Читать онлайн Матани бесплатно

Скрипка

– Поздравляю вас, у мальчика абсолютный слух! – объявил импозантный директор музыкальной школы после того, как примерно с полчаса помучил меня.

Он откинул со лба длинную гладкую черную челку тонкой рукой и посмотрел на маму, которая просто сияла из-за гордости за сыночка.

– Так что я советую вам отдать его в класс скрипки. Скрипка, правда, самая трудная для обучения, но ведь она и… – он сделал открытой ладонью изящное плавное движение в воздухе, – королева инструментов, как говорится.

– Я знаю, что вы хотели его определить на фортепиано, так он и на нем научится играть, у нас обязательное обучение второму инструменту, на выбор. Зато через семь лет он у вас сможет свободно играть и на скрипке, и на фортепиано, разве не здорово? Я и сам скрипач, кстати, – с довольным видом добавил он решающий, как ему казалось, аргумент и откинулся на спинку высокого кресла.

Вот так в одночасье безоблачное небо моего детства затянули музыкальные тучи. Меня, конечно, никто и не думал спрашивать, хочу ли я играть на скрипке и согласен ли тратить добавочное время именно на фортепиано. Предполагалось, что это для моего блага и я пока еще слишком мал, чтобы должным образом оценивать такие вещи.

Так начались мои ежедневные походы в музыкалку, за исключением выходных. Собственно, походами это сложно было назвать, так как здание школы фактически примыкало к трехэтажному дому, где мы жили, только вход в нее был не со стороны двора, как у нас, а с центральной улицы. Я подружился с товарищем по несчастью, с невысоким лопоухим мальчиком по имени Марсель, которого тоже угораздило родиться с хорошим слухом. Мы встречались с ним возле дверей школы и с футлярами поднимались по крутым мраморным лестницам на третий этаж, в класс скрипки, разглядывая по пути большие черно-белые репродукции в рамках, висящие на стенах.

На них были изображены очень серьезные дяди, и мы любили с Марселем медленно подниматься по лестнице и выискивать смешные фамилии под фотографиями, чтобы вдоволь нахихикаться, прежде чем учительница по скрипке возьмется за нас. Глинка, Лист, Сметана, Бах, Бизе, Мусоргский – мы все время старались найти повод для веселья, обзывая друг друга новым именем, пока не входили в маленький класс, где Раиса Аркадьевна, худая и истеричная женщина с бородавкой на щеке, обучала нас скрипке.

Класс представлял собой квадратное помещение, где напротив дверей было старое фортепиано светло-коричневого дерева, соседнюю стену занимал шкаф с книгами по музыке и нотными тетрадями, перед которым стояли расставлены несколько стульев и пюпитры для нот. Рядом с дверьми была высокая вешалка на трех ножках, небольшой письменный стол и кресло. Через большое окно и балконную дверь можно было видеть и слышать свободный и радостный мир, где людям необязательно было истязать себя игрой на скрипке. Раиса Аркадьевна отличалась редкой брезгливостью по отношению ко всякой живности, держа окно и балкон закрытыми даже в теплую погоду. Одна-единственная муха, комар или пчела выводили ее из себя до такой степени, что она не могла вести урок, пока мы с Марселем, открыв дверь на балкон и размахивая нотными тетрадями, не выгоняли этих тварей.

Мы открывали футляры и первым делом начинали натирать смычки желто-красной канифолью из круглых тюбиков, которые также хранились в футлярах. От быстрых движений канифоль подтаивала и источала характерный сладковатый запах. Длинные волоски смычков покрывались беловатым налетом, который увеличивал трение со струнами и который затем постепенно отшелушивался по мере игры, оседая на черном грифе скрипки и на наших воротничках. Мы сильно завидовали Марселю, у которого канифоль была лишена этого недостатка, так как была импортной, привезенной его дядей из Германии. Потом мы завязывали на шее специальные овальные мягкие подушечки, чтобы удобнее было зажимать подбородком скрипку, и приступали к настройке, начиная со струны «ля», пока учительница выдавала искомую ноту на пианино.

Кроме нас, в классе училась еще Алена, старательная девочка с острыми коленками и золотистой косой. Она была о себе такого чрезвычайного мнения, что даже не утруждала себя замечать и здороваться с такими оболтусами, как мы. У нее все получалось замечательно, а на фоне ее успехов мы с Марселем смотрелись крайне невыгодно и сильно раздражали учительницу, особенно Марсель, который всегда был первым на очереди.

– Неужели ты не слышишь, что это совсем не нота фа? Надо, чтобы вот так звучало! – кричала она, выстукивая на фортепиано фа. – Передвинь палец немного вперед, чтобы было фа! Да не настолько, это уже фа-диез! Ну надо же таким балбесом быть! Внимательнее, сосредоточься и слушай!

Марсель старался сосредоточиться и от усердия высовывал язык, передвигая пальцы по грифу скрипки и медленно водя смычком в другой руке по струнам. С высунутым языком у него получалось гораздо лучше.

– Спрячь язык! – кричала Раиса Аркадьевна.

Марсель убирал язык и начинал снова фальшивить. Кончалось это почти всегда тем, что он получал затрещину от учительницы, совершенно спокойно это воспринимая и даже с некоторым облегчением, что все позади. После Марселя учительнице самой требовалась разгрузка в виде отличницы Алены, которая на протяжении всего урока то и дело бросала на меня с Марселем откровенно презрительные взгляды.

Алена старательно водила смычком по струнам, покачиваясь из стороны в сторону, а Раиса Аркадьевна аккомпанировала ей на пианино с закрытыми глазами, одобрительно в такт кивая головой.

Далее наступала моя очередь. У меня были так называемые постановочные проблемы. Раисе Аркадьевне невозможно было угодить, ее то не устраивала моя осанка, то – как я держу скрипку: слишком высоко или же, наоборот, опускаю низко. Но больше всего ее раздражала моя левая кисть, которой я держал скрипку, и мизинец. Дело в том, что она требовала, чтобы я не сгибал кисть во время игры, а держал ее прямой, но в таком положении у меня через какое-то время деревенели пальцы, и я не мог как следует брать нужные ноты.

Что касается мизинца, предполагалось, что он должен быть горделиво оттопырен, когда не использовался, но больше минуты я его не мог удерживать в таком состоянии, и мизинец сам собой подлым образом сгибался, чем приводил в исступление учительницу. Поначалу она избрала такую тактику: с металлической линейкой стояла рядом и, как только я сгибал мизинец, она ребром линейки постукивала по нему – довольно-таки больно, надо сказать.

Не добившись успехов с помощью линейки, она придумала другой метод. Резинкой, которой обычно стягивают пачки денег, она привязывала среднюю фалангу мизинца к кисти, с тыльной стороны ладони. Резинка постоянно оттягивала мизинец вверх, но в то же время позволяла, правда, с некоторым усилием, сгибать его, чтобы дотронуться до струны.

Вскоре мне предстояло столкнуться с новыми неприятными последствиями музыкального образования. Стоял прекрасный осенний день, такой сухой и солнечный, в который особенно тоскливо было таскаться на музыку, когда все ребята после школы резвились на улице. Я вышел из дома с футляром и повернул направо, направляясь на урок. Мне надо было пройти метров пятьдесят, чтобы дойти до угла дома, обогнуть его и пройти по центральной улице к музыкальной школе. Двор, по которому я шел, был узкий, слева была каменная кладка, за которой высокий косогор, заросший высокой травой и кустами, тянулся вверх до узкой дороги. Вдруг раздался громкий свист, затем кто-то крикнул, явно обращаясь ко мне:

– Эй! Ну-ка иди сюда.

Я остановился, поднял голову и посмотрел налево. На косогоре, поросшем травой, сидели несколько взрослых мальчишек, играющих в карты. Я их сразу узнал, они всегда ходили кучкой и не пользовались хорошей славой, поэтому другие ребята во дворе всегда старались обходить их стороной. Душа у меня моментально ушла в пятки, я с тоской посмотрел вперед, понимая, что не успею добежать до улицы, где есть люди, – меня обязательно догонят, и тогда будет еще хуже. Лучше бы я повернул налево – так было бы чуть дольше идти, так как наш подъезд был первый, зато я бы не наткнулся на них.

– Чего стоишь? Залазь сюда!

Ко мне обращался самый высокий из них, сутуловатый парень с черными нечесаными волосами. Остальные перестали играть и тоже уставились на меня. Я вскарабкался на кладку, предварительно положив туда футляр со скрипкой, затем отряхнул штаны и начал подниматься к ним.

– А чего это ты там оставил внизу? Тащи сюда.

Мне пришлось вернуться за футляром.

– Что там у тебя? Ну-ка, показывай!

Только я успел произнести «скрипка», как сидевший мальчишка с прыщавым лицом ловко подскочил на ноги, сделал шаг ко мне и двумя пальцами ухватился за бабочку на шее. Мама перед уроком одевала меня в белую рубашку и подвязывала эту черную бабочку на резинке. Прыщавый сильно оттянул бабочку и, когда отпустил, та больно ударила мне по шее. Естественно, все стали громко ржать. У меня от боли тут же выступили слезы, и я стал часто моргать, чтобы они не заметили их. Прыщавый захотел повторить фокус, но я оттолкнул его руку, осознавая, что ничем хорошим это не закончится. Прыщавый сжал рот и сузил глаза, но тут вмешался сутулый, видимо, он был у них за главного:

– Не трогай его, садись. Пусть лучше сыграет для нас. Давай, маэстро, сбацай нам концерт!

Делать было нечего, я опустился на корточки, расчехлил футляр и взял скрипку со смычком, но подушечку не стал доставать. Я ее и в классе-то стеснялся привязывать, белую в черный горошек; подушечку сшила мама и считала ее очень элегантной.

– Я пока не умею играть, только учусь, – пробормотал я.

– Ну хоть что-то умеешь? – спросил прыщавый, а еще кто-то добавил: – Бабочку нацепил, а сам не умеешь играть? Давай быстрее, пока я этой скрипкой по башке тебе не врезал!

Я вздохнул и начал играть гамму, единственное, чему мы пока выучились. Сутулый сунул травинку в рот и разлегся на траве, слушая с закрытыми глазами. Я повторял гамму снова и снова, пока все вслед за прыщавым не начали свистеть, а сутулый сел, выплюнул травинку изо рта и поаплодировал. Свист прекратился.

– Ни фига в музыке не понимаете! Ну, на сегодня хватит, молодец, можешь идти.

Уговаривать меня не нужно было, уже через минуту я, запыхавшийся, влетел в подъезд музыкальной школы. Марселя не было, урок уже начался, и мне пришлось придумывать, что не мог выйти из дома, так как потерялись ключи. С того дня я, во-первых, тут же снимал бабочку, как только выходил из квартиры, и прятал ее в карман. Во-вторых, не желая больше давать импровизированных уличных концертов, внимательно выглядывал из окна подъезда на втором этаже, нет ли кого поблизости, и, в зависимости от ситуации, решал, по какому пути лучше добежать до музыкалки. При возвращении тоже приходилось играть в разведчика, выглядывая из-за разных углов и временами отсиживаясь в соседних подъездах, пока маршрут не станет безопасным.

Дома я не рассказывал о моих страданиях в музыкалке и вне ее стен, просто каждый день ныл, что не хочу больше ходить на уроки. Мама часто повторяла, что еще до моего рождения видела вещий сон, в котором я стоял на большой сцене со скрипкой в руках, а зал восторженно аплодировал мне стоя.

В общем, мама была решительно настроена сделать из меня музыканта и ничего не желала слушать, а иногда и прибегала к открытому шантажу, что, дескать, если я не буду ходить на скрипку, ей придется запретить мне ходить на баскетбол, куда я был записан еще с первого класса и просто обожал в него играть, с нетерпением ожидая каждого занятия.

После школы дома меня ждал готовый обед, мама работала секретарем на фабрике и во время обеденного перерыва приходила домой. Затем она снаряжала меня на скрипку и сама уходила на работу. Полтора часа мытарств в музыкалке, и непосредственно после нее дома нужно было целый час выполнять домашнее задание по скрипке. Таково было требование Раисы Аркадьевны, она считала, что нужно сразу после урока заниматься дома, пока все свежо в памяти. Не знаю, следовали ли этому наставлению Марсель и Алена, но у меня был особый случай. По иронии судьбы наша квартира и комната, где нас мучала Раиса Аркадьевна, находились на третьем этаже друг рядом с другом. Иначе говоря, за стеной нашей гостиной находился ненавистный мне скрипичный класс. Это открытие, поначалу просто неприятно поразившее меня, в дальнейшем приобрело прямо-таки драматический оттенок, когда выяснилось, что из-за большой звукопроницаемости здания, даже при наличии на стене в гостиной большого ковра с замысловатыми красными и зелеными узорами, Раиса Аркадьевна имела возможность слышать, как я занимаюсь, и насколько усердно, чтобы потом докладывать маме о случаях моей нерадивости.

Словом, музыкалка преследовала меня повсюду и отравляла жизнь. Словно этого было мало, Раиса Аркадьевна, узнав про баскетбол, стала давить на маму, чтобы я перестал ходить в секцию. Оказывается, от баскетбола могут утолщаться суставы пальцев, что не есть хорошо для скрипача. Но тут я уже взбунтовался по полной программе и сказал, что если не будет баскетбола, то на скрипку я уже точно ходить не буду и пусть делают со мной что хотят.

Часто я, стоя в гостиной и водя смычком по струнам, невольно поглядывал на ковер, гадая, чем занимается за стеной учительница, и вообще есть ли она сейчас там. Может быть, она вышла куда-то или даже ушла домой пораньше, а я вместо того, чтобы выйти на улицу погулять с мальчишками, торчу как дурак дома с ненавистной скрипкой в руках. Поначалу я пытался послушать, что творится за стеной, для чего брал на кухне граненый стакан и, отвернув угол ковра, прикладывал его к стене, донышком наружу. Прижав ухо к холодному стеклу, я иногда слышал смутные голоса, а иногда ровный гулкий шум, как будто слушаешь море, но эта прослушка через стену никакой полезной информации, в принципе, не давала.

Раиса Аркадьевна периодически таскала меня и Марселя на профилактические получасовые беседы к директору в его просторный кабинет, где тот, заложив руки за спину и медленно прохаживаясь взад и вперед между белым роялем и проигрывателем с грампластинками, стоящим на тумбочке в углу, рассказывал нам очень поучительные, на его взгляд, истории о себе и тяжелой судьбе великих музыкантов, но в основном о себе. Нам нравилось ходить к директору. Во-первых, эти полчаса лучше было сидеть у него в кабинете, чем в классе у Раисы Аркадьевны, а так как он не обращал на нас никакого внимания, уходя с головой в роль проповедника, мы еще и могли вдоволь валять дурака, чтобы не заскучать, – строить спине директора страшные рожицы, перешептываться и играть на щелбаны в «камень-ножницы-бумагу». Во-вторых, на столе у директора всегда стояла хрустальная вазочка с мятными леденцами, которые мы беззастенчиво таскали каждый раз.

Этот единственный приятный момент, конечно, не мог перевесить все остальные невзгоды, связанные с музыкальной учебой, которые давили на меня так, что я уже был готов поднять настоящий протест против скрипки, как однажды пришедшая мне в голову дикая шальная мысль не поменяла ситуацию.

Как-то раз я сидел в коридоре возле директорской двери, ожидая, когда он освободится. Марсель болел, и мне одному предстояло быть слушателем монологов директора. От скуки я разглядывал все вокруг, пока мой взгляд не наткнулся на пожарную лестницу на белой стене, которая была сварена из тонких ребристых труб, тоже покрашенных в белый цвет. Раньше я на нее не обращал никакого внимания, поскольку она была точь-в-точь такая же, какая была в нашем подъезде, рядом с нашей квартирой.

Толком не отдавая себе отчет, зачем я это делаю, скорее всего от скуки, я подошел к лестнице, уцепился за нижнюю трубу и немного повисел, поджав ноги и задрав голову. Лестница уходила вверх, упираясь в квадратную дощатую дверцу, ведущую на крышу. На дверце были прикреплены большие круглые скобы, через которые обычно продевают висячие замки, но замка не было. В коридоре в тот момент не было ни души, и я решился вскарабкаться по лестнице, для чего подтянулся до следующей ступеньки, зацепился ногами за нижнюю и вскоре оказался на самом верху. Я одной рукой попытался поднять дощатую дверцу, но она не поддавалась. Тогда я уперся макушкой в нее и, напрягшись всем телом, стал разгибать ноги. Наконец что-то скрипнуло, дверца поддалась, и на меня дохнуло прохладной сыростью чердака.

Я быстренько спустился и спрыгнул на пол, пока никто меня не застукал, и вот тогда-то эта мысль впервые пришла мне в голову. Вначале я думал о ней в шутливой форме, посмеиваясь про себя, но со временем она приобрела настолько навязчивую форму, что я уже ни о чем другом не мог думать, пока наконец не решился.

В ночь на пятницу я лежал в своей постели и ворочался, ожидая, пока родители не уснут, чтобы приступить к намеченному. Под подушкой у меня лежал маленький круглый будильник, заведенный на час ночи, но я скоро понял, что в нем нет нужды. При всем желании я не смог бы уснуть, так велико было мое возбуждение. Читать тоже не хотелось.

Нас всегда укладывали спать в десять вечера, и мама следила за тем, чтобы я не читал в постели, чтобы не испортить глаза, но я обходил этот запрет, подсвечивая страницы под одеялом фонариком, сделанным из плоской квадратной батарейки, маленькой лампочки и куска изоленты. Вряд ли у меня была близорукость из-за этого, потому что сестра тоже давно носила очки, и еще раньше, чем я, хотя никогда в постели не читала. Наши с сестрой кровати были расположены вдоль стен, в изголовье находилось большое окно, через которое слышался гул редких проезжающих машин, бросающих через занавески замысловатые блики света, движущиеся по всему потолку.

Сестра засыпала рано, если я не вступал с ней в разговоры. Я, как старший, был уполномочен родителями помогать ей делать домашние задания и решать, когда можно пойти на улицу поиграть. То есть я мог за полчаса помочь ей с уроками, особенно с математикой и физикой, чтобы потом разрешить выйти во двор к подружкам, а мог и мурыжить ее до вечера. Сестра, в свою очередь, могла настучать родителям про то, о чем им не следовало знать: как я обнаружил папин тайник с журналами для взрослых, как я ключом от письменного стола научился вскрывать сервант в поисках припрятанного для гостей шоколада, и еще много чего.

Словом, наш военный паритет был хрупок и полон взаимного шантажа, и сестра в случае чего могла запросто нажаловаться маме про мои чтения под одеялом, что грозило изъятием дефицитного для меня самодельного фонарика, поэтому я не рисковал и всегда дожидался, пока она уснет, чтобы достать заветную книжку для чтения.

В очередной раз подойдя к двери нашей детской и прислушавшись, я решил, что уже пора. Уложив одеяло таким образом, чтобы можно было подумать, что я под ним, и надев припасенную заранее спортивную форму и кеды, не забыв прихватить фонарик, я бесшумно прокрался ко входной двери. Справа дверь вела в родительскую спальню, оттуда не раздавалось ни звука. С колотящимся сердцем в полной темноте я стал миллиметр за миллиметром поворачивать металлический язычок входного замка. Он наконец щелкнул, и звук показался мне таким оглушительно громким в звенящей тишине, что я готов был ринуться назад, в постель.

Подождав с полминуты, я стал медленно открывать дверь. Она заскрипела, и чем шире я ее открывал, тем скрип становился громче, вызывая мурашки по всему телу, и этому, казалось, не будет конца. Наконец дверь отворилась настолько, чтобы я смог выйти; весь в поту, я опять замер и прислушался – тихо. Ступив за порог, я остановился в тревоге и нерешительности. Как быть с этой дверью? Если начать ее закрывать, она же опять начнет скрипеть! Странно, что я раньше не замечал этих мерзких звуков. Может, наоборот, нужно быстрыми движениями закрывать и открывать?

Тут из родительской спальни раздался отчетливый кашель папы, и я, мигом влетев домой и захлопнув дверь, уже через мгновение лежал под одеялом, в спортивном костюме и кроссовках.

Утром мама с трудом растолкала меня, в школе я все уроки клевал носом, а придя домой, заявил, что устал и хочу спать. Мама, встревожившись, пощупала мой лоб на предмет температуры, я для верности добавил, что ничего кушать не буду.

– Так, никуда из дома сегодня не выходи! Я позвоню в музыкальную школу и предупрежу, что сегодня ты не придешь.

Я, стараясь прикрыть ликование, молча кивнул головой. Когда мама ушла, я притащил из балкона раскладную лестницу и приладил ее под антресолями. Там лежала бабушкина швейная машинка, закрытая деревянной полукруглой крышкой с маленьким замочком. Сняв крышку и нащупав в отсеке с нитками и пуговицами черную пластмассовую масленку с острым длинным наконечником, я слез с лестницы и пошел в коридор. Покапав маслом на петли, я несколько раз закрыл и открыл входную дверь, быстро, потом медленно – тишина!

Довольный собой, я вернул лестницу на место и провалялся на диване перед телевизором до позднего вечера, и в тот день уснул даже раньше, чем сестра.

Хотя под подушкой лежал будильник, призванный разбудить меня в час ночи, я его не услышал.

Наступили выходные, родители отвезли нас в соседний городок к бабушке в гости, с ночевкой. Дом у нее был хлебосольным, всегда открытым для множества гостей, и никто не указывал нам, что нужно и чего нельзя делать.

К сожалению, родители отвозили нас к бабушке не так часто, как хотелось бы, и обычно на один день, за исключением летних каникул, когда мы гостили там неделю или две; так что по воскресеньям праздник заканчивался, надо было возвращаться домой – утром снова в школу, а потом на ненавистную скрипку.

В понедельник ночью, полный решимости, я предпринял вторую попытку. Выскользнув из квартиры и бесшумно притворив дверь, я постоял немного, чтобы отдышаться. В подъезде, где по ночам не горела лампочка, было темно, сквозь высокие окна со двора почти не поступало света. Я подумал о том, что квартира же не будет заперта, так как я не догадался взять с собой ключ, и в нее может попасть кто угодно. Воображение живо начало рисовать воров и грабителей, смутные тени которых постепенно проявлялись по мере вглядывания в темноту. Решимость стала куда-то исчезать, поэтому я достал из кармана фонарик и посветил им вокруг. Все нормально, никого тут нет, но дверь все равно лучше запереть.

Пришлось на цыпочках прокрадываться обратно в квартиру и на ощупь искать в школьном портфеле, лежащем возле кровати, ключ с брелоком волка из «Ну, погоди!». Я бросил напоследок взгляд на сестру, и мне показалось, что она наблюдает за мной. Я подкрался поближе и наклонился, свет из окна показал мне выглядывающие из-под одеяла короткие волосы и лицо, неподвижные ресницы. Я расслабился, вытер пот со лба и вдруг вспомнил, что из-за волнений не взял кое-что приготовленное заранее для моего рискованного предприятия, самую главную вещь. Я отыскал это на ощупь во внутреннем кармашке портфеля и сунул в карман.

На чердаке под крышей я ориентировался как рыба в воде, дело в том, что мы сюда тайком часто забирались с Марселем и еще одним мальчиком с первого этажа, с кем я дружил. Под окном, выходящим из покатого потолка на крышу, был пятачок между бетонными балками, очищенный нами от строительного мусора. Тут у нас была своеобразная штаб-квартира по эротике, мы приносили с собой все, что удавалось добыть – журналы, открытки, фото, иногда и вовсе откровенного содержания, чтобы потом, сидя на деревянных коробках, разглядывать все и горячим шепотом обсуждать впечатления. Трофеи находилась в нашем общем пользовании и были спрятаны в тайнике, в труднодоступном углу чердака.

Включив фонарик, я прошел весь чердак до конца, по пути разбудив парочку голубей, которые здорово напугали меня. Пригнувшись из-за сужающейся над головой крыши, я подобрался к наклонному окну и, выглянув из него, увидел круглую серебристую луну между ветвями высокого тополя. Ухватившись за шершавую раму, я вылез на крышу. Дул слабый ветер, вовсе не холодный, но я сразу покрылся мурашками. На крышу мы ни разу не выходили, поскольку нас могли увидеть с улицы, к тому же у нас были другие заботы на чердаке. Внизу проехала машина, и я инстинктивно нагнулся, чтобы водитель меня не заметил.

Наклонная крыша была застелена кусками волнообразной черепицы, которая скрипела и подпружинивала под ногами. И хотя до края крыши было довольно далеко, мысль о том, что можно поскользнуться и покатиться, холодила ноги и руки. Буквально на четвереньках, цепляясь руками за края черепицы, я пробрался до невысокой стены, перелез через нее и очутился на плоской крыше музыкальной школы. Еще немного, и я спустился через узкое отверстие на чердак, включил фонарик и огляделся.

Тут было теплее, чем снаружи, и сильно пахло чем-то сырым. Вдруг в углу задвигались какие-то огоньки, но я понял, что это кошачьи глаза – прежде, чем успел испугаться. Некоторое время побродив и освещая себе дорогу под ногами, я набрел наконец на дверцу с ручкой, сделанной из куска толстой резины. Поднимать ее было нелегко, и я чуть было не упал в открывшийся проем. Сев на корточки, я посветил фонариком белую лестницу: лезть вниз почему-то оказалось страшнее, чем шагать по наклонной черепичной крыше. Вздохнув, я повернулся спиной и, нащупывая ступени, стал спускаться в музыкальную школу, на каждой ступеньке замирая и прислушиваясь. Спустившись, я прижался спиной к стене, уговаривая себя, что тут нет никого, чтобы сдвинуться с места. Так, скользя спиной, я сделал несколько шагов, пока не задел выключатель на стене. Со слабым треском на потолке стали одна за другой зажигаться длинные трубки люминесцентных ламп. Я зажмурился, а открыв глаза, внезапно осмелел и даже развеселился.

Свершилось! Я в музыкалке, где совершенно никого нет и можно делать все, что захочется! Для начала я отправился в кабинет директора и сел в его кресло. На окнах не было штор, и луна ровно освещала большой письменный стол с изогнутой настольной лампой в левом углу, стопкой аккуратно собранных бумаг по центру и неизменной вазочкой с конфетами справа. Вазочка стояла на какой-то толстой брошюре, пролистав которую я наткнулся на голографическую открытку с грудастой восточной красоткой, которая в зависимости от угла наклона то прикрывала себя красным платком, опустив густо накрашенные ресницы, то обнажалась, откинув платок в сторону и призывно глядя прямо в глаза. Набрав конфет в карман, я колебался какое-то время, пока, не удержавшись, сунул открытку туда же.

Далее была очередь класса по скрипке, я зажег свет и смело вошел в комнату, в которую столько раз входил с чувством страха и неуверенности.

Для начала я сел на пол под пианино и снял панель над педалями, закрывающую закрепленные внизу струны. Струны были расположены так близко друг к другу, что понадобилось немало времени, пока я не отыскал струну ля, чтобы немножечко ее расстроить, буквально на полтона. Идея заключалась в том, что одну-единственную расстроенную струну в пианино сразу не обнаружить, но так как это была ля, основополагающая нота для настройки наших скрипок, то должно было быть весело, особенно при совместной игре скрипки и фортепиано. Поставив панель на место, я встал, отряхнул брюки и приступил к главной части своей операции.

Я достал из шкафа прозрачный пластиковый стаканчик, в котором Раиса Аркадьевна хранила резинки для мизинцев. Наступил главный момент. Я вытащил из кармана спичечный коробок и аккуратно вытряхнул из него в стаканчик большого черного жука-оленя. Несмотря на свои угрожающие клещи-рога, это был безвредный красавец с переливающимся черно-лиловым панцирем, найденный мной во дворе. Жук лениво покопошился среди разноцветных резинок. Убедившись, что он лишь скользит лапками по стенкам, и не в силах выкарабкаться, я вернул стаканчик на место, потушил свет и вышел в коридор.

Обратный путь занял гораздо меньше времени; благополучно добравшись до нашего чердака, я засунул в тайник открытку со знойной красоткой и спустился на нашу темную лестничную площадку. Я понятия не имел, сколько времени отсутствовал, и опять стал волноваться, стоя перед дверью в квартиру. Вдруг все проснулись и переполошились, что меня нет? Что я скажу, куда мне понадобилось ходить среди ночи? Ничего толком не придумав, я какое-то время прислушивался, нет ли звуков за дверью, перед тем как достать ключ. Несмотря на все предосторожности, замок опять клацнул так громко, что я чуть не подпрыгнул на месте. Закрыв глаза, я толкнул дверь – ничего не произошло. Я открыл глаза, зашел и перевел дух. Затворив дверь за собой, я на цыпочках вошел в детскую, разделся, скинул кроссовки и подошел к своей кровати.

Наступив босой ногой на что-то холодное и мокрое, я невольно вскрикнул, и тут же в глаза ударил свет настольной лампы. Сквозь прищуренные веки я увидел сестру, сидящую на своей кровати. Посмотрев вниз, я увидел, что наступил на влажное полотенце.

– Что это такое? – прошептал я.

Она молчала.

– Ты почему не спишь? – продолжал я.

Пережитые волнения сменились сердитой злостью, и я даже готов был задать ей небольшую трепку, но, подойдя поближе, заметил, что она как-то странно смотрит на меня – глаза расширены, рот приоткрыт.

Я сел рядом, сестра вздрогнула, несколько раз моргнула, потом спросила:

– Ты помнишь, что ты выходил из квартиры?

Я недоуменно посмотрел на нее:

– Ну конечно!

– Скажи, а во что ты был одет?

– Отстань от меня!

– Ну пожа-а-а-луйста, скажи, скажи, это важно, – не отставала она.

– В спортивный костюм, а в чем дело вообще? – снова рассердился я.

Сестра разочарованно вздохнула:

– Выходит, ты не лунатик?

Я громко рассмеялся, затем, спохватившись, приглушил голос:

– К твоему сожалению, нет. Так ты поэтому полотенце мокрое постелила?

Она покивала с очень серьезным видом:

– Ага, моя подружка говорит, что в пионерском лагере были лунатики, они просыпались по ночам и ходили по крышам, а потом ничего не помнили. И их нельзя будить, только если постелить мокрое полотенце, чтобы они сами проснулись.

– И что, она сама их видела?

– Их все видели, и она бы могла, если бы захотела, но только она побоялась, трусиха, в общем. А я вот вообще не боюсь.

– Ну ладно, хватит, давай спать.

– Давай. Все-таки жалко, что ты не лунатик, я бы всем рассказала. А ты куда ходил?

– А вот это тебя не касается, – сказал я.

– Нет, скажи, скажи, скажи…

Я раскрыл пошире глаза и, протянув к ней руки, стал зловеще шептать:

– А я ходи-и-ил по кры-ы-ышам!

В первую секунду мне удалось ее напугать, затем она засмеялась и заехала мне подушкой по голове:

– Ну и дурак!

Несмотря на бессонную ночь, утром я проснулся в обычное время в предвкушении необыкновенного дня и растолкал сонную сестренку. В школе я не мог дождаться, когда окончатся уроки и настанет время идти на скрипку. Впервые мне не терпелось побыстрее оказаться в музыкальной школе.

Я, Марсель и Алена стояли рядышком и настраивали струну ля, пока Раиса Аркадьевна, нахмурившись, брала на фортепиано эту ноту. Мы настроили свои скрипки, и поначалу все шло гладко, точнее, по обычному сценарию – Марсель отмучался и получил свой подзатыльник, Раиса Аркадьевна села за пианино и взяла первые аккорды, а Алена встала рядом, держа скрипку наготове и готовясь начать в нужный момент.

Они должны были вместе сыграть какую-то веселую пьеску из «Хрестоматии по скрипке», и Алена довольно бойко начала свое вступление. В то время как Марсель откровенно скучал и поглядывал в окно, я не сводил глаз с учительницы, предвкушая дальнейший ход событий. Для начала она, не открывая глаз, просто слегка поджала губы. Ничего не замечающая Алена увлеченно продолжала, как обычно артистично покачиваясь во время игры влево-вправо. Когда диссонанс от игры стал уже явственно резать ухо, Раиса Аркадьевна открыла глаза и прекратила играть, Алена последовала ее примеру, и они уставились друг на друга.

– Так, – сказала учительница, – давай-ка начнем сначала, соберись.

Алена прошла красными пятнами, Марсель хмыкнул и стал проявлять интерес к происходящему.

Раиса Аркадьевна снова начала вступление, но при первых же звуках Аленкиной скрипки остановилась:

– Попробуй-ка взять повыше!

Новая попытка не привнесла гармонии в игру, и им пришлось вновь начинать сначала. Теперь учительница сама попробовала на пианино менять тональность по ходу игры, нервно беря аккорды, но опять-таки ничего не вышло. Глядя на Алену, можно было подумать, что она вот-вот разревется.

На третьей попытке у них вообще все пошло наперекосяк, Раиса Аркадьевна начала повышать голос и покрикивать, отчего Алена в придачу ко всему стала фальшивить и сбиваться с ритма. Марсель толкал меня локтем в бок и давился от смеха, но после брошенного на него гневного взгляда со стороны учительницы затих.

– Ну все, хватит с меня на сегодня, – сдалась наконец Раиса Аркадьевна, посмотрев на круглые часы, висящие над фортепиано. – Позанимайся хорошенечко дома, а завтра продолжим.

Алена прошла мимо нас в угол, где лежал ее футляр от скрипки. Марсель показал ей язык, но она вряд ли это увидела, так как старалась не смотреть на нас. Раиса Аркадьевна помассировала себе виски кончиками пальцев, затем подошла к вешалке, достала из сумочки пластинку с таблетками и, обнаружив, что в графине на столе не осталось воды, вышла из класса.

И тут мы услышали всхлипывания. Алена стояла к нам спиной, закрыв лицо руками, худенькие плечи тряслись от рыданий. Мы с Марселем растерянно переглянулись, он нахмурился, а я подошел поближе и постоял немного рядом. Потом достал из нагрудного кармана аккуратно сложенный белый платочек, который мама туда всегда клала, и дотронулся до ее плеча.

– Вот, возьми.

Она перестала всхлипывать и посмотрела на меня.

– Спасибо, – голос у нее был сиплый и тихий.

Сейчас она сильно напоминала мне сестру, и мне хотелось ее утешить.

– Не обращай на нее внимания.

Она снова начала всхлипывать, икая:

– Она ни-никогда не кричала на ме-меня-а-а!

Я сказал:

– Подумаешь, большое дело. Она каждый день на меня с Марселем кричит, и чего? Ей просто нравится покричать, а Марселю даже от этого весело, правда?

Марсель не отозвался, и я, обернувшись, увидел, как он идет к нам, держа в руке что-то. Подойдя с другой стороны к Алене, он протянул ей тюбик с канифолью.

Алена, моментально перестав плакать, переводила округлившиеся глаза с импортного тюбика на невозмутимое лицо Марселя и обратно.

– Это… это мне?

– Держи, у меня еще такой есть.

Алена схватила коричневую канифоль и прижала ее к груди, лицо ее сияло.

– Ой, спасибо тебе. Я всегда о таком мечтала!

Она быстрым движением подалась вперед и чмокнула Марселя в нос, отчего он заметно растерялся.

– Так, ты почему еще ноты не достал до сих пор?

В голосе Раисы Аркадьевны, обращенному ко мне, я уловил нотки «вот на ком сейчас я отыграюсь». Так ли это было на самом деле или мне просто показалось, нам не суждено было узнать в тот день. Пока я разворачивал ноты и устанавливал их на пюпитр, Раиса Аркадьевна подошла к шкафу, и спустя несколько мгновений нам довелось впервые услышать самую высокую ноту, какую человек способен взять голосом.

– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а! – визжала Раиса Аркадьевна таким пронзительно тонким голосом, что у меня даже немного заболело в ушах.

На этот крик в комнату прибежала из соседнего класса преподавательница сольфеджио. Раиса Аркадьевна не замолкала, держа перед глазами растопыренную правую кисть – на кончике указательного пальца, уцепившись зубчатыми клешнями за длинный наманикюренный ноготь, покачивался огромный черный жук. Учительница сольфеджио, подойдя поближе, взяла ноту октавой пониже, чем наша учительница, и теперь они кричали дуэтом. Неизвестно, сколько бы это еще продолжалось, так как Раиса Аркадьевна явно была в ступоре и не могла пошевелиться от шока; только жук, то, ли не выдержав таких звуков, то ли просто устав, разжал клещи и шлепнулся на пол. Мы с Марселем, расталкивая друг друга, бросились на жука. Марселю удалось первому ухватить его за панцирь, и он, гордо держа жука перед собой, пошел в сторону балкона. Я открыл дверь, и мы с ним вышли.

– Что ты хочешь с ним сделать? – прошептал я.

Марсель восхищенно разглядывал насекомое:

– Не знаю. Жалко выкидывать. Такой красивый!

Мы стояли на балконе довольно долго, разглядывая жука и не испытывая желания возвращаться.

Марсель сказал:

– А давай еще одного такого найдем и будем бои жуков устраивать! Смотри какие рога у него!

– Давай.

Марсель сунул жука в карман брюк, и мы вернулись в класс, где никого не было и ощутимо пахло то ли валерьянкой, то ли еще какими-то каплями. Мы подождали немного, и скоро в дверь заглянул озабоченный директор школы:

– Дети, идите домой, сегодня занятий больше не будет.

Занятий по скрипке не было и на следующий день, и всю последующую неделю, мы ходили на другие совместные для нескольких групп уроки в большую аудиторию, где скоро все заметили, что Алена с Марселем стараются сесть рядышком. После нескольких дней безуспешных поисков компаньона для нашего жука мы с Марселем, скрепя сердце, были вынуждены отпустить его на волю в траву возле моего дома, где я его и нашел.

Я, не придумав, каким образом можно незаметно вернуть настройку ля в фортепиано, кроме как опять совершить в класс ночную вылазку, решился зайти к директору в кабинет и сказать, что, по-моему, мнению, нота ля в нашем пианино немножко не так звучит. Директор немедленно отправился со мной в класс и, удостоверившись в этом, похвалил то ли меня, то ли себя:

– Я никогда не ошибаюсь в учениках! Говорил же, что у тебя просто абсолютный слух!

Раиса Аркадьевна вернулась через неделю, и мы сразу заметили, что ее как будто подменили. Не думаю, что мой жук повлиял на нее так, скорее всего что-то произошло у нее в жизни, хотя, может, и нервный срыв из-за жука повлиял, ну или просто все так совпало. Во всяком случае, Раиса Аркадьевна стала грустной, но какой-то спокойной и совершенно не нервной. Уроки проходили необычно тихо, без криков и подзатыльников, хотя Марсель в первое время и съеживался после фальшивых пассажей в ожидании привычной оплеухи.

Мизинец мой и постановка кисти перестали так волновать Раису Аркадьевну, по крайней мере, никаких резинок и линеек в борьбе с этим она не применяла, просто терпеливо повторяла: «кисть», «пальчик держим прямо!». Оказалось, это работает лучше всего, потому что я стал злиться на свою бестолковость и начал стараться по-настоящему.

Вообще после моего ночного посещения школы и последующих событий все как-то поменялось: не то чтобы я с большой радостью бежал на занятия, но музыкалка перестала так давить на меня, да и сам я как-то осмелел. Даже перестал менять маршруты по дороге туда и обратно, хотя знал, что рано или поздно встречусь с сутулым и его шайкой. Вскоре встреча состоялась, прыщавый отловил меня недалеко от дома и, усмехаясь, повел на косогор, где на траве сидели трое мальчишек и сам сутулый.

– Ну что, давно не играл нам. Выучил что-то новенькое? – сутулый достал пачку и вытряхнул оттуда сигарету.

Я помотал головой.

– Сегодня играть не буду, потом как-нибудь, когда выучу. – Я сглотнул слюну и добавил. – Обещаю.

Сердце у меня застучало, отдавая в виски. «Сейчас побьют!» Прыщавый присвистнул и посмотрел на сутулого, остальные тоже ждали его реакции. Тот прикурил, выдохнул дым и оглядел меня.

– Ну хорошо, иди занимайся. Только не забудь про обещание. – Он погрозил мне пальцем, оглядел мальчишек и ухмыльнулся. – Не скажу про этих, но я и правда балдею от музыки.

Делая успехи, я понемножку втянулся в занятия, и месяцы стали незаметно пролетать. Когда наступила весна, Раиса Аркадьевна вышла замуж и уехала в столицу. Ее сменил веселый длинноволосый дядька, смахивающий на хиппи, который разъезжал по улочкам на грохочущем мотоцикле. Он виртуозно владел скрипкой, здорово играл на фортепиано, и даже на саксофоне. У нового учителя была настоящая рок-группа из таких же бородачей, собирающаяся по вечерам три раза в неделю в городском доме культуры, и он звал нас по субботам на репетиции, обучая азам игры на гитаре, ударнике и синтезаторе. Марсель и Алена были на какой-то своей волне и скоро перестали ходить на репетиции, предпочитая вместо них совместные прогулки в субботние вечера, но я не мог дождаться, пока наступит конец недели. Спустя год учитель сказал, что со временем в группе найдется место и для меня, и это было в наивысшей степени сильной мотивацией к занятиям музыкой.

Я просто обожал нашего хиппи-учителя и не смог поверить, что его больше нет, когда выяснилось, что он разбился на мотоцикле, сорвавшись с горной дороги.

Рок-группа распалась, в музыкальной школе наши уроки стал вести сам директор, я по инерции доучился до конца и после окончания учебы ни разу не брал скрипку в руки.

Матани

– Ну-ка, подойди сюда, – крикнул папа.

Мама была на работе, а папа пытался заснуть после ночной смены. Мы с сестренкой носились по всей квартире, так как она нашла мой любимый карманный фонарик, тщательно припрятанный в кладовке, и не хотела отдавать. Когда я ее наконец настиг и стал выворачивать руку, чтобы отобрать фонарик, сестренка завизжала так, как умеет только она. Папа, естественно, отреагировал на этот душераздирающий крик. Было понятно, что он зовет именно меня, как старшего и ответственного за крики сестренки.

Я отворил дверь и остановился в дверях спальни. Папа сел на кровати.

– Закрой дверь. Сколько раз тебе можно говорить, чтобы вели себя тише! Что мне нужно выспаться, потому что вечером снова на работу! Подойди поближе!

Я подошел вплотную к кровати и скосил глаза наверх, чтобы не смотреть на папу. Хотя шторы были задернуты, солнце все равно просвечивало через них, окрашивая потолок в золотисто-кремовые цвета.

– Ну? Чего молчишь? Я тебя спрашиваю! Да и как можно сестру обижать, она же девочка, к тому же младше тебя!

По опыту предыдущих нравоучений я знал, что лучше смиренно выслушать и убраться подобру-поздорову, но на этот раз не сдержался. Уж больно зол был на сестру.

– Сама виновата! Будет мои вещи трогать, будет получать по шее!

Тут-то я и получил свою первую затрещину от папы. Не сказать чтобы она была сильной или мне было больно, но чувство обиды и несправедливости захлестнуло меня, и я бросился прочь из спальни, не слыша, что там вдогонку кричит папа. Сестра, стоявшая за дверью, отскочила в сторону и злорадно прошипела:

– Так тебе и надо!

Я, не обращая на нее внимания, надел сандалии и выбежал из квартиры. Между домом и дорогой, проходящей наверху, была крутая насыпь, поросшая густой травой и кустами. Опасаясь, как бы кто-нибудь из ребят во дворе не увидел мои слезы, я быстренько забрался на каменный парапет и пробрался в заросли кустов, в свое любимое тайное местечко. Это был мой бункер, куда я приходил, чтобы в трудные минуты из деревянного пистолета отстреливать мнимых и настоящих врагов. Отсюда меня не было видно, зато я мог видеть наш старенький трехэтажный желтый дом с двумя подъездами, узенький двор, мощенный булыжниками, и группу мальчишек чуть поодаль, играющих в футбол в одни ворота – прямоугольник, начерченный мелом на стене дома.

Слезы постепенно высохли, и я принял решение не разговаривать с папой до конца жизни. Решение далось мне легко, так как он и так не относился к моему идеалу крутого мужчины, и я его считал трусом, в частности из-за мягкого, покладистого характера.

Мне полегчало, и я лег поудобнее на спину, положив руки под голову. Был теплый майский день, сквозь высокие сочные стебли травы и полупрозрачные шары одуванчиков виднелось небо, на котором маленькое ватное облачко медленно меняло форму и таяло в густой синеве. Слева стрекотал кузнечик, где-то наверху изредка проезжали машины. Я задремал и проснулся от какого-то щекотания в ухе. Я шлепнул себя по уху, сел и услышал резкий неприятный смех. Каренчик, мой ровесник, живущий этажом ниже, сидел на корточках, держа в руке тростинку, и противно гоготал. Угадав по моей реакции, что я сейчас задам ему трепку, он поспешно выкинул тростинку и откинулся на спину.

– Лежачего не бьют!

Каренчик был небольшого роста, слабее меня, но зато славился во дворе своей шустростью и изрядной хитростью.

Я посмотрел на курносую веснушчатую физиономию и сказал:

– Ладно, не буду. Как ты меня нашел?

Он сел и прищурился.

– Да я давно знаю про это твое местечко, – ухмыльнулся он и поспешно добавил, – но я никому не скажу, честно! Слушай, пойдем на дорогу, матани ловить? Пора, скоро солнце садится, – он посмотрел в небо.

Я понял, для чего он меня разыскал и разбудил.

– Что, боишься идти один?

Каренчик улыбнулся, показав два передних выступающих, как у кролика, зуба.

– Ну почему боюсь? Просто вдвоем шансов больше поймать.

Наш городок, зажатый в ущелье, вдали от цивилизации, славился своим горнодобывающим комбинатом на вершинах трех гор. Для добычи ценной руды каждый день мощные взрывы сотрясали эти горы, чтобы потом эхом прокатиться дальше, вниз по ущелью. Также городок приобрел известность благодаря колонии для заключенных, которые жили в бараках на окраине, оцепленной колючей проволокой. Дорога, тянувшаяся из долины, где был большой районный центр, петляя, долгими зигзагами поднималась наверх сквозь лесистые горные массивы, затем центральной улицей проходила сквозь наш городок и заканчивалась наверху, где были рудники фабрики.

Собственно, городок и разросся благодаря этому комбинату, и место для колонии тоже было выбрано не случайно. Два раза в день колонны грузовиков с заключенными, поднимая клубы пыли, проезжали через город: утром – на работу в рудники, а вечером – обратно, в бараки. Грузовики были с открытым верхом, с деревянными скамьями вдоль бортов для заключенных, охраняемых сидящими сзади по углам двумя конвоирами с автоматами. Для всех мальчишек города эти проезжающие грузовики представляли жгучий и неиссякаемый интерес. Во-первых, автоматчики с настоящим оружием. Во-вторых, сами зеки, небритые и молчаливые, сидящие под прицелом. Они вызывали у нас уважение и ассоциировались с храбростью и мужеством. Ну а в-третьих, и это было, наверное, самым интересным, было то, что зеки изредка кидали в толпу мальчишек, бегущих вслед за грузовиками, подарки. В основном это были плетенные из мягкой разноцветной проволоки браслеты и нательные крестики на веревочках. Счастливчики, которым довелось поймать эти дары, с гордостью их носили, на зависть остальным.

Но самым главным призом считались матани – изящные и непостижимо красивым образом сплетенные перстни. Дорога, по которой возили зеков, на одном из участков шла в гору, грузовики тут шли медленно, и мы толпами бежали с ними рядом, выкрикивая «Матани!». Казалось, чем сильнее мы кричим «Матани!», тем больше шансов, что зеки разжалобятся и кинут нам вожделенный перстень – тому, кто громче кричит. Поэтому мы не щадили глоток и орали до хрипоты, перебивая друг друга. Охранники, в свою очередь, тоже кричали: то на нас, лезущих чуть ли не под колеса машин, то на зеков, которые завели моду кидать нам свои поделки, но традиция была неистребимой. Утром зеков еще затемно отвозили на работу, зато каждый вечер на обратном пути мы устраивали засады в надежде заполучить сокровища. Матани кидали крайне редко, но каждый мальчишка не терял надежды поймать его. За обладание матани мы готовы были биться друг с другом до последнего. Носить матани было хоть и престижно, но очень опасно, мальчишки постарше могли запросто их отобрать, но зато матани можно было тайком, соблюдая меры предосторожности, обменять на разные ценности – на отличную рогатку, вылитый из свинца пистолетик, почти похожий на настоящий, хоккейную клюшку и много чего другого, даже самокат. Мы делились на два лагеря, старшеклассники и «малышня», как нас называли. Старшеклассники имели, конечно, преимущество в ловле подарков, за счет роста и силы, но малышне тоже иногда кое-что перепадало, и тогда важно было вовремя дать деру, пока не отобрали, и еще неплохо было иметь друга-напарника, чтобы суметь защитить трофей.

Вот почему Каренчик хотел пойти со мной на промысел. Мы поднялись по насыпи наверх, перелезли через низкую ограду и пошли по разбитой асфальтовой дороге вниз, поминутно оглядываясь назад.

– Едут! – вдруг закричал Каренчик, первым расслышав звук работающих двигателей.

Мы припустились бегом, но колонна машин вынырнула из-за поворота сверху и через минуту нагнала нас. Идущий впереди грузовик громко просигналил, прогоняя нас с дороги. Я мчался вдоль обочины, обогнав Каренчика, когда последний грузовик проехал мимо меня. Один из зеков, сидящий возле самого борта, обернулся и подмигнул мне, ну или мне так показалось. Я успел заметить морщинистое лицо и синие глаза.

– Давай срежем путь! – закричал сзади Каренчик.

Я свернул с обочины направо и побежал через пустырь. Обогнув здание хлебного магазина и перебравшись за косогор, мы снова оказались на дороге, поднимающейся наверх. Большая часть колонны уже проехала вперед, последние грузовики, натужно гудя, преодолевали подъем. Я и Каренчик с криками «Матани!» присоединились к бегущим мальчишкам. Когда последняя машина поравнялась со мной, я поднял голову. Синеглазый зек делал рукой какие-то знаки, словно подзывая меня поближе. Я, к этому моменту уже задыхающийся от бега, все же увеличил скорость, чтобы не отстать от грузовика, и, не спуская глаз с зека, попытался крикнуть «Матани!», но при таком шуме даже сам себя не услышал. Синеглазый вдруг размахнулся и бросил в мою сторону маленький сверток. Я остановился и подпрыгнул, чтобы поймать. Тут на меня сзади налетел кто-то из бежавших сзади, а затем еще и еще кто-то, и я упал. Позже я обнаружил, что довольно сильно расцарапал себе локоть при падении, но в тот момент не обратил на это внимания. Выбравших из гурьбы, я вскочил и увидел, как неподалеку высокий кучерявый парень, не иначе как старшеклассник, выворачивает руку Каренчику. Остальные мальчишки обступили их полукругом и молча наблюдали. Каренчик повернул ко мне искаженное лицо и прохрипел: «Там матани!»

– Отпусти его! – закричал я и подошел поближе.

Не обращая на меня никакого внимания, кучерявый забрал из сжатой ладони Каренчика круглый комочек и поднял над головой.

Я попытался было перехватить сверток, но он ловко отбил мою руку и угрожающе завис надо мной:

– Тебе чего, малявка? Жить надоело?

Каренчик сзади взял меня за рукав.

– Пойдем отсюда, – он чуть ли не плакал, – не связывайся с ним.

Кучерявый сплюнул нам под ноги и отвернулся. Все расступились, и он прошел вперед, а я, выдернув руку, которую держал Каренчик, пошел за ним.

– Это нечестно, отбирать у других! И потом, он мне кинул!

Кучерявый обернулся.

– Да ну? Чем докажешь? Мы все вместе там были. – Он развел руками и его глаза сузились. – Вообще-то я первый чуть не поймал, а этот шустрик вырвал у меня и хотел убежать. Не веришь, можешь у остальных спросить, – он мотнул головой в сторону мальчишек.

Развернув сверток, он бросил бумажку на землю и радостно присвистнул.

– Ого, какой классный!

Тут к нему подбежали два его дружка, и кучерявый, надев золотисто-черный перстень на средний палец, стал хвастаться перед ними. Я понял, что ничего не получится. Затем нагнулся и подобрал с земли бумажку, в которую был завернут матани. Расправив ее, я увидел, что на ней мелким почерком что-то написано. Сунув бумажку в карман, я повернулся и пошел назад. Малышня все не расходилась, обсуждая происшедшее. Каренчик, явно чувствуя себя героем, стоял в центре и объяснял вновь прибывшим, как он чуть было не стал обладателем матани, практически держал его в руке.

На обратном пути к дому мы с ним еще немного посетовали на отвернувшуюся от нас удачу, потом я вспомнил про бумажку и достал из кармана. Уже немного стемнело, поэтому мы зашли в наш подъезд, поднялись на второй, освещаемый этаж и уселись на подоконнике. Каренчик достал из кармана маленькую лупу. С помощью таких луп мы обычно поджигали бумажки и травинки, направляя на них солнечный луч, либо поджаривали муравьев. На лицевой стороне бумажки было всего лишь одно слово из четырех букв. На обратной стороне очень мелко был написан какой-то текст, но даже с помощью лупы нам не удалось ничего разобрать, какой-то бессмысленный набор слов, в основном незнакомых.

– Зашифровано, что ли? – я покрутил в руке бумажку. – А что это за слово? «Г», потом вроде «н»…

– Нет, это не «н», – Каренчик поднес лупу и ахнул, – это «р», Грзо!

Мы оторопело уставились друг на друга. Имя Грзо было известно в городе всем от мала до велика. Авторитетный криминал, которого мало кто из нас видел, но о котором ходило всегда очень много слухов. Взрослые его имя произносили с уважением, в драках и разборках часто пострадавшая сторона грозилась пожаловаться ему, но реальным знакомством с ним могли похвастать немногие. Дом Грзо находился на отшибе, высоко на склоне горы, и до него было непросто добраться, потому что вначале надо было пройти через развалины разрушенного от землетрясения старого города. А еще ходили слухи, что дом Грзо охраняют огромные, как телята, волкодавы.

– Так что получается, этот матани был для него? – Каренчик округлил глаза.

– Дурак ты! Зачем ему матани? Матани – это всего лишь подарок, чтобы взамен кто-то передал Грзо это письмо.

Каренчик поежился и отодвинулся от меня.

– Не-а! Я не буду.

Я забрал бумажку и презрительно посмотрел на него.

– Никто тебя и не просил. Все, пока, я пошел.

Зайдя в квартиру, я постарался незаметно пройти в комнату, но мама перехватила меня.

– Где шляешься? Боже мой, что с рукой? Ну-ка, пошли в ванную, промыть надо и йодом смазать.

На кухне сидел папа, которой собирался на работу, и ел суп из глубокой тарелки, заедая хлебом.

– Что с рукой? – в свою очередь, поинтересовался он.

– Упал, – коротко ответил я и уселся за стол, стараясь не смотреть на него. Мама подала мне мою любимую тушеную фасоль и уселась с нами. Мы молча ели, и я уже почти закончил, когда папа вдруг спросил:

– Как в школе? Четверть на отлично получается закрыть?

Я кивнул, доедая фасоль, по-прежнему не глядя на него.

– Послушай, – папа отодвинул тарелку и обратился к маме. – Может, давай купим ему тот пистолет, с пульками?

Я быстро посмотрел на него и отвел взгляд.

– Да, – поспешно сказала мама, – конечно, давай купим, раз четверть на отлично закрывает. Сходим на днях в универмаг? – обратилась она ко мне.

Я исподлобья посмотрел на маму. Значит, папа рассказал ей, что произошло днем, и теперь они вдвоем пытаются умаслить меня. Я грезил игрушечным оружием, знал назубок все модели, которые продавались в универмаге, и особенно не мог дождаться, когда мне купят пистолет «Вальтер ПП». Но прощать папу все равно не собирался.

Я отодвинул тарелку, слез со стула и сказал:

– Спасибо. Да, пойдем.

Я доделал уроки, почистил зубы и улегся в кровать с книжкой. Сестренка в соседней кровати негромко играла с куклой, когда зашла мама и потушила свет со словами «Пора, детки. Спокойной ночи».

Я достал из-под подушки заранее припасенный фонарик.

Сестренка прошептала:

– Сердишься на меня?

Я промолчал, и она захихикала:

– Опять читать будешь под одеялом? Ну ладно, не бойся, никому не скажу.

Я немного почитал «Остров сокровищ», потом потушил фонарик, отложил книжку и завернулся в одеяло. «Вальтер ПП»! С раннего детства я не признавал никаких игрушек, кроме ружей и пистолетов, и мог часами сидеть в воображаемых засадах и изображать из себя охотника. Папа не разделял моего увлечения, вообще у него был какой-то бзик против охоты и оружия. Может, из-за того, что в войну погиб его отец, может, просто боялся оружия, не знаю. «Уж если и охотиться на живность, – говорил он, – то только с фотоаппаратом». Но с другой стороны, папин младший брат, мой дядя, – он охотник. Да и многие у нас занимаются охотой, благо в лесистых предгорьях кто только не водится – волки, лисы, зайцы, медведи, козлы и кабаны. Моей мечтой было побывать на охоте, и дядя как-то даже хотел меня взять с собой, но папа категорически запретил это делать и даже поругался с братом. Ну что это за мужчина, который оружие не может взять в руки? Трус, одним словом.

Мысли вернулись к посланию для Грзо. Как быть с запиской? Синеглазый зек ведь недаром делал знаки, он кинул мне матани, чтобы я отнес послание Грзо. Но почему я? Что я отвечу, когда он выйдет из тюрьмы, найдет меня и спросит, почему я не выполнил его просьбу? Или Грзо каким-то образом прознает, что записка была у меня? Я перевернулся на другой бок. Интересно, что там написано? Очевидно, что-то очень важное, иначе зачем было зашифровывать? А вдруг там написано про какой-нибудь клад? Синеглазый понял, что ему не удастся сбежать из тюрьмы, и решил рассказать Грзо, где он спрятал клад? В другое время я бы рассказал папе и он посоветовал бы, что делать, а возможно, и расшифровал бы записку… Но теперь об этом нечего было и думать. Может, к дяде пойти? Поразмыслив немного, я отмел и эту мысль. Записка ведь секретная, и значит, никому из взрослых ее нельзя показывать. Да и вообще никому… Только Грзо. Я еще немного поворочался и уснул.

Весь последующий день я только и делал, что ругал себя за нерешительность и собирался с духом, чтобы пойти к дому на горе. Вначале я решил, что пойду туда в пятницу, через два дня, потом подумал о том, что сведения в записке могут носить срочный характер, вдобавок стал понемногу презирать себя за трусость. Так что в среду, придя домой после школы, я бросил портфель, наскоро перекусил бутербродом с сыром и помидором, переоделся, сунул в карман леденец и направился к верхней, разрушенной части города.

К дому на горе можно было добраться и в обход старого города, но это заняло бы полдня, не меньше. После землетрясения, случившегося много лет назад, власти решили отстроить город внизу, а завалы почему-то не убрали, отделавшись проволочным забором и надписями «Не входить! Опасно для жизни!». Сюда даже отчаянные мальчишки старались не ходить в одиночку, так как место было по-настоящему жутковатым. Полуразрушенные искореженные здания с плесневелыми стенами, хаотичные нагромождения бетона с торчащей проржавевшей арматурой, поваленные фонарные столбы и линии электропередач среди высоко разросшейся травы и колючих кустов. Кое-где затопленные участки, проросшие по периметру камышами. И постоянная, звенящая тишина. Таблички с запретительными надписями нас, мальчишек, конечно, манили, и мы неоднократно пробирались в старый город. Но делать тут было нечего, ни разгуляться, ни поиграть толком, так – только нервы пощекотать.

Солнца с утра не было, низкие сгущающиеся облака грозили пролиться дождем. Я пролез в лаз в заборе и пошел вдоль него до одноэтажного здания больницы, точнее, стен, оставшихся от нее. Затем перебрался через болотистую заводь, используя поваленный деревянный столб, балансируя и стараясь не смотреть на темно-зеленую жижу под собой. Дальше пришлось выбирать, как пройти к подножию горы, – либо пробираться сквозь колючие кусты и высокую траву с крапивой, либо прыгать по балкам и грудам бетонных панелей. Я выбрал второй вариант. Как всегда, тут было очень тихо, только жужжание насекомых и стрекот кузнечиков, юркие ящерицы то и дело стремительно пробегали под ногами. Когда я преодолел все завалы и вышел на едва заметную горную тропу, солнце слегка показалось из-за туч, словно в награду за пройденный трудный этап.

Я приободрился и быстрым шагом стал забираться вверх. Шел я довольно долго и успел уже запыхаться, когда тропинка, идущая зигзагом среди мелких камней и кустов шиповника, после очередного поворота вывела к дому Грзо. Я отдышался и огляделся. Территория никак не была огорожена, а сам дом, мрачный, из темного туфа, как бы вырастал из скалы и поддерживался снизу толстыми дубовыми сваями. Металлическая лестница двумя пролетами поднималась к открытой веранде.

Я медленно, шаг за шагом приблизился. А вдруг тут и вправду волкодавы есть? Может, наоборот, надо крикнуть, что я здесь?

На всякий случай я подобрал увесистый камень и крикнул:

– Здравствуйте!

Тишина. Я вошел во двор и еще несколько раз крикнул, с тем же успехом. Я поднялся по пружинящей лестнице и постучал в дверь. Никто не отозвался, и я вновь спустился вниз. Справа был покосившийся сарай с конюшней, а слева, под навесом из шифера, поленница нарубленных дров и железный мангал. Может, оставить записку-шифровку под дверью и уйти? Солнце почти полностью выбралось из-за туч, но одновременно стал накрапывать мелкий холодный дождик. Я перебрался под навес, сел на большой чурбан, на котором колют дрова, и приготовился ждать.

Отсюда целиком просматривался город, тянущийся в ущелье серо-белыми постройками вдоль быстрой и мутной речки, берущей свое начало с большого высокогорного озера. О невероятной красоте этого озера мне рассказывал папа, которому довелось там побывать. Дома у нас были черно-белые снимки, которые папа сделал в тех краях, но они, по словам папы, не передавали всю красоту. Озеро называли «Ледяное», потому как круглый год возле него лежал снег, а дно было покрыто льдом. Я очень хотел побывать там, но папа не хотел об этом и слышать. «Слишком трудная дорога даже для взрослых, мал еще, подожди».

Сбоку раздался какой-то шорох, я даже не успел повернуться в ту сторону, как что-то большое сшибло меня с чурбана, и я упал на спину. Положив тяжелые лапы мне на грудь и высунув влажный язык, надо мной высился большой белый волкодав.

– Мухтар, фу! Нельзя! – раздался негромкий голос.

Пес повернул огромную голову с обрезанными ушами в сторону голоса, затем закрыл пасть, шумно обнюхал меня и убрал лапы с моей груди, напоследок неожиданно лизнув по лицу шероховатым языком. Я вскочил, вытер лицо рукавом и огляделся. Мужчина в ватнике и ружьем за спиной спешился с гнедой лошади.

– Испугался? Не боись, видать, понравился ты Мухтару.

Мужчина неспешно подошел, развернул меня вполоборота и стряхнул с меня пыль.

– Не-а, не испугался, – соврал я и присмотрелся к нему. Неужели это и есть страшный и знаменитый Грзо?

Не таким я себе его представлял. Невысокий, худой, узкое лицо со впалыми щеками, заросшее черной щетиной, серебрившейся на подбородке. Нос с горбинкой и карие, с прищуром глаза.

– Тебе чего тут понадобилось? Просьбу какую имеешь?

Голос был приятного тембра, немного глуховатый. Я как-то осмелел и позабыл свои страхи.

– Мне Грзо нужен, если ты, конечно, он.

Он кивнул, как будто ждал именно такого ответа, потом подошел к лошади, снял с нее седло с подпругами и похлопал по крупу. Гнедая встряхнула головой и пошла в сторону конюшни. Повесив седло под навесом, Грзо пошел к лестнице, ведущей наверх.

– Ну что, пойдем, расскажешь, что привело.

Дверь оказалась незапертой, мы вошли и оказались в большой комнате с дощатым полом и бревенчатым потолком. Слева шел выход на веранду, на правой стене висел большой шерстяной ковер, под ним стоял огромный коричневый комод, а две двери слева и справа вели вглубь дома. Простенький диван с потертыми креслами и железная печь находились в дальней части комнаты. На стенах вразнобой были повешены черно-белые фотографии в рамках и несколько огромных рогов. Я удивился про себя простоте его жилища, мне почему-то казалось, что такой человек должен быть очень богат.

Хозяин снял ботинки, я последовал его примеру.

– На зуб надо чего-нибудь положить, – он снял с плеча ружье и повесил на крюк, торчащий из стены. – Ну-ка, малой, помоги мне накрыть стол.

Минут через двадцать мы сидели на открытой веранде, приятно прогреваемой заходящим за горы солнцем, и ели дымящуюся хашламу с мясом и зеленью. Грзо налил мне сок из шиповника, а себе тутовую водку. Как я ни старался, взгляд ненароком возвращался к татуировкам у него на руках. Буквально на каждом пальце был наколот перстень, и все они были разными – с куполами, крестами, мастями карт. Особенно привлекла меня татуировка на среднем пальце левой руки, на ней была изображена корона и напомнила мне матани, который сегодня раздобыл кучерявый.

– Что, мои матани разглядываешь? – спросил Грзо, доставая из кармана трубку и кисет с табаком.

– Да, интересно, – признался я, – а зачем столько… ну так много их?

Набив и раскурив трубку, он выпустил клуб горького дыма:

– Так они все со смыслом, сечешь? Вот этот был первым, – он показал мизинец, на котором едва заметно были различимы пика и треф, разделенные диагональной линией, – называется «загубленная юность», в малолетской зоне накололи, было мне, наверное, чуть больше, чем тебе. Ну а потом пошло-поехало, – он по очереди стал поднимать пальцы, – «осужден за хулиганство, не поддается воспитанию», «отсидел срок звонком», «один в кругу друзей», ну и так далее.

– А вот этот, который с короной? – спросил я.

Грзо усмехнулся.

– Этот козырный, все хотят иметь. Зеки вам, поди, такие вот кидают?

Я вздохнул.

– Ага, мы с товарищем сегодня чуть было не поймали, но старшеклассник забрал.

Грзо затянулся трубкой и внимательно посмотрел на меня.

– Послушай, сынок. Не нужны тебе эти матани, уж поверь. Сгинут они с нами в историю, поминай, как звали. Да и не в них сила-то, а вот тут, – он дотронулся пальцем до виска. – Знаешь, как говорят: не верь, не бойся, не проси.

Он потянулся и оглядел горы, ясно очерченные заходящим солнцем.

– Ну что, выкладывай, с чем пожаловал.

Я, давно ждущий этого момента, вытащил из кармана бумажку и разложил перед ним на столе.

– Вот. Это мне кинул зек из машины, когда их везли в грузовике.

Грзо взял бумажку в руку и удивился.

– Маляву, оказывается, притащил. Какой зек? Как выглядит?

– Ну… такой светлый, морщины, глаза синие.

Грзо взял бумажку и прищурился, пытаясь разглядеть текст, потом взглянул на меня.

– Ну-ка, неси с комода мои очки.

Я соскочил со стула и сбегал за очками. Затаив дыхание, я внимательно наблюдал за тем, как он вчитывается в записку, и был очень разочарован, когда он небрежно отбросил записку и снова взялся за свою трубку. На его лице, вопреки моим ожиданиям, ничего не отразилось.

– Ничего интересного? – выдавил из себя я.

– Да так, – усмехнулся он. – Весточка от Блондинчика.

Видимо, почувствовав мое огорчение, Грзо снял очки и прищурился на меня.

– Ну а ты-то чего пригорюнился?

Я отвел взгляд.

– Да не важно, сынок, что в записке. Важно, что ты матани не поймал, а послание все-таки доставил по адресу, молоток. Уважаю. Проси чего хочешь.

Я оглянулся на ружье, висящее на стене.

– Возьми меня на охоту.

Грзо протянул мне руку, и я пожал ее, крепкую и сухую.

– Хорошо, как-нибудь. Теперь дуй домой, темнеет. Заходи, когда захочешь. Вон там фонарик лежит, – добавил он, – захвати на всякий.

Когда я выходил со двора, ко мне подбежал Мухтар и, виляя обрубком хвоста, потерся об меня и лизнул руку. Я вспомнил про леденец в кармане. Мухтар схрумкал его за пару секунд, потом провожал меня по тропинке до самой ограды старого города. На прощанье я потрепал его большую мохнатую голову.

– Пока, Мухтар! Скоро я к тебе снова приду.

Так я стал дружить с Грзо и два, а то и три раза в неделю наведывался к нему. С первого же дня я решил, что это будет моей тайной, и эта тайна каким-то образом сильно повлияла на мою уверенность, да так, что даже старшеклассники перестали меня задирать. Любопытному Каренчику я сказал, что выкинул записку и вообще, больше матани ловить не буду, пусть себе другого компаньона найдет. С папой я по-прежнему не разговаривал, даже напротив, постоянно сравнивая его с суровым Грзо, отмечал его покладистый характер и все больше презирал за слабость, недостойную настоящего мужчины. Даже купленный мне в универмаге пистолетик не мог переломить образовавшийся между нами барьер.

Грзо научил меня ездить верхом, и через несколько уроков я уже уверенно сидел в седле. Я привык к его говору и выучил несколько блатных словечек. В те дни, когда у Грзо были гости, а приходили они к нему довольно часто, он отпускал меня одного кататься по окрестностям, в сопровождении Мухтара. Учиться я стал все хуже и даже взял за привычку сбегать с уроков, а так как сестричка начала что-то подозревать, то я прямо с уроков, не заходя домой, отправлялся на гору. На вопросы Грзо, все ли в хорошо в школе и не беспокоятся ли дома, где это я пропадаю, я уверенно отвечал, что все в порядке.

Как-то раз, после верховой прогулки, когда мы сидели на диване перед печкой и пили чай, я спросил Грзо:

– А вот я слышал про Ледяное озеро, ты был там?

Грзо отхлебнул чай из алюминиевой чашки, которую он предпочитал всем остальным, и кивнул головой в сторону рогов, висящих на стене.

– А это, по-твоему, откуда?

Я подошел к стене, рассмотрел красивые изогнутые рога и вернулся на место.

– Мне папа рассказывал, что там очень красиво.

Грзо подмигнул.

– Не знаю, кому поп красив, а кому попадья. А вот охота там знатная. Съездим?

Я даже подпрыгнул на месте от радости.

– Очень хочу! Когда?

– Можно на выходных, с утреца пораньше, в семь, чтобы засветло вернуться. – Грзо подумал немного. – Так, сегодня четверг. В субботу не получится, получается в воскресенье, если погодка будет. Уверен, что хочешь? Путь-то неблизкий. Хотя вон, глазки-то как загорелись.

– Буду в воскресенье к семи утра! Ну все, я пошел домой, – я вскочил с места, пока он не передумал.

– Только учти, – сказал Грзо напоследок, – коли дождик или даже просто облака, можешь из шконки не вылазить, спи дальше, похода не будет.

Всю обратную дорогу домой я ломал голову, что сказать дома, и наконец придумал. За ужином я произнес, как бы между прочим:

– В воскресенье классом идем в поход на целый день. Сказали, что утром рано надо, чтобы еще восход увидеть в горах.

План был рискованный, потому что мама могла запросто узнать у других родителей, что никакого похода нет, да и рано или поздно это все равно бы выяснилось. Но ничего лучшего придумать я не смог. «Что бы ни было, все равно пойду, сбегу из дома, если понадобится», – решил я.

– Почему на весь день? – спрашивала мама. – И что вы будете есть? А идти обязательно всем надо или по желанию?

Тут, к моему удивлению, вмешался папа и спас от дальнейших расспросов.

– Поход дело хорошее, пусть идет. Рюкзак мой маленький можешь взять.

Так что вечером в субботу мама приготовила мне рюкзак с едой, термосом чая и теплой одеждой, а в воскресенье сама меня разбудила ни свет ни заря. Я первым делом кинулся к окну, едва начинавшее розоветь небо было чистым, безо всяких облаков.

Когда я добрался до дома на горе, Грзо во дворе заканчивал чистить и смазывать ружье. Гнедая, уже оседланная, дружелюбно покосилась на меня большим черным глазом.

– Молодчик, не опоздал, – похвалил меня Грзо. – Лезь на лошадь, побереги силы, я пешком, не впервой.

Я подвел гнедую к большому камню у ворот и с него залез в седло. Грзо перекинул ружье за плечо, подобрал лежащую на земле холщовую котомку, перекинул через круп лошади и свистнул Мухтара.

– Хочешь пить, напейся сейчас, – сказал Грзо, – воду не беру. Сделаем привал у Кислых вод, там и наберем.

Мы перешли за перевал, спустились в ущелье, потом часа два по каменистому устью высохшей реки поднимались наверх. Хотя солнце уже встало, лучи его в ущелье не пробивались и было прохладно. Постоянно приходилось обходить огромные каменные валуны, отколовшиеся в незапамятные времена от скалистых склонов, густо поросших кустами с шиповником, дикой алычой и корявыми дубами. Певчий дрозд на орешнике заливался не хуже соловья, повторяя каждый звук два раза. По мере подъема деревьев становилось все меньше, лес менялся. Опушки, покрытые кустарниками, буреломом и валежником, стали уступать место лугам с пышной и сочной высокой травой.

Мухтар, идущий впереди нас, вдруг принял охотничью стойку, потом помчался налево, согнав из травы большого рыжевато-коричневого тетерева, который взлетел почти вертикально, громко хлопая крыльями. Грзо вскинул было ружье, но не успел сделать выстрел и тихо выругался. Я же был рад, что тетерев спасся, уж больно красивый он был.

Вскоре дорога стала почти пологой, я слез с лошади и взял ее за поводья. Мы вышли к подножию цепочки высоких гор, красиво освещаемых солнцем. В траве, местами доходящей до пояса, алели поразительно яркие маки. Слева на холме из нескольких расщелин текли ручейки. Мы дошли туда и сделали привал.

Грзо, громко фыркая, умылся из ручья и, сложив ладони лодочкой, напился воды.

– Уф, бессмертная водичка! Попробуй.

Я, следуя его примеру, тоже сложил ладони и зачерпнул прозрачную пузырящуюся воду. Она была очень прохладной и приятно кислила. Гнедая надолго прильнула к ручью и отошла подальше попастись.

– Ко мне в позапрошлом году приезжал мужик, типа ученого, – рассказывал Грзо, выкладывая из котомки на траву хлеб, сыр, картошку, зелень и огурцы, – специально из-за этих вод. Набрал с собой какие-то склянки, химикаты. В общем, сказал, что вода эта жутко полезна для организма. Хорошо, что сюда нелегко добраться, а то изгадили бы давно эти места. Осенью какая-то компашка повадилась сюда ходить, с палатками, гитарами. Костры-песенки-шашлыки, – он сплюнул, – так я их быстро отвадил.

Я, в свою очередь, достал из рюкзака завернутые в пакет бутерброды с котлетами и пирожки с капустой. Одну котлету я отдал Мухтару, которую он слопал и долго потом облизывался.

Грзо откусил пирожок, прожевал и закрыл глаза от удовольствия.

– Сто лет не ел такого.

Когда мы закончили есть, я спросил:

– Долго еще? Это единственная дорога к ледяному озеру?

– Считай, полпути уже прошли. Говорят, еще дорога есть, с другой стороны гор, – он показал на высокий гребень горы, – и что туда якобы на виллисе можно большую часть проехать, но под конец по-любому придется по скалам лазить.

Мы собрали остатки еды, и Грзо наполнил из ручья пару пластиковых бутылок.

– Это на дорогу, а на обратном пути побольше наберем домой. Заберемся на тот хребет, что справа, а дальше уже будет легче. Склон крутой, так что давай пешком, а то скувыркнешься с лошадки.

Склон действительно оказался очень крутым и долгим, вдобавок местами скользким из-за густо проросшей зелени. Периодически приходилось делать остановки, чтобы восстановить дыхание.

– Мало кислорода, – объяснял Грзо, – про это тот ученый толковал, альпийские, говорит, высоты. Ты торопись да не спеши, – он посмотрел на меня, – в горах недолго вспотеть и простудиться.

К концу подъема у меня сильно ныли ноги и спина, но я старался не показывать виду. Гребень горы оказался голым ото всякой растительности, и с него открывался потрясающий вид на лежащую с другой стороны солнечную зеленую долину, местами укрытую полупрозрачной туманной поволокой.

Я достал из рюкзака и натянул на себя куртку. Грзо подсадил меня на лошадь, затем сам уселся сзади.

– Давай, милая, поехала! – крикнул он и сильно хлопнул гнедую по крупу.

Мы поскакали довольно резвой рысью, а Мухтар тут же включился в игру, то отставая, то нагоняя нас и весело облаивая. Так мы проскакали до ложбины, отделяющей две горы, перебрались через нее и еще через час добрались до скалистого предгорья, где уже пришлось спешиться.

– Считай, почти на месте, – объявил Грзо.

Я недоуменно огляделся, никакого намека на озеро. На небе появились легкие облака, какая-то птица медленно стала кружить над нами. Грзо приставил руку ко лбу и стал всматриваться.

– Беркут, – пробормотал он и озабоченно добавил, – как бы не напал на Мухтара.

Видя мое удивление, он пояснил:

– Из орлов самый здоровенный, когтищи как у медведя, сантиметров семь будет, зуб даю, – он посмотрел на мохнатого Мухтара и подозвал его, – может собаку за барана принять. А беркут не то что барана, теленка зацапает и поднимет.

Я вгляделся в птицу – она снизу казалась не такой большой, по краю светлого хвоста шла темная полоса. Грзо на всякий случай снял с плеча ружье.

Оставив гнедую внизу, мы стали карабкаться по скалам. Вначале они были почти отвесными, и Грзо часто подавал мне руку, помогая подниматься. Из-под ног срывались камни и с шумом летели вниз. Потом по более пологому склону мы перебрались правее и дошли до устья небольшого, но шумно журчащего ручья, и вдоль него стали снова подниматься наверх. Через какое-то время я поднял голову и застыл на месте.

– Это снег?

Грзо усмехнулся:

– То ли еще будет. Пошли.

Мы добрались до снежной стены, высота местами превышала рост человека. На снег невозможно было смотреть не прищурившись, так сильно он отражал свет. Я расцарапал пальцами ледяную гладь и слепил снежок из зернистого снега. Мухтар забрался на сугроб, провалился в него, выкарабкался и теперь стоял рядом, шумно отряхиваясь от снега. Грзо шел впереди и крикнул нам, чтобы догоняли.

– Никто же не поверит, – прошептал я про себя и сунул снежок в карман.

Еще минут пять мы поднимались вдоль ручья и снежного навеса над ним, перелезли через груду больших камней и совершенно неожиданно оказались на берегу водной глади. Открывшаяся картина была настолько невероятной, что я буквально обомлел, не в силах сдвинуться с места.

Огромное озеро, просто невероятных размеров для такой местности, с неподвижной водой, похожей на зеркало в белоснежной оправе из снега, раскинулось под низко нависшим небом. По всему периметру грозно возвышались зубчатые отвесные скалы, как будто охраняя покой озера. Легкие облака, быстро проплывающие над головой, моментально меняли цвет воды от голубого до иссиня-черного. Под склонами скал лежал снег, потемневший снизу, с проталинами, в которых белели подснежники.

Из оцепенения меня вывел внезапный шум справа. В метрах ста от нас с ближайшей скалы сорвались несколько камней и с грохотом скатились вниз, на берег. Мухтар громко залаял.

– Глянь наверх! – крикнул Грзо, находящийся впереди меня.

Небольшое стадо горных козлов быстро спускалось со скалы вниз, прыгая друг за другом, причем некоторые из них прыгали головой вниз, отпружинивая от камней своими большими изогнутыми рогами. Вот для чего им такие большие рога! Еще я вспомнил, что папа рассказывал, что горные козлы уникальные создания, лучшие в мире скалолазы. У них раздвоенные копыта и подушечка между ними, действующая подобно присоске.

Один козленок побежал в нашу сторону и остановился, уставившись на нас. Сзади него, на расстоянии, большой бурый козел с витиевато загнутыми рогами громко заблеял, как будто предостерегая маленького козленка, но тот, напротив, сделал еще несколько шажочков к нам навстречу. Я залюбовался им – серо-бурая кроткая шерсть с белой подпалиной на лбу и на груди, высоко поднятая голова со смешными остренькими рожками и любопытными большими глазами. Хотелось подойти и погладить козленка по нежной шерстке.

Грзо осторожно, чтобы не спугнуть, снял с плеча лямку ружья. Козленок цокнул передними копытцами по камням, готовый в любую секунду сорваться с места. Грзо медленно поднял ружье к плечу. Большой козел отчаянно заблеял в последний раз и умчался прочь.

Я открыл рот, чтобы крикнуть, но не успел вымолвить и слова, как прогремел оглушительный выстрел, эхом отражаясь от прибрежных скал. Мощный заряд отбросил козленка на снег, стадо мгновенно кинулось врассыпную, и через несколько секунд на берегу никого не было. Грзо достал нож из голенища сапога и присел рядом с козленком.

– Поди сюда, не бойся! – крикнул он, не оборачиваясь.

Я, тяжело дыша, подошел и со смешанным чувством ужаса и любопытства кинул взгляд на мертвое существо, которое буквально только что стояло и смотрело на меня. Козленок глядел сквозь меня остекленевшими глазами, пуля попала ему прямо в белую отметину на лбу и вылетела со стороны затылка, окрасив снег возле головы в буро-красный цвет.

– Подержи-ка здесь, помоги освежевать, – услышал я, но не сдвинулся с места.

Грзо, сидя на корточках, посмотрел на меня и подмигнул.

– Привыкай, малыш, ко взрослой жизни. Шашлык ведь любишь, правда?

Я почувствовал, что меня сейчас стошнит, и поспешно отошел в сторону. Приблизившись к воде, я нагнулся и, пригоршнями зачерпнув ледяную воду, поплескал на лицо. Пальцы сразу онемели. Затем оглянулся на Грзо, который возился с тушей козленка, но не смог заставить себя подойти туда.

Обратный путь от озера вниз занял намного меньше времени, еще и потому, что большую часть мы ехали верхом. Солнце садилось, и небо стремительно серело, но мы успели засветло спуститься с гор. Я основательно продрог, но отклонился от предложения Грзо зайти попить чаю и погреться перед печкой, сославшись на то, что обещал быть дома пораньше.

Мама с порога накинулась на меня:

– Ты где был? Ночь уже на дворе! И не надо мне сказок про поход! Ну-ка, рассказывай, с какими там уголовниками время проводишь!

Папа отодвинул ее в сторону.

– Успеется еще. Накорми его сначала. Иди, сынок, переоденься и умойся.

Я разулся, прошел в комнату и с трудом стянул с себя свитер. Никогда я не чувствовал себя таким уставшим. Сестренка крутилась рядом и, улучив момент, выпалила шепотом:

– Мама везде тебя искала, ко всем соседям ходила. Каренчик с нижнего этажа рассказал, что он выследил тебя и ты ходишь к дому на горе. Ну, туда, где этот главный бандит живет. Это правда?

– Отстань, – бросил я и пошел в ванную.

Когда я уселся за стол, там уже лежал ужин – хлеб и тарелка с пюре и дымящимся тушеным мясом. Я почувствовал желчь во рту, и едва успел добежать до унитаза, как меня вырвало, впервые в жизни. Тут же прибежали все, и мама стала держать мне голову, когда новый приступ стал выворачивать меня наизнанку. Когда все закончилось и я выплюнул остатки желчи, мама умыла мне лицо, а папа принес стакан с чем-то.

– Пусть сделает пару глотков, это поможет.

Мама вытерла полотенцем мне лицо и приложила руку ко лбу.

– Да у него жар, весь горит! – воскликнула она. – Может, врача позвать?

Я замотал головой:

– Не надо врача, я просто простудился. В горах.

Тут я и сам почувствовал, как меня лихорадит. Меня уложили и накрыли шерстяным одеялом на диване в гостиной, заставили выпить какую-то горькую жидкость. Спустя какое-то время мама принесла чай со зверобоем и медом. Потом померила температуру и положила мне на лоб влажную холодную тряпку.

– Горе ты мое. Что ты там делал, в горах-то? – Она вздохнула. – С этим, что ли, с Грзо?

Я скосил глаза на маму. Непохоже было, что она сильно сердится или собирается нравоучения читать.

– Ага. Мы с ним сегодня на охоту ходили.

– Нашел с кем водиться, – прошептала мама и поправила у меня компресс на лбу. – Чему ты у него хорошему научишься? Ты бы лучше с родным отцом время проводил. Ну сколько ты собираешься дуться на него? Из-за какого-то подзатыльника?

Я отвернулся и тихо сказал:

– Он трус.

– Кто? Папа? – удивилась мама. – Да он один самых смелых людей, каких я знаю. Садись, выпей чай, – она помогла мне сесть и подоткнула подушку за спину. – Почему ты так говоришь?

Я отхлебнул из чашки горячий чай.

– Не как настоящий мужчина. Все время соглашается с тобой. Ружье не может в руки взять. Ну, не знаю…

Мама заулыбалась.

– Он далеко не во всем со мной соглашается, ты даже не представляешь, какой он упрямый! А про ружье… Никакой смелости нет в том, чтобы стрелять из него. Папа ведь горным спасателем работает, в шахтах после взрывов несколько раз из-под завалов людей спас, рискуя жизнью. У него даже медаль есть, за храбрость, ты знал про это?

Я помотал головой.

– Не любит он об этом хвастаться, и это тоже ценное мужское качество. Трус, надо же такое придумать…

Дверь отворилась и вошел папа.

– Ну как он?

– Жар сильный. Пусть чай допьет, а я компресс поменяю, – мама взяла тряпку у меня со лба и вышла.

Папа сел на диван, на ее место, и положил руку мне на лоб. Рука была большая и прохладная. Жар у меня как будто бы немного спал, и мне стало спокойно и хорошо.

– Папа, я ходил на Ледяное озеро, с Грзо.

Он кивнул.

– Допей чай. Жаль, что не я тебя туда отвел. Ну как, правда ведь красиво там?

– Ага, очень. Только на твоих снимках снега не было, а сейчас там его полно.

Папа продолжал гладить меня по лбу.

– Скоро лето, возьмем палатку, фотоаппарат и начнем с тобой в походы ходить. Раз ты до Ледяного озера добрался, значит, уже вырос. Я ведь много интересных мест знаю. А теперь поспи, чтобы побыстрее выздороветь.

Он потушил свет в гостиной и вышел, затворив дверь. Скоро неслышно зашла мама, прикоснулась губами ко лбу и снова положила на него прохладный компресс. Я долго лежал, глядя в темноту, потом глаза закрылись. Я увидел, как наяву, берег озера и любопытного козленка с белой отметиной на лбу. Я подошел к нему и погладил его по голове. Козленок лизнул мне руку шероховатым языком и ускакал прочь. Потом я вспомнил про снежок в кармане куртки. «Надо пойти вытащить его и положить в холодильник, пока он не растаял», – подумал я и наконец уснул.

Арам

Арам пришел к нам в четвертый класс 1 сентября и, не теряя времени, начал тут же изводить всех учеников, да и учителей заодно. Еще во время школьной перемены длинная рыжая девочка из нашего класса, дочка директора школы, сказала, что к нам сегодня придет новенький, только это не совсем новенький, так как уже учился в четвертом классе, но из-за неуспеваемости его оставили на второй год, а до этого он и в третий класс ходил два года. Перед уроком математики, когда мы уже расселись в классе за партами, наша учительница, пожилая женщина с вечно уставшим лицом и большими квадратными очками, представила нам Арама. Я сидел за первой партой, прямо перед школьной доской, и смог хорошенько его разглядеть.

Он был невысокий, щупленький, с растрепанными кучерявыми волосами и бойким взглядом черных глаз из-под припухших век. Вместо школьной формы он был одет в немного помятую коричневую рубашку с вертикальными полосками и черные штаны, заправленные в полуботинки на толстой подошве. В целом Арам походил на дворового кота, да и двигался так же, бесшумно и пластично.

После представления его всему классу учительница обратила внимание, что он без портфеля, и на вопрос, почему он пришел в школу без него, Арам ухмыльнулся и сказал, что забыл дома. Учительница верно смекнула, что, если не допустить его к уроку, это будет как раз то, что ему нужно, поэтому велела садиться на самую заднюю парту, а в перерыве между уроками сбегать домой за портфелем. Проходя мимо меня, Арам задел ногой стоящий на полу мой новенький синий рюкзачок, из которого высыпались тетради и фломастеры, но он даже не оглянулся.

Во время урока сзади периодически доносилось нарочито оглушительное «а-а-пчха-а-а-ай», после чего учительница опускала очки на кончик носа, чтобы поверх них направить укоризненно-пристальный взгляд на заднюю парту, а сидящий там каждый раз бормотал: «Будь здоров, не болей». Прозвенел звонок на перемену, Арам ушел за портфелем и больше в тот день не приходил.

Городок у нас был маленький, все друг друга хорошо знали, и когда я спросил маму, как это можно два года учиться в одном классе, она ответила мне, что мальчик хулиганистый и не учится, и что мне не следует брать с него пример. Я не собирался брать с него пример, а через какое-то время Арам и вовсе стал моим первым и заклятым врагом в жизни.

Террор класса начался с обстрела то ли жеваной промокашкой, то ли еще чем-то мокровато-сырым. Выстрелы были довольно чувствительные для нас и незаметны для учительницы, когда она поворачивалась спиной к нам, чтобы писать на доске. Обстреливались мальчики, все без исключения, я тоже получил болезненный заряд по уху.

Я сделал вид, что не заметил ничего, чтобы не вступать с Арамом в конфликт, что было, конечно же, неправильной тактикой, в чем я позже убедился. Остальные вели себя так же, и только один мальчик, полненький и упитанный Саша, украинец, имел неосторожность пожаловаться учительнице на такой беспредел, после чего на перемене Арам сказал Саше, что будет ждать его за школой.

Почти квадратный школьный двор всегда было тенист и сумрачен из-за огромных лиственниц по всему периметру, и даже в летний зной, когда мы с ребятами играли в футбол на холме перед школой, и сбегали вниз за закатившимся мячом по разбитым мраморным ступеням, в этом дворе веяло тенистой прохладой. Окна на первом этаже здания и центральный вход были по какой-то причине заколочены, а второй и третий этажи отведены под школу, со входом в нее с левого торца здания. Двор позади школы, вернее, узкая полоска между задней стороной здания и высоким металлическим забором, отделяющим школу от заросшего футбольного поля, и поодаль маленькой звонкой речушки, пользовался абсолютно дурной репутацией.

Старшеклассники занимались за школой немыслимыми делами: курили, пили пиво, и, самое главное, там периодически устраивались разборки и жестокие драки. Так что фраза «жду тебя за школой» означала зрелище для наблюдателей и ничего хорошего не предвещала приглашенному.

После последнего урока Арам быстро выбежал из класса, чтобы Саша не смог безнаказанно улизнуть, и поджидал его во дворе. Разговор был короткий, вернее, его совсем не было. Арам сделал подножку Саше и толкнул его в лужу, а когда тот упал, высыпал содержимое Сашиного портфеля в ту же лужу. Пока мы поднимали плачущего и мокрого Сашу, Арам высказывал нам мораль: «Вот так будет со всеми, кто ябедничает. Ябеда-корябеда!».

На уроках обстрелы продолжались, мы терпели и молчали. Так как я всегда питал страсть ко всему, чем можно пулять, мне было жутко любопытно, чем же он так метко стреляет. Я стал незаметно присматриваться к Араму и подглядел обыкновенную картофелину, в которую он тыкал пустым стержнем от шариковой ручки. Вечером я спросил у папы, не знает ли он, как можно стрелять, используя картошку, и он тут же с удовольствием смастерил мне такое оружие, надо сказать, к большому неудовольствию мамы: «Больше ничего не придумал, чему ребенка обучать?»

Работала эта штуковина так: надо было воткнуть один конец пустого стержня в сырую картофелину, примерно на полсантиметра, провернуть стержень и вытащить, чтобы мякоть осталась в трубке, затем то же самое проделать с другим концом. Еще нужна была распрямленная женская шпилька для волос, чтобы ее вводить в трубочку, пока под возрастающим давлением из другого конца не выстрелит картофельная пуля.

Бесшумный выстрел с незаметным хлопком, приличная дальность и отличная прицельность! В школу я это оружие не носил и оттачивал мастерство на младшей сестренке, и еще с ребятами во дворе постреливали друг в друга, изводя картошку в доме.

Арам в основном водился со старшеклассниками, что, конечно же, добавляло ему авторитета в наших глазах. Я старался держаться от него подальше, но давно был у него на прицеле, в основном за то, что был отличником. В общем, я его сильно боялся: хоть я и был выше него, но очень худой и понятия не имел, как драться.

На уроках физкультуры в теплое время учитель физкультуры частенько отправлять нас бегать так называемый кросс, чтобы в это время заниматься какими-то своими делами. У учителя были роскошные черные усы, маленькое твердое пузико и волосатая грудь, выглядывающая из-под вечно расстегнутой синей спортивной формы с белыми полосками а-ля «Адидас».

Мы должны были перейти речку по узкому деревянному мостику, чтобы мимо сараев и клетушек с курицами вскарабкаться по крутому склону до дороги, прорезавшей гору примерно посередине, затем по этой горе пробежаться до другого конца города и потом по шоссе вдоль реки прибежать обратно в школу. Весь кросс занимал примерно 40–45 минут, и я всегда прибегал первым, отчасти из-за большого роста и длинных ног. Я втайне был горд собой и ощущал себя чемпионом, и мне нравился этот кросс, но большинство школьников его ненавидело, и даже существовал хитроумный способ сократить дистанцию.

Поднявшись до горной дороги, надо было для вида немного пробежаться по ней, и потом по узкой крутой тропинке напрямую спуститься до реки, вброд перейти ее по камням и тихонечко дожидаться на тенистом берегу настоящих бегунов, чтобы на финишной прямой присоединиться к ним. Тропинка эта заросла густым кустарником, в основном шиповником, и наш физрук не мог ничего углядеть из школьного двора, хотя и знал об этой лазейке, периодически грозился выставить двойки в четверти и даже в дальнейшем раздобыл полевой бинокль для обнаружения нарушителей.

Из нашего класса никто не осмеливался на такую авантюру, это была прерогатива смелых и авантюрных ребят из числа старшеклассников. Но Арам, конечно же, был постоянным пользователем сокращенного варианта кросса, и как-то раз, уже почти рядом со школой, он выбежал из укрытия на дорогу впереди меня, явно намереваясь прибежать первым.

Я разогнался изо всех сил, чтобы обогнать его. Возможно, я бы не решился на такое, если бы не был в состоянии разгоряченной эйфории от бега. Но тогда я всерьез разозлился и, когда поравнялся с Арамом и начал уже его обгонять, а он схватил меня за майку, то ударил его по руке и вырвался вперед.

После физкультуры был последний урок по английскому, на котором Арам обычно не задерживался, но в этот день сделал исключение, и на протяжении всего занятия я ощущал на затылке тяжелый взгляд, не сулящий ничего хорошего.

Я вышел из школы и зашагал по асфальту, покрытому большими, слегка желтоватыми листьями, по направлению к лестнице в середине школьного двора, ведущей наверх, стараясь не смотреть по сторонам, когда услышал свист.

– Пошли за школу, длинный, – деловито сказал Арам, подойдя ко мне откуда-то сбоку и закатывая рукава полосатой рубашки, которую, похоже, никогда не снимал с себя.

– Не-а, не пойду. Зачем? – я упирался, пытаясь предотвратить неминуемую расправу.

Арам посмотрел назад, прикинул расстояние до заднего двора и, видимо, решив, что тащить меня туда будет затруднительно, перешел к блиц-варианту.

– Ты зачем меня по руке ударил?

– Я нечаянно.

В левом глазу у меня зажглись разноцветные огоньки, затем стало очень больно.

– За нечаянно бьют отчаянно! – откуда-то издалека закричал Арам.

Я выронил портфель и сквозь слезы увидел, что он уже вскарабкался на каменный парапет и оттуда строил мне плаксивые рожицы:

– Ну давай, длинный, поплачь! Беги, мамочке жалуйся!

Я оглянулся вокруг в поисках подходящего камня и нашел такой. Продолжая плакать, я зашвырнул им в Арама, стараясь не то чтобы попасть в него, а просто желая прогнать, как какую-то собаку. Конечно, не попал.

Дома сестра открыла мне дверь и, вскрикнув, побежала на кухню к телефону – звонить маме. Я же заперся в ванной и с ужасом стал изучать сильно изменившееся лицо. Большой лиловый синяк, глаза почти не видно, к тому же очень больно. Сестра передала слова мамы о том, что нужно к синяку прикладывать холодную ложку, чем я и занялся, поминутно подбегая к зеркалу проверять результат. Вечером пришедший с работы папа запретил маме причитать и сказал, что это нормальное явление у мальчишек и что у него самого таких синяков было штук сто, не меньше.

В течение следующей недели синяк менял поочередно цвета радуги, развлекая одноклассников, в особенности Арама, который громогласно советовал взять у мамы из сумочки пудру и замазывать синяк. В конце концов ненавистный синяк сошел на нет, как будто его и не было, но я затаил на Арама обиду вселенского масштаба, о чем он и не подозревал.

Он отстал от меня, если не считать поддразниваний, сконцентрировав усилия на других мальчишках, а также расширив сферу своих злокозней на девочек в виде тайных проделок типа подрезания ножиком петелек рюкзачков и намазывания на косички клея.

Именно в это время мне попалась в руки книжка, где я вычитал потрясшую меня формулу: «Если подтягиваться каждый день по 10 раз, утром и вечером, то через год можно стать в два раза сильнее». Это послание свыше пришло ко мне 20-го октября, и я, не подвергая ценнейшую аксиому никакому сомнению, начал заниматься. В соседнем дворе был заржавевший турник возле мусорных баков, и я взял за привычку ходить туда утром перед школой и вечером, когда мама отправляла меня на улицу выносить мусорное ведро.

Поначалу я не мог подтянуться больше одного раза, но постепенно дело пошло на лад, и через пару месяцев я уже уверенно подтягивался раз пять. Но больше всего я переживал из-за своего страха и трусости, отчетливо воспроизводя в памяти раз за разом тот злосчастный день. Я был подавлен и зол на себя, даже оценки в школе становились все хуже и хуже, и тогда я решился кардинальным образом побороть свои страхи.

С раннего детства меня пугала темнота. Воображение рисовало мне всяких чудовищ – крупных, с огромной пастью и готовых откусить мне что-нибудь, и мелких, размером с крыс или пауков, не менее злобных, готовых впиться мне в лицо, как только я войду в темную комнату и загляну под кровать или же открою дверцу шкафа.

В городе у нас было много бродячих собак. Их время от времени отлавливали на улицах и куда-то увозили, даже был случай, когда милиционер застрелил вроде бы бешеную собаку прямо на улице, на глазах детей, о чем долго судачили в городе.

Так вот, парочка бродячих собак ночевала в темном и узком подвале нашего дома. Я это знал точно, так как каждый вечер проходил мимо подъезда с железным мусорным ведром в руке, направляясь в соседний двор, чтобы подтягиваться. В общем, я долго сомневался, пока не решился пройти в кромешной тьме мимо глухо рычащих псов до самого конца подвала, дотронуться рукой до висячего замка на двери, где у папы была кладовая, и вернуться назад. Каким-то внутренним чутьем я осознавал, что нужно двигаться медленно, крайне медленно, чтобы собаки не набросились на меня. Небольшой шаг в кромешной темноте и пауза, затем следующий.

Ух и жутко было это делать, я до сих пор помню, как у меня сердце чуть не выскакивало из груди, пока я с закрытыми от страха глазами медленно пробирался во тьме, часто дыша ртом и щупая рукой осыпавшуюся под рукой влажную штукатурку на стене. Но собаки меня не тронули, и постепенно, день за днем, страх стал уменьшаться, ритуал прохождения по сырому и темному подвалу до папиной кладовой стал обыденным делом, да и собаки, похоже, привыкли ко мне.

Прошла зима, ранняя горная весна растопила снег в горах, наводнив реку и каналы в городе потоками мутной, весело журчащей воды, искрящейся в лучах солнца, теплеющего день ото дня. Затем разом расцвели все деревья и кусты в городе, наполняя воздух нежными ароматами и ощущением приближающихся беззаботных и бесконечных каникул.

На лето родители обычно закидывали меня с сестрой в деревню, к родителям мамы. В дедушкином саду слева от ульев между двумя яблоневыми деревьями была перекинута металлическая труба, и все лето я неукоснительно соблюдал правило «10 подтягиваний утром, 10 вечером».

Пришла осень, в школе ничего не поменялось, те же одноклассники, те же учителя, кросс и тот же Арам, дерзкий и внушающий страх всему классу. Однако я его уже не боялся, и он это чувствовал и меня как будто не замечал, точь-в-точь как собака, которая не трогает того, кто ее не боится.

20-го октября была пятница, когда я подошел к Араму после последнего урока и дрожащим от волнения, но громким голосом сказал:

– Пойдем за школу.

Крики и шум в классе, обычные после окончания занятий, особенно в пятницу, вдруг смолкли, все уставились на нас, у Арама от удивления даже немного приоткрылся рот, но он быстро трансформировал растерянное выражение на лице в привычную ухмылку:

– Что, длинный, давно фингал не получал?

Мы вышли вместе из дверей школы и пошли направо. Арам что-то насвистывал, за нами негромко, но оживленно переговариваясь, шла целая толпа. Сердце колотилось, я чувствовал необычайное возбуждение, и когда Арам отбросил свой портфель в сторону и повернулся лицом ко мне, я, выставив перед собой синий рюкзачок как щит, набросился на него и повалил на асфальт. Я оказался сверху, Арам извивался подо мной как кошка и размахивал кулаками, пытаясь попасть по моему лицу.

Я перехватил его руки и прижал их к его груди, затем, легко удерживая его запястья кистью левой руки, правой рукой дотянулся до его портфеля, лежащего рядом, и в исступлении начал лупить им по обездвиженному Араму. Портфель раскрылся, его содержимое по мере ударов высыпалось на него. Неизвестно, сколько бы это длилось, но чья-то мощная рука взяла меня за шкирку, встряхнула и поставила на ноги. Здоровенный десятиклассник сказал:

– Вы чего, мелюзга, тут творите? Ну-ка брысь отсюда, пока директор не вышел.

Арам сидел и негромко плакал, размазывая по лицу сопли вперемешку с кровью, которая текла из носа. Девочка из нашего класса подбежала к нему и стала собирать его книжки и тетради в портфель. Невероятное чувство подъема долго не отпускало меня, и до дома я шел словно пьяный, не замечая ничего вокруг.

Вечером за ужином я не мог удержаться, чтобы не сказать такую важную новость родителям:

– А я сегодня побил хулигана Арама из нашего класса, он плакал, и у него даже кровь шла из носа!

Папа отложил рюмку с тутовкой, которую собирался выпить, и сказал:

– Молодец, сынок, так держать!

Но мама почему-то расстроилась:

– Этого не надо было делать, жалко его!

Папа возразил:

– Что плохого в том, что он умеет постоять за себя?

Мама начала повышать голос:

– Это несчастная семья! Бедная Фрида, без мужа и родственников, на двух работах, концы с концами не может свести, и шестеро оборванцев на шее, мал мала меньше!

– Так не надо было ей от мужа уходить, с шестью детьми-то!

– А что, лучше было с алкашом жить, который еще и детей бьет?!

Родители стали ругаться, и я убрался в свою комнату, чтобы не слышать их.

В понедельник Арам не пришел в школу, не было его и во вторник, и в среду. Авторитет мой в классе, да и в школе возрос неимоверно. Мальчишки явно стремились со мной дружить, на большой перемене в школьном буфете старшеклассники не выталкивали меня из очереди, как они обычно делали это с учениками младших классов.

В четверг, проходя мимо актового зала на втором этаже, я услышал странные звуки и, завернув за угол, вдруг увидел возле директорского кабинета Арама, который держал на руках младенца, заливающегося смехом каждый раз, когда Арам цокал языком. Я впервые видел его таким широко улыбающимся. Увидев меня, Арам нахмурился, а в это время из директорского кабинета вышла женщина в сером платке и забрала у Арама младенца.

– Остолоп несчастный! – накинулась она на Арама, всхлипывая и вытирая тыльной стороной ладони глаза. – Сколько еще прикажешь мне терпеть, ходить к директору и просить, чтобы тебя не выгнали? Если эту четверть не сдашь, отправят в интернат, так и знай!

Арам хмуро молчал, опустив голову. Мне стало неловко, и я отвернулся, настолько необычно было видеть Арама в такой ситуации. Слово «интернат» для нас звучало пугающе, им обычно грозили в крайних случаях, и в нашем понимании это было местом сродни какой-то тюрьме для детей.

На следующий день я рассказал маме про то, что видел, и поинтересовался, что такое интернат.

Мама какое-то время молчала, задумчиво глядя на меня, потом велела одеваться. Сначала мы зашли в магазин, где мама купила фрукты и полкило шоколадных конфет, потом отправились через большой мост в другую часть города, куда мы обычно редко ходили, так как там было всегда грязно и дома были старыми и ветхими. Вначале я думал, что мы идем в гости к тете, маминой сестре, но она не жила в этом районе, да и вообще, насколько я знал, тут у нас не было знакомых. Поэтому я спросил, куда мы идем.

Мама остановилась и повернулась ко мне:

– Мы идем в дом, где живет Арам. И у меня к тебе очень серьезная просьба, сынок. У него маленькие братики и сестренка, он помогает матери приглядывать за ними. Одному ему не справиться со школьной программой, он сильно отстал. Так вот, я хочу, чтобы ты с ним помирился и помогал ему с уроками. Нельзя же допустить, чтобы его отправили в интернат, согласен?

Мое хмурое молчание мама расценила как согласие, мы пошли дальше, свернув на боковую улочку, спускающуюся между котлованом, заваленным стройматериалами, и высокой бетонной стеной. Стена была в надписях и рисунках, в основном неприличного содержания, и я тайком разглядывал ее, пока мы шли вдоль нее.

Трехэтажный дом из серого, потрескавшегося туфа, где жил Арам, встретил нас пустыми глазницами обожженных окон на последнем и частично втором этажах. Видимо, после пожара в этих квартирах никто не жил, во многих других перед окнами на веревках висело разноцветное постиранное белье. Во дворе кучка детей шумно играла в так называемую валисанку, подкидывая друг другу ногами кусочек овечьей шерсти с прикрепленным маленьким свинцовым грузилом, не давая ей упасть на землю. Возле левого подъезда женщина, в которой я узнал мать Арама, штукой, похожей на большую мухобойку, выбивала цветастый ковер, висевший на турнике, поднимая клубы пыли.

Увидев нас, она оставила это занятие, громко крикнула «Ара-а-м!» и поспешила к нам. Они поцеловались с мамой и начали судачить о том о сем. Из подъезда вышел Арам с ребенком на руках и тоже подошел к нам. Фрида забрала у него ребенка и велела отнести ковер домой. Мама отпустила мою руку и сказала:

– Иди помоги.

Мы с Арамом молча стащили ковер с турника и, взявшись за края, стали заносить его в квартиру на первом этаже. Я шел сзади и поэтому не видел высокого порога, споткнувшись на котором не удержался на ногах и упал на ковер, лицом вниз. Арам стал громко смеяться, а мне в ноздри попала пыль, и я расчихался. А когда я начинаю чихать, одним-двумя чихами дело не заканчивается. Где-то после десятого раза Арам сказал, что есть верный способ прекратить чихать.

Он присел на корточки и положил ладонь мне на лоб, оттянул средний палец другой рукой и отвесил мне звучный щелбан. Я сразу же позабыл про чихание, схватил и попытался вывернуть его руку, а через мгновение мы уже катались по ковру, вцепившись друг в друга.

Оказавшись в очередной раз наверху, я плотно прижал его кисти к полу. Мы оба тяжело дышали, Арам после нескольких тщетных попыток вырваться процедил сквозь зубы:

– Ну ладно, длинный, твоя взяла.

Голос его, впрочем, звучал вполне дружелюбно. Я встал с него и подал руку. Он исподлобья глядел на меня снизу вверх, но все-таки протянул руку, и я помог ему встать.

Мы расстилали ковер посередине темной гостиной, выходящей маленьким окном во двор, когда вошли мама с Фридой, и Арам предложил мне выйти на улицу.

– Слушай, а ты реально сильный! До сих пор болит. – Он потирал кисти рук, когда мы вышли во двор.

Я довольно рассмеялся, потом сказал:

– Хочешь открою секрет?

Он кивнул.

– Пойдем туда. – Я кивнул головой направо и, подойдя к турнику, стал подтягиваться.

– Ну и? – спросил Арам, когда я спрыгнул на землю.

– Десять подтягиваний утром и десять вечером. Через год будешь в два раза сильнее.

Арам недоверчиво смотрел на меня:

– Да ладно?

– Честно, это и есть секрет. Уже год я так делаю, в книге вычитал про это.

Он подошел к турнику, поплевал на ладони, затем подпрыгнул и повис на металлической перекладине, затем начал подтягиваться. Подтянувшись с натугой третий раз, он спрыгнул и, отдышавшись, сказал мне со своей фирменной ухмылкой:

– Ну все, длинный, через год приходи за школу.

Мы рассмеялись, и я сказал:

– Знаешь что? Хочешь, я буду приходить к тебе, помогать с уроками?

Он цокнул языком и ловко сплюнул длинной слюной, похожей на торпеду – метра на три, не меньше. У меня так никогда не получалось.

– Ничего не выйдет. В прошлом году мама соседскую девочку уговорила со мной позаниматься, девятиклассницу. Месяц она мучалась со мной, потом сказала, что это дохлый номер.

– А давай попробуем все-таки.

Арам пожал плечами:

– Ну давай.

Вот так я начал ежедневно приходить к Араму домой, где мы уединялись в маленькой комнатенке, похожей на подсобку, где детские крики были не так слышны. Мне пришлось брать у своей сестренки учебники по третьему классу, так как у Арама обнаружились большие провалы в физике и математике, но все гуманитарное давалось ему сравнительно легко.

Прошел месяц, потом другой и третий, Арам всю свою выдумку и настойчивость направил на учебу, и весной у него в дневнике большие красные двойки, размашисто выведенные раздраженными учителями, стали постепенно сменяться на тройки, размерами поменьше и синего цвета. Когда он получил первую четверку по математике, то прямо светился от гордости, в тот день мы забрались на холмы позади их дома, где стоял необъятный дуб, полусожженный попавшей в него когда-то молнией. Засунув руку по плечо в дупло, Арам откуда-то сверху достал такую суперскую самодельную рогатку, что у меня чуть было дыхание не перехватило; и до самого позднего вечера, пока совсем не стемнело, учил меня правильно стрелять из нее.

Мы привыкли друг к другу, почти все время проводили вместе и вскоре были не разлей вода, что называется. По вечерам выделывали на турнике у него во дворе различные финты, на зависть местной ребятне, и даже повадились в любую погоду бегать по утрам, до школьных уроков. Так что к середине марта, когда погода достаточно прогрелась и учитель физкультуры с облегчением стал отправлять нас на кросс по горе вместо того, чтобы возиться с нами в школьном спортзале, мы с Арамом легко прибегали к финишу первыми.

Однажды, в конце апреля, во время очередной вылазки всем классом на гору для кросса, я, повинуясь внутреннему голосу чертенка, сильно осмелевшего во мне за последнее время, сказал Араму:

– А давай срежем? Неохота бегать сегодня.

Арам ухмыльнулся:

– Тоже мне, отличник называется, такие вещи предлагает.

Мы оглянулись назад, чтобы убедиться, что нас никто не видит, и проворно нырнули с дороги в кусты. Спустившись по тропинке к реке, мы некоторое время колебались, прежде чем перейти ее, вода была мутной и наверняка очень холодной, мочить ноги в ней не очень хотелось. Арам, как всегда, проявил смекалку:

– На фига нам обоим лезть в воду, один понесет другого, только надо жребий кинуть.

Мы стали по очереди кидать камешки в телеграфный столб на другом берегу, стараясь попасть по нему. Я проиграл, поэтому снял кроссовки, запихнул в них носки и отдал Араму, который ловко вскарабкался у меня по спине и уселся на плечи.

– Ну давай, лошадочка, погнали! Цок-цок-цок!

Сказав ему, чтобы не очень-то там резвился, если не хочет, чтобы я его скинул в реку, я, осторожно ступая по скользким камням, стал входить в воду. Вообще-то речушка была маленькая, летом совсем мелела и походила на ручей, который можно было перепрыгнуть, но весной из-за тающих снегов высоко в горах она набирала мощь, разливалась в ширину метров на десять, и поэтому когда я добрался до середины, ледяные потоки покрывали мои ноги выше колен. Я изо всех сил старался удержаться, чтобы не упасть, и пару раз был к этому близок, но, миновав середину реки, почувствовал, что пробираться стало легче, да и течение у другого берега было намного слабее.

И только я снова воспрянул духом, как вдруг среди журчания воды услышал тихий присвист над головой. Не знаю, как Арам умудрялся, но свистом он мог выразить любые эмоции, и сейчас свист выражал конкретную тревогу.

Я остановился:

– Что такое?

– Длинный, ты только не упади, ладно? Сюда, кажется, бежит физрук.

Я поднял голову, но ничего выше уровня кустарников на пологом берегу не смог разглядеть.

Арам коленками пару раз сдавил мне шею, как будто пришпоривал коня:

– Чего встал? Иди, все равно смыться не получится. Не ссы, Маруся, чего-нибудь придумаем.

Я уже почти вышел на берег, когда через кусты продрался запыхавшийся учитель физкультуры в своей неизменной синей спортивной форме с расстегнутым почти до пуза верхом.

Арам тихо шепнул мне в ухо:

– Придумал вроде. Ты только рот не открывай, и все будет хорошо.

Физрук подошел близко к нам и, все еще тяжело дыша, подергал себя за ус и негодующе прокричал:

– Насчет Арама я не удивляюсь, ну а ты, ты-то как мог нарушить правила кросса?!

Я старался не смотреть на него, пользуясь тем, что был занят высаживанием Арама с себя.

– Ой, моя нога! – только коснувшись земли, Арам сел и стал громко стонать, обхватив стопу.

– Что с ней? – физрук присел. – Дай-ка посмотреть!

– Упал и вывихнул, когда спускался по тропинке, – простонал Арам.

– Не, на вывих не похоже, скорее растяжение или разрыв связок. Вот тут болит? – учитель тронул его повыше стопы.

– Ой-ой-ой-о-о-ой! – кричал Арам.

У физрука был довольно перепуганный вид, шутка ли – на его кроссе ребенок получил травму.

– Так. Держись за шею, – Арам послушно обнял его, и физрук, правой рукой взяв его под коленями, поднял на руки. – А ты, когда обсохнешь, прямиком иди к директору в кабинет, понял? – бросил он мне через плечо.

Такая перспектива мне вовсе не улыбалась, поэтому я довольно долго грелся на солнышке, потом не спеша обулся и побрел к школе. Физкультура была последним уроком, я переодевался в пустом классе и как раз натягивал брюки, когда в дверь заглянул директор с портфелем в руке.

– А, пришел? Чего так поздно, мне уже уходить пора. А ты, – он подошел ко мне быстрыми шагами и потрепал по голове, – молодец, мы гордимся тобой. – И так же быстро вышел, оставив меня застывшим в позе с одной штаниной.

Вечером я заглянул к Араму и застал его сидящим в кресле перед телевизором, правая нога лежит на пуфике, лодыжка перевязана бинтом.

– Что происходит вообще? У тебя что, нога болит? – спросил я, садясь рядом на диванчик.

– Ты, длинный, хоть и отличник, а только тупой какой-то, не обижайся. Растяжение у меня, понял? Нога должна быть в покое и неделю нельзя в школу ходить, – довольно сказал он.

Потом он вытянул шею, высматривая Фриду. Та была, видимо, на кухне и не видела нас. Арам встал и несколько раз высоко попрыгал на ногах, затем занял прежнюю позицию, водрузив ногу на пуфик.

Явно наслаждаясь моим растерянным видом, Арам стал объяснять:

– Смотри. Я нарушил кросс и решил спуститься по тропинке, подвернул ногу и упал. Ты сверху услышал, как я зову на помощь, спустился и перенес меня через реку. Неужели непонятно, длинный?

– Ну спасибо… – все еще растерянно произнес я. – Слушай, а физрук чего?

Арам пожал плечами:

– Подумаешь, двойка в четверти, из-за какой-то физкультуры никого на второй год не оставляют, тем более что по другим предметам нормально ведь у меня все. Ладно, принеси мне из кухни яблоко и давай кино смотреть, мне теперь все можно.

Надо сказать, что к концу четверти физрук все-таки сжалился над Арамом и поставил ему тройку в четверти, видимо, по указке директора или сам передумал, не знаю, но четвертый класс Арам закончил без единой двойки.

Был конец мая, когда Фрида испекла по такому поводу огромный черно-белый торт под названием «Бони Эм» и пригласила вечером меня с мамой к ним гости. Торт был жутко вкусный, и мы с Арамом так обожрались, что, выйдя во двор, поняли, что не в силах подтянуться на турнике больше одного раза.

На следующий день родители должны были отвезти меня с сестрой на все лето опять в деревню, так что мы с Арамом в тот вечер долго шлялись по городу и расстались только тогда, когда стемнело уже так, что свет луны освещал пустые улицы в мельчайших подробностях. Мы расстались на мосту, обнявшись совсем по-взрослому и похлопав друг друга по спине, не догадываясь, что больше никогда не увидимся.

В начале августа нас с сестренкой в очередной раз навестили родители. Вечером, после позднего обеда, мы с мамой сидели на деревянной теплой ступеньке крыльца, когда мама достала из сумочки письмо на двух страничках и молча протянула мне. Письмо было от Фриды, содержимое не сразу дошло до меня, но постепенно я понял главное, то, что Фрида переехала с семьей в Израиль, к сестре. Навсегда.

На последней странице была приписка корявым почерком с наклоном влево, как писал Арам. «Привет, длинный! Жалко, что я уехал, не получится нам подраться за школой. Повезло тебе. Шучу. Тут очень жарко, но клево, что море рядом, ходим каждый день, правда, плавать еще надо научиться. У меня для тебя подарок, я знаю, ты всегда хотел его. Сходи на холмы, он в том дубе. А еще мне тут как-то грустно, так что я тебя обнимаю, длинный, бывай».

Почувствовав, что я вот-вот разревусь, мама ласково обняла меня и прижала к себе.

Велосипед

Этот сон снился мне уже регулярно, а виноват был, конечно же, папа. Вернее, все эти его рассказы про тяжелое послевоенное детство, когда у детей почти не было игрушек, а про велосипеды и думать было нечего. Так вот, папа рассказывал про сны, где ему каким-то образом достается новенький велосипед. Или он его находит где-то на пустыре, или кто-то дарит, неважно. Важно было то, что утром он просыпается, а велосипеда, естественно, нет. И он придумал, что велосипед нужно привязывать к кровати, чтобы он никуда поутру не делся. Но этот метод не срабатывал, и я всегда думал, что папа что-то делал не то в своих снах, не мог толком распорядиться полученным велосипедом.

Так вот, папин сон как будто по наследству перешел ко мне после того, как неделей ранее я научился кататься на велосипеде и буквально заболел им. Велосипед был уже видавший виды, голубого цвета, и назывался «Школьник». Принадлежал он моему двоюродному брату, Сарику, который был на два года старше меня. Мы с самого раннего детства проводили с ним много времени, к Сарику я был привязан и любил его, несмотря на то, что в последнее время он считал, что вырос и старался держать меня подальше от своих игр, забав и дружков. Мы всей семьей были у них в гостях на дне рождения тети, и когда застолье стало шумнее, взрослые стали выгонять нас на улицу, чтобы не мешать их разговорам.

– Я пойду на велике кататься, – заявил Сарик.

– Ну вот, как раз и научишь брата на велосипеде ездить, – сказал его отец и кивнул в мою сторону.

Брат надул щеки и презрительно оглядел меня.

– Да он еще маленький, и потом, я с друзьями буду.

Тут вмешалась тетя:

– Не выдумывай, ничего не маленький. У тебя велосипед появился как раз в его возрасте. Идите, и научи его кататься, только осторожно. А со своими дружками всегда успеешь.

Велосипед стоял в подъезде, в небольшом закутке под лестницей, рядом с двумя детскими колясками и металлическими санками.

Сарик выкатил его на улицу и сказал мне:

– Тут дорога идет вниз, ты не сможешь, иди вниз, жди меня в парке, возле фонтана.

Он сел на велосипед, разогнался под горку и скрылся из виду. Был осенний вечер, солнце еще не село, в маленьком парке на дорожках, устланных опавшими желто-красными листьями, стояли одинокие скамейки. Из круглого фонтана тонкой струей била слабая струя воды. Сарика с велосипедом нигде не было видно. Я обошел парк несколько раз, затем прошел по центральной улице наверх, в сторону горного комбината, затем вернулся обратно. Напившись воды из каменного питьевого источника – пулпулака, я сел на ближайшую скамейку и принялся ждать.

Напротив фонтана была большая стена, по одну сторону которой был зеленый косогор, а по другую – лестница, обставленная цветочными клумбами и ведущая к зданию почтамта. На стене большая выцветшая афиша уже месяц возвещала о новом индийском фильме, который показывали в единственном в городке доме культуры – в клубе, как его называли.

Индийские фильмы шли на ура. Смуглые красавцы с горящим взором и пластичные девушки в сари и с точками на лбу, то и дело пускающиеся в пляс и запевающие высокими голосами, – эти фильмы завозили из местного райцентра на несколько недель, пока все жители от мала до велика не пересмотрят его по несколько раз и не запомнят каждый кадр чужестранных, но тем не менее понятных страстей.

Сарика все не было, и я было совсем затосковал, как вдруг трое на велосипедах лихо скатились с крутого газона и слезли, чтобы попить воды из пулпулака. Брат, большеголовый и большелобый, ростом был самым маленьким среди них, у него и велосипед был меньше, чем у них. Сарик даже не оглянулся в поисках меня, поэтому я встал и пошел в их сторону.

– О, это не твой брательник, Сарик? – спросил самый высокий среди них, в потертых джинсах и длинными волосами а-ля хиппи.

Сарик вытер рот и повернулся.

– Мой, – с досадой сказал он. – Родичи наказали мне поучить его кататься. Как будто делать мне больше нечего, как с малышами возиться. Иди домой, – крикнул он мне, – в следующий раз, может быть.

– Да ладно тебе, – неожиданно вступился за меня высокий, – какой он малыш? Скоро с тебя ростом будет, – он ухмыльнулся и подмигнул мне.

Второй дружок, в белой майке, заправленной в расклешенные брюки, и подпоясанный ремнем с модной бляшкой в виде лезвия, сказал:

– Не жмотись, Сарик, одолжи велик брату.

Сарик набычился:

– При чем тут жмотись? Если упадет и разобьется на фиг, ты будешь отвечать?

Высокий прислонил свой велик к деревцу ивы рядом с пулпулаком и подошел к Сарику.

– Не упадет, я мастер по обучению, уже двух сестер двоюродных научил. Подойди, малыш!

Высокий хиппи и правда оказался отличным учителем. Придерживая руль, он пробежал рядом со мной несколько кругов, давая указания, а затем отпустил со словами «ну вот, дальше сам!». Ощущение полета и свободы охватили меня, когда я круг за кругом наматывал по дорожкам, взметая шинами ворохи сухих листьев. Раз-два, пару движений ногами – и ты уже отмахал почти всю аллею, и никому тебя не догнать! Эйфория, охватившая меня, была такой сильной, что я уже собрался съехать с парка на дорогу и покатить куда глаза глядят, но тут Сарик стал кричать и размахивать руками. Я подъехал к ребятам, притормозил и с сожалением слез с сиденья.

– Ну вот, что я говорил? – с гордостью произнес высокий. – Не хуже тебя уже катается, Сарик.

Брат что-то ему пробурчал, но тайком бросил на меня довольный взгляд. Я понял, что он гордится мной, и сразу ему все простил. Они сели на велосипеды и уехали, а я смотрел им вслед и понимал, что жизнь моя теперь изменилась.

Примерно через неделю мне приснилось, что я нахожусь в каком-то парке и среди зарослей травы вижу кустарник, но он не похож на обычный. Сначала я даже не понимаю, что это велосипед. Ручки, рама, вся конструкция – это толстые стебли какого-то растения, переплетенные нужным образом, гибкие, но упругие. Я сажусь на сиденье из большого толстого листа, который принимает форму моего тела, и вся конструкция так подлаживается, что я чувствую свое единение с этим чудо-велосипедом. Мне даже ничего делать не надо, велосипед, если его можно так назвать, словно управляется моими мыслями: бесшумно разгоняется, паря над землей, поворачивает и тормозит.

Я подъезжаю к фонтану в центральном парке, но там нет никого. Направляю велосипед к своему дому, но во дворе тоже пусто. Мне нестерпимо хочется показать папе находку. Я знаю, что он оценит такую невероятную конструкцию, потому что он любит разные механизмы и разбирается в них. Я взбегаю к нам на пятый этаж, но дома никого, я спускаюсь вниз и вижу вместо велосипеда обычный куст, один из многих, что растут во дворе.

Такого плана сны преследовали меня в разных вариациях. Конструкцию велосипеда мне никак не удавалось толком разглядеть, и только я пытался кому-то его показать, как он пропадал.

А наяву каждый день после школы я наспех делал уроки, чтобы помчаться во двор к Сарику и ждать сколь угодно долго, пока он не выйдет с велосипедом на улицу. Затем мне приходилось набираться терпения, а также сносить его капризы, пока он не накатается и не отдаст мне велосипед. Иногда он вообще не выходил, и я боролся с искушением подняться к ним домой и попросить покататься. А иногда ему надоедала моя навязчивость и он заявлял, чтобы отныне я больше не приходил, и что велосипеда мне больше не видать. Но я все равно упорно вечерами околачивался у брата во дворе и часто добивался своего.

Этот голубой «Школьник» я знал как свои пять пальцев. С каким усилием и сколько раз надо крутануть педали, чтобы преодолеть определенный подъем, с какой частотой нужно притормаживать, чтобы не перегрелся механизм, и больше какой скорости нельзя разгоняться, чтобы переднее колесо не било «восьмерку». Под нагрузкой и в горочку со стороны заднего колеса раздавался звук трещотки, и поначалу я думал, что так оно и надо, пока Сарик не сказал, что там какой-то дефект, но это не страшно.

Успеваемость моя в школе упала, на это было указано родителям на классном собрании, после чего на семейном совете было решено купить мне велосипед. Весной, на мой день рождения. При условии, что я закрою эту четверть без троек, а следующую – на отлично. Максимум, что мне удалось, так это выторговать пару троек в этой четверти.

Прошла осень, наступили первые заморозки, а затем и снег выпал, так что велосипедный сезон закрылся. Обычно зимой мне скучать не приходилось, особенно когда наш городок заваливало снегом. Мы до одури катались на санках и самодельных горных лыжах с крутых склонов холма за речкой, устраивали хоккейные баталии двор на двор, а на каникулах еще вдоволь смотрели новогодние программы по телевизору, со множеством детских фильмов и мультиков. Этой зимой я также занимался всем этим, но мыслями все время переносился в весну, где меня ждал мой новый велосипед.

В начале марта солнце начало подтапливать снежные завалы в городе и окрестностях, речка стала шумнее, наполняясь мутными ручейками. В горных подталинах появились первые подснежники, которые мы, мальчишки, традиционно выкапывали к 8-му Марта из полумерзлой земли отвертками и ножичками. Весна в горах идет быстро – еще неделя, и половодье пошло полным ходом. Везде звон капели, сопровождаемый беспокойной птичьей перекличкой, по улицам не пройти из-за огромных луж и ручейков, речка превратилась в полноводную бурлящую реку и того и гляди хлынет через каменные парапеты, грозя затопить близлежащие улицы. Еще через неделю все вокруг начинает стремительно зеленеть, деревья и кустарники как будто наперегонки выпускают из набухших почек нежные листочки. Весна начинает свою работу с низин города, чтобы затем пробираться все выше в горы, озеленяя согревающуюся землю и заставляя отступать снежные покровы в холодные, тенистые ущелья.

Когда впервые после зимы Сарик выкатил велосипед на улицу, я был тут как тут, но в этот день мне ничего не перепало.

– Я сам хочу кататься, понял? – заявил он. – И вообще, на этой неделе не приходи.

Но я приходил, и в прямом смысле как бедный родственник смиренно поджидал его во дворе на лавочке.

Велосипедов к нам завозилось немного, и их тут же раскупали. Но из подслушанных мной разговоров между родителями я понял, что папа нашел какого-то знакомого в районном универмаге, и тот пообещал придержать один. Так что ночью, в канун своего дня рождения, я плохо спал, а утром проснулся раньше обычного и пришел на кухню, где мама готовила гренки.

Она вытерла руки передником и прижала меня к себе:

– С днем рождения!

Затем поцеловала в лоб, заглянула в глаза и улыбнулась:

– Ну что, сынок, заждался подарка? Папа уже ушел на работу, сегодня пораньше отпросится и съездит в город, в универмаг. Ему обещали, что оставят один велосипед для него.

Автобусная остановка находилась за рынком, возле городской трехэтажной гостиницы. Старенький кряхтящий пазик приползал туда каждый час, выгружал-загружал пассажиров и облегченно катился вниз, в райцентр. Я сбежал из школы пораньше и встретил уже третий рейс, от волнения не находя себе места. Наконец из-за поворота внизу показался бело-голубой автобус, со скрежетом меняя передачи и мучительно долго преодолевая подъем. Сердце мое было готово выпрыгнуть из груди, когда папа, держа зеленый велосипед, вылез самым последним из автобуса. Я подбежал ближе.

– С днем рождения! – засмеялся папа. – Небось давно уже тут?

Металлические части велосипеда были обернуты промасленной оберточной бумагой, а руль повернут параллельно раме. Катить его в таком состоянии было не очень удобно, но я не обращал на это внимания. Неужели сбылось? Модель была другой, не как у Сарика, новее.

По пути нам попалась группа мальчишек, и мне почудились завистливые взгляды. Когда мы дошли до дома, папа осторожно, чтобы не запачкаться, просунул руку под раму и взял на плечо.

– Отнесем на балкон. Надо все проверить, закрутить и подтянуть, все по инструкции.

Мама прервала наши планы.

– Сначала всем за стол! Зря я столько готовила, что ли? Да и праздник сегодня, отметить-то надо?

За столом я почти ничего не съел и нетерпеливо поглядывал на папу, который, напротив, никуда не торопился и вместе с ужином опрокинул в себя три рюмки тутовой самогонки, которую привозил от своей тети, живущей в деревне. Заметив мой обеспокоенный взгляд, он подмигнул мне и встал из-за стола.

– Не волнуйся, сынок, папа в норме! Иди в кладовку, возьми там ящичек с инструментами и тащи на балкон, я сейчас. И тряпку какую-нибудь!

Через полчаса, выйдя с велосипедом во двор, я благоговейно забрался на сидение и осторожно тронулся с места. Как же чутко он слушается руля, плавно и бесшумно глотает неровности асфальта! Я сделал большой круг по городу, даже зарулил во двор к Сарику, но так и не увидел его. Уже почти стемнело, когда я, взмокший и счастливый, поднялся с велосипедом на пятый этаж. Мама открыла дверь и сказала:

– Ну вот что. Ты больше так поздно домой приходить не будешь, договорились? А велосипед мы будем держать в подвале. Спускай его туда, вот тебе ключ.

С апреля наш класс перевели на вторую смену, то есть уроки начинались в три часа, так что почти весь день оказался у меня в распоряжении, поскольку еще и родителей не было дома. Как только папа с мамой уходили на работу, я делал себе бутерброды, брал бутылку воды и книгу и отправлялся куда глаза глядят. Автомобильные дороги вели среди гор по нескольким направлениям, и я изучал их понемногу, с каждым разом заезжая все дальше. Но были и тропы, и заброшенные твердые дороги с разбитым асфальтом, сквозь который проросла трава. Они манили меня больше, потому что неизвестно было, куда приедешь. Они были пустынные и тихие, никаких автомобилей, только птичьи трели и стрекот кузнечиков. Совсем непролазные участки или крутые подъемы я проходил пешком, держа велосипед за руль. Я не боялся, что с велосипедом что-то случится и я не смогу вернуться обратно, так как у него под сиденьем был футлярчик со всеми необходимыми ключами, был насос, а кроме того – клей для резины и резиновые заплатки на случай прокола. Я предполагал, что смогу справиться, если что-то произойдет.

В один из таких походов я отыскал маленькое нетронутое местечко, которое стало моим любимым тайным уголком. В крохотной незаметной лощине между скалами была небольшая зеленая поляна, посреди которой ручей, текущий откуда-то из гор, образовал прозрачную заводь. Самое интересное заключалось в том, что «моя поляна», как я про себя назвал это место, была всего в десяти минутах езды от дома, но ее почти невозможно было увидеть со стороны из-за густых колючих кустов шиповника. Даже мне пришлось во второй раз хорошенько поискать. Я съедал свои бутерброды, потом ложился на траву возле ручья и следил за облаками, убаюкиваемый журчанием воды. Когда в полдень становилось жарко, я перебирался под скалу, в тень, брал книгу и начинал читать что-нибудь приключенческое.

Поляна была моим местом мечтаний, а также отдыха, если накануне я уставал от поездок, а они становились все продолжительнее. Как-то я даже отважился на тайную вылазку в райцентр, где жила бабушка, но это было всего один раз и обошлось мне лишением велосипеда на неделю. В райцентр я прикатил меньше чем за час, так как дорога почти все время шла под уклон, и я особо не задумывался, как поеду обратно. Покатавшись немного по городу, я подъехал к двухэтажному дому, где жила бабушка, и притаился рядом с дорогой, в тенистой жасминовой аллее. Понаблюдав немного и решив, что дома никого нет, я подкатил к дому, оставил велосипед под большим тутовником, который рос во дворе, и вошел в квартиру. Я знал, что бабушка никогда не запирает двери, папа неоднократно выговаривал ей за это, но бабушка упорно не запиралась, ссылаясь на то, что у нее нечего брать, да и ключи она постоянно теряет. Я пробрался на кухню, нашел в холодильнике пирожки с картошкой и с удовольствием съел две штуки. Хотел было оставить бабушке записку, но передумал. При всей ее любви ко мне она могла когда-нибудь проговориться, и тогда мне попало бы за такую поездку.

Я и сам пожалел, что пустился в такой путь, когда преодолел первый подъем на обратном пути. Еще через полчаса я совсем выбился из сил и присел на обочину отдохнуть. Слева шумела речка в ущелье, справа дорога, вгрызаясь в подножие горы, уходила вверх и терялась за поворотами. Мимо изредка проезжали машины, вниз с ветерком и на холостом ходу, а наверх – с трудом, натужно завывая двигателями. Я, толкая велосипед перед собой, пошел пешком по краю дороги, временами переходя на легкую трусцу, когда подъемы становились более пологими. Я понятия не имел, который час, но догадывался, что в школу я точно опоздаю. Впрочем, когда городской автобус, идущий снизу, обогнал меня во второй раз, я понял, что я в пути уже не меньше двух часов. Проклятый автобус тащился так медленно, что где-то с полминуты обгонял меня, и все пассажиры успели хорошенько рассмотреть экстремала-велогонщика. «Теперь полгорода знает», – подумал я, и от этой мысли у меня засосало под ложечкой.

Домой я добрался только под вечер, запер в подвале велосипед, поднялся на пятый этаж и приложил ухо к двери. В школу идти, конечно, уже не было никакого смысла, но еще оставалась надежда, что я успею забрать портфель из дома, создав видимость, что был на уроках. Но доносившиеся из-за двери голоса и звон посуды разрушили этот план. Как позже выяснилось, он все равно бы не сработал, так как кто-то из доброжелателей, видевший меня из автобуса, уже известил маму о том, как ее сыночек пешком тащил велосипед по горной дороге из далекого райцентра.

Так что я с порога был лишен мамой велосипеда на месяц, но потом пришел папа и смягчил наказание до одной недели, со строгим условием, что я буду кататься исключительно по городу. По окончании этой нескончаемой недели я первым делом проведал свою волшебную поляну, убедившись, что трава не примята и нет никаких следов пребывания кого-нибудь.

Казалось бы, поездки по городу не должны были сулить никаких неприятностей, но приключения с велосипедом стали преследовать меня один за другим. Первое стряслось прямо в центре города, когда с велосипеда украли золотник. Эта такая маленькая штучка на колесе, через которую закачивается в шину воздух. Как-то в полдень я остановился возле пулпулака попить воды, положив велосипед на землю. Мальчишка, крутившийся рядом, присел возле него и стал вывинчивать золотник. Я вначале остолбенел от такой наглости, а когда пришел в себя, воришка уже дал деру. Я преследовал его добрых полчаса не хуже гончей собаки. Крутившаяся в голове фраза «мал золотник, да дорог» придавала дополнительный импульс. Мальчишка неплохо бегал, но мои ноги, окрепшие от постоянного кручения педалей, оказались выносливее, и в итоге где-то на окраине города, когда я уже вот-вот должен был его нагнать, воришка на ходу выбросил золотник. Я счел за лучшее подобрать его и прекратить преследование, так как почти выбился из сил. Тяжело дыша и рассматривая крохотную металлическую трубочку с маленькой дырочкой, я с запозданием вспомнил о велосипеде, валявшемся на земле в центре города. К чему мне золотник, если велосипед уже украли?! В этот день меня стоило бы выставить на соревнования по бегу на дальние расстояния. Велосипед, слава богу, был на месте.

Второе приключение началось вполне безобидно, с того дня, как десятиклассник Гурам похвалил мой велосипед. Всегда изящно одетый, он внушал определенное уважение мальчишкам помладше, как и почти все десятиклассники, которые в наших глазах были состоявшимися взрослыми людьми. Вдобавок он еще играл на гитаре и курил, не таясь ни от кого. Гурам сидел на лавочке, сдвинув модную кепочку набок и небрежно затягиваясь сигаретой, когда я проезжал мимо. Он свистнул и рукой сделал знак, чтобы я подъехал к нему.

– Хороший велик, одобряю, – сказал он, когда я остановился рядом с ним. – Жалко, восьмерит переднее колесо. Ну-ка, слезай!

Он встал, взял велосипед и, перевернув его, поставил на землю вверх тормашками, на руль и сидение. Затем изо всей силы крутанул переднее колесо и стал всматриваться, прищурив один глаз.

– Ну да, – удовлетворенно процедил, затягиваясь сигаретой в уголке рта и выпуская дым из носа. – Бьет восьмерку, видишь?

Я, сколько ни всматривался, не мог заметить никакого биения, колесо вроде бы ровно крутилось. Или нет?

– Нельзя так ездить, нагрузка на подшипник идет, полетит рано или поздно, физика, – заявил Гурам. – Давай откручивай колесо. Ключ для спиц есть? Тут делов на пять минут.

Я достал гаечный ключ, и мы вместе открутили переднее колесо. Гурам сел на лавочку, зажал между коленями колесо и стал подкручивать маленьким ключиком основания спиц, пальцем проверяя натяжение, как у струн на гитаре.

– Все спицы должны быть одинаково затянуты, понимаешь? У-у, этот вообще не затянут, щас мы его… – бормотал он, священнодействуя над спицами.

Делов оказалось не на пять минут. Он даже послал меня домой за плоскогубцами, так как одна из спиц никак не поддавалась – «прокисла», как он заявил. Постепенно вокруг стали собираться зеваки из мальчишек. Примерно через час он водрузил колесо обратно на скобы, затянул болты и закрутил. Вот теперь я явно увидел, что колесо вращается неровно. Но Гурам был доволен.

– Это была предварительная натяжка. Найдите мне мел!

Несколько мальчишек бросились врассыпную, и скоро ему принесли кусочек известки. Гурам сделал пометки на шине и вновь снял колесо.

– Так, эти надо затянуть покрепче, – бормотал он, отбросив ключик для спиц и орудуя только плоскогубцами.

Он полностью ушел в работу, вспотел, сдвинул кепку на затылок и даже забыл про сигареты. Вдруг одна из спиц со звоном выскочила из основания. Гурам озадаченно покрутил ее в руке.

– Ладно, с этим потом разберемся.

Он еще несколько раз ставил колесо на место, крутил, стирал старые пометки мелом, делал новые и вновь яростно закручивал спицы. Еще одна из них вырвалась из колеса. Я уже давно понял, что происходит что-то неладное, но впал в оцепенение и обреченно ждал финала. Тем временем уже стало темнеть, зеваки разошлись, остались лишь самые стойкие. Наконец Гурам перестал терзать колесо, водрузил его на место и крутанул напоследок. Даже в наступившей темноте невооруженным глазом было видно, как колесо отчаянно вихляет. Гурам удовлетворенно потянулся, смачно сплюнул и достал сигарету.

– Ну, не идеально, конечно, но все же лучше, главное, что все крепко затянуто сейчас. Качество спиц теперь не то, что раньше было, какие-то хлипкие они. Держи, – он протянул мне две спицы, – они, по сути, даже лишние. Но не выбрасывай, пускай про запас будут. Ты хороший парнишка, рад был помочь. Будут еще проблемы с великом, обращайся.

Он ушел, а я, проклиная себя за безвольность, со слезами на глазах поплелся домой с покалеченным велосипедом. О том, чтобы на нем ездить, не возникало даже мысли, и я, помучившись пару дней, пошел каяться папе. Он обещал в выходные заняться велосипедом и в субботу, провозившись полдня, вернул колесу первоначальную форму, даже приделал «лишние» спицы на место.

Третье приключение, если это можно так назвать, скорее трагедия, приключилась осенью, когда я возвратился из пионерского лагеря. Тетя сказала маме, что пару недель назад у Сарика украли велосипед и что он хоть и не подает вида, но сильно переживает. Мама предложила, чтобы я давал ему поездить, но я и сам уже об этом подумал. Я так и не обзавелся новыми друзьями с тех пор, как Сарик стал сторониться меня. Я представлял, как предлагаю ему велосипед и он обнимает меня и прижимает к себе, как часто делал раньше.

Я не стал засиживаться над домашними заданиями и покатил к Сарику – сказать, что он может в любой день приходить покататься. Но меня ждало сильное разочарование. Сарик выслушал меня и сказал, что у него сейчас другие интересы, не до великов. Он еще что-то говорил, но я чувствовал, что он только хорохорится и гордость не позволяет ему снизойти до предложения младшего брата. А может, просто ему было стыдно от того, как он со мной так обращался, когда у меня еще не было велосипеда. Мне же родителями было велено никогда не оставлять велосипед в подъезде, а каждый раз запирать в подвале, даже если я забегал домой ненадолго перекусить или прихватить бутерброд с собой. Но, видимо, так было суждено, чтобы я лишился своего любимого велосипеда.

В тот день я пришел из школы и разогревал себе фасолевый суп из холодильника, когда позвонила мама с работы и сказала, чтобы я не ходил в подвал, так как папа утром обнаружил, что замок ночью взломали. И что мне не стоит расстраиваться: папа уже сходил в милицию, так что велосипед скоро найдут. Мама старалась говорить обыденным голосом, и до меня не сразу дошел смысл сказанного. Потом я, бросив трубку и перепрыгивая через ступени, кинулся вниз, на первый этаж, а затем еще ниже, в подвал. Кольцо, на котором держался замок, было с корнем выдернуто из деревянного косяка и валялось вместе с замком на земле. Я вошел в полутемное помещение и включил лампочку, свисавшую с потолка. Стоящие на полках ровными рядами банки с различными вареньями и соленьями весело отсвечивали стеклянными боками, из погребка с картошкой тянуло сыростью.

Я, чуть ли не плача, вышел на улицу и огляделся. Все было как обычно, бессмысленная жизнь текла своим чередом. Я до позднего вечера бродил по улицам и переулкам в надежде на чудо. Пару раз мне чудилось, что кто-то едет на моем велосипеде, и я бросался за ним. Мне казалось, что все вокруг знают о моем горе и с жалостью глядят вслед. Я вернулся домой, по всей квартире все еще пахло прогоревшим на плите супом. Папа обнял меня и постарался успокоить, даже пообещал, что в случае, если велосипед не найдется, они с мамой накопят денег и купят новый, но я понимал, что велосипеды стоят дорого и они всегда в дефиците, так что скоро это не произойдет. Несмотря на бравые речи, я видел, что родители тоже расстроены и встревожены моим состоянием, так что я сделал вид, что успокоился и смирился. Но про себя твердо решил, что найду велосипед, чего бы это мне ни стоило.

Я взял за правило каждый день, ближе к вечеру, делать обходы улиц и внимательно осматривать все велосипеды, которые попадались на пути. Ведь тот, кто украл, должен рано или поздно начать ездить на нем! Иначе для чего красть? Мысли, что велосипед могут разобрать на запчасти или просто увезти в другой город, я подсознательно игнорировал. Мой велосипед где-то рядом и ждет, чтобы я его нашел. Так прошло месяца полтора.

Как-то раз меня встретил Гурам, который уже окончил школу, не смог поступить в вуз и теперь слонялся по городу с такими же дружками, ожидавшими осенних повесток в армию.

– Отойдем, дело есть.

Мы с ним пошли за гаражи, и он, закурив сигарету и оглянувшись по сторонам, сказал:

– Видели твой велик. Он же зеленый? Других таких в городе нет.

У меня перехватило дыхание.

– Где? У кого? Я каждый день везде его ищу!

Гурам округлил губы и выпустил дым колечками.

– Не там ищешь. За фабрикой, развалины старого города. И самое главное… – он опять огляделся вокруг. – Это Сталик, он украл твой велосипед. Я же вижу, как ты каждый день слоняешься по улицам, вот и решил рассказать, ты парнишка хороший. Только я тебе ничего не говорил, понял? Можешь больше не искать, а к Сталику, само собой, и не думай соваться, сам понимаешь. Ну все, бывай!

Он ушел, а я остался стоять, пришибленный новостью. Затем сел на какой-то кирпич рядом и попытался привести мысли в порядок. Худшего расклада трудно было придумать. Сталик – это имя было известно всем. Гроза всего города, сорвиголова, уже успевший побывать в детской колонии. Никто из взрослых, не говоря о мальчишках, не рисковал связываться с ним и его бандой. Говорили, что его отец погиб в поножовщине, а старший брат сидит за убийство. Но все было на уровне слухов и легенд, я даже толком не мог вспомнить, как он выглядит, этот Сталик, еще и потому, что при встречах с ним все мы отводили глаза и обходили стороной его и компанию таких же отморозков, которые всегда кучковались рядом с ним. Эти опасные ребята, всегда с самодельными кастетами, не боялись никого. Так, во всяком случае, говорили. Я даже не знал, Сталик – это настоящее имя или кличка? Точно было известно, что в школе он не учится и периодически устраивает разборки и драки на пустыре за зданием кинотеатра. Истории этих драк долго мусолились в мальчишечьей среде, обрастая при пересказах все более живописными и ужасающими подробностями.

Так что со Сталиком и его командой я, разумеется, не собирался связываться, но желание найти велосипед не покидало меня. Он представлялся мне родным существом, который украли и насильственно удерживают. Может быть, мне удастся выследить, где они его хранят, и высвободить из неволи?

На следующий день после школы я захватил отцовский бинокль в кожаном коричневом футляре и направился в обход фабрики к старому городу. Городом его сложно было назвать, это были лишь руины десятка зданий, разрушенных когда-то сильным землетрясением. Окруженное колючей проволокой, зловещее, тихое место под горой, куда мы опасались ходить. Я обогнул здание заводской бани, куда мы нередко ходили в попытках что-либо подглядеть через закрашенные окна женского отделения. Потом вскарабкался на холм и по тропинке, идущей по склону, прошел к старому городу с восточной стороны.

Было тепло, осень уже начала красить листья деревьев во всевозможные цвета. Найдя подходящее место под корявым дубом, откуда все хорошо просматривалось, я очистил от желудей траву и разлегся. Достав из чехла бинокль и покрутив фокус, я стал рассматривать руины зданий среди буйно разросшейся зелени. Ни малейшего движения. Скользнув по уцелевшим стенам бывшей больницы, я перевел бинокль на большой пустырь, в центре которого была бетонная спортивная площадка с проросшей сквозь нее травой. В углу площадки под ржавым баскетбольным щитом стоял мангал в окружении черных пластиковых стульев и такого же стола. Мое внимание привлек строительный вагончик неподалеку, полускрытый деревьями и разросшимися кустарниками. Краска на нем выглядела совершенно свежей. Если Сталик с бандой где-то тусуются в старом городе, то скорее всего тут. А может, в вагончике и спрятан велосипед?

Я максимально приблизил фокус бинокля, но было слишком далеко. Мне даже показалось, что у стены вагончика есть что-то, похожее на велосипед, но уверенности не было. Пролежав в траве еще какое-то время, я начал жалеть, что не захватил с собой воды и поесть чего-нибудь. Лежать стало невмоготу, я встал, размялся и еще раз осмотрел развалины. Скоро начнет темнеть, нужно решить, что делать. Либо уйти и продолжить наблюдение завтра, либо… сходить и осмотреть этот вагончик.

Спустившись вниз, я обогнул болотистую топь с камышами, перелез через ограду с колючей проволокой, и пошел сквозь траву, стараясь не ужалиться крапивой. Я вышел к каким-то обугленным от пожара стенам под раскидистым деревом, пустившим сучья сквозь проем окна на втором этаже. Я понятия не имел, где нахожусь и в какой стороне находится спортивная площадка с вагончиком. Где-то за стеной мне почудилось журчание воды, и я вошел в проем разрушенного здания, пролез между глыбами развалин и спустился к небольшому оврагу. Из разорванной трубы, проходящей под наклоненной бетонной плитой, хлестала струя, наполняя овраг прозрачной водой.

Я жадно подставил лицо под холодную струю и вдоволь напился. Потом пошел по заросшей сиренью аллее, ныряя под ветви и оглядываясь по сторонам. Рядом с деревянного фонарного столба сорвалась большая ворона и громко каркнула, отчего я вздрогнул. С горы заброшенная территория казалась небольшой и понятной, но на месте деревья и беспорядочно разросшиеся кусты ограничивали обзор, и все выглядело как-то жутковато и нереально, особенно из-за останков бывших зданий. Я посмотрел влево и наконец увидел здание больницы. Ага, вагончик должен быть где-то здесь. Надо убедиться, что там никакого велосипеда нет, и мотать отсюда. Я пошел быстрее и через минуту, оказавшись почти на месте, спрятался за деревом. Вдруг сзади раздался шорох, и я не успел оглянуться, как чья-то рука крепко схватила меня за шиворот и быстро потащила мимо вагончика, в сторону спортивной площадки. Все произошло настолько быстро, что я даже не успел испугаться или как-то отреагировать. Стянутый воротник рубашки не давал повернуть голову, но я скосил глаза и увидел мой велосипед, прислоненный к белой стене.

Рука развернула меня и толкнула на один из пластиковых стульев. Я упал на сидение и чуть было не перевернулся вместе со стулом. Скуластый парнишка с короткой стрижкой, выше меня на голову и одетый во все черное, хмуро посмотрел на меня и, засунув большой и указательный пальцы в рот, протяжно свистнул. Дверь вагончика отворилась, и оттуда вылез заспанный верзила в серой футболке.

– Вито! Смотри, шпиона поймал, – похвастался парень с короткой стрижкой, кивнув на меня, – зови Сталика, а я постерегу его.

Верзила зевнул и потянулся, отчего под футболкой проявились мясистые плечи и грудь. Потом он ушел куда-то, а я с тоской огляделся. Что делать? Может убежать сейчас, пока не поздно? Короткостриженый сделал шаг ко мне.

– Не рыпайся, – как можно суровее процедил он и выпустил длинный плевок в сторону, – от меня не убежишь!

Я покосился в сторону вагончика. Добежать до велосипеда и дать деру? Тоже бесполезно, даже если и удастся добраться туда, то по такой местности далеко не уехать. Интересно, зачем им тут вообще велосипед?

– Все в разведчиков играешь, Кислый? – послышался сиплый голос позади меня. – Зачем ты его сюда притащил?

Парень в черном немного обиженно возразил:

– Ничего я не играю. И не тащил, а он сам приперся и прятался за деревом, еще и вон с каким биноклем! Точно что-то вынюхивает, дело говорю, Сталик!

Сталик обошел стул, на котором я сидел, взял другой стул, поставил напротив меня и уселся. Потом щелкнул указательным пальцем себя по горлу и сделал какой-то жест рукой. Вито кинулся в вагончик и принес ему бутылку пива. Сталик был одет в широкие полотняные штаны и тельняшку. Меня поразило его лицо, худое и все какое-то сморщенное, как у старика, со следами оспинок. Из-под плотно натянутой на голову кепки на меня глядели узкие и внимательные глаза. Он достал из кармана брюк небольшую металлическую штуку и продел пальцы в отверстия. «Кастет», – догадался я. Сделав им ловкое движение, Сталик откупорил пиво и сделал глоток.

– Бинокль, говоришь? Можно глянуть?

Кислый сдернул у меня с шеи ремешок с футляром и отнес его Сталику. Прощаться еще и с папиным любимым биноклем я не собирался. Обида и злость с такой силой захлестнули меня, что я, не помня себя, сорвался с места и повалил Сталика со стулом на землю, оказавшись верхом на нем. Бинокль отлетел в сторону, бутылка с пивом тоже.

– Ша! Не подходить! – просипел Сталик своим ребятам, легко уворачиваясь от моих исступленных замахов.

Потом он перехватил мой локоть, притянул к себе и другой рукой провел удушающий прием, одновременно скинув меня с себя. Он отпустил захват и уселся мне на грудь, прижав коленями мои руки к земле. Я тяжело дышал. Он медленно провел острой гранью кастета по моей щеке, больно оцарапав. Я стиснул зубы и закрыл глаза в ожидании удара, но его не последовало. Вместо этого Сталик вдруг откинулся вбок, освободив мне руки, и стал издавать какие-то звуки. Я сел и попытался отдышаться. Открыв рот, в котором спереди отсутствовали по крайней мере два зуба, Сталик смеялся. Потом он встал, отряхнул пыль со штанов и протянул мне руку, помогая встать.

– Ты че, псих, что ли? Чего на людей накидываешься?

– Да не, Сталик, он не псих, просто самоубийца! – сказал Кислый, и они вдвоем с Вито стали ржать.

Я тоже отряхнулся, подобрал футляр с биноклем и повесил на шею. Руки у меня дрожали, а щека саднила. Сталик подошел к столику и уселся на него, болтая ногами. Он развел и свел вместе указательный и средний пальцы левой руки, Кислый тут же достал сигарету, прикурил ее и поднес Сталику. Затянувшись, он выпустил дым в мою сторону.

– Ну, так и будешь молчать?

– Ты у меня велосипед украл, – сказал я. Хотел было добавить «любимый», но передумал.

Сталик поднял левую бровь.

– Ты о чем, пацанчик? Какой велосипед?

Я кивнул головой в сторону вагончика.

– Тот, зеленый.

Сталик прищурил и без того узкие глаза и помотал головой.

– Велосипеды мы не крадем. Вито, напомни, откуда этот велик взялся?

Верзила почесал нос.

– Так ведь это, ребята из райцентра подогнали. В обмен на… Ну помнишь?

Сталик перебил его:

– Ну все, вспомнил. – Он затянулся бычком в последний раз и щелчком выбросил в сторону баскетбольного кольца. – Кислый, притащи велик, отдай пацанчику. Видишь, на что он готов ради него, чуть не убил меня, – он опять оскалился щербатым ртом.

Кислый отошел и вскоре вернулся. Он еще не докатил велосипед до нас, как разочарование комом сжало мне горло. Это явно был не он, не тот зеленый цвет, и модель другая!

– Это не мой велосипед, – наконец сказал я, изо всех сил стараясь не расплакаться.

Сталик затрясся в беззвучном смехе. Кислый и Вито, глядя на него, тоже стали смеяться.

– С тобой, пацанчик, не соскучишься! Точно не твой?

Я провел рукой по шероховатой, небрежно перекрашенной раме и отрицательно покачал головой.

– Ладно, неважно чей, – Сталик соскочил со стола. – Забирай велик, он нам особо не нужен. Кислый, проводи его, покажи, как на дорогу в город выехать, а то темнеет уже.

Он подошел, снял с жилистой руки кастет и пожал мне руку.

– А ты, пацанчик, ничего. Извини, что щеку поцарапал, но ты сам полез. Обращайся, если помощь понадобится. А хочешь, приходи к нам, будем вместе тусить. – Он ухмыльнулся и весело подмигнул, отчего стал похож на обычного дворового мальчишку. – Нам нужны такие отчаянные драчуны.

Я не стал уточнять, что не умею и боюсь драться, только неопределенно кивнул.

Через полчаса после того, как Кислый вывел меня из развалин старого города, я сел на подаренный велосипед и покатил вначале по тропинке, а затем по асфальту, ведущей от фабрики к центру города. Уже достаточно стемнело, но зажглись фонари вдоль дороги. К велосипеду я сразу же привык, как к родному, он ехал легко и как-то привычно. И лишь когда на подъеме перед кинотеатром послышался звук, как у трещотки, я резко притормозил, пораженный догадкой. Потом слез и, подкатив велик к фонарю, внимательно осмотрел. Это же велосипед Сарика, только перекрашенный!

Несмотря на позднее время, я помчался к нему и, оставив велосипед в подъезде, одним махом взлетел к нему на этаж. Дверь открыл дядя и встревожился:

– Что со щекой? Заходи.

Я помотал головой.

– Позовите, пожалуйста, Сарика, дело есть. Пусть спустится на первый этаж!

Дядя пожал плечами, а я, перепрыгивая через несколько ступенек, сбежал вниз, стеречь уже однажды угнанный отсюда велосипед. Яркий свет настенных плафонов переливался на хромированном руле и, тускло отражаясь на зеленой раме, весело помигивал на спицах и металлическом ободе колеса. Спустившийся в домашних тапочках Сарик кинул взволнованный взгляд на меня.

– С кем дрался, кто такой?

Я ничего не отвечал, а он посмотрел на велосипед, потом подошел к нему поближе и присел на корточки. Когда он наконец поднялся и повернулся ко мне, глаза его странно блестели.

Я почувствовал ком в горле и прокашлялся.

– В общем, я искал свой велосипед, а нашелся твой. Царапина на щеке ерунда, потом расскажу. Не знаю, кто его украл, но перекрасили плохо. Ацетоном можно снять, или…

Сарик вдруг сделал шаг ко мне и обнял. Наверное, потому, чтобы я не успел увидеть его слезы. Но я знал, что они есть, потому что мою щеку стало еще сильнее щипать.

Ангел

Бабушка распахнула шторы и проворчала:

– Сколько можно спать, день уже давно на дворе!

Утреннее летнее солнце ворвалось через щели в зеленых деревянных ставнях, широкими теплыми полосами освещая пляшущие пылинки в воздухе. Этот ритуал примерно с такими словами бабушка проделывала каждое утро, минута в минуту, руководствуясь большими часами с золотистым маятником, висевшими на стене в гостиной.

Комната, в которой спали я, младшая сестренка и две двоюродные сестры, отделялась от гостиной белой застекленной панельной перегородкой. Комната была продолговатой и короткой стеной соседствовала с кухней, через маленькое оконце с голубыми узорчатыми занавесками оттуда всегда проникали разнообразные запахи, и часто по утрам можно было угадать, что будет на завтрак.

Из гостиной дверь вела в большую прихожую, где впритык к окну стоял залитый солнцем обеденный стол, в левом углу прихожей находился умывальник с металлическим рукомойником и висящими на стене полотенцами. Сбегав в туалет во дворе и наскоро сполоснув лицо и руки, мы садились за уже накрытый стол, на котором неизменно каждое утро стояло деревенское масло, сыр, мацони, овощи, зелень, вареные яйца, свежеиспеченный лаваш, ну и мед. Все это было свое, за исключением масла и сыра (их бабушка покупала у соседей), и родители, навещавшие нас в деревне, всегда восторгались этим, в отличие от нас, детей. Я только-только вступал в подростковый возраст, сестры были младше меня, и деревенская еда вовсе не прельщала нас. Мы от нее носы воротили, какая-то она была другая на вкус, отдавала деревней и коровами.

Мы предпочитали что-нибудь из магазина, и желательно послаще. Но если не считать мед, который давали четыре дедушкиных улья, со сладостями была проблема. Бабушка предпочитала не тратить деньги в деревенском продмаге, который назывался магазин Пушкина, потому что у продавца было такое имя – Пушкин. Изредка нам удавалось выклянчить конфет у бабушки, и еще раз в неделю, а иногда и чаще, когда мы сильно просили и она бывала в благодушном настроении, бабушка на керосиновой плитке пекла нам вкуснющий круглый бисквит с изюмом.

Мы доели желто-красную яичницу с помидорами, и бабушка стала намазывать нам бутерброды маслом и медом, мне – без меда, так как у меня болел коренной зуб слева. Потом бабушка объявила:

– Сегодня мыть вас буду. Доедайте и идите за водой, по 10 донум каждый.

Почему-то поход к роднику назывался «донум», то есть вместо обычной нормы в три ходки нам предстояло 10 раз сходить за водой, и мы сразу же стали хныкать.

– Ну-ка тихо! – прикрикнула она на нас. – Если мыться не будете, вши скоро заведутся, и что я вашим родителям скажу? А вечером, может быть, бисквит вам испеку.

Дом, выстроенный дедушкой, был каменный и состоял из двух этажей и большого сыроватого подвала, где хранились дрова и припасы еды. На первом этаже была мастерская дедушки, где он плотничал, и большая, тихая и полупустая комната с несколькими сундуками, раскладушкой и диваном. В эту комнату дедушка приносил на зиму ульи, бережно укутав их тряпьем.

Деревянная лестница со второго этажа двумя пролетами спускалась в центр сада, где справа росли три яблони и груша, помидоры, огурцы, фасоль, баклажаны, перец и всякая зелень. По периметру двор был обложен каменной кладкой, вдоль которой росли огромные подсолнухи. Прямо перед лестницей были грядки с картошкой, а слева от нее – еще одна яблоня с самыми вкусными яблоками, которые можно было сорвать прямо с лестницы. За этой яблоней, выстроившись в ряд, стояли предметы гордости дедушки, деревянные разноцветные улья. Место под лестницей было огорожено металлической сеткой и отведено под курятник, и во дворе с раннего утра до захода солнца слышалось кудахтанье беспокойных кур и гудение пчел.

На крыльце первого этажа стояла готовая батарея ведер и бидонов всевозможных размеров, которые бабушка выдавала нам согласно возрасту. Мне полагались два ведра полноценного размера, сестричкам по мере убывания возраста маленькие ведерки и разноцветные эмалированные бидончики.

– Десять раз каждый, – напомнила бабушка, – я буду считать!

Выходя из ворот, мы поворачивали направо, по неровной дорожке огибали дедушкин дом и с опаской проходили мимо забора соседа-парикмахера, мрачного пузатого бородача с вечно недобрым взглядом. Далее улочка переходила в широкую дорогу, обсаженную с двух сторон высокими тополями. Дорога заканчивалась возле старой невысокой церкви, сделанной из темного туфа и сильно поросшей мхом в расщелинах между камнями, особенно в нижней части. Тут же был и единственный на все село родник, который бил сильной струей из бронзового наконечника, торчавшего из полуразбитого хачкара. Вода набиралась в большую длинную поилку перед родником, выдолбленную из камня, и вытекала из нее тонким ручейком. Возле поилки почти всегда толпились козы, овцы и коровы вперемешку с курами, гусями и воробьями.

Здесь всегда было оживленно, родник был главным местом встречи для деревенского люда, в основном женского пола. Наполнив ведра и бидоны водой, женщины не торопились расходиться, делясь последними новостями и судача обо всем на свете. Слева и справа от родника, а также у входа в церковь на плоских, нагретых солнцем камнях всегда сидели несколько старушек в платочках.

Очередь за водой была с двух сторон родника и, как правило, продвигалась быстро, так как струя била так мощно, что ведро заполнялось буквально за несколько секунд, и нужно было изловчиться, чтобы не обрызгаться при этом. Плиты перед родником были мокрые и скользкие, несмотря на сильную жару.

На пятом по счету походе за водой, когда я наполнял и отдавал сестричкам их ведерки и бидончики, я увидел в противоположной очереди девочку, явно не деревенскую, одетую по городской моде, в белой кофточке, слишком короткой по деревенским меркам синей юбке и белых колготках. Она весело смеялась и говорила о чем-то с другой девочкой, смуглолицей толстушкой в длинном сарафанчике.

Я, перед тем как заполнить свои ведра, пропустил вперед себя женщину с бидоном в одной руке и плачущим младенцем в другой, а затем и смуглую толстушку. В итоге я оказался рядом с длинноногой городской девочкой в белых колготках, и чем больше я на нее смотрел, тем больше она мне нравилась. Она оказалась чуть ли не на голову выше меня, большеглазая, с немного полными щеками и черными вьющимися волосами до плеч. На шее висел небольшой блестящий на солнце медальон.

Незнакомка смело улыбнулась, отчего на щеке появилась ямочка. В этой улыбке и ясном искрящемся взгляде мне почудилось, что она одобряет мою уловку. Никому я так долго не смотрел в глаза, и продолжал бы смотреть, если бы она не рассмеялась:

– Ну, чего ждешь? Твоя очередь.

Я моргнул, попытался что-то сказать и жестом показал ей, что уступаю. За моей спиной кто-то недовольно заворчал. Девушка еще раз оглядела меня озорным понимающим взглядом и стала наполнять свое пластмассовое ведро.

На обратном пути я чувствовал, что лицо у меня горит, оставшиеся походы к роднику пролетели совершенно незаметно. Каждый раз, огибая церковь, я искал глазами в толпе у родника белую блузку и синюю юбку, но, видимо, в том доме, куда она приехала погостить, сегодня был не банный день.

Ближе к вечеру бабушка начала процедура купания в большом тазу, по очереди, начав с самого маленького ребенка. Перед этим требовалось нагреть воду, для чего приходил хромой деревенский электрик, родственник дедушки. Он что-то ковырял в электрощитке, чтобы отключить его, затем дедушка мощным кипятильником грел воду в одном из большущих алюминиевых бидонов, в которых держат мед. Я каждый раз возражал против того, чтобы бабушка меня купала, так считал себя достаточно взрослым, но бабушка не обращала на это внимания.

После купания я отправился в гости к Валерику, который жил двумя домами подальше от нас. Его из Тбилиси привозили обычно на все лето, как и нас. Я считал, что по сравнению с нами его пребывание в деревне было просто королевским. Во-первых, он жил один с бабушкой, с которой ему явно повезло, так как он засыпал поздно, спал сколько душе угодно да и вообще делал что хотел. Во-вторых, у него всегда водились деньги, и он постоянно покупал что-нибудь вкусное в магазине Пушкина, на зависть нам. И в-третьих, у него был переносной кассетный магнитофон. Валерик делился со мной всеми благами, не столько из-за дружбы и бескорыстия, а сколько из-за того, что я обладал лучшей в мире рогаткой и временами одалживал ее ему на пару часов.

Когда я пришел к Валерику, в магнитофоне играла кассета «Бони Эм», а сам он ложкой ел подсолнечную халву из металлической банки. Я взял себе ложку и помог ему справиться с халвой, потом мы перебрались на жесткую тахту, чтобы, как обычно по вечерам, поиграть в карты.

Валерик, полненький и громогласный, несмотря на то, что был младше меня на год, на все имел готовое мнение и, казалось, был в курсе всего на свете.

Я не удержался и рассказал ему про встречу у родника. Когда я описал обеих девушек, Валерик облизнул ложку и уверенно заявил:

– Знаю, кто такая. Тоже из Тбилиси, Анжела зовут, приезжает сюда каждое лето. А подружку зовут Ася, она местная, деревенская. Был у них дома, мама Аси какой-то дальней родственницей моей бабо приходится.

Посмотрев на мое лицо, осветившееся надеждой, он добавил, продолжая тасовать карты:

– Мне бабо не разрешает к ним ходить, когда эта Анжела у них. Она старше тебя, школу заканчивает. К тому же испорченная она, не связывайся.

– Это в каком смысле испорченная? – поразился я.

– Ну, мини-юбку носит. Шуры-муры крутила с кем-то, встречалась, говорят.

– Ну и что, что встречалась?

Валерик как-то противно скривил губы.

– Уж не знаю, что они там на этих встречах делали, – хихикнул он.

Я разозлился:

– Ни фига не знаешь, а языком треплешь. Еще раз про нее так скажешь – по башке врежу!

Мы с Валериком уже несколько раз в драках выясняли отношения, и он знал, что я сильнее его, так что он просто пожал плечами и промолчал. Играл я невнимательно и проигрывал партию за партией.

– Влюбился, что ли? – спросил Валерик, кинув на меня быстрый осторожный взгляд.

Я строго посмотрел на него и отбросил карты, которые держал в руке:

– Просто неохота играть сегодня.

Валерик с задумчивым видом медленно собрал карты в колоду. Потом прищурил левый глаз, как делал всегда, когда решался на какой-нибудь дерзкий шаг.

– Отдашь мне рогатку на неделю, если познакомлю?

Из соседней комнаты послышался зычный голос бабушки Валерика:

– Валери-и-ик! Я пошла к соседям! В чайнике шиповник с медом заварила, попейте!

– Хорошо, бабо! – крикнул в ответ Валерик.

Мы пошли на кухню и разлили горячий напиток в белые эмалированные кружки.

– Нет, на две недели. – сказал Валерик, глядя на меня и отхлебывая из кружки.

Я был на все согласен, но все же сказал:

– Посмотрим. Еще ничего не сделал, а уже торгуешься. Мы же не можем просто так взять и пойти к ним домой? Или что?

– Пошли давай, долго идти. Они под той горой живут, где кладбище. По дороге что-нибудь придумаем.

Во дворе Валерик спохватился, что не захватил магнитофон, и вернулся в дом, а я вышел за калитку на дорогу, по которой пастухи с криками гнали коров и овец. Уже вечерело, жара спала, скалы на вершине горной гряды за окраиной деревни отдавали багровым от заходящего солнца.

Я одновременно и хотел, и страшился возможной встречи с Анжелой. Хотел, потому что весь день прокручивал в памяти детали встречи. А боялся того, что впаду в ступор и буду молчать, как там, у родника. Я на миг зажмурился и тут же ясно увидел темно-карие глаза вблизи, и улыбку с ямочкой на щеке. Нет, не может она ничего плохого сделать!

Вышел Валерик с магнитофоном, мы дошли до угла улицы и повернули налево. Возле домов хозяева встречали своих овец и загоняли их во дворы, либо ухватившись за мохнатые шкуры, либо просто пинками давая нужное направление. Коровы не нуждались в понуканиях, они сами находили дома со своими стойлами. Блеяние овец, коровье мычание и лай пастушьих собак, к которым присоединялись все собаки в деревне, – в этой какофонии никакого магнитофона, конечно, слышно не было. А прибавлять звук Валерик не хотел, считая, что так батарейки быстро сядут, а они дорогие.

Деревня наша была большая, а идти нам пришлось чуть ли не в самый ее конец. Тут царила тишина, солнце зашло и стало быстро темнеть. Каменистая узкая дорога стала подниматься в гору, дома здесь стояли поодаль друг от друга.

Дорога была мне знакома, по ней мы часто забирались повыше на гору, где кладбище, чтобы поиграть там в прятки или, забравшись повыше к ложбине на верхушке горы, поваляться в высокой траве.

По дороге мы не смогли придумать ничего толкового, как бы нам напроситься в гости, к тому же изрядно стемнело, мы устали и немного приуныли.

Но когда Валерик остановился и кивнул в сторону дома с ярко освещенной верандой, еле видимого из-за фруктовых деревьев, у меня забилось сердце. Забор был красиво выложен из кирпича, а не состоял из каменных валунов, как у нас. Огромные металлические ворота с узорами по краям внушали уважение.

Я не размышлял, как попасть за эти ворота, только думал о том, что она где-то рядом, и от этого чувствовал теплоту внутри.

Валерик включил магнитофон, и едва братья Bee Gees сыграли вступление, как вдруг где-то рядом зашлась резким лаем собака. Это было настолько неожиданно в вечерней тишине, что мы посмотрели друг на друга с явным намерением дать деру оттуда. Но Валерик вовремя сообразил, что делать дальше.

– Похоже, это их овчарка, за воротами, – сказал он. – Пускай лает дальше, сейчас кто-нибудь выйдет.

С этими словами он прибавил звук магнитофона. Собака за воротами стала лаять еще громче.

Я потянул Валерика за рукав:

– Слышишь, пойдем отсюда! Давай в другой раз как-нибудь!

Валерик стряхнул мою руку.

– Сдрейфил? Все нормально. Смотри, вроде кто-то выходит!

И правда, калитка в створе ворот приоткрылась, и оттуда появилась женская голова в белом платке. Еще через секунду свет от ручного фонарика ударил нам по глазам, заставив зажмуриться. Женщина что-то крикнула, но мы ничего не слышали, пока не убавили звук магнитофона.

– Валерик, ты, что ли?

– Да, тетя Мариам, я с другом, с кладбища возвращаемся, – бойко соврал Валерик.

Тетя наконец выключила фонарь и сказала:

– Чего там стоите, идите сюда. Заходите, мы как раз гату в тонире испекли, поешьте, потом можете домой идти.

Когда мы зашли во двор, замолкнувшая было овчарка снова проявила бдение, дежурно облаяв нас, но, завидев, что мы с хозяйкой, подбежала и завиляла хвостом. Двор был небольшой и хорошо освещался, от калитки веером расходились несколько дорожек, выложенных плоскими камнями.

Тетя Мариам схватила собаку за ошейник и сказала нам, махнув рукой в сторону здания, темнеющего справа от дома:

– Идите туда, а я пока Мухтара на цепь посажу.

Мы дошли по крайней дорожке до старой, просевшей от времени пекарни. Постучавшись и не услышав ответа, мы толкнули растрескавшуюся дубовую дверь и вошли внутрь. Внутри было заметно теплее, чем во дворе, ароматно пахло выпечкой. Электрического света не было, и поначалу мы лишь щурились, пытаясь привыкнуть к скудному освещению лампы и пары свечей, стоящих на земле возле тонира.

– Закройте дверь и идите сюда, – раздался оттуда голос, который спустя несколько секунд добавил, – осторожней, там ступенька!

Но было уже поздно. Я, шагнув в пустоту, не удержался на ногах и растянулся на твердом земляном полу. Раздался короткий смех, затем с лампой в руке кто-то подошел ко мне. Правое колено сильно саднило.

Я поднял голову, скользнув взглядом по белым колготках, и уставился на нее, позабыв о боли. Она что-то спросила, и я точно так же, как утром возле родника, ничего не расслышал, наблюдая лишь за движением красиво изогнутых губ и неуловимо появляющейся ямочкой на щеке.

– Сильно ушибся? Где болит?

Я согнул ногу и показал, колено успело опухнуть, а небольшая царапина слегка кровоточила.

– Вот почему не надо в деревне в шортах ходить, – нравоучительно заявил Валерик у меня за спиной, – был бы в штанах, ничего бы не было. Привет всем! Здравствуй, Ася!

Валерик представил меня девочкам, и смуглолицая толстушка, которую я не замечал все это время, спросила, как мы тут оказались.

– Мимо проходили, а твоя мама увидела нас и позвала гату поесть.

Анжела поставила лампу на землю и присела рядом со мной, отчего ее лицо оказалось совсем рядом.

Ася тоже присела на корточки, осмотрела колено и вскрикнула:

– Надо йодом помазать. Не трогай, я схожу в дом за ним!

Она встала и направилась к выходу. Валерик сунул мне в руки магнитофон, потом незаметно отвесил мне щелбан в затылок и крикнул Асе вслед:

– Подожди меня, вместе пойдем!

Все произошло так быстро, что я не сразу осознал, что мы с Анжелой сидим рядом, совсем одни, под тихо звучащую из магнитофона музыку – «Отель „Калифорния“».

Я смотрел, как желтоватый свет керосиновой лампы огоньками плясал в ее темных глазах.

– Ну что, сильно болит?

Голос был немного низкий и протяжный. Я мужественно помотал головой.

Она улыбнулась. Зубы белые, передние два чуточку длиннее остальных.

– Я только сейчас поняла! Ты же немой?

Я прочистил горло и попытался что-то сказать, одновременно снова отрицательно покачав головой.

– То есть говорить ты можешь. Кивни, если да.

Я кивнул. Она не выдержала и прыснула от смеха, потом сделала страшные глаза и произнесла шепотом:

– Принца заколдовала злая ведьма. А я добрая фея, и сейчас попробую тебя расколдовать, закрой глаза!

Я почувствовал на лице легкое дыхание, затем ее горячие мягкие губы мимолетно коснулись моих. Я сидел с закрытыми глазами, не дыша, пока она вновь не засмеялась.

– Открывай глаза, принц! А теперь можешь говорить?

Я открыл глаза, голова немного кружилась, и я снова закрыл их.

– Какой хитрый принц! – продолжала она со смехом. – Не надейся, больше расколдовывать не буду, все равно не помогает!

Я открыл глаза и начал смеяться вместе с ней. Анжела одним легким движением вскочила на ноги и протянула руку, помогая мне встать.

– Хватит на земле сидеть, еще и простудишься. Пойдем погреемся!

Я встал и скрипнул зубами, чтобы не застонать, но она заметила, как скривилось мое лицо. Откинув волосы руками, она сняла с шеи медальон на веревочке, приложила его к губам и протянула мне.

– Вот, будешь прикладывать к колену. Эта монетка с ангелом, энджел называется. Бабушка подарила, говорит, английские короли таким лечили людей.

Я пощупал круглую рельефную монету, для настоящей она была слишком легкой. Я поднял голову, ее глаза были серьезными.

– Только не смейся, ладно? Она не настоящая, это копия, но тоже помогает, честно.

Сзади скрипнула дверь. Кто-то сказал:

– Валерик, не забудь про ступеньку!

Мы с Анжелой рассмеялись.

– Ну, раз смеются, значит, ничего страшного, – это был голос тети Мариам.

Анжела шепнула:

– Не говори никому, хорошо? Заживет – вернешь.

– Хорошо, – прошептал я в ответ и засунул медальон в карман.

За тетей Мариам шли Валерик и Ася с чайником и кружками на подносах. Спустя пять минут колено мое было обработано йодом и обмотано бинтом.

– Готово, пошли чай с гатой пить, – скомандовала тетя Мариам.

Я поблагодарил ее и, похрамывая, пошел к тониру.

– Магнитофон захвати! – крикнул Валерик.

Они сидели над тониром полукругом, опустив туда ноги. Валерик отодвинулся, освобождая мне место рядом с Анжелой. Я сел на теплые камни, которыми был обложен край колодца, и осторожно свесил туда ноги. Приятная, почти горячая волна шла снизу, где на самом дне тлели угли.

Ася протянула мне алюминиевую кружку с чаем и спросила:

– Ну как, болит нога?

– До свадьбы заживет, – хохотнул Валерик.

Тетя Мариам отломила кусок от круглой плоской гаты, лежащей на низком деревянном столике, протянула мне и сказала:

– Да через неделю и следа не останется от этой ранки.

Валерик не мог угомониться:

– Ну, значит, через неделю можно готовиться к свадьбе!

Ася тоже засмеялась, и, судя по тому, как она поочередно кидала взгляды на меня и Анжелу, этот дебил Валерик явно проболтался ей.

Я не удержался и сильно толкнул его локтем, отчего он пролил горячий чай на себя, вскрикнул и уронил кружку вниз.

– Ты чего? – он возмущенно посмотрел на меня. – Чай-то горячий, я обжегся!

– Не такой уж горячий, – пробормотал я, отхлебнув для наглядности из своей кружки.

А Анжела добавила:

– Ничего, до свадьбы доживет.

Теперь рассмеялись все. Тетя Мариам принесла нам длинный металлический прут с загнутым острым концом, которым достают готовый лаваш из тонира.

– Вытаскивайте кружку, а я пошла, скотину еще подоить надо. Только смотрите, сами в тонир не упадите.

Валерик заявил, что он доставать кружку не будет, лучше музыку для нас подберет. Он вытащил кассету из магнитофона, перевернул ее и вновь вставил. Я доел свой кусок гаты, стараясь жевать правой стороной, чтобы зуб от сладкого не разболелся, отложил чай и взял в руки прут. Мы опустили головы и стали вглядываться в глубокое дно колодца. Угли еще тлели, но не так сильно, чтобы можно было что-либо разглядеть.

Ася встала, принесла откуда-то пару газет, скомкала и кинула вниз. Они мгновенно вспыхнули, освещая закопченные черные стены.

– Вон кружка! – крикнула Анжела.

Я и сам ее увидел и попытался поддеть за ручку, но ничего не вышло.

– Дай-ка я попробую.

Анжела взяла у меня прут и попробовала сама, но тоже не добилась успеха, к тому же газеты уже успели сгореть дотла.

Валерик к этому времени нашел и включил какой-то заунывный блюз.

– Эх, ничего без меня не умеете. Ась, не принесешь еще газету?

Но у него тоже ничего не получилось. Мы провозились где-то около получаса, отбирая друг у друга прут и посылая Асю за газетами. В итоге Ася попросила дать ей тоже попробовать и с первой же попытки подцепила и вытащила кружку.

Валерик вытер газетой сажу с нее, налил туда чай и принес еще одну целую гату, которую мы руками разломили на четыре части. Мы сидели при свете свечей, жуя и грея ноги в остывающем тонире. Моя робость улетучилась, я чувствовал себя легко и радостно, несмотря на то, что разговор велся серьезный, о привидениях.

Ася, сидящая напротив меня, шепотом поведала о том, что по ночам в полнолуние на кладбище приходят привидения и издают жуткие звуки. Я, хоть и слышал от дедушки, что это шакалы воют на горе повыше кладбища, почему-то притворялся, что верю этому. Анжела сидела справа, так близко, что наши колени и плечи соприкасались. Мы с ней часто переглядывались, и я видел по ее смеющимся глазам, что она тоже притворяется, будто ей страшно.

Валерик, округляя и без того круглые глаза, соглашался с Асей, добавив от себя, что знает одного мальчишку, который в такую ночь оказался на кладбище и с тех пор стал заикой, не может толком ничего сказать, и еще вдобавок бедняга окосел с той поры. Валерик свел глаза к переносице и показал, как сейчас выглядит косой мальчишка.

– Да, я тоже о нем слышала! – с жаром сказала Ася.

Мы с Анжелой переглянулись и одновременно прыснули со смеха. Валерик презрительно посмотрел на нас и сказал:

– Да что с вами разговаривать, тили-тили-тесто!

От этого нам стало еще смешнее. Потом я постарался сделать серьезное лицо и сказал:

– А хотите по-настоящему страшную историю?

Валерик недоверчиво сжал губы, но Ася и Анжела одновременно сказали:

– Хотим!

Я начал пересказывать «Черного кота» Эдгара По, которого недавно прочитал. Все слушали очень внимательно. Я, не поворачивая головы, ощущал взгляд Анжелы, и от этого красноречие мое только усиливалось. Только я добрался до мести черного кота, как вдруг скрипнула дверь, и все вздрогнули, а Ася даже вскрикнула. Вошедшая тетя Мариам объявила, что уже поздно и нам пора домой.

– Ну ма-а-а-м, – захныкала Ася, – тут такой рассказ интересный.

– В следующий раз. Полночь почти, а им еще на другой конец деревни идти. Девочки, соберите тарелки и кружки.

Мы все поднялись, свет свечей заколыхался, и в полутьме я ощутил, как Анжела пальцами легонько сжала мою ладонь. Мы с ней переглянулись и отошли друг от друга.

Когда мы попрощались и вышли, на улице было уже прохладно, но не холодно, светила полная луна, вдалеке завывала собака.

– Ну что, доволен? – спросил Валерик. – Когда рогатку отдашь?

– Что? Какую рогатку? – рассеянно спросил я, но потом вспомнил. – А-а, утром получишь.

– Может, сейчас зайду к тебе и отдашь?

Я подумал о бабушке и согласился, с условием, что он возьмет на себя ответственность по поводу нашего позднего прихода.

– А что я ей скажу?

– Не знаю, придумай что-нибудь, у тебя это хорошо получается.

Так оно и вышло. Бабушка, не заметив забинтованную ногу, с порога накинулась на меня и полушепотом, так как все в доме, видимо, спали, стала посылать на мою голову такие изысканные проклятия, какие знала только она. Валерик сказал, что это по его вине мы заигрались в карты. Потом он незаметно получил от меня заслуженную рогатку и ушел.

Мне не спалось, я лежал в постели с открытыми глазами и улыбался в темноту. В голове не было мыслей, только образы, сменяющие друг друга. Какая-то неведомая до этого восторженность переполняла меня, сердце билось учащенно, и я даже ощущал пульсацию по всему телу.

Спустя какое-то время сердцебиение пришло в норму, я перестал улыбаться, но сон все равно не шел. Поворочавшись еще в постели, я почувствовал, что больше не в силах лежать. Встал, бесшумно оделся и, прокравшись на цыпочках через гостиную, вышел в прихожую, стараясь не скрипеть половицами, отворил дверь и вышел наружу. Я уселся на верхнюю деревянную ступеньку лестницы, обнял себя за колени и положил на них голову. Луна была неполной, но очень яркой, весь двор напоминал застывшую серебристую картинку с черными пятнами теней от деревьев. Ни единого дуновения ветра, ни лая собак – тишина стояла такая, как будто ватой заложили уши. Я полез за пазуху и вытащил монетку. По ободку шла какая-то надпись, больше похожая на узор. На одной стороне был крест, на обратной удалось разглядеть маленькое грустное лицо и два больших крыла.

Я спрятал ангела и посмотрел вдаль, на темный огромный силуэт возвышающейся горы. Представил, как мы с Анжелой, убежав ночью из дома, поднимаемся на эту гору. Мы сидим с ней на плоском камне на самой вершине, взявшись за руки, и смотрим вниз, на эту красоту. Мы понимаем друг друга без слов, и даже можем полететь, если захотим. Постепенно мир внизу начинает просыпаться, первые петухи подают голос, раздается мычание коров, собаки начинают утреннюю перекличку. Край неба на горизонте начинает светлеть, луна меркнет, и мы с минуты на минуту ожидаем восхода солнца. Анжела берет меня за плечо повыше локтя и сильно сжимает.

– Просыпайся, оболтус! Ты что, лунатик, что ли? Почему не в постели?

Я зевнул, протер глаза и оглянулся. Бабушка стояла надо мной и трясла за плечо. Рассвело, петух под лестницей кричал изо всех сил. Я попытался встать, но ноги так затекли, что я снова сел, застонав. К тому же ушибленная коленка больно стрельнула.

– Что это с ногой? Это так вы вчера в карты играли?

Бабушка осторожно развязала бинт на ноге и осмотрела ранку.

– Сиди, я сейчас приду.

Она вернулась с банкой прополиса, наложила новую повязку и отправила меня в постель. Я проснулся далеко за полдень, в доме было жарко и тихо, сонно жужжала муха на окне и тикал маятник в гостиной. Заглянула бабушка и позвала обедать. В голове стоял туман, я умылся и сел за стол в полной уверенности, что сейчас последуют расспросы, но бабушка почему-то так ничего и не спросила, пока я ел, а потом сказала:

– Ходила на почту, звонила твоей маме. Она сказала, что договорилась на сегодня с доктором по поводу твоего зуба. Так что переоденься, через полчаса автобус в город едет, времени мало, еще до дороги дойти надо.

Бабушка посадила меня на автобус, заплатив водителю, и через пару часов меня в городе встретила тетя, мамина сестра, но к зубному меня отвели только на следующий день. В то лето меня обратно в деревню не отправили, и Анжелу больше я не видел.

Позже выяснилось, что бабушка в то утро провела целое расследование, а так как в деревне ничего ни от кого не скроешь, выяснила, где и у кого мы с Валериком провели вечер, и ужаснулась. Желая спасти меня от «распутной» Анжелы, она договорилась с родней и отослала меня в город.

Я замкнулся и на несколько месяцев перестал разговаривать с мамой. Папа пытался вести со мной разговоры как с мужчиной, и кончилось это тем, что я и с ним перестал разговаривать. Я видел, что родители очень сильно переживают, а по утрам у мамы часто бывают заплаканные глаза, и в итоге пожалел родителей и помирился с ними, хотя и не простил им полностью такого предательства.

Весь год я хранил медальон, тщательно пряча в укромных местах, и с особым нетерпением ждал лета. Когда наконец в первых числах июня мы приехали в деревню, и бабушка с дедом, ахая, получали свои подарки и городские гостинцы, я улизнул и помчался к Валерику, зная, что его всегда привозят в деревню пораньше. Валерик за год догнал меня по росту и стал смелее. С порога нагло сообщил, что рогатки нету, украли в Тбилиси. Я сел на знакомую тахту, а Валерик притащил новый кассетный магнитофон и стал им хвастаться. Я, не в силах больше терпеть, спросил про Анжелу.

– Тю-тю твоя Анжела, – ошарашил меня он. – Отец выгнал из дома. Даже десятый класс не успела окончить, а уже залетела.

– Как это, выгнал? И где она?

– Кто ее знает? Вроде к какой-то подруге в Москву убежала, – он сделал паузу и скривил губы, – ребенка там рожать.

Пока я пытался понять, как Анжела может рожать, и почему ее выгнали из дома, Валерик назидательно произнес:

– Говорил же тебе, испорченная она.

Я вскочил со сжатыми кулаками.

– Я сейчас этот магнитофон об твою башку разобью!

Он посмотрел на меня и испуганно обнял кассетник.

– Да будет тебе! Ну хорошо, извини, – он улыбнулся и пробормотал, – такой же псих остался, не вырос вообще.

Я сел обратно, глядя в пустоту. В голове стучала одна мысль – больше не увижу, больше не увижу. Потом мне стало так нестерпимо жаль ее, что из глаз предательски выкатились слезинки. Валерик удивленно хмыкнул, затем подсел ближе и неловко обнял меня.

– Знаешь, я ее как-то встретил в деревне после того, как тебя увезли. Спрашивала про тебя. – Он помолчал. – Грустная была.

Я встал, похлопал его по плечу и вышел из дома. На улице я разревелся по-настоящему. Шагал по какой-то улочке и руками, а затем рубашкой вытирал лицо. Я дошел до родника, умылся и выпил холодной воды, потом отошел к церкви и сел на камень, хорошо прогретый солнцем. День стихал, никого у родника не было. Бродячая белая собака напилась из ручья и подошла ко мне. Выгнув спину, она потянулась и улеглась возле моих ног. Слушая журчание ручья и затихающие деревенские звуки, я гладил собаку и постепенно успокоился. Грусть осталась, но слез уже не было. Я достал медальон из кармана брюк. Мне показалось, что у ангела с закрытыми глазами особенно печальное лицо, я вздохнул и прижал монетку к губам.

Кадр

– Не лезь, а то могу и зубы расшатать!

Кто-то сзади схватил меня за шиворот и попытался выдернуть из плотной хаотичной очереди в кассу, я же отчаянно барахтался, пытаясь дотянуться и уцепиться за решетку в окошке кассы. Ситуация была критической. Билеты на «Чингачгук – Большой Змей» вот-вот должны были закончиться, а ведь сегодня последний сеанс!

– Отстань, идиот, я тут давно в очереди стою! – крикнул я через плечо, отчаянным движением отцепился от руки и усиленно заработал локтями, пробираясь вперед. В сжатом вспотевшем кулаке у меня были монетки на билет, без сдачи. Еще какой-то метр – и можно просунуть кулак в окошечко, и получить в обмен вожделенный голубоватый клочок бумажки с печатью. Но тут удача от меня отвернулась. Меня опять схватили за воротник и дернули назад, еще и стоящий сбоку локтем отпихнул, выдавив меня из ближнего круга возле кассы. Дергающий меня за воротник оказался круглолицым крепеньким мальчишкой, забиякой из соседнего двора. Он окинул меня злым взглядом и втиснулся на мое место. Вдруг впереди кто-то что-то крикнул, очередь удрученно ахнула и зашаталась, послышался стук закрываемого деревянного окошка кассы.

Круглолицый вынырнул из разочарованной толпы и, ни слова не говоря, бросился на меня, желая отвести душу именно на мне за неувиденного «Чингачгука». Я вовремя увернулся, так что круглолицый заскользил и шлепнулся на пол, но тут же вскочил. Вестибюль высокого здания Дома культуры подпирали сдвоенные каменные колонны, между которыми и началась яростная погоня. Мокрая жижа на гранитных плитах, образовавшаяся от подтаявшего снега, была мне на руку, так как я был полегче, чем круглолицый, да и ботинки у меня меньше скользили. Мы описывали восьмерки между колоннами, круглолицый несколько раз шлепался, но с каждым разом все яростнее бросался в погоню, я же чувствовал себя матадором перед разъяренным быком. Наверное, он рано или поздно поймал бы меня, но тут я со всего маху врезался в чье-то серое пальто и попытался обойти его обладателя, но он положил мне руки на плечи, и я остановился. Я поднял голову и произнес извинения. Это был тихий и безобидный парень из десятого класса, Артур. На нем была рыжая шапка-ушанка. Белобрысый, среднего роста и немного сутулый, в очках, он часто с мечтательной полуулыбкой читал на переменах книжки, сидя на подоконнике в коридоре.

Подскочивший из-за колонны круглолицый резко притормозил, задыхающийся и весь пунцовый от бега. Артур продолжал держать меня за плечи, и со стороны это выглядело, как будто он взял меня под свою защиту. Круглолицый потоптался немного на месте, но не решился на активные действия. Какой бы ни был Артур тихоня, все-таки это был десятиклассник. В итоге он сплюнул мне под ноги и ушел, повторив на прощание свою угрозу насчет расшатывания зубов.

– Лихо ты от него уворачивался! – мягко улыбнулся Артур. – Что случилось?

Я к этому времени уже немного отдышался.

– В очереди за билетом прицепился ко мне. – Я вздохнул. – Да все зря, все равно касса закрылась.

Были зимние каникулы, поэтому все школьное население города осаждало кассу кинотеатра, куда на неделю завезли фильм про Чингачгука, два сеанса в день. Чингачгукомания овладела городом, некоторые мальчишки смогли посмотреть несколько раз, переска