Товарищ Сталин, вы большой ученый…

Читать онлайн Товарищ Сталин, вы большой ученый… бесплатно

© Юз Алешковский (наследники), 2023

© Алексей Балакин, фото, 2023

© Оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2023

Издательство Азбука®

Автобиографическая справка

И с отвращением читая жизнь мою,

я трепещу и проклинаю,

и горько жалуюсь, и горько слезы лью,

но строк печальных не смываю.

Если бы величайший из Учителей, Александр Сергеевич Пушкин, не научил меня эдак вот мужествовать при взгляде на жизнь прошедшую, то я ни в коем случае не отважился бы самолично знакомить Читателя с небюрократизированным вариантом своей автобиографии.

Откровенно говоря, жизнь свою я считаю, в общем-то, успешной. Но для начала вспомним, что успех – от глагола «успеть».

Начнем с того, что успех сопутствовал мне буквально с момента зачатия родителями именно меня, а не другой какой-нибудь личности в Москве суровой зимой 1929 года. Слава Богу, что я успел родиться в Сибири в сентябре того же года, потому что это был год ужасного, уродливого Перелома и мало ли что тогда могло произойти.

Затем я успел возвратиться в Москву и познакомиться с уличным матом гораздо раньше, к сожалению, чем со сказками братьев Гримм. Потом я оказался в больнице с башкой, пробитой здоровенным куском асфальта, что навсегда нарушило в ней способность мыслить формально-логически и убило дар своевременного почитания здравого смысла.

Потом я пошел в детсад, но исключен был из него вместе с одной девочкой за совершенно невинное и естественное изучение анатомии наших маленьких тел. Так что в школу я попал человеком слегка травмированным варварски бездушной моралью тоталитарного общества.

Прогуливая однажды, я свалился в глубокий подвал, повредил позвоночник, но выжил. Врачи и родители опасались, что я останусь лилипутом на всю жизнь, хотя сам я уже начал готовиться к карьере малюсенького циркового клоуна.

К большому моему разочарованию, я не только продолжал расти, но превратился в оккупанта Латвии вместе с войсковой частью отца; успешно тонул в зимних водах Западной Двины; потом успел свалить обратно в Москву и летом сорок первого снова махнуть в Сибирь, в эвакуацию.

Вообще, многие наиважнейшие события моей жизни произошли за Уральским хребтом. Так что я имею больше конкретных прав называться евразийцем, чем некоторые нынешние российские политики, стоящие одной ногой в Госдуме, другой в Индийском океане.

Во время войны, в Омске, я успел влюбиться в одноклассницу буквально за месяц до зверского указа Сталина о раздельном обучении двух полов. По другим предметам я в школе драматически не успевал. Это не помешало мне успеть не только схватить от любви и коварства, от курения самосада и голодухи чахотку, не только выздороветь, но и возвратиться в Москву здоровенным верзилой – победителем палочек Коха, умеющим стряпать супы, колоть дрова, растить картошку, а также тайно ненавидеть вождя, с такой непонятной жестокостью прервавшего романтические общения мальчиков с девочками в советской школе.

Я был весельчаком, бездельником, лентяем, картежником, жуликом, хулиганом, негодяем, курильщиком, беспризорником, велосипедистом, футболистом, чревоугодником, хотя всегда помогал матери по дому, восторженно интересовался тайной деторождения и отношения полов, устройством Вселенной, происхождением видов растений и животных и природой социальных несправедливостей, а также успевал читать великие сочинения Пушкина, Дюма, Жюля Верна и Майн Рида. Может быть, именно поэтому я ни разу в жизни своей никого не продал и не предал. Хотя энное количество разных мелких пакостей и грешков успел, конечно, совершить.

Я проработал с полгода на заводе, но школу кончить и вуз так и не успел, о чем нисколько не печалюсь. Вскоре произошло событие не менее, может быть, важное, чем победа именно моего живчика в зимнем марафоне 1929 года, года великого и страшного Перелома. Я без ума втрескался в соседку по парте в школе рабочей молодежи. Любовь эта напоминала каждую мою контрольную по химии: она была совершенно безответна. Дело не в этом.

К счастью, общая химия Бытия такова, что я с тоски и горя начал тискать стишки, то есть я изменил соседке по парте, Ниночке, и воспылал страстной любовью к Музе, которая впоследствии не раз отвечала мне взаимностью. Вообще, это было счастьем успеть почувствовать, что любовное мое и преданное служение Музе – пожизненно, но что все остальное – карьера, бабки, положение в обществе, благоволение властей и прочие дела такого рода – зола.

Потом меня призвали служить на флот. Переехав очередной раз Уральский хребет, я совершил ничтожное, поверьте, уголовное преступление и успел попасть в лагеря до начала корейской войны. Слава Богу, я успел дожить до дня, когда Сталин врезал дуба, а то я обогнал бы его с нажитой в неволе язвой желудка.

Вскоре маршал Ворошилов, испугавшись народного гнева, объявил амнистию. Чего я только не успел сделать после освобождения! Исполнилась мечта всей моей жизни: я стал шофером аварийки в тресте «Мосводопровод» и навечно залечил язву «Московской особой».

Начал печатать сначала отвратительные стишки, потом сносные рассказики для детей. Сочинял песенки, не ведая, что пара из них будет распеваться людьми с очистительным смехом и грустью сердечной.

Вовремя успел понять, что главное – быть писателем свободным, а не печатаемым, и поэтому счастлив был пополнять ящик сочинениями, теперь вот, слава Богу и издателям, предлагаемыми вниманию Читателя.

Ну, какие еще успехи подстерегали меня на жизненном пути? В соавторстве с первой женой я произвел на свет сына Алексея, безрассудно унаследовавшего скромную часть не самых скверных моих пороков, но имеющего ряд таких достоинств, которых мне уже не заиметь.

Я уж полагал, что никогда на мой закат печальный не блеснет любовь улыбкою прощальной, как вдруг, двадцать лет назад, на Небесах заключен был мой счастливый, любовный брак с прекраснейшей, как мне кажется, из женщин, с Ирой.

Крепко держась друг за друга, мы успели выбраться из болотного застоя на берега Свободы, не то меня наверняка захомутали бы за сочинение антисоветских произведений. Мы свалили, не то я не пережил бы разлуки с Ирой, с Музой, с милой волей или просто спился бы в сардельку, заключенную в пластиковую оболочку.

В Америке я успел написать восемь книг за шестнадцать лет. Тогда как за первые тридцать три года жизни сочинил всего-навсего одну тоненькую книжку для детей. Чем не успех?

Разумеется, я считаю личным своим невероятным успехом то, что сообща со всем миром дождались мы все-таки часа полыхания гнусной Системы, ухитрившейся, к несчастью, оставить российскому обществу такое гнилостное наследство и такое количество своих тухлых генов, что она долго еще будет казаться людям, лишенным инстинктов свободы и достойной жизнедеятельности, образцом социального счастья да мерою благонравия.

Так что же еще? В Америке, во Флориде, я успел, не без помощи Иры и личного моего ангела-хранителя, спасти собственную жизнь. Для этого мне нужно было сначала схватить вдруг инфаркт, потом сесть за руль, добросить себя до госпиталя и успеть сказать хирургам, что я согласен рискнуть на стопроцентную успешную операцию на открытом сердце.

Всего-то делов, но я действительно успел в тот раз вытащить обе ноги с Того Света, что, ей-богу, было еще удивительней, чем миг моего зачатия, поскольку…

Честно говоря, если бы я имел в 1929-м какую-нибудь информацию об условиях жизни на Земле и если бы от меня лично зависело, быть или не быть, то… не знаю, какое принял бы я решение. Впрочем, несмотря на справки об ужасах земного существования, о войнах, геноцидах, мерзостях Сталина и Гитлера, диком бреде советской утопии, террариумах коммуналок и т. д. и т. п., все равно я успел бы завопить: БЫ-Ы-Ы-ЫТЬ! – чтобы меня не обогнала какая-нибудь более жизнелюбивая личность. Возможно, это была бы спокойная, умная, дисциплинированная, прилежная, талантливая, честнейшая девочка, меццо-сопрано или арфистка, о которой мечтали бедные мои родители.

Одним словом, сегодня, как всегда, сердечно славословя Бога и Случай за едва ли повторимое счастье существования, я горько жалуюсь и горько слезы лью, но, как бы то ни было, строк печальных не смываю; жену, детей, друзей и Пушкина люблю, а перед Свободой благоговею.

Понимаю, что многого не успел совершить, в том числе и помереть. Не знаю, как насчет остального, например хорошей натаски в латыни, греческом и английском, а врезать в свой час дуба я всегда успею.

Поверь, Читатель, в чем в чем, а в таком неизбежном деле ни у кого из нас не должно быть непристойной и истерической спешки.

Юз Алешковский

Стихи

Собачьи стихи

Незабываемому другу Герману Плисецкому

  • Так получилось: далеко от Москвы
  • не было долго жратвы у братвы.
  • Хлеб разрезали шпагатом, как мыло:
  • птюха на сутки, и – никаких.
  • Братва похудела и походила
  • скорей на покойников, чем на живых.
  • Я сладко держал за щекою мякину
  • после строгого дележа.
  • Мне мерещились синие автомашины,
  • в которых буханки ржаного лежат.
  • Впрочем, у всех застывало в глазах
  • изумленное выражение —
  • это больно зрачки раздирало в глазах
  • голодное воображение.
  • Хлеб был таким же, как зимнее солнце.
  • Но зимнее солнце светило, однако…
  • Однажды вольняшки за восемь червонцев
  • нам боданули в карьере собаку.
  • Дворняга служила за просто так,
  • смотрела в глаза спокойно и мудро
  • и, все понимая, под острый тесак
  • подставила голову январским утром.
  • Мы жрали, глаза друг от друга пряча,
  • «радость собачью» – похлебку собачью.
  • Лишь доходяга-интеллигент,
  • как резавший в прошлом собак физиолог,
  • поглядывал молча на «эксперимент»
  • и продолжал исповедовать голод.
  • Разжарившись в тропике знойном барака,
  • на нарах, руками коленки обвив,
  • братва вспоминала о милых собаках
  • поэмы, исполненные любви.
  • Осень, охота… с лоснящейся шкурой,
  • нос пó ветру, в хлябь приозерную врос
  • в гипнотической стойке
  • поднебесной скульптурой
  • великолепный охотничий пес…
  • А вот молчаливый артельщик Пикейкин
  • (был упакован покруче, чем Крез)
  • с уваженьем унылым припомнил ищейку,
  • самую умную в обэхаэс…
  • В канаве, в дымину, бугор наш Дремлюга,
  • с ним рядом – смешная и жалкая Жучка:
  • лижет хлебало запойного друга,
  • всю ночь охраняет остаток получки…
  • Вот Ловчев пришел из конторы усталый.
  • «Только успел ступить на крыльцо —
  • Альма, понимаете, зацеловала,
  • собственно говоря, все лицо…»
  • Он был, разговор полуночный, наукой
  • верности, честности и простоты.
  • Лишь грязная личность, по прозвищу Сука,
  • нам затыкала рты.
  • Но мы еще долго болтали в бараке
  • и губы одной самокруткою жгли,
  • а за оградою выли собаки —
  • собаки, которые нас стерегли.
  • Бульдоги, болонки, упряжки Клондайка…
  • Мы жрали собак и жирком обросли.
  • Собратья известной космической Лайки
  • в ту зиму дистрофиков многих спасли.
  • И может быть, душ наших переселенье
  • не метемпсихоза мистический бред —
  • хочу испытать я второе рожденье,
  • да-да, через тридцать, не более, лет.
  • Тогда я испробую жизни собачьей,
  • и взвою взахлеб на луну от тоски,
  • и тихо, по-человечьи заплачу
  • от нечаянной ласки хозяйской руки.
  • Я женщину, вылившую помои,
  • буду боготворить, любя,
  • и взгляда загадочной чистотою,
  • человек, я смущу тебя.
  • Всегда буду ласков за просто так,
  • взгляну в глаза спокойно и мудро
  • и, все понимая, под острый тесак
  • подставлю голову однажды утром…
  • . . .
  • И вот тебе раз – случай выкинул номер:
  • я жил себе жил, неожиданно помер,
  • присобачили душу…
  • …Был слеп, жрать хотелось
  • и не расхотелось уже никогда.
  • Помню щенячью свою оголтелость,
  • ну а потом приключилась беда:
  • нас всех оторвали от мамкиных сисек,
  • саму замочили, чтоб выть не могла,
  • меня завернули в листы «Независьки»…
  • Проклятая нелюдь!.. Удушлива мгла…
  • Оклемался в помойке, объедков нажрался,
  • поскуливал, вылез, в коллекторе дрых…
  • Поздней живодеру в удавку попался,
  • а он мне под дых, пропадлина, под дых!
  • Но я ему в яйца вцепился – был шустрым,
  • на случках легко завоевывал сук…
  • Держал шесть кафе,
  • в брюхе было не пусто…
  • Пинали, вязали,
  • умел вырываться из рук.
  • Инспектор-хапуга
  • прикрыл эти наши столовки,
  • бывало, дня по три ни крошки не жрал.
  • И выжил: использовал волчьи уловки…
  • Жизнь эту собачью в гробу я видал…
  • Ну что ж, венценосцы Творенья,
  • гоните бездомных, шмаляйте!
  • Бомжам перепульте
  • печень, сердце, кишки,
  • мастырьте ушанки,
  • из шерсти пимов наваляйте,
  • пеките из «лучших друзей» пирожки…
  • А после вгрызайтеся друг другу в глотку,
  • чем брезгуют волки, орлы и слоны.
  • От брюха хлещите сивушную водку —
  • забудете жалость и чувство вины…
  • Я больше не взвою, не гавкну, не рыкну,
  • клыков не оскалю и не поскулю,
  • а если рожусь человеком – привыкну:
  • я все-таки жизнь
  • и нормальных двуногих
  • люблю.
1958–2010

Сентябрь

Моему чудо-свату О. Чухонцеву

  • Флора доцвела – не налюбуешься,
  • в сентябре волшебен листопад.
  • Поутрянке поплотней обуешься
  • и шагаешь в лес, как на парад.
  • Там тебе опята присягают,
  • в небе – эскадрильи журавлей,
  • об отлете трубно извещают
  • всяких местных уток и гусей,
  • а всегда зимующие птицы
  • об отчизне леса говорят;
  • спят, священнодействуя, грибницы
  • белых подосиновых маслят.
  • Нет в лесу трибун и мавзолеев,
  • пехотинцев, танков и ракет;
  • я о том нисколько не жалею,
  • что в лесу гражданских шествий нет.
  • Сохлый кедр, похожий на зенитку,
  • взял на мушку первую звезду;
  • ливень – чтобы вымочить до нитки —
  • льет из туч, когда домой бреду.
  • Я тут глух и нем и беззащитен,
  • равенством со всем зверьем пронзен,
  • ангелам – до бездн душевных виден,
  • просветом вдали вознагражден.
  • Запыхавшись, пью из свежей лужи
  • теплое парное молоко.
  • Кажется, что нет меня снаружи,
  • и душе от этого легко.
2014

Осенние стансы

Ире

Я помню чудное мгновенье…

А. С. Пушкин
  • …Вселенная и в лужах и в болотцах
  • заглядывалась на саму себя,
  • по-моему, выискивая сходство
  • планетки нашей с капелькой дождя.
  • Природа дивной жизни круг свершала.
  • Изящно кружевца латал паук,
  • над ним пичуга хищно трепетала —
  • позавтракать стремилось все вокруг.
  • Пчелы рабочей мед, глазунья солнца,
  • укропа дух, колбаски кабачков…
  • Летят с дерев бесплатные червонцы
  • в ладони благодарных бедняков.
  • Те дни осенние спасли меня
  • от насморочной скукотищи хлада.
  • Был полон клен октябрьского огня,
  • а большего тепла душе не надо.
  • Огонь… Зело стихия лучезарна —
  • в нем пламенного цвета торжество,
  • команде шибко мнительных пожарных
  • его не загасить напором аш-два-о.
  • Калиной кисло-сладкой скулы сводит,
  • багряных красок веселит накал,
  • их – померещилось – слегка на взводе,
  • цедя винцо, Целков намалевал.
  • Не смертный страх, не горечь увяданья
  • на сад и лес навеял листопад —
  • но знак надежд на прежние свиданья,
  • как миллионы осеней назад.
  • Когда, солируя в ветвях дубовых,
  • полощет горлышко залетный птах —
  • обалдевает дуб в тоске любовной,
  • а слово замирает на устах.
  • О бабье лето!.. У меня нет слов.
  • Ясней – они в священном безъязычье.
  • В душе – восторг, свобода и любовь.
  • Был глух и нем, с чего бы петь по-птичьи?
  • Слепец! ты пьян в пивнушке
  • «Кайф Незнанья»,
  • пой и не думай (то есть не греши),
  • чтó есть душа: лишь краешек сознанья?..
  • или оно – окраина души?..
  • Люблю торчать раззявой из раззяв
  • у клумбы Иры, варежку разинув, —
  • очам достаточно поникших трав,
  • прощального сиянья георгинов.
  • Бомбят со свистом желуди пространства
  • пруда, полянки, вызревшей лозы…
  • Восславим же порядков постоянство! —
  • Верхи довольны, и скромны Низы.
  • И перелет легко выносит птица,
  • как из подвала раб – мешок муки.
  • Презри, душа, понятие «граница»:
  • жизнь – беспредельна, дальние – близки.
  • Видать, и мне порыв настырный нужен,
  • чтоб мысли вровень с чувством увязать,
  • а буковки, как дюжину жемчужин,
Продолжить чтение