Особо опасный преступник

Читать онлайн Особо опасный преступник бесплатно

Рис.2 Особо опасный преступник

[email protected]

И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле

и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время.

И раскаялся Господь, что создал человека на земле,

и воскорбел в сердце Своем.

Быт 6:5–6

ВВЕДЕНИЕ

На протяжении всей истории человечества насилие всегда привлекало внимание в первую очередь по той причине, что люди постоянно прибегали к нему для решения самых различных проблем, от духовных до политических. Его рассматривали и пыталися понять с разных позиций: философских, религиозных, моральных, в XIX в. к этому активно подключилась наука, которая в XX в. заняла в его познании доминирующие позиции. Здесь наука столкнулась с проблемами, вообще характерными для нее, – чем больше она давала ответов на самые различные вопросы, особенно очень сложные, тем больше новых вопросов возникало. Тем не менее налицо явный прогресс, и сегодня мы знаем немало о причинах и природе агрессии, человеческой в особенности. Сейчас литературы по этим проблемам так много, что нет никакой возможности проанализировать ее всю. В лучшем случае ее можно классифицировать.

Из всех наук, изучающих человеческую агрессию, наиболее профессионально это делает криминология, только она осуществляет эмпирические исследования данного явления, о чем я говорю отнюдь не по причине своей принадлежности к криминологическому братству. Это объективно так. Поэтому именно от криминологии мы должны ждать наиболее продуманных и квалифицированных ответов на возникающие у общества и у нее самой вопросы.

Предлагаемая вниманию читателей книга посвящена не любому человеческому, даже преступному, насилию, а только самому опасному, самому раздирающему, самому вопиющему и жестокому, такому, которое обнажает суть человеческого бытия виновных, его глубинные течения, его загадки и тайны. Попытка осмыслить такую агрессию вновь ставит нас перед страшным занавесом смерти, ее значимостью в жизни, перед необходимостью познания людей, которых она так властно притягивает к себе, и они готовы ей безоглядно служить. Именно такие люди находятся в центре внимания этой книги.

Эта книга, собственно говоря, есть книга о зле, но в его наивысшем, наиболее жестоком и общественно опасном выражении. О зле, как и о добре, написаны горы литературы, и тем не менее оно в значительной мере остается непознанным, даже если иметь в виду различные аспекты познания этого явления – философский, этический, богословский, политологический, юридический, в том числе и криминологический.

Думается, что криминологический путь изучения зла наиболее конкретен, он дает возможность проникнуть в его глубинные источники и создать систему противодействия злу. Но именно противодействия, а не искоренения, поскольку это невозможно.

Понять, что такое зло, возможно только при совокупном использовании социологических, психологических и философских методов. Понять, что такое зло, можно лишь в случае его сопоставления с добром как пару противоположных и нерасторжимых понятий. Понять, что такое зло, можно только при условии его непосредственного усмотрения, скрупулезного междисциплинарного исследования конкретных фактов зла и его причин. Но, имея дело со сложностями жизни, легко впасть в ошибку и не заметить его, особенно если оно густо присыпано тем, что люди принимают, иногда очень легко, за добро. Как раз это мы и видим, когда они наивно полагают, что наконец-то нашли безупречный рецепт счастья, а тот, кто им его преподнес, – их подлинный спаситель.

Человечество постоянно клеймит, осуждает, порицает зло, но не перестает его творить, как будто опасаясь, что если его уничтожить, то уничтожится и добро. Само понятие всеобъемлющего, абсолютного зла наводит на мысль о существовании различных и очень важных его сторон, каждая из которых имеет собственное бытие и свое место в жизни. Все такие стороны или аспекты в той или иной мере, иногда и в ничтожной, носят клеймо абсолютного зла, однако эти клейма могут быть и не заметны. Само зло в принципе не самозамкнуто, но причастно к добру лишь как его полная противоположность. Злом нельзя назвать болезнь и даже смерть, если они естественны и не причинены человеком. Но в отличие от смерти, которая непознаваема в принципе, зло может быть познано. Зло первично и самостоятельно, и этим словом следует называть только то худшее, что творится человеческими руками.

Следовательно, вне людей зло не существует, оно создается только людьми, как и добро. Болезни и смерть – это не зло, а естественная необходимость, с чем мы должны смириться, и в то же время настойчиво заниматься поисками средств борьбы с болезнями и продления жизни. Насилие всегда или почти всегда причиняет страдания, которые, как известно, способны приносить очищение и возвышение человека. Но то зло, которое причиняют тоталитарные преступники, серийные сексуальные убийцы или террористы, ни в коем случае не приводит к таким результатам. Зло, которое я намерен здесь обрисовать, не вызывает возвышенных переживаний и не ведет к совершенствованию человека, оно влечет за собой лишь ужас, оцепенение, отвращение к жизни, сомнение в ее целесообразности вообще.

Главный вид страдания, имеющий наиболее очевидный нравственный смысл, суть укоры совести. Но для наступления этого страдания нужно, чтобы «пришел срок». Если же срок пробуждения совести злодея еще не наступил, то за его вину страдают, как за свою собственную, более чуткие люди, сознавая общую нашу ответственность за возникновение зла вообще, и тем ускоряют приближение покаяния менее чутких людей1.

Старец Зосима в «Братьях Карамазовых» Ф. М. Достоевского говорит: «Был бы я сам праведен, может, и преступника, стоящего передо мной, не было бы. Если возможешь принять на себя преступление стоящего перед тобою и судимого сердцем твоим преступника, то немедленно прими и пострадай за него сам, его же без укора отпусти. И даже бы если самый закон поставил тебя его судиею, то сколь лишь возможно будет тебе, сотвори и тогда в духе сем, ибо уйдет и осудит себя сам еще горше суда твоего. Если же отойдет с целованием твоим бесчувственный и смеясь над тобою же, то не соблазняйся и сам: значит, срок его еще не пришел, но придет в свое время; а не придет, все равно: не он, так другой за него познает и пострадает, и осудит, и обвинит себя сам, и правда будет восполнена. Верь сему, несомненно верь, ибо в сем самом и лежит все упование и вся вера святых».

Укоры совести крайне редкие гости в сознании особо опасных убийц. Мой многолетний опыт их изучения убедительно свидетельствует о том, что для подавляющего большинства таких преступников «срок не приходит» никогда и они не «осудят себя сами еще горше суда твоего». Надежда же на то, что «другой за него познает и пострадает, и осудит, и обвинит себя сам, и правда будет восполнена», вообще ни на чем не основана и представляет собой не более чем прекраснодушие и даже наивность. Вообще Достоевский, хотя и побывал на каторге, а поэтому должен был хорошо знать преступников, тем не менее относился к ним как-то очень трепетно, невзирая на то, что именно совершил тот или иной человек. В «Дневнике писателя» он утверждал, что «ни один из них не миновал долгого душевного страдания внутри себя, самого очищающего и укрепляющего».

Я всегда считал, что криминология относится к числу тех наук, которые не могут развиваться, а следовательно, и просто существовать без убедительного эмпирического материала. Поэтому в настоящей книге я использовал обширную эмпирическую информацию о личности особо опасных убийц, которая получена мною или под моим научным руководством в исправительных учреждениях и при изучении уголовных дел.

С помощью социологических (анкетирование, интервью) и психологических методик (тесты, клинические беседы) я обследовал насильственных преступников в исправительных колониях во всех регионах бывшего СССР, в последние годы – в исправительных учреждениях (в том числе для осужденных пожизненно) центральной части России. По методике, разработанной совместно с кандидатом юридических наук М. И. Могачевым, изучено около 600 уголовных дел по обвинению по ч. II ст. 102 УК РФ в архиве Московского городского суда.

В Государственном научном центре социальной и судебной психиатрии им. В. П. Сербского я проработал в качестве ведущего научного сотрудника почти 16 лет. За эти годы мною изучены сотни убийц, принадлежащих к разным типам. Материалы и выводы о них изложены в различных статьях и книгах, частично они использованы в этой работе.

В разные годы мною проводились эмпирические исследования личности серийных сексуальных убийц (в конце 90-х гг. прошлого века, всего 104 человека) и террористов (в 2005–2007 гг., всего 126 человек). Соответствующая информация частично отражена в данной книге.

Глава I

ПРОБЛЕМЫ ОСОБО ОПАСНОГО ПРЕСТУПНИКА В НАУКЕ

1. ПРИРОЖДЕННЫЙ ПРЕСТУПНИК КАК ОСОБО ОПАСНЫЙ

Во все времена в общественном сознании существовал архетип прирожденного преступника, т. е. человека, которого сама природа наделила особыми наклонностями к преступлению и неотвратимостью их совершения. Это некий глобальный злодей, могучая злая сила, не останавливающаяся ни перед чем. Для создания такого образа особенно постаралась христианская церковь, сделав его делом рук сатаны (дьявола). Поэтому многие из них нашли свой конец на кострах инквизиции. Абсолютные злодеи нашли свое место в ранней европейской художественной литературе, в том числе в готическом жанре. Правда, со временем в этой литературе сатана превратился в бунтаря, который протестует против косности жизни, а М. Ю. Лермонтов превратил его в романтического героя.

С появлением науки криминологии во второй половине ХГХв., и в первую очередь стараниями Ч. Ломброзо, прирожденный преступник под названием преступного человека прочно вошел в научные исследования. Его монография под названием «Преступный человек» содержит немалое количество данных о биологических детерминантах преступного поведения, наряду с этим она насыщена еще и социологическим материалом о социальных причинах преступного поведения. У Ломброзо и его последователей прирожденный преступник это чаще всего особо опасный преступник, очень мало или почти не поддающийся исправлению. Его «прирожденность» определяет его особую опасность.

Среди биологических факторов у преступников Ломброзо особое внимание уделил строению черепа, особенностям крови, биологической наследственности, влиянию психических и соматических болезней, алкоголизму, прослеживая их действие от родителей к детям. Наследственность, по Ломброзо, есть тот ключ, который открывает все криминологические двери.

В работе «Новейшие успехи науки о преступности» и в ряде трудов по политической преступности Ломброзо дал еще более развернутые характеристики преступного человека.

Ломброзо считал, что психический процесс преступления надо всегда рассматривать как болезненное явление независимо от того, страдает преступник каким-либо психическим расстройством или нет. А за отсутствием других доказательств большое значение может иметь трансформация болезненных психических процессов вследствие наследственности, тесно связывающей между собой преступность, сумасшествие и самоубийство. Преступники и сумасшедшие могут происходить от самоубийц; от сумасшедших могут рождаться самоубийцы и преступники; преступники, наконец, дают жизнь самоубийцам и сумасшедшим, часто без всякого специфического признака душевной болезни или преступности. Следовательно, болезненное состояние не уничтожается, а претерпевает превращение. Эта циклическая, наследственная форма, по Ломброзо, объясняет многие спорные пункты в вопросе о преступниках.

В высшей степени редко, полагал он, можно встретить в анамнезе преступника болезненную наследственность, которая не вела бы своего начала от преступления, самоубийства, сумасшествия или какого-либо иного болезненного явления вроде эпилепсии, идиотизма и т. п.2

Ломброзо приходит к таким выводам:

«1) преступные наклонности передаются наследственно от родителей к детям и вообще от выживающих по прямым и боковым линиям, что указывает, по всей вероятности, на зависимость этих наклонностей от особенностей организации;

2) эта организация должна считаться ненормальной постольку, поскольку она носит на себе отпечаток всех тех признаков вырождения, которые доказывают, что эмбриональное происхождение и последующее развитие человека чрезвычайно далеки от физиологической нормы;

3) преступность весьма часто развивается на почве наследственности, более или менее близкой к сумасшествию; поэтому мы видим, что она, подобно сумасшествию, зарождается и вырастает в подонках преступной расы. Должно признать, что происхождение обоих явлений тождественно и имеет источником ненормальное душевное состояние, проявляющееся то одним, то другим способом;

4) что это в действительности так, доказывается двояко: во-первых, сумасшествие часто проявляется во время разгара преступной деятельности; во-вторых, преступные наклонности часто проявляются в течение различных душевных болезней, которые сами по себе не способствуют проявлению преступных наклонностей;

5) так как оба явления имеют источником наследственность, то их сущность должна быть тоже по необходимости одинаковой; и так как сумасшествие есть болезнь, то, следовательно, равным образом и преступность есть также болезненное состояние»3.

Сама прирожденность к совершению преступлений некоторых людей, их принципиальная неисправимость делают такие личности, по мнению ломброзианцев, особо опасными.

Взгляды Ломброзо на природу преступника и причины преступного поведения вызвали неоднозначное отношение ученых того времени, по большей части острокритическое. Но были, конечно, и сторонники, в России например.

Для изучения и аргументации идеи о преступном человеке очень много сделал Э. Ферри, последовательный и убежденный сторонник Ломброзо. Согласно Ферри, мысль, что преступный человек, особенно в случаях наиболее резко выраженного преступного типа, есть не что иное, как дикарь, попавший в нашу цивилизацию, высказывали до Ломброзо многие авторы, «но ее не надо понимать в смысле литературного выражения, полагал Ферри, а надо признать за ней строгое научное значение, согласно с дарвиновским или генетико-экспериментальным методом и с принципами естественной эволюции… Одной из главнейших научных заслуг Ломброзо перед уголовной антропологией является то, что он внес свет в исследование современного преступного человека, указав, что такой человек, вследствие ли атавизма, вырождения, остановки в развитии или иного патологического условия, воспроизводит органические или психические свойства примитивного человечества. Идея эта в высшей степени плодотворна»4.

Ниже я попытаюсь доказать, что утверждение Ферри, что преступный человек в некоторых случаях предстает как дикарь, попавший в нашу цивилизацию, не лишено оснований. Разумеется, я не разделяю концепцию преступного человека и полагаю, что такой дикарь становится преступником в результате неблагоприятной социализации.

С. В. Познышев, написавший обширное предисловие к монографии Ферри «Уголовная социология», признает, что идея о прирожденном преступнике, о преступнике как особой разновидности рода человеческого, умирает. Первоначально Ломброзо выставил один тип прирожденного преступника, позднее этот единый тип раскололся на несколько частных типов, на тип убийцы, насильника и вора. Еще позднее, устами Ферри, школа признала, что прирожденный преступник это не лицо, фатально обреченное своими дефектами на преступный путь, а просто субъект, в большей или меньшей степени предрасположенный к преступлению; весьма возможно, продолжает далее Познышев, что такой субъект во всю жизнь не совершит никакого преступления, равно как возможно совершение любого преступления и лицом, не отмеченным никакими чертами прирожденной преступности. Познышев совершенно справедливо отмечает, что при этом от понятия «прирожденный преступник» не осталось ничего. Весьма существенно изменилось и учение школы о разных отличительных признаках прирожденного преступника. Поэтому Ферри считает, что по черепам преступники не отличаются от дегенератов, но он же придает лицу чрезвычайно важное значение – лицо, по Ферри, единственный решающий признак для распознавания преступника5.

В этом последнем утверждении Познышева можно обнаружить существенное противоречие: если от прирожденного преступника, согласно Ферри, не остается ничего, то почему он же придает человеческому лицу такое исключительное значение. А происходит это, как следует из работ того же Ферри, потому, что лицо является внешним выражением того, что присуще прирожденному преступнику.

Субъект с дефектами прирожденного преступника (по Ломброзо и Ферри), не совершивший преступления, никак не может быть назван личностью преступника (преступником). В то же время преступное поведение вполне возможно со стороны лица, не отмеченного никакими чертами прирожденного преступника.

Итак, для ломброзианства прирожденный преступник – вполне реальная фигура. Ее ведущими чертами являются: во-первых, то, что определенные биологические особенности детерминируют совершение преступления, и во-вторых, склонность к преступному поведению передается (или может передаваться) по наследству. Поэтому у К. Каутского были все основания сделать такие выводы «из теории Ломброзо: преступление есть следствие врожденных особенностей физической организации преступника. Последний в такой же мере, как и волк, ответственен за свои деяния; он в такой же мере способен отказаться от преступных влечений, как волк от своих инстинктов. Если общество желает оградить себя от преступника, оно должно поступить с ним так, как поступают с диким зверем: убить его или запереть на всю жизнь…»6

В этом утверждении Каутского, если распространить его только на особо опасных преступников, есть свое рациональное зерно: их преступления столь ужасны, а жертвы так многочисленны, что они действительно должны подвергаться смертной казни, либо пожизненному заключению без права на амнистию и помилование. Это противоречит Конституции РФ, которая наделяет всех граждан равными правами, поэтому там же следует сделать оговорку по данному вопросу. Конституция РФ гарантирует право на жизнь, но Уголовный кодекс РФ в некоторых случаях предусматривает ее лишение, например в случае крайней необходимости. Европа отказывается от смертной казни только потому, что там сейчас спокойная (относительно спокойная!) криминальная обстановка. После Второй мировой войны казни там применялись очень широко, в первую очередь в отношении немецко-фашистских преступников и их пособников.

Однако было сказано немало добрых слов о роли Ломброзо в науке. Так, В. А. Бонгер писал, что, во-первых, Ломброзо стоит на точке зрения детерминизма без всяких ограничений и в этом отношении является одним из основоположников этого научного направления; во-вторых, он первым сделал преступного человека объектом систематических антропологических исследований и таким образом увлек за собой по этому пути целый ряд ученых; косвенно он в значительной степени содействовал развитию криминальной социологии благодаря тем возражениям, которые он вызывал у социалистов; в-третьих, он доказал, что у части преступников, пусть и малой, начало преступных наклонностей коренится в патологической сущности их натуры7.

Я тоже полагаю, что научные заслуги Ломброзо велики. Он первым поставил криминологию лицом к преступнику, показывая и нам сейчас, что без изучения «живого» человека ничего значительного в криминологии добиться невозможно. Однако его усилия в этом направлении для отечественных криминологов оказались напрасными: за редкими, даже очень редкими исключениями, наши ученые изучают преступников по почтенным трудам друг друга. Это стало одной из причин топтания криминологии на одном месте. Не возникают и новые теории.

Попытался создать классификацию преступников последователь Ломброзо Г. де Тард, но у него получалась какая-то очень нескладная и невнятная классификационная схема. Он попросту делит преступников на убийц и насильников, во-первых, а во-вторых, – на воров. Всех их он различает по таким признакам, как классовая принадлежность, наличие профессии, место жительства и т. д.8

Советской наукой (а может быть, точнее будет сказать, советской властью) учение Ломброзо, Ферри и их последователей было предано анафеме. Иначе и быть не могло, потому что отвергалось все, что не соответствовало официальной доктрине, а она состояла в том, что преступление порождается социальными причинами; когда такие причины отомрут, отомрет и преступность – при коммунизме, разумеется. Этому совершенно не соответствовала ломброзианская теория о биологическом и наследственном характере преступности. Следовательно, такую теорию надо было громить. И «громилы», естественно, нашлись. Причем иногда критиковали со знанием дела, как, например, А. А. Герцензон, но чаще без знания работ Ломброзо и его последователей, что совсем неудивительно, поскольку прочитать их было очень трудно: они не продавались и хранились далеко не в каждой научной библиотеке.

Герцензон обстоятельно критиковал Ломброзо в первую очередь за то, что тот полагал, что его анатомические исследования преступников «установили» новое сходство между безумным, дикарем и преступником: «…изобилие волос, черных и курчавых, редкая борода, очень часто коричневая кожа, косоглазость, малый размер черепа, развитость челюстей, покатость лба, большие уши, сходство между полами – являются новыми характерными чертами, приближающими европейских преступников к австралийскому и монгольским типам». Так Ломброзо «сконструировал» тип прирожденного преступника, который якобы резко отличался от непреступного человека по своим анатомическим и физиологическим признакам. Но Ломброзо пошел еще дальше: он дал и психологическую характеристику прирожденного преступника, столь же резко отличную от подобной характеристики непреступного человека.

Со стороны психической, отмечал Герцензон, прирожденный преступник, по мнению Ломброзо, характеризуется следующими чертами: пониженной чувствительностью к боли, повышенной остротой слуха, обоняния и осязания, большим проворством, повышенной силой левых конечностей, отсутствием раскаяния или угрызения совести, цинизмом, предательством, тщеславием, мстительностью, жестокостью, леностью, любовью к оргиям и азартным играм, созданием особого преступного языка – «арго», распространенностью татуировок9.

Справедливости ради следует отметить, что многие из этих черт у опасных преступников действительно имеются: это мстительность, жестокость, отсутствие раскаяния или угрызений совести.

Герцензон правильно отмечал, что сущность ломброзианства не в этих, ныне звучащих крайне наивно описаниях «прирожденного преступника, а в самой концепции биосоциальной, биологической теории причин преступности10. Герцензон отмечал также влияние ломброзианства на построение расологических и нацистских «теорий», которые, как мы увидим позже, живучи и по сей день.

Герцензон обращает внимание на эволюцию взглядов Ломброзо. Герцензон писал: «Общеизвестна та свобода, с какой Ломброзо оперировал статистикой, статистическим методом. Первоначально, опираясь на свои произвольные наблюдения, он «насчитывал» до 100 % «прирожденных преступников». Позже, под влиянием критики и новых наблюдений, он «снизил» этот процент до 40, а в конечном счете свел его в своей книге «Преступление, причины, средства борьбы» до 33.

Если в 60—70-хгг. XIX в. Ломброзо стремился обосновать чисто биологическую концепцию причин преступности, отвергая какое бы то ни было влияние социальных факторов, то позже, в 90-х гг., он обратился, продолжая развивать теорию прирожденного преступника, к исследованию социальных причин преступности, или, точнее говоря, к тем социальным условиям, которые способствуют осуществлению преступных наклонностей прирожденного преступника. Природа, как утверждал Ломброзо, создает основу, биологическую предпосылку преступления, а общество приносит условия, развязывающие преступные наклонности прирожденного преступника.

Эволюция взглядов Ломброзо очень наглядно отразилась в содержании и структуре двух его основных произведений. Если «Преступный человек» был построен на строго монистической концепции чисто биологического происхождения преступления и у Ломброзо не было необходимости прибегать к использованию теории факторов преступности, то в «Преступлении» он уже прибегает к этой теории, все более склоняясь к позитивистской философии. В «Преступном человеке» дана не система факторов преступности, а система признаков, характеризующих прирожденного преступника»11.

Герцензон полагал, что широко разработанные зарубежными криминологами программы медико-психиатрического изучения личности преступника имеют весьма ограниченную сферу применения его на практике. Ценным в нем для практики, для органов расследования, суда, администрации пенитенциарного учреждения являются, во-первых, констатация наличия или отсутствия душевного заболевания или иной болезни; во-вторых, сведения, получаемые в результате проводимого социального обследования. Но для получения этих сведений вряд ли необходимо привлекать работников – специалистов биологических наук. Как показывает опыт, подобные обследования лучше всего проводят представители общественных наук, которые с большим знанием дела могут выявить все те условия, в которых жил, воспитывался, работал, проводил свободное время преступник, выяснить его личные связи и т. д., и на основании всех этих данных установить причины и условия, которые способствовали совершению преступления12.

Действительно, именно представители гуманитарных наук на теоретическом уровне должны оценивать как степень общественной опасности преступника, так и изучать преступников в целом.

Можно согласиться с тем, что для получения сведений социального характера о личности преступника вряд ли следует привлекать специалистов биологических наук. Однако за все годы, прошедшие после публикации весьма интересных очерков Герцензона, практика комплексных исследований криминолого-патопсихолого-психиатрического характера, в том числе проведенных с моим участием, убедительно доказала их чрезвычайную необходимость для криминологии. Без них познание личности преступника, причин и механизмов преступного поведения вряд ли возможно, что относится и к насильственной, и к корыстной преступности.

При всех условиях и потребностях криминологической науки в конкретном исследовании нельзя выходить за пределы научной компетенции данного ученого. Действительно, было бы глупо, чтобы юрист решал психиатрические вопросы, ставил психиатрический диагноз и т. д. В равной мере и психиатр не должен вмешиваться в решение криминологических, а тем более правовых проблем, требующих юридической подготовки. Однако сплошь и рядом, как показало мое многолетнее сотрудничество с психиатрами, они могут дать ценнейшую информацию о личности преступника и отказываться от их помощи ни в коем случае нельзя. Это особенно важно, когда речь идет о преступниках с психическими расстройствами, а таких среди осужденных за преступное насилие около 15–20 %.

Психические аномалии играют роль условий, способствующих преступному поведению, очень часто особо опасному, ведению антиобщественного образа жизни, детерминируют определенный круг, содержание и устойчивость социальных контактов и привязанностей. Такие аномалии содействуют формированию криминогенных взглядов, ориентаций, потребностей, влечений и привычек.

При расстройстве психики, в том числе и в особенности у особо опасных преступников, развиваются такие черты характера, как раздражительность, агрессивность, жестокость, и в то же время снижаются волевые возможности, повышается внушаемость, ослабляются сдерживающие контрольные механизмы. Расстройства психической деятельности (в рамках вменяемости) препятствуют нормальной социализации личности, усвоению общественных ценностей, установлению нормальных связей и отношений, мешают трудиться. Эти расстройства могут развиваться скрыто, почти не проявляясь, и могут восприниматься другими лишь как странности характера, неуравновешенность, склочность, необъяснимая несообразительность и неумение быстро находить выход из ситуации.

Критика ломброзианства в 60-70-е гг. ХХ в. имела своим последствием то, что биосоциальные и психологические исследования преступников долгое время были под запретом. Это одна из причин того, почему на этом этапе не был выделен тип особо опасного преступника, хотя не вызывает сомнений, что такие лица были и тогда. Точнее – они были всегда.

Все внимание в те годы уделялось социальным факторам при почти полном игнорировании того, что происходило в голове преступника. Это весьма негативно сказывалось на познании мотивов преступного поведения, они представали в крайне примитивном и искаженном виде, что не могло не сказаться на уголовном законе и практике его применения. Психиатрические исследования не проводились – последние такие работы имели место лишь в 30-х гг. – и они были признаны вредными и ненужными. Полностью восторжествовал вульгарно-социологический подход, что было совсем не удивительно на общем фоне вульгарного материализма. Именно в эти годы расцвел пышным цветом тезис о том, что при марксистско-ленинском социализме нет причин преступности. Иными словами, преступность была, а причин ее – нет.

Из этой концепции наиболее ловкий выход нашел И. М. Ной. Он посчитал, что раз самих социальных причин преступности нет, поскольку марксистско-ленинский социализм просто прекрасен, то причины должны быть в самом преступнике. Правда, он не называл конкретных причин, заложенных именно в нем, и скорее всего потому, что ничего о них не знал. Вместо этого Ной цитировал популярные работы по биологии, из которых тем не менее не следовало, что человек не принимает участия в своем поведении и действует лишь примитивная схема «социальный стимул – реакция». Все эти работы вообще никак не были связаны с преступностью и преступником.

2. ЛИЧНОСТЬ ПРЕСТУПНИКА И ОСОБО ОПАСНЫЙ ПРЕСТУПНИК

С началом возрождения в нашей стране криминологии в конце 80-х – начале 90-х гг. стало формироваться понятие личности преступника, который многими учеными воспринимался как антипод преступного человека, что, наверное, соответствует действительности. Однако понятие личности преступника не всеми криминологами было принято, в частности И. И. Карпецом, так много сделавшим для становления отечественной криминологии. Основные возражения противников этого термина сводились к тому, что далеко не каждый человек, совершивший преступление, является личностью именно преступника и он не обязательно обладает чертами, типичными именно для преступников.

С этим нельзя не согласиться: действительно многие осужденные за преступления не имеют особенностей, характерных для преступников. Иногда такое представление о них бывает ошибочным: если человек ранее и не совершал никаких предосудительных действий, но внутренне, психологически был готов к ним, однако окружающим об этом не было известно, например потому что он не подвергался специальному обследованию или не проявлял своих антиобщественных установок в поведении. В других случаях преступление могло быть совершено внезапно, и виновный сразу не смог найти правомерного выхода из сложившейся острой жизненной ситуации. Отсюда вроде бы закономерен вывод, подтверждающий возражения тех, кто отрицает наличие личности преступника. Однако такой вывод представляется ошибочным.

Личность преступника есть не что иное, как модель, абстракция, соединяющая в себе наиболее характерные особенности личности преступника как социального и психологического типа. Далеко не каждый человек, совершивший преступление, может быть назван представителем этого типа, поскольку последний состоит только из его характерных представителей. Учитель средней школы тоже представляет собой социальный и психологический тип, однако не каждый учитель, работающий в школе, является характерным представителем этого типа, напротив, кто-то из учителей вполне может быть даже растлителем юношества или человеком, по ошибке выбравшим такую профессию. То же самое можно сказать о представителях таких социальных и психологических типов, как студент, ученый, спортсмен, артист и т. д.

Таким образом, личность преступника вполне жизнеспособная криминологическая категория, что было доказано многолетними криминологическими теоретическими изысканиями. Поэтому не следовало авторам «Курса советской криминологии» (Предмет, методология, преступность и ее причины. Преступник. М., 1985) стыдливо именовать личность преступника «лицами, совершающими преступление».

Если можно говорить о личности преступника как определенном социальном и психологическом типе, то о личности особо опасного преступника – тем более.

Между тем возникает и такая проблема: можно ли наряду с личностью преступника говорить о преступном человеке. На мой взгляд, это можно и нужно, но не вкладывать в преступного человека ломброзианское содержание. Грубо говоря, преступный человек – это тот, кто постоянно совершает преступления самой разной степени. В том числе:

– профессиональные преступники, в частности многократно судимые рецидивисты, за преступления различной степени тяжести, в том числе небольшой и средней, много лет проведшие в местах лишения свободы. Они обычно находятся за гранью нормального общения, позитивных ценностей и позитивных же малых социальных групп. Они пропитаны тюремными нормами и не знают других;

– кровавые деспоты типа Гитлера, Сталина, Гиммлера, Ежова, Пол Пота, которые хотя и не были судимы, тем не менее являются преступными людьми. Я понимаю, что юридически некорректно называть тех, кто ни разу не привлекался к уголовной ответственности, преступниками, но именно для них и в криминологическом понимании вполне можно сделать исключение.

Еще одно исключение можно сделать для такого вида преступного человека, как серийные убийцы, в первую очередь сексуальные и наемные, которых в полном смысле можно назвать служителями смерти. Многие из них ранее тоже не привлекались к уголовной ответственности, но десятки совершенных ими убийств позволяют без колебаний сказать, что каждый из них – преступный человек.

Итак, есть личность преступника и есть преступный человек, но не тот, каким представляли его себе ломброзианцы. Им преступного ничего не передалось по наследству биологическим путем, и они ничего такого не передали своим детям. Наличие среди преступных людей гитлеров и сталиных свидетельствует о том, что настала пора выделить и исследовать их в рамках политической криминологии, как мы уже выделили и стали изучать сексуальных маньяков и наемных убийц. Впрочем, В. Н. Кудрявцев, А. Н. Трусов, Ю. И. Стецовский уже сделали необходимые шаги в этом направлении, но это только первые шаги.

Рассмотрим теперь некоторые характерные черты личности преступника.

Преступники, в отличие от непреступников, хуже усваивают требования правовых и нравственных норм, которые не оказывают на них существенного влияния. Такие люди очень часто не понимают, чего от них требует общество. Существуют и другие нарушения социальной адаптации, которые вызываются отсутствием мотивированности к соблюдению социальных требований. В этом случае человек понимает, чего от него требует окружение, но не желает эти требования выполнять. Это порождается отчуждением личности от общества и его ценностей, от малых социальных групп (семьи, трудовых коллективов и т. д.). У таких людей плохая социальная приспособляемость. Поэтому у них возникают немалые сложности при попытках адаптироваться в общественно одобряемых малых группах. Зато они неплохо, а во многих случаях просто прекрасно, адаптируются в антиобщественных или преступных группах, в том числе в местах лишения свободы.

Сравнительное психологическое изучение личности, проведенное в больших группах преступников и законопослушных граждан, показало, что первые отличаются от вторых значительно более высоким уровнем импульсивности, т. е. склонностью действовать по первому побуждению, и агрессивностью, сочетающейся с высокой чувствительностью и ранимостью в межличностных взаимоотношениях. Преступники более ригидны, т. е. отличаются «застреваемостью» переживаний и состояний, которые способны направлять их поведение в течение долгого времени.

Застрявшие впечатления могут вести автономное существование многие годы, никак не изменяясь под воздействием новых внешних и внутренних факторов, но потом эти впечатления как бы взрываются в некоторых провоцирующих ситуациях.

Многие преступники паранойяльны, т. е. подозрительны, недоверчивы, все время ожидают нападения. Такие лица склонны применять насилие в различных конфликтах. Указанные черты в наибольшей степени присущи тем, кто совершает грабежи, разбойные нападения, изнасилования, убийства или наносит тяжкий вред здоровью, в меньшей – лицам, признанным виновными в совершении краж, в наименьшей – лицам, совершившим хищение путем растраты, присвоения или злоупотребления доверием и прочие преступления в сфере экономической деятельности.

Именно эти признаки в совокупности с антиобщественными взглядами и ориентациями отличают преступников от непреступников, а их сочетание (не обязательно, конечно, всех) у конкретного лица становится непосредственной причиной совершения преступления. Вместе с тем нужно учитывать, что подобные черты формируются в рамках индивидуального бытия, на базе индивидуального жизненного опыта, а также биологически обусловленных особенностей. Однако такие особенности, равно как и психологические черты, носят как бы нейтральный характер и в зависимости от условий жизни и воспитания наполняются тем или иным содержанием, т. е. приобретают социально полезное или антиобщественное значение.

Каждый индивид как личность – это продукт не только существующих отношений, но и своего собственного развития и самосознания. Одно и то же по своим объективным признакам общественное положение, будучи по-разному воспринято и оценено личностью, побуждает ее к совершенно различным действиям. Отношение человека к социальным ценностям и сторонам: действительности, нормам и институтам, к самому себе и своим обязанностям, к различным общностям, группам и т. д. зависит, следовательно, как от внешних, так и от внутренних, личностных обстоятельств.

Вот почему недопустима и социологизация, и психологизация личности преступника. Первое обычно выражается в преувеличении влияния среды на формирование и поведение личности, в игнорировании субъективных факторов, психологических свойств, психических состояний и процессов, в сведении личности к ее социальным ролям и функциям, положению в системе общественных отношений. Второе – в придании решающего значения психологическим факторам без учета сформировавшей их социальной среды, условий, в которых человек развивался или действовал. Криминология должна исходить из диалектического единства социального и психологического в их взаимодействии.

Среди преступников немало лиц с ярко выраженной индивидуальностью, лидерскими способностями, большой предприимчивостью и инициативой. Эти качества в сочетании с негативно искаженными ценностными ориентирами, нравственными и правовыми взглядами обычно выделяют лидеров преступных групп и преступных организаций, являясь существенной характеристикой последних. Эти же качества могут лежать в основе классификации преступников, являться показателем общественной опасности их и того или иного вида преступного поведения. В то же время указанные качества людей с успехом могут использоваться в профилактике преступлений и исправлении преступников.

Зная общие характеристики контингента преступников, их отличительные особенности и типологические черты, нельзя в то же время забывать, что в любой сфере практической деятельности по борьбе с преступностью – профилактике, раскрытии, расследовании преступлений, рассмотрении уголовных дел в суде, назначении уголовного наказания, исправлении и перевоспитании преступников – сотрудник правоохранительного учреждения имеет дело с живым человеком. Поэтому во всех случаях он обязан иметь в виду индивидуальную неповторимость каждого конкретного подозреваемого, обвиняемого, осужденного. Недопустимо видеть в преступнике лишь носителя социального зла, ведь это неповторимая личность с ее страстями и сложностями, только ею прожитой жизнью, какой бы неправедной она ни была. Каждый человек без исключения интересен, и каждого надо понять, вникнуть в его судьбу, в условия его существования, какое бы гнусное преступление он ни совершил.

Можно представить следующую схему структуры личности преступника, каждая подструктура которой взаимодействует со всеми остальными, при этом личность преступника отличается от личности законопослушных людей не отсутствием или наличием какой-нибудь подструктуры, а содержанием каждой из них, в первую очередь нравственным.

Если же иметь в виду особо опасных преступников, то каждая из приведенных подструктур применительно к ним обладает рядом весьма важных особенностей. Они будут рассмотрены ниже.

Изъятие любой из приведенных подструктур разрушает целостность всей структуры. Ни одна из них не может существовать самостоятельно. Следовательно, все подструктуры составляют то, что является сложнейшей системой, именуемой личностью.

Рис.1 Особо опасный преступник

Рассмотрим отдельные подструктуры.

Характер, темперамент, особенности мышления и прочие психологические особенности оказывают заметное влияние на поведение человека и его реакции на внешнее воздействие, особенно если оно травматично для психики. Нравственные особенности определяют выбор жизненных ситуаций, линию поведения, способы решения жизненных проблем и достижения целей, стереотипы общения с другими людьми и членство в малых социальных группах. Навыки, умения, знания также весьма значимы для реализации преступного поведения. Некоторые преступления могут быть совершены только при наличии конкретных знаний, например преступления, связанные с высокими технологиями или просто с управлением и эксплуатацией техники. Так, преступления в сфере компьютерной информации под силу только тем, кто имеет соответствующие знания и умения.

Для понимания личности преступника, да и личности вообще очень важно ее отношение к себе и окружающему миру. Это отношение всегда заряжено огромной энергией, оно имеет базовое, фундаментальное значение для индивида, его бытия, духовности, жизненных перспектив. Кроме того, оно несет существенный нравственный заряд. Представьте себе человека, который крайне недоволен собой, своей жизнью, своим положением в обществе и объясняет это тем, что окружающие – подлые, нечестные, бессовестные люди, да и вообще во всем мире не найти справедливости. Как вы думаете, насколько велика вероятность того, что подобный человек решится на преступные действия, чтобы достичь чего-то для себя значимого, поднять свой статус и самоутвердиться?

На поведение людей влияют такие факторы, как пол, возраст, состояние здоровья. Женщины обычно не совершают действий, требующих большой физической силы, люди старшего возраста чаще всего оказываются неспособными на поступки, требующие быстрой реакции, гибкости, ловкости. В то же время подростки редко совершают правонарушения, предполагающие зрелость, особые знания, умение вести себя определенным образом (например, при мошенничестве) и т. д. Конечно, и пожилой человек, и инвалид, неспособные на определенное поведение в качестве исполнителя, вполне могут выступать в качестве организатора преступления. Подобным образом нередко действуют преступники-рецидивисты старшего возраста.

Следует особо остановиться на криминологической роли психических аномалий, под которыми подразумеваются расстройства психической деятельности, не достигшие психотического уровня (статуса психической болезни) и не исключающие вменяемость, но влекущие личностные изменения, которые могут способствовать отклоняющемуся поведению. Такие аномалии затрудняют социальную адаптацию индивида и снижают его способность отдавать себе отчет в своих действиях и руководить ими. У лиц с психическими аномалиями преобладают нормальные психические явления и процессы, а потому такие лица сохраняют в основном свои социальные связи, в подавляющем большинстве случаев они трудоспособны, дееспособны и вменяемы. К числу психических аномалий следует отнести психопатию, олигофрению в степени легкой дебильности, остаточные явления травм черепа, органические поражения центральной нервной системы, алкоголизм, наркоманию.

Психические аномалии играют роль условий, способствующих преступному поведению, в том числе особо опасному, ведению антиобщественного образа жизни, детерминируют определенный круг, содержание и устойчивость социальных контактов и привязанностей. Такие аномалии содействуют формированию криминогенных взглядов, ориентации, потребностей, влечений и привычек. При расстройствах психики развиваются такие черты характера, как раздражительность, агрессивность, жестокость, и в то же время снижаются волевые процессы, повышающие внушаемость, ослабляются сдерживающие контрольные механизмы. Они препятствуют нормальной социализации личности, усвоению ею общественных ценностей, установлению нормальных связей и отношений; мешают заниматься определенными видами деятельности или вообще трудиться, в связи с чем повышается вероятность совершения противоправных действий. Психические патологии могут развиваться скрытно, никак не проявляясь, и восприниматься окружающими не как патологии психики, а как странности характера, неуравновешенность, склочность, необъяснимая жестокость или тупость.

Неотъемлемой подструктурой личности являются социальные и психологические аспекты жизненного опыта. Собственно говоря, все реакции человека на внешние воздействия, его собственные желания и влечения базируются на этом опыте. Они проявляются не только как определенные навыки, знания и привычки, в том числе антиобщественного характера, и не только выработанной всей прожитой жизнью системой отношений и оценок. Как показывают эмпирические исследования, жизненный опыт, в том числе имевший место в далеком детстве, особенно если он был эмоционально насыщен и психотравматичен, может «застрять» в психике и уже много лет спустя мотивировать преступное поведение.

Личности убийц и их поведению посвящено немало работ дореволюционных русских исследователей. К одной из таких работ относится прекрасный труд Д. А. Дриля «Преступник и преступники», одна из глав которого посвящена убийцам и убийствам. Автор делает тонкие психологические наблюдения, которые им изложены как в виде общих выводов, так и применительно к отдельным случаям.

Дриль констатирует у некоторых убийц любовь к крови, т. е. то, что я называю некрофилией. Он пишет, что ее истоки надо искать в основе личности – в сфере чувствований и в их извращениях, но не в беглых, мимолетно вспыхивающих и быстро проходящих чувствованиях, а в чувствованиях, более постоянных и стойких, присущих данному индивидууму, т. е. в его обычном самочувствии и более обычных оттенках его настроения. Одной из важнейших составных частей самочувствия в общественном отношении является половое, оно же и родовое чувство, считал Дриль13. В доказательство он приводит множество примеров: к сожалению, они далеко не всегда убедительны, хотя не вызывает сомнений связь между сексуальной жизнью человека и убийствами. Эта связь значительно более сложная и глубинная, чем представлялась Дрилю. Ее нельзя установить с помощью лишь внешних наблюдений за преступниками, а только путем глубокого психологического анализа личности виновного. К тому же особой ролью сексуальной жизни можно объяснить лишь часть убийств, но далеко не все, даже если иметь в виду множество опосредствований.

Типологию преступников активно исследовал С. В. Познышев. Критикуя концепции Ломброзо, Ферри и Гарофало, Познышев поясняет, что содержание преступного типа образует то сочетание постоянных свойств, в силу которого личность реагировала на полученные ею впечатления поведением определенного характера. Познышев различает два типа преступника: экзогенный и эндогенный, но применительно ко всем преступлениям, не различая их характера и степени тяжести. Однако свои теоретические обобщения он в основном иллюстрирует анализом убийств, при этом приводит весьма интересные эмпирические данные.

Так, из обследованных им 250 бандитов 100 не испытывали никакого содрогания и вообще более или менее заметного впечатления от вида крови, ран и трупов и характеризовали свое отношение ко всему этому как полное равнодушие. Из них 33 заявили, что сами заметили, что вполне привыкли ко всем этим зрелищам, прежде для них неприятным, на войне. У 82 бандитов были заметны нерасположение к насилию и тяжелые впечатления, производимые на них видом крови и ран. 24 бандита никогда не видели ран и крови, кроме небольших кровотечений при порезе собственных пальцев. Относительно 38 точных сведений по данному вопросу не получено. У шести была резко выражена любовь к насилию при равнодушии к его последствиям.

Познышев пишет, что «наклонность к насилию особенно рельефно выделяется среди свойств бандита, когда она проявляется при таких отношениях к потерпевшему, при которых естественно было бы ожидать особенной мягкости со стороны преступника, например, когда потерпевший был хорошим знакомым или другом преступника или находился с преступником в момент преступления или непосредственно перед этим в близких отношениях и т. п. А между тем – даже оставляя отмеченные уже психопатологическими чертами случаи садизма в стороне – и при таких отношениях мы встречаем иногда в психологии бандита особенно резко выступающую способность к насилию, удивительно спокойное и рассчитанное применение к другому человеку физической силы для достижения намеченной корыстной цели. Это не так удивительно еще, когда мы имеем перед собой бандита-профессионала, долго подвизавшегося на бандитском поприще и выработавшего в себе полное равнодушие к чужим страданиям. Но когда перед вами юноша, впервые вступивший на преступный путь, эта черта невольно останавливает на себе особенное внимание. Что же будет, спрашивается, с таким человеком далее, если уже в начале своей преступной карьеры он обнаруживает такую смесь равнодушия и жестокости»14.

Какого-либо тонкого психологического анализа отдельных убийц и бандитов у Познышева мы не найдем. Приводимые им фотопортреты убийц, бандитов и насильников именно как соответствующих типов в этом совсем не убеждают. На фотоснимках они могут быть кем угодно, в том числе вполне законопослушными гражданами. Вместе с тем анализируемые им примеры полностью убеждают в том, что в большинстве случаев это особо опасные убийцы.

Иногда официальное признание кого-либо опасным или особо опасным называется некоторыми теоретиками «клеймением». Так, К. Уэда критически относился к «клеймению». Он считал, что когда индивид совершил негативный поступок, «клеймение» за это со стороны общества воздействует на психику человека. Поэтому он идентифицирует себя с преступником, что способствует совершению нового преступления15.

В действительности не все так, хотя стигматизация, безусловно, имеет место, и без нее, совершенно очевидно, не обойтись.

Во-первых, человек, совершивший особо опасное преступление, должен понимать и признавать, что и после отбытия им наказания, пусть и очень сурового, печать совершённого остается на нем, и в этом никто, кроме него самого, не виноват. Это – крест, который ему нужно нести, и никто ему нести эту ношу облегчить не в состоянии, а причиной является неимоверное преступление, совершенное им. Даже если он обратится к богу, то и в этом случае он не должен найти прощения, во всяком случае, успокоения. Впрочем, такой человек может и не терзаться содеянным и не очень или совсем не переживать в этой связи, такое часто встречается. В местах лишения свободы осужденные за убийства, если это не убийство ребенка, другими преступниками не порицаются, их даже не обсуждают. Так что там никакого «клеймения» не происходит. Я беседовал со многими особо опасными убийцами, и лишь единицы из них проявляли некоторые, только некоторые и весьма слабые, признаки покаяния.

Во-вторых, «клеймение» (пятно, репутация) играет и предупредительную роль: люди будут знать, кто живет с ними рядом или с кем вместе они работают, либо так или иначе с ним общаются; это заставит милицию (полицию) пристальнее присматривать за освобожденными от наказания подобными лицами. В случае же совершения ими нового преступления будет справедливо, если им при определении наказания припомнят, что они уже ранее совершали нечто, резко выходящее за рамки привычного.

Вместе с тем «клеймение» может тормозить и даже исключить исправление и самоисправление, желание стать лучше. В этом его отрицательная сторона.

«Клеймение» известно еще из библейской истории.

Когда Каин убил Авеля и бог разоблачил его, убийца пожаловался, что теперь «всякий, кто встретится со мною, убьет меня» (Быт 4:14). В ответ на это бог поступил довольно странно: «И сказал ему Господь: за то всякому, кто убьет Каина, отмстится всемеро. И сделал Господь Каину знамение, чтобы никто, встретившись с ним, не убил его» (Быт 4:15). Этот эпизод несуразен сам по себе: бог и Каин не могли не знать, что кроме Каина, Адама и Евы (его родителей) на земле других людей нет и его попросту некому было убить.

Д. Д. Фрезер дает такое объяснение «каиновой печати». Знак, поставленный на нем богом, составлял исключительную особенность убийцы. Так поступали, как убедительно доказывает Фрезер, т. е. как-то помечали убийц, очень многие народы в древности, с тем чтобы, во-первых, указать на него как на человека, соприкоснувшегося со смертью, а потому очень опасного; во-вторых, клеймо, поставленное богом на убийце, должно было освободить его от мести со стороны духа убитого. Возможно, что божья печать была такой, что до неузнаваемости изменила внешность Каина, так что дух Авеля просто не мог бы узнать его. Многие первобытные народы прибегали именно к такому способу, чтобы обезопасить человека от духа убитого им16.

Тем не менее остается неясным, почему бог защитил Каина, не является ли это доказательством того, что творец заранее смирился со злом и намеренно покрыл его?

Исследователи личности преступника и природы преступного поведения советского периода, которые не придерживались ломброзианских и близких к ним взглядов, в своих типологических и классификационных схемах выделяли преступников, представлявших наибольшую общественную опасность. Однако, как мы увидим, последних они не называют особо опасными и не очень четко обозначают те преступления, которые они совершают. Происходит это главным образом потому, что криминологи, занимающиеся соответствующими проблемами, знают преступников в лучшем случае по уголовным делам, дающим весьма ущербную информацию о них. Такие исследователи не имеют опыта углубленного (клинического или монографического) изучения личности преступника, руководствуясь лишь общими представлениями о ней.

Так, А. Ф. Лазурский писал о криминальном активно извращенном типе, выступающем либо в качестве беспорядочного, но решительного, волевого и энергичного насильника, склонного к безделью и дракам, либо наделенного сосредоточенно жестокими качествами. Ко вторым он причислял убийц17. А. Г. Ковалев в качестве самого опасного различал глобальный преступный тип, отличающийся асоциальностью, полной преступной зараженностью, ненавистью к труду и людям, стремлением любыми путями осуществить свои преступные замыслы18.

П. А. Бейлинсон и Ю. М. Лившиц, еще в 1970 г. опубликовавшие монографию под обещающим названием «Тяжкие преступные посягательства на личность и общественный порядок», ничего, в сущности, не сказали о личности виновного и причинах таких преступлений. Они ограничились лишь утверждениями, что «особенности личности такого преступника состоят в присущих ей индивидуалистических взглядах и соответствующем поведении, выражающих анархическое отношение к социалистической дисциплине, правам и интересам граждан. Глубина криминальной зараженности личности может быть различной». Разумеется, подобные суждения абсолютно ничего не объясняют. Объяснять, например, сексуальные убийства анархическим отношением к социалистической дисциплине, правам и интересам граждан просто наивно. Впрочем, такие объяснения применимы как к убийствам, так и к мелким кражам или к пьяному дебошу.

Подобные объяснительные конструкции (не только в пределах типологии) вообще характерны для советской криминологии, они всегда или почти всегда содержали в себе элементы коммунистической идеологии, вроде ненависти к труду (Ковалев) или анархического отношения к социалистической дисциплине. Разумеется, ненависть к труду (?!) никак не объясняет совершение особо тяжких и тяжких преступлений против человека.

Вместе с тем представляется плодотворной давно высказанная А. И. Долговой идея относительно выделения типа криминогенной личности, хотя в этом типе акцент делается не только и не столько на степени общественной опасности преступного поведения, сколько на его систематичности, длительности и неисправимости преступника. Понятно, что он может постоянно совершать, например, и мелкие кражи. В других типологиях преступников наиболее опасные из них, конечно, выделяются (например, К. Р. Абызовым, В. Г. Грибом), однако сколько-нибудь развернутых их описаний не дается. К сожалению, в связи со слабой науковедческой подготовкой многие криминологи путают типологию с классификацией.

По такому признаку, как глубина, стойкость и интенсивность антисоциальной направленности личности преступника, некоторые криминологи (С. С. Крашенников) выделяют особо злостный, совершивший опасный или особо опасный рецидив преступлений19. Тем самым допускается, что человек, совершивший особо опасное преступление в первый раз, к данному типу не относится. Куда его отнести?

В отечественной криминологии понятие особо опасного преступника обычно не использовалось, а если о нем говорили, то чаще всего как об особо опасном рецидивисте. Между тем это несовпадающие понятия: особая опасность рецидива зачастую определяется количеством тяжких преступлений, однако особо опасными следует признать и тех, кто до этого ни разу не привлекался к уголовной ответственности. Например, таким был одинцовский монстр Головкин, последний казненный в России, который замучил и убил десятерых мальчиков. Термин «особо опасный рецидивист», существовавший в российском уголовном праве, позволял оценить правовое положение ранее судимых лиц, определить в случае совершения ими нового преступления наказание, вид колонии для его отбывания и т. д.

Феномен особо опасного преступника в отечественной криминологии обычно изучался в плоскости особо опасного рецидивиста. В этом плане привлекают внимание работы

Н. А. Коломытцева, который посвятил множество интересных работ рецидиву преступлений и личности рецидивиста. Он считает, что наиболее характерным для особо опасного рецидива следует считать устойчивость преступной деятельности, которая имеет элементы, переходящие в профессию, пренебрежение к правовым нормам, социально-нравственную нечувствительность виновного к неоднократному осуждению в виде лишения свободы. Особо опасные рецидивисты обладают повышенной общественной опасностью20. Как мы видим, главным в понимании особо опасного рецидива (и рецидивиста) является неоднократное совершение преступлений независимо от их характера. Такой подход представляется не совсем удачным в силу его неполноты. Здесь характер преступления не учитывается.

В той же работе Коломытцев отмечает у особо опасных рецидивистов деформированные взгляды на жизнь, инфантильность в оценке социально-экономических и политических событий, стремление к наживе, повышенный уровень самооценки и притязаний, преклонение перед грубой физической силой, что, по его мнению, характеризует 50 % субъектов особо опасного рецидива. У 24 % осужденных рассматриваемой категории, согласно Коломытцеву, наблюдается бедность языка и мышления. Риск и опасность, связанные с систематическим совершением преступлений, служат, по их мнению, доказательством наличия в их личности таких качеств, как смелость, целенаправленность, организаторские способности. Самые опасные рецидивисты отличаются от других осужденных настороженностью и недоверием к другим. Проявляют воинствующий эгоизм, нередко провоцируют других на конфликт, потребляют алкоголь, наркотики, проявляют половую распущенность; в структуре их личности преобладают низшие, примитивные потребности21.

Такой довольно поверхностный анализ криминологических особенностей особо опасных рецидивистов в отечественной юридической литературе отнюдь не исключение. Прискорбно, что исследователи как бы не видят различий в личности не только в связи с характером не раз совершенных преступлений (человек, совершивший кражу в третий раз, будет существенно отличаться от того, кто убил в третий раз), но и между рецидивистами, один из которых арестован за кражу в третий раз, а второй – в десятый. Весьма примитивен анализ мотивов рецидивного преступного поведения, он обычно ограничивается пересказом общеизвестных положений из работ отечественных криминологов и специалистов в области уголовного права относительно того, что представляют собой мотивы. Они не исследуются применительно к отдельным категориям рецидивистов, причисленных к особо опасным.

Изучая преступников, исследователи обычно имеют в виду их поведение в местах лишения свободы. Так, Н. С. Артемьев и А. А. Мазурин выделяют там активно криминогенный тип. Это осужденные, которые активно поддерживают воровские законы, характеризуются сознательным противопоставлением себя требованиям общества, являются носителями тюремной субкультуры, создают антиобщественные группировки22. Однако неизвестно, угрожают ли они жизни других людей.

Вообще для исследователей рецидива характерен не очень глубокий анализ личности особо опасных преступников и рецидивистов, в частности нежелание учитывать, какие именно преступления и как часто они совершают. Например, еще в 1970 г. П. Михайленко и И. Гельфанд писали: «Особенно большую опасность представляют те из них, кто, упорно сопротивляясь вовлечению их в общественно полезный труд и учебу, не желая приобретать общественно полезные специальности, не ограничиваются только собственным неповиновением администрации исправительно-трудового учреждения, но и стремятся отрицательно повлиять на заключенных, ставших на путь исправления, в особенности на заключенных-активистов, оказывающих администрации и сотрудникам исправительно-трудового учреждения значительную помощь в работе по исправлению и перевоспитанию осужденных. На этой почве некоторые особо опасные рецидивисты совершают в стенах колонии или тюрьмы новые опасные преступления»23.

Глава II

ОСНОВНЫЕ ЧЕРТЫ ОСОБО ОПАСНОГО ПРЕСТУПНИКА

1. ПОНЯТИЕ ОСОБО ОПАСНОГО ПРЕСТУПНИКА

Об особо опасных преступниках есть смысл говорить только в том случае, если они представляют собой определенную, четко очерченную совокупность, отличную от других групп преступников в силу своих специфических черт. Тогда эта криминологическая группа предстает как социальный и психологический тип, объединяющий в себе всех тех, кто представляет собой наибольшую опасность для людей, всего общества и даже – еще шире – для цивилизации, если иметь в виду тоталитарных преступников, главарей бесчеловечных режимов.

Поэтому возникает неизбежный вопрос: что именно присуще этой группе, отличающей ее от других подобных криминологических формирований, какие преступления, образно говоря, объединяют ее представителей? Насколько устойчивой является данное образование, т. е. давно ли оно существует и каковы ее перспективы в будущем?

Прежде всего следует отметить, что только с помощью уголовного закона, в частности, опираясь на положения ст. 15 УК РФ, невозможно выделить категорию особо опасных преступников. Уголовный закон вообще не выделяет какие-либо категории (или типы) преступников, что вряд ли заслуживает положительной оценки. Наряду с этим бывает трудно разрешить такую криминологическую проблему, как отнесение конкретного человека к особо опасным или иным криминологическим типам преступников. Нередко это можно сделать лишь в результате тщательного изучения совершенного им преступления и, что очень важно, его личности.

Особо опасные преступники – это, во-первых, убийцы (осужденные за убийства), и их всех объединяет высокий, даже наивысший уровень агрессивности, она составляет ядро, основу их личности. Эти преступники могут быть еще и корыстными или (и) честолюбивыми (властолюбивыми) сверх всякой меры, но все-таки такая агрессивность и нацеленность на убийство характеризует их в первую очередь. При этом не имеет значения, своими руками они убивают или организовывают, направляют, стимулируют на убийство других. О многих, даже большинстве из них можно сказать, что они являются некрофильскими личностями. Как раз поэтому подобные люди прибегают к убийствам, которые ощущаются ими как наиболее привлекательные, эффективные и желанные способы решения их жизненных проблем. Поэтому далеко не каждый, совершивший убийство или иное (в соответствии с ч. 5 ст. 15 УК РФ) особо тяжкое преступление, может быть отнесен к числу особо опасных преступников.

У некоторых убийц из числа особо опасных преступников, например у наемных, убийство становится основным или даже единственным источником получения средств к жизни, у других – способом захвата власти. Среди особо опасных убийц значительна доля лиц, у которых агрессивность переплетается с жестокостью, нередко изощренной и чрезвычайной; во многих случаях причинение страданий и мучений кому-то, даже множеству людей просто не принимается во внимание, об этом просто не думают.

Во-вторых, из сказанного следует, что не все виновные в совершении преступлений, отнесенных законом к категории особо тяжких, являются особо опасными преступниками. Из числа убийц к ним относятся те, чьи деяния квалифицируются по ч. 2 ст. 105 УК РФ. Но не всех, осужденных в соответствии с этой статьей, можно признать особо опасными преступниками. К ним бывает трудно отнести всех тех, кто совершил убийства по мотиву кровной мести, в составе группы лиц, из хулиганских побуждений. Это не значит, что всех других безусловно можно считать особо опасными, в каждом случае необходим скрупулезный анализ личности виновного и мотивов его поведения.

В-третьих, отдельные лица, совершившие преступления из категории тяжких, тоже могут быть названы особо опасными, например те, которые осуждены за серийные изнасилования или серийные насильственные действия сексуального характера, серийные сексуальные преступления против детей и подростков и некоторые другие.

Приведенные здесь соображения делают необходимым назвать обобщающие характеристики личности особо опасного преступника, каждая из которых или их совокупность позволят отнести данное лицо к названному криминологическому типу. Такими признаками могут быть:

1) причинение исключительного вреда человеку (людям), обществу, общественной нравственности, веками устоявшимся этическим представлениям;

2) наивысший уровень агрессивности, часто сочетаемой с особой жестокостью, равнодушием к страданиям и мучениям других людей, презрением к ним;

3) устойчивость такой агрессивности, совершение не одного особо тяжкого преступления, а нескольких, иногда множества, когда жертвами становятся даже не сотни, а тысячи, миллионы людей, ставших жертвами тоталитарных правителей. В других случаях наряду даже с единичным случаем особо опасной агрессии имеют место и другие, менее опасные;

4) некрофильский характер личности виновных в подобных деяниях и самих деяний;

5) наличие расстройств психической деятельности в рамках вменяемости различного генеза, в других случаях у исследуемых личностей наблюдаются акцентуации характера. Психические аномалии и акцентуации способствуют преступному поведению.

Необходимо отметить очень важное обстоятельство: особо опасные преступники чрезвычайно редко считают себя виновными и готовыми искренне покаяться в своих злодеяниях. Они обычно глухи к обвинениям, упрекам и даже проклятиям, точно так же, как были равнодушно презрительны к мольбам, страданиям и стенаниям своих жертв. Подобное отношение к содеянному выдает их ощущение, даже убежденность, обычно бессознательные, в правильности и, более того, полезности совершенного ими (например, серийные убийцы проституток), некоторые вообще не считают его преступным (например, тоталитарные преступники). Между тем отношение к общеуголовным особо опасным преступникам со стороны других общеуголовных преступников, особенно если жертвами первых были дети и подростки, является, как правило, крайне негативным. В местах лишения свободы они выталкиваются на нижнюю ступень неформальной тюремной иерархии, их презирают, преследуют, избивают, подвергают сексуальным издевательствам, держат в качестве изгоев. Одним словом, такие преступники активно осуждаются всеми, даже тоталитарными особо опасными преступниками.

Однако другие общеуголовные особо опасные преступники обычно не находятся на положении отверженных и униженных. Если они обладают авторитетом среди преступников (в условиях свободы или в местах ее лишения) и (или) значительной физической силой, то находят себе достойное место в криминальной иерархии. Их могут даже бояться. Представители преступной среды, естественно, не задумываются над степенью общественной опасности таких лиц.

И у общеуголовных, и у тоталитарных общественно опасных преступников начисто отсутствует чувство вины, они вообще находятся далеко от самих границ нравственности во всех тех случаях, когда хоть как-то затрагивается стержень их бытия: доминирующая идея о мести женщинам, уничтожении врагов «их» религии, захвате и удержании власти и т. д. Иными словами, они, как правило, не одномерны, правда, какая-то часть их личности и мотивов поведения может превалировать над всеми остальными. Поэтому, например, тираны и убийцы своего народа могут быть неплохими отцами, скромными, даже слишком скромными в быту, умелыми и обходительными в светском общении, ценителями искусства и т. д.

Соприкосновение с общеуголовными особо опасными преступниками, особенно с серийными убийцами, может вызвать омерзение, отвращение, страх, ужас, негодование и другие эмоции, резко отталкивающие от них и поэтому препятствующие их научному познанию. Но в то же время появляется ощущение контакта с чем-то огромным, грозным, таинственным, даже потусторонним. Это совершенно естественно, поскольку они постоянно общаются со смертью и даже являются ее символами и послами. За редкими исключениями смерть всегда вызывала подобную реакцию. Ее носители тоже.

Однако далеко не все общеуголовные особо опасные преступники, особенно если в них пристально всматриваться, выглядят грозными или таинственными. Среди них оказывается много никчемных личностей, жалких неудачников, измученных собственными проблемами и провалами, постоянными мыслями о своем ничтожестве и ненужности. Поэтому мотивом их преступного поведения становится попытка хоть как-то утвердить себя, прежде всего в собственных глазах, защитить свой социальный и биологический статус, унизить, а еще лучше уничтожить тех (обычно женщин), которые воспринимаются ими как источник бед и жизненных катастроф. Не случайно разъяснение им их собственных мотивов совершенных злодеяний для них весьма болезненно, они всячески стремятся уйти от признания себя источником таких действий.

Совсем иначе выглядят те террористы, субъективный смысл преступного поведения которых заключается в защите своей единственно верной религии или (и) своей находящейся в опасности Родины. Многие из них даже во время следствия, суда и отбывания наказания стараются держать себя более или менее достойно, даже рисуясь в этой роли, доказывая всем и себе, что их дело – правое. Примерно так же ведут себя державные преступники, всем своим видом тоже утверждая свою правоту. Подобным образом вели себя некоторые немецко-нацистские преступники на Нюрнбергском процессе, Саддам Хусейн на суде в Багдаде.

Как следует из предыдущего изложения, я исхожу из существования двух основных подтипов особо опасного преступника: тоталитарного и общеуголовного. Первые совершают преступления ради торжества пропагандируемой идеологии, в том числе религиозной, захвата и удержания власти, подавления оппозиции и террора в отношении собственного населения, захвата и оккупации чужих земель. Это более или менее однородная группа, но и среди них следует выделить религиозных фанатиков, военных и политических (государственных) особо опасных преступников. Следовательно, среди них заметны: 1) преступления на почве религиозного фанатизма; 2) агрессивные войны, оккупация чужих территорий, геноцид и экоцид, преступления против мирного населения, военнопленных, применение запрещенных средств и методов ведения войны; 3) преступления против политических противников, глобальный террор против своих же граждан и особенно оппозиции. Названные преступления составляют основную группу деяний, совершаемых тоталитарными особо опасными преступниками.

Общеуголовные особо опасные преступники представляют собой не менее пеструю картину. Их можно разделить на две группы: на тех, которые совершают убийства, в первую очередь серийные, из корыстных побуждений, и на тех, которые убивают (особенно детей), насилуют, учиняют насильственные действия сексуального характера, развращают детей и подростков в силу глубинных интимных и психотравмирующих переживаний, защищая свой социальный и биологический статус, уничтожая тех, кто олицетворяет для них угрозу.

Можно ли отнести к числу особо опасных преступников тех лиц, которые совершили деяния, относимые уголовным законом к числу особо тяжких преступлений, но они не убивали, не совершали серийных изнасилований или развратных действий против детей и подростков? Полагаю, что такие личности не являются особо опасными, поскольку никого не лишали жизни и не допускали сексуальных деяний, вызывающих весьма суровую нравственную реакцию общества. Думается, что даже террористический акт, не приведший к человеческим жертвам и задуманный как не опасный для людей, не следует считать особо опасным. Соответственно, совершившие их лица не могут быть отнесены к особо опасным преступникам. Поскольку же в наших рассуждениях появился новый термин – особо опасные преступления – следует пояснить, что к их числу следует относить те, которые названы выше. Понятно, что особо опасные преступления совершаются особо опасными преступниками.

Особо опасное поведение иногда имеет место как импульсивное, как реализация некоего инстинкта, глубоко заложенного в человека и представляющего собой безусловно «животное» поведение, унаследованное от антропоидных предков. Оно совсем не опосредовано социальными нормами современной цивилизации и нередко представляет собой возвращение древнейшего опыта решения различных жизненных проблем по архетипическим механизмам. Человеком овладевает его давний друг и враг – внутривидовая агрессия в форме едва ли сколько-нибудь сублимированной реакции социальной защиты. В раздражающих ситуациях, прежде всего, должна присутствовать угроза самой почитаемой ценности – своему «Я» и своей жизни. Враг или его муляж могут быть выбраны и произвольно, и целенаправленно в результате их поиска, они могут быть абстрактными в виде некоего символа или конкретными.

Поведение особо опасных преступников мотивируется сложными и переплетающимися явлениями и процессами, носящими преимущественно бессознательный характер. Чаще всего такие лица не понимают истинных источников своей преступной активности и не всегда хотят знать об этом. Такая позиция неудивительна, потому что путешествие в собственные психологические глубины, даже в чьем-то сопровождении, всегда пугает человека – ведь там он может встретить монстров и других страшных персонажей, созданных его болезненными переживаниями и порочными влечениями, в которых стыдно признаться самому себе.

Мы не сможем должным образом понять мотивацию особо опасных преступлений, если не рассмотрим структуру человеческой психики. Вначале это будет анализ на индивидуальном уровне, но этот уровень важен в первую очередь, поскольку всегда действует конкретный человек под влиянием тех или иных потребностей, влечений, желаний. Я присоединяюсь к мнению К. Г. Юнга, что человеческая психика (он называл ее душой) состоит из трех частей: сознания, индивидуального (личного) бессознательного и архетипизированного индивидуального бессознательного.

Как известно, сознание есть только у людей и оно появляется только в результате их общения друг с другом и восприятия различных ценностей, правил и норм, которые регулируют их жизнь и каждодневное поведение. Сознание выступает контролером нравственности и регулятором нравственного поведения, но при этом самые опасные преступления, например государственные, могут готовиться и осуществляться вполне сознательно. Сознательной (в своей существенной части) является деятельность общественных и государственных институтов, но и от них очень часто ускользает глубинный смысл собственных же действий, особенно если они социально значимы.

По терминологии К. Г. Юнга, можно сказать, что тот опыт, который вытеснен в силу его аморальности, в силу того, что он включает в себя какие-то порочные, грязные влечения, называется Тенью. В ней могут быть «записаны» сами аморальные нормы, как бы разрешение творить зло, а еще потребности и влечения нравственно порицаемого характера, например педофильные или крайне агрессивные.

Например, изучение мною причин убийств детей показало, что убийцы в детстве были жертвами жестокого обращения, их постоянно унижали и избивали. Переживания об этом стерлись из сознания, но прочно сохранились в индивидуальном бессознательном, где они начали вести автономное, независимое от внешних обстоятельств существование. Но затем, при провоцирующих обстоятельствах и обычно в состоянии опьянения, они приводили к поведенческому взрыву. Его глубинный и бессознательный смысл заключался в преодолении тяжких и болезненных, но бессознательных переживаний и символическом самоубийстве: убивая другого ребенка, преступник старался стереть переживания о своем трагическом детстве, уничтожить ребенка как символа своих несчастий.

На протяжении всей истории человечества сложились такие архетипические образы (людей, идей, действий), которые невозможно устранить из нашей жизни. Они находятся где-то в глубинах социального и психологического бытия и всплывают лишь при подходящих для этого условиях. Они отнюдь не только порицаемы, среди них есть более чем общественно полезные, например матери-Родины и ее защиты. Порицаемые образы сосредоточены в Тени, и это, в первую очередь, насильственные способы решения социальных проблем, идеи захвата чужих территорий или власти любой ценой, порабощения или даже уничтожения иных социальных, религиозных или этнических групп и т. д. Такие образы активно и повсеместно реализовывались в древности и последующие века, но совершенно несовместимы с современной цивилизацией, ее принципами и нормами. Этот вытесненный опыт, часто именуемый первобытным варварством, исключительно живуч и время от времени проявляет себя в тоталитарных режимах, идеях и действиях государственных некрофильских преступников, совершающих особо опасные деяния против мира и безопасности человечества.

Возвращение вытесненного, но не уничтоженного опыта можно наблюдать и в индивидуальной жизни. Я полагаю, что инцест и педофилия, например, тоже детерминируются упомянутым древним источником. Тогда, в первобытном человеческом сообществе, люди вступали в сексуальные контакты по совершенно иным правилам, дети, подростки и кровные родственники были так же доступны, как и другие лица.

Тень часто смешивается с групповым нарциссизмом, опасность которого известна, и определяет поведение, что обычно используют тоталитарные преступники. Если козла отпущения ищет и находит группа и тем более толпа, это, как правило, исключает критичность и индивидуальную ответственность. Главари тоталитарных режимов активно подталкивают к тому, чтобы человек растворялся в коллективном движении и коллективной ответственности, чтобы он не осознавал зло, несчастья и провалы как «свое зло, свои несчастья и провалы», чтобы он всегда искал их причины в других. Этими другими в нашем мире обычно выступают национальные и расовые меньшинства, представители других культур, и особенно религиозных.

Тень и эго можно считать противоположностями только в том случае, если допускать, что последнее представляет собой лишь то, что объективно приемлемо, этично, одобряемо. Однако, как известно, зло вполне может быть осознанно творящим, но скорее всего, оно постоянно подпитывается Тенью. Есть основания думать, что Тень формирует глубинные, смысловые уровни мотивации, а эго – внешние, видимые, предметные. Если человек (или общество) захочет подавить теневые импульсы, это у него может не получиться, поскольку он недостаточно знаком с содержанием своей Тени и со способами воздействия на нее, если он вообще не понимает, откуда, как и почему у него возникают порицаемые желания и влечения, если Тень воспринимается как враг или чужой из внешнего мира, а не элемент его собственной личности.

Когда теневая энергия сосредоточивается на других – чужих, которые также являются архетипами, сама Тень становится чуждой частью личности. Она как бы выталкивается из нее, но освободиться от нее невозможно. Поэтому ее энергия будет все время питать поведение, иначе вновь возникнет исчезнувшее, казалось бы, чувство вины, которое опять будет терзать человека и расщеплять его личность. Вот почему всегда так актуальна борьба с противником или с тем, в ком видится противник. Нельзя надеяться на то, что, уничтожив врага, Тень успокоится, и личность, обретя уверенность, сольется с идеальными ценностями, – человек, «мучимый» Тенью, все время будет искать новых врагов. Это более чем убедительно продемонстрировали деятели тоталитарного режима в СССР, которые, не останавливаясь, переходили от одного противника к другому. Устранение каждого из них приносило облегчение и удовлетворение и тоталитарному обществу, и отдельным людям.

2. АГРЕССИЯ И АГРЕССИВНОСТЬ ОСОБО ОПАСНЫХ ПРЕСТУПНИКОВ

Прежде всего хочу отметить, что буду использовать понятия агрессии и насилия как синонимы.

Как известно, агрессия является таким поведением, когда с помощью физической или психической силы наносится ущерб другим людям, животным или неживым объектам. Психологически агрессия выступает одним из необходимых способов решения жизненных проблем, сохранения индивидуальности и свободы, чувства собственного достоинства, достижения успеха, способом психической разрядки, утверждения и самоутверждения. Вместе с тем с помощью агрессии можно оскорблять и унижать, мстить, захватывать чужое имущество, территории, власть, подавлять и уничтожать своих политических и иных, в том числе «кровных» врагов и конкурентов, удовлетворять свои безнравственные влечения и амбиции, утверждать себя в глазах своего окружения и собственных. Поэтому агрессия способна быть нравственной и безнравственной.

Человек никогда не мог и не сможет, как и многие другие живые существа, жить без агрессии, которая всегда является частью культуры, даже в тех случаях, когда ее запрещают. Агрессия у человека запрограммирована, особенно для защиты и самоутверждения, но то и другое следует понимать в самом широком смысле, например, и как способ защиты своего биологического статуса в качестве мужчины или женщины. Агрессия может быть не только индивидуальной, она часто присуща группе, толпе, государству.

Агрессивность – это черта личности, но она бывает выше или ниже нормы, что позволяет говорить об акцентуации.

Агрессия может противоречить так называемым общечеловеческим ценностям и одновременно нравственности в данной культуре, она способна идти вразрез с этими ценностями, но соответствовать моральным требованиям конкретной цивилизации, и наоборот. Одним словом, она способна быть нравственной или безнравственной, для чего ее всегда нужно соотносить с общечеловеческой моралью, носящей архетипический характер. И хотя можно говорить об общечеловеческой и даже архетипической морали, представления людей о добре и зле, должном и порицаемом весьма подвижны и изменчивы.

Вечность же, архетипичность ее заключается в непреходящем стремлении обрести универсальные нравственные истины, в поиске таких этических порядков, которые позволили бы обеспечить благополучие на земле и небесах. Однако способы для этого выбираются самые разные, в том числе и такие, которые затем признаются абсолютно аморальными. Поэтому концепция о неизменности нравственных норм, в частности, регулирующих применение насилия, лишена серьезных оснований. Тем не менее оценивать агрессивность необходимо в соответствии с теми этическими представлениями и принципами, которые существуют в современном цивилизованном мире, в том числе признаны международными договорами и соглашениями. Между тем в различных культурах могут бытовать представления и принципы, в корне противоречащие тем, которые распространены в цивилизованных сообществах. Вот почему об общечеловеческой морали следует говорить со значительными оговорками и пояснениями.

Но набирающая темпы глобализация способна стирать грани между различными культурами, а стало быть, и нравственными представлениями. Это, с одной стороны, не может не вызывать сожаления, если уходят в небытие неповторимые, хотя и очень отсталые культуры. С другой же – люди в социально застывших регионах Земли все больше приобщаются к современной цивилизации, однако для некоторых из них это может оказаться гибельным.

Руководствуясь этими предварительными, но важными соображениями, можно согласиться с Фроммом о выделении двух типов агрессии: доброкачественной и злокачественной, биологически неадаптированной. Последняя может иметь место в действиях убийц, которых никак нельзя назвать особо опасными преступниками. Поэтому возникает вопрос, кого же считать таковыми. Полагаю, что ими могут быть те, для которых убийство есть самоцель, они убивают ради убийства, чаще всего вовсе не осознавая этого. Это те, которые выше были определены как некрофилы. Это весьма противоречивый контингент преступников: для одних из них жизнь человека не представляет никакой ценности, а для других, напротив, она очень ценна и эту высокую цену они платят, чтобы заглянуть в то черное ничто, что именуется смертью и мощно притягивает их. Не заплатив такую цену, они не смогут удовлетворить свое к ней непреодолимое влечение. Их агрессивность всегда некрофильская, и в этом их наивысшая общественная опасность.

Биологически адаптированная агрессия – это реакция на угрозу витальным интересам человека, заложенная в филогенезе. Она возникает спонтанно как реакция на угрозу, которая может быть весьма слабо очерченной, реальной или мнимой, но воспринимаемой как реальная, но сама агрессия не обязательно должна носить взрывной характер. Дело в том, что человек обороняется не только от внезапно возникшей физической или (и) психической угрозы, а поэтому стремится устранить ее и ее причины. Угроза может быть социальной и носить длительный характер, даже на пртяжении всей жизни. Это – угроза материальной необеспеченности и даже нужды, обрушения социального статуса, утраты всех связанных с этим благ, неудовлетворенность своим социальным положением. Защищая себя и своих близких, человек может быть не просто активен, настойчив, напорист, упорен в решении возникающих перед ним проблем, но и выходить за эти рамки, прибегая к насилию.

Фромм считал, что биологическая неадаптивность и злокачественная агрессивность (т. е. деструктивность и жестокость) вовсе не являются защитой от нападения или угрозы; по его мнению, они не заложены в филогенезе и являются специфическими только для человека. Главные проявления агресивности – убийства и жестокие истязания – не имеют никакой иной цели, кроме получения удовольствия. В основе злокачественной агрессии лежит не инстинкт, а некий человеческий потенциал, уходящий корнями в условия человеческого существования24.

С этими положениями трудно согласиться. Как показали мои многочисленные (и многолетние) изыскания, жестокость, даже особая, часто является защитой от угрозы. Например, она нередко воспринимается исходящей от женщин, с которыми сексуальный неудачник и особенно сексуальный банкрот не способен установить нормальные отношения. Такие катастрофы способны разрушить внутреннюю психологическую структуру личности мужчины, его самоприятие, он начинает ненавидеть женщин, которые олицетворяют угрозу его бытию. Жестокое преступление в отношении женщины детерминируется потребностью ее уничтожения как символа его же несостоятельности, он смотрит на нее, как в зеркало, и видит там, что представляет собой как мужчина. Подвергая женщину жестоким мучениям, он может получить от этого удовольствие, в том числе сексуальное, в этом Фромм, несомненно, прав.

Гораздо более сложным является вопрос о том, действительно ли злокачественная агрессия не заложена в человеке филогенетически. Я полагаю, что убийства с особой жестокостью имели место и в глубокой древности, поскольку и тогда некоторые люди воспринимались как злейшие враги, которых следует уничтожить, проявляя при этом всесокрушающую ярость. За прошедшие десятилетия эти тенденции закрепились на филогенетическом уровне.

В доказательство можно привести следующие соображения К. Лоренца.

Сидней Марголин, психиатр и психоаналитик из Денвера, штат Колорадо, провел очень точное психоаналитическое и социально-психологическое исследование на индейцах прерий, в частности из племени юта, и показал, что эти люди тяжко страдают от избытка агрессивных побуждений, которые им некуда деть в условиях урегулированной жизни сегодняшней индейской резервации в Северной Америке. По мнению Марголина, в течение сравнительно немногих столетий – во время которых индейцы прерий вели дикую жизнь, состоявшую почти исключительно из войн и грабежей, – чрезвычайно сильное селекционное давление должно было заметно усилить их агрессивность. Вполне возможно, что значительные изменения наследственной картины были достигнуты за такой короткий срок; при жестком отборе породы домашних животных меняются так же быстро. Кроме того, в пользу предположения Марголина говорит то, что индейцы-юта, выросшие при другом воспитании, страдают так же, как их старшие соплеменники; а также и то, что патологические проявления, о которых идет речь, известны только у индейцев из прерий, племена которых были подвержены упомянутому процессу отбора.

Индейцы-юта страдают неврозами чаще, чем какие-либо другие группы людей; Марголин обнаружил, что общей причиной этого заболевания оказывается постоянно подавленная агрессивность. Многие индейцы чувствуют себя больными и говорят, что они больны, но на вопрос, в чем же состоит их болезнь, не могут дать никакого ответа, кроме одного: «Но ведь я – юта!» Насилие и убийство по отношению к чужим – в порядке вещей; по отношению к соплеменникам, напротив, оно крайне редко, поскольку запрещено табу, безжалостную суровость которого также легко понять из предыдущей истории юта: племя, находившееся в состоянии беспрерывной войны с белыми и с соседними племенами, должно было любой ценой пресекать ссоры между своими членами. Убивший соплеменника был обязан, согласно традиции, покончить с собой. Эта заповедь оказалась в силе даже для юта-полицейского, который, пытаясь арестовать соплеменника, застрелил его при вынужденной обороне. Тот, напившись, ударил своего отца ножом и попал в бедренную артерию, что вызывало смерть от потери крови. Когда полицейский получил приказ арестовать убийцу, хотя о предумышленном убийстве не было и речи, он обратился к своему бледнолицему начальнику с рапортом. Аргументировал он так: преступник хочет умереть, он обязан совершить самоубийство и теперь наверняка совершит его таким образом, что станет сопротивляться аресту и вынудит его, полицейского, его застрелить. Но тогда и самому полицейскому придется покончить с собой. Поскольку более чем недальновидный сержант настаивал на своем распоряжении – трагедия развивалась, как и было предсказано. Этот и другие протоколы Марголина читаются как древнегреческие трагедии, в которых неотвратимая судьба вынуждает людей быть виновными и добровольно искупать невольно совершенные грехи.

Объективно, убедительно и даже доказательно говорит за правильность марголинской интерпретации такого поведения юта их предрасположенность к несчастным случаям. Доказано, что «предрасположенность к авариям» является следствием подавленной агрессивности; у индейцев-юта норма автомобильных аварий чудовищно превышает норму любой другой группы автомобилистов. Кому приходилось когда-нибудь вести скоростную машину, будучи в состоянии ярости, тот знает – если только он был при этом способен к самонаблюдению, – насколько сильно проявляется в такой ситуации склонность к самоуничтожающим действиям. По-видимому, и выражение «инстинкт смерти» произошло от таких особых случаев25.

Представляется, что Фромм несколько противоречит сам себе, утверждая, что в основе злокачественной агрессии лежит некий человеческий потенциал, уходящий корнями в условия человеческого существования, и в то же время отрицая филогенетическую природу агрессии, которую он назвал злокачественной. Условия жизни людей практически всегда были такими, что могли сформировать в человеке бессознательные установки на внешне бессмысленное уничтожение и жестокость.

Все рассуждения Фромма в той же работе о природе и генезисе доброкачественной и злокачественной, аморальной агрессии говорят о том, что стремление к той или другой носит генетически запрограммированный характер. Но это вовсе не означает, что тот или иной вид агрессии обязательно проявится у конкретного человека, что некоторые люди фатально обречены стать насильственными преступниками. Здесь все зависит от воспитания. Иными словами, насильственными преступниками не рождаются, а становятся.

Естественные наклонности у человека не так уж плохи, но надо думать, что древние люди были агрессивными и жестокими, поскольку таким был окружающий их мир. Вместе с тем первые люди на земле хотя и убивали друг друга, как, например, Каин Авеля, в то же время всегда активно помогали друг другу. Без этого они попросту не могли бы выжить. Примерно то же самое наблюдается и в наши дни, когда все люди «награждены» природой некоторой долей агрессивности, которая может быть сверх всякой меры, либо, напротив, недостаточной. Они тоже убивают друг друга, притесняют, унижают или дружат, всемерно помогают другим. Можно ожидать, что цивилизация будет развиваться все более ускоренными темпами, и хотелось бы надеяться, что культура и нравственность не будут от нее отставать. Однако события ХХ в. с его двумя мировыми войнами и кровавыми тоталитарными режимами призывают к максимально возможной ответственности.

Наука уже обладает некоторыми возможностями для объяснения агрессии, даже сверхагрессии и особо жестокого поведения, а это неизбежно порождает все новые вопросы. Криминология сможет ответить на них только в случае творческой кооперации с другими науками, в первую очередь с психиатрией и психологией. Но этого уже недостаточно. Нужны совместные исследования с биологами, которые в должном объеме не начаты, хотя некоторые шаги в этом направлении сделаны.

В этом отношении внимание должны привлекать, например, исследования нейрофизиологических механизмов предрасположенности к агрессивному поведению обвиняемых в совершении убийств с органическими психическими расстройствами. Такие исследования были проведены в начале 2000-х гг. в Государственном научном центре социальной и судебной психиатрии им. В. П. Сербского. Один из выводов авторов состоит в том, что у насильственных преступников имеется предиспозиция к разрушающему поведению, что главным образом определяется левополушарными нарушениями. Они проявляются, с одной стороны, снижением функционального состояния левой лобной коры и ее контролирующей функции, прежде всего по отношению к подкорковым импульсам, исходящим из лимбической системы, и с другой – повышением уровня активации моторных систем26.

Может ли этот пример с несомненностью свидетельствовать об определяющей роли биологических факторов в возникновении агрессивного поведения? На мой взгляд, никаких оснований для этого нет, поскольку названные выше особенности могут быть и у вполне законопослушных людей. Но их в целях сопоставления не обследовали. Криминолого-биологические исследования должны быть продолжены.

Особо опасные преступники некрофильского типа ведут себя крайне агрессивно по естественной склонности к такому поведению, которое тем не менее не является фатальным. Этим лицам обычно не нужно прилагать какие-то чрезвычайные усилия к тому, чтобы совершать жестокие поступки. Скорее всего, они прибегают к ним не только в объективно крайне напряженных обстоятельствах, например массового голода, на войне или в заключении. Здесь гораздо важнее острые субъективные переживания кризиса как резкого и чрезмерного для них испытания. Субъект может даже сопротивляться порочным и явно преступным влечениям, но в конце концов часто уступает своим естественным наклонностям, вполне понимая, что они противоречат морали. Наверное, во многих случаях необходим и эмоциональный фактор, чтобы превратить бессознательное порицаемое влечение в реальные действия.

Можно привести пример истинно некрофильского насилия.

В 90-х гг. мною был обследован А., 37 лет, который обвинялся в двадцати изнасилованиях и двух убийствах; ранее дважды привлекался к уголовной ответственности за развратные действия в отношении несовершеннолетних девочек. Вся его жизнь была сконцентрирована вокруг сексуальных отношений, ничего другого, начиная примерно с 13 лет, он, образно говоря, не знал, ничто другое его попросту не интересовало. Однако его отношение к сексу было практически полностью лишено человечности. Связи с девочками и женщинами были не персонифицированы, ему было все равно, с кем вступать в сексуальный контакт, лишь бы они отвечали некоторым его весьма несложным требованиям, из которых основными были возраст, неразборчивость в связях и готовность откликнуться на первый же зов. Имея множество женщин, он никогда не стремился к более или менее прочным отношениям. Женился в возрасте двадцати восьми лет, но вскоре с женой разошелся, так как в половой жизни с ней, по его словам, не было остроты. Впрочем, А. ни к кому не чувствовал привязанности: не поддерживал никакой связи с матерью (отец умер раньше), даже не знает, жива ли она. Контакт с родной сестрой потерял очень давно.

Изнасилования А. совершал таким способом: знакомился с молоденькими девушками под предлогом съемки их в художественном кинофильме, приглашал в дом своей сожительницы и с помощью ее и ее несовершеннолетней дочери (он сожительствовал с ними обеими) имитировал киносъемку эротических сцен. В это время он угощал девушек вином, куда подмешивал сильнодействующие психотропные препараты, которые подавляли их психику и возможность сопротивления. Пользуясь этим, А. их насиловал. Одну из таких он убил.

Второе убийство было совершено им при следующих обстоятельствах и может быть названо абсолютно некрофильским. К нему в дом пришел не очень хорошо знакомый ему мужчина, которому негде было выпить. А., который практически никогда не пил спиртные напитки, разрешил гостю сделать это, причем тот так сильно опьянел, что свалился со стула. А. убил его, а затем, расчленив, по частям вынес из дома. На мой вопрос, почему он совершил убийство, А. ответил, что хотел избавиться от этого человека. На мой следующий вопрос о том, что его можно было просто вытащить в подъезд, А. сказал, что ему это не пришло в голову(!). Иными словами, это была первая и единственная мысль, он только в убийстве видел выход из банальнейшей жизненной ситуации, из которой есть множество самых простых и безобидных выходов, но они не существуют для некрофила, для него единственный выход – смерть.

Особенностью преступного некрофильского насилия является то, что оно может проявиться по отношению к любому человеку, т. е. жертвы не выделяются по признакам пола, возраста, национальной или религиозной принадлежности и т. д. Но чаще страдают те люди, которых преступник, напротив, выявляет именно по таким признакам. Например, германские нацисты уничтожали евреев, славян и цыган, современные террористы – представителей западной цивилизации или иной, чем они, религиозной конфессии, сексуальные убийцы – женщин. Однако те же террористы способны «просто» убивать, чтобы убивать, чтобы показать себя, чтобы продемонстрировать свою силу.

Исследуемая здесь агрессия может быть реализована как в рамках полнейшего хладнокровия, так и сильного эмоционального возбуждения. Очень часто она совершается в отношении лиц, которые выступают в ощущениях агрессора лишь как символ или носитель чего-то очень плохого, опасного, вредного, причем жертва в действительности обычно совсем не представляет никакой угрозы, она может и не провоцировать агрессию, даже неосторожно или бессознательно, но тем не менее воспринимается как нечто угрожающее. Это и является главным стимулом агрессии против нее.

Для понимания особо опасного преступника не имеет значения, сколько человек погибнет от его рук – один или миллионы, как в случаях с Гитлером или Сталиным, выступает ли такой убийца в качестве исполнителя, либо организатора и вдохновителя массовых убийств. Подобный преступник может быть раздираем злобой, в то время как другой, как, например, Эйхман, будет действовать совершенно хладнокровно, даже не ощущая того, что будут уничтожены тысячи людей.

Насильственные преступления, совершаемые особо опасными преступниками – от главарей тоталитарных режимов до серийных сексуальных убийц, – есть зло в абсолютном, самом крайнем, так сказать, совершенном выражении. Оно может быть понято и оценено не только в соотношении с добром, этого даже и не требуется, а в сравнении со злом менее злостным и опасным, больше повседневным. Не соглашаясь с последним и порицая его, люди тем не менее пытаются иногда его оправдать, ссылаясь на особые обстоятельства, некоторую примесь к нему добра, искреннее и деятельное раскаяние в содеянном виновного. Абсолютное же зло почти всегда вызывает самое категорическое и безусловное осуждение, но я говорю «почти», поскольку отнюдь не исключено, что один тиран может восхищаться другим (например, Гитлер Сталиным), а наемный убийца своим «коллегой» по «ремеслу». Абсолютное зло есть дело рук абсолютных злодеев, ни в коем случае не заслуживающих снисхождения и тем более прощения.

Абсолютное зло есть несомненная реальность, сопровождающая человека с древнейших времен, хотя наивный богословский философ Н. О. Лосский утверждал, что такое зло не существует, что в зле всегда есть какой-то аспект добра. Это утверждение более чем странно встретить в сочинениях человека, который был современником нацистских и большевистских зверств, да и общеуголовные жестокие преступления не могли не быть ему известны. В самом акте и последствиях абсолютного зла полностью исключается даже мельчайшая крупица добра, хотя сам творящий зло в других сферах жизни способен быть, например, любителем и покровителем животных, либо хорошим скрипачом, как, скажем, Гейдрих, и т. д. В концлагере нет никаких аспектов добра!

Абсолютное зло, как и зло вообще, не есть небытие. Напротив, в самом опасном преступлении учинивший его человек живет наиболее полной жизнью, реализует в нем свои грязные и порочные, но жизненно важные для него влечения и потребности, в которых не всегда сможет признаться даже самому себе. При этом особо опасный преступник может и не любить самого себя, более того – презирать себя за то, что его влечет к жестокому насилию, и все-таки прибегать к нему, в основном потому, что он – такой. Для него это рациональное поведение.

Возможность зла у особо опасных преступников скрыта в темной основе их бытия, в вытесненных в бессознательное тягостных и болезненных переживаниях, в том, что К. Г. Юнг называл Тенью. В Тени нет и не может быть добра, но абсолютное добро, как и абсолютное зло, существует. Верующий человек его носителем назвал бы Бога, но оно может быть воплощено во вполне земном существе, например в матери и материнской любви. Абсолютное зло способно создать лишь что-то временное и преходящее, даже если мы проследим нечто, состоящее из множества актов такого зла, даже если оно провозглашает своей целью добро, но такие намерения всегда эфемерны и лживы.

Человек часто совершает особо опасные преступления не в результате свободного и осознанного выбора, ситуацию выбора он вообще может не ощущать, или такой ситуации у него просто может и не быть. Если же она есть, его собственная природа не выступает в качестве гарантии правильного, т. е. социально одобряемого выбора. Он выберет тот путь, который предопределен его нравственными и психологическими особенностями, жизненным опытом и его уроками, при этом он как бы не замечает других возможностей, они для него попросту не существуют.

Один из самых распространенных взглядов на природу агрессии состоит в том, что она является следствием фрустрации. Такой взгляд отнюдь не представляет собой упрощение сложной проблемы, а поэтому его можно использовать для объяснения и особо опасных преступлений. Прежде всего замечу, что насилие, в том числе жестокое и циничное, фрустрация может вызывать у людей, которые усвоили привычку реагировать на нее и другие раздражающие факторы агрессией, а не как-нибудь иначе. В других случаях фрустрация может быть замаскированной и для самого виновного, ее не всегда обнаруживает и посторонний наблюдатель. В качестве примера можно привести действия наемного убийцы – снайпера: тот, кого он убивает, ему совсем не знаком и не может быть источником фрустрации у киллера. С этим нельзя не согласиться, однако данный человек все-таки может быть убит не потому, что вызывает негативные реакции у преступника, – фрустрационные воздействия на последнего оказывают иные люди и обстоятельства, он же отвечает на них путем уничтожения другого, совсем ему незнакомого человека. Здесь имеет место смещение агрессии. В отдельных случаях наемный убийца исполняет «заказ» потому, что намечаемая жертва принадлежит к ненавистной ему этнической, религиозной или иной социальной группе.

Особо опасное преступное поведение может быть зависимым – от самого действующего субъекта. Поскольку такая зависимость (назовем ее поведенческой) очень важна для понимания субъективных источников такой активности (ее можно наблюдать и у тиранических правителей, и у сексуальных убийц), рассмотрим ее более обстоятельно.

Прежде всего отметим, что современные наука и практика еще не выработали сколько-нибудь эффективных способов воздействия на лиц с зависимым (от самого себя) поведением. По этой причине вменяемым или ограниченно вменяемым может быть признан человек, который в действительности не был способен блокировать свою преступную активность, хотя и вполне сознавал ее общественную опасность.

Иррациональные, на первый взгляд, поступки человека всегда обусловлены его внутренним миром и внешними обстоятельствами. Абсолютная свобода воли – это абстракция реального процесса формирования волевого акта. Волевое решение человека, связанное с выбором целей и мотивов деятельности, имеет место далеко не всегда, определяется в основном его внутренним миром. Этот внутренний мир может противостоять внешнему, но может быть и его отражением. Диалектическая взаимообусловленность процессов во внутреннем мире является отражением диалектической взаимообусловленности явлений в мире внешнем. Объективная детерминация явлений в мире, объективная естественная необходимость находят место в психике в виде логической и психологической необходимости, связывающей человеческие идеи, познавательные образы, понятия и представления. Более того, сами цели деятельности, лежащие в основе определения человеком линии поведения, определяются его интересами, возникающими в ходе его практической деятельности, в которой субъективная диалектика его психики формируется и развивается под влиянием объективной диалектики.

Следовало бы уточнить, что хотя естественная объективная необходимость отражается во внутреннем мире в виде логической и психологической необходимости, но это отражение может быть искаженным, даже крайне искаженным, как, например, у психически больных. Внутренний мир человека состоит не только из сознания, но и бессознательного, которое формируется и функционирует по своим собственным законам. Бессознательное, как мы знаем, оказывает огромное, а в ряде случаев и определяющее влияние на человеческие поступки. Свободный выбор линии поведения определяется интересами человека, но есть и зависимое поведение, исключающее свободный выбор. В данном случае речь идет не только о патологических проявлениях зависимости, но и об общей предуготовленности личности к совершению определенных, только этих, а не каких-нибудь других поступков. Такая предуготовленность детерминируется всем предыдущим жизненным опытом, профессией, образованием, социальным статусом и т. д.

Одним из аспектов проявления свободы является способность человека преобразовывать окружающий его мир, самого себя и тот социум, частью которого он является, иногда в общественно вредном направлении. Предпосылка этой способности творить самого себя также возникает еще на ранних филогенетических этапах формирования личности. Вообще развивающийся объект в точках перехода от одного состояния к другому обычно располагает относительно большим числом «степеней свободы».

Все это определяет не только множественность путей и направлений развития, но и то важное обстоятельство, что развивающийся объект как бы сам творит свою историю.

Психологически свобода воли выступает как возможность различных действий в одной и той же ситуации, как способность выбора одного из них и перечеркивания всех других возможностей. Это связано с борьбой мотивов, с доминированием и победой одного из них. Иными словами, свобода человека заключается в возможности самому решать, какую линию своего поведения он избирает, а какую отвергает. Мы, утверждал Спиноза, находимся в рабстве настолько, насколько то, что случается с нами, обусловлено внешними причинами, а свободны соответственно тому, насколько мы действуем по своему усмотрению.

Реальное свободное действие человека выступает прежде всего как выбор альтернативных линий поведения. Однако у зависимой личности никаких альтернативных линий поведения нет, и она не рассматривает никакой спектр возможностей. Перед ней только один путь, по которому она должна следовать, причем может вполне осознавать, что этот путь вреден и для него, и для окружающих, что он нарушает, даже очень грубо, нормы морали и права. Поэтому никакой ситуации выбора реально не существует для подобного индивида, он сам не осознает, не может понять, какие силы и почему толкают его на этот путь. Он не управляет или частично управляет своим поведением. Лишь на самых первых этапах зависимый человек может переживать борьбу мотивов, затем он уже не избирает, его влечет тот поток, из которого он не способен вырваться. Его поведение не избирательно и не свободно, даже самой ситуации выбора для него нет.

Свободное действие человека всегда предполагает его ответственность перед обществом за свой поступок. Свобода и ответственность – это две стороны одного целого: сознательной человеческой деятельности. Свобода есть возможность осуществления целеполагающей деятельности, способность действовать со знанием дела ради избранной цели, и реализуется она тем полнее, чем лучше знание объективных условий, чем больше избранная цель и средства ее достижения соответствуют объективным условиям, закономерным тенденциям развития действительности. Очень важно отметить, что ответственность является социальным отношением к общественным ценностям и в то же время мерилом справедливости. В своем объективном выражении ответственность выступает как одна из форм взаимодействия людей в обществе, которая ориентирована на сохранение жизненности и развитие и в которой сочетаются личные и общественные интересы. Существует не только ответственность личности перед обществом, но и общества перед личностью. Чем совершеннее демократия в обществе, тем больше и общество и государство отвечают перед человеком.

Зависимое общественно опасное поведение, если лицо признано невменяемым, в большинстве случаев не выражает его социального отношения к общественным ценностям. Как мы попытаемся доказать в дальнейшем, даже и те, которые признаны вменяемыми, все-таки не всегда проявляют свое сознательное социальное отношение к содеянному, многие считают собственное поведение вынужденным и прямо говорят об этом. Они оказываются беспомощными перед собственными внутренними силами, поэтому возлагаемая на них обществом и государством ответственность чаще всего является химерой. В состоянии жесткой психологической зависимости от своих бессознательных влечений человек не является хозяином собственной судьбы. Его выбор уже предопределен. Сознательная воля такого человека совершить те или иные физические действия – не более чем инструмент, и он становится рабом самого себя. Абсолютно не осознавая этого, такая личность обычно видит ответственность только перед самим собой. Ответственность и осуждение воспринимаются им как несправедливость. Между тем человек может быть ответствен в той мере, в какой он свободен в своих действиях, а подлинно свободен лишь в реализации собственного замысла. Индивид не может нести ответственность за то, что находится за пределами его прямого или косвенного влияния.

О склонностях некоторых преступников непрерывно совершать преступления отмечалось давно, в частности в работах Е. К. Краснушкина и его соавторов еще в 1920-х гг. Сопоставление группы воров с убийцами продемонстрировало преобладание лиц с интеллектуальной слабостью среди воров, что, согласно «теории многослойности личности» Краснушкина, объяснялось тем, что «слаборазвитый» вор руководствуется низшими, примитивными инстинктами, «готовыми к употреблению аппаратами родового приспособления человека». Была отмечена чрезвычайно высокая рецидивность корыстных преступлений, показано значение пубертатного периода как возраста первого правонарушения у воров.

Как справедливо утверждает А. О. Бухановский, проблема психических расстройств с признаками нехимической зависимости предстает весьма актуальной в современный, интенсивно меняющийся век. Их возникновение и распространенность тесно связаны с крайне динамическими макросоциальными процессами, девиациями и расстройствами личности, личностными проблемами, чем столь насыщено нынешнее время. Неблагоприятные тенденции, относящиеся как к количественным, так и к качественным сторонам обсуждаемой проблемы, возводят ее в ранг одной из наиболее актуальных для повседневной практики психиатров.

К количественной стороне относится распространенность этой патологии, сопоставимая с заболеваемостью алкоголизмом и наркоманией. Она тесно связана с периодами социально-политических кризисов, экономической депрессией и научно-техническими революциями. Так, если распространенность алкоголизма в мире достигла 30–50 млн человек, а наркомании – 100–300 млн [данные Pin J. J., 1992], то встречаемость обсессивно-компульсивного расстройства составляет 50 млн человек в мире [Zohar J., 1999].

По мнению Бухановского, болезнь зависимого поведения (нехимическая зависимость) – хроническое психогенное непсихотическое расстройство личности и поведения (F6). Оно заключается в этапном патологическом развитии личности, что приводит к возникновению, закреплению и трансформации патологической потребности в совершении повторных трудно- или неконтролируемых поведенческих актов (эпизоды непреодолимой тяги). Мотивы их совершения не имеют ясной рационализации, причиняют ущерб (медицинский, психологический, социальный, материальный и/или правовой) самому пациенту, его семье и близким (созависимым), третьим лицам и обществу в целом. Имея первично психогенную природу, это психическое расстройство со временем подвергается непроцессуальной эндогенизации и трансформации и приобретает специфическое прогредиентное течение. Прогредиентность усматривается в появлении и углублении признаков своеобразного оскудения личности и вытеснении физиологического эквивалента патологической деятельности, например нормативной сексуальности, патологическим поведением27.

Диагноз зависимости, считает Бухановский, может быть установлен при наличии трех и более нижеперечисленных знаков, возникающих в течение определенного времени на протяжении года:

– сильное желание либо трудно-преодолимая тяга к этим действиям;

– сниженная способность контролировать эти действия по ходу эпизода: его начала, окончания, последствий, о чем свидетельствует значимо отклоняющееся неадаптивное поведение, реализуемое на протяжении периода времени большего, чем намеревалось, безуспешные попытки или постоянное желание ограничить это поведение по выраженности, сократить его по времени или контролировать;

– повышение толерантности к психотропным эффектам аддиктивного поведения, заключающееся в необходимости увеличения степени отклоняемости поведения от общепринятых стандартов и/или собственного преморбидного стиля поведения и жизни или желаемых эффектов, а также в том, что частое повторное исполнение этих действий ведет к явному ослаблению эффекта;

– поглощенность реализацией аномального влечения, проявляющаяся в том, что во имя него человек полностью или частично отказывается от других важных альтернативных форм наслаждения, интересов, жизни (питание, сон, сексуальные контакты, семья, учеба, работа, хобби и т. п.), а также в том, что много времени тратится на деятельность, связанную с подготовкой и реализацией аномального влечения и на восстановление от его эффектов;

– продолжение аномального поведения (совершение повторных эпизодов) вопреки явным признакам их вредных и опасных последствий при фактическом или предполагаемом понимании природы и степени вреда (исчезновение способности извлекать пользу из жизненного опыта, особенно негативного, и наказаний). В психопатологическую структуру клинических проявлений болезни зависимого поведения входят синдромы психофизической зависимости, измененной реактивности и изменений личности.

Синдром психофизической зависимости включает патологическое влечение и состояние психофизического комфорта/дискомфорта, связанного с ситуацией реализации патологического влечения28.

Обсессивная и в еще большей мере компульсивная форма психологической зависимости носят патологический характер. Они являются видами навязчивости, которая еще недостаточно исследована в психиатрии и психологии. Как считает Г. В. Залевский, наименее глубокая форма расстройств, характеризующаяся в преобладающей мере наличием фиксированных форм поведения, – это невроз навязчивых состояний. Навязчивости представляют собой непроизвольное многократное повторение посторонних данной ситуации, а часто и нежелательных и даже социально запретных образов, мыслей, слов, действий. Они не есть принадлежность исключительно одной формы невроза, а выходят за рамки неврозов и могут встречаться, с одной стороны, в состояниях напряженности и утомления и являться определенной характеристикой личности или даже вида психопатий – с другой. На фоне общей дезорганизации аффективной сферы непроизвольный характер навязчивостей субъективно легко совмещается с насильственностью (в немецкой литературе именно последняя выступает определяющей в феноменологии указанных состояний)29.

Обвиняемые и осужденные с зависимым поведением не могли даже схематично объяснить его причины, пояснить, почему их так властно влечет, признавали свою беспомощность. В ряде случаев они не ощущали себя субъектами собственной же деятельности, даже как бы наблюдали себя со стороны. Поэтому далеко не все такие люди осознавали себя в качестве активного существа и хозяина положения, смутно ощущали внутренний распад своего единства и несоответствие своего субъективного мира с ведущими представлениями «Я»-концепции. В то же время они понимали, что сильно отличаются от других людей. Иногда содержание самого влечения позволяет предполагать, что данная тенденция давно «тлела» в психике, но была категорически отброшена, а сейчас как бы «мстит» ему и не позволяет заблокировать себя. Эта тенденция начинает самостоятельное ригидное существование, мало связанное с внешними событиями.

Некоторые личности прилагали серьезные усилия, чтобы избавиться от своих влечений, обращаясь к врачам, начиная усиленно заниматься спортом или чем-либо, что могло бы надолго переключить их внимание и интересы. Само содержание их зависимостей часто отталкивало их от других людей, особенно если это было связано с сексуальной жизнью, они обычно стыдятся того, что их так жестко влечет, и поэтому не могут поделиться с окружающими своими переживаниями. Это определяет их социально-психологическую дезадаптацию. Заметим, что врачебная помощь таким лицам сейчас еще совсем неэффективна.

Как правило, для таких личностей характерно совершение преступления или общественно опасных поступков (если признаны невменяемыми) именно в рамках зависимого поведения. Повторение соответствующих преступных действий делает их рецидивистами, хотя не во всех случаях есть уверенность в том, что они вменяемы.

Проблемы зависимого преступного поведения и психологии «зависимого» преступника вплотную примыкают к проблемам вменяемости-невменяемости в уголовном праве. Последним посвящено много работ (С. В. Бородина, О. Д. Ситковской, И. А. Кудрявцева, Г. В. Назаренко, Н. Г. Иванова, Р. И. Михеева и др.).

3. ОСОБО ОПАСНЫЙ ПРЕСТУПНИК КАК ДИКАРЬ

Выше мною высказано предположение, что утверждение Ферри о том, что преступный человек в случае ярко выраженного преступного типа есть не что иное, как дикарь, попавший в нашу цивилизацию, отнюдь не лишено оснований. Исследуя ряд конкретных насильственных преступлений, в том числе особо опасных, и совершивших их преступников, я убедился, что их поступки есть не что иное, как действительно отрицание цивилизации, а сами они резко выпадают из современности.

Чтобы понять некоторые сложные формы поведения, необходимо проникнуть в их глубинные филогенетические источники, которые лежат за пределами цивилизации. Д. Франкл справедливо считал, что как космологи используют все доступные знания о строении материи, микрокосмосе элементарных частиц, субатомной физике, квантовой механике и теории относительности, так и психоаналитик должен использовать свое знание глубинных слоев сознания, открываемых посредством наблюдения за бессознательным, и интерпретировать находки археологов, палеонтологов и социальных антропологов… Сегодня мы можем реконструировать события доисторического периода30.

Необходимо объяснить, почему, например, дикие представления, порождающие каннибализм, возможны не только среди первобытных народов. Подобные взгляды сохраняются в общечеловеческой невспоминаемой памяти и по механизму коллективного бессознательного возвращаются к людям, живущим не только в странах так называемого третьего мира, но и во вполне цивилизованных. В этом убеждает анализ уголовных дел о серийных сексуальных убийствах. Он позволяет сделать вывод, что названные представления продолжают жить и сейчас среди тех, кто никогда не задумывался о людоедстве среди первобытных народов и даже ничего не знает об этом. Так, сексуальный убийца Чикатило откусывал и поедал соски и матки убитых им женщин, т. е. те части тела, которые связаны с сексуальной жизнью. Это можно интерпретировать как попытку символического овладения женщиной, поскольку он, будучи импотентом, не мог сделать это фактически.

Этот же преступник съедал кончики языков и яички у мальчиков, что можно объяснить его желанием взять у них мужскую сексуальную силу, которой у него, импотента, не было. Такие символические каннибалистские действия можно наблюдать и у некоторых других сексуальных убийц, в том числе у Джумагалиева, убившего в 80-х гг. ХХв. в Казахстане семь женщин. По его словам, съеденное женское тело наделяло даром пророчества и приводило к усилению «самостоятельного хода мыслей». Иными словами, он якобы обретал качества, которых до этого был лишен.

Каннибализм сексуальных убийц может быть объяснен и тем, что к нему они прибегают для решения своих внутренних проблем, получения отсутствующих у них качеств и т. д. Однако этот путь категорически отвергается цивилизацией, чего нельзя сказать о дикарях, во многих племенах которых людоедство было распространенным явлением.

XX в. дал нам удивительнейшие примеры воссоздания наиболее архаичных форм брачно-сексуальных отношений не только на индивидуальном, но и на государственном уровне. Я имею в виду гитлеровскую программу спаривания немецких женщин с молодыми солдатами с целью получения чистопородного арийского потомства. «Красные кхмеры», уничтожив семью в Камбодже, пытались создать некое коллективное сексуальное сообщество.

Я далек от мысли объяснить все без исключения сексуальные отклонения (равно как и психические расстройства) лишь действием невспоминаемого коллективного опыта. Однако понять человеческую сексуальность, в том числе отступление от ее цивилизованных форм, минуя данные филогенеза, невозможно. Вместе с тем нужно проявить большую осторожность в теоретических обобщениях, основанных на изучении филогенеза, как к тому призывает, например, И. С. Кон. Он справедливо считает, что наиболее общая филогенетическая тенденция, существенная для понимания человеческой сексуальности, – прогрессивное усложнение, дифференцировка и автономизация сексуальной анатомии, физиологии и поведения. Чем выше уровень биологической организации индивида, тем более сложной и многоуровневой становится система его репродуктивных органов и способов ее регуляции на уровне организма.

Приведенные мною доказательства воздействия исторического бессознательного на некоторые нарушения сексуального поведения во многом строятся по аналогии, однако аналогии не всегда и не во всем представляют исчерпывающие доказательства, особенно если не вскрыты причинно-следственные связи между анализируемыми явлениями. Но если исходить из общей теории о том, что прошлый опыт способствует возрождению некоторых архаичных форм поведения человека, то приведенные аналогии представляются более чем красноречивыми. В действиях лиц, повинных в эксгибиционизме, вуайеризме и инцесте, явственно видно бессознательное стремление в своей сексуальной жизни возвратиться к истокам времен. Очень часто они практически не управляют собой и просто не в состоянии преодолеть это стремление, в связи с чем возникают серьезные сомнения в их вменяемости. Запретное желание навязывается им, и во время его реализации они живут наиболее полной жизнью, но той жизнью, которой жили их архаичные предки.

Пока что без ответа остался очень сложный вопрос: почему в синдроме «одичания» (о нем речь пойдет ниже), эксгибиционизме и некоторых других видах сексуальных отклонений проявляется не только древний людской, но и животный опыт, так как Юнг писал, что коллективное бессознательное является вотчиной всевозможных представлений, но не индивидуальной, а общечеловеческой и даже животной, и представляет собой фундамент индивидуальной психики. По-видимому, то, что человек перенял у животного, сохраняется затем в виде осадка человеческого опыта, вытесненного, но не уничтоженного цивилизацией.

Наблюдение за отдельными психически больными людьми иногда убеждает в том, что тяжкие психические болезни, кроме прочих следствий, часто возвращают человека в какое-то изначальное состояние, к каким-то смутным истокам, когда не было цивилизации с ее упорядоченностью и регламентированностью жизни, распределением прав и обязанностей, признанием их сочетаемости, с ее ответственностью и ограничением личного произвола. Безумие отрицает, нет, даже не отрицает и не игнорирует, а просто оставляет культуру в стороне, как бы ничего не ведая о ней, ее нравственных нормах, ее требованиях к личности, в том числе гигиенических. Образно говоря, некоторые психические болезни «раздевают» современного человека, возвращают его к первобытным, иногда и к «животным» временам. Если общество, включение в социальные контакты делают из биологического существа человека личность, то тяжкое безумие нередко детерминирует прохождение этого же пути в обратном направлении. Отсюда бессознательный и невиновный уход от нравственности, законов и иных запретов и соглашений цивилизации. Можно предположить поэтому, что некоторые расстройства психической деятельности, в первую очередь глубокие, есть возвращение первобытного опыта. Такие расстройства обусловливают непонятную пока необходимость прихода древнейших форм существования.

Наверное, как и в отношении других сложных проблем, можно было бы поставить вопросы о том, что же хотела сказать природа, возвращая человека в лоно дикости, в чем, если позволительно поставить так задачу, смысл подобного регресса и ради чего это происходит. Быть может, здесь вообще нет смысла, но можно усмотреть и мудрость, если психически больной, т. е. психологически и социально наименее адаптированный человек, сможет, шагнув далеко назад, в исходное лоно, обрести относительный покой и защиту от нового и непонятного, а порой и враждебного мира.

Отступление, иногда резкое, от выработанных человечеством на протяжении всей его истории социальных норм и навыков очень часто выражается в грубых, нередко исключительно опасных нарушениях нравственности и законности, а также гигиены. Первые охватывают значительный круг аморальных и преступных действий, от инцеста до убийства; и не случайно многие из них весьма трудно объяснимы. Такое положение, как можно предположить, связано с тем, что наблюдаемые явления пытаются понять и объяснить с помощью теорий или представлений (их условно можно назвать обычными), которые не позволяют проникнуть в генезис изучаемого явления. Иными словами, они неадекватны ему.

Нарушения правил гигиены у значительной части психически больных носят частичный, а нередко и абсолютный характер. Несоблюдение гигиенических норм со стороны таких людей ни в коем случае не следует расценивать как сознательный отказ от них, как нежелание принимать их во внимание, как их игнорирование. Напротив, они ему как бы неведомы, не включены в число ориентиров его поведения, в его эмоциональную структуру и систему ценностей, он никак не относится к ним. Психически больной живет вне их, не ставя перед собой вопроса, правильно это или нет, нужны ли они ему или бесполезны, но тогда он часто возвращается в первобытное, даже животное состояние, что тоже не осмысливается. Не случайно это вызывает резко отрицательное отношение окружающих вплоть до полного выталкивания психически неполноценного человека из своей среды. Такое отношение порождается не только совершенно очевидным отвращением к человеку, оказавшемуся вне принятых гигиенических норм, но и констатацией того, что он не принадлежит к этому миру, что он чужой, иной, ненужный, иногда даже вызывающий страх.

Разумеется, здесь не имеются в виду болезненно чрезмерное соблюдение гигиены и опрятности, постоянная боязнь заразиться, если человек, подверженный таким опасениям, скрупулезно следует им же придуманным правилам, и т. д. Известно также, что многие психически больные соблюдают названные правила, как минимум самые необходимые, что, как и среди здоровых, является следствием соответствующего воспитания и бытового контроля. Все же сказанное выше относится к тем, кому гигиена чужда. Видимыми причинами этого могут быть старость, тяжкие болезни и увечья, отсутствие элементарных удобств, как, например, у бродяг, и т. д., однако «уход» от гигиены можно расценить и как возврат в архаичные времена и увидеть в этом глубинный, тайный смысл подобного «ухода». Такое понимание тем более верно в отношении тех, кто не стар, не обездвижен болезнью, не страдает тяжкими увечьями.

Многие привычные бродяги, длительное время ведущие антиобщественный образ жизни, среди которых, кстати, велик удельный вес лиц с психическими недугами, не желают отказываться от такого существования, антигигиенического в том числе. Само систематическое бродяжничество может быть расценено как возврат древнейшего опыта тех людей, которые на заре человечества скитались с места на место.

В свете сказанного исключительный интерес представляет работа Ю. К. Чибисова, исследовавшего поведение больных, напоминающее поведение животных. Это явление он назвал синдромом «одичания»: пораженные им люди бегают на четвереньках, временами ходят сгорбившись, низко опустив руки, напоминая человекообразную обезьяну, иногда сидят в позе четвероногого животного или лежат на полу, свернувшись калачиком. Часто спонтанно произносят звуки, напоминающие то лай собак, то хрюканье свиньи, то ржание лошади, то крик гусей или петухов. Едят пищу, не пользуясь ложкой, руками. А иногда, уткнувшись в тарелку, с жадностью лакают из нее. При неприятных для них раздражителях часто озлобляются, начинают скалить зубы, издавать звуки, напоминающие рычание: некоторые из них прижимаются телом к полу и принимают позу животного, «готовящегося к нападению», другие совершают движения руками наподобие взмахов крыльями, третьи ежатся, со страхом уползают, произнося звуки, похожие на скуление. При попадании в их поле зрения различных предметов они часто настораживаются, присматриваются к ним, обнюхивают их. Многие больные не пользуются бельем, бывают неопрятны, от них пахнет мочой и калом.

Среди выводов, которые делает Чибисов, привлекают внимание следующие.

На фоне нарушения наиболее поздно приобретенного опыта и навыков в их двигательном и речевом (точнее, звуковом. – Ю. А.) проявлениях наиболее отчетливо вырисовывается преобладание освободившихся ранних форм передвижения и способов общения, а также безусловных реакций и инстинктивной деятельности (пищевой, ориентировочной, инстинкт самосохранения). Нарушение сознания приобретает характер сумеречного расстройства, что проявляется в полном отсутствии ориентировки в окружающем и в своей личности, а также в неотчетливости восприятия окружающего. Больные находятся как бы в иной обстановке. Их поведение часто определяется явлениями двигательного автоматизма. Впоследствии отмечается обычно полная амнезия.

Чибисов считает, что синдром «одичания» не следует понимать как возвращение психической жизни к филогенетически более ранним этапам развития. Полученные им клинические факты говорят против отождествления законов развития болезни с законами обратного развития человеческой психики. Анализ нарушений психических функций при разных стереотипах течения синдрома «одичания» указывает на различную степень участия в клиническом оформлении синдрома разных уровней различных болезненно измененных функциональных систем психики. По мнению Чибисова, нет оснований соглашаться с зарубежными исследователями, которые придерживаются эмоционального принципа и рассматривают психические заболевания, характеризующиеся функциональным регрессом психики, как результат возвращения психической жизни на более ранние этапы ее развития. Психопатологические проявления не представляют собой результата высвобождения психических функций в том неизменном виде, который они приобрели в процессе онтофилогенетического развития.

Позиция Чибисова не выходит за рамки традиционных представлений отечественной психиатрии, в соответствии с которыми синдром «одичания» относится к истерическим психозам. Такие психозы характеризуются наиболее глубоким нарушением психических функций, на фоне которого возникает своеобразная клиническая картина, а ее отличительным признаком выступает форма поведения больного, напоминающая поведение животного.

Названные расстройства нашли свое отражение как в художественной, так и в медицинской литературе. До возникновения психиатрии как науки указанные состояния описывались как «порча», «беснование», «одержимость», «кликушество» и т. д. в зависимости от господствующего в то время религиозного взгляда на происхождение и характер этого заболевания. Впоследствии часть этих заболеваний прочно вошла в число психогенных, в отечественной психиатрии они получили названия «синдром одичания» (А. И. Молочек, Ю. К. Чибисов), «регресс личности» (А. Н. Бунеев), «функциональный регресс психики» (Н. И. Фелинская).

О. Е. Фрейеров также наблюдал несколько случаев наличия синдрома одичания у психически больных. Один из них, О., в 40-х гг. в связи с разными правонарушениями трижды направлялся на экспертизу в институт им. Сербского и каждый раз в течение первых 4–5 месяцев обнаруживал одинаковое по симптоматике кататоническое реактивное состояние с элементами так называемого регресса личности. О. на вопросы не отвечал, все время лежал в постели, укрывшись с головой одеялом, с жадностью набрасывался на пищу, съедал все прямо ртом из миски или хватал руками, оправлялся под себя. Фрейеров объясняет такое поведение косностью патодинамической структуры, которая длительное время после исчезновения психотравмирующей ситуации полностью не ликвидируется и вновь оживает при новых психогенных воздействиях, обусловливая развитие тождественного предыдущему психопатологического синдрома. Таким образом, патофизиологическое объяснение заключается в предположении о возможном оживлении под влиянием новой психогенной вредности косного и длительно сохраняющегося «больного пункта» в коре мозга.

В этом объяснении не совсем ясно, об оживлении чего идет речь и что представляет собой косный и длительно сохраняющийся «больной пункт». Возможно, под косностью автор имеет в виду какие-то древние, архаичные формы, неожиданно пробудившиеся в нем под влиянием новых психогенных факторов. Скорее всего, речь идет просто о повторении в поведении О. его же прежних поступков – ведь он помещался в институт им. Сербского три раза, и во всех случаях наблюдались описанные выше дикие действия. Но в таком случае непонятно, что оживлялось у больного, когда он в первый раз демонстрировал регрессивное поведение.

Фрейеров отмечает, что клиническая картина, выражающаяся в регрессе на более ранние онто- и даже филогенетические формы поведения, была обнаружена и патофизиологами, которые видели в ней проявление расторможения подкорковых областей при торможении отдельных участков коры. Фрейеров ссылается на выводы О. И. Нарбутович о том, что у кататоников наряду с торможением высших безусловных реакций наблюдается расторможение примитивных, рудиментарных рефлексов – хватательных, ползательных и сосательных. Но, как мы видим, во всех этих рассуждениях нет ответов на неизбежно возникающие здесь вопросы: что понимается под примитивными, рудиментарными рефлексами, почему растормаживаются они, а не какие-нибудь другие, каким образом происходит растормаживание, в чем смысл и значение подобных явлений, почему вообще все это возникает.

Нельзя не обратить внимание на высказанное Фрейеровым соображение о том, что не всегда можно установить прямую корреляцию между тяжестью врожденного слабоумия (регресс личности он анализировал в рамках олигофрении) и глубиной ее регресса в реактивном состоянии. Иногда выраженная симптоматика регресса личности наблюдалась у относительно неглубоких олигофренов с психопатическими чертами характера. Однако чем большее место в клинической картине занимает расторможение низких влечений (обнаженное выявление главным образом пищевого и полового рефлексов), тем чаще речь идет о более глубоких степенях умственной недостаточности.

Из этих наблюдений можно сделать ряд важных выводов или, точнее говоря, высказать некоторые гипотезы. Синдром «одичания» не наблюдается, понятно, среди здоровых, и его наличие неизбежно приводит к констатации психического расстройства. Если большая частота расстройств низких влечений действительно соответствует более глубокой степени умственной недостаточности, то, по-видимому, болезнь, наступая, высвобождает место для архаичных проявлений. Иными словами, в каких-то пока неизвестных случаях эти проявления заполняют некий спонтанно образовавшийся вакуум, а наступление болезни, возможно, предполагает наступление более поздних форм психической жизни.

Анализ поведения некоторых преступников, признанных вменяемыми с констатацией определенных расстройств психики, создает впечатление, что какие-то темные, лишь смутно угадываемые силы ищут выхода в их недифференцированном и нерегулируемом насилии. Это не агрессивность первобытных людей, которые так не вели себя, а их наступательные действия преследовали определенные цели и отнюдь не были лишены смысла. Это и не агрессивность животных, которая необходима для них и поэтому рациональна. Скорее это насилие, так сказать, в чистом, первозданном виде, как незамутненное проявление некой еще неведомой силы, некой неизбежности, фатума, существующих абсолютно независимо от какой-либо внешней среды или ситуации и поражающих своих избранников. Это, видимо, находящееся под влиянием психического расстройства насилие. В момент брутального взрыва окружающее для них не существует, и не случайно психиатры отмечают неудержимый характер их агрессии. Грубое насилие часто выступает в качестве простейшего и в то же время универсального способа удовлетворения примитивных, даже животных потребностей.

Конечно, некоторые вменяемые убийцы, например сексуальные маньяки, тоже бывают неимоверно жестоки. Однако они резко отличаются от буйствующих психически больных тем, что всегда или почти всегда поступают в соответствии со складывающимися внешними обстоятельствами. Именно это часто позволяет им долго избегать уголовной ответственности. Агрессия таких преступников в большинстве случаев строго дифференцирована, и они, как правило, не нападают на всех без разбора, лишь повинуясь инстинкту тотального уничтожения.

К., 30 лет, пришел в дом к своему знакомому, чтобы получить с него долг в размере 100 руб., но тот не смог ему заплатить. Тогда К. убил имеющимся у него ножом должника, его жену, дочь 16 лет и мальчика-ребенка. Когда он вышел из квартиры и спускался по лестнице, навстречу ему попалась пожилая супружеская пара, К. убил и их. В беседе со мной К. не смог определить свое состояние, равно как и причины убийства шести человек. К. был признан вменяемым с некоторыми нарушениями психической деятельности.

Итак, в одних случаях особо опасный преступник действует как дикарь, попавший в современную цивилизацию (это чаще всего), в других – даже не как дикарь, а как олицетворение некой неведомой разрушительной силы, а в-третьих, исследованных, например, Чибисовым, это какое-то вообще дочеловеческое существо. Однако науке еще неизвестно, какими путями, с помощью каких механизмов древнейший опыт приходит к современному человеку. Тем не менее позволительно будет высказать по этому поводу некоторые суждения.

Ребенок рождается в уже готовой культурно-производственной среде, что является залогом усвоения и освоения им ее требований. Но рождается он оторванным от нее, лишь со способностью ее освоить, и включается в нее не сразу. Поэтому у каждого в раннем детстве должен быть свой докультурный, примитивный период. Этот период длится некоторое время, потом же ребенок начинает быстро изменяться и переделываться, поскольку он сам готов к этому, а социально-культурные обстоятельства создают в нем необходимые формы приспособления. Они, эти обстоятельства, уже давно были созданы у окружающих его взрослых, которые получили их от своих старших, и т. д.

В ходе социализации ребенок научается вырабатывать привычки тормозить непосредственное удовлетворение своих потребностей и влечений, задерживать реакции на внешние раздражители и контролировать свои реакции, опосредовать свое поведение моральными нормами. Он переходит от примитивных детских форм поведения к поведению взрослого человека, обладающего необходимой культурой, в том числе общения.

Некоторые люди, формирование личности которых в детстве и отрочестве прошло неудовлетворительно, не приобретают в процессе ранней социализации необходимых субъективных механизмов торможения и опосредования своего поведения. В сущности, появляется инфантильная и примитивная личность, в общем-то не готовая к жизни в обществе. Если предположить сохранение в человеке древнейшего опыта, то в случае неблагоприятной социализации он не овладеет не только психологическими механизмами опосредствования, но и сдерживания, торможения влечений, порожденных названным опытом.

Полагаю, что никак не утратило актуальности общеметодологическое утверждение А. Р. Лурия, что, желая изучить психику взрослого культурного человека, мы должны иметь в виду, что она сложилась в результате сложной эволюции и что в ней сливаются по крайней мере три русла: русло биологической эволюции от животных до человека, русло историко-культурного развития, в результате которого из примитива эволюционировал постепенно современный культурный человек и русло индивидуального развития данной личности (онтогенез), в результате которого маленькое родившееся на свет существо, пройдя ряд фаз, развилось в ребенка школьного возраста, а затем во взрослого культурного человека. Каждая из этих линий эволюции идет по существенно иным путям, находится под влиянием своеобразных факторов и проходит своеобразные, часто неповторимые формы и этапы развития31.

Для нас сейчас важно подчеркнуть, что дикарские черты вполне способны проявиться у члена вполне цивилизованного общества, чему в полной мере могут способствовать расстройства психической деятельности. Эти черты ярко проявляются в действиях особо опасных преступников, развернутая феноменология которого будет дана ниже. Однако и в этом случае человек фатально не обречен на совершение преступлений, все зависит от его воспитания и социализации.

Криминологии, особенно в части ее психологических изысканий, необходимо познать культурно-исторические истоки преступного поведения. Это нужно и для проверки гипотезы О. Э. Мандельштама:

Быть может, прежде губ уже родился шепот,

И в бездревесности кружилися листы,

И те, кому мы посвящаем опыт,

До опыта приобрели черты.

4. НЕКРОФИЛИЯ КАК СВОЙСТВО ОСОБО ОПАСНЫХ ПРЕСТУПНИКОВ

Как уже отмечалось выше, особо опасных преступников отличает некрофилия как их неотъемлемая черта, которая в своем криминальном выражении может быть не только у них.

Кратко некрофилию можно определить как тесный психологический контакт со смертью. Поскольку я расцениваю большинство особо опасных преступников как некрофилов, возникает настоятельная необходимость подробно остановиться на истории научного познания этого явления и его понятии.

Одним из первых, кто подробно описал это из ряда вон выходящее нарушение, был Р. Крафт-Эбинг, который рассматривал некрофилию в качестве патологического полового влечения. Он считал, что в отдельных случаях все может сводиться к тому, что неудержимое половое влечение не видит в наступившей смерти препятствия к своему удовлетворению. В других случаях, по мнению Крафта-Эбинга, наблюдается явное предпочтение, отдаваемое трупу перед живой женщиной. В том случае, если над трупом не совершаются такие действия, как, например, его расчленение, причину возбуждения нужно, по всей вероятности, искать в самой безжизненности трупа. Возможно, что труп единственно представляет сочетание человеческой формы с полным отсутствием воли, и поэтому некрофил удовлетворяет патологическую потребность видеть объект желания безгранично себе подчиненным без возможности сопротивления.

Крафт-Эбинг детально рассказывает историю жизни сержанта Бертрана, случай которого стал в сексопатологии хрестоматийным, породив даже синоним некрофилии – бертра-низм. Бертран выкапывал трупы женщин и вступал с ними в «половые сношения». Крафт-Эбинг приводит взятый из литературы красноречивый случай смещенной, почти символической некрофилии. Его описал Таксиль: некий прелат по временам являлся в Париж, в дом терпимости, и заказывал себе проститутку, которая должна была ложиться на парадную постель, изображая труп; для довершения сходства он заставлял ее сильно набелиться. Какое-то время в комнате, превращенной в покойницкую, он, облачившись в траурную одежду, совершал печальный обряд, читал отходную, затем совокуплялся с молодой женщиной, которая все это время должна была изображать усопшую32.

К сожалению, констатировал Крафт-Эбинг, в большинстве описанных в литературе случаев не было произведено обследования психического состояния преступника, так что вопрос, может ли некрофилия иметь место у психически здоровых людей, остается открытым. Кто знает те ужасные извращения, которые возможны в половой жизни, тот не решится ответить на этот вопрос категорическим отрицанием33.

Крафт-Эбинг имеет в виду только сексуальную некрофилию. Он совершенно справедливо связывает ее с садизмом, и связь между ними прослеживается, по-видимому, на двух уровнях. Во-первых, на уровне разрушения живого и, во-вторых – удовлетворения таким образом актуальной сексуальной потребности. Конечно, здесь остается открытым вопрос, почему названная потребность удовлетворяется именно таким, а не другим путем, и эта загадка представляется наиболее существенной. В то же время, вслед за Крафтом-Эбингом, необходимо обратить особое внимание на то, что и субъективная тенденция к разрушению, и влечение к трупам, в том числе с целью соития с ними, часто носят неодолимый, компульсивный характер. Человек попадает в жесткую психологическую зависимость от таких своих желаний, причем их причина и корни ему совершенно неясны, более того, не осознаваемы им. Разумеется, компульсивный характер носит не только некрофилия.

Сексуальная некрофилия обычно проявляется в соитии с трупами, реже – в убийстве женщин, детей и подростков для вступления с ними в сексуальные контакты.

Э. Крепелин к числу некрофильских проявлений отнес такой, например, случай, когда мужчина при половом акте проявлял стремление вырвать у девушки зубами кусок мяса, потом он это осуществил на самом деле. Он приводит и такой факт, когда другой мужчина, выкапывавший мертвецов, целовал гениталии женских трупов и даже унес один труп к себе, чтобы осквернить его, так как живые не желали иметь с ним дела34.

Легко заметить, что все некрофильские проявления можно четко разделить на две группы: вступление в сексуальные контакты с уже мертвым человеком (чаще с женщиной) и убийство в этих же целях либо получение сексуального удовлетворения в процессе самого убийства, агонии жертвы, расчленения трупа, вырезания внутренностей, съедения отдельных кусков тела и т. д. Во втором случае потерпевшими выступают не только женщины, но и несовершеннолетние обоего пола. Вслед за Крафтом-Эбингом некрофилией вначале называли факты сексуальных посягательств на тех, кто умер не от рук некрофилов, большинство из которых являются психически больными людьми. Можно назвать данную парафилию (извращение) «истинной» некрофилией, другие же ее виды отличаются от нее, иногда резко.

Нет нужды доказывать, что некрофилы, даже если они невменяемы, представляют собой исключительную опасность. Она определяется главным образом тем, что совершаются ужаснейшие, выходящие за пределы всего мыслимого злодеяния, и, как правило, с особой жестокостью. Если же брать все такие парафильные сексуальные деяния, то они еще и грубо подрывают наши представления о живых и мертвых, об отношении к усопшим, к вечному таинству смерти и, разумеется, о контактах между полами. В сексуальной некрофилии наиболее очевидно и ярко проявляются некрофильские тенденции – влечение к трупам, к разлагающемуся, к тому, что противостоит жизни, что вызывает страх и трепет у большинства людей при некрофильском убийстве – разрушение живого.

Сексопатологи обычно исходят из того, что главную роль в формировании «истинной» некрофилии играет психопатологическая почва, именно она способствует закреплению в личности патологического влечения и его реализации. Названный вид некрофилии чаще встречается у психически больных с выраженным слабоумием или эндогенным процессом, а также в рамках «ядерной» психопатии. Отмечается также, что у больных эпилепсией при грубом интеллектуальном снижении встречаются случаи некрофилии, которые обычно становятся объектом психиатрической экспертизы. Возможно, что в формировании этого извращения некоторое значение имеет и садизм, что дает возможность достичь абсолютного господства над трупом и осуществить любые манипуляции с ним, в том числе унижающие, как если бы это был живой человек. В ряде случаев в половые сношения с трупами вступают люди, у которых крайне затруднены обычные контакты с женщинами и которые много раз терпели поражения в своих попытках добиться у них взаимности. Но даже тогда некрофилия обычно развивается на фоне того или иного расстройства психической деятельности. Вообще некрофилия, как и многие другие личностные свойства и тенденции (например, агрессивность), носит нейтральный характер и может реализовываться как в уголовно наказуемых, так и в социально полезных формах. Вполне допустимо предположить, что некрофильские влечения могут быть у некоторых патологоанатомов и служителей моргов, но оставаться лишь на психологическом уровне и носить полностью бессознательный характер. Полагаю, что патологоанатомы и служители моргов, во всяком случае многие из них, являются некрофилами (но не сексуальными). Нет нужды доказывать, что такие лица заняты общественно полезной деятельностью.

Трудно с высокой степенью достоверности утверждать, в силу каких причин субъект вступает в соитие с покойником, умершим, скажем, естественной смертью, или убивает специально для того, чтобы совершить половой акт. Можно предположить, что во втором случае это чаще всего происходит потому, что психотравмирующие переживания в связи с блокированием сексуальной потребности и постоянными провалами в межполовых отношениях переплетаются с высоким уровнем агрессивности и в целом женщина предстает враждебной и неумолимой силой. Ее нужно сокрушить и привести к абсолютному повиновению либо отомстить за все прошлые обиды. Именно это отчасти объясняет и такие факты, когда после половой близости с трупом убийца начинает кромсать тело, глумиться над ним, отрезать отдельные куски и т. д. К тому же само убийство часто совершается с особой жестокостью, а все это позволяет говорить о переплетении некрофилии с садизмом – во время совершения преступления и после этого.

Конечно, в совершении некрофильских актов большое значение имеет то, что возможность удовлетворения сексуальной потребности индивида заблокирована и он страдает расстройствами психической деятельности. Тем не менее, если ограничиться учетом только этих обстоятельств, в целом остаются неясными причины таких действий, т. е. приведенные соображения не представляются исчерпывающими в качестве причин сексуальной некрофилии. Во-первых, сами по себе психические аномалии и психические болезни полностью не объясняют любое поведение. Во-вторых, почему и каким образом без остатка преодолевается естественная неприязнь, даже отвращение и страх перед мертвым телом, которое, напротив, становится объектом любовных ласк и вызывает сильное сексуальное возбуждение. Осуждение окружающих и угроза уголовного наказания за подобные поступки по сравнению с указанными психологическими барьерами, которые легко преодолеваются, выглядят несущественными. В-третьих, почему невозможность удовлетворения актуальной физиологической сексуальной потребности приводит к некрофильским посягательствам, а не к какому-либо иному поведению, например к мастурбации или совершению изнасилования. Даже такое тяжкое преступление, как изнасилование, по сравнению с сексуальной некрофилией, представляется несравненно более человеческим и понятным.

Ответы на поставленные вопросы можно найти только в том случае, если опираться на тот несомненный факт, что лица с анализируемой сексуальной парафилией являются некрофильскими личностями. Ниже будут приведены многие характеристики подобных людей, здесь же я назову их основную черту: влечение к мертвому, к смерти. Именно этот фундаментальный фактор определяет их отношение к себе, к окружающим, ко всему миру, поэтому даже сексуальная потребность, реализация которой является главным источником жизни, удовлетворяется на мертвых. Иными словами, это люди смерти, а не жизни, и по этой причине мертвое женское тело для них столь же желанно, как для нормального человека – живое.

Как бы ни были опасны случаи сексуальной некрофилии, даже те, когда совершается убийство для получения полового удовлетворения, какой бы гнев они ни вызывали, все-таки подобных фактов мало. В этом смысле (только в этом) сексуальная некрофилия не идет ни в какое сравнение с асексуальной, теория которой впервые была разработана Э. Фроммом.

Фромм определяет некрофилию «как страстное влечение ко всему мертвому, разлагающемуся, гниющему, нездоровому. Это страсть делать живое неживым, разрушить во имя одного разрушения. Это повышенный интерес ко всему чисто механическому. Это стремление расчленять живые структуры». Это – исходное определение, которое автор дополняет весьма существенными особенностями: влечение к мертвым и разлагающимся объектам наиболее отчетливо проявляется в сновидениях некрофилов; некрофильские побуждения порой явственно прослеживаются в непроизвольных, «ничего не значащих действиях», «в психологии обыденной жизни», где, по мысли Фрейда, проявляются вытесненные желания; на все жизненные проблемы некрофил всегда в принципе отвечает разрушением и никогда не действует созидательно, осторожно, бережно; в общении он обычно проявляет холодность, чопорность, отчужденность; реальным для него является прошлое, а не настоящее; у такого человека специфическое выражение лица, неподвижное, маловыразительное, каменное, он обычно не способен смеяться; наиболее употребимыми в некрофильском лексиконе являются слова, имеющие отношение к разрушению или же к испражнениям и нечистотам; некрофильские личности преклоняются перед техникой, перед всем механическим, предпочитая живой природе и живым людям их изображения, отрицая все натуральное35.

Фромм имеет здесь в виду не только и даже не столько некрофильские поступки, сколько некрофильский характер, соответствующую личность, которая может реализовать в поведении заложенные в ней тенденции. Не у каждого человека, склонного к разрушению и ко всему мертвому, имеется полный набор перечисленных качеств, достаточно, чтобы в нем присутствовали наиболее важные из них. Точно так же далеко не каждый душегуб всегда движим ненавистью к своим жертвам. Фромм в этой связи приводит более чем красноречивый пример с фашистским преступником Эйхманом. «Он был очарован бюрократическим порядком и всем мертвым. Его высшими ценностями были повиновение и упорядоченное функционирование организации. Он транспортировал евреев так же, как транспортировал уголь. Он едва ли воспринимал, что речь в данном случае идет о живых существах. Поэтому вопрос, ненавидел ли он свои жертвы, не имеет значения»36. Такими же убийцами без страсти были и многие руководители репрессивных служб, начальники фашистских и большевистских концлагерей, которые делали то, что «поручала им партия». Конечно, среди подобных «служителей смерти» были и есть садисты, которые наслаждаются мучениями жертв и относятся к тому же племени некрофилов.

Фромм на примере Гитлера блестяще доказал наличие некрофильских личностей и некрофильского характера. Совершенно очевидно, что такой личностью может быть не только убийца, стреляющий по толпе, но многие преступные правители, которые организуют разрушения и уничтожение людей. Подобно Гитлеру, некрофилом был и Сталин. Он страстно тяготел к смерти, ко всему гибнущему, разлагающемуся, активнейшим образом разрушал и уничтожал, отчего испытывал величайшее удовлетворение.

Однако вернемся на другой уровень – «обыкновенных» убийц, насильников, поджигателей. Конечно, далеко не каждый из них может быть отнесен к некрофильским личностям. Среди убийц немало тех, кто совершил преступление в состоянии сильного переживания, из мести или ненависти к другому человеку, под давлением соучастников или иных сложных обстоятельств своей жизни и при этом горько сожалел о случившемся и т. д. Некрофил же – это человек, который все проблемы склонен решать только путем насилия и разрушения, которому доставляет наслаждение мучить и заставлять страдать, – одним словом, тот, кто не может существовать, не превращая живое в неживое. Он не умеет раскаиваться.

Среди насильственных преступников достаточно много некрофилов, и к их числу в первую очередь надо отнести тех, кто не видит никакого иного выхода из своей жизненной ситуации, кроме убийства и разрушения, кто постоянно прибегает к ним, даже невзирая на то, что уже наказывался за это.

В данном случае специальный рецидив насильственных преступлений весьма показателен, особенно если в их цепи присутствует убийство. Если же говорить об уровнях некрофильности, то наивысший из них будет представлен теми, кто убивает детей или совершенно незнакомых людей, с которыми не сводят личных счетов и к которым не могут испытывать ненависти или вражды (например, стреляя по толпе или убивая при разбое случайного прохожего); наемными убийцами, которым все равно, кого убивать, лишь бы за это платили и была удовлетворена их жажда разрушения; наемниками-авантюристами в войнах и межнациональных конфликтах; политическими и религиозными террористами, среди которых много фанатиков; наконец, сексуальными убийцами. Разумеется, это неполный перечень некрофилов-убийц.

При определении некрофилии не имеет значения, совершается ли убийство для удовлетворения половой страсти или ради иных целей. Главное в том, что субъект прибегает к причинению смерти для решения своих внутренних проблем. В определенном смысле даже самоубийцу можно считать некрофилом, если он только в лишении себя жизни видит выход из сложившейся ситуации. В принципе, для определения наличия некрофилии не имеет значения, совершено одно убийство или несколько, главное в том, что именно и только в лишении жизни другого преступник ощущает единственный путь. Как легко убедиться, предлагаемое понимание некрофилии позволяет объединить обе основные формы такого явления – сексуальную и асексуальную. Естественно, что в действиях одного человека можно обнаружить обе формы, но такое бывает сравнительно редко. Разумеется, эти формы смешивать нельзя, тем более что они разительно отличаются друг от друга, как и личности их носителей, но, конечно, по другим признакам.

Несмотря на немалый эмпирический материал и теоретические конструкции, в современной отечественной сексопатологии господствует мнение, что некрофилия – это только половое влечение к трупам и совершение с ними сексуальных действий. Тем самым отрицается существование несексуальной некрофилии. В этом аспекте характерна позиция авторов «Справочника по сексопатологии» 1990 г., которые предприняли попытку показать генезис сексуальной некрофилии. Она сводится к следующему.

Оргазм у детей обоего пола нередко сочетается с аффектом страха и тревоги, ввиду чего первично нейтральное тревожное состояние (например, предстоящая классная работа) может вызвать оргазм. Для сексуального удовлетворения ребенок иногда сам приводит себя в состояние тревоги путем чтения страшных рассказов или вызывания в воображении соответствующих представлений. Определенное значение в происхождении этого состояния имеет не только запугивание детей кладбищами, трупами и покойниками, но и стремление большинства детей на определенном этапе развития к восприятию этих рассказов, потребность в переживании ощущения страха. При резком снижении порогов возбужденности нервных структур, обеспечивающих эякуляцию и оргазм, у отдельных детей во время страшных рассказов и запугивания может наступить оргазм. Тематика рассказов, приводящих к оргазму, может стать основой для патологического фантазирования. Однако главную роль в формировании этой парафилии играет психопатологическая почва, именно она помогает решиться на реализацию патологического влечения и закрепить его. Несомненно, некрофилия чаше всего встречается у психически больных, в первую очередь с выраженным слабоумием или эндогенным процессом. У подростков с таким процессом сексуальность определяется частыми, оторванными от действительности фантазиями с примесью извращений, хотя возможно формирование некрофилии и в рамках «ядерной» психопатии. Кроме того, в формировании некрофилии определенную роль играют садизм, проявляющийся в осквернении трупа и надругательстве над ним, или мазохизм, связанный с отвращением при контакте с трупом и страхом разоблачения.

Авторы справочника указывают также, что поиск объекта для совершения полового акта с трупом представляет определенные трудности. Некрофилы охотятся за трупами, пытаются проникнуть в дом, где есть покойник. Чтобы иметь свободный доступ к трупам, они нередко устраиваются работать в морги. Нередко в поисках объекта удовлетворения некрофилы идут на убийство, после чего совершают половой акт с трупом жертвы. В этих случаях убийство не связано с удовлетворением садистских тенденций, а служит средством достижения поставленной цели.

Авторы обращают внимание на криминогенную сексуальную некрофилию и в этом плане справедливо указывают на возможность убийства с целью соития с трупом, о несексуальных формах анализируемого явления. Очевидно, авторы располагают данными о том, что ребенок приводит себя в состояние тревоги, вызывающее оргазм: при низком пороге возбудимости нервных структур и при наличии сексопатологической почвы это способно приводить к развитию некрофильских тенденций. Однако все-таки непонятно, каким образом оргазм у детей приводит к сексуальной некрофилии.

Я буду руководствоваться мыслью, что некрофильской может быть не только отдельная личность, но и группы людей, даже отдельные эпохи в жизни того или иного общества, т. е. буду исходить из значительно более широкого понимания некрофилии, чем это делалось до сих пор. Некрофильской эпохой я признаю ту, где смерть (и угроза ее применения) становится основным регулятором отношений людей и управляет жизнью страны, когда смерть выступает в качестве основного способа реализации идей и решения возникающих проблем. Некрофильскими эпохами в первую очередь являются германский нацизм и советский большевизм. Следовательно, в понятие некрофилии я намерен ввести весьма обширный социальный компонент, хотя и разделяю мнение Юнга о том, что причиной кровавого тоталитаризма, понимаемого мною и как вид некрофилии, выступают факторы психического порядка.

Юнг писал: «Нацизм-социализм был одним из тех психологических массовых феноменов, одной из тех вспышек коллективного бессознательного, о которых я не переставал говорить в течение примерно двадцати лет. Движущие силы психологического массового движения по сути своей архетипичны… Национал-социализм представлял собой массовый психоз… Происшедшее в Германии может быть объяснено только исходя из существования ненормальных состояний разума… Подобное явление известно в психопатологии под названием диссоциации (расщепления) и служит одним из признаков психопатической предрасположенности»37. Если национал-социализм (движение, идеология, режим, власть), по мнению Юнга, следует объяснить ненормальным состоянием разума и психопатической предрасположенностью, то к числу его причин следует отнести и тенденцию к смерти – некрофилию. Она же есть одна из его причин: в обществе достигнута некая критическая точка, когда оно должно саморазрушиться, чтобы родиться вновь, повторяя известный жизненный цикл, закрепленная во множестве мифов: смерть, новое рождение, упадок, смерть и т. д., некрофилия реализуется при наличии психопатологической почвы. Такой почвой является социальное разложение, гибель институтов гражданского общества и вообще его ликвидация, торжество насилия над всеми иными способами решения социальных и экономических проблем. Способствуя тоталитаризму, порождая его в числе других причин, некрофилия становится одним из его неотъемлемых признаков, выявляя его исключительную общественную опасность. Разумеется, применительно к общественному строю можно говорить лишь об асексуальной некрофилии.

Некрофильская пораженность деспотической власти видна не только в фигурах ее руководящих деятелей и их наиболее активных последователей, но и на всех ступенях иерархической лестницы режима. Я полагаю, что названная власть развязывает самые зловещие, грязные, низменные инстинкты, актуализирует жажду разрушения и представляет собой попытку коллективного самоубийства общества. Поэтому некрофилия тоталитарной власти всегда носит криминальный характер и должна оцениваться в том числе с позиций уголовного закона.

Не у всех народов некрофильская эпоха связана с тоталитаризмом, а часто – с высоким уровнем их духовных исканий, как, например, у древних египтян. Они, по мнению Г. Лебона, презирали жизнь и лелеяли мысль о смерти. Более всего их занимала неподвижная мумия, которая своими покрытыми эмалью глазами в своей золотой маске вечно созерцает в глубине своего темного жилища таинственные иероглифы. Не опасаясь никакой профанации в своем гробовом доме, огромном, как дворец, среди расписанных и покрытых изваяниями стен бесконечных коридоров, эти мумии находили здесь все, что прельщало человека в течение его короткого земного существования. Для них копались подземелья, воздвигались обелиски, пилоны, пирамиды, для них обтесывались задумчивые колоссы, сидящие с выражением спокойствия и величия на своих каменных тронах38.

Итак, некрофилия – это влечение к смерти, которое может проявляться в самых различных формах: от самого безобидного и даже общественно полезного, например у патологоанатомов и служителей моргов, при этом помогая удовлетворить потребность в научном познании, до уничтожения и убийства. Влечение к смерти следует отличать от инстинкта смерти (Танатоса – в терминологии психоанализа), одного из самых великих инстинктов человека, который сигнализирует ему о его тварности, неизбежной кончине, конечности, который пытается убедить его в суетности мира и вывести его за пределы тюрьмы, именуемой «Я».

Поскольку тоталитарная власть (режим, идеология, реальная деятельность) некрофильна, она разрушает саму себя, т. е. в ней есть нечто мазохистское. Она ведь упивается своими мнимыми победами, добытыми с помощью грубой силы и преступления, не осознавая, что тем самым летит в бездну.

Опираясь на фрейдовскую теорию Эроса и Танатоса, французский философ и психолог Ж. Делёз приходит к мысли, что ни тот ни другой не могут быть даны или пережиты. В опыте даны лишь те или иные сочетания этих двух, и роль Эроса при этом – связывать энергию Танатоса и подчинять эти сочетания принципу удовольствия. Вот почему, несмотря на то что Эрос дан не в большей степени, чем Танатос, он, по крайней мере, дает себя услышать, и он действует. А Танатос по сути своей безмолвен и тем более страшен39. Танатос, конечно, страшен, но не безмолвен – он властно заявляет о себе во всех сферах бытия, мы же не всегда способны услышать его шепот и прочесть его письмена. Эрос связывает энергию Танатоса в той же мере, в какой Танатос связывает энергию Эроса, т. е. они находятся в равновесии, однако судьба человека состоит не в лихорадочном метании между ними и, конечно, не в рабстве у Танатоса. Современные поклонники де Сада (а их сейчас очень много, Делёз в том числе), видимо, получают интеллектуальное удовольствие от похвальбы своему кумиру и эпатирования общества, не отдавая себе отчета в том, что такое их поведение есть не что иное как поклонение Танатосу.

Продолжить чтение