Читать онлайн Луч света в тёмном автобусе бесплатно

© Алексей А. Шепелёв, 2023

ISBN 978-5-0059-5895-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1.

Дело обычное – запрыгнул в автобус, вечером уже не набитый, и встал, опершись, на этой дурацкой вращающейся площадочке, где прикрепляется резиновая гармошка – как будто для растяжки салона хотя бы в длину, – что утром, понятно, никак не помогает.

Тусклое солнце, минутно пыхнув красным, затушенной сигаретой угасло – где-то за сто километров… Если провести луч-радиус: жидкие посадки, пустырь, завод стекловаты, неимоверно извилистые эти «полугрунтовки» – «на Бокино», «на Котовск», а там уже, на самом краю всего, в полях за «татарским валом», в чёрной пахоте с наледью оно и задымилось… Сразу темнеет, слякоть, пока ждал автобуса, замёрзла прямо под ногами. Местность самая живописнейшая: обледеневшая до свинцовой серости трасса, словно вросшие в неё острые железные вигвамы остановок. За мутным стеклом – «с потерей сигнала», сквозь тряску и скрежет – застывшее «тамбовское море», пустой пейзаж километрами до города, как в электричке. Ещё темнеет, мимолётный запах весны перебивается попытками водителя включить отопление, попадающей в салон гарью выхлопа, а скоро включится всем привычное коптюшное, как ночью в поездах, освещение, и различимое за окном, и так сплошь чёрно-серое, станет совсем призрачным.

Остановки поэтично именуются «второй пятак», «третий пятак» – но тут не ошибёшься… Посёлок Строитель: прямая дорога, посадочки, ряд пятиэтажек – никаких тебе нынешних супермаркетов, салонов и прочих излишеств. Ларьки разве, чтоб в любое время – дня ли, полуночи – можно было взять насущное: пиво, водку, сигареты. «Депрессивный район» – такого и названия никому не взбредало, а я тут и вообще часто живал у родственников с начала девяностых. «Спальный район» – тоже не слышал такого, да и выезжают-то отсюда не на машинах… В общем, всё самое обычное, тем более, что теперь это уже времена «вполне прогрессивные» – 2006 год…

«Салона, не слона, – думалось мне, – хотя трамбуют явно по-слоновьи, и гармошка сия почти как хобот…»

Я прислонился спиной к перилам гармошки-хобота – кругляк площадки на поворотах внезапными рывками вращается – всё же невольное развлечение в долгой хмурой дороге… Вот эти люди: как будто на подбор все те же самые, что и утром… когда они тебя и друг друга, набиваясь в этот нелетающий «Икарус» (в детстве мы читали «Экапиг»), а ещё пуще в коммерческий «пазик», рефлекторно – ничего личного, по-тамбовски картофельно-обезличенно – как будто забивая сваи, как единицу или ноль утрамбовывая в нужный кому-то объект, непоправимо плющат… Настроение – если это можно так назвать – вельми скверное…

Здесь продают билеты – как на театре, в балаган теней. Увидеть здесь ничего нельзя: лишь муть рассола столетней селёдки в бочке. Увидеть тут можно многое – и пьяный мим-водевиль, и хардкор-трагедию, а чаще то и то по-русски вместе. Надо только много, часто, огнеупорно ездить – лучше таким вот странным вечером, а ещё лучше – ночью. Полбуханки хлеба, полбутылки пива – за такую цену мне и счастливый билетец не нужен (тем паче давиться им натощак!), я лучше бы пешком прошёлся, как обычно, но здесь промёрзший на отшибе пригород, идти далече.

И вдруг – что-то как будто мелькнуло. Где-то в самом начале салона. Как будто какой-то солнечный зайчик. На выбоине моя площадка под ногами – напоминающая тренажёр для космонавтов, да ещё со стрип-шестом! – подпрыгнула так, что удар нехило отозвался в спине и печени. К таким прыжкам и кульбитам я, конечно, всю жизнь сверхпривычен – наверное, показалось!

Но ёкнуло вдруг и в груди – чем-то как будто ожгло – зайчик, какой-то луч – нет, зрение меня не обмануло: неужели это она?! Несколько долгих секунд меня мотало вместе с платформой – приглядываясь, мотая головой, я колебался в порыве протиснуться вперёд или наоборот, пока она меня не заметила, врубить заднюю, ускользнуть в хвост, чтоб спрятаться или даже быстрей, не доехав, выйти.

И причина-пружина упомянутых авто-трагедий – не шекспировские страсти, а исключительно те самые две-три монетки-лепты. В маршрутке, а часто и в автобусе поставлен ящик деревянный – для сбора податей. Он разграфлён на ячейки разного достоинства, и полон сего достоинства, как ящик патронный, а над ним ещё прилеплена, будто деревенский почтовый ящичек раздолбанный, сигаретная пачка без крышки – для купюр, в аккурат для зеленовато-замусоленных здешних десяток. Можно разыграть сценарий – в попытке отказаться, увильнуть от оплаты. Здесь ставки – ваша совесть, ваши нервы – против нервов, совести и сил отчаянной хватки билетёрши. В такую ново-русскую рулетку можно выиграть, бесспорно! Но лишь пару жалких грошовых жетонов (столь нужных, впрочем, на другое или вообще отсутствующих), а проиграть – гораздо больше. Не раз, наверно, все видели и слышали расправу: по жалобе измотанной за день, всячески униженной и оскорблённой билетёрши издёрганный за день, измотанный вконец водитель вдруг резко даёт по тормозам, выскакивает с места с монтировкой, врывается в салон и «за химки» вытряхивает наружу злосчастно охамевшего зайца —точней, теперь козла, и именно отпущенья. А кругом-то, мы знаем и помним, кромешная темь, злой ветер – и лишь огоньки звёзд мерцают, как полуприкрытые глазки кота, да там вдалеке почти такие же, куда едем.

Невероятно: это она, Катрин! Здесь! Вот её наивные русые кудряшки, превратившиеся в этот шикарный блонд-каскад… Губки бантиком, глаза, ресницы – да и сама одёжка, поза… А улыбка! Я видел это в журналах, на многих фото в инете… Короче, кричи эврика, пиши пропало: в угарной полутьме автобуса – модель Катрин Пилипас, вырванная каким-то чудом из своей Франции! Для меня, для всех когда-то – просто Катя, Катя Филиппова, семнадцатилетняя девчушка из посёлка, – но и тогда ох, непростая!

Трусить – нельзя. Но… – как ворочается в нутрии магнит! – в мгновенье я увидел, оглядел себя, будто в зеркале. Что тут сказать, всё ясно: чёрная куртка-кожанка с плеча братца – такого прям, меня лишь недавно просветили, бандитского фасона (не зря в Москве менты постоянно доматывались!) – хоть идиотский накладной воротничок я выкинул, а кожаный ворот задрал – волне даже весомо. Штаны широкие, с лампасами… Но это не спортивка гопников, а стильно-альтернативная её имитация, если кто понимает. На ногах тоже не хрень – всё же кроссовки, пусть и не зимние… Общая небритость, небольшая испанка, не лысина какая-то – настоящая щётка, вся растрёпанная (хвала, что наголо не обрился!) – всё это вроде как вполне себе альтернатив, вполне брутал. Чем не Жан Рено ваш – в лучшие годы!

И главное без шапки – вот это класс. Как было бы неловко и отвратно мять её в руке или чтоб она торчала из кармана!

Но если присмотреться – уж она-то заметит! – эхх… Весь я истерзан, измучен нарзаном… С бодунища, опухший, чуждый любых омовений и умащений, штаны все в грязи, обтрёпаны снизу об асфальт и лужи (впрочем, не видно), кроссовки за зиму не сказать «убиты», но уж точно размочены, размочалены и разбиты… И куртка вся чем-то расцарапана, верхняя пуговица предательски отвисает на нитке, но главное – всё та же физиономия. Недавно бровь разбили – запёкшаяся корка, я дотронулся, ещё над глазом. Да а взгляд-то!..

А тут – она так и лучится! Смеётся, улыбается – как встарь, как в этих журналах! Да что ж за Голливуд-то, братья и сёстры! Что за улыбка-вспышка – гроздья вспышек! – для этого свинцового, словно со свинцовыми свиными фигурами автобуза! Рядом с ней какая-то молодая особа, – но там, гм… при всех, вишь, неплохих приличиях, за версту ведь видно, что наша Маша – «маде ин Тамбово», ин Строитель родимый и любезный, ну, или ин Татаново, где, хоть и через центр, конец маршрута этому рейсу.

В какую-то микросекунду, пока едва я не дал стрекоча, пара тёмных фигур отошли и обзор открылся. Я посмотрел на неё, не отводя взгляда, но и не улыбаясь. Сейчас и меня увидит!.. Вот повернулась, блеск улыбки… (Она как будто вырезана из более яркого, звёздно-блестящего радужно-красочного фильма и вклеена в наш мутно чёрно-белый, трясущийся-скрипящий кадр! Я же, не успев ещё войти в автобус, ощутил каким-то странным чувством, что что-то не то – какой-то свет играет!..) Но, сказав что-то подруге, она скользнула по мне равнодушно-поверхностным взглядом!

А ты думал, она тебя узнает – через столько лет! Нет, я решительно протискиваюсь вперёд!..

2.

– Катя, привет, – говорю я таким тоном, как будто мы расстались не пять лет назад, а дней пять, как раньше.

Вспоминаю вдруг, что она была близорука, вернее, дальнозорка: постоянно просила, когда мы стояли на остановке, посмотреть, какой автобус «на горизонте».

– Привет, – отвечает она без колебаний, так же просто, и всё вокруг превращается в какую-то карусель с гирляндами и лапочками.

Я спохватываюсь, что первым делом заграницей она купила линзы, сделала операцию. Да и вообще взялась за непонятный апгрейд: надела брегеты, отбеливала зубы, волосы (предварительно обрившись под ноль), принялась за йогу, плавание, потом антигравити – для нашей реальности бред какой-то. Об этом она писала в первом ещё своём письме, крайне коротком. «Тут настолько классная жизнь, ты просто не представляешь. Настолько всё хорошо, даже отлично, что просто тошно!» – горсть буковок со странным выравниванием по левому краю. Я мало что понял. По мне, так зубы у неё и так были ровны и белы дальше некуда, да и всё остальное. Понял только, что восемнадцатилетняя Катя служит, как и положено, в Израильской армии, таскается по пустыне в грубых бутсах, в сортир заходит, отставляя в угол, когда садится, нелёгкий ствол M16. Во втором письме она небрежно сообщала о чём-то ещё более запредельном: что работая в обычном кафе официанткой («правда в центре»), уже за год осуществила свою мечту – смоталась на месяц в Индию, в вожделенный Гоа, потом сразу ещё в Канаду, а дальше даже к Биг-Бену и Стоунхенджу, фотки прилагаются. «Короче, подсела на путешествия». Но опять концовка странная: «Всё настолько круто, что порой реально тошно». К последней весточке, уже из Франции, был прикреплён файл. По подписи в письме Catherine Pilipas я не сразу понял, от кого оно, те же парадоксальные три строчки. И тут совсем уж, такие кругом оговорки: «мой фотограф», «мой агент» (это ладно), но ещё – «мой тренер», «мой диетолог»! И оказалось, что чуть ли не в суд подавала на этих диетологов, пока не нашла нормального! Но зато – небольшие записки в нечитаемом формате…

Спрашиваю, как дела. Или она спрашивает. Или одновременно – не важно. Сияющие глаза, блистающая улыбка!

Подружка явно выпучивает зенки, хлопая обильно намазанными, как будто ваксой, ресницами. То ли я и впрямь так выгляжу… – что девица вовсю дивится, что её перламутровая супер-Катя с полуслова так задушевно принялась со мной рассусоливать!

Что я ей отвечал тогда по емейлу, я не помню. Да и что тут ответишь, когда у тебя, как будто над тобой, как в песочных часах, пятнадцать минут истекают – и не славы, а всё те же длинные вёрсты и жалкие копейки. Сначала доехать до города, там в интернет-клубе взять минимально возможный тайминг… Вот и теперь я что-то отвечал…

Сказал, что живу теперь на втором пятаке – это главный козырь.

«Живу» – это, конечно, громко сказано, но всё же в аккурат где-то в её местах…

Начал было объяснять, как найти дом. Но Катя тут же среагировала: знаю, девятиэтажка там одна, жёлтая такая. Оказывается, от её дома, дома родителей, всего сто метров!

Вспомнил первую нашу первую встречу, вернее, первую поездку. Увидел её на поэтическом вечере под ручку с Дошкиным, а после, с большим трудом оторвавшись от пьяных друзей-сегрегатов, поскакал, буквально побежал за садящейся в автобус юной Катей… В последний момент запрыгнул на подножку, втиснулся в забитое пластилиновыми телами пространство, начал движение вперёд…

Мы были вскользь знакомы по Кольцу («тусня у Вечного огня»), я знал, что она тоже в живёт в Строителе. Оказалось, на втором, но, разговорившись, вышли мы у меня на третьем. Было уже поздно, зима, гололёд, темно, холодно.

Провожая её обратно до второго пятака, я в полушутку предложил зайти в «салун» – хотя отлично понимал всю сомнительность такого приглашения, тем паче для шестнадцатилетней приличной девчушки почти в одиннадцать окраинной ночи. Это было даже не заведенье из категории погребков класса «Z&Down», допустим, подвальчик на Комсомольской площади, «рыгаловочки», как мы, завсегдатаи, их тогда именовали, – тут стояли строительные вагончики, самые натуральные, с окошками, обогревателями и тусклыми лампочками, три штуки подряд разных, но похожих, лепившиеся недалеко от остановки…

Как ни странно, она согласилась! Смелая, смышлёная Катя!

А теперь она сказала, что они с подругой едут куда-то посидеть, в какое-то кафе.

– У тебя есть телефон? – спросила она, – запиши мой номер.

– Есть, – откликнулся я. И тут же проявил решительность, шовинистско-мужскую, можно сказать, директивность (которую часто проявлял и раньше, такова натура), что давай я лучше запишу твой.

«Только бы Светка прямо сейчас не позвонила!» – твердил я про себя, прижимая в кармане телефон. Доставшийся от братца, толстенный, весь разбитый и замотанный – не в кайф было бы впечатление для Вики, этой её подружки-одноклассницы! (Вот на ней пуховичок, сразу сравниваю я, и на Кате тоже: примерно один и тот же цвет, похожий крой, и даже у обеих «кошечка» на воротнике – но посмотрите, друзья мои односельчане, насколь чудовищная разница!) Я вспомнил также, как во время наших участившихся прогулок она постоянно твердила, что ловит себя на том, что всё меньше общается с тусовкой с Кольца, а в школе и подавно. А там продвинутые всё были девчушки, alt girls, в очёчках и почитывающие, ещё задолго до беспонтовых хипстеров… И тут вдруг с чего-то – с какой-то строительской Маней-одноклассницей!

Катя извлекла из кармана куртки самый что ни на есть натуральнейший смартфон – тонкий и чёрно-зеркальный, в то время жутко дорогой и весьма редкий. Я продиктовал номер, а она сделала над разноцветно сияющей поверхностью какие-то легчайшие пассы пальцами – с едва заметно накрашенными чем-то блестяще-салатовым или слабо-оранжевым ноготками.

Впрочем, в вагончиках тогда и в полночь ещё царило оживленье, призывно мигала какая-то постноговодняя иллюминация, и не менее призывно – но грубо, что поделать – разило из окошек и дверок особым подвальным теплом, наглухо прокуренным и пропитанным застоявшимися рюмочно-пивными испарениями. Здесь обреталось самое закоренелое мужичьё, оседавшее «после суток на стекловате», либо, в салуне-вагоне подороже, всякий молодёжный сброд полубандитского толку, постоянно готовый к гоп-доматываниям и мордобою, поэтому я и сам не особо к ним стремился, разве что приходилось захаживать с матёрыми клиентами дядь Витей (мужем крёстной) или дядь Колей. Не сказать также, что в те времена в подобных заведениях шестнадцатилетним юницам отказывали в выпивке: если они выглядели лет на тринадцать-четырнацать, то да, и в ларьке тоже; а если уже на твёрдые пятнадцать, да ещё и я рядом… В общем, мне приходилось брать девушкам пиво, себе пиво и водку, а дальше, не особо прячась от глаз персонала, и даже спрашивая стаканчики, чтоб продвинутым школьницам не давится ершом, кушать всё это, недоумевать, да самому прихваливать…

Аллё, посмеиваясь, одёрнула она меня. И опять что-то прозвучало про кафе, что едет она с подругой в суши-бар близ Динамо (я, наверно, понимающе закивал, хотя ни в каком суши-баре отродясь не бывал), а вечером она мне позвонит, ок? Понимаю, свои дела… Да и куда меня пригласишь – в таком виде… Хотя дался мне этот вид! Если б я и знал, хотел «подготовиться к встрече» – я что, надел бы что-то другое?! Один у меня комплект одёжки: как приехал и недели на две-три, а куртка и кроссовки – вообще мультисезонные. Главное – другое. Ведь никто в этом долбанном полуподвальном автобусе, кроме сидящей рядом с ней и глядящей ей в рот подружки, не знает, кто такая Catherine Pilipas (хотя многие на неё невольно посматривают), а я – знаю! И вообще – она мне позвонит! Она – мне!

– Я позвоню тогда сначала, когда буду уходить, а потом, может быть, зайду к тебе в гости, – сказала она.

Всё же, если присмотреться, она по-прежнему слегка щурится – то ли привычка от «близорукости», то ли просто от этих неестественно частых улыбок. Говорит обычно, серьёзно-вежливо, но взгляд всё с той же хитринкой, как будто она в полумаске.

В тот первый вечер у меня с собой был пакет с сахаром – целых пять кило, привёз родственникам из деревни. Я сказал, что надо занести, но не хочется заходить. Чтобы её проводить до второго пятака без груза, я даже хотел спрятать пакет в посадках. Но сразу осёкся: по дорожкам этим в посадках тогда уже с вечеру приличный народ не ходил, топталась там всякая алкашня да тинэйдж-шпана, постоянно, поговаривали, какая-то непотребщина творилась. Не от страха (мне-то, конечно, не раз приходилось ходить и посадками, особенно в подпитии), но только положи этот пакет – кто-нибудь просечёт, тут же слямзят.

– Тут на входе в посадки, где идут трубы, между них, есть канализационный люк такой высокий… – загадочно начала смышлёная Катя.

– Знаю, вон он торчит, – я сразу понял, о чём речь, и даже, теперь кажется, сразу догадался, что она хочет предложить.

– Если туда заглянуть, в эту башенку из блоков, там такая выемка…

– А ты откуда знаешь? – изумился я, – люк-то на третьем пятаке!

– У нас такой же, я иногда, когда иду домой, там сигареты прячу.

Смышлёная юная леди, что сказать. Далеко пойдёт. Конгениально!

В вагон-ресторан мы тогда, конечно, не пошли. Но сама готовность «умницы-дочки» туда зайти была эффектна. Проводив её до дома, я в шутку высказал недоумение, как теперь в темноте посадок найти дорогу обратно. «А теперь давай я тебя провожу!» – тут же изъявила ту же готовность! Я, конечно, не согласился, но при следующей встрече (кажется, на следующий день) она меня успешно проводила (после того, как я её), тут резко стемнело, и мне пришлось, уже разучив путь-дорожку дворами, проводить её обратно. Такая вот маленькая хитрость!

Вот и сейчас куда там моей «директивности» против её – как всё просто! Едва заметный прищур – как будто подмигивает, выглянув в карнавальной маске из-за ветки ёлки, увитой блистающим – теперь такого почему-то давно уже нет! – серпантином, стряхивая «мушки» конфетти…

Да и вообще не девчушка она простушка, не малолетка, которая, увидев вблизи писателя, как пионерка, ко всему готова, хоть в рюмочную вонючую, хоть провожать кругами. С Дошкиным тогда, расставаясь, она поцеловалась – и не в щёчку, а по-взрослому (а ведь он ещё на несколько лет меня старше!), деловито и при всех. Лицеистка – лицедейка!

«You’re in the army now…» – в этом весь её характер. Но характер внутренний, запрятанный под девчачье-женственной внешностью. Грубая суконная форма (не то, что у нас «рыбацкий» этот камуфляж!) необычайно ей к лицу. Да, больше не к формам, но – именно к лицу. Конечно, немало там в Цахале, новой армии избранного народа, симпатичных юниц проходит службу (их часто показывают в роликах, и сами они фоткаются), но все они в основном чернявенькие, с завитушками, довольно крупные. А тут – такая прямо белокурая моделька-француженка, непередаваемо инородная, но по капризу судьбы реальная… Что вся эта армия-пустыня… кажется декорацией для клипа или фотосессии, а старшие по возрасту и званию мужские сослуживцы – массовкой и ассистентами.

Что-то живое, с лукавинкой, всегда светилось в её взгляде, а теперь ещё этот гламурный заграничный отблеск. Всё думал, с кем можно сравнить её внешность, чтоб было хоть немного похоже, – и не нашёл. У нас так никто не улыбается. Разве что… Гагарин! Лицо её, если, допустим, сделать его 3D-модель, а затем «отлить» на принтере, возможно, выйдет вполне обычным, даже некрасивым. Маска сфинкса, в застывшей эмоции напоминающая нечто гротескно-старческое: сплошные морщинки, даже и нос иногда весь сморщен, оскальчик этот… А вживую – удивительный совсем эффект!

Но это ещё ладно. Вот если б она в каждом кадре улыбалась не по-американски во все свои двадцать восемь плюс растущие зубы мудрости, а сдержанной и загадочной улыбкой Джоконды, то не знаю, как вас, а меня, например, восхищает и прямо ошарашивает нечто куда более нестерпимо живописное – не отображённое, кстати, ни на одной из её журнальных и IG фото! – губы неким бантиком, в полуулыбке, в намёке на улыбку, ни на что, ни на кого не похожие, непредвиденно уникальные. Много вокруг типажей – в жизни, на экране, в бесчисленных фотках – но ни капли ничего подобного!

Приходило, естественно, самое расхожее сравнение с Джоли, но тут, конечно, не то: не это вишнёвое безумие молодой Анджелины со складкой-зазубринкой посередине, но что-то такое девчачье, мимолётно-мечтательное… Не чувственные гиперсекси губищи хорошо пропечённой, с пылу с жару Евы, протягивающей тебе красное блестящее сочно надкусанное яблоко, но трогательные зефирки девчушки, пухленькие и тёплые, со всем таким розово-первым, но внутри там тоже жгуче-кровавые вишни. Если той же госпоже Моне Лизе «вкачать» нейросетью весь двадцатый век – Лолиту, Мерилин Монро, наших производственных, но милых «Девчат», землячку Зою Космодемьянскую, – то она и получится, старшеклассница Катя Филиппова, а вернее, умудрённая манекенщица Catherine Pilipas.

Но она вот неустанно демонстрирует другое – после процедур апгрейда (а затем – ребрендинга!) зубы у неё какие-то большие, почти идеально белые.

Я забыл уже, куда я еду и зачем (а вообще-то всё на то же Кольцо, на котором я и пять лет назад казался себе великовозрастно-неуместным!), что-то ответил невнятное. А вообще-то у меня там, так сказать, свидание!

Наотрез отказалась Светка опять и снова переться ко мне, пришлось не без трудов великих и нервозных уломать её встретиться на улице. Но зачем?! Целоваться мне с ней, что ли, хочется на холоде, посреди ночного города? Или очередной свежеиспечённый – если не сказать иначе – стих до зарезу охота на семи ветрах выслушивать?! Рассказы об очередной её передовице (на фото – неизменный губернатор в обнимку с очередной умильной хрюшкой), и о коллегах, такие же статьи ваяющих (некоторые ещё помнят живым и бодрым жанр совсем иной – «журрасследование»), но имеющих склонность, за неимением теперь жанра, «непечатно» перемыть кости – себе подобным, губернатору, хрюшкам, всем и каждому.

Поэтому и настроение, как я только взобрался в «Икарус», уже сразу дрянным было.

3.

Нет, ребята, мне хочется не в промозглый город, а в тепло и свет – да в тот же суши-бар, допустим…

Кстати говоря, через несколько лет я всё же побывал в этом суши-рае. В столице, всем известно (со временем вот и мне), подобные заведения – обычные забегаловки, быстро перекусить, пусть даже поужинать – но тоже быстро. Народу тьма, в конце недели вечером аж на пороге у входа очередь, за соседним столиком сидит, спешно орудуя палочками, то В. Степанцов, то Г. Сукачёв – никто внимания не обращает!.. А тут – заваливаются чинно, как в музей, как будто уже в саму Японию… Роллы эти несчастные – как фишки в казино, как на груди награды. Если уж ты соизволил прийти вкусить сих заморских диковин (самых обычных, а то ещё горячих – что за гадость!), то всё, ты крут настолько, что соус ты не сам себе наливаешь (как будто я сам не могу!), и пакетик на палочках не сам разрываешь, а рядом стоит бледнеющая девчушка, которая, неудобно возле тебя изгибаясь, полчаса со всем этим канифолится! Тут же тебе с поклоном почтительным полушёпотом сообщают, что соус мы сами варим (его и в столице-то не бывает приличного), пиво мы сами варим (делать, что ли, нечего), чаёв предлагают цельный лонг-лист самых закрученных и лонг-листовых, а воду при этом для них не фильтруют (как и в столицах!), и стоит их полстакана хлористого кипятка чуть не дороже самой «Филадельфии»! Меню – как том БСЭ и с золотым тиснением, вилки и ножи – на каждом столике блестят по нескольку наборов (жаль, что не ложки алюминивые!), счёт является в инкрустированной шкатулке с замысловатым ключиком, а сами роллы, в зависимости от бесконечных их вариаций типа «Слёзы Клеопатры» и «Монако дабл фитнес», имеют неуловимый или весьма существенный налёт чернозёмной адаптации вроде оттенков майонеза, картофеля и прочего от нашей родной и всем привычной селёдки под шубой.

Разговор был исчерпан, так что я даже был рад, что приблизилась сердитая тётка, теребя за проезд. Обычно в муниципальной «гармошке» я пытаюсь ретироваться, а тут расплатился демонстративно – как будто показывая, что вот, гроши-то у меня есть. Несколько самых мелких монет – и даже не последних – предпоследних!

Оттеснённый от девушек (они были на первом сиденье от входа), я не стал больше к ним рваться, и не о суши-барах я думал, а неожиданно вдруг нахлынуло недавнее жгучее воспоминание. О том, как я, по сути, из-за горсти этих медяков, вытолкнул из такого же автобуса человека. Родственника своего дядю Колю.

Не мог, конечно, поступить иначе, но всё равно… Во-первых, он никакой не «дядя» – двоюродный брат, лет на пятнадцать меня старше. Заявился к сестре, а моей крёстной, «третий пятак», где я временно кантовался – давно бесквартирный, изгнанный, – а тут неотложные дела в аспирантуре. Выглядит он крайне скромно, даже когда напьётся: тихие улыбки-шутки, сидит даже с книжкой… Веселит детей, а они, вздыхая по-взрослому, называют его ласково обормотом. Но человеческим чутьём чувствуется в нём изъян – как в наркомане или приговорённом смертнике. Выеденная пустота внутри, одна растрескавшаяся скорлупа. Крёстная рассказывала, как с зашедшимся сердцем влетев в сарай, схватила брата Кольку за ноги и так держала, висячего, трясясь и зовя на помощь, целый час. И теперь, если вникнуть, мысли у него лишь одни – вино. На любые готов ухищрения и унижения, и заканчивает только тогда, когда опорожнит в доме последний флакон корвалола – и не может закончить. Теперь он, уж сколько таких историй, будто специально ищет смерти. Вот, после Нового года в деревне – сутки валялся избитый на морозе, привезли его совсем плохим. В 96-м по контракту записался на войну в Чечню, всех убеждал, что «за длинным рублём». Пропал, полгода его «искали»… Вернулся совсем седым и облысевшим, ещё более тихим. Конечно, «на бабки кинули», или, может, даже и сам прогулял.

Во-вторых, я и так уделил ему всё что мог. Мы приобрели две бутылки отвратительнейшей «Смородинки»: одну тут же, по уговору, распить в посадках, пока не вернулась с работы крёстная, а вторую – спрятать в коридоре, дяде Коле «в ночь». Едва только мы, довольные, вышли на порог магаза – дядь Коля даже выхватил свою бутылку, вгрызаясь в неё зубами! – как столкнулись с крёстной, которая, выхватив, вылила с высоких ступеней, а затем, вежливо приняв мою, швырнула вниз. Вестимо, я против такого радикализма (человек ведь всё равно ищет – и найдёт!), но и её понимаю: отец, брат, муж всю жизнь вкалывает «на чесотке» – у печки со стекловатой, вроде литейной, и тоже житья нет, всё «вино проклятое».

Через день, развоняв в сортире духами и корвалолом, он вымаливал у меня на аптечный фуфырик. «Смородинку» я всё же ему купил, и ещё кое-что, и сегодня у меня осталось лишь три заветных медяка на проезд. Какое-то заседание кафедры, очередная предзащита – не поехать нельзя. И это надо в таком состоянии допилить дотуда, там отсидеть, что-то явить, а потом ещё стеребить с кого-то на проезд обратно, а то и взять взаймы!.. Гостеприимство крёстной, с её голодным семейством, и так материально держится на привезённой мной картошке, просить у неё денег – постыдно, в стиле дядь Коли. Он, в свою очередь, клянчил так, что увязался за мной, как нищий, до самой остановки. И ехать-то надо было часам к одиннадцати, поэтому ему ещё пуще не верилось, что «на учёбу». Как я ни божился, он всё лез, буквально хватая за рукав, намереваясь залезть вместе со мной в подошедший автобус. Мне, в принципе, такие сцены привычны. Но платить-то нечем! Короче, измотал душу! И я, вспрыгнув в последний момент в заднюю дверь, в следующий миг сильно толкнул в грудь лезущего д. Колю!

Вышвырнул, как подзаборную мразь – так что двери захлопнулись, автобус газанул, а он остался барахтаться внизу, в дыму и лужах. У подножия равнодушно сияющей, разъятой на два вигвама стальной пирамиды остановки.

Сердце у меня сжимается и сейчас, я всё это так и вижу… И я не устаю благодарить небеса, что грохнулся он хотя бы не в эту лужу – длинную, как ванна, с мутно-черной водой и наколотыми льдинками – не лицом, не головой об асфальт, подставил-таки руки, нехило, наверно, их ободрав о кромку льда.

Этот его взгляд, улыбка жалобная, эти глаза – знакомые с детства глаза бабушки по матери, кроткие, но обидчивые. Невозможно поверить, что этот тщедушный человечек прошёл солдатом кровавую бойню. Тема эта никак не поднимается, и лишь однажды, когда его что-то совсем припёрло, я краем уха услышал на очередное обвинение в мягкотелости его нелепо-тихое: «Люб, я головы отрезанные видел». Одно из первых моих воспоминаний: приехал «дядь-Коля», только что из армии (в первый раз, конечно; мне-то года четыре), и стал, покуривая, поблёскивая бляхой, пуговицами и значками дембельской формы, мастерить из снега детским совком пирамидку. Фигура вышла удивительно ровной – ни родители, ни тем более я сам таких сделать не могли, – а сверху он ещё покрыл её фольгой от тут же развёрнутой шоколадки – и получилось что-то невиданное, сверкающе-идеальное, настоящее чудо!

Катя с Викой, не попрощавшись, не обернувшись, за спинами, вышли; я поехал дальше.

4.

Я вывалился на промозглую улицу, кое-как закурил и, согнувшись от ветра, поспешил на Кольцо.

Да и что я ей – вернее, кто?.. Странноватый тип-писатель, редкоземельный самородок Чернозёмья – пусть и всего на семь лет старше (тогда это была разница, в её шестнадцать), пусть и из того же Тамбова, из того же, можно сказать, Строителя!..

В полутьме маячил бледно-розовый Светкин пуховичок и что-то типа её дурацких кепи или шали. Раньше меня пришла – но ей-то два шага шагнуть!.. Пуховичок не как у Кати, не как редкие, но всё же встречающиеся и здесь неабсурдные – длинный, дутый, гадко отливающий фиолетом, не из особо приятной на вид и ощупь ткани.

Вот, что называется, и почувствуй разницу. Щас ведь ещё стихи читать начнёт! Если не мораль…

Эх, рассуждал я в циничном ключе гражданина О. Бендера, поэтесски они бедняжки – не бывают они фитоняшки! Не щеголяют они в гриндерах-камуфляже, в лосинах, в обрезанных шортах! Пусть «фитоняшки» – ублюдочное слово, да и само понятие не ахти, но полно ведь вокруг нормальных девах спортзальных, не со сведёнными скулами и прочей мускулатурой, а демонстрирующих обтянутые-подтянутые прелести, о коих человечество за всю свою историю даже не мечтало!..

По сравнению с этим беспардонным парадом совершенства форм, текстур, движений, температур и т. п. чувствуешь себя каким-то морским коньком, хрупким, несуразным, полупрозрачно-причудливым, или утёнком – не менее хрупким, «в чём душа», весь шалты-болты, ничего не знающим и всего боящимся в мире, но от природы любопытно тянущим клювик и полузакрытые глазёнки к солнышку…

Шокирующее излишество форм – как хвост павлина, как притягательно-отталкивающая, нереально гладкая поверхность дельфина.

А тут… Поэтэссы рядятся в «винтаж» – как они это называют – долгополые кофты, шерстяные юбки, пол метущие, иль в юбки чёрно-флисовые «мини», с колготками отвратными телесно-старушечьей ряби!

– Привет! – вся зарделась и зарозовела, под цвет пуховика.

– Привет, – но на улице всё же холод, не май-месяц, даже целоваться не стали.

Вот она проза жизни, всё равно, что нежнейший «Те Гуаньинь» перебить неприкрытейшей хлоркой! Как после тончайших оттенков рислинга хватить опять – «патошного»!

Боле того, Светка, когда я ей после двух недель разлуки сделал замечание, наградила меня отповедью воинствующего (в то время ещё далеко не тотального) феминизма: мол, я ноги специально не брею, и черноватые волосы, которые столь отвратно торчат сквозь «телесность» отвратных колготок, – это «воплощение естественной фем-телесности»! Я чуть не затормозил троллейбус – собственными руками!

Телесность, которую и так не знаешь куда деть, а они её ещё лосинами публично обтягивают, направляясь в спортзал или как будто в спортзал, и телесность другая… Сколько у нас категорий, типажей женщин – столько и феминизмов. Да помножь ещё на неопределимое множество этих уловок-трактовок – как ёж в мешке, щётка волос сквозь холст шедевра, как уж на сковородке!

«Ды гхи-хи-хи!» – с какого-то смешка, почти безбуквенного, начинает она чуть не половину половины своих фраз (положительных, не негативных), а толку-то от них… Светлана, Света, Светка – и греет вроде ещё как-то, но совсем не светит.

Вроде бы и норм деваха, «всё при всём, не хуже прочих»: румяная, стихи читает постоянно… Окончила журфак – в трёх шагах от дома, работает в «Доме Печали» – тоже соседнее здание… – чего же боле? Всю жизнь просидит на сплющенном мягком месте – как-то я и не задумывался об этом – о сплющенности и о всей жизни! – раскланиваясь с престарелыми поклонниками на «Стихах.ру» («с теплом», «обнимаю», «Искренне Ваша, SvetLana»), и не увидит ни вершин Килиманджаро, ни полей Елисейских… Геленджик/мужик раз в два года, да шашлык «в Сочах» с караоке и аквапарком – предел мечтаний.

Для поэтессы местной – освоила почти немыслимое: стоять на четвереньках, как детская лошадка, посередине комнаты… Тем более, что комната пустая, кровать холодная и скрипучая, в соседней кухонке валтузятся упившиеся до мракобесия «сегрегаты». Остаётся лишь с улыбкой: «Мальчики, в эту комнату пока не входить!» – и подстелить подстилку, как соломку, под колени. Все довольны, даже сегрегаты. И даже – я! А если – войдут?..

В последнее время ещё и вилять от меня стала. Недомогает постоянно, то одним, то другим, то день рожденья дедушки, то бабушки, то завал на работе, то сабантуй всё там же. Знаю я этих двоюродных бабушек. И никто никогда не войдёт, хоть целый час ты стой там «в любимом знаке зодиака», читай стихи, выслушивая беспощадную критику.

– «SvetLana», – ёрничаю я, когда мне присылают (а то и так их мало!) ещё и ссылку на «Стихиру» эту, – да ты назад-то прочитай.

Даже и в Тамбове-то она не знала дискотек «для взрослых» или рок-тусовки! Для семидесятилетних своих старпёров, бесспорно, ты и вблизи тридцатника Лолита, но почему бы для меня не быть «с теплом», «душевно» и «искренне», а надо меня, как школьника, мурыжить на улице?!

Единственная моя была надежда – ненавязчиво предложить зарулить в «Спорт». Там, после доброй кружечки зловредного ерша и не менее пагубной пары рюмок рябины на коньяке можно под свежий шумок в голове и бенгальский огонёк в желудке свести дело на то, чтобы отправиться ко мне.

Ну, кто не знает «Спорта»? Приличнейшее заведение прямо чрез дорожку. Чрез него вход на стадион (и мы так и поступали вместо покупки билетов), а рядом ещё как-то никогда нами не замечаемая или отмечаемая как «просто дом» церковь Лазаря.

Правда, теперь, говорят, кафе давно демонтировали: как видно, в нынешней реальности столь единообразные понятия «спорт» и «спирт» никак уже не сочетаются.

Катю, кроме того первого раза, мне и в голову не приходило в «рыгаловку» пригласить. Даже в «Спорт» – никогда! Пару раз по паре её подружек с Кольца отоваривались в этом «Спорте» со мной водочкой, хотя я их и не уговаривал, скорее наоборот. Да и вообще дело это неженское, заведения класса «Z&Down» для крепких, так сказать, мужей, онтологических охотников и ратников…

Здесь не играют в карты, в кости, в другие игры – ни во что вообще! Здесь не орёт и не отвлекает телевизор – промывая мозги персонала, как в дешёвой парикмахерской; не блистает он с каждой стенки, не оглушает музло – как в кафе обычном. Здесь не посиживают парами (сколько так высидишь – минут сорок, максимум час), невольно зыркая в эти экраны и делая вид, что разговору мешает музыка; не сидят, как нынче, уткнувшись в мобильники, на связи с кем-то, чем-то «важным», что-то «просматривая» – у большинства вошедших мобильного телефона попросту нет. Да в подземелье глубоком и не ловится, конечно, – сюда даже в то время не приходили с папками, барсетками, ни у кого из рассчитывающихся у стойки (в том числе у себя) я ни разу не видел портмоне. Замусоленные трудовые десятки и бряцающие медяки выгребаются энергичной или трясущейся горстью из кармана, из второго кармана, откуда-то из-за подкладки… с помощью долгих словесных и физических манипуляций вытрясаются из спутника и собеседника.

Здесь принимают самый сильный наркотик – разговор по душам за жисть, о доли своей и о мироустройстве вообще. Здесь не политика кухонная властвует, но философия. Здесь бочка Диогена (Диониса), подвал таких бочек, и каждый ищет человека – да и по-русски Бога… И находит: кто друга до осточертения закадычного, кто временно возлюбленного пуще семьи и разума собутыльника, кто столь же временную эфемерную истину in vino stuporem, уют, проклятья и восторги. Бывает, конечно, и здесь орёт музыка – но так, чтоб лишь могла на равных конкурировать с гвалтом разговоров.

Здесь подземелье натуральное, вонюче-туманное, бушующее, задымлённое, живое самой наиживейшей корневищной жизнью…

Ну, нет уже теперь такого… как вам объяснить? Такое, короче, мульти-лофтовое арт-пространство, с самым гм… имбово-лойсовым вайбом, с некими архео-анархо-инсталляциями… Типа воды по колено в сортире или выдранной там ручки-задвижки, а то и выбитой двери (или ещё чего), и собираются тут самые протащенные «по жизти, чесноку и луку» хипстеры-воркаутеры, чтобы часов на шесть-восемь откиснуть без телефонов, чисто в стайле рэп-батлов и чисто мужского послетрудового гоу-гоу… А уровень чуть выше – полуподвал, с какими-то окошками, совсем почти без хтони, это уже твёрдый «Y»; ну а «Спорт» уж сей – почитай специально для поколения «Х» (топового тогда!) спроектированное полностью виброустойчивое надземное строение.

Бывают, конечно, и здесь иной раз дамы – уже немало лет занимающиеся домашним и дворовым воркаутом алконяшки, порою даже в лосинах. Чекнул чекушку (150 в «хрущаке»), за столом зачекинился с тремя кружками разбодяженного – главное не чекануться! А вопрись сюда с такой Катриной – как пить дать придётся если не кулаками, то уверенным владением матерным жаргоном (а то и киками с криками «кия!» – уже на улице у входа) отстаивать своё право присутствовать при ней бесплатным – не угощающим, что уж тут – приложением.

Невольно выходит – читатель, наверно, уже насторожился, – что автор-герой на некую бедность и маргинальность упирает. Хотелось было вообще обойти эту неблагодарнейшую нынче тему – самого себя в подробностях бытового бытия, но вне контекста и рассказ не клеится. Да не на «некую»: «некая» – это литература, литературщина, когда прочёл, захлопнул книжку и забыл. Не будем, конечно, пугать и шеймить – простите, феймить – криндж-мейкингом этим «давно минувших лет», но времена и впрямь тогда, мягко говоря, были иные. Работы по инету и в проекте ещё не водилось, студенческих всех этих вакансий не существовало, да даже кассиром в магаз – в ларёк то бишь – лишь по большому блату можно было устроиться.

У Лукоморья тогдашнего хикикоморей[1] всяких – по-русски звучит как «кикимора хихикающая» (если Ж.) или «комар на мухоморе» (ежели М.), то есть когда сексуальных претензий хотя бы на сто грамм этого мира ни грамма, – ещё не водилось. Разве что по самому изуверскому алкашизму. Но для алконавтов наших, в отличие, например, от английских и американских, и квасить-то в одно лицо, в домашней слоновой башне сидючи, отнюдь не в кайф. Никто и не сидел по барам, покручивая в руках стаканчик с виски – одиноко или «с целью познакомиться», да и баров-то тогда особо не было… А вот сотоварищи – всегда неотъемлемы: в «рыгаловочке», в любом дворе, на каждой лавочке…

Так что борьба за корку хлеба велась, как и положено, но за жёсткую жёстко, по-сизифовски неравная, с прорывами редкими и просветами сверхкороткими…

В общем, я к тому, что именно Кате, из всех девушек, с которыми я пытался водить дружбу, повезло – извините, мои немногочисленные подружки, это даже странно произнести! – весьма даже регулярно походить со мной по кафешкам.

И не по пивнухам, я уточняю. Приличные кафе, пиццерия, «Пике» с коктейлями, синема, даже ресторанчик на втором этаже «Родины», где порция уж настоль аутентично итальянской пасты стоила как три свитера из секонд-хэнда, дюжина паст зубных или пол-ящика водяры. И что самое невероятное – невероятной Кате за всё это время во всех заведеньях не пришлось потратить ни единого шекеля, ни малейшего сантима! Платил всегда я – из неразменных евро первого (и, по сути, единственного!) своего гонорара. Подумаешь там, подвиг! Но здесь я вынужден вновь уточнить, что в те времена в кругу моих знакомых, отъявленных всё алкотрейсеров, и даже почему-то от знакомых знакомых, уже, как расходящиеся на воде круги, чем дальше, тем приличней, я также не слышал такой рекламы: никто и никогда не расхаживал с девахами по кафетериям! В кругу знакомых Кати – я думаю, тем более. Когда я по пьяни навёл-таки Дошкина на разговор о его отношениях с Катей, он отрапортовал: «Да что Катя – Катя такая: в первый день, пока мы с ней шлялись по городу, купили буханку хлеба, и пока ходили, она одна всю буханку охаврячила!».

Я ждал её на Кольце, когда она пойдёт из школы. Дальше она говорила (вместо первых «пойдём гулять», как все вокруг): а пойдём туда-то – и мы шли. На улице зимой-весной особо много не нагуляешь, аппетит уже давным-давно нагулян, остаётся мелочь – в кармане мелочь, только не копейками, а звонкой евромонетой. Непонятные наши статусы взаимообщения мы не выясняли, а товарищ Катя вела себя так, как будто для неё эти походы по кафе – занятие самое органичное и заурядное. Девушки в провинции, особенно тогдашние, скажу вам, не подарок. Причём практически всех категорий. Поэтому мне нравилось, что Катя не ломается, сама всё предлагает, не выпрашивает, не отказывается, трезво оценивает, не пытается вернуть деньги или чем-то отплатить. Она просто принимает всё как должное. Да это и есть должное, если б не отчаянная вокруг бедность. И главное – хорошо кушает и в меру пьёт пивко.

А тут… – стихи!..

Распознал лишь коду-концовку, про незабудку.

– Ну? как?! – вся так и на подъёме, с такой же лукавинкой пытается, меня затормаживая, забежать вперёд, заглянуть в глаза.

Поэтэсса! – два «э», два «с»! Два «а» – и «т.п.»!

Но предо мной сама собой улыбка иная – сверхъестественная вспышка искусственного, недостижимого в таких Строителях и автобусах счастья. Так брат наш сапиенс бывает доволен лишь в первые минуты две после первых двух стопарей водяры (но за это, мы все это знаем, но делаем вид, что не знаем, приходится после жестоко расплачиваться!).

– К гортензии каковы претензии?.. – отмахиваюсь, с трудом на ветру закуривая.

– Что-о?!.

Честно говоря (и, думаю, всем уже очевидно), не хочу я уже «ко мне».

– И это очень теперь хорошо! – нехотя, нехорошим эхом повторяю я.

Воистину как там у Платона: «Человек, который на минуту высунулся из пещеры и узрел солнце и все вещи в его свете как они есть. Ослеплённый и взбудораженный, он потерял возможность видеть в прежней пещерной тьме. Пещерные люди, никогда не видавшие света, стали смеяться над ним…» Тоже мне Хай ибн Якзан, арабский Робинзон-неудачник!

Витальная энергия в другом регистре. Красота в движении – что грацией зовётся… Не сказать, что школьница Филиппова была особо грациозна, но когда я в первый раз увидел её здесь на Кольце, вернее, когда впервые мы наедине поговорили, так сказать, познакомились… Она мне показалась такой теннисисткой – хоть юбка была у неё совсем другой и не короткой – на сто процентов городской, упруго лёгкой, белокожей, с увлечениями вроде плавания, тенниса, фотографии, рисования, лепки скульптур, керамики, математики – но точно уж не с сельпоманским этим «пишу стихи» и «работаю уже в журналистике»!