Читать онлайн За границами легенд бесплатно

Не вой, не вой!

С тобой друг твой:

Твой верный Лес,

Объятья щедры.

Свети, свети!

И заплети

Весь облик твой

В узор легенды.

Гори, гори!

Путь протори.

Но не для них:

Себе на радость.

Живи, живи!

К концу плыви

Горда, сильна.

Я не сломалась!

А если боль

И исподволь,

Её не слушай.

Иди вперёд.

Лети, лети,

Чтоб обрести

В легендах

И жизнь, и душу…

История Зарёны

Дорогами разбойников

– У Зарки мать подохла, упала навзничь и не встала. Кстати, как клюёт? Поймали хоть чего?

У меня ворох прутьев ивовых, нарезанных, из рук выпал, дыхание перехватило. Напрягшись, вслушивалась.

– Ничё так клюёт. Я трёх карасей поймал ужо.

Пальцы непроизвольно сжались, разжались. Они говорят, что мать моя упала, не встала, да так спокойно?! А где она упала-то? Куда бежать-то, где искать? Если люди видели, значит, она из дому куда-то вышла. А хоть б и за водой… или к родственникам опять ходила, опять шепталась, кому меня в город б замуж отдать? Выгнали её уже раз шесть за то скоты эти за такие разговоры, нашто им опять-то слушать её да возиться со мной!

– А Зарка-то чё? – Хренло внезапно обождал поддевать очередную рыбину – я меж ветвей зарослей подсмотрела – и развернулся к болтуну Осипу.

– А её с утра никто не видел. Как ушла опять в свой лес, так как будто и испарилась. Раньше хоть поискать можно было, найти где-нибудь заныкавшуюся в слезах. А теперь как испаряется на ровном месте.

Шумно выдохнула. Поползновений этот бородач бездельный так и не оставил до сих пор. А я-то думала, что ж его не видно-то последние недели?.. Но…

Выломалась между кустов – парни деревенские, наши и один с соседней, на шум внезапный развернулись – прошла к везде нос сующему Осипу, ухватила за ворот, рванула, рявкнула парню обезмолвившему вдруг в лицо:

– Где?! Где моя мать?!

– У… у колодца упала.

Я же говорила ей, что сама воды принесу! Сама таскала всегда! Столько запасу сделала!

Рванулась было прочь, сердце неровно забилось, дыхание перехватило. Успеть бы!!! А успею ли успеть?.. На боли в груди она раз не первый уже жаловалась за полгода эти. И от гришкиных трав ей легчало ненадолго совсем.

– Разочаровала! – Хренло проворчал, когда я, внезапно развернувшись, стремглав бросилась обратно, давиться сквозь кусты, кожу и рукава обдирая об отрезанные мною прежде и поломанные только что ветки. – Думал, мать ей дороже её продажных корзин.

– Там змеи водиться могут, – осклабился Осип.

– Да чо ей станется? Сама как змея! Проползает шагах в десяти-тридцати так, что хрен заметишь! Да и хрен-то с ней! Сорвался, гнида! А тянул-то нить так, жирный был, гадина!

Но я, не смотря уже на равнодушных скотов, ободранными, окровавленными руками раздвигала выпавшие и прежде нарезанные ивовые ветви, выбирая из-под них собранные ранее, на заре, маленькие листки и стебельки трав. Григорий сказал, что эти травы, в лесу нашем редкие, нашла едва, матери надо в рот влить или у носа, между ладоней растерев, носить, если сознание терять будет. Сказал, могут жизнь ей спасти. Но, говорил, ежели сознание будет терять, то уже недолго ей до того, как уйдёт за Грань. А успею ли?..

– Слышь, коза! – проорал Хренло, когда я меж кустов выдиралась обратно, прижимая к груди выбранные и окровавленные кустики трав. – Я тута спросить у тя хотел…

Но я уже бежала к деревне, не слушая.

Дыхание перехватывало, губы от бега быстрого спеклись, сердце сжималось от ужаса. Успею ли?.. Добегу ли?..

А уши проклятые – дар и проклятие папани – ловили невольно, что позади идёт бурное обсуждение, стану ли я «смирной», когда мать помрёт?.. Стану ли я ласковой к этим гадам, от которых сбегаю столько и «нос ворочу»?.. Хотя Осип уверял, что я наверное уже грязная, после того как тот бродяга краснословный, колдун что ли, у нас поживал три месяца да испарился тайком поутру. А ещё говорил всем мерзавец, что «любовник ейный бывал ужо наверняка колдун, после того как смылся он, девку замуж не взяв, она научилась сама испаряться среди дня, тока видел где, отвернулся на миг – а её уже и следа не осталось. Наверняка и саму научил колдовать!».

Да если б могла я!.. В жаб превратила вас всех и насадила на вертел, на медленном огне да прожаривая!.. Он просто так ушёл. И он не научил меня колдовать.

По деревне бежала, едва не падая уже от быстрого бега. Было напряжённо как-то в воздухе. Собаки даже не гавкали. Дети примолкли. И, увы, из-за поворота уже заметила народ, толпившийся возле колодца.

Остановилась. Перехватило от ужаса сердце. За Грань ушла мама что ли?..

– А вот и Зарёна, – тётка троюродная, в сторону дома моего глазами косившая, и меня вдруг приметила. – Явилась и не запылилась!

И люди неспешно, издеваясь будто, подвинулись.

Ведро опрокинутое, чуть воды на дне, а лужа вся явно успела на солнце высохнуть, пока она лежала. И шла мама обратно от колодца уже. Два ведра взяла, коромысло. И… никто, значит, не помог!

На колени возле неё упала, роняя травы, ставшие бесполезными. Тело обмякшее, но – о чудо – тёплое ещё, приподняла, развернула к себе.

– Мама! Мамочка! – по лицу погладила, а она и не дрогнула. Замерла на коленях моих и в моих руках. – Мама… мама!!!

И трясла её, и звала её, а она не слышала меня.

– Бесполезно уже, – староста ко мне вышел, прежде стоявший, прислонившись ко своему забору.

Но она ещё была тёплая!..

Люди по-прежнему стояли поодаль. Я травинки подобрала, выбирая листки нужные, маленькие, невзрачные, блеклые, но такие ценные. Гришка говорил, они могут жизнь спасать на несколько месяцев!

– Колдует, гляди! – прошамкала бабка со стороны мужа маминого.

– Знахарем верно был краснословный этот, – староста проворчал. – Да оставь ты её, Зарёна, сердце уже не бьётся! Я проверял.

– Хоронить-то надо готовить.

– Да на чо ей хоронить-то её? Нищие две!

Но я торопливо листики растирала между рук ободранных, поднесла кашицу травяную, блекло-зеленую, серо-зелёную, к носу и к лицу матери. Хотя… больше запах крови в ноздри бил. Может, если запаха не слыхать, то и не подействует? Или подействует хуже?..

На коленях к ведру дотянулась, где воды блестело на дне.

– Воду заговаривать будет что ли?..

– Бить надо колдунов! Незачем в нашей деревне колдуны!

– Она всегда была сумасшедшей! Слову приветливого не скажет, волчонком смотрит только!

Омыть руки, травы омыть в последних каплях воды, листики растереть… долго сидеть на коленях, исцарапанных о песок, возле тела замершего, безвольного, рукою дрожащею проводить у лица, губы ей натереть. И над верхней губой тоже. Сердце замирает от ужаса. Слёзы течь начинают на её бледное лицо, бледное уже давно. Я и не заметила. Я всего у Григория спросить не додумалась.

– Да за Гранью она уже! – мать старосты проворчала. – Отмучалась уже.

А другие что-то говорили… шум этот бездушный, мутный, смех этот с разных сторон… камень царапучий, чьим-то ребёнком в меня брошенный.

Я не сразу поняла и не сразу поверила, что шансов уже нет. Я осталась одна. А она… она теперь крепко спит. И ворочаться от кошмаров не будет более. Раз последний спит мама на моих руках! Отмучилась. Ей уже не важно, что твердят люди, стоящие возле. Не долетают до неё более эти слова.

– Хоронить надо.

– А чо ей помогать-то? Неприветливая! Слову ласкового не скажет!

– Вот за разбитый нос пусть сначала извинится!

– И за мой выбитый зуб!

– Слышь, это… – на плечо ладонь легла, широкая, я её сбросила резко.

– Чо у тебя тот лекарь трепливый жил – это все видели, – Хренло на корточки у меня присел. – Грязная ты уже, никому не нужная. Но я, по великой доброте моей, тебя в полюбовницы возьму. Хоронить мать помогу, в хозяйстве подсоблю малёк. В хозяйстве баба без мужика многого не может, всяко мужик нужен в хозяйстве, – бороду огладил густую, взглядом провёл по груди моей под платьем, от пота и крови моей взмокшем, где в разорванных краях виднелась кожа кое-где и кусок груди. – А ежели ласковая будешь, мне, парню холостому, я, можа, со временем и забуду тот выбитый в детстве зуб. И женой при всех назову. Хотя хуже тебя девки в деревне нету. Такую строптивую и рыжую как ты надо ещё поискать!

– И ищи! – грудь прикрыла, запоздало заметив в прорехе виднеющуюся. – В другом месте! На хрена нужен мне мужик, который при всех столько раз худшей из баб всей деревни обозвал?!

– А могилу копать в Памятной роще сама будешь? – он поднялся невозмутимо, подбородок растирая, бороду наглаживая насмешливо, взгляда не отрывая от моей груди да фигуры, ставшей заметнее в платье намокшем.

– Да сама выкопаю! Коли людей среди вас нет! – мать осторожно на дорогу опустив, поднялась, кулаки в бока упёрла. – Коли скоты среди вас одни, что над телом матери моей стоят да ржут, да обвиняют её и меня колдовкой, когда никто и ничего никогда не видел странного с нашей стороны!

– Ну сама, так и сама! Мне-то что! – средний сын старосты Осипа и брата своего, с рыбалки убежавших, за плечи обхватил, уводя. – Пойдём, Славобор!

Но Хренло мгновений несколько поколебался. Смотрел на меня, посерьёзнев. Или на грудь мою.

– И зачем быть такой гордой? – проворчал резко. – Мать твоя чести не сберегла, да и ты мужика того, путника-болтуна, так и не сманила. Он без тебя убёг. И кому ты нужна теперь? Порченная!

Кто-то засмеялся. Бабы всё-таки миролюбиво – почти – отвернулись.

– Он мне как брат был! – вырвалось из глубины души.

Со стороны отца я у братьев и родичей иных, тех, кого не забрали на войну и кто с неё вернулся, никогда не видела столько терпения, рядом сидеть, истории рассказывать интересные, да рассказывать столько о пользе и вреде кореньев и трав! И тело укреплять упражнениями да движениями в лесу быстрыми он меня научил, палкою махая и без. Бегали вместе, смеялись. И по огороду нам с мамой помогать он один решился, хоть староста его в гости сманивал к себе, да потом уже, день на третий, слухи все али часть самую да посмачнее рассказал, что в деревне бродят о матери да обо мне.

– Ну поговори ещё, поговори! – Хренло, не удержавшись, жахнул меня несколько раз по спине.

То ли утешающей ласкою мужской, то ли из вредности. Да так приложил потною ладонью, что я поморщилась. Да по ранам кровящимся на плече приложил.

– Пойдёмте, мужики! – серьёзно сказал семнадцатилетний Осип. – Она перед нами за все слова свои и за всё дерьмо не извинится!

– То есть мать мою шлюхой звать, а меня потом в лесу и на огороде пытаться моём же завалить и поиметь, чести лишить, это типа добротою будет? А сопротивляться, чтобы гнев мужа на себя после свадьбы не навлечь, да хоть немного имя моё оправдать, перед человеком, кто всем слухам не поверит – это уже со стороны девки неправильно?! Да ты рёбра сломанные братом старосты не забывай! – у меня вырвалось. – Сам Малину лапал, сам и получил! А ходишь, сапоги им всем, семье всей вылизываешь! А я только зуб тебе вышибла, за то же!

– А у тебя силы всё равно нету, рёбра мне переломать, – ухмыльнулся парень, – баба ибо. Ничья. Ничейная. Пустоголовая. Да связалась с колдуном! – рожу скорчил, веки немного отводя пальцами грязными. – Злая-злая ведьма!

– С твоей-то славою помощь мужскую и доброту отвергать – дурь! – солидно изрёк Хренло.

Парни холостые, да пара вдовцов гордо разошлись. Примерно в одном направлении, кости мне мыть. Бабы, вдовы остались, смотреть, что я буду делать и буду ли я помощи чьей-то просить.

Мать с трудом на спину подняв, потащила, с трудом ноги передвигая. Боясь выронить, повредить. Сначала в дом, умыть. Потом одеть в лучшее. Потом… как я землю буду копать в Памятной роще, я боялась думать. Но надо было.

– Вот зря ты, – староста возле меня пошёл, – Славобор давно на тебя заглядывается, с детства. И не женился ещё. И кроме шрама на руке с войны увечий никаких себе не принёс. Мужик хозяйственный. А ты строптивая! Была бы посмирней, глядишь б, оберегать он начал б тебя ото всех этих… – вздохнул. – Болтунов.

Я шла, сгибаясь под тяжестью её тела, ноги передвигая еле-еле. Страшно хотелось пить. Глухо-глухо, редко-редко билось усталое сердце. Не смогла. Не сберегла! А если бы я из лесу успела?.. А если бы я на неделе прошлой пошла на заре да под дождём искать эти листы?! Высадила бы их у нас на дворе… но… поздно.

– Как ты в одиночку будешь копать ей могилу? – староста не отставал, но и не помогал.

Я родную ношу всё-таки выронила, рухнула в миг следующий возле. Лоб разодрав да локоть об песок и дорожную пыль.

– Как ты с людьми-то жить теперь будешь? Баба ничейная! Мужика не охомутавшая того, захожего!

– Он был мне… – но сил уже не было говорить.

Да и не разобралась я, как говорить о том, кто уютным сделал дом и дни эти, кто тепло и уютно всему учил, истории рассказывал интересные эти… и ушёл. И сейчас я тащила тело родственницы единственной ласковой со мной в одиночку. И люди смеялись над ней и надо мной. А он не пришёл! Он ничего не сказал в защиту заснувшей матери моей! И не сказал, что я вела себя по-приличному! Он просто… ушёл! Когда мне уже так не хотелось, чтобы он уходил!..

– Да не надо мне объяснять-то! – староста о дуб облокотился, смотря на меня сверху вниз, руки скрестив на широкой груди. – Мужик захожий, о тебе и матери ничего не слыхивал. А как рассказывать стали – не поверил. Мне вот… – вздохнул вдруг, рукою проведя по лицу. – Мне вот едва не сломал нос. Не удержала его, дура. Но, понятное дело, что пыталась удержать.

– Я понять не могу, – кулаками, поморщившись, упёрлась в дорожную пыль, поднялась на одно колено, – вы помочь хотите али издеваетесь?

– Я сказать хочу, что женщине смирной надо быть. Покладистой. Тихой. Мнение своё, ежели отличное, при себе удерживать. Не сбегать, ежели опорочена, а кто-то всё-таки подошёл, – староста отвернулся, снова руки скрещивая на груди.

– То есть, Хренло этот на всю деревню меня дурой и козою с детства звал, всем, местным и неместным, на ярмарке любой говорил, что я – худшая из женщин мира целого али нашей всей деревни, чести рвался меня лишить, а я ещё… – резко выдохнула, вскочила, сжимая кулаки. – А я ещё и должна быть с ним любезной?! Почему вы требуете от меня того, что от дочери своей и от племянницы своей не требуете?!

– Баб в Черноречье много, – мужчина седеющий от дуба отлепился да обратно в сторону дома своего пошёл, – девиц много да вдов. Ежели кроме дома старого да огорода нету у тебя за душой ничего – надо быть смирной, ласковой быть, ежели хоть один мужик к тебе подошёл.

– Да он меня… он меня звал…

– А у тебя всё равно выхода нету.

Но пройдя несколько шагов – я уже маму смогла на себя поднять и взвалить, шаг сделала – староста проворчал, уже со стороны:

– С родственниками ты не ладишь, слава у тебя мерзкая, нрав ещё плохой. Если травами тебя лекарь тот сманил – если честно – иди в соседние деревни к тамошним травникам, учись. Дом продай али оставь, иногда с огорода кормиться. Но девка ты известная в наших краях, поди ещё, поуговаривай бабку какую-нибудь одинокую, коли ей травы рвать да о травах говорить силы ещё есть, а по хозяйству руки уже и не двигаются. Но нашто бабе молодой самовольно к знахарям уходить, чтобы звали колдуньей сразу, уже и заметив при деле? Так вот понасилуют, денег иногда дадут, а так по слову первому – схватят за волосы и будут бить. Особенно, если сдохла у кого скотина али ты не спасла ребёнка. Было дело такое, я тогда ещё ребёнком был.

И ушёл, зараза! То ли хотел, чтобы на коленях упала, о заботе его и сыновей молить, то ли просто нос мне тот, Гришкой расшибленный, припомнил. Понудел над ухом, напомнил, какая я тут дрянь в глазах всех и свалил. А мне…

Заплакала опять.

Мне маму намывать, наряжать, да идти и присматривать место для её могилы, землю копать.

Сделала ещё шага два, с трудом.

Да пропади она пропадом, ваша деревня! Всех ненавижу! Только понимаю, что здесь у меня есть хоть и старый, но хотя бы свой дом и мой огород, тут я выживу и поем хоть немного. Григорий-то научил меня травам да кореньям, лечебным и съестным, хоть немного, но я пока привыкла питаться по-обычному.

Солнце перевалило за полдень. Я уже выбрала место в Памятной роще, неподалёку от маминой бабушки. Мама её очень любила. Та хоть и не дожила до маминого позора и кошмара, последовавшего потом, но, быть может, спать около бабушки маме будет приятно. Или ей там, за Гранью-то, уже всё равно?.. Но больше я ничего не могла для неё сделать. Вылечить не смогла со скудными познаниями моими. Только проводить. Надо было маму проводить по-человечески!

Губы потрескались, кровили. Лес вокруг немного мутнел. Руки с трудом двигались, но я копала и копала, упорно. От деревенских и от родственников помощи так и не дождёшься. Они и при жизни-то нас не любили.

С края лопаты червяк соскользнул, перерезанный. Вздохнув, выбрала пальцами, за части целые, да выкинула за холмик в сторонку. Чо уж на скотине безмолвной срываться!

Всхлипнула, пот смахнула окровавленной рукой.

А он просто так взял и ушёл! Ради того, чтоб отомстить!

Устало о черенок лопаты оперлась. Помедлив, шага три назад прошла, обвалилась на ближайший памятный дуб, обвязанный красной, поистрепавшейся давно уже ленточкою по стволу и на нижней ветке. Сползла по шершавому стволу, морщась.

Я б с Григорием ушла. Если бы знала, где его искать. Если бы…

Рукою накрыла глаза от мира мутневшего.

Если бы не эти глаза. И если бы…

– А мелковата могила, что Зарка выкопала! Вдвоём с мамкою и не уместится!

Глаза разлепила.

Парни деревенские и несколько с соседней, да с полдеревни нашей, да несколько ещё пришлых толпились в стороне. То ли я так упахалась, копая могилу, что их приближения не заметила, то ли кости нам с мамой перемывши, они только что подошли.

– Может, всё-таки… – плечи расправив, приосанившись, грудь широкую выставив колесом, медленно подкатил ко мне доставучий Хренло. – Может ты по мне и доброте моей вдруг и соскучилась, а, Зарёна? Я покудова не женился, моё обещание в силе.

– Ославить меня на всю деревню и на все окрестные?

Опираясь о лопаты древко, поднялась. Мрачно застыла. Славобор расплывался. А попасться в руки жестокие парня этого не хотелось.

– А ты и так знаменита, – улыбка широкая, натянутая, так, чтоб было видно двух недостающих зубов слева со стороны, сверху и снизу. Один – моего коромысла работа, другой – он не донес с войны со Светопольем. – Кому ты нужна вообще, как не мне? – припечатал он, пытаясь переломить насовсем уже загнанной добыче спину.

– Полюбовницею? – криво усмехнулась.

– Ласковою шлюхою, – ухмылочка, – тихою, Зарка. Тихою-тихою.

– Отойди! – проворчала. – А не то я тебя тут похороню самого! И засыплю.

– А сил-то хватит? Бледная как поганка, на ногах-то едва стоишь! Никому не нужна такая! Дочка от всем известной потаску…

Заорав, огрела его лопатой. Он, по морде получив, покачнулся. Жопой сел в свежевыкапанную могилу. Неглубокую пока ещё, эх.

Из последних сил загребла земли из свежего холмика и всыпала ему в морду. Он заорал, глаза пытаясь очистить. Нападало земли ему в глаза.

– Зря ты, – староста тихо сказал из-за дуба шагах в тридцати, – ох зря, Зарка! Зря!

– Плохая примета, – серьёзно отметил Осип, – жениху и такой землицей, да ещё и угостить! Вдовою скоро будешь! Опять будешь ничья! Вее-едьма! Колдунья проклятая!

Как я добралась до него, ногою наступив на ноги Хренло – или, судя по сдавленному стону, в место всё-таки другое – и на голову тому паскудному как бы полюбовнику наступив, да с ором диким в волосы вцепилась Осипу…

Осип матерился дико, жутко, громко, когда била его между ног и вырывала волосья. Григорий всё-таки уточнил, куда их получше бить. Потом меня ещё несколько парней пытались оттащить от помятого старостиного родственника, да от истерзанных родственников моих, в кои-то веки вылезших со своею заботою, да не обо мне.

Мы застыли друг напротив друга. Лохматые, оборванные. Вылезший из могилы доставучий молодой мужчина близко стоял, ни за меня не вступился, ни за Осипа. Сейчас вот разглядывал наши лица и тела избитые, исцарапанные, с ухмылочкой. Ногу мою, где бедро из разрыва платья виднелось.

Щёки мои огнём окатило. Нарочно, что ли, этот парень одежду с меня хотел оборвать? Али договорились, покуда я мать наряжала и готовила яму?!

Сестра матери подошла, на меня безрукавку свою накинула. А потом хлёстко ударила по щеке, проворчала тихо, но чтоб все слышали:

– Опозорила нас! Надо же так! Девке и на парней с кулаками кидаться, ходить на людях в порванной одежде, грудь оголив да спину!

Запоздало заметила, что в разгорячённую спину где-то позади и снизу поддувает ветерком.

– Да ещё в день такой! – проворчала родственница, оправляя нарядный плетёный пояс, каких у нас с матерью никогда не было, но чтоб я видела, опоясанная простою красною верёвочкой. – Как хорошо, что сестра того не увидит!

Первый раз она мать при всех назвала сестрой, за семнадцать-то целых лет! То, чего мама от единственной сестры так ждала, но теперь не увидит да не услышит!

Но ударив меня по лицу, скинув на меня обноски свои – сегодня почему-то попроще надела, хотя утром я её видела вроде в чём-то нарядном поверх платья – женщина молча пошла прочь, в сторону деревни. Так и не попросила помочь. Сыновей своих и мужа помочь не попросила. Ну тот-то, понятное дело, без ноги, но бить-то меня зачем? При всех?!

– Сама яму копай, раз такая гордая! – бросила женщина, уходя, не оборачиваясь.

Кажется, ударить меня при всех, чтобы все видели, что она против мамы и меня, она хотела больше, чем прикрыть срамоту мою, когда парни надо мной поиздевались, оголив тело. И почему я после того гордая и вредная?!

А все стояли поодаль и молчали, наши и неместные, что по Памятной роще ходили, нарядные торжественно, подросток тот зарёванный, не из наших, что сюда стекались посмотреть. Я на подростка с мольбой посмотрела – вырвалось на мгновение, но он на двух женщин посмотрел, спутниц седовласых, и отвернулся.

– Стал милее али не стал? – донеслось насмешливое со стороны.

– В болото иди, Хренло!

– Кто-кто? – паскудный ухажёр вскинул недоумённо брови.

– Хрена горше и всегда трепло – получается Хренло!

Мгновенная заминка со всех сторон. Кто-то из мужчин спрятал дрогнувшие кончики губ за рукой в шрамах.

– Хрена горше и трепло – получается Хренло! – радостно дети взвыли, что за кем-то пришли. – Хрена горше и трепло – получается…

– Да заткнитесь вы! – Славобора перекосило от злости.

Мимо него прошла. Шагах в пяти, к женщинам поближе держась. Из зевак неместных.

За лопату взялась, выроненную. Стала довершать колыбель для снов последующих моей мамы. Снов, хотелось бы верить, спокойных уже, но что там людям за Гранью видится да мерещится – не понятно никому, покуда сам туда не уйдёшь. Ну, хотя бы презрение скотов этих мама больше моя не увидит.

Руки не выдерживали, тряслись, мышцы болели. Спина болела при наклоне, подорванная, покуда тащила родное тело домой. Пот стекал по лицу. Чтобы утереть, выпрямилась, поморщилась, взгляд метнулся по не расходившейся толпе. Глаза приметила знакомые, сердце от радости едва не остановилось.

Гриша пришёл!

Взгляд глаза в глаза. Дыхание выровнялось.

Он вернулся! Он меня не бросит!

Мир мутнел, ноги стали туманными, как кисели, но в душе плескалась радость.

– Идём, – сказал мужчина чужим голосом, расплывавшийся, женщине седой в одежде изо льна, украшенной синей вышивкой, – не на что тут смотреть.

Два туманных силуэта размазались, сдвинулись, ушли, растаяли в пятном перемазанном, плывущем лесе.

Он не пришёл. Это был кто-то другой, из чужой деревни!

Древко лопаты выпало, звякнул метал о ствол ближайшего дерева, под которым уснул кто-то давно, позабытый. Миг забвения – и мягкое падение. Запах влажной земли у ноздрей.

Сил сдвинуться не было, сердце стучало глухо, медленно-медленно.

– Сдохла бы Зарка уже! – проворчала сестра матери со стороны. – Сколько уж лет глаза мозолит! Людям в глаза спокойно не взглянуть!

Пальцы дернулись, ощутив под собой комок влажной земли.

– Не надо так, – староста проворчал. – Ежели и правда к травникам уйдёт в ученики – то хоть вашим племянникам дом оставит.

– А может её и не спрашивать? Выгнать бы просто?

У меня дыхание перехватило от такой наглости.

– А что люди скажут? – староста проворчал. – Кабы тихо похоронила – и ушла, так одно дело. А тут и не местные видели. Купец вот с ближайшего города. Спрашивать будут, что за девочка, что сама и одна могилу копала да кому?

– Да не жилец она – припадочная.

– Коза упрямая!

– Хренло кстати гордо звучит, звучно. Мне она таких подарков не даривала, а тебе аж целое имя.

– Да пошёл ты!

– Мам, а, может, всё-таки помочь? Сколько часов она на себе тётю тащить в Памятную рощу будет?

Я застыла, услышав заботливый голос семилетки из родни.

– Да пусть она сначала хоть перед людьми извинится! Шуму-то поразвела! Опозорила мать да в такой день.

– А дядя Хренло сам ей под юбку лез! Я видела!

– Да что ты болтаешь-то тут?! Прочь пойди! Сорняки с морковки так и не выдергала, увязалась сюда за всеми!

– Так ведь и надо было зубы дяде Хренло выбивать, ежели он ведёт себя неприлич… а-а-а-а!!! Мама, пусти!!! Мама, я болтать больше не буду!!!

– Как же ж устала-то я от них всех! – тётя возмутилась, тихо, но чтобы все услышали. Окромя меня беспамятной. – Одна хамит да сбегает, не дослушав, другая не хочет полоть огород…

– Мам, да попроси ты тётю Зарёну по-доброму погорельцев к себе пустить, может, пустит? Родня-таки! А Лёнька меня замучила уже, игрушки мои отбирать! Долго они жить в нашем сарае-то будут?! Надоели!

Резко выдохнула, пальцы сами собою сжались. То есть, как мать хоронить, наряжать, яму копать, да тащить на себе домой и до рощи – я должна сама и одна, а как дому меня лишить, навязать мне семерых погорельцев с мужиком хромым и седым, из приблудной семьи, так меня и даже не спрашивать, пущу я их жить в доме моём али нет?!

Пыталась подняться, упираясь в мягкую землю, но руки поскользнулись, упала лицом в мягкую горку. Хохотал, кажется, Хренло.

Люди немного выждали, затихли.

А когда поднялась, глаза протёрла – то увидела спины расходившихся. Недалеко отошли, шли медленно, но… ради меня не остановились. На коленях что ли я должна их просить? Семью, чьи дети, покуда не ушли на битву с Светопольем да сгинули безвестно, меня головою об стол били, да ругали при матери потаскухою?! В дом их жён да детей пустить?! Ну уж нет!!!

Но руки дрожали, ноги стали какие-то мягкие, непослушные. Звон в ушах…

А люди медленно уходили.

Перевернулась на спину, головою на мягкую, влажную землю холма. Червяка, бодро извивавшегося сбоку от правого глаза, из корня одуванчика, игнорируя.

Не помогут. Или потребуют сначала извинений непонятно за что. Или вот, как эта жуткая женщина, дома за помощь лишат! За что они так ко мне?! Своих-то детей она хвалит всегда, ласкает, платья праздничные им из парчи сшила! Мне бы хоть свистульку или ледяшку-петушка с ярмарки б хоть раз привезли! Нет. А дома лишить – запросто. Или навязать домой чужую мне семью.

– Таки не надоело тебе упираться?

Голос гада этого заслышав, села с трудом, перемазанная в земле.

– Помощь мою предлагаю, – важно сказал Хренло, – в последний раз. Только из доброты душевной.

Из-за деревьев, из-за сосен дальних, грянуло бодрое, на несколько голосов:

– Хрена горше и всегда трепло – получается Хренло! Хренло! Хренло! Хренло!

– Убью кого-то!!! – рявкнул молодой мужчина, багровея.

– А мы тебе жениться помогаем! – из-за дальней сосны выглянула довольная морда шестилетки, его самого младшего брата. И брата снохи-вдовы. Или всё-таки его сына. – Имя у тебя такое – ни у кого такого теперь нету!

Славобор камень подхватил и запустил в сторону сосен.

Дети разбежались. Недалеко. Из-за деревьев дальних выглядывали с любопытством.

При них меня в очередной раз пытаться насиловать мужчина постеснялся. Растреплют же ж на всю деревню нашу и ещё всем знакомым детям с соседней. Что он сам первый полез. И уже не я буду виновата в глазах чужих людей.

– Таки что скажешь? – спросил мрачно. – Хочешь мне доказать, что жена из тебя хорошая выйдет? Что хозяйственная и весь дом на тебе – я итак знаю. Но жена должна быть покладистая, тихая. Надо б тебе доказать…

– А не пошёл б ты в болото, Славобор?!

– Ясно, – сказал мужчина степенно, – по-хорошему ты не хочешь. А я, между прочим, невестою быть предложил, при всех. Первый раз… – сощурился насмешливо. – И единственный.

Интересно, почему «ясно» говорят те, кто любит превращать мою жизнь в кошмар?..

Мужчина выждал немного, не передумаю ли – и, насвистывая, чтобы дети невозмутимость его слышали, ушёл.

Потаскухой он мне при всех быть предложил, а не женой. И я должна ему ещё хозяйственность мою и покладистость доказывать?! Когда столько раз орал при всех, что хуже меня бабы нету?!

Подняться сразу не удалось. Мышцы усталые долго болели, тело избитое отзывалось болью. Страшно хотелось пить. Пространство Памятной рощи вокруг мутнело. Рука дрожала, которой смахнула налипшую землю и прядь волос влажную со лба.

В этот раз не помогли, даже хоть раз помочь не предложил никто. И в следующий раз не помогут.

У ног несколько тлей проползло, жить на нераздавленной чудом ромашке. У кого-то семья есть, а мне в этой деревне забота чья-то вряд ли посветит. И Григорий ушёл. Он не захочет быть со мной. Он страшно это объяснил. И, хотя он мне привиделся в чем-то похожем человеке с другой местности, он сам никогда ко мне не придёт.

Кулаки сжала.

Но и дом мой отдавать им…

Сжав зубы, всё-таки подняться сумела. Ноги с трудом держали меня.

Дома нет ни повозки, ни хотя бы коровы, чтобы запрячь в неё и мать отвезти. Своих лошадей или быков не отдаст никто из соседей. Даже если дом оставлю материнской родне. Да они запросто так дом мой хотят забрать. Надеются, что я сдохну.

Лопата из рук выпала, колено отшибла. Несколько шагов прихрамывая.

А дотащу ли я мать досюда на себе? Я и от колодца-то донесла её с трудом. А на своём огороде и в саду хоронить её негоже.

В деревню я пришла к вечеру, почти вровень с закатом. Скотина с пастбища вернулась, мычала. Но детей и людей бродило вблизи от забора моего многовато. Односельчане хотели зрелищ, видимо. Сделать балаган хотели из похорон моей матери.

Женщины с семечками вот даже шуршать не переставали, сегодня голодные до подсолнухов как никогда. Материна сестра, кстати, среди них оказалась. Ага, взгляд внимательный и цепкий.

Чувств не осталось. Чувства все выгорели. Мыслей не осталось. Мысли все выгорели. Я наспех обмыла руки и наломала жасмина, цветов с клумбы под окнами. Самых свежих, самых ярких, самых душистых. Её любимых.

Под тихие шепотки за спиной – всё-таки тварям любопытно было, пойду ли я помощи в проводах матери просить, унижаясь и извиняясь за строптивости – вошла в дом. На миг зажмурившись, вдохнула запаха родного в последний раз.

Мать лежала на постели тихо, нарядная. В лучшем платье своём, как я её нарядила. От приданного её: сама вышивала в молодости, тогда ещё готовясь и мечтая о свадьбе. Жизнь её была трудна, она так и не потолстела с тех пор. И в моё отсутствие ни цветочка, ни нового украшения на ней так и не прибавилось. Мама спала, продолжая хмуриться. Видимо мучительной боль в сердце её была, до того, как навеки рухнула. Или там, за Гранью, ей виделось, встретилось печальное что-то или слишком бессмысленное. Родственники может на том свете, в другом том мире, ругали её за опрометчивость или что не так она воспитала меня. Но для меня она всегда будет самой лучшей из всего, что у меня было. И кусочком, осколком семьи моей единственным.

Я покрасивей разложила цветы у неё в руках, вокруг головы, обсыпала тело её и кровать узкую, девичью, цветами и лепестками. Наклонившись, нежно поцеловала в лоб и в щёки. И губу закусив до боли – снова закровила – к сараю вышла.

Курица – одна из наших малочисленных кормилиц, маминых любимиц, мимо пролетела, ударилась о стену дома близ крыльца. Хрустнуло. Свалилась безвольною тушкою. Осип плотоядно улыбнулся.

– Так бывает с самыми строптивыми, – уточнил парень серьёзно.

Я перегнулась через перила. Весь двор в перьях, шесть ещё неподвижных тушек, заколотых вилами. Хренло пакостно улыбнулся, встретившись со мной взглядом.

Тут материнская сестра во двор выскочила, мол, не стоит так озорничать. Заборы ломать, мол, не стоит.

Ушла в дом, дверью хлопнув. Из подпола, скудных остатков с зимы, все кувшины с маслом повытаскивала, подсолнечным, конопляным, льняным. Выплескала повсюду. И вокруг матери особо. Дров разложила горками и зубчиками.

В печке ещё тлели угли. Недолго было разжечь. Недолго было подхватить соломы, метнуть повсюду.

Закат закончился и тихо смеркалось. Тихо белели по траве перья и дохлые курицы. Тихо шушукались люди за забором. Любопытные, лживые, лицемерные морды.

Я вышла из дома, в последний раз вдохнуть запах поздней сирени. Нашей с мамой любимой.

Приметила платье моё праздничное, да обычное, осеннее, шерстяное, что на верёвке за домом висели. Три ленты красные. Рушник новый, мама зимою только этою вышила. Да полотняная сумка. Григорию за заботу об огороде и ней мать вышила, что травами лечил её. Но… он ушёл и не забрал ничего. Даже моей тоски.

Сердце сжалось от горечи. Вот, значит, куда воды она столько выплеснула. Устала сидеть у окна тихонько, меня поджидая и ягод, когда я вернусь из лесу. Постирать вздумала одежду мне. А потом и за новою сходить надумала водой. В раз последний.

Подхватила два платья, рушник, скомкав, их запихав в сумку. Случайно так получилось, что пригодится. Или она чего-то предчувствовала? Или надеялась, что я за Григорием сбегу? Или что он с запозданием вернётся ко мне? Поздно.

– Дым! – первым заметил брат Осипа, девятилетка. – Что-то горит!

Я в последний раз оглянулась на дом, сумку прижимая к груди.

Дым медленно – сначала медленно – вытекал наружу. Потом и огонь показался, из окон пламенем и жаром дом на улицу чуть прохладную дыхнул. От дыма, ветром разнесённого, люди закашлялись.

– Ополоумела! – вздрогнул Славобор.

Дожди короткие прошли, солнце хорошо прогрело старое дерево. Дом быстро обхватил огонь, утопил в жарких своих объятиях.

Люди застыли, смотря на пожар и на меня. Я сумку через плечо перекинула и молча пошла мимо застывших односельчан. Мимо мне ненавистных лиц. И их никогда не увижу больше, и дом мой они никогда не получат.

Зловещая тишина за мной. Даже этот Хренло не вылез с непристойными своими предложениями. У него от братьев вдов и детей по лавкам полно. А у меня ничего не осталось теперь.

Путь в никуда. Куда ноги бредут. Нет мыслей. Чувств нету. Тишина вокруг. Пустота. Всё внутри выгорело. Осталось только одно желание: уйти подальше от этих людей и им не оставить ничего от себя. Разве что огород…

За поворотом дороги, с холма, я остановилась и обернулась. Отсюда как раз видно было, что крыша черневшего дома уже провалилась. Стена рушилась на моих глазах, от мамы останки укрыв под собой, тёмным и плотным таким одеялом угля. Похоже, наш с нею дом сочли проклятым. И даже родственники с руками загребущими не кинулись его спасать. Или им всем так хотелось, чтобы я осталась без всего, раз я такая гордая. Разве что огород… я овощей прихватить не додумалась. А кот наш подох давно, года три иль четыре назад.

Отвернувшись от деревни, в которой родилась и выросла, я пошла в ночной лес.

Они шептались у реки, что в последние недели меня не найти в лесу, словно ушла я в лес и совсем исчезла, прямо на ровном месте. А вроде я и не делала ничего особого. Разве что…

Уже перейдя границу берёзовой рощи, я опустилась на колени и головою коснулась земли. Как это Григорий научил меня делать.

– Здравствуй, Лес! – повторила, как научил он. – Приюти меня и обогрей! Не выдай меня никому из моих врагов: ни хищному зверью, ни людям!

Тело болело, и силуэты деревьев плыли. Расплывались, ярче горели среди ночных сумерек тускло видные отсюда огни крайних домов.

Отойти ещё немного. В попытке найти овраг, который мы с ним нашли, тихо запрятали под еловыми лапами. Да на змей бы не наступить. Хотя всё равно. Хотя змеи почему-то давно мне не попадались в лесу.

Ноги подкосились. На траву и сухие хвоинки рухнула.

– Сбереги меня… Лес! – и на спину обвалилась.

Веки сомкнулись, тяжёлые, глыбами.

Сюда ветер запах дыма не доносил. И комаров как будто и не было.

Тихий лес. Тихий запах раздавленных трав. Конец пути. Или конец мечты о доме, которого больше не было…

***

Лошадиное ржание прорезалось сквозь мутный сон.

– Вот вы где! За глиной, что ли, собрались?

– Угадал, Воислав! Сам-то куда путь держишь?

В деревне нашей парней с такими именами не водилось, да и глина… да её у реки полно, на хрена она нужна вообще, чтобы за нею отдельно ещё идти да потом докладывать?

Веки разлепила, настороженная говором чужих голосов.

Хвойные лапы обхватывали серое небо надо мной. Спина затекла от долгого лежания на досках, едва прикрытых неплотной шерстяной тканью. Я лежала в окружении мелких мешков, полных чего-то твёрдого, с острыми и закруглёнными краями, да среди мешков надутых и больших, сквозь плотную льняную и конопляную ткань которых прокрадывался ко мне и щипал за нос запах разных трав и сушёного лука.

Хвойные лапы… но ведь их же ж в таком количестве у нашей деревни не водилось, хвойных этих деревьев!

– В Школу с докладом, – доложил, помедлив, спешившись видно, неизвестный.

Я замерла, прислушиваясь. Нет, торопливо шевельнула руками и ногами. Не связанная лежу. Синяки и мышцы натруженные ещё болят, но не так сильно, как в день проводов мамы. То ли я не один день провела без сознания, то ли меня не только подобрали люди не местные, но ещё и раны обработали. Кстати, голову чуть повернув, заметила поверх моего платья, с воротом надорванным, другое, льняное, с красной вышивкою по вороту, но тканной.

– Куда посылали-то хоть?

Возле меня никто не сидел, проверяя, очнусь али сдохну. Да и увезли куда-то в сторону от дома. Надо б понять, что за люди меня подобрали, когда я ушла.

Тихо вздохнула, вспомнив, как бестолково маму проводила. Довершат ли проводы соседи и родня её, если меня случайно увезли далеко?..

– В Тайноземье. О, сбитень! Благодарю!

Напряжённо застыла. В эту приграничную страну Синего края с нашей страны люди особо не ездили. И не потому, что воевали так долго, как со Светопольем и Новодальем. Нет, своя шкура всегда дороже, а чего ожидать от страны, где не только королём признали алхимию, но и «творцы камней» живут на каждом углу, не только не скрываясь, но и опыты свои проводя без смущения, когда им того вздумается! Наши люди туда и не ездят, а если и ездят, то вот не всегда возвращаются живыми. С Черноречья в Тайноземье часто шастают разве что…

– Вячеслав поручил о книге той разнюхать.

– Какой такой книге? – голос другой, женский, молодой уже.

– Учебник всплыл по магии камней. Автор подписался, но имени его даже самому Вячеславу и Гостибору не известно. И бает такие слова про известные вроде составы и смеси, что волосы дыбом встают и уши в трубочку. Правда, люди простые нашли, а алхимик, которому поднесли, пытаясь разобраться, что за летопись со странными знаками, ценная али нет, купит ли… он, короче, мало чего запомнил. Но запомнил такое, что на голову поставит любого. А потом книга побыла-побыла, стала темой бесед приграничного града алхимиков да всплыла. И никому не ведомо куда.

У меня струйка пота потекла по спине.

Как говаривали в простом народе, «Проще сразу утопиться, чем с алхимиком дружиться!». А меня… меня эти полоумные что ли подобрали?!

– Ищут книженцию теперь по Тайноземью, – голос стал приглушённым. – Предполагают, что то остроухие али крылатые потерять могли свой учебник али заметки. Что в приграничных селениях, что в главном граде – все на ушах стоят, алхимики шастают, стражи ищут.

– А ты-то чего ушёл? – спросил первый мужик недовольно.

– А я-то кой-чего подслушал, первого увидевшего опоив. Да вообще, там наших четверо ещё остались, которых… – кажется, он оглянулся и, быть может, на меня даже посмотрел, сплю или нет – и я замерла, торопливо глаза закрыв, чтобы не быть зарезанной за подслушание тайны какой-то государственной. – Вяч, в общем, оставил там кого-то из молодых. Но мне всех называть не велено.

– Да я и не удивлён. Вячеслав выгоды не упустит!

Я лежала, притворяясь невидимкой. Сердце сбивалось с ритма, как заподозрила, что лежу, быть может, на телеге среди ядовитой какой-то заразы в мешках. Или что стоит мне не туда чихнуть – и разлечусь над лесом и над полоумными, чего-то жрущими и пьющими, кровавыми ошмётками.

– А у вас чего? Много нашли? Сейчас из Школы или обратно?

Перечисление разных видов глин и трав я пропустила мимо ушей. Лежала, боясь шелохнуться или взлететь на воздух с опалённым задом. Запоздало осознала, что школа упомянутая – то должно быть единственная школа алхимии в Черноречье, что при согласии и участии Мстислава выстроили на некотором расстоянии от столицы. И Вячеслав… не этот ли книжный червь, странный этот средний сын короля?

– Ну, неплохо так. Можете, видно, уже возвращаться.

– Нам б звездчатку ещё найти, пару больших мешков.

Да кому на хрен сдался пакостный этот сорняк? На любом огороде надрать можно! Пользы разве что коз накормить и свиней!

– Да, уже недалече, – голос женский, довольный, мягкий. – Кстати… – пауза незначительная, голос возбуждённым стал, дыхание – прерывистым: – А про эльфов чё-нибудь слыхал, Воислав?

– А что с остроухими не так? Я, что ли, чёй-то пропустил? – оживился гонец из Синего края.

Тут напуганная я и сама с любопытством прислушалась. Всё-таки морды эти остроухие обособленно в своём Эльфийском лесу живут, редко услышишь про них новостей. И правитель у них там по нескольку сотен лет один и тот же бывает и дворцовой резни почти нет. Да послы от них к людям шастают нечасто. Сидят себе в своём лесу, позакрывшись ото всех. Григорий-то и сам то ли мало про нынешнее их знал, то ли просто не болтал об известном. Но говорил, что живут остроухие лет по двести-триста и большую часть жизни танцуют, рисуют да наслаждаются музыкой. Будто у них там итак хорошо всё растёт, неурожаев не бывает: магия у них, говорил, особая. Жаль, в детстве раннем от них сбежал, мне по поводу моего огорода и улучшения урожаев не сказал ничего толкового.

– Эльфы, грят, озверели и ополоумили! – голос уже девочки, взволнованный.

– Да они всегда мыслили не как мы! – кажется, усмехнулся посланник.

– Так ведь тихо сидели всегда в своём лесу! А теперь пошли по приграничным селениям и в Дивограде людей хватать и руки им резать!

– Насовсем? – напрягся Воислав. – Многих уже искалечили?

– Не калечат. Толпою подкараулят, навалятся, чик-крак коротким ножом и… – девочка замолкла.

– И?.. – не выдержал мужчина.

– И ничего, бросают. Магией своей испаряются, как будто и не было тут да ничего не делали.

– Не похоже на объявление войны, – мужчина произнёс, заговоривший первым. – И на разбойников… ну мало похоже. Но если у них там кто-то рехнулся из остроухих, то недолго ждать беды. А нам эти разборки на кой?

– И не объясняют, что ли? Зачем посреди дня людей хватать?

– Сбегают, не объяснив. Двух пацанов порезали, баб семерых и около двадцати мужиков. Но, может, и больше. Может, их стражи схватили уже. Просто я посчитал, о скольких говорили в трактирах.

– Дело странное, – ответил посланник растерянно. – Не было никогда, чтоб просто так вылезали к нам, хватали, причём баб даже и детей – и резали. Ладно эти… – слово совсем непристойное, про поганцев со Светополья и Новодалья. – Но эльфы… не понятное поведение!

– Вяч сказал, что с людьми оне воевали редко, – голос женский, другой, молодой, – лет семьсот было прежде, как с Новодалья и Лысегорья кто-то порезал ихних послов и купцов. Нашли всех причастных с порезанными горлами.

– А я читала, что лет семьсот шестьдесят назад какой-то ополоумевший полуэльф едва не пожёг селения все и лес приграничный из Тайноземья!

– Да сами они его сожгли, чо уж! Школа ихних учёных вроде нашей моложе.

– Не, был там обезумевший эльф. И не один, – посланник надолго примолк. – Но хоть убей – не вспомнить. Я прогулял все уроки по летописям старины.

– Вячеслава надо спросить! – огорчённо сказала девочка.

– Да вроде был кто-то, – мужчина прибавил первый. – Я тоже когда не помню. Но что с Новодалья и Лысегорья оба войска костьми в приграничье Эльфийского леса все полегли и ни один не вернулся – то помню. Это было… когда то было-то?..

– Да есть идите уже! – голос весёлый, молодой, женский.

Я лежала, боясь шелохнуться. И жрать хотелось, и тайны подслушивать было не хорошо мне. Тем более, если у них там послание для этого книжного червя. Говаривали, что среди «творцов камней» мягкотелый и охочий до знаний средний принц имел некоторый вес. Мне, конечно, плевать на него было – надо бы до зимы или до новой войны с соседями куда-то пристроиться, заработок какой-то найти, пристойный. Или всё-таки вернуться домой. К пепелищу точнее. Проверить, правильно ли мать проводили наши родичи. А больше… а больше задерживаться мне там незачем. Как я буду жить средь них, они хорошо показали в день, когда у матери с губ сорвался последний вздох. А куда мне теперь идти – неизвестно. По Черноречью много ходит сирот и вдов. Дом я сожгла… продать бы могла и уйти. Или… разве что за бесценок. Или бы матери сестра меня совсем бессовестно из дому моего выставила?.. Ишь какие, сестру ей не проводить, хотя сыновья крепкие, и кто-то даже вернулся с войны, а как селить в наш с мамой дом погорельцев…

Мягкая рука тронула меня за плечо.

– А девочка-то, похоже, проснулась! – голос женский, бодрый такой.

– Зови к костру!

Вроде как на опыты меня ловить и убивать не собирались они вовсе.

Я посмотрела на ту приветливую…

И, резко сев, шарахнулась подальше от неё, поясницу зашибив о борт повозки.

Голос женский, молодой, но лицо… одноглазое, в шрамах бугристых! Чудовище с кошмарных снов, а не человек!

– Не вопи так, слушать больно, – сказала жуткая женщина недовольно, рукою в шрамах с семи глубоких порезов, да в шрамах схожих, бугристых, у самого почти локтя, обнажившихся от сползшего рукава, поспешно достала из-за спины капюшон и укрыла лицо под тенью до самого почти подбородка. Разве что из тонкой ткани, чтобы снаружи всё просвечивало.

– Когда в деревне нашей все подохли, мы с сестрою продались на опыты.

Я робко посмотрела на мужчину, который сопровождал алхимиков и рассуждал о магии камней спокойно и будто со знанием дела.

Пол лица в тех же шрамах жутких, руки спрятаны в отрезах ткани, обмотаны под рукавами длинными так, что только пальцы из-под ткани торчат. Живая часть лица даже красива, спокойные черты лица. Глаза оба целы. Одежда – как и у всех чернореченцев.

– Лучше от яда сдохнуть, чем стать потаскухой, – добавила горько женщина с изуродованным лицом.

Я напряжённо оглядела других.

Посланник оказался парнем лет шестнадцати-девятнадцати. Шрамы портят лицо, от ножей. На руке, под рукавами закатанными – шрамы от хлыста, кожи живой не оставили прежде. Сбежал, что ли, из-под пыток? И семь молодых женщин. Льняные, белёные или светло-серые одежды. У двоих – красная вышивка по вороту, рукавам, предплечиям и подолу, пояса красные, ниточный и тканный красно-белый. У пятерых – вышивка по вороту, по рукавам да подолам чёрная, да нашивки вышитые по предплечьям – как будто разрезаны на две неровных половины прямоугольников, чёрные, волосы либо в косу собраны, как у незамужних, либо отрезаны до плеч, либо косы собраны в петли у шеи, чёрными лентами обвязаны, без бантов. Пятеро вдов и две незамужних ещё девчонки. Четверо обычные. У двоих руки в шрамах, страшных, непонятно от чего. Девочка поджимает ногу, на голени… с толстой, зелёноватой шерстью.

– Мы из тех, кто пережил опыты, – сказала девочка с зелёными ногами и с нитями седины между тёмно-русых волос. И отвернулась, размешивая что-то в котле.

Продаться в Школу алхимиков близ Связьгорода на опыты… таких смельчаков из нищих немного было. Да домой возвращались не все. Слухи об этих несчастных разные ходили.

– Есть суп гороховый с нами будешь? С бараниной он да… – девушка со шрамами смутилась. – Да с травами поколдовали мы с Лебёдкой кое-что.

– Приправы просто! – хмыкнул посланник. – Но, коли не хочешь – уходи, не держим. Люди не очень любят нас.

С мясом суп…

Кажется, я не прикрыла брезгливость.

– Обычный есть картофель, из запечённого вчерась в угле. Сегодняшний не готов ещё! – бодро сказала та, на чьё лицо страшно было смотреть.

И просто так подобрали, и даже отпустить готовы. И… есть, если честно, то всё же хотелось.

– Мне бы немного картофеля, – сказала смущённо и слезла с их повозки, подальше б хоть от сомнительных мешков.

– А ещё лопухи есть! – сказала бодро уродливая. – Тоже их запекли. И тоже без трав. Разве что Лебёдка…

– Не, ничего не ложила! Цикорий мы с каноной ушли копать!

Я робко подошла к костру, пристроилась с боку. Краем глаза отметила чёрного красавца-коня, щипавшего траву поодаль двух лошадей с повозки.

Мне тут же протянули широкий лист лопуха с прожаренными клубнями. И даже ложку сметаны. Даже уточнили, что сметана и честно не добавляли ничего.

– Чистая-чистая! – сказала, кажется, та самая Лебёдка.

Я торопливо и жадно ела среди этих странных, но неожиданно приветливых людей. Картофель был удивительно вкусный и, если честно, то в края лопнувшие надсыпано было тмина и чёрного перца. Очень был вкусный.

Люди из школы алхимиков сами ели, супа горохового уже по второму кругу накладывали Лебёдка и Малина. Тихо трещал костёр. Неожиданно приветливые люди рядом, которые обо мне ничего не знают. И потаскухой меня не зовут. Разве что мама… хорошо ли мать проводили, когда я, натворив делов с запалу, ушла неизвестно куда и неизвестно зачем?..

Нечислав первым напрягся, меч подхватил с земли.

Шестнадцать мужчин и парней, подросток один среди них, бородами обросшие, в одеждах с прорехами, с мечами и с вилами, один – с оглоблей, окружили телегу. Одноглазый бородач плечистый мечом пропорол несколько мешков, брезгливо сморщился.

– Травники али купцы!

– Совсем, чо ли, ничего ценного? – проворчал однорукий юноша с вилами.

Нечислав, Воислав и второй мужчина с алхимиков, всё время молчавший и которого по имени ни разу не назвали, вскочили. У второго тоже оказался меч, а посланник с Тайноземья выудил кинжалы из широких рукавов с синей вышивкой и меховой оторочкой.

– Мы – люди короля, – сказал степенно Нечислав, – он численность наших знает и за людьми следит.

– С гнилыми лицами Мстислав никого не признает, – «утешил» нас одноглазый.

Уродливая Малина затеребила нервно кулон из красного камня на груди.

– Заодно с бабами развлечёмся, – бодро сообщил однорукий с вилами.

Малина резко кулон оборвала.

– Отойди, – едва слышно сказал Нечислав, – не сейчас.

Женщины отступили за своих мужчин. Я и прежде сидела в стороне и счас оказалась сбоку. Ухватила из большого костра длинную палку, прогоревшую копьем на одном конце, да миску глиняную, выроненную Малиной. Вряд ли охранники вдов и сирот со школы алхимиков позаботятся и обо мне. Ну, может, хоть немного продержусь с тем, чему научил Григорий?

Воислав и другой алхимик переглянулись, вперёд выступили.

– Отойди! – прошипел на меня брат Малины.

С воплями торжествующими разбойники бросились на вышедших вперёд.

Трупы Воислава и другого, ещё дрожащие, с руками обрубленными, переступили, да по спинам прошлись ногами, издеваясь, только восемь из грабителей. Остались только женщины обезображенные, среди которых было две девчонки да я. Нечислав замешкался…

От миски глиняной один уклонился.

Как оно из меня вылезло – не поняла. То ли «вихрь» со слов Григория, то ли иная какая-то заноза, громко звучащая. С разбитыми головами рухнули трое из напавших, ступивших было ко мне. Одному я раскалённым концом между ног всадила. Не хрен было уточнять, что он со мной собирался сделать!

Нечислав вперёд выступил, встал возле меня. На голову упавшему.

Он двоих уложил, я – одного. Потом меня рукоятью меча в живот пырнули. Да ногой наподдали. Рухнула. Обнаружила остриё меча у шеи, как потянулась, чтоб встать.

Несколько выпадов от мечника отбил Нечислав. От последнего, семнадцатого удара, не успел уклониться. Отшатнулся, рукою прикрыв пламенеющую розу на рубашке распоротой.

Ухмыляясь, меня с ног сбивший, провёл краем лезвия по вороту платья моего, надетого поверх, и безрукавки, грудь обнажая, царапая…

Вскрикнула, когда в лицо мне приземлился, в глаза мучной какой-то пыли насыпав, мелкий и пухлый мешочек. Потом Малина оборванный кулон метнула в телегу.

Синее пламя за миг окутало и мешки все, и лошадей, полыхнуло до крон деревьев, расползлось вокруг, по поляне, утопив меня… в ледяном, сердце сковывающем огне. Всё-всё в кошмарном льде утонуло!

Никто не знает, когда он переступит Грань, да отчего, да зачем, за что. Я, честно сказать, думала, что после ухода матери утоплюсь, не выдержав издёвок, или паду от очередной резни между чернореченцев или ворогов, ну, с голоду сдохну в голодный год. Но подыхать, когда весь мир вокруг, тело всё закованы в синий лёд, когда кромкой льда от неба перекрыло всё, да из хрупкой, уродливой, изломанной клетки-тюрьмы ледяной ни сдвинуться, ни продохнуть, ни вылезти… жуть!!!

Наверное, я поседела. Или ждала, что лёд синий и клетка его меня разъест, до костей. Поговаривали, что после экспериментов алхимиков кое-где находили опалённые и зеленеющие скелеты иль трупы. Но…

Спустя какой-то дикий, жуткий час или жестокий, кошмарный какой-то миг… лёд сполз, и я шарахнулась, на колени упав, освободившись из сползшей водой ледяной клетки.

Женщины, которые работали на алхимиков, стояли целые все, нетронутые. Стонал, зажимая зеленеющую кровь, Нечислав, согнувшись. Лошади, из телеги две, рванулись отсюда подальше, в разные стороны. Телега да мешки, оружие грабителей и погибших алхимиков истлели. От Воислава, безымянного того да от шестнадцати разбойников, вместе с конём посланника с Тайноземья… остались обугленные скелеты. С чуть краснеющими искрами на покрытых копотью костях.

– А вдруг бы мы… – Нечислав закашлялся. – Их спасли?..

– Ты у меня из родни последний, – пугающе равнодушно произнесла Малина.

Из руки, на бедро бессильно упавшей, выпал на нетронутую траву, к не тронутым ни огнём, ни льдом зловещим, корням сосны, шнурок от жуткого украшения, сделанного алхимиками.

Меня била дрожь. Руки тряслись. Встать не могла.

– Негоже девке по лесу одной бродить! – проворчал Нечислав. – Хоть с палкой обугленной, хоть так. С нами пойдём, хоть до града ближайшего. Мы прикроем. У нас ещё кое-что осталось в запасе.

– Только травы придётся заново рвать, – поморщилась Лебёдка.

– И объяснять Вояте пропавшего коня, – вздохнула женщина красивая. Внешне не тронутая ничем вдова.

– Может, вы опосля меня провожать будете?!

Я заорала, в ужасе отшатнувшись от человека, вмерзшего в дерево. Знакомого, кстати…

Воислав медленно плечами повёл, древесину с себя скидая… то есть бурое, шершавое вещество, с зелёной мякотью, нет, искрами зелёными блестящее в центре.

Нечислав, поморщившись, разогнулся. Подобрал, подошёл, отрезанные руки парнишки, высвободившиеся из-за рассыпавшихся «веток», к ранам багровеющим приложил.

Говаривали, что руки отрезанные не воротишь, но то, что они на моих глазах сделали…

– Терпимо? – спросил, нахмурившись, старший алхимик.

– Пальцы гнутся плохо, – вздохнул Воислав, – похоже, мы ошиблись в прогнозах. Плоть отрезанная должна быть максимально свежа, чтобы можно было прирастить её обратно.

И они так спокойно говорят?! О чуде невиданном таком?!

– Мстиславу рано пока цепи показывать, – проворчала Малина.

– Я итак говорил: не хрен тратиться на разработки, – поморщившись, руку, немного пожелтевшую, прирощенную, поднял посланец из Тайноземья, разминая шею со спины. – Не годится оно для войны. Слишком долго и дорого!

– А по ощущениям как? – спросила, робко взгляд горящий подняв, Лебёдка.

– Да будто игл ледяных натолкали в каждую клетку тела! Хуже, чем в пыточной у светопольцев! Брр!

Про меня они не сразу вспомнили, обступив да разглядывая не ставшего калекой алхимика, ощупывая его со всех сторон. Разве что за места срамные женщины его щупать не осмелились, а так все мордочки были любопытные. Ну, кроме той, самой красивой вдовы, нервно теребившей край чёрной ленты у косы, свитой в узел у шеи со спины. Да у меня и сил говорить не было. Я слыхала, конечно, как наши воины прогоняли с нашей земли да в бегство обращали ворогов, запалив ледяные костры, но это… это!..

– За травами и глиною больше не пойдём! – решил за всех Нечислав. – Воиславу в любой миг может стать дурно.

– Да скажи прямо: в миг любой могу издохнуть, так никто и не узнает про наше чудо! – осклабился тот.

Внезапно неслучившийся и поразительно спокойный для беды недавней и для чуда недавнего калека ко мне развернулся:

– С нами в школу пойдёшь? Травы собирать можешь или помогать на кухне. Там Вяч сирот хотел натащить новых.

– Н-на опыты? – я, поднявшаяся было украдкою, шарахнулась.

– Да зачем на опыты? – усмехнулся вдруг мужчина. – Опыты мы обыкновенно ставим сами на себе!

– Но говаривают…

– Да редко наши покупают людей, – похлопал меня, сжавшуюся, по плечу молодой алхимик. – После битв хватает и трупов, и пленных.

– А вот дыму наглотавшись до кухни и до готовки доползти сил нету! – рассмеялся посланник.

– Угу, когда теорию засиделся, слушая да записывая, прямо много сил, чтобы побежать на кухню! – руки скрестила на тощей груди Малина.

– Н-нет… – я отступила от них. – Нет!

Мне побоище и пламя льдистое это в кошмарах долго ещё будет сниться! Лучше бы просто меня зарезали! Всё равно мне пойти некуда…

– Кстати, хорошо дерёшься, – вдруг произнёс Нечислав, – для девки любо диковинно. Тока обучали тебя недолго и стиль не из нашинских. Просто для самообороны.

– Ну… – я смущённо протёрла дрожащей рукою висок. – Да.

– Если вот эти все… – Воислав с трудом пальцы с левой руки сжал и разжал, ругнулся: – Тьфу, как я меч и ножи буду теперь держать?! – на меня посмотрел обратно. – На войне девке делать нечего. Да и не пощадят тебя мужики, если вылезешь. Но, коли охранницей для купчих али знатных морд в столице или крупном городе наняться – выживешь, скорее всего. Деньги будут платить. Бабы знатные больно трусливые, да не всех отцы и мужья готовы терпеть возле них мужиков и охранников. Как бы это…

– Как бы сраму не принесла в подоле, – я улыбнулась.

Из жуткого вороха чувств и недавних событий, как из туч грозовых, прорвавшихся, мне внезапно забрезжил осколок неба и полукруг радуги.

Ни за что не пойду к алхимикам, у которых, говаривают, каждую недели или вовсе каждый день кого-то из школы хоронят! Тем более, если они людей убивают… вот так! Да или просто заманивают меня, на опыты. Чтоб осталась без рук, ожидая, с сердцем трепещущим, прирастят или не прирастят веществом неисследованным, али вовсе осталась калекою такой безобразною, как Малина! Но и в травники… где мне травников искать, чтобы взяли учиться? И немного я всего из рассказов Григория запомнила. Да Григорий никогда не будет меня искать. И я знаю уже тайну его страшную. Но… если стать воином… ну, прислугой, немного защитницей для девки или женщины из знатных… это ведь хорошее вроде решение?..

– Я тебе могу кое-что подарить… – задумчиво начал парнишка.

– Нетушки! Нет! – я от него отмахнулась. – Лучше уж сразу пусть зарежут, если им попадусь!

– Сразу не отпустят. Женщину, – помрачнела Лебёдка.

– Но она в целом-то неплохо дерётся, для девки-то! – похлопал меня по плечу Воислав. – Опаньки, теперь нормалёхонько уже двигается!

Но конечность его… на глазах то побагровела, то посинела.

– В перчатках разве что придётся ходить, – не смутился юный алхимик, – до конца жизни.

А когда наступает у них он, конец жизни, у учеников да прислуги из школы алхимиков, промолчал он.

Поморщившись, Нечислав наклонился. Нож тонкий, узкий, без видимой ручки, из единого листа металла сплавленный, достал из-за голенища. Мне протянул.

– На, возьми. В благодарность за защиту сестры и наших девок. Расщиплешь ветку, будто трость для больной ноги, вставишь нож между щепок. Будешь чрез лес и по поселениям будто калека али больная с посохом ходить. А нападут – с копьём будешь. Тебя, кажется, и рукопашному, и владению копьём немного учили?

– Вилами, – я смущённо поскребла затылок. – Но да, как палкой махать – Григорий мне тоже показывал.

– Ну хоть так пойдёшь, – улыбнулся вдруг широко мужчина, – а то негоже отпускать беззащитною девку.

– Я тебе два серебряных могу отсыпать и шесть медяков, – бодро сказала Малина, – в конце концов, нас Гостибор и Вяч собирали в дорогу, а тебя никто не заставлял вступаться за нас.

– Шесть серебряных, мелочью, на шею под одёжу, – брат потребовал. – Серебро нам в обратный путь, прикупить лошадей да трав у лекарей поселений ближних. Воислава надо срочно отправить в школу.

– Я, кстати, заметки не сжёг и… – но под взглядом Малины отрок, до разговоров охочий, заткнулся.

Мы прошли ещё немного с алхимиками. Нечислав сознание потерял, его с Малиной сообща на лошадь закинули. Чтоб сестра поддержала. Воислав, то бледнеющий, то синеющий лицом, но неустрашимый, по пути осинку обломал, да сделал мне самодельное копьё, под видом немного кривого посоха.

Здравствовать пожелали друг другу – на шатающегося, чуть зелёного лицом уже, парня было страшно смотреть – да разошлись. Их участие в опытах да близость к алхимикам жутким учитывая, может больше уже не свидимся. Никогда.

Матерью сшитая одежда, руками дорогими, ласковыми сшитая сумка – всё сгорело. Платье на мне поверх драного, да поверх безрукавки тёти было запасное, красивой той вдовы из сумки.

Я, оказывается, провалялась на их телеге шесть дней, в забытьи. И меня они травами отпаивали да мазями мазали, своими. Лебёдка утверждала, что на месте собрали и сделали, из трав, да я и не решилась ни спрашивать из каких, ни поверить. Но они мне денег подарили с собой и копьё. И надежду, что у меня есть другая дорога. Чтоб не быть потаскухой в чужом селении, чтоб не терпеть самодура из знатных юнцов полюбовницей, да не идти к многодетному вдовцу, первому, что позовёт, в дом любой да, скорее всего, в нищий.

Только к матери дороги мне нет, далеко они меня увезли. Да как протащили с телегой промеж болот – то им одним известно. Неизвестными людям простым тащили какими-то тропами. Всё-таки школу их, сборище этих нищих отчаявшихся да экспериментаторов неуёмных, охранял сам Мстислав. Знать могли они тайные травы да тропы. Но с ними уйти, чтоб не знать, в день какой издохнуть да в каких муках… нет! Бррр!

Дорога в Дивоград, на которую я свернула, в сторону от дружелюбных теперь ко мне алхимиков, шла пустынная. Даже птицы не пели в кусках леса вокруг неё, да в травах чахлых лугов потом. Я уж столько всего успела передумать, перепомнить! На спине несла самодельное копье или вот шла, притворяясь немного калекой и немного нищей.

Две седовласых вдовы, что попались мне у нового перепутья, со мной говорить не хотели. Хлеба мне продать отказались, испугались, что отберу. Торопливо покидали тряпки с хлебом и сыром в котомки да полубегом почти двинулись от меня к Дивограду.

А вроде я не похожа была на разбойника? Хоть и встрёпанная, и мрачнее тучи.

Выждав немного, я пошла от них в отдалении. Ну, скучно совсем по лугам да по лесам идти без людей! Тем более, попроще было топать за женщинами. Да и лес этот, молодой, выросший среди редких, уцелевших, горелых остовов… не нравился мне этот лес!

Пара или более часов ходьбы – я уж стала оглядываться, где видны съедобные растения или листки земляники – и вместо молодой поросли и обгорелых останков раскинулось огромное пепелище. У вдовы справа руки затряслись, выронила котомку.

– Как же ж это… можно было сотворить такое?! – вскричала женщина в ужасе.

Я приметила, что у леса, простиравшегося за пепелищем, да огороженного от дороги грудами посинённых камней, вокруг стволов, да на нижних ветках обвязаны ленточки, красные и чёрные или красные и белые. Да на лентах, верёвках полуистлевших, на цепочках тонких раскачиваются на обожжённых ветках глиняные кулоны.

Кто-то сжёг кусок Памятной рощи! Да как можно было сотворить такое?!

Выронив ношу, вдова с волосами, обрезанными чуть ниже плеч, рванулась вперёд, к виднеющимся останкам леса. Её подруга подхватила её котомку, наспех запихнула, с усилием в свою, пошла, прихрамывая, не поспевая за той.

– Доченька! Где же ты, доченька?.. Да неужто спалили, нелюди эти?! – причитала вдова бегущая.

Я шла уныло, смотря на убегающую женщину, да бредущую, прихрамывая, за ней, её спутницу. У медленно идущей руки тряслись. Никак шли проведать кого-то из своих.

А маму мою проводил ли хоть кто?.. Или проклинали за то, что вырастила дочь, спалившую дом, а не отдавшую другим? Огород-то верно за столько дней уже обокрали.

– Стоять, старуха! Отдавай, что есть!

Из зарослей ивняка и шиповника, с другой стороны дороги, куда пожар почему-то не дотянулся, вывалилось шестеро мужиков. В шрамах, одеты в рубахи и штаны без вышивки. С вилами, с мечом и с дубиною.

– Да что ты, сынок? Нету ничего! Нищие мы!

– Пояс снимай, бляхи серебряные на нём!

– Да что ж ты… это… – затряслась женщина.

Надо мной тоже смеялись, когда в рощу к предкам пришла, готовить могилу для матери. Жестокие скотины!

– И серьги сама сыми, а не то с ушами отрежем!

Женщина отступила, запнулась, упала. Подруга её… в канаву шмыгнула, делая вид, будто и не было. Там заорала:

– Не трожь! Уползай, гадина!

Я несколько мгновений смотрела, как наступает верзила на дрожащую женщину в платье с чёрною вышивкою. Сходила так мать проведать дочку.

Он её за серьгу рванул, с кровью выдирая. Другой, подскочив, рванул за пояс, с серебряными кольцами да литыми зверями. Не пощадят они никого.

Пальцы на посохе сжались. Кровь в висках застучала, забилось неровно сердце.

Вдова орала, а грабители сдирали с несчастной пояс. Один ухватил за ворот, затрещало платье.

Когда я алхимикам помогла, то от четверых отбилась. Тут было шестеро. И я одна. Неравно. Сил может не хватить, но…

– Эгей, парни, а у меня тоже кое-что есть!

Морды мрачные ко мне развернулись. Сердце затрепеталось дико, едва не раздирая грудь. Немного слов, немного движений лишних – и не убегу, не вырвусь. Но эта несчастная женщина…

– Убегай, девочка! – отчаянно прокричала схваченная уже вдова. – Беги, глупая!!!

Это всё решило. Чуть сгорбившись, пальцы сдвинула на посохе. Как там Гришка учил?..

– Баба! Молоденькая! – радостно рявкнули двое.

Ко мне побежали, глазами пылая торжествующими.

С места не сдвинуться, как бы люто ни стучало сердце. Рукою окаменевшей сжимать самодельное копьё. Так… как там он учил?.. Ноги немного раздвинуть, немного согнуть в коленях. Не наклоняться, как будто по позвоночнику проходит прямой столб. Упасть должны они.

Они почти добежали. Я почти подпустила их.

Потные руки, у одного – в подсохшей чужой крови – ко мне протянулись.

Вопить от ужаса. Но древком копья осинового, размахнувшись, по морде. И, когда взревев, отшатнулись, теряя равновесие, вперёд ступить. Несколько колющих ударов по животам. Один ко мне протянул руку, перевернулся.

Зажмурившись, всадила лезвие ножа, подаренного алхимиками.

– Сука! – взвопили вдалеке.

У ног моих бился, шею обхватив, из которой кровь хлестала, ошарашенный и подбитый мною разбойник. Напарники его сюда бежали. Или я их, или они меня. Но я… уже обагрила руки кровью.

Несколько раз успела ударить по головам упавших. Те уже оказались близко.

– Беги, глупая!!! – прокричала всё ещё потерянно сидящая женщина впереди.

– Беги, дура! – отозвались уже в стороне от канавы.

Сердце неиствует. Дыхание сбилось. Руки к копью приклеились намертво. Меч рвётся ко мне, я с промедлением шаг назад делаю. Разворачиваюсь, ухожу от удара. Выпад копьём, он увернулся. Нет, зацепила всё-таки. Согнулся, бок накрывая проколотый.

По морде древком одному. В колено пнуть другого, чтоб с ног рухнул.

– Беги!!! Да что же это…

Ударом мечом плашмя копье из рук вышибли. Другой мне руку поймал, за спину закрутил. Выгнуться, затылком в лоб ему. Нос или что там хрустнуло. Руку почти вывернул. Нет, воет. Промедлил…

Один отползал, а у меня нога и рука выли, подвёрнутые. Как исхитрилась вывернуться – небо только заметило. Стало понятно, почему Григорий тренироваться велел по нескольку часов. Бессмысленные все эти движения…

Упасть, от удара спасаясь. Перекатиться. Кинжал подобрать выроненный. Метнуть. Оцарапала ухо, срезала часть волос. Вскочить.

Один как раз переломил пополам моё копьё, об колено, усмехнулся.

Я отступала, озираясь. Камней б… да с этой стороны растащили, раскидали камни, покрытые синей и белой краской, гады, спалившие Памятную рощу. Разве что…

Уж по-тихому выползал из канавы, да метил, судя по направлению морды, по мирному дорогу переползти.

Как там Григорий учил?..

«Сюда иди, хороший мой! Сюда иди! Не оставляй меня, Лес!»

Змеюку за хвост, размахнуться. И шипящую дугу метнуть в двух разбойников. Те с воплями шарахнулись. Уж приземлился на грудь одному из них. Сползая по шершавой рубахе льняной, не мытой давно, извернулся, в плечо вцепился. Мужик заорал. Второй кстати, выронил оглоблю.

Рвануться на них, растерявшихся от моей прыти. Перехватить чужое оружие. Зараза тяжёлая! Руки болеть будут.

И каак размахнуться!..

– Стой, гнида!

У поверженного меч выхватить. Отпрыгнуть. Тоже тяжёлый!

Руки меч и оглобля мне почти что вывернули, мышцы едва не порваны были, выли. Если б не уж, что так вовремя под ноги подвернулся третьему, так, что тот промахнулся метательным ножом…

Ага, а вот и обломки моего копья.

Я подхватить успела то, что с подаренным ножом. Но широкоплечий парень наступал вслед за мной, сердито.

– Поймаю – шкуру спущу! И глаза выколю!

Ещё двое поднялись.

Заорав, угодила ему в глаз. Он провыл, шарахнулся, брызнуло кровью.

Отступила от двоих тех. Сильные мужики, крепкие. Я не выстою… но стать их жертвой, добычей… не пощадят же ж!

Одного, с руками голыми полезшего, удалось припечатать по голове. Судя по выражению лица – не сильно. От второго с трудом увернулась. Сердце стучало бешено, руки разрывались от боли. Эти двое…

Я всё-таки побежала. Туда, к роще. Если б успеть камней подхватить небольших…

А они догоняли.

Взвыл, матерясь, один из преследователей. Я пролетела мимо вдовы, поднявшей руку. Меня что ли пыталась спасти?..

А впереди чуть постукивали глиняные, обожженные в печи и солнцем таблички. Белел ствол берёзки, тонкий, ровный.

Как там он учил убегать в лесу, я вроде не помнила, но отчаянно, из последних сил, вперёд рванулась…

Ухватиться за дерево, развернуться…

Нос хрустнул – и мужик упал навзничь. Спиной об корень дуба старого приложился, провыл, дёрнулся… затих.

Сглотнув, подняла обломок копья. Поджидая последнего. Тот не торопился, шёл медленно, мрачно глядя на меня. Меч из-за спины выхватил, короткий, тонкий.

Григорий говорил, что не должно остаться мыслей. Что надо сохранять равновесие… я всё забыла. И падала несколько раз. И не успевала увернуться. Но он, похоже, хотел ещё поиздеваться надо мной, не сильно глубоко порезал.

Копьё потеряла. Нога в крови меня едва не пригвоздила к земле. Этот приближался. Рукой подвинула. В муравейник! Вцепились, колючки! В муравейник?..

Земли сухой с песком, с хвоёй и с толпами муравьев в лицо!

О боли забыв, вскочить. Бежать, не чувствуя ног.

Об ограду из синих камней навернуться. Упасть, разбивая ряды ровные, не сцеплённые глиной. Камни… камней б поменьше…

Удар камнем в висок – и враг упал наконец-то. У ног. Потекла струя крови с лица. Застыл.

Я замерла, сердце билось неистово.

Я… осталась одна. Я… осталась одна?!

Подняться на дико болящих ногах, шатаясь. Посмотреть на мучителя сверху вниз. Отступить, немного опомнившись, на всякий случай. И мой подаренный нож…

– Уходи, девочка, – вдова сказала, пояс потерявшая, запоздало мною замеченная. Заплаканная, стояла в нескольких шагах от меня, отчаянно, из последних сил за дерево хватаясь. – Если опомнятся и догонят – не пощадят.

Я оглядела её и дорогу. Те вроде лежали неподвижно. Нет, воя, сел тот, с мною разрезанным глазом, прикрывая залитое кровью лицо.

– Как тебя звать-то хоть? – тихо спросила женщина, слабо улыбнувшись. – Я посажу за тебя дерево в Памятной роще. Если сумею сбежать.

– Светлана, – бросила первое, что пришло в голову.

Взгляд этого, одноглазого, приметившего меня. И как с дороги поднялся он…

Сердце неиствует, дыханье сбивается. Убегать с поля боя, где выиграла, позорно. А жить хочется.

Так сильно хочется, что долго бежала, забыв про ноги разбитые и порезы. Пока не рухнула, на повороте дороги. Нет, на какой-то неразличимой почти тропе, ведущей меж оврага и Памятной рощи, редеющей. Сев, в ужасе оглянулась.

Этого видно не было. Но где-то одновременно почти с тем, как поднялась, на ноги, плохо гнущиеся, прозвучал озверелый, гневный вопль. Чуть погодя вопль напуганный, матный вопль.

Я притихла, вжимаясь в старое дерево. В огромный, раскидистый тополь.

Кажется, там преследователю под ноги вывернулся ёж.

Он молчит. Я молчу. Сердце бьётся испуганно.

И вроде вопил-то не так далеко от меня.

Как там он учил?..

Прижаться к тополю, лбом и ладонями, зажимая копьё поломанное под мышкой.

«Не выдавай, Лес! Не выдавай меня ему, Лес!»

Глаза закрыть, сжаться, прислушиваясь. Сердце сбивается на другой ритм, напуганный, тихий. Сжаться, выжидая, дойдёт ли сюда враг или нет?.. Сил убегать уже не было. Тело болело всё дико. Раны саднили порезанные. Только бы запах крови не различил. Но он вроде б не зверь?..

«Не выдавай меня, Лес!»

Сдвинуться, дрожа, туда, где не видно со стороны дороги.

Сил нет. Одежда промокла от пота нижняя, липнет к телу. Сердце стучит тихо-тихо.

«Не выдавай меня, Лес! Прикрой меня, тополь!»

Сил нет уже, понимаю, что не убегу уже. Далеко уже не убегу. И далеко уже ушли те алхимики. Я не пошла с ними…

Ветка хрустнула поблизости. Я сжалась вся, едва копьё не выронила.

– Поймаю – убью!!!

Я позабыла дышать, сжалась вся, похолодела, оцепенела…

Но враг мой, резкий, быстрый и сильный мужик, всё-таки мимо прошёл. Не приметил. Смотрел – чуть увидела, когда шёл уже спереди, не припряталась ли в канавах по краям дороги, не в кустах ли я сижу?.. Я застыла, затихла…

Ушёл.

Выждав немного, я по дереву сползла, положив копьё возле, обхватив колени.

Те, алхимики заживо испепелили которых, может ещё были живыми. А тут… искалечила же, убила кого-то! Но… или я их, или они – меня. Такая вот жизнь воинская.

Голову запрокинула о ствол тополя.

Это странное чувство…

И не женщина, и не мужчина… воин я. Я сегодня первый раз напала на других сама. Победила. Победила не всех. Вроде б должна чувствовать торжество победы, но… страшно было! Так страшно было! И не скажешь никому, не расскажешь никому… никому моя боль и счастье моё не нужно!

Расплакалась, обхватив колени. Тихо-тихо, закусив губу. Дурнело немного от запаха крови. Или от моего быстрого бега. Мышцы болели. Тело саднило. Но я справилась. Я… победила!

И… где бы я сейчас была, если бы не его уроки?.. Даже если никогда больше я не увижу Григория, всё равно он что-то сделал из этого слабого, усталого тела. Из той, что проходила мимо насмешников, молча кусая губу. Или сбегала испуганной мышкой от веника. Я… могу быть теперь сильнее? Или уже стала сильной?.. Но… я искалечила кого-то и кого-то убила. Хотя… они не пощадили ту вдову, едва не раздели. А, может, раздели бы, не посмотрев на снег на волосах.

Смотрела на лес передо мной, берёзовый в основном, да кое-где – дубовый. Невидяще смотрела, забыв насколько-то о времени. Странный такой лес. Странный такой день. День моей первой победы. И я… справилась сама. Хотя… если б не та вдова…

К дороге я не вернулась. Пошла вглубь Памятной рощи, боясь попадаться тем разбойникам, которые могли выжить. С собой унесла копьё. Не решилась сломать ветку у здешних деревьев, не решилась погубить молодого деревца ради себя. Тихо повторяя:

«Заслони меня, Лес! Не выдавай меня им!»

Глупые сказки, что лес бывает разумным. Просто… он в это верил. Просто… мне это почему-то припомнилось.

Где-то уже за полдень, забрезжили между стволов поле и деревня. Чахлые травинки да дома… непривычно светлые. Недавно построенные. Словно… по-новому выстроенная деревня.

У низкой рябины, на коленях стоя, шептала девочка двенадцати лет, ствол наглаживая. На тонкой ветке, над головой, на ленте с золотыми нитями болталось свежее глиняное овальное блюдечко.

– Братика сбереги, братика сбереги… он у Мстислава служит.

Я замерла, ею любуясь. Милая, русоволосая девочка. В глазах – надежда. В сказки она ещё верит.

Парнишка пятнадцати лет вышел из-за кустов беззвучно. Я напряжённо застыла.

Он подкрался к девчонке, гаденько улыбаясь, цапнул за юбку…

– Пусти! – она отчаянно дёрнулась.

– А никто не услышит! Что захочу, то и сделаю!

Кровь в венах вскипела. Развернула копьё сломанное концом без ножа, да метнула подонку в голову. Вскрикнув, мерзавец упал. Замер беззвучно.

Девочка в ужасе обернулась. Женщину приметив, да со вторым обломком палки, с облегчением вздохнула.

– Давно пристаёт? – проворчала я.

– Три года уже, – опустила потерянно глаза.

Мне терпеть скотов и подлецов надоело уже. Сдёрнула ленту с косы, руки ему связала накрепко. Не очнулся. Девочка робко рукою у ноздрей насильника провела, выдохнула с облегчением.

– Дышит! – нахмурила соболиные бровки, пояснила уныло: – У него папа – староста наш.

– И никто его не бил… – вздохнула. – За тебя?

– Да кто ж его побьёт-то? – губу уныло закусила. – У меня папа с войны вернулся без ноги. Деревянную сам себе придумал, да только немного ходит. Не угонится за этим.

– А братья, дяди…

– А никто больше не вернулся. Мама с горя – как про третьего братика узнала – за Грань перешла. Упала и не встала.

– А братик тот…

– Тсс! – трагичное. – Это мой любимый, из другой деревни. Но он не слышал никогда… он сейчас у Мстислава служит. Четырнадцать ему!

В общем, этому шельмецу уши отодрать и намять бока некому.

– А этот… – покосилась с ненавистью. – Этот гордый. У него отец не ходил на войну. Старостою в том году выбрали.

Идея родилась мгновенно. Раз уж связан этот… нет, надо отойти, за спиною встать, чтобы ничего не видел.

Оглянулась на селение, видимое в просветы между деревьев. Никого вроде не видно. Только коровы в стороне мычат. Маленький такой, сиротливый хор. Да коза где-то блеет, жалобно, напугано. Обижают что ли мелкие мальчишки?

Девочка, глаза ладошками закрыв, отвернулась стыдливо. Я второпях скинула платье целое, подаренное алхимиками, скинула драное, что было под ним. Безрукавку проклятой тёти. Влезла в целое, оправила. На дома и заборы оглянулась. Тихо-тихо. Никто не выходит в Памятную рощу.

Мелкий сраль дышал тихо-тихо, но был живой. В сознание не приходил. Я его стала в женское платье запихивать, драное и грязное. Девочка сначала робко подглядела между пальцев, потом присела рядом, помогать.

– Скажем, злые разбойники напали, да? – спросила тихо-тихо, глазки блестели уже с надеждою. – Они тут иногда ходят. Скотину воруют у нас. У вдовы с Лысегорья всю скотину украли, порезал и украли. Только пятна крови нашли. Она долго рыдала.

Мы запихнули мальчишку в женское платье, к дереву толстому примотали, с извинением ободрав ленты с женских деревьев. Те вроде должны понять-то? Девочка, торопливо проверяя помногу раз, волосы ему, чуть ниже лопаток сходившие, в косы заплела и перевязала травинками. Я землёю нашкрябала на платье, косо и криво, но меня немного Григорий учил: «Хам, срамивший тишину Памятной рощи».

– Напиши ещё: злые разбойники, – девочка зашептала, отойдя.

Ухмыльнувшись, приписала, на щеке ему: «Разбойники».

– А тебя как зовут-то? – бодро спросила спасённая. – Я за тебя посажу чего-нибудь. Тут.

Дома нету и мамы нету. Да вспоминать прошлую жизнь, напоминать о себе не хотелось. Всё равно Григорий разыскивать меня не будет.

«Злая Светлана» приписала я на подоле. Как б душа у меня светлая-то. И вообще я – не я и лошадь не моя.

Отступила, довольно отирая руки, одна об другую, от глинистой земли.

– Осторожнее надо быть, – сзади сказали. – Тут всё-таки разбойники ходят.

Мужчина с лицом в четырёх шрамах, на деревянной ноге.

– Папа! – кинулась обнимать его за пояс девочка, вконец всё объясняя.

– Говорил же: не ходи одна! – он её легонько щёлкнул по носу. – Я уж ждал, ждал, извёлся… – на осрамлённого парнишку покосился, ухмыльнулся краешками губ. Меня за собою пальцем поманил, да пошёл так, чтобы в деревню идти из-за спины связанного, чтобы он нас не разглядел.

Помедлив, я прошла за ними немного, подобрав своё оружие. Не хотелось идти за мужиком, да девчонка что-то сильно хотела мне сказать, по мордашке судя. Поблагодарить что ли. Но при связанном нельзя: его поймали да осрамили злые разбойники.

– Мы тебя накормим, – сказала девочка у деревни.

– За помощь моей пищухе еду в дорогу дам, починю копьё, – сказал серьёзно мужчина, – но долго тебе у нас оставаться нельзя: этого найдут и вой поднимут.

– Сразу уйду.

– Хоть копьё в дорогу новое нарежу. Я кузнец тутошний. А пищуха соберёт еды в дорогу. Всё-таки дочурку от этого паскудника защитила.

Неохотно, но согласилась.

Кузня была в сторонке, чтобы огнём деревню не спалила, в случае чего. Скотин почти не мычало, никто не блеял. Девушка выглянула, молодая, украдкою.

– Надо б еды собрать! Спасительнице в дорогу! – девчонка рванулась к ней.

Сестрою не назвала, да на родственницу похожа не была. Да не моё то дело.

Мужчина сад обошёл, сразу оглядывая деревья. Принёс топор, срубил молодую рябину. На столе во дворе обтесал. Руки двигались быстро. Нож мой достал, да приладил к древку новому.

– Вот так собирай, – показал, – когда своё доломаешь. Да вот так надо бить, – показал, с трудом удержавшись на ногах. – Сюда – если хочешь убить, – показал на себе. – Сюда, лезвием, – слегка касаясь, указал на своих ноге и руке, – если хочешь оружие выбить да обездвижить. Но вообще-то негоже девке в одиночку по лесу бродить. Тут плохие люди ходят.

Но особо не нудел над душою. Рассказал ещё о крепости разной древесины. Подарил чехол с ножом, спрятать в рукав.

– Ежели в бою потеряешь копьё.

Да отпустил. Как раз дочка с робкою молодой женщиной – я, присмотревшись, увидела тусклую безузорную тёмно-синюю ленту бездетной вдовы у неё в волосах – вынесли мне котомку, битком набитую чем-то. Женщина вынесла кувшин.

– Квас. Но лучше сейчас выпить – убегать с кувшином несподручно, – да опустила погасший взгляд, – а по врагу можно и промахнуться.

– Да кто убегает-то так? – выругался глава семейства. – Заплечную неси!

Меня снабдили диковинною сумкою, что затягивалась на шнурке сверху, да на лямках носилась за спиной. Убегать, кстати, и правда легче, когда руки свободны, да могут взяться за копьё, а ноша – за спиной. Тем более, я быстро всё доем. Мясо зверям выкину али обменяю, а сыру наемся вволю.

Далее женщина, тихо озираясь, проводила меня из деревни огородами. Того отпрыска от нового старосты ещё не хватились. Очень кстати была его привычка бродить до темноты везде. Но, всё-таки, мне и правда надо было уходить. Чтобы отец его ко мне не прицепился. Да и тело усталое от драки надо было б где-нибудь укрыть, а в ближайших селениях меня могли искать из-за мальчишки.

Так и ушла, не то спасительница, не то разбойник уже. Сирота бездомная, не нужная никому. Ну, назвалась Светланою и назвалась. Раз назвалась, они пошумят немного да потом забудут. Никто не вспоминает брызги потухшего костра.

Разве что… душу жгла победа. Я… как воин… я как настоящий воин! Я оборонилась! От мужиков! Я смогла! Только… я могла и кого-то точно убить. Глаз выбила. Это было жестоко. Или… нет, этими мучителями одиноких женщин это было заслуженно, но… быть настолько жестокой для меня было непривычно. Настолько грубой. Только… я всё-таки оборонилась. На этот раз я оборонилась от настоящих разбойников! Да и, кстати, они тоже могли меня искать по ближайшим селениям, где я укрылась. А потому…

Огляделась, опустилась на колени, ласково провела по земле рукой.

– Сбереги меня, Лес! Ото всех врагов укрой!

Я не знаю, зачем я ему, если он живой, но… на мгновение в сказку поверить мне очень хотелось. Никогда в моей жизни не случалось сказки. Разве что услышала несколько рядом с ним.

Из-за куста бодро выкатился зайка. Замер доверчиво, около меня, потом шевельнул в одну сторону ушком.

– Я не знаю, куда идти. А ты?..

Заяц бодро потрусил в сторону от селения. Ай, всё равно идей других нету! Тем более, дочка кузнеца, у которой я тихо расспросила, объяснила, что Памятная роща, где, скорее всего, на меня напали, выходит с другой стороны. Но на ту сторону, куда торопился зверь, люди обычно не ходят. Не то, чтобы место там гиблое, но… зарослей много. Да просто не любят то место и не ходят. Но разбойники явно живут с другой стороны. Да и любила пищуха много болтать…

Три дня через лес, заросший в целом, но терпимо. Иногда чудом находились ручьи – подсматривала за лесной живностью да просила у Леса вывести, как меня Григорий учил. Почему-то источники воды быстро находились. Людей не попадалось, да и хищных зверей тоже. От дороги тут было далеко. Через глушь к ближайшим селениям дойти вроде не так страшно, хоть одной – без спутников, мужиков тем более, всяко лучше – да вот лишь б не забрести в болото.

Отсыпалась в оврагах, укрывшись наломанным поодаль лапником, притворяясь ёлочкой, или на деревьях – иногда удобные ивы развесистые, старые попадались да ещё что-то кроме. Никто не потревожил. И отлично, мне несказанно повезло.

Удары от побоища не то чтобы все прошли, но сил прибавилось, почти окрепла.

Сидела, неспешно жуя оставшийся сыр.

– Ой, какая девочка! – сказали радостно сбоку.

Сыр выронив, вскочила, схватившись за копьё.

Шестеро парней. Девятнадцать самому старшему на вид. Да мордами чем-то заметно схожи, родственники что ли? Пятнадцатилетний, рыжий, с кудрями, выступил вперёд:

– А я, кстати, Волк.

– И чо?

– Тот самый, – многозначительная ухмылка, пальцем руки, свободной от топора, едва пробившиеся усы натёр.

– И чё? – мрачно покосилась на выпавший сыр, развалившийся на мелкие крошки на земле.

– То самое, – ответили мне многозначительно.

Видимо, парни, выглядевшие местными простолюдинами, не дождались нужного эффекта. Самый высокий и старший серьёзно пояснил:

– Разбойники мы.

– Жуткие, – добавил рыжий.

У каждого в руках был топор.

– А я думала – лесорубы или плотники.

– А зачем много думать? – ухмыльнулся болтливый. – Если отряд стражников большой, то мы просто лес рубим.

– А ежели нету никого – то мы грабим и насилуем красивых девушек, – пояснил опять самый высокий.

Те, которых я калечила, болтали всё-таки меньше. И в свою силу верили. Эти… ну, то ли в первый раз пограбить иль поизгаляться вышли, то ли их смущало копьё в моих руках. Да похрен. Мне не хотелось им попадаться, радовать их, честь теряя девичью. Шестеро на одного…

Вздохнула. Действительно дурь в одиночку шляться девке незамужней по лесу. Но кого-то я всё-таки победила!

Они не сразу пошли на меня, недоумённые тем, что я просто на месте стою и молча смотрю на них, сжимая копьё.

– Там, кстати, лезвие, – запоздало заметил высокий, – блеснуло!

– Слышь, девка, а давай по-доброму…

– По злому! – я не выдержала. – Кровь уже есть на руках моих! И трупы!

Боевых девок им, видимо, прежде не попадалось. Они постояли ещё, попереглядывались. Потом ко мне двинулись двое. Рыжий этот и высокий.

И как я буду от топоров?.. Копьё же срубят!..

Но Григорий учил, что иногда полезнее для начала просто стоять на месте, дыхание постараться выровнять. Пускай нервничают они: противники, не выглядевшие матёрыми воинами.

И тело, как оказалось, он не зря гонял столько в нелепых упражнениях.

Уклониться, вбок пырнуть. Мимо.

– Зараза! – нахмурился высокий, удивлённый моей прытью.

– Светлана! – ляпнула я зачем-то.

Рыжий вроде близко стоял. Рискованно вроде, но…

Выпад, тупым концом древка ему в лоб, между глаз. Он рухнул, как подкошенный.

Нервы оставшихся сдали, они просто кучею на меня ломанулись…

Пробежать в сторону от котомки, блин! Ухватившись за ветку, да ногой об дерево, перевернуться, в живот пнуть одного из них. Обоим по лбу, в бегу топоры выронившим. Последний у меня копьё выбил. Ну, тогда пнуть в это самое…

Внезапно подкравшийся рыжий ухватил меня за косу.

– Волосья повыдергаю! – проворчал. – Нельзя быть такою строптивой девкой!

А хрен с ними, с волосами.

– Ы-ы-ы!!! – провыла я, рванувшись.

– Не пощажу! Я жестокий Волк! – сказали позади торжествующе.

Как там Гришка сказал?..

Медленно, робко как будто отойти назад, к нему, да… шмяк!

Волком назвавшийся отскочил, воя, растирая зашибленный лоб. Эх, не в нос.

Чудом каким-то извернулась, прошмыгнув между двоих. Ухватить успела копьё. На коленях стоя, пырнула лезвием одного в живот. Он шарахнулся, рану на животе прикрыв. Вскочить, по башке его! Да по коленям! Да по лицу! Да по гнусной морде!

– Отступаем! – скомандовал Волк. – Девка сумасшедшая!

– Драться научитесь, дурни! – я не выдержала: из меня тоже злость полезла.

– И научимся! – рыжий обиженно провыл.

– Мы баб не бьём, – проворчал раненный мной в живот. Делая вид, будто зацепила не сильно, хотя пятно кровавое уж расползалось, он неспешно вроде б подобрал топор.

И… ушли. Захватив топоры. Я ещё какое-то время стояла, воинственно сжимая копьё, потом села, где сидела. Напугали, изверги! Кстати, удобная моя котомка, заплечная…

Дорога до города ближайшего прошла быстро и мутно. Два дня ходьбы. И ещё пять таких же шаек-леек попадалось. Я было расслабилась после четвёртой…

Если б не уж, внезапно выползший мне и под колени свалившему меня мужчине, без двух зубов передних, верхних – меня бы точно зарезали. А так она зацепил тварюку рукавом, она зашипела обиженно. Он и рванул от меня, напугано, в спешке узора на змеиной башке и туловище не разглядев.

Едва из-под ног его вывернулась, дотянулась до копья, вонзила ему в ногу. Кажется, туда бить кузнец велел, чтобы с ног сшибить противника?..

Двое его спутников меня сбили с ног, пинали ногами в живот… напугалась жутко! Едва сумела одного ухватить за ногу, да рвануть к себе. Он упал. Второй врезал по нему ногой, этот выматерился… вскочив, прихрамывая, удирала от них.

Речка кстати подвернулась, вода ледяная, кипучая.

– Сдохнешь, сука! Там холодные ключи!

Но утонуть меня прельщало больше, чем быть зарезанной ими, тем более, после изнасилования.

Они в воду не полезли, а я, зубы сжав, пытаясь справиться с течением, выплывала, под воду уходила, отчаянно рвалась наверх…

С сознанием гаснущим ухватилась за ветвь ивы, склонившейся над водой, повисла.

– Воровка! Алхимиков школы знак на ноже!

Нож воткнулся у моего лица, щёку порезав.

– Отстань от неё! – проворчал молчавший доселе рыжий, мужчина лет двадцати пяти или тридцати, в шрамах нескольких. – Вячеслав ведёт счёт своих людей.

Но тот, беззубый, ещё и метнул мне древком в голову с другого берега. Зашиб висок, зараза!

С трудом оседлала ветку, не думая ничего, выдернула нож из ивовой коры, метнула.

Рыжеволосый небрежно лезвие поймал между двух пальцев. Мне поплохело.

Дрожащею рукою достала из рукава подарок кузнеца, расселась на ветке грозно. Ну, как могла. Эти драться умели, и озверелые были все трое.

Рыжеволосый смотрел на меня, прищурившись. Внезапно, чуть вперёд подавшись, метнул обратно в меня нож. Поморщилась, напоровшись на край лезвия бедром. Но, кажется, он и не метил мне ногу отрезать?

Долгий взгляд глаза в глаза. Нас отделяло не слишком много от быстрой, холодной лесной реки.

Кажется, Григорий говорил, что иногда убегать и сдохшей притворяться, утонувшей то есть, нельзя. Не выход. Лучше до последнего притворяться серьёзной. И грозной.

Шумно выдохнув, выдернула нож. Вот зря я у него училась бегать и уклоняться больше, чем ножи метать!

Рыжеволосый просто молча отступил, слегка. Да я и не метко целилась.

Пристальный взгляд на меня. Я гордо на дереве сижу. В крайнем случае, тут ключи ледяные. Просто могу утопиться. Не попадаться им.

– Эта может испортить кровь, – внезапно усмехнулся рыжий в шрамах на лице и руках, – идём. Ярик говорил, что дорогою сегодня должны проехать купцы.

И… почему-то меня пожалел. Ушли. Они ушли!

Я ещё какое-то время просидела на ветке. Ноги заледеневшие скрутило судорогой, свалилась в воду…

История Акара

Убить шесть зайцев одной книгой

Столов в едальне осталось свободных всего шесть, здесь они были небольшие, так что за облюбованный мною у окна люди тоже намеревались пристроиться, но, увидев камень, которым я колол грецкие орехи, шли тесниться от меня подальше или же вовсе шли в находящийся в стороне трактир. Я уныло брякал по орехам искусственным камнем, бело-сиреневым, напоминавшим то чароит, то кошачий глаз – зависит под каким углом и с каким освещением смотреть.

Вот уже два года, как я убежал из дома – и ноги моей не было ни в материнском, ни в отцовском, а меня ещё не искал никто, ни с какой стороны. Это было как-то обидно, хотя я никогда не испытывал никаких тёплых чувств ни к матери, ни к отцу. Медведь их раздери, могли бы хоть из вежливости, хоть раз поинтересоваться моим местонахождением! Тем более, отцовские, которые перемещаться все поголовно умели. Меня-то найти им почти всем было как раз плюнуть. Да хоть бы кто из соседей матери спросил, где тот мальчик, который спалил дотла материнский сад с лучшими розами и орхидеями остроухой земли! Этих-то, экспериментаторов-то, понятно – там могут хоть пару столетий где-то шляться старые и молодые, группами и в одиночку, никто и не заметит. Но подозревается, что всё-таки где-то выжили. А вот эти, чопорные…

Худая рука, человеческая, судя по всполоху примеченной однослойной ауры, заползла мне в карман, осторожно нащупывая медные и кремниевые кругляши, и, приняв за монеты – я из них надаивал золотые и серебряные – робко потянула наверх.

Я серьёзно жмяхнул по ореху, сделав вид, будто и не приметил. Лапу невидимую протянул к знакомому болотцу в приграничье.

«Выручай-ка, Лес! Одолжи лягуху или жабуху!»

Худой парнишка в одежде с неясной красною вышивкою по рукавам, предплечьям и вороту – и грязная, и узорами как во многих народах Белого края простолюдины носят – отойдя, внезапно завопил, запрыгал. Рубашка у него, изнутри, как раз над верёвочным, полуистёртым, грязным поясом радостно задрыгалась в разные стороны. Тело, насколько я помню, от шкурок их приятно холодило.

И простолюдины, пришедшие обсудить новую вылазку чернореченского короля к врагам, и купцы, торопливо ларцы по столам к груди своей придвинувшие, оживившиеся их охранники с любопытством покосились на метущегося между столов и орущего юношу в дрыгающей рубахе. Кто-то заботливо подножку выдвинул.

– Да чтоб тебя… – носом шмыгнув, воришка на колени поднялся. – Медведи разодрали!

Рубашка у него уже не дрыгалась. Эх, опять мне Лес родной привечать да прощение выуживать.

– А нечего было воровать! – проворчал темноволосый, курносый, не высокого роста мужчина, оторвавшийся из-за стола за купцами.

Пойманный на месте преступления парень испуганно на него поглядел, первым делом отметив ножны с двуручным мечом да кинжалов двое у пояса, вторым – мускулистые руки, видные из-за закатанных по плечи рукавов. И, вскочив, поспешил отсюда вывалиться. Правда, до порога почти уже дошёл, как оживилась под рубашкою, на спине уже скакуха, мокренькая достаточно. Парень в ужасе завопил, захлопал, забил себя по спине. Из рукавов медяки да три серебряных сворованные вывалились. Да мои медные и кремниевые кругляши. Люди в едальне мрачно затихли. Он оглянулся, добро упавшее у ног приметил. И медные мои основы, на глазах темнеющие и покрывавшиеся зеленью. Что-то я не рассчитал из сочетания меди искусственной с жабьей или лягушачьей мочой, слизью или кровью. А, нет, хм, серебряные да кремниевые пластинки кровавыми каплями пошли. Ворюга предпочёл торопливо за порог вывалиться.

– И тут дерьмо это! – скривился подножку сделавший ему.

– А что ты хочешь: Черноречье же, – ухмыльнулся русоволосый.

Даже выглядевшие самыми нищими уныло отвернулись от денег, отмеченных прикосновением рук алхимиков. На всякий случай. Ан нет, парнишка-разносчик торопливо мимо с подносом прошмыгнул, подспоткнулся, поднос накренился… он и подхватил, не уронив до пола, и куда-то испарились вслед за ним выроненные воришкою монеты.

Я уныло клацнул по следующему ореху моей добычею, свистнутою из закромов Матарна. Скучно тут! Везде скучно! Думал, хоть в разваливающихся, обнищалых и озверелых Враждующих странах хоть что-то интересное найду, но нет.

Хозяин трактира между тем выгонял молодого разносчика, за воровство у гостей да что вознамерился «протащить в дом и к кухне дрянь алхимиков». Парень молил его пощадить, не выгонять. Его вышибала здешний цапнул за ухо, он вырвался, задрались волосы.

– Остроухий! – ахнул кто-то.

– А этим мордам и подавно у нас делать нечего! – рявкнул хозяин заведения.

Парня дрожащего двое молодых и плечистых мужиков на двор выкинули, слегка наподдав ему, «для вразумления». И чтобы больше не проходил. Ну да, люди тоже не любят полукровок.

Проходя мимо меня, к хозяину за наставлениями и требованиями, рослые верзилы одновременно почти споткнулись на ровном полу, да навернулись. Их косолапость внезапная стала предметом нового обсуждения на трёх столах со стороны. Не мне одному делать было нечего.

Я клацнул ещё один орех, внутренность выковырнул. Горькие, тьфу! Сколько лет эта дрянь провалялась у торговца?! Надул, гад!

– Подвинься, сопляк!

Подножку сделавший, меня кулаком в плечо толкнул, ощутимо.

Я, разумеется, не сдвинулся.

– А это видел? – мне предъявили серебристый кинжал с небольшим рубином в рукояти.

На меня мрачно смотрели семеро мужиков в одеждах Синего края. Точнее, надравшие да нашившие наспех похожих на них вышивок. Ну, немного интереснее.

Квакнув, рубин, обернувшийся мелкой прыщавой жабкой, под стол ушмыгнул.

С двух соседних столов торопливо полезли с ногами на лавки, кто-то опрокинул посуду, разбил кувшин с квасом и пирог на пол грязный здешний уронил.

– Я что-то в лысегорской школе тебя не припомню, – нахмурился драчун из пришлых.

Под наёмников косят, но над обычной аурой, людской, ещё один тускловатый слой. Да нет, у троих светящийся будет, первый слой перекрывая почти. Три боевых мага из людей, да четверо обычных, косящих под наёмников.

– А помнить меня не обязательно, – и с места не сдвинулся.

– Слышь, мелочь, старшим нехорошо хамить…

Квакнув, козликом серебристым, по колено ему почти, упрыгал и его кинжал.

Мужчина охренел, силясь понять, то ли восхититься магией, не знакомой ему, то ли избить меня вручную, за похеренное оружие, то ли по маговски и прилично вызвать на дуэль.

Но внимание всех собралось уже у нас восьмерых. Тьфу, а я так хотел побродить по Белому краю по-тихому!

– О, знакомую мордаху вижу!

Бледнолицый смазливый парень пытался разрядить обстановку, приветливо мне рукою махнул. Да обвалился на плечо спутника.

Син?.. И наследник? Кстати, драные оба слоя у Лэра будут, так что…

Или… у Эльфийского леса скоро наследников не останется вообще! Даже остроухие с такими разрывами внутреннего или верхнего слоя долго не живут! Но… настолько серьёзно раненный наследник от остроухих, да ещё и в обычного городка едальне из Черноречья… а чо он вообще тут забыл? Тем более, Син вроде благоразумный, должен был по идее руки, ноги скрутить да запереть, выставив охраны круг вокруг морд на двести!

– Чтобы взял и мне оружие попорченное оплатил!!! – рванул меня за ворот скандалист из наёмников. – Живо!!!

Стол подпрыгнул, да дал ему по морде, аккуратно промазав по мне. Жалобно дрыгнули по столешнице деревянной, да по полу, упав, орехи грецкие порченные да их скорлупки. Чуть затрещала рубахи ткань…

На миг я возник посреди свободного места, абсолютно голый, к восторгу некоторых зрителей, но в следующий миг снова одеждою и обувью покрылся, целою совершенно уже.

– Сволочь!!! – рванулся на меня темноволосый, озверевший от жажды боя.

Хотите зрелищ и драки? Да держите!

Все блюда поднялись со всех столов и поверхностей, взметнулись рога оленьи со шкафов за хозяйскою стойкою, замерли на миг, да на дерзившего мне обрушились. Погребли в горе объедков.

– С-с… – рванулся было ко мне мстить драчун, но за ворот его спутник перехватил, светловолосый и высокий молодой мужчина.

– Остынь, Вадим! Он из остроухих!

– Я не договорил, Эндарс!

Опять попортили причёску, эх!

Но я на столе уже возник, грязными ногами удерживая равновесие на чьих-то двух кувшинах, кокетливо, будто девка, оправил волосы, чтобы с обоих сторон видно было уже всем заострённые уши.

– Рехнулись эльфы уже совсем! – со стороны выдохнули. – То руки людям режут, то…

Вообще, огненный шар боевого мага бил прицельно, должен был мне одному шевелюру прижечь, но…

Бабах красивый был. Эдак до облаков почти взлетел огромный столб из красноватых искр, а потом на пепелище мы застыли обратно все и все – совершенно голые.

– Да попадись ты только мне! – вскочил, сжимая кулаки, тот злопамятный Вадим.

Метнул цепь, нет, шквал огненных комков. В ужасе и с ором безумным рванулись в стороны голые люди из едаков да прислуги, под взорами растерявшихся вечерних прохожих. Я выждал, покуда комки силы, кстати прилично мощной, подлетят ко мне, потом ладони в их стороны развернул. Раз уж эти парни своего вовремя не приструнили.

Насладиться зрелищем мне помешала прохладная рука, ухватившая меня за ухо, да вытянувшая сквозь расползшийся магический пространственный слой в какой-то незнакомый мне лес.

– Акар, утихни! – проворчал, если всё у них по-прежнему там, короля министр приближенный.

Они кстати одежду на себе сохранили и вещички мелкие: переместиться успели прежде. Я торопливо наколдовал себе одежду, изменив каменный браслет.

– Так нечестно! Я должен был узнать, вывернулись ли они…

– Зря за тебя волновался, – улыбнулся тихо обвалившийся о дуб в стороне Лэр, ещё даже побледневший. – Ты всё такой же шумный. Значит, ничего кошмарного у тебя пока не случилось.

Нет, тут вроде б надо было рассыпаться в любезностях от вежливости – я и не думал, что наследник Эльфийского леса лично помнит и имя моё, и лицо, жалкого полукровки из немногих – или полагалось ругаться, что они так назойливо в планы мои вломились.

Но Лэр тихо глаза закатил и обвалился на траву.

А Син… закатил мне оплеуху!

– Всё из-за тебя, подлец! – проворчал левый или правый уже министр. – Он бы мог не выдержать вообще перемещение очередное, произошедшее так быстро.

– Да я-то тут причём?! – обиженно накрыл рукою щёку, противно нудевшую. – Не я его так уделал!

– А тебе бы стоило нас заметить сразу да нам помочь! Да не отсвечивать! Благодарным быть, что приютили такую паскуду…

Показал министру язык. Ну надоел!

– Утихните оба, – голос едва слышный. – Нам ещё надо на встречу с Наал Тан успеть. Син, прибереги силы.

Наал Тан? «По Грани ходящие» крылатые?.. Лэр настолько плох, что готов даже вверить себя заботе незнакомого одного из крылатых? Да и без свиты шляться в поисках его меж людей?..

Потёр задумчиво взлохмаченный затылок.

Если всё настолько хреново, то я должен им помочь или сделать вид, будто я никогда их не видел?..

– Всё такая же мразь! – проворчал, доброту мою придушив, Син. – Даже шляешься до сих пор, влезая в любую склоку, да как оборвыш одет! Как хорошо, что родня тебя не видит. На пугало стал похож! Хоть бы честь поберёг Наён…

И в Эльфийском лесу ничего не изменилось: Лэр на Грани совсем почти уже, а до сих пор собак всех на меня навешивают, хотя я к ранениям его совсем ни при чём!

Я сначала переместился, разорвав пространства магический слой в клочки вокруг, чтобы они меня не нашли, а потом запоздало понял, что наследника этот разрыв слоя мог совсем добить, тем более, когда он едва живой переместился подлечиться в лесу. Потом я подумал, что ежели я и вернись – то Син меня за такие «услуги» заставит из Чёрной чаши выпить. И, может, не переживу. И мучаться долго буду перед тем.

Потом, пройдя с дюжину или поболее шагов, я вспомнил, что с Матарном мы в целом ладим, а он, хоть и молодой, но признанный уже Наал Тан. Может, в лесу б на меня иначе совсем посмотрели, уговори я моего знакомого и притащи его в лес? Или им хотелось по-тихому?.. Ну, хоть бы Хэл тогда предо мной извинился?.. Или б просто приветствовал ледяною своею вежливою улыбкою впредь, а не вот этими вот… «приличными наставлениями на путь истинный подрастающего поколения».

Удар в живот, близ сердца, вышел ощутимым. Я взвыл, на колени рухнув от боли, судорожно за одежду над сердцем ухватился.

– Сделаем вид, что мы тебя сегодня не видели, – проворчал возникший неприметно шагах в трёх от меня Син. – Уж больно Лэр просил тебя не впутывать и королю о злобе твоей ничего не говорить!

– Я, срань, вам вообще ничего не сде…

От удара ладони ребром едва уклонился. Нет, упав, получил удар ногой с металлическою подошвою в живот с прорванными слоями магическими.

– Из-за тебя мы пропустили приход Наал Тан, с которым договорились! Если Лэр за Грань перейдёт – от тебя и от матери твоей места живого с Хэлом мы не оставим!

– Она, между прочим, и твоя родня, – проворчал, торопливо поднимаясь и отступая от него на шаг.

– Я тебя не просил вылезать и мешать!

– Да утихните, оба… – у дерева возник, цепляясь за рябиновый ствол, уже позеленевший лицом Лэр. – Что ты к мальчику прицепился, Син?!

Я взвыл, напоровшись на тонкий, почти незаметный луч, у груди моей, у слоя оборванного, из пространства вдруг выдернутый, упал, разодрав спину, пролетев большою дугою по воздуху, к подножию сосны.

– Одни только беды от тебя!

– Не я хотел его убить! Что ты пристал ко мне?! – с трудом встал на ноги.

И, вспомнив, что хуже всего разрыв слоя в лесу переносят эльфы, ухватил как мог побольше силы из имевшейся в воздухе и деревьях вокруг.

Лэр, ухватившись за горло, рухнул навзничь. Син согнулся.

На миг.

Снова стало как раньше всё, а в пространство вокруг лежавшего Лэра, да в его слой, нет, в оба, вдохнули немерянное количество силы. Не природной. И не эльфийской.

И почерк, и знание слабых сторон остроухих…

Я торопливо вскочил. Плечо мне сжала широкая ладонь.

– Тварь, утихни, – проворчал надо мною рослый Мишур.

– Мы не хотели… – поморщившись, на локтях приподнялся Лэр, нет, с усилием на одно колено сел – не подобает наследнику просто так на коленях стоять перед Старейшиною другой стороны.

– Я всё видел, – заметил серьёзно мужчина из крылатых. – Вы не хотели моего родственничка прибить, но просто так получилось, – мрачно на меня посмотрел – я сжался под его взором тяжёлым, припоминая предыдущую взбучку, когда случайно подорвал трактир возле дома, где он с любовницею тусил до рассвета – и на наследника остроухих взгляд перевёл. – Скажем так: я вам маленько помог, Лэр сможет ещё протянуть, но вы меня и Акара нынче вообще не видели. И чтоб никто на мальчишку не крысился впредь. По крайней мере, по этому вот самому делу.

– Вообще, драка и убийство наследника эльфов, единственного сына и ребёнка вообще единственного Хэла…

– Каралось б развязыванием очередной большевастой войны, – отмахнулся, меня откидывая, за спину его, но поодаль немного, один из драконьих Старейшин.

– Вот именно! – Син сказал. – А потому, помятуя, как всё кроваво закончилось в разы предыдущие…

– Я вообще-то вынужден тебя огорчить, – Мишур возник у эльфа подтянутого, высокого, за спиною, ещё более рослый, широкоплечий весьма и весьма мускулистый, что особенно подчёркивала безрукавка его, не застёгнутая на груди, без пуговиц, слегка отороченная мехом. – Тот, с кем этот ваш Лэр подрался – тоже не из простых. И кто там кого пытался убить…

– Это… – Лэр в миг следующий уже стоял, переместившись. – Вообще-то…

– Драчки драчками, но ранить хреновенько так одного из родичей Старейшин…

– Мы вообще-то… – сжал кулаки Лэр.

– Наал Тан и те двое лекарей, что вы пригласили с Сином решить дело по-тихому, ко мне прежде подошли. Так вот, я и от имени всех Старейшин заявляю прямо: я – против. Хотите помощи наших лекарей, риска от Наал Тан особенно – потрудитесь отправить Хэла лизать нам стельки. А извиняться мы сами не будем за нашего горячего и прыгучего юнца. Усё. Пошли, гад! – ухватил он меня за ухо. – С тобой мы ещё поговорим.

– Проклятие Эльфийского леса!

– Чо? – мрачно развернулся к Сину Мишур.

– Я про этого! – на сей раз неприлично совсем пальцем указал на меня министр, раздосадованный срывом планов его и короля нынешних. Или что вместо тихой их с Лэром вылазки и попытки решить всё по-тихому теперь королю эльфов придётся слова для драконьих Старейшин подыскивать.

– Ну, мы его тоже не любим. И чо?

Взгляд Мишура Син выдержал. И Лэр – последующий – тоже.

– Никакого снисхождения. Усё. Потрудитесь пред нами извиниться! – Старейшина из основных сгрёб меня за ухо и вытащил, не разрывая магический слой пространства, видимо, решив пощадить немного раны Лэра. Хотя бы мог запросто убить обоих их. И кто – даже б и не заметили.

Меня, у города другого переместив, Светополья, отшвырнул.

– Дерьмо занудное! Вечно вокруг тебя столько шуму!

– А что… – вздохнул. – Эльфы теперь совсем останутся без наследника?

Он плечами пожал лишь. И свалил. Где-то, пока я в стороне от крылатых бродил, остроухие ещё чем-то успели зацепить Мишура. И, если и правда это начало новой войны – я при жизни моей столкновений военных крылатых и остроухих не видел – то будет весьма весело!

Я сидел, щёку подперев, в трактире у улицы центральной Дубового города и уныло шлёпал камнем искусственным, бело-сиреневым, по лесным орехам. Было неимоверно скучно.

Несколько недель прошло, а о войне и о драках остроухих и драконов было вообще не слышно меж людей. Да меня занудело уже слушать, как светопольцы ночью и днём, да везде, где собирались, пересказывают недавнюю осаду столицы чернореченцами, нарушенную появлением магов двух, незнакомых, боевых, которые под видом влюблённости в девку из местных, одну у двоих, выперли в день осады главный на мстиславово войско. Действие сиё и часу не занимало верно, да и не так долго ловили потом недожжённого алхимиками чернореченцев мага одного из двоих, боевого – и, говорили, всё-таки не спалили да и не слыхать, чтобы повесилась или проявилась, рыдая по ним, та самая девка, только… ёлки ж да ёжики в жопы им, откуда в подробностях новых со стороны защитников Дубового города на чернореченцев со стены пёрли то в одиночку и в рукопашную, то толпами драконы и эльфы?!

– И даже тут ты, дерьмо!

Я неспешно развернулся на шум. На меня взирал недовольно тот маг из людей, боевой, Вадим. А до того мы срались вообще-то в Черноречье! По ходу, перемещаться туда-сюда им не стоило особой возни. И он меня запомнил.

– Мы вообще-то… таких как ты алхимиков…

– Мы на задании, Вадим! – по плечу его похлопал тот же, светловолосый и молодой маг боевой, под наёмника снова косивший, на сей раз – в одёжке из Жёлтого края.

Квакнув, из-за ворота его высыпали золотые и серебряные жабки, да один на лапках козлиных изумруд – и прошмыгнули под ноги немногих присутствующих.

– Парень, а по девкам ты шлялся хоть когда-нибудь? – усмехнулся вдруг светловолосый. – Тоже весьма интересно.

– Да ну их, девок этих, в жопы ёлкам и на иголки ёжиков! Скучные они!

– Значит, девкам ты не интересный совсем… – подобрался радостно Вадим, как и я, походу, любивший играть на нервах.

Меч его, хрюкнув, кабанчиком серебристым затанцевал у него на лбу, по плечам заплясал, да зарезвился, кружась, вальс танцуя, лохматя его коротко стриженную голову.

Немногие постояльцы да гости, да хозяин с хозяйкою заведения радостно захлопали.

– Твою бы силу да в другое русло! – усмехнулся светловолосый маг боевой.

Я подался слегка вперёд, да принюхался. Пахло искусственными веществами, да трещины, шрамы по их обоим слоям были весьма причудливые. Но цепи у искусственных веществ, что побывали в сумках и за пазухами у них, были явно не свежие.

– А вы не из этих… тайные которые… бегают за алхимиками да у них всё подряд воруют?

– Мы вообще-то спасаем мир от безумцев… – улыбнулся было светловолосый, видимо, вдруг подумав, удастся ли меня к ним сманить.

– Так занудно! Круче б собрать своё войско – да всех вокруг шугануть. Унылые люди!

Я надменно похлопал по плечу ошалевшего от моей осведомлённости Вадима и невозмутимо из-за стола вылез. Камень искусственный к себе по воздуху подтащив. Да ядра из орехов выбранные – прямиком в рот.

– Не алхимик и не слишком опрятный из остроухих, – улыбнулся шире Эндарс. – Полукровка, по-видимому. Мы, кстати, весьма серьёзно относимся к полукровкам любых видов. У нас главное – взаимовыручка и кто больше спас людей от безумцев, которые…

– Не, скучно! Плати вы хоть бриллиантами и золотом! – я по-хамски по плечу похлопал и его, оставляя сзади на спине его силуэт танцующей хрюшки, развернувшейся жопою к видевшим, да невозмутимо прочь пошёл.

Уже на пороге слегка отклонился, пропуская наружу струю огненную. В аккурат во дворе не стало дерева. Судя по обгорелому пеньку – берёзы.

– Не слишком на эльфа похож! – хмыкнул сзади светловолосый.

О них я тоже недавно услышал. Тайный клан недоумков, которые похищают опасные вещества искусственные у алхимиков Белого и части Синего краёв и… их старательно нейтрализуют. Не думая, сколько разных веществ наплодили за все века увлечённые алхимики тайные каждой земли. Странные такие человеки: ловят каплю со дна моря, нет, с кромки берега лишь, да думают, что спасают мир!

Я отошёл недолго – никто не пошёл за мной – и застыл.

Было совсем скушно среди людей. Но, может, можно было б немного пошутить, поживи я у них, этой горстки безумцев, считающих себя героями?..

Да не, на хрен их! Если шутить и шуметь – то лучше у парней из драконов. Вот уж у кого всегда, столетиями было так весело! И, главное, многие из их развлечений и экспериментов не всем из них и очевидцев удавалось пережить…

Взвыл, а по уху размазался запах яблока надгрызенного. Твёрдого. Больно, чтоб их!

– Иди ты на хрен! – мне проорал из окна Вадим. – Нам не нужны сумасшедшие мальчишки!

Достал, ёж облезлый!

С час посидел в лесу, на поваленном и чуть подгнившем дереве, ногу на ногу перекинув, да ступнёю в ободранном сапоге покачивая.

Тишина, овевавшая Эльфийский лес, раздражала. Не то, чтобы Лэра я ненавидел, но вопли Сина показали, что меня там по-прежнему хают. Подумаешь, всего-то небольшой сад я спалил! Ну… ну, ладно, там ещё рыбы квакали или дохлыми всплывали в озере. Просто рыбы! Подумаешь! Войны между Основных народов видимо Хэлу опять удалось избежать. Да и Лэра, судя по отсутствию новостей, лекари остроухие выходили. Ничего нового у них не было.

Драконы как и прежде меня не разыскивали: просто жили, как раньше пропадали в лабораториях или шлялись, где нравится, меж обычных людей.

Мстислав после той осады был похищен, да слинял его подменивший маг. Но никто в Черноречье вообще ничего не заметил! И переворота не было. И не было новой войны у Враждующих стран. Да и алхимики чернореченцев и тайноземцев ничего масштабного не подпалили. Тьфу. А я так надеялся!

Да этот засранец Вадим не выходил у меня из головы. Подумаешь, я молодой! Он сам ваще не старик! Навряд ли старше двадцати пяти. И ещё… ну, подумаешь, что я полукровка!

И ни родня отца, ни матери родня, ни сами они пропажи моей вообще не хватились. Не заметили как будто! Обидно!

Так всё… обидно!

Но где-то с час или поболее спустя болтания ногой, я придумал шикарный план. Как одною книгою убить сразу пять зайцев! Я насру Вадиму и ихнему тайному клану, я насру видимости благополучия и надменности остроухих и крылатых, я на уши поставлю кого-то среди людей и… и я хорошенько развлекусь, наблюдая за спектаклем. Спектакль, кстати, будет, большой. Хватит наполюбоваться.

Спрыгнуть с дерева, от земли оттолкнуться, взвинтиться в облике новом в холодную гладь облаков… и… небо! Позабытый вкус чуть застывшей воды и край… бескрайний край голубизны! О, как же я соскучился по полётам! Ничего интереснее в жизни нету! Особенно, когда по земле бродил подряд несколько месяцев.

Светополья поля и леса, озера два перелетел, пролетел, упав, до визгу распугав плескавшихся в реке девок, раздетых почти, да в сеть ловивших раков поодаль мужиков.

– Ч-чудовище!!! С-спасите!

Рявкнул им налету, голову чуть обернув. И на глубину бултыхнулся.

Но кто из крылатых мне огнём задницу подпалил, из оказавшихся на берегу – не обнаружил, хотя искал усиленно. Уныло уже взлетел повыше и, крыльями взмахивая помедленнее, иногда замирая, чтоб падая почти до земли – и слушая вопли разбегавшихся от с неба упавшего вдруг дракона людей – и едва шею себе не свернув, отрываться за мгновение, за волосок или за лесной орех до земли, снова к облакам взлетая…

И вот наконец-то вдалеке замаячила гряда Снежных гор. Дом… отцовский, почти у самого неба. Я испытывал странное чувство, подлетая к нему. То полузабытое чувство восторга и трепета: вдруг я вновь увижу кое-что из его поединков или экспериментов, или… вновь дождусь от него трёпки. И… смутное чувство облегчения, когда я пролетал мимо. Как будто то место было проклято. Хотя кроме равнодушия ко мне я от него и его родни, когда они заходили к нему или попадались мне среди людей, ничего особо не видел. Но… почему?.. Почему я мечтаю так туда вернуться?..

Пролететь, прошмыгнуть мимо гряды гор, где было отца убежище. До маааленькой той горы. Пролететь, щекоча живот иголками росших сверху корявых сосен. Немного как камень упасть вниз, как будто я только летать учусь. До той, оборвавшейся странно так скалы. Зависнуть у полуистлевшей в щелях голубой ленты да ткани розово-желтой, тусклой, обрывка. Ткани и ленты с эльфийским узором. Что они тут делали?..

Я лет с семи, как вернулся и как отец начал учить меня летать, то таская за спиной, то вдруг сбрасывая вниз…

Меня манили очертания одной-единственной горы. Меня манило так пузом сползти с надвисшей над ней, да когтями царапая склон, вдруг как будто упасть вниз, будто бояться погибнуть… взлетая у обломанной той склоны, юной или испорченной кем-то прежде из драконов.

До самого того обрывка тряпицы и ленты той эльфийской.

Я не раз, возвращаясь в дом отца явно или тайком, пробирался сюда. Я подолгу сидел у обрывка ткани и ленты, осторожно трепля их между пальцев руки уже человеческой или между затянутой чешуёй лапы, почему-то обычно убрав когти. Я часами мог так сидеть. То неясное чувство грусти, беспокойства и… нежности, что ли?..

И почему-то я каждый раз, учуяв или подметив, или услышав ушами эльфийскими появление кого-то, отступал, норовил в сторону отсюда уйти. Как будто мне просто нравился этот утёс. Как будто я просто любил сидеть тут, читать или бродить, обнимаясь с соснами.

Эта бескрайняя даль огромной горной долины, зеркальная гладь впечатляющего размера озера, иногда с водою причудливых цветов или с радугою обычною или золотой над ней… за озером находилась школа первой ступени для молодых драконов. Меня обещали туда позвать, как я «вести себя научусь». Но почему-то не злость брала меня, когда я туда смотрел со стороны. А… грусть. Или теплота. Как будто можно стоять так, замереть, прижавшись лбом к шершавым стволам сосен, да слушать шуршание за спиной. Как будто оттуда кто-то мог выползть. Мне даже снилось место то иногда во сне, и я, маленький почему-то совсем – года два или три – стоял там, прикрыв глаза, да слушал шлепки по камням босых ступней.

Приходящий во сне ребёнок был каким-то пятном мятным, мутным. Но, по очертаниям с нижней части туловища, я мог предположить, что там юбка была и, следовательно, ко мне тихо кралась девочка. Но никогда – ни разу вообще – я не видел, чтоб она во сне подошла ко мне. Я ждал её… наверное, её я во сне ждал с такою надеждою?.. Видел чуть разметавшие кудряшки каштановых волос… но она никогда близко ко мне не подходила. Всё обрывалось вмиг. Чернотой. И я просыпался обычно в ужасе. Я… ненавидел тот сон и почему-то я его очень любил. Тот самый, заветный миг, когда я стоял и слушал, как тихо поют, скрипя на ветру корявые сосны, как хвоинки от ветра шуршат на ветру. И как она подходит ко мне, ногами босыми ступая беззвучно. Но я почему-то её всегда появление слышал…

– Думаешь, Матарна из-за этого всего нарекут Забытым?

Забытые… как ножом по сердцу это слово, проклятие это, каждый раз, когда я его внезапно из уст остроухих или крылатых услышу!..

Арлика и ещё драконка, из немолодых, с лицом слегка уже обезображенным морщинами, прошли мимо меня, в стороне, то ли не заметив, то ли притворившись, будто меня не увидели.

– Не знаю. Не известно, чем это всё закончится!

Дом Матарна был не слишком большим, заваленным стопками бумаг, как и года три назад. Свитки валялись на балконе, свитки скатившиеся или комки листов смятых валялись в трещинах под его скалой. Свитков было ещё больше, в десятки раз больше, чем прежде. И почти не истлевших под солнцем, снегом и дождём. Свитки в этот раз все почти белели, свежие и выпавшие. И будто крови разводы на смятых комках.

Матарн сидел у своей постели, с бутылью вина. Взлохмаченный и несколько дней не спавший. Во время Долгой молодости не должны крылатые стареть, но общий вид его…

– Чё случилось-то? – я переместился, возле него на край кровати высокой присел, ногами болтая в воздухе. Комок бумаги зацепив. Вот тут уже ощутимо воняло кровью. Человеческой. И с примесью эльфийской.

Но молодой Наал Тан предпочитал не говорить, кто из отчаявшихся обратился в раз очередной к нему за помощью. Хотя случаи выживших он дотошно записывал.

– А ты чего пришёл? – проворчал он, снова вина отхлебнув.

– Мне б книженцию. Пустышку. Под основу заметок.

– За шкафом смотри. Если там ещё остались.

– Ага.

Я накопал там тетрадей три. Под кроватью – ещё девять. Трое были из партии одной. Забракованные видно.

– Хоть три, – он снова затянулся вином.

– Агась, – я подхватил три, к порогу прошёл. Не выдержав, остановился: – А помощь не нужна?

– Уже поздно, – проворчал он.

Я вышел почти. Нет, сердито вернулся.

– Что значит, что ты можешь стать Забытым?

– Ничего, – шумный вздох и, чуть помедлив: – Почти.

– Ну, ты обращайся, если чего, – подойдя, волосы ему растрепал ещё больше. – Даже, если станешь Забытым, – И вышел.

Как обычно меня не посвящали ни во что почти.

Вздохнул.

– Да что станет родственнику Старейшины? – тихо проворчал позади он, различив мой вздох.

И я уныло вышел.

Неделю корпел, заперевшись в чернореченском трактире, над своим трудом, вспоминая всё мне известное с уроков драконьей и эльфийской алхимии – насколько меня посвящали и насколько я сам подсмотрел. Человеческими учебниками по алхимии обложившись, с печатями школы близ Связьгорода и с печатями столицы Тайноземья. Не сразу на ум нашли подходящие цепи и их последствия… ага, и дней шесть, чтобы мой магический след с готовых трёх копий вытереть.

Пару деньков, дабы прикинуть, где бы копии забыть, на виду. Два городка в Тайноземье.

И… ничего не вышло. Опять никакой шумихи и возни! Книги в оплоте алхимии, с подписью имени алхимика неизвестного – сам его выдумал, да с видимыми нарушениями известных и признанных основ и веществ, фактов истории развития алхимии, каких не было среди человеческой, обыкновенной алхимии…

И ничего вообще людишки поганые не заметили! Никто ничего не повторил из придуманного мною! Тьфу!

Я сидел на берёзе, в стороне от небольшой реки. И рыбу ловил, самодельным удилом из искусственной нити. Она отталкивалась от ветвей деревьев, кустов и камышов, но веса рыбы небольшой хватало, чтобы порвалась и груз тонул. Я издалека пытался ловить рыбу. Ну, безумие. Ну, неудобно. Но скучно было. И другого я ничего не смог придумать.

По дороге, нет, чуть в стороне, шла бодрым шагом девушка в мужской одежде, с короткою стрижкою. Пониже лопаток немного волосы. Лет эдак семнадцати или восемнадцати на вид. Рыжая. Шла бесшумно и грациозно так, как будто просачиваясь сквозь магический слой.

Я подался слегка вперёд.

Как будто бы из людей, но края верхние ушей спрятаны под растрёпанной причёской. И грация, то, как принимал её Лес, хотя и для неё Лес чужой, но, судя по внимательной тишине, внимание на неё обративший. Эльфийка?.. Но что нужно сделать с девушкою из остроухих, чтобы шла в такой потрёпанной одежде, не мытой давно, потом пропахшей? Да ещё и прикидываясь простолюдинкой.

Я только раз подвинулся, а она чуть вздрогнула. Иначе посох свой перехватила, пошла прихрамывая вдруг. Но не слишком искусно. Поддельно. Да и посох… ствол дерева был слишком гладкий, сучки как-то слишком ровнёхонько обрезаны. Ага, внизу расщеплён и обмотан грязною ниткою, под цвет грязного подножия. А в щели слегка блеснул… хм, копьё.

Она уже прилично отошла, как затрещали кусты в стороне. Ага, там семеро простолюдинов, с дороги устав, дремали. Нет, похватав мечи и ножи, вывалились из-под кустов и ямы. Тьфу, намеренно вскопанной.

– Опять шляются нищие! – проворчал один.

– Да не, сегодня, гляди, красивая. Повеселимся.

Я выпустил удило и встал в полный рост на ветке, чуть захватывая магический слой, намечая складку между ног девушки и их. Но…

– А что, Мстислав не всех ещё мародёров перебил? – вопросила путница серьёзно.

– Я те поговорю…

– Волк, это… …, Светлана же ж!

Светлана? Та девица, что бродит по Черноречью, никому ничего не говоря о родине и без родни? Которая, как любят трындеть местные мужики, баб предпочитающие семейственных да послушных, не щадит никого, если рвался кто обокрасть или ей нахамить?

– Кому зубы надоели первому? – осведомилась дева неспешно, продолжая держать копьё будто посох.

– Твои? – попытался пошутить кто-то.

– Твои, – очаровательная улыбочка.

Характер горячий и хамка. Смелая. Бродит в рванье, пытаясь мужиком подделаться. А слух как у эльфийки. Это… полукровка! У остроухих совсем другие характеры в почёте, да и что мужики, что женщины брезгливые.

И вроде бы надо вмешаться, но столько я иногда слыхал о ней, бывая в Черноречье…

– Моею будешь, люблю горячих таких, с длинным таким ласковым языком, – заметил неспешно один из мужиков, к ней вперёд подвинулся.

Она смотрела на него прохладно. Но с места не сдвинулась.

– Я, кстати, тот самый Волк, – заметил небрежно тот, впечатлённый её характером или красотой – личико и нос курносый были у полукровки миленькие – опираясь на рукоять меча.

– Седьмой уже, – ухмылка.

– Чаво?

– Пятерых я уже убила. Двое уж больно шустрые.

– А ты уж больно говорливая, – он её обошёл.

Она смотрела на него равнодушно, без напряжения. Но, стоило резко ему обернуться, ухватить её за край пояса, как наотмашь по лицу получил. Взвыл, отшатнулся, нос закрывая проломанный. Она… внезапно довольно так улыбнулась.

Не воин. Драться умела, но любимейшею забавою у девушки была не война и не игра: ей нравилось смотреть на чужую боль. Недаром и слава о ней ходила…

– Сука! – проорал мужик, мечом на неё замахиваясь.

Уклонилась. Удар. Меч он выронил, провыв.

Его напарники, взревев и матерясь, ломанулись из кустов к ней.

Гибкая!.. Быстрая… и… озверелая. Грубоватые движения, не эльфийский вообще стиль борьбы. И слишком часто она норовила их искалечить. Движения… не сказать, чтобы выверенные: подготовка была не долгою. И из какой страны был её учитель – я никак не мог определить. Удары, уклоны… смесь всего отовсюду. Но тело само по природе гибкое, эльфийское.

Я присел на ветку, согнув ногу, а другою болтая в воздухе. Не переставая, впрочем, держать складки край из магического слоя пространства.

Уклонилась. Удар. Взмах мечом противника.

Несколько мечей и деревянное копьё. Она орудует одним древком пока лишь, без ударов колющих и режущих. Нет, рана появилась на руке того, к ней приставшего первым.

Один сзади подобрался, её за волосы схватил. Замерла на миг, он рванул.

– Молчать и не рыпаться будешь!

Нет, рванулась, не жалея волосьев, боли от выдранных не слушая совсем. Удар мощный ему в грудь. Он устоял. Нет, перерубил копьё.

Изогнулась, рванулась вперёд, к нему. Проскочила, перекатилась под опустившимся лезвием. Обрезок с ножом перехватила с земли. Удар лезвием ему под колено. Взвыл, пошатнулся. Мышцу подрубила на ноге, чтоб упал.

Неприметно почти, за спиной её меч поднял и опустил следующий.

Едва не свалился с дерева, складку выпустив и рванув на себя другую, расплывая, растягивая облаком металлической пыли его испорченный меч. Он на мгновение застыл, охреневший выскользнувшим вникуда, в пыль вдруг растворившимся мечом. Нет, проорал:

– Колдовка! – и шарахнулся.

Двое отступили. Нет, потянулись за метательными ножами.

Я не успел. Я не разобрал этот скрип, который издал один, который им всем послужил сигналом. Она, натягивая ткань по грудям и бёдрам, уклоняясь, прошла, как будто танцуя, разметались рыжие волосы, будто прошёлся между мужчин и между блестящих клыков огонь, уши обнаружились… заострённые. Красавица!.. И… полукровка.

Руку ей зацепили. Скривилась.

Эти опять вытащили метательные ножи.

Нет, из-за дальнего дерева выскользнули двое, державшие арбалеты. Засада?.. Они ждали её?..

Пройти между слоёв, облик приняв другой. Будто тень огромной змеи проскользнула. Крылья до боли поджав, прижав к телу. Вихрем едва приметным пройти, успев в когти захватить болтов. Кровавою тропою прометнуться между деревьев, когти выпустив…

И раствориться, и затаиться между слоёв леса.

«Не выдавай меня, Лес!»

«Лес, защити меня и её!»

Я замер, нет, выпал из-за слоя невидимого на миг, привлечённый голосом, немного будто знакомым.

В стороне лежало семнадцать мужчин с глотками перерезанными, с неопрятною одеждою, с трубками, начинёнными искусственными камнями в виде порошков и болтов. С кинжалами, оставшимися в ножнах.

На меня чуть растерянно посмотрел молодой эльф, чистокровный. В одежде Белого края. Окровавленной и ободранной. Свежая ещё кровь. Человеческая и… его. Плечо порезанное, рана глубокая видна через прореху и с синевой. Слишком неопрятный для чистокровного остроухого.

Женский вскрик.

«Защити меня, Лес!»

Я успел загрести магический слой, не оглядываясь, интуитивно, там, где воняло потом ощутимо мужским. Там, где воняло мечом. И… другим.

Миг я видел, как перекосило лицо раненного эльфа. Не то её порезали, не то я слишком сильно изранил пространство Леса, тем более, у раненного и отравленного эльфа.

Её?..

Она не поняла, почему два последних противника вдруг споткнулись и рухнули. Она смотрела только на них. Додумалась наподдать ногою по головам, чтоб притихли. Вот дура! Надо же и по сторонам смотреть! Они, похоже, выслеживали её!

Она огляделась. Напряглась. Прислушалась.

Эльф, спасший её от лучников-алхимиков – видно сильно кому-то застряла костью в горле, раз наняли отряд такой дорогой, не ради войны с ненавидимыми ими светопольцами и новодальцами – за дерево отшатнулся, не прикасаясь к раненной сильно руке, будто забыв.

Нет, он…

«Кто-то ещё остался из её врагов, Лес?..»

Серым, прозрачным всё стало на миг. Полупрозрачные стали вдруг кусты, деревья, травинки. И ярким, кровавым, бордовым пятном высветились, вонью на нас дыхнули трое воинов, поодаль притихших. Нет, тринадцать ещё в стороне. Где-то шесть отрядов, окруживших эту местность. И кому надо было так нахамить?!

Эльф незнакомый, поморщившись, слой магический рванул… у своего горла.

«Прости меня, Лес. И помоги этим же их остановить!»

Несколько мгновений ничего не происходило. Всё такое же сероватое, полупрозрачное. Нет, он поморщился, полузадушенный… что это за магия, не пойму! Но как будто бы точно эльфийская?..

И упали, за шею некоторые ухватившись, или будто подкошенные ударом меча в спину и в грудь, имеющиеся все бордово-кровавые силуэты. Хрипло дыша, эльф, защищавший тайно её, руками взмахнул, будто теряя опору. Нет, сам слой свой второй выпивший почти дочиста. Или… испепеливший?..

Но он защищал её, давно, и как я не мог.

«Он ей друг или враг, Лес? Сам её хочет добить или просто… влюблён? Друг или он ей кто?..»

Он растерянно, подслушав вдруг, повернулся ко мне. Силуэт на миг стал зелёным и почти не просвечивающим. Приятно зелёным. Лес его обозначил как «свой». Нет, он, покачнувшись, на колени вдруг рухнул. Эдак подохнуть можно, слой собственный так подпалив, да ещё и магический! Тем более, заставив так вывернуться в непривычном порядке Лес! Лес же ж отомстит!

Я его за руку успел подхватить, поделившись отчасти своею силою. С эльфийского по крови слоя, третьего.

Девушка, вздрогнув, к нам на лёгкий шум развернулась.

Я успел нас переместить, немного в сторону.

Но он… меня оттолкнув, переместился к ней.

«Лес, я потом за всё отплачу, за всю твою боль и, если захочешь – за их!»

Удар тонких пальцев, в крови. Не калечить. Кажется, как-то так ударяли в Жёлтом краю, чтобы потерял сознание противник. Чтобы его ненадолго из боя вывести. И, шатаясь, на руки девицу он подхватил.

– Думаешь, память плохая? И не заметит, где очнулась? – возникаю возле.

– Заткнись, – произнёс остроухий едва слышно.

«Лес, где тут есть, в стороне от всех её врагов, место похожее по растительности?..»

И между слоёв пространства скользнул, растаял будто.

Столько попортить вокруг в пространстве, столько здесь перебить и покалечить людей и столько… помощи дружелюбной от местного Леса?..

Я прихватил обломок с её любимым копьём, обломок, где был ей привычный нож, и попросил Лес меня вывести за ним. Мы столько магии использовали эльфийской, что лучше уж притворяться мне полукровкой с их стороны. Тем более… а что за отношения у них? Мог бы и о засаде предупредить, чтобы не сувалась, куда не следует! Хотя… голова у неё бедовая. И характер дурной. Эдак легко нажить толпу врагов.

Опаньки, а место второе и вправду на то похожее!

«Ну, ты и удружил, Лес!»

Эльф молодой, девушку уже уложивший бережно, у ручья и на мягкую поросль травы, обернулся на мой внутренний голос и разговор с Лесом.

– Я, кстати, Нэл, – вдруг протянул он мне руку. – Она пока немножко поспит.

– Не совсем, – осклабился. – Точки, что знают только в Жёлтом краю да там только их нажимать учат. Это не сон.

Он посмотрел на обломок копья её, что я принёс. Я осторожно положил её любимое оружие чуть в стороне.

– Ты тоже восхищён смелостью Светланы?

– Скорее, степенью её дури. Столько метателей из алхимиков, арбалетчики, несколько обученных воинов, притворившихся обычными мародёрами… это ж как постараться-то надо было?

– Она не щадит ни себя, ни их.

– А ты-то кстати причём?

– Жизнь спасла, – он широко улыбнулся, нет, смутился, – и врезала по башке. И ушла.

– Не любит, когда к ней пристают, – ухмыльнулся.

– Я просто… – щёки покраснели и остроухие уши. – Я просто хотел предложить ей стать моею невестою.

– Ну, ты и втрескался! – панибратски похлопал его по плечу. – Я не знаю, мне поздравлять тебя али тебе сочувствовать?

– Сам-то!.. – усмешка.

– Да я её первый день увидел!

– Но, всё-таки, спасибо тебе, Акар, – он сжал вдруг моё плечо.

Это… не полукровка. Он меня где-то видел в Эльфийском лесу. Но не язвил. А вот я его… почему-то не видел.

– Я – Нэл из семьи Танцующего снега, – немного смущённо представился он.

Имени рода не назвал. Странно, остроухие любят красивости о роду своём перечислять.

– Э-э-э…

– Из семьи названных мятежниками, но не выпивших из Чёрной чаши и не ставших Забытыми, – вконец смутился он, видя мою растерянность.

– Я… это… я не очень люблю сплетни все запоминать, извини. Не помню я таких.

– И не нужно, – внезапная улыбка.

Он, тяжело вздохнув, присел чуть в стороне от неё. Так, чтобы не видела, очнувшись. Я присел возле. Сидели мы с час или поболее. Я, не выдержав, кувшин вина из тайника переместил, отпил и предложил ему. Как-то… не по-обычному было. Впервые вот так, спокойно и долго возле кого-то из чистокровных остроухих сидел, так кичившихся обычно своею чистотой крови и изящными умениями. И мне не трепали нервы, не смотрели сверху вниз. Хотя… с жившими в приграничье и у Снежных гор эльфами я тоже как-то не общался. Они жили совсем в стороне, на расстоянии заметном друг от друга ютились выжившими семьями. Они не ходили в напыщенный центр леса, не виднелись на праздниках и не спешили блистать или поразить других какими-либо умениями. Их… как будто бы не было. Как и некоторых, допущенных в Эльфийский лес, но с гордостью и душою отбитых полукровок.