Читать онлайн Самые чужие люди во Вселенной бесплатно

Original h2:

L'homme qui voulait rentrer chez lui

Издание осуществлено в рамках программы содействия издательскому делу «Пушкин» при поддержке Французского института в России

Cet ouvrage, publié dans le cadre du Programme d'aide à la publication Pouchkine, a bénéficié du soutien de l’Institut français de Russie

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

Original h2: L’homme qui voulait rentrer chez lui

Text by Éric Pessan

© 2019 l’école des loisirs, Paris

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Манн, Иванов и Фербер», 2022

* * *

Придут ликвидаторы и эвакуаторы, и их полчища ринутся сбивать штукатурку и плитку, сносить перегородки, выкручивать железную арматуру, разбирать балки и стропила, выбивать известняк и камень: гротескные образы дома, низвергнутого, низведенного до свалки утильсырья, которое будут делить старьевщики в больших рукавицах: свинец труб, мрамор каминов, дерево стропил и паркетин, дверей и плинтусов, медь и латунь дверных ручек и водопроводных кранов, высокие зеркала и позолоту рам, каменные раковины и столешницы, ванны, кованый чугун лестничных перил…

Неутомимые бульдозеры нивелировщиков займутся тем, что останется: тоннами и тоннами строительного мусора и пыли[1].

Жорж Перек. Жизнь способ употребления

Ты можешь быть счастлив здесь, я буду о тебе заботиться. Я никому не дам тебя в обиду. Мы можем расти вместе, Е. Т.

Стивен Спилберг, сценарий фильма «Инопланетянин»

10

Человек бежит, спасая свою жизнь. Это происходит ночью, прямо внизу, когда никто уже не высунет нос на улицу, между тремя и пятью утра; улицы и бульвары пустынны, ни один автобус не проедет, люди спят, по крайней мере большинство людей. Я-то не сплю, я сижу на кровати и слушаю. Меня разбудил шум, я прислушался, ничего особенного не услышал, а потом вдалеке взвизгнули шины и захрипел мотор. Во всем доме ничто не шелохнется, ни от кого ни слова, ни шагов. Ни детского плача. Я ворочаюсь в постели, мне хочется заснуть опять.

Квартал у нас в общем-то спокойный; кроме нескольких злачных торговых точек, куда лучше не соваться, ничего опасного нет. И вот сегодня ночью кто-то спринтует, удирает как сумасшедший, стараясь дышать глубоко, чтобы не слишком быстро выдохнуться, чтобы не подвели колотье в боку или резкая судорога. Он несется как ветер, почти неслышно касаясь асфальта. Нельзя остановиться ни на секунду, нет права на ошибку: он должен запутать преследователей. Это вопрос жизни и смерти.

Я плотно заворачиваюсь в одеяло. Я живу на третьем этаже, и мне кажется, что я слышал стук каблуков. А точно ли я слышал погоню? Сейчас начало лета, я опустил штору, но распахнул окно. Не знаю, как бегут при погоне, и надеюсь, со мной такого не случится никогда. Если повезет, мне никогда не придется бежать, спасая свою шкуру.

По правде, мы так мало о чем знаем. Иногда отец дает затрещину, и кажется, что жизнь кончена. А ведь повсюду люди всаживают друг в друга ножи, людей продырявливают пули, рубят мачете, разрывают бомбы. Я и сам нахлебался из-за уродов, которые пытались отнимать у меня деньги во дворе младшей школы. На моего старшего брата Норбера напали в школе без всякой причины, просто там были типы, которым нравилось мучить других. Всегда и везде найдется кто-нибудь, кто развлекается, атакуя более слабых. Норбер не захотел ничего рассказывать, и я должен был сам домыслить эту сцену: здоровяки собираются в кучу, зажимают жертву в коридоре и играют с ней, как кошка играет с мышкой, прежде чем сожрать.

Я знаю, что Норберу бывало несладко: один раз я подслушал разговор наших родителей, и папа сказал, что Норбер – трус. Я послушал минутку, а потом на цыпочках отошел и закрылся у себя в комнате. Мне было стыдно. Стыдно, что мой брат – трус, и стыдно, что папа так о нем говорит. Родители должны помогать детям, разве нет? Если я или Норбер попадем в передрягу, папа точно к директору не пойдет. Наши проблемы, нам их и улаживать.

Я совсем проснулся, лежу и прислушиваюсь. На парковке снова тихо. Я прокручиваю в голове фильм, который придумал: кто-то бежит, спасая свою жизнь. Как так получается, что у людей возникает желание кого-то убить? Как можно захотеть лишить жизни человека? Даже представить трудно – гнаться за кем-то, чтобы прикончить. Сколько нужно ненависти, глупости или безумства, чтобы хотеть стать причиной человеческой смерти.

На парковке снова шум: очень медленно едет машина. Я слушаю урчание мотора. Я весь в напряжении; машина проезжает. Сам не понимаю, почему так встревожен, не знаю, что со мной такое. Надо бы заснуть.

Никогда не любил бегать. Лучше спокойно лежать в кровати. Я бегаю только на физкультуре, когда препод не оставляет мне выбора. И если боюсь не успеть на автобус. Я очень редко бегаю. Знаю, что в начале года – я пойду в шестой класс – мне придется бежать: по программе у нас длинный забег. Не люблю спорт, не люблю футбол, не люблю напрягаться. Быстро выдыхаюсь.

Человек внизу бежит, потому что умрет, если остановится.

Еще глубокая ночь, спать я больше не хочу, отправляю несколько эсэмэсок, гуляю по соцсетям, но никто не просыпается. Сейчас июль, лето только-только началось, и до конца утра на друзей рассчитывать нечего. За стенкой пошевелился брат. Он тоже проснулся, наверное, от того же шума. С улицы слышен визг шин. Звуки наводят на мысль об охоте, о погоне. Нет, у меня слишком разыгралось воображение: либо какие-то полуночники развлекаются, либо какие-то кретины заставляют реветь мотор. Не может там быть ничего страшного.

Но человек все равно бежит. Если он споткнется и упадет, подвернет ногу или сбавит скорость, преследователи схватят его. И он умрет. И я никогда не встречусь с ним, чтобы рассказать за него эту историю. Значит, нельзя, чтобы его догнали, он должен быть быстр, энергичен, хитер и умело путать следы. Его мускулы должны работать как идеальный механизм. Нельзя, чтобы его оставили силы. Нельзя, чтобы его ослепила паника. Как бегут, когда боятся? Опасно потерять осторожность, ринуться вперед, не изучив место, заплутать в тупиках. Возможно, это самое трудное – одновременно бежать и думать, не поддаваться панике, которая заставляет делать глупости.

Норбер в соседней комнате встал и ходит. Настоящий слон, ничего не умеет делать незаметно. Я прислушиваюсь: снаружи тишина; хочется встать и приоткрыть шторы, я секунду колеблюсь, но не шевелюсь, мне уютно в постели, в коконе из одеяла. «Как мумия, – говорит мама. – Летом-то зачем тебе это одеяло?»

Внезапно мое сердце пускается вскачь. Никогда такого не ощущал. Обычно я не принимаю всерьез фантазии и догадки. В голове теснятся мысли: я думаю о фильмах, которые видел, – это мой единственный источник знаний о погонях. Моя жизнь абсолютно спокойная. Норбер как-то пошел на риск, сделал страшную вещь, мог погибнуть, но это другая история, не особо люблю вспоминать ее. Дома о ней никто не говорит. Табу, секрет. Как рубец на запястье, который прячешь, вытягивая рукав свитера. Надо сказать, у нас дома вообще мало говорят, поэтому, когда Норбер сыдиотничал, папа его наказал, и вопрос был закрыт. Больше ни слова на эту тему.

Вдруг – удар, там, внизу. Как будто кто-то налетел на урну. Я снова прислушиваюсь. От страха делаешь глупости, потому что плохо соображаешь. Когда смотришь экшен, не всегда понятно, например, почему второстепенный персонаж бежит ровно в сторону убийцы. Сценарий хромает, говоришь ты себе, зрителя держат за дурака. Но поразмыслив спокойно, я склоняюсь к тому, что это жутко реалистично: герой испытывает такой страх, что бежит в неверном направлении просто потому, что его мозг полностью парализован.

Я-то об этом ничего не знаю.

Трудно встать на место другого и рассказывать то, что не пережил сам.

Здесь, в самом центре квартала, бежит человек, он несется вперед, опустив голову, ныряет за изгородь и приседает на корточки, чтобы перевести дух. Стук сердца так громко отдается в ушах, что, кажется человеку, его слышно за десятки метров вокруг. Он сплевывает – во рту металлический привкус. Ноги его не дрожат, воля не пошатнулась. Его преследуют несколько часов, но теперь уж он точно не сдастся. Не заплачет, не позовет на помощь. К тому же он ни слова не знает по-французски. Он не позвал бы на помощь, даже если бы хотел.

По сквозной улице через квартал медленно скользит машина. Окна открыты, фары горят. Внутри пять силуэтов. Теней. Угроз.

Машина едет вдоль изгороди, за которой съежился человек. Если бы он мог вырыть себе нору и спрятаться, он бы так и сделал.

У человека нет ни оружия, ни инструментов. На нем коричневые брюки в пятнах, старая клетчатая рубашка, стоптанные кроссовки. Его одежда отстала от моды лет на пятнадцать и напоминает обноски, то, что люди отдают фондам или бросают в контейнеры для переработки, которые стоят на всех площадях, например немного дальше на площади Реле, на углу торгового центра. Наверное, так оно и есть: одежда у него или из Красного Креста, или украдена из распотрошенного контейнера.

Медленно-медленно, тихо-тихо машина проехала мимо места, где человек тщится унять стук своего сердца. Преследователи потеряли след. Наконец-то.

В машине, которая огибает здание, один из пассажиров, тот, что сидит впереди, нервно играет ножом-бабочкой – таким с двойной рукояткой, куда лезвие убирается, как в футляр. Нож скачет в руке, вращается между пальцев – лезвие то показывается, то исчезает. Этот жест человек наверняка видел по телевизору, в триллерах, и научился копировать для важности – цену себе набивает. Он считает, так делают мафиози, чтобы выглядеть свирепее. Устав от этой вольтижировки со щелканьем, водитель коротко рявкает, и человек моментально прячет оружие. Возможно, они говорят по-русски.

Другая машина объезжает квартал, она движется быстро, водитель развлекается – это он храпит мотором и дымит шинами. Он хочет, чтобы беглец услышал его, хочет вызвать страх. В машине трое, их лица съела темнота. Они знают, что жертва где-то здесь, среди этих домов, вжалась в стену или затаилась на детской площадке.

Двери домов заперты, у беглеца ни ключа, ни кода. Замки защищают нас ночью, но они же мешают прийти на помощь заблудившимся путникам или загнанным жертвам.

Он восстанавливает дыхание. Не исключено, что его лицо или мускулы дергаются от нервного тика. Стоит глубокая ночь, видно плохо, изгородь не освещена, свет фонарей на парковке сюда не достает.

Норбер теперь слушает музыку; он надел наушники, но музыка слишком громкая, и ритм проникает через стенку – как будто тонкий треск, как будто комар, кружащий в ночи над головой. Это шипение раздражает меня. У нас с братом совсем разные вкусы, я никогда не понимал, как можно включать звук на такую громкость. Норбер слушает танцевальную музыку, модные штуки, липнущую к ушам музыку-сироп, музыку ночных клубов, куда его еще не пускают. Он слушает не слушая, никогда не знает названия групп, он как будто защищает голову децибелами и ритмами, чтобы не слышать тишины. Или спрятаться за стеной звука?

Беглец выпрямляется: кроме двух машин, по пятам за ним следуют двое пеших. Он уже видел этих людей; приближаясь, они вынули ножи; ему удалось оторваться от них в лабиринте коттеджей рядом с кварталом.

Вдалеке проезжает еще одна машина, возможно с ними никак не связанная, но беглец снова ныряет вниз, он не собирается рисковать, каждая машина потенциально опасна. Если он хочет выжить, расслабляться нельзя, нельзя никому доверять. Падает тяжелая тишина, только с кольцевой в нескольких сотнях метров доносится неровный гул. Фасады зданий складываются в блоки темноты, ни в одном окне не горит свет. Скоро зазвонят будильники, и те, кому рано на работу, начнут делать обычные движения, как всегда, утро за утром, но пока еще все тихо, очень тихо. Он подкрадывается к самому высокому зданию: восемнадцать этажей сумрака поднимаются в глубину ночи, – нащупывает ручку двери. Может, беглец еще не пробовал укрыться в доме и не знает еще про засовы и домофоны, а может, он уже перепробовал десять, двадцать, тридцать аккуратно закрытых дверей, но не теряет надежды найти открытую – как бы то ни было, он толкает дверь, и та открывается. Он не знает, что домофон уже две недели как сломан, а жители высотки в конце концов решили не запирать входную дверь на засов, утомившись спускаться каждый раз, когда приходят друзья или родственники. С тех пор как было объявлено о реновации квартала, больше ничего не ремонтируют. Муниципалы ни сантима не потратят на починку домофона, который через несколько месяцев снимут.

Беглец входит как можно тише, свет не включает. В середине холла он явно секунду колеблется: вверх или вниз? Он быстро соображает: наверху заперлись люди, вероятно враждебные к незнакомцам, которые среди ночи болтаются по лестнице. Он идет вниз, там кладовки: некрашеные деревянные двери ведут в трехметровые отсеки, заваленные коробками, старой мебелью, иногда велосипедами, и на каждой двери большой замок, кроме одной – нашей: Норбер забыл закрыть ее вчера вечером. У стены брошен его велосипед. Кладовка почти пустая: родители хранят здесь наполовину сломанные вещи, которые еще могут пригодиться, старый пылесос, почти ничего не всасывающий, низкий стеклянный столик, на который мой неуклюжий брат случайно уронил поднос три года назад, коробки от телевизора, от роутера, уже никому не годная одежда, мои детские игрушки. Человек находит в одной из коробок пальто, стелет его на пол и ложится. Он дышит спокойно, заснуть получается не сразу, он вспоминает погоню, те места, откуда пришел, думает, что делать завтра. Он по-прежнему начеку: в кладовой безопасно, но это клетка. Единственный выход – по лестнице. Лицо человека скрыто подвальным мраком. Он смотрит в темноту, в пустоту, кажется, он так и не сможет забыться сном, и однако он засыпает, потому что через несколько часов Норбер найдет его спящим и разбудит.

Между домами кружат несколько машин, рыщут люди, обмениваются эсэмэсками, шепчутся на корявом французском. Они потеряли след жертвы, но все равно знают, что она недалеко. Беглец вошел в квартал, но не выходил оттуда.

В соседней комнате больше ни шороха, Норбер не шевелится, он заснул опять, прямо в наушниках. Ночь такая тихая, что я уже не уверен, точно ли слышал все эти звуки; я выключаю телефон, сообщения слать бесполезно, все спят.

В такие ночи остается только ждать наступления дня, глядя, как танцует свет фар на потолке, и слушая уличный шум.

Еще может быть, что один из охотников в приступе ярости врезал ногой по урне: я слышу, как она с грохотом катится, и тоже засыпаю.

9

На беглеца наткнется мой брат, спустившись в подвал. Точнее, беглец навалится на него. Не знаю, почему Норбер поднялся рано и что ему понадобилось внизу. С самого начала каникул он приходит домой только поесть. Я пытался понять, где он каждый день пропадает, задал ему вопрос, а он молча посмотрел на меня, повернулся и ушел, ни слова не сказав. Подозреваю, в идеальном мире родители обеспокоились бы, отец бы потребовал отчета, как сын проводит день. Этот мир – не идеален. Каждый день приходится выстраивать из тех скудных материалов, которые есть под рукой. Уже два года как родители будто забыли о существовании Норбера. Что хочет, то и делает. Поскольку жалоб на него не поступало, папе с мамой придраться не к чему.

Полтора года назад Норбер нашел гранату в заброшенном доме, и у него возникла гениальная идея – принести ее в школу и взорвать в столовке в полдень. Вот о чем не говорят у нас дома. Достаточно сказать, что после этого эпизода учителя, ученики, школьные охранники да и директор долго не спускали с Норбера глаз. Его едва не отчислили. И мало-помалу отношение к нему испортилось: странный малый, чокнутый, чуть всех не поубивал. С течением времени между Норбером и другими учениками выросла невидимая стена. И он, я уверен, не рвался сблизиться с остальными. Даже закадычные друзья в конце концов устали от него и от его уходов в себя. Я тогда учился в пятом классе, а на следующий год понял, какой неизгладимый след оставил Норбер в школе. На меня бросали косые взгляды, за спиной хихикали. Я был братом психопата. Норбера я видел во дворе вечно одного. Никто не приставал к нему, даже школьные хулиганы его побаивались. С тем, кто может разгуливать с гранатой в рюкзаке, лучше не связываться. Норбер стал прогуливать уроки, постоянно опаздывал, в классе бездельничал. Он и так был взят на учет, поэтому, естественно, в итоге вылетел из школы и дотянул год в другой; учиться лучше не стал. Более того, я уверен, ему было все равно и он делал все, чтобы его выгнали еще раз. Его бы это устроило. О своей новой школе он заговорил только однажды – что от него там шарахаются, как от зачумленного. Мой брат считает, что его будущее предопределено. А если так, зачем учить английские неправильные глаголы, теоремы или запоминать численность населения стран, куда он никогда не поедет? «Я не спешу стать безработным, – говорит он, – или продавцом собачьего корма, или еще кем».

Вот будет мне шестнадцать лет, и больше никто не заставит меня учить ненужные вещи.

Когда он так говорит, то сильно краснеет, и все кончается скандалом: папа взрывается, а мама уходит к себе в комнату плакать. Я где-то понимаю Норбера: он может вкалывать сколько угодно, но учеба ему не дается. Он совсем выбился из колеи, и перемена школы не вернула ему желание учиться.

Отец все время хитрит, твердит, как важно работать в классе и получать лучшие отметки, чтобы в будущем выбрать профессию. Его любимая фраза – будете плохо учиться, пойдете рабочими на стройку. Не знаю, почему на стройку, а не в дворники или на скотобойню туши разделывать. Послушать его, нет профессии хуже. Смешно, ведь папе самому никогда не удавалось подписать трудовой договор больше чем на три месяца. Мама неустанно убеждает Норбера доучиться до девятого класса, чтобы получить аттестат. И что ему с ним дальше делать? Повесить в рамочке на стенку? Этот аттестат ему найти работу не поможет.

Я молчу, я в общем-то доволен, что на прицеле брат. Я сам окончил шестой класс спокойно, о Норбере говорить перестали, и даже если ученики помнят психа, который всех едва не убил, то они забывают, что он мой брат.

Норбер остался на второй год.

В течение всего года, каждый раз, когда Норбер опаздывал на уроки, то есть через день, школа звонила к нам домой и каждый раз попадала на отца и будила его.

Однажды за столом Норбер сказал, что начнет вставать вовремя, когда папа перестанет спать до полудня и займется чем-нибудь другим. И схлопотал затрещину. Посмотрев на папу пристальным взглядом, в котором застыли изумление и гнев, он поднялся и ушел к себе.

Иногда мне хочется зайти к нему в комнату. Я делаю попытку – что-нибудь говорю ему, стучусь. Но он отвечает либо «отстань», либо ничего. И я, махнув рукой, ухожу. Не знаю, на что должны быть похожи отношения между двумя братьями. У меня есть только Норбер. У папы есть сестра, с которой он никогда не видится, и брат, которому он звонит только по надобности, а мама со всей своей семьей рассорилась.

Сегодня утром Норбер встает раньше меня, подняв при этом страшный грохот. На часах 7:20. Я не сплю, но сталкиваться с этим слоном не желаю, поэтому встаю только услышав, как хлопнула входная дверь.

Отец еще храпит у себя в комнате, а мать уже ушла на работу. Мама – сборщица аптечных заказов. Это красиво смотрится в формулярах, которые заставляют заполнять учителя, почти как настоящая профессия; можно подумать, что у нее интересная работа. Сборщица заказов – это означает, что мама проводит целые дни на гигантском складе, где слишком холодно зимой и слишком жарко летом. Там на километровых полках выстроились ряды лекарств всех марок от всех болезней. С утра до вечера мама собирает описи и наполняет коробки, которые возит на тележке. Прекрасная работа: достаточно уметь читать, чтобы не ошибиться ящиком. А вечером, вернувшись домой, она падает на диван и жалуется, что ноги болят. Однажды, когда она плакалась на усталость, Норбер, у которого было мерзкое настроение, сказал, что лучше бы она сама пошла принять лекарства, чем раскладывать их по коробкам. Действительно, должны же быть таблетки и мази, чтобы унять боль в ногах, шагающих туда-сюда по восемь часов кряду. В тот день отец, как это часто случалось, ответил Норберу пощечиной. Так с матерью не разговаривают, заорал он. Оплеуха – и дело с концом. Папа еще добавил, что Норберу повезло иметь такую мать, которая приносит в дом зарплату.

Брат не шелохнулся. Я сказал себе, что папе тоже повезло иметь жену, которая работает вместо него, но оставил свои мысли при себе. Мама и так уже плакала. Не люблю, когда она расстраивается.

Норбер только стал еще молчаливее, а я снова порадовался, что гроза разразилась не надо мной.

Очень удобно иметь такого брата, как Норбер. Брата, который грубит учителю, вылетает из школы, таскает в портфеле бомбы, получает колы, остается на второй год: благодаря этому я остаюсь невидимкой. Я перехожу в седьмой класс, отметки у меня не самые высокие и не самые низкие, глупостей делаю не слишком много, не препираюсь с родителями – и я прозрачен. Папа с мамой ко мне не цепляются.

Я ушел от темы, хорошо рассказывать не так-то просто, я не умею, никогда не любил сочинения и французский. Я тормозил даже в начальной школе, когда просили написать, как я праздновал Рождество, или придумать продолжение текста. Я собирался сказать, что сегодня утром, когда Норбер открыл дверь подвала, на него навалился беглец.

Брат рассказывал мне так: он спустился по лестнице в подвал, толкнул дверь, которую не запер накануне, и вдруг обнаружил, что его приперли к стене коридора. Справа надвинулась тень и ударила его головой прямо в живот. Норбер треснулся черепом о бетонные блоки, недостаточно сильно, чтобы отключиться, но достаточно, чтобы почувствовать боль и получить на память внушительную шишку. Он сполз на пол, поднял глаза и увидел беглеца. Это странный человек. Странный физически. У него белая кожа, очень белая, будто краской покрыта или мукой. «Я видел бледных людей, но таких бледных – никогда: лицо как лист бумаги, не считая одного-двух темных пятнышек, – рассказывал Норбер. – Нос приплюснутый, губы толстенные, волосы ежиком».

Не зная, что в этот самый момент брат сидит на полу в подвале, потому что на него напал беглец, я выхожу из туалета и тут слышу дверной звонок. Папа еще спит, поэтому я сначала смотрю в глазок. В коридоре стоит какой-то тип в костюме, держится прямо, лицо суровое. Он понял, что за ним наблюдают. Звонит еще раз, и я, сам не знаю почему, не отвечаю. Так и стою, смотрю на него. С тех пор как мэрия объявила о перестройке квартала, к нам в дверь звонят не переставая: приходят мундепы, якобы выслушать нас, люди из стройкомпании – объяснить ход работ, жильцы создали общество протеста против реновации. И так без конца. Человек постоял еще несколько секунд, это не житель дома и не рекламщик: кто станет ходить от двери к двери раньше восьми утра? У него небольшой тик от раздражения. На работника мэрии он как-то непохож. Устав ждать, он звонит в дверь напротив, но так и уходит без ответа.

Беглец пытается выскочить из подвала. Когда он перепрыгивает через Норбера, тот машинально вытягивает ногу. Незнакомец спотыкается, с ужасным криком падает и больше не двигается.