Читать онлайн Надломленные. Хроники пикирующей Цивилизации бесплатно

© Ляпунов К., текст, 2023

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Часть первая

Весна

Мерзкий писк телефонного будильника заставил променять эфемерную серость – невнятное сновидение ни о чем – на реальность, отнюдь не блистательную. За окном только намечался рассвет. Но уже было понятно, что ярких красок новый день не принесет. Только полутона. От грязно-черного до грязно-белого. Москва на стыке сезонов. Что тут скажешь? Да и, собственно, зачем? Надо вставать, ввязываться в клубок будничных ритуалов, наводить лоск, маскировать недостатки, поднимать тонус. Ну, вы понимаете.

Как всегда, раздражало, что, несмотря на довольно ранний подъем, уже приходилось торопиться – сказывались просчеты, допущенные при установке будильника, вызванные позорной жалостью к себе любимому. Как следствие, график начал пикировать, еще толком не оперившись, и в ближнесрочной перспективе грозил серьезно отравить жизнь, направив ее в капкан. То есть пробку, ежедневно случающуюся на выезде из гетто именно в этот временной интервал. Конечно, иногда случались чудесатые дни, когда жители низкобюджетного района отказывались от личных авто в пользу общественного транспорта. Скорее из любви к алкоголю, нежели из желания вступить в коллаборацию со столичными властями, давно уже агитирующими за снижение автомобильного потока. Но вторники никогда к ним не относились. Даже наоборот – стабильно демонстрировали неуемную тягу населения к трудовым подвигам. А значит, и к неизбежной в этом случае пробке.

А она, если верить навигатору, проверка которого стала таким же обыденным утренним действом, как и туалетные процедуры, уже начала набирать обороты. Мерзость. Значит, придется толкаться с такими же несчастными в пропитанной ненавистью атмосфере мегаполиса как минимум полтора часа вместо тридцати минут. Гетто ошибок не прощает. Значит, весь график съедет, а вместе с ним и ощущение комфорта, цельности и общее восприятие себя как человека.

Именно таким образом рассуждала половина сознания Кузнецова Аркадия Аркадьевича, отвечавшая за человеческое восприятие действительности. Другая сохраняла стойкость и невозмутимость. Ментальный дуализм был свойственен ему с детства. Как, впрочем, и миллионам его соотечественников, выросших в позднем «совке», в котором официальное сознание настолько не совпадало с общественным, что раздвоение стало характерным даже для псов режима – воротил коммунистической партии, – потерявших в результате данного свойства окончательные остатки верности идеалам великой мумии и предтеч ея. Гибель системы, к сожалению, не принесла облегчения истерзанным душам homus soveticus. Шизофрения духа, с легкостью принимавшего и утренние линейки под пионерский гимн, и вечерние танцульки под диско (а местами и heavy metal) загнивающего Запада, впечаталась в подсознание, в ДНК, в ментальный код, затаилась в каждой клетке бывших граждан страны-эксперимента.

И Кузнецов не был исключением. В нем уживалось многое. Подчас несовместимое. Неприязнь к своей работе и нежелание даже задуматься о том, чтобы ее поменять. Повышенное чувство долга и тяга к неконтролируемому пьянству. Глубокая любовь к детям и жене с отвращением к совместному времяпрепровождению. Почтение к родителям и застарелый, тлеющий конфликт с ними. Вера в авторитеты и легкое отношение к возможности преступить черту закона. Патриотизм и издевка по отношению к властям. Ну и так далее. Все это было настолько органично переплетено в Аркадии, что со стороны выглядело цельно и обыденно. Таких, как он, СССР наплодил миллионы, а Российская Федерация – плоть от плоти предыдущего режима – отшлифовала до нужной формы суровым напильником девяностых и бархатной тряпочкой нулевых.

Итак. Сборы закончились. Поцелуй спящей жене, ласковая трепка за холку собаке, телефон, кошелек, ключи. Здравствуй, Москва!

Путь самурая

Кто мы? Продукт семьи? Эпохи? Места? Видимо, всё сразу и в индивидуальных пропорциях. И место в этом коктейле играет отнюдь не последнюю скрипку. Особенно если это город, на который с определенной периодичностью ополчается весь остальной мир. Город противоречивый, как и его жители. Город европейский и азиатский одновременно. Посконный и технологичный. Роскошный и унизительно бедный. Всякий. Но затягивающий всех, кто в него попадает.

Аркадий попал по праву рождения. Конечно, появился он на свет не в том гетто, где обретался сейчас вместе с семьей, – тогда на его месте колосились сельскохозяйственные культуры. Мир принял его на патриархальной улочке между Арбатом и Пречистенкой, взявшей истоки еще в Средневековье, вяло меняющейся, местами еще сохраняющей флер середины девятнадцатого века. В восьмидесятые же века двадцатого – тихой, как лесной пруд. Толпы безумных граждан, попирающих Арбат, до нее не доходили. А местные чиновники еще стеснялись полностью превратить свое служение в бизнес, так как до эпохи первоначального накопления капитала оставалось еще несколько лет. Поэтому места эти заселяла в основном интеллигенция, творческая и техническая, а также номенклатурные работники. Осколки былого. Некоторые – с бэкграундом из царской России. Смесь почтенная и интересная, до последнего сохранявшая культурный код, характерный для этих мест на протяжении двух последних веков. Именно здесь можно было услышать слово «булошная» с неповторимым московским акцентом. Или лицезреть бабушек, от которых за километр веяло Большим и Третьяковкой. Некоторые из них когда-то хоронили Ленина. И это не фигура речи. В общем, Аркадию повезло.

Равно как и со школой. Построенная в ранние советские годы в поленовском дворике, она очень долго держала марку и была одной из первых в деле обучения французскому языку. Это свойство привлекало к ней внимание не только местных жителей, но и советской элиты. Поэтому учебное заведение жаловали дети – отпрыски всех прослоек сильных мира того. Школа была Школой! И одной из отличительных черт района.

Конечно, сейчас его уже не узнать. И дело не в ландшафте, подновленном и потерявшем свою аутентичность. Нет людей, делавших его самим собой. Чеховско-окуджавовские бабульки машут крестами на Ваганьковском, а их место заняли богатые и успешные со всех уголков распавшегося Союза. Не плохие и не хорошие. Другие.

Аркадий в лихие 90-е был вынужден покинуть родную комнату в коммуналке в дореволюционном доходном доме. Времена были смутные, и родители вместе с соседями были не против продать противоречивую недвижимость некоему банкиру, поднявшемуся в ходе залоговых аукционов, а позднее вследствие ряда прискорбных обстоятельств откочевавшему в район старой Яффы. Насовсем.

Продажа малой родины принесла семье Кузнецовых просторную, а главное, отдельную трешку в районе Чертаново – хрестоматийном райончике тех странных лет. Только с отрицательным знаком. Плавильный котел конца советской эпохи. На тот момент еще помнящий, что такое лимита, вражду дворов, хождение стенка на стенку, возможность лишиться жизни за «неправильный» музыкальный вкус или одежду. И так далее. Мальчику из центра там было непросто.

Но поскольку нравы менялись так же стремительно, как менялась страна, то и период дискомфорта продлился недолго. Через какие-то считаные годы пребывания в Чертанове можно уже было не опасаться ходить по улицам за полночь с длинными волосами, носить косуху и серьгу в ухе. Местным гопникам на идеологические различия стало наплевать. Хотя, конечно, излишки денег из карманов они отжимали исправно. Должен же быть хоть какой-то порядок!

Как бы там ни было, но новая точка пребывания не смогла вытравить из Аркадия семена любви к городу, а особенно к центру, проросшие в нежном детском возрасте. Во многом этому помогла учеба на психфаке МГУ, расположенном недалеко от Манежа. Месте, безусловно, примечательном хотя бы тем, что большая часть студентов и преподавателей были фриками с той или иной степенью патологии.

Большую часть времени он проводил на факультете, в необременительных студенческих делах. Или где-то рядом с ним. То есть в пределах Садового кольца. И на его глазах город менялся. Исчезали замызганные улицы и дворы, появлялись фешенебельные магазины и рестораны. Хотя он и не мог их себе позволить, но их присутствие плотно входило в сознание Аркадия, заполнявшееся новыми топонимами.

Менялись люди. Вначале внешне: скидывая с себя повсеместные тренировочные костюмы и турецкие дубленки и переоблачаясь во все более доступные европейские и американские бренды. Потом внутренне: из разговоров пропали рассуждения о политике, философии, литературе, которые заменили бесконечные лайфхаки монетарно-гастрономического толка. Но это не казалось пошлым или мещанским. Замена выглядела как логичная трансформация Москвы и ее жителей в европейскую столицу. Что, можно констатировать, в итоге и произошло.

Аркадий менялся вместе с городом, впитывая все изменения как губка. И более всего понимание, что для того, чтобы стать полноправной частью столицы, нужно обладать деньгами. Потому что Москва не бывает бесплатной. Ни для кого и никогда.

По очень счастливым обстоятельствам он рано начал работать, что с его профессией было довольно проблематично. Но тем не менее повезло. Аркадий набирался опыта, а вместе с ним росли и гонорары. Поэтому к моменту, когда в общественном сознании визит к психологу перестал восприниматься как что-то запредельное, став вполне себе будничной процедурой, доктор Кузнецов уже пользовался популярностью. Страждущие ходили на него как на известных дантистов или пластических хирургов. А сарафанное радио вкупе с природной харизмой только способствовало росту клиентской базы.

Как следствие, на стыке его личных тридцатых-сороковых Кузнецова Аркадия Аркадьевича можно было справедливо назвать типичным представителем среднего класса, слепленного по американо-европейским лекалам. Он был женат, имел двоих детей на отдаленном пороге пубертата, а также собаку (какое-то маленькое недоразумение), собственную частную практику, просторную квартиру в гетто, заменить которую на более приближенную к центру все никак не доходили руки, авто бизнес-класса и несколько соток земли под Можайском с возведенным на них относительно небольшим домиком. Не человек, а постер. На таких в телевизионной рекламе тестируют инновационные зубные пасты.

И вот такой красавчик продирался через утреннюю пробку из спальных районов в центр города, где снимал кабинет в переулочке поблизости от Чистых прудов, чем-то напоминающий Аркадию незамутненные капитализмом окрестности Арбата.

Осколок девяностых

Два часа жизни за рулем пролетели обыденно: где надо – отстоял, где было можно – несся сломя голову, краем глаза приглядывая за камерами. Без десяти девять загнал тачку под шлагбаум импровизированной парковки во дворе чудом оставшегося жилым дома, на первом этаже которого располагался офис. Открыл дверь рядом с тускло поблескивающей латунной табличкой со своей фамилией. Прикрыл шторы таким образом, чтобы они пропускали свет, но скрывали при этом все происходящее в комнате от нескромных глаз. Сделал эспрессо в кофемашине. Налил стакан воды. Сел в кресло. Рабочий день начался.

Первый утренний клиент, точнее клиентка, себя ждать не заставил. Светлана Никифоровна (для ближнего круга – Светусик), несмотря на длительное пребывание в столице, никак не могла отвыкнуть от привычки вставать с петухами, приобретенной в родной кубанской станице. Причем в зимнее время года они пели специально для нее прямо посреди ночи. Данное обстоятельство делало Свету в глазах Аркадия очень удобным клиентом. Так как большая часть пациентов предпочитали вставать ближе к полудню, а утреннюю дыру в расписании надо было как-то закрывать. С учетом того, что тараканов в голове Светусика было столько же, если не больше, что и денег в ее кошельке, то сотрудничество предполагало быть долгим и очень плодотворным. А главное, клиентка была только «за»!

Потому что жизнь Светлану Никифоровну повозюкала лицом о неструганый стол. В нежном юном возрасте на заре 90-х она перебралась с малой родины в Первопрестольную. А дальше по классической схеме: поступала и не поступила, танцы на шесте в «Славе», первый муж определенных криминальных занятий, накопление семейного капитала, на стыке веков похороны на Хованском, второй муж из той же социальной группы, что и первый, но более-менее остепенившийся, трое детей, его уход «к этой шлюхе», развод и одиночество в золотой клетке. В общем, «как у всех».

Визиты к Аркадию стали для нее во всех смыслах спасением. Во-первых, ходить недалеко, так как проживала она на Покровке, а во‐вторых, после развода эти лицемерные твари – ее подружки – предпочли общаться с новой пассией бывшего, так как все они были женами его друзей и партнеров. Делали они это, конечно, вынужденно. Но делали же, «мать их». В общем, за исключением двух-трех человек, которых Света успела изрядно утомить, и душу-то ей излить было некому. А Кузнецов для рыданий на кушетке подходил как никто: красавец, глаза сочувствующие, слушает, на часы не смотрит, советов практически не дает. Да и, в конце концов, это его работа!

(Небольшой дисклеймер: выражалась Светусик чаще всего по матушке. Поэтому по цензурным соображениям ее речь приводится в облагороженном виде.)

– Здравствуйте, Светлана Никифоровна!

– Здравствуйте, Аркадий.

– Присаживайтесь. Вам как обычно?

– Да. Чаю. Черного, два сахара.

Пока Кузнецов заваривал чай в стеклянной новомодной колбе, стилизованной под китайский сосуд, Света повесила горностаевый полушубок на вешалку, пристроила на специальной подставке Birkin и с ногами залезла в просторное кресло XIX века, выполнявшее роль кушетки. Внешний лоск разведенки, однако, не скрывал притаившихся в ее глазах тоски и сумятицы, готовых перерасти в плаксивую истерику.

Оценив обстановку профессиональным взглядом, Аркадий смастерил на лице самую доброжелательную улыбку, на которую только был способен после почти двух часов дорожного ада.

– Ну как нам сегодня? Чувствуются ли улучшения?

– Да все так же. – Светусик сделала над собой усилие, чтобы не пустить слезу сразу. – По-прежнему тоска и чувство ненависти. А еще мне сегодня снился первый муж. Виталик. Наш последний день. Как мы с ним пошли в ресторан. Тогда только-только стали открываться заведения с морепродуктами. Мы пришли. Сели. Только сделали заказ, и тут появился черный с «калашом», глаза стали стеклянными, начал стрелять. Виталик сидел спиной к нему, не увидел сразу. Потом двенадцать пуль в нем насчитали. Я каким-то чудом успела упасть под стол. Ни царапинки. Потом «скорая» приехала, милиция. Он несколько часов, пока мы там находились, лежал лицом на полу, и только лужа крови под ним становилась все больше. Лицо у него на боку лежало. Глаза были видны. Помню, их закрывать не разрешали. И в них было такое удивление! Вот… Один в один приснилось. Рассказываю, и мурашки по коже.

Она замолчала. Аркадий решил выждать.

– И ведь двадцать лет прошло! А как вчера. И все никак не могу себе простить, что я его в этот ресторан потянула. А он дома хотел побыть. Устал очень. Приехал поздно. Хотел просто на диване поваляться и пива попить. А мне устриц захотелось. Ну и, видимо, пасли нас. Вот зачем мне это было нужно? Все устрицы эти, будь они прокляты!

– Светлана Никифоровна, вашей вины в этой ситуации нет. Не берите на себя ответственность. Поесть новую экзотическую еду – абсолютно нормальное желание для двадцатилетней девушки. К тому же если ресторан открылся недавно и все вокруг только о нем и говорят. А то, что произошло с вашим мужем, безусловно, кошмарное событие и страшная трагедия. Но, во‐первых, было такое время. Дела велись сами знаете как. А во‐вторых, насколько я помню из того, что вы рассказывали, Виталий вас в свои дела не посвящал и вы просто не знали, что он задолжал чеченцам. А в этой ситуации рано или поздно за ним бы все равно пришли.

– Да. У них там главный был – Мага. Классический такой персонаж – отмороженный. Шутить не любил. Он, кстати, ненадолго Виталика пережил. Приблизительно так же ушел. С пулевыми по всей голове. Но вы знаете, мне от всего этого абсолютно не легче! Я так его любила! Никого и никогда больше не любила так, как его! Второй муж ему в подметки не годится! Что уж греха таить, я с ним больше от безысходности сошлась. Да и ухаживал он красиво. А Виталик был частью моей души. Огроменной! Как ледокол «Ленин». Он и сейчас ею остается. Хотя столько лет прошло!

И фонтан заработал. По опыту зная, что это продлится как минимум минут десять, Аркадий скроил сочувственную мину и, делая вид, что всеми внутренними силами сопереживает клиентке, погрузился в себя. «После этой еще две, потом окошко на пару часов, надо сходить поесть и заодно посмотреть детям учебники. Интересно, успею до «Библио-глобуса» добежать? Потом подвязавший чувак, за ним… А кто за ним? Надо посмотреть. Блин, надо еще мамане набрать, а то устроит мне холокост. Пылесос сломался, надо поискать. Да и свалить бы пораньше сегодня, а то потом застряну во всех пробках мира. Как же я устал!» После чего мысли его пошли по пути поиска ответа на вопрос, является ли его текущее финансово-социальное положение тождественным затрачиваемым на него усилиям. И вообще, для чего он живет? Не дав себе развить эту мысль, чтобы не начать рыдать вместе со Светусиком, Аркадий вернулся к размышлениям на хозяйственные темы. Лицо его при этом сохраняло приличествующее ситуации выражение – самого доброго доктора в мире.

Наконец ностальгическая печаль, поглотившая Светлану вместе с жалостью к себе, ослабила хватку и клиентка начала успокаиваться. Кузнецов поймал момент, когда полное внутреннее опустошение должно было начать перерастать в нетерпение, и сделал ход:

– Ну что же. То, что вы плачете, Светлана, это хорошо!

– Да чего уж хорошего. Сама на себя не похожа.

– Хочу напомнить, что в первые наши сеансы у меня складывалось ощущение, что если вам сейчас дать в руки автомат, то вы сразу же найдете ему применение. И минимум убьете своего второго мужа. Реакция, которая есть сейчас, кажется мне более адекватной. Но! Проблема, конечно, до конца не переработана. Я думаю, что гипноз все еще требуется. Попробуем?

– Давайте. Хуже точно не будет. Он меня очень успокаивает.

– Вот и славно! Располагайтесь поудобнее. Откиньтесь. Ноги положите на пуфик… Вот он. Сейчас начнем.

Аркадий достал из ящика стола специальный прибор, похожий на метроном, призванный облегчать клиентам погружение в транс, установил его на специальной подставке напротив Светланы. Убедился, что взгляд клиентки прикован к позолоченному шарику, венчающему подвижную стрелку прибора. Нажал кнопку. Процесс пошел. Медленным спокойным голосом Кузнецов завел профессиональную мантру:

– Смотрите на шарик и следите за моим голосом. Вы спокойны… Спокойны… Когда я назову цифру «семь», вы погрузитесь в приятный спокойный сон… Исцеляющий сон… Полностью расслабьтесь… Все плохое отступает… Его не было никогда… Есть только хорошее… Вы проснулись на берегу моря, где уснули накануне ночью, вечер был хорош: вы пили вино и купались в теплой водной стихии… Все ваши друзья разошлись еще ночью, а вы решили остаться на пляже одна, чтобы посмотреть на море, и, задремав, уснули… Вы делали так часто в этом месте, потому что оно знакомо вам с детства… Оно уютное и безопасное… Сейчас же вас разбудили крики дельфинов. Они по утрам любят подплывать к песчаному берегу на пляжах Анапы и резвиться там, пока нет людей… Солнце поднялось, но оно пока не достигло своего пика и лишь ласкает, а не жалит, как это будет через несколько часов… Вы все еще хотите спать и не видите причин, почему бы не продолжить это делать… Вокруг ведь так хорошо!.. И воспоминания о вчерашнем вечере тоже хороши… Его не хочется забывать… Хочется переживать его снова и снова… Может, не наяву. Может – во сне… Хорошем спокойном сне… Сне… Раз… Дельфины играют… Два… Небо ясное, но еще не ярко-синее, слегка розовое, рассветное… Три… Вам тепло, но не жарко… Четыре… Еще можно поспать, сладко поспать… Пять… Песок мягкий и теплый… Шесть… Море усыпляюще шумит… Пора спать… Семь…

По счастью, со Светланой никогда не было большой мороки. Ее в общем-то детское сознание, изрядно потравленное ядовитым кодексом девяностых и большими деньгами, ради которых, собственно, и были принесены все ее личные жертвы, в безопасной обстановке само раскрывалось навстречу простым человеческим переживаниям.

Гипноз действовал безотказно и четко. На счет «семь» она всегда отрубалась. Кузнецов, цинично воспользовавшись бессознательным состоянием клиентки, повбивал ей в голову несколько установок, призванных снизить давление на эмоциональную сферу Светусика. А потом, выждав положенное время, вывел клиентку из гипнотического состояния.

Выглядела она слегка взбалмошной, но вполне довольной жизнью. По крайней мере, рыдать по новой ей не хотелось.

– Ах, Аркадий Аркадьевич! Вы волшебник!

– Спасибо, я только учусь.

– Не прибедняйтесь. Всем бы так «только учиться».

– И тем не менее. Ну что же, думаю, на сегодня все. Давайте понаблюдаем за собой. Хорошо?

– Конечно. Тем более что времени у меня для этого предостаточно.

– Обязательно фиксируйте, если появятся какие-то новые ощущения. Жду вас послезавтра в это же время, хорошо?

– Да! Буду обязательно.

– Договорились. До свиданья!

– До свиданья!

Аркадий ждал, пока клиентка соберется, сохраняя лучезарную улыбку до тех пор, пока за ней не закрылась дверь. Потом выдохнул и скривился. То, что он делает, ему все меньше и меньше нравилось. По личным ощущениям, он застрял на каком-то замшелом уровне профессионального развития, вышедшем в тираж еще лет пятнадцать назад. Приемы были до пошлости устаревшими. Чего по каким-то причинам совершенно не желала видеть клиентура. Наоборот, пищавшая от восторга. Хотя, с точки зрения самого Кузнецова, все, чем он занимался, было бессмысленным шарлатанством. Хорошо хоть высокооплачиваемым (впрочем, как любое профессиональное шарлатанство). По всей видимости, именно это обстоятельство и не давало ему ничего менять. Но собственная косность бесила и вызывала уныние, усугубляемое тем, что он никому не мог в нем признаться. Как говорится, сапожник без сапог.

Миллениал

Так как со Светусиком удалось разделаться довольно быстро, Аркадий стал заполнять образовавшуюся временную дыру тем, что под руку подвернется. По обыкновению, подвернулись социальные сети. Кузнецов тонул в них по полной программе, лишь выдавалась свободная минутка. Не то чтобы он хотел узнать что-то новое или заявить о себе во всеуслышание. Ни той, ни другой цели не преследовалось. Для первой он был не столь наивен, чтобы понимать цену такого рода информации, а для второй – слишком скромен и опаслив. Между тем прокручивание ленты стало для него жизненно необходимым ритуалом, позволяющим с минимальными затратами и ровно на необходимую степень погружения испытывать самую широкую палитру эмоций – от низменных до возвышенных. Ну, и попутно ощутить себя частью социума. Потрясающая иллюзия дивного нового мира!

Кузнецов настолько увлекся изучением селфи малознакомых людей вперемешку с воплями неравнодушных общественников, стенаниями о помощи униженных и оскорбленных, а также рецептами, как из дерьма и веток сделать вечный двигатель, что чуть было не пропустил приход следующей клиентки. В противоположность Светусику, психика которой была искорежена бандитскими разборками ушедшей эпохи, для того чтобы замутнить сознание Валерии, ни одного выстрела не потребовалось. Наоборот, весь ущерб девушка нанесла себе самостоятельно и в полной тишине. Pussycat Dolls с присными не в счет. Однако эффект был достигнут потрясающий! Виной тому оказалось сразу несколько факторов, как то: отсутствие времени у родителей для общения с «любимым» чадом, неограниченный доступ в интернет и глубоко укорененное чувство собственного превосходства над окружающими. По крайней мере, Аркадию так показалось после первого сеанса.

К Кузнецову Лерочку отправила мама. В первый раз она сама привела дочь за ручку, дабы отпрыск не заблудился, и оплатила курс сразу из двадцати сеансов. Меньший объем, по ее расчетам, не смог бы вернуть крышу дитяти на место.

В отличие от импульсивной Светланы, готовой по приобретенной в лихолетье привычке молниеносно превратить любую стекляшку в холодное оружие и проверить собеседника на прочность, если в ее бедной голове зародятся хотя бы малейшие подозрения на отсутствие лояльности, Лера была просто-напросто агнцем. Мягкая, неконфликтная, стесняющаяся и одновременно способная стать женственной и томной, если собеседник заинтересовался ею и интерес оказался взаимным. Перечисленные качества умножались на полнейшую наивность и внешность, скомпилированную по образцам старлеток из Vogue и персонажей из «Сейлор Мун». И, естественно, она ни при каких обстоятельствах не расставалась со своим надкушенным «яблоком».

Вот и сейчас, практически бесшумно впорхнув в кабинет Кузнецова, Лера вольготно – настолько, что сторонники пуританской морали были бы сильно покороблены ее позой, – погрузилась в кресло и тут же уставилась в смартфон. Психолога девушка приветствовала всего лишь легким кивком, из-за чего, собственно, он чуть было и не пропустил начало визита.

Для Кузнецова девчушка представляла повышенный профессиональный интерес, так как погружаться в спутанное сознание миллениалов ему еще не доводилось. А с учетом того, что это был всего лишь второй визит (и первый без матери), Аркадий находился в предвкушении.

– Здравствуйте, здравствуйте! Вы так тихо вошли, что я вас чуть было не заметил.

– Здравствуйте, – пролепетал подросток, с явным неудовольствием оторвавшись от экрана. – Можно я только тут быстро допишу, ок? Очень важно.

– Хорошо. Жду. – Аркадий решил быть снисходительным, в разумных пределах, чтобы не настраивать клиенту против себя.

Через две минуты Валерия снизошла. Звук был выключен, а трубка спрятана в рюкзачок, брошенный под кресло.

– Извините.

– Ничего. Понимаю. Коммуникации в наше время сложно переоценить. Что же… Давайте вернемся к тому, на чем мы остановились в прошлый раз. Честно признаться, мне пока не удалось узнать о вас столько, чтобы мы могли продолжить полноценно работать. Думаю, сегодня мы должны продвинуться значительно дальше. Но для начала давайте отмотаем немного назад?

– Хорошо.

– Матушка ваша очень жаловалась на вашу отстраненность в последнее время. Вы это подтвердили, но опустили подробности. Но мне бы хотелось получить более развернутую картину. Что именно не так?

– Ну… Знаете. Сложно вот так сразу сформулировать.

– А мы никуда не торопимся. Как я понимаю, вы ощущаете тревожность?

– Да. Есть такое.

– Но она же не могла возникнуть на ровном месте. Наверняка должны были быть какие-то предпосылки. – Заметив в глазах Леры напряжение, Кузнецов перестраховался: – Сразу хочу сказать – вы можете быть со мной абсолютно откровенны; все, что здесь прозвучит, дальше этой комнаты не уйдет. Но рассказать надо. Иначе я не смогу вам помочь.

Девушка задумалась. На ее лице физически отражались следы нешуточной внутренней борьбы. К счастью для психолога, здравый смысл победил.

– Понимаете. Все непросто. Вы сказали, что никому не расскажете, но я все же сомневаюсь. Точно не утечет?

– Можете не сомневаться.

– Good. Я знаю, что внешне похожа на такую туповатую телочку. Потому что волосы фиолетовые, юбка короткая. Но это не так. Я люблю читать. Особенно Фаулза. Фильмы хорошие – те, которые в прокате не идут. Нет, конечно, против Marvel я тоже не возражаю, но арт-хаус мне нравится значительно больше, хотя в музыке, например, я люблю жуткую попсу. Сама не знаю почему.

– В этом нет ничего критичного. У многих встречаются диаметрально противоположные интересы.

– Если бы все так думали! Но нет. Мне вот не повезло. Ни в школе, ни в универе. Там везде царство рэпа. Такого прям жесткого, черного.

– Хорошо, не АУЕ[1].

– Точняк! Но рэп я как-то не очень. Послушать могу, но не вставляет. Так ведь и рассказать некому! Захейтят. Ну я и молчу. Хотя мне прям очень нравился один мальчик в школе, а он как раз рэпер. Можно сказать, идейный. Знает всю историю рэп-культуры, постеры собирает, по батлам ходит, даже блог свой есть. В общем, погружен по полной. И ему это идет. Да и сам он очень клевый! Красавчик и, как ни странно, с мозгами. Я влюбилась в него еще классе в шестом. Настолько, что даже стала поступать на тот же факультет, что и он, чтобы только быть к нему поближе после школы. Придумала себе образ из японских мультиков. Специально, чтобы отличаться от остальных девчонок и чтобы он меня быстрее заметил. Чего только не делала! И тусовки дома собирала, чтобы только его позвать, и в юбочках коротких мимо хожу все время, валентинки каждый год присылаю. В общем, не заметить мое неравнодушие просто невозможно.

Но он не видит. Или делает вид? Единственный раз, когда он хоть как-то на меня отреагировал, это когда мы с ним вместе в универ поступили, а потом случайно встретились на Дне первокурсника. Но это было скорее удивление, чем радость.

И вот тогда я придумала одну вещь. Как мне тогда казалось – зачетную. Я сделала сразу несколько фейковых аккаунтов в сетках, и с некоторых из них мне удалось с ним зафрендиться. С тремя из них он начал общаться.

– С тремя? Их было больше?

– Их было пару десятков. Для каждого я придумала свою легенду. Аватарки прикольные нарисовала. Сама! Фоток из Сети надергала, чьих-то чужих. Около полугода вела. Заморочилась по полной.

– Можно только отдать должное вашей настойчивости.

– Да уж. Было непросто. Да, собственно, почему было? Все продолжается. При этом я вынуждена постоянно помнить каждую легенду и связанные с ней нюансы. Все осложняется тем, что три аккаунта, которые ему приглянулись, я вынуждена вести постоянно. Особенно один. Потому что в него он влюбился. В нее. Ну, то есть в виртуальную меня. О чем он, конечно, не догадывается.

– Ситуация…

– Не то слово. Полный капец, уж извините. Притом что девчонку я там нарисовала ну совсем никакую – серую моль. Не помню даже, где я ее фотки взяла. Чуть ли не в «Одноклассниках», представляете?

– Честно говоря, не очень.

– Не важно. Главное, что по фоткам она по сравнению со мной совсем никакая. И по интеллекту, кстати, тоже. Я специально подобрала такой язык, чтобы мне потом в офлайне было проще с ней конкурировать. А оказалось, что ему это нравится! Нет, вы понимаете? Ему нравится посредственность? Более того! Он стал ей на меня жаловаться. Писать, что ему одна телка (какая я телка?! – ненавижу это слово!) проходу не дает. Прям так и пишет, что ходит все время за ним. Юбкой короткой светит. Думает, что он упадет в ее объятья. А она ему, видите ли, всегда была противна. Не его тип.

Я как первый раз это прочла, думала, сразу в окно выброшусь или таблеток наглотаюсь. По счастью, отец из командировки вернулся. А я его люблю очень и вижу редко. Не захотела расстраивать – папа не очень здоровый человек и работа у него нервная. Решила, как-нибудь потом. И все думала, думала об этом. До того додумалась, что уже не знаю, кого ненавидеть: себя или свою любовь. Иногда хочется его убить. Я даже киллера пыталась найти. Деньги-то есть. Родители дают, а я все равно особенно не трачу. Но потом сама поняла, какой это кошмар, и захотелось снова суицида. А еще полная катастрофа из-за того, что я никак не могу перестать вести этот злосчастный аккаунт, где он продолжает надо мной издеваться, а я вынуждена ему подыгрывать. Иногда кажется, что взорвусь изнутри. А неделю назад случился полный зашквар.

– Он предложил встретиться?

– Именно. Я, конечно, сразу отмазалась. Сказала, что срочно улетаю по семейным делам в Сибирь.

– Почему в Сибирь?

– Потому что туда по семейным делам меньше чем на неделю не ездят.

«Вот так девчонка! Умница», – внутренне присвистнул Кузнецов.

– И теперь, конечно же, не знаете, что делать, когда «вернетесь», – сказал он вслух, подчеркнув последнее слово новомодным жестом, означающим кавычки.

– Да. Совсем себя в угол загнала. Вообще ничего не понимаю. И извожусь все время. Все думаю, какая же я дура! Ну просто самая дура из всех дур! Это же надо – продуть собственному аккаунту во «ВКонтакте»! Это потому что я ущербная, да?

– Ну что вы, Лера! Вовсе нет.

– А звучит как «да».

– Нет, нет. Совершенно не следует думать таким образом. Просто у вас было слишком много свободного времени и фантазии, а также возможность прожить сразу несколько виртуальных жизней. Кстати, а не могли бы вы рассказать про остальные аккаунты? Как я понимаю, для каждого из них вы вживались в определенную роль? Мне обязательно нужно это знать.

– Да тут и знать особенно нечего. Обычные подростковые типы: крутая девочка-оторва в разных вариациях. Ему, естественно, понравилась рэперша. Хотя были разные.

– Чем они отличались?

– Музыкальными направлениями, пристрастиями, стилем одежды. Второй тип – оккультистка-наркоманка. Но эту он обошел за три версты. Видимо, депрессивность – не его стиль. Гопница ему тоже не пришлась. С ботаничкой он начал переписываться, но, как я поняла, только для того, чтобы иметь под рукой консультанта, способного помочь там, где этого не может сделать Google.

– А что? Такое возможно?

– Конечно. Вы же взрослый человек. Как мне кажется, должны это понимать. Машинам до человеческого интеллекта еще очень далеко!

– Вот уж не задумывался никогда.

– И тем не менее, как говорят многие прошаренные чуваки, искусственный интеллект еще на очень ранней стадии развития. Он как бы младенец. Но быстро учится.

– Как интересно! Но, Лера, мы отклонились.

– Да, я почти закончила. И последний тип: серая моль, домашняя девочка. Спокойная такая. Мамина дочка. Исчезающий вид на самом деле. Смотрит мужику в рот. Все ждет, что же он скажет. Сама молчит по большей части. Умеет готовить. Любит сопливые сериалы. И дура дурой.

– Таких не бывает.

– Да мне самой казалось, что перебарщиваю. А вышло, что для объекта моей любви это идеал! То есть ему нужно возвышаться, доминировать. Представляете?!

– Вообще-то, Валерия, на протяжении нескольких тысячелетий гендерные отношения выстраивались таким образом, что мужчины, скажем так, слегка доминировали. Обратный процесс начался всего сто лет назад. Не все к этому успели привыкнуть.

– Ему же не восемьдесят. Он не в «совке» родился и рэп любит. Американский как бы. А в Штатах совсем другой мир, и женщина в нем занимает значительно более высокую роль.

– А вот здесь не соглашусь. Одно дело – декларации изменений, а другое дело – действительность. Я так понимаю, что в США, безусловно, двигаются по пути достижения полного равноправия полов, но пока еще чем-то похожи на искусственный интеллект в этом процессе – полностью чуда не произошло. Я, конечно, пристально не слежу за тем, что там происходит, но у меня есть одна клиентка, повернутая на теме феминизма. Она меня и просвещает. В общем, женщинам есть еще за что бороться. В том числе и в продвинутых странах. К тому же, как вы сами говорили, он любит рэп.

– Ага.

– Вот! А рэп довольно-таки брутальная музыка. И насколько я могу судить по видеоклипам, что мне попадаются на ТВ, женщина там играет сугубо вспомогательную роль. Ее основная задача – быть смазливым приложением к альфа-самцу, вовремя выводить бэквокальную партию и демонстрировать при этом свою филейную часть. Я не прав?

– Хм. Если утрировать, то да.

– Ну так чего вы от него тогда ждете? Он действует полностью в рамках этого образа. Ничего не попишешь.

– Получается, что все ж таки я идиотка, не сумевшая правильно его просчитать?

– Ну почему сразу идиотка? Я бы назвал вас жертвой сильной эмоциональной перегрузки, не позволившей принимать правильные эмоциональные решения. А это как раз поправимо! Собственно, очень правильно, что мама вас ко мне привела. И главное, вовремя. Боюсь, чуть позже последствия могли бы быть значительно серьезнее. Попробуем гипноз?

На этот вариант лечения обычно соглашались все пациенты. Единственным отказником как-то был чиновник федерального уровня. По всей видимости, он опасался выболтать в бессознательном состоянии государственную тайну. То, что месяцем раньше он дорого продал ее британским коллегам во время наиприятнейшей регаты по Средиземноморью, товарища не смущало. Хотя именно данная коллизия и явилась следствием панических атак, побудивших прибегнуть к услугам психолога. В общем, Валерия не была исключением и с радостью согласилась на сеанс. Из чего Кузнецов сделал вывод, что базово миллениалы ничем не отличаются от предыдущих поколений. Гаджеты только их испортили.

Правнучка Коллонтай

Лера, равно как и Светусик, не доставила Кузнецову особенных хлопот. В сущности, она была совсем еще ребенком, пусть и думающим и довольно развитым для своего поколения. По крайней мере, ее интересовали значительно более глубокие вещи, нежели внешний вид или место в незримом рейтинге однокашников. Тем не менее переход в гипнотический сон дался ей по-младенчески просто.

Клиентка, что называется, Аркадию пришлась. В том числе и тем, что ее проблема оказалась относительно проста. Безусловно, совсем залечить сердечную рану ему было не под силу, но помочь девушке пересмотреть свое отношение к проблеме он мог, не особенно напрягаясь. А удовлетворенные клиенты ему были очень даже нужны! Хотя бы для портфолио.

К сожалению, понятие удовлетворенности совсем не входило в список душевных качеств следующей клиентки, которая должна была прийти с минуты на минуту. Ее случай Кузнецов считал одним из самых сложных за последнее время. И по этой причине слегка мандражировал. Дело в том, что суть проблемы заключалась в идеологическом стержне, который клиентка вбила себе в голову по причинам, заложенным еще в детстве. Но характер повреждений был таким, что на этом стержне держалась вся ее жизнь. Соответственно, в случае освобождения от прижившихся химер Наталье (а именно так величали сию достойнейшую представительницу женского пола) грозило попадание в ловушку бессмысленности существования, остракизм ближнего круга и даже, возможно, финансовые неурядицы. То есть полный крах.

Аркадий, конечно же, это понимал. Но за несколько сеансов так и не придумал, какую альтернативу предложить своей клиентке, для того чтобы безболезненно осуществить замену одного смысла жизни на другой. Для него это была поистине титаническая задача. Тем не менее Кузнецов не терял оптимизма и надеялся, что в ходе психологических бесед все-таки появится кончик нити, потянув за который можно будет вытащить из нагромождения психологических коробочек в сознании клиентки новую жизненную миссию. Четкую, подлинную. Такую, что не будет расценена ею как фальсификат и заставит начать новую жизнь. Потому как в тисках старой зачахла ее природная женственность, вступив в жесткий конфликт с феминизмом головного мозга. В этой борьбе обе стороны несли поражение. Но за идеологией был ближний круг и несколько лет жизни, а за традиционной стороной натуры – лишь гормоны и установки, заложенные матерью в глубоком детстве. Надо сказать, что и сама родительница в них не особенно верила.

К Кузнецову Наталья обратилась от безысходности, перепробовав до этого множество сомнительных духовных практик и не менее сомнительных коучей личностного роста. В отличие от Аркадия, она видела свою цель в сохранении безусловной приверженности движению феминизма, в котором занимала высокое иерархическое место. Закономерно, что кризис веры Наталью нешуточно пугал. И это была нескончаемая пытка.

Несуразная, растрепанная, облаченная во что-то мешковатое, подчеркнуто асексуальное, Наташа ввалилась в кабинет к Кузнецову. Ее громогласное «здравствуйте» открыто диссонировало со взглядом – потухшим и обреченным. В отличие от предыдущих визитеров, она была не склонна к публичным проявлениям печали. Хотя именно в этом случае психолог с удовольствием увидел бы водопад слез клиентки. Такая реакция свидетельствовала бы, что терапия двигается в нужном направлении. Вместо этого приходилось довольствоваться жесткостью и тоской. Наталья все еще была, что называется, «в домике». И выходить оттуда явно не собиралась. Аркадия данное обстоятельство бесило, так как он понимал, что быстро не отделается, а чувство голода уже давало о себе знать. Надо отдать должное: несмотря на то что психолог никогда не давал клятву Гиппократа, он был настроен биться за клиентку до победного конца. Чего бы это ему ни стоило.

– Так, так, так… В связи с чем грусть-печаль? Погодка вроде разыгралась. – За окном действительно появилось робкое мартовское солнце.

– Погода? Не до нее, к сожалению. – И перешла на телеграфный стиль: – Только успеваю дыры латать. Сексисты распоясались. Скандал устроили. На ровном месте. Три дня живу в офисе. Негатива – вагон.

– Что случилось? – Кузнецов напустил на себя дежурную внимательность.

– Девочка одна, в известном медиа работает, попросила, чтобы ее должность везде фигурировала не как «специальный корреспондент» или «спецкор», а как «спецкорка». Ну и полилось из всех щелей: дебилы, с русским языком не дружат, совсем отморозились и так далее…

– Я, конечно, не филолог, но в русском языке, по-моему, такого слова действительно нет.

– И вы, Аркадий, туда же! Какая разница – есть, нет? Язык постоянно меняется! Сейчас нет, завтра будет. Слова «тусовка» двадцать лет назад тоже не было. По крайней мере, в сегодняшнем понимании. А во фразе «мальчик в клубе склеил модель» вообще полностью изменился весь смысл. И он, кстати, стал совершенно отвратительным по отношению к женщине!

– Ну вы скажете!

– А что? Ну да, сейчас «спецкорка» звучит странновато. Но, поверьте, пройдет еще лет десять, и на такую чепуху вообще перестанут обращать внимание.

– Положим. А для чего это? Зачем усложнять наш и без того непростой язык? Ведь в данном случае, несколько я понимаю, речь идет о профессии, а для профессий гендер вторичен. Я не прав?

– Сомневаетесь? Конечно, не правы. Женщина должна ощущать себя женщиной! Всегда! – феминистка гневно сверкнула глазами. – И дело ее жизни тоже должно иметь женские коннотации. За счет языка нас угнетали тысячи лет. Сводили все только к кухне, постели и детям. Поэтому битва за язык – принципиальна. Язык – это то, что мы усваиваем с детства. Инструмент, который позволяет нам правильно понимать природу вещей и их оттенки. К сожалению, изначально он пропитан идеями неравенства. В первую очередь по отношению к женщине. А что касается профессий, то перекос тут просто чудовищный! Большинство из них сформировались в эпоху патриархата и поэтому употребляются в мужском роде, что заведомо ставит женщин в унизительное положение!

– Эвона как. Ну, допустим, с английским языком я еще соглашусь, в нем действительно многие слова, относящиеся к профессиональной деятельности, имеют корень man, но в русском-то языке это просто вопрос рода.

– Именно!

– Я хочу сказать, что принадлежность к роду, как это ни странно звучит, не всегда стопроцентно указывает на гендерную принадлежность. Есть же слова, которые имеют женский род, но применяются и по отношению к мужскому гендеру. «Политическая проститутка», например, или слово «собака». Они употребляются без оглядки на пол. Вот еще – «трусишка».

– Они все имеют уничижительное значение. Что еще раз доказывает, что задача такого рода лексики – издеваться над женщинами. Ставить их в неравное положение по отношению к мужчинам.

– Позвольте, а как же «умница», «молодчина»? И потом, что значит в неравное положение? На заре революции, когда борьба за равноправие, собственно, и началась, женщины, наоборот, с удовольствием примеряли на себя «мужские» названия. Одно слово «товарищ» чего стоит! Не думаю, что революционерка Коллонтай была бы в радости, если бы ее назвали «товарищкой». Или, например, Цветаева, насколько мне известно, практически требовала, чтобы ее называли именно поэтом, а не поэтессой. Как я понимаю, она видела в этом не повышение статуса, а признание равноправия с остальным нашим литературным пантеоном.

– Правильно! Потому что женские окончания в профессиональных названиях были признаком не специалиста, а его довеска – супруги. Например, докторша, генеральша. Для того чтобы женщине подняться на уровень выше, ей надо примерить на себя мужскую сущность. Но это же абсурд! А мы как раз и боремся за то, чтобы не надо было этого делать. Чтобы были режиссерки, редакторки, машинистки.

– Машинистки уже есть. Они на печатных машинках раньше печатали.

– Как вы меня иногда бесите, Аркадий! – Глаза Натальи сверкнули настолько дико, что Кузнецов слегка испугался за свою безопасность. – Особенно этот ваш подчеркнуто вежливый тон. По глазам вижу, что вы думаете: «Вот ведь дура-то!» Я знаю, что есть слово «машинистка». Только профессии такой больше нет, как нет и печатных машинок. Поэтому совершенно спокойно это слово может приобрести другое значение.

– Безусловно, но вы понимаете, что не все профессиональные или еще какие-либо другие обозначения смогут пережить эту трансформацию безболезненно?

– То есть?

– Значит не приобрести карикатурного оттенка. Но именно так и происходит, когда вы начинаете добавлять женские суффиксы куда ни попадя. На мой взгляд, от этого идея только дискредитируется. Просто за счет топорности подхода. Уж простите. Дело же не в том, как кто называется, а в том, как он выполняет свою работу. Хорошо ли? Талантливо ли? Как он использует свой гендер для решения поставленных задач? Я не прав? А здесь получается борьба сугубо за название. Ведь от того, как будет человек называться, вряд ли сильно улучшатся его профессиональные качества. Более того, эта титаническая битва заставляет столкнуться с критически настроенным социумом и культурными пластами, сложившимися исторически.

– В этом и заключается суть нашего дела. Уничтожить эти, как вы выражаетесь, «культурные пласты». От них ничего не должно остаться.

– Простите. От кого? От Пушкина, Достоевского, Толстого? Они ведь сформировали наш язык.

– Толстой был сволочью. Он ненавидел женщин. Из думающей развитой девочки сделал какую-то клушу (я про Наташу Ростову). Каренину толкнул под поезд из-за предрассудков. Да и Пушкин ваш не лучше. Похабник был и гуляка, к женщинам относился как к скоту. Вы его письма почитайте!

– Читал-читал. Но это же Пушкин! Мы разговариваем на его языке!

– И что? Сейчас дети даже не понимают его стихов. Для них они как китайская грамота. Облучки, багрец. – Лицо Натальи скривилось. – Пройдет еще двадцать лет, и вся эта поэзия будет восприниматься как вирши Державина или Гомера. Начнут засыпать на второй строчке. А к слову «редакторка» будут относиться индифферентно.

– Какой ужас!

– Да ладно вам. Что вы как институтка в борделе?

– Я бы попросил.

– Не обижайтесь. Попомните только мои слова. Скоро всего этого вашего культурного слоя не будет. Он себя изжил. Проблематика непонятна. Все эти предсовокупительные страдания тургеневских барышень, бои за честь дворянского сословия умерли еще в двадцатом веке. Современный контекст – абсолютно другой.

Да, и мужик измельчал. Ответственности не любит, пьет, за юбку прячется, решений не принимает, из семьи бежит, детей бросает. Из маскулинного – нажраться вместе с однополчанами до соплей на день того рода войск, в которых он служил, и бутылку себе об голову разбить или окурок о ладонь потушить.

Ему, что ли, нужен этот ваш культурный контекст? Не смешите мои тапочки. Он по слогам читает. А те, которые читать умеют, по большей части трусы и маменькины сынки. Но очень себя любят. Им вообще никто не нужен. Но в своей показной гордыне, чтобы только псевдокрутостью нос всем утереть, откажутся и от Пушкина, и от Достоевского, и от папы родного. Они уже это делают. Их не интересует ни история, ни культура. Они граждане мира за кредитный счет.

– Сурово!

– Зато справедливо! И вот со всей этой гадиной я три дня и боролась.

– В одиночестве, что ли?

– Нет, конечно. Но я – мозговой центр. На мне все: и стратегия, и тактика, и финансовые потоки.

– Так за это еще кто-то и платит?

– Где-то платят, где-то нет. Тут же как везде: кто-то идейный и за просто так готов биться, а кого-то надо мотивировать. Особенно нашу прессу неподкупную. Уникальным журналистским коллективам надо же что-то кушать. Хотя в моем случае это бывает крайне редко. В основном все за хайп работают.

– Вот словечко тоже. Очень раздражает!

– А вы не раздражайтесь, доктор. Вам не по профилю.

– Ха, – Кузнецов засмеялся, – подловили. Но, с другой стороны, я ведь не биоробот. Эмоции у меня есть. И я бы даже сказал, должны быть.

– Должны. Но нам их видеть не положено. А то как мы будем излечиваться от наших перегибов?

– Будете-будете! Никуда не денетесь, – самоуверенно заявил психолог, применив одну из своих фирменных суперменских улыбок. – Нет ничего на земле, с чем нельзя было бы поработать и что нельзя было бы переработать. И даже сейчас, несмотря на эмоциональный накал, я вижу, что вы потихоньку расслабляетесь и успокаиваетесь.

– Если бы это было так! Хотя отчасти вы правы, немного душу отвела. Врать не буду. Однако поскольку вопрос так и не решился, то благодушие может быть лишь временным.

– Хм, – Кузнецов решил продвигаться дальше. – А стоит ли вообще его решать? Тем более такими методами?

– А чем вам не нравятся мои методы? – Наташа опять напряглась.

– Погодите, погодите. Не залезайте опять на броневик! Против ваших методов я ничего не имею. Но! Скажите, вы считаете себя умной девушкой?

– А вы, что же, не считаете?

– Наталья, зачем вы снова в бутылку лезете? Помните, мы обсуждали еще во время первого визита – я вам не враг! И если задаю вопросы, кажущиеся болезненными, то не для того, чтобы поерничать, а сугубо для пользы дела. – Атака была отбита. – Итак, вы считаете себя умной девушкой?

– Конечно, да. И еще образованной.

– Отлично! Это правильная позиция. В таком случае ответьте мне, пожалуйста, на простой вопрос: можно ли обзавестись сторонниками извне, если строить всю свою внешнюю политику исключительно на конфронтации?

– Нет, конечно. Куда вы клоните?

– Подождите пока с выводами. – Психолог сделал паузу, намеренно затянув ее ровно на то время, чтобы сделать глоток кофе. – Итак, мы с вами только что пришли к выводу, что невозможно обзавестись большим количеством адептов из противоположного лагеря, если намеренно противопоставлять себя им и обвинять во всех смертных грехах. Тем не менее, насколько я понимаю современное информационное пространство, для продвижения ультрасовременных идей требуется именно непримиримая борьба. Со всеми вытекающими: дискредитацией устоев, пляской на костях поверженных традиций, самораспятием. Некоторые, как я слышал, даже гениталии к мостовым прибивают.

– Между прочим, это был известный художник-акционист.

– Не важно, – перебил Аркадий. – Не берусь судить. Не понимаю ничего в искусстве. Особенно если речь идет о кровавых разводах на брусчатке Красной площади. Дело не в этом. Не закипайте только опять, мы уже подходим к сути. – Он сделал еще глоток. – Дело в том, что, на мой сугубо дилетантский взгляд, во всех этих страстях теряется суть. Дискурс идет не о том, как сделать жизнь лучше, как исправить что-то надломленное, стремиться к совершенству. Нет, к сожалению. Все за конфронтацию как таковую. И призы в ней присуждаются не тем, кто предложил что-то дельное или хотя бы направленное на созидание. Нет, победителями считают тех, кто громче всех кричит, к кому приковано больше общественных взглядов. По факту это оказываются провокаторы и пустышки. Именно они задают тон. Не кажется ли вам, что это too much? Что, условно, не блогеры типа Ольги «Б» должны формировать направление дальнейшего развития?

– При чем здесь она?

– При том, что вы с ней работаете на одном поле. Она только, при всем уважении, значительно успешнее. И для того чтобы получить хотя бы половину ее популярности, вам придется использовать ее же методы. Опроститься, так сказать, но отнюдь не по-толстовски.

– Фу. – Наталья скривилась. – Скажете тоже! Ольга «Б», кстати, отчасти наш противник. Так как показывает пример, заставляющий женщин укореняться в вековом маскулинном рабстве.

– Думаете? А мне казалось, что она, наоборот, продвигает образ женщины более волевой и успешной, чем ее мужчина.

– Нет, нет и нет! Это всего лишь обертка. Прикрывающая задачу привлечь и присосаться. И желательно на подольше. К слабым не присасываются. Не решает вопрос. И да – это проституция. Завуалированная проституция!

– Как вы категоричны, Наталья! – Кузнецов покачал головой. – Хотя это и не важно. Я говорю о том, что уровень Ольги стал планкой, на которую ориентируются миллионы. Понимаете? Раньше был Наполеон, Гагарин, а теперь – Ольга «Б»! Хотя, положа руку на сердце, она же не делает ничего сногсшибательного. Феномен! И таких много. Ну, возьмите любого российского деятеля шоу-бизнеса. Их имена и любовные похождения у всех на слуху, но очень мало кто сможет перечислить «произведения» этих деятелей. Ну вот вы, например, знаете, какие песни поет известнейший певец Николай?

– Вы меня сейчас опять унизить хотели?

– Что вы, что вы! Чистый эксперимент. Я нисколько не сомневался, что не знаете. При том что само имя вам, безусловно, знакомо. А все потому, что он всюду: в телевизоре, где его больше всего, в интернете, в газетных киосках. Вы везде видите образ этого потрепанного белобрысого гея. Иногда он противно орет, пытаясь продемонстрировать оперное пение. Как правило, это бывает в рекламе. И на этом все! Готов поклясться, что вы никогда не видели ни одного его выступления целиком. Может быть, на Новый год. Да и то в последнее время он там все больше по комедийной части. К чему я все это говорю?

А все к тому же – мы живем в эпоху пустышек. Причем, начавшись в 90-е, эта эпоха продолжается до сих пор, поскольку юное поколение «звезд» пока ничего революционного не придумало. Разве что с большим энтузиазмом использует ненормативную лексику в публичных выступлениях и не чурается темы сексуальных девиаций. Однако нового в этом только то, что эти «властители дум» заняли нишу Вольтера, Маркса и прочих.

По крайней мере, так иногда кажется из-за того, что большая часть медиапространства занята этими странным лицами. Они везде! Они эксперты! Они рекомендуют то и это. Но! – Аркадий сделал паузу. – Очень большое «но»! Долго это продолжаться не может. Должна быть какая-то альтернатива. Люди устали. Людям не нравятся эти «модели». Они вызывают зависть и раздражение. Провоцируют неврозы. Поэтому современные «звезды» так быстро и сходят с дистанции. Они дают слишком яркие, но по большей части короткие вспышки. А – вот теперь я уже совсем подобрался к сути – вы же хотите работать вдолгую?

– Я уже и забыла, о чем мы говорили, – рассмеялась Наташа. – Конечно! Иначе какой смысл затеваться?

– Тогда вам нельзя использовать те же методы, что и остальные. По крайней мере, они не должны быть базисом. Фундамент должен быть другой.

– Какой же?

– Ближе к природе, так как лишь она первична и на подсознательном уровне зашита в каждом. Обмануть ее невозможно.

– Что вы хотите сказать?

– Лишь то, что вы должны не отрицать свою женственность, а научиться ею пользоваться.

– Опять какая-то махровая провокация?

– Наталья, вот об этом я и говорю! Понимаете, вы создали свою логичную вселенную, живущую по законам хайпа, но дальше определенного круга вырваться не можете. Просто потому, что аудитория на интуитивном уровне не понимает, за что зацепиться. Конструкция кажется ей ненадежной. А вы, вместо того чтобы скорректировать подход, вытаскиваете шашку и начинаете рубить ею классиков русского языка. И ладно бы были вы какими-нибудь англичанами. Им как раз полезно, у них десятилетиями ничего не меняется. Нет! Вы это делаете в стране, где каждые двадцать-тридцать лет за последние три столетия пытаются все перепахать. Про двадцатый век даже говорить не буду. Считаете, что такой подход приведет вас к успеху?

– Хм. – Клиентка задумалась. Причем в этот раз было заметно, что к вопросу она подошла более чем серьезно. – И что вы предлагаете?

Кузнецов мысленно ухмыльнулся. Он знал, что только начал движение, но бронепоезд его под откос уже никто не столкнет.

– Повторюсь. Вам как группе, а также вам как личности, но личности важной, так как вы идеолог, нужно раскрыть свою внутреннюю женщину. Честно, без прикрас, не стыдясь. Посмотреть на нее, соотнести с установками вашего движения и найти компромиссы. Это важно. Лишь тогда вы построите дом на камне, а не на песке. И я вам в этом помогу.

Глаза революционерки наконец-то загорелись искрами надежды. Она начинала понимать!

Остаток сеанса Аркадий Аркадьевич и его «новый удачный кейс» посвятили началу долгого и муторного процесса отделения зерен от плевел в многострадальном подсознании Натальи. Работы предстояло много, но она наконец-то обрела смысл.

Лоукост-тур

Вымотанный, но довольный Кузнецов вышел наконец на обеденный перерыв. Есть хотелось зверски! Но минута блаженства была все ближе и ближе. И это умиротворяло так же, как и яркое весеннее солнце, появляющееся только в самом начале весны, – оптимистичное, всеобъемлющее, вселяющее уверенность, что жизнь будет длиться вечно и при этом обязательно будет хороша! Подгоняемый светилом и разыгравшимся аппетитом, Аркадий довольно резво совершил привычный зигзаг по маршруту, состоящему из ветхих московских переулков, и выплыл по растекающимся весенним лужам на Чистопрудный бульвар, где в любимом ресторанчике на пруду его могли порадовать добротным стейком и морепродуктами. Действительно, почему бы не позволить себе маленький пир?

Кузнецов не был чревоугодником, но за свои сорок лет ему пришлось пройти довольно заковыристый гастрономический путь, начавшийся с классики советского общепита в уравненном с остальными гражданами детстве, продолжившийся в студенчестве жалким подобием кавказской кухни и нарождавшимся тогда американским фастфудом и достигший наконец той точки, когда ты понимаешь и можешь выбирать. И дело здесь не в желании пустить пыль в глаза «богатой» фоточкой своей трапезы в социальных сетях для поднятия собственного псевдостатуса (Аркадия бы перекосило даже от мысли такой). Вовсе нет! По его убеждению, хорошая кухня была чем-то сродни искусству, просвещающему не только желудочно-кишечный тракт, но и душу. И для достижения катарсиса требовались специальные условия.

Поэтому по большей части Аркадий вкушал пищу в одиночестве, чтобы никто не мешал во время этого интимного процесса восстанавливать гармонию, утраченную за время, проведенное с пациентами. И чтобы достичь сей непростой цели, его выбор обычно ложился на заведения, где априори не будет толкотни и разухабистой молодежи. Такая тактика помогала психологу регенерироваться максимально эффективно. А с годами он приобрел еще и изящный экспертный подход, отправлявший вкусовые рецепторы по волнам памяти, где они должны были найти застрявшие там вкусы осьминогов с сицилийского побережья или кебабов из грязноватых кафешек Иерусалима и сравнить их с произведениями, предлагающимися искушенными московскими шеф-поварами. И тем самым снова и снова переживать приятные жизненные моменты, становиться чуть моложе и немного счастливее. Такой вот завуалированный вариант отпуска.

А именно сейчас отпуск Аркадию был очень даже нужен: ежедневно общаясь со страждущими мира сего, он невольно пропитывался их фобиями и психологическими нарушениями. Кузнецов пробовал ставить барьеры, отстраняться. Этому его учили в университете и настоятельно советовали старшие коллеги. Но, несмотря на двадцатилетнюю практику, полностью освоить данный прием ему так и не удалось. Нет, у Аркадия, конечно, была определенная доля профессионального цинизма, но ровно в той пропорции, что не позволяла получить смертельно токсичную для собственной психики дозу сопереживания. В остальном же психологу удалось остаться человеком – сопереживающим боли, мыслящим, желающим найти выход в любой сложной ситуации и помочь до него добраться. Видимо, эта его черта отчасти способствовала успешности на непростом московском рынке – люди видели его неравнодушие и стремились к нему. Но она же постоянно оказывала отравляющее воздействие на самого Кузнецова. Весной и осенью было особенно тяжко. А сейчас как раз шло время пиковых нагрузок.

И если раньше – как называл их сам Аркадий, в «старорежимные времена» – внутренняя боль людская была более или менее «традиционной», то есть основанной на вековых чувствах любви, ненависти, зависти и их многочисленных комбинациях, то теперь психологу все чаще и чаще приходилось сталкиваться с ситуациями, когда причины саморазрушения оказывались настолько виртуальными и в прямом, и переносном смысле, что непонятно было, как же их вообще искоренять. Доступная публичность, как Кузнецов объяснял себе причину этого феномена, сыграла с человечеством злую шутку: то, что в эпоху традиционных коммуникаций воспринималось как незначительные неприятности, не тянущие даже на жизненный эпизод, в современном мире трансформировалось в нечто значительное и порою ужасающе разрушительное.

Например, еще каких-то двадцать лет назад пьяный танец на столе во время новогоднего корпоратива был всего лишь досадной оплошностью, которая оставалась внутри коллектива и быстро забывалась. Теперь же подобного рода выходка оборачивается злым вниманием тысяч или миллионов чужих и равнодушных глаз, тянущимися за ними издевательствами, узнаванием везде, где только можно, и, как следствие, крахом карьеры или личной жизни. В некоторых особенно запущенных случаях – самоубийством. И если верить заголовкам таблоидов в Сети, такое развитие событий далеко не единичный случай, а регулярно происходящий с разными несчастными по всему миру. Но и после смерти они остаются лишь объектами для насмешек, потоптаться на костях которых в эпоху виртуальной ненависти считается даже каким-то особенным шиком. Оставшиеся же наблюдают за этим и отчаянно не хотят занять освободившееся место. Но пустым оно, как того требуют законы жанра, быть не может. И все об этом знают. В результате – закрытость, неврозы, психозы. И все в причудливых формах. Те, кто слаб, но поумнее, идут к Кузнецову и его коллегам. Остальные справляются сами.

Аркадий, в силу производственной необходимости, много размышлял о меняющихся условиях жизни вообще и «эффекте Сети», как он это называл, в частности. И все больше приходил к выводу, что личности вовсе не обязательно пострадать от глобальной паутины напрямую, оказавшись героем какой-то щекотливой ситуации по собственному недомыслию. Достаточно просто находиться в ней какое-то время и пропитываться всеми соками человеческих страстей, на которых замешен принцип разрастания ее нитей. И если не обладать критическим мышлением, то интоксикация происходит быстро.

А дальше как снежный ком: ложное ощущение соприкосновения с миром, полная и бесповоротная интеграция в его виртуальную матрицу, стремление следовать всем новым веяниям, львиная доля которых базируется на дискредитации «обветшалых» табу, и апофеоз – колебания в унисон с остальными миллионами-миллиардами попавшихся. А там уж как пойдет. В зависимости от степени пропитки и интеллекта. Или ограничишься регулярным перекрашиванием аватарок в знак солидарности с погорельцами в какой-нибудь Франции, или вовсе пойдешь свергать правительство по примеру народов североафриканских стран. Тут уж на что стойкости хватит. Но никому (никому!) не удастся залезть внутрь безнаказанно.

В межсезонье же напитавшиеся начинают отжигать сразу во всех гранях реальности, распаляясь до неприличия. Искры от костров их амбиций поджигают несчастных клиентов Кузнецова, и ему приходится трудиться с удвоенной силой. Невольно загораясь вместе с ними, но не выгорая, а лишь обугливаясь по краям. Малоприятная и утомительная процедура, надо сказать. Но он не жаловался – беспокойство окупалось. В том числе и за счет простой возможности душевно поесть.

Поэтому Аркадий не спешил. Но и не рассиживался. Хотя атмосфера полупустого будничного ресторана грела и затягивала: негромкий лаунж, солнце, разбрасывающее яркие блики по еще ледяной поверхности пруда, приветливые официантки и, конечно, замечательный повар! К концу обеда психолог почти окончательно сбросил напряжение, которым его одарили утренние клиентки.

Не без сожаления покинув заведение, Аркадий направился в книжный магазин за учебниками, как и было задумано. Конечно, море под ногами не настраивало на длительные прогулки, но все, что было выше, вселяло благодушие и терпимость. Был обеденный перерыв. По бульвару сновали одуревшие от надвигающейся весны офисные работники. Тут же слонялись личности разной степени асоциальности – праздношатающиеся студенты, туристы, бомжи, полицейские. И все как-то уживались друг с другом. Даже неизменный во все сезоны Грибоедов зеленел бронзой как-то по-весеннему.

Разомлев от окружающих декораций, Кузнецов настолько расслабился, что даже сподвиг себя на телефонный разговор с матерью. Обычно он предпочитал этого не делать в середине дня, дабы не застрять в хитросплетениях интриг, опутывающих жильцов его родного подъезда в Чертанове с ног до головы. На полный отчет обо всех изменениях повестки славная пенсионерка могла потратить час или даже полтора – для того чтобы убить время в пробках от центра до пригорода, самое то. Но для короткой перебежки от Чистых прудов до Лубянки не совсем подходящее занятие. Но сегодня Аркадий решился даже на него. К счастью, «маман» управилась довольно быстро. Ко всеобщему удовлетворению сторон.

В довершение серии маленьких удач Кузнецов купил именно те учебники, которые было нужно, успел выпить чашечку капучино на Мясницкой и полностью восстановившимся вернулся к себе в кабинет. Оставалось поговорить еще с двумя пациентами, один из которых был завязавшим наркоманом, а второй еще был Аркадию незнаком. Откуда он взялся, психолог тоже вспомнить не мог. Но неизвестность его не пугала. Кузнецов был крепкий профессионал.

Игрок с разумом

Уже легкий и воздушный, Аркадий добежал до рабочего места даже раньше запланированного времени, что дало возможность изучить учебную литературу, предназначенную нежно любимым чадам. Результаты инспекции ужаснули. Беглый анализ показал, что чиновникам министерства образования срочно требуется вмешательство даже не его коллег, а дипломированных психотерапевтов. Желательно – уровня Фрейда. Потому что при всем уважении к сединам заслуженных учителей, подбиравших программу, Кузнецов так и не смог понять, какой логикой они руководствовались, когда обрекали миллионы детей изучать основополагающие предметы по так называемым пособиям, лежащим сейчас на его столе.

К полиграфии и дизайну, надо сказать, вопросов не было. Красиво! В его детстве такое визуальное богатство даже нафантазировать было невозможно. Но вот содержание… Аркадию стало очень интересно посмотреть в глаза человеку, решившему, что восьмилетние дети, еще толком не научившиеся базовым арифметическим действиям, вдруг начнут залихватски решать линейные уравнения. Впрочем, он вспомнил, как мучился с сочинением для старшего сына по картине Киселева «Занятная книжка», когда тот еще учился в первом классе и толком не умел даже писать. Просто потому, что программа как-то резво перескочила с искусства написания букв к воспроизведению слов целиком, опустив при этом «незначительную», с точки зрения методистов, науку о том, как же делать связки. Вопрос отпал. Появились злость и неуверенность в будущем. По счастью, пришел следующий клиент, прервавший негативистские размышления Аркадия в тот момент, когда он повторял малоцензурную, но не менее популярную от этого фразу министра иностранных дел Лаврова, оброненную во время одного напряженного заседания ООН.

Отодвинув в сторону учебники, Кузнецов всем своим видом изобразил радость от встречи с пришедшим. Благо позитивное влияние обеденного перерыва не было полностью перебито размышлениями об упадке отечественного образования.

– Здравствуйте-здравствуйте, Григорий! Очень рад вас видеть! Проходите, присаживайтесь. Кофе?

– Крайне обяжете. – Клиент (выходец из интеллигентной семьи) любил выражаться старомодно, несмотря на образ престарелого рокера, включающего в себя все необходимые атрибуты: косуху, майку с железной девой и даже причудливый изгиб татуировки, струящийся по шее и заходящий под бороду, как это было модно во времена молодости Джорджа Клуни.

– Сливки? Сахар?

– Сахара побольше. Испытываю в нем повышенную потребность последнее время.

– Ага! Понимаю! Движетесь в нужном направлении?

Задавая вопрос, Кузнецов подразумевал нелегкую борьбу клиента с пагубными привычками. Она была поистине титанической. Так как к своим почти пятидесяти годам клиент Аркадия прошел тяжелый для любого организма путь системного наркомана и алкоголика. В тусовке таких называют кайфожорами. Григорий перепробовал все, что только можно. Но несмотря на огромное количество тараканов в голове и букет хронических заболеваний, был жив.

Хотя большинство друзей и подруг его юности уже давно укоризненно смотрели на престарелого рокера с надгробных фото на многочисленных кладбищах Первопрестольной. По меткому выражению Хантера Томпсона: «Слишком странный, чтобы жить, и слишком редкий, чтобы умереть».

Приближаясь к полувековому юбилею, Григорий внезапно осознал, что жизнь пора менять. Проблематично сказать, что послужило истинным мотивом для такого решения. Скорее всего, принято оно было по совокупности причин. Первой, о которой было сказано выше, явилось то, что зажигать стало не с кем и, как следствие, терять связь с реальностью в одиночестве в огромной квартире на Фрунзенской набережной стало как-то не прикольно. Слишком много привидений из прошлого стало входить в его бедный мозг вместе с очередной дозой. А это уже не веселье, а сплошная порнография.

Вторым мотивом стала причина экономическая. Дело в том, что, несмотря на солидный возраст, бонвиван за всю свою жизнь толком нигде не работал. Все его благосостояние держалось исключительно на щедром подаянии матери – миноритарного акционера и старшего вице-президента крупной банковской структуры. Откупаясь за невозможность принимать настоящее участие в судьбе сыночки, бизнес-леди содержала его, троих его детей от разных браков, оплачивая все, что только можно оплатить, – от носков до спортивных авто, которые отпрыск уничтожал с завидной регулярностью. Но и ее терпению пришел конец. И был поставлен ультиматум: прекратить! Во что бы то ни стало!

Ну и, наконец, стало просто страшно. Потому что хоть он и не приобрел серьезных заболеваний, но организм стал пошаливать. Экстренный вызов «скорой» из-за подозрения на инфаркт, когда Григорию пришлось почти тридцать метров ползти от столика с дорожками из белого порошка сомнительного качества к входной двери, истекая по пути потом и ежесекундно опасаясь потерять сознание, довершили дело. Решение было принято, и он завязал.

Мать на радостях оплатила дорогущую клинику в Швейцарии, в которой непутевый сынок провел почти год. В Москву он вернулся очищенным и опустошенным. Поэтому ему постоянно требовался Аркадий и что-то сладкое – единственное доступное в такой ситуации химическое удовольствие.

– Как сказать, Аркадий Аркадьевич. И да, и нет.

– Вы меня пугаете, Григорий!

– Нет-нет. Неправильно выразился. К прошлому возвращаться не хочу. Точнее, не имею психологической возможности. Очень! Очень страшно! Хотя, не буду увиливать, ширнуться тянет постоянно. Особенно если музыку услышу какую-нибудь памятную или фильм посмотрю. Сразу проваливаюсь в воспоминания и как будто даже дозу получаю! Но потом как вспомню потолок в «скорой», желание сразу пропадает. Ну, или отходит на второй план. И это главная беда! Не могу перестроиться. Не могу перестать хотеть. – И без того вялый взгляд Григория еще больше потух.

– В этом я как раз не вижу ничего удивительного. Непросто взять и выкинуть тридцать лет жизни. К тому же такой насыщенной.

– Да, Аркадий Аркадиевич, в том-то и дело. Я ощущаю себя собственной тенью. Хотя, может быть, внешне и выгляжу лучше, чем пару лет назад. Лоснюсь прямо-таки. Но внутри я как Фродо без кольца – истончился до невозможности. Нет больше «моей прелести». Как жить? Боюсь, наступит момент и я на все наплюю и начну опять. Причем пойду сразу во все тяжкие, чтобы, так сказать, компенсировать год простоя.

– Хм… Ну что же. Допустим, допустим. – Аркадий выдержал паузу. – Допустим, что так и будет. Но что же дальше? Вы же понимаете, что второго шанса может и не быть? И, скорее всего, все пойдет именно так, как вы говорите, – компенсируете сразу всю «недосдачу». К чему это приведет, вам сейчас даже опытнейший нарколог не скажет, но – сто процентов – ни к чему хорошему.

– Я понимаю! Но то, что сейчас, это же не жизнь! Мне не то что скучно, мне омерзительно противно от самого факта существования. Да, меня больше не ломает – физически мне нормально, но для чего все это? Я не понимаю…

– У вас, как я помню, трое детей?

– И что? Они даже не знают, кто я такой. – Григорий махнул рукой. – Впрочем, я и сам этого не знаю. Но даже если бы и знали, зачем им такой отец, как я? Что я могу им рассказать? Какой дать пример? Я абсолютно пустой! Мне самого себя нечем увлечь. Неужели вы думаете, что я могу заинтересовать чем-то хотя бы одного из трех жизнелюбивых подростков? В их-то возрасте? Старшему – 16, средней – 14, а младшему – 11. У них сейчас самая настоящая жизнь – первые встречи, первые чувства: любовь, предательства, ежедневный новый опыт. И тут я – великовозрастный наркоман, который даже от передозировки не смог помереть. На мой взгляд, тотально неравноценная замена. Если бы мне предложили такого товарища в качестве объекта для общения, я бы сделал все что угодно, лишь бы от него как-нибудь откреститься. Да и с их родительницами у меня, честно говоря, не очень отношения. Мама, конечно, их поддерживает, и к ней они все хорошо относятся. Но лично я для них – монстр, испортивший жизнь. Из трех только одной моей бывшей жене удалось устроить личную жизнь – попался действительно хороший человек. А остальным пришлось очень несладко. Я, знаете ли, имел привычку исчезать с концами на последних сроках беременности. И появляться снова, когда детям было уже около одного-двух лет. Такой стиль, знаете ли, не располагает к выстраиванию дружеских отношений.

Григорий замолчал. Взгляд его обратился внутрь, где, по всей видимости, олдовый тусовщик начал созерцание «героических» картин поблекшего прошлого. Эпичность размаха собственного жизненного пути заставляла кузнецовского клиента сдуваться на глазах.

– Ну что вы, Григорий! Так нельзя! Давайте попробуем посмотреть на это с другой стороны.

– С какой, Аркадий? Думаете, я не смотрел? Да я только и делаю, что пытаюсь понять, что же со всем этим делать. Это стало еще одним моим бесконечным кошмаром. Когда я был в системе, жизнь была до неимоверности проста и счастлива. Я жил сегодняшним днем. Да что там днем – мгновением, но каждое из них было настолько выпуклым, настолько емким, настолько ярким, что я даже поверить не могу, что все это было со мной. – Григорий немного помолчал. – Были и мерзости, конечно, разного рода. Одна только сексуальная жизнь чего стоит. Но все гадости я делал легко и искренне. Я не был, что называется, закостенелым злодеем. Просто иногда приходилось совершать какие-то поступки, за которые я не планировал нести ответственность, хотя и нужно было. А сейчас что ни шаг, то вопрос: что дальше? Дальше-то что? И я не понимаю, что я могу, а чего не могу. И не потому что бессилен, а из-за того что совершенно запутался и боюсь всего. Просто всего!

Аркадий попросил паузу, налил еще по одной чашечке кофе себе и клиенту, чтобы дать обессиленному исповедью Григорию немного успокоиться.

– И тем не менее, – сказал психолог. – Все не так страшно, как вам кажется. Паника, страх и безысходность, которые вы ощущаете, не более чем ошметки старых скелетов, окопавшихся в вашей голове.

Григорий хотел было возразить, но Кузнецов решил, что пора брать инициативу на себя.

– Подождите, пожалуйста, я скоро закончу, – сказал он напористо, но мягко. – Наверное, я буду повторять то, что уже говорили лечащие врачи, да и я сам в общем-то в той или иной степени об этом говорил. Однако пока вы не впитаете в себя этот постулат, именно впитаете, а не поймете, то есть примете как данность, мне и другим специалистам придется его повторять. Мысль эта крайне проста: то, что происходило с вами в предыдущие годы, происходило не только с вами, но и с наркотиками, которым вы помогали раскрываться. Вы жили в симбиозе. Вполне естественно, что сейчас жизнь кажется вам тусклой и бессмысленной. Ваш организм и сознание настолько привыкли к тому, что они находятся в связке с чужеродными химическими элементами, что потеря этой составляющей воспринимается как потеря себя. Однако реальность такова, что люди рождаются самостоятельными личностями и для полноценного существования им не нужны противоестественные связи. Весь внутренний багаж такого рода не более чем фикция. И значимость он имеет лишь для того, внутри кого по несчастию скопился.

Аркадий отпил кофе.

– Между тем избавиться от остаточных явлений – можно! Я видел людей, которым это удалось. Они есть. И я считаю, что вы, Григорий, нисколько не хуже их. Я даже могу сказать, что у вас, по сравнению с ними, есть целый ряд значимых преимуществ, как то: семья, хорошее образование и средства, наконец. Поверьте, не у каждого завязавшего наркомана есть такой прекрасный набор. Если не будете лениться, то сможете кардинально изменить свою жизнь. И прошлое станет просто прошлым.

Главное, повторюсь, прочувствовать, что фантомные боли по наркотикам не более чем фантомные. Потому что вам только кажется, что у вас пропало то, без чего вы не можете жить. Это не так! Просто вспомните, каким вы родились, каким были в детстве. Тогда же для того, чтобы жить и радоваться, вам не нужны были никакие стимуляторы. Могу, конечно, ошибаться, но вряд ли ваши первые годы были совсем уж безрадостными. Я не прав?

– Не знаю, доктор. – Аркадий не стал его поправлять. – Я уже совсем не помню, каким я был тогда. Того мальчика давно уже нет. Ничего нет, даже страны, в которой я родился.

– При чем здесь страна?

– Как при чем??? – Впервые Григорий проявил такую резвую реакцию, что Кузнецов испугался, как бы он, подпрыгнув, не пробил головой четырехметровый потолок. – Это очень даже важно! Неужели не понимаете?

– Растолкуйте, будьте любезны. – Аркадию и правда стало интересно.

– Я же, как и вы, наверное, абсолютный продукт конца советской эпохи – уникального времени. Если не уникальнейшего. Мы же все росли в советских детских садах, советских школах, и нас пичкали ровно той же идеологией, что и родительское поколение. Но, – Григорий потрудился поднять большой палец, – в наше время никто уже в эту туфту особенно не верил, поэтому сильно не усердствовали. Языческое поклонение идолам вождей стало как бы необязательным.

При этом все советское пространство было пронизано новыми идеями – свободы, демократии, капитализма. И они были совершенно чистыми! Это был прямо-таки святой Грааль! Никто же не знал практической стороны медали. Был необычайный духовный подъем. Все переходили от веры в коммунизм к вере в демократию. Казалось, что вот! Вот теперь начнется! Стоит только скинуть остатки прошлого. И как заживем! Вы, кстати, были на демонстрации после путча 91-го года?

– К сожалению, не довелось. Революцию я встретил в пионерском лагере.

– А я там был. Видел, как Ельцин вместе с кучей людей, большую часть из которых никто уже и не вспомнит, как, например, Гдляна и Иванова, выступали с балкона гостиницы «Москва» (той еще, старой). Все ликовали! Все любили друг друга вполне искренне! Это был катарсис. Особенно в момент, когда, уже на Лубянке, подогнали подъемный кран и стали снимать Дзержинского с постамента. Я думал, взлечу и буду парить над Москвой. Благо, погода был отличная. И все вокруг, как мне кажется, думали так же. Уж, по крайней мере, мои сверстники точно.

А все потому, что нас еще не успел испортить советский быт. Для нас коммунизм был чистой теорией, базирующейся на всеобщем равенстве, справедливости и так далее. Мы думали, что и капитализм – это что-то такое же, только с возможностью иметь частную собственность, заниматься бизнесом, выбирать тех политиков, которых считаешь достойными. Понимаете, Аркадий, это был типичный неофитский угар, помноженный на то, что мы, как подростки, еще толком не столкнувшиеся с действительностью, были наполнены лучшими теоретическими знаниями из обеих систем. И, надо сказать, взрослые не очень далеко от нас ушли. При этом у всех был сравнительно неплохой социальный базис, как это становится понятно теперь. Так или иначе, и образование было на достойном уровне, и медицина относительно неплохая, да к тому же бесплатная, а коммуналка вообще не стоила ничего! Сейчас себе такое даже вообразить невозможно.

Но главное, была всеобщая надежда неминуемого взлета! Ощущение, что скоро старая замшелая система отомрет и на шестой части суши наступит земной рай. Вот такой была страна, в которой я научился мыслить и сформировался как человек. И ее больше нет.

– И что же это меняет?

– Да все. В первую очередь людей. Они уже никогда не будут такими, как тогда, – наивными, но неглупыми романтиками, ожидающими чуда. Чистыми. А это сказывается и на всем остальном. И на мне в том числе. Я, понимаете ли, без наркотиков помню себя именно в той атмосфере, о которой только что рассказал. Как сейчас мне очевидно, тогда был пик моего личного счастья, и для того, чтобы, как вы говорите, вспомнить себя без наркоты и вернуться к своему первоначальному состоянию, мне нужны идентичные условия. А их нет. И есть сильные подозрения, что никогда уже не вернутся.

– Не хочу играть в капитана Очевидность, но…

– Да. В одну воду дважды не входят. Именно об этом я и говорю.

– Понимаю. Но это не означает, что вы не можете вновь стать счастливым. Внешние условия вторичны на самом деле. Все у нас внутри. Важно только достать нужную коробочку и распаковать ее. Я уверен, что вам было хорошо и после эйфории 1991 года. И не всегда только из-за наркотиков. Может, вместо кофе будете чай?

Сказав это, Кузнецов прервал чуть было не начавшуюся словесную контратаку Григория.

– Тогда секундочку, и я продолжу, – предложил он, подходя к заварочному чайнику. – Думаю, зеленый будет в самый раз. Причем я готов закрыть глаза на то, что вы и в него добавите сахар.

– Вы меня, доктор, не за того принимаете. Как можно-с!

– Вот! Видите! Вы, без всякого сомнения, не лишены эстетического чувства. А это значит, что вам, в отличие от многих попавших в аналогичные обстоятельства, доступен более широкий арсенал средств спасения. – Психолог сделал паузу. – Хочу подчеркнуть слово «спасения». Потому что мы с вами по кромке ножа ходим. И нужно быть очень аккуратными в выборе решений. Но ваша тяга к эстетике сильно облегчит нам путь!

Я так считаю исходя из знаний о вашем образовании, а также предполагая, что многие вещи вы узнавали не только по литературе. Я прав?

– Не совсем понимаю.

– Насколько мне известно, вы окончили Строгановку.

– Ее, родимую. Но это было миллион лет назад.

– Да хоть миллиард. Ни в жизнь не поверю, что вы перестали интересоваться и любить живопись.

– Писать не пишу уже давно. Но без картинок не могу. Вы правы.

Кузнецов разлил чай и вернулся в свое кресло напротив клиента.

– Нисколько в этом не сомневался. А также в том, что большую часть мировых шедевров вам удалось посмотреть в подлиннике.

Григорий кивнул.

– А это значит, – продолжил психолог, – что вам доводилось бывать и в Париже, и в Мадриде, и во Флоренции, и в Вене, не говоря уже о Питере.

– И не только в них.

– И как вам там? Понравилось?

– Вы меня извините, но зачем задавать дурацкие вопросы?

– А где больше всего?

– Если говорить про галереи, то, как ни странно, в Вене. Там потрясающая коллекция! Какой Брейгель! А Дюрер! Могу возвращаться туда постоянно.

– Григорий! Отличный выбор!

– Почему?

– Потому что Вена – далеко от Амстердама, – позволил себе рассмеяться Кузнецов.

Клиент улыбнулся.

– При этом в Вене спокойно, много музеев на небольшом пятачке, можно ходить часами, днями, неделями и совершенно не уставать, – продолжил психолог.

– Я смотрю, вы хорошо осведомлены в вопросе, – сыронизировал Григорий.

– Есть слабость, люблю Европу. Но в данном случае важнее, что ее любите вы. Кстати, почему?

– Хм… – Собеседник задумался. – Наверное, потому, что там есть то, чего нет больше нигде, – зафиксированная связь истории с современностью. Прошлое, которое можно буквально пощупать, и настоящее, мирно с ним уживающееся. И главное – они друг другу не мешают, что меня всегда удивляло. Мне нравится погружаться во все это. Анализировать по тому, что осталось, как менялся быт, представлять себе, как жили люди, в том числе и известные. Изучать то, что их окружало, и догадываться о том, какие они были на самом деле, и понимать, насколько они настоящие отличаются от образа, зафиксировавшегося в массовом сознании. Это безумно интересно.

Глаза Григория стали оживать. Апатию как рукой сняло.

– А как вы думаете, это могло бы стать интересным вашим детям?

Клиент снова сдулся.

– Да откуда же я знаю?

– Но вам бы хотелось это узнать?

– Еще как!

– Так в чем же проблема, Григорий? Вы можете передать им свой интерес к искусству и истории. В том, что это получится, я стал уверен после того, как увидел ваши заблестевшие глаза. Думается, бабушка будет не против слегка инвестировать в этот процесс.

– Тут «слегка» не получится.

– Значит, инвестирует много, – опять рассмеялся психолог. – Но, поверьте мне, она будет рада это сделать, так как для большинства трудоголиков, к которым она относится, семья является безусловным фетишем. А тут такой шанс объединить сына и внуков. Не думаю, что ваша мама пройдет мимо него.

– Она-то, может, и не пройдет. Но детям это зачем?

– По той простой причине, что любой ребенок, выросший без родителя, на подсознательном уровне очень хочет его узнать. Однако шанс на узнавание может быть только одним, и важно его не испортить.

– Именно этого и боюсь.

– Не переживайте, все получится. Особенно если вы им предложите что-то необычное.

– Но что?

– Автомобильный трип по Европе! – Аркадий победно взглянул на пациента. – Скоро же каникулы. Экзамены быстро закончатся. Вы можете почти на три месяца поехать. И показать им старушку-Европу со всех сторон. И тут уж они от вас никуда не денутся, потому что выбора не будет.

– Слушайте! А ведь это мысль.

– Конечно. А я вам помогу подготовиться к этой поездке, чтобы вы чувствовали себя уверенно. Ну и да – Амстердам из маршрута я бы настоятельно рекомендовал исключить. Хоть там есть Рейсхмузеум и галерея Ван Гога. В данном случае необходимая жертва. Как считаете?

– Полностью поддерживаю.

– Вот и славно! Что же, думаю, нам с вами надо начать подготовку уже сейчас. Давайте-ка пройдем небольшой гипнотический сеансик?

Падший

Разговор с Григорием выбил Кузнецова из колеи. Лишь только закончив его, психолог понял, как же он устал! И это было не утомление от длинного дня. А глубинная, хроническая усталость, выработанная годами недосыпа, стрессов и вредного питания. Сейчас как раз было ее время – вторая половина дня, за пару часов до окончания рабочего времени. Можно сказать, что уставание ввело в свой ежедневный график своеобразный five o’clock с непременным участием Аркадия. Впрочем, он поднаторел в сопротивлении. Благо, между клиентами возникали перерывы, которые можно было пустить на краткую регенерацию.

Пользуясь тем, что в офисе он один, Кузнецов не сильно обременял себя поиском каких-то замысловатых способов отдохновения. Методы были простыми и эффективными. Главное, чтобы помогали достичь основной цели – снять напряжение с мозга, главной точки усталости любого человека, занимающегося интеллектуальным трудом. В этом хорошо помогали незатейливые компьютерные игры типа шахмат или преферанса, литература или просто полудрема под музыкальное сопровождение.

Сегодня он решил прибегнуть именно к последнему способу и просто помечтать, удобно развалившись в кресле для клиентов – более удобном для таких экзерсисов, чем его собственное. К тому же в подсознании еще зудел разговор с Григорием, а вместе с ним и воспоминания о шикарном способе, призванном помочь клиенту воссоединиться с близкими и решить тем самым свои психологические проблемы. Путешествие по Европе, не ограниченное ни временем, ни средствами, – ну чем не мечта? Если бы у Аркадия было много свободного времени, он бы точно собрал семью и рванул бы в автотрип по просторам «старушки».

Мысленно он давно обкатывал маршрут: из Москвы в Питер, оттуда на пароме через Хельсинки в Стокгольм, потом по мосту до Копенгагена, после – на север Германии, где обязательно завернуть в Кельн, оттуда через Баден-Баден в Страсбург, потом – Брюссель, Амстердам, где можно совершить небольшой праздник непослушания, и уже после этого на несколько дней в Париж, в этот грязный, нагловатый, но все равно притягательный город. После же надо бы обязательно докатить до Нормандии, увидеть Атлантику, поесть самых свежих и вкусных в мире устриц вместе с молодым, еще не успевшим стать вонючим камамбером. А после – долгое возвращение домой через Прованс, Тоскану, Рим, конечно же, где после фресок Микеланджело сделать техничный разворот и зигзагом между восхитительными итальянскими городишками, где понимаешь, что все тлен, кроме них, покатить в сторону Венеции, а оттуда в Вену, Прагу, Будапешт.

А дальше у Кузнецова обычно случался затык. Потому что возвращаться обратно через Польшу, равно как и через Украину, ему совершенно не хотелось, чтобы не испортить себе впечатление от исполнения мечты. Не то чтобы он с ненавистью относился к сим двум достойным славянским народностям, но богатый жизненный опыт всегда подсовывал некоторые личные примеры неудачных коммуникаций с представителями именно этих стран. Возможно, ему просто не везло, но повторных экспериментов не хотелось. По крайней мере, в сочетании с поездкой мечты. Поэтому Аркадий склонялся к тому, что из Будапешта надо спускаться в Сербию, оттуда в Грецию, где, используя активно развитое паромное сообщение, можно довольно успешно метаться между островами и материком и проплыть с западной границы страны до восточной, потом заглянуть в Стамбул. А далее, по логике вещей, следовало бы ехать в Болгарию и уже оттуда как-то выбираться на Родину.

Но проблема в том, что пока сделать это возможным не представлялось, так как паромного сообщения Россия – Болгария не было. Он где-то слышал краем уха, что вот-вот должны открыть маршрут Новороссийск – Варна, но пока это были лишь прожекты. Хотя если бы это произошло, Кузнецов сразу же выкупил бы билеты на это корыто, тут же собрал бы жену и детей и, плюнув на все, рванул. Но парома пока не было. И Аркадий просто не представлял себе, как же закончить маршрут. Временами он склонялся к коллаборационистской идее все-таки проложить часть пути через Польшу, но потом мысленно бил сам себя по рукам. Тупик.

Но как бы там ни было, подобного рода ни к чему не обязывающие размышления позволяли психологу отлично провести время и перезагрузиться. Он как раз мысленно блуждал где-то по дорогам Прованса, любуясь замками и цветущей лавандой, когда дверь в кабинет открылась и вошел последний на этот день клиент. Аркадий, сидевший к двери спиной и увлеченный самогипнозом, пропустил момент, когда он вошел. Реагировать ему пришлось, только когда воздух разрезала фраза: «Могу ли я увидеть Аркадия Аркадьевича?»

Застигнутый врасплох Кузнецов подскочил в кресле и обернулся к вошедшему.

– Здравствуйте. Это я, – сказал он немного смущенно.

– Очень приятно, – мягко ответил посетитель, сопроводив свои слова спокойной и искренней улыбкой, – меня зовут Серафим, обратиться к вам мне порекомендовала Лариса Петровна Введенская.

– Да-да, я помню, – сказал Аркадий, выключая музыку. – Извините, что встретил вас спиной, но в кресле для клиентов удается потрясающе отдохнуть.

– Что вы! Не беспокойтесь. Очень хорошо вас понимаю: уже вечер, а день был, наверное, долгим?

– Да. И насыщенным. Хотите чая или кофе?

– Чай, пожалуйста, черный без сахара.

Аркадий подошел к чайнику, встав таким образом, чтобы иметь возможность разглядеть клиента, пока совершаются необходимые манипуляции. Надо сказать, что психолог был сильно заинтригован. Не то чтобы ему приходилось иметь дело с законченными психами, но профессиональный взгляд на первом приеме всегда мог определить какие-то черты, которые могли бы свидетельствовать об особенностях клиента, по крайней мере о некоторых деталях характера. У Серафима они были, но психолог пока затруднялся дать им оценку. Потому что как только Аркадий занялся приготовлением чая, клиент сел в кресло, но не погрузился в него целиком, как это делало 90 процентов пришедших, включая тех, кто навещал Кузнецова в первый раз, а выпрямился, сложив обе руки в замок на коленях. При всей странности позы в ней не было напряжения. Было заметно, что такое положение ему привычно. В свою очередь, взгляд клиента, казалось, был обращен внутрь себе, хотя смотрел он прямо перед собой. Но было заметно, что корешки книг, расставленных на стеллажах за кузнецовским креслом, его абсолютно не интересуют. Думал Серафим, сидя в такой странной позе, о чем-то хорошем, хотя не хмурился и не улыбался, но глаза его как будто излучали спокойный ровный свет.

Аркадия это удивило. Обычно все, кто приходил к нему впервые, были в разной степени напряжения и сосредоточенно думали над тем, что рассказывать психологу, а что опустить. Серафима же, по всей видимости, предстоящий разговор интересовал мало. Определить профессиональную принадлежность клиента психолог не смог. На первый взгляд, он должен был заниматься интеллектуальным трудом, но руки пришедшего говорили об обратном – слишком много на них было мелких порезов и мозолей для в чистом виде творческого человека. Хотя всякое бывает. Одно порадовало Кузнецова – возраст клиента. По всей видимости, они были ровесниками, а это означало, что не нужно будет погружаться в чуждый культурный код. В конце дня это всегда неприятно.

– Пожалуйста, – сказал психолог, пододвигая столик с чаем поближе к Серафиму. – Давайте приступим.

– А вы что же?

– Очень прошу меня извинить, очень много сегодня было выпито. Боюсь не вместить.

– Не буду настаивать. – Клиент снова взглянул внутрь себя, но теперь во взгляде читалась работа уже невеселых мыслей. – Что же, давайте. Я так понимаю, мне нужно рассказать о себе и о том, зачем же я к вам пришел?

– Совершенно верно. К сожалению, Лариса Петровна не потрудилась ввести меня в курс дела. Сказала только, что надо обязательно помочь.

– Да-да, все верно. Я попросил ее не распространяться особенно. Да и вас прошу о том же, хотя понимаю, что вы и не будете – как профессионал.

– Можете не сомневаться. Конфиденциальность гарантирована.

– Я не сомневаюсь, просто перестраховываюсь. Не знаю, говорила ли вам Лариса Петровна, но дело в том, что я ее духовник.

Кузнецов чуть было не присвистнул от удивления. «Вот это поворот!» – подумал он при этом. Серафим, естественно, заметил это и улыбнулся.

– Вижу, вы удивились. Собственно, поэтому и не хотелось бы огласки. К священству секулярное общество и так относится не очень почтительно, а уж если дать повод! При определенном подходе визит к вам можно трактовать как отказ от внутренних церковных правил или, не дай Бог, потерю веры. Что, конечно, далеко от истины. Но, честно говоря, не хотелось бы проверять. Такой вой поднимется! Дело в том, что у меня довольно серьезное послушание, ну то есть направление работы, если по-светски – я вхожу в ряд патриарших комиссий и при этом окормляю нескольких очень высокопоставленных людей в правительственных структурах. Страшно представить, что будут писать в либеральной прессе.

– И вы действительно этого боитесь?

– Если честно, совсем не боюсь. Для меня это будет даже хорошо по-своему; если скандал выйдет – сошлют куда-нибудь в дальний монастырь, где лето только месяц в году, а там я смогу попробовать жить настоящей монашеской жизнью, о которой мечтал с детства. Но для тех, кто со мной трудится, и для моих духовных детей это будет неприятный удар. Они меня любят.

– «Токмо волею пославшей мя жены»[2], – ни к селу процитировал отца Федора из «12 стульев» Кузнецов, сам удивившись своей реакции.

– Что, простите? – рассмеялся клиент, по всей видимости, знакомый с Ильфом и Петровым.

– Очень прошу меня извинить! Сам не знаю, что на меня нашло. Случайно вырвалось.

– Ничего-ничего. Я совершенно не в обиде. А приведенная вами цитата как раз характеризует отношение к моим, так сказать, коллегам по цеху. И не важно, что мы делаем. Подход всегда приблизительно один. Собственно, поэтому я и прошу о полной конфиденциальности.

– Конечно-конечно. Можно больше к этому не возвращаться.

– Хорошо, доктор. С чего же начать?

– Сразу хочу оговориться, что я не доктор, а психолог, это несколько иной статус, поэтому очень прошу меня доктором не называть – так будет некорректно. И раз уж мы заговорили о титулах, то как мне к вам обращаться? Отец Серафим?

– Если вам так непривычно, то можете просто Серафим. В конце концов, это имя, которое я ношу и с ним пойду к Богу, если в великую схиму не постригусь. А Он вряд ли будет называть меня отцом. Поэтому ничего страшного не будет, если вы будете обращаться ко мне только по имени без обозначения статуса.

– И в этом нет никакой ереси?

Священник вздохнул.

– Нет, можете не переживать. К вопросам вероучения данная проблема не относится.

– Хорошо, Серафим. В таком случае прошу меня называть Аркадием, без отчества. Так, на мой взгляд, мы с вами уравняемся.

– Как будет угодно.

– Вот и славно. Давайте тогда начнем. Расскажите, пожалуйста, сначала о себе, а потом о том, почему вы решили ко мне обратиться.

– Ну что же. О себе так о себе, – начал отец Серафим. – Детство мое было непримечательным – таким же, как и у большинства советских детей: семья инженеров, детский сад, школа, кружки разные. Вот тут мне, кстати, повезло. Потому что там, где я жил, был нехарактерный кружок столярного мастерства и резки по дереву, и я ими загорелся на всю жизнь. До сих пор в свободное от послушаний время стараюсь что-то делать руками. Потом мне повезло, я уехал из родного города – крупного, но все же провинциального, и поступил в МГУ на исторический факультет. Повезло же потому, что попал я туда в самом начале перестройки, когда вся жизнь вокруг бурлила. В университете, понятное дело, тоже. А на втором курсе меня случайно занесло на службу в церковь. Тогда, знаете ли, разрешили повсеместно праздновать тысячелетие Крещения Руси и практически вся интеллигенция, к которой мы тогда уже себя относили (мы – это я и мои сокурсники), так или иначе пыталась понять, что же такое православие.

Как сейчас помню – была Троица. Храм, совсем маленький, на Арбате – апостола Филиппа – был битком. Так сейчас уже нигде не бывает. Ну, то есть часто на большие праздники храмы полны людей, но так, как тогда… Невозможно было даже перекреститься, так все были прижаты друг к другу, руку было сложно поднять. Но атмосфера была! Сейчас такая встречается в совсем маленьких церквушках где-нибудь в провинции и очень редко в Москве. Хотя люди были, в общем-то, случайные, но было стойкое ощущение единого организма, общины. Того, что я потом читал у апостола Павла о едином теле. А еще, несмотря на переполненность, было очень красиво! Храм, одетый в зелень, как это принято на Троицу: зеленые облачения, полумрак и дым от кадила, через который местами пробивались яркие солнечные лучи, пение красивое и никакой суеты. Только тогда я понял, что это именно так, как мне всегда хотелось отмечать праздники. Надо сказать, что советские демонстрации я терпеть не мог. Может быть, потому, что там, где я вырос, им всегда сопутствовал страшенный холод, что на 7 Ноября, что на 1 Мая, а также обилие грязно-красного цвета, на который у меня аллергия. В общем, что и говорить. Я влюбился безоговорочно.

Не то чтобы я стал сразу ходить на все службы и полностью придерживаться устава. Нет, конечно. Вливался я как-то постепенно. К тому же и на факультете все было очень интересно. Ну вы знаете – молодость, новые знакомства, девушки. Но и про Бога мне очень хотелось узнать. А тогда с духовной литературой был не то что кризис, а полное ее отсутствие. Сейчас в какой храм ни зайди, все полки просто ломятся от книг, а тогда люди Евангелие от руки переписывали. Чтобы что-то издать, даже мысли не возникало, потому что советская власть еще следила за церковной пропагандой. По инерции, конечно, но тем не менее. Процесс был крайне забюрократизирован. Поэтому перебивались как могли. Но тут мне повезло, через некоторое время где-то я услышал, что церкви вернули Данилов монастырь и что при нем открыли книжную лавку. Я туда поехал, и оказалось, что это действительно так. Более того, там требовались трудники, чтобы в лавке помогать. Потому что в основном кто в церкви работает? Женщины, старушки, им часто не под силу, например, разгрузить машину с литературой. К тому же склад у лавки был на колокольне, туда еще пойди поднимись с книжками по крутой старинной лестнице. В общем, стал я там подвизаться.

Причем, что мне сразу понравилось, никто меня ни за что не агитировал, душеспасительных бесед не вел, мы просто делали свое дело – принимали товар, торговали, следили за чистотой, сортировали безумное количество мелочи, которую нам приносили мешками из храмовых копилок. Ну и разговаривали, конечно. И во время этих разговоров я потихоньку и узнавал, как все устроено, научался понимать термины и так далее. Параллельно стал ходить на службы. Никто меня не тянул, но так как лавки были прямо внутри храмов и торговать приходилось непосредственно во время богослужения, выбора особенно и не было. А когда постоянно слышишь церковную службу, то она проникает в тебя, захватывает. И через какое-то время я начал ходить уже сам по себе в те дни, когда не надо было ничего делать в лавке. Потом начал учиться правильно исповедоваться и причащаться, что, собственно, и является одной из главных составляющих церковной жизни, без которой вся остальная деятельность практически не имеет смысла. И тут уже меня повел сам Христос.

– Не слишком ли смелое заявление? – с иронией спросил Кузнецов.

– Если бы мне тогда так сказали, – чуть помолчав, ответил Серафим, – я бы, наверное, отреагировал точно так же, как и вы. Но теперь в данном утверждении нисколько не сомневаюсь. Он меня повел. И все остальные пути потеряли смысл. Я понял, что без Церкви не могу и не хочу ничего делать. Ну и, как водится у неофитов, решил взлететь на небеса прям сразу, захотел как можно скорее постричься в монахи. Так почти со всеми бывает. Но мне повезло с духовником, он отговорил меня от этой затеи, предложив пока поучиться, окончить МГУ и параллельно походить в приходской храм, чтобы посмотреть, как там люди живут. Более того, он написал для меня даже рекомендательное письмо и отправил под крыло митрополита Питирима. Очень известного (и не только в церкви) человека. Уверен, что святого. Он поставил меня в иподиаконы и пустил в алтарь. Так начался второй этап моей церковной жизни. Я начал учиться правильно молиться. А это, знаете ли, дело на всю жизнь.

И постепенно погружался в приходскую среду, а это целый мир со своими законами, снаружи не всегда понятными. Правда, во времена моего неофитства большой разницы между теми, кто начал наполнять храмы, и теми, кто остался снаружи, в общем-то не было. Нас всех вылепили из одного советского теста. Тем интереснее казались те, кто стал верующим еще во времена самых оголтелых советов или даже застал гонения. Тогда таких прихожан жило достаточно много, многие совсем пожилые, но тем с большим интересом с ними общались. Причем даже не потому, что они помнили что-то такое, о чем мы, естественно, не имели понятия, а сами по себе, что ли. Судьбы у большинства из них сложились далеко не счастливые, но сами они как будто излучали свет. Хотя объективно это были ветхие необразованные старушки. Но их я бы уверенно назвал «солью земли».

– Что это такое?

– Так Христос называл своих учеников, апостолов: «Вы – соль земли». Так Он говорил, имея в виду, что Его последователи будут добавлять жизни вкус, делать ее осмысленной. И дальше добавлял, что если соль теряет силу, то ее выбрасывают вон. Так вот эти приходские старушки были настоящей «солью земли».

– Почему?

– Потому что, глядя на них, многие из нас понимали, что Бог есть и Он с каждым из нас, что бы ни происходило. А все остальное второстепенно. Но это если совсем вкратце. На самом деле неопытному собеседнику тут бы нужно было рассказать целую проповедь, но я ограничусь только таким кратким утверждением. В общем, чем больше времени я проводил с владыкой, тем больше утверждался в новом пути. А надо сказать, что митрополит и сам был просто огромной крупицей «соли»: постоянно в движении, собирающий вокруг себя массы людей, старающийся всем помочь, в первую очередь Церкви, конечно, и довольно скромный в быту при очень высоком сане. Он, например, даже власяницу носил, что сейчас практикуется редко. В общем, настоящий архиерей, высокопробный. Почитайте как-нибудь его биографию, он был очень интересный человек. Это даже с исторической точки зрения полезно.

– Если будет время, обязательно почитаю.

– Вы извините меня, если напираю. Я вас вовсе ни к чему не призываю, просто равнодушно говорить о том опыте не могу.

– Все хорошо. Не переживайте. Не останавливайтесь.

– В общем, как только я окончил университет, дальнейший выбор мой был определен. Благо, имея за спиной такую духовную глыбу, как владыка Питирим, особенных проблем у меня не было. Правда, он поставил условие: перед тем как окончательно уйти в Церковь – отслужить в армии, чтобы уже точно не иметь долгов перед государством. Я подчинился и даже не заметил, как прошел мой армейский год. Причем мне очень повезло, потому что проскочил перед Первой чеченской. Иначе, боюсь, все могло быть не так радужно. И связи владыки помогли – служил в Подмосковье. А после возвращения сразу отправился в Иосифо-Волоцкий монастырь, где был принят в послушники. Через три года меня постригли, а еще через полгода рукоположили сначала в диаконы, а потом почти сразу в священники. Так довольно-таки быстро и исполнилась моя мечта.

– Быстро? – удивился Кузнецов. – Как я понял, прошло несколько лет?

– Конечно, но они прошли очень быстро, на одном дыхании. Каждый этап казался логичным и вытекающим один из другого. А вот потом… Оказалось как в известной сентенции про свадьбу: в фильмах ею все заканчивается, а в жизни – только начинается. Так получилось и у меня. Я был еще очень молод, когда меня рукоположили, энергичен, но при этом с хорошим образованием и каким-никаким опытом, поэтому священноначалие сразу нашло мне несколько послушаний, в которые пришлось моментально погрузиться. Это, естественно, помимо непосредственных пастырско-монашеских обязанностей.

– Я человек от Церкви далекий, не могли бы вы пояснить?

– Поскольку я был уже монахом, то в мои обязанности вменялось совершать иноческое молитвенное правило, то есть читать определенное количество молитв в день, молиться по четкам, читать Священное Писание и Псалтырь. Обычно на это уходит около двух часов в день.

– Сурово.

– Но, собственно, в этом, если можно так выразиться, и заключается «работа» монашествующих. И к ней я был готов. Так же, как и к тому, что, став иеромонахом, то есть монахом-священником, мне придется еще несколько раз в неделю служить вечерние службы и Литургию.

– А они не заменяют иноческого правила?

– Нет, конечно, – отец Серафим улыбнулся, – это, так сказать, общественная нагрузка, а иноческое правило – личная. Но вот к чему я совсем оказался не готов, так это к тому, что мне придется участвовать в миллионе разного рода хозяйственных, общественных и даже светских мероприятий. Причем в таком ритме, что даже оглядеться не будет времени. Впрочем, при определенном подходе такая нагрузка тоже не самое страшное.

– Так что же оказалось самым страшным? – специально перебил Кузнецов, чтобы дать отцу Серафиму возможность собраться с мыслями и правильно изложить свою проблему.

Монах ненадолго ушел в себя, как будто размышляя, стоит ли говорить о том, ради чего, собственно, он и пришел к психологу. И решился довольно быстро.

– Самым страшным оказалась исповедь, – как будто выдохнул он. – Тут надо сказать, что исповедовать я стал не сразу, а через несколько лет после рукоположения. Хотя для того времени, да и для сегодняшнего, это удивительно, потому что отцы, даже совсем молодые, практически сразу становятся исповедниками. А мне как-то удавалось скрываться за спинами более опытных иеромонахов. Но когда пришлось, выяснилось, что я совсем был к этому не готов.

– Почему? Вы же знали, что это одна из обязанностей священника?

– Конечно знал. Но только очень теоретически. Я думал, что буду этаким благостным старцем, к которому будут приходить люди со своими проблемами, а я буду им рассказывать, что надо делать. Красивая картинка. Но абсолютно лубочная. К действительности я оказался не готов. Выяснилось, что исповедник должен слушать миллионы неприглядных историй, многие из которых вызывают чувство брезгливости и омерзения, а некоторые даже ставят тупиковый вопрос: как такое вообще может делать человек? Но самое главное, что практически у всех они повторяются.

– Вы хотите сказать, что люди все одинаковые?

– Нет-нет. Неправильно выразился. Я хотел сказать, что если человек уже дошел до определенной стадии греха, то он будет тиражировать его до бесконечности. Очень редко кому-то удается полностью излечиться от своих душевных болезней. И совершенно не имеет значения, с чем мы имеем дело – с наркоманией или, например, с адюльтером.

Я где-то читал, что ученые в свое время проводили эксперименты над крысами, заставляя их нажимать на специальную клавишу, которая запускала ток по цепи электродов, подключенных, в свою очередь, к центру удовольствий в мозге животного. Так вот, когда крысы понимали взаимосвязь, то начинали непрерывно давить на кнопку и неизбежно погибали. У человека механизм идентичен. Для многих грех является высшим удовольствием, и поэтому все мы (и я в том числе, совершенно себя не выгораживаю) начинаем давить на клавишу до тех пор, пока не разрушаем себя. В православной традиции это явление называется «страсть» – от корня «страх». Кстати, обратите внимание, как за последние пару столетий изменилось значение этого понятия, которое сейчас преподносится как нечто нужное и значимое в человеческой жизни. Но отвлекся…

Так вот, люди повторяют одно и то же. По многу-многу раз. Зачастую проходя через разные стадии. Иногда бывает, что начинают с бравады или вызова обществу, а потом не знают, как избавиться от опостылевшей привычки. В какой-то момент идут к нам, чтобы примириться. И начинают думать, что если расскажут все в малейших деталях, то им станет легче, потому что Господь их за это быстрее простит.

– А это не так?

– Я не знаю. Это знает только Он. Но, по логике святых отцов, не важно, насколько пространно ты говоришь о грехе внутри себя, важно – насколько сильно ты хочешь от него избавиться. Это основное. Даже название таинства, «покаяние», происходит от греческого «метономия» (Μετάνοια) – перемена ума. Подразумевается, что человек должен настолько возненавидеть свой изъян, что ни при каких обстоятельствах не станет его повторять. К сожалению, на практике я подобное отношение встречал от силы несколько раз. По факту исповедь превратилась в формальность, гарантирующую доступ к причастию, в перечисление прегрешений по специальным книжечкам.

– Это плохо?

– Это никак. То есть это девальвация таинства, если можно так выразиться. – Монах вздохнул. – Но лично для меня такое положение вещей оказалось трагедией.

– Но почему же? Грехи-то не ваши.

– Да, не мои. Но я, как пастырь, несу ответственность за своих духовных чад. И не могу не сопереживать, когда они совершают что-то нехорошее. Более всего когда это происходит в первый раз. Потому что первая рана – самая сильная. Она как трещина на чашке, которую можно заклеить, но целостность уже никогда не восстановить.

А потом все – поток заработал. И мерзость повторяется из раза в раз. А я должен о ней слушать, иногда в таких подробностях, что стыдно становится, как будто сам все это делаю. Но по-другому я не могу! Именно для того я и пошел в священники, чтобы помогать людям находить выходы из своих ловушек. Но беда в том, что они не хотят их искать. Им комфортно. И они рады тому, что у них есть такая хорошая лазейка, как исповедь, позволяющая как будто обнулиться, чтобы потом повторить все снова. Поэтому мне остается только стоять и слушать про бесконечные пьянство, измены, ссоры, воровство, убийства.

– Убийства?

– Ну а вы что думаете, что я подвизаюсь в институте благородных девиц? И убийства бывают среди людей тоже довольно часто. Я, может быть, сейчас крамольную мысль скажу для светского человека двадцать первого века, но с точки зрения Церкви не всякое убийство является смертным грехом.

– Да что ж вы такое говорите! – удивился Кузнецов.

– И тем не менее это так. Не хотелось бы сильно погружаться в проблематику, но в данном случае все очень сильно зависит от целого ряда обстоятельств. И в некоторых случаях убийство считается тяжким преступлением, но не смертным грехом. И были, например, преступники, которых мы сейчас почитаем как святых. Их не много, но они есть.

Однако дело не в этом. Проблема в том, что поток этот нескончаем. И я в нем задыхаюсь. Сначала мне казалось, что привыкну. Но сейчас понимаю, что это невозможно. Как невозможно привыкнуть спать на раскаленной плите. И чем дальше, тем сложнее. Но самое главное, что я не хочу переставать быть священником. Для меня это неприемлемо ни при каких обстоятельствах. Но при этом мне все сложнее и сложнее становится исповедовать. Иногда чуть не до нервного срыва доходит. Особенно во время больших праздников, когда радоваться надо, а я, наоборот, еле живой и очень напряженный.

– Извините, что, может быть, говорю глупость, но институт Церкви существует довольно давно. Неужели вы не можете посоветоваться со старшими священниками? Наверняка многие из них сталкивались с аналогичной проблемой и знают, как выходить из ситуации.

– Я пробовал. Однако здесь тоже все не так просто, как хотелось бы. Если вы помните, я уже говорил о том, что в 90-е годы в православие пришло очень много неофитов.

– Да-да, вы говорили.

– Так вот, священники не исключение. Мы плоть от плоти нашего народа. И точно так же большинство из нас выросло при советской власти. Со всеми вытекающими. Только поймите меня правильно, я сейчас не ругаю Церковь, а называю вещи своими именами. Как архимандрит по сану, имею на это полное право.

«Вот это поворот», – в который раз уже за сегодняшний вечер удивился Аркадий.

– Мы отреклись от мира, но невольно принесли его вместе с собой внутрь церковной ограды. Не потому что хотели этого. Просто все происходило очень быстро. А самое главное, нам практически не на кого было смотреть. Таких столпов, как Иоанн Крестьянкин или митрополит Питирим, и тридцать лет назад было мало, а сейчас и вовсе можно по пальцам пересчитать. Нам не у кого было учиться. Мы учились сами. По книжкам. Как могли. И сейчас живем в той Церкви, которую Господь попустил нам построить. Зачем-то это тоже надо. То есть я хочу сказать, что земная Церковь сейчас – это не она же сто или полторы тысячи лет назад.

– Земная?

– Ну да. Мы же существуем не только на земле, но и на небе. Там-то как раз все хорошо. Там Христос и святые. Но внизу мы такие же, как люди, среди которых живем. С той лишь разницей, что раньше прослойка христиан довольно сильно отличалась от окружающих. В первую очередь пониманием того, что святость – это не пустой звук, а идеал, которого не только нужно, но и можно достичь. Им было проще, что ли. Особенно тем, кто видел Его здесь, на земле. Им вообще ничего не надо было объяснять.

Сейчас все совсем не так. Нашей главной задачей стало не стать святым, а постараться не испачкаться до невозможности. Причем как это делается, мы не очень-то понимаем. Именно потому, что на несколько поколений прервалась преемственность духовной практики. Очень сильный был удар. И сейчас даже наши иерархи не всегда знают, как же вести лодку под названием Церковь.

В общем, если резюмировать, то среди своих спросить особенно некого. Потому что если я спрошу равных, то могут и священноначалию донести, а там уже непонятно, чем дело закончится. Могут и куда-нибудь отправить, откуда уже не выбраться.

– Вам не все равно.

– Я уже говорил, что мне это будет даже хорошо, но мне жалко моих духовных чад и трудов здесь.

– А если неравных?

– Ну то есть тех, кого считают старцами?

– Могу. Спрашивал.

– И что?

– Ответы были вполне закономерными, но моей проблемы они не решили. Я и так знаю, что мне нужно молиться и двигаться по пути аскезы. Поэтому, собственно, я и решил обратиться к вам. Возможно, я ошибся, но рассуждения мои были вполне логичны: вы так же, как и я, постоянно имеете дело с потоком людского несовершенства; значит, отчасти коллега; но при этом не замкнуты нашими правилами цеха, так сказать. Соответственно, можете мне помочь, предложив нестандартный для моего положения путь. Я не прав?

– Хм. Задачку же вы мне ставите.

– Отчего же?

– Я сильно далек от христианства вообще и от православия в частности.

– Ну и что? Это не вопрос веры. Ее я не терял. Это скорее вопрос профессионального выгорания. А с ним, как мне кажется, вы вполне можете справиться.

Отец Серафим вопросительно посмотрел на психолога. Кузнецов задумчиво размешивал сахар в миллионной за сегодняшней день чашке чая.

– Не знаю, не знаю.

– Чего именно, доктор?

– Просто – Аркадий. Не знаю, смогу ли я своими методами помочь в вашем вопросе. Потому что религия в нем все равно будет очень сильно замешана. И, возможно, придется столкнуться с чем-то, что мы не сможем преодолеть «светским» подходом. – Кузнецов еще немного помолчал. – Однако хоть я и не доктор в классическом понимании, отказать человеку, обратившемуся за помощью, я не могу. Пусть он и архимандрит.

– Тем более если он архимандрит, – улыбнулся отец Серафим. – Спасибо огромное! Так, собственно, как мы будем двигаться дальше?

– А вот этого я вам пока не скажу. Давайте пока запланируем следующий сеанс, а я подумаю.

– Договорились.

После того как монах ушел, Аркадий не стал сильно задерживаться, так как впереди еще была двухчасовая поездка сквозь городские пробки. Впрочем, любые глаголы с корнем «ехать» не слишком подходят для данного мероприятия. Так как встал Аркадий сразу, как только свернул на Чистопрудный бульвар. Хотя уже было все равно. Степень его усталости достигла такой критической отметки, что никакие профессиональные победы, покупки и любые другие внешние вызовы не могли надолго поднять эмоциональную планку. И не хотелось ничего. Хотя нет. Хотелось. Хотелось настоящей, солнечной и теплой весны!

Часть вторая

Лето

Бриллиантовый мальчик

Ичерез какое-то время она пришла – солнечная и теплая, став к концу мая запредельно горячей. Не поверившие в свое счастье москвичи и гости столицы разделись практически до исподнего и пару недель наслаждались преждевременным летом. Потом же погодный маятник качнулся в аномально обратную сторону и начал демонстрировать рекорды со знаком «минус». Дошло до того, что социальные сети породили понятие «летний пуховик», а столичные власти стали регулярно подвергаться осмеянию за просчеты при реконструкции системы ливневой канализации, местами никак не справлявшейся со своими функциями. Погодная аномалия стала буквально-таки притчей во языцех, затмив на какое-то время все остальные события, а граждане разделились на тех, кто успел уехать в отпуск и прикоснуться тем самым к морю и солнцу, и тех, кто был вынужден мокнуть под холодным дождем в Первопрестольной.

К несчастью, Кузнецов попал в число аутсайдеров. В отпуск он уехать не успел, потому что нежно любимая им супруга решила, что раньше августа смысла нет. Поэтому психолог вместе с остальным городом вынужден был переживать так некстати случившуюся природную аномалию. При этом лично его жизнь осложнялась еще и тем, что, вымотанный донельзя, он был вынужден демонстрировать показные волю и оптимизм, чтобы не смущать поток скорбных духом посетителей. Благо, профессионализма Аркадию было не занимать.

Надо сказать, за прошедшие несколько месяцев в списке кузнецовских клиентов произошла неизбежная ротация. Из-под его опеки ушли Светусик и Лера, а также пара алкоголиков. И если девушку и жертв «зеленого змия» Аркадию удалось качественно вернуть в жизнь, то с вдовой из девяностых случилась беда, что психолог воспринял как удар по своим компетенциям, – женщина не рассчитала дозу игристого и снотворного и в нашем грешном мире уже не проснулась.

Следствие, правда, так и не ответило на вопрос, был это суицид или просто несчастный случай, но Кузнецову было достаточно знать, что он несколько лет пребывал в полном неведении об увлечении клиентки алкоголем и медикаментами и даже не подозревал оного. С точки зрения Аркадия, это был полный провал. Тем не менее количественно клиентура психолога меньше не стала. Выпавших бойцов тут же заменили другие, жаждущие утешения. Благо, сарафанное радио работало как атомные часы.

Одного из «новеньких» Кузнецов как раз ждал на утренний прием, поглядывая за окно на бесконечные потоки дождя. Клиент был интересен во всех отношениях: богат, красив, знаменит – бизнесмен, сделавший состояние на новых технологиях и не укравший ни копейки у государства. Глеб был плоть от плоти и кровь от крови новой поросли высокотехнологичной экономики, поднявшейся на волне развития гаджетов и интернета. Его стартап, начатый на даче, буквально за считаные годы стал крупным бизнесом. Инвесторы выстроились в очередь, деньги потекли рекой, количество людей, которым он стал вдруг интересен и очень нужен, стало исчисляться тысячами, если не миллионами, а количество часов в сутках, наоборот, магическим образом уменьшилось. А личного времени не осталось совсем. Для интроверта, коим был Глеб, начался ад. Когда он придумывал свой классный, нужный всем сервис, ему даже в голову не приходило, что так может быть. Но жизнь внесла коррективы, и айтишник оказался у Кузнецова.

Психологу клиент сразу понравился. По нескольким причинам. Во-первых, случай был действительно интересный, потому что предстояло проделать титаническую работу и научить человека, на дух не переносящего собратьев по виду, спокойно воспринимать людей. Во-вторых, игра предполагалась вдолгую. В-третьих, Глеб был действительно интересным человеком. И в‐четвертых, в клиенте напрочь отсутствовало чванство, присущее многим нуворишам из девяностых и начала нулевых. Он не считал, что все вокруг дерьмо, а себя любимого – единственным избранником судьбы, и к своей позиции в списке Forbes относился с легкой иронией. Во всех смыслах – золотой человек. Вот только общение с окружающими его угнетало и вызывало закономерный вопрос: «Как же ему удалось добиться таких высот?» Что же, на некоторые вопросы ответить невозможно. Разве что тем, что в рейтинге состоятельнейших людей России предостаточно персон, которые при ближайшем рассмотрении кажутся недалекими и случайными. У Глеба же, по крайней мере, получилось сделать востребованный продукт и удачно продать его людям. И такое иногда случается. Как бы там ни было, Аркадий Аркадьевич с энтузиазмом вцепился в нового клиента, с надеждой когда-нибудь повесить его фотографию дома, в музее собственной славы. Да-да. Временами психолога обуревали и такие низменные мечты. Слаб человек.

– Здравствуйте, Глеб! – горячо и искренне поприветствовал Аркадий аккуратно просачивающегося в дверь клиента. О том, чтобы называть мультимиллионера без отчества, они договорились еще на первом приеме. Мотивация была простой – в отрасли не принято.

– Здравствуйте, Аркадий Аркадьевич, по вашему приветствию можно подумать, что у нас на улице настоящее лето. Лучитесь буквально, – с некоторым раздражением ответил на приветствие психолога клиент.

– Погодка, как говорится, шепчет. Но это вовсе не повод унывать, как мне кажется. Наоборот, нужно бодриться, насколько это возможно. Вот я и тренируюсь. А вы у меня сегодня – первый. Поэтому вам достанется самый серьезный заряд моего позитива.

– Главное, что не свинца.

– Глеб, чем я перед вами провинился?

– Извините, Аркадий Аркадьевич. Машинально огрызаюсь. С утра пораньше уже настроение испортили. Общался с контрагентами из Штатов. Мало того, что они ничего толком не сделали, так еще полтора часа выносили мозг, приправляя весь этот кошмар дежурными улыбками. Терпеть их не могу. Этим мне Россия больше нравится – у нас люди как-то честнее, не считают нужным скрывать свое настоящее настроение.

– Не замечал в вас патриотизма.

– Почему же? Не кричу об этом на всех углах, но Родину люблю. Просто считаю, что для этого надо не затевать бесконечные склоки о том, кто кому чего должен, а просто делать свое дело.

– Извините, конечно, но подход ретроградный. Нельзя же все время молчать?

– Можно, если созидательно. На мой взгляд, в этом и заключается отличие истинных патриотов от тех, кто, не зная, чем себя занять, лезет на баррикады. Такие не молчат. Но и не делают ни хрена.

– Хм. Открываетесь с неожиданной стороны. Не думал, что вы можете быть таким эмоциональным!

– Просто сил больше нет наблюдать за всеобщей истерией. Да и то, как подается эта «забота», – Глеб сделал жест, изображающий кавычки, – мне тоже не нравится.

– Почему?

– Врут много.

– Так все врут, в той или иной степени.

– Безусловно, но есть нюансы. Я не большой поклонник текущего режима, если честно. Но все равно не считаю, что все действия правительства ведут лишь к разрушению. Да, бывают кошмарные истории, но и успехи бывают. По крайней мере, уже то, что не надо стоять в очереди за туалетной бумагой или картошкой, а также целостность границ, говорит о том, что нынешний истеблишмент не безнадежен. А в некоторых субъектах федерации так вообще красотища. Лучше, чем в Европе.

– А вам не кажется, что так и должно быть?

– Отчего же? В стране, за сто лет пережившей две мировых войны, кровавую и бескровную революции, несколько раз ужимавшейся и расширявшейся, а самое главное, прошедшей через полное отречение от истоков, как-то странно ждать благополучия. И тем не менее оно есть. Пусть и относительное. По крайней мере, если сравнивать с тем, что было двадцать лет назад, то мы увидим две большие разницы, как говорят юмористы. Прогресс есть. Медленный, конечно, но есть. А что вы хотите? Мы опять идем по новому пути. Только развитые страны идут им несколько столетий, а мы всего два десятка лет. По-моему, логично, что встречаются перегибы на местах.

– И вы думаете, что нам удастся дотянуться до мирового уровня? Ограничивая свободы и закручивая гайки?

– А что? Нас сильно притесняют?

– И еще как!

– Каким же, извините, образом?

– Да самым что ни на есть простым! – Аркадий со значением посмотрел на клиента. – Запрещают свободу собраний, ограничивают свободу высказывать собственное мнение. Притесняют меньшинства.

– Это вы о запрете пропаганды гомосексуализма?

– Да.

– А вам бы хотелось, чтобы на билбордах лепили фото целующихся мужиков? А может, даже и совокупляющихся? – Глеб зло рассмеялся.

– Не думал, что вы гомофоб.

– Никак нет, Аркадий Аркадьевич. Мне все равно, как люди устраивают свою сексуальную жизнь. Собственно, поэтому среди моих друзей встречается довольно много гомосексуалистов. Издержки отрасли, так сказать. Только я не люблю, когда передо мной вываливают чужое грязное белье и заставляют в нем копаться. Очень уж у меня богатое воображение. И я не хочу, чтобы оно оскверняло мое сознание картинками гомосексуальных оргий. При этом я не считаю себя вправе осуждать или мешать людям использовать свой задний проход так, как они считают это нужным. Если, конечно, это делается молча. А получается, что господам геям хочется вопить о своей инаковости, вещать о ней на всех перекрестках мира. Благо в Берлине, Амстердаме и так далее им удалось добиться такой привилегии. А у нас нет. И по мне, это замечательно.

– Да, но, не имея возможности рассказать о себе, геи не могут переломить негативное к ним отношение. Вы же не будете отрицать, что в России гомосексуалистов ненавидят?

– Полноте. Скорее смеются. Просто быть геем для гетеросексуального мужчины странно – на инстинктивном уровне. Потому что какую бы теоретическую базу под данное явление ни подводили, на уровне физиологии оно очень странно. Попахивает чем-то болезненным. Ну действительно, положа руку на сердце ответьте на вопрос: для чего человеку прямая кишка?

Кузнецов понял, что попал в тупик. На такой простой вопрос он мог дать единственный верный ответ, но, дав его, всю свою предыдущую аргументацию пришлось бы обесценить. Поэтому психолог решил схитрить.

– Не буду вам отвечать, поскольку и так все ясно. И, возможно, теперь мне стала более понятна логика большинства российских обывателей в отношении ЛГБТ. Но относительно всего остального – запрета митингов, посадок за посты в социальных сетях или оскорбления чувств верующих? Это же дикость!

– Насколько мне известно, митинги запрещают исключительно несанкционированные. И здесь я с законодателями тоже соглашусь. Так как любое крупное мероприятие – потенциальная угроза безопасности, поэтому требует определенной подготовки со стороны специальных служб: полиции, «скорой», уборщиков и так далее. Когда же что-то происходит спонтанно, возникают риски, что могут пострадать как граждане, включая самих митингующих, так и город.

Про террор в соцсетях – соглашусь. Сажать за тот бред, который пишут зачастую малолетние граждане, – дикость, я бы просто штрафами наказывал.

– Но все равно бы наказывали.

– Конечно. Ну а как еще воспитывать уважительное отношение к окружающим? Никаких сдерживающих факторов нет, что такое корректное поведение, уже давно никто не помнит. Троллинг стал нормой. Хайп – тоже. Это надо как-то сдерживать.

– Зачем?

– Потому что «призрачно все в этом мире бушующем». Иногда из-за ерундовых причин происходят большие катастрофы.

– Вы про Украину?

– Нет. Хотя и про нее тоже. И про Ливию, и про Ирак, и про Югославию, и про Барселону, и про Брексит.

– У вас на все есть ответ.

– Я много обо всем этом думаю, – вздохнул Глеб, – но не всегда есть возможность поговорить.

– Ну, хорошо. Ответьте тогда еще на один вопрос, и мы вернемся к вашим проблемам. Просто мне очень интересно, что скажет человек из сферы высоких технологий о законе об оскорблении чувств верующих. Для чего он? Мы же вроде не в Средневековье живем?

– Да, мы живем в двадцать первом веке, – улыбнулся Глеб. – И как раз этот закон полностью в него вписывается. Потому что он в той же линейке, что и аналогичные законы в развитых странах, защищающие права негров или фиксирующие память о Холокосте.

– Не понял.

– Что же здесь может быть непонятного? Для верующих так же оскорбительно чье-то издевательство над жертвой Христа, как еврею утверждение, что уничтожение его народа в жерновах Второй мировой не было геноцидом. Тем не менее по какой-то причине считается, что издеваться над Христом или его последователями – хороший тон, а задеть память жертв Холокоста – страшное преступление. Я уже не говорю о том, чтобы назвать негра негром. Это вообще расстрельная статья. Такая странная толерантность. На мой взгляд, если бы разрешили издеваться над всеми, было бы гораздо честнее. Потому что научить людей любить всех, кого не лень, утопия, а дать всем равные права на травлю – проще простого. Но такой подход чреват последствиями, поэтому законодатели нас и ограничивают. В разных странах по-разному. В зависимости от местной специфики. Я ответил на ваш вопрос?

Кузнецов понял, что бодаться дальше бесполезно. Да и небезопасно, с точки зрения душевного равновесия клиента. Поэтому решил тему свернуть.

– Будем считать, что да. Хотя некоторые нестыковки остались. На мой взгляд.

– На то плюрализм и демократия, чтобы каждый имел право на свой взгляд, до тех пор пока он не нарушает права и свободы других, – сказал Глеб и подмигнул психологу.

– Да, да, – безучастно поддержал Аркадий, уже успевший остыть к предыдущей теме. Это ему всегда удавалось профессионально быстро в случае необходимости. – Итак, вы говорили о том, что с утра вас вывели из себя американцы. Как я обратил внимание, переговоры всегда даются вам непросто. Я прав?

– К сожалению, да. – И Глеб сник. – Терпеть не могу разговаривать сразу с большим количеством людей. С детства так. Но выбора у меня нет. Приходится по долгу службы. Особенно меня бесит бессмысленность корпоративной культуры ведения переговоров.

– Я человек не офисный, поясните, пожалуйста.

– Понимаете… – клиент сделал небольшую паузу, – …как правило, все совещания в крупных компаниях направлены совсем не на созидание, а чтобы размыть ответственность между участниками. Поэтому, собственно, большинство такого рода мероприятий превращаются в балаган. Во-первых, потому, что собирается много людей, каждый из которых отвечает за определенный сектор. Если же на встрече присутствуют крупные шишки, то они еще и тянут с собой помощников, чтобы было кому фиксировать происходящее и отвечать на идиотские вопросы по мелочам, если вдруг они возникают. Во-вторых, практически во всех организациях существует не только внешняя, но и внутренняя конкуренция. А встречи как раз являются тем полем, где менеджеры могут проводить свои рыцарские турниры, на которых они топят конкурентов или выслуживаются перед начальством. И в‐третьих, огромное количество людей считают, что они-то как раз делают дело, когда встречаются и обсуждают малозначительные вещи. Поэтому отдаются процессу с максимальным остервенением. Драпируют свое безделье, так сказать.

– Почему вы так уверены, что коллегиально невозможно принять значимых решений?

– Потому что у нас в России…

– Надеюсь, мы не съедем опять на патриотическую тему?

– Нет-нет, – рассмеялся Глеб. – Так вот, у нас – культ лидера. Конечные решения все равно принимает один человек. На Западе, думаю, так же. Потому что у кого деньги, тот и прав. И очень часто бывает, что корпоративные сошки, мнящие себя топ-менеджментом, тратят тысячи часов на обсуждение какого-то вопроса, а его потом все равно решает генеральный директор или акционер. Причем так, как ему это взбрело в голову в данный момент. Соответственно, все часы, потраченные на обсуждение, отправляются псу под хвост.

– Допустим, внутри корпорации так оно и есть. Но если вы встречаетесь с партнерами?

– То ситуация только усугубляется. Потому что здесь возникают немного другие, но в общем-то схожие факторы, заставляющие растягивать встречи на максимально длительный срок. Как то: желание набить себе цену, снизить стоимость предложения, оттереть конкурентов и так далее. Но общепринятые правила не позволяют сделать это быстро. Все построено на том, чтобы партнер сам дозрел до мысли, с какими значимыми людьми его свела судьба. А это долго. Так как костры амбиций быстро не прогорают. Да и зачастую нельзя позволить себе лексику, которую можно использовать во время встреч с коллегами по корпорации. – Глеб снова рассмеялся. – А иногда очень даже хочется. Но и не проводить таких встреч нельзя. Потому что одна полезная сторона у них есть. Очные встречи позволяют психологически подстроиться под свою или партнерскую команду. Прощупать людей, так сказать, на внутреннем уровне. Собственно, поэтому, кстати, когда партнеры долго и успешно работают друг с другом, то постепенно перестают встречаться и все вопросы решают удаленно. Так как уже никому не надо ничего демонстрировать. Тогда встречи остаются просто для поддержания дружбы, если она есть, конечно.

– В бизнесе может быть дружба?

– Может. Но вы должны быть готовы заранее простить вашему другу, что когда-нибудь он вас кинет в ответственный момент из-за денег, – клиент уже веселился вовсю. – Но в остальном вы можете быть уверенными.

– В чем?

– В том, что вы будете отлично совместно напиваться, ездить отдыхать, помогать друг другу в приятных мелочах. Например, в покупке автомобиля или виллы на европейском побережье. Возможно, ваши дети будут учиться вместе, а жены посещать одного и того же стилиста. Но от кидалова это вас все равно не убережет. Просто вопрос времени. Правда, в какой-то момент и вы можете его кинуть, если будет нужно. Будете держаться до последнего. Но все равно… Потому что бывают такие ситуации, когда каждый сам за себя. И это не обсуждается.

– Сурово.

– Правила цеха. Что делать?

Глеб замолчал, задумавшись о чем-то своем, о чем сейчас ему совсем не хотелось говорить. И чем больше он думал, тем больше тускнел. Кузнецов не спешил прерывать размышления клиента. По его мнению, какими бы ни были эти думы, осмыслить их нужно было до конца.

– В общем, – сказал Глеб, завершив наконец раздумья, – приходится принимать участие во всех этих мероприятиях, вроде сегодняшнего. А они меня откровенно бесят. Хотя, наверное, люди со стороны удивятся.

– Чему же?

– Ну как! Мультимиллионер, участник списка Forbes, один из самых успешных бизнесменов России, и так далее. И не любит общаться с людьми, приносящими деньги. Но, к сожалению, это так. И я вам больше скажу – если взять остальных участников списка, то, думаю, у большинства найдется какой-нибудь такой же пунктик. А уж счастливых людей среди них вы вообще не встретите.

– Внезапно! – искренне удивился Кузнецов.

– И тем не менее это так. Поверьте уж на слово. Как вы понимаете, я со многими из них встречался по долгу службы и понимаю, о чем говорю.

– Но отчего же так?

– Все очень просто на самом деле. До какого-то момента ты двигаешься к своей цели, развиваешь собственное дело, зарабатываешь деньги. А потом незаметно для себя переходишь черту, после которой перестаешь быть в полной мере человеком.

– Как это? – еще больше удивился психолог. – Кем же вы становитесь?

– Функцией, приложением к банковскому счету, от которого зависит множество людей. Иногда это сотни, а бывает, что и миллионы.

– Ну прям уж миллионы, – не поверил Аркадий.

– А вы представьте себе гипотетическую ситуацию, в которой у Стива Джобса (да будет земля ему пухом!) не было бы партнеров по бизнесу.

– Как это?

– Это так, что, например, он бы был единственным владельцем своего надкушенного яблока.

– И что?

– А то, что после его смерти, скорее всего, империя перешла бы к наследникам, которые не так сильно интегрированы в бизнес, как друзья. Например, дочка у него вообще писательница, ей все эти интегральные микросхемы должны быть не сильно интересны. Соответственно, начались бы бурления среди топ-менеджмента, дрязги, перетягивания каната. В таких условиях бизнес, как правило, начинает чувствовать себя плохо. А при самых плохих раскладах даже разоряется.

– Ну и что? Насколько я понимаю, даже с самыми крупными корпорациями иногда такое происходит. Lehman Brothers, например, или Enron существовали больше века, а потом внезапно завершили свое существование. При живых акционерах, кстати.

– Именно! – Глеб заулыбался во все лицо. – Вы сами сейчас ответили за меня фактически. Крах семьи Лемонов привел к жесточайшему экономическому кризису планетарного масштаба. И мы, кстати, до сих пор из него не вышли. Хотя бы потому, что, залив экономику деньгами, финансовые службы США нарастили такой долг, что он нам всем еще аукнется. Помяните мое слово. Это только вопрос времени. С Enron было полегче, но тоже – десятки тысяч людей лишились работы и денег. Так вот, если бы нечто подобное произошло с Apple в нашей гипотетической ситуации, то также бы оказались задеты миллионы, если не миллиарды людей. Ведь помимо самих устройств, которые продает эта корпорация, есть еще и инфраструктура – iCloud, – облака, где очень многие хранят свои данные. А есть безумцы, которые даже не делают копий. Только представьте себе, что может быть, если вдруг это в один миг исчезнет. А это на самом деле не такой уж маловероятный сценарий.

– Да уж, – теперь пришла очередь задуматься психологу.

– Вот. А для того чтобы такие сценарии исключить, в крупных корпорациях продумывают риски и стараются по максимуму их исключить. Благополучие и здоровье владельца – один из рисков. Поэтому в какой-то момент важные люди начинают обрастать охранниками (двое, кстати, болтаются у вас перед дверью), водителями, помощниками, прислугой. Некоторые – еще и ненужными им любовницами, если в их бизнес-среде это нужно для статуса. Вы можете себе представить, какое количество людей ежедневно таскается за каким-нибудь миллионером средней руки? Это ужас какой-то! А если ты миллиардер, то вообще пиши пропало.

– Ладно вам, Глеб, не кокетничайте, – не поверил в искренность клиента Аркадий. – Миллиарды хотели бы оказаться на месте этих «несчастных».

– Вот и вы не верите, а между тем это действительно так, – очень печально сказал участник списка Forbes. – Кому-то, может быть, и удается этого всего избежать. Но не думаю, что много таких счастливчиков. Нет, большинство из нас уже давно не люди со своими желаниями и эмоциями, а функции, за которыми приглядывают, чтобы они двигались в правильном направлении. И вы не представляете себя, насколько иногда это бывает отвратительно и ужасно.

И чем выше уровень, тем хуже. Потому что тебя перестают окружать друзья, то есть равные. Вместо них появляется свита. А ее основная задача – угадывать любое твое желание и поддакивать, чтобы у тебя всегда была иллюзия, что все хорошо. Только при этом условии свита сможет находиться с тобой очень долго и пользоваться твоими деньгами. Но как человек ты ее не интересуешь. Ей наплевать. И она с тобой ровно до тех пор, пока не замаячит что-то поинтереснее на горизонте.

– Зачем же вы их держите, если все это понимаете? – в который раз за сегодня от души удивился Кузнецов.

– А у меня есть выбор? Одному невозможно решать миллион задач, которые ежедневно валятся на мою несчастную голову. Кто-то должен помогать. Не будет одной свиты, будет другая. Это такая же часть моей функции, как участие в разного рода малоинтересных мероприятиях и всего остального, что подразумевает владение крупной корпорацией. Я заложник всего этого. И ситуация меня бесит. Но, например, для того, чтобы выстрелить себе в голову из дробовика, я слишком жидок. Хотя иногда так и подмывает.

– Побойтесь Бога, Глеб! – очень серьезно взглянув на клиента, сказал Кузнецов. – Даже тень этой мысли не должна вас касаться.

После этого психолог достал из ящика заветный метроном и установил его на столе напротив миллионера.

– Очень хорошо все-таки, что вас ко мне направили. Не люблю такое говорить, не сделав свою работу, но для вас сделаю исключение…

– Это потому что я миллионер?

– Нет! – улыбнувшись, но резко сказал Аркадий. – Потому что человек вы хороший. И вы мне нравитесь. – После этих слов психолог запустил прибор. – Поэтому вас я починю обязательно! Давайте начнем с простого…

И Кузнецов, предварительно поведав Глебу о том, что его ждет, приступил к привычному ритуалу гипноза. Он знал, что в случае с миллионером все будет хорошо. Ну и, чего греха таить, лелеял надежду со временем стать частью свиты. Важной частью.

Сны о чем-то большем

К сожалению, с бизнесменом пришлось повозиться. Видимо, привычка критично относиться к любой информации сделала свое паскудное дело, и Глеб все никак не хотел входить в потустороннее состояние. Но, как уже говорилось выше, Кузнецов не зря ел свой хлеб. Повозившись, он все ж таки прогнал сознание клиента через очистительную процедуру, слегка увеличив даже время пребывания в небытии, чтобы закрепить эффект. После ухода миллионера и его охраны, подозрительно зыркнувшей на психолога, Аркадий остался наедине с легкой усталостью, всегда сопровождавшей его в моменты тяжелых случаев.

За окном продолжал лить противный мерзкий дождик из тех, что кажутся незначительными, но, если поверить в это, обмануться очень легко. А в качестве расплаты получить полностью мокрые ноги или даже подкладку верхней одежды. Кузнецов был уже немолод, чтобы недооценить последствия и, поддавшись искушению, нырнуть в холодную водную стихию, добежать до кафе и позавтракать второй раз, попутно убив время до визита следующего клиента, которым, кстати, должен был быть уже известный нам отец Серафим. Нет, нет и нет. Слабая мысль абстрагироваться от «летнего» дождика и рвануть в пампасы была убита психологом в зародыше.

Аркадий распластался в кресле для посетителей и полез в телефон. Однако повестка дня не отличалась разнообразием: все те же, что и всю последнюю неделю, месяцы, годы, проклятия в адрес мерзкой погоды, невыносимых условий бытия и властей, запрещающих расшатывать режим в той манере, которая бы приносила наибольшее удовлетворение гражданам с активной гражданской позицией. Даже котики и салаты куда-то пропали. Тоска… Психолог и не заметил, как уснул.

Обычно он никогда не ощущал своих сновидений. Но в этот раз объятия Морфея были настолько осязаемыми, что Кузнецов не поручился бы по пробуждении, какая из реальностей была более настоящей. Во сне ему было необычайно хорошо. В нем Аркадий переживал свой будущий отпуск в глухой деревеньке на Сицилии, вдали от крупных городов, в спокойной бухте с доминантой красивейшего собора на замшелых горах, помнящих и финикийцев, и древних греков, и римлян, а может быть, даже людей палеолита. И за все эти века и тысячелетия остающихся такими же зелеными и спокойными – немыми созерцателями бирюзы Тирренского моря и одиноких вулканов, сиротливо торчащих из водной стихии в ясные дни, а в не очень ясные скрывающихся за пеленой белых облаков, в смешной попытке раствориться в них без следа. Кузнецову снилось, что он только что вылез из теплой воды в приятное августовское пекло, сдабриваемое робким, но от этого не менее морским ветерком. Покинуть зыбкую стихию было даже приятно, потому что, приглядывая за дорвавшимися до моря мальчишками, ему пришлось проторчать в ней почти два часа, чтобы одновременно успокоить в себе гиперответственного родителя и вволю наиграться с детьми и, как следствие, успеть подмерзнуть. Но это было сущим пустяком. Потому что солнце в сочетании с аперолем не дает задумываться о бытовых мелочах. Оно провоцирует впитывать в себя счастье и источать его наружу.

Именно за этим занятием психолога и застал отец Серафим. Конечно, архимандрит не мог знать, каким думам предается Аркадий, но по его блаженному лицу догадался, что каким-то очень важным. Поэтому не стал мешать Кузнецову и, сев в хозяйское кресло, погрузился в себя, периодически поглядывая на своего спящего визави. Впрочем, длилось это недолго. Телепатически уловив чужое присутствие, Аркадий проснулся и ужасно сконфузился.

– Серафим, извините, ради Бога! Оплошал.

– Ради Бога – обязательно извиню! – улыбнулся монах. – Ничего страшного, – поспешно добавил он, – хорошему человеку не грех и поспать.

– Но мне все равно ужасно неудобно, – все же попытался оправдаться Кузнецов. На что батюшка только махнул рукой.

– Погода ужасная. Спал бы и спал.

– Не могу с вами не согласиться. Льет не переставая. Шереметьево намедни смыло.

– Да, я тоже видел картинки в интернете. Ужас!

– Будете чай? – спросил Аркадий и, не дожидаясь ответа, направился в кухонную зону.

– С удовольствием. Мне как обычно.

– Как вы сегодня? Что-то очень задумчивый, – ответил на свой же вопрос психолог, совершая традиционные чайные манипуляции.

– Есть такое. Только сам не пойму, чего больше в моем состоянии – духовного или психологического. Хотя раньше я бы не задумываясь ответил на этот вопрос.

– Значит, ответ все же очевиден? И вы зря себя накручиваете?

– Нет. Просто стал умнее и научился не рубить сплеча при выборе стратегических ответов, – с улыбкой сказал монах.

– Тогда давайте разбираться!

– Обязательно. Но для того чтобы понять природу моих страданий, нужно, чтобы вы тоже ответили на один вопрос.

Кузнецов как раз поставил чай перед клиентом и сделал приглашающий жест рукой.

– Итак, Аркадий, скажите, знаете ли вы, что такое Мамврийский дуб?

– Уфф… Ну и вопросы вы задаете, батюшка. Куда мне? Нет, не знаю.

– А между тем это очень интересное дерево. И, думается, его изображение вы видели неоднократно. По крайней мере, если когда-нибудь видели икону Троицы. Но поскольку вы русский человек, то смею предположить, что рублевский вариант вам точно должен быть знаком?

– Можете не сомневаться, – заверил собеседника Аркадий.

– Тогда вы видели и изображение дерева из дубравы Мамре, или, как его еще называют, Мамврийского дуба. Растение это примечательно тем, что, согласно Ветхому Завету, именно под ним Троица в виде трех ангелов явилась патриарху Аврааму и пообещала ему рождение сына, от которого произойдет великий народ. И там же был заключен первый договор между Богом и людьми, знаком которого стало обрезание.

– Как интересно! Но какое отношение это дерево имеет к нашей с вами беседе?

– Очень даже прямое. – Монах задумался, как бы подбирая слова или пытаясь принять решение, стоит ли продолжать начатую мысль. Но, решив, что и так уже очень далеко зашел, продолжил: – Дерево это существует до сих пор.

– Да вы что! Сколько же ему лет?

– Чуть больше четырех тысяч.

– Как такое может быть? Деревья, если только они не секвойи, так долго не живут.

– Ваш скептицизм вполне понятен, но здесь предание вполне точно – дуб есть, и он тот самый, под которым Авраам говорил с Богом. Только дерево очень, очень старое и за двадцатый век практически полностью высохло. Тем не менее еще пару десятилетий назад умудрялось сохранять живые листья.

– Не очень похоже на правду. Вы эти листья своими глазами видели?

– Нет, я видел фотографии, где они еще есть, датируемые девяностыми годами прошлого века. Фотографии цветные, ошибиться невозможно. И сам дуб, точнее то, что от него осталось, я тоже видел. К сожалению, он весь высох, правда успев дать два небольших отростка. Я застал их в тот момент, когда они были не длиннее двадцати-тридцати сантиметров и, честно говоря, не внушали оптимизма. Сейчас, насколько мне известно, дети дерева из дубравы Мамре уже подросли и выглядят более уверенно.

– Смотрите, как хорошо. Почему же тогда вы впадаете в пессимизм?

– И до этого дойдем, доктор.

Отец Серафим продолжал упорно называть Кузнецова доктором. Тот поначалу отнекивался от медицинской степени, но потом понял, что бороться бесполезно, и перестал обращать внимание на свой новый титул.

– Дело в том, – продолжил монах, – что дуб помимо живого напоминания о временах патриарха Авраама имеет еще одну функцию. Для всего православного мира он служит своеобразным индикатором, наравне с Благодатным огнем и Афоном. Потому что существует предание, возникшее на волне всеобщего увлечения эсхатологией где-то в конце Средних веков. Тогда заканчивалась Пасхалия, которую никто не решался продлевать, а также подходило к концу шестое тысячелетие от сотворения мира, начиналось седьмое, и очень многие, как в православном, так и в католическом мире, ждали неизбежного Апокалипсиса. Волнительные ожидания привели к тому, что возникла, если можно так сказать, система индикации, знаки которой должны просигнализировать, что вот оно – конец мира близко. И дуб вошел в число этих маркеров.