Читать онлайн Очерки из будущего бесплатно

Мой визит в Утопию

Элизабет Корбетт

I

Это заняло бы слишком много времени и слишком сильно истощило бы ваше терпение, если бы я подробно начала рассказывать вам, почему или как я отправилась в Утопию, или даже точное географическое местоположение этого столь спорного места. Достаточно того, что я была там, и то, что я увидела и услышала во время своего краткого пребывания, было настолько удивительным, что я сразу записала про все это и чувствую, что сейчас это вполне достойно вашего внимания.

Был поздний вечер апрельского дня прошлого года, когда я добралась до места назначения – настолько поздно, что после обычной задержки с выдачей моего багажа я смотрела на быстро темнеющую улицу с немного поколебавшимся мужеством. Я сказала "немного", потому что уже тогда понимала, что нахожусь в Утопии, и это, как правило, успокаивало меня, поэтому я быстро вышла из зала ожидания станции и направилась к ближайшему перекрестку.

По одной из тех счастливых случайностей, которые часто встречаются в снах и романах, но так редко случаются в реальной жизни, у меня в портмоне оказалась визитная карточка старой одноклассницы и подруги, давно вышедшей замуж, как и я, но которая, я была уверена, не забыла меня. Я решила немедленно нанести ей визит.

Испытывая естественные сомнения относительно правильности направления своих шагов, я спросила необходимую информацию у хорошо одетого мужчины, который проходил мимо меня, и должна сказать, что была приятно удивлена, получив вместо грубого ответа, брошенного через плечо и при этом едва слышного, весьма учтивое и вежливое указание, что еще раз напомнило мне, что я нахожусь в Утопии.

Поскольку расстояние было невелико, я вскоре добралась до дома моей подруги и, выяснив у служанки, что миссис Дженкинс дома, передала свою визитную карточку и стала ждать ее прихода.

Мне не пришлось долго ждать, в одно мгновение моя подруга оказалась рядом со мной, а ее нежные объятия так же ясно, как и слова приветствия, говорили о том, что она рада меня видеть. Невозможно было устоять перед ее радушием и не успела я опомниться, как обнаружила, что удобно устроилась в ее уютной библиотеке, шляпка и плащ убраны с глаз долой, на маленьком столике рядом со мной – соблазнительный ужин, а посыльный отправлен за моим багажом.

– Ты просто обязана остановиться у нас, – решительно сказала Лора. – И мы постараемся сделать твой визит как можно более приятным, не так ли, Уильям?

– Конечно, постараемся, дорогая, – сказал мистер Дженкинс и добавил столько слов удовольствия от того, что наконец-то увидел близкую и часто упоминаемую подругу своей жены, что я сдалась, вполне довольная, и начала чувствовать себя, по настоянию Лоры, как дома.

После того, как она задала, а я ответил на бесчисленное множество вопросов о судьбе и местонахождении общих знакомых, и мы оба воскликнули, по меньшей мере, дюжину раз:

"Боже, как же здорово снова видеть тебя!" и "Кто бы мог подумать?"

Глядя на раскрытую газету на столе, я попросила:

– Не позволяй мне прерывать свои вечерние привычки, Лора. Я уверена, что ты читала до того, как я вошла, потому что мне показалось, что я слышала тебя, когда стояла в холле.

– Нет, – сказала Лора. – Это Уильям читал газету, и он как раз дочитал ее, когда ты появилась.

– И чуть не прикончил тебя этим, – засмеялся ее муж, – потому что ты почти заснула, когда Джейн объявила о прибытии твоей подруги.

Лора тоже рассмеялась и ответила:

– Ну, я думаю, что так оно и было, потому что статья была на редкость глупой, и я очень устала. Ты не представляешь, каким капризным был малыш весь день, и он не позволял медсестре прикасаться к нему.

– Ну, ничего страшного, – успокаивающе сказал мистер Дженкинс. – Я займусь им сегодня вечером, так что к завтрашнему вечеру ты будешь отдохнувшей и бодрой.

– Право же, Лора, – мягко сказала я, – у тебя образцовый муж: читает тебе газету вместо того, чтобы наслаждаться ею в тишине, как это свойственно мужьям вообще, и, что еще более замечательно, предлагает присмотреть за твоим ребенком ночью, просто чтобы дать тебе поспать. Боюсь, ты и наполовину недостаточно благодарна за такой подарок.

Лора посмотрела на меня с выражением неподдельного изумления, которое быстро сменилось улыбкой, когда она ответила:

– О, я действительно забыла, ты не привыкли к обычаям нашей страны, и поэтому даже такая мелочь, как это, удивляет тебя, но…

– Пустяковое дело! – прервала я её. – Неужели ты считаешь обычным делом иметь мужа, который заботится не только о твоем развлечении, но и о твоем комфорте?

Лора снова улыбнулась и ответила:

– Я полагаю, что только в Утопии можно найти мужей совершенно идеальными, а жен вполне довольными, поэтому я легко могу представить, что ты считаешь Уильяма образцом, хотя на самом деле он действует так, как должен действовать любой мужчина при тех же обстоятельствах, то есть пытаюсь уменьшить заботы, разделяя их и обязанности своей жены, и увеличить радость, разделяя с ней, свои собственные утехи.

– Но, – начала я, – общепризнано, что особая обязанность женщины…

– Измотать себя! Да, я знаю, что в вашей части света в это верят, – тепло сказала Лора, – но я рада сообщить, что в Утопии такой веры не существует, и поэтому даже нечто подобное здесь неслыханно. Мы давно решили, что самое тяжелое бремя не должно ложиться на более слабого партнера по брачному контракту (конечно, когда я говорю "более слабый", я имею в виду физически слабого), и наши дети получают соответствующее воспитание. Как естественное следствие этого, наши мужья не остаются в неведении относительно своих обязанностей, и мужчина, который мог спокойно спать, пока его жена ходила по комнате с ребенком, или который мог наслаждаться тихим вечером с сигарой или газетой, когда его жена нуждалась в поддержке и утешении от его слов, а также от его присутствия, был бы признан чудовищем и наказан по заслугам.

– И каким образом вы это делаете? – спросила я.

– Ну, лишить его дома – очень подходящая мера наказания для любого мужчины, который не знает, как ценить семью. Я полагаю, такого преступника отправили бы в "Исправительный дом для холостяков", и там он был бы обязан прислуживать другим в точной пропорции к степени, в которой он позволил своей жене перегружать себя ради него. Представьте себе страдания женатого мужчины, внезапно лишенного всех удобств своего дома и доброго внимания своей жены, у которого не осталось даже мизерного удовольствия от поиска её недостатков, и скажите мне, не думаешь ли ты, что жена, таким образом, не будет отомщена сполна!

– Несомненно, я так и подумаю, но ты только что сделала одно замечание, Лора, которое я хотела бы, чтобы ты уточнила; ты говорила о "подбадривании и утешении от слов мужа так же, как и его присутствия", и я подумала что, если он ворчун или даже просто раздражительный человек, ободрение и утешение от его слов могут быть, мягко говоря, сомнительными.

– Твою гипотезу, возможно, стоило бы обсудить, моя дорогая, если бы она не была такой невозможной, – ответила Лора с озорной улыбкой. – Ты постоянно забываешь, что это Утопия и что мужья того типа, который ты описываешь, встречаются только в менее благополучных местах. Подумать только – ворчуны! Да ведь женщина могла бы развестись здесь даже без недельной задержки, если бы смогла доказать, что ее муж пристрастен к такому пороку.

Слишком сбитая с толку, чтобы сказать что-либо еще, я несколько мгновений молчала. Мистер Дженкинс, который до сих пор был лишь веселым слушателем, теперь вступил в спор.

– Я полагаю, что вы с готовностью разделите взгляды Лоры, – начал он, – поскольку они непосредственно направлены на благо вашего пола. Быть спутницей своего мужа на самом деле, так же как и на словах, должно способствовать истинному женскому счастью, и в то же время это требует умственной культуры и постоянного развития. Она должна быть достойна отведенного ей положения, и поэтому мы начинаем с того, что обучаем ее устремлению через обладание, а не устремлению без возможности достижения, как это принято.

– Ох! Теперь я все понимаю, – сказала я. – Вы научили своего мужа очень достойно защищать часто обсуждаемый вопрос о "правах женщин". Значит, вы одобряете избирательное право женщин и все остальное? – добавила я, обращаясь к мистеру Дженкинсу.

– Поистине, вы удивляете меня, друг мой, – сказал он искренне, – ибо я всего лишь изрек истину, настолько простую, что она рискует превратиться в банальность даже из более красноречивых уст, чем мои; и все же вы относитесь к ней так, как будто она, по крайней мере для вас, в новинку. Но я не буду обсуждать с вами эту тему сегодня вечером, поскольку надеюсь, что за время вашего пребывания у нас вы узнаете столько же из фактов, сколько и из теорий, к тому же, как я вижу, вы утомились.

– Но одна вещь, которую ты сказала, определенно удивила меня, – сказала теперь Лора, вставая по моей просьбе, чтобы проводить меня в мою комнату. – Ты говоришь о женском избирательном праве так, как будто его не существует в вашей стране. Возможно ли, чтобы женщины нигде не могла голосовать, кроме как в Утопии?

– Так и есть, – ответила я, пожелала мистеру Дженкинсу спокойной ночи и отправилась спать с живым любопытством узнать побольше об этой удивительной стране и смутным желанием, чтобы я тоже жила в Утопии. И мне очень хотелось заснуть.

II

На следующее утро, когда мы сидели и болтали за завтраком, Лора сказала:

– Какое удачное совпадение! Сегодня вечером мы приглашены на свадьбу, и ты можешь пойти с нами, это даст тебе представление о наших обычаях и образе мыслей, которые, я уверена, тебе понравятся, помимо постоянно испытываемого восторга от того, что двое людей связаны друг с другом "и в беде, и в радости".

Мне очень хотелось увидеть, как работает эта новая для меня система, как я ее назвала, чтобы возражать, поэтому после обсуждения того, что мне следует надеть, вопрос, кстати, который никогда не игнорируется в Утопии, где от людей всегда ожидают, что они будут выглядеть наилучшим образом, дело было улажено. Еще одна приятная долгая беседа с Лорой и поездка заполнили день, и вскоре после ужина мы привели себя в порядок и сели ждать прибытия экипажа. Вскоре к нам присоединился мистер Дженкинс, тоже в праздничном костюме, но Лора, критически осмотрев его наряд, воскликнула:

– О, Уильям! У тебя слишком высокий воротник, и он тебе совсем не идет.

– Думаешь, нет? – спросил муж, самодовольно разглядывая себя в зеркале. – Но, Лора, это же новейший фасон воротничка, и сейчас он в моде.

– Я ничего не могу с этим поделать, он тебе не идет, – сказала Лора. – А теперь, пожалуйста, иди и переоденься, пока не приехала карета, чтобы доставить мне удовольствие.

Мистер Джей поднялся по лестнице, а я сидела, потеряв дар речи от удивления. Наконец Лора нарушила молчание.

– Я вижу, – сказала она, – вы поражены, потому что Уильям меняет свой воротничок, чтобы доставить мне удовольствие, не так ли?

– Это так, и я поражена больше, чем могу выразить. Я никогда раньше не видела, чтобы мужчина делал что-то подобное.

– Ну, конечно, я не знаю, как у вас, но у нас мужчина так же обязан угождать своей жене, как жена – своему мужу. Я ношу это платье, потому что Уильям восхищается им, тогда почему бы ему не прислушаться к моему вкусу? Это обязательство, безусловно, взаимное.

– Ах, да! В Утопии все очень хорошо, – вздохнула я, когда объявили о прибытии экипажа и наш разговор закончился.

Мы прибыли несколько позже, чем намеревались, поэтому, когда нас провели в комнаты, молодожены уже были на своих местах, и выглядели они очень естественно – мало чем отличаясь от женящихся пар, которые я видела раньше. Сначала это было несколько удивительно, но позже я подумала, что любовь более или менее утопична по своему происхождению и свойству, и я начала задаваться вопросом, не стремятся ли большинство молодоженов к утопии в своих свадебных путешествиях.

– И как вам понравилась наша свадебная церемония? – спросила Лора, увлекая меня к дивану в дальнем конце комнаты.

– По правде говоря, я не услышала так много того, что привыкла слышать, что, мне это было не особенно понятно. Во-первых, регистратор полностью опустил обещание "любить, почитать и повиноваться" со стороны жены, а во-вторых, он вообще ничего не сказал о долге мужа как защитника и опекунши своей жены или о "ее долге в отношении надлежащего уважения к его воле", абсолютно исключив из своей речи все самое необходимое и трогательное в таких случаях. Да что там, я была поражена.

Лора выглядела удивленной, когда ответила:

– Ах, моя подруга! Твои предрассудки пока не позволят тебе понять или оценить эти вещи по достоинству. Разве ты не знаешь, что в Утопии люди всегда женятся по любви? И, следовательно, мы не берем с самого алтаря обещание любить друг друга, поскольку знаем, что к этому чувству нельзя принудить никакими словами. Что касается почитания и повиновения, то, несомненно, истинная любовь всегда чтит и (лучше, чем повиновение) всегда стремится угодить своему объекту, поэтому мы исключаем устаревшее и бесполезное предложение из нашего списка. Разве ты не заметила, что регистратор (считая само собой разумеющимся, что эти два человека действительно любили друг друга так, как им и положено) много говорил о взаимных усилиях и терпении, много о взаимной нежности и вежливости, обращаясь к мужу и жене одинаково? Разве ты не слышала, как он также говорил, что люди, вступая в брак, должны стремиться сделать друг друга мудрее и счастливее, а значит, и лучше? И можно ли было добавить что-нибудь еще? Но пойдем, я хочу представить тебя кое-кому из наших здешних друзей, так что сейчас некстати развивать эту тему.

– Сначала скажи мне, – сказала я, удерживая ее, когда она поднялась со своего места, – кто эти молодые люди, которые так отчаянно флиртуют прямо передо мной?

– Флирт! – воскликнула Лора, как обычно начиная смеяться над моими словами, но тут же посерьезнела и продолжила. – Это еще одна из твоих ошибок в воспитании, моя дорогая, и, позволь мне сказать, очень прискорбная. Не может быть откровенного и полезного общения между молодыми мужчинами и молодыми женщинами, если оно предполагает такую конструкцию, о которой ты только что упомянула, и поэтому, поскольку мы рассматриваем одно и то же общение не только как удовольствие, но и как средство воспитания культуры для обеих сторон, мы поощряем его всеми возможными способами, и особенно тем, что никогда не комментируем это. Вы никогда не услышите, чтобы кто-нибудь из наших молодых людей сказал, что "мистер такой-то был очень предан", или что "мисс такая-то подарила ему перчатку", и само название "флирт" им неизвестно. У молодого человека может быть и должно быть много подруг, которыми он восхищается и уважает, без необходимости быть влюбленным в одну из них; и, конечно, молодая девушка обладает такой же привилегией. Что может быть естественнее, чем то, что они могут наслаждаться обществом друг друга? И что может быть более прискорбным, чем то, что они выросли во взаимном недоверии друг к другу?

– Я вынуждена ограничиться своим обычным ответом, – воскликнула я. – Все это очень хорошо для Утопии, но это не ответило бы…

– Что ж, тогда позвольте мне ответить за вас обоих, что ужин готов, и я бы не отказался отведать его, – сказал мистер Дженкинс, предлагая каждой руку и заканчивая наш разговор, который не возобновлялся до конца вечера.

III

На следующий день Лора предложила нам пройтись по магазинам – обычай, кстати, ничем не отличающийся от нашего, за исключением того, что все было (как и должно быть в Утопии) очаровательно дешево.

– Как настроение? – спросила я, когда мы шли домой. – Почему у вас в магазинах так мало молодых людей или юношей? Вы предпочитаете женщин-клерков и продавщиц?

– Это вопрос не предпочтения, а права, поскольку мы предоставляем женщинам все эти менее трудные и утомительные занятия, для которых они так хорошо подготовлены, и нанимаем мужчин на более суровых работах, для которых, как ясно показывает их телосложение, их создала природа.

– Как, например?

– Мытье посуды, уборка в доме и тому подобное – все это требует приложения простой мускульной силы без участия разума. В Утопии хорошо понимают, что женская организация слишком хрупка и восприимчива для многих занятий, назначенных ей в других местах, поэтому мы исправили это злоупотребление, насколько это возможно, предоставив такие занятия мужчинам.

– Следовательно, когда нам нужна помощь в очень трудоемких задачах, мы посылаем мужчину; и хотя он не может работать так же ловко, как женщина, и гораздо больше старается и тратит времени, это не является аргументом против его найма.

– Но в нашей стране, – настаивала я, – женщины возражают против того, чтобы им прислуживали женщины-клерки. Я даже слышала, как мои друзья говорили, что им не нравится заходить в магазины, где работают только женщины.

Лора выглядела возмущенной, несколько недоверчивой, когда сказала:

– Такое отношение звучит слишком не по-женски, чтобы высказывать его вслух, и уж точно слишком сильно, чтобы в него можно было поверить.

– Но сами мужчины – разве они не восстали против этого нового разделения труда? Как это возможно, что их заставили согласиться на такую перемену?

– О, в Утопии люди никогда не бывают совершенно неразумными, даже мужчин можно убедить, – с этими словами Лора позвонила в дверь, чего не сделала раньше в интересах нашей дискуссии.

Однако нам пришлось позвонить несколько раз, прежде чем мы смогли войти, а затем нянечка открыла дверь, воскликнув при этом:

– О, миссис Дженкинс! Какой несчастный случай! Кухарка упала с лестницы в подвал и сломала руку, а обед еще не готов; и доктор приходил, чтобы осмотреть её, и он сказал, что ее лучше немедленно отвезти домой; и – боже мой, я совсем запыхалась

Тем временем Лора поспешила на кухню, откуда вскоре вернулась с более радостным сообщением.

Кухарка не сломала руку, а только вывихнула ее, но ей было так больно, что она попросила немедленно отвезти ее домой, потому была вызвана карета, и ее проводили без промедления. Как только это было сделано, я спросил Лору, не могу ли я ей чем-нибудь помочь, добавив:

– Ты понятия не имеешь, насколько я способная в кулинарном плане, моя дорогая, так что не испытывай сомнений.

– Помочь мне? В чем? – спросила она, выглядя озадаченной.

– Приготовить обед, конечно, разве ваша няня не сказала, что он не готов? И я знаю, что Джейн слишком неопытна, чтобы заниматься этим.

– И поэтому ты решила, что отсутствие кухарки должно быть каким-то образом возмещено? – спросила Лора, смеясь. – А ты знаешь, что у меня нет ни малейшего намерения готовить какой-либо ужин или позволять это делать тебе? Нет! напротив, мы отдохнем от утренней утомления, ты в этом шезлонге, я в этом мягком кресле, и, таким образом, нам захочется приодеться и развлечь Уильяма, когда он вернется домой.

– Но именно из-за него я вызвался предложить свои услуги, Лора. Разве он не будет раздосадован, если по возвращении не обнаружит приготовленного ужина?

– Конечно, нет, – холодно ответила она. – Почему он должен быть раздражен больше, чем мы? Конечно, этот несчастный случай ляжет более тяжелым бременем на меня, чем на него, и, следовательно, он должен отнестись к этому дружелюбно.

– Что ж, – был мой единственный комментарий, – это, безусловно, необыкновенная страна, где жены заботятся о собственном комфорте, а мужья едят холодные обеды и, несмотря на это, должны быть добродушными. Это заставляет желать, чтобы остальной мир был похож на Утопию.

Несмотря на все, что сказала Лора, и на все, что я видела, мне было решительно любопытно узнать, как поведет себя мистер Дженкинс в сложившихся обстоятельствах; и я не огорчилась, обнаружив, что, когда Лора выбежала ему навстречу, когда он открывал дверь, она оставила дверь библиотеки наполовину открытой, так что я была невидимым зрителем всего, что последовало за этим.

– Ты пришел раньше обычного, Уильям, не так ли?

– Да, дорогая, думаю, что да, но дело в том, что я был необычайно голоден и поэтому ускорил шаги. Ужин наверняка готов?

– Бедняга! – игриво сказала его жена. – Сегодня ты обречен на печальное разочарование, – и в нескольких словах она рассказала ему обо всех проблемах дня, закончив словами. – Но тебе, в конце концов, не обязательно умирать с голоду, потому что есть холодная ветчина, а если прибавить к ней с хлеб, масло и чашку кофе, то я думаю, ты сумеешь утолить свой голод.

– Я не сомневаюсь, что у меня все получится, – любезно сказал мистер Дженкинс, взбегая по лестнице, в то время как Лора вернулась ко мне с торжествующей улыбкой, которую я не могла не заметить, когда она спросила:

– Итак, моя дорогая подруга, что ты скажешь о мужьях-утопистах?

– Что ж, я могу только пожелать, чтобы некоторые мужья, которых я знаю, брали с них пример, но, возможно, мне не следует судить по мистеру Дженкинсу. Возможно, он необычный экземпляр, не так ли, Лора?

– Нет, – откровенно сказала она, – я не могу сказать, что это так, более того – я знаю, что это не так. Похвала, которой вы его наградили, достойна не столько мужчины, сколько системе, в соответствии с которой он был воспитан и благодаря которой его научили, что неизбежные неудачи в семейной жизни не обязательно являются поводом для холодных взглядов и резких слов; и что женщина может легче перенести крах своего лучшего фарфорового сервиза, чем грубый выговор от мужа за то, что она безрассудно оставила Бриджит у себя. Если случайная неисправность в домашнем оборудовании говорит лишь о том, что оно еще далеко до совершенства, как подло было бы ссориться с озадаченным инженером-конструктором, который, несомненно, тратит все свои заботы на комфорт самого неблагодарного существа! А теперь, что вы скажете насчет ужина, любезная? – спросила Лора.

Итак, мы отправились ужинать. В конце концов, трапеза, безусловно, была очень приятной. Мистер Дженкинс был в отличном расположении духа и развлек нас несколькими смешными историями, которым мы горячо аплодировали.

После нашего возвращения в гостиную он некоторое время читал нам, а потом, поскольку это был последний вечер моего визита, мне нужно было кое-что собрать. Мы с Лорой извинились, и она пошла со мной в мою комнату.

– Мне так жаль, что ты должна покинуть нас утром, – сказала она, усаживаясь на мой чемодан, когда все было сделано. – Я не понимаю, почему ты не можешь задержаться.

– Большое спасибо, дорогая Лора, за твою доброту, но я не могу отложить свой отъезд еще на один день. Сказать по правде, с моей стороны было бы неразумно поступать так, даже если бы я могла, потому что я стала бы недовольна своей страной, если бы слишком долго оставалась в вашей, и, хуже того, возможно, я даже пожелала бы всем нашим мужьям…

– Побывать в Утопии, – продолжила Лора. – Что ж, тогда я не буду тебя больше уговаривать, но сразу скажу спокойной ночи.

IV

Рано утром следующего дня мы расстались с уверениями уважения и дружбы, а также с сердечным приглашением от Лоры и мистера Дженкинса вскоре навестить их снова.

Но я не подчинилась их желаниям и не думаю, что, как бы мне ни нравилось там мое пребывание, я когда-нибудь вернусь в Утопию, ибо, и я могу признаться в этом, результатом даже моего краткого пребывания в этой любимой стране было то, что я (по крайней мере, так сказал мой муж) стала очень неразумной и требовательной.

Еще одно слово. Я стала очень терпимой ко всем тем реформаторам, как их часто насмешливо называют, которые борются с переизбытком насилия и слишком малым изяществом, за дело прогресса, за дело свободы.

Я, как я уже говорила ранее, терпима ко всем таким, несмотря на то, что я не одобряю их полностью и не согласна с их манерой ведения борьбы, потому что я вижу, что они тоже были в Утопии и что они стремятся воспроизвести хотя бы смутные очертания той симметрии и красоты, которые вели их души и пленили меня.

1869 год

Сон в летний вечер

Эдвард Беллами

Это деревенская улица с большими вязами по обеим сторонам, а посередине тянется еще один ряд, расположенный на узкой полосе травы, так что улица и проезжая часть на самом деле двойные. Жилища по обе стороны не только далеко разделены широкой улицей, но и еще более обособлены большими садами со старыми фруктовыми деревьями. Сейчас четыре часа солнечного августовского дня, и над сценой царит тишина, похожая на субботнюю, но с ленивым сладострастием. В течение часа не проехал ни один экипаж, не прошел ни один пешеход. Изредка раздаются звуки детей, играющих в саду, щеколды на воротах в конце улицы, затихающего пение сонного певца – все это лишь знаки препинания поэмы летней тишины, которая длится весь день. На верхушках деревьев ярко пылает солнце, а между их стеблями видны луга, которые нагреваются от жары, как будто вот-вот закипят. Но тенистая улица предлагает прохладный и освежающий вид для глаз и настоящую долину убежища для иссохшего и запыленного путника на дороге.

На широкой площадке одного из причудливых старомодных домов, за ненужной ширмой из вьющейся лозы, две девушки коротают время после полудня. Одна из них нежится в роскошном кресле-качалке, а другая сидит более чопорно и усердно шьет.

– Полагаю, ты будешь рада увидеть Джорджа, когда он приедет сегодня вечером, чтобы отвезти тебя в город? Боюсь, что вам будет здесь довольно скучно, – сказала последняя с интонацией тревожной ответственности, которая в достаточной степени свидетельствовала о том, что сидящая напротив красивая девушка была гостьей.

Эта молодая леди, когда к ней обратились, предавалась роскошному деревенскому зевку – действию, которое ни в коем случае нельзя торопить, а следует полностью и лениво наслаждаться всеми его затяжными стадиями, и таким образом практиковать удивительно успокаивающее и усыпляющее расслабление, совершенно неизвестное нервным жителям городов, чей зевок вызывает раздражение, а не отдых.

– Мне так нравятся эти плейнфилдские зевки, Люси, – сказала она, когда закончила. – Ты хотела сказать, что здесь немного скучно? Ну, может, и так, но тогда деревья и все остальное, кажется, "наслаждаются собой так сильно, что было бы эгоистично поднимать шум, даже если это развлечение не по мне".

– Твое веселье, я полагаю, прибудет к шести часам.

Другая рассмеялась и сказала:

– Я бы хотела, чтобы ты больше не упоминала Джорджа. Я так часто думаю о нем, что мне даже стыдно. Я уверена, что для помолвленной девушки это место не самое подходящее. Можно стать ужасно сентиментальной, когда нечем занять мысли, особенно с такими невероятными лунами, как у вас. Прошлой ночью я очень испугалась одной из них. Она вытягивала меня через глаза, как огромный пластырь.

– Мейбл Френч!

– Мне все равно, ведь все так и было. Это было просто ощущение.

Торопиться в разговоре не стоило, потому что насыщенная, мягкая летняя тишина была такой ощутимой, что паузы не казались пустыми, и прошло, наверное, полчаса, когда Мейбл вдруг наклонилась вперед, приблизив лицо к виноградным зонтикам, и негромко спросила:

– Кто это? Скажи мне! По-моему, это самые первые люди, которые проехали сегодня днем.

Мимо медленно проехал красивый фаэтон, в котором сидели пожилые джентльмен и леди.

– О, это всего лишь адвокат Морган и старая мисс Руд, – ответила Люси, взглянув вверх, а затем снова вниз. – Они регулярно катаются раз в неделю, и всегда примерно в это время после полудня.

– Они похожи на людей после обеда, – сказала Мейбл. – Но почему адвокат Морган не берет с собой жену?

– У него её нет. Ближе всех к этому статусу мисс Руд. О, нет, не надо закатывать глаза, в городе нет ни одной подходящей старой девы, да и холостяка тоже, если уж на то пошло.

– Они родственники?

– Нет, конечно.

– И как долго длится этот платонический роман, скажи?

– О, с тех пор, как они были молоды, – лет сорок, наверное. Я знаю об этом только по преданию. Это началось за много лет до моего дня рождения. Говорят, когда-то она была очень красивой. Старая тетушка Перкинс помнит, что в детстве она была первой красавицей деревни. Это кажется странным, не правда ли?

– Расскажи мне всю их историю, – сказала Мейбл, повернувшись так, чтобы оказаться лицом к лицу с Люси, когда фаэтон скрылся из виду.

– Рассказывать особо нечего. Мистер Морган всегда жил здесь, и мисс Руд тоже. Он живет один с экономкой в прекрасном доме в конце улицы, а она совершенно одна в маленьком белом домике вон там, среди яблонь. Все люди, которые знали их в молодости, умерли, уехали или переехали. Они – реликты прошлого поколения, и на самом деле так же привязаны друг к другу, как пожилая супружеская пара.

– Так почему же они не женаты?

Если бы мистер Морган и мисс Руд, проезжая мимо, случайно услышали вопрос Мейбл, почему они не поженились, это подействовало бы на них совсем по-другому. Он был бы поражен новизной идеи, которая не приходила ему в голову двадцать лет, но румянец на ее щеках свидетельствовал бы о болезненном сознании.

Будучи мальчиком и девочкой, они были избранными спутниками друг друга, а когда стали юношей и девушкой, их детская привязанность переросла во взаимную любовь. Благодаря свободе и простоте деревенской жизни, они, как любовники, наслаждались постоянной и непринужденной близостью и ежедневным общением, почти так же полным душевной и сердечной симпатии, что может предложить брак. Не было никаких обычных препятствий, которые могли бы склонить их к браку. Они даже не были официально помолвлены, настолько всецело считали само собой разумеющимся, что должны пожениться. Это было настолько само собой разумеющимся, что спешить было некуда; кроме того, пока они с нетерпением ждали этого, будущее их жизни было для них освещено, для них все еще было утро. Мистер Морган по натуре был мечтательным и непрактичным человеком, порождением привычек и жертвой колеи, и с годами он становился все более и более довольным этими наполовину дружескими, наполовину любовными отношениями. Он так и не нашел времени что бы жениться, и теперь, в течение очень многих лет, эта мысль даже не приходила ему в голову как возможная; и он был настолько далек от малейшего подозрения, что переживания мисс Руд не были в точности похожи на его собственные, что часто поздравлял себя с удачным совпадением.

Время многое лечит, и много лет назад мисс Руд оправилась от первой горечи, обнаружив, что его любовь незаметно превратилась в очень нежную, но совершенно тихую дружбу. Никто, кроме него, никогда не трогал ее сердца, и у нее не было никакого интереса к жизни, кроме него. Поскольку ей не суждено было стать его женой, она была рада стать его другом на всю жизнь, нежным, самоотверженным другом. Поэтому она разворошила пепел над огнем в своем сердце и оставила его в покое, предполагая, что он погас, как и его. И она не осталась без компенсации в их дружбе. С восхитительным трепетом она почувствовала, насколько полно умом и сердцем он опирался на нее и зависел от нее, и необычный и романтический характер их отношений в какой-то степени утешал ее в разочаровании женских устремлений. Она не была похожа на других женщин – ее судьба была особенной. Она смотрела на свой пол свысока. Условность женской жизни делает их тщеславие особенно восприимчивым к предположениям о том, что их судьба в каком-либо отношении уникальна, – факт, который до сих пор служил на руку многим соблазнителям. Сегодня, вернувшись с прогулки с мисс Руд, мистер Морган гулял в своем саду, и, когда поднялся вечерний ветерок, он донес до его ноздрей тот первый неописуемый аромат осени, который предупреждает нас о том, что душа лета покинула ее еще сияющее тело. Он был очень чувствителен к этим переменам года и, повинуясь импульсу, который был знаком ему во всех необычных настроениях на протяжении всей его жизни, он вышел из дома после чая и направился вниз по улице. Когда он остановился у калитки мисс Руд, Люси, Мейбл и Джордж Хэммонд стояли под яблонями в саду напротив.

– Смотри, Мейбл! Мистер Морган собирается навестить мисс Руд, – тихо сказала Люси.

– О, посмотри, Джордж! – нетерпеливо воскликнула Мейбл. – Этот пожилой джентльмен ухаживал за старой девой из того маленьком домике в течение сорока лет. И подумать только, – добавила она тише, предназначая слова только для его ушей, – какой шум ты поднимаешь из-за того, что ждешь всего шесть месяцев!

– Хм! Пожалуйста, не забывай, что одних вещей ждать легче, чем других. Шесть месяцев моего ожидания, как я понимаю, требуют большего терпения, чем сорок лет его или любого другого мужчины, – добавил он с напором.

– Успокойтесь, сэр! – ответила Мейбл, отвечая на его взгляд, полный неподдельного восхищения, взглядом, несколько обиженным. – Я не сахарная слива, которой нельзя наслаждаться, пока она не окажется во рту. Если у тебя нет меня сейчас, то я никогда не буду у тебя. Если помолвки недостаточно, ты не заслуживаешь быть мужем.

И затем, увидев непонимающее выражение, с которым он посмотрел на нее сверху вниз, она добавила с провидческой покорностью:

– Боюсь, дорогой, ты будешь очень разочарован, когда мы поженимся, если тебе это кажется таким утомительным.

Люси незаметно удалилась, и о том, помирились ли они, свидетелей не было. Но кажется вероятным, что они так и сделали, потому что вскоре после этого они вместе побрели прочь по темнеющей улице.

Как и большинство домов в Плейнфилде, тот, у которого остановился мистер Морган, стоял далеко в стороне от улицы. У бокового окна, еще больше скрытая от посторонних глаз кустом гирингии на углу дома, сидела маленькая женщина с маленьким бледным личиком, все еще привлекательные черты которого заметно заострились с годами, о чем еще больше свидетельствовали слегка поседевшие волосы. Глаза, рассеянно устремленные на сумерки, были светло-серыми и немного выцветшими, а вокруг губ виднелись гусиные лапки, особенно когда они были сжаты, как сейчас, в недовольном выражении, очевидно, привычном для ее лица в состоянии покоя. Вместе с тем в ее чертах было что-то такое, что так напоминало мистера Моргана, что любой, знакомый с фактами её жизни, сразу бы заключил, хотя с помощью какой именно логики, он, возможно, не смог бы объяснить, что это, должно быть, мисс Руд. Хорошо известно, что пары, состоящие в долгом браке, часто со временем обретают определенное сходство в чертах лица и манерах, и хотя эти двое не были женаты, их близость на всю жизнь, возможно, была причиной того, что ее лицо в покое носило нечто похожее на выражение провидца, которое придавало её лицу общение с бестелесными формами памяти.

Стук калитки нарушила ее гнетущую задумчивость и прогнала с ее лица измученное и тоскливое выражение. Среди соседей мисс Руд иногда называли угрюмой старой девой, но выражение лица, которое она сохраняла для мистера Моргана, никогда бы не навело на подобную мысль самого злонамеренного критика.

Он остановился у окна, возле которого дорожка переходила в дверной проем, и встал, облокотившись на подоконник, – высокая, стройная фигура, немного сутулая, с гладким, ученым лицом и редкими седыми волосами. Единственной заметной чертой его лица была пара глаз, выражение и блеск которых указывали на творческий темперамент. Было приятно наблюдать легкое беспокойство во взгляде и манерах двух друзей, словно от простого присутствия друг друга, хотя ни один, казалось, не спешил обменяться даже словами общепринятого приветствия.

В конце концов она произнесла спокойным довольным тоном:

– Я знала, что вы приедете, потому что была уверена, что этот осенний аромат смерти делает вас беспокойным. Разве не странно, как он действует на память и заставляет грустить при мысли о всех милых, дорогих днях, которые умерли?

– Да, да, – с готовностью ответил он, – я не могу думать ни о чем другом. Разве сегодня ночью они не кажутся удивительно ясными и близкими? Этой ночью, из всех ночей в году, если фигуры и сцены памяти могут быть вновь воплощены в видимые формы, они должны стать таковыми для глаз, которые напрягаются и жаждут их.

– Какая причудливая мысль, Роберт!

– Я не знаю, так ли это, я не чувствую уверенности. Никто не понимает ни тайны этого Прошлого, ни условий существования в том мире. Эти воспоминания, эти фигуры и лица, которые так близко, так осязаемы и зримы, что мы находим себя улыбающимися перед пустотой воздуха, где они, кажется, находятся, разве они не реальны и не живы?

– Вы не хотите сказать, что верите в призраков?

– Я говорю не о призраках мертвых, а о призраках прошлого, – воспоминаниях о сценах или людях, независимо от того, умерли они или нет, – о нас самих и о других. Знаешь, – продолжал он, и голос его смягчился до страстной, тоскующей нежности, – фигура, которую я больше всего хотел бы увидеть еще раз, – это ты в девичестве, такой, какой я тебя помню в милой грации и красоте твоей юности. Как хорошо! Как прекрасно!

– Не надо! – невольно воскликнула она, и черты ее лица сжались от внезапной боли.

За годы, в течение которых его страсть к ней остывала, превращаясь в спокойную дружбу, его воображение с постоянно растущей нежностью и мечтательной страстью возвращалось к воспоминаниям о ее девичестве. И самое жестокое в этом было то, что он так бессознательно и безоговорочно полагал, что она не может быть настолько идентична с этим девичьим идеалом, чтобы его частые светлые упоминания о нем даже смущали. Обычно, однако, она слушала и не подавала никаких знаков, но внезапность его вспышки сейчас заставила ее насторожиться.

Он с некоторым удивлением поднял глаза при ее восклицании, но был слишком увлечен своей темой, чтобы обратить на это внимание.

– Вы знаете, – сказал он, – существуют большие различия в том, насколько отчетливо мы можем вызвать в памяти наши воспоминания. Вопрос только в том, каков предел этой отчетливости, и есть ли он вообще? Поскольку мы знаем, что существуют такие широкие степени отчетливости, бремя доказательства лежит на тех, кто докажет, что эти степени не достигают какой-либо определенной точки. Разве вы не видите, что их можно увидеть?

И чтобы подтвердить свою мысль, он слегка положил свою руку на ее руку, лежавшую на подоконнике у окна.

Она мгновенно отдернула ее, и легкий румянец окрасил ее бледные щеки. Единственным внешним следом ее воспоминаний об их юношеских отношениях было почти ханжеское выражение ее лица, которым она показывала, что между бывшим любовником и нынешним другом должна быть проведена грань.

– Что-то в вашем облике, – сказал он, глядя на нее задумчиво, как человек, пытающийся проследить черты мертвого лица в живом, – напоминает мне вас, когда вы сидели в этом самом окне девочкой, а я стоял здесь, и мы вместе считали звезды. Вот! Теперь это исчезло, – и он с сожалением отвернулся.

Она смотрела на его отвернутое лицо с жалостью, которая выдавала всю ее тайну. Она бы не хотела, чтобы он увидел ее как остальной мир, но это было бы облегчением – на мгновение придать своим чертам печальное выражение, которое мышцы лица устали подавлять. Осенний аромат усиливался по мере того, как воздух становился все более влажным, и он стоял, вдыхая его и, видимо, ощущая его влияние, как какой-то дельфийский оракул.

– Есть ли что-нибудь, Мэри, есть ли что-нибудь столь прекрасное, как тот свет вечности, что ложится на фигуры памяти? Кто, однажды почувствовав его, может больше заботиться об обычном дневном свете настоящего или получать удовольствие от его примитивных декораций?

– Ты наверняка простудишься, стоя на этой мокрой траве, зайди, пожалуйста, и позволь мне закрыть шторы, – сказала она, поскольку сочла веселый свет лампы лучшим средством от его меланхолии.

Итак, он вошел, сел в свое специальное кресло, и они целый час болтали на разные деревенские темы. Точка зрения, с которой они рассматривали людей и вещи Плейнфилда, была особенной. Их круг из двух человек был подобен отдельной планете, с которой они наблюдали за миром. Их тон был похож и в то же время совершенно непохож на тот, которым супруги, давно состоящие в браке, обсуждают своих знакомых, ибо, хотя их мысленная близость была совершенной, их вид выражал постоянное взаимное уважение и заботу об одобрении, которые не следует путать с ужасающей фамильярностью супружества, и в то же время они составляли самодостаточный круг, отделенный от окружающего их общества, как не могут муж и жена. Муж и жена настолько слиты воедино, что чувствуют себя единым целым по отношению к обществу. Они слишком сильно отождествлены, чтобы найти друг в друге то чувство поддержки, которое требует ощущения превосходства жизни нашего друга над нашей собственной. Если бы эти двое поженились, они вскоре оказались бы вынуждены искать убежища в общепринятых отношениях с тем обществом, от которого теперь они были независимы.

Наконец мистер Морган встал и раздвинул шторы. Сияние полной луны так заливало комнату, что мисс Руд была вынуждена из сострадания задуть бедную лампу.

– Давайте прогуляемся, – сказал он.

Улицы были пусты и безмолвны, и они шли в тишине, очарованные совершенной красотой вечера. Густые тени вязов придавали особенно насыщенный эффект случайным полосам и пятнам лунного света на глади улицы, белые дома поблескивали среди своих садов; и тут и там, между темными стволами деревьев, виднелась блестящая поверхность широких окрестных лугов, которые выглядели как маленькие моря.

Мисс Руд была поражена, увидев, как колдовство этой сцены овладело её спутником. На его лице появилось застывшее выражение полуулыбки, и он отпустил ее руку, как будто они прибыли в увеселительное заведение, куда он ее сопровождал. Он больше не шел размеренным шагом, а скользил крадучись, вглядываясь то в одну, то в другую сторону лунной дали и в тени беседок, словно ожидая, что, если он сможет ступать достаточно легко, мельком увидит сидящих там людей из сновидений.

Да и сама мисс Руд не могла устоять перед впечатлением, которое производил лунный пейзаж, изобилующий утонченными формами жизни, ускользающими от грубых чувств человеческих существ, но воспринимаемыми их более тонкими частями. Каждый уютный уголок света и тени был еще теплым от чьего-то присутствия, которое только что покинуло его. Пейзаж наполнен неземными формами бытия под живительными лунными лучами, подобно тому, как земная плесень пробуждается к физической жизни под воздействием солнечного тепла. Желтый лунный свет казался теплым. Воздух был наэлектризован трепетом окружающего существования. Было ощущение давления, скопления людей. Было невозможно почувствовать себя одиноким. Пульсирующие звуки мира насекомых казались ритмом, которому спонтанно задалась красота ночи. Обычный дневной воздух был превращен в атмосферу мечтательности из страны грез. В этой волшебной среде различие между воображением и реальностью быстро стиралось. Даже мисс Руд ощутила восхитительное волнение, смутное предвкушение. Мистер Морган, как она увидела, был тронут гораздо сильнее, чем даже его преувеличенная привычка к возбуждению воображения. Его влажные, сияющие, широко раскрытые глаза и восторженное выражение лица свидетельствовали о том, что он не воспринимал происходящее как иллюзию.

Поскольку концентрация мозга на творческой деятельности делала двигательные функции вялыми, они уселись на грубую скамью, сделанную из доски, втиснутой между двумя вязами, стоявшими вплотную друг к другу. Они находились в тени деревьев, но совсем близко от их ног колыхалось озеро лунного света. Пейзаж, мерцающий перед ними, был театром их пятидесяти лет жизни. Их история была написана на этих деревьях, лужайках и дорожках. Сам воздух этого места приобрел для них плотное, теплое, осязаемое ощущение, по сравнению с которым воздух всех других мест был разреженным и сырым. Он был пропитан их собственными духовными эманациями, мыслями, взглядами, словами и настроениями, о которых он так долго получала впечатление. Он стал таким живительным воздухом, насыщенным смыслом и мыслью, из которого можно было бы создавать души для людей.

Там, на игровой площадке, все еще витал слабый фиалковый аромат их детства. Под этим вязом поцелуй когда-то коснулся воздуха огнем, который до сих пор мимоходом согревал их щеки. Там, в невидимом воздухе, как на мраморе, был вырезан силуэт лица. Конечно, смерть касается только живых, ибо мертвые всегда сохраняют свою власть над нами; лишь только мы теряем свою власть над ними. Каждая панорама покрытой листвой арки и далекого луга обрамлена какой-нибудь сценой из их юности, окрашенной в нетленные тона памяти, которые заимствуют у времени все более насыщенный и сияющий оттенок. Неудивительно, что этим двум старикам, сидящим на скамейке между вязами, атмосфера перед ними, насыщенная ассоциациями, насыщенная воспоминаниями, должна была казаться довольно трепетной, обретающей материальные формы, подобно далекому туману, превращающемуся в дождь.

Наконец мисс Руд услышала, как ее спутник сказал дрожащим от восторга шепотом:

– Знаешь, Мэри, мне кажется, я очень скоро их увижу.

– Кого увидишь? – спросила она, испугавшись его странного тона.

– Ну, конечно, нас самих, как я тебе и говорил, – прошептал он, – посмотрим на нас с тобой, когда мы были молоды, увидим так же, как я вижу тебя сейчас. Разве ты не помнишь, что именно здесь мы обычно гуляли весенними вечерами? Мы больше не ходим здесь, но они ходят всегда, прекрасные, прелестные и молодые. Я часто прихожу сюда, чтобы подстеречь их. Я чувствую их сейчас, я почти… почти вижу их. – его шепот стал едва слышен, и слова медленно падали. – Я знаю, что зрелище приближается, потому что с каждым днем оно становится все более ярким. Пройдет совсем немного времени, прежде чем я их по-настоящему увижу. Это может произойти в любой момент.

Мисс Руд была очень напугана его волнением и ужасно растеряна, не зная, что ей делать.

– Это может произойти в любой момент, я почти вижу их сейчас, – пробормотал он. – А-а! Смотри!

С приоткрытыми губами и невыразимо напряженными глазами, как будто его жизнь вытекала из них, он смотрел на залитые лунным светом дорожки перед ними, туда, где тропинка выходила из тени.

Проследив за его взглядом, она увидела то, от чего на мгновение у нее закружилась голова при мысли, что она тоже сходит с ума. Из тени, словно в ответ на его слова, вышли молодой человек и девушка, его рука обнимала ее за талию, его глаза смотрели ей в лицо. С первого взгляда мисс Руд поразило сходство черт лица девушки с ее собственными, которое ее волнение преувеличило до полного их повторения. На мгновение ею овладело убеждение, что каким-то невозможным, неописуемым, непостижимым чудом она смотрит на воскресшие фигуры своей девичьей сущности и своего возлюбленного.

Сначала мистер Морган привстал со своего места и находился в положение между тем, чтобы встать и сесть. Затем он поднялся медленным, непроизвольным движением, в то время как на его лице отразилось нечто среднее между замешательством и принятием иллюзии. Он, пошатываясь, сделал несколько шагов вперед, к границе лунного света, и остановился, вглядываясь в приближающуюся пару, подняв руку, чтобы прикрыть глаза, с ошеломленной, неземной улыбкой на лице. Девушка увидела его первой, потому что она скромно смотрела перед собой, в то время как ее возлюбленный смотрел только на нее. При виде седовласого мужчины, внезапно повернувшегося к ним лицом, полным ужаса, она вскрикнула и в ужасе отшатнулась. Мисс Руд, опомнившись, бросилась вперед и, схватив мистера Моргана за руку, попыталась мягко оттащить его в сторону.

Но было уже слишком поздно. Молодой человек, сначала почти так же, как и его спутница, испугавшийся странного явления, естественно, испытал приступ негодования по поводу столь необычного прерывания его тет-а-тет и шагнул к мистеру Моргану, словно собираясь наложить на него суровое наказание. Но, понимая, что ему приходится иметь дело с пожилым человеком, он ограничился тем, что решительно агрессивным тоном спросил, какого дьявола тот так неожиданно выскочил.

Мистер Морган уставился на него, словно не видя его, и, очевидно, не внял словам. Он только вдохнул раз или два и выглядел так, словно потерял сознание, стоя на ногах. Его ошеломленное выражение лица показывало, что его рассудок на мгновение оцепенел от потрясения. Мисс Руд почувствовала, что может умереть от жалости к нему, глядя на его лицо, и ее сердце разрывалось от горя, когда она пыталась успокоить молодого человека невнятными словами извинения, тем временем продолжая пытаться увести мистера Моргана. Но в этот момент девушка, оправившись от паники, подошла к группе и положила свою руку на руку молодого человека, как бы сдерживая и заставляя его замолчать. Было очевидно, что она видела, что в этих обстоятельствах есть что-то необычное, и взгляд, который она бросила на мистера Моргана, выражал сочувствие и вопрос. Но мисс Руд не видела выхода из неловкой ситуации, которая становилась все более невыносимой с каждым мгновением, пока они противостояли друг другу. Наконец голос мистера Моргана, довольно твердый, но с неописуемой грустью, нарушил тишину:

– Молодые люди, я должен извиниться перед вами. Я старый человек, и прошлое становится таким тяжелым, что иногда оно меня перевешивает. Сегодня вечером мои мысли были заняты днями моей юности, и чары памяти были так сильны, что я был несколько не в себе. Когда вы появились в поле моего зрения, мне на мгновение пришла в голову невероятная мысль, что каким-то образом я вижу в вас материализованные воспоминания о себе и о другом человеке, когда мы когда-то так же шли по этой же дороге.

Когда мистер Морган закончил, молодой человек поклонился, показывая, что принимает извинения, хотя вид у него был одновременно изумленный и забавный. Но на девушку, стоявшую рядом с ним, это объяснение произвело совсем другой эффект. Пока она слушала, ее глаза наполнились слезами, а на лице появилась удивительно нежная, жалостливая улыбка. Когда он закончил говорить, она импульсивно сказала:

– Мне так жаль, что мы были не теми, за кого вы нас приняли! Почему бы не притвориться, что это так, по крайней мере, сегодня вечером? Знаешь, мы ведь можем притвориться, что это так. Лунный свет делает возможным все, что угодно. – и затем, взглянув на мисс Руд, она добавила, как будто почти испугавшись. – Ах, как мы похожи! Теперь, я не совсем уверена, что это неправда.

На самом деле это был необычайно яркий пример того случайного сходства между незнакомцами, которое иногда наблюдается. Волосы у одного правда были седыми, а у другого темными, но глаза ночью были того же цвета, и черты, за исключением небольшой полноты молодого лица, были отлиты по тому же образцу, в то время как фигура и осанка были поразительно похожи, хотя дневной свет выявил бы множество различий, достаточных для того, чтобы лунный свет отказался их раскрывать.

Две женщины посмотрели друг на друга с подозрением и страхом, в то время как молодой человек заметил:

– Ваша ошибка, безусловно, была простительной, сэр.

– Так будет легче притворяться, – сказала девушка полусерьезно, полушутя положив руку на плечо мистера Моргана. – И вот теперь прошло тридцать лет, и мы идем вместе.

Он невольно подчинился легкому нажиму, и они медленно пошли прочь, предоставив двум другим, после неловкой паузы, последовать за ними.

Некоторое время они шли молча. Он намеренно предавался иллюзии, подкрепленной свидетельствами его чувств, что он блуждает в каком-то из таинственных промежуточных миров, о которых он так часто мечтал, с любовью своей юности в ее юношеском очаровании. Неужели он действительно верил, что это так? Убеждение – термин, совершенно не относящийся к такому образу жизни, как у него, в котором рефлексивные и аналитические способности на какое-то время намеренно сдерживаются. Обстоятельства ее знакомства с ним вылетели у него из головы как несущественные случайности, подобные нелепостям, которые происходят в наших самых сладких и лучших снах, не портя общего впечатления от них в нашей памяти. Каждый взгляд, который он бросал на свою спутницу, с одной стороны, разрушал его иллюзию, поскольку казалось, что она вряд ли исчезнет, с другой – усиливал ее неописуемым трепетом, обнаруживая какую-то свежую черту лица или фигуры, какое-то новое выражение, воспроизводившее мисс Руд его юности. На самом деле, не то чтобы его спутница была точной копией этой леди, хотя и очень на нее походила, но обычная грация девичества была, по мнению мистера Моргана, своеобразными личными качествами единственной женщины, которую он когда-либо хорошо знал.

По собственной воле он не осмелился бы нарушить очарование ни единым словом. Но его компаньонка, которой, как уже стало достаточно очевидно к этому времени, была Мейбл Френч, тем временем разработала план, вполне достойный ее дерзкого нрава. Она сразу узнала и мистера Моргана, и мисс Руд и пошла так далеко от простого романтического порыва, без каких-либо определенных намерений. Но теперь ей в голову пришла идея, что она могла бы воспользоваться этой экстраординарной ситуацией, чтобы провести эксперимент по подбору пары, который мгновенно покорил ее воображение. Поэтому она сказала, нежно сжимая его руку и глядя ему в лицо с лукавой улыбкой (она была признана лучшей актрисой-любителем в своей домашней постановке):

– Интересно, будет ли луна такой же красивой после того, как мы поженимся?

Его иллюзия была грубо нарушена потрясением от членораздельного голоса, мягкого и негромкого, когда она заговорила, и он огляделся с испуганным выражением лица, которое заставило ее испугаться, что ее роль закончилась. Но она не могла знать, что глаза, которые она обратила к нему, были зеркалами, в которых он видел свою ушедшую молодость. Две мисс Руд, девушка и женщина, прошлое и настоящее, слились в его сознании воедино. Его осенило, кто они такие.

Артезианская скважина, пробитая с поверхности пустыни сквозь нижележащие слои, слои веков, выходит на какое-то озеро, давным-давно засыпанное, и вода, поднимающаяся наверх, превращает верхние отложения в сад. Точно так же при ее словах и взгляде его сердце внезапно наполнилось, словно пришло издалека, юношеской страстью, которую он испытывал к мисс Руд, но которая, он точно не знал, когда и как, постепенно переросла в скучную фамильярность и превратилась в ленивую привязанность. Теплый, сладострастный пульс этого нового чувства, нового и в то же время мгновенно распознанного как старое, принес с собой поток юношеских ассоциаций и смешал далекое прошлое с настоящим в неразберихе, более полной и опьяняющей, чем когда-либо. У него снова двоилось в глазах.

– Поженимся! – мечтательно пробормотал он. – Да, конечно, мы поженимся.

И пока он говорил, он смотрел на нее с таким странным выражением, что она немного испугалась. Это стало выглядеть более серьезным делом, чем она рассчитывала, и на мгновение ей показалось, что если бы она могла сорваться с места и убежать, возможно, она бы так и сделала. Но в ней чувствовалась натура истинной театральной артистки, и с небольшим усилием она справилась с трудностями роли.

– Конечно, мы поженимся, – ответила она с видом невинного удивления. – Ты говоришь так, как будто только-только подумал об этом.

Он повернулся к ней, как будто хотел отрезвить свои чувства, пристально глядя на нее, его зрачки расширялись и сужались в инстинктивном усилии очистить разум, прочистив глаза.

Но, крепко сжав его руку, она заставила его идти рядом с собой. Затем она сказала мягким, тихим голосом, как будто немного благоговея перед тем, что рассказывала, и в то же время прижимаясь к нему теснее:

– Прошлой ночью мне приснился такой грустный сон, и твой странный разговор напомнил мне об этом. Казалось, что мы были старыми и седовласыми и отправились бродить, все еще вместе, но не женатые, одинокие и сломленные. И я проснулась с чувством, вы и представить себе не можете, каким тоскливым и печальным, – как будто колокол звонил у меня в ушах, пока я спала, и это ощущение было таким сильным, что я приложила пальцы к своему лицу, чтобы проверить, не постарело ли оно, и когда я не смогла понять наверняка, я встала, зажгла лампу и посмотрела в зеркало, и мое лицо, слава Богу! было свежо и молодо, но я села на свою кровать и заплакала, думая о бедных стариках, которых я видела в своем сне.

Мейбл настолько прониклась духом своей роли, что в конце заплакала по-настоящему. Ее слезы довершили душевное смятение мистера Моргана, и он абсолютно не понимал, к кому обращается и где находится сам, когда вскрикнул:

– Нет, нет, Мэри! Не плачь! Этого не будет, этого никогда не будет.

Легко высвободив свою руку из его, она, как фея, скользнула в сторону и затерялась в тени, в то время как ее прошептанные слова все еще звучали у него в ушах:

– Прощай, встретимся через тридцать лет!

Мгновение спустя с той стороны, куда она исчезла, донеслись три ноты, четкие, как птичий крик, и спутник мисс Руд, оборвав замечание о чрезмерно сухой погоде, неловко поклонился и тоже исчез в тени.

Когда мисс Руд положила руку на плечо мистера Моргана, чтобы напомнить ему о том, что они теперь одни, он быстро повернулся, и его взгляд окинул ее с головы до ног, а затем остановился на ее лице с выражением сильного любопытства и совершенно нового интереса, как будто он разглядывал внезапно возникшее сходство, которое переполнило его эмоциями. И пока он смотрел, его глаза начали загораться огнем на поблекших чертах, на которых они столько лет сохраняли простое самодовольное дружелюбие, и она инстинктивно отвернулась.

Долгая близость сделала ее тонко чувствительной к его настроению, и когда он взял ее под руку и повернулся, чтобы уйти, хотя и не произнес ни слова, она задрожала от волнения.

– Мэри, сегодня вечером с нами произошло нечто необычайное, – сказал он.

Прежняя мечтательность в его голосе, как у человека, находящегося под наркозом или в трансе, иногда немного наигранная, как у человека, пытающегося помечтать, к которой она привыкла и от которой в глубине души очень устала, исчезла. На её месте она распознала нечто другое, что еще больше сбило ее с толку ощущением изменившихся отношений. Его полярность изменилась – его электричество теперь было не отрицательным, а положительным.

Ее женский инстинкт был слегка встревожен, и она ответила:

– Да, действительно, но уже поздно. Не лучше ли нам пойти?

Что придало ее голосу необычную робкую интонацию? Определенно, ничего такого, что она могла бы объяснить.

– Не сейчас, Мэри, – ответил он, снова пристально глядя на нее.

Ее глаза опустились перед его взглядом, а мгновение спустя вспорхнули вверх, чтобы найти объяснение своему поведению, только для того, чтобы снова впасть в слепую панику. Ибо к любопытству, с которым он все еще изучал ее черты, безошибочно примешивалось новорожденное выражение привязанности и страстного благоговения. Ее чувства закружились в замешательстве, в котором была удушающая сладость. Хотя теперь она не отрывала глаз от земли, она чувствовала на себе его постоянные косые взгляды и, отчаянно ища облегчения в сознательном молчании, которое окутывало их, как дурманящий дым, она заставила себя произнести самую пустяковую фразу, которую смогла оторвать с губ:

– Посмотри на тот дом.

Хрипловатый тон выдавал большее волнение, чем скрывала уловка.

Он ответил так же неуместно, как и она:

– Да, действительно, так оно и есть.

Это была их единственная попытка завязать разговор.

Полчаса, а может быть и больше, или меньше, они шли таким образом, трепеща от нового магнетизма, который одновременно притягивал и отдалял их необычайным чувством нового в давно знакомом. Наконец они остановились под маленьким крыльцом коттеджа мисс Руд, где он обычно желал ей доброго вечера после прогулок. Робость и смутная тревога, парализовавшие ее во время прогулки, исчезли, когда он собрался уходить, и она невольно ответила на его необычное пожатие руки.

Долгое время спустя он все еще видел ее в своих объятиях, не покрасневшую, а бледную, с мягким, удивленным блеском в глазах!

– О, Роберт! – вот и все, что она успела произнести после первого легкого вздоха.

Больше они никогда не встречались ни с Джорджем, ни с Мейбл. Впоследствии миссис Морган узнала, что двое молодых людей из города, соответствующих их описанию, были гостями в доме напротив и покинули Плейнфилд на следующее утро после описанных выше событий, и сделала соответствующие выводы. Но ее муж предпочитал лелеять тайную веру в то, что его теория о том, что воспоминания могут стать видимыми, подтвердилась по крайней мере в одном случае.

1877 год

Руки прочь

Эдвард Эверетт Хейл

Я находился на другой стадии существования. Я был свободен от ограничений времени и по-новому относился к пространству. Бедность английского языка такова, что я вынужден использовать в своих описаниях прошедшее время. У нас мог бы быть глагол, который должен иметь много форм, безразличных ко времени, но у нас таковых нет. У индейцев пирамиды есть.

Мне довелось наблюдать в таком состоянии за движением нескольких тысяч солнечных систем одновременно. Завораживает видеть все детали с одинаковой отчетливостью – тем более, когда тебя так сильно беспокоили, как меня в свое время, окуляры и предметные стекла, рефракция, призматические цвета и ахроматические приспособления. Роскошь практически не иметь расстояний, обходиться без этих громоздких телескопов и в то же время не иметь ничего слишком маленького для наблюдения и обходиться без неуклюжих, если не сказать громоздких, микроскопов, вряд ли можно описать на таком физическом или материальном языке, как наш.

На момент, который я описываю, я намеренно ограничил свои наблюдения примерно двадцатью или тридцатью тысячами солнечных систем, выбрав те, которые были ближе всего ко мне, когда я учился в школе на Земле. Ничто не может быть прекраснее, чем наблюдать движение в совершенно гармоничных отношениях планет вокруг своих центров, спутников вокруг планет, солнц со своими планетами и спутниками вокруг своих центров, а те, в свою очередь, вокруг своих.

И для людей, которые любили Землю так же сильно, как я, и которые, учась там в школе, изучали другие миры и звезды, тогда далекие, так же тщательно, как и я, ничто не может быть более очаровательным, чем сразу увидеть всю эту игру и взаимодействие; увидеть кометы переходя от системы к системе, греясь то на одном белом солнце, то на двухцветной двойной звездной системе; видеть, как люди на них меняют свои обычаи и костюмы при смене эпох, и слышать их причудливые дискуссии, когда они оправдывают новое и высмеивают старое.

Мне стоило некоторых усилий приспособиться к старым точкам зрения. Но у меня был Опекун, такой любящий и такой терпеливый, чей кругозор – о! он бесконечно превосходит мой; и он знал, как сильно я люблю Землю, и, если бы была необходимость, он бы тратил и тратился до тех пор, пока не приспособил бы меня к старой милой точке зрения. Однако больших усилий прилагать не нужно! Все было так, как он мне и сказал. Я находился в старой плоскости старой эклиптики. И снова я увидел мой дорогой старый Орион, и Большую Медведицу, и Плеяды, и Корону, и все остальное, точно так же, как если бы я никогда не видел других созвездий, сделанных из тех же звезд, когда у меня были другие точки зрения.

Но я хочу сказать вам только одно.

Мой Опекун и я, не обращая внимания на время, наблюдали за маленькими системами, в то время как милые маленькие миры летали с постоянством и так красиво. Что ж, это было как в старые добрые времена – я набрал немного воды на кончик иглы и поместил ее в поле моего микроскопа. Я полагаю, как я уже сказал, что в то время в моем поле зрения было сразу несколько тысяч солнечных систем – только слова "тогда", "там" и "однажды" имеют измененное значение, когда человек находится в подобных отношениях. Мне нужно было только выбрать "эпоху", которую я хотел бы увидеть. И об одном мире, и о другом у меня было одинаково отчетливое видение – более того, румянец на щеках девушки на планете Нептун, когда она сидела одна в своей беседке, я видел так же отчетливо, как стремительный полет кометы, которая пронеслась через дюжину систем и задержалась, чтобы пофлиртовать с девушкой.

В эксперименте, который я описываю, у меня был свой выбор эпох как мест. Я думаю, ученые или люди с академическими наклонностями не удивятся, если я скажу, что, взглянув на нашу дорогую старую Землю, после того, как я на мгновение назад позабавился историей Северной Америки за десять или двадцать тысяч лет до наших дней, я обратился к этому странному небольшому участку земли, который находится на перешейке между Азией и Африкой, и тот таинственный уголок Сирии, который находится к северу от него. Люди называют это Святой землей, и неудивительно. И я думаю, что никто не удивится, что я выбрал тот момент, когда большой караван торговцев пересекал перешеек, они уже были далеко на египетской стороне, и с ними был красивый молодой человек, которого они купили чуть раньше, за день или два до этого, и везли на юг, на невольничий рынок в Оне, в Египте.

Этого красивого юношу звали Юсуф Бен Якуб, или, как мы говорим, Иосиф, сын Иакова. Он был красив по самым благородном стандартам еврейской красоты. На вид ему было восемнадцать или девятнадцать лет. я не настолько хорошо начитан, чтобы знать, так ли это. Было это ранним утром. Я помню даже свежесть утренней атмосферы и изысканный перламутр неба. Я видел каждую деталь, и у меня сердце замирало, когда я смотрел на все это. Ночь была жаркой, и бока палаток были распахнуты. Этот красавец лежал, его запястья были связаны шнуром из верблюжьей шерсти, которым он был прикован к руке большого араба, который выглядел так, как я помню Кеокука из племени саксов. Иосиф сидел на земле, положив руки так близко друг к другу, что шнур даже не шелохнулся от его движения. Затем, с помощью странного трюка, который я не понял, и движений суставами, которые, должно быть, стали для него мучением, он скрутил и изменил форму узла на веревке. Затем, ловко захватив его зубами, он ослабил хватку узла. Он цеплялся зубами снова, снова и снова. Ура! Узел ослаб, и юноша освободился от храпящей рядом с ним громады. Еще мгновение, и он вышел из палатки, он пробирается по аллее между веревками палаток, он вышел к ручью, который тянется вдоль западного края лагеря. Еще пятьсот ярдов – и он окажется на другой стороне Черил-эль-бара (скалистой стены, уходящей на запад от гор), и он будет свободен. В этот момент две противные маленькие собачки из крайней палатки каравана, которую арабы называют палаткой надзирателя, бросились за ним, рыча и вопя.

Храбрый юноша повернулся и, как будто в его жилах текла кровь самого Давида и с точностью Давидова глаза он метнул тяжелый камень в первую дворняжку так искусно, что тот перебил псу позвоночник и заставил его замолчать навсегда, как это могла бы сделать пуля. Другая дворняжка, испугавшись, замерла на месте и залаяла еще сильнее, чем когда-либо.

Я не мог этого вынести. Мне нужно было только раздавить эту визжащую дворняжку, и Иосиф был бы свободен и через сорок восемь часов оказался бы в объятиях своего отца. Его братья были бы спасены от угрызений совести, а мир…

И весь мир?..

Я незаметно протянул палец к собаке, когда мой Опекун, который наблюдал за всем этим так же внимательно, как и я, сказал:

– Нет. Все они обладают собственным сознанием и свободой. Они такие же Его дети, как и мы. Мы с тобой не должны вмешиваться, пока не будем знать, что делаем. Иди сюда, и я смогу тебе показать.

Он развернул меня к области, которую астрономы называют беззвездной областью, и показал мне еще одну серию – о! огромную и совершенно необъяснимую серию систем, которые в данный момент казались точь-в-точь похожими на то, что мы наблюдали.

– Но они не одно и то же, – поспешно поправил меня Опекун. – Ты увидишь, что они не одно и то же. На самом деле, я не знаю, для чего они нужны, – сказал он, – если только… иногда я думаю, что они предназначены для того, чтобы мы с тобой могли у них поучиться. Он такой добрый. И я никогда не спрашивал. Я не знаю.

Все это время он искал что-то среди систем и, наконец, нашел. Он указал на это, и я увидел систему, точно такую же, как наша дорогая старая система, и мир, точно такой же, как наш дорогой старый мир. Та же Южная Америка в форме уха, та же Африка в форме бараньей ноги, то же Средиземное море в форме скрипки, тот же ботинок Италии и тот же футбольный мяч Сицилии. Они все были там.

– Теперь, – сказал он, – здесь ты можешь попробовать провести эксперименты. Этот мир только что сделан, к нему никто не прикасался. Только эти здесь не Его дети – это всего лишь существа, как ты знаешь. Они неосознанны, хотя и кажутся таковыми. Ты не причинишь им вреда, что бы ты ни делал, и нет, они не свободны. Попробуй здесь убить собаку и посмотри, что получится.

И действительно, было серое прекрасное утро, был старый араб, храпящий в своей палатке, был красивый юноша, была мертвая собака, все точно так, как это случилось, и была другая собака, рычащая и визжащая. Я просто смахнул её, как часто смахивал зеленую вошь с розового куста; снова воцарилась тишина, и юноша Иосиф повернулся и убежал. Старая туша араба так и не проснулась. Хозяин каравана даже не повернулся в своей постели. Юноша осторожно миновал угол Черил-эль-бара, просто оглянулся, чтобы убедиться, что за ним нет погони, а затем со скоростью антилопы побежал, и бежал, и бежал. Ему не нужно было так быстро бежать. Прошло два часа, прежде чем в лагере мадианитян хоть кто-либо пошевелился. Затем раздался короткий сигнал тревоги. Были найдены мертвые собаки, и раздалось всеобщее восклицание, которое показало, что мадианитяне тех дней были такими же великими фаталистами, как и арабы нынешнего времени. Но никому и в голову не приходило останавливаться на минуту ради одного раба. Ленивый храпун, который прозевал его побег, был хорошенько выпорот за свою лень. И караван двинулся дальше.

А Иосиф? После часовой пробежки он подошел к воде и искупался. Теперь он осмелился открыть свою сумку и съесть кусочек черного хлеба. Он оглядывался по сторонам; он больше не бежал, а шел твердым, уверенным шагом пограничника или искусного охотника. В ту ночь он спал между двумя камнями под теребинтовым деревом, где его не увидел бы даже ястреб. На следующий день он шагал по тропинкам вдоль склона холма, как будто у него были глаза рыси и ноги козла. Ближе к ночи приблизились к лагерю, очевидно, знатного шейха. Здесь нет ничего от убожества этих странствующих торговцев, мадианитских детей пустыни! Все здесь демонстрировало восточную роскошь и определенное достоинство. Но можно было услышать плач, и, подойдя ближе, можно было увидеть, откуда он доносился. Длинная процессия женщин била в ладоши, извлекая самые скорбные аккорды, и пела, или, если угодно, кричала, самым душераздирающим образом. Лия, Валла и Зелфа трижды обошли караван вокруг шатра старого Иакова. Там, как и прежде, занавески были раздвинуты, и я мог видеть старика, скорчившегося на земле, и великолепный плащ, на котором даже большие черные пятна крови не скрывали великолепия разноцветного вязания, висели перед ним на шесте от палатки, как будто он не мог вынести, если его уберут.

Иосиф легко забежал в палатку.

– Отец мой, я здесь!

О, какой крик восторга! Какая хвала Господу! Какие вопросы и какие ответы! Странная процессия женщин услышала крик, и Лия, Зилпа и Билха бросились на шум приветствия. Еще мгновение, и Иуда из своего шатра и Рувим из своего возглавили шеренгу лжебратьев. Иосиф повернулся и сжал руку Иуды. Я услышал, как он прошептал:

– Ни слова. Старик ничего не знает. И он не должен узнать об этом.

Старик послал зарезать откормленного теленка. Они ели, пили и были веселы, и в кои-то веки я почувствовал, что жил не напрасно.

И это чувство длилось долго – да, несколько лет их жизни. Правда, как я уже сказал, это были годы, которые пролетели в мгновение ока. Я смотрел на них и наслаждался ими с тем восхищением, с которым задерживаешься над очаровательной последней страницей романа, где есть все – весна, и солнце, и мед, и счастье. И было приятное ощущение, что это мое достижение. Как умно с моей стороны было отшвырнуть эту собаку! И к тому же она была уродливым созданием! Никто не смог бы полюбить её. Да, хотя все это прошло в мгновение ока, тем не менее, я испытал приятный трепет самодовольства. Но потом все начало темнеть, и кто-то начал задаваться вопросом.

Иаков становился очень старым. Я мог видеть это по тому, как он лежал в палатках, пока остальные занимались своими делами. А потом, лето за летом, я наблюдал, как пшеница поражалась фитофторозом, и что-то вроде урагана обрушивалось на оливки, казалось, среди скота был какой-то мор, и гибели овцам и козам не было конца. Я видел встревоженные взгляды двенадцати братьев, и их разговоры тоже были достаточно мрачными. Огромные стада верблюдов вымирают, превращаясь в облезлые, ни на что не годные скелеты; пастухи, возвращавшиеся из озерной страны, гнали трех или четырех несчастных овец и сообщали, что это все, что осталось от трех или четырех тысяч! Ситуация начала вызывать панику даже в родном лагере. Женщины плакали, и братья, наконец, созвали большой совет главных пастухов, погонщиков верблюдов и мастеров верховой езды, чтобы узнать, что следует делать с кормом для животных и даже с едой для людей.

Я так хорошо справился с собакой, что меня так и подмывало крикнуть на моем лучшем халдейском: "Египет! Почему бы тебе не съездить в Египет? Там много кукурузы." Но сначала я посмотрел на Египет и обнаружил, что там дела обстоят хуже, чем вокруг шатров Иакова. Наводнение не прекращалось там год за годом. Они попытались провести какое-то жалкое орошение, но полагаться на эти маленькие орошаемые сады было все равно, что кормить египетские орды перечной травой и редиской.

– Но зернохранилища, – сказал я, – где же зернохранилища?

Зернохранилища? Здесь не было зернохранилищ. У них из года в год были хорошие урожаи в течение очень многих лет. Но они бежали на удачу, как, я знаю, поступали и другие народы. Да ведь я мог видеть, что они сожгли изрядно кукурузы одного года, чтобы освободить место для более свежего урожая следующего. В министерстве не было Юсуфа Бен Якуба, который руководил бы хранением урожая в те изобильные годы. Человек, стоявший у них во главе, был мечтательным дилетантом, который занимался реставрацией старинных резных изделий двухсотпятидесятилетней давности.

Короче говоря, феллахи и люди высшей касты в Египте умирали с голоду. Это было, как я начал думать, немного неправильно, то, к чему я привел, когда указал пальцем на уродливую, воющую желтую собаку сонного мадианитского стража.

Что ж, это долгая история, и не из приятных, хотя, как я уже говорил, когда мы с моим спутником наблюдали за ней, все произошло в мгновение ока – я бы даже сказал, быстрее чем в мгновение ока. Вся слава и уют лагерей сыновей Иакова исчезли. Все превратилось в простую рукопашную схватку с голодом. Вместо веселых, богатых, преуспевающих вождей страны пастбищ, с тысячами слуг и бесконечным количеством верблюдов, лошадей, крупного рогатого скота и овец, здесь было несколько изможденных, полуголодных странников, питавшихся той дичью, которую они могли добыть на удачной охоте, а иногда и прибегая к саранче или к меду с деревьев. Что огорчало меня еще больше, так это то, что добрых парней одного за другим хватали озверевшие воины из гарнизонов ханаанских городов.

Одному богу известно, откуда взялись эти дьяволы и как они справлялись с голодом. Но они были здесь, в своих крепостях, жили, как я уже сказал, как дьяволы, с истоками обычаев настолько звериных, что я не стану пачкать ими эту бумагу. Вот они были здесь, и вот у них появилась голова. Я помню, какое отвращение испытал, когда увидел, как они спускаются на кораблях в страну Нила и вычистили с корнем всех египтян, оставшихся после голода, – точно так же, как я видел, как рой жуков поселился в розовом саду и вычистил его за час или два. Это был конец Египта. Затем я наблюдал за происходящим с интересом, теперь уже не веселым. Эскадра Дидоны, когда она плыла с огромной командой этих хананеев, поклоняющихся Молоху звериным обрядами и обычаями, основала Карфаген. Было интересно наблюдать, как бедняга Эней слоняются по Средиземному морю, в то время как Дидона и ее окружению так хорошо живется, или они так думали, на африканском берегу.

Признаюсь, сейчас я был довольно встревожен. Но что-то там было, и это был большой безвкусный город на склонах горы Мориа и Сиона. Но мне было тошно видеть его поклонение, и я затыкал уши пальцами, вместо того чтобы слушать песни. О Боже! Он кричит о тех бедных маленьких детях, которых они жгли заживо в Хинломе, по сотне за раз, а их собственные родственники плясали и выли от пламени! Я не могу говорить об этом по сей день и не осмеливался долго смотреть туда. Но нигде не было лучше. Я попробовал осмотреть Грецию, но у меня ничего не вышло с Грецией. Когда я искал появление Даная с его египетскими искусствами и знаниями – Тунха, я думаю, они убили его в Египте – потому что, там не было ни Тунха, ни египетских искусств, потому что эти ханаанские варвары вычистили Египет. Пеласги были в Греции, и в Греции они остались. Они построили огромные стены, я не понял, для чего, но жили в хижинах, при виде которых гордый апач задрал бы нос; и столетие за столетием они строили одни и те же хижины и жили в них. Что касается манер, то у них их не было, и их обычаи были отвратительными. Когда пришло время для Кадмуса, у Кадмуса не было никаких шансов. Возможно, он пришел, возможно, нет. Все, что я знаю, это то, что вторжение молохитов в Египет стерло с лица земли весь алфавит и буквы, и что, если Кадмус и пришел, он был гораздо более низкорождённым, чем пеласги, среди которых он высадился. На самом деле, вся Греция была в таком беспорядке, что мне было невыносимо следить за ее грубой глупостью и дикими набегами, которые жители одной долины совершали на другую. Это было то, что я сделал для них, когда так легко раздавил ту маленькую желтую собачку. Поначалу Джейбнису и его команде казалось, что дела идут лучше. Я мог видеть, как его корабли с зелеными листьями, все еще растущими на верхушках мачт, спешно выходят из порта Дидона. Я видел, как пал бедняга Палинур. Да, действительно, довольно странно было, что старые полузабытые строки Драйдена, которого я знаю гораздо лучше, чем Вергилия, к моему большому стыду, вернулись, когда бедный Найсус умолял за своего друга, когда бедная Камилла истекала кровью и когда Турнус делал все, что мог, но напрасно. Да, я наблюдал за Ромулом и остальными, точно так же, как это было в "Маленькой истории Гарри и Люси". Я находил большое утешение в Бруте. Я закрыл глаза, когда благородная леди Лукреция заколола себя, а быстро движущийся стереоскоп, я действительно начал чувствовать, что это был стереоскоп, становился все более и более увлекательным, пока мы не добрались до Второй Пунической войны.

Потом мне показалось, что эта проклятая желтая собака снова вышла на авансцену. Не то чтобы я её видел, конечно. Не её! Её кости и шкура были обгрызены шакалами тысячу лет назад. Но зло, которое творят собаки, живет и после них; и когда я видел тревогу на лице Сципиона, они не называли его Африканским, когда я заглядывал на маленькие частные собрания мужественных римских джентльменов и слышал, как они подсчитывали свои убывающие ресурсы и сопоставляли их с подавляющей силой Карфагена, скажу вам, я чувствовал себя плохо. Видите ли, Карфаген был просто форпостом всей этой команды Молоха с Востока. В истории, к которой я привык, Левант того времени был поделен между Египтом и Грецией, и тем, что осталось от империи Александра.

Но в этой системе желтой собаки, за которую я нес ответственность, все было одной жестокой расой молохитов, за исключением того пеласгийского дела в Греции, о котором я вам рассказывал, и которое было не более важным в балансе сил, чем индейцы в таком же балансе сегодня. Вот почему бедный Сципион и все остальные так пали духом. И хорошо, что так. Я, который видел все вместе, только, как я уже объяснил, это не смешивалось в кучу, я мог видеть, как Ганнибал со своими последователями из всех средиземноморских держав, кроме Италии, обрушится на римлян и сокрушит их так же легко, как я сокрушил пса. Нет, не так легко, ибо они сражались с яростью. Сражались мужчины, сражались женщины, сражались мальчики и девочки. Однажды они ворвались в гавань Карфагена с огненными кораблями и сожгли флот. Но это было бесполезно – армия за армией были разбиты, флот за флотом потоплены великими карфагенскими триремами. Помню, на одной из них такелаж адмиральского корабля была сделана из волос римских матрон. Но все это не помогло, и если бы это была даже манильская пенька или канат, корабль не устоял бы, когда жестокий сидонский адмирал набросился на него со своей сотней гребцов. Эта битва стала концом Рима. Сначала варвары сожгли его. Они обрушили стены храмов. То, что они могли увезти, они увезли. Юношей и девушек они утащили в рабство, и на этом все закончилось. Все остальные погибали на поле боя или тонули в море. И так молохизм царил век за веком. Именно так, один век за другим. Что это было за царствование! Похоть, зверство, ужас, жестокость, резня, голод, агония, ужас. Если я не говорю о смерти, то потому, что смерть была благословением в отличие от такой жизни. Ибо теперь, когда некому было сражаться с теми, кто вздымал мысль выше земли и мертвых вещей, эти столь острые мечи должны были обратиться друг против друга. Ни Израиль, чтобы сокрушить его, ни Египет, ни Иран, ни Греция, ни Рим. Молох и Ханаан обратились против самих себя, и сражались Ханаан и Молох. Не просите меня рассказывать эту историю! Там, где зверь встречается со зверем, нет истории, достойной вашего слуха или моего рассказа. Грубая ярость не дает ничего, что можно было бы описать. Они травили, морили голодом, сжигали, бичевали, истлевали и распинали; они изобрели такие формы ужаса, о которых наше воображение, слава Богу, не имеет представления, а наши языки не имеют названия. И все это время похоть и все формы язв и болезней, которые были спутниками похоти, бушевали, как бушует огонь, когда он нарушает границы. Дети появлялись на свет все реже и реже, а когда они рождались, то казались лишь едва живыми. И те, кто вырос до зрелого возраста и женственности, передали такую необузданную звериную жестокость тем, кто пришел после них!

Прошло еще сто лет. Все меньше и меньше этих несчастных оставалось в мире. Я видел, как на полях вырастали джунгли и леса. Пожар уничтожил Карфаген, пожар уничтожил Он, пожар уничтожил Сидон, и не было ни сердца, ни искусства, чтобы восстановить их. Потом прошло еще сто лет, с еще худшими ужасами, и еще большими. Поток жизни мира стал течь по каплям, по большим каплям, с шумным бульканьем; капли были черными или кроваво-красными. Все меньше мужчин, все меньше женщин, и все они обезумели от звериной ярости. Каждый мужчина ополчился против своего брата, как будто это был мир каинов. Все это пришло к ним, потому что они не хотели сохранять Бога в своем познании.

Нет, я не буду описывать это. Вы не просите меня об этом. А если бы вы попросили, я бы ответил: "Нет". Позвольте мне дойти до конца.

Прошло два столетия. Осталась лишь горстка этих фурий. Потом пришло последнее поколение – и еще тридцать лет убийств и сражений оно продолжало жить. Наконец, как странно мне это показалось, все, кто остался, разбились на две неравные партии, у каждой из которых было свое знамя для битвы и униформа, как в армии, но только четверо на одной стороне и девять на другой встретились, как будто мир был недостаточно широк для них всех, и встретились в той самой Сирии, где я помог Иосифу, сыну Иакова, снова обнять шею своего отца.

И действительно, до этого места было очень далеко. Он находился недалеко от обломков и руин города иевусеев, который был одним из опорных пунктов, уничтоженных одним из этих кланов. Этот город был сожжен, но я видел, что руины все еще дымились. Снаружи было открытое пространство. Интересно, действительно ли у него был странный, смертоносный вид, или ужас того дня заставил меня так думать? Я помню огромный камень, похожий на череп человека, который выглядывал из серой сухой земли. Вокруг этой скалы сражались эти несчастные, четыре к девяти, прячась за ней, то с одной, то с другой стороны, в тот апрельский день, под тем черным небом.

Один упал! Двое из другой группы стоят на коленях, чтобы забрать у него последнее дыхание жизни. С воплем ярости трое или четверо из его отряда, обрушив свои щиты на головы этих двоих, набрасываются на них и один из них взмахивает своим боевым топором над головой, когда…

Притянул ли металл молнию? Треск! Вспышка, ослепившая мои глаза, и когда я открыл их, последние из этих варваров лежали мертвыми по одну и по другую сторону мрачной скалы Голгофы.

Ни мужчин, ни женщин, ни мальчика, ни девочки не осталось в том мире!

– Не беспокойся, – сказал мой Опекун. – Ты ничего не сделал.

– Ничего! – простонал я. – Я погубил мир своей безрассудностью.

– Ничего, – повторил он. – Вспомни, что я тебе говорил – это лишь тени, теневые формы. Они не Его дети. Они лишь формы, которые действуют так, как будто они есть, чтобы мы с тобой могли видеть и учиться, возможно, начать понимать, только это передает знание.

Пока он говорил, я помню, что я стонал и боролся с ним, как плачущий ребенок. Я был подавлен видом того зла, которое я совершил. Я не мог утешиться.

– Послушай меня, – сказал он снова. – Ты только сделал или хотел сделать то, к чему мы все стремимся вначале. Ты хотела спасти своего бедного Иосифа. Что тут удивительного?

– Конечно, да, – рыдал я. – Мог ли я подумать? А ты мог бы предугадать?

– Нет, – сказал он с королевской улыбкой, – нет. Однажды и я не мог подумать о таком, пока я так же не попробовал провести свои эксперименты.

И он сделал паузу.

Возможно, он вспоминал о том, какими были его эксперименты.

Затем он начал снова, и королевская улыбка едва успела угаснуть:

– Позвольте мне показать тебе. Или позвольте мне попробовать. Ты хотел спасти своего бедного Иосифа – одного-единственного.

– Да, – сказал я. С чего бы мне этого не хотеть?

– Потому что он не был один, он не мог быть один. Никто из них не был один, никто из них не мог быть один. Ты же сам знаешь, что каждая дождевая капля в этом ливне уравновешивается пылинкой на другой стороне творения. Как мог Иосиф жить или умереть в одиночестве? Как мог жить или умереть в одиночестве тот варвар, к которому он был прикован? Никто из них не одинок. Никто из нас не одинок. Он не одинок. Он в нас, и мы в Нем. Но путь с людьми, а прошло не так много времени, дорогой друг, с тех пор, как ты был человеком, путь с людьми – это попробовать сделать то, что пробовали вы. Я еще никогда не знал человека, а скольких я знал, слава Богу, я еще никогда не знал человека, который не хотел бы выделить какого-нибудь Иосифа, чтобы помочь – как будто все остальные ничто, или как будто у нашего Отца нет планов.

– Я никогда больше не буду пытаться сделать это! – всхлипнула я, после долгой паузы.

– Никогда, – сказал он, – это длинное слово. Ты научишься не говорить "никогда".' Но я скажу тебе, что ты сделаешь. Когда вы получите общее представление о жизни, когда вы поймете, в чем суть, должен ли я сказать об игре или должен ли я сказать о законе? в которой живут все они и все мы, Он в нас, а мы в Нем, тогда, о, это так весело – участвовать в этом и жить для всех!

Он помолчал с минуту, а затем продолжил, сначала колеблясь, как будто боялся причинить мне боль, но потом решительно, как будто это должно было быть сказано:

– Еще одна вещь, которую я замечаю у большинства людей, хотя и не у всех, заключается в следующем – поначалу кажется, что они не понимают, что Идея – это целое. Авраам предпочел покинуть Ур, чем иметь какое-либо отношение к этим людям из дыма и пыли – природопоклонниками, я думаю, их так называют. Как получилось, что ты не заметил, что Иосиф собирался отправиться в Египет с Идеей? Он мог бы принести то, чего у них там не было. И, как ты видел, в другом месте, без этого, твой мир умер.

Затем он повернулся и покинул этот ужасный мир фантомов, чтобы вернуться в наш собственный дорогой реальный мир. И на этот раз я посмотрел на день сегодняшний. Каким ярким он казался, и каким утешительным для меня было думать, что я никогда не прикасался к желтому псу, и что он пришел к своей смерти по-своему. Я увидел некоторые вещи, которые мне понравились, а некоторые мне не понравились. Случилось так, что я смотрел на Зулуленд, когда нога бедного принца Лулу выскользнула из стремени седла. Я видел ассегай, которым его ударили. Если бы я был солдатом рядом с ним, я бы тоже погиб рядом с ним. Но нет, меня там не было. И я вспомнил Иосифа и сказал:

– Из того, что я называю злом, Он извлекает добро.

1881 год

История об отрицательной гравитации

Фрэнк Ричард Стоктон

Мы с женой остановились в маленьком городке на севере Италии и однажды приятным весенним днем мы совершили прогулку в шесть или семь миль, чтобы посмотреть, как солнце садится за невысокие горы к западу от города. Большую часть нашего пути мы шли по твердому, гладкому шоссе, а затем свернули на ряд более узких дорог, иногда окаймленных заборами, а иногда легкими изгородями из тростника. Приблизившись к горе, на невысокий отрог которой мы намеревались взойти, мы легко взобрались на стену высотой около четырех футов и оказались на пастбище, которое вело, иногда плавными, а иногда и крутыми подъемами, к месту, которого мы хотели достичь. Мы боялись, что немного опаздывали, и поэтому спешили вперед взбегая на поросшие травой холмы и резво перепрыгивая через неровные и каменистые места. За плечами у меня был крепко пристегнутый рюкзак, а под мышкой у моей жены была большая мягкая корзина из тех, которыми часто пользуются туристы. Ее рука просунулась сквозь ручки и обхватила дно корзины, которую она плотно прижимала к боку. Она всегда носила её подобным образом. В корзинке лежали две бутылки вина, одно сладкое для моей жены, а в другое немного с кислинкой для меня. От сладких вин у меня болит голова.

Когда мы добрались до поросшего травой утеса, хорошо известного в округе любителям полюбоваться закатом, я сразу же подошел к краю, чтобы полюбоваться открывшейся картиной, но моя жена присела, чтобы сделать глоток вина, потому что ей очень хотелось пить, а затем, оставив свою корзинку, она подошла ко мне. Картина действительно была необычайно красивой. Под нами простиралась широкая долина множества оттенков зеленого, через которую протекала небольшая речка, и тут и там виднелись дома, крытые красной черепицей. За ними возвышался горный хребет, розоватый, бледно-зеленый и пурпурный там, где на вершинах отражалось заходящее солнце, и насыщенный серо-зеленый в тени. За всем этим простиралось голубое итальянское небо, озаренное особенно прекрасным закатом.

Мы с женой американцы, и на момент написания этой истории были людьми среднего возраста, и нам очень нравилось видеть в обществе друг друга все, что было интересного или красивого вокруг нас. У нас был сын лет двадцати двух, которого мы тоже очень любили, но его не было с нами, поскольку в то время он обучался в Германии. Хотя у нас было хорошее здоровье, мы были не очень крепкими людьми и при обычных обстоятельствах не слишком-то склонны к долгим странствиям по сельской местности. Я был среднего роста, без особо развитой мускулатуры, в то время как моя жена была довольно полной и становилась с годами все полнее.

Читатель, возможно, будет несколько удивлен, что пара средних лет, не очень крепкая и не очень быстро передвигающаяся, – дама, нагруженная корзинкой с двумя бутылками вина и металлическим стаканчиком для питья, и джентльмен, несущий тяжелый рюкзак, набитый всякой всячиной, пристегнутый к плечам, – отправилась на семимильную прогулку, перепрыгивая через скалы, взбегая по склону холма и при этом чувствовала себя в очень хорошей форме, чтобы насладиться видом заката. Я объясню это своеобразное положение вещей.

Я был очень хорошим специалистом, но несколько лет назад вышел на пенсию с очень приличным доходом. Мне всегда очень нравились научные занятия, и теперь они стали занятием и удовольствием большей части моего досуга. Наш дом находился в маленьком городке, и в уголке моего участка я построил лабораторию, где проводил свою работу и эксперименты. Я давно стремился найти способ не только создавать, но и удерживать и контролировать естественную силу, сродни центробежной силе, но которую я назвал отрицательной гравитацией. Это название я принял потому, что оно лучше, чем любое другое, указывало на действие данной силы в том виде, в котором я ее создал. Положительная гравитация притягивает все к центру Земли. Следовательно, отрицательная гравитация – это та сила, которая отталкивает все от центра Земли, подобно тому, как отрицательный полюс магнита отталкивает иглу, в то время как положительный полюс притягивает ее. На самом деле моей целью было сохранить центробежную силу и сделать ее постоянной, контролируемой и доступной для использования. Преимущества такого открытия едва ли поддаются описанию. Одним словом, это облегчило бы бремя для всего мира.

Я не буду касаться трудов и разочарований нескольких лет. Достаточно сказать, что наконец-то я открыл метод создания, накопления и управления отрицательной гравитацией.

Механизм моего изобретения был довольно сложным, но способ управления им был очень прост. Прочный металлический корпус, около восьми дюймов в длину и вдвое меньше в ширину, содержал механизм для создания силы, и приводился он в действие посредством регулятора, вращаемого снаружи. Как только его начинали вращать, начинала вырабатываться и накапливаться отрицательная гравитация, и чем больше вращали, тем больше сила. По мере того, как регулятор вращался в обратную сторону, сила уменьшалась, и когда регулятор закручивался до конца, действие отрицательной гравитации полностью прекращалось. Таким образом, эта сила могла создаваться или рассеиваться по желанию в таких пределах, в каких было нужно, и ее действие, пока поддерживалось необходимое давление, было постоянным.

Когда этот маленький аппарат заработал в полную силу, я позвал жену в лабораторию и объяснил ей свое изобретение и его ценность. Она знала, что я работал над важным изобретением, но я никогда не рассказывал ей, что это такое. Я сказал, что если у меня получится, то я ей все расскажу, а если не получится, то ей и не нужно беспокоиться. Будучи очень разумной женщиной, это ее вполне устроило. Теперь я объяснил ей все – устройство машины и чудесные возможности применения этого изобретения. Я сказал ей, что она может уменьшать или полностью рассеивать вес любых предметов. Тяжело груженную повозку, к бортам которой прикреплены два таких приспособления, каждое из которых привинчено с соответствующим усилием, можно было бы приподнять и поддерживать так, чтобы она давила на землю так же легко, как пустая телега, и маленькая лошадка могла бы тащить ее с легкостью. Кипу хлопка с одной из таких машин может поднять и нести мальчишка. Автомобиль с несколькими такими машинами можно было поднять в воздух, как воздушный шар. Все, что было тяжелым, можно было сделать легким, и так как большая часть труда во всем мире вызвана гравитационным притяжением, то эта отталкивающая сила, где бы она ни применялась, сделает вес меньше, а работу легче. Я рассказал ей о многих, многих способах применения этого изобретения и рассказал бы еще о многих, если бы она вдруг не разрыдалась.

– Мир приобрел нечто замечательное, – воскликнула она между рыданиями, – но я потеряла мужа!

– Что вы имеете в виду? – удивленно спросила я.

– До сих пор я не возражала против этого, – сказала она, – потому что тебе было чем заняться, и это доставляло тебе удовольствие, и это никогда не мешало нашим домашним радостям и нашей семейной жизни. Но теперь все это в прошлом. Ты больше никогда не будешь сам себе хозяином. Я уверена, что дело будет успешным, и ты сможешь заработать много денег, но нам не нужны деньги. Нам нужно счастье, которое было с нами до сих пор. Теперь будут компании, и патенты, и судебные процессы, и эксперименты, и люди, называющие тебя чудаком, и другие люди, говорящие, что они уже давно изобрели это, и всевозможные люди будут приходить к тебе, и ты будешь вынуждены посещать всевозможные места, и ты изменишься, и мы никогда больше не будем счастливы. Миллионы не возместят нам утраченного счастья.

Эти слова жены поразили меня с большой силой. Еще до того, как я позвал её, мой разум начали заполнять и озадачивать мысли о том, что я должен делать теперь, когда великое изобретение было доведено до совершенства. До сих пор этот вопрос меня совершенно не беспокоил. Иногда я делал шаг назад, иногда шаг вперед, но в целом я всегда чувствовал себя воодушевленным. Я получал огромное удовольствие от работы, но никогда не позволял себе быть слишком поглощенным ею. Но теперь все изменилось. Я начал чувствовать, что от меня и от моих ближних зависит, насколько правильно я представлю это изобретение миру. И как я должен это сделать? Какие шаги я должен предпринять? Я не должен допускать ошибок. Когда об этом станет известно, сотни ученых людей могут взяться за работу, как я могу знать, что они могут открыть другие методы получения того же эффекта? Я должен предохранить себя от многих вещей. Я должен получить патенты во всех частях света. Уже сейчас, как я уже сказал, мой разум начал испытывать беспокойство и недоумение по поводу этих вещей. Подобная суматоха не соответствовала ни моему возрасту, ни моим склонностям. Я не мог не согласиться с женой, что радости спокойной и довольной жизни теперь будут нарушены.

– Дорогая моя, – сказал я, – я понимаю как и ты, что это дело принесет нам больше вреда, чем пользы. Если бы мир не нуждался в этом изобретении, я бы бросил все это на ветер. И все же, – добавил я с сожалением, – я рассчитываю на большой личный успех от использования этого изобретения.

– Теперь послушай, – с нетерпением сказала моя жена, – не думаешь ли ты, что лучше всего было бы поступить так: использовать эту штуку сколько угодно для собственного развлечения и удовольствия, а мир пусть подождет? Он уже долго ждал, пусть подождет еще немного. Когда мы умрем, пусть изобретение достанется Герберту. Тогда он будет достаточно взрослым, чтобы самому решить, что лучше – воспользоваться им для собственной выгоды или просто отдать его даром. Если мы сделаем последнее, то это будет целиком его вещь, но мы также поступим очень плохо, если в его возрасте взвалим на него такую тяжелую ответственность. Кроме того, если он возьмется за это дело, ты тоже не останешься в стороне.

Я последовал совету жены. Я написал тщательный и полный отчет об изобретении и, запечатав его, отдал своим адвокатам, чтобы они передали его моему сыну после моей смерти. Если бы он умер первым, я бы принял другие меры. Затем я решил извлечь из этой вещи всю возможную пользу и удовольствие, никому ничего о ней не рассказывая. Даже Герберту, который был в отъезде, я не должен был рассказывать об изобретении.

Первым делом я купил крепкий кожаный ранец, внутри которого закрепил свою маленькую машинку с регулятором, устроенным так, чтобы им можно было управлять снаружи. Крепко привязав его к моим плечам, моя жена осторожно поворачивала регулятор сзади, пока рюкзак не начинал подниматься и поддерживать меня. Когда я почувствовал, что меня так бережно поднимают и поддерживают, что казалось, что я вешу около тридцати или сорока фунтов, я отправился на прогулку. Рюкзак не поднимал меня с земли, но придавал мне очень плавный шаг. Идти было совсем не трудно – это было наслаждение, сущее удовольствие. С силой взрослого мужчины и весом ребенка я весело шагал вперед. В первый же день я прошел полдюжины миль в очень быстром темпе и вернулся, не чувствуя ни малейшей усталости. Теперь эти прогулки стали одной из самых больших радостей в моей жизни. Когда никто не смотрел, я перепрыгивал через забор, иногда просто касаясь его одной рукой, а иногда и вовсе не касаясь. Я наслаждался перепадами рельефа. Я перепрыгивал через ручьи. Я прыгал и бегал. Я чувствовал себя Меркурием.

Теперь я решил сделать еще одну машину, чтобы жена могла сопровождать меня в моих прогулках, но когда она была закончена, жена наотрез отказалась ею пользоваться.

– Я не могу носить ранец, – сказала она, – а другого хорошего способа закрепить его на мне нет. Кроме того, все здесь знают, что я не ходок, и это только раззадорит их любопытство.

Я иногда пользовался этим вторым приспособлением, но приведу лишь один пример его применения. Нужно было отремонтировать фундаментные стены моего сарая, и в мой двор привезли и оставили там повозку с двумя лошадьми, груженную строительным камнем. Вечером, когда люди ушли, я взял две своих машинки и закрепил их крепкими цепями по одной с каждой стороны груженой повозки. Затем, постепенно вращая регуляторы, я поднимал повозку так, что ее вес очень сильно уменьшался. У нас был старый осел, который раньше принадлежал Герберту и который теперь иногда использовался вместе с небольшой тележкой для перевозки посылок со станции. Я пошел в сарай, надел на него сбрую и, подведя его к повозке, привязал к ней. В таком положении он выглядел очень забавно, когда перед ним торчал длинный шест, а за ним стояла большая повозка. Когда все было готово, я тронул его, и, к моему великому удовольствию, он двинулся с места с грузом камня так же легко, как если бы он тащил свою собственную тележку. Я вывел его на дорогу, по которой он шел без труда. Он был непоседливым маленьким зверьком и иногда останавливался, ему не нравился непонятный способ, с помощью которого его запрягли, но прикосновение к регулятору заставляло его двигаться дальше, и вскоре я повернул его и вернул повозку во двор. Это определило успех моего изобретения в одном из его самых важных применений, и с легким сердцем я поставил осла в конюшню и пошел в дом.

Наша поездка в Европу состоялась через несколько месяцев после этого, и в основном за счет нашего сына Герберта. Он, бедняга, был в большой беде, и мы, соответственно, тоже. Он обручился, с нашего полного согласия, с молодой леди из нашего города, дочерью джентльмена, которого мы очень высоко ценили. Герберт был молод для помолвки и женитьбы, но поскольку мы чувствовали, что он никогда не найдет девушку, которая стала бы ему такой хорошей женой, мы были вполне довольны, тем более что все согласились, что брак нужно отложить некоторого времени. Нам казалось, что, женившись на Джанет Гилберт, Герберт обеспечит себя в самом начале своей карьеры самым важным элементом для счастливой жизни. Но внезапно, без всякой причины, которая показалась бы нам обоснованной, мистер Гилберт, единственный оставшийся в живых родитель Джанет, разорвал помолвку, вскоре после этого он и его дочь покинули город, чтобы отправиться на Запад.

Этот удар практически разбил сердце бедного Герберта. Он бросил свои профессиональные занятия и вернулся к нам домой, и некоторое время мы думали, что он серьезно болен. Затем мы отвезли его в Европу и после континентального турне на месяц или два оставили его, по его же просьбе, в Геттингене, где он решил, что ему будет полезно снова заняться работой. Затем мы отправились в маленький городок в Италии, где и произошла моя история. Моя жена сильно страдала душой и телом из-за сына, и по этой причине я хотел, чтобы она занималась спортом на свежем воздухе и как можно больше наслаждалась бодрящим воздухом южной страны. Я взял с собой обе свои маленькие машинки. Одна все еще находилась в моем рюкзаке, а другую я прикрепил к внутренней стороне огромного семейного сундука. Поскольку на континенте приходится платить почти за каждый фунт своего багажа, это сэкономило мне много денег. Все тяжелое было упаковано в этот огромный сундук – книги, бумаги, бронзовые, железные и мраморные сувениры, которые мы приобрели, и все предметы, которые обычно утяжеляют багаж туриста. Я прикрутил аппарат отрицательной гравитации так, что с сундуком с легкостью справился бы любой носильщик. Я мог бы сделать так, чтобы он вообще ничего не весил, но этого, конечно, делать не стоило. Легкость моего багажа, однако, вызвала некоторые замечания, и я услышал не совсем комплиментарные высказывания о людях, путешествующих с пустыми чемоданами, но это только позабавило меня.

Желая, чтобы моя жена имела все преимущества отрицательной гравитации во время наших прогулок, я вынул аппарат из сундука и закрепил его внутри корзины, которую она могла носить под мышкой. Это очень помогло ей. Когда одна рука уставала, она перекладывала корзину в другую, и таким образом, держась одной рукой за мою руку, она могла легко поддерживать легкие и плавные шаги, которые позволял мне делать мой рюкзак. Она не возражала против долгих прогулок, потому что никто не догадывался, что она не лучший пешеход, и всегда несла в корзине вино или другие напитки, не только потому, что было приятно иметь их с собой, но и потому, что казалось нелепым идти с пустой корзиной.

В отеле, где мы обосновались, останавливались англоговорящие люди, но они, похоже, больше любили ездить, чем ходить, и никто из них не предлагал сопровождать нас в наших прогулках, чему мы были очень рады. Однако там был один человек, который очень любил пешие прогулки. Он был англичанином, членом альпийского клуба, и обычно ходил в костюме с панталонами, с серыми шерстяными чулками, прикрывающими огромные икры. Однажды вечером этот джентльмен обсуждал со мной и некоторыми другими восхождение на Маттерхорн, и я воспользовался случаем, чтобы в довольно резких выражениях высказать свое мнение о подобных подвигах. Я назвал их бесполезными, безрассудными и, если у альпиниста был кто-то, кто его любил, дурными.

– Даже если погода позволит осмотреть окрестности, – сказал я, – что это по сравнению с ужасным риском для жизни? При определенных обстоятельствах, – добавил я (думая о жилете, который я задумал сделать, снабженный маленькими машинками с отрицательной гравитацией, соединенными удобным регулятором, который позволял бы владельцу иногда полностью избавляться от своего веса), – такие восхождения могут быть лишены опасности и вполне допустимы, но обычно они должны вызывать неодобрение у разумной публики.

Человек из Альпийского клуба осмотрел меня, особенно мою несколько худощавую фигуру и тонкие ноги.

– Это правильно, что вы так говорите, – сказал он, – потому что легко понять, что вы не способны на такие вещи.

– В разговорах такого рода, – ответил я, – я никогда не делаю личных намеков, но поскольку вы решили это сделать, я чувствую себя склонным пригласить вас прогуляться со мной завтра на вершину горы к северу от этого города.

– Я сделаю это, – сказал он, – в любое время, которое вы назовете.

И когда я вскоре после этого выходил из комнаты, я услышал его смех.

На следующий день, около двух часов дня, я и человек из Альпийского клуба отправились на гору.

– Что у вас в рюкзаке? – спросил он.

– Молоток, чтобы использовать его, если я наткнусь на геологические образцы, полевой бинокль, фляга с вином и некоторые другие вещи.

– На вашем месте я бы не стал тащить тяжести, – сказал он.

– О, это совершенно не мешает мне, – ответил я, и мы отправились в путь.

Гора, к которой мы направлялись, находилась примерно в двух милях от города. Ближайшая сторона горы была крутой, местами почти обрывистой, но к северу она склонялась более плавно, и по этой стороне дорога, петляя, вела к деревне у вершины. Это была не очень высокая гора, но для послеобеденного подъема вполне годится.

– Полагаю, вы хотите подняться по дороге, – сказал мой спутник.

– О нет, – ответил я, – мы не будем идти так далеко. С этой стороны есть тропинка, на которой я видел людей, гоняющих своих коз. Я предпочитаю идти по ней.

– Хорошо, если вы на этом настаиваете, – ответил он с улыбкой, – но вы найдете этот путь довольно трудным.

Через некоторое время он заметил:

– Я бы на вашем месте не шел так быстро.

– О, я люблю резвую ходьбу, – сказал я и мы бодро зашагали дальше.

Моя жена выкрутила регулятор в рюкзаке больше, чем обычно, и ходьба почти не требовала усилий. Я нес длинный альпеншток, и когда мы достигли горы и начали подъем, я обнаружил, что с помощью него и рюкзака могу подниматься в гору с удивительной скоростью. Мой спутник взял на себя инициативу, чтобы показать мне, как надо подниматься. Сделав крюк по скалам, я быстро обошел его и пошел вперед. После этого ему было невозможно угнаться за мной. Я бежал по крутым склонам, я срезал извилины тропы, легко перебираясь через камни, и даже когда я шел по крутой тропинке, мой шаг был таким же быстрым, как если бы я шел по ровной земле.

– Осторожнее! – кричал снизу человек из Альпийского клуба, – Вы убьете себя, если будете идти в таком темпе! Так в горы не поднимаются.

– Это мой личный способ! – воскликнул я и пошел дальше.

Через двадцать минут после того, как я добрался до вершины, мой спутник присоединился ко мне, пыхтя и вытирая красное лицо носовым платком.

– Черт побери! – воскликнул он, – Я никогда в жизни не поднимался в гору так быстро.

– Вам не нужно было так торопиться, – сказал я холодно.

– Я боялся, что с вами что-нибудь случится, – прохрипел он, – и хотел вас приостановить. Я никогда не видел, чтобы человек карабкался таким совершенно абсурдным способом.

– Я не понимаю, почему вы называете его абсурдным, – сказал я, улыбаясь с видом превосходства. – Я прибыл сюда в совершенно комфортном состоянии, не запыхавшийся и не утомленный.

Он ничего не ответил, но отошел на небольшое расстояние, обмахивая себя шляпой и рыча слова, которые я не улавливал. Через некоторое время я предложил спуститься.

– Вы должны быть гораздо осторожнее, когда будете спускаться, – сказал он. Спускаться по крутым местам гораздо опаснее, чем подниматься.

– Я всегда благоразумен, – ответил я и пошел вперед.

Спуск с горы показался мне гораздо более приятным, чем подъем. Это было очень волнующе. Я прыгал со скал и обрывов высотой в восемь и десять футов и касался земли так мягко, как будто спустился всего на два фута. Я бежал вниз по крутым тропам и, с помощью альпенштока, мгновенно останавливался. Я старался избегать опасных мест, но прыжки и разбеги я совершал так, как никто и никогда не совершал на этом склоне горы. Только однажды я услышал голос своего спутника.

– Вы сломаете себе шею! – кричал он.

– Не беспокойтесь! – ответил я и вскоре оставил его далеко наверху.

Когда я достиг подножия, я бы подождал его, но моя активность разогрела меня, а так как начинал дуть прохладный вечерний ветерок, я подумал, что лучше не останавливаться и не мерзнуть. Через полчаса после прибытия в отель я спустился на площадку, остывший, свежий, одетый к ужину, и как раз вовремя, чтобы встретить альпийца, когда он вошел, горячий, пыльный и ворчащий.

– Извините, что не дождался вас, – сказал я, но, не останавливаясь, чтобы выслушать мои извинения, он пробормотал что-то насчет проживания в месте, где никто не захочет оставаться, и прошел в дом.

Не было сомнений, что мой поступок успокоил мой гнев и пощекотал мое тщеславие.

– Теперь, – сказал я, рассказывая об этом жене, – я думаю, что он вряд ли скажет, что я не способен на такие вещи.

– Я не уверена, – ответила она, – что это было справедливо. Он не знал, что вам помогало.

– Это было достаточно честно, – сказал я. – Он может хорошо лазать благодаря унаследованной силе своего телосложения и тренировкам. Он не сказал мне, какие методы упражнений он использовал, чтобы наработать эти огромные мышцы на ногах. Я могу лазать благодаря упражнениям моего интеллекта. Мой метод – мое дело, а его метод – его дело. Все совершенно справедливо.

И все же она упорствовала:

– Он предполагал, что вы лазаете с помощью ног, а не с помощью головы.

А теперь, после этого длинного отступления, необходимого для того, чтобы объяснить, как пара средних лет с небольшими пешеходными способностями и с тяжелым рюкзаком и корзиной отправилась в нелегкий поход с восхождением, в общей сложности на четырнадцать миль, мы вернемся к себе, стоящим на небольшом обрыве и любующимся видом на закат. Когда небо начало немного тускнеть, мы повернулись от него и приготовились возвращаться в город.

– Где корзина? – спросил я.

– Я оставила ее здесь, – ответила жена. – Я открутила механизм, и она легла идеально ровно.

– А бутылки ты потом вытащила? – спросил я, увидев, что они лежат на траве.

– Да, думаю, что да. Мне пришлось вытащить вашу, чтобы добраться до своей.

– Тогда, – сказал я, оглядев травянистый участок, на котором мы стояли, – боюсь, что вы не до конца открутили регулятор, и когда вес бутылок был убран, корзина плавно поднялась в воздух.

– Возможно, это так, – сказала она с сожалением. – Корзина стояла позади меня, когда я пила вино.

– Я думаю, что именно это и произошло, – сказал я. – Посмотрите наверх! Клянусь, это наша корзина!

Я достал свой полевой бинокль и направил его на маленькое пятнышко высоко над нашими головами. Это была корзина, парящая высоко в воздухе. Я дал бинокль жене, чтобы она посмотрела, но она не захотела им воспользоваться.

– Что же мне делать? – воскликнула она. – Я не смогу дойти до дома без этой корзины. Это просто ужасно!

И она выглядела так, словно собиралась заплакать.

– Не расстраивайся, – сказал я, хот сам был очень встревожен. – Мы прекрасно доберемся до дома. Ты положишь руку мне на плечо, а я обниму тебя. Тогда ты сможешь выкрутить мой регулятор намного больше, и машинка будет поддерживать нас обоих. Таким образом, я уверен, что мы очень хорошо справимся с проблемой.

Мы выполнили этот план, и нам удалось идти дальше с умеренным комфортом. Конечно, когда рюкзак тянул меня вверх, а вес моей жены тянул меня вниз, ремни причиняли мне некоторую боль, чего раньше не было. Мы не спрыгнули легко через стену на дорогу, но, все еще держась друг за друга, неловко перелезли через нее. Дорога большей частью полого спускалась к городу, и мы с умеренной легкостью пробирались по ней. Но мы шли гораздо медленнее, чем раньше, и когда мы добрались до гостиницы, было уже совсем темно. Если бы не свет во дворе, нам было бы трудно ее найти. Перед входом, против света, стояла дорожная карета. Нужно было обойти ее, и моя жена пошла первой. Я попытался последовать за ней, но, как ни странно, под ногами ничего не было. Я энергично зашагал, но только вилял ногами в воздухе. К своему ужасу я обнаружил, что поднимаюсь в воздух! Вскоре я увидел, что нахожусь в пятнадцати футах от земли. Карета уехала, и в темноте меня не заметили. Конечно, я знал, что произошло. Регулятор в моем ранце был закручен с такой силой, чтобы поддерживать и меня, и мою жену, что, когда ее вес был снят, сила отрицательной гравитации была достаточной, чтобы поднять меня с земли. Но я с радостью обнаружил, что, поднявшись на указанную высоту, я не стал подниматься выше, а завис в воздухе, примерно на одном уровне со вторым ярусом окон гостиницы.

Теперь я стал пытаться дотянуться до регулятора в ранце, чтобы уменьшить силу отрицательной гравитации, но, как ни старался, не мог дотянуться до него рукой. Машина в ранце была расположена так, чтобы поддерживать меня в сбалансированном и удобном положении, и при этом было невозможно установить регулятор так, чтобы я мог до него дотянуться. Но в опытном образце такого рода это не считалось необходимым, так как моя жена всегда поворачивала винт за меня, пока не достигалась достаточная подъемная сила. Я намеревался, как я уже говорил, сконструировать жилет с отрицательной гравитацией, в котором регулятор должен быть спереди и полностью под контролем пользователя, но это было делом будущего.

Когда я обнаружил, что не могу повернуть регулятор, я начал сильно волноваться. Я болтался в воздухе, не имея возможности добраться до земли. Я не мог ожидать, что моя жена вернется на мои поиски, так как она, естественно, могла предположить, что я остановился, чтобы поговорить с кем-то. Я думал отвязать себя от рюкзака, но это не помогло бы, так как я мог сильно упасть и либо убить себя, либо сломать несколько костей. Я не осмелился позвать на помощь, потому что если бы кто-нибудь из простодушных жителей города обнаружил меня парящим в воздухе, он принял бы меня за демона и, возможно, выстрелил бы в меня. Дул умеренный ветерок, и он мягко относил меня по улице. Если бы он ударил меня о дерево, я бы схватился за него и попытался, так сказать, спуститься по нему, но деревьев здесь не было. То тут, то там тускло горел фонарь, но отражатели над ним бросали свой свет на тротуар, и ни один лучик не доходил до меня. По многим причинам я был рад, что ночь была такой темной, потому что, как бы мне ни хотелось спуститься, я хотел, чтобы никто не увидел меня в моем странном положении, которое любого, кроме меня и жены, было бы совершенно непонятным. Если бы я мог подняться на один уровень с крышами, я мог бы забраться на одну из них и, сорвав охапку черепицы, так нагрузить себя, что стать достаточно тяжелым для спуска. Но я не поднялся до карниза ни одного из домов. Если бы там был телеграфный столб или что-нибудь подобное, за что я мог бы ухватиться, я бы снял рюкзак и постарался бы спуститься как можно мягче. Но не было ничего, за что я мог бы уцепиться. Даже водостоки, если бы я мог дотянуться до фасадов домов, были вмурованы в стены. У открытого окна, вдоль которого меня медленно несло, я увидел двух маленьких мальчиков, укладывающихся спать при свете тусклой свечи. Я ужасно боялся, что они увидят меня и поднимут тревогу. Я подлетел так близко к окну, что выбросил одну ногу и с такой силой ударил о стену, что едва не вылетел на другую сторону улицы. Мне показалось, что я заметил испуганный взгляд на лице одного из мальчиков, но в этом я не уверен, и я не услышал никаких криков. Я так и плыл, болтаясь, по улице. Что можно было сделать? Звать ли на помощь? В этом случае, если бы меня не застрелили или не забили камнями, мое странное положение и секрет моего изобретения стали бы достоянием всего мира. Если я не сделаю этого, то должен буду либо упасть и быть убитым или искалеченным, либо висеть и умереть. Когда в течение ночи воздух становиться более разреженным, я мог бы подниматься все выше и выше, возможно, на высоту в одну-две сотни футов. Тогда людям было бы невозможно добраться до меня и спустить меня вниз, даже если бы они были убеждены, что я не демон. Тогда я точно умру, и когда птицы объедят все, что смогут, я навсегда останусь висеть над несчастным городом, болтающимся скелетом с рюкзаком на спине.

Такие мысли не успокаивали, и я решил, что если не найду способа спуститься без посторонней помощи, то рискну позвать на помощь, но пока я могу выдерживать натяжение ремней, я буду держаться и надеяться на встречу с деревом или столбом. Возможно, пойдет дождь, и тогда моя мокрая одежда станет такой тяжелой, что я спущусь вниз до самого фонарного столба.

Когда эта мысль пронеслась у меня в голове, я увидел на улице искру света, приближающуюся ко мне. Я логично предположил, что она исходит из табачной трубки, и вскоре услышал голос. Это был голос человека из Альпийского клуба. Из всех людей на свете я не хотел, чтобы именно он меня обнаружил, и неподвижно застыл. Мужчина разговаривал с другим человеком, который шел с ним рядом.

– Он, несомненно, сумасшедший, – сказал альпиец. – Никто, кроме сумасшедшего, не смог бы так подняться и спуститься с горы, как он! У него нет ни одной мышцы, и достаточно взглянуть на него, чтобы понять, что он не мог совершить ни одного восхождения нормальным способом. Только возбуждение безумия придает ему силы.

Теперь двое остановились почти подо мной, и оратор продолжил:

– Такие вещи очень часто случаются с маньяками. Временами они приобретают неестественную силу, которая совершенно удивительна. Я видел, как один маленький парень боролся и дрался так, что четверо сильных мужчин не могли его удержать.

Затем заговорил другой человек.

– Боюсь, то, что вы говорите, слишком верно, – заметил он. – На самом деле, я знал об этом уже некоторое время.

При этих словах мое дыхание почти остановилось. Это был голос мистера Гилберта, моего земляка и отца Джанет. Должно быть, именно он приехал в дорожной карете. Он был знаком с человеком из Альпийского клуба, и они говорили обо мне. Уместно или неуместно, но я слушал во все уши.

– Это очень печальный случай, – продолжал мистер Гилберт. – Моя дочь была помолвлена с его сыном, но я разорвал этот брак. Я не мог допустить, чтобы она вышла замуж за сына сумасшедшего, а в его состоянии не может быть никаких сомнений. Его видели, мужчину в возрасте, главу семьи, нагруженным тяжелым ранцем, который не было никакой необходимости нести, и бегущего по дороге на протяжении многих миль, перепрыгивая через заборы, камни и канавы, как молодой теленок или жеребенок. Я сам был свидетелем душераздирающего случая того, как характер доброго человека может измениться из-за нарушения его интеллекта. Я находился на некотором расстоянии от его дома, но я ясно видел, как он запряг маленького ослика, принадлежащего ему, в большую двуконную повозку, груженную камнем, и бил и бил бедную зверушку, пока она не протащила тяжелый груз некоторое расстояние по дороге. Я бы стал возражать ему по поводу этой ужасной жестокости, но он вернул повозку в свой двор прежде, чем я смог до него добраться.

– О, нет никаких сомнений в его безумии, – сказал человек из Альпийского клуба, – и ему нельзя позволять передвигаться таким образом. Когда-нибудь он сбросит свою жену с обрыва только ради того, чтобы увидеть, как она летит по воздуху.

– Мне жаль, что он здесь, – сказал мистер Гилберт, – потому что встреча с ним была бы очень болезненной. Мы с дочерью уедем завтра утром как можно раньше, чтобы не видеть его.

И затем они пошли обратно в отель.

На несколько мгновений я завис, совершенно забыв о своем состоянии и погрузившись в размышления об этих откровениях. Одна мысль теперь заполнила мой разум. Необходимо все объяснить мистеру Гилберту, даже если для этого придется позвать его и говорить с ним с высоты.

В этот момент я увидел, что по дороге ко мне приближается что-то белое. Мои глаза привыкли к темноте, и я увидел, что это было запрокинутое вверх лицо. Я узнал торопливую походку и фигуру – это была моя жена. Когда она приблизилась ко мне, я позвал ее по имени и на одном дыхании попросил ее не кричать. Должно быть, ей стоило больших усилий сдержаться, но она это сделала.

– Ты должна помочь мне спуститься, – сказал я, – но чтобы нас никто не увидел.

– Что мне сделать? – прошептала она.

– Попробуй ухватиться за эту веревку.

Достав из кармана кусок бечевки, я спустил ей один конец. Но он был слишком коротким, она не могла дотянуться до него. Тогда я привязал к нему свой носовой платок, но длины все равно не хватило.

– Я могу достать еще ниток или носовых платков, – поспешно прошептала она.

– Нет, – сказал я, – ты не сможешь их привязать. Но, прислоненные к стене отеля, с этой стороны, в углу, прямо внутри садовой калитки, стоят несколько рыбацких удочек. Я видел их там ежедневно. Ты легко найдешь их в темноте. Пойди, пожалуйста, и принеси мне одну из них.

Гостиница была недалеко, и через несколько минут моя жена вернулась с удочкой. Она встала на цыпочки и подняла её высоко в воздух, но все, что она могла сделать, это ударить её по моим ногам и ступням. Мои самые неистовые усилия не позволили мне опустить руки достаточно низко, чтобы прикоснуться к ней.

– Подождите минутку, – сказала она, и удочка пропала.

Я знал, что она делает. К шесту был прикреплен крючок и леска, и она с женской ловкостью прикрепляла крючок к крайнему концу удилища. Вскоре она протянула руку вверх и легонько ударила по моим ногам. После нескольких попыток крючок зацепился за брюки, чуть ниже правого колена. Затем последовала легкая потяжка, длинный царапок по ноге, и крючок был остановлен верхом моего ботинка. Затем последовала уверенная потяжка вниз, и я почувствовал, что спускаюсь. Аккуратно и твердо удилище было вытянуто вниз, осторожно нижний конец коснулся земли, через несколько мгновений моя лодыжка была крепко обхвачена. Затем кто-то словно взобрался на меня, мои ноги коснулись земли, чья-то рука обвилась вокруг моей шеи, а другая рука что-то делала за спиной моего ранца, и вскоре я уже твердо стоял на дороге, полностью лишенный отрицательной силы тяжести.

– О, как я могла забыть, – всхлипывала моя жена, – что я, отпустив твои руки, позволила тебе подняться в воздух! Сначала я подумала, что ты остановился внизу, и только недавно меня осенила истина. Тогда я бросилась на улицу и стала искать тебя. Я знала, что у тебя в кармане есть восковые спички, и надеялась, что ты будешь чиркать ими, чтобы тебя заметили.

– Но я не хотел, чтобы меня увидели, – сказал я, когда мы поспешили в отель, – и я никогда не смогу достаточно отблагодарить за то, что именно ты нашла меня и опустила вниз. Ты знаешь, что мистер Гилберт и его дочь только что приехали? Я должен немедленно его увидеть. Я объясню тебе все, когда поднимусь наверх.

Я снял свой рюкзак и отдал его жене, которая отнесла его в нашу комнату, а я пошел искать мистера Гилберта. К счастью, я нашел его как раз в тот момент, когда он собирался подняться в свою комнату. Он пожал мою протянутую руку, но посмотрел на меня печально и серьезно.

– Мистер Гилберт, – сказал я, – я должен поговорить с вами наедине. Давайте пройдем в эту комнату. Здесь никого нет.

– Друг мой, – сказал мистер Гилберт, – будет гораздо лучше, если мы не будем обсуждать эту тему. Это очень болезненно для нас обоих, и ничего хорошего от разговора на эту тему не будет.

– Вы даже не догадываетесь о том, что я хочу вам сказать, – ответил я. – Подойдите сюда, и через несколько минут вы будете очень рады, что послушали меня.

Моя манера была настолько серьезной и впечатляющей, что мистер Гилберт был вынужден последовать за мной, и мы вошли в маленькую комнату, которую называли курительной, но в которой редко кто курил, и закрыли дверь. Я сразу же начал свое заявление. Я сказал своему старому другу, что с помощью средств, которые мне сейчас не нужно объяснять, я узнал, что он считал меня сумасшедшим, и что теперь самая важная цель моей жизни – исправить себя в его глазах. После этого я рассказал ему всю историю моего изобретения и объяснил причину действий, которые показались ему действиями сумасшедшего. Я ничего не сказал о маленьком происшествии того вечера. Это была простая случайность, и сейчас мне не хотелось о ней говорить.

Мистер Гилберт слушал меня очень внимательно.

– Ваша жена здесь? – спросил он, когда я закончил.

– Да, – сказал я, – и она подтвердит мой рассказ во всех пунктах, и никто никогда не сможет заподозрить ее в сумасшествии. Я пойду и приведу ее к вам.

Через несколько минут моя жена была в комнате, пожала руку мистеру Гилберту, и ей рассказали о подозрении меня в сумасшествии. Она побледнела, но улыбнулась.

– Он действительно вел себя как сумасшедший, – сказала она, – но я никогда не предполагала, что кто-то может посчитать его таковым.

И тут на ее глаза навернулись слезы.

– А теперь, моя дорогая, – сказал я, – может быть, ты расскажешь мистеру Гилберту, как я все это сделал.

И тогда она рассказала ему историю, которую я только что поведал.

Мистер Гилберт с беспокойством переводил взгляд с одного из нас на другого.

– Конечно, я не сомневаюсь ни в одном из вас, вернее, я не сомневаюсь, что вы верите в то, что говорите. Все было бы хорошо, если бы я мог заставить себя поверить, что такая сила, о которой вы говорите, может существовать.

– Это вопрос, – сказал я, – который я могу легко доказать вам фактической демонстрацией. Если вы можете подождать некоторое время, пока мы с женой поедим, я просто очень голоден, и я уверен, что и она должна быть голодна, я успокою вас на этот счет.

– Я подожду здесь, – сказал мистер Гилберт, – и выкурю сигару. Не торопите себя. Я буду рад иметь время, чтобы подумать о том, что вы мне рассказали.

Когда мы закончили с обедом, который был для нас приготовлен, я поднялся наверх, взял свой рюкзак, и мы оба присоединились к мистеру Гилберту в курительной комнате. Я показал ему маленькую машинку и очень кратко объяснил принцип ее устройства. Я не стал демонстрировать его действие на практике, потому что по коридору ходили люди, которые в любой момент могли зайти в комнату, но, выглянув в окно, я увидел, что ночь стала намного яснее. Ветер разогнал тучи, и звезды ярко сияли.

– Если вы пойдете со мной на улицу, – сказал я мистеру Гилберту, – я покажу вам, как работает эта штука.

– Это как раз то, что я хотел бы увидеть, – ответил он.

– Я пойду с вами, – сказала моя жена, накидывая на голову шаль.

И мы пошли вверх по улице.

Когда мы оказались за пределами маленького городка, я увидел, что звездного света вполне достаточно для моей цели. Белая проезжая часть, низкие стены и окружающие нас предметы можно было легко различить.

– Теперь, – сказал я мистеру Гилберту, – я хочу надеть на вас этот ранец, чтобы вы увидели, как он ощущается, и как он поможет вам идти.

Он с готовностью согласился, и я прочно закрепил его на нем.

– Теперь я буду крутить этот регулятор, – сказал я, – и вы будете становиться все легче и легче.

– Будь очень осторожен, не крути его слишком сильно, – серьезно сказала моя жена.

– О, в этом вы можете на меня положиться, – сказал я, очень аккуратно поворачивая регулятор.

Мистер Гилберт был крепким человеком, и мне пришлось сделать много оборотов.

– Похоже, ощущается значительный подъем, – сказал он прямо.

И тогда я обхватил его руками и обнаружил, что могу поднять его с земли.

– Вы поднимаете меня? – воскликнул он удивленно.

– Да, и я сделал это с легкостью, – ответил я.

– Невероятно! – воскликнул мистер Гилберт.

Затем я повернул регулятор еще на пол-оборота и попросил его пройтись или побежать. Он начал идти, сначала медленно, потом длинными шагами, потом начал бежать, а затем прыгать и скакать. Мистер Гилберт уже много лет не прыгал и не скакал. Никого не было видно, и он мог резвиться сколько угодно.

– Не могли бы вы сделать еще один оборот регулятора? – сказал он, подбегая ко мне. – Я хочу попробовать перепрыгнуть эту стену.

Я приложил еще немного отрицательной силы тяжести, и он с легкостью перепрыгнул через пятифутовую стену. Через мгновение он спрыгнул обратно на дорогу и в два прыжка оказался рядом со мной.

– Я спустился легко, как кошка, – сказал он. – Никогда ничего подобного не было.

И он пошел вверх по дороге, делая шаги длиной не менее восьми футов, оставив нас с женой искренне смеяться над сверхъестественной ловкостью нашего друга. Через несколько минут он снова был с нами.

– Сними его, – сказал он. – Если я буду носить его дольше, я сам захочу себе такой же, и тогда меня примут за сумасшедшего и, возможно, упекут в психушку.

– Теперь, – сказал я, откручивая регулятор, прежде чем расстегнуть ранец, – ты понял, как я совершал долгие прогулки, прыгал и скакал, как я бежал вверх и вниз по склону, и как маленький ослик тащил груженую повозку?

– Я все понял, – воскликнул он. – Я беру назад все, что я когда-либо говорил или думал о тебе, мой друг.

– И Герберт сможет пожениться на Джанет? – воскликнула моя жена.

– Может жениться на ней! – воскликнул мистер Гилберт. – Он женится на ней и мне есть что сказать по этому поводу! Моя бедная девочка поникла с тех пор, как я сказал ей, что этого никогда не будет.

Моя жена бросилась к нему, но обняла ли она его или только пожала ему руки, я не могу сказать, потому что в одной руке у меня был ранец, а другой я протирал глаза.

– Но, мой дорогой друг, – прямо сказал мистер Гилберт, – если вы все еще считаете, что в ваших интересах держать ваше изобретение в секрете, я бы хотел, чтобы вы никогда его не изобретали. Никто, имея такую машину, не сможет не использовать ее, и будет так же плохо, что тебя считают сумасшедшим, как и тогда, когда ты им являешься на самом деле.

– Друг мой, – воскликнул я с некоторым волнением, – я все решил на этот счет. Маленькая машинка в этом ранце, единственная, которой я сейчас обладаю, доставляла мне огромное удовольствие. Но теперь я знаю, что она также нанесла величайший вред косвенно мне и моим близким, не говоря уже о некоторых прямых неудобствах и опасностях, о которых я расскажу в другой раз. Секрет принадлежит нам троим, и мы сохраним его. Но само изобретение слишком полно соблазна и опасности для любого из нас.

Пока я говорил это, я держал ранец одной рукой, а другой быстро вращал регулятор. Через несколько мгновений он был уже высоко над моей головой, а я с трудом удерживал его за лямки.

– Смотрите! – воскликнул я.

Затем я отпустил руку, и ранец взлетел в воздух и исчез во мраке неба.

Я собирался объяснить свой поступок, но не успел, так как жена бросилась мне на грудь, рыдая от радости.

– О, я так рада, так рада! – сказала она. – И ты больше никогда не будешь изобретать?

– Больше никогда! – ответил я.

– А теперь давайте поспешим к Джанет, – сказала моя жена.

– Вы не знаете, каким тяжелым и неуклюжим я себя чувствую сейчас, – сказал мистер Гилберт, стараясь не отставать от нас, пока мы шли обратно. – Если бы я носил эту штуку дольше, я бы никогда не захотел ее снять!

Джанет удалилась к себе, а моя жена поднялась в свою комнату.

– Я думаю, она любит так же сильно, как и наш мальчик, – сказала она, когда вернулась ко мне. – Но скажу тебе, дорогой, я оставила очень счастливую девочку в той маленькой спальне над садом.

И три очень счастливых пожилых человека разговаривали вместе до самого позднего вечера.

– Я напишу Герберту сегодня вечером, – сказала я, когда мы расстались, – и скажу ему, чтобы он встретил нас всех в Женеве. Молодому человеку не повредит, если мы сейчас прервем его учебу.

– Вы должны позволить мне добавить постскриптум к письму, – сказал мистер Гилберт, – и я уверен, что не потребуется никакого ранца с регулятором в спине, чтобы быстро доставить его к нам.

И не понадобилось.

Есть удивительное удовольствие в том, чтобы парить над землей, как крылатый Меркурий, и чувствовать себя избавленным от притяжения гравитации, которая тянет нас вниз к земле и постепенно превращает движение нашего тела в изнуряющий труд. Но это удовольствие не сравнится, я думаю, с тем, которое дарят воздушность и легкость двух молодых и любящих сердец, воссоединившихся после разлуки, которая, как они полагали, будет длиться вечно.

Что стало с корзиной и ранцем, и встречались ли они когда-нибудь в воздухе, я не знаю. Если они просто улетят и останутся вдали от глаз смертного человека, я буду счастлив.

А узнает ли мир когда-нибудь больше о силе отрицательной гравитации, зависит исключительно от нрава моего сына Герберта, когда, надеюсь, через много лет, он вскроет пакет, который хранится у моих адвокатов.

(Примечание:

Было бы совершенно бесполезно расспрашивать мою жену на эту тему, поскольку она совершенно забыла, как была сделана моя машина. А что касается мистера Гилберта, то он никогда и не знал.)

1884 год

Телепорон

Уильям Генри Стэкпул

Моя мать умерла, когда я был еще ребенком, а отец – когда мне было двадцать лет, оставив меня, единственного сына, с состоянием около 8000 фунтов. Поскольку мое имущество полностью состояло из акций и паев, и поскольку у меня появилась привычка "менять свои вложения", как я сначала это называл, а проще говоря, продавать акции, которые я держал, чтобы купить другие, которые, по моему мнению, могли подорожать, я часто посещал офис фирмы биржевых брокеров, которых я буду называть господа Браун и Джонс. Здесь я постепенно приобрел привычку покупать акции, которыми не имел возможности обладать, и продавать акции, которыми вообще никогда не владел.

Я не знал более приятного помещения, чем контора господ Брауна и Джонса. Там была большая комната с удобными мягкими креслами и прибором, который технически был известен как "лента", т.е. машина, соединенная с электрическим аппаратом на бирже, которая записывала на узкий лист бумаги различные сделки, происходившие на бирже; так что, сидя в конторе господ Брауна и Джонса, вы знали, что происходит на бирже. У Брауна и Джонса, вы знали все, что происходило в "доме", как принято называть биржу, и, если вы покупали или продавали акции, вы могли видеть, выигрываете вы или проигрываете.

Лента молчала минуту или две, а затем раздавалось "клик! клик!", после чего большая катушка бумаги начинала двигаться, и тогда, если вы следили за лентой, вы видели напечатанные на ней такие выражения, как "Er 25½ – ¾", "GW 7 – ½". Я привожу примеры только для пояснения, но такие выражения означали бы, что акции "Железнодорожной компании Эри" выросли с 25½ до 25¾, а акции железнодорожной компании "Грэйт-Вестерн" – с 137 до 137½. Когда "лента" начинала клацать, первый вопрос, который вас интересовал, заключался в том, будут ли упомянуты конкретные акции, которые вас интересовали. Лента спокойно передавала каждую конкретную букву и цифру, так что, предположим, если бы вы спекулировали акциями английской "Грэйт-Вестерн", она бы клацнула "G", а затем "W". Но затем наступал тревожный момент: "G W" само по себе означало "Грэйт-Вестерн", но если после "W" появлялась "C", это означало канадскую "Грэйт-Вестерн", в которой, предположим, вы вообще не заинтересованы. Между каждым "щелчком" обычно проходило около полусекунды, но очень часто это были очень длинные полсекунды. Если появлялась ваша акция, то, конечно, вставал всепоглощающий вопрос о цене, и иногда адский прибор останавливался после написания названия акции и продолжал щелкать в течение полуминуты, прежде чем его удавалось заставить выдать цифру, что, в конце концов, было, конечно, самым важным.

Сидя за столом или стоя вокруг "ленты", обычно в офисе находилось десять или двенадцать человек разного возраста. Моя цель – не описать общество, которое было достаточно типичным для этого рода занятий, а рассказать о том, что случилось со мной в ноябрьскую ночь 188… года, и о последствиях этого, поэтому я кратко скажу о клиентах господ Брауна и Джонса, что они были очень приятными джентльменами, которые много курили и пили, а иногда исчезали вовсе без всяких формальностей. Далее, чтобы перейти к необычным событиям, о которых это повествование призвано рассказать читателю, я как можно короче изложу обстоятельства, в результате которых я вышел из офиса господ Брауна и Джонса в три часа дня, о котором я уже говорил, не только нищим, но и будучи должником фирмы на сумму около 1200 фунтов стерлингов.

Если вкратце, то произошло следующее. Я начинал с небольших спекуляций, но постепенно увеличивал свои операции, не потому что выигрывал, а потому что мне нравилось играть, и в конце концов купил на 150 000 фунтов определенных акций на повышение, отдав весь свой капитал, который тогда составлял всего около 6 000 фунтов, на "покрытие" или обеспечение, и кроме того, о чем сожалею, 1 000 фунтов, принадлежавших моей тете, которая доверила их мне для инвестирования. Таким образом, читатель увидит, что каждое изменение цены акций на один процент означало для меня разницу в 1 500 ф. ст. Акции падали до тех пор, пока не было потеряно "покрытие" и еще 1 200 ф. или около того. Я поспешно проконсультировался с мистером Брауном в его личной комнате. Я не смог найти больше обеспечения, и в результате мы вместе вышли на Трогмортон-стрит, он – чтобы "закрыть" или продать акции, я – чтобы… пойти к дьяволу, если мне будет угодно. Очень приятное положение дел. За несколько дней до этого я был обладателем скромного дохода почти в 400 фунтов в год, теперь я был нищим, банкротом и, возможно, растратчиком. Что я чувствовал? В главе "Последняя ночь жизни еврея" в "Оливере Твисте" Диккенс, как мне кажется, дает очень четкую картину состояния обычного интеллектуала, когда его угнетает страшное бедствие. Еврей, как помнится, во время процесса считал количество перекладин на скамье подсудимых, гадал, что ел судья на обед, интересовался, похож ли на него портрет, который человек рисовал в суде, и так далее. В действительности, его разум, боясь созерцать великую ужасную вещь, которая его угнетала, делал рассматривание ряда совершенно тривиальных и неважных вещей предлогом для того, чтобы отвлечь свое внимание от источника своего кошмара. Возможно, именно по этому принципу великий Наполеон провел свою последнюю ночь в Париже, собирая перчатки, носовые платки, флаконы с духами и тому подобные вещи.

Когда я вышел на Трогмортон-стрит в холодный туманный вечер, на душе у меня было тошно. У меня было ужасное, но смутное чувство, что я рождаюсь в новом мире, где нет ни удобств, ни надежд, ни амбиций старого. Но кроме смутного, но ужасного чувства беспомощности и тошнотворного ужаса перед чем-то неизвестным, мои чувства не были совершенно определенными, за исключением одного вопроса – мне очень хотелось съесть миску черепахового супа. Поскольку я не был голоден и никогда не отличался эпикурейством, возможно, это была моя родовая тяга к удобствам, с которыми мне предстояло расстаться, сведенная до узкой формы, что соответствовало моему тогдашнему душевному состоянию. Во всяком случае, я почувствовал сильную тягу к этой миске черепахового супа, поэтому, сказав мистеру Брауну, что вернусь через полчаса, я отправился к Берчу в Корнхилл. Я съел примерно половину тарелки супа, выпил полпинты хереса, два бренди и содовую и внимательно прочитал рекламный раздел "Таймс". Если бы я захотел, я мог бы углубиться в страницу с передовицей, но я этого не сделал. Я попытался прочитать статью в какой-то газете, кажется, в "Стандарт", но не смог. Мой разум, казалось, двигался так медленно, что я был просто обескуражен многообразием идей, которые он содержал. Но рекламные объявления для меня были кстати. Их было легко понять. Чтобы понять их, не требовалось ни перечислять, ни сравнивать идеи, и они давали мне повод задуматься о чем-то нестрашном. Наконец, взглянув на часы, увы, мне пришлось заложить свои ценные золотые часы и цепочку, я увидела, что уже почти четыре часа. Я взглянул на содержимое своего кошелька – соверен, полусоверен и два флорина. Это, а также несколько шиллингов в банке и мебель в моих покоях в Темпле – все, что у меня осталось. Минут пять я сидел, глядя на часы, пока они не показали четыре. Затем я выпил еще бренди с содовой. А потом, когда было уже десять минут четвертого, я отправился в обратный путь к господам Брауну и Джонсу.

Я как раз дошел до угла Банка, когда встретил мистера Джеймса Вентворта. Мистер Вентворт был одним из тех загадочных людей, у которых нет ни профессии, ни видимого рода занятий, у которых (мы уверены, не зная точно почему) нет своей частной собственности, но у которых всегда есть немного денег в кармане, и которые обычно занимаются продвижением гигантских финансовых схем. Впрочем они были приятными собеседниками, как правило, и коренными жителями Лондона. Я был знаком с мистером Вентвортом около двенадцати месяцев или даже чуть больше. Он был лейтенантом в кавалерийском корпусе, он продал все и спускал деньги в барах, но по тем или иным причинам его не приняли в общество, хотя все кутили на его банкетах. В то время, о котором я рассказываю, ему было около тридцати шести лет. Жил он, как я понял, в основном на пособие от богатой тетки, так как свое состояние он проел много лет назад, и, со всей буйной энергией восемнадцатилетнего юноши, делил свое время между удовольствиями клуба в Вест-Энде, где он часто развлекал меня, и бурлением Сити. Несмотря на разницу в возрасте между нами (мне было всего двадцать три года), мы были большими друзьями, ибо не было человека, чье общество мне нравилось бы больше, чем общество Джеймса Вентворта, который знал все и всех, и чей мозг всегда кипел весельем, анекдотами и коммерческими предприятиями. За всю свою жизнь я не знал такого заядлого выдумщика финансовых проектов, как мистер Джеймс Вентворт, из клуба "Омнибус" на Пэлл-Мэлл, и "Пик-ми-ап Чэмберс" на Пикадилли.

– Ну, старина, – сказал мистер Вентворт, когда мы пожали друг другу руки, – как дела?

– Как дела? – ответил я, – Плохо, как только может быть в жизни. Дело в том, что я разорен.

– Разорены! – воскликнул Вентворт. – Давайте перейдем здесь, я хочу попасть на Ломбард-стрит.

– Нет, – сказал я, – я должен вернуться на Трогмортон-стрит.

– Ерунда! – сказал Вентворт. – Пойдемте, пока есть возможность. Я хочу вам кое-что сказать. Быстрее! За этим автобусом. Вот так.

И не успел я толком сообразить, что делаю, как снова оказался на Корнхилле.

– А теперь, – сказал Вентворт, – зайдем сюда, к Бёрчу, и расскажете мне обо всем.

Поэтому мы отправились к Берчу, и за очередной порцией бренди с содовой и тарелкой супа, который он заставил меня съесть, я рассказал историю своих потерь, испытывая при этом странное чувство облегчения от того, что выкладываю свои неприятности человеку, который был намного старше меня и с которым я мог говорить откровенно.

Вентворт внимательно выслушал мой рассказ. Когда я закончил, он, казалось, глубоко задумался на минуту или две, а затем сказал, обращаясь скорее к себе, чем ко мне: