас навестить, мы попросили у него мобильники. И он дал!!! Слава, слава женщинам! Они творят чудеса!!!

Я позвонила подруге в Петербург и все ей рассказала. Теперь мои друзья хотя бы узнают, что я сижу в тюрьме, а не валяюсь с пулей в брюхе в сточной канаве.

Потом я позвонила Ахмаду. Он сказал, что мои знакомые из Мухабарата смогли прочитать наше дело. Они передали, что все дело в Евангелии9, которое Кристина дала на допросе человеку из полиции.

Я поверила в эту информацию, потому что моим друзьям в Дамаске никто не мог рассказать, что произошло в той пыльной комнате в здании Службы политической безопасности.

В общем, все очень плохо.

***

Полночи я то бродила по комнате, то сидела на стуле, схватившись за голову. Я полная дура! Нас точно депортируют, теперь у меня не осталось никаких сомнений. Кристина-то, когда вернется домой, будет всем рассказывать в своей церкви, что ей пришлось пережить из-за того, что она дала Евангелие мусульманину.

А я? Что я скажу маме, когда приеду домой? «Мама, прости, мне осталось три месяца до диплома, а меня депортировали, потому что я сидела рядом с Кристиной, когда она дала Евангелие тупому полицейскому»? Это я скажу?

От голода у меня уже кружится голова, а реальность куда-то уплывает. Вот и хорошо. Может быть, через пару дней перестану соображать, где я.

День пятый

Почему мы здесь? Что мы сделали? И нужно ли что-то сделать, чтобы оказаться в тюрьме? В Сирии каждый день гибнут мирные жители. Что сделали они?

Ахмад звонил, плакал и сказал, что нам никто не может помочь. Никто не будет связываться с Политической службой безопасности. Это слишком опасно.

А некоторые говорят, что мы сами во всем виноваты и поэтому нам помогать не надо. И они правы. Мы сами во всем виноваты.

Я не могу есть! Одна мысль о депортации приводит меня в ужас!!! Господи, только не это! Неужели это случится? Неужели это конец?

День шестой

Вот еще бы здесь было что почитать… Но Товарищ Гадкий сказал, что в этой тюрьме есть все, что нужно для жизни, а я просто разбалованная. Сказал, что полицейские меня перевоспитают.

День начался как обычно: с горы грязной посуды после завтрака охранников. У Мари урчало в животе на всю камеру, когда она вылезла из-под теплого одеяла, чтобы помыть их посуду.

Хочется уснуть и проснуться в тот момент, когда нас освободят. Я не знаю, что будет с нами: ждет ли нас тюрьма, депортация или свобода. Но главное, я не знаю, когда это что-то с нами произойдет. Нам никто ничего не говорит. Неизвестность меня убивает. Пусть это срок, но я просто хочу знать о нем. Знать, какой срок и за что.

Мы целыми днями только и делаем, что гадаем о том, что с нами случится. Это бесполезно, но немного успокаивает.

Сегодня я поела. Желудок так уменьшился, что две ложки риса дарят приятное ощущение сытости.

Прошло шесть дней. Охранники все так же издеваются над Зейтуной, Мари бесплатно прислуживает, Кристина флиртует со всеми подряд, я упорно молчу. Меня не трогают, хотя вчера грозили карцером. Мы привыкли. Думаем, что останемся здесь на месяц, а то и больше.

Все слова из своих тетрадей я выучила и теперь, когда мне нечем заняться, читаю послания на стенах. Сотни коротких записок, историй, стихов, пожеланий. В основном на эфиопском и малазийском языках, реже на английском и только одна надпись на русском. Но зато она сделана крупными буквами маркером с металлическим оттенком и отделена от остальных: «Здесь была Светлана, Украина, Луганская обл. Была с 19.06.2010 по 28.06.2010». Справа тем же маркером размашистыми буквами девушка вывела: «Я ЛЮБЛЮ ЖИЗНЬ!»

Я надеюсь, Светлана сейчас наслаждается свободой.

Эта надпись помогает мне не отчаиваться, ведь где-то жизнь есть, где-то она продолжается.

Когда мой взгляд падает на эти слова, мне всегда представляется девушка, собирающая ромашки на зеленом поле под Луганском, и я всегда желаю ей счастья. Я спрашивала себя, почему именно ромашки, но разве не все равно?

Да и черт с ними, с ромашками. Мне плевать, кто оставил эту надпись: проститутка, обманутая жена или домработница. Она сейчас на свободе, ее слова дают мне надежду, что и меня выпустят. Рано или поздно. Инша Аллах!10

Кристина ушла к охране смотреть телевизор. Мне тоже предложили, но я с ними принципиально не вожусь. Лица у них слюнявые, глаза масленые. Ясно, что им надо. Кристина еще не разобралась, что как только они поймут, что переспать с нами не получится, то сразу станут не такими милыми, как сейчас.

Вместо этого я решила сходить в душ – Кристина договорилась, чтобы мне принесли ведро горячей воды. В это время в камеру пришел Товарищ Гадкий и начал издеваться над девушками. Я долго ждала, когда он уйдет, вода остыла, и мне стало холодно.

Гадкий явно не хотел уходить. Не знаю, может, он рассчитывал, что я из душа выйду голой или сумасшедшей, как Зейтуна, и тут же ему отдамся. Но я вышла в одежде и злая.

По блеску в его глазах я поняла, что он хочет со мной пообщаться и что отвязаться от него будет не так просто.

– С легким паром! – начал было он.

Я ничего не ответила в надежде, что он уйдет. Но он начал приставать к Зейтуне, пытаясь плюнуть и попасть в лицо. Зейтуна даже не пыталась увернуться, только вздрагивала и закрывала глаза. Тогда я спросила, что ему надо. Слово за слово, и я ему нахамила, обозвав уродливым дурачиной.

– Ах так! – взбесился он. – Ну ты у меня попляшешь!

С этими словами он вылетел из камеры и громко хлопнул дверью.

– Это тебе за Зейтуну, сука! – сказала я вслух по-русски.

– Сука… – повторила Зейтуна и улыбнулась.

Ночью, когда Кристина и Мари заснули, Зейтуна пошла колобродить. Она начала заполнять все емкости, какие только можно было найти в нашей камере, водой, с которой и было связано ее умопомешательство. Еще два месяца назад она была обыкновенной девушкой с ясным умом. Но однажды она пошла в туалет, чтобы помыться. И сидела там около трех часов. Никто не знал, что там с ней могло такого случиться, но вышла она оттуда уже сумасшедшей.

После того как Мари рассказала нам эту историю, мы старались лишний раз в туалет не заходить, а если уж судьба туда заносила, то никогда там не засиживались.

Я решила помочь Зейтуне, так как чем быстрее во все емкости нальют воды, тем быстрее мы пойдем спать. Было очень приятно подвигаться. Зейтуна даже смеялась. Нам потребовалось около часа, чтобы заполнить все бутылки, чашки, тарелки, кастрюльки и одну сковородку до краев. Ложки, туфли Мари и все недырявые пакетики в нашей камере – тоже.

Мы повеселились от души и немного устали. Правда, в суматохе я прозевала тот момент, когда Зейтуна выкинула полтарелки хумуса11, который остался от ужина нашей охраны и который должен был пойти нам на завтрак. Каким-то волшебным образом тарелка, в которой хумус смирно дожидался своей участи, была вымыта и наполнена водой.

Завтра мне влетит, но сегодняшний замечательный день это уже не испортит.

День седьмой

Утро началось с аханья Мари. Она носилась по всей комнате, освобождая емкости от воды.

– Кто это сделал? – то и дело повторяла она.

Я решила молчать до последнего.

– Зейтуна, это ты? – обратилась она к моей соучастнице.

– Я русская! – громко сказала ей в ответ Зейтуна.

Я думала, что придется признаться. Но Мари ее не поняла.

– Какая же ты русская? Ты эфиопка! Забыла?

– Нет! – продолжала уверять Зейтуна. – Я приехала из России!

Все начали смеяться. Я тоже не смогла сдержаться. Про хумус никто даже и не вспомнил.

***

Каждый день нам говорят, что мы выйдем на свободу завтра. Поэтому раз в три дня Зейтуна собирается домой. Сумасшедшая, она не может отличить ложь от правды, поэтому сегодня утром снова начала укладывать вещи.

Мы молча лежали на своих местах и наблюдали за ней. В такие моменты нам очень больно: она делает то, что каждый из нас прокручивает в голове десятки, десятки раз в день. Но мы не мешали ей, просто смотрели, как она бережно собирала все, проверяла, ничего ли не забыла, мыла свою посуду, долго причесывала кудрявые густые волосы. Потом Зейтуна намотала на голову красивый праздничный белый платок, надела абайю12 со стразами вдоль молнии и пошла с сумкой к двери. Постучала. Долго никто не подходил. Она постучала опять и опять. Через несколько минут открылось окошко в двери и через решетку охранник спросил ее.

– А-а-а! Зейтуна, красавица! Чего тебе?

– Я хочу выйти…

– Выйти ты хочешь? Ну-ну! Завтра, дорогуша! Или послезавтра! Инша Аллах! —безразлично сказал полицейский и закрыл окно.

Зейтуна стояла у двери камеры с сумкой еще около получаса. Потом она молча пошла к матрацам и долго еще сидела в своем платье и красивом белом хиджабе, уставившись пустым взглядом на раскаленные нити обогревателя.

Только к вечеру Мари уговорила ее переодеться и распаковать вещи.

Где-то около восьми нас навестили охранники, постучали ложкой по голове Зейтуне, посмеялись и принялись за меня.

– Катя, а Катя! – начал Гадкий. – Ты же это, русская! Вот захватят эту часть города террористы и отрежут тебе го-о-олову!!!

Своей шутке Товарищ Гадкий был очень рад. Он считал ее очень остроумной. Признаться честно, он меня с первого дня невзлюбил. Другие охранники меня вообще не трогали. Хотя над шутками Гадкого смеялись всегда.

Они все еще усмехались, когда я, так же ухмыляясь, сказала:

– Алавитам тоже сейчас головы отсекают, так что вы, ребята, за мной в очереди.

Их лица стали серьезными. Они не могли понять, как я догадалась, какой они веры. Кристина в это время кокетливо заулыбалась. Это благодаря ей я в последние полгода очень много общалась с алавитами. Их выдавал своеобразный говор с жестким звуком «к» и определенная манера поведения.

– А кто же им скажет, что мы алавиты? – Гадкий уже злился.

– Да я им и скажу.

– Ах ты стерва! – вспылил Гадкий. – А ну-ка отдавай свой мобильный. Больше никаких звонков друзьям! Не хочешь по-хорошему – я тоже шутить не буду!

Кристина посмотрела на меня как на предателя.

– Катю в детстве никто не воспитывал! – взмолилась она. – Не отнимайте телефон…

Но Гадкий был непреклонен. Мы уже узнали причину, почему здесь находимся, поэтому я с полным безразличием швырнула ему телефон.

Вечером Кристина причесалась и пошла звать охрану.

– Мы сегодня ничего не кушали, – улыбаясь, очень вежливо грудным голосом сказала она подошедшему полицейскому.

– Ха-ха! Не кушали! – передразнил он ее литературный арабский. – Мы сегодня очень заняты, дорогая! Проблем много, война, знаешь ли, за окном!

– Какие проблемы? – с участием в голосе спросила Кристина.

– Дождь идет, не видишь, что ли? Кто ж вам в дождь пойдет жрать покупать? – сказал он и закрыл дверь.

Кристина кинула на меня гневный взгляд.

– Ну так и правда дождь за окном! – отшутилась я. Гордость не позволяла мне признать свою вину.

Мой характер приносил нам очень много неприятностей, и мне было очень сложно с этим что-то поделать. Боже, прости, сегодня вместе со мной голодала вся камера.

День восьмой

Сегодня у нас целый день не было питьевой воды. На все наши мольбы принести нам воду охранники отвечали упрямым молчанием. Зейтуна уже начала пить из туалета. Повезло ей. Я так не могу.

Лишь после последнего азана13 нам кинули бутылку с водой.

Утром нас навещал Абу Ибрагим, коллега Рабиа. Они оба нас сюда и привезли. Кристина заявила ему через решетку окошка в двери, что знает, что причина нашего заточения – Евангелие. Мне показалось, что он испугался, но я не поняла, хорошо это или плохо. Он обещал «навестить» нас завтра и ушел, оставив наедине с кучей вопросов. Почему он приходил? Забрать наши паспорта? Если да, то зачем? И зачем он придет завтра?

Чертова надежда мучала меня постоянно. Думаю, Зейтуна потому и сошла с ума, что надеялась. Здесь каждый день проходит в напряжении от неизвестности и глупой надежды на завтра. Если бы мы знали, когда именно нас освободят, то было бы намного легче.

***

– Простите! – обратилась Кристина к охранникам, пришедшим забрать чистую посуду после своего ужина. – Извините, но мы вчера ничего не ели. А сегодня тоже с самого утра нам никто ничего не приносил. Когда мы будем кушать?

Они молча забрали тарелки и вышли. Лишь когда захлопнулась дверь и залязгал замок, один из них сказал другому:

– Слыхал, да? Они жрать хотят.

Оба громко захохотали.

– Ну никак не могу понять, – все удивлялась Кристина. – Ну кем нужно быть, чтобы смеяться над тем, что другой человек голодный?

Я давно уже не отвечаю ей на такие вопросы. Думаю, она никогда не сможет понять таких вещей. Она из другой цивилизации.

***

Мари такая добрая! Сегодня она, когда мыла у охранников полы, стащила для нас два помидора. Даже я не смогла отказаться. Разделили поровну и съели.

– Кража помидоров, – облизывая пальцы, сказала я, – это уголовная статья, между прочим. Нас могут посадить!

Мы все дружно засмеялись.

Но помидоров нам было недостаточно. И Зейтуне было тяжелее всех.

– Я голодная, голодная, голодная… – без устали повторяла она. – Хочу есть. Дайте поесть…

Как объяснить сумасшедшей, что еды нет?

Я помню, муж моей подруги из Петербурга как-то хорошо выпил и поведал нам, подружкам его жены, о своем самом заветном желании.

– Я иногда мечтаю, – признался он, – как я прихожу домой после работы, а Жанна (его жена) сидит в темной запертой комнате и ждет меня. И вот я достаю ключ, открываю дверь, и она радуется, что я пришел!

Мы словно оказались в его сне. Стираем им носки, моем посуду и ждем в запертой комнате, когда же кто-нибудь из них придет и бросит нам кусок хлеба.

Только вечером пришел Товарищ Одышка и небрежно швырнул на пол несколько лепешек.

У них всех откормленные лица и толстые животы, а у нас от голода кружится голова.

День десятый

14

Вчера Товарищ Гадкий сломал руку. Шел, шел по коридору в тапочках, поскользнулся и упал.

Настроение мое из-за происшедшего улучшилось, хотя Кристина поспешила в очередной раз заметить, что в моем сердце нет Иисуса Христа. Боже, прости мне мое злорадство.

Сегодня главный охранник почти до вечера пробыл в госпитале, и выяснилось, что в нашей тюрьме он вовсе и не самый гадкий. Его заменял другой полицейский, который за все время не дал нам ни еды, ни чая. Товарищ Гадкий хотя бы раз в день позволял нам попить чаю. Этот же на наши мольбы отвечал молчанием. Мы прозвали его Товарищ Мерзкий. «Товарищ» – потому что я пытаюсь помнить, что все люди – братья, даже если они забывают покормить обездоленных, то бишь нас.

Из-за отсутствия еды мы все были хмурые. Зейтуна чувствовала это и пыталась нас утешить.

– Хочешь чаю, Аберраш? – спрашивала она у Мари. Та лишь молча покачала головой, не отводя взгляда от обогревателя.

– А ты хочешь чаю, Кристина?

– У нас нет чая, Зейтуна, – сказала Кристина.

– А кофе? Хочешь кофе?

– Кофе у нас тоже нет!

– Я хочу есть… – начала хныкать Зейтуна.

– Зейтуна, пожалуйста, помолчи! – не выдержала Мари.

Вечером пришел Товарищ Гадкий в гипсе и дал нам мешок с рисом.

– Урра!!! – обрадовались мы. Рис с подсолнечным маслом – это же вкуснотища!

Нам сообщили, что завтра нас с Кристиной переводят в Амин Джинаи (Отдел криминальной безопасности). Так что я теперь уголовница. И Кристина тоже. Это значит, что на нас завели дело и речь идет о сроке.

Мы начали представлять тюремную жизнь. Может, это и к лучшему. Там хотя бы будут кормить каждый день. Может, будут даже прогулки. Я буду учить арабский уголовный сленг. Может, раз в неделю нам будет дозволено мыться…

Хорошо, что я высокая и большая. Смогу за себя постоять. Жалко Кристину. С ее массой тела она жить нормально не сможет. Там, наверное, никто и не знает, что такое докторская степень по русской литературе. Кристина тоже понимала и только об этом и говорила.

– В каждой камере есть женщина, которую все слушаются! – произнесла Кристина в ужасе. – И если ты никто, то будешь всем прислуживать, будешь все для них делать.

– Меня не заставят! – Я же не могу без выделывания. – Дам в глаз, и все!

– А я?

– А ты будешь со мной! – авторитетно сказала я.

– А если мы будем в разных камерах?

– Ну, тогда будешь все делать, – вздохнула я.

– Да…

Так мы весь вечер обсуждали нашу предстоящую жизнь в тюрьме.

Мы долго гадали, сколько нам дадут. Я думаю, что за Евангелие могут дать до трех лет. Кристина считает, что не более полугода. Посмотрим.

В итоге мы пришли к выводу, что жить в заточении возможно – главное, чтобы было что почитать.

Я спросила Товарища Гадкого, есть ли в сирийских тюрьмах библиотеки. Он рассмеялся так, что задрожали стены камеры, но ничего не ответил и ушел к своим товарищам. Через минуту надо мной хохотал весь этаж.

Я и подумать не могла, что от меня прежней до меня-уголовницы всего лишь одно Евангелие.

***

Муэдзин призвал к первой молитве, а мы все никак не могли заснуть. Даже и не ложились. Кристина сидела у обогревателя, а я на своем месте писала и слушала ее одновременно. Кристина рассуждала обо всем на свете.

Неожиданно залязгал замок и зашел Товарищ Гадкий. Видимо, он услышал Кристинин голос и решил нас навестить.

– Русия, Поланда!15 Почему не спим? – бодрым голосом сказал он. Было видно, что ему хотелось поговорить.

– Мы все думаем, что нас ждет завтра, – рассеянно произнесла Кристина.

– Что-что! Понятно, что… – Мне показалось, он сказал это с неловкостью.

Он заметил, что я за ним наблюдаю, и тут же поменял тему разговора.

– Кристина! А почему ты такая счастливая? Ведь не в санатории находишься!

– Я знаю, что бы ни случилось, Бог всегда с нами, – серьезно сказала она. – Я ему молюсь, и он меня слышит.

– А за кого ты молишься? – Гадкий выставил одну ногу вперед и крутил в руках увесистую связку ключей.

– Я молюсь за себя, за Катю, за эфиопок. За тебя я тоже молюсь.

– А как ты за меня молишься, если не знаешь мое имя?

Я усмехнулась про себя. Вопрос и правда с подвохом. Думаю, Кристина в своих молитвах называла его Товарищем Гадким.

– В своих молитвах я называю тебя «главный охранник», – парировала Кристина.

Мне было интересно, врет она или нет, и я решила спросить ее об этом позже.

Гадкий замолчал. Он долго смотрел на Кристину. Смотрел очень пристально, нервно вертя связку ключей, которая то и дело побрякивала.

– Меня зовут Шади, – сказал он и быстро вышел.

У меня все внутри похолодело. Дверь между тем закрылась, и когда удаляющиеся шаги охранника стихли, я посмотрела на Кристину.

– Ты видела? – с широко раскрытыми от удивления и смятения глазами спросила она меня.

– Да, – тихо ответила я. – Он плакал.

С Кристиной мы больше не разговаривали. Я допишу эти строки и пойду спать.

***

Здесь заканчивается дневник, который я вела в тюрьме полицейского участка Халеба. В тюрьме Криминальной службы безопасности у нас отобрали все вещи, и Кристине потребовалось восемь дней, чтобы войти в доверие к охране и выпросить у них мою тетрадь. Но там у меня было уже меньше сил, поэтому я писала урывками и не так старательно, как раньше. Мои заметки из этой тюрьмы представляют собой перечисление событий за день или пересказ диалогов. Далеко не каждый день я пыталась описать что-то подробно. В таком виде я не могу опубликовать эти записи, поэтому дневник далее дополнен воспоминаниями и комментариями.

Хочу только написать, что Товарища Гадкого мы гадким больше никогда не называли. Для нас он стал Шади.

Часть третья. Дневниковые записи и воспоминания из тюрьмы криминальной службы безопасности Алеппо с 21 марта по 9 апреля 2013 года

Нас подняли рано утром и велели собирать вещи. Мы попрощались с эфиопками. Горько было их оставлять. Помню, мы долго обнимались, пока мне прямо в уши полицейский ругался так, что в голове зазвенело.

Потом нас вывели в коридор и чего-то ждали. Шади попрощаться не вышел. Нам сказали, что он спит, но мне показалось, что это неправда. Он просто не мог или не хотел нас видеть.

Нам пришлось развлекать полицейских. Лишь после получаса нудного разговора о политике и о том, как все мы любим президента, нам дали сопровождение в виде двух молодых парней с пистолетами.

Мы вышли на солнечную улицу. Кристина тут же начала кокетничать с ребятами, я же им не доверяла и большую часть пути молчала.

На улице мы взяли такси. Я спросила у ребят:

– Вы везете нас в тюрьму?

– Нет! Ну что ты! – радостно ответил один из них. – Вас просто допросят и отправят в Дамаск!

Я не могла в это поверить. Между тем ребята сказали, у них нет денег на дорогу, и заплатить за транспорт пришлось нам.

В Амин Джинаи никакой допрос и не планировался, нас сразу отвели в тюрьму. Нас ждал не Дамаск, нас ждало халебское подземелье. И мы еще сами заплатили за такси, чтобы нас сюда доставили!

Мы спустились в темный подвал, то и дело проходя через решетчатые двери. Помню, я не могла идти и меня все время подталкивал в спину полицейский, тыкая кольтом, которым он хвастался товарищу в такси. От увиденного меня охватил ужас. На полу лежали грязные окровавленные люди. Они спали прямо в коридоре. Их было так много, что им приходилось лежать вплотную друг к другу. Они даже не были похожи на людей: в полумраке коридора казалось, что вокруг меня сплошная масса из шевелящихся, беспорядочно переплетенных частей человеческих тел. Все мужчины, лишь некоторые из них одеты, на остальных – только рваное нижнее белье. Когда-то белые майки и трусы от крови и пота превратились в буро-коричневые лохмотья, свисающие с истощенных от голода и побоев тел.

Резкий запах мочи, пота и плесени. Я замедлилась, чтобы попытаться найти в этом хаосе человеческий взгляд, но не смогла. Проход, по которому мы шли, был так узок, что мне приходилось постоянно смотреть под ноги, чтобы не споткнуться о чью-то случайно высунувшуюся голову или ногу. Большинство заключенных спали, остальные смотрели опустошенным взглядом в темноту вонючих углов. Везде была безнадежность.

Широкий коридор продолжался, и за решетчатой перегородкой я увидела сидящего в стороне пожилого человека. Он прижимался к стене и громко всхлипывал. Втянув шею и поджав под себя ноги и руки, он изо всех сил пытался стать как можно меньше. Большие карие глаза были влажными от слез. Я много раз видела плачущих мужчин, но их слезы всегда были от боли из-за потери родных или друзей. Этот же человек плакал от унижения и страха. Он был жалким и хотел казаться еще более жалким, и тогда я еще не понимала почему.

Меня вытолкнули через очередную решетку в довольно широкий холл, а затем – в комнату офицера-управляющего. Там у нас забрали все вещи, кроме одежды. Охранники увидели мою золотую цепочку и решили предостеречь.

– В камере дюжина воровок, а мы за пропавшие вещи не отвечаем! – сказали мне.

Но я вспомнила, с какой легкостью в предыдущей тюрьме охранники украли сто долларов у женщины из Индонезии, поэтому цепочку оставила в сумке, а медальон с ликом Николая Чудотворца решила сохранить при себе.

Наши сопровождающие подписали какие-то бумаги и, стараясь не смотреть нам в глаза, быстро удалились.

В холле в это время начали пытать человека – того пожилого, что сидел, скрючившись, в переднем холле. Я не знала, что такое бывает! Я была так шокирована, что даже не могла взглянуть на этого беднягу. Я слышала только его крик и видела яркий блеск безжалостных глаз охранника, который вел допрос. Я поняла, что это конец.

Нас повели к единственной в этой тюрьме женской камере, которая выходила дверьми в холл, где происходили пытки. Пока охранник открывал нашу камеру, я обернулась.

Старика привязали к двум доскам, расположенным под прямым углом так, чтобы его ноги были задраны кверху. На конце вертикальной доски была приделана специальная деревяшка с кожаными ремешками, которые крепили стопы и не давали им разъезжаться. Высокий здоровенный мужик в белой рубашке изо всех сил хлестал заключенного пластиковой плетью. Это был один из наших охранников. Вокруг них стояло еще пятеро полицейских. Они дышали, их плечи шевелились, происходило какое-то движение, но я посмотрела им в глаза – там не было ничего живого. Неодушевленные глаза, которые ничего никогда не чувствовали.

Старик все кричал, но это не производило на охранников никакого впечатления. Все вели себя так, как будто это былрутинный допрос.

Нас втолкнули в камеру и закрыли дверь.

В камере прямо на холодном каменном полу спали четырнадцать женщин. Они лежали двумя рядами вдоль стен. Никаких окон, матрасов, подушек. Ни даже туалета. И, несмотря на это, в комнате было так тесно, что мы не сразу сумели найти себе место. Чтобы мы смогли присесть, нескольким женщинам пришлось поджать ноги. Некоторые заключенные проснулись, и мы познакомились. Но вскоре вся камера вновь заснула, а мы все сидели и слушали, как за дверью выл и давился собственными соплями человек, пытка которого подошла к кульминации.

Только через несколько часов камера ожила, и нам рассказали, как здесь живут.

Кормят один раз в день. Все одно и то же. Картофель, хлеб, оливки, масло, иногда добавляют хумус или лябне16. Никакой горячей пищи или напитков.

– Чай запрещен! Кофе запрещен! Кипяток запрещен! – сказали нам. – Хочешь пить – к твоим услугам вода из-под крана.

За тройную цену можно купить у охранников халвы. И я еще жаловалась на охранников из прошлой тюрьмы! Здесь четырнадцать женщин мечтали о том, чтобы доесть салат из чужой миски. Здесь спали на каменном полу и месяцами не видели солнца и неба!

Мы не знали, что думать и что говорить. Темная камера, выкрашенная в тошнотворно-желтый цвет, неработающий вентилятор, развешанное у стен нижнее белье и пара одеял – вот все, что у нас было. Тараканы, вши, платяные вши – бесплатное приложение.

Нас выводили в туалет два раза в день. Мне ничего, но женщины постарше ревели от боли в мочевом пузыре. Такие прогулки в туалет давали возможность проветрить помещение, где не было ни одного окна, а также набрать из-под крана воды для питья.

Режим дня был очень прост: в шесть часов утра отключают электричество на три часа. Во второй половине дня выдают еду. Пытки круглосуточно. Это все.

Заключенному полагалось лишь сидеть в камере. Или стоять, потому что для того, чтобы ходить, места не было. Никакого движения, никаких прогулок на свежем воздухе. Из разрешенной литературы – только Евангелие и Коран.

Сегодня неделя, как мы сидим здесь. Кристине удалось уговорить охранников вернуть наши тетради. Нахед, что спала теперь рядом со мной, дала мне стержень от ручки, и у меня появилась возможность писать. Это меня успокаивало так же, как Кристину – чтение цитат из научных книг.

Наша жизнь все это время катилась в пропасть. Все началось с ВИП-автобуса и отеля, потом была официальная тюрьма, и вот теперь мы оказались в тюрьме, в которой формально никого не было, а на деле сидело больше полутысячи человек. Здесь охранники не скрывали своих имен, потому что пожаловаться кому-то нет никакой возможности, так как все контакты с внешним миром запрещены. Каждые два дня здесь кто-то умирал в камере, но были еще те, кто умирал во время пыток, и об их количестве мне ничего не известно.

Еще неделю назад я жаловалась на охранников и условия содержания. Я опасалась депортации и не звонила в русское посольство. Теперь такого шанса нет и не будет. Мы думаем, что нас пристрелят как собак. Если я выживу и выйду отсюда, то первым делом избавлюсь от привычки постоянно жаловаться!!!

Сначала нас было шестнадцать, и все ныли, что не хватает места в двенадцатиметровой камере. Двенадцать метров на шестнадцать человек – это роскошь, точно вам говорю! Сейчас в нашей камере двадцать два человека, и это веселее.

Никакой дедовщины в камере нет. Женщин много, и разобраться в этом обществе с арабским укладом и его подводными камнями оказалось не так просто. Авторитет определялся сроком, проведенным в камере (так как никто не знал, сколько еще осталось сидеть), возрастом и статьей. Хотя если человек вел себя неадекватно, то его быстро опускали.17 Мы сидели недолго, никто точно не знал за что, но Кристине тридцать шесть лет, к тому же иностранки, поэтому мы заняли среднюю нишу.

В первые три дня было очень тяжело. И все бы терпимо, но порой не хватало простой человеческой доброжелательности. Некоторые из девушек возненавидели нас за светлые волосы и голубые глаза. Я несколько ночей боялась, что мне могут порезать лицо. Хотя, наверное, это была моя паранойя.

Я не могла ничего есть. Пытки, унижения и слезы людей – их было так много, что я просто не знала, куда себя девать. Мне было неловко признаваться Кристине, что мне не хотелось есть от шока, в то время как она говорила всем, что чужая боль ее совершенно не трогает. Она не бесчувственная, просто у каждого свой механизм защиты от происходящего. У нее – такой. Она пыталась быть сильной. Я тоже не хотела казаться слабой, поэтому никому ничего не говорила, и все решили, что я объявила голодовку. О чем немедленно было доложено начальству.

Вечером второго дня нас навестил начальник тюрьмы. Я в жизни не видела такую бестолочь. Округлый глупый противный полковник, который важно стоял у нашей камеры и спрашивал, как у нас дела и что мы хотели бы изменить. Такой дешевый цирк! Больше половины женщин в нашей камере не окончили пять классов и без оглядки верили каждому его слову.

– Я не видела солнца девять месяцев, – сказала одна из девушек. – Можно нам завтра хотя бы на пять минут выйти во двор?

– Дорогая! – широко улыбнулся начальник тюрьмы, видимо, все еще считая себя привлекательным. – Ты сама красивая, как солнце! Так зачем тебе видеть солнце? Правильно я говорю?

Девушка лишь растерянно улыбнулась. Одна польза от его посещения – проветрили комнату. И на том спасибо.

На следующий день в нашей камере соорудили туалет, огородив его стеной из бетона, в которой оставили проход со шторкой из простыни. Это сделали не из-за сочувствия к пожилым женщинам, которые никак не могли привыкнуть ходить в туалет по расписанию, как собаки. Вовсе нет.

Дело в том, что рыжеволосая красавица Айя соблазнила одного из охранников по имени Карим. Во время «вылазок» в туалет Айя всегда была последняя и подолгу засиживалась там. Причем не одна. Никто не знал, чем она там занималась с Каримом. Может быть, и ничем. Может быть, он оправдывал свое имя и был очень щедр18 с девушкой, потому что Айя, как ни парадоксально, выходила из туалета очень сытой и довольной собой.

История дошла до начальника, и он как настоящий восточный мужик пришел к выводу, что во всем виновата женщина. Охранника он увольнять не стал. Он просто посчитал, что если лишить нас доступа к общественному туалету, то и проблема будет решена. Логично! Посади женщину в клетку – и нет больше никакого харама!

Целый день все ворчали на Айю: места теперь стало еще меньше и никаких больше проветриваний.

– Совратить охранника! Надо же! – удивлялась Кристина. – Как у нее получилось-то? Она в туалет в парандже ходила!

– Да, – я тоже была ошеломлена. – Это высший пилотаж!

Я успела подружиться с одной девушкой. Ее зовут Зиляль. Я не могу ею не восхищаться. В свой двадцать один год она попала в тюрьму по статье «Терроризм». И проведя девять месяцев в этом подземелье, она не только не отчаялась, но и находила силы, чтобы подбодрить меня.

До ареста она училась в институте. В ее доме в соседнем подъезде жил начальник полиции, которого застрелили. В момент убийства Зиляль там и в помине не было, но, оказавшись на месте происшествия до появления скорой, она пыталась оказать первую помощь другим раненным. Так как ее родственники жили в Европе19, то этого хватило, чтобы выдвинуть против нее обвинение.

Зиляль очень добродушная и веселая. Здесь она чуть ли ни единственная из молодых девчонок, кто обучен грамоте. В Сирии нет обязательного среднего образования, поэтому, когда Кристина дала им Евангелие, они осмотрели книгу со всех сторон и отдали обратно. Только вечером Зиляль почитала им вслух.

Вечером того дня, когда нам установили туалет в камере, девушки были очень недовольны и завязалась потасовка: Фатима замахнулась на Айю. Поднялся шум.

Фатима сидела за проституцию, Айя – за воровство. И хоть Фатима не профессиональная проститутка (у нее есть муж и дети, а свое тело она продавала периодически, когда было совсем нечего есть), но все же в тюремной иерархии она занимала место гораздо ниже, нежели воровка, поэтому замахиваться на Айю у нее права не было вовсе.

Крик стоял долго, пока охранник не стукнул чем-то тяжелым о нашу дверь и сказал, что он идет в ванную комнату.

Тогда все разом замолчали и отошли как можно дальше от середины комнаты к стене. Некоторые взяли одеяла на руки и замерли.

– Почему охранник пошел в ванную? – спросила я у Зиляль.

– Ты умеешь плавать? – ответила та вопросом на вопрос.

– О да! – воодушевленно произнесла я и подробно начала описывать, как ходила в бассейн в Дамаске и какой он, где находился, кто еще там плавал, а главное – какими стилями я владею. Все девушки почему-то очень внимательно меня слушали. Я долго еще что-то рассказывала о плавании и хлорке с арбузным ароматом, как вдруг нас окатили водой. Все одеяла, что держали в руках женщины, вмиг были подняты над головами, а я тут же заткнулась.

– Ну вот теперь тебе и пригодятся твои умения! – широко улыбаясь, сказала мне Зиляль.

За дверью послышалось, как охранник поставил ведро на землю и взял следующее. Грянул новый залп и визг заключенных. Вода была очень холодной, почти ледяной. Зиляль и Патрон начали было ругаться.