Читать онлайн Эдгар Хантли, или Мемуары сомнамбулы бесплатно

Charles Brockden Brown

Edgar Huntly; or, Memoirs of a Sleep-Walker

Перевод с английского языка и вступительная статья Е. О. Пучковой

© Пучкова Е. О., вступительная статья, перевод на русский язык, 2023

© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2023

© Оформление. Т8 Издательские технологии,2023

Чарльз Брокден Браун, «Отец американского романа»

Не может быть счастлив по-настоящему тот, кто не изведал ужаса.

Торнтон Уайлдер. «День Восьмой»

Настоящий ужас – это когда видишь что-то знакомое, но настолько измененное, что едва его узнаешь.

Рэй Брэдбери. «Октябрьская страна»

…мы не можем не принести дань нашей признательности тому, кто умеет вызвать в нас столь сильные чувства, как страх и сострадание.

Вальтер Скотт

Чарльза Брокдена Брауна, наименее известного в нашей стране из всех знаменитых писателей США, историки литературы называют «отцом американского романа», а Натаниэль Готорн в рассказе «Чертог Фантазии» (The Hall of Fantasy, 1842), описывая галерею, в которой находятся статуи и бюсты «повелителей и полубогов воображения», наряду с великими писателями прошлого – Эзопом, Гомером, Данте, Сервантесом, Шекспиром – помещает туда и бюст Брауна, автора первых американских романов, имевших признание не только в США, но и в Европе, родоначальника психологической линии американской прозы (Эдгар По, Натаниэль Готорн, Герман Мелвилл, Уильям Фолкнер и др.) и массовой «психопатологической» беллетристики XX века (Стивен Кинг).

Чарльз Брокден Браун родился 17 января 1771 года в многодетной семье (дочь и пять сыновей) зажиточного купца-квакера в Филадельфии – крупном центре колонизации Америки и одном из наиболее значительных очагов сопротивления англичанам в годы войны за независимость.

До шестнадцати лет будущий писатель посещал квакерскую школу, где получил хорошее гуманитарное образование, овладел греческим и латынью, а также впитал такие постулаты квакеров, как религиозная терпимость, равенство всех людей перед богом, уважение к человеческой личности. Все это оказало сильное влияние на его взгляды. Будучи мальчиком хрупким и болезненным, он сторонился игр сверстников и все свободное время посвящал книгам: «Кентерберийские рассказы» Чосера, «Смерть Артура» Томаса Мэлори, пьесы Шекспира (потом в его произведениях будут возникать мотивы и аллюзии на них), произведения, в которых рассказывалось об утопиях, вымышленных странах с идеальным общественным устройством… Они сформировали у Брауна широкий круг интересов: кроме художественной литературы, он полюбил архитектуру, географию, сам рисовал карты – в том числе придуманных им земель. В пятнадцать лет Чарльз начал писать стихи, подражая, по его собственному признанию, Александру Попу.

Юность Брауна пришлась на драматическое время. Он принадлежит к тому поколению американцев, чье становление происходило после революции, когда уже появилось осознание того, что в процессе нового исторического опыта происходит существенная трансформация категорий и принципов Просвещения. Для американского Просвещения победа в войне за независимость, длившейся с 1776 по 1783 год, стала торжеством идеалов, воплощенных впоследствии в тексте Декларации независимости: «Мы считаем очевидными следующие истины: все люди сотворены равными и все они одарены своим Создателем некоторыми неотчуждаемыми правами, к числу которых принадлежат жизнь, свобода и стремление к счастью».

Воодушевленный патриотическими настроениями, Браун задумывает написать три эпические поэмы, собираясь посвятить каждую из них эпохальному событию в истории Нового Света: открытию Америки Колумбом, покорению испанцами Мексики, покорению Перу.

Однако родители не одобряли желание сына заниматься литературой и после окончания школы отправили его в адвокатскую контору Александра Уилкокса получать профессию, способную, по их мнению, обеспечить солидное материальное и общественное положение. Там он работает с 1787 по 1792 год, пока не решает оставить профессию юриста, не приносившую ему удовлетворения. Мысль о том, что в адвокатской практике придется идти против своих нравственных принципов и стать «неразборчивым защитником правых и виноватых», угнетала его. И он решает отныне посвятить жизнь литературе.

Литературная карьера Чарльза Брокдена Брауна началась в 1789 году, когда с августа по ноябрь он опубликовал в филадельфийском «Коламбиан мэгэзин» серию эссе под общим названием «Рапсодист», написанных под очевидным влиянием публицистики Стила и Аддисона. В «Рапсодисте» Браун впервые сформулировал свою литературную задачу: «…завладеть вниманием и очаровать душу тех, кто обдумывает и размышляет».

В эти же годы Браун становится членом литературного клуба «Бел-Летр», где знакомится с Элией Хаббардом Смитом, изучавшим в то время медицину в Филадельфии, который впоследствии станет его близким другом и окажет большое влияние на его мировоззрение.

Решение столь радикально изменить свою судьбу далось Брауну нелегко, как и переезд во время эпидемии желтой лихорадки в 1793 году из Филадельфии в Нью-Йорк, чтобы там, в литературной Мекке Америки, добиться успеха. К тому времени он был уже вхож в литературные круги, общался с близкими ему по духу и интересам людьми (в частности, с драматургом Уильямом Данлэпом, ставшим автором первой биографии Брауна). Тогда же он начал печататься.

В 1794 году Браун пишет поэму «Преданность» и вскоре приступает к работе над «Филадельфийским романом», который литературоведы считают прообразом завязки романа, вышедшего в светлишь в 1799 году под названием «Артур Мервин, или Воспоминания о 1793 годе».

А в 1798 году он публикует трактат «Алкуин», замысел которого был навеян идеями Мери Уолстонкрафт, жены видного английского мыслителя, прозаика и публициста Уильяма Годвина и матери Мери Шелли (автора знаменитого «Франкенштейна»), став одним из первых американских писателей, выступивших в поддержку равноправия женщин.

Годы, прошедшие между публикациями «Рапсодиста» и первой частью «Алкуина» (вторая часть вышла после смерти писателя), были для Брауна периодом активной публицистической работы и интеллектуального роста. Круг его общения ширится, он знакомится с оказавшимися в Америке непосредственными участниками революционных событий во Франции, занимается французским, читает Вольтера, Монтескье, Руссо, Дидро. И, конечно же, внимательно следит за современной американской литературой. Ее состояние во многом определял начавшийся в Европе кризис просветительства, о чем свидетельствовало появление сентименталистского романа, приобретшего популярность во многом благодаря Сэмюэлю Ричардсону.

Не менее популярен был в Америке и готический роман, своим появлением на свет также обязанный Англии. В значительной степени он возник в результате возрождения в стране интереса к культуре Средневековья и нового отношения к готике. Одновременно растет сомнение во всемогуществе просветительского «царства разума», а в эстетике категория «прекрасного», основанная на рационалистской четкости и ясности, уступает место категории «возвышенного», которое апеллирует к чувству и воображению.

Новые научные теории и философские идеи, перемены в художественном сознании отозвались в прозе Брауна интересом к странным, болезненным состояниям психики, к нарушению привычного порядка во внутреннем мире человека.

Рационалистская картина мира менялась, и вместо убежденности в понятности и познаваемости окружающего возникало понимание, что действительность полна непознанного, пугающего, трансцендентного, а также росла и убежденность в том, что человеческую душу нельзя понять, человеческие поступки невозможно предугадать – они иррациональны.

Готический роман (называемый также «романом ужасов» или «черным романом») как никакая другая литературная форма отвечал новым общественным потребностям – показать бессилие человека перед лицом могучих таинственных и злых сил. Как правило, для готического романа характерны средневековая тематика, фантастические и таинственные сюжеты, мрачный колорит, способные вызвать одну из самых сильных человеческих эмоций – страх, страх перед непонятным и необъяснимым.

Исследователи выделяют две школы европейского готического романа, которые отличаются трактовкой природы сверхъестественного. Писатели, относящиеся к первой школе (Хорэс Уолпол, Клара Рив, Мэтью Грегори Льюис), описывали сверхъестественное как результат действия сил, сущность которых недоступна человеческому разуму. Писатели же второй школы (Анна Радклиф, Шарлотта Смит) утверждали, что миром управляют разум и законы природы, а то, что вызывает страх, возникает лишь в сознании человека. Брауну ближе была позиция писателей второй школы.

Готических романов в то время выходило очень много, но в подавляющем большинстве это были книги эпигонов признанных мастеров жанра: такие произведения не отличались ни талантом, ни силой воображения. В статье «О причинах популярности романа» Браун иронически замечает, что многие современные романы «переполнены убийствами, привидениями, звякающими цепями, трупами, скелетами, старыми замками и сырыми темницами». Критикуя ремесленников от литературы, нещадно эксплуатировавших приемы готического романа, Браун не отрицал его эстетику и неоднократно обращался к ней в своем творчестве. В готическом романе Брауна привлекал повышенный драматизм, достигавшийся благодаря введению элемента таинственного в произведение. Но он дает таинственному рационалистическое объяснение. По словам исследователя творчества писателя, «мир, с которым сталкиваются его герои, – это по преимуществу мир естественный, и ощущение тайны и ужаса определяется не столько самим внешним миром, сколько внутренними движениями души героев».

С 1798 по 1801 год Браун публикует шесть романов: в сентябре 1798 года выходит «Виланд, или Превращение» (Wieland; от, the Transformation), в следующем году были опубликованы «Ормонд, или Тайный свидетель» (Ormond; or, the Secret Witness), первая часть романа «Артур Мервин, или Воспоминание о 1793 годе» (Arthur Mervyn; or, Memoirs of the Year 1793) и «Эдгар Хантли, или Мемуары сомнамбулы» (Edgar Huntly; or, Memoirs of a Sleep-Walker). В том же 1799 году он начинает издавать два литературных журнала – «Манели мэгэзин» и «Америкой ревью». Романный период творчества Брауна заканчивается в 1801 году публикациями романов «Клара Ховард» (ClaraHoward, 1800) и «Джейн Тальбот» (Jane Talbot, 1801), в которых писатель обращается к проблемам современного брака, но два последних романа слабее четырех первых, на которых и зиждется репутация Брауна.

Первый и самый известный его роман «Виланд» вышел, когда писателю было 27 лет. В предисловии к роману Браун подчеркивает, что его цель – не корысть или «быстротечная слава», а желание «наглядно представить некоторые важные явления нравственной природы человека».

Роман основан на реальном происшествии – истории фермера из штата Нью-Йорк, убившего свою семью в приступе религиозного фанатизма.

«Виланд» открывается рассказом о пожаре, в котором гибнет отец Теодора и Клары Виланд. Злодей Карвин, используя дар чревовещания, расстраивает свадьбу Клары и доводит до умопомешательства Теодора, которому кажется, что он слышит «голос свыше», повелевающий убивать (очевидная отсылка к «Макбету»). Теодор убивает жену, детей, пытается убить сестру, от ее криков разум возвращается к нему, но лишь для того, чтобы он смог осознать ужас содеянного. Смерть становится для него избавлением. Роман написан в эпистолярной форме, повествование ведется от лица Клары Виланд, сестры Теодора.

Главный злодей романа, сеятель зла и разрушения Карвин, соблазняет служанку Клары, становится причиной гибели семьи Виланда и его самого, он преследует и терроризирует Клару, настраивает ее против жениха. Все, что делает Карвин, – для него игра, забава; он испытывает удовольствие, подобно кукловоду, «дергая» всех за «ниточки» и заставляя играть ту роль, какую ему захочется. Исследователи считают, что в образе Карвина есть черты Дон Жуана и одновременно – злодея из готического романа (как, например, героев А. Радклиф).

Следующим Браун задумывал роман «Карвин». Однако замысел остался нереализованным – были написаны и опубликованы лишь в 1805 году несколько отрывков из предполагаемой книги «Воспоминания Карвина, чревовещателя». По замыслу автора, новый роман должен был предшествовать «Виланду», показывая предысторию Карвина – его молодость, проведенную в Ирландии.

Роман «Ормонд, или Тайный свидетель» представляет собой послание Софии Куртланд, подруги героини романа, Констанции Дадли, некоему господину Розенбергу в Германию. Сама София в описываемых ею событиях практически не участвует (она появляется лишь в самом конце), и с ее письмом, дополненным оценками и комментариями Констанции и некоторых других действующих лиц, читатель знакомится в изложении Констанции.

В основе сюжета – идея соблазнения. За Ормондом тянется шлейф историй о его любовных победах, имеющих нередко трагические последствия (его любовница, которую он бросил ради Констанции, кончает жизнь самоубийством). Но Констанция – вовсе не Кларисса Ричардсона, невинная девушка, оказавшаяся жертвой злодея: это «новая женщина», чей образ создан Брауном под влиянием идей просветителей и прежде всего Мери Уолстонкрафт. Отец Констанции, Стивен Дадли, дал дочери прекрасное образование, недоступное женщинам в те годы. Идеалы разума, привитые Констанции отцом, стали ей опорой в нелегких жизненных ситуациях, которых на ее долю выпало немало. Научившись стоически выносить удары судьбы, Констанция не ожесточилась, не озлобилась, она продолжает верить, что с помощью разума можно преодолеть любые тяготы и беды, осмысляя их и находя выход из любой, самой сложной ситуации.

Вера в неограниченные возможности разума сближает Констанцию с Ормондом, наделенным блестящими способностями и мощным интеллектом. В образе этого героя Браун показывает, какую опасную форму может приобрести теория «разумного эгоизма», получившая распространение во второй половине XVIII века. Воспылав страстью к Констанции, Ормонд решает добиться ее любым способом, вплоть до убийства ее отца, в котором видит главное препятствие для своего союза с ней. Талант перевоплощения помогает ему творить злодеяния. Меняя обличье и голос, он проникает в тайны людей, а затем использует это им во вред, и они беззащитны против его дьявольского ума.

Браун, таким образом, представляет в Ормонде и Констанции две ипостаси разума, который, в зависимости от нравственного содержания, выступает то как орудие добра, то как орудие зла, выявляя, в сущности, кризис просветительского мировоззрения.

В герое романа «Артур Мервин, или Воспоминания о 1793 годе» Браун предпринял попытку изобразить двойственность человеческой натуры, сочетающей в себе и добро, и зло. Подзаголовок романа отсылает читателя не к Великой французской революции, а к событиям 1793 года, когда в Филадельфии разразилась эпидемия желтой лихорадки, жертвами которой стали около двух с половиной тысяч человек, что чрезвычайно много для того времени.

Самые сильные страницы романа – описание людей, охваченных страхом, в городе, где, казалось, сам воздух был пропитан кошмарным сладковатым запахом смерти (мертвецов жгли на улицах, запах отбивал только табак, и даже дети не выходили на улицу без сигар…). Все это передано Брауном с удивительной, подчас пугающей психологической выразительностью, заставляющей вспомнить «Дневник чумного года» Д. Дефо.

Картины эпидемии и человеческого отчаяния подчеркивают противоречивость характера главного героя – Артура Мервина. Он родился в сельской местности и обладал от рождения чистой и наивной душой. Однако суровая реальность жизни изменила его. В результате жизненных испытаний он отступает от высших нравственных принципов, не согласующихся с корыстными побуждениями, которые становятся доминирующей чертой его характера.

С новой стороны открылась американская действительность в романе Брауна «Эдгар Хантли, или Мемуары сомнамбулы». В предисловии к роману Браун подчеркивает, что главное направление художественного поиска для него – «подлинная американская жизнь». «Во всяком случае, автор вправе вменить себе в заслугу стремление заинтересовать читателя и привлечь его симпатии средствами совсем иными, нежели те, которыми пользовались предшественники, – утверждает он. – Наивные суеверия, давно изжившие себя нравы, готические замки, несбыточные фантазии и вызывающие манеры – все эти атрибуты уходящего века пусть остаются в прошлом. Ведь нам куда ближе противостояние с индейцами и всевозможные опасности, подстерегающие путника на Диком Западе, – для уроженца Америки было бы непростительно обойти это своим вниманием. Сей живительный источник и вдохновил автора снова взяться за перо, дабы ярко и достоверно изложить на бумаге мысли и чувства, навеянные нашим новым миром».

В романе Браун вновь обращается к своей излюбленной теме раздвоенности человеческой психологии (на этот раз имеющей форму сомнамбулизма). Формально детективный роман выстроен как тонкий психологический этюд: ужас нагнетается описанием череды таинственных трагических событий, органично вплетенных в реалии современной автору Америки.

Действие романа относится к 1787 году, когда вокруг западных земель разгорелась острейшая борьба, сопровождавшаяся истреблением и оттеснением на запад индейских племен. Пытаясь найти убийцу друга, главный герой оказывается вовлеченным в невероятную цепь событий и стечения обстоятельств. Неподдельный ужас смещенного сознания сомнамбулы, борющегося с наваждениями, а также чувства и мысли смертельно испуганного человека переданы в романе особенно впечатляюще.

Совершенное владение искусством создавать и поддерживать нужное настроение придает ужасам Брауна пугающую правдоподобность. Несколько зловещих штрихов – и читатель погружается в атмосферу присутствия потусторонних сил, которую ощущает почти физически. Эстетика произведения ориентирована главным образом на эмоциональное воздействие. Моральные, социальные и психологические размышления трансформируются у Брауна в новую разновидность готики – психологический готический роман, вызывающий horror к сознании и в душе человека.

Ни в какой другой книге Брауна нет столь запутанного сюжета, как в «Эдгаре Хантли». Ни в какой другой книге Брауна нет так много убийств, загадочности и тайн – недаром исследователи называют это произведение самым характерным готическим романом писателя: даже «Виланд» оттесняется на второе место по психологической глубине и убедительности. «Эдгар Хантли» – не просто роман в некогда модной манере: здесь типичные приемы готического романа использованы в новом антураже, с новой целью, и проложен мостик от готики в духе Уолпола и Радклиф к психологической готике Готорна и По.

Романы «Клара Хоуэрд, или Энтузиазм любви» и «Джейн Тэлботт» во многом не похожи на предыдущие книги Брауна: здесь есть счастливый конец и они лишены драматизма, присущего более ранним романам.

В 1804 году Браун женился, пытался заняться бизнесом, а в 1810 году скончался от туберкулеза. По одной из легенд, которые сопровождали Брауна всю жизнь, за несколько лет до смерти он написал трагедию, которую потом сжег, а пепел хранил в табакерке на письменном столе…

Влияние творчества Ч.Б. Брауна на развитие американской готической традиции невозможно переоценить.

Будучи настоящим художником, Браун всегда стремился наиболее полно выразить и показать идею, мысль, чувство, настроение, образ, внутреннее состояние человека, используя достижения предшественников и одновременно трансформируя традиции английского готического романа.

Браун творчески соединяет поэтику готического романа с проблемами современной ему Америки, одновременно достигая высокого уровня генерализации, что вызывало восхищение его современников и писателей более позднего времени как в Европе, так и в самой Америке.

Прозой Брауна восхищались его соотечественники: Роберт Берд и Джордж Липпард, Натаниэл Готорн и Джон Уиттьер, Эдгар По и Говард Лавкрафт. В рассказе «Колодец и маятник» По делает отсылку к одной из глав романа «Эдгар Хантли», а в рассказах «Маска Красной Смерти» и «Король Чума» ощутимо влияние «Артура Мервина». Не менее тепло приняли Брауна в Великобритании. О нем восторженно отзывались Уильям Годвин и Джон Китс, Вальтер Скотт и Уильям Хэзлитт, Мери Шелли признавала зависимость «Франкенштейна» от книг Брауна. Томас Лав Пикок рассказывал, что Перси Биши Шелли в список из шести самых любимых своих книг внес, вместе с «Фаустом» Гёте и «Разбойниками» Шиллера, «Виланда», «Ормонда», «Эдгара Хантли» и «Артура Мервина». Именно с Брауна, по мнению М. Белла, «начинается история американской литературы, история ее настоящего развития как серьезной формы художественного творчества».

Елена Пучкова,

кандидат филологических наук,

член СП России,

член Гильдии «Мастера литературного перевода»

К читателю

Весьма лестные отзывы, коими общественность удостоила «Артура Мервина»[1], побудили автора продолжить диалог с читателем и представить миру еще одно свое творение.

Америка открыла новые перспективы естествоиспытателям и политикам, но «певцы человеческих душ» пока редко обращаются к американской тематике. Наша страна, сильно отличающаяся от старушки Европы, способна дать пытливому уму немало пищи для размышлений, достаточно проявить лишь толику любопытства. Этот разнообразный и неистощимый источник насыщает фантазию и воспитывает душу, а потому автор решил описать ряд приключений, возможных только в условиях нашей страны и связанных с весьма распространенным, но пока неразгаданным психическим недугом.

Во всяком случае, автор вправе вменить себе в заслугу стремление заинтересовать читателя и привлечь его симпатии средствами совсем иными, нежели те, которыми пользовались предшественники. Наивные суеверия, давно изжившие себя нравы, готические замки, несбыточные фантазии и вызывающие манеры – все эти атрибуты уходящего века пусть остаются в прошлом. Ведь нам куда ближе противостояние с индейцами и всевозможные опасности, подстерегающие путника на Диком Западе, – для уроженца Америки было бы непростительно обойти это своим вниманием. Сей живительный источник и вдохновил автора снова взяться за перо, дабы ярко и достоверно изложить на бумаге мысли и чувства, навеянные нашим новым миром, а насколько удалось это сделать, предоставляю судить свободомыслящему и беспристрастному читателю.

Ч.Б. Б.

Глава I

Итак, мой друг, я приступаю. Преодолев волну неуверенности и шквал удивления, я готов исполнить свое обещание. Теперь я свободен от беспокойства и внутренней дрожи. Драма подошла к подобию развязки, и события, отвлекавшие меня, дали мне передышку.

До сих пор я просто не смог бы совладать с пером, не сумел бы справиться со своими чувствами и абстрагироваться от сцены, перманентно маячившей перед моим мысленным взором. А пытаясь забежать вперед, я бы лишь удалялся от того, что составляло предмет моих опасений и надежд.

Но даже и теперь могу ли я поручиться, что волнение не помешает мне осуществить задуманное? Что я способен восстановить последовательность событий, избежав неясностей и путаницы? Что история, которую я собираюсь рассказать, снова не захлестнет меня и эмоции не затуманят повествование, дабы оно оставалось свободным и связным? И все-таки лучшего момента, чтобы начать, у меня не будет, я знаю. Возможно, время умерит мою горячность, вернет мне покой и равновесие, но для этого придется пожертвовать частью воспоминаний. Чем большую власть я обрету над словами, тем меньше смогу контролировать свои чувства. Чем более плавно и неторопливо поведу рассказ, тем труднее мне будет вспомнить все детали и изложить события в их взаимосвязи с необходимой ясностью и точностью.

О, почему мы так далеко друг от друга?! Будь вы рядом со мной, я отложил бы бездушное перо в сторону и поведал бы вам обо всем из уст в уста. Фразам, запечатленным на бумаге, недостает жизни, а в непосредственной беседе я восполнил бы жестами и взглядами то, что не в силах выразить слова. Увы, я знаю, что это невозможно. Заполнить лакуну живого общения мне не дано. Но и оставить вас в неведении было бы оскорбительно по отношению к вам. А потому придется довериться перу и почтовой службе, ибо только так я могу общаться с вами.

Вроде бы и расстались мы совсем недавно, но какое смятение, сколько волнений я претерпел за это время! Какое просветление осенило меня, позволив осознать мое собственное невежество по отношению к другим и к самому себе! Какой решительный и резкий переход от неуверенности к знанию!

Однако позвольте мне собраться с мыслями. Позвольте совладать с собой, чтобы рука моя была тверда, когда я начну писать. Позвольте выстроить по порядку события, которые лягут в основу повествования. Нет нужды просить о вашем внимании. Уолдгрейв был дорог нам обоим, и его загадочная гибель одинаково мучительна для нас. Эта кровавая драма пробуждает одновременно и печаль, и желание мести, и любопытство. Читая сие послание, вы испытаете леденящий ужас и проникнетесь глубоким состраданием. Вы будете содрогаться вместе со мной в предчувствии беды, будете плакать моими слезами, я проведу вас через все испытания и опасности. Кому как не вам, сестре моего друга, удостоившей меня своим расположением, могу я адресовать эти строки.

Не стоит вспоминать, с каким нежеланием я покинул вас. Добраться домой к вечеру я мог, лишь отправившись в путь на рассвете, но общение с вами было так драгоценно для меня, что я наслаждался им до последнего момента. Необходимость требовала, чтобы я вернулся во вторник после восхода солнца. Ночное путешествие не причинило мне сколько-нибудь значительных неудобств. Воздух был морозный, но для идущего быстрым шагом путника это не помеха. В силу своего характера я предпочитал идти не при свете дня, а под покровом ночи, когда на дороге безлюдно и все вокруг овеяно романтикой.

С наступлением сумерек я был в десяти милях от дядиного дома. Темнота все сгущалась, а я продолжал свой путь, постепенно погружаясь в меланхолию. Окрестные пейзажи и время суток вызвали в памяти образ утраченного друга. Я вспоминал его черты, тембр голоса, жесты и с непередаваемым трепетом размышлял над обстоятельствами его гибели.

Все это вновь наполнило меня терзаниями и недоумением. В который раз я задавался вопросом: кто убийца? Мог ли сам Уолдгрейв чем-то спровоцировать его на такое деяние? Нет, только не Уолдгрейв. Он сочетал в себе множество истинных добродетелей. Был благочестив, всегда стремился помогать ближним. Все, кому довелось пересекаться с ним, не раз отмечали его добрую, деятельную волю. Друзей у него было немного, ибо жил он скромно и замкнуто, но представить, что кто-то враждовал с ним, совершенно невозможно.

Я припомнил подробности нашей последней беседы: свое беспокойство, настоятельные уговоры отложить злосчастное путешествие до утра, его необъяснимое упрямство, решимость отправиться пешком на ночь глядя, в непогоду, – и к какой ужасной беде это все привело.

Первое сообщение о трагедии, безумная жажда мести и неуемное горе, владевшие мною, бесплодные поиски виновного, мои полночные блуждания и грезы под сенью рокового вяза, – все было пережито вновь и наполнило меня болью. Я слышал пистолетный выстрел, видел тревогу Инглфилда и суетящихся слуг, которые с зажженными факелами сбежались на зов. Я смотрел на моего мертвенно-бледного друга, распростертого на земле, на его смертельную рану, а рядом с ним не было никаких зримых следов убийцы, никаких знаков того, куда тот мог бы скрыться, никакого орудия преступления, и ничто не указывало на возможные мотивы вражды.

Я склонился над умирающим, он был без сознания и не мог ни узнать меня, ни открыть причину произошедшего. Сопроводив останки моего друга к месту погребения, я потом не раз размышлял у его могилы о поисках убийцы, для чего готов был сделать все возможное. Но мои усилия по-прежнему не давали никакого результата.

Нет нужды напоминать вам о прошлом. Рассудок и время, казалось, разрушили магическую стену, из-за которой я был глух к велениям долга и призывам благоразумия. Агония воспоминаний, провоцировавших меня на необдуманные поступки, прекратилась, я уже больше не вынашивал кровавые планы. Мрак почти рассеялся, и в душе моей воцарился свет, дарующий радость, какую я не испытывал прежде.

Однако теперь, владевшее мной в тот горестный период уныние, отразившись в моих воспоминаниях, вновь вернуло меня к тем трагическим событиям. Я опять преисполнился уверенностью, что установить, кто поднял руку на моего друга, еще возможно и что преступник должен за это ответить. Воздержаться от поисков или отказаться от возмездия – значит не выполнить мой долг перед Богом и людьми. Во мне постепенно созрело намерение снова побывать у вяза – еще раз осмотреть землю, внимательно изучить ствол. Но что я надеялся найти? Ведь все уже сто раз изучено и осмотрено. Разве не облазил я соседние рощицы, не обследовал близлежащие ручьи и речушки, обрывы и расселины – все, что располагалось рядом с местом кровавой трагедии?

Позже я со стыдом и раскаянием вспоминал о своем поведении, но тогда мой растерянный разум побуждал меня продолжать поиски – я считал это благоразумным. Времени, прошедшего со дня моего отъезда, было достаточно, чтобы многое изменилось. То, что раньше казалось бесполезным, теперь могло бы привести меня к вожделенной цели. В отсутствие мстителя убийца, прежде державшийся подальше от места преступления, теперь мог безбоязненно наведаться к роковому вязу. Не ожидая и не опасаясь моего возвращения, он с немалой долей вероятности даже в этот самый момент мог быть там, где совершил свое черное дело.

Этому рецидиву моего безумия нет оправданий. И все же, вернувшись после продолжительного отсутствия туда, где мне довелось стать невольным участником трагических событий и испить полную чашу душевных мук, я разбередил незажившую рану. Ночь, мерцание звезд, все вокруг окутано кромешной тьмой, не позволявшей мне отвлечься от образов, которые рождались в моем воображении, – наверное, этим в какой-то степени можно объяснить воскрешение чувств и намерений, овладевших мной после смерти Уолдгрейва и покинувших меня на то время, что я был с вами.

Роковой вяз, как вы знаете, находится посреди уединенной дороги на границе с Норуолком, рядом с домом Инглфилдов и в трех милях пути от имения моего дяди. Ведомый необъяснимой потребностью вновь побывать на месте трагедии, я петлял по полям, путешествие затягивалось, но это, как и скорое приближение утра, меня нисколько не волновало – все равно возвращаться домой до восхода солнца не было нужды.

Я шел быстрым шагом, хотя время позволяло мне немного умерить пыл и предаться трезвому размышлению. Так, следуя намеченным путем, я несколько раз притормаживал, чтобы обдумать в обволакивающей темноте события, которые были столь важны для меня и в разгадке которых я мог обрести счастье, это давало мне удовлетворение – правда, с оттенком скорби. Несмотря на бездорожье и многочисленные препятствия, я, хорошо зная эти места, продолжал идти вперед, взбирался по уступам, продирался сквозь заросли ежевики, перескакивал через ручьи и плетни, чтобы не отклониться от курса, пока не достиг прячущейся в темноте скал тропинки, которая вела к дому Инглфилда.

Вскоре я различил в полумраке обширную крону вяза. Как ни плохо было видно, я в этом не сомневался. Месторасположение, внушительные размеры, форма ствола, полукруглый шатер из раскидистых ветвей делали дерево заметным издалека. Чем ближе я подходил, тем сильнее билось сердце.

Я старался разглядеть ствол и землю под сенью ветвей. Постепенно они вырисовывались все отчетливее. Но не только это попало в поле моего зрения. Что-то еще – какое-то мимолетное движение – бросилось мне в глаза. Я вздрогнул и остановился.

Случайный наблюдатель не обратил бы внимания на такую мелочь. А для меня все наполнилось огромным смыслом. Сразу вернулись мои догадки и подозрения. То было движение человека, который имел отношение к судьбе Уолдгрейва и мог привести меня к таинственному вершителю этой судьбы! Но как мне себя вести? Неосторожным приближением я встревожил бы его. Он мгновенно обратился бы в бегство и уже навсегда оказался бы вне моей досягаемости.

Я неслышно сошел с дороги на обочину. Бесплодная земля была усеяна камнями, разбросанными среди карликовых дубов и кедров, – символов ее плачевного состояния. За ними я мог, оставаясь незамеченным, наблюдать и даже приблизиться настолько, чтобы хорошо рассмотреть человека, которого заметил у вяза.

Заходящая луна, уже почти достигшая горизонта, неожиданно пришла мне на помощь, озарив землю прощальным светом. Теперь я смог отчетливо увидеть мужчину, высокого и крепкого. Приглядевшись, я понял, что он копает землю. Закрученная вокруг талии и ниспадавшая до середины бедер фланелевая ткань прикрывала его наготу. Остальное тело было обнажено. Он, определенно, не принадлежал к числу тех, кого я знал.

Вид незнакомца, сильного и необычного, к тому же полуголого и занятого столь странным делом в такое время и в таком месте, потряс меня до глубины души. Это было непонятно и загадочно. Уж не разрывал ли он чью-то могилу? Какую цель он преследовал: хотел что-то найти или пытался спрятать? И как поступить мне: следить за ним издалека, не выдавая себя, или направиться прямо к нему и силой либо угрозами заставить все объяснить?

Прежде чем я пришел к какому-то решению, он перестал копать – отбросил лопату и сел на землю в вырытой яме. Казалось, он погрузился в размышления, но ненадолго, ибо вскоре ночную тишину нарушили его безудержные рыдания, сначала редкие и приглушенные, потом все более громкие и неистовые. Какая сердечная мука могла вызвать столь безутешную печаль? Никогда мне не доводилось видеть такого душераздирающего проявления безудержного горя и отчаяния.

Что я должен был думать? На какое-то время, изумленный, я застыл в оцепенении. Искренние чувства всегда глубоко трогали меня. Каждый новый выплеск его скорби отдавался болью в моем сердце и слезами, навернувшимися на глаза. Я немного продвинулся вперед и затаился под покровом ночи. Благоразумие покинуло меня, я проникся состраданием к человеку, которого долг велел мне преследовать, и уже готов был броситься к нему.

Но тут его стенания прекратились, и я замер на месте. Он снова взял лопату, вскочил на ноги и стал усердно и расторопно забрасывать яму землей, как будто почувствовал, что за ним наблюдают, и хотел что-то скрыть от постороннего взгляда. Что было делать: обнаружить свое присутствие и, приблизившись, схватить его за руку? Однако, не зная его намерений и опасаясь возможной реакции на мое неожиданное появление, я заколебался. Не осмеливаясь подойти к нему, я все же решился его окликнуть.

– Эй! – закричал я. – Кто здесь? Что вы тут делаете?

Он остолбенел, уронил лопату и, чуть пригнувшись, устремил взгляд в мою сторону. Теперь разговора и объяснений было не избежать. Я собрал все свое мужество, чтобы выйти из укрытия и начать расспросы.

С минуту он, судя по его позе, прислушивался и присматривался. Хотя я находился прямо перед ним, он вел себя так, словно не видит меня. А потом опять взялся за лопату и с еще большим усердием принялся засыпать яму. Я был удивлен его странным поведением и слегка растерялся. Мне ничего не оставалось, как просто молча стоять рядом и следить за тем, что он делает.

Засыпав яму, он опять опустился на землю, огласив окрестности еще более горькими рыданиями, чем прежде. Спустя короткое время этот новый приступ его неуемной скорби, казалось, закончился. Он поднялся, подхватил лопату и направился прямо ко мне.

Я уже собрался заговорить с ним, но он прошел мимо, похоже, не заметив меня, хотя едва не задел мою руку. Взгляд его блуждал непонятно где. Вблизи своим ростом и мускулистостью он производил еще более внушительное впечатление, однако почти полное отсутствие на нем одежды, полумрак и мои путаные мысли не позволяли мне рассмотреть его получше. Он сделал несколько быстрых шагов вдоль дороги, а затем, внезапно метнувшись в сторону, исчез среди камней и кустарников.

Я не мог двинуться с места, как будто врос в землю, и лишь провожал его взглядом, пока он был в пределах видимости. Мои выводы оказались поспешными и не соответствующими действительности. Давно уже следовало догадаться, что человек этот пребывал в состоянии сна. Я знал о подобных явлениях от очевидцев и из книг, но сам никогда прежде не встречался с людьми, подверженными сомнамбулизму, тогда как теперь видел это воочию, да еще и в подозрительных обстоятельствах, которые давали новый импульс расследованию. Задерживаться здесь дольше не имело смысла, и я направился к имению дяди.

Глава II

Пищи для размышлений было хоть отбавляй. Мысли стремительно сменяли одна другую, и в такт им, как обычно в таких случаях, непроизвольно ускоряя шаг, я подошел к воротам дядиного дома, когда этого совсем не ожидал, полагая, что очертания вяза еще не скрылись из виду. Однако передо мной и впрямь был хорошо знакомый дом. Я не мог смириться с тем, что мои размышления прервутся так быстро, а потому миновал ворота и, не останавливаясь, поднялся на ближайший пригорок, поросший каштанами и тополями.

Здесь я более обстоятельно обдумал свои впечатления. Вывод напрашивался только один: полуголый человек с лопатой действовал во сне. Но что побудило его к этому? Какое скорбное видение вызвало его рыдания, ввергнув в такое отчаяние? Что он искал или что пытался спрятать в том роковом месте? Подобного рода отклонения, нарушающие нормальный сон, свидетельствуют о болезненном состоянии сознания и поврежденной психике. В периоды сомнамбулизма даже самые отъявленные преступники невольно раскрывали свои страшные тайны. Мысли, которые они из соображений безопасности подавляли или утаивали, пока бодрствовали, зачастую выходили наружу во время сна, когда мозг был неспособен адекватно воспринимать реальность и верно оценивать происходящее, и, не контролируя свои действия, они, вопреки собственному желанию, выдавали себя.

Этот человек, безусловно, виновен в гибели моего друга. Кто, если не убийца Уолдгрейва, мог среди ночи явиться к месту трагедии? А то, чем он был занят, когда я его увидел, – часть какой-то фантастической драмы, овладевшей больным сознанием. Чтобы постичь ее, необходимо проникнуть в потаенные глубины его души. Лишь одно не подлежало сомнению: он не до конца понимает свою роль в преступлении, и это магическим образом притягивает его к роковому месту. И именно это переполняет его сердце горечью и не дает высохнуть слезам.

Но откуда он взялся? Ведь не появился же он из-под земли и не возник из воздуха. У него наверняка есть имя, и он должен где-то жить – вероятно, не очень далеко от злополучного вяза. Ближе всего дом Инглфилда. Что, если он живет там? Я не узнал его, но, возможно, из-за призрачного света луны и необычного наряда этого человека. Инглфилд держал двух слуг, один из которых – местный уроженец, глубоко верующий, простодушный и бесхитростный, – был неспособен ни на какое насилие. Он не мог совершить преступление.

Второй же обладал натурой противоречивой. Этот ирландский иммигрант состоял на службе у моего друга всего шесть месяцев, неизменно являя собой образец умеренности и обходительности. Для слуги он казался чересчур умным. Имея хорошие природные задатки, он всячески их культивировал и развивал. Был сдержан, задумчив и склонен к состраданию. Набожен, но без фанатизма, а с оттенком тоски и печали.

На первый взгляд не было никаких оснований подозревать его. В здешних густонаселенных окрестностях претендентов на роль преступника хватало. И все же, перебирая в уме всех знакомых, я не мог не учитывать, что он, Клитеро, единственный среди нас чужестранец. Наш образ жизни сугубо патриархальный. Каждый фермер живет в окружении сыновей и прочих родственников. А он – исключение из правил. Клитеро – чужак; каким он был и что делал до появления у нас – никому не известно. Вяз находится во владениях его хозяина. Убийцу надо искать здесь, и Клитеро более других подходит на эту роль.

Причины его меланхолии и замкнутости были скрыты от нас, ибо возникли, когда он еще жил в Ирландии, откуда вынужденно уехал на чужбину, выбрав род деятельности, явно не соответствующий его интеллектуальному уровню. Чем дольше я размышлял об этом, тем больше подозрений он у меня вызывал. И раньше, теряясь в догадках о возможном преступнике, я не раз подумывал о нем, но повседневное поведение Клитеро, казавшееся абсолютно безвредным, ставило его в один ряд с другими и развеивало мои сомнения. До сих пор я не придавал особого значения тому, что он появился у нас недавно, а его происхождение и прежняя жизнь были окутаны мраком неизвестности. Однако теперь все эти соображения предстали совсем в ином свете, я осознал их важность, и они почти убедили меня в его виновности.

Но как перейти от сомнений к полной уверенности? Отныне этот человек должен был стать объектом моего пристального изучения. Я решил разузнать о нем все, расспросив людей, которые видели его постоянно и могли рассказать, каков он в обыденной жизни. Для тщательного расследования необходимо было опросить всех, кого только возможно. А собрав нужные сведения и проанализировав его поведение, пообещал я себе, мне удастся разрешить свои сомнения.

Разработанная мною тактика на первых порах выглядела вполне приемлемой. Казалось, что я нашел выход из лабиринта. Скоро откроется, кто замыслил и осуществил убийство моего друга.

Но потом меня снова начали одолевать сомнения: а с какой целью я собираюсь проводить это расследование? Что мне даст обнаружение преступника? Какую пользу я из этого смогу извлечь? Что я должен делать, когда найду убийцу? Прежде меня волновало, постигнет ли злодея возмездие, но жажда мести рано или поздно проходит. Теперь я с отвращением вспоминал о тех кровавых планах, которые еще недавно вынашивал. И все же я опасался своей опрометчивой ярости и ужасался, представляя, к каким последствиям может привести мое столкновение с преступником, – стоит хотя бы однажды сотворить зло, и этого уже никогда не исправит время и не искупит покаяние.

Но почему бы, убеждал я себя, мне не проявить твердость? Ведь продиктованная рассудительностью осознанная выдержка – лучшая защита от искушений и предостережение против вспыльчивости. Я извлек урок из предыдущего опыта. Понял, в чем силен, а в чем слаб. Мои прежние редуты недостаточно надежны перед лицом врага? Что ж, я способен учиться на своих ошибках и знаю, что предпринять. Так почему бы мне не взяться задело и не укрепить ненадежные позиции?

Как бы там ни было, одна только осторожность не может до конца обезопасить меня в этом деле. Разумно ли вступать на путь, не сулящий никакой выгоды, но чреватый большими потерями? Любопытство – порок, если идти к своей цели без должной дисциплины ума и чувств, направляемых волей, если не руководствоваться соображениями пользы.

Тем не менее отказываться от намеченного пути я не собирался. Любопытство, как и добродетель, вознаграждает себя уже тем, что оно есть. Знание ценно само по себе, ибо дарует удовольствие в процессе постижения истины вне зависимости от предмета изучения. Оно дорогого стоит, даже когда никак не связано с нравственными исканиями или сердечными привязанностями, а то знание, к которому стремился я, должно было пробудить невероятно сложные чувства в моей душе и разжечь бушующее пламя в моем сердце.

Час проходил за часом, а я все еще пребывал в раздумьях, пока наконец не почувствовал усталость. Вернувшись домой, я, чтобы никого не потревожить, постарался незаметно проскользнуть к себе в комнату. Двери нашего дома, как вы знаете, всегда открыты, в любое время суток.

Спал я беспокойно и потому был рад, когда утренний свет позволил мне продолжить прерванные размышления. День пролетел незаметно, и как недавно я радовался приходу утра, так теперь с теми же чувствами приветствовал приближение ночи.

Дядя и сестры уже почивали, а я, вместо того чтобы последовать их примеру, отправился на холм Честнат-Хилл. Приходить сюда, прятаться среди камней или созерцать широкую, простирающуюся вдаль панораму всегда было для меня наслаждением. Теперь, на досуге, я мог спокойно восстановить в памяти сцену, свидетелем которой стал прошлой ночью, мог попытаться связать увиденное с судьбой Уолдгрейва и наметить возможные пути для постижения скрывавшейся за всем этим тайны.

Вскоре я начал беспокоиться, не слишком ли медлю, оттягивая развязку. Ухищрения и уловки бывают полезны, но сильно изматывают и редко приводят к успешному решению задачи. Почему я должен действовать как заговорщик? Разве я планирую причинить вред этому человеку? Впрочем, благородная цель вполне может служить оправданием некоторых моих хитростей. Есть два способа раскрытия чужих тайн: один – прямой и очевидный, другой – путаный и окольный. Почему бы не избрать первый способ? Почему бы не сопоставить имеющиеся факты, не изложить свои сомнения и не разрешить их путем, достойным благородной цели? Почему бы не поспешить к вязу? Может, в этот самый момент под сенью его ветвей странный полуголый человек предается своему таинственному занятию? Я понаблюдаю за ним и, возможно, сумею узнать, кто он, если не по внешнему облику, то преследуя его, когда он отправится восвояси.

Размышляя таким образом, я наметил план действий, который со всем рвением и принялся осуществлять. Опрометью сбежав с холма, я устремил свой путь к вязу. По мере приближения к дереву сердце у меня колотилось все сильнее, хоть я и замедлил шаг. Не зная, оправдаются ли мои ожидания, я с беспокойством огляделся. Ствол вяза скрывала густая тень. Я подкрался к нему почти вплотную. Никого не было видно, но это меня не расстроило. Вероятно, время появления незнакомца еще не пришло. Я затаился поблизости за оградой, по правую сторону.

Прошел час, прежде чем мое терпение было вознаграждено. Переводя взгляд с одного мысленно очерченного квадрата окрестностей на другой, я наконец вновь посмотрел на дерево. Человек, описанный ранее, сидел на земле. Я заметил его только теперь, и мне было совершенно неведомо, как он сюда попал. Создавалось впечатление, что он просто материализовался – без какого-либо физического передвижения, а одним лишь усилием воли. Крайнее смятение незнакомца и тьма, окутавшая все вокруг, не давали мне, как и прежде, различить какие-то особенности в его фигуре или выражении лица.

Я продолжал молча наблюдать. Картина, представшая передо мной, в точности повторяла ту, очевидцем которой я стал в прошлый раз, разве что теперь странный полуголый человек не копал землю, однако так же сидел под деревом, будто о чем-то размышляя, а потом принялся вздыхать и горестно рыдать.

Истощив стенания, он поднялся, собираясь уйти. Походка его была горделиво-торжественной и неторопливой. Я решил следовать за ним, по возможности не отставая и не упуская его из виду, чтобы узнать, куда он меня приведет.

Вопреки моему ожиданию, он направился не к дому Инглфилда, а в противоположную сторону. Перед шлагбаумом он остановился, осторожно приподнял деревянную стрелу и, пройдя, опустил на место. А затем зашагал по неприметной тропинке, пересекавшей стерню на пути к лесу. Тропинка терялась где-то в глухой чащобе, но он быстро свернул с нее и углубился, как мне показалось, наобум, в густые заросли кустарников и вереска.

Поначалу я опасался, что, продираясь вслед за ним между ветвей и наступая на сучья, произвожу слишком много шума – как бы это не насторожило его; но он ничего не слышал и не замечал. Удивительным образом ему постоянно удавалось выбирать самый трудный путь, так что порой преодоление препятствий требовало недюжинной силы. Он вел меня то по дну ущелий между отвесных скал, на которые едва ли можно было забраться; то заводил в болото, где, чтобы сделать шаг, приходилось бороться с засасывающей трясиной; то вынуждал по пояс в воде переходить вброд ручьи.

Долгое время я сохранял решимость и присутствие духа, полагая, что смогу бесстрашно пройти все заросли и лощины, которые легко одолевал мой проводник. Однако он без конца менял направление. Я не имел ни малейшего понятия о том, где мы находимся по отношению к отправной точке.

В конце концов я совсем выбился из сил. У меня появилось опасение, что он знает о моем присутствии и таким длительным путешествием хочет измотать того, кто идет следом, чтобы потом сбежать. Но я преисполнился решимости расстроить его планы. Хотя воздух был морозный, я истекал потом и не чувствовал своих ног, не привыкших к такой нагрузке. И тем не менее, согнувшись в три погибели, я упрямо продолжал преследование.

Вскоре еще одна мысль пришла мне в голову. Поняв, что я неутомим в погоне, этот человек мог прибегнуть к более изощренной игре в прятки. Впрочем, чего мне бояться? Я предельно осторожен и бдителен. Схватка один на один меня не пугала, напротив, была желательна.

Мы оказались на краю высокого обрыва. Мой проводник ступал по самой кромке. С высоты хорошо просматривалась бесплодная долина, поросшая голыми в это время года кустарниками и загроможденная булыжниками и острыми камнями. Теперь я смог сообразить, где мы находимся. Это был Норуолк – пустынный тракт, о котором я не раз говорил вам и который когда-то из любопытства прошел вдоль и поперек. В высшей степени опасное, живописное и безлюдное место. Хотя мне никогда раньше не доводилось видеть долину при лунном свете, я сразу узнал ее, ибо уже бывал здесь. И, если я не ошибался, дом Инглфилда находился совсем рядом. Где же, спрашивал я себя, конец этого необычного путешествия?

Продолжая размышлять, я старался не упустить незнакомца из виду. Он спустился по утесу в долину. Затем нырнул в густые заросли. Через четверть часа я увидел его у выступа нависавшей над землей скалы, которая словно ограждала долину с этой стороны. Пригнувшись, он принялся раздвигать кусты, скрывавшие, как я понял, вход в пещеру. А потом исчез во мраке, и спустя мгновение я перестал различать звук его шагов.

До этого момента мужество не оставляло меня, но тут я пал духом. Если этот человек – убийца, то, хорошо зная все закоулки грота, он, воспользовавшись темнотой, непременно расправится со своим преследователем, то есть со мной, тем более что я обнаружил его потайное убежище. А может, он просто помешанный или лунатик, блуждающий во сне? Но кем бы он ни был, идти в пещеру следом за ним я не рискнул. К тому же рано или поздно ему все равно придется выбраться наружу, если только с ним не случится беды.

Я сел перед входом в пещеру с намерением терпеливо ждать, когда он надумает появиться. После утомительного путешествия передышка была очень кстати. Пульс у меня уже не зашкаливал, пот не стекал градом, а приятная прохлада, которой я поначалу наслаждался, постепенно пробрала меня до костей, так что мне пришлось все время менять позу, чтобы окончательно не замерзнуть.

Протоптав тропинку перед входом в пещеру и убрав все, что его загораживало, я стал прохаживаться взад-вперед, наблюдая, как луна опускается все ниже и ниже, пока она совсем не исчезла. Темнота, поглощая все вокруг, меняла облик окрестностей. Передо мной расстилалась узкая долина, окаймленная со всех сторон крутыми высокими утесами. Мрак сгущался по мере того, как луна клонилась к горизонту, и, если бы не тускло мерцавшие звезды, от моих органов чувств не было бы никакого проку.

Я подошел поближе к расселине, в которой скрылся таинственный незнакомец. На всякий случай я расставил руки, чтобы он незаметно не выбрался из своего логова. Впрочем, его шаги должны были вызвать эхо, поскольку, окруженная горами, долина лежала будто на дне глубокого колодца. Так я прождал до утра, ни на минуту не ослабляя внимания, чтобы не прозевать момент, когда человек, которого я преследовал, снова покинет пещеру.

И тут я услышал какое-то шуршание, и мне показалось, что звук этот исходит из чрева грота. Решив, что лунатик собрался наконец выйти наружу, я приготовился захватить его. Укоряя себя за то, что однажды уже упустил представившуюся возможность, и дав себе слово на этот раз не сплоховать, я не отрывал взгляда от входа. Шуршание усилилось, и внезапно огромный диковинный зверь – ничего подобного мне никогда не приходилось видеть – выскочил из пещеры и промчался мимо меня куда-то вдаль. Я был потрясен и разочарован. Тем не менее, собрав волю в кулак, я продолжил ждать, но тщетно. Светало быстро. Солнце уже поднялось высоко, заливая лучами склоны утесов, а ближе к вершинам чахлая бурая трава была припорошена инеем. Я уже почти не верил в успех и тем не менее не хотел сдаваться, пока во мне еще теплилась надежда, что странный незнакомец все-таки появится. Он мог затаиться в глубине грота, мог прятаться у входа, выжидая, пока я не уйду, мог выбраться наружу через какой-то дальний, неизвестный мне лаз.

В конце концов, уставший и подавленный, я смирился с очередной неудачей и решил идти напрямик, не выискивая тропинок и не обращая внимания на препятствия, которыми изобиловала эта дикая местность. Я был уверен, что дома никто не тревожился по поводу моего отсутствия, поскольку никого не поставил в известность о своем намерении провести ночь, преследуя подозреваемого в убийстве. Однако приключения этой ночи не увенчались успехом.

Глава III

На следующий день я чувствовал себя абсолютно разбитым и большую часть времени провел в постели, периодически забываясь беспокойным сном. Мысли непрестанно возвращались к событиям минувшей ночи. Мой план не сработал. Можно ли было надеяться, что незнакомец снова придет к вязу? А если придет и мне посчастливится его там застать, осмелюсь ли я еще на одно преследование, чреватое очередной неудачей или даже бедой? И где доказательства, что он будет действовать так же, да и вообще еще жив, а не сгинул в своем логове? Но если он все-таки вернется, тем самым убедив меня, что пещера не опасна и оттуда можно выбраться, не рискуя жизнью, значит ли это, что я должен войти в нее вслед за ним? И чем привлекла его эта подземная обитель, что он избрал ее для своего убежища?

В здешних краях преобладает известняк – осадочная порода, легко образующая расселины и впадины, которые можно встретить даже там, где этого совсем не ждешь. Меня неоднократно настораживал гулкий звук моих шагов, когда я, прогуливаясь, случайно оказывался над такой пустой полостью, из чего можно было сделать вывод, что подо мной – подземная пещера. Эти величественные горы с их гротами, ущельями, грохотом невидимого водопада всегда были дороги мне и питали мое юношеское воображение. Таких романтических мест немало в окрестностях Норуолка.

Я был намерен продолжить расследование. Объект моего наблюдения ускользнул от меня, но я решил возобновить поиски и первым делом вернуться к вязу, только на этот раз с лопатой, чтобы посмотреть, что пытался там откопать или, наоборот, зарыть таинственный незнакомец. Вдруг мне удастся обнаружить что-то проливающее свет на его странные действия? Я дождался ночи и в урочный час уже подходил к дереву. Незнакомец тоже появился, но он меня опередил, поэтому идея с лопатой, на которую я возлагал определенные надежды, полностью провалилась – не мог же я копать при нем.

Вместо того чтобы наброситься на него, учинить допрос, чего мне так хотелось, я опять не воспользовался моментом, а предпочел проследить за ним, куда бы он ни направился. Почти сразу стало ясно, что он ведет меня совсем другим маршрутом, чем в прошлый раз. Путь, который он избрал, был похож на лабиринт – запутанный, кружной, с подъемами и спусками. Только в Солсбери с его пестрым ландшафтом, где пригорки чередуются с ямами и ручьями, а скалистые горы с лесами, можно встретить такие места. Казалось, что цель незнакомца – сбить меня с толку и лишить сил, пока я буду покорять вслед за ним самые непроходимые чащи и самые глубокие впадины, взбираться на самые крутые утесы и балансировать на краю самых головокружительных пропастей.

Меня не прельщала перспектива быть поверженным в этом состязании. Все опасности казались мне ничтожными, все трудности преодолимыми. Я спускался в такие бездны, справлялся с такими препятствиями, при одной мысли о которых прежде содрогнулся бы в ужасе. Когда очередной коварный участок оставался позади, я не мог вспомнить о нем без душевного трепета.

Наконец мой проводник зашагал по тропинке, довольно ровной и, главное, безопасной по сравнению с предыдущим бездорожьем. Она вывела нас на край пустоши, и вскоре мы подошли к открытой поляне, откуда был виден жилой дом, принадлежавший Инглфилдам, что я понял, едва заметив его. Мои предположения начали сбываться. Незнакомец направился к сараю и открыл небольшую дверь.

Последние сомнения в мгновение ока рассеялись! Да, передо мной был не кто иной, как Клитеро Эдни. Ничто не противоречило этому заключению. В сарае он жил вместе со вторым слугой. Поняв, что поставленная задача почти решена и самое трудное позади, я устроился в тени под навесом, чтобы как следует отдохнуть после невероятного путешествия, но все же полностью расслабиться себе не позволил, поскольку еще предстояло придумать новые ходы для дальнейшего расследования.

Теперь можно было взяться за Клитеро всерьез: напомнить ему события тех двух ночей, когда я за ним наблюдал, высказать мои догадки и подозрения, убедить в честности моих намерений и заставить, насколько он способен, рассказать мне, что ему известно об обстоятельствах гибели Уолдгрейва.

С этой целью я решил позвать Клитеро к нам, в дядино имение, чтобы он там выполнил под моим надзором кое-какую работу. Я оставил бы его ночевать, а утром приступил бы к дознанию.

Требовалось тщательно и неторопливо обдумать мою роль в предстоящем разговоре. Я прислушивался к чувствам, которые пробуждались во мне по мере приближения к истине. В последнее время я научился владеть собой и мог положиться на свое самообладание.

Раскаяние, думал я, уже достаточное искупление вины. Что нужно мстителю, как не заставить преступника страдать? Если удается этого добиться, то можно считать, что возмездие свершилось. Лишь самый жестокий, самый закоренелый злодей достоин нашего бесконечного негодования. Но жалость способна смягчить даже столь сильные чувства. Когда жаждущий мщения человек пресыщается зрелищем мук, которые он в наказание заставил испытать преступника, когда его охваченный безумием горя разум наконец удовлетворяет свой звериный голод, воинственные мысли отступают.

Вечером следующего дня я нанес визит Инглфилду. Мне не терпелось поделиться с ним своими умозаключениями, хотелось послушать, что он об этом думает и что ему и членам его семьи известно о поведении Клитеро.

Как обычно, меня приняли очень радушно. Вы знаете, какой человек Инглфилд, знаете, с каким отеческим участием этот старик всегда относился ко мне, как своевременно замечал заблуждения моего ума и вспышки страсти, увещевал и направлял меня. Помните вы и то, как он пытался спасти жизнь вашего брата, сколько долгих часов провел у постели умирающего и потом, когда помогал установить причину его смерти, преподав мне бесценный урок покаяния и верности долгу.

Мы немного поговорили на общие темы, без обсуждения которых не обходятся подобные встречи, а затем я сразу перешел к тому, что теперь занимало все мои мысли. Вкратце сообщив ему о двух ночных происшествиях, я поделился с ним своими выводами.

Он сказал, что после моего последнего визита у него появились аналогичные подозрения, чему немало поспособствовали наблюдения хозяйки дома за Клитеро.

Характер ирландца с самого начала насторожил пожилую женщину. Она заметила, как он вдруг погружался в задумчивость или предавался меланхолии. Какие только ухищрения она не использовала, чтобы побольше узнать о его прежней жизни, и особенно почему он был вынужден эмигрировать в Америку. Но даже с помощью самых изощренных уловок ей ничего не удалось выяснить. Он не прятался и не избегал ее – просто оставался глух ко всем намекам, а если она задавала прямой вопрос, отвечал, что не может сообщить о себе ничего достойного внимания.

В течение дня он старательно работал. Вечера проводил в безмолвном уединении. По воскресеньям неизменно отправлялся бродить – неизвестно куда, один, без спутников. Я уже отмечал, что он делил сарай с другим слугой, которого звали Амброз. Мисс Инглфилд решила расспросить компаньона Клитеро и обнаружила, что он гораздо общительнее ирландца.

Амброз путано и невразумительно стал жаловаться, что, с тех пор как они живут вместе, Клитеро без конца ворочается и разговаривает во сне, мешая ему спать. Его речь, как правило, бессвязна, но тон – слезно-протестующий, словно он молит о спасении от какой-то неминуемой беды. Выражения вроде «пожалейте», «будьте милосердны» перемежаются стонами и сопровождаются рыданиями. Иногда кажется, что он с кем-то беседует, и этот «кто-то» сулит ему нечто весьма заманчивое в обмен на услугу в каком-то опасном деле. Но у Клитеро все, что предлагает искуситель, вызывает лишь отчаянное возмущение и ярость.

Амброз, однако, не отличался любопытством. Клитеро не давал ему нормально выспаться, и он будил его, прерывая эти непонятные препирательства с несуществующим собеседником. Клитеро просыпался встревоженным и подавленным. Амброз пытался рассказать, что тот говорил во сне, но по отдельным ничего не значащим словам, которые ему удалось припомнить, трудно было что-то понять – слишком уж он дорожил каждой минутой своего покоя, чтобы обращать внимание на какие-то бессвязные речи.

А потом то ли Клитеро перестал разговаривать во сне, то ли Амброз привык к его стенаниям, во всяком случае, беспокойный сосед больше не мешал ему отдыхать после напряженного трудового дня.

Гибель Уолдгрейва, казалось, потрясла Клитеро до глубины души, отчего он снова впал в уныние. Никто не переживал эту трагедию так зримо. Все в доме заметили, в каком смятении он пребывает, но только мисс Ингфилд осмелилась сказать ему об этом и спросить, не случилось ли с ним чего. У Амброза опять начались тревожные ночи. Как-то раз он не обнаружил Клитеро в постели. Будучи человеком черствым и нелюбопытным, он со спокойной совестью продолжил спать, а утром, увидев его в сарае целым и невредимым, решил выкинуть из головы ночной инцидент.

После того как Клитеро отсутствовал несколько ночей кряду, Амброз наконец счел это странным и поинтересовался, что происходит. Клитеро, выразив полное недоумение, забросал Амброза вопросами, но тот не помог прояснить ситуацию, ибо ничто не способно было вывести его из состояния холодного равнодушия. С тех пор печаль Клитеро стала еще более явственной. Он целыми днями молчал, чело его окутал беспросветный мрак.

Как-то вечером – мне этот случай, о котором рассказала хозяйка, показался очень важным – к дому подъехал незнакомый всадник. С видом собственной значимости он принялся так громко стучать в ворота, словно требуя, чтобы к нему сбежались все домочадцы. Мисс Инглфилд, возившаяся в это время на кухне, отворила окно и знаками показала непрошеному гостю, что сейчас кого-нибудь пришлет. Поблизости был Клитеро, и она велела ему выяснить, чего хочет незнакомец. Клитеро оставил работу и пошел к воротам. Он отсутствовал более пяти минут. Мисс Инглфилд удивилась, о чем можно так долго разговаривать, и, бросив то, чем в этот момент занималась, решила понаблюдать за ними. Конечно, особых поводов для оживленной беседы не требуется, но обычно из Клитеро и слова не вытянешь.

Наконец незнакомец ускакал, а Клитеро вернулся взволнованным и потерянным, никогда прежде мисс Инглфилд его таким не видела. Он не был похож сам на себя, каждый мускул его искаженного лица дрожал. Не поднимая глаз, Клитеро возобновил прерванную работу, но руки ему не повиновались. На хозяйку он старался не смотреть, его нелепые, несообразные движения выдавали крайнюю степень отчаяния. Спустя какое-то время ему почти удалось совладать с собой, и, тем не менее, ни от кого не укрылась произошедшая с ним перемена.

Большую часть подробностей этой истории мне сообщил Инглфилд. Кое-что добавила хозяйка дома. Вывод из всего, что я теперь знал, напрашивался только один: лунатик, за которым я бродил по бездорожью две ночи подряд, не кто иной, как Клитеро. А человек, подъезжавший к воротам, был, похоже, тесно с ним связан. О чем они говорили? На расспросы мисс Инглфилд Клитеро отвечал, что всадника интересовало, куда ведет путь, ответвляющийся от главной дороги рядом с их домом. Однако, судя по тому, как долго они беседовали, вряд ли была затронута одна лишь эта тема.

Новая информация еще больше укрепила меня в желании пообщаться с загадочным слугой с глазу на глаз. Инглфилд пошел мне навстречу, согласившись день-другой обойтись без ирландца. Не теряя времени, я тут же обратился к Клитеро с просьбой помочь мне наладить кое-какое оборудование, поскольку сам я с этим не справлюсь, а о его сноровке, аккуратности и мастерстве наслышан. Он с готовностью откликнулся на мою просьбу и утром следующего дня уже был у нас. Вопреки ожиданиям к вечеру он засобирался домой. Я уговаривал его остаться на ночь, но тщетно, он продолжал упрямо твердить, что должен вернуться сегодня, мол, так ему удобнее и так будет правильно.

Меня столь неожиданный поворот событий застал врасплох, хотя, конечно, следовало предвидеть, что, сознавая свой недуг, он постарается сделать все, чтобы посторонние люди ни о чем не узнали. Поначалу я расстроился, однако потом сообразил, что, составив ему компанию, смогу по дороге приступить к осуществлению своего замысла. Что ж, сказал я, раз он не хочет оставаться и мне не нужно заботиться о нем, то у меня есть важное дело, и я, пожалуй, прогуляюсь вместе с ним. Молча и без видимой досады он согласился на это, и мы отправились в путь. Настал критический момент. Пора было положить конец неопределенности. Но каким образом подступиться к столь важной и необычной теме? Я совершенно не располагал опытом, как вести себя в подобных случаях. Клитеро был печален, рассеян и молчалив, пресекал любую попытку завязать с ним разговор. При этом он выглядел совершенно спокойным, тогда как я сильно нервничал, подавленный хаосом в мыслях, и не мог произнести ни слова.

А ведь мне предстояло инкриминировать ему самое страшное преступление. Я должен был обвинить своего спутника не в чем-нибудь, а в убийстве. Должен был потребовать от него признания вины. Должен был высказать ему свои подозрения, чтобы он либо подтвердил, либо опроверг их. Меня подстегивало любопытство. Да, я не собирался облагодетельствовать его, но, по крайней мере, и причинить ему зла тоже не хотел. Я убеждал себя, что смогу изгнать из сердца все кровавые, мстительные порывы и, как бы далеко ни зашла наша беседа, сумею сохранить хладнокровие.

Я перебирал в уме всевозможные темы, чтобы начать разговор. Отметал одну, хватался за другую. И тут же снова возражал сам себе, не в силах ни на чем остановиться. Неуверенность сковала мои мысли, не давая мне сосредоточиться.

Пребывая в растерянности, я потерял так много времени, что с трудом поверил своим глазам, когда впереди замаячили очертания вяза. Вид рокового дерева подействовал на меня как холодный душ. Я резко остановился и схватил Клитеро за руку. Он находился во власти собственных мыслей, и до моего смятения, которое не могло не отразиться у меня на лице, ему не было никакого дела. Когда же я вывел его из задумчивости, он увидел, в каком я состоянии, и решил, что мне неожиданно стало плохо.

– Что с вами? – встревожился Клитеро. – Вам нехорошо?

– Нет, все в порядке… Но погодите. Я должен вам кое-что сказать.

– Мне? – спросил он недоуменно.

– Да, – ответил я. – Давайте свернем на эту тропинку. – Я решил провести его той дорогой, по которой мы шли прошлой ночью.

Мое волнение передалось ему.

– Что-то важное? – поинтересовался он с сомнением в голосе и остановился.

– Да, – подтвердил я. – В высшей степени важное. Пойдемте сюда, здесь нам никто не помешает.

Клитеро молчал в нерешительности, но, глядя, как я преодолеваю препятствия на нашем пути, следовал за мной. Мы оба не проронили ни звука, пока не вступили в лес. На мой взгляд, это был вполне подходящий момент. Я уже слишком далеко зашел, чтобы теперь идти на попятную, и необходимость действовать подсказала мне нужные слова.

– Вот замечательное место. Вам, наверное, интересно, почему я решил поговорить с вами именно здесь. Что ж, не буду держать вас в неведении. С этим местом связана одна история, которая имеет отношение к вам, и мне бы хотелось, чтобы вы внимательно выслушали ее. За этим я и привел вас сюда. Итак…

Я пересказал ему приключения двух предыдущих ночей, ничего не добавляя и не утаивая. Он слушал меня молча, погруженный в себя. Каждый новый поворот описываемых событий усиливал его тревогу. Он то и дело прикладывал к лицу платок и глубоко вздыхал. Я делал вид, что ничего не замечаю, поскольку считал своим долгом сдерживать эмоции. Когда же я заключил, что он и есть тот человек, о котором идет речь, Клитеро не выказал никакого удивления. Затем я сообщил ему то, что узнал от Инглфилдов, после чего продолжил:

– Вы можете спросить, зачем мне понадобилось подвергать себя таким неприятностям. Согласитесь, однако, что таинственная сцена у вяза произвела бы впечатление на любого мало-мальски любознательного человека. Даже случайный прохожий повел бы себя так же, как я. А у меня вдобавок были веские причины. Должен ли я напоминать вам о недавней трагедии? И о том, что она произошла как раз под тем самым деревом? Разве не оправданно, что ваше поведение послужило основанием для моих выводов? Каких именно, предоставляю судить вам. Ваша задача теперь опровергнуть или подтвердить их. Для этого я вас сюда и привел. Мои подозрения слишком серьезны. Но может ли быть иначе? Прошу вас, скажите, так ли это?

Появившаяся на небе луна освещала место, где мы стояли, а вокруг царила кромешная тьма. Я хорошо видел Клитеро. Безвольно повисшие руки, застывшая в глазах печаль. Он был абсолютно неподвижен, как статуя. Последние мои слова, похоже, не произвели на него особого впечатления. Мне не пришлось подавлять в себе жажду мести. Меня переполняло сострадание. Какое-то время я продолжал наблюдать за ним, но не улавливал никаких изменений в его настроении.

Не в силах больше сдерживаться, я не мог не выразить свое беспокойство по поводу его состояния.

– Возьмите себя в руки. Я не буду вас торопить. Понимаю, это трудно, но постарайтесь вести себя как мужчина.

Звук моего голоса странным образом подействовал на него. Он отпрянул, выпрямился, потом уставился на меня с выражением ужаса на лице и задрожал всем телом, как будто увидел привидение.

Я уже начал раскаиваться в своей затее. Мне никак не удавалось подобрать подобающие обстоятельствам слова, я был бессилен в этой ситуации, а потому мог лишь молча наблюдать, ожидая, пока он придет в себя. Когда ему стало чуть лучше, я продолжил:

– Сочувствую вам. Поверьте, мне не доставляет удовольствия созерцание чужих страданий. Я прошу у вас лишь объяснений, причем это не только в моих, но и в ваших интересах. Вы не чужой человек тем людям, что окружали моего покойного друга. Вы знаете, какое горе причинила им его гибель, какие усилия я приложил, чтобы раскрыть тайну преступления и наказать убийцу. Вы слышали, как, охваченный ненавистью, я исторгал проклятия и клялся, что не успокоюсь, пока не свершится праведная месть. Вероятно, у вас сложилось впечатление, что, обнаружив убийцу, я добьюсь его осуждения и казни. Но вы ошибаетесь. Искренним покаянием можно искупить вину. Я вижу, как вы мучаетесь, как предаетесь глубокому, безнадежному отчаянию, которым охвачен ваш воспаленный рассудок и от которого не спасает даже сон. Я знаю, насколько чудовищно ваше злодеяние, но мне неизвестны мотивы. Однако, каковы бы они ни были, я вижу, как содеянное сказалось на вас. Ваше странное поведение вызвано безграничным раскаянием, что, в свою очередь, свидетельствует о вине. Вы уже достаточно наказаны. Должны ли наши прегрешения преследовать нас до конца жизни? Стоит ли отворачиваться от того, кто готов даровать утешение? По крайней мере, мы вправе просить властителя судеб дать нам возможность исправить наши ошибки. Прежде я полагал, что убийца Уолдгрейва нанес непоправимый ущерб и мне. Болезненные размышления залечили мои раны, позволив понять, как неверно и эгоистично я все воспринимал тогда. Жизнь непредсказуема. Я открыто смотрю в будущее, не затуманенное теми или иными событиями и их последствиями. Кто знает, может, когда-нибудь я обниму раскаявшегося убийцу как лучшего друга. Вам нужно примириться с самим собой.

Он по-прежнему был неспособен говорить. Когда же горькие слезы помогли ему немного расслабиться, он решительно, не обращая внимания на мои протесты, направился в сторону владений Инглфилда. До этого я еще надеялся выведать у него правду, но теперь стало очевидно, что он с самого начала был слишком замкнут в себе и не готов к откровенному разговору. Он шел без остановки, пока мы не приблизились к дому его хозяев, и только тогда заговорил дрожащим голосом:

– Вы требуете от меня признания в преступлении. Вы получите его. Через какое-то время. Когда именно, я сейчас не могу сказать. Но вы узнаете, и скоро.

С этими словами он убежал восвояси, а я, немного постояв, решил вернуться домой. По дороге меня занимали размышления, похожие как две капли воды, все их вариации в конечном итоге сводились к одной-единственной идее.

Утром, проснувшись, я по-прежнему был во власти произошедшего накануне. Пустынные места и образ моего спутника стояли у меня перед глазами. Я вновь мысленно прошел весь вчерашний путь вслед за ним, повторяя то, что ему говорил, обдумывая его слова и жесты. И в результате ощутил нечто вроде удовлетворения. Бурные чувства сменились жутким, зловещим спокойствием. Душу переполняло тревожное ожидание. Казалось, что я стою на пороге какой-то иной, новой жизни, пугающей и возвышенной. Печаль и злость на время проснулись в моем сердце, но великодушное сострадание одержало верх, и тогда на глаза навернулись слезы, и я заплакал – скорее от счастья, чем от боли. Если это Клитеро нанес Уолдгрейву смертельный удар, то он знает тайну ужасной трагедии, в чем уже не было никаких сомнений. Да, он убийца, и теперь я должен, проявив высшее милосердие, направить его на путь умиротворения и очищения души.

День проходил за днем, а от Клитеро не поступало никаких вестей. Я начал беспокоиться и проявлять нетерпение. То, что мне уже удалось узнать, да еще так неожиданно, на какое-то время примирило меня с туманом неизвестности в отношении остального. Однако всему есть предел. Я решил, что должен что-то предпринять, чтобы ускорить развязку, но, как оказалось, это было излишне.

В воскресенье я пошел к Инглфилдам – разыскать ирландца и снова попросить его доверить мне свою тайну – и на полпути увидел идущего мне навстречу Клитеро. Он выглядел изнуренным, бледным, испуганным. Я удивился такой перемене в нем, произошедшей всего за неделю. Даже на небольшом расстоянии я не сразу узнал его, приняв за незнакомца, а когда понял, что это он, поприветствовал в высшей степени дружелюбно. Вероятно, мой участливый тон произвел на него некоторое впечатление, и он поспешил сообщить, что как раз шел в имение моего дяди, чтобы поговорить со мной. А потом предложил мне углубиться в лес и найти тихое местечко, где можно было бы спокойно побеседовать, не опасаясь, что нас прервут.

Нетрудно представить, с какой готовностью я отозвался на его предложение. Мы свернули с дороги на неприметную тропинку и шли по ней молча, пока не забрели в дикие заросли в самом сердце Норуолка, и вскоре облюбовали идеальное для уединения и отдыха укромное место, где мой спутник, похоже, уже не раз бывал. Там мы и остановились. Всю дорогу Клитеро сохранял самообладание, но теперь признаки сильной внутренней борьбы отразились на его лице. Прошло немало времени, прежде чем он смог справиться со своими чувствами и совладать с речью. А потом он заговорил.

Глава IV

– Вы призываете меня покаяться в прегрешениях. Какая же странная участь уготована мне! Человек ведет меня на заклание, а я ощущаю неодолимую потребность следовать за ним без малейшего сопротивления! И здесь наконец оборвется цепь моих злоключений! Судьба привела меня сюда, чтобы я безропотно встретил смерть вдали от места моих преступлений, на огромном расстоянии от всего, что свидетельствовало о них и послужило им причиной! Вы полагаете, что я убийца. Настаиваете, чтобы я объяснил мотивы, побудившие меня оборвать жизнь невинного человека. Вы верите в это, жаждете моей исповеди, и я готов покаяться вам. Любое другое ваше требование я бы отверг, но это принимаю.

С какой целью я пришел? Чтобы рассказать вам историю моей жизни? Сидя здесь с вами, спокойно изложить все ее злосчастные события? Будет ли сила моей страсти адекватной им? Позвольте же мне вспомнить, что руководило мною, когда я вынашивал свой безумный замысел. Надеюсь, мне удастся передать напряженность роковых моментов, и это убедит вас в правдивости моих слов. Я готов призвать себе в помощь призраков прошлого, но, поскольку дух мой окончательно сломлен, могу не дожить до конца повествования.

Вы совсем не знаете меня. Ваши умозаключения относительно моих действий и моего поведения – всего лишь тонкая паутина, сплетенная из пагубных заблуждений. Как и большинство людей, вы не отдаете себе отчета в возможных последствиях ваших поступков. Вы собираетесь даровать мне утешение. Кичитесь своими великодушными намерениями. Претендуете на милосердие. А какой прок от вашего неуместного рвения и благородных порывов? Вы добились только того, что привели меня к краю пропасти. Благодаря вашим усилиям кровавая развязка теперь предрешена. И мне не избежать вечного проклятия.

Мало кому из смертных довелось испытать столько страданий, сколько выпало на мою долю. И это лишь начало. Как ни тяжелы невзгоды, которыми изобиловала дорога моей жизни, когда я сойду с нее в иной мир, там меня ждут куда более страшные муки. Возможно, будь мне отмерено здесь немного больше времени, надежда на искупление еще могла бы согреть мою душу. Но ваше вмешательство воздвигло непреодолимую стену между мной и этой надеждой, разделив меня с ней навсегда. В моей жизни уже ничего нельзя изменить. И ничто не способно облегчить или прервать предначертанные мне муки.

Но я тут не для того, чтобы обвинять вас. Не мое дело судить других, я осуждаю лишь самого себя. Мне известно, что полагается в наказание за такое деяние, в каком повинен я. И это справедливо. Возможно, в преддверии грядущей кары я буду дрожать и цепенеть от ужаса, но мои мучения – немаловажная часть процесса осознания глубинной сути праведного возмездия. Зачем оттягивать мою смерть и рассчитывать на смягчение приговора? Я заслужил это, и такой конец – закономерный итог моей жизни. Медлить больше нельзя. Я уже чувствую сокрушительный удар, уже подношу к губам чашу отмщения. Хуже мне все равно не будет. Червь, который грызет меня, не утолит свой голод, пока не угаснет мое сознание.

Я хотел бы обойтись без такого жизненного опыта. Хотел бы унести в могилу свои тайны. Но нет! С судьбой не поспоришь. Демон, который когда-то вел меня по жизни, по-прежнему имеет власть надо мной. Я в его пастве, и при любой попытке вырваться лишь глубже погружаюсь в трясину краха. Мне нет нужды что-то скрывать, когда все так очевидно. Но меня возмущают необоснованные нападки, и ради их опровержения я готов навлечь на себя еще более ужасные обвинения. Моя история не будет длинной. Уж если мне суждено вновь пережить агонию воспоминаний, то, по крайней мере, я сделаю все, чтобы укоротить эту пытку.

Родом я из графства Арма. Мои родители были зажиточными крестьянами и сумели дать мне начальное образование. Я, несомненно, пошел бы по их стопам и всю жизнь возделывал бы скудные поля, если бы не один случай, который я долгое время считал самой большой удачей в моей жизни, но теперь расцениваю как злостный умысел приспешников преисподней и первоисточник всех моих бед.

Ферма отца была частью владений человека, проживавшего в Дублине, куда он переселился насовсем, оставив поместье на попечение управляющих и слуг. Разбогател он благодаря удачной женитьбе. Благосостояние молодой жены служило лучшей рекомендацией в глазах мужа (для которого роскошь и положение в обществе были главными приоритетами), но разумные люди находили, что богатство – наименьшее из достоинств этой леди.

Несколько лет они прожили вместе. Если их союз вконец не испортил ей жизнь, то лишь благодаря ее редкому уму и самообладанию. Во всех своих поступках она руководствовалась велениями долга, в то время как ее муж, не ограничивая себя ни в чем, предавался разгулу и пагубному расточительству. Он был средоточием всех грехов, проистекающих из сочетания большого богатства и неправильного воспитания.

К счастью для его жены, он не задержался на этом поприще надолго. Узнав об измене любовницы, содержание которой стоило ему двух третей состояния, он пришел в ярость и послал сопернику оскорбительное письмо. Неизбежная в таких обстоятельствах дуэль закончилась его смертью.

Избавившись от унизительных и тягостных обязательств несчастливого брака, независимая вдова воспользовалась вновь обретенной свободой, чтобы жить в согласии со своей совестью, сохраняя и приумножая остатки состояния и тратя деньги на добрые дела. Ее планы подразумевали и посещение принадлежавших ей отдаленных имений.

Приехав на ферму моего отца, она зашла к нам в дом. Я был тогда еще ребенком, активным и смышленым, что пришлось ей по вкусу, и она решила взять меня на воспитание. Мои родители с радостью согласились на ее предложение. Так я оказался в столице.

У владелицы имения был сын моего возраста, и ее план состоял в следующем: если нас с ним будут растить и воспитывать вместе, то я привяжусь к своему юному господину, а когда мы вступим в пору возмужания, он обретет во мне преданного и умного вассала. Мы оба учились с удовольствием, но меня обучали выборочно, полагая, что некоторые дисциплины не нужны человеку моего положения и достатка. Однако и многое из того, что я изучал, моя благодетельница, будь она по-настоящему проницательна, сочла бы несовместимым с моим рабским положением. Чем глубже я погружался в историю и естественные науки, чем яснее мыслил, чем более утонченным становился мой вкус, тем настойчивее прорастали во мне свободолюбие и нетерпимость к нищете и рабству.

Годы детства и отрочества миновали, и госпожа решила отправить сына на континент для продолжения образования и приобретения надлежащих манер. Этот молодой человек обладал незаурядными способностями, а все его недостатки были следствием того образа жизни, который он вел благодаря солидному состоянию матери. Она окружила сына вниманием и заботой, мечтая лишь о том, чтобы он стал полезным членом общества. И, поскольку его достоинства были неоспоримы, он оправдывал ее надежды, но даже материнская любовь не смогла уберечь его от пороков, изначально присущих людям его круга и тех, что проистекали от зрелища всеобщей развращенности.

Глупо было бы утверждать, что я не извлек максимум пользы из предоставленной мне возможности получить хорошее воспитание и образование. Как бы там ни было, но я не разочаровал госпожу в ее ожиданиях на мой счет. Я действительно искренне привязался к ее сыну и проникся глубоким уважением к ней самой. Сила воспитания сказалась и в том, что я всецело доверял моей наставнице. Недостатки, во многом схожие с недостатками ее сына, были свойственны и мне, однако зачастую, из-за моего низкого происхождения, их воспринимали как достоинства, благодаря чему в сравнении с ним я выигрывал, ведь пороки раба не так ужасны, как грехи повелителя.

В качестве приближенного вассала я должен был сопровождать молодого господина в путешествиях. Мои моральные принципы как нельзя лучше подходили для этой роли. Я старался служить ему верой и правдой, не помышляя о другой стезе. И все, что я делал, было исключительно в его интересах, а не напоказ. Если, несмотря на всю мою привязанность к нему, меня терзали сомнения, что предпринять в том или ином случае, я мысленно прибегал к помощи его матери, задаваясь вопросом, как бы в такой ситуации поступила она. Госпожа, наставница, покровительница, она не раз говорила мне, что доверяет моему суждению и моей честности. А прощаясь, не скрывала материнских слез, и не все они были вызваны расставанием с сыном, толика ее печали и нежности предназначалась и мне.

В течение всего времени, что мы провели на чужбине, я повсюду следовал за моим господином и регулярно переписывался с его матерью. Главной темой этих писем, конечно же, был ее сын. Я считал своей привилегией и даже долгом беспристрастно оценивать его поступки и, вне зависимости от моих собственных эгоистических соображений, высказывал свое мнение всякий раз, когда это могло принести пользу. Каждое письмо в Дублин, особенно те письма, в которых я позволял себе свободно критиковать его поведение, он с моего разрешения просматривал. Потворствуя его слабостям или не обращая на них внимания, я бы изменил сам себе, ведь моя обязанность в том и заключалась, чтобы ничего не замалчивать и прямо выражать свои чувства. Юноша, несомненно, был благороден, но ему не хватало твердости. То, что он поддавался иным искушениям, человек менее взыскательный, нежели ваш покорный слуга, счел бы вполне простительным, а в иных случаях даже похвальным. Я же должен был предупреждать его о возможных последствиях тех или иных действий и своевременно сообщать обо всем его матери.

В конце концов ему надоели мои наставления. Причем, чем справедливее была критика, тем с большей нетерпимостью он ее воспринимал. С каждым днем его все сильнее тяготило мое общество, и в результате он решил со мной расстаться.

Мы разошлись, но не затаили друг на друга обиду. Я не потерял его уважения. В письмах домой он воздавал должное и прямоте моего характера, и усердию в службе. Отставка не пошатнула и моего благополучия, ибо в глазах его матери этот случай стал лишь еще одним подтверждением незыблемости моих принципов.

И она оказала мне честь, приняв меня в свою семью. О чем еще можно было мечтать?! Я хорошо знал характер госпожи и мог не опасаться с ее стороны капризов или несправедливости. Не допуская никакой «родственной» фамильярности, я тем не менее относился к ней как сын. Безоговорочно полагаясь на мое благоразумие и честность, она доверила мне должность управляющего всеми ее городскими владениями и поручила расплачиваться с прислугой; я также должен был помогать ей подбирать работников и присматривать за ними. Хотя меня с детства готовили к рабской участи, я все же не знал в полной мере сопряженного с этим зла. Такая почти безграничная независимость, какой пользовался я, была доступна лишь самым свободным членам общества. Более того, облеченный властью распоряжаться деньгами и платить жалованье, я ощущал, как растет мое чувство собственного достоинства. Арендаторы и должники госпожи были в каком-то смысле и моими арендаторами и должниками. В обращении с ними я старался проявлять справедливость и мягкость. Все, кто служил в ее обширных и богатых владениях, подчинялись мне. К тому же у меня появилось свободное время, а моего заработка вполне хватало и на самообразование, и на развлечения.

Естественно, я был доволен своей жизнью. Но, помимо этого, хотя, казалось бы, о чем еще мечтать, в лице госпожи Лоример, благодаря тем отношениям, которые сложились между нами, я имел дополнительный стимул радоваться жизни.

Как подступиться к этой теме? Как описать дары судьбы, позволившей мне познать бесценность подлинных чувств любви и страсти во всем спектре их непередаваемых красок, чтобы потом я все разрушил и уничтожил? Впрочем, не мне себя жалеть. Пусть эта исповедь усугубит мои страдания. Я заслужил их и должен смиренно принять самое суровое наказание.

Никто лучше меня не расскажет о достоинствах госпожи. Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы восхититься ее красотой и благородством манер. Те, с кем она общалась ближе, испытывали к ней любовь и глубокое уважение. Возраст не изменил ни ее фигуру, ни цвет лица, ни бархатистость кожи, ни тем более присущее только ей выражение сладостного покоя и живости ума. Неизменная благожелательность светилась у нее во взоре. Она жаждала творить добро и постоянно искала любую возможность для этого, мысленно представляя, сколько счастья принесет ее благодеяние, либо воображая сцены бедствий, которые сумеет предотвратить. Она была способна растрогать даже самых черствых людей, очаровать даже самых развращенных циников, давно не способных ни на какие чувства.

Случайный гость мог наслаждаться беседой с ней, мог восхититься прямотой ее высказываний, богатством красноречия и безупречным поведением. Но лишь я, живя с ней под одной крышей, знал всю меру ее постоянства в делах и суждениях, ее неисчерпаемую искренность, заразительную веселость и милосердие. Лишь я наблюдал ее ежедневно, в болезни и здравии, видел, как она управляет великим инструментом добра и зла – деньгами, сколько сил отдает воспитанию сына. Лишь я знал всю ее родню и прислугу – так кто лучше меня мог оценить ее достоинства?

Общались мы часто, но наши встречи проходили не совсем обычно. Обязанности службы предписывали мне являться к ней регулярно, чтобы излагать в подробностях все дела, по которым она принимала решения и давала указания. Во время таких визитов она своим обращением со мной как бы подчеркивала мое особое положение в сравнении с остальными, хоть я и был низшего звания, – на моем месте любой другой мог бы сделать далеко идущие выводы. Конечно, ни о каком равенстве не шло и речи, но не было и высокомерия госпожи – только бесконечная любезность и снисходительность.

Она без стеснения советовалась со мной по всем финансовым вопросам, прислушивалась к моему мнению, и после тщательного обсуждения мы вместе решали, как правильнее поступить. Закончив все насущные дела, я обычно сразу не уходил. Удержать меня или отпустить – зависело от нее, но, если обстоятельства позволяли, она могла завязать со мной долгую беседу. В силу моей безграничной преданности и благонадежности меня ей не нужно было опасаться, а потому я, как никто другой, подходил на роль ее домашнего исповедника, хотя, разумеется, законы общества, которому она принадлежала, накладывали целый ряд ограничений на ее откровенность. Впрочем, в общении со мной таких ограничений было гораздо меньше, чем в разговорах с кем-либо иным. Из наших бесед я немало узнал о ее отношении к окружающим, о ее взглядах, ее чувствах к сыну и о многом таком, чем делятся обычно лишь с родственниками и близкими людьми. Конечно, мое особое положение в доме способствовало искренности миссис Лоример, но еще большее значение имели ее почти материнское чувство ко мне, врожденная простота и доверчивость. Она тщательно расписывала каждый день, уделяя много времени на благие дела. В свой круг допускала лишь тех, в чьей порядочности и одаренности не сомневалась, вне зависимости от их положения в обществе. И тем не менее, этот круг был весьма широк, а ее вечерние приемы – изысканны и исполнены всем тем, что возвышает чувства и дает пищу уму. Обладая невероятной притягательной силой, миссис Лоример неизменно оказывалась в центре внимания, но ее великолепие не было показным, а серьезность – надменной. Я, в силу своего положения, не имел доступа в этот избранный круг, что отчасти восполнялось нашими с ней беседами наедине. Она с удовольствием рассказывала мне обо всем, чему я не был очевидцем, передавала содержание разговоров, живописала характеры. Причем делала это с незаурядным актерским мастерством, что добавляло красок той ценной интересной информации, которую она сообщала. Была в наших беседах и некая странная цикличность. Каждый раз мне казалось, что еще одна встреча с миссис Лоример ничего уже не может добавить в плане моего отношения к ней, но на следующий день я сознавал, что новые грани уважения и благодарности, которые я открывал в себе, неизмеримо ярче прежних, а ее совершенство затмевает тот образ, что восхищал меня вчера. Я и помыслить не мог о каком-либо изменении в моей жизни. Даже малейший намек на то, что это возможно, вызывал у меня острое беспокойство. Ради нее я готов был пойти на любые жертвы. Чтобы оплатить долг благодарности миссис Лоример, мне не хватило бы никакого времени. Между тем долг мой с каждым днем возрастал, и если тревожные мысли периодически посещали меня, то их источник был именно в этом.

Мне не составляло труда добросовестно исполнять свои обязанности. Особых заслуг я не имел, и никаких значительных испытаний не выпало на мою долю. Так пролетели дни невозвратной юности. Дурное влияние обошло меня стороной. Я не поддался ни чувственным соблазнам, ни тяге к разгульной жизни, которая нередко затягивает в свои сети молодежь. Моя жизнь протекала среди изобилия и блеска. Ни в чем не нуждаясь, я накопил достаточно средств, чтобы не опасаться непредвиденных обстоятельств и обеспечить себе скромный достаток. Неплохие способности позволили мне стать настоящим интеллектуалом. Репутация у меня была безупречная. У друзей госпожи я пользовался доверием, и не только вследствие ее рекомендаций, но и благодаря тем услугам, которые – спасибо судьбе! – имел возможность оказывать многим из них.

Глава V

– У миссис Лоример был брат-близнец. Природа создала их по одному образу и подобию. Сходство было просто невероятное. В младенчестве и раннем детстве их не могли отличить друг от друга. Да и потом при поверхностном взгляде многим казалось, что единственное различие между ними – это принадлежность к противоположным полам. Однако проницательный наблюдатель не согласился бы с таким суждением. Менее всего они были похожи в отношении привычек и чувств. Словно природа затем и создала их, чтобы посрамить распространенные теории, сводящие все к внешности и инстинктам, игнорируя среду и обстоятельства. Между тем материал и форма могут быть одинаковыми, а внутреннее наполнение и цели – разными. Вероятно, и умственные задатки брата и сестры изначально были схожи, но в одном случае руководящей силой стало добросердечие, в другом – стремление к разрушению и преступные наклонности.

Для миссис Лоример Артур Уайетт, так звали ее брата, всегда был объектом сестринской заботы. Всю его жизнь она всячески способствовала тому, чтобы он был счастлив. Но ее любовь неизменно наталкивалась на жестокую и неумолимую ненависть. Он являл собой исключение из всех правил, которыми мы руководствуемся в наших суждениях о человеческой натуре. Его греховность не имела аналогов – казалось, что в нем воплотился сам дьявол. Он был средоточием всех пороков, без малейшей тени раскаяния, обычно почти неизбежно сопутствующего даже самым тяжким из прегрешений. Он наслаждался черными деяниями, словно бы олицетворяя неприкрытое чистое Зло. И радость его была пропорциональна глубине тех бедствий, что он причинял.

Сестра – легкая мишень для его злой воли – сполна ощутила это на себе. Он прекрасно знал, что она почитает за наивысшее счастье, и потому мог проводить над ней свои ужасные эксперименты с наибольшей надеждой на успех. Для ее родителей – богатых и занимавших высокое положение в обществе – замужество дочери было предметом особого внимания. Вступление в брак – событие, непосредственно влияющее на счастье и расположение духа, и столь важный шаг следует делать, имея свободу выбора и полагаясь на собственное мнение; к сожалению, чем знатнее и обеспеченнее люди, тем чаще нарушают они это правило.

Госпожа сама сделала выбор, но с оглядкой на общепринятые представления – она не могла допустить, чтобы личные пристрастия влияли на ее поступки. Натурам добродетельным забота о счастье ближних, пусть даже ложно понятая, зачастую мешает действовать в собственных интересах. Выбор дочери не отвечал требованиям родителей, для которых нравственные качества будущего зятя значили куда меньше, чем соображения благосостояния и престижа.

Что касается ее брата, то его привлекали лишь роскошь и власть. Если кто-то понимал счастье иначе, он считал это просто недоразумением. Такие понятия, как любовь и дружба, были для него не более чем химерой, он полагал, что люди разумные с приобретением жизненного опыта рано или поздно избавляются от подобных заблуждений. Но он также знал, что сестра упрямо держится за эти фантомы, черпая в них радость и вдохновение, и что лучший способ испортить ей жизнь – лишить ее того счастья, которое они даруют. Задавшись целью помешать исполнению ее желаний, он прибег к помощи ограниченных и лицемерных родителей, коих нетрудно было убедить воспрепятствовать браку сестры, для чего требовалось, чтобы они отписали ей лишь малую часть обещанного наследства. А ведь речь шла о ее счастье и счастье того, кому она отдала свое сердце. Необходимо было сделать все возможное, дабы ослабить влияние брата на родителей или склонить его на свою сторону. Зная остроту ее ума и то, какую власть порой имеют слезные мольбы дочери и сестры, я полагал, что она в состоянии добиться своего. Любые препятствия были бы преодолимы, направь она всю энергию, все силы на то, чтобы разрушить их, тем более когда от этого зависело ее будущее, и потому я никак не мог поверить, что она до конца боролась за свое счастье.

Казалось бы, выбор был сделан. Но, отклонив ее избранника, ей навязали брак с другим человеком, в незыблемости репутации которого не сомневался никто, кроме нее. А на отвергнутого семьей возлюбленного госпожи посыпались самые изощренные оскорбления и мучения, какие только можно вообразить. Артур Уайетт употребил всю свою хитрость и жестокость на то, чтобы поставить под удар его честь, его свободу и даже его жизнь.

Отношение миссис Лоример к ее избраннику в результате этих несправедливых нападок и подлых интриг не изменилось, но сам он был на грани помешательства и отчаяния, в которые ввергла его любовь к ней, и она приложила немало усилий, чтобы успокоить его.

В конце концов ему пришлось уехать из страны, поскольку все ее попытки направить злую волю брата в иное русло оказались тщетными. Родители умерли прежде, чем сказались последствия причиненного ими зла, однако поведение сына было достаточным возмездием им за попустительство. Баловень семьи, он пользовался всеми преимуществами своего происхождения, но его поступки свидетельствовали о презрении к предкам и грозили запятнать доброе имя прославленного древнего рода. После смерти отца и матери большая часть их огромного состояния перешла к нему, и он, предавшись игре и разврату, довольно быстро все промотал. Его распутство, поначалу утонченное, постепенно приобрело самый низменный характер. Сестра пыталась вернуть его к достойной жизни, но вскоре поняла, что это запоздалое и бесполезное занятие. Даже ее привязанность он сумел обратить на пользу своему эгоизму. Она руководствовалась лучшими побуждениями. И не слабость стала причиной того, что ей долго не удавалось вырваться из плена обманчивых иллюзий. Просто, чтобы вынести верное суждение в отношении ее брата, жизненный опыт, основанный на общечеловеческих ценностях, был бесполезен. Но никакая сестринская любовь не могла держать ее в заблуждении вечно. Врожденное стремление к справедливости одолело пристрастность. И когда, покинув игорный дом, он пустился во все тяжкие, когда им наконец занялось правосудие, приговорив его к ссылке, когда понадобилось ее заступничество и все понимали, что с таким положением в обществе и с такими средствами ей не составит труда добиться для осужденного помилования, когда и он сам, и родные, и друзья, и даже посторонние люди умоляли ее помочь ему, она осталась непреклонной. Слишком хорошо ей было известно, насколько он развращен и порочен, слишком много времени было упущено, пока удалось осознать, что его испорченность неисправима, а потому она понимала, что ссылка – чересчур мягкое наказание для такого негодяя, как он, и настоящие друзья должны только радоваться, что больше не нужно опасаться его злостных интриг. Как только надежда на ее помощь окончательно испарилась, он явил всем свою подлинную сущность, поклявшись, что жестоко отомстит сестре и что месть его будет кровавой. А слов он на ветер не бросал. Зная его характер, не приходилось сомневаться в том, что ее жизни действительно угрожает опасность. Но судьба распорядилась иначе. Вскоре пришло известие, что преступники учинили мятеж на корабле, державшем курс к месту, где им предстояло отбывать наказание, и что в завязавшейся драке брат миссис Лоример был убит.

Среди множества подлых деяний Артура Уайетта не могу не отметить обольщение молодой девушки, чье сердце он разбил своим вероломством, оставив ее с новорожденной дочуркой на руках. Девушке недолго суждено было радоваться материнству. Она умерла, сломленная отчаянием и нищетой. Отец был безразличен к судьбе ребенка. Малышку отдали на воспитание служанке, которая, к счастью, в надежде на обещанное вознаграждение хорошо заботилась о ней, не позволяя себе быть жестокой или недобросовестной с маленькой сиротой.

Миссис Лоример отыскала девочку и взяла под свою опеку. Она воспитала ее как родную дочь. Не только узы родства и привязанность объединяли их. Если внешнее сходство брата с ней носило ущербный характер, то племянница была ее подобием во всех отношениях. Помимо возраста, ничто их не различало. Миссис Лоример относилась к племяннице не просто как к дочери, а как к драгоценному дару, осветившему ее жизнь. О счастье своей Кларисы она пеклась с большим пылом, чем о счастье собственного сына. Его добродетели были не так очевидны, да и такой доверительности, как с дочкой, с сыном в принципе не могло быть.

Обеспокоенная будущим Кларисы, миссис Лоример не раз мечтала выдать ее замуж за своего сына, ибо видела немало преимуществ в их браке, о котором пока можно было только мечтать. Слишком от многих непредвиденных обстоятельств это зависело. Она сомневалась, достоин ли Кларисы ее сын, а если достоин, то нравятся ли они друг другу. Ведь оба, выбирая себе спутника жизни в соответствии со своим вкусом, вполне могли не оправдать ее ожиданий. Время должно было рассеять эти сомнения. А до тех пор ей оставалось лишь заботиться о сыне и племяннице, внушая им добродетель и мудрость.

С годами ее надежды потерпели крах. Сын не избежал свойственных молодости ошибок. К тому же нельзя было не заметить, что отношения брата и сестры не переросли в нечто большее. Я знал, что беспокоило госпожу, и, на мой взгляд стороннего наблюдателя, союз этот был утопией. О Кларисе я мог судить с полным на то основанием. В силу юного возраста и чувствительной натуры я был подвержен женским чарам. Мы вместе играли в детстве. В более зрелые годы вместе учились и развлекались. Подобная близость таила в себе вполне понятную опасность, но до поры до времени мне удавалось ее избегать.

Я считал, что пропасть в нашем социальном положении – непреодолимая преграда на пути любого моего желания, как если бы нас разделяли пространство и время.

Такова была ситуация накануне путешествия, в которое мы отправились с ее братом. Клариса косвенно участвовала в моей переписке с госпожой. Она прочитывала все, что я писал, и нередко ответные письма содержали несколько строчек, выведенных ее рукой. А когда я вернулся, опасность, не столь ощутимая вдали от нее, вновь обрушилась на меня с еще большей силой. Между тем несколько соискателей руки Кларисы успели заявить свои притязания и были отвергнуты. Но так как ни один из них не относился к числу завидных женихов, в том, что Клариса им отказала, никто не усмотрел какой-либо затаенной привязанности.

При встрече она поприветствовала меня сердечно и вместе с тем с чувством собственного достоинства. Очевидцы не смогли бы заметить в ее отношении ко мне превосходства, продиктованного различием в нашем благосостоянии. И хотя ее радость имела некоторый оттенок нежности, даже самый суровый блюститель нравственности не усмотрел бы в этом повода для укора или подозрения.

За год, что прошел после моего возвращения, в душе у меня зародились новые, необъяснимые чувства. Мне не сразу удалось понять, в чем причина их возникновения, но сила этих чувств росла так стремительно, что я недолго пребывал в неведении. Осознание происходящего встревожило меня, и все же я сумел собрать волю в кулак. Любые надежды должны были угаснуть, если трезво задуматься, куда они могут привести. Однако под влиянием, казалось бы, незначительных событий мое самосознание менялось. От взгляда, брошенного на Кларису, от малейшего упоминания о ней приходили в движение те самые новые мысли и чувства, которым она была причиной. Прерванный разговор или несостоявшаяся встреча бросали меня в жар и наполняли трепетом. Но я держался, и спокойствие мое пока не было ощутимо поколеблено. Без болезненного взрыва эмоций я мирился с мыслью, что она выйдет замуж за другого, и хотел лишь, чтобы выбор ее был удачным и разумным.

Вот только вечно оставаться такими мои мысли, увы, не могли. Постепенно они становились все более пылкими и томными. Все чаще возникал перед моим мысленным взором образ Кларисы. Ее очарование усиливалось неким безымянным, не поддающимся определению чувством. Когда оно меня настигало, я забывал обо всем, чтобы всецело отдаться ему. Восхитительный румянец на лице Кларисы, ее выразительные черты и мелодичный голос буквально околдовывали меня, будоража фантазию. Очнувшись от раздумий, я порой обнаруживал, что мои щеки влажны от неподвластных мне слез и невольные вздохи вырываются у меня из груди. Образ Кларисы завладевал мной не только в часы бодрствования, но вторгался и в мой сон. Я не мог больше наслаждаться безмятежным отдыхом. Пленительные грезы не давали мне спать.

Нетрудно было оценить ситуацию, в которой я оказался. Чего требует от меня долг, тоже не вызывало сомнений. Оставить все как есть я не мог. Наивно было бы надеяться, что время и новые чаяния вернут мне спокойствие. И все же я безумно не хотел что-либо менять. Не только страсть удерживала меня, но и глубокая привязанность к миссис Лоример. Я посвятил ей свою жизнь и полагал, что так будет всегда. Сама мысль, что придется покинуть ее, была невыносимой. Все что угодно, только не это, только продолжать служить моей госпоже. Но если я все-таки решу, что оставаться нельзя, как сказать ей об этом? Ведь наша разлука едва ли будет для нее меньшей потерей, чем для меня. Могу ли я пойти на то, чтобы причинить ей душевную муку? До сих пор я отдавал все свои силы и способности служению моей госпоже. Только так я мог отблагодарить ее за доброту и участие, коими она одаривала меня в течение стольких лет. Уход же мой будет выглядеть в глазах всех проявлением неблагодарности и жестокости. Даже тень подобного обвинения хуже любой пытки.

Как объяснить, по какой причине я покидаю ее? Правду говорить нельзя. Это могут воспринять как уловку, дабы вымолить новое благодеяние. Лучше остаться ни с чем, нежели множить долги. Несмотря на то что Клариса была средоточием всех моих помыслов, мне и в голову не приходило, что она тоже способна чувствовать что-то ко мне. Я не слепой и хорошо усвоил, что нельзя закрывать глаза на существующее между людьми неравенство. Сколько угодно, подобно другим, я мог рассуждать о ничтожной тщете титулов и наград, о недооценке дарований и добродетелей, но все это было не более чем демагогией и никак не отражалось на моих действиях и поступках. Я не видел возможности преодолеть преграду, разделявшую нас. Это даже не подвергалось сомнению. Если честно, я бы очень хотел молить госпожу о милости и заступничестве, но понимал, сколь безумно такое желание. Нет, никогда не смогу я сказать ей, что ухожу на поиски счастья, которого не снискал под ее крылом. При любых обстоятельствах я должен защитить ее великодушное сердце от мучительной боли и обиды.

Однако я долго не мог ни на что решиться. Казалось, мне не нужно убеждать себя в необходимости расставания, но каждый день я все откладывал этот момент. Казалось, у меня хватит сил при встрече объясниться с ней, но когда она заговаривала со мной, я терял дар речи. Каждый раз, придумывая новые оправдания своей нерешительности, я с радостью ухватывался за любую тему, как бы далека она ни была от тех мыслей, что не давали мне покоя.

Под гнетом раздирающих меня страстей пошатнулось мое здоровье, и госпожа не преминула это отметить. С заботливым участием она осведомилась, что со мной происходит, почему я так подавлен. Ситуация располагала к откровенности. Самое время было все рассказать, но я, сославшись на недомогание, заверил ее, что волноваться не из-за чего и скоро мне станет лучше. Волей-неволей ей пришлось принять мои невразумительные объяснения.

Так проходили день за днем. Я продолжал рефлексировать, ощущая, что промедление лишь усложняет задачу. Наконец, собравшись с духом, я попросил миссис Лоример принять меня. Она, как обычно, была чрезвычайно любезна. Завязалась отвлеченная беседа, но госпожа быстро ее прервала, почувствовав, каким трепетом и смятением я охвачен. Она призналась, что давно наблюдает за мной и мой вид ее удручает. Затем, напомнив о своей материнской заботе обо мне, стала взывать к моему сердцу, умоляла объяснить причину, по которой я избегаю общения с ней и пребываю в унынии, что, конечно же, не укрылось от нее.

На это я мог ответить только одно:

«Госпожа, не хочу, чтобы вы считали меня капризным или неблагодарным. Я пришел сообщить вам о своем решении, и, поверьте, оно далось мне нелегко. Объяснить, почему я должен так поступить, увы, не могу. Но и вводить вас в заблуждение ложью не имею права – это было бы непростительно по отношению к вам. Дело в том, что я оставляю службу у вас и, увозя с собой память о вашей доброте, отправляюсь к себе в деревню, где надеюсь прожить тихую, спокойную жизнь».

Ее изумление было безграничным. Она не могла поверить своим ушам. Сначала подумала, что ослышалась. Попросила повторить, что я сказал. Поинтересовалась, не шутка ли это. Или, может, я имел в виду что-то другое и просто невнятно выразился.

Я еще раз заверил ее, что решение принято и непоколебимо, и просил не выпытывать причину, побудившую меня так поступить.

Она не могла смириться со столь странным, по ее словам, решением. Чем оно вызвано? Почему нужно скрывать это от нее? Какие между нами могут быть тайны? Ей трудно даже представить, что я намерен покинуть ее в такое время, когда она особенно нуждается в моих советах, в моей поддержке. Она непременно поможет мне найти выход из любой ситуации, а если что-то с ее стороны было не так, постарается это исправить. И увеличит мне жалованье. Думать о расставании со мной слишком мучительно для нее, и прежде всего она хочет понять, что так гложет меня и почему я решил оставить ее.

«Это совершенно непосильное бремя, – ответил я. – Нет слов, чтобы передать, как мне больно и трудно сейчас. Я понимал, на что себя обрекаю, потому и оттягивал свой отъезд, сколько мог, но больше медлить нельзя. Обстоятельства вынуждают меня покинуть вас, и они же не позволяют мне что-либо объяснить. Очень боюсь навлечь на себя обвинение в неблагодарности, ужаснее которого я и помыслить не смею, но, если избежать его можно, лишь раскрыв мою тайну, придется вынести и это».

«Храните вашу тайну, – сказала она. – Я слишком высокого мнения о вас, чтобы подозревать, что вы скрываете что-то дурное. Однако вы должны остаться. Какой бы ни была причина, побуждающая вас так резко изменить свою судьбу, я уверена, что это не пойдет вам на пользу. Никакие ваши доводы не убедят меня в обратном. А потому просто подчинитесь моей воле с подобающим сыновним почтением».

Несмотря на ее протесты, я продолжал стоять на своем: решение принято, и никакой альтернативы ему нет.

«Так вы покидаете меня и вам безразлично, хочу ли я этого? И не в моей власти вас удержать? И мои слова ничего для вас не значат?»

«Поверьте, госпожа, никогда ни одно решение не давалось мне ценой такой отчаянной борьбы. Будь вам известна причина, вы не только не стали бы препятствовать мне, но еще и ускорили бы мой отъезд. Если вы действительно цените меня, то поверьте, я говорю вам правду. Прошу вас, снимите с моей души бремя, позвольте поступить так, как повелевает мне совесть!»

«Полагаю, – заметила она, – есть некто, имеющий большую власть над вами, чем я. Кого же позвать на помощь, чтобы образумить вас?»

«Нет, милая госпожа. Если уж я устоял перед вашими уговорами, то никто другой не сумеет в этом преуспеть».

«Ну, не будьте так категоричны, – с загадочной улыбкой возразила моя благодетельница. – Есть один человек, перед чьими мольбами, вы, надеюсь, не сможете устоять».

«Кого вы имеете в виду?» – спросил я с волнением.

«Сейчас узнаете. Раз уж мне не удалось вас убедить, придется обратиться за помощью».

«Не мучайте меня, я больше не в силах повторять, что никто не поколеблет моего решения!»

«Не рассказывайте мне небылицы! – воскликнула она с ярко выраженным лукавством. – Вы ведь и сами знаете, что это неправда. Если одна известная вам особа попросит вас остаться, вы не раздумывая согласитесь. Вижу, что без ее поддержки я не справлюсь. Немного досадно, конечно, но и расставаться с вами я не намерена, это не обсуждается. Однако вы упорствуете, так что я иду за моей помощницей. Подождите здесь, пожалуйста».

Не успел я отдышаться, как госпожа вернулась вместе с Кларисой. Я не понимал еще, что она задумала. Вид у Кларисы был смущенный и счастливый. По тому, как она отводила взгляд, по нерешительной ее поступи я должен был догадаться, в чем дело, но по-прежнему не верил, что это возможно. Собравшись с силами, я старался привести в порядок мысли, чтобы снова отстаивать свое решение и противостоять уговорам.

«Вот, – сказала моя покровительница, – я тщетно пытаюсь убедить этого молодого человека не покидать нас. Но он непреклонен в своем желании уехать. И причину отъезда держит в тайне. Да мне и не нужно ничего знать, я и так не сомневаюсь, что мотивы его благородны. Однако я не могу позволить ему совершить глупость, а он не хочет даже слушать меня. Может быть, ты сумеешь его удержать?»

Клариса не проронила ни слова. Я тоже молчал, скованный смущением. Миссис Лоример посмотрела на меня, потом на Кларису, лаская нас взглядом, а потом подошла и соединила наши руки:

«Для меня не секрет, почему ты хотел уехать. Неужели тебе и правда казалось, что я настолько равнодушна и ненаблюдательна? Я все заметила и все поняла. И не хуже, чем ты сам, знаю, что происходит у тебя в душе. Зачем было скрывать? Видимо, ты не так опытен в любовных делах, как я полагала. Впрочем, не хочу играть твоими чувствами.

Тебе известно, Клитеро, какие мечты я когда-то лелеяла. Меня согревала надежда, что мой сын найдет эту прелестную юную леди достойной своего выбора и что моя девочка предпочтет его всем другим. Но я давно уже поняла: это невозможно. Они совсем не подходят друг другу. И тогда во мне созрело другое желание, и теперь оно исполнилось. Я вижу, что вы любите друг друга, и, по-моему, нет решения разумнее и правильнее, чем скрепить вашу любовь брачными узами. Я перестала бы уважать себя, если бы не помогла вашему счастью. Ничто не мешает заключить этот союз. Мне ясны причины твоих сомнений, Клитеро, и я сожалею, что ты допускаешь подобные мысли. Это не красит такого разумного человека, как ты.

Мою девочку я знаю с малых лет. Честное слово, на свете немного созданий столь нежных и чистых душой. Но к чему докучливые наставления? Я покидаю вас с уверенностью, что вы быстро найдете взаимопонимание. Ваш брак будет заключен так скоро, как только возможно. Клариса – моя единственная и любимая дочь. А ты, Клитеро, с сегодняшнего дня не только достойный друг нашей семьи, но и муж моей дочери».

С этими словами она удалилась, и мы остались с Кларисой вдвоем.

Великий Боже! Избавь меня от мучительных воспоминаний! Моя благодетельница, вырвавшая меня из нужды и невежества, сделавшая образованным человеком, вознесшая к богатству и чести, наконец, подарившая мне то, чего не хватало для полноты счастья… Но больше ни слова об этом, иначе я никогда не закончу свою исповедь. До сих пор мне удавалось хорошо справляться с рассказом, и я последовательно изложил вам основные события. Позвольте еще немного задержаться на том, что даст вам представление о ярчайшем сиянии моих счастливейших дней. После этого я уже без колебаний приступлю к выполнению главной задачи, к которой постепенно подхожу.

Глава VI

– Как неожиданно, как прекрасно все разрешилось! Я не мог поверить в собственное счастье. Неужели передо мной на самом деле Клариса? Неужели я действительно слышу от нее, что препятствия, которые казались мне непреодолимыми, она считает незначительными, что я нежно любим ею и скоро стану обладателем бесценного сокровища? Не буду повторять вам, в каких словах, припав к ее ногам, я изливал ей свой восторг и свою благодарность. В ответ на мой порыв Клариса подтвердила то, что чуть раньше сказала ее мать. Никаких недомолвок не осталось между нами. Уныние и апатия, гнездившиеся в моей душе, уступили место сиянию радости и надежды. Фортуна, похоже, благоволила мне, даровав наивысшее, нескончаемое блаженство.

Увы! Недолго я наслаждался им: судьба посмеялась надо мной, в одно мгновение лишив меня всего и оставив на краю пропасти.

Наша свадьба должна была состояться в самое ближайшее время, если бы не помешали печальные обстоятельства. В одном из отдаленных уголков королевства жила подруга Кларисы, страдавшая чахоткой. Болезнь шла к печальной развязке, и умирающая девушка в отчаянии звала Кларису к себе, чтобы обрести утешение перед кончиной и испустить духу нее на руках. Таково было последнее желание подруги Кларисы.

Разумеется, подобную просьбу игнорировать невозможно. Пришлось смириться с задержкой, возникшей на пути к окончательному исполнению моих желаний. Ситуация была столь прискорбной и безотлагательной, что мне и в голову не пришло бы роптать, когда чуткая и отзывчивая Клариса ринулась исполнять свой долг по отношению к умирающей подруге. Я сопровождал ее в этой поездке, пробыл с ними несколько дней, а потом вернулся в столицу. Невозможно было даже вообразить, что разлука затянется на целый месяц. Прощаясь и договариваясь, когда вернусь за ней, я не чувствовал никакой угрозы нашему счастью. Радостные мысли переполняли меня. Почему не было знака свыше, предупреждающего о ловушках, уготованных мне впереди? Тот, кто вел поезд моей жизни к неотвратимому крушению, действовал так осмотрительно, что я ничего не заподозрил и не насторожился.

Развязка уже близка. Сомневаюсь, хватит ли мне сил поведать о том, что вызывает у меня такое отвращение. Понимаю, что надо собраться с духом и продолжать, но мое мужество, похоже, истощилось. Хочу еще немного задержаться на событиях, предшествовавших катастрофе. Произошло несколько случаев, без упоминания которых эта история будет неполной. Я расскажу их последовательно, один за другим, хоть немного отсрочив таким образом ужасный конец, повергающий меня в дрожь. Надеюсь, когда я завершу свою исповедь, вы простите мне эту временную слабость.

Помните возлюбленного моей госпожи? Я описывал, как вследствие происков ее брата она была вынуждена отказаться от брака с ним. Больше двадцати лет прошло со дня их расставания. Выходец из небогатой семьи, он, не имея других средств к существованию, освоил профессию военного хирурга. Госпожа не только настояла, чтобы он покинул страну, но и оплатила все расходы на дорогу. Его разум какое-то время был затуманен страстью, но миссис Лоример без особого труда удалось объяснить ему, что это действительно необходимо. Под грузом неопровержимых доводов он признал, что она права, не погнушался принять ее дары и использовал любую возможность, чтобы поддерживать с ней переписку во время разлуки.

Ее стараниями он поступил на службу в Ост-Индскую компанию. Госпожа периодически получала весточки о его перемещениях. Компания вела войну с колониальными властями. Он участвовал в жестоком сражении, в котором англичане были побеждены и понесли значительные потери. И если прежде через переписку и другие источники госпожа имела о нем сведения, то после этого поражения связь прервалась, и никакими способами она не могла ничего о нем разузнать. Оставалось лишь гадать, что с ним случилось: то ли он погиб, то ли попал в плен.

По возвращении в Дублин я застал госпожу за беседой с каким-то незнакомцем. Она любезно представила нас друг другу. Я разглядывал и слушал его с большим интересом. Манеры этого человека свидетельствовали о благородстве, а загорелое обветренное лицо – о долгих и беспокойных скитаниях. Морщины на лбу были скорее следствием перенесенных невзгод и страданий, нежели приметой возраста. Его речи, полные воспоминаний о прошлом и сожалений о том, что жизнь сложилась совсем не так, как хотелось, вызывали у меня живое участие, а открытость и достоинство, с которыми он вел беседу, говорили о нем как о натуре незаурядной.

Когда незнакомец распрощался с нами, госпожа объяснила мне, кто он. Оказалось, что именно в него она в юности была влюблена. Несколькими днями ранее он вдруг внезапно объявился и поведал увлекательную историю своих странствий. Отсутствие писем объяснялось его совершенно невероятной жизнью в эти годы. Он бежал из тюрьмы в Хайдарабаде и пешком, под разными обличьями, прошел весь Северный Индостан. Некоторое время он обучался в Бенаресе[2] и в медресе при мечети, совершил паломничество в Мекку и к местам поклонения Владыке Вселенной Кришну, пока в конце концов не добрался до турецкой границы. Там он обосновался на несколько лет, добывая средства к существованию хирургической практикой. Но потом от практики пришлось отказаться. Причиной тому послужила дуэль между двумя шотландскими подданными. Один из них, переменив веру, обручился с дочерью православного грека, весьма богатого торговца. В результате поединка он погиб, и семья невесты не только добилась смертного приговора для его соперника, но и потребовала наказания для всех, кто имел отношение к дуэли.

Чтобы избежать грозившей ему опасности, возлюбленный моей госпожи вынужден был искать новое пристанище. Константинополь он покинул с такой поспешностью, что остался совсем без гроша, и индийские владения Александра пересек как нищий бродяга. Земли Филиппа и его наследников прошел также с сумой за плечами. Выйдя невредимым из многих передряг, он добрался до Салоников, откуда приплыл в Венецию, а потом, преодолев Апеннины, спустился в Тоскану. Здесь он надолго попал в плен к бандитам с большой дороги. Видя его миролюбивое обхождение и к тому же испытывая нужду в медицинской помощи, они решили сохранить ему жизнь, но, разумеется, отняли у него свободу и принудили делить их общество. Однако и это время пещерного заточения и разбойничьих пиров он провел не без пользы, закалив свой характер. Новый знакомый вызывал у меня неподдельный интерес, а его жизнь свидетельствовала о недюжинном уме и безграничной храбрости.

Совершив побег от бандитов, он прошел берегом Арно к Лехгорну и оттуда добрался до Америки, обогатившись опытом, но не обретя счастья.

И тут судьба неожиданно вновь улыбнулась ему. Госпожа была свободна и независима. Хотя она уже не питала к Сарсфилду, как звали ее бывшего возлюбленного, той прежней, девичьей страсти, однако достоинств у него с годами не стало меньше, и оба они еще далеко не достигли того возраста, когда любовь кажется утопией, а брак – безумием. Между ними установились доверительные отношения. Щедрость миссис Лоример позволила Сарсфилду избавиться от бедности. По крайней мере, убеждала она своего друга, ему не нужно будет больше скитаться по свету и он сможет провести остаток жизни в довольстве и покое. Все его сомнения пали под напором ее разумных увещеваний и настойчивых просьб.

Между мной и Сарсфилдом постепенно возникла сердечная близость. Мы часто общались, вели непринужденные беседы. Он рассказывал мне о своих странствиях, делился мыслями, чувствами, богатым жизненным опытом. Вспоминая перипетии юности, не обошел он молчанием и отношений с моей покровительницей, о которых до сих пор я знал лишь в общих чертах. В его словах, адресованных ей, я постоянно находил поводы, чтобы вновь восхититься ее общепризнанными добродетелями, и с глубокой горечью отмечал, сколько зла причинил этой благороднейшей женщине ее брат.

Рассказ о черных делах Артура Уайетта, усиленный и драматизированный красноречием Сарсфилда, поверг меня в ужас. Будь подобный персонаж вымыслом поэта, я и то засомневался бы в здравом уме сочинителя, ибо всегда считал, что человек – создание сложное и в каждом есть как хорошее, так и дурное. Эта моя теория людских страстей не позволяла мне верить, что кто-то может быть настолько одержимым злом, чтобы получать удовольствие от мук и страданий других людей.