Читать онлайн Леон бесплатно

© Дяченко М.Ю., Дяченко С.С., текст, 2022

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Предисловие Марины Дяченко

Мы начали писать эту книгу много лет назад, и это был единственный наш текст, который мы по каким-то причинам забросили надолго. Все это время Леон ждал нас, и вот, летом 2021 года мы с Сергеем решили, что пришло время написать веселую, спокойную, парадоксальную сказку о волшебниках. Такую, чтобы, читая ее, люди улыбались, и грустные мысли отступали от них.

И мы вернулись к «Леону», не имея понятия, что после смерти Сергея заканчивать книгу придется мне одной, и каждый день спрашивать себя: а нужно ли это еще кому-нибудь – теперь?

Но я пообещала Сергею дописать «Леона». Не мне решать, насколько текст получился веселым и беззаботным и насколько он нужен людям именно сейчас. Я исполнила долг перед мужем и соавтором, а читатели пусть судят.

Часть первая

Дом

Я проснулся за минуту до петушиного крика. В комнате светало, и предметы выступали из сумерек, будто поднимались из глубокой воды: деревянный шкаф, похожий на обомлевшее чудовище. Синий фарфоровый кувшин и жестяной рукомойник. Кресло с потертыми подлокотниками, круглый стол на шести гнутых ножках. Я протер глаза, пытаясь сообразить, когда уснул. Час назад? Два часа?

Петух на флюгере разразился воплем. Когда-то он кукарекал «хрустальным голосом», но с тех пор прошло больше ста лет, и механизм давно сломался. Теперь петух ревел, как сумасшедший бык, завывал на разные голоса; под этот вой просыпались мы с братьями, а до нас – наша мать, а до нее – дед Микель. Славную торговую семью Надир основала прабабка Лейла, она же построила этот дом, она же посадила на флюгер медного петуха, уже тогда слегка неисправного.

На кровати у стены завозился младший брат Рамон. Из-под полога в дальнем углу показалось сонное лицо старшего брата Эда. Из года в год мы втроем жили в одной комнате и никогда не говорили друг другу «доброе утро». Не потому, что ссорились. Просто крик медного петуха отбивает всякую охоту разговаривать.

Эд первым прошлепал к умывальнику, и пока я уговаривал себя спустить ноги на каменный пол, брат успел израсходовать половину воды из кувшина. Он был старше меня на два года, но ростом мы уже сравнялись, и в хорошем настроении иногда тузили друг друга – но не с утра же, не в понедельник, не перед школой.

Я отправился к умывальнику в свою очередь, и вода пролилась мне на макушку. Зажмурившись, можно было представить, что ты нырнул в лесное озеро и плывешь, не зная горя; я едва удержался, чтобы не вылить на себя все до капли. Рамон, которому положено было умываться последним, посмотрел на нас укоризненно.

Петух замолчал. Наступила тишина, будто уши отвалились, и только через минуту сделалось слышно, как внизу, в столовой, играет медовую музыку шкатулка дедушки Микеля.

Дед прожил долгую жизнь. Он заложил основу того, что теперь называется «благосостоянием Семьи Надир». В детстве благосостояние представлялось мне огромным мешком пуховых подушек. Я часто слушал разговоры за столом, почти каждый вечер задремывал в кресле под строгий голос деда Микеля: «Я заложил основы благосостояния Семьи, а вы подрываете его!» В полусне мне представлялось, как мои отец и мать растаскивают подушки из мешка, потрошат их и зарывают в мягкую землю; дед умер несколько лет назад.

…Хорошо бы не ходить в школу.

Я долго уговаривал мать разрешить мне бросить учебу. Мать была непреклонна: у нас Семья, говорила она, это накладывает обязательства. Если кто-то из детей не получит аттестат – что скажут потомки? Хуже – что скажут предки? Что скажет Лейла, Мертвая Ведьма?!

Мертвой Ведьмой прабабушку Лейлу прозвали еще при жизни. Глядя на ее портрет, висевший в столовой, я всякий раз заново понимал: нельзя бросать школу. Пусть знания мне не пригодятся, пусть это пустая трата времени – я должен получить аттестат, если хочу жить.

Предки были похоронены рядом с домом, на лужайке. Плохими ночами, когда выла буря, или кто-то из домашних болел, или после крупной ссоры, предки поднимались из могил и начинали бродить по дому. Грохотала мебель, раскачивались лампы и гасли свечи, а однажды я встретил прабабку Лейлу в детской, в моей кровати, и очень долго потом боялся темноты. Думаю, предки не желают нам зла: они наставляют нас и поучают, указывают, предостерегают, – короче, воспитывают теми средствами, которые доступны покойникам. По-видимому, нам следует быть благодарными.

Мы с братьями оделись. Эд первым спустился по скрипучей лестнице, за ним – по старшинству – я, за мной молчаливый Рамон. Завтрак уже ждал нас на столе – каждому по тарелке каши и по ломтю хлеба с медом. Во главе стола восседала мать, сухая, прямая, с гладко уложенными седыми волосами: родители успели состариться к тому времени, когда началась моя юность. У нас не было служанки – мать говорила, что в наши времена невозможно отыскать девушку, соответствующую требованиям рода. Но на самом деле нанять прислугу не позволяло прохудившееся «благосостояние»; через день к нам приходил деревенский парень, чтобы присмотреть за садом, да раз в неделю прибывал торговец с тележкой продуктов. Все прочее по дому мы делали сами, вернее, делал отец.

– Настало утро, и Семья за столом, – звучным голосом сказала мать. – Пусть предки благословят наш стол и очаг. Онри, сядь.

Отец послушно сел рядом с ней. Сколько себя помню – отец всегда подчинялся матери. Он не был Надир – его «взяли в Семью», как любил повторять дедушка Микель. Его тщательно изучали, испытывали, выбрали среди многих претендентов, а он не оправдал доверия; когда груз обвинений, обычно приводимых за ужином, становился совсем уж непосильным, отец робко возражал: но ведь я старался как мог! Мать тогда смотрела на него, и он умолкал под этим взглядом.

Отец был потомственный маг старого аристократического рода. Пока его предки владели обширными наделами, магия процветала, и чародеям вольно было расхаживать в шитых золотом плащах, вызывая общий страх и восхищение. Но род обеднел, и оказалось, что хваленая магия без деловой жилки ничего не стоит. Мой отец, сколько его помню, заменял в доме кормилицу, няньку, дворецкого и десяток горничных. Иногда ему удавалось зачаровать лисиц или белок, и те прибегали из леса помогать по хозяйству. Сколько посуды они перебили, сколько ковров изгадили в ходе уборки – уму не постижимо.

Справа и слева от меня стучали ложки – Эд и Рамон ели быстро. Каша, дожидаясь нас, успела немного остыть. У меня совсем не было аппетита – я только хлебнул воды, холодной, с осколками льда. Через полчаса, самое большее час на меня нападет жуткий голод, забурчит в животе, я буду маяться и жалеть о недоеденной каше – но сейчас кусок не лезет в рот.

– Леон, если ты не съешь завтрак, ты не получишь в школу обеда, – ровно сказала мать. – Это поможет тебе к ужину нагулять аппетит.

Я сунул в рот огромную ложку каши, и она слепила в единое целое язык мой, зубы, губы и, кажется, даже гланды. Никогда бы не поверил, что смогу проглотить этот липкий комок. Снаружи, во дворе, ударил колокол.

– Вот и карета, – пробормотал отец. – Леон, ты плохо выглядишь. Не выспался?

Я ответил что-то, не открывая рта.

– Идите, – разрешила мать.

Мы с братьями одновременно поднялись из-за стола – я на ходу боролся с кашей. Мешочки со школьным обедом лежали на столике у двери: нам с Эдом побольше, Рамону, как малышу, поменьше. Здесь же, у стены, стояли заранее собранные школьные саквояжи.

– Мы уходим из дома, собираясь вернуться, – сказал Эд, коснувшись рукой порога. Его слова в один голос повторили мы с младшим братом.

Карета стояла посреди двора, перед ней замерли две лошади – невообразимо старые, огромные, обе слепые. Много лет они таскали школьную карету в один и тот же час по одному и тому же маршруту; им не нужен был возница. Экипаж, вмещавший пять десятков детей и подростков, казался замком-развалиной, вставшим на колеса.

Эд не без усилия открыл дверь. Звонко ударила жесть: моего брата стукнул по лбу жестяной ковш на веревочке. Грохнул смех изнутри. Я взобрался по лесенке вслед за Эдом; тот уже тряс, ухватив за волосы, растрепанного бледного мальчишку по имени Ойга, известного злого шутника.

– Это не я! Отпусти! Это не я! – вопила жертва.

Эд молча отшвырнул мальчишку. Прошелся вдоль ряда сидений, время от времени отвешивая оплеухи; кто-то притих, кто-то вполголоса возмущался. Я двинулся по проходу вслед за братом – последние недовольные голоса стихли.

– Сопляки паршивые, – сказал Эд.

Он никогда не ругался – просто называл вещи своими именами.

Карета тронулась. Мы с братом уселись сзади, где лучшие места были отданы старшим ученикам. За нами пришел Рамон, тихо сел с краю и уставился на дорогу сквозь мутное окошко: карета выкатилась на дно ущелья, и ее огромные колеса стучали теперь по валунам на дне мелкого ручья.

Мы с братьями всегда держались сообща между собой – и отдельно от прочих, поэтому нас не любили в школе. Но боялись, потому что вместе мы были сильны. Кроме того, мы втроем наследовали семье Надир, а кто такие Надир, в наших краях знал даже самый маленький и глупый ученик.

Школа

Наше с братьями будущее определилось в раннем возрасте. Нет, никто не пытался предсказать нашу судьбу – нам просто выдали поручения, распределив их таким образом, чтобы больше пользы принести Семье.

Эд, мой старший брат, должен был прилежно учиться и всю жизнь заниматься наукой. Он сделается академиком в лучшем университете и тем прославит Семью Надир. Рамону, младшенькому, предстояло стать отцом семейства – его предполагалось женить сразу после окончания школы. А я, средний брат, должен был обеспечить «благосостояние» всех этих планов – иначе говоря, зарабатывать деньги для Семьи и вести свое дело.

Мой старший брат в самом деле очень умный. Каждый день он делает два домашних задания: свое и мое, да еще иногда помогает с уроками Рамону. Они отлично ладят между собой, мои братья: иногда мне кажется, что Рамон – уменьшенная копия Эда. Оба медноволосые, длиннолицые, только Рамон щуплый и по-детски узкоплечий, а Эд – уже мужчина и сложен по-мужски.

А вот я на братьев не похож. Волосы у меня светлые, почти белые, лицо круглое, глаза наивные. Иногда, глядя на себя в зеркало, я думаю, что, наверное, я дурак. Во всяком случае, выгляжу дураком. Эд говорит, что это даже хорошо для делового человека, если с виду он кажется простодушным.

Мне шестнадцать лет, но у меня уже есть свое Дело, и я им горжусь.

Мой отец, хоть и стал частью Семьи, так и не смог смириться с нашим, как он говорит, «торгашеством». Помню несколько их стычек с матерью – отец тогда доведен был до отчаяния и говорил очень смело. «Маг – это не профессия», – цедила мать, а он бледнел, надувался, как индюк, и еле слышно кричал: «Торгаши! Купи-продай! Мой дед одним заклинанием превратил купца в лягушку!» (На самом деле его дед-волшебник даже головастика не смог бы превратить в лягушку, во всяком случае, так говорила мать.)

Помню, как отец смотрел на меня, когда я заявил на семейном совете, что открываю собственное дело. Мать обняла меня и расцеловала – впервые с тех пор, как мне было пять лет. Но вот отец…

Карета остановилась перед зданием школы. Мы дождались, пока выгрузятся младшие, и, когда карета опустела, вышли вместе со старшими учениками – неторопливо, с достоинством.

Здание школы было сложено из каменных глыб и снаружи походило на огромную статую черепахи. Изнутри открывался зал, гулкий и просторный, под высокими сводами. В нем особым образом распространялись звуки: голос учителя слышался всем, даже если учитель переходил на шепот. Так же разносились другие звуки с кафедры: шелест страниц, скрип кожаных переплетов и кашель или бурчание в животе, если учителю нездоровилось. Мы с Эдом сидели в крайнем левом ряду, со старшими учениками, а Рамон в центре, со средними.

Ударил гонг. Мы сложили на учительский стол тетради с домашним заданием; у нас с Эдом почти одинаковый почерк. Учитель знает, наверное, что я не сам делаю уроки, но закрывает на это глаза, и я получаю раз за разом оценки «крест» и «звезда». А больше мне и не надо.

Эд иногда получает «сердце». Но редко. Учитель к нему придирается. А Рамон разгильдяй – иногда мне кажется, что он получает оценки случайно, выбрасывает их наудачу, будто кости.

Гонг ударил дважды. Мы уселись на места, раскрыли саквояжи; по расписанию первым уроком у старших была стереометрия. Пробил третий гонг; под сводами наступила тишина – полнейшая, даже малыши, занимавшие правый ряд, затихли.

Учитель вышел из боковой двери, приземистый, квадратный. Налегая всем телом на трость, проковылял к своему месту. С трудом выпрямился. Мы услышали сперва тяжелое дыхание, потом резкий, с металлическим тоном голос:

– Доброе утро, мальчики, отроки, юноши. Внимание, мальчики: за время, пока бежит песок в моих часах, вы должны составить десять уравнений с числами пять, восемь и шестьдесят три, переменная «феникс», и решить их. Внимание, отроки: за время, пока бежит песок в моих часах, вы должны написать сочинение на тему «Праздность – мать бедности», объемом не менее ста слов. Внимание, юноши: мы продолжаем тему «Порталы», сегодняшнее задание будет посвящено призывающим, или, как их иначе называют, порталам-ловушкам. Ведите конспект – я проверю…

Голос учителя взмывал к потолку и дробился эхом. Его тонкая морщинистая рука перевернула песочные часы. Краем глаза я видел, как Рамон склонился над грифельной доской: за сочинения он всегда получал если не «сердце», то по крайней мере «звезду». Младшим и средним не будет мешать голос учителя, толкующего про порталы: они привыкли. Это считается полезным навыком – умение сосредоточиться, не отвлекаться на постороннее, следовать точно к поставленной цели, работать на результат…

Грифель, лежащий на краю моей доски, раздвоился. Я едва удержался, чтобы не клюнуть носом. Эд предостерегающе толкнул меня в бок; он-то знал, как мне всегда хочется спать на первом уроке. Я полночи провел в мастерской и вернулся домой почти перед самым рассветом…

– Портал из категории усложненных, земля-земля, предмет-человек. В качестве приманки используется вещь, принадлежащая человеку, либо отторгнутая часть его тела, включая остриженные волосы, ногти, вырванные зубы. Начертание знака похоже на уже известное вам начертание портала-пути: первое кольцо повторяет узор полностью…

Краем глаза я увидел, как Ойга, вихрастый бледный парень, которого Эд оттаскал в карете за волосы, приподнялся на своем месте. Мой брат Рамон, сидящий прямо перед ним, вздрогнул и резко обернулся. Вихрастый сделал невинное лицо.

Рамон снова склонился над сочинением. Ойга забормотал без звука, потом сложил губы трубочкой и снова приподнялся на скамейке. На этот раз я успел заметить металлический блеск между его зубами – будто серебряная иголка отразила яркий свет.

Рамон подпрыгнул на месте и еле удержал крик боли.

– Рамон Надир!

Мой брат вскочил.

– Два оборота часов после занятий!

Рамон промолчал. Ойга за его спиной не улыбнулся, хотя видно было, что сдержанность дается ему с трудом.

– …Второе кольцо обратно-симметрично соответствующему кольцу в начертании портала пути, – учитель продолжал, как всегда, ровно с того же места, на котором его прервали. – Если портал пути предназначен для входа, то портал-ловушка работает на выход. Фокусное расстояние составляет одну четвертую полного диаметра. Центростремительная сила…

Я смотрел на отражение Ойги в моей чистой, аспидно-черной грифельной доске. Вихрастый мельком взглянул на меня, будто проверяя: заметил я проделку с Рамоном? Не заметил?

– Леон Надир!

Ноги вынесли меня из-за стола прежде, чем я успел понять, к кому обращается учитель.

– Будьте любезны подняться ко мне вместе с вашим конспектом и рассказать, в порядке повторения пройденного, каким образом соотносятся полный диаметр знака портала и его центростремительная сила.

Экономно, без единого лишнего движения, Эд положил поверх моей пустой доски свою, уже исписанную формулами.

Десяток шагов – и я стою на кафедре рядом с учителем. Ко мне обращены два ряда макушек – младшие и средние выполняют свое задание – и ряд внимательных лиц.

Как ловко они изображают внимание!

– Итак?

– Соотношение знака… и его центральностремительная сила соотносятся…

– Центростремительная!

– Да, господин учитель. Они соотносятся…

Я смотрю в конспект Эда. Там такого нет.

– Они соотносятся так: чем больше диаметр портального знака, тем сильнее эта сила.

– Формула?

Я молчу.

– «Дыра», – сухо говорит учитель. – Ваш общий балл понизился на два пункта.

* * *

После занятий, пока Рамон отсиживал назначенные ему два оборота песочных часов, мы с Эдом настигли вихрастого Ойгу. Тот попытался сбежать, но не успел: он был ровесник нашего брата. Щуплый сопляк.

Я догнал его и подставил подножку. Ойга шлепнулся на четвереньки, я взял его сзади за воротник:

– Ах ты, маленькая дрянь…

– Это подло – в спину проклинать, – проговорил Эд сквозь зубы.

Нас окружили школьники – в основном ровесники Рамона и Ойги. Малышей оттеснили. Старшие стояли в стороне, не вмешиваясь.

– Он проклинал нашего брата! – прорычал Эд, обращаясь сразу ко всем. – В спину, во время урока, пускал заклинание «игла»!

– А если я тебя сейчас прокляну, что будет? – рявкнул я, тряся негодника за воротник.

– Не надо проклинать, – процедил Эд. – А ну, подними его.

Я рывком поставил Ойгу на ноги. Эд, несильно размахнувшись, врезал ему открытой ладонью по щеке; Ойгина голова мотнулась.

– Только тронь еще нашего брата, – прорычал Эд. – Леон, чего ты ждешь?

И тогда я тоже ударил этого гаденыша. Но не ладонью, как Эд, а кулаком в нос.

Мое дело

Я почти никогда не возвращался из школы прямо домой – меня ждала работа в городе. Вот и сейчас, оставив Эда дожидаться младшего брата, я отправился – пешком – к городским воротам.

Я шел и думал, что, наверное, вихрастый решил отыграться на Рамоне за обиду. Что, скорее всего, жестяная лейка, упавшая на голову Эду, никакого отношения не имеет к Ойге. Этот вихрастый – нагл, шустер, изобретателен в своей вредности, но на этот раз, думал я, он был ни при чем, и Эд зря оттаскал его за волосы утром, в школьной карете.

Но все равно, думал я, Ойга получил по заслугам. Эд, конечно, старше его и сильнее, а бить младшего нехорошо. Но ведь учитель тоже старше и сильнее Рамона и может оставить его сидеть в школе хоть до вечера. Рамон наказан за чужую вину, а Ойга – за свою. Надеюсь, разбитый нос надолго отучит его посылать иглы-проклятия человеку в спину.

В животе у меня бурчало. Школьный обед я съел еще утром, как только выдалась минута. Теперь мешок из-под него, сохранивший запах сыра, лука и копченого мяса, был свернут и упрятан в школьный саквояж. Я шагал по направлению к городу, напевая песню из музыкальной шкатулки дедушки Микеля.

Как хорошо было бы, если бы Эд и на уроках сидел за двоих! Тогда у меня было бы время и поработать, и выспаться, и подумать. Но вот убито целое утро, потрачено впустую – на что? На теоретическую магию, которая никогда мне не пригодится! На драку с младшим мальчишкой!

Я ускорил шаг. Наш учитель в жизни не открыл ни одного портала, хоть лучше всех знает, как они устроены. Это называется «теория»; в огромных университетах ученые годами наносят на мрамор один-единственный знак, с помощью сложных приборов просчитывают углы и радиусы кривых, учитывают расширение и сжатие камня в зависимости от температуры. И если случается чудо и такой портал однажды срабатывает – новость об этом тут же облетает весь ученый мир, и такое деяние считается подвигом университета…

Я перешел через горбатый мостик. На высшей его точке мне открылись городские башни – две красные над воротами и зеленый шпиль ратуши.

* * *

Дедушка Микель когда-то владел целым торговым пассажем. Дела у него шли так хорошо, что в городе родилась присказка: «целуется с удачей, как Микель». На самом деле удача была ни при чем: секрет заключался в огромном опыте Микеля, его изобретательности и трудолюбии. Он завел свое первое дело, когда был подростком, как я, и начинал, как и я, на ровном месте.

Дедушкин торговый квартал мне не достался. Микель распродал его по частям – не хотел, чтобы налаженное дело перешло моему отцу. «Пусть твой Онри сам докажет, на что способен!» – кричал дед моей матери, а я дремал на кресле под эти крики, и мне снилось, что я веду в бой огромную армию и, занеся меч над головой, ору в лицо вражескому полководцу: «Пусть он сам докажет!»

Мой отец никому ничего не доказал. Он был магом, а не торговцем. Он мог заговорить котел на кухне, чтобы тот не протекал, или поставить десяток лисиц мыть хвостами ванну – но искусство зарабатывать деньги было для него чем-то вроде высшей математики, недостижимой, да еще и постыдной.

Дед Микель в лицо звал моего отца неудачником. Отец был решетом, сквозь которое вытекали из семьи амбиции, деньги, планы; он боялся убытков, и они следовали за ним по пятам. Наши семейные призраки издевались над ним, преследовали и травили. Я знаю: он спал всегда с зажженным светом. Он и теперь спит, поставив у изголовья свечу.

Год назад я купил магазин на все сбережения Семьи: замечательное просторное помещение на главной улице города, в двух шагах от площади. Это очень дорогое, очень бойкое место. Я назвал магазин «Подарки Надир» и оказался самым молодым купцом в торговом квартале: на меня ходили взглянуть как на диковину. Отцы богатых купеческих семей ставили меня в пример переросткам-сыновьям.

Мой собственный отец перестал со мной разговаривать.

То есть, конечно, мы с ним обменивались какими-то фразами: «Доброе утро», «Как дела? – Нормально», «Спокойной ночи». Это были звуки, лишенные содержания – как трупы жуков, от которых остался только хитиновый панцирь, как стены дома, в котором давно никто не живет. А ведь отец любил меня, наверное, сильнее, чем братьев: раньше он даже учил меня магии, тайком от матери и вообще от всех. Это не была академическая магия, которую трудно выучить и невозможно применять. Никаких порталов и схем: отец играл со мной в «летающие чашки» и «смеющийся котел», в «позови белку» и «подрумянь булку». Я охотно помогал ему по дому и думал, что эти игры затем и ведутся – убрать, расставить по местам, вымыть, короче, использовать бытовую магию по прямому назначению. И только потом, когда отец перестал со мной разговаривать, я понял: он хотел, чтобы я был магом, а не торговцем.

Я-то как раз очень гордился собой, мне было интересно владеть магазином. Я поставил дело на широкую ногу: нанял трех помощников и девушку Лину, которая должна была зазывать покупателей. Я заказал у портного специальную одежду для своих людей, и они расхаживали по магазину, разодетые в мундиры с галуном, а Лина была в костюме знатной дамы. Я заполнил стеллажи самыми дорогими товарами: золотые украшения, драгоценные камни, музыкальные инструменты. Праздник длился несколько месяцев, а потом оказалось, что я терплю жесточайшие убытки.

Мой отец обрадовался.

Однажды я вернулся домой поздно, продрогший, голодный и раздавленный свалившейся на меня бедой. Отец стоял на верхней площадке парадной лестницы и смотрел на меня сверху вниз. В его глазах было столько торжества, что я разглядел эти искры в полумраке большого дома.

Нет, он сочувствовал мне. Он меня любил. И все-таки мысль о том, что я оказался таким же неудачником в торговле, как и он, взятый в Семью «из милости», – эта мысль приводила его в восторг.

В ту ночь наши призраки будто сорвались с цепи. В вое ветра я слышал злобные голоса; на стене нашей с братьями спальни то и дело возникал портрет бабки Лейлы, висевший в столовой. Я знал, что портрета здесь нет и быть не может, но он проявлялся снова и снова, и Мертвая Ведьма глядела на меня, будто собираясь взглядом поджечь мое одеяло.

Не мой крах огорчал меня, не позор, не потеря денег – а только злорадство отца. На память приходили сказки, которые он рассказывал мне в раннем детстве – о волшебниках-воинах, игравших молниями, о волшебниках-плутах, способных нырнуть в кувшин с молоком. Но ведь это были всего лишь сказки! Разве отец не различает жизнь и выдумку? Как он смеет радоваться моему коммерческому провалу?!

Утром я встал с кровати разбитый, с твердым намерением продолжать дело во что бы то ни стало.

Магазин мой со всем товаром должны были продать с молотка. Я выпросил короткую отсрочку. Уволил всех помощников и девушку Лину (она горевала больше всех и вызывалась работать без денег). На время бросил школу, сам стал зазывать покупателей, разговаривал с каждым, показывал товар, шутил; дела пошли чуть лучше. Но те же самые купцы, которые ставили меня в пример сыновьям, теперь давили мой магазин, как муху, сапогом жестокой конкуренции: товары оказывались слишком дороги и лежали на полках слишком долго. Если прежде мое дело катилось в пропасть – теперь оно сползало в нее медленно, но неудержимо. Тем временем из-за пропусков мой школьный балл упал до столь низкой отметки, что вот-вот грозил исключением.

Пришлось тащиться на уроки. Выслушивая рассказ учителя о повадках ехидны (лекция о природе для младших школьников) и пытаясь изобразить на грифельной доске треугольник девичьих желаний (задание по обществографии), я впал в оцепенение, похожее на сон или медитацию. И в этом состоянии, одновременно блаженном и отчаянном, мне привиделся простой узор на серебряном колечке. Я тупо всматривался в этот воображаемый узор, пока не понял, что это графическое заклинание, простенькое, из тех, что я знал еще в детстве. И тут у меня волосы встали дыбом: неужели никто не додумался раньше?!

Не помню, как я досидел до конца занятий. Эд и Рамон смотрели на меня, словно на умалишенного – слова путались у меня на языке, будто макароны. Едва прозвенел последний гонг, я бегом понесся в магазин, но открывать торговлю не стал. В каморке, служившей мне складом и временами спальней, я взял серебряное колечко с обыкновенным простым орнаментом и долго разглядывал. Потом нашел острый гвоздь (инструмента у меня тогда еще не было) и попытался вплести в орнамент заклинание.

Помню, что у меня ничего не получилось, и я только испортил кольцо. Помню ночь, которую я провел в магазине. Помню, как пытался воссоздать свое видение, а оно выскальзывало и не давалось. Наконец я заснул, сидя за столом, и во сне еще раз увидел узор – в подробностях. Мало было просто вплести колдовство – его требовалось навести, причем так, чтобы ключом активации могло быть самое простое действие.

И я сделал это. И на другой день опять пропустил школу.

Мое первое кольцо было совсем невзрачным. Я положил его на бархатную подушечку и выставил на видное место. Первыми в то утро явились матрона с дочерью: они часто наведывались ко мне, но ничего не покупали.

– Что это? – удивилась девушка, глядя на мое кольцо.

– Колечко с заклинанием, – сказал я равнодушным голосом. – Для девиц и дам. Надеваешь на палец, трешь – и чувствуешь себя счастливой.

– Да ну, – сказала женщина недоверчиво.

– Попробуйте. Рекламный образец. Всего десять монет.

Наверное, в тот момент я выглядел как-то по-особенному. Женщина вытащила кошелек и отсчитала деньги. Ее дочь протянула руку, но матрона сама взяла кольцо и не без труда надела на мизинец.

– Потереть?

– Просто потереть, – я вдруг охрип. Испугался, что не сработает.

Женщина большим и указательным пальцем взялась за кольцо. С силой потерла. Минуту стояла, будто раздумывая, глядя сквозь витрину на бойкую улицу; я падал, как сбитая ледорубом сосулька, ниже, ниже, ниже пола, в безвестность, в ничтожество…

Женщина обернулась, и я увидел ее лицо. Оно помолодело лет на двадцать.

– Леон, – сказала она дрогнувшим голосом, – у тебя есть еще такие кольца?

С того дня, самого счастливого в моей жизни, дела магазина резко пошли на лад. Коморка-склад превратилась в мастерскую; вечером и ночью я партиями делал уже известные вещи и – на пробу – экспериментировал с новыми. Хорошо поддавались обработке музыкальные инструменты: я создавал лютни, поющие человеческими голосами. Я делал серьги, в которых все женщины казались голубоглазыми, зеленоглазыми, кареглазыми, на выбор. Самая первая модель колечек по-прежнему шла нарасхват. Потерев кольцо, девушка чувствовала себя счастливой только один раз, потом колечко становилось обыкновенным. Но оказалось, что многие девицы обладают столь сильным воображением, что сам вид «счастливого кольца» заставляет их улыбаться.

В моем магазинчике теперь постоянно толпились девушки, их женихи, матроны с мужьями и приезжие всех возрастов. Разумеется, магических товаров на всех не хватало, они были дороги, и не каждый решался их купить. Зато, привлеченные доброй славой, покупатели охотно брали у меня шелка и посуду, благовония и духи, украшения и пряности; словом, торговля моя процветала, я приносил домой деньги и был счастлив.

Отец делал вид, что радуется за меня.

Тень

– Леон! Леон, я тебя ждала!

Лина, которую я когда-то нанял в зазывалы, а потом уволил, – эта самая Лина, девица восемнадцати лет, вскочила со ступенек моего магазина.

Щеки ее горели на бледном лице. Светлое платье казалось тесным – грудь выпирала, раздирая шнуровку. Я невольно попятился: Лина часто приводила меня в замешательство. Она была слишком большая, круглая, слишком сдобная, с невыносимо горячим дыханием. И еще она была глупая; почему-то ей втемяшилось в башку, что если я польщусь на ее прелести в тесной подсобке, то потом обязательно женюсь. И она, Лина, войдет в дом Надир и нарожает мне ребятишек, да таких хорошеньких, что никто и не подумает отказать им в праве продолжения династии. Не брать же во внимание детей Эда, если они будут, или Рамона, который сам еще ребенок! Мои родители уже стары; в мечтах своих Лина видела себя хозяйкой дома Надир, ни больше ни меньше, а потому дышала мне в ухо, задевала мягкой грудью, сводила с ума и всячески мучила – а я, вместо того чтобы сразу ее прогнать, терпел. Мне даже нравилось. Я даже тискал ее несколько раз. Когда-то мы даже целовались. Но потом начались убытки, и стало не до утех.

– Я тебя ждала, у меня к тебе дело, срочное… – Лина взяла меня за локоть. Рука у нее была очень горячая, я почувствовал ее жар сквозь плотную школьную куртку.

– Что за дело?

– Не на улице… Давай войдем…

Я не видел ее несколько месяцев. Прежде она появлялась в магазине, заходила поболтать, даже покупала скромные безделушки. А потом исчезла. Говорили, у нее случился бурный роман с каким-то приезжим.

Отперев дверь, я первым делом коснулся порога:

– Добрые мыши, хозяин вернулся!

Мыши должны приносить магазину удачу. Возможно, эту суеверие, но коробочки с мышиным кормом я все-таки на ночь оставлял, и теперь весь пол был усыпан ореховыми скорлупками. Я взялся за метлу. Лина следила за мной огромными влажными глазищами.

– Леон…

– Да?

– Сделай мне такую штуку, чтобы ребенка скинуть.

Я решил было, что ослышался. Лина глядела на меня, грудь ее под зашнурованным платьем поднималась и опадала.

– Леон, беда у меня. Поверила гаду. Не женится он на мне, ну никак! Обманул и сбежал!

– Лина, – сказал я, – с чего ты взяла, что я такое могу?

– Можешь! Ты магией занимаешься по-настоящему, а не как эти умники с линейками, чего тебе стоит?

– Забудь. – Уши мои горели, а прикрывавшие их пряди были слишком светлыми, чтобы спрятать этот огонь. – Даже если мог бы… с чего ты взяла, что я за такое возьмусь?!

– Я добром отплачу, – сказала она, придвигаясь на шаг. – Ты не думай. Я тебе книжки добуду из бабушкиного шкафа. Помнишь, которые ты просил?

Бабушка Лины всю жизнь прослужила библиотекаршей в ратуше. Старуха была уверена: книги существуют, чтобы красиво стоять на полках. Всякую попытку взять книгу в руки, раскрыть, прочитать она встречала, как дракон встречает грабителей в своей пещере. Самые ценные книги, по практической магии, старушка снесла в один шкаф и заперла на огромный замок. Когда-то я просил Лину добыть для меня хоть пару томиков или хотя бы ключ, но Лина меня заверила, что это совершенно невозможно: бабушка полностью выжила из ума и полагает нерушимость шкафа важнее собственной – да и внучкиной – жизни.

– Спасибо, – сказал я с расстановкой. – Не надо.

– Ты подумай, Леон, там очень ценные книжки! Там все написано. Ты бы такой магазин открыл, что со всего мира приезжали бы. Ты бы весь торговый квартал скупил! Все бы говорили, что ты удачливее деда Микеля!

Она снова взяла меня за руку. Наивно, искренне. Она знала мои слабые места, она пробивалась к цели напролом.

– Лина, я за такое не возьмусь, я не могу. Иди к родителям, к семье, они тебя поддержат…

Ее влажные глаза сузились.

– Для Толстой Джаны ты сделал. А для меня не хочешь. Ладно… Тогда я пойду к мэру и расскажу, какой ты пояс сплел для Толстой Джаны. А она в суде подтвердит.

– Не подтвердит, – вырвалось у меня.

– Еще как подтвердит! Она болтунья, всем знакомым тайну выболтала – по секрету! Пять свидетельниц найдется или шесть…

Она развернулась и зашагала к дверям. Ждала, наверное, что я ее окликну.

Я прикусил язык.

Лина обернулась на пороге, сжала губы – и вышла.

* * *

Город лежал на пересечении речного, морского и сухопутного путей. Неподалеку, за площадью, располагался квартал гостиниц, и в двух шагах был порт. Не зря, не зря я выбрал такое дорогое место для моего магазина; вот и сейчас – стоило вывесить на дверь табличку «открыто», как в тесное помещение вошло пять или шесть совершенно незнакомых покупателей.

Две женщины средних лет, явно приезжие, заинтересовались украшениями. Я показывал им кольца с мерцающими в темноте камнями, объяснял, что означает перемена цвета; каждое слово и действие давалось мне через силу. Я думал о Лине: насколько осуществима ее угроза?

Я в самом деле подарил Толстой Джане пояс с особенным свойством. Джана забеременела от мужа, но через несколько месяцев заболела сосновой лихорадкой. А у женщин, которые во время беременности подхватили сосновку, рождается кукла, деревянная кукла с человеческим мозгом и несколькими живыми суставами. В школе, в кабинете учителя, хранится один такой заспиртованный плод. Я его видел только раз – но снился он мне раз сорок.

Я сплел для Джаны особенный пояс, и она потеряла ребенка. А потом оказалось, что она выдумала свою болезнь, чтобы обмануть меня. Она не хотела рожать – считала себя слишком молодой, а мужа втайне презирала. Я послужил ей орудием, как резец или молоток.

Поздно теперь горевать. Улик против меня нет – если только эта дура сожгла пояс, как я велел, а не хранит его. Но если у Джаны найдут пояс…

Пожилая матрона смотрела удивленно: она задала вопрос о цене, а я улыбался в ответ и молчал. Она хотела купить лютню с золотыми струнами: очень дорогую вещь, поющую низкими женскими голосами.

– Тысяча двести десять. Для вас – тысяча двести.

Я взял аккорд. Лютня вздохнула совершенно по-человечески и протянула в три голоса: «Корни-кони-крона…»

Матрона вытащила кошелек. Не веря своему счастью, я упаковал инструмент в коробку, приложив в качестве подарка запасную струну и серебряный камертон. Одна проданная лютня оставляла меня в прибыли на несколько недель.

– Ты неплохо справляешься, мальчик, – проницательно заметила матрона. – Твой хозяин должен быть тобой доволен.

– Он доволен, госпожа. Не желаете взглянуть на шарфы, сумки, шейные платки?

Звякнул колокольчик над дверью. Я обернулся; на пороге стоял человек средних лет, в дорожном костюме и пыльных сапогах.

Покупатель

За время работы я повидал много незнакомцев. Не могу сказать, чтобы при виде нового гостя внутри меня шевельнулось что-то особенное. Но крохотное предчувствие все-таки было. Жаль, я слишком погрузился в свои мысли и не прислушался к нему.

– Что вы желаете? – обратился я к гостю. – Здесь на полках в основном дамские товары, но есть специальный отдел для уважаемых господ. Ароматическая вода, кружащая голову девицам, очки, защищающие от солнечного света, амулеты, перстни…

– Как идет торговля? – Он бросил на меня взгляд из тех, что принято называть цепкими. Но никакой особенной силы в этом взгляде не было – он слегка зацепил меня и соскользнул, как лапа майского жука.

– Хорошо, – сказал я радушно. – В «Подарках Надир» вы можете найти…

– О тебе много говорят в городе, – сказал он и проводил взглядом матрону с лютней, как раз покидающую магазин. – Неприлично, чтобы о парне твоих лет столько судачили.

– Надеюсь, говорят хорошее, – сказал я, удерживая улыбку на лице, как чашку на кончике шпаги.

– Хорошее тоже, – он вдруг подмигнул. – Я не верю и половине того, что о тебе плетут. Ты в самом деле продаешь сны в конвертиках?

– Не совсем так, – я открыл шкаф. – Вот, видите этот конверт? Внутри ничего нет. Но если вы заснете с конвертом под подушкой – вам приснится очень яркий хороший сон. А если у вас хоть чуть-чуть развито воображение, вы увидите то, что сами пожелаете.

– Зачарованный конверт?

Будь он девицей, я сказал бы, что, конечно, зачарованный.

– Нет. Конверт обычный. На него нанесено заклинание, само по себе простое, но удачно вписанное в форму и фактуру предмета. Мое искусство – прежде всего в том, чтобы заклинание и предмет гармонично сочетались. Видите этот узор в уголке?

– Изобретательно, – пробормотал незнакомец.

Я воодушевился:

– Это очень популярный товар, достаточно дорогой – пятьдесят монет за штуку…

– Ты ведь потомок старинного магического рода, – сказал незнакомец и прищурился. – Тебе не стыдно стоять здесь за прилавком и разменивать власть на барыш?

Я до того растерялся, что не сразу сообразил, что в руках у меня зачарованный конверт. Я чуть нос им не вытер, приняв за салфетку. Незнакомец разглядывал меня, будто я сам был редкостным товаром.

– Я принадлежу к семье Надир, – сказал я, вернув себе самообладание. – Это уважаемый в городе купеческий род… И я, между прочим, честно зарабатываю свой барыш.

– Но отец твой – прирожденный маг.

– Благодарю, что навели справки о моей семье.

– Дай-ка, – он взял у меня конверт, и я не успел отдернуть руку. – Неплохая работа. Одноразовая, конечно?

– Конечно. – Я почувствовал себя уязвленным. – Многоразовое заклинание потребует источника энергии, который…

– Ладно, ладно. По крайней мере, у тебя хватает честности не выдавать свои безделушки за настоящие волшебные предметы. Подумать только, как низко мы пали: потомок Кристального Дома – торговец…

– А что вы имеете против торговцев? – спросил я уже без улыбки. Человек этот нравился мне все меньше.

– Ничего, – он ухмыльнулся, будто его развлекала моя злость. – А это что, кольца?

– Набор украшений, – я говорил сквозь зубы. – Справа на подушке простые. А слева – с эффектом легкой эйфории, как от бокала игристого вина. Достаточно потереть кольцо…

– Открой витрину, я взгляну.

– Вы ведь все равно не будете покупать, – сказал я неожиданно для себя. Обычно я показывал товар даже беднякам с пустыми карманами. Мне нравилось смотреть на лица людей, которые держат в руках магическую вещь.

– Откуда ты знаешь? Что-то, может быть, и куплю. – Он шел вдоль полок, безошибочно узнавая измененные мною предметы. – Это что такое?

– Зеркало, приводящее в доброе расположение духа, – нехотя ответил я. – Оно просто льстит, на самом деле.

– А это? – незнакомец указал на шелковый шнурок с тремя узелками.

– Это оживляет память. У всех есть забытые воспоминания. Когда человек развязывает узелок – его память оживляется, он вспоминает какую-нибудь давнюю мелочь, приятную или забавную.

– Трижды?

– Да. По счету узлов.

– Изобретательно. – Он протянул руку к шнурку, но в последний момент передумал его брать. – Но очень мелко, парень.

– Людям нравится, – я говорил вежливо, но всем своим видом давал понять, что не огорчился бы его уходу.

Он склонил голову к плечу. Длинный, черный от загара, с большими ладонями и огромными ступнями, он похож был на оживший древесный корень. Голова его сидела на узких плечах, будто птица на ветке.

– У тебя не найдется выпить чего-нибудь? – спросил он доверительно.

– Я не пью.

– Тогда просто присядем. Я хочу с тобой поговорить.

Как назло, в дверях не показывалось ни одного нового покупателя.

– Я хочу предложить тебе нечто интересное, – сказал незнакомец. – Возможность посмотреть другие страны и кое-чему научиться. Тебе, наверное, до смерти надоело сидеть в этой дыре, надрываться в магазине, ходить в дурацкую школу?

Он смотрел мне прямо в левый глаз. Я растерялся опять: он не то чтобы читал мои мысли. Он вслух проговаривал то, что становилось моими мыслями через долю секунды: я и сам уже знал, что устал без меры, школа раздражает, ответственность угнетает, огорчает холодность отца, и еще эти призраки, что не дают спать по ночам…

– Нет, – сказал я, отделываясь от наваждения. – Эта дыра называется мой родной город, и я неплохо в нем устроился, если вы заметили.

Он снова оглядел полки:

– Неплохо… За прилавком среди платочков и благовоний.

– Меня устраивает. – Я уже еле сдерживался.

– Предки твоего отца прокляли бы внука-галантерейщика.

– Убирайтесь, пока я не начистил вам рыло.

Он прищурился:

– Ага, все-таки темперамент у тебя есть, и ты бываешь похож на мужчину… Ухожу, ухожу. Счастливо оставаться.

И за ним закрылась дверь.

Катастрофа

День был испорчен окончательно. Я улыбался, как посмертная маска, покупатели опасливо косились. Торговля шла вяло. Наконец я закрыл магазин, зажег лампу в мастерской и попытался закончить вчерашнюю работу – перстень, заставляющий смеяться. Ничего не получалось: веки саднило, руки тряслись, заклинание не ложилось в форму перстня. Человек, решивший воспользоваться моим изобретением, получил бы икоту и судорожный припадок вместо смеха. В конце концов я плюнул, спрятал перстень в ящик стола и стал закрывать магазин: опустил жалюзи, насыпал в кормушки для мышей кукурузных зерен, погасил все лампы и проверил ставни. Накинул школьную куртку и вышел; на улице было еще светло. Обычно я уходил с работы позже, иногда под утро.

Стражники, проходившие по улице, поздоровались со мной приятельски. Наш торговый район славится безопасностью, стоит только крикнуть: «Караул!» – и моментально оказываешься в кольце вооруженных людей со значками. Но магазин я всегда закрываю на четыре поворота ключа.

Школьный саквояж оттягивал руку. Я вспомнил, что неделя только начинается, а я уже получил «дыру» за порталы, на завтра задана большая работа с чертежами и формулами, и Эд может не успеть сделать ее за двоих. Я ускорил шаг.

Вечерняя свежесть разогнала дрему, и сделалось немного веселее. Прохожие спешили по своим делам, многие со мной здоровались. Тесными группками бродили моряки с разных судов. Раньше я любил заходить в порт, сидеть на пустом причале, смотреть вдаль, слушать, как прибой пощелкивает камушками, будто четками. Раньше, когда у меня еще было свободное время.

Смеркалось. Я остановился на самой верхушке горбатого мостика, чтобы посмотреть на город – он вырисовывался башенками на фоне вечернего неба – и на речку под ногами. На выложенном камнем дне видны были монетки из дальних стран, на которые ничего нельзя купить. В чистой воде резвилась крыса, никого не боясь, ничего не стесняясь; я плюнул в нее сверху, но промахнулся.

Жаль. Говорят, если плевком попадешь в крысу – можно загадать желание.

Пешком от моего магазина до порога дома идти чуть больше часа. Обычно всю дорогу я обдумываю новые идеи, но на этот раз ничего не лезло в голову. Незнакомец в пыльных сапогах прилепил ко мне слово «галантерейщик», как лепешку дерьма; он давно ушел, а я все спорил с ним, придумывал все новые и новые аргументы: мой магазин занесен в «Книгу достопримечательностей», которая хранится в ратуше! Люди меня уважают! Мои предки довольны!

Галантерейщик. Слово-то какое тухлое.

Позади загрохотала дорога. Я посторонился. Мимо в сумерках проскакал отряд стражников – не городских, в чьи обязанности входит отлов воришек, а гвардейских, тех, что имеют дело с разбойниками, убийцами и прочими серьезными правонарушениями. Они пронеслись, обдав меня порывом ветра и пыли. Я невольно призадумался: куда они спешат? Что случилось?

Я продолжал дорогу торопливо, со все нарастающим дурным предчувствием. А когда вышел на пригорок и увидел издали наш дом – сразу понял, что пришла беда.

* * *

– Несовершеннолетний Леон Надир. Вы обвиняетесь в том, что сегодня, примерно в два часа десять минут после полудня, нанесли тяжелое проклятие несовершеннолетнему Ойге Топотуну, в результате которого он скончался сегодня около пяти часов вечера.

Наш дом был полон стражи. Отец стоял, привалившись спиной к стене рядом с портретом Лейлы, Мертвой Ведьмы. Мать, разъяренная, с раздувающимися ноздрями, восседала во главе пустого стола. Руки ее были скрещены на груди, и пальцы левой вцепились в плечо правой.

Здесь же стояли братья. У Рамона дрожали губы. Эд вертел в руках костяную линейку – наверное, когда стража прибыла, он готовил домашнее задание для себя и для меня.

– Нет, – сказал я. – Я этого не делал. Множество свидетелей может подтвердить.

– Множество свидетелей подтвердит, что вы не били двенадцатилетнего мальчика кулаком в лицо?

Эд крепче сжал линейку. Я испугался, что он порежется.

– Я его бил, – сказал я, прокашлявшись. – Но я его не проклинал.

Офицер кивнул, будто ожидал именно такого ответа, и вытащил свиток:

– «Проклятие, вербально формулируемое как «чтобы ты сдох», приобретает двойную силу, если сочетать его с прямым ударом кулаком. Когда шок от удара проходит, жертва чувствует себя хорошо три или четыре часа, после чего умирает внезапно и необъяснимо». Источник: «Список тяжелых проклятий, применяемых для лишения жизни». Экспертиза тела назначена на завтра. Сейчас вы задержаны, Леон Надир, для полного выяснения обстоятельств.

– Я виноват в том, что его бил, – повторил я, глядя в глаза матери, – но я его не проклинал!

– Экспертиза покажет, – сухо повторил офицер. – Вам придется проследовать с нами.

* * *

Если бы жестяную лейку не привязали к двери кареты, если бы лейка не упала на голову Эду, если бы тот не заподозрил сразу Ойгу и не расправился с ним на месте, если бы Ойга не озлобился и не пристал бы к Рамону, если бы учитель дал себе труд разобраться и наказал Ойгу, а не моего брата – вихрастый остался бы жить. Но все случилось, как случилось; не ясно одно: почему он умер? Кому, как не мне, точно знать, что никакого проклятия не было и в помине?!

Обо всем это я – коротко, отрывочно – успел передумать, пока меня везли обратно в город в приземистой тюремной карете, подкатившей к нашему дому вслед за всадниками. Окон в карете не было, но я узнавал места, по которым мы проезжали, по стуку колес. Звук этот сменился трижды: когда мы выехали с проселка, ведущего к дому, на широкий тракт, когда мы переезжали мост, когда мы въехали на городской булыжник.

Со мной обращались очень вежливо, и это само по себе было страшно. Где-то я слышал, что уважительнее и мягче всего гвардейская стража обращается с преступниками, приговоренными к смерти.

Странное дело – в эту ночь я, измученный вечным недосыпанием, спал как убитый на тюремной койке в маленькой, темной, но чистой камере. Утром мне принесли поесть, но никуда не водили и вопросами не беспокоили. Я пожевал каши, почти неотличимой от той, что мы с братьями ели перед школой, и снова уснул.

И проспал, с короткими перерывами, до самого суда.

* * *

Зал ратуши был чем-то похож на наш школьный класс, только гораздо больше и, пожалуй, темнее. Здесь проходили традиционные балы, пышные события вроде свадеб и юбилеев, и, как теперь оказалось, громкие судебные заседания.

Людей было необыкновенно много, несмотря на то, что огласки старались избежать и наша семья, и семья Топотун. Тем, кто не уместился на скамейках, приходилось стоять за их спинами.

Мои мать и отец сидели в первых рядах, оба с непроницаемо-застывшими лицами. Эд стоял рядом со мной, не обращая внимания на стражников, беззвучно шевелил губами, то и дело пытался что-то сказать, но голоса не было. Рамона в суд не пустили.

Родственники Ойги, двадцать человек, выделялись среди толпы черным пятном траурных одеяний.

Заседание вел городской судья.

– Для дачи свидетельских показаний приглашается Кайра Мох, учащийся. Подойдите сюда… Ойга Топотун был вашим соседом по парте?

– Да, но я…

– Расскажите подробно, что произошло вчера после окончания занятий.

– Я стоял… Эти двое, два старших Надира, я имею в виду, подошли к Ойге, вернее, он убегал, а они его догнали…

– Почему он убегал?

– Они угрожали ему.

– Они догнали его, и что?

– Он упал. Потому что Леон Надир ему подставил ногу. Тогда они его подняли, обвинили в том, что он проклинал в спину их брата, и стали бить.

Эд снова попытался что-то сказать, шагнул по направлению к креслу судьи, но стражник молча удержал его.

– Сколько раз и каким образом они его ударили? – невозмутимо продолжал допросчик.

– Сперва Эд Надир дал ему пощечину. Потом Леон Надир сказал: а что будет, если я тебя прокляну? Эд Надир сказал: не надо проклинать. Тогда средний Надир ударил Ойгу кулаком в нос и что-то сказал.

– Я ничего не говорил! – мой голос отдался эхом в высоких сводах. Мальчишка-свидетель шарахнулся, будто на него замахнулись топором. Судья на меня даже не глянул.

– К порядку, подсудимый, если не хотите, чтобы слушанье продолжалось без вас. Свидетель, успокойтесь, вы под защитой закона. Что именно сказал Надир?

– Я не расслышал, – пробормотал мальчишка. – Что-то вроде «проклятая тварь»… Но я не могу сказать точно.

– Спасибо, – судья жестом отправил мальчишку на место и обернулся к мэру, который сидел рядом:

– Итак, мы заслушали трех свидетелей, есть ли необходимость вызывать остальных?

– Нет, – был ответ. – Зачитайте экспертизу, пожалуйста.

– Одну минуту, господин мэр, – судья взял со стола заранее приготовленный документ. – «Исследование, проведенное городским медико-магическим экспертом, показало, что Ойга Топотун, двенадцати лет, учащийся, скончался в результате действия тяжелого проклятия, осложненного ударом кулаком в лицо». Подпись, печать.

В зале ратуши поднялся гул. Мои родители сидели, будто вытесанные из камня, а Эд так дернулся, что стражники вынуждены были взять его под локти.

– Леон Надир, – суконным голосом проговорил судья. – Поднимитесь сюда, пожалуйста, и изложите собственную версию событий, которые случились после окончания школьных занятий.

Я поднялся на помост, огражденный ажурной деревянной балюстрадой. Во рту было очень сухо и горько. Чувство было, будто меня вызвали к доске, а я даже не знаю, какой сегодня урок.

– Какого рода конфликт произошел между вами и Ойгой Топотуном? – ровно спросил судья.

– На уроке он… обижал моего младшего брата. Пускал ему в спину детское проклятие «игла».

– За это вы решили проклясть его на смерть?

– Я не проклинал его. После уроков, свидетели точно описали, мы с моим старшим братом догнали Ойгу. Мы ударили его всего два раза.

– Он умер не от побоев.

– Я не проклинал его, – повторил я беспомощно.

– Вы сказали: «А что, если я тебя сейчас прокляну?»

– Я сказал. Но это была только угроза. Я просто ударил его.

– Кулаком?

– Я был зол. Мне было обидно за брата. Его оставили после уроков. Я ударил Ойгу, но…

– Ваши пояснения приняты.

– Но я не убивал его!

– То есть вы отказываетесь признать вину.

– Я не убивал его.

– Пригласите свидетельницу Джану, – сказал судья, глядя мимо меня.

У меня помутилось в глазах.

Откуда-то из толпы вывели – почти вынесли – Толстую Джану, очень бледную и потому похожую на зефирное пирожное. Она прятала глаза и постоянно прикрывала ладонью рот. В руках судьи я увидел пояс, сплетенный из цветных полосок ткани; я заморгал: это был не тот пояс. Свой бы я сразу узнал.

Джану о чем-то спрашивали. Какую-то чушь: вроде того, как долго она замужем, и не против ли воли ее выдавали. Джана почти сразу начала реветь, и ее приходилось переспрашивать по несколько раз. Наконец, потеряв терпение, поднялся тот самый медико-магический эксперт, сухой старик, с которым я за всю жизнь не сказал и пары слов.

– Попрошу внимания! Согласно доносу, мы обыскали жилище вот этой женщины, Джаны, и нашли в нем пояс с ярко выраженными свойствами! Это заклятый пояс, и беременная женщина, однажды надев его, лишается ребенка!

Толпа загудела.

– На первом допросе Джана показала, что пояс сплел для нее Леон Надир… Так ли это?

Джана ревела, губы ее потеряли форму и не могли ни отрицать, ни подтверждать.

– Леон Надир, вы производили для Джаны пояс с подобными свойствами?

Хитро поставленный вопрос. Если бы он спросил, мой ли пояс в руках у судьи – уверенно бы ответил «нет».

Я промолчал. И мое молчание устроило медико-магического эксперта. Он кивнул и вернулся на свое место.

– Приговор будет оглашен в этом же зале, завтра, в десять утра! – сообщил судья.

Снова зашевелилась, загалдела публика. Я увидел, как стражники выводят Эда – тот совсем впал в отчаяние. Мои родители сидели по-прежнему неподвижно: мать, судя по лицу, ушла глубоко в себя, как улитка, забившаяся в ракушку.

Зато отец смотрел на меня со странным выражением, очень похожим на гордость.

Смертник

Да, я несовершеннолетний. Но и преступление особо тяжкое. А значит, завтра в десять утра в суде объявят, что голове не место на моих плечах. Это в лучшем случае. Потому что до сих пор не отменены старые законы, по которым за убийство с помощью проклятия или яда полагается мучительная казнь.

Лина все-таки выдала меня. Но почему пояс был другой?

Почему я не рассказал суду, как все было? Что Джана обманула меня, придумав сосновую лихорадку? Может, потому, что они мне заранее не верили?!

А Джана не такая дура, пояс она все-таки сожгла. Но кто-то, узнавший о том моем преступлении, подкинул ровно такую же улику заново – как отягчающее обстоятельство. И этот кто-то был маг, настоящий, могучий, куда искуснее меня или отца. Но зачем?!

Меня отвели в прежнюю камеру. Закрылась железная дверь, и несколько раз повернулся ключ в замке. Я невпопад вспомнил о своем магазине: что думают покупатели, ведь прежде никогда не случалось, чтобы магазин был заперт несколько дней подряд? Или весть уже разлетелась по городу и все-все знают, что я убийца?!

Потом я вспомнил, как смотрел на меня отец. Померещилось мне – или гордость в самом деле была в его взгляде?

Он рассказывал сказки о волшебниках-воинах и волшебниках-плутах. Он всю жизнь ждал от меня… чего? Что я стану магом, что я прокляну кого-нибудь на смерть?!

Я сел на узкую жесткую койку. На деревянном столе, темном, покрытом слоем жира, стояла кринка с молоком и лежала краюшка хлеба. Свет пробивался сквозь окошко под потолком – вечерний свет. Я попытался определить, который час – но не справился.

Не может быть, чтобы меня казнили сразу после приговора. Пройдет время. Пару недель или даже месяц. Я буду смотреть, как свет разгорается по утрам и гаснет по вечерам, и я буду счастлив; я буду спать, сколько захочу. И уже никто не погонит меня в школу и не заставит чертить порталы. Нет, все не так плохо; от приговора до казни можно прожить целую жизнь. Это нетрудно, особенно если ты молодой…

Но кто же проклял вихрастого Ойгу?

Луч из окошка, перечеркнутый тенью прутьев, передвигался по каменной стене как-то очень быстро. Коснулся кринки и хлеба на столе, поднялся выше, остановился напротив моих глаз. Я мигнул.

«Жить хочешь?»

Слова были выцарапаны на стене, хотя я точно знал, что секунду назад их здесь не было. Может быть, они были незаметны в полумраке, а теперь, в солнечном луче, проявились?

– Хочу, – сказал я шепотом, не зная, к кому обращаюсь. – Очень хочу жить.

«Тогда ныряй в кринку».

Я кулаками протер глаза. Луч поднялся выше, и новые слова оказались выцарапаны на стене прямо над старыми.

Я вспомнил рассказы отца.

В старину маги были повелителями людей и стихий. Они проходили сквозь стены и доставали с неба звезды. Они умели нырять даже в чашки с молоком; поэтому арестованных магов содержали, заковав в цепи и окружив графическими заклинаниями. И, разумеется, настоящему магу никто не предложил бы выпить молочка в тюрьме.

Это сказки.

Луч поднимался выше и делался тусклее, пока не пропал совсем. Слова на стене остались – едва различимые: «Жить хочешь? Тогда ныряй в кринку».

Я склонился над молоком. Оно было разбавленное, сразу видно, однако налили щедро – по венчик. Попробуй я в него нырнуть – то-то будет забавно: лужа на столе и на полу, одежда и волосы в молоке, а если повезет – еще и кринка разобьется…

Я встал и ощупал стену. Слова выцарапали здесь давным-давно, видимо, осколком камня. Может быть, здесь сидел сумасшедший. А может, это сарказм – кто-то, ожидавший приговора, как и я, горько шутил сам с собой. И тоже очень хотел жить…

Не прикоснувшись ни к хлебу, ни к молоку, я лег и зажмурил глаза. В минуты испытаний надежда и страх сменяют друг друга в такт движению огромного маятника. Сейчас пришла надежда: я все-таки несовершеннолетний, из хорошей семьи, меня многие знают. Многие заступятся за меня; возможно, меня приговорят к каторге, а оттуда можно бежать…

Почему-то я совсем не думал о том, что навет вскроется и все поймут, что на самом деле я не проклинал Ойгу.

* * *

Я проснулся на рассвете от того, что маятник качнулся.

На площади, куда выходило окошко моей камеры, строили деревянное сооружение. Строили тихо, стараясь никому не помешать визгом пилы или деликатными ударами молотка, вгоняющего гвозди торопливо, с какой-то виноватой суетой.

Но я проснулся не от звуков. Дикий ужас – вот что меня разбудило.

Конечно, строили помост и плаху.

А если нет? Если это торговая палатка или сцена для выступления заезжего театра?

В камере было серо, и я не видел слов, нацарапанных на стене. Прямоугольником выступало в темноте зарешеченное окошко; как же так? Еще несколько дней назад у меня впереди была жизнь, взросление, зрелость, старость, а теперь – ничего нет?! Я, как спичка, прогорел до конца… И умру за преступление, которое совершил кто-то другой?

В коридоре раздались шаги. Так рано, до десяти еще часа четыре, не меньше… Еще не объявили решение суда… Что это за шаги, может, караулы меняются? Там явно не один человек и не два, а целый патруль, кованые подошвы тяжело грохочут о камень…

Зазвенели ключи.

Потом я услышал, как входит ключ в замочную скважину на двери моей камеры.

Все волосы, сколько их у меня было на голове и на теле, встали дыбом от этого звука. Я вскочил на койку, будто собираясь убежать.

Ключ провернулся. Я услышал, как снимают тяжелый замок. Лязгнула дужка; снаружи молчали. В этом молчании заскрежетали петли, и начала открываться дверь.

Я посмотрел на кринку на столе, кринку с широким горлышком. Разбавленное молоко, кажется, чуть светилось в полумраке.

Дверь открылась. На пороге встал тюремный сторож с лицом, утонувшим в бороде, будто спрятавшимся от меня и от света. За его спиной топтался наряд гвардейской стражи. Один стражник, крайний справа, был моим постоянным покупателем и на прошлой неделе купил колечко с заклинанием. Сказал, для невесты; прежде чем он отвел глаза, я прочитал в них, хоть было темно: решение принято еще вчера. Казнь назначена на сегодня – из милосердия. В том числе по отношению ко мне.

Поверхность кринки была скована засохшей пленкой. Ненавижу пленки в молоке…

Я прыгнул – головой вниз, как нырял в море со скалы.

Запах молока ударил мне в ноздри. Тело потеряло вес. Я не успел даже удивиться, когда горлышко кринки сделалось широким, будто колодец.

Молочная пленка треснула, пропуская мою голову. Я нырнул в плотное и липкое, не ощущая ни рук, ни ног, задержав дыхание. Когда белая муть вокруг сменилась серой мутью, воздух в моих легких был уже на исходе, зато я снова получил способность двигаться. Забился, пытаясь выплыть, захлебнулся, закашлялся…

И вынырнул – выпрыгнул на поверхность, будто карась, за которым гонится щука. Ударился макушкой о твердое. От боли выступили слезы, неразличимые на мокром лице; под ногами у меня было твердое дно, над головой – доски, я сидел по шею в соленой морской воде, у самого берега под маленьким причалом.

– Наконец-то. Я уже думал, что ты дашь себя убить.

Доски заскрипели. Сквозь щели посыпался песок. Кто-то стоял на причале прямо надо мной.

– Леон? Поторопись. Скоро в городе объявят тревогу и всеобщую облаву на особо опасного мага.

Я узнал голос. «Предки твоего отца прокляли бы внука-галантерейщика». Мой последний покупатель.

– Ты хочешь жить или торгуешься?

Стуча зубами, я выбрался из-под причала. Было уже совсем светло; я оказался за городом, в двух тысячах шагов от ворот, в пятистах шагах от предместья. В редком тумане слышалась сонная ругань, скрежетали днища рыбацких лодок о мелкую гальку: начинался день. На меня никто не обращал внимания, даже море казалось холодным и отрешенным. И только человек в черном, с большими ладонями и ступнями, похожий на древесный корень – этот самый человек стоял, скрестив руки, и смотрел на меня с насмешкой.

– Кто убил Ойгу? – спросил я хрипло.

Он растянул рот от уха до уха:

– Ты, конечно.

Я подумал: разумеется. После того как я нырнул в кувшин на глазах пятерых стражников, если кто-то и сомневался в моей вине – сомнений не осталось. Меня не просто обезглавят. Меня казнят, как в старину казнили злых волшебников.

– Залезай в лодку, – скомандовал человек.

Лодка была привязана здесь же. От нее воняло гнилой рыбой. Я сделал вид, что не расслышал; понемногу расходился туман. Корабли, ночевавшие на рейде, стояли, будто вплавленные в стекло.

– Я не привык повторять, – сквозь зубы сказал покупатель. – Садись в лодку, или я оставлю тебя на берегу.

В городе ударил колокол. Уж его-то голос я ни с чем не спутаю: колокол на ратуше. Обычно он бил размеренно и неторопливо. Теперь частил, будто захлебываясь, и удары выходили неодинаковой силы: слабые и отчаянные вперемешку.

Рыбаки, возившиеся у причалов, притихли и повернули головы. Пожар? Беда? Что случилось?

Случился я. Все кольца сложились в пирамиду: мой отец происходит из старинного магического рода. Я продавал вещи с заклинаниями. Помог Толстой Джане скинуть ребенка. Проклял и убил Ойгу. Нырнул в кринку с молоком. И теперь город панически вопит языком колокола на ратуше: спасайтесь, на помощь, здесь ужасный маг, подобного которому не видали сто лет! Здесь неуловимый убийца, черный колдун, к оружию! Караул!

Я вспомнил рассказы отца о том, как поступали с волшебниками, уличенными в тяжких преступлениях. Зубы мои начали звенеть друг о друга – конечно, от холода, ведь я был мокрый с головы до пяток. Но вместо того, чтобы немедленно явиться в ратушу и рассказать обо всем правду – вместо того хотя бы, чтобы сбежать куда-нибудь в лес и затаиться, – я молча залез в лодку к своему последнему покупателю.

Потому что правду я уже рассказывал на суде. А в лесу долго не высидишь: реденький наш лес, скрываться там можно до первой облавы…

Черный человек вскочил следом и снял веревочную петлю с причального крюка:

– Берись за весла!

И наша лодка, пропахшая гнилой рыбой, вышла в море вместе с полусотней таких же: несмотря на тревогу, рыбаки не хотели упускать время промысла.

Работорговля

У скалистого берега, где гнездились в расщелинах птицы, стоял небольшой парусник. Мой спутник поймал брошенную сверху веревочную лестницу и подтянул лодку к влажному борту. Вслед за ним я вскарабкался на палубу; что-то неправильное, неестественное мне почудилось в этом корабле: несмотря на зябкое утро, над теплой палубой поднимался парок, и ни один матрос не явился нас встречать – хотя лестницу ведь кто-то спустил? На носу возвышалась резная женская фигура – я мельком увидел голую узкую спину и затылок в деревянных завитушках.

Мой черный покупатель придирчиво окинул меня взглядом, будто собираясь выпустить на сцену на школьном представлении. Я стоял перед ним, мокрый, трясущийся, и смотрел через его плечо на бухту и на город. Стена и башенки, крыша ратуши, берег, где я играл с братьями, где мы устраивали тайники и искали воображаемые сокровища, скалы, с которых мы на спор прыгали в воду, причалы, с которых ловили рыбу – в те далекие времена, когда у меня еще была свобода…

– Перестань дрожать! – с неудовольствием проговорил мой покупатель. – Выпрями спину, вспомни, что ты аристократ!

Я ухмыльнулся, но плечи кое-как расправил. В этот момент носовая фигура корабля повернула голову и посмотрела на нас через плечо. Теперь она казалась не деревянной, а отлитой из горячего воска: на впалой щеке играл отблеск тусклого утра, коричневый глаз косил высокомерно и зло; я снова съежился. Показалось, что палуба жжет мои ноги сквозь подошвы башмаков.

– Свои, госпожа, – примирительно сказал черный покупатель. – Мне назначено.

Уголок ее большого рта дрогнул, как мне показалось, презрительно. Фигура кивнула.

Покупатель бесцеремонно взял меня за локоть и повел по лесенке вниз, в каюту. Там за узким деревянным столом сидел, развалившись в кресле, человек неопределенного возраста, светловолосый, но с темными густыми бровями, с выражением вечной ухмылки на тонких губах. Перед ним лежала на столешнице открытая книга – я, как ни был потрясен, задержал на ней взгляд. В моих фантазиях именно так выглядели магические книги, которые я мечтал когда-то выкрасть из запертого шкафа в библиотеке.

– Почему так долго? – спросил человек в кресле, и я перестал таращиться на книгу и снова посмотрел ему в лицо. Такие лица мерещились мне в расколотых скалах, в рисунке облаков, в узорах огня: крупные черты, глубоко запавшие глаза, и еще что-то, от чего у меня ослабли колени.

Он был нездешний. В плохом смысле слова.

– Юноша упрямился, – черный покупатель подтолкнул меня к столу. – Но теперь, как видите, все в полном порядке… Это Леон. Наследник Кристального Дома, природный маг.

Человек в кресле посмотрел на меня недоверчиво, как на самозванца. У меня и у самого возникло чувство, что речь идет о ком-то другом, что я здесь по ошибке.

Мой черный покупатель, будто желая подкрепить свои слова, склонился к сидящему и протянул ему золотое кольцо. Я узнал одну из своих последних работ; в тот день, когда меня арестовали, кольцо еще лежало в запертой витрине. Пока я ждал суда, а потом приговора, черный гость вломился и украл товар!

– Вы ограбили магазин, – я не стал молчать. Впрочем, ни один, ни другой не повернули головы: мой покупатель терпеливо ждал, а человек в кресле разглядывал кольцо, вертел в пальцах, подбрасывал на ладони. Чем дольше он смотрел, тем более скептическим делался его взгляд, и я не к месту почувствовал себя оскорбленным: он смотрит как на дерьмо! На мою лучшую, может быть, работу!

– Интересно, – процедил он с такой интонацией, с какой говорят «Что за дешевка».

– Это, – я дал волю возмущению, – очень дорого стоит! На такие… изделия огромный спрос!

– Ты действительно маг, сынок? – тот, что сидел у стола, обращался ко мне, но смотрел на кольцо.

– Я купец, – сообщил я с достоинством. – У меня лучшая в городе лавка… И я вам не сынок.

– Особенности местных нравов, – заговорил покупатель, и я удивился, услышав в его голосе суетливость, нервозность и даже страх. – Семья купеческая, они воспитали мальчика соответственно. Но по отцу он прямой потомок династии…

– Отпустите меня, – сказал я, обращаясь к человеку в кресле, безошибочно опознав, что он здесь командует, а не мой покупатель. – Я сделаю для вас волшебный предмет, на заказ. Бесплатно. Кольцо, которое дарит счастье, флейта, которая поет по-человечески, серьга для повышения потенции…

Про серьгу я сочинил на ходу, таких заклинаний у меня пока что не было. Я готов был сейчас обещать что угодно – настоящее и несбыточное, но человек в кресле захохотал.

Он смеялся обидно, как ржут, когда не шутка рассмешила, а кто-то в лужу сел голой задницей. Я чуть не ослеп от ярости, сжал кулаки, шагнул вперед; мне захотелось ударить его в лицо, как Ойгу Топотуна.

И одно это воспоминание меня отрезвило. Ярость прошла. Остались тоска и беспомощность.

– Этот человек, – сказал я сидящему за столом, – убил ребенка, чтобы свалить на меня вину. Мальчика двенадцати лет. Вам все еще очень смешно?!

Он уронил мое кольцо на страницу открытой книги. Поднялся из кресла и почти коснулся головой потолка; я отступил на полшага и услышал, как шумно и нервно дышит черный покупатель над самым ухом.

– Это правда? – спросил хозяин каюты, почти упираясь макушкой в переборку.

Мой черный покупатель засопел громче:

– По условиям договора юноша должен был пойти со мной добровольно, ну вот он и пошел… по своей воле, правда, Леон?

– Это не то, о чем мы договаривались, – человек напротив сурово покачал головой. Я почувствовал надежду, я мысленно взмолился, обращаясь к нему: ну сотвори же справедливость! Сделай так, чтобы все узнали правду!

Мой покупатель засуетился, теперь уже не скрывая страх:

– Говорю же вам, это особенности местных нравов, и мои методы…

– Неважно, – человек напротив оборвал чужую фразу, будто мошку прихлопнул. – Юноша – не тот, за кого вы его выдаете.

Мы с моим покупателем одновременно лишились речи. Он пришел в себя первый:

– Но… я клянусь… Я разбираюсь в вопросах крови… Он не подкидыш и не ублюдок, это исключено…

– Ты сам ублюдок! – закричал я, и тут человек напротив наконец-то на меня посмотрел:

– Как зовут твоего отца, сынок?

Я к тому времени был настолько оглушен и зол, что выдержал этот взгляд и не отвернулся.

– Отца зовут Онри Кристалл. И я вам не сынок!

Он сделал неуловимое движение рукой. В первую секунду мне показалось, что меня ударили под ребра, да так, что ни вздохнуть, ни выдохнуть. Я чудом устоял на ногах – чтобы увидеть, как он вынимает руку из моей грудной клетки, и в ладони у него дергается кусок мяса, подозрительно похожий на человеческое сердце.

Я замер, почти не чувствуя боли. Только удивление и горечь: вот ведь как вышло. Вот как получилось; он стоял передо мной, разглядывая мое сердце у себя в руке, будто товар в магазине.

Потом у меня потемнело в глазах. Еще потом я очнулся, и оказалось, что я все еще стою – правда, навалившись на перегородку, но стою на своих ногах, и сердце мое на месте, и даже рубаха цела, только не хватает двух пуговиц.

Хозяин каюты как ни в чем не бывало вернулся в свое кресло, причем руки его оставались чистыми и сухими. Мой черный покупатель стоял в дальнем углу, нервно сглатывая, а я слушал удары собственного возвращенного сердца и гадал: выживу я теперь? Или не выживу?

Человек за столом полистал свою книгу, будто забыв о нас обоих. Потом принял, похоже, решение. Невесть откуда появились перо и чернильница, он что-то написал на листе бумаги, сложил вчетверо и передал моему покупателю. Тот расцвел; его торжество и явное облегчение ничего хорошего мне не обещали.

– Ну что же, Леон, – заговорил он приподнято, – рад за тебя. Ты счастливчик!

У меня наконец-то подкосились ноги, и я сел на дощатый пол. И так, сидя, смотрел, как уходит мой покупатель вверх по крутой лестнице. Вот его пыльные сапоги скрылись в люке, и звучат шаги на палубе, и тяжело покачивается на волнах корабль…

– Ты не совсем счастливчик, сынок, – рассеянно сказал человек в кресле, переворачивая страницу в своей книге. – Будет серьезный разговор, но это потом… Герда, готовься к переходу.

Дрожь прокатилась по телу корабля. Вздохнули переборки-ребра, и я осознал, что нахожусь внутри огромного живого существа. В чреве кита. В желудке.

Тут-то я опомнился, и откуда только силы взялись. Вскочил и, не оглядываясь, кинулся по лесенке вверх, вслед за моим покупателем. Выскочил на палубу, успел увидеть отходящую от борта лодку, рванул вдогонку, собираясь перемахнуть через борт, в последний момент оглянулся…

Носовая фигура высоко подняла голову и раскинула руки, будто собираясь взлететь. Ее деревянные волосы развевались на ветру. Палуба под ногами дернулась, я чуть не свалился; вода за бортом бурлила все яростнее. Судно двинулось прочь из гавани, паруса развернулись без матросов, штурвал на шканцах поворачивался сам по себе. В тумане, похожем на разведенное молоко, поплыл, исчезая, распадаясь, мой город.

Я успел бы перевалиться через борт и утонуть, но меня подхватили за шиворот и вернули обратно – рывком.

Часть вторая

Другие берега

Я пришел в себя на жесткой кровати, которая показалась стократ уютнее и домашней койки, и лавки в тюрьме. Постель подрагивала и покачивалась. Круглые окна с матовым непрозрачным стеклом едва пропускали солнечный свет. Я понял, что я на корабле, но каюта совсем другая – не та, где меня продали в рабство.

Тесно. Тихо. И по-летнему тепло: даже пол теплый, светлое полированное дерево. Я осознал, что спрыгнул с кровати и теперь стою босиком, на мне короткие штаны, будто у малыша, и рубаха без застежек и почти без рукавов.

Я торопливо задрал рубаху на груди; гладкая кожа, ребра ходят ходуном… и никакого шрама. И сердце вроде на месте – стучит. Кости целы. Голова цела. Значит, что бы со мной ни случилось, во что бы я ни был одет – будем спасаться.

Лесенка, с полосками ярко-желтой резины на каждой ступеньке, вела из каюты наверх. Я кинулся по ней, уверенный, что заперт, что пути наружу не будет…

…И передо мной открылось голубое небо, далекий горизонт и море сине-зеленого цвета. Ни тумана, ни сырости, только запах океана и соли, и неизвестная горькая нотка в воздухе, отдаленно похожая на дым.

Мой город пропал, как будто его и не было. Все здесь было другое: цвет моря. Цвет неба. Даже, кажется, солнце. Невиданный молочно-белый корабль шел по морю сам по себе, без парусов и весел. Блестела под солнцем волна, за кормой тянулся пенный хвост, поручни вдоль борта сверкали начищенным серебром и долетали брызги с наветренной стороны. В отдалении виднелся незнакомый берег – сиренево-синей тонкой линией, а над ним угадывались горы, такие высокие, каких я в жизни никогда не видел.

Мое сердце запрыгало, я на секунду испугался – вдруг его все-таки подменили. Но это был всего лишь приступ паники, и он прошел. Пригнувшись у борта, я осторожно огляделся.

Ни рулевого, ни мостика, ни штурвала, ни бушприта. И никакой носовой фигуры: я перевел дыхание. Живая деревянная женщина здорово меня напугала, оказывается. Но здесь ее нет: я не на заколдованном корабле и не на проклятом, а просто это технология, о которой я пока ничего не знаю. Здесь не нужны гребцы, и меня, по крайней мере, не прикуют к веслу. Отличные новости.

Я заставил себя обрадоваться, и тут же разглядел человеческий силуэт в окне небольшой надстройки над передней палубой. Нет, я не был на судне один. Если грести тут не надо, то что они собираются делать со мной?

Я снова справился с паникой, и тут же был вознагражден: на корме я увидел лодку, закрепленную найтовами почти над самой водой. Пригибаясь, оглядываясь, пошатываясь на палубе, я подкрался ближе, не веря, что бегство окажется таким легким. И правильно не веря: в лодке не было весел. Даже если у меня получится спустить ее на воду, я окажусь беспомощным среди волн и скоро сдохну от жажды.

Подумав об этом, я сразу почувствовал, как взялись соленой корочкой губы. Может быть, стоит рискнуть? Все-таки есть надежда, что меня подберет другое судно… Полно ведь историй о чудесных спасениях в море… Правда, их рассказывают выжившие, а те, что пошли на дно, беседуют теперь с рыбами…

Вода за кормой бурлила, как под мельничным колесом. Несколько секунд я просто смотрел на пенный след и видел разрозненные картинки из прошлого: чья-то свадьба на площади перед ратушей, белый шлейф невесты, белые облака над нашим домом почти касаются петуха на флюгере. Вот ведь как получилось, я никогда и не мечтал особенно о дальних путешествиях, мое место было – дома, в магазине, в мастерской…

Тряхнув головой, я заставил себя вернуться к действительности. Осмотрел найтовы, на которых крепилась лодка, и понял, что выбора нет: с веслами или без весел, я не смогу ее спустить, проще прыгнуть за борт. Но это я всегда успею. Тот человек, в рубке, – кто он? Смогу ли я с ним справиться? Или, возможно, договориться?

Я подкрался ближе и осторожно заглянул внутрь сквозь большое дымчатое стекло. Рулевой не стоял за штурвалом, как принято, а сидел, да и сам штурвал был небольшим, будто колесо на садовой тачке. Яркий свет мешал его разглядеть в первую секунду, но стоило мне внимательнее присмотреться – как человек за штурвалом почувствовал мой взгляд и обернулся.

То есть обернулась.

Впалые щеки, высокомерные злые глаза, волосы собраны в пучок и заправлены под кепку, единственная завитушка выбилась и лежит на щеке, будто проволока. В последний раз, когда я видел ее, она была фигурой на носу корабля, и вьющиеся волосы были вырезаны из дерева.

* * *

– Мы почти на месте. Смотри вокруг, здесь очень красиво.

Белый корабль сбавил ход, огибая волнорез, сложенный из серых и рыжих валунов. Я сидел в рубке, двумя руками вцепившись в кожаную подушку сиденья; открылся вход в бухту. Налетели чайки, крупные, наглые, завопили, закружились над судном впереди и сзади, и низко над крышей рубки, будто собираясь атаковать.

– Они думают, мы едем с рыбалки и чистим рыбу, – сказала Герда. – Рыбьи потроха обычно бросают за борт, вот чайки и слетаются. Хочешь есть? Сейчас приедем, причалим, зайдем в кафе…

– И закусим рыбьими потрохами?

Она рассмеялась, будто мне в самом деле удалось удачно пошутить. Всего лишь полчаса назад я валялся на палубе носом вниз, с руками, завернутыми за спину, и выслушивал заверения, что бояться не надо, все в порядке, мы скоро прибудем на место и мне ничего не угрожает.

Мы прошли между бакенами. Был, наверное, отлив, потому что под вертикальной каменной стеной виднелась полоска желтого песка с узорами водорослей, и по ней бродили серые птицы с носами как шило. Над водой, один за другим, скользнули три черных силуэта с неподвижными развернутыми крыльями. Таких птиц я раньше не видел.

– Это пеликаны, – сказала Герда. – Это их еще мало, иногда тут такие стаи!

– Слушай, – я прочистил горло. – А что ты хочешь… что я могу тебе предложить, чтобы ты вернула меня… откуда взяла? Ты ведь можешь, верно?

Она посмотрела через плечо и стала в точности похожа на деревянную фигуру на носу корабля:

– Леон… Ты будешь рыбу, или мясо, или просто гамбургер?

Я молча справился с разочарованием; теперь наш путь лежал по широкому каналу. В воздухе усилился незнакомый горьковатый привкус, а солнце светило так, что приходилось все время щуриться.

– На, – Герда достала из какого-то ящика очки с темными стеклами. Я нерешительно повертел их в руках – очень тонкая работа, и в то же время хрупкие, ясно, что быстро сломаются. Но когда я надел их, сделалось лучше, солнце уже не так досаждало, а поглядеть тут было на что.

Канал, по которому мы шли, казался густонаселенным и в то же время игрушечным. И у самой воды, и выше на холмах стояли дома – двухэтажные, трехэтажные, с огромными окнами и террасами. Вдоль берегов сновали лодки, парусники, незнакомые глазу суденышки, а впереди по курсу помещался, кажется, центр большого поселка – дома там были цветные, один ярко-розовый, другой светло-желтый, третий синий, и над ними белый маяк с голубой каемкой. Мое чувство, что я попал в ящик с игрушками, превратилось почти в уверенность.

– Нравится? – спросила Герда с такой радостью, будто сама все это построила.

Я встал, чтобы получше разглядеть. На берегах было людно: я видел мужчин и женщин, прогуливающихся по набережным, гребущих в крохотных лодчонках, просто сидящих на берегу. Почти все они были одеты вроде меня сейчас – в коротких штанах и открытых рубашках, мужчины и женщины, молодые и старые. Ну что же, по крайней мере, в меня не будут тыкать пальцами…

Герда невозмутимо вела корабль, и больше не казалась ни высокомерной, ни злобной, ни даже деревянной. Я снова решился заговорить:

– Герда… кто ты такая?

– А зачем тебе возвращаться, Леон? – Она не смотрела на меня, только вперед, и руки уверенно лежали на штурвале. – Я так поняла, тебя там собирались казнить…

– Пусть бы лучше казнили.

– Нет, не лучше! – Она обернулась на секунду, покосилась внимательным карим глазом. – Вообще не лучше, это очень противно, когда стоишь на эшафоте, колени подгибаются, от палача воняет чесноком…

Она оборвала себя, будто спохватившись, и снова уставилась вперед, где кружились чайки над водой.

– Ты что, – сказал я, потрясенный. – Тебя что, тоже… хотели казнить?!

Она повернула рулевое колесо и приняла чуть вправо, и совсем рядом пронесся маленький хищный челнок, тоже без парусов и весел, но такой быстрый, что волна от его хода заметно покачнула нашу яхту.

– Неохота вспоминать, – отрывисто призналась Герда. – На самом деле меня казнили, но давай об этом как-нибудь потом.

Волосы, собранные на затылке, открывали ее шею, тонкую и беззащитную с виду, и я представил себе все будто воочию: и палача в красной накидке с топором, и плаху, и эту тонкую шею с рядом выступающих позвонков…

Мои босые ноги замерзли, хотя вокруг было тепло, как жарким летом.

– Ты смотри по сторонам, – она повеселела, видно, придумала, как изменить тему. – Не удивляйся… Или, наоборот, удивляйся, тут будет много для тебя удивительного. Здесь творятся чудеса, ты еще поймешь, как тебе повезло!

Она широко обвела рукой берега и постройки, паруса и мачты в отдалении, и, будто повинуясь ее жесту, из-за зеленого холма взлетела железная птица с неподвижными острыми крыльями. Я разинул рот. Крылатый силуэт тяжело, но очень плавно направился вверх, до моих ушей донесся негромкий гул, и прежде, чем я успел проводить его взглядом, из-за холма поднялся другой, еще больше. Я инстинктивно пригнулся.

– Там рядом аэропорт, – сказала Герда. – А это самолеты. Они не опасны, это просто повозка с крыльями… Теперь представь, сколько ты чудес увидишь, а?!

– Мне не нужно ваших чудес, – сказал я и выпрямился, красный от унижения. – Я хочу вернуться домой! У меня есть семья и долг перед семьей. Есть свое дело. И у меня есть репутация… была, пока твои работорговцы ее не порушили!

– «Мои работорговцы»?! – кажется, мне удалось ее задеть. Раньше она говорила мягко, как с придурковатым ребенком, а теперь по-настоящему разозлилась. – Ты вообще думаешь, что несешь?!

Я оскалился, почувствовав слабину:

– Твой хозяин выдал ему банковский вексель! Он меня купил! Если это не работорговля, то я потрошеная рыба!

Говоря, я снова приложил ладонь к тому месту, где помещалось сердце: удостовериться, что потрошить-то меня потрошили, но не выпотрошили.

– Ты ничего не понял, – сказала Герда неожиданно спокойно. – Работорговец был только один, и он твой, а не мой, он из твоего мира. Тебя не купили в рабство – тебя, наоборот, выкупили на свободу. И он мне не хозяин, он мой учитель. И может стать твоим учителем, если ты очень постараешься и тебе повезет.

– Мне уже повезло, – я чуть не поперхнулся собственной желчью.

У пристаней полно было судов и суденышек, с мачтами и без мачт. Гладкие бурые тюлени лежали на пирсах, не обращая внимания ни на людей, ни на чаек. За рядами кораблей виднелась набережная; мы подошли почти к самому маяку.

– Ты понятия не имеешь, как устроен мир. – Герда ловко провела наше судно в узкий коридор между чужими бортами. – Я тоже такой была.

* * *

Все, чем торговали в этом трактире, было нарисовано прямо на стене, и я оценил отличную идею – не надо гадать, чем тебя здесь накормят, достаточно ткнуть пальцем.

– У меня нет денег, – сказал я Герде.

– Не в деньгах счастье, – отозвалась она, и я даже не понял, издевается или нет.

Есть мне не особенно хотелось. Я указал на первую попавшуюся картинку – круглый бутерброд с мясом и овощами, сел за столик на террасе, в тени, и стал смотреть на улицу.

Туристический район, бойкое место, тут бы открыть мою лавочку. Все ходят полуодетые, никого не смутишь короткими штанами, а рубахи попадаются и вовсе смешные, яркие, с картинками. Любой скоморох отдал бы за такую рубаху половину ярмарочной выручки. И все почти босиком, в сандалиях странной формы. Я мельком глянул на свои ноги под столом – хорошо, что Герда еще на выходе с суденышка выдала мне здешние башмаки из синей ткани, с мягкими белыми подошвами. Красивые и очень легкие. Окажись я здесь в школьных ботинках, да еще и в куртке, – расплавился бы, словно олово в тигле.

Люди здесь говорили странно. Я вроде понимал каждое слово, но значение фраз то и дело ускользало, и оставался словно бы горьковатый привкус в воздухе. Вслушиваясь, я сам себе казался почему-то рыбой, которая пытается плыть в песке.

Потом я увидел мышку совсем рядом, у газона с густой травой, – она показалась на секунду и снова исчезла. Мысли мои переменились, я вспомнил свой магазин и добрых мышей, которые приносят удачу. Что станет с магазином? Кто теперь будет подкармливать моих мышей?!

Подошла Герда, поставила передо мной тарелку с высоким круглым бутербродом, уселась напротив – у нее на тарелке была рыба с тонкими лепешками.

– Ты успокоился, Леон?

– Я и не волновался, – отозвался я кисло.

– Сейчас мы поедим, потом сядем в самоходную повозку и поедем на важную встречу. От нее зависит твоя судьба, так что, пожалуйста, оставь свой гонор и веди себя хорошо. Пожалуйста, сделай это ради меня.

– А кто ты такая, чтобы я из-за тебя старался? – я пожал плечами.

– Ну, ты мне нравишься, – сказала она без улыбки. – Я желаю тебе добра. Достаточно?

– Неприлично девушкам первым говорить «ты мне нравишься». – Я растерялся.

– Почему? – она так удивилась, будто я сказал ей, что неприлично ходить на двух ногах.

Вместо ответа я взялся за свой бутерброд. Вовсе не чувствуя голода, начисто лишившись аппетита, поднес его ко рту, откусил…

Никогда! Никогда в семействе Надир не ели так вкусно – ни на завтрак с холодной кашей, ни на обед, ни на званый ужин, когда мать еще устраивала пиры. Я чуть не поперхнулся слюной, заставляя себя не глотать куски целиком, иначе удовольствие закончится за полминуты. Что за нежный душистый хлеб, что за сочное мясо, и кисловатый пряный соус, и как приятно языку прикосновение овощей, упругих и мягких одновременно, а ведь еще и листья салата! Может быть, ради этого вкуса и стоило однажды подняться на эшафот; на глаза навернулись слезы, но не потому, что я о чем-то сожалел.

Доев, я подобрал со стола последние крошки и только тогда посмотрел на Герду. Она сидела над своей тарелкой, глядя на меня, будто впервые увидела, и будто я при этом был полностью голый.

– Что? – Я покраснел.

– Ты такой голодный, – сказала она неуверенно. – Мне надо было что-то дать тебе пожевать еще на яхте. Печенье, чипсы…

– Не голодный. – Я увидел пятна соуса на своей рубахе и торопливо затер их бумажной салфеткой. – Просто, если бы ты всю жизнь ела холодную кашу с комками…

Я осекся и чуть не откусил себе язык.

– Хочешь, я возьму еще? – спросила она после паузы. Я помотал головой, хотя внутри меня все так и взывало: «Да! Да!» – Ты никогда больше не станешь есть холодную кашу с комками, – торжественно сообщила Герда, и покровительственные нотки в ее голосе выдернули меня из блаженства. – Теперь все будет по-другому.

– Я Леон Надир, – сказал я сквозь зубы. – Еще посмотрим, как будет.

Резонанс

Герда зачем-то соврала, что в самоходной повозке лошади прячутся под капотом, я обиделся – с кем она говорит? С младенцем? Она подняла железную крышку и стала объяснять устройство механизма. Я сказал, что сам могу такое сделать, были бы инструменты. Теперь обиделась она – ей почему-то казалось, что если я никогда не видел автомобилей, то не сумею представить, как они устроены.

Машина была в самом деле красивая – темно-красная, изящно вытянутая, будто камень в драгоценном колье. Уж точно получше, чем школьная карета; впрочем, таких автомобилей тут было, как воробьев на весенней пашне. Драгоценные украшения теряют блеск, если свалить их в груду, будто уголь.

Герда уселась за руль, и мы поехали. Я все ждал, что она начнет переноситься из одного пространства в другое, как это случилось, когда она была кораблем. Но она просто рулила, перестраивалась из ряда в ряд, сворачивала с магистрали на магистраль, и очень скоро я отвлекся, глазея в окно.

За час мы проехали несколько городов и десятки деревень, и все они были разные: то бедные и облезлые хижины, вот-вот развалятся. То живописные особняки, будто напоказ, как на соревновании богачей-архитекторов. Дорога с тысячью машин сменялась переулком, где едва протиснешься. На горизонте маячили горы. Мне казалось, что я попал из коробки с игрушками в целую игрушечную страну.

Дома то тянулись в небо, будто свечки, то прижимались к земле, прячась в зелени. Колебались травяные стебли с метелками, как пушистые хвосты, и неподвижно стояли огромные кактусы в пожухлой траве по пояс. Ни одного дуба я не увидел, ни единого каштана, только пальмы, либо очень высокие и тощие, либо круглые, как девчонки; сравнивать пальмы с девчонками мне пришлось по душе. Я покосился на Герду и вспомнил ее слова: «Ты мне нравишься».

Когда-то я тискал Лину в подсобке, это воспоминание ничего теперь не вызывало, кроме стыда. А Герда казалась больше пугающей, чем привлекательной. Не получалось забыть, как она возвышается на носу корабля, как поднимает голову и раскидывает руки, будто крылья; кто она все-таки такая?! Я устал от смены пейзажей и немного отупел, мне хотелось одновременно скандалить, плакать и спать, и вот, когда я стал потихоньку задремывать в кресле, мы приехали.

Железные ворота открылись сами собой. Герда остановила машину у высокого крыльца; дом был трехэтажный, в окружении огромных деревьев, их корни струились по лужайке как змеи.

А на крыльце стоял тот, что выписал за меня вексель моему покупателю, убийце и шантажисту. И я сразу перестал видеть окружающую красоту.

* * *

– На чем мы остановились, сынок? Ты не совсем счастливчик. Кто же ты?

Комната в солнечный день была затемнена плотными шторами, и я, пока не привык к полутьме, едва мог различить огромный письменный стол, заваленный книгами, и еще книги – до потолка – на полках вдоль стен. Я мечтал бы сюда попасть, я пришел бы в восторг, если бы мне рассказали про это место…

Но теперь ничего почти не видел. Стоял и ждал, что вот сейчас он поднимется, шагнет – и выдернет из меня печень, например. И не вернет обратно.

– На первый взгляд ты вырожденный потомок Кристального Дома, я говорю «вырожденный» не для того, чтоб обидеть, сынок…

– Я вам не сынок.

– …Понимаешь, я сомневался, брать тебя или нет, потому что мне тебя представили как наследника Дома Кристаллов, а ты… кое-что другое. Твой отец точно был наследником, но слегка неудачливым, и оказался приемышем в купеческой семье… Опять не обижайся. Все это имеет прямое отношение к тому, что с тобой делать.

– По какому праву вы собираетесь со мной что-то делать?! – от страха я стал дерзким и совершенно забыл наставления Герды.

– Подойди, – он как ни в чем не бывало поманил меня пальцем, подтянул к себе старинный том и развернул в том месте, откуда свисала ленточка закладки.

Я подошел, будто под гипнозом. Глаза мои уже привыкли к приглушенному свету; на странице в его книге был рисунок. Гравюра. Точная копия того портрета, что висел у нас в столовой – Лейла, Мертвая Ведьма.

– Кто это? – мягко спросил мой собеседник.

– Прабабка, – отозвался я хрипло.

Лейла на странице ухмыльнулась – и снова замерла. Я вдруг успокоился, будто весь мой род поднялся на мою защиту.

– Вы хотите иметь с ней дело? Вы хотите… стать ее врагом?

Он удивился:

– С чего бы мне враждовать с пожилой женщиной, к тому же мертвой?

– С ней никто не хотел ссориться ни при жизни, ни потом! Может, не стоило покупать в рабство ее внука? Может, она за меня заступится?!

– Нет, она будет рада за тебя. И ты не в рабстве. Ты в обучении… будешь, если я возьму тебя, сынок.

– Я вам не сынок, – прошипел я, как целое змеиное гнездо.

– А как мне звать тебя?

– Леон.

– Скажи, Леон, – он посерьезнел. – Твою прабабушку прозвали ведьмой за характер, верно? А вовсе не потому, что она была волшебницей?

– Она была уважаемой женщиной у истоков купеческого рода…

– Да, да, никто не ставит под сомнение ее авторитет. Тем более что ты ее наследник, Леон. За тобой Дом Кристаллов – но за тобой и сила магии настолько древней, что о ней почти ничего не известно. Кроме того, что она непредсказуема…

Я невольно вернулся взглядом к портрету на странице книги. И что за книга такая, интересно, если в ней хранится этот портрет. И что за магия такая, когда по всему дому гасли светильники, и отец дрожал в своей одинокой кровати. И никто из семьи никогда прямо не говорил о прабабке, только обиняками: «Предки будут недовольны»… «Ты должен получить аттестат, сам знаешь почему…»

Мой собеседник аккуратно поправил закладку и закрыл книгу, придавил прабабку тяжелыми страницами:

– Вот потому и непонятно, что из тебя выйдет, с таким-то происхождением да еще с твоим ослиным упрямством…

– Я не упрямый!

– Леон, – он прищурился. – Сейчас решается твое будущее. Я не угрожаю. Ничего ужасного с тобой в любом случае не случится. Но ты можешь упустить прекрасный шанс.

– Например, вернуться домой? – я посмотрел ему прямо в глаза.

– Например, самому выбирать свою судьбу, – он покладисто кивнул. – Тебе ведь раньше такого не предлагали? За тебя все решали, да?

Его слова отозвались у меня глубоко внутри, может быть, в сердце, однажды вынутом и возвращенном на место. Это было как звук заколдованной дудочки. Как далекий удар колокола, когда заблудился в буране и не знаешь, куда идти.

Я не знал, что ответить. Он улыбнулся, будто того и ждал.

– Не очень-то радуйся до времени. Пока что решаю я. Но потом – если все получится, если будешь умницей и если я в тебе не ошибся… Ты станешь по-настоящему свободным. Ну что, Леон, будешь еще огрызаться?

Я молчал. Он снова кивнул и заговорил другим тоном, по-деловому:

– Сейчас проведем небольшую проверку. Кто надоумил тебя зачаровывать предметы, вписывая в них заклинания? Отец? Кто-то еще?

– Я это сам придумал, – при мысли о какой-то «проверке» у меня опять ослабели колени.

– Покажи, – он открыл передо мной на столе толстый блокнот с белыми матовыми страницами. – Напиши любое твое заклинание.

И положил поперек страницы остро отточенный карандаш.

…Если бы я шагал сейчас по дороге к своему городу, или стоял, склонившись, на мосту, или бродил по улицам – десятки заклинаний моментально пришли бы мне в голову, и я бы выбирал, какое эффектнее. Но я стоял перед человеком, который имел надо мной полную власть, и что случится в следующую секунду – я не имел понятия.

Белый лист оставался белым.

– Не торопись, – сказал он по-приятельски. – Я же не думаю, что ты врешь, просто надо сосредоточиться, да?

«Сон в конверте»? «Голубые глаза»? Чтобы испытать первое, нужно лечь и уснуть, для второго необходимы серьги… Что можно вписать в лист бумаги? Каковы его свойства? Он белый, он легкий… Легкий. Когда-то я пытался делать на продажу мыльные пузыри, тяжелые, будто бильярдные шары. Хорошая игрушка, но они слишком быстро лопались. А доводить изобретение до ума в тот раз не хватило времени…

Я начертил на белом листе единственное, что сумел вспомнить, – заклинание тяжести.

Послышался странный звук – надрывный скрип дерева, такое бывает зимой, когда огромная ветка готова отломиться под грузом снега. Это скрипела столешница, прогибаясь.

Я испугался: что я сделал не так?! Попробовал взять блокнот в руки – легче было бы взвалить на плечи школьную карету. Блокнот наливался тяжестью, как спелая груша соком; вот покосилась пирамида книг на краю стола, накренилась, собираясь рухнуть…

– Хорошо, – сказал мой собеседник. – На карандаше, с другой стороны, есть ластик. Сотри свои художества поскорее, а то ведь стол хороший, антикварный, жалко его.

Негнущимися пальцами я перевернул карандаш и принялся тереть страницу фиолетовой круглой резинкой. Вот ведь отличная идея, крепить ластики прямо на карандаш, прекрасный вышел бы товар в моей лавке; я отвлекал себя дурацкими мыслями и тер, пока на месте заклинания не появилась дыра, и блокнот, потеряв свой ужасный вес, не начал ерзать у меня под руками. Стол скрипнул, будто вздохнул с облегчением, и распрямился.

– Ой как интересно, – пробормотал человек напротив. – И что ты на это скажешь?

Я посмотрел на него с молчаливым упреком: это я должен был что-то ему объяснять?!

– Никаких предположений? – спросил он с деланым сочувствием. Как ни был я растерян и сбит с толку, но снова начал злиться.

– Ладно. – Он встал во весь свой рост, и я инстинктивно отпрянул, будто защищая сердце. Он ухмыльнулся моей мнительности, подошел к окну, отдернул занавеску; к счастью, окно выходило на затененную сторону дома, и солнце здесь не слепило.

– Чему учил тебя отец? – Свет отражался в его глазах. Сейчас они казались голубыми, хотя раньше вроде были карими.

Снаружи, в развилке большого дерева с мясистыми листьями сидела белка с немного ободранным, но все еще годным хвостом. Я мельком подумал, с каким удовольствием бы запустил в этот огромный, отлично обставленный дом зверей из леса – пусть ломают антикварную мебель, пытаясь отполировать ее, пусть бьют фарфор, желая его вычистить, пусть нагадят в ванне…

– Учил призывать белок, – проговорил я сквозь зубы.

– Ну, призови. Если сумеешь.

Я с горечью вспомнил отца и ясно понял в этот момент, что он любил меня больше, чем братьев. И ждал от меня большего. А белки… ну что с них взять?

Я пробормотал коротенькое призывающее заклинание.

Секунду ничего не происходило. Я поверил, что ошибся. В этот момент в стекло снаружи тяжело стукнули, и я увидел прямо напротив своего лица разинутую пасть с выступающими зубами, пушистую острую морду и по бокам ее – два обезумевших черных глаза.

Белка неведомой силой удерживалась прямо на стекле, скребла по нему четырьмя лапами, так что визжали когти, и, кажется, пыталась прогрызть дыру. Я никогда не представлял, что пушистая белочка может быть такой страшной.

Я попятился, в этот момент на стекло навалились еще три темно-рыжих силуэта. Сквозь запертое окно было слышно, как они верещат, скребутся, барабанят, пытаясь войти, а за ними на лужайке все уже скакало от белок, и белки волной катились через забор, и через несколько секунд в комнате стало темно – шевелящийся живой ковер покрыл окно полностью, сотни жадных глаз глядели на меня с той стороны, сотни зубов искали, где вход.

Я не то прокричал, не то просипел отгоняющее заклинание. И зажмурился; мне казалось, когда они уйдут, на лужайке непременно окажутся беличьи трупы, тела задавленных в толчее. Визг и скрежет стихли, под закрытыми веками я почувствовал свет и нехотя разлепил глаза; на лужайке клочьями валялась шерсть, трава и цветы были смяты, на стекле перед моими глазами виднелась единственная капля крови. И все.

– Леон, Леон, – мой собеседник прошелся по комнате, остановился у стола. – Ты не безнадежен. Хотя мороки с тобой будет… страшно представить. Иди-ка сюда…

Он выложил на стол перед собой, на переплет той самой книги с закладкой, золотое кольцо. Я, будто в полусне, узнал свою работу: колечко, приносящее радость.

– Надевай, – он кивнул, указывая на кольцо. – И потри.

Я надел кольцо без промедления и страха. Иногда я пользовался своими же предметами, например, испытывая новую партию. Я отлично знал, что почувствую, и это было бы очень кстати: немного радости посреди тяжелого дня, проблеск надежды, не зря эти кольца столь популярны…

…И все это счастье – мне одному!

Так много воздуха, и света, и жизнь такая длинная, и…

Я пришел в себя, валяясь посреди комнаты на спине. Мой собеседник склонился надо мной, глядя цепко – и немного встревоженно; я чувствовал, что охрип, что у меня болят мышцы живота – от эйфорического хохота. Каждый мой волос и каждый ноготь, каждая жилка полна была счастьем, которое медленно таяло. Уходило, не оставляя пустоты, как-то очень спокойно уходило. Без трагизма.

Кажется, я прыгал по комнате и пел. Кажется, я хохотал взахлеб. Кажется, я поскользнулся и упал, ударился об угол стола и не почувствовал боли. Я вообще не верил в этот момент, что в мире есть боль.

– Леон? – осторожно спросил мой собеседник. – Уже все?

– Все. – Я завозился, сел, ухмыльнулся во весь рот. – Все отлично.

Я встал, отвергнув протянутую мне руку. Посмотрел на кольцо на своем пальце: теперь оно было обыкновенным. Но, глядя на него, мне все еще хотелось глупо улыбаться.

– Садись, – он указал мне на стул. – Скажи теперь, что ты понял.

– Здесь все усиливается, – сказал я хрипло.

– Что именно?

– Мои заклинания. Любые. Я вроде как могучий волшебник. Но это не потому, что я изменился, я такой же. Изменилась… среда, в смысле, пространство. Этот мир… он вроде как дает увеличительное стекло. Для моей магии.

– Умница, – сказал он удовлетворенно. – Знаешь, что такое резонанс? Впрочем, неважно, суть ты правильно уловил…

– Я отлично знаю, что такое резонанс! – мой голос прозвучал хриплым карканьем. Я поймал его взгляд – и осекся.

– А ведь ты все-таки счастливчик, Леон, – пробормотал он с непонятным выражением.

Я снял кольцо. Меня немного знобило – припадок острого счастья оказался весьма утомительным. А может быть, голова кружилась из-за того, что я только что осознал.

– Я правильно выбрал мир, куда тебя поместить, – продолжал он вполголоса. – Он тебе подходит, как идеальная почва для растения. Но будет очень опасно, особенно поначалу… Ты меня слышишь?

– Да, – пробормотал я.

– Ты должен дать мне твердое обещание, что не станешь творить магию без моего разрешения, – сказал он мягко. – Ты видел достаточно… Все понял, да?

Я молчал.

– И я очень рассчитываю на твою мудрость, – он положил ладонь на книгу, будто собираясь принести присягу. – Ни волшебных предметов. Ни призывающих заклинаний. Ты не сможешь соизмерить свою силу. Обещай мне. Ведь купеческое слово нерушимо, так?

Я улыбнулся; оказалось, я вообще забыл, что чувствуешь, когда улыбаешься. Не хохочешь под действием заклинания, не горько ухмыляешься, не через силу растягиваешь губы; человек, которого я так боялся, оказался наивнее и глупее деревенского простака.

– Клянусь, – сказал я совершенно спокойно. – Не применять магию без разрешения.

Беглец

– …А по вечерам бывает холодно, особенно зимой.

– Выпадает снег?

– Только в горах. Сейчас нету, но, когда будет, я отвезу тебя кататься на лыжах. Так что надо обязательно купить свитер и куртку от ветра, и еще пуховик.

Этот магазин вызывал у меня оторопь и смутное раздражение. Бесконечные стеллажи и вешалки, хозяев вообще не видать, только наемные работники шатаются без дела. Я вспомнил, как впервые открыл свою лавку, как нанял трех помощников, заказал им специальные костюмы… Вот дурак был.

– Леон, ты витаешь в облаках? Я же не могу покупать тебе одежду без тебя, верно?

Герде, наоборот, магазин нравился, она так и бегала от стойки к стойке. Девчонка есть девчонка, даже если она на самом деле парусник…

– Оплачивать будешь сам, своей карточкой, как я тебя учила. Могут попросить документы, тогда покажешь другую карточку, где твое имя и фотография.

– Если бы я был хозяином этого магазина, – я бездумно перебирал одинаковые синие штаны, стопкой сложенные на широком столе, – я бы выкинул половину вещей, их слишком много. И я сам встречал бы каждого покупателя и видел, что ему нужно.

– Как это можно «видеть»? – В голосе Герды проскользнуло высокомерие. – Я лично терпеть не могу, когда ко мне в магазине пристают с вопросами, что мне надо…

– Не с вопросами, а с ответами, – сказал я. – Хороший торговец знает, что нужно покупателю, еще до того, как тот переступил порог.

– О чем ты думаешь, Леон? Эти джинсы не твоего размера, они в пять раз больше!

Если не сосредоточусь немедленно, я себя выдам, подумал я. Надо все-таки одеться, не ходить же до смерти в белых шортах и футболке, заляпанной соусом. Кстати, поесть бы, я видел здесь гамбургеры на втором этаже…

– Примерь вот это. – Герда сунула мне в руки целый ворох барахла. Странно, что она не видела, что это именно барахло: и ткань, и тщательность отделки, и нитки, и швы – все очень низкого качества, в свой магазин я взял бы, наверное, только вот эту куртку… Нет, не взял бы. У меня нет отдела рабочей одежды.

Герду я, пожалуй, подведу. Очень жаль, но тут каждый за себя. Надеюсь, этот мой работорговец… как его зовут, почему я до сих пор не знаю?! Надеюсь, он не станет к ней придираться из-за того, что я собираюсь сделать.

Кабинок для примерки было видимо-невидимо, все очень удобные и пустые.

– Покажешь, когда оденешься, – сказала Герда.

– Только не торопи, – попросил я. – Если я буду копаться – не спрашивай, как дела, а лучше вообще пройдись еще раз по залу. Мне нужно минут пятнадцать.

Я задержал на ней взгляд – и снова чуть себя не выдал. Она нахмурилась:

– Что, Леон?

– Спасибо, – сказал я. – Ты очень мне помогла.

– Я старалась. – Она просветлела, как солнечное отражение в воде. – Я так рада за тебя, Леон. Ты был умницей, теперь ты полноправный ученик. Вот увидишь, все будет просто здорово.

– Спасибо, – повторил я. – Ну… я пошел.

Дверь примерочной была на удивление прочной и запиралась на задвижку. Я сгрузил одежду на скамеечку, вещей было много, целая груда; Герда озаботилась даже упаковкой красивых белых трусов. Она правда желала мне добра.

Я надел прочные синие штаны, новую футболку и темную рубашку с длинным рукавом. Накинул куртку. Мне понравилось, как это сочетается по цвету. Интересно, какие заклинания можно вписать в такую одежду?

Никаких заклинаний. Ты идешь домой, Леон. Ты идешь на эшафот.

Я вытащил карандаш из кармана шортов, брошенных на лавку. То есть не совсем карандаш. Этот… маркер, так он называется. Я украл его сегодня со стола человека, способного вырвать у меня сердце.

«Начертание знака похоже на уже известное вам начертание портала пути…»

Все-таки учитель умел вбивать знания. Даже в деревянные головы. Даже в раскалывающиеся от боли, тяжелые после бессонной ночи головы…

Там, дома, подобные знания бессмысленны. Но здесь – я великий волшебник, а для порталов преграды нет. Тем более что в примерочной кабине стена гладкая и светлая, и рисовать на ней маркером – одно удовольствие.

Первое кольцо. Второе. Фокусное расстояние, направление – все очень приблизительно, но с ясным осознанием цели. Дом Надиров, петух на крыше, твердая глина перед крыльцом, где останавливалась школьная карета. «Мы уходим, собираясь вернуться…»

– Леон, двадцать минут прошло! Ты там не уснул?!

На этот раз я расскажу им все, ничего не утаивая. И в чем я виноват, и в чем невиновен, и что со мной случилось. И если они мне не поверят… Тогда я иду на эшафот, таков мой выбор.

Портал открылся – будто расцвел цветок, внутри которого пустота. Это было по-своему красиво. Не знаю, сколько людей за всю историю видели когда-нибудь раскрытие портала.

– Леон! Что ты там делаешь?

Иду домой, Герда.

Я в последний раз удержался от малодушного отказа – и шагнул в портал, будто в омут.

* * *

Я упал на твердое, но с не очень большой высоты. Перед глазами носились огненные шмели; я слепо огляделся и не увидел дома Надиров. Не то подводило зрение. Не то…

Остро воняло гарью, земля была как терка, и мгновение назад стих отвратительный механический визг. Я обнаружил себя сидящим на железной решетке, в нескольких шагах стояла, мелко трясясь, смердящая металлическая повозка, и крупный мужчина надвигался на меня, крича и ругаясь, явно собираясь бить:

– Ах ты сука!

– Сопляк обкуренный… – послышалось сзади.

– Давить таких и дальше ехать…

Мой новый враг был разъярен и не собирался церемониться. Первым делом я получил кулаком по морде – вот как это чувствует жертва. Бедный Ойга. Потом нападающий поднял меня за шиворот, швырнул спиной вперед на какой-то столб, я сильно ударился затылком – а он снова шел на меня, бранясь и плюясь, и костяшки его кулаков покачивались перед глазами.

Ни о чем не думая, а пытаясь отсрочить следующий удар, я пролепетал детское проклятие «игла».

Шарахнула молния.

Серебряный острый свет ударил мужчину в грудь, он замер, будто напоровшись на копье, а потом полетел назад, все ускоряясь. Он грохнулся на свою машину и так и остался лежать.

– А-а-а! – заголосила какая-то женщина.

Вокруг толпились люди, гудели машины, истерически лаяла собачонка на поводке. Мой враг слабо завозился на помятом капоте, пытаясь встать. Я обрадовался, что он жив, и бросился бежать куда глаза глядят, лавируя в густой толпе.

Я боялся, что они разом на меня накинутся – не тут-то было. В двух десятках шагов уже всем было все равно – люди шли по своим делам, покупали что-то в стеклянных будках, говорили, прижав к уху переговорные трубки телефонов; в редких взглядах, обращенных на меня, я видел больше отвращения, чем страха. Может потому, что лицо у меня было разбито, и кровь из носа капала на новую рубашку.

Инстинкт велел мне слиться с толпой. Одеждой я не выделялся; рот и подбородок вытер рукавом (кровь у меня быстро останавливается, и раны заживают хорошо). Как славно, что рубашку я выбрал темную, и пятна не бросались в глаза… Ну я и поросенок. То соусом залью одежду, то кровью.

– …чувак полез ему морду бить, а пацан долбанул электрошокером…

– За что морду бить?

– Да выпрыгнул перед машиной на дорогу… Видно, что укуренный.

Я чуть заметно повернул голову. Двое мужчин обогнали меня – оба в серых брюках и белых рубашках с галстуками, у обоих на шеях этикетки, будто ценники, только на ценниках не бывает миниатюрных цветных портретов. Они говорили обо мне; значит, в этом мире тоже есть проклятие «игла», только называется по-другому?

Нет. То, что я проделал, больше похоже на истории, которые когда-то рассказывал мне отец – о магах, которые одной своей волей нанизывали врагов на железный вертел. В детстве у меня волосы дыбом поднимались от этих сказок…

Я великий маг, но портал не сработал. То есть сработал, но совсем не так, как я хотел; я почувствовал что-то вроде облегчения. Значит, поживу еще. Казнь опять откладывается.

Толпа остановилась на краю огромной улицы, перед потоком транспорта, чего-то ожидая. Я встал вместе со всеми; далекий красный огонь сменился зеленым, и толпа дружно зашагала вперед.

Я остался на месте, и толпа огибала меня, как речная вода омывает камешек. Там, напротив, была вывеска банка, которую я видел много раз, пока Герда везла меня на машине – много контор, одна вывеска, отделения одного и того же банка. Значит, портал забросил меня совсем недалеко, и мой работорговец рядом, и Герда, которую я обманул и предал, может быть в двух шагах.

Сколько времени прошло? Судя по солнцу – немного. То есть Герда все еще в торговом центре, но администратор уже отпер примерочную, и там нет меня, а только гора одежды и схлопнувшийся портал на стене. И Герда все поняла… минуту назад. И мой работорговец, стало быть, уже все знает. Кого пустят по следу? Как станут меня ловить?

Я огляделся. Никто на меня не смотрел – только случайные взгляды, равнодушные, рассеянные, задевали самым краешком и переключались на более важные предметы: на отдаленный светофор, на экран переговорного устройства, на хрустящий сверток с чем-то съедобным…

Гамбургер! Я остановился у большой повозки, похожей на лачугу на колесах, с приветливо открытым окном; над окошком были развешены картинки, это была лучшая в мире еда, я сразу узнал ее.

Герда успела меня научить, как расплачиваться картой. На всякий случай я показал еще и свое удостоверение с фотографией. Кажется, девушка за прилавком удивилась, но ничего не сказала.

Через минуту я ел, не стыдясь и не сожалея. Просто жевал, глотал и радовался.

Еще через три минуты я увидел знакомую машину в потоке транспорта. Не потому, что она была уникальна, – таких машин, и похожих, здесь были сотни. Но именно эту я узнал.

И бросился бежать со всех ног, уронив остатки гамбургера, потеряв остатки самообладания. Люди шарахались с моего пути. Слишком много повозок на улицах, машина никогда не догонит бегущего человека, если тот выберет правильный путь. Машина застрянет среди других таких же, не успеет развернуться, у меня есть отличный шанс…

Я услышал шаги за спиной, тяжелые, не как у Герды. В следующий миг серый неопрятный асфальт бросился мне в лицо, но я не упал, нет. Я продолжал бежать… как-то странно чувствуя свое тело. Будто я стал ниже ростом, и бежал на четвереньках, и был босым – босые ладони, босые пятки… Ладони?!

Перед глазами мелькнули мои руки. Они были покрыты рыжей и черной шерстью, а вместо пальцев оказались подушечки лап. Я почувствовал кожаный ремень на шее. Завертелся на месте и увидел, что за мной тянется поводок, и на конце его привязано устройство, похожее на катушку для удочки. И в тот самый момент, когда я на него смотрел, на поводок наступила нога в блестящем коричневом ботинке.

Ошейник впился в горло. Я рванулся раз и другой – напрасно; я попытался позвать на помощь, но изо рта вырвался противный, визгливый лай. Все люди вокруг посмотрели сверху вниз, с любопытством и осуждением.

– Плохая собака, – сказал знакомый голос. – Ну-ка пошли.

Я прыгнул на моего мучителя, подскочил как можно выше и вцепился зубами в руку, держащую поводок.

Имя

В клетке-коробке, куда меня водворили, дверца была забрана решеткой и заперта, и до замка я дотянуться не мог. Да и как бы я отпер замок – лапами?! Даже в тюремной камере мне не было так плохо.

Я забился подальше от дверцы, лег на пол и закрыл глаза, чтобы не видеть ничего снаружи, впрочем, там ничего и не происходило: сперва можно было разглядеть спинку сиденья в машине, потом уже знакомый двор, потом стену какого-то сарая. «Собаки не творят магии, – сказал мой работорговец. – В этом облике тебе безопасно, Леон. Согласись, что ты виноват сам».

Пить хотелось так, что язык вываливался почти до пола. Во рту все еще стоял отвратительный вкус крови. Кусать этого человека было сущим безумием; я лежал, закрыв глаза, и тратил все силы на то, чтобы не заскулить, а скулеж все равно вырывался, стоило хоть немного отвлечься.

Потом послышались шаги. Открылась решетчатая дверца (я съежился). Чьи-то руки поставили у выхода миску с водой. Руки я узнал.

– Попей, – тихо сказала Герда.

Я не двинулся с места.

– Леон, ну я же просила, – ее голос дрогнул. – Так трудно было послушаться?

Я плотнее вжался в стенку, противоположную от дверцы.

– Ваши порталы не пробивают между мирами, – сказала она после паузы. – Спросил бы – я бы ответила. Там совсем другой механизм перехода… Ты же маг, как ты мог быть таким дураком?!

Собаки не творят магии, мог бы я сообщить Герде, если бы не был лишен человеческой речи.

«Я отдам тебя в приют, – сказал мой несостоявшийся учитель, перетягивая руку жгутом из аптечки. – Там тебя выхолостят и подберут новых хозяев. И раз навсегда разучат кусаться».

При одном воспоминании об этих словах у меня хвост прилип к животу. Тем более в присутствии Герды.

Она склонилась и заглянула в мою темницу. Я на секунду поймал ее взгляд, а потом закрыл глаза теперь уже лапой, и через минуту услышал, как она уходит.

Вода имела запах – влага и немножко химия. Собачий нюх был непривычен и скорее мучил, чем радовал. Я подумал, что на время предоставлен сам себе, что могу доползти до миски и хотя бы напиться. Смыть с зубов отвратительный привкус крови. Но когда я почти решился – снова зазвучали шаги, и я снова их узнал.

– Выходи, сынок, – сказал знакомый голос, ядовитый, как плющ. И я не смог на этот раз не послушаться: не потому, что он применял магию. А потому, что здравый смысл наконец-то взял верх.

На трясущихся лапах я выбрался из клетки. Случайно наступил в миску, разлил воду. Остановился, опустив голову, глядя в пол, сложенный из светлых деревянных полосок…

…И пол вдруг отпрыгнул от меня, оказался далеко внизу, я увидел свои ноги в башмаках из резины и ткани, с белыми шнурками. Я чуть не упал, осознав, что позвоночник стоит вертикально, а мозг находится в высшей точке моего тела.

– Я погорячился, – тихо сказал мой собеседник. – Ты очень меня разозлил… Но ты не так уж виноват. И твоя прабабка за тебя попросила.

* * *

– Да, я знаю, ты хочешь домой. Нет, домой тебе нельзя. Во-первых, тебя немедленно казнят за убийство…

– Я не убивал!

– …Во-вторых, ты наделен очень странным, но все-таки талантом, а значит, обязан учиться и выучиться. Это твой долг, твое предназначение, с такими вещами не шутят.

– Но я же учился!

– Ты даже в слабенькой деревенской школе еле тянул на «кресты», а то и «дыры».

Я сдержался. Ничего не ответил на «слабенькую деревенскую», не напомнил, что сам, своими руками смог открыть настоящий портал. Молча плеснул воды в стакан (за последние полчаса я выпил, наверное, целую бочку, и все никак не мог напиться).

– Молодец, – сказал мой собеседник. – Все-таки чему-то учишься, и огрызаешься уже не на каждое слово, а через раз…

Мы сидели на краю открытого бассейна, на легких стульях, плетенных из лозы, в тени огромного белого зонта. Совсем рядом бурлил круглый котел, врытый прямо в землю, над ним поднимался пар, и я, впервые увидев его, ужасно испугался. Мой тюремщик терпеливо объяснил, что это просто ванна с теплой водой, и сунул туда руку, чтобы я успокоился.

– Видишь? Это не кипяток, это не страшно, совсем наоборот. Ты можешь забраться внутрь, согреться, отдохнуть, расслабиться…

– Н-нет.

Некстати вспомнилось, как мы с братьями умывались из одного умывальника на троих, и зимой там плавали ледышки. Если рядом целый океан, зачем тратить воду на какие-то бассейны?

– Ты нарушил честное купеческое слово, Леон, – напомнил мой собеседник. – Почему?

Я помолчал, глубоко дыша, а потом решился:

– Слово имеет силу, когда я даю его своим. Тогда честное слово нерушимо. Но если я даю слово тому, кто держит меня в плену… Оно ничего не стоит.