Читать онлайн Записки научного работника бесплатно

Дизайн обложки: Ангелина Белова

© Аркадий Дыкман, 2022

© ООО «Издательство АСТ», 2022

* * *

Моим внукам посвящаю я эту книгу

Введение

Я – научный работник, более пятидесяти лет работаю в отраслевых научно-исследовательских институтах. С большим сожалением и горечью могу констатировать, что наука, во всяком случае отраслевая, переживает сегодня нелучшие времена, а некоторые области исследований просто прекратили существование.

Уверен – когда-нибудь наша наука возродится в прежнем величии. Вот только когда это будет?!

Несколько лет назад судьба свела меня в одном купе «Красной стрелы», по всей вероятности, с крупным московским чиновником. После напряженного трудового дня мы оба были голодными и усталыми, поэтому предложение проводницы организовать хороший ужин приняли с восторгом. После первых двух завязалась непринужденная беседа, и мы заговорили о состоянии науки в стране. Не знаю, почему я коснулся крайне неприятной для меня темы – о банкротстве ВНИИНефтехима[1]. Уничтожение такого крупного отраслевого института, одного из грандов отечественной и мировой нефтехимии и нефтепереработки, было, по моему мнению, большой потерей для всего научного сообщества нашей страны. В конце разговора собеседник (назовем его Иваном Ивановичем) неожиданно спросил меня:

– Скажите, Аркадий Самуилович, если бы мне удалось убедить очень больших людей выделить средства на восстановление института, через какое время он мог бы начать функционировать?

– Видите ли, Иван Иванович, для успешной деятельности любой научно-исследовательский институт должен иметь квалифицированных научных работников, которые умеют выполнять поставленную перед ними задачу, а также оборудование и помещения, где можно работать. Я уверен, что если вы поставите перед собой цель возродить институт, то сможете убедить больших боссов найти деньги на этот проект.

Но просто так деньги сейчас не дают – не советские времена. Значит, вам нужно гарантировать инвесторам, что интеллектуальная собственность, создаваемая институтом, является товаром, который можно продавать и получать прибыль. А для этого полученные деньги нужно потратить на… – И я стал загибать пальцы на руке: – Прежде всего на создание бизнес-плана и определение тематики института, так как просто продолжать работу в направлениях, развивавшихся во ВНИИНефтехиме, бессмысленно. Институт перестал существовать как научное предприятие лет за десять до своего официального закрытия.

Сделать это очень трудно, но возможно, хотя я позволю себе напомнить, что при создании ВНИИНефтехима его тематику определил величайший ученый прошлого столетия академик Ипатьев, которого научное сообщество справедливо считает Менделеевым XX века. Он мало известен в нашей стране, так как в тысяча девятьсот тридцать первом году уехал из СССР в Германию, и государство вместе с послушной научной общественностью предало его анафеме.

В общем, выбор научной тематики института – задача сложная, но решаемая.

Далее необходимо купить или построить здание, а также приобрести оборудование для работы. При наличии финансов это происходит легко и быстро. Затем надо решить самую трудную задачу – найти людей для проведения исследований, результаты которых можно продать с прибылью.

– Это как раз легче всего, – безапелляционно возразил Иван Иванович. – Если объем выделяемых средств будет достаточным для покупки зданий и оборудования, то предложить лучшим выпускникам химфака нашего университета и Технологического института условия, от которых они не смогут отказаться, не составит труда.

– Это будут сержанты, максимум младшие лейтенанты, а для победы в сражениях нужны майоры и полковники, я уже не говорю о генералах.

– Аркадий Самуилович, а где же старшие офицеры? Неужели Ельцин со своей командой нанес такой удар по научным кадрам, что мы не найдем нужных нам специалистов? Не могу поверить в такую пессимистическую картину при всем уважении к вам.

– Хотите, Иван Иванович, я расскажу вам, почему считаю состояние нашей науки весьма безрадостным? Правда, слушать меня придется около часа, если не больше.

– С удовольствием узнаю вашу точку зрения. И не торопитесь, раньше восьми тридцати мы все равно не приедем, а этот вопрос для меня очень важен.

– Хорошо, Иван Иванович. Прежде всего, хочу подчеркнуть, что все мои выводы касаются отраслевой науки, хотя ситуация в академических институтах, наверное, такая же, – ответил я. – Начну издалека. В 1962 году я начал проходить производственную практику лаборантом в институте «Механобр»[2]. Это были еще хрущевские времена – «золотой век» отечественной науки.

Я не знаю, как относились к людям исследовательского труда при Сталине, но, скорее всего, плохо. Можете ли вы вспомнить хотя бы один фильм, героем которого был научный работник, с которого хотелось бы брать пример? Я уже не говорю о своеобразном способе повышения производительности труда научных работников, созданном в те годы: их просто сажали в тюрьму под названием «шарашка»[3], где они и работали. Удобно: зарплату платить не надо, тратить время на поездки на работу – тоже, и сотрудники трудились без отпусков двенадцать месяцев в году. Если сделал что-нибудь хорошее, тебя могут досрочно выпустить. Ничего не получается – сиди, твори дальше. Причем, как я понимаю, это было достаточно массовым явлением. Например, процессы, которыми я занимаюсь, – производство изопренового каучука[4] и получение фенола[5] – разрабатывались в «шарашках». После прихода к власти Хрущёва ситуация изменилась коренным образом. Прежде всего, закрыли все «шарашки», и сидевшие в них ученые получили возможность работать в нормальных условиях. Вся мощь государственной пропаганды заработала на повышение престижа отечественной науки.

Мое поколение, вступавшее во взрослую жизнь в шестидесятых, зачитывалось такими книгами, как «Иду на грозу» и «Искатели» Гранина, «Электрический остров» Асанова, «Замужество Татьяны Беловой» Дементьева. Мы смотрели и пересматривали «Всё остается людям», «Девять дней одного года», и нам хотелось походить на героев картины «Ещё раз про любовь» с блистательной Татьяной Дорониной в роли красавицы стюардессы и Александром Лазаревым в роли блестящего ученого. Талантливый, сильный, обаятельный, с собственной однокомнатной квартирой, где на полу лежала шкура белого медведя, как хотелось думать – убитого лично великим физиком во время какой-нибудь очень нужной стране научной экспедиции.

Мы благоговели, слушая его разговоры с коллегами:

«– Где Семёнов?

– Уехал на Альфу».

Сколько великой и важной тайны было в жизни этих ребят!

Все ученые в книгах и кинофильмах превосходили окружающих умом, скоростью принятия решений, смелостью, умением постоять за правое дело. Они были элитой того времени. Кто же не мечтает стать таким?! Вот с кого хотелось делать жизнь.

В те годы начали строить крупные научные центры в Новосибирске, Черноголовке и других городах России. Уровень жизни народа повышался, при этом средняя зарплата научных работников была больше, чем у трудящихся в других отраслях народного хозяйства. И наука отблагодарила сторицей: первый в мире искусственный спутник Земли, первый полет в космос, первый атомный ледокол… Построили огромное количество химических предприятий, которые использовали технологии, разработанные нашими учеными, а не купленные за границей.

С приходом к власти группы «Брежнев со товарищи» все – пусть очень медленно, особенно на первых порах, – стало меняться. Образ талантливого ученого как «героя нашего времени» размывался и замещался «деловым человеком», имеющим деньги и дефицитные вещи. При этом производимых в стране продуктов питания и качественных товаров народного потребления было явно недостаточно.

Люди, работавшие в торговле и в сфере услуг, стали самыми уважаемыми в обществе. А доходы научных работников, особенно не обладающих степенью кандидата или доктора наук, заметно снижались по сравнению с доходами работников торговли.

Помните, Иван Иванович, кем были главные герои художественных фильмов шестидесятых? Правильно, научными работниками и заводскими инженерами, пытающимися создать что-то новое. А в восьмидесятые на экраны вышел фильм «Блондинка за углом» с очаровательной Татьяной Догилевой в главной роли. И кем была ее героиня? Научным работником? Нет, Иван Иванович! Догилева играла продавщицу из большого гастронома, владелицу дефицита. Замуж героиня вышла за ученого-неудачника, который, чтобы не бедствовать, устроился подсобником в гастроном. На свадьбе у них были как уважаемые люди, которые могут достать билеты в театр, на самолеты, поезда, так и люди менее уважаемые – академики, профессора и прочие малопочтенные члены общества.

Именно тогда науке был нанесен сокрушительный удар, от которого она до сих пор не оправилась. В конце семидесятых, во времена брежневского застоя, начало меняться сознание молодежи. Помню, как в шестьдесят девятом году я с группой однокурсников был на практике в Будапештском университете. Мы поразились, что в летние каникулы студенты не едут в стройотряды, как это было принято у нас, а спокойно подрабатывают в ресторанах официантами. Причем (о ужас!) не стыдятся брать чаевые. Мы же с хрущевских времен твердо знали, что чаевые оскорбляют человека. Ведь к концу пятидесятых практически в каждом ресторане (их тогда было очень мало) висели таблички «У нас чаевые не берут» или что-то вроде «Не оскорбляйте персонал чаевыми». А тут спокойно протягивают руку и ждут, когда посетитель удосужится подать пять – десять форинтов. Так и подмывало спросить: «Куда смотрит комсомольская организация?» Ведь в те годы ей до всего было дело: вспомните прекрасный фильм «Разные судьбы». Муж уличает жену в неверности, дает ей пощечину, и куда она бежит жаловаться? В милицию? Нет, в комсомольскую организацию. И на собрании комсомольцев курса народ требует, чтобы были рассказаны подробности семейного скандала. А иначе им, видите ли, не вынести правильного решения. Даже тогда мне хотелось спросить ретивых борцов за нравственность: «Ну почему у вас нет ни такта, ни совести, почему вы грязным сапогом лезете в чужую жизнь?!»

Как-то в конце семидесятых я рассказал о своей поездке в Венгрию сотруднику – выпускнику Ленинградского технологического института семьдесят седьмого года, и он мне спокойно ответил: «Знаешь, в чем разница между моим и твоим поколением? Вы хотите получать за работу, прежде всего, почет и другие нематериальные ценности, а деньги для вас – не главное. А наше поколение согласится на любую работу, если за нее хорошо заплатят и она не грозит реальным сроком тюремного заключения».

Как следствие, начал падать авторитет научного работника, число желающих стать студентами технических вузов пошло на убыль. В шестьдесят пятом году, когда я поступал на химфак Ленинградского университета, конкурс был шесть-семь человек на место, на физфак – десять, а учиться на матмехе хотели пятнадцать абитуриентов на одно место. Через десять – пятнадцать лет конкурс в технические вузы упал более чем в два раза. И куда двинулся народ, Иван Иванович? Правильно, в первую очередь в торговые и экономические институты. Если не ошибаюсь, конкурсы там поднялись до пятнадцати человек на место.

Поймите меня правильно, Иван Иванович, я считал и считаю, что высококвалифицированные специалисты в торговле нужны всегда. Имея почти тридцатилетний опыт работы в бизнесе, я прекрасно понимаю, что экономика – такая же наука, как и химическая технология.

В советские годы, услышав, что в капиталистических странах научный работник получает меньше бизнесмена, я был искренне возмущен. Как же так?! Ведь бизнесмен просто торгует – подумаешь: берет в одном месте подешевле и продает в другом подороже. Научный же работник придумывает что-то новое, и поэтому он должен получать больше торгаша. Теперь я думаю иначе: в среднем доход бизнесмена должен быть выше, чем у научного работника, хотя бы потому, что первый рискует своими деньгами, а второй – чужими.

В те годы мне приходилось общаться со многими ребятами, которые либо учились, либо уже работали в торговле. К сожалению, основной движущей силой в плане выбора профессии у них была не модернизация торговли, а желание быть поближе к дефициту и денежным потокам, чтобы выиграть что-то лично для себя. «Если от многого взять немножко, это не кража, а просто дележка»[6]. Как следствие, во ВНИИНефтехиме, где я работал, и в другие институты стали реже приходить молодые сотрудники, которые хотели и могли бы учиться, набираться опыта и создавать что-то новое и полезное.

Раньше в науке существовала преемственность поколений. На примере ВНИИНефтехима это выглядело так. Фундамент института состоял из профессоров, родившихся в начале века. В семидесятых годах это были маститые ученые с мировым именем. Каждый из них – интереснейшая личность как в науке, так и в жизни. За ними шло поколение их учеников, пришедших в институт в конце пятидесятых – начале шестидесятых и к семидесятым ставших вполне сложившимися учеными. Как правило, они были кандидатами и докторами наук, занимали должности заведующих лабораториями или старших научных сотрудников. Эти ученые являлись становым хребтом института и учили молодежь, пришедшую в институт в шестидесятых – семидесятых годах. Иными словами, существовал конвейер по подготовке научных кадров.

В начале восьмидесятых приток молодежи в институты уменьшился. В мои годы после окончания вуза был стимул идти в науку, так как, если в течение пяти – десяти лет сотрудник защищал кандидатскую диссертацию, он получал специальную надбавку, и его зарплата увеличивалась как минимум до двухсот рублей, что по тем временам было вполне приемлемо. Впереди – следующий стимул: если сотрудник плодотворно работал, то через несколько лет получал должность старшего научного сотрудника, а это уже триста рублей в месяц. На эти деньги достаточно неплохо могла прожить семья из трех-четырех человек. Но такое успешное движение по служебной вертикали требовало способностей и трудолюбия.

В конце семидесятых годов сто пятьдесят – сто семьдесят рублей можно было заработать не слишком напрягаясь. Как следствие, многие молодые люди после вузов не хотели идти в науку. Зачем горбатиться несколько лет по двенадцать – пятнадцать часов в сутки, чтобы в отдаленной перспективе иметь то, что можно получить сразу по окончании института? Поэтому в начале восьмидесятых образовательный конвейер начал давать сбой.

Я не хочу сказать, что начавшаяся тогда деградация науки была обусловлена только политикой брежневского руководства. Конечно, большую роль сыграло и общее «загнивание» социалистической системы хозяйствования в СССР, стремительно набиравшее скорость.

Иван Иванович, я не утомил вас своими рассказами? Может, пора на боковую, хватит уже?

– Что значит «хватит уже», Аркадий Самуилович? Вы же не объяснили мне главное: почему нельзя восстановить институт при наличии финансирования? – возразил Иван Иванович. – Мало ли что было сорок лет тому назад. Продолжайте, пожалуйста, мне очень интересно услышать новую для меня точку зрения о причинах развала нашей науки.

– Дальше – больше. Почти в самом начале перестройки появился закон о кооперации. Было ясно, что работать в кооперативы пойдут энергичные, способные люди, желающие и умеющие создавать новое и полезное. Соответственно, при удачном стечении обстоятельств их доход при этом мог значительно вырасти. Например, мой сотрудник, кандидат наук, чрезвычайно способный парень, во ВНИИНефтехиме получал сто восемьдесят пять рублей. (А я, ведущий научный сотрудник, кандидат наук с шестнадцатилетним стажем работы, – триста пятьдесят рублей.) Поэтому при первой же возможности он ушел в кооператив, где стал заниматься определением содержания нитратов в продуктах питания – очень модная по тому времени тема. Конечно, это была лаборантская работа абсолютно без каких-либо творческих перспектив, но в неделю у него выходило около пятисот рублей. Что я мог ему сказать, когда он мне принес заявление об уходе по собственному желанию? Что работать нужно на благо науки, а не за деньги? Или что лет через десять он имеет шанс стать доктором наук? Но в те времена такие сентенции могли вызвать в лучшем случае улыбку.

Я абсолютно не против организации кооперативов. Но закон был «сырой», с многих точек зрения, и нанес науке достаточно ощутимый удар: из института ушли несколько способных сотрудников, которые находились в прекрасном трудоспособном возрасте – от тридцати до сорока лет.

А в начале девяностых руководство страны и вовсе нанесло зубодробительный удар по науке. В Советском Союзе науку, в частности отраслевую, финансировали министерства. Например, ВНИИНефтехим получал деньги от Министерства нефтеперерабатывающей и нефтехимической промышленности. Вопросами финансирования в институте занимались генеральный директор и экономические службы, а не научные работники, например завлабы. Однако первого декабря тысяча девятьсот девяносто первого года отраслевые министерства перестали существовать, институтам пришлось самим искать себе пропитание. Внутри них это автоматически становилось задачей завлабов, поскольку генеральный директор и два его зама не могли прокормить все сорок пять лабораторий института.

Трудность заключалась в том, что большинство завлабов имели крайне слабое представление об экономике и финансах. Вероятно, по замыслу руководства страны источником финансирования отраслевых институтов должны были стать промышленные предприятия. Но сами предприятия в тот период находились в отчаянном положении: кризис неплатежей, резкое сокращение рынков сбыта, закрытие нерентабельных производств, диктат монополистов – железнодорожников, энергетиков, газовиков. И как при этом кормить науку, иногда, к величайшему сожалению, очень далекую от срочных производственных нужд?..

А что было делать бедным завлабам и руководителям института, за спиной которых стояли сотни сотрудников с семьями в затруднительном материальном положении? Для меня в то время особо тяжелым испытанием стали ученые советы, где постоянно обсуждались две темы: где взять деньги на существование института и когда всех уволят, если денег не будет. На сотрудников больно было смотреть: потрепанная одежда, купленная до прихода к власти Горбачёва, резкое старение большей части коллектива. Ведь девяностые оказались для многих научных работников не только лихими, но и голодными.

Наверное, сильнее, чем нищета, научных работников мучила ситуация, когда существовавшие всю жизнь устои перевернулись с ног на голову. Например, то, что раньше называлось спекуляцией, за которую светила уголовная статья, стало называться заморским словом «бизнес». Бизнесменами, особенно в начале перестройки, стали люди, которых в советское время в ходе рейдов ДНД (добровольной народной дружины) мы отлавливали за нарушение правил торговли и отводили в милицию. Теперь же эти люди в большинстве своем стали не только самыми обеспеченными, но и уважаемыми членами общества.

А доценты с кандидатами – гордость советской науки бедствовали, так как, по большей части, были людьми в возрасте, овладевать другим ремеслом не могли и не хотели. Ученые мало что умели делать в жизни, кроме выполнения своей непосредственной работы – производства научно-технической продукции, которая, словно по мановению волшебной палочки, стала никому не нужна. Если продукция никому не нужна, значит, ее никто и не покупает. Поэтому шестого и двадцать первого числа каждого месяца перестали выдавать зарплату и аванс. В общем, грустная получилась картина.

Государство всю жизнь опекало научных работников, создавая им условия для относительно безбедного существования, и вдруг опекун исчез. Это стало трагедией для большей части сотрудников, особенно пожилого возраста.

Профессор Марк Семёнович Немцов – лауреат Ленинской премии, разработавший и внедривший четыре крупнотоннажных промышленных процесса, – просидел около пяти лет в так называемых шарашках. Он рассказывал, что даже там заключенных технарей кормили досыта, хотя и без изысков. При этом меню заключенного жестко соответствовало месту, занимаемому им в служебной иерархии. Так, профессора вечером к ужину получали кусочек масла, а академики – тот же кусочек масла и стакан сметаны. Марк Семёнович по характеру был боец. Поэтому, столкнувшись с такой несправедливостью, отправился к тюремному начальству, и ему удалось добиться сметаны на ужин и для профессоров.

В начале девяностых все было по-другому – ни пайка, ни возможности трудиться. Правда, я хочу сразу же оговориться: из сорока пяти существовавших в нашем институте лабораторий до девяносто первого года дожило всего шесть. Произошло это потому, что в середине семидесятых из-за проводившейся тогда политики партии и правительства молодые и перспективные выпускники вузов не пришли в научно-исследовательские институты. Сохранившиеся шесть лабораторий возглавляли сотрудники в возрасте от сорока до пятидесяти лет, то есть ученые, поступившие на работу в институт в конце шестидесятых или в семидесятых. Их способности, энергия, воля к жизни позволили сохранить лаборатории в безумно трудные девяностые годы. Если бы таких людей было больше, институт сохранился бы. Конечно, это мое субъективное мнение, Иван Иванович, но я в нем уверен.

Как я уже говорил, ВНИИНефтехим был основан в 1929 году академиком Владимиром Николаевичем Ипатьевым – ученым с мировым именем. При советской власти институт гордо назывался головным. В начале девяностых гордость и «головитость» испарились одновременно с прекращением государственного финансирования науки.

Потихоньку сотрудники некогда прославленного института стали расходиться, а потом и разбегаться кто куда. Самые энергичные и способные пытались организовать собственный бизнес, базируясь на научных знаниях и производственном опыте, который приобрели в институте. Как правило, свои предприятия организовывали либо заведующие лабораториями, либо ведущие научные сотрудники. При этом они забирали с собой наиболее работоспособную часть коллектива, что еще больше ослабляло институт. Ну а дальше, как вы знаете, Иван Иванович, пришли злодеи – рейдеры, и остатков агонизирующего института не стало.

Что мы имеем сегодня? Молодежь после учебных заведений охотно идет в науку, конечно, при условии мало-мальски достойной зарплаты. Но из вуза выходит не подготовленный специалист, а, извините за грубость, полуфабрикат. Его надо учить. По моему опыту, в семидесятых и восьмидесятых годах прошлого века на «доработку» молодого специалиста уходило где-то от пяти до десяти лет. Но тогда были учителя – сформировавшиеся ученые, люди, достигшие сорока – пятидесяти пяти лет, становой хребет науки, как я их называю. В наше время ученых этого возраста мало, так как они должны были прийти в науку в девяностых, когда институты рушились. Процесс передачи знаний от одного поколения к другому оказался нарушен.

Люди более старшего поколения (после шестидесяти лет) работают, но их мало, почти все они истерзаны нищенской пенсией, маленькой зарплатой, неполной занятостью и невостребованностью, а главное – неопределенностью. Вот завтра закроют лабораторию или, еще хуже, институт, и поди проживи на пенсию. В таком состоянии сложно думать, как растить учеников. Не должен человек науки, творческой профессии быть нищим. Ни к чему хорошему это не приводит.

Вот поэтому, Иван Иванович, я считаю, что только финансирование – без наличия квалифицированных специалистов – приведет к потере денег, вложенных в проект «воссоздание института». Конечно, можно пойти по другому пути: найти иностранных специалистов и предложить им условия, от которых они не смогут отказаться. Но, с моей точки зрения, это будет одеяло, сшитое из лоскутков, а для успешных исследований нужна сплоченная и сработавшаяся команда. Самое трудное при этом то, что ее нужно создавать на голом месте, а это процесс длительный, затратный и без гарантии достижения успеха. А деньги, к тому же очень большие, без уверенности в их возврате, да еще и с прибылью, никто, как известно, не дает.

Кстати, Иван Иванович, кто-то из знакомых дал мне почитать выступление Путина на заседании Совета по науке и высоким технологиям девятого февраля две тысячи четвертого года в Институте биоорганической химии РАН. Если вам интересно, я пересказал бы несколько особо интересных моментов.

– Не интересно, а даже очень интересно, Аркадий Самуилович. Сделайте милость.

– Пожалуйста, начнем.

Фактом остается то, что с тысяча девятьсот девяностого по две тысячи второй год общая численность занятых научными исследованиями и разработками сократилась более чем наполовину. И основной «кадровый обвал» пришелся на период с девяностого по девяносто четвертый год.

Тем не менее кадровый потенциал науки оказался востребованным и в новом государственном строительстве, и в нарождающемся отечественном бизнесе. Однако политиками, чиновниками, предпринимателями стали люди, таланты которых могли наиболее ярко проявиться именно в науке, люди, которые при других условиях обязательно бы в ней остались.

В науке наметилась реальная опасность утраты преемственности поколений, – это тоже одна из проблем. Особенно быстро уменьшалась доля ученых и специалистов молодого перспективного возраста. Вы знаете проблему старения науки: в настоящее время средний возраст работающих в России исследователей составляет сорок девять лет, кандидатов наук – пятьдесят три года, докторов наук – шестьдесят один год.

При этом все соцопросы показывают: падения интереса к науке у молодых в России нет. Растут конкурсы в институты, университеты, аспирантуру. Российские вузы ежегодно готовят десятки тысяч молодых специалистов для научной работы. Очевидно, что молодежь хочет идти в науку, но реализовать себя по-настоящему часто не может.

Производство и наука по-прежнему существуют в разных измерениях. Есть определенные движения к сближению, тем не менее проблема эта остается. Мы крайне медленно учимся извлекать выгоду из собственных научных идей. Доля российской инновационной продукции на мировом рынке крайне низка.

Вот что сказал глава государства по обсуждаемому нами вопросу.

Надеюсь, я убедил вас, Иван Иванович, в своей правоте?

– Да, к сожалению, убедили, Аркадий Самуилович.

– Я специально не искал материалы о втором десятилетии нашего века, так как не думаю, что ситуация окажется существенно лучше. Вижу, что я вас уже утомил, Иван Иванович, и пора закончить мою невеселую лекцию.

– Что вы, что вы, Аркадий Самуилович, мне было очень интересно и любопытно услышать вашу точку зрения. Если хотите что-нибудь добавить, я с удовольствием вас послушаю.

– Добавить… – Я задумался. Хотел продолжить, но потом понял, что и так чрезмерно злоупотребляю временем занятого человека. – Да нет, Иван Иванович, эту тему можно обсуждать сутками, но, скорее всего, ничего не изменится. Могу сказать только, что, кроме денег, здесь нужен талантливый ученый и прекрасный организатор, подвижник, чьей целью станет воссоздание утерянного научного потенциала, а не освоение бюджета. Думаю, такого найти можно. Не оскудела же окончательно земля русская! А вот за короткий срок найти и подготовить кадры будет трудно.

– Хорошо, Аркадий Самуилович, а чем вы можете помочь выполнению этой задачи? Вас ведь выучили, то есть за вами в определенной мере долг.

Тут я взорвался:

– Давайте сразу же расставим все точки над «i»! Те усилия и денежные средства, которые были потрачены страной на мое обучение, я вернул сторицей, так что долгов за мной нет. И вообще, наверное, пора, что называется, на покой.

– Нет, что вы! Я ни в коем случае не хотел вас обидеть! – встрепенулся Иван Иванович. – Извините, если что не так, Аркадий Самуилович. Просто я пытаюсь найти выход из положения. Хотя, может, я не учел ваш возраст. Вы же не молодой человек, а я…

Я резко прервал Ивана Ивановича:

– Давайте не будем обсуждать мой возраст. И вообще, запись в паспорте ни о чем не говорит. Вы знаете, я как-то слушал выступление человека, который гораздо старше меня, – известного телеведущего Познера. На вопрос, не чувствует ли он себя стариком в свои восемьдесят лет, он ответил: «Нет. По трем причинам. Первая причина – я работаю». Как вы знаете, я тоже работаю. «Вторая – я два раза в неделю играю в теннис». А я, Иван Иванович, по будним дням проезжаю на велотренажере пять-шесть километров, а в выходные – по пятнадцать. «И третья причина, – сказал Владимир Владимирович, – на меня еще заглядываются молодые девушки». А вы знаете, Иван Иванович, на меня тоже заглядываются молодые девушки, и будем надеяться, что хотя бы некоторые без корыстных побуждений. Так что я тоже молодой.

– Хорошо, Аркадий Самуилович, договорились. Ваши возражения принимаются. Я действительно, без шуток согласен с тем, что вы молодой. Но тогда обещайте мне подумать, что можно сделать для ускорения обучения молодых специалистов. Не во всероссийском масштабе – в рамках отрасли. Это тоже будет прекрасно.

– Обещаю, – сказал я. – Я серьезно подумаю и, если придумаю что-нибудь требующее вашей помощи, обязательно вам позвоню.

После знакомства с Иваном Ивановичем я долго не мог успокоиться. Наверное, он задел меня за живое, упомянув о возрасте. Я всегда искренне считал и считаю, что дело не в арифметическом количестве прожитых лет. Как говорится, дело не в дате выпуска, а в сроке годности. Но уж больно дело труднорешаемое. У меня в ушах звучали слова моего дорогого друга, одного из мудрейших и умнейших сотрудников нашего института Ефима Борисовича Цыркина: «Я никогда не берусь за неподъемные дела и вам не советую, Аркадий Самуилович». Однако я понимал, что мне никогда не забыть разговора с Иваном Ивановичем, и я обязательно должен что-нибудь сделать.

Эта мысль терзала меня несколько дней. Чтобы успокоиться, я решил посмотреть на воду и отправился гулять по набережным Невы. Устав, зашел в ресторан, заказал целый чайник чая и, глядя на величавую гладь реки, попытался придумать какое-нибудь дело, которое мог бы выполнить. Но, как назло, ничего не шло в голову. «Думай же, черт возьми! – говорил я себе. – Ты же заслуженный изобретатель страны, автор почти двухсот патентов, ты должен что-то придумать!»

Вдруг меня осенило. Сколько раз в жизни приходилось сталкиваться с тем, что эффективность работы научных коллективов во многом определяется взаимоотношениями учителя и его учеников. Конфликт между ними не то что мешает, а иногда просто останавливает работу больших коллективов.

С моей точки зрения – я попытаюсь пояснить ее позднее – в какой-то момент конфликт между учеником и учителем неизбежен. Разгорится он или нет и насколько окажется острым и ранящим, зависит в основном от воспитания его участников. И я решил написать книгу о моих взаимоотношениях с учителем – Олегом Ефимовичем Баталиным, чтобы попытаться научить молодежь избегать распрей, так как при дружной работе ученика и учителя шансов достичь успеха в научных исследованиях гораздо больше. Судя по недовольному взгляду официантки, я понял, что нужно либо освободить прекрасный видовой столик, либо заказать что-нибудь подороже, чем чайник чая, который я выпил за это время. Я уже полез в карман за бумажником, чтобы рассчитаться, но сознание нерешенной задачи остановило меня. Я понял, что, как бы ни была хороша планируемая книга, она вряд ли в полной мере поможет «встать на крыло» молодым ученым.

Чувствуя спиной неприязнь официантки, я подозвал ее и заказал рюмку хорошего коньяка с закуской, а еще попросил принести лист бумаги. Я вспомнил, как много раз умнейший Ефим Борисович Цыркин учил меня: «Если решение не находится, напишите на листе бумаги, что вам известно и что нужно найти. Максимум полчаса размышлений – и все будет в порядке». Так я и поступил. Сначала написал задачу, которую надо решить, а именно: создать инструкцию, обучающую выпускников вузов, как из молодого специалиста превратиться в зрелого ученого.

Что есть у меня для выполнения этой нелегкой задачи? Есть собственный опыт подобной трансформации, который я получил, в первую очередь, общаясь со своим шефом. Кроме того, моими учителями стали коллеги по лаборатории и институту, которым было что передать молодому специалисту. Несомненно, частые поездки на заводы, встречи с интересными людьми на конференциях мне много чего дали, и все это сформировало меня как ученого.

Наконец я сообразил, что делать. Нужно изложить свою профессиональную биографию, выделив жизненные ситуации, которые помогли мне стать зрелым научным работником. Кроме того, в этой книге я должен рассказать о людях, у которых многому научился и благодаря которым сам могу быть учителем. И, если планируемая книга поможет хотя бы одному из прочитавших ее молодых ребят, можно считать, что я трудился не зря и поставленную перед собой задачу выполнил.

В первую очередь я хотел бы рассказать об Олеге Ефимовиче Баталине – моем шефе, человеке, сыгравшем огромную роль в становлении меня как ученого, и о наших непростых взаимоотношениях на протяжении многих лет.

Глава первая

С моим учителем, Олегом Ефимовичем Баталиным, я познакомился в мае 1970 года, когда искал работу после окончания химического факультета Ленинградского университета. Я испытывал вполне конкретные трудности при трудоустройстве. Проще говоря, меня никуда не брали, несмотря на диплом с отличием. Более подробно расскажу об этом ниже.

Поэтому я очень волновался, идя к нему на собеседование, – это было вполне обоснованно. В то время университет давал сильную подготовку, но, выпускаясь, мы обладали чисто академическими знаниями – неплохо ориентировались в теоретических вопросах химии и могли работать с литературой. А вот к решению практических задач, особенно технологического характера, были абсолютно не готовы.

Однако все мои опасения исчезли минут через пять после начала разговора. Баталин резко пресек мою попытку похвастаться свидетельством об окончании школы с медалью и зачеткой, пестревшей оценками «отлично»:

– Показывай все это лучше девицам. Может, на них подействует, хотя сомневаюсь. Ведь женщины не любят былых заслуг – им сегодняшние свершения подавай.

Потом я неоднократно убеждался в правоте его слов, к тому же от рассказов о былых заслугах веет чем-то пенсионным. Еще я решил показать ему мой диплом химика-лаборанта второй категории, полученный в химической школе, на что получил вполне резонный ответ:

– Я же тебя не лаборантом беру, мне твоя голова нужна. Так что подколи эту ксиву к предыдущим двум и держи в семейном архиве. А мне расскажи, что ты на дипломе делал.

Только после того, как Баталин услышал подробный рассказ о моей работе, касающейся вязкости растворов фосфатов калия, и задал несколько вопросов, обозначивших его интерес к данной тематике, он по-другому взглянул на меня.

– Так, – после непродолжительного раздумья сказал он, – нам с тобой предстоит сделать кальций-фосфатный катализатор для процесса получения изопренового каучука, который используется для производства автопокрышек и резинотехнических изделий. Притом он должен быть существенно лучше, чем ныне существующий. Времени – года полтора, не больше, иначе за ненадобностью выкинут на самую вонючую помойку. Если страшно – лучше сразу откажись, если нет – вперед.

Не колеблясь ни секунды, я согласился на малопонятную тогда для меня работу и даже не испугался перспективы оказаться на самой вонючей помойке. Больше всего мне понравилось, что Баталин сказал «мы», – это означало, что он уже включил меня в свою команду.

Дорогие научные руководители, я пишу эту книгу не только для учеников, но и для учителей, то есть для вас. Никогда не считайте зазорным подчеркивать, что вы и ваш ученик – единое целое. Поверьте, если корона на голове сидит заслуженно, она не свалится. Но за это, извините за цинизм, вы получите существенную прибавку производительности труда вашего ученика. Кроме того, ведь это еще и справедливо. Наука, особенно отраслевая, давно двигается коллективными усилиями ученых, а не посредством подставления лба под падающее с дерева яблоко. Время Ньютонов давно прошло.

– Ну ладно, если согласен, когда можешь выйти на работу? – спросил мой будущий шеф.

– А когда надо? – ответил я вопросом на вопрос.

И тут же получил крайне емкий ответ:

– Вчера.

Это «вчера» стало девизом моей рабочей жизни. Сотрудники никогда не спрашивают меня, к какой дате нужно что-то сделать, потому что знают, какой получат ответ: «Вчера». Поверьте мне, это верный подход. Это был один из важнейших уроков, который я получил от Баталина при первом же свидании и усвоил на всю жизнь. Он сказал это так, что мне захотелось иметь машину времени, с помощью которой можно было бы перемещаться из «сегодня» во «вчера».

С того дня прошло больше пятидесяти лет, но я как сейчас помню это короткое и энергичное «вчера» и до сих пор благодарен своему учителю за науку.

Предлагаю отвлечься от основной канвы моего повествования и убедиться в верности подхода Баталина к сроку выполнения работы, которую нужно было сделать вчера. Всю профессиональную жизнь я, в числе прочего, занимаюсь процессом получения изопрена – исходного сырья для получения изопренового эластомера, аналога натурального каучука.

Наш процесс начали разрабатывать в середине 1940-х и внедрили в 1964 году сразу на двух заводах мощностью по сорок тысяч тонн каучука каждый, а в начале 1980-х вдогонку пустили еще два завода общей мощностью двести сорок тысяч тонн готовой продукции. На строительство этих предприятий государство потратило огромные деньги. Причем оценить капвложения в действующей сегодня финансовой системе координат невозможно, но, поверьте, это были очень большие деньги. И эти средства, по словам одного из создателей процесса Марка Семёновича Немцова, выделены были достаточно легко. Почему? Решение о строительстве каучуковых заводов и, соответственно, об их финансировании принималось во второй половине 1950-х годов. Экспорт продукции СССР на Запад был невелик, соответственно, валюты в страну поступало не много. И примерно треть этой суммы тратилась на закупку натурального каучука. Кроме того, в самый разгар «холодной войны» была велика вероятность введения эмбарго на поставки в СССР натурального каучука. Поэтому работа шла на ура, страна изыскала средства на разработку и строительство каучуковых предприятий. Создатели процесса после его внедрения были удостоены высшей награды страны – Ленинской премии.

Представьте, если бы Немцов с коллегами разработали процесс на двадцать – тридцать лет позднее, когда на мировом рынке резко возросли цены на нефть и газ, а их экспорт на Запад увеличился, то есть в стране появилось больше валюты! Кроме того, в лексикон политиков прочно вошло слово détente – «разрядка», и можно было, как тогда казалось, не бояться прекращения поставок натурального каучука. Стало бы в этих условиях государство вкладывать огромные деньги в строительство каучуковых заводов? Не знаю. Скорее нет, чем да.

Еще один пример на ту же тему. Как я уже отмечал выше, суммарная мощность двух первых каучуковых заводов составляла восемьдесят тысяч тонн в год. Каучука в стране не хватало, ведь СССР должен был снабжать полиизопреном не только свои заводы, но и шинные и резинотехнические производства стран социалистического лагеря. Поэтому в конце шестидесятых было принято постановление об увеличении выпуска изопренового каучука на построенных заводах в два раза. Это могло быть достигнуто двумя способами: увеличением количества оборудования на действующих предприятиях или повышением его производительности.

Первый способ обходился дорого и требовал наличия свободных площадей. Мы с Баталиным в начале 1970-х годов пошли вторым путем, и нам удалось разработать новые, более производительные катализаторы серии КФ-КБФ для производства каучука. Они были приняты на ура как на заводах, так и в министерстве. Их внедрение действительно позволило повысить производительность заводов более чем в два раза по сравнению с первоначальным проектом, к тому же почти без дополнительных капитальных затрат.

Внедрение любого нововведения в производственных условиях не проходит гладко. Однако и руководство заводов, и министерства, несмотря на различные трудности, сопутствующие промышленному освоению новых катализаторов, помогали нам решать возникающие проблемы.

А если бы мы с Олегом Ефимовичем предложили наши катализаторы на десять – пятнадцать лет позже, в середине 1980-х годов, после пуска еще двух заводов по производству полиизопрена, когда уже не было дефицита каучука? Я не уверен, что мы внедрили бы наши разработки так же быстро, как в начале семидесятых. Наверное, нам удалось бы убедить заводы в целесообразности применения новых катализаторов: они улучшали экономические показатели процесса. Но главный козырь – увеличение производительности заводов – уже не был бы столь актуален.

С катализаторами для получения каучука нам повезло, мы успели сделать их вовремя, а вот с другим нашим процессом – переработкой отходов (фенольная смола) производства фенола и ацетона – опоздали. Разработка началась в середине 1980-х, когда на заводах остро стояла проблема утилизации этого крайне вредного продукта, а технология была готова к внедрению в 1990-м, когда заводы из-за новой экономической ситуации уменьшили производство фенола. Следовательно, уменьшился и выпуск смолы. Финансовые возможности страны в то время тоже были гораздо скромнее. Сыграл свою роль и ряд субъективных факторов. В итоге внедрить процесс, пусть он и был хорош, не удалось, а готовый регламент на технологию разложения фенольной смолы лежит у меня на полке в лаборатории и тоскует. Просто надо все делать вовремя, то есть «вчера», как сказал Баталин.

Мне кажется, скорость течения времени за последние пятьдесят лет увеличилась. Если в 1970 году Баталин мудро сказал мне, что работу нужно начинать «вчера», то сегодня правильный ответ: «Позавчера». Я благодарен моему учителю за то, что он первым объяснил мне громадную ценность времени.

Первое, чему меня научил Баталин, когда я пришел на работу, – необходимости читать литературу, чтобы понимать, что уже сделано по интересующей тебя тематике предшественниками, дабы не изобретать велосипед. В те годы очень немногие научные работники систематически штудировали профессиональную литературу. Тому имелось несколько причин.

Во-первых, очень мало кто удовлетворительно знал основные языки международного научного общения: английский и немецкий. Во-вторых, трудно было получить необходимую литературу. Даже в прекрасной по тем временам библиотеке нашего института многие журналы не выписывали. Приходилось ездить в Публичную библиотеку или в Библиотеку Академии наук, на что уходил целый день. Был еще один способ – заказ научного журнала или книги по межбиблиотечному абонементу: делаешь заявку в библиотеке института и через месяц, а то и два получаешь интересующие тебя материалы.

К величайшему сожалению, даже в таком сильнейшем вузе, каким был тогда Ленинградский университет, не учили работать с источниками. Каждый постигал эту науку самостоятельно, что непросто.

В первый же день работы Баталин поставил передо мной задачу:

– Ты должен собрать всю литературу о фосфатах кальция. Даю тебе на это месяц-другой. Потом встретимся и поговорим. Запишись в Библиотеку Академии наук или Публичку, а лучше туда и сюда.

На вопрос, нужно ли с утра приезжать в институт и где-нибудь удостоверять факт выхода на работу, я получил ответ, который мне очень понравился:

– Если совсем делать с утра нечего, то приезжай.

Я был в восторге. Шеф, совершенно не зная меня, полностью мне доверял. Лишь потом, много позднее, я понял, что дело было не в доверии, хотя, конечно, и в нем. Просто Баталин был уверен, что, ознакомившись с результатами моих трудов за эти два месяца, поймет, работал я или валял дурака. В то время считалось, что такой подход к управлению сотрудниками присущ в основном выпускникам университета. Там действительно существовал порядок: приходи когда хочешь, уходи когда хочешь, только сделай работу. Тогда мне такой режим очень нравился, но позднее, уже став руководителем, я понял, что свободный распорядок рабочего дня может привести к дезорганизации коллектива и самого трудового процесса. Один из наших лабораторных механиков, выпрашивая по утрам пятьдесят граммов спирта на опохмелку, приговаривал:

– Соблазн велик, а человек слаб.

В научно-исследовательском коллективе позволять работать по свободному расписанию можно единицам, обладающим обостренным чувством личной ответственности за результат и, конечно, добросовестностью, свойственной, как известно, далеко не всем.

Меня такой подход устраивал, и, не хвалясь, скажу, что в те два месяца не было дня, когда я около девяти утра не пришел бы в библиотеку. А уходил, как правило, гораздо позднее положенных пяти часов вечера – по двум, нет, – скорее, по трем причинам.

Первая – чувство долга. Вторая – с первого дня работы я привязался к Баталину, как к родному. Он напоминал мне отца, который ушел из жизни за восемь лет до того, как я окончил университет. Рядом с шефом я чувствовал себя защищенным, будто с отцом, – они оба были большими и надежными. Поэтому обмануть ожидания Баталина для меня было так же неприемлемо, как подвести родного отца. Третья причина – с каждым днем работы мне становилась все интереснее изучаемая тема.

Когда почти через два месяца, после командировок и отпусков, появился Баталин, я шел к нему на встречу, волнуясь не меньше, чем перед вступительным экзаменом в университет. У меня перед глазами маячил образ Феликса, одного из героев фильма «Ещё раз про любовь», и звучали его слова: «Школа с золотой медалью, университет с отличием, аспирантура, а дальше ни-че-го».

Минут через тридцать после того, как Баталин стал внимательно читать собранные мной материалы, он вдруг остановился, с удовольствием глубоко затянулся сигаретой и с выражением произнес:

– Как долго я вас ждал, Аркадий Самуилович!

Для меня это были не просто слова, а лучшая в мире музыка. Образ Феликса мгновенно исчез, и мы начали обсуждать материалы вдвоем, осмысливая то, что я накопал. После этого я стал работать еще интенсивнее: днем ставил эксперимент, а после пяти вечера и по выходным пропадал в библиотеках. Раз в неделю я приходил к шефу, и мы обсуждали прочитанное и сделанное. Я не ждал от него никаких материальных поощрений, да и не было в семидесятых у заведующего лабораторией возможности экономически стимулировать молодого специалиста. Искренне скажу крамольную вещь: оно мне было и не нужно. Высшей наградой я считал слова шефа: «Да. Тут ты прав» или, например: «Дело говоришь». Это свидетельствовало о том, что шестнадцать лет в школе и университете я потратил не зря и моим учителям не должно быть стыдно за меня. Я чувствовал, что, благодаря собственному изнурительному труду и помощи Баталина, постепенно становлюсь научным работником.

Менее чем через год наша напряженная работа с утра до вечера и почти без выходных дала эффект: у нас родился первый катализатор, который мы назвали КФ-70. Я говорю о нем, как о ребенке, потому что мы с шефом вложили душу в появление на свет нашего изобретения не меньше, чем родители в свое дитя. Прошло сорок восемь лет с того дня, когда я получил первый образец нового катализатора, но я до сих пор помню его в деталях.

Не буду утомлять читателя техническими подробностями и очень коротко расскажу о рождении нашего первенца. Представьте себе большой сосуд с мешалкой. В нем перемешивается раствор фосфата кальция; pН[7], или, иными словами, концентрация водородных ионов в растворе, как сейчас помню, 9,5[8], то есть раствор щелочной. На основании прочитанной литературы мы с шефом предположили, что, если раствор подкислить, то выделенный из него осадок – наш катализатор – будет превосходить по показателям существующий контакт. До какого значения pН его нужно подкислять, мы не знали. И вот я добавляю в пятилитровую емкость раствор фосфорной кислоты: сорок кубиков – вроде мало, добавил еще двадцать – тоже кажется маловато.

Ну, думаю, добавлю еще двенадцать кубиков, всего получится семьдесят два. Добавил. Значение pН – 6,0. Вроде бы ничего. И тут рука будто сама открыла кран бюретки и добавила еще восемь кубиков: pН стал равен 5,56. А дальше меня словно ударили по руке, и я остановился. Как оказалось, мы получили прекрасный катализатор. Уже потом, исследовав эту систему вдоль и поперек, я узнал, что, если бы я остановился на pН = 6,0, по показателям катализатор был бы близок к существующему. А если бы сделал pН меньше 5,5, получил бы просто никому не нужный порошок.

Что двигало моей рукой, когда я манипулировал с pН? Не знаю. Мне кажется, что нас с Баталиным просто наградили за огромный труд и душевные силы, вложенные в эту работу. В общем, ничего нового: кто рано встает – а я бы еще добавил, и поздно ложится, – тому Бог подает.

Хочу вернуться к вопросу о пользе чтения профессиональной литературы. До 1968 года лабораторией, разрабатывающей процесс получения изопрена – сырья для производства изопренового каучука, – руководил один из ее создателей, профессор Немцов. В шестьдесят восьмом лабораторию разделили на три части: две лаборатории и группу поисковых исследований, так называемую ГПИ. Одну лабораторию, курировавшую первую стадию процесса, возглавил ученик Марка Семёновича и к моменту моего прихода в институт его злейший враг – Сергей Кириллович Огородников. Другой, которая занималась второй стадией процесса, руководил мой шеф Баталин, а группа поисковых исследований подчинялась непосредственно Марку Семёновичу. О работе этой группы я расскажу ниже.

В состав нашей лаборатории входила группа ученицы Немцова – его верная сподвижница Римма Владимировна Качалова. Она занималась созданием катализаторов для получения изопрена. На разработку этого же направления Баталин взял и меня. Мы были конкурентами. Не вдаваясь в технические подробности, скажу, что Немцов и Римма Владимировна исповедовали идею, что катализатор для получения изопренового каучука, состоящий из фосфатов кальция, должен содержать незначительное количество кислых фосфатов. Мы же с Баталиным, наоборот, считали, что катализатор должен быть намного более активным, чем существующий, и предлагали увеличить его активность за счет повышения содержания в нем кислых фосфатов. Немцов и Качалова с яростью критиковали нашу позицию.

С Немцовым я познакомился в мой первый рабочий день в кабинете Баталина. Шеф представлял меня руководителям групп, как вдруг в кабинет вошел человек, удивительно похожий на очень популярного в то время артиста Ростислава Плятта. Услышав, с каким уважением сотрудники приветствуют вошедшего, я понял, что гость занимает какое-то высокое положение в служебной иерархии института. Поймав мой вопрошающий взгляд, сидевший рядом со мной сотрудник шепнул:

– Это лауреат Ленинской премии профессор Немцов.

Это был первый лауреат Ленинской премии, которого я увидел воочию. И тут совершенно неожиданно (во всяком случае, для меня), вместо какого-нибудь дежурного приветственного обращения к такому важному гостю, Баталин сказал:

– Вот, Марк Семёнович, наш новый сотрудник Аркадий Самуилович, и мы вместе с ним сделаем катализатор, который будет намного лучше вашего.

Мне стало немножко не по себе: в университете я не привык, чтобы так обращались к профессорам. Но Немцов за словом в карман не полез, и я до сих пор помню его ответ:

– Олег Ефимович, катализатор на основе кислых фосфатов кальция работать не будет. Максимум, что вы получите, – диссертацию для этого мальчика, – кивнул он в мою сторону. – Больше ничего. Поверьте мне.

Мне опять стало не по себе. Конечно, я очень хотел защитить кандидатскую диссертацию. Кроме почета, был и материальный стимул сделать это – зарплата увеличилась бы более чем на треть. Но уж больно презрительными были голос и взгляд маститого профессора, поэтому мысли о защите диссертации быстро отошли на задний план.

Кстати, о стиле разговора Немцова и Баталина: оба были невоздержанны на язык и могли в разговоре хамить друг другу без всяких ограничений. Потом я к этому привык.

Забегая вперед, хочу сказать, что правы оказались мы с Баталиным, создавшие кислый фосфатный катализатор, а Немцов ошибался. Почему? Он был, несомненно, одареннейшим человеком, имя которого должно быть вписано аршинными буквами в историю химии XX столетия. Ведь Марк Семёнович входил в число создателей двух сложнейших нефтехимических процессов – получения изопренового каучука, а также фенола и ацетона. Однажды я забавы ради прикинул, на какую сумму выпущено продукции по технологиям, разработанным Марком Семёновичем, за все время их эксплуатации. Можете себе представить, дорогой читатель, – больше чем на пятьсот миллиардов долларов!

Я не сомневаюсь, что, если бы Марк Семёнович или Римма Владимировна прочитали ту же литературу о фосфатах кальция, что и я, они по-другому отнеслись бы к предложенному нами с Баталиным способу использования кислых фосфатных катализаторов. Но история не терпит сослагательного наклонения, а выражение «Наверное, мог, но не сделал» не служит оправданием.

Я хочу еще раз подчеркнуть, что эта недоработка Немцова и Качаловой отчасти была вызвана отношением к чтению литературы, царившему в научных кругах Советского Союза того времени. Помню, месяца через четыре после поступления на работу я делал лабораторный семинар по кальций-фосфатным катализаторам. В ходе обсуждения моего доклада одна очень умная женщина сказала:

– Но ведь все, что изложил докладчик, основано только на литературных данных. Сделанного собственными руками у него ничего нет. А чего стоят литературные данные? Да ничего!

Я ни в коем случае не осуждаю отношения Риммы Владимировны Качаловой и второй сотрудницы к ознакомлению с научной литературой. Они обе родились в 1912 году, то есть начали работать во второй половине тридцатых, когда чтение иностранной литературы могло привести к печальным последствиям. Ну а потом наступила война, во время которой они занимались приготовлением серной кислоты для аккумуляторных батарей. То есть нужно было в большой чан вылить несколько бутылок серной кислоты (это тридцать пять килограммов), добавить дистиллированной воды и размешать полученный раствор деревянной палкой. А затем – расфасовать полученную кислоту в имевшуюся тару. Естественно, что все испарения доставались бедным женщинам. Конечно, тут было не до литературы. После войны все зарубежное начало подвергаться анафеме – даже французскую булку стали называть городской. Поэтому лучше было литературу не читать.

Сегодня ситуация в корне изменилась, так как практически на каждом рабочем столе стоит компьютер с доступом в Интернет – вот тебе и Библиотека Академии наук, и Публичка прямо перед глазами!

Тем не менее, мои дорогие коллеги-ученые, особенно молодые специалисты, прежде чем начать что-то делать самостоятельно, читайте литературу! Ведь расходы на проведение экспериментов выросли, наверное, в тысячу раз по сравнению с тем временем, когда начинал работать я. Поэтому, чтобы не потратить деньги зря и не наделать лишнего, прежде всего, читайте. Ведь только дураки учатся на своих ошибках, умные – на чужих, а мудрые вообще их избегают.

В школьные и студенческие годы под влиянием фильмов о научных работниках я считал: «Придумал, попробовал, получилось» – и все лавры на стол. Но оказалось, что после экспериментального подтверждения пришедшей в голову идеи работа лишь начинается.

Опыта перехода от успешного лабораторного эксперимента к промышленному внедрению ни у меня, ни у Баталина не было. Я несколько раз повторил первоначальный удачный эксперимент: все в порядке, результаты воспроизводятся. На душе стало спокойнее. И мы решили, что можно предлагать полученные результаты заводу для промышленного внедрения.

Баталин поехал на Куйбышевский завод синтетического каучука (КЗСК). Нашу идею создать катализатор, который позволит увеличить выработку каучука, приняли на ура. Вернувшись, Баталин сказал:

– Готовься ехать в Тольятти. Начальники цеха и центральной заводской лаборатории (ЦЗЛ) хотят обсудить с тобой возможности получения катализатора в заводских условиях. Пиши пропись приготовления – и вперед!

Какой прекрасной музыкой звучали эти слова в ушах двадцатичетырехлетнего пацана, донашивающего университетские штаны! Начальник цеха и начальник ЦЗЛ ждали меня! Гордости моей не было предела!

Началась интенсивная работа по подготовке к внедрению катализатора. Надо было составить пропись его приготовления, а затем выпустить регламент[9], описывающий технологию процесса. Трудность заключалась в том, что и Баталин, и я были выпускниками университета, где инженерные предметы не преподавали. Для нас обоих эти вещи оказались в новинку. Но ничего: глаза боятся, руки делают. И работа пошла, причем достаточно быстро. По институтским меркам того времени на выпуск прописи и регламента отводилось два года. Мы разработали оба документа меньше чем за год. Я считаю, что одной из главных причин эффективной работы моей группы были прекрасные отношения с Баталиным – как личные, так и производственные. Обычно почти каждый вечер после работы я ездил в библиотеку, и, если находил какую-нибудь статью или патент по интересующей нас тематике, для меня это было счастьем. Ведь на следующий день я мог поехать к шефу, чтобы обсудить то, что удалось накопать, и подумать, как приспособить новые знания к нашей работе.

В ходе создания нормативной технической документации для внедрения нашего катализатора мне стали приходить в голову мысли о том, насколько лабораторный процесс может быть воспроизведен в промышленных условиях. Сложнейшая наука, скажу я вам, и ее нигде не преподают. Я начал задумываться: а можно ли в производственных условиях за три-четыре часа, как это происходит в лаборатории, синтезировать катализатор? Хотя все опыты удавались, какое-то чувство на уровне подсознания заставило меня увеличить продолжительность эксперимента в полтора раза. И вдруг оказалось, что при увеличении времени получения катализатора он представляет собой не прочные «червяки»[10], а пыль. Все. Конец. Процесса нет.

Согласно институтским, министерским и райкомовским планам и соцобязательствам, внедрение нашего детища было намечено на ноябрь-декабрь 1972 года. Но теперь выяснилось, что никакого внедрения быть не может. Впереди бесчестье и позор, а их виновник – я.

И я отменил группе и, естественно, себе даже намеки на выходные. Каждые сутки мы работали с девяти утра и до девяти вечера – и ни-че-го. Удача покинула нас. Я снова стал часто вспоминать Феликса из знакового кинофильма и его слова («Школа с золотой медалью, университет с отличием, аспирантура, а дальше ни-че-го»). И конечно, в ушах регулярно звучали слова Немцова в первый день моей работы («Максимум, что вы получите, – диссертацию для этого мальчика»).

Самое худшее, я не мог понять, почему катализатор теряет прочность, и отсутствовал даже намек на то, как нормализовать процесс. И тут подошло время давно запланированных двух недель моего отпуска еще за прошлый год. Я, естественно, хотел от него отказаться. И от путевки в дом отдыха – тоже. Но шеф, видя мой измученный вид, сказал:

– Поезжай, тебе надо дней на десять забыть о существовании фосфатов кальция. Нет их в природе. Лучше не вылезай с танцплощадки и думай о девицах, а по утрам плавай в свое удовольствие в Оредеже. Приедешь и все сделаешь.

На мои попытки возразить шеф жестко, но вполне определенно, с использованием ненормативной лексики, которой он, бывший детдомовец, был большой любитель, послал меня сначала по известному в России адресу, а затем в поселок Сиверское под Ленинградом.

В сложившихся обстоятельствах шеф поступил не только по-человечески, но и рационально: я выглядел как загнанная лошадь, а уставший человек вряд ли способен придумать что-то дельное. К величайшему сожалению, в дальнейшем, с повышением научного статуса, человеческое отношение к сотрудникам у моего шефа стало проявляться все реже.

Помню, как в начале 1980 года, перед пуском процесса переработки отходов на КЗСК, Баталин пытался отозвать меня из отпуска, хотя конкретная дата еще была неизвестна. Я не в обиде на шефа, как не был и тогда, – он сильно нервничал перед ответственным внедрением. Однако необходимости прерывать мой отпуск не было никакой. Просто в семьдесят втором он думал как о моем состоянии, так и о производственной необходимости, а в восьмидесятом его мысли были заняты только работой.

Я часто размышляю о том, почему человек, взойдя по карьерной лестнице, в девяноста пяти процентах случаев забывает, что его подчиненные так же дороги своим родителям, как дети начальника – своему отцу; что сотрудники состоят из тех же костей, тканей и нервов, что и руководитель. У меня нет вразумительного ответа на этот вопрос. Поэтому я призываю руководителей видеть в своих подчиненных не только сотрудников, но и людей, которым иногда требуется и помощь, и поддержка. При этом не надо рассчитывать на какую-то особенную благодарность за это.

Прошло два-три дня. Лежа на пляже у речки Оредеж с моим университетским другом, тоже сотрудником ВНИИНефтехима, в компании двух очаровательных ундин, я лениво думал: почему питейно-закусочные забегаловки поблизости от домов отдыха и санаториев почти всегда называются «Ветерок», «Уголек», «Солнышко»?

Девушки приглашали нас к себе на ужин, и мы оживленно обсуждали, хватит ли имеющихся трех бутылок портвейна для намеченного вечера сиверского танго или надо сбегать на вокзал и подкупить горючего. Как вдруг…

Помните старый двухсерийный фильм «Два капитана» по роману Вениамина Каверина? Главный герой, Саня Григорьев, загорает на берегу реки, и к нему подъезжает мотоциклист с известием о начале войны. И на воде якобы появляются горящие цифры «1941». В моем случае на воде появилась химическая реакция, которую я недавно увидел в одной статье. Глядя на эту реакцию, можно было мгновенно сообразить, почему появляется непрочный катализатор, а главное – стало абсолютно ясно, как сделать катализатор прочным. Это было так просто, даже элементарно, что я захохотал. Весь послеобеденный пляж с недоумением уставился на громко смеющегося мужика, но мне было на это плевать.

Я понял: надо срочно ехать в Ленинград, чтобы проверить идею на практике. Впрочем, в успехе я не сомневался.

– Ребята, – обратился я к другу и девушкам, – извините меня, но мне срочно нужно в Ленинград. – И добавил: – По работе.

– Ты что, озверел?! – хором спросили все трое.

Но я их уже не слышал, хотя прекрасно понимал, что испортил им запланированный вечер танго под прекрасный портвейн по три рубля двадцать копеек. Однако мне было все равно. Тогда я опьянел без алкоголя – от предчувствия успеха, которое вызывает в каждой клеточке тела дрожь, гораздо более сильную, чем самое лучшее вино. Под громкие обвинения в эгоизме я двинулся к станции.

Если говорить откровенно, мне, конечно, не очень хотелось ехать – уж больно многообещающими были взгляды ундин. Но я был приверженцем сформулированного мной правила Полякова. Вот что это было за правило. На окончание университета кто-то из друзей подарил мне прекрасную книгу братьев Вайнеров «Визит к Минотавру», где рассказывалось о похищении бесценной скрипки Страдивари у известного советского скрипача Полякова. По всей вероятности, прототипом Полякова стал легендарный Давид Ойстрах. У Полякова был товарищ, вместе с которым они учились скрипичному мастерству и рука об руку шли наверх к вершинам славы, – Иконников. Как-то раз они выступали на престижном международном конкурсе. Друзья исполнили сложные произведения так хорошо, что жюри не смогло определить победителя и присудило им совместно первое и второе место. После окончания конкурса, как это водится, был роскошный банкет, который Поляков спешно покинул. Когда Иконников в полтретьего ночи возвращался к себе в номер, он услышал звуки музыки. Они доносились из номера Полякова. Услышав музыку, Иконников понял, что его друг и соперник раз за разом играет ту небольшую часть концерта, которая ему не удалась. Поляков прекрасно понимал, что шероховатость в его исполнении мог услышать только Иконников благодаря своему огромному таланту. Для зала и жюри, для всех, кроме двоих скрипачей, это было безукоризненно исполненное произведение. И Иконникову стало страшно. Он понял, что никогда не превзойдет своего друга, что ему никогда не хватит сил отказаться от присутствия в местах, где воздают заслуженную хвалу, и глубокой ночью раз за разом играть неудавшийся фрагмент концерта. В ту ночь Иконников увидел свое будущее, которое оказалось для него очень трагичным.

В детстве я прочел высказывание великого русского летчика В. П. Чкалова: «Если быть, то быть первым». Этот девиз мне очень понравился, и сейчас это девиз компании НПО «Еврохим», которую я создал почти тридцать лет назад. Тогда, в молодости, я назвал это правилом Полякова, которое доныне искренне исповедую.

Я почти бежал к вокзалу, чтобы успеть на ближайшую электричку…

Когда на следующий день мое предположение с блеском подтвердилось, я понял, что, если задуманное свершается, это и есть высшая мера удовольствия, которое ученый может испытать в жизни. Все остальное: награды, успех, деньги, признание, любовь женщин – потом. Перечисленное хотя и очень приятно, но вторично. Первично же осознание того, что именно ты придумал и оказался прав, вырвав у природы еще одну тайну. Это самый ценный профессиональный бонус за сделанную работу, который можно получить.

Всем молодым исследователям я искренне желаю испытать то незабываемое сочетание радости и торжества, которое почувствовал тогда я. Еще тогда я понял, что заниматься наукой – значит быть в определенной степени наркоманом. Уверен: когда идеи и предложения ученого превращаются в реальность, он получает более сильные ощущения, чем наркоман, принявший дозу.

В 1990-х я видел ученых, которые были вынуждены бросить науку и стали успешными бизнесменами. Однако в их глазах читалась такая безысходная тоска, когда я рассказывал, что продолжаю заниматься наукой и по-прежнему являюсь заведующим востребованной лабораторией. Они все как один жалели, что в свое время ради куска хлеба оставили любимое дело. Так что если микроб научной деятельности попадет в вас, то уже никогда не покинет.

Не помню, где я читал про одного офицера КГБ высокого звания в отставке, который сказал, что бывших чекистов не бывает. С моей точки зрения, и бывших научных работников тоже не бывает. Конечно, речь идет о настоящих ученых, а не о примкнувших, которых, к сожалению, немало. В нашем институте до перестройки работали полторы тысячи человек, и, думаю, если бы процентов тридцать перестали ходить на работу, кроме уменьшения фонда заработной платы, ничего бы не произошло. Ведь каждый из оставшихся семидесяти процентов коллектива работал, по крайней мере, за двоих.

Внедрение нового катализатора на КЗСК мы начали в январе 1973 года. Дело шло непросто и тянулось достаточно долго. Основная причина заключалась в отсутствии и у Баталина, и у меня опыта переноса технологии из лаборатории в производственные условия. Мы пытались точно воспроизвести лабораторные регламентные параметры, но промышленный катализатор получался худшего качества. Начались мои первые разногласия с шефом. Мы прекрасно понимали, что заводские условия отличаются от лабораторных, но это значило, что нужно заниматься не наработкой катализатора, а подбором режимов его получения. Без разрешения руководства это было невозможно сделать, а начальство в основном интересовалось сроком изготовления опытной партии. В таких условиях идти к главному инженеру завода Израилю Марковичу Белгородскому, очень уважаемому человеку, и просить о возможности поэкспериментировать в производственных условиях, потому что именно так прозвучала бы просьба, для Баталина с его непростым характером было неприемлемо. Я же настаивал, что нужно идти и говорить все как есть. В противном случае в реактор будет загружен катализатор не с лучшими показателями по качеству. Кто из нас был тогда прав, сказать трудно. Теперь для меня, прошедшего огромную школу внедрений различных процессов в производственных условиях, ясно одно – договариваться всегда и обо всем следует на берегу, а не стоя по колено в воде. Если бы мы, а вернее, Баталин (я в тот момент занимал не тот пост, чтобы разговаривать с главным инженером завода на такие темы) поставил заводское начальство в известность о необходимости десяти дней или даже двух недель для уточнения параметров технологического режима, Белгородский, несомненно, согласился бы на это условие. Он был разумным человеком и прекрасно понимал разницу в получении катализатора в пятилитровой колбе в лаборатории и в двадцатикубовой емкости на заводе. Но тогда у нас с Баталиным такого опыта не имелось, на режим мы вышли только при получении тридцать девятой партии катализатора. Помог нам Его Величество Случай: сломался насос, и мы не смогли в рекомендованное время отфильтровать раствор катализатора. Продолжительность выдержки суспензии возросла, и… получился катализатор с теми же показателями, что и в лаборатории. Повезло, скажете вы. Конечно повезло! Но успех был основан на великолепном знании химизма процесса.

На основании полученного опыта я могу сказать, что внедрение научной разработки возможно только при стечении трех обстоятельств:

– прекрасное знание процесса «внедряльщиком»;

– удачливость создателей процесса (то, что в студенческие годы мы называли «прухой»);

– огромная трудоспособность разработчика процесса, творящего по принципу «все ради достижения цели».

При разработке и внедрении нашего детища эти «три звезды» сошлись, и в 1974 году цех получения изопрена на КЗСК перевели на эксплуатацию нового катализатора. Был получен большой экономический, а также экологический эффект, хотя понятие «экология» тогда лишь входило в обиход.

Я хочу рассказать три истории, произошедшие во время внедрения катализатора КФ-70. Это может оказаться полезным для разработчиков новых технологий.

Если приготовление первых двух партий катализатора проходило под нашим неусыпным контролем, то третью завод выпускал уже самостоятельно. Сначала все шло хорошо, но вдруг в институт пришла тревожная телеграмма (электронной почты тогда даже в сказках не существовало): «Качество получаемого по вашей прописи катализатора не отвечает техническим условиям. Срочно просим командировать вашего представителя на завод для исправления создавшейся ситуации». И полетел представитель института, то есть я, на завод в тот же вечер.

Я целый день просидел в лаборатории. Катализатор действительно был плохим. На следующее утро я облазил четырехэтажную установку для получения катализатора раз двадцать; просмотрел все журналы операторов, где регистрировались режимные параметры процесса синтеза, – ничего. При этом наши рекомендации безукоризненно выполнялись.

В полном изнеможении я добрался до девушек-операторов:

– Девчонки, напоите чаем и дайте хоть кусочек хлеба, а то с утра маковой росинки во рту не было.

С умилением глядя на появляющуюся на столе скатерть-самобранку, да не простую, а даже с домашними пирогами, я вытянул не гудящие, а звенящие от усталости ноги, которые вдруг наткнулись на лежавший под столом мешок, заполненный белым порошком.

– Девчонки, что вы за склад под столом устроили? – скорее промычал, чем спросил, я, так как рот был набит вкусным пирогом.

– Осадок у нас получился в емкости, когда мы растворяли диаммонийфосфат, – ответила мне старшая аппаратчица Нина.

Чуть не подавившись произведением кулинарного искусства, я быстро заговорил:

– Подождите-подождите! Диаммонийфосфат при такой температуре практически неограниченно растворим в воде. Кроме того, в регламент я заложил возможность использования только пищевого диаммонийфосфата. Уж он-то всяко при растворении в воде не дает осадка.

– А у нас вот образовался осадок, – настаивала на своем Нина.

Усталость, голод и желание выпить стакан крепкого чая прошли мгновенно. Через полчаса с мешком неизвестного осадка я находился в центральной заводской лаборатории. Еще через час у меня на руках был результат анализа. Как выяснилось, осадок содержал небольшое количество примеси, которая могла «отравить» катализатор. Параллельно в отделе снабжения завода мне удалось выяснить, что для приготовляемой партии катализатора закупили диаммонийфосфат не у Куйбышевского химзавода, как обычно, а у другого поставщика. Дальнейшее было делом техники.

На следующий день я поставил в заводской лаборатории опыт по получению нового катализатора с добавлением, кажется, 0,1 % найденного мной осадка. Испытания этого катализатора показали непригодность контакта для нормальной эксплуатации, и стало ясно, что даже мизерные количества примеси отравляют фосфат кальция, используемый для получения изопрена. Через два дня главный инженер завода добыл на Куйбышевском химзаводе новую партию диаммонийфосфата, и мы снова начали получать катализатор с нормальными показателями эксплуатации. Руководство завода искренне поблагодарило меня за хорошо сделанную работу. Чувствуя себя героем, я полетел домой.

Хочу обратить ваше внимание, мои молодые друзья, что вся нормативно-техническая документация – и на «хороший» диаммонийфосфат, и на «плохой» – была одинаковой. Из этой истории я извлек важный урок: в исследовательской работе нужно всегда использовать сырье, в качестве которого ты уверен.

Этот принцип – нет, скорее, закон – проведения исследований помог мне лет двадцать назад получить контракт по улучшению качества ацетона с «General Electric Plastic», одним из основных производителей фенола и ацетона в мире. Так как нашим американским коллегам было лень посылать образцы своего сырья для исследований в Россию, они предложили купить его на одном из отечественных заводов. Следуя утвержденному у меня в лаборатории «закону» о проведении исследований, я заявил партнерам, что ацетон ацетону рознь. В ответ получил рекомендацию изучить основополагающие законы химии – что-то вроде закона постоянства состава Ж. Л. Пруста: «Каждое вещество имеет постоянный состав независимо от способа его получения». Однако я настоял на своем, и партнеры прислали требуемый образец. Результаты анализа их и нашего образцов шокировали заказчиков: они оказались абсолютно разными по составу примесей, и контракт (я считаю, справедливо) получила моя лаборатория.

Другая поучительная история случилась в конце февраля 1973 года, когда мы наработали первую промышленную партию нового катализатора и в ночь с субботы на воскресенье начали его заводские испытания. У меня было много пусков в моей рабочей жизни, и, как правило, они происходили в ночь с субботы на воскресенье в жуткие морозы.

Так вышло, что мою работу по получению катализатора забрал себе для диссертации один большой институтский начальник. Я не знаю, жив ли этот человек, поэтому буду называть его Боссом.

Подобное несправедливо, но, к сожалению, происходило в науке тогда и происходит сейчас. Протестовать было абсолютно бессмысленно. С таким же успехом можно иметь претензии к солнцу по поводу того, что оно восходит по утрам. Теплоты в мои отношения с Боссом данный факт, конечно, не прибавил.

Босс приехал на пуск катализатора – требовалось продемонстрировать свою причастность к этой работе. Он собирался участвовать в пробегах первые два-три дня, и, конечно, ему были необходимы хорошие результаты испытания катализатора, которые он мог бы предъявить в дирекции, доказывая, что эффективно руководил внедрением процесса, а не только поглощал горячительные напитки в особо крупных количествах. По его рекомендациям стали ужесточать режим работы катализатора. Естественно, это дало увеличение выхода изопрена, но могло привести и к необратимой дезактивации контакта через несколько десятков часов. В присутствии аппаратчиков я начал жестко спорить с ним, настаивая на необходимости снизить температуру эксплуатации. В ответ был послан по известному в России адресу, причем с угрозой разобраться со мной по приезде в Ленинград.

Чтобы не смотреть на все это, Баталин ушел курить в кабинет к начальнику цеха. Я пошел к нему за поддержкой, прекрасно понимая, что с Боссом моему шефу не справиться. Тот действительно был тогда большим начальником в институте, поэтому бороться с ним Баталину было бесполезно. Но уж больно душа болела за наше детище. Правда, у меня теплилась надежда, что Баталин позвонит главному инженеру завода. Для него Босс был не указ.

Даже при своем тогда еще небольшом опыте работы на заводе я прекрасно понимал, что производственники не любят втягиваться в конфликты между учеными и делают это лишь в самом крайнем случае. Мой поход к Баталину был следствием молодости и горячности, которые с годами прошли. Увидев мое расстроенное лицо и выслушав сбивчивый рассказ, Олег Ефимович нашел единственно правильный и убедительный ответ. Он сказал:

– Послушай, Аркаша, неужели ты сделал такой плохой катализатор, что он не выдержит одного «чудака» в течение пары дней?

И все встало на свои места. Действительно, на следующий день Босс уехал, мы скорректировали режим, и все пошло как по маслу.

Для себя я сделал очень важный вывод, который использую уже почти пятьдесят лет: любая технологическая разработка, предлагаемая для внедрения в производство, должна выдерживать значительные отклонения от рекомендованного режима, которые с большой долей вероятности могут иметь место в заводских условиях.

Наконец, история возвращает меня в лето 1973 года, когда завод с нашей помощью наработал вторую партию катализатора и мы, сотрудники института и завода, должны были со дня на день начать его испытания.

Перед началом испытания второй партии вдруг выяснилось, что один из руководителей министерства – назову его Начальником – предложил обработать катализатор раствором поташа, чтобы уменьшить избыточную кислотность. С нашей точки зрения, идея была провальной. Но административный ресурс действовал тогда даже более эффективно, чем сейчас. Руководство завода выполнило указание Начальника, не оповестив нас. В институт пришло сообщение по телетайпу (было такое средство связи в те годы) с вызовом Баталина и меня на завод для нормализации работы катализатора, потому что он почему-то плохо работал.

Мы с Баталиным были в бешенстве. Что называется, без меня меня женили и при этом обвиняют в плохом выборе. Но выхода не было: пришлось ехать, и уже вечером мы тряслись в поезде «Ленинград – Куйбышев», чтобы через день добраться до Тольятти. Достать летом два билета на самолет из Ленинграда в день отъезда было практически – и даже теоретически – невозможно.

Баталин сидел и, судя по выражению его лица, думал о чем-то неприятном. Вдруг, словно выплевывая что-то гадкое изо рта, он сказал:

– Да, если не удастся улучшить работу катализатора, придется свою задницу подставлять.

Мою голову спасло лишь то, что нам достались билеты в спальный вагон и надо мной не было второй полки. В порыве возмущения от его слов я подпрыгнул, наверное, на полметра вверх:

– Олег Ефимович, ну мы-то тут при чем?! Захотелось Начальнику побыть изобретателем, ничего не понимая в сути вопроса, – флаг ему в руки и барабан на шею. – Это выражение было модным в то время. – Пусть сам теперь отвечает за свои вредоносные предложения. Может, и партбилетом, – мечтательно закончил я.

Вместо того чтобы обматерить задиристого парнишку, Баталин затянулся сигаретой и с сожалением произнес:

– Эх, Аркаша, Аркаша… Начальник по должности не будет ни за что отвечать. Что ты ему предъявишь? Он не отдавал распоряжений – просто высказал предположение, что если наш катализатор обработать поташем, то его показатели улучшатся. Никаких приказов, тем более письменных, о модифицировании катализатора не было. Ведь, если я выскажу предположение, что неплохо было бы ограбить сберкассу, а ты после этого ее грабанешь, отвечать будешь ты, а не я. Конкретно приказ о выполнении отдавал Белгородский. Но, если ты хочешь обвинять в неправильных решениях главного инженера любого завода – неважно, какого, – давай не будем зря тратить свое время и государственные деньги, а сойдем на первой же станции и вернемся в Ленинград. Ты должен понять, что, если мы говорим о виноватых, в этой истории может быть один виновник. Хотя нет – три. Первый – наш катализатор, второй – я, третий – ты. Такой вариант устраивает? Думаю, нет. Перестань мечтать о наказании больших начальников и думай, как улучшить работу нашего детища даже в этих тяжелых условиях. Нам еще часов двадцать трястись. Пока время терпит, как сказал Штирлиц Мюллеру.

Через два дня после приезда на завод мы с Баталиным решили, как выйти из сложившейся ситуации. После реализации нашего предложения удалось резко улучшить показатели работы контакта, и все обвинения в наш адрес были сняты. Более того, используя одну из поговорок Баталина – «Из каждого свинства можно вырезать кусочек ветчины», – мы стали всюду рекламировать катализатор. Мол, несмотря на совершенные над катализатором «издевательства», он сохранил все свои преимущества, по сравнению со старым, то есть является «дуракоупорным», что крайне важно в производственных условиях. Обласканные на прощание заводским начальством, мы вернулись в Ленинград, чувствуя себя победителями.

Этот случай преподал мне один из важнейших уроков в моей жизни: никогда не играть на понижение. Только на бирже так называемые «медведи» могут что-то заработать подобным образом. В реальной жизни такой тренд движения практически всегда приводит к проигрышу. И это правило, которому меня научил Баталин (спасибо ему за это!), я хочу переадресовать моим молодым ученикам.

Прошло чуть больше двух лет, и я убедился, насколько ценным оказался урок. Не получи я его тогда, сколько дров мог бы наломать! Об одном случае расскажу поподробнее.

1976 год. Мы успешно внедрили новый кальцийборфосфатный катализатор для получения изопрена КБФ-76. Отношения с Баталиным были уже не такими теплыми, как в начале семидесятых, но оставались вполне нормальными и уважительными. И вдруг, выступая на ученом совете института, Баталин допустил высказывание, в какой-то мере задевшее мое самолюбие. С тем жизненным опытом, который есть у меня сейчас, я бы над его выступлением просто посмеялся. Но тогда, по молодости, мне было достаточно обидно. Не думаю, чтобы Баталин сделал это специально, но небольшой осадок остался. На следующий день, как на грех, ко мне с очень заманчивым предложением подошла сотрудница нашей лаборатории. Ее муж до недавнего времени работал простым инженером на заводе имени Ленина с окладом сто пятьдесят рублей. Неожиданно ему достался выигрышный «лотерейный билет» в виде предложения места начальника конструкторского бюро (КБ), курирующего работу бань и прачечных Ленинграда. Зарплата, кажется, рублей четыреста, а с премиями и прогрессивками – еще больше. Соответственно, он согласился, а через полгода у него ушел на пенсию начальник отдела сточных вод, и, естественно, он вспомнил обо мне. Молодой энергичный мужик с опытом промышленных внедрений, что еще надо? И зарплату он предложил триста рублей, да иногда можно зайти в горисполкомовский буфет и купить палку колбасы или копченую рыбу. Прошу сегодняшнюю молодежь не смеяться – тогда это было очень важно.

Я не могу объяснить молодежи, что значили в 1976 году триста рублей по сравнению со ста тридцатью, которые я тогда получал. Но увеличьте то, что вы получаете сейчас, в два с половиной раза – и представите масштаб соблазна. А если помножить его на нанесенную мне Баталиным обиду? Повезло, что лестное предложение поступило в пятницу поздно вечером, так что у меня было время все обдумать и взвесить.

Придя домой и выкурив на лестнице полпачки сигарет, я сел за стол и на листке бумаги нарисовал два столбца: «за» и «против». С арифметикой спорить трудно, а значит, увеличение зарплаты пошло в столбик «за» под номером один. Второй номер тоже был ясен: «начальник отдела в конструкторском бюро при горисполкоме» звучит гораздо солиднее, чем «младший научный сотрудник научно-исследовательского института». Правда, что с этой солидностью делать? Разве что на танцах перед девушками козырять. Больше ничего положительного я, как ни искал, в переходе на другую работу не нашел.

Далее я начал заполнять столбец, в котором перечислял минусы от смены места работы. Главным отрицательным моментом для меня была необходимость сказать Баталину, что я увольняюсь. Несмотря на обиду, которая потихоньку начала таять, я прекрасно понимал, что этот человек взял меня к себе на работу, когда другие не брали, и очень многому научил. Я тащил на себе достаточно большую часть работы, и мой неожиданный уход сильно ударил бы по делу, которому мы с ним верно и, судя по результатам, неплохо служили почти шесть лет. Лозунг «незаменимых людей нет», конечно, правилен, но только в определенной мере. Баталин не готовил мне замену или дублера, ни секунды не сомневаясь в моей порядочности. Можно сколько угодно твердить, что рыба ищет где глубже, а человек – где лучше или что своя рубашка ближе к телу, но такой поступок с моей стороны был бы настоящим предательством учителя, а предательство, несмотря на все рубашки и всех рыб, – везде и всегда предательство.

Кажется, Виктор Конецкий в одном из своих романов описал такой случай. Молоденький пэтэушник во время блокады Ленинграда вырывает хлеб у такой же голодной, как и он, девочки. И через длинную цепочку абсолютно незнакомых людей зло, которое он совершил, приходит к нему, но в гораздо большем размере. Так что делать зло другим людям всегда крайне опасно. Для, в общем-то, не очень здорового человека вроде Баталина мой уход стал бы несомненным злом, хотя это чисто эмоциональная оценка моих предполагаемых действий.

Если же разбираться в ситуации без эмоций, я считаю бесспорным, что работа научного сотрудника заключается в ежедневном обучении чему-то новому – с момента прихода на работу и до выхода на пенсию. Для учебы нужны учителя. Еще я прекрасно понимал даже тогда, что любые новые идеи требуют обсуждения с профессионалами в коллективе. А что и с кем можно обсуждать в отделе сточных вод? С двенадцатью лаборантками, которые окажутся у меня в подчинении? Несерьезно, несмотря на искреннее уважение к труду лаборантов. Это был второй жирный минус, который я записал в столбец номер два. Следствием предыдущего был третий минус – мечта о защите кандидатской диссертации могла остаться мечтой или отдалиться на неопределенный срок, а скорее всего, растаять в тумане. Конечно, можно было попытаться поступить куда-нибудь в аспирантуру, провести эксперимент и защититься, но экология в те времена была не в чести – не то что сейчас. Да, все понимали, что загрязнять естественные водоемы плохо, и надо этому препятствовать, но средства на борьбу с загрязнением окружающей среды выделялись мизерные, и, по большому счету, никому до этого не было дела.

И все-таки главным минусом предполагаемого места работы был практически нулевой научный потенциал конструкторского бюро в сравнении с ВНИИНефтехимом. Учиться там мне было бы не у кого и нечему, а это огромный недостаток. Хорошо быть первым парнем на деревне, но только не в том случае, когда в деревне всего один дом.

Решив, что утро вечера мудренее, я попытался заснуть, но почти всю ночь простоял у открытой форточки с сигаретой. Под утро я вспомнил слова Баталина двухлетней давности: «Никогда нельзя играть на понижение, Аркаша». И вдруг память услужливо предоставила еще один аргумент в поддержку правила Баталина. У меня был друг, учившийся на химфаке на курс младше меня. Назовем его здесь Андреем. Прекрасный способный парень, выросший в интеллигентной семье: мама – доцент, папа – профессор, дедушка – профессор, бабушка, воспитавшая Андрея, тоже была доцентом и происходила из известной в России и за рубежом дворянской семьи. Правда, сказала она мне это на ушко и по секрету: времена были такие. У дедушки были два брата – один академик, лауреат Ленинской премии. Как говорил Марк Семёнович Немцов, сидевший с ним в одной шарашке, Нобелевскую премию он не получил только потому, что находился в заключении, когда пришло время анонсировать работу. Второй брат дедушки был известным в стране писателем. Андрей уже с третьего курса с удовольствием начал работать в студенческом научном обществе, и будущее его было абсолютно прогнозируемым для всех окружающих: аспирантура, защита диссертации и служение великой цели – познанию тайн природы. И действительно, после окончания университета он поступил в аспирантуру одного из отраслевых институтов. Но это означало сто рублей в месяц в течение трех лет. Как правило, на защиту диссертации требовалось пять лет, и только после этого можно было получить должность младшего научного сотрудника со степенью, что оценивалось государством в сто восемьдесят пять рублей в месяц. Неплохо, но не шикарно по тем временам.

Андрей женился на своей однокласснице еще до окончания университета. Молодая жена искренне считала, что, если она вышла замуж за парня из такой семьи, то максимум через год после окончания аспирантуры муж должен стать кандидатом наук и старшим научным сотрудником с окладом рублей в триста, а еще через пару лет – профессором с доходом пятьсот рублей в месяц. То есть не хотела Надежда, жена Андрея, так же как и героиня фильма «Москва слезам не верит», скитаться с мужем-лейтенантом по отдаленным гарнизонам, чтобы лет через двадцать стать генеральшей. Ей нужно было все и сразу.

И практически каждый день, когда измученный длительными экспериментами Андрей приходил домой, тут же включалась одна и та же пластинка: «Денег мало, другие мужья тысячи зарабатывают, а ты ничего не можешь. Зачем я, дура, за тебя вышла замуж и испортила себе жизнь?!» Вместо того чтобы прогуляться с женой до ближайшего ЗАГСа и исправить совершенную ошибку, Андрей начал искать возможность дополнительного заработка. Но где можно было тогда заработать много денег, не нарушая закон? Ну, пожалуй, в стройотряде за два летних месяца выходило где-то рублей триста – триста пятьдесят. Но какой же аспирант осмелится прийти к шефу и попросить отпуск за свой счет? За такую просьбу можно было нарваться на очень неприятный разговор с научным руководителем. И тут Андрею «повезло»: один из его друзей летом, на время отпуска, устраивался проводником на железную дорогу. На выгодных маршрутах можно было заработать рублей пятьсот – шестьсот в месяц. И мой друг за первый же месяц добыл, кажется, шестьсот рублей. Я пишу добыл, а не заработал, потому что деньги эти были не совсем праведными. А там, где неправедные деньги, там, как правило, будет алкоголь… ну и другие телесные удовольствия. Кончилось тем, что отношения с женой стали напряженными, а шеф учуял пристрастие своего аспиранта к казенному спирту. Закончилось это все исключением из аспирантуры.

После такого стресса желание заниматься наукой, как правило, проходит. Не стал исключением и Андрей. Кто-то из знакомых помог ему устроиться начальником отдела снабжения на небольшое химическое предприятие. По здравому смыслу, отдел снабжения должен был чисто механически заниматься закупкой сырья. Но это в условиях бездефицитной экономики. При социалистической системе хозяйствования большинство товаров было недоступно. Чтобы получить их в необходимом количестве, нужно было иметь так называемые фонды, номенклатура которых утверждалась министерством, причем только на будущий год. То есть, например, если мне для исследований требовалось получить хлорид натрия, то я писал заявку в отдел снабжения, который должен был выбить фонды на этот продукт на будущий год. Соответственно, исследования я мог провести только через год, когда проведение подобных работ уже стало бы малоактуальным. Предприятия могли обмениваться фондовыми товарами. И, если начальник снабжения был опытным доставалой, он по своим связям добывал то, что нужно родному предприятию, раньше положенного срока. За такого рода услуги было принято дарить друг другу подарки – обычно хорошее спиртное. А если бутылка есть, то она должна быть выпита.

Последний раз я видел Андрея, кажется, летом 1975 года. Это был уже крепко пьющий человек, все его интеллектуальные интересы остались в прошлом. С женой и маленьким сыном он расстался. Поиски лучшей доли моим другом были типичной игрой на понижение.

Вспомнив все это, я в понедельник утром подошел к коллеге, извинился и сказал, что остаюсь во ВНИИНефтехиме. Страшно подумать, что было бы, если бы я сделал глупость и перешел на работу в банно-прачечное КБ. Ведь после 1991 года не стало не только горисполкома, но и КБ, потому что почти в каждой семье появилась стиральная машина, и потребность в таком количестве коммунальных прачечных, как в середине семидесятых, исчезла. Куда бы я пошел работать в сорок четыре года при полной разрухе в стране?

Ухудшение взаимоотношений ученика и учителя на каком-то этапе их совместной деятельности – почти объективная реальность. Как правило, приходит момент, когда ученику начинает казаться, что он такой же умный, как его учитель, а может, и умнее. У меня этот момент наступил лет через шесть после начала работы. К концу 1976 года на заводе в Тольятти мы уперлись в стену. Наш катализатор работал неплохо, – лучше, чем старый, но равенства продолжительности циклов работы катализатора и его регенерации (восстановления первоначальных свойств) достичь не удавалось. Мы считали, что это происходит из-за неудовлетворительных условий эксплуатации катализатора, а заводчане с нами не соглашались и обвиняли во всем нас. Обычный конфликт между производственниками и научными работниками. Но как доказать, что правда на нашей стороне?

Как я уже говорил, изопреновый каучук получали на двух заводах, – в городах Тольятти и Волжском, причем условия эксплуатации катализатора в Волжском были гораздо лучше, чем в Тольятти. Мы с Баталиным были уверены, что, если использовать наш катализатор на Волжском заводе, показатели его работы будут улучшаться. Но заставить завод внедрить наше изобретение оказалось невозможным по двум причинам.

Во-первых, у Олега Ефимовича были, скажем так, достаточно холодные отношения с руководством Волжского завода. Да-да, мои дорогие читатели, прошу обойтись без саркастичных улыбок! Фактор личных отношений имел, имеет да и всегда будет иметь огромное значение в любом виде деятельности и при любой общественной формации.

Во-вторых, на Волжском заводе эксплуатировался катализатор, предложенный Начальником. Тем самым, по предложению которого наш катализатор обработали поташом. Как показали лабораторные и промышленные испытания, этот катализатор был плохой (это я говорю объективно). Но кто из руководителей Волжского завода захотел бы ссориться с большим Начальником, который к тому времени поднялся еще на одну ступеньку по служебной лестнице? Робкие выступления Баталина на эту тему (ему тоже не хотелось ссориться с Начальником) никто не слушал. Из-за не совсем удовлетворительных показателей работы катализатора в Тольятти у нас сложилась не слишком хорошая репутация.

В мои студенческие годы был популярен такой анекдот. На экзамене профессор спрашивает студента: «Какая химия в жизни играет большее значение – органическая или неорганическая?» На что студент ему отвечает: «Политическая!»

И мне в голову пришла идея из области политической химии. Нам было известно, что катализатор Начальника, кроме невысокой производительности, обладает еще одним недостатком – на нем образуется большое количество смол, которые забивают теплообменное оборудование, что приводит к его частым остановкам и необходимости чистки. Отработав шесть лет в тесном контакте с производственниками, я прекрасно понимал, что это им вряд ли нравится. Значит, на заводе у нас будут союзники. Но кто первый встанет и скажет вслух, что катализатор Начальника плох и нужно начать наработку и испытание нашего катализатора? Как говорил мой шеф в таких ситуациях, «на орден Александра Матросова претендентов много не бывает». И тут я сообразил, что цех приготовления кальцийфосфатного катализатора на Волжском заводе находится не в лучшем состоянии. Из-за поломок оборудования и частых остановок катализатора выпускается меньше, чем нужно для нормальной эксплуатации предприятия. Отсюда – перепробег, а значит, снижение выработки, невыполнение плана и лишение руководства премии. А что, если волжане попросят Куйбышевский завод в порядке оказания технической помощи поставить им партию нашего катализатора? Они ведь люди темные, им и невдомек, что соседний завод работает на другом контакте[11]. Что для них главное? План выполнить на сто один процент да кровную премию получить. И в такие мелочи можно даже не посвящать Начальника. Зачем отрывать его от важных государственных дел?

Баталин одобрил идею без особого энтузиазма. На заводе мне удалось найти людей, действительно болеющих за дело, которые с радостью взялись за выполнение моего плана. Договориться с Куйбышевским заводом о поставке необходимого количества катализатора оказалось делом техники: уже в апреле 1977 года восемь тонн катализатора были привезены и загружены в реактор.

Моей гордости не было предела. Несомненно, разработали катализатор мы вместе с Баталиным. Но внедрение на Волжском заводе подготовил я. Мне подчиняется достаточно большая пусковая бригада. На заводе выполняют все мои рекомендации. Чем я не шеф? Не думайте, я ни в коем случае не противопоставлял себя Баталину, но я поставил себя вровень с ним: он шеф и я шеф. По какой-то причине пуск реактора отложили на четыре дня. Наступили дни вынужденного безделья. Баталин не собирался приезжать на испытания – он был уверен, что я сам справлюсь с поставленной задачей. А новоиспеченный шеф перестал нормально спать. Мне все время снились кошмары – подали сырье, а изопрена нет, – и я просыпался в холодном поту. После трех-четырех сигарет засыпал – и снова какой-нибудь кошмар на производственную тему.

Вдруг за день до пуска на заводе появился Баталин. Увидев его, я почувствовал огромное облегчение. Если последние четыре дня, измученный бессонницей, я не ходил, а с трудом волочил ноги, то тут меня будто накачали гелием. Я не ходил, а летал между цехами и центральной заводской лабораторией, с воодушевлением выполняя то, что положено делать за сутки до пуска.

Вечером после ужина я лег спать и проспал до утра без кошмаров и жутких сновидений. Даже во сне я чувствовал, что вместо открытого и простреливаемого со всех сторон поля оказался за надежной спиной своего шефа. Нет, я вовсе не собирался прятаться за Баталина. Но количество неприятностей, которые могли упасть на его голову и на мою в случае неудачного пуска, было неравным. При провале внедрения Олег Ефимович, с учетом его плохих отношений с дирекцией института, скорее всего, потерял бы место заведующего лабораторией. А мне, наверное, достались бы неприятный разговор в одном из высоких кабинетов и потеря имиджа способного научного работника как в глазах коллег, так и в собственных, что немаловажно. Иногда потеря уверенности в своих силах даже хуже потери работы.

Так или иначе чаша, которую пришлось бы испить после неудачи Баталину, была бы больше моей, а само питье – горше.

После этой истории я понял, что я еще не шеф. Шефу не нужно прятаться за кого-нибудь, и ему комфортно на самом простреливаемом участке. Не улыбайтесь – мной впоследствии это было много раз проверено.

Шефом я стал через несколько лет, когда почувствовал, что могу быть надежной – подчеркиваю, надежной – спиной для моих сотрудников. Лет тридцать я работаю руководителем, и, честно сказать, иногда так хочется на несколько дней или часов встать за чью-то спину. Но нельзя, потому что я – шеф.

Хорошо, когда у молодого человека есть амбиции и желание подниматься по карьерной лестнице, но при этом он должен осознавать: чем более высокую позицию ты занимаешь, тем больше доля ответственности, которую несешь перед делом и руководимым коллективом.

Испытания нашей технологии показали ее преимущества по сравнению со способом, предложенным Начальником, и через шесть месяцев после начала пробега по распоряжению руководителя главка завод полностью перешел на новую технологию. Нашу технологию!

С глубоким удовлетворением от прекрасно выполненной работы я вернулся в Ленинград. Сказать, что сильно устал, – ничего не сказать. Ведь, кроме того, что приходилось быстро решать многие производственные и научно-технические проблемы, было еще очень тяжело физически. Наработка катализатора шла в июле, когда температура воздуха в Волжском порой превышала сорок градусов, а в цехе доходила до шестидесяти.

Мне бы после возвращения из командировки взять отпуск на месяц и уехать куда-нибудь в тишину без телефона, созерцать природу и спать. Но у меня и сейчас остался, правда в меньшей степени, один опасный грех, называемый гордыней. Как-то на день рождения моя ближайшая сотрудница и верный друг Элеонора Иосифовна Рубинштейн сочинила для меня стихотворение, где пожелала: «чтоб в год по КФу у вас нарождалось». КФ – марка всех моих катализаторов, начиная с первого, КФ-70, и заканчивая последним, КФ-87[12].

Нам с Баталиным, который был гораздо амбициознее меня, хотелось сделать еще один катализатор, намного превосходящий КБФ-76, например КБФ-78. Забыв об отдыхе, я ринулся в бой. При этом мне очень хотелось стать кандидатом наук, так как материала для оформления работы было достаточно. Даже Босс, как-то встретив меня в институтском коридоре, недоуменно спросил: «Чего не защищаешься? Ты же внедрил катализатор на Волжском заводе, значит, имеешь полное право на диссертацию. Имей в виду, что это мнение дирекции института». И я понял: высочайшее благословение получено.

Писать работу только дома было невозможно – не унесешь же домой бесчисленное множество лабораторных журналов, данные из которых должны войти в диссертацию. Поэтому частично я начал тратить рабочее время на – как казалось Баталину – решение личных дел. Конечно, он не запретил мне прямым текстом заниматься диссертацией в лаборатории, но наши с ним отношения стали портиться. И причина была не только в моей диссертации, но и в отсутствии результатов при создании нового контакта. Все попытки добиться существенно лучших показателей работы катализатора, чем у КБФ-76, ни к чему не привели. Ситуация мучила и меня и шефа – мы оба были достаточно самолюбивыми людьми. Кроме того, заводчане, проектанты и работники министерства уже привыкли, что наша лаборатория чуть ли не каждый год выдает что-нибудь новое. И вдруг пробуксовка. Что делать? Найти виноватого в неудаче. А тут и искать нечего. Руководитель группы, вместо того чтобы заниматься делом, пишет диссертацию. Так что много времени на поиски не нужно – вот он, виноватый, сидит на втором этаже.

Обремененный полувековым опытом работы в научном коллективе, я могу с уверенностью сказать, что главное – никогда не искать виноватого или крайнего, если что-то не получается. От этого будет только хуже. Я говорю не голословно, поскольку видел много коллег, которые в ходе даже не очень удачных внедрений умели гасить эмоции тазепамом и валидолом. При этом перед сотрудниками они выглядели абсолютно спокойными и уверенными в успехе руководителями, умело направляли силы команды на поиски выхода из сложившейся ситуации, а не искали «стрелочника». Как правило, это служило одной из важнейших причин успешной реализации их разработок.

К сожалению, у нас с Олегом Ефимовичем все было по-другому. Баталин нервничал, обвинял меня и моих сотрудников во всех неудачах, и это не способствовало поддержанию созидательной атмосферы в коллективе. Хотя были и положительные результаты. Параллельно с разработкой нового катализатора мы удачно совершенствовали технологию получения изопрена в производственных условиях. Результаты этих исследований были внедрены на Тольяттинском[13] и Нижнекамском заводах синтетического каучука с огромным экономическим эффектом. Так что даром моя группа хлеб не ела. А вот с катализатором у нас ничего не получалось – не было новых идей.

С моей точки зрения, в первую очередь рождать идеи должен руководитель, хотя, конечно, хорошо, когда способный ученик может предложить что-то лучшее, чем шеф. Такое положение вещей – залог того, что наука движется вперед: ведь каждый ученик должен идти дальше учителя.

К сожалению, наши с Баталиным отношения постоянно ухудшались, и особенно быстро этот процесс пошел после того, как я в 1980 году защитил кандидатскую диссертацию. Поймите: я не обижаюсь на Баталина. Все давно прошло, «большое видится на расстоянии», он – мой наставник и многому меня научил.

Думаю, он искренне полагал, будто я виноват, что мы не изобрели новый катализатор, который стал бы лучше предыдущего. Хотя сейчас такая постановка вопроса кажется мне просто смешной. Причем, как было сказано выше, мы делали много важных и полезных вещей. Например, в 1981 году на заводе в Тольятти начали внедрять процесс переработки побочных продуктов производства изопрена в исходные и целевые продукты синтеза, при этом удалось из тонны отходов получить семьсот килограммов ценной продукции. Правда, работали над новой технологией три года. Одна из основных причин длительного внедрения – возникшая между мной и Баталиным неприязнь: если один из нас что-то предлагал, другой сразу же пытался найти в этом предложении изъян и доказать, что оно нереализуемо.

Когда в начале 1970-х внедрялись наши катализаторы, все было иначе – каждый пытался найти в предложении другого рациональное зерно. Поэтому при добрых отношениях за три года мы внедрили три катализатора, а при неприязненных – один процесс за три года.

За более чем пятьдесят лет работы я был свидетелем и участником многих внедрений. Если созидающая команда была дружна – она, как правило, добивалась успеха. Если нет – наверное, девяносто процентов внедрений заканчивались неудачей. Поэтому у меня добрый совет, относящийся не только к научным работникам, но и к людям творческих профессий в целом: если в коллективе начались трения, как можно быстрее соберитесь за столом с хорошей выпивкой и закуской, хотя это не главное, и попытайтесь растворить ваши неприязни в универсальном растворителе, именуемом водкой. Причем проговаривать нужно абсолютно все, что наболело, и друг другу в глаза. Если такой разговор или посиделки не получаются, не теряйте времени и разбегайтесь – для дела и ваших нервов так будет лучше.

Хочу дать еще один совет, основанный на собственном жизненном опыте. Кажется, в 1990 году мы с моим коллегой, в прошлом заведующим лабораторией ВНИИНефтехима, Владимиром Михайловичем Закошанским загубили прекрасный процесс переработки отходов производства фенола и ацетона – фенольной смолы в полезные продукты, которых у нас получалось до семисот килограммов на тонну отхода. Процесс этот был крайне нужен заводам в то время, так как по ряду субъективных причин фенольная смола не имела сбыта. Мы загубили его по очень простой причине – начиная работу, не договорились о правилах игры. Итог – первая неудача, взрыв эмоций, и завод лишился хорошей технологии.

Мои дорогие коллеги, научные работники! Если вы создаете творческий коллектив, не поленитесь найти несколько листочков бумаги и письменно оформить правила совместной работы. И если, не дай Бог, вам придется разойтись, установите четкие правила «развода». Ведь распадается же больше половины браков, так почему не может быть разводов в творческих союзах?

Результаты предложенных моей группой усовершенствований процесса давали огромный эффект – против этого Баталин ничего не мог возразить. Поэтому он придумал новый способ, как мне насолить. Однажды он позвал меня в кабинет и сказал:

– Да, ты хорошо работаешь на заводах и достигаешь неплохих результатов, но в лаборатории у тебя ничего не получается. Значит, ты исчерпал себя как исследователь. Ничего страшного, бывает. Однако я хочу забрать у тебя пятерых из семерых сотрудников и практически все установки для испытания катализаторов. Руководителем новой группы я назначаю одну из твоих сотрудниц. Они будут разрабатывать новые катализаторы, а ты – их внедрять.

Я, конечно, отказался от этого «щедрого» подарка». Если бы Баталин предложил на должность руководителя группы сотрудника сильнее меня, я принял бы рокировку, пусть и очень неприятную для меня. Но предложенная Баталиным сотрудница была обыкновенным исполнителем, без проблесков созидательных идей, и поэтому я не согласился на перестановку.

Кроме того, должен сказать, что тень неудачника Феликса из кинофильма «Ещё раз про любовь» больше не присутствовала в моих мыслях. Я отдавал себе отчет в том, что уже кое-что сделал для науки. В моей кандидатской диссертации указывался официально подтвержденный заводами экономический эффект от внедрения разработанных катализаторов – он составлял восемь миллионов четыреста тысяч рублей. Много это или мало? Я представил себе экономический эффект от снижения расхода сырья и энергоресурсов в сегодняшних ценах, и получилась сумма на уровне десяти миллионов долларов. Кроме того, я прикинул, насколько удалось уменьшить количество грязной сточной воды, образующейся в процессе. И оказалось, что за период эксплуатации наших изобретений (до 1982 года) в бассейн великой русской реки не попало около миллиона тонн химически загрязненной воды. Это куб с длиной стороны сто метров. Поэтому неудачником или научным пустоцветом я себя не ощущал и комплекса неполноценности по поводу своих способностей и возможностей не испытывал.[14]