Читать онлайн Выставка бесплатно

Все книги автора: Миодраг Кайтез

Цвет текста

Цвет фона

Шрифт

Сербика

Миодраг Каjтез

Изложба

АГОРАНови Сад – Зрењанин 2015

Перевод книги сделан при помощи Министерства культуры и информации Республики Сербия

Пролог

Было бы неплохо, если бы вы перешли на другую сторону улицы!

Надо мной – а я тот, что со второго этажа, квартира номер четыре – и над соседом Владицей Перцем, вдовцом, этаж третий, квартира номер восемь, на короткой веревочке с чересчур высокого козырька с некоторой угрозой, вроде скособоченного висельника, свисает металлическая табличка.

Веревочка пропущена в одно из отверстий для шурупов, что по углам, и завязана узелком. Это табличка с названием улицы. (Улицу образует пара одинаковых, стоящих друг против друга трехэтажных типа строений, проблемных в кадастровом отношении — с чем эти бедолаги носились еще при появлении опалубки). На синей стороне таблички – название, а на ржавой – намалеванный масляной краской совет. Отковыряли ее от положенного места, в трех метрах отсюда, недавно, без свидетелей, измазали краской и повесили здесь с заметными еще пыльно-цементными отпечатками пальцев, чтобы она колотилась и вертелась под ударами ветра сегодня, а завтра, может, и под кулаком какого-нибудь прыгучего переростка.

Вдовый сосед крепко держит меня под руку, чтобы случайно не унес его сильный порыв ветра. Вцепился намертво. Только что на своей колымаге в сорок пять лошадей он привез нас с похорон четырехногой соседки, бабки с непростой, заверенной официальным штампом историей жизни, второй этаж, квартира номер шесть, вместо фамилии на дверях незакрашенный прямоугольник, четвертые уже похороны в нашем типа доме за последние два с половиной месяца.

Немногим более времени минуло с дружеской попойки городских урбанистов и их дорогих гостей – муниципальных чиновников оперативного звена и кадровых офицеров, попойки, с которой чудом удалось вывернуться одной весьма важной секретарше принимающей стороны, разрывавшейся между попытками сохранить остатки мужниной (инженера Миленко) чести и стараниями угодить работодателю. Заперлась за двойной обитой дерматином дверью и села за компьютер. Продолжила расстегивать верхние пуговицы уже частично расстегнутого супермодернового искрометного блейзера (одного из дюжины, которым особо гордилась) и сосредоточенно отстучала принятое на попойке постановление: приступить к сносу паршивого строения (чтобы на его месте возвести современный военный комплекс) – за три месяца до истечения предусмотренного законом срока! – такую возможность допускала секретная статья договора (обусловленного множеством положений), составленного неполных пять лет тому назад между бывшими отцами города и разбогатевшим гастарбайтером герр Живковичем из Берлина, договора, в соответствии с которым халупе предназначалась иная судьба, но исключительно в случае кончины герр Живковича! (в обязательном порядке естественным образом) в течение трех месяцев до истечения оговоренного срока. Причина такой поспешности состояла в тревожных известиях из Берлина о плачевном состоянии сердца герр Живковича. Потому на попойке и слышались чаще всего лозунги такого типа: Нельзя ждать! Нельзя рисковать! Постановление! Постановление! Снос! Снос!

Что это еще такое? Сват, привлеченный новыми тенденциями в соседской сфере, утвердив термос с кофеем на низеньком защитном парапете, заинтересованно склоняется с крыши противоположного строения. Шея у него длинная, но он не брезгует и висящим на шее маленьким биноклем, хотя пока что всего лишь вращает указательным пальцем ребристое колесико между окулярами. Облизывает усы, убирает с глаз пряди волос, устроившись там, наверху, где ветер всегда дует сильнее.

Владице же Перцу ветер никак не угрожает. Скорей даже помогает, потому что поездка отразилась на его и без того развинченных ноженьках. (Впрочем, и сам Владица начал тут, под козырьком, картинно и волнительно, бесновато и ужасно наносить по ним свободной рукой косые удары карате, разгоняя кровь в бедрах, хотя большой вопрос, в состоянии ли он связать отказ нервной системы с внезапно возникшими чрезвычайными действиями нижних частей конечностей. О, Владица мог здорово двинуться, поверьте нам, хотя всю жизнь не мог избавиться от ощущения, что у него несколько голов, и что все эти головы, непримиримо враждующие между собой, тащат каждая в свою сторону; тем не менее, с детских лет он очень хорошо ковылял на паре своих тощих ходулей, причем без всякой поддержки, и худые ходульки выросли вместе с ним до такой степени, что – вы еще услышите об этом – он еще и хоровод мог за собой повести).

Окончательно удовлетворенная секретарша решила отправить своей сестре, разнояйцевой близняшке, также секретарше, только в частной фирме с исключительным опытом в сфере строительства армейской инфраструктуры, электронной почтой давно ожидаемую новость:

«Получилось! Знаю, вы давно зуб точите на это дело, переживаете, достанется оно вам или не достанется, и все боялись, что вдруг этот баран герр Живкович откажется и все нам испортит. Но теперь, когда у нас есть постановление, весь мир у наших ног. Душенька, чтоб ты знала: у нас впереди ад. Надо жильцов этой паршивой халабуды немедленно и без особого шума расселить (временную передержку мы им обеспечили), чтобы не зря носились курьеры с кучей бумаг, не зря колотились в ночную смену, шуровали по коридорам, чтобы не зря глаза кровью наливались от непрерывных докладов. Еще меня включили в комиссию, которая должна будет следить за работами на месте (и в Берлине), принимая во внимание все аспекты, с целью предотвращения негативных выступлений в СМИ, а также находиться в постоянном контакте со всеми важными факторами и, наконец, дать зеленый свет вам, а вы – вашей сестринской “Демолирен групп”. Лично я оптимистка. С сегодняшнего дня для нашего визионерского братства этот вшивый домик более не существует. На его месте будет строительная площадка, я ее прямо так и вижу. И если какой-нибудь визионер, вдохновенно обходя будущую стройку, носом уткнется в вонючий фасад, то ничего и не заметит».

После этого секретарша, прищурившись, посмотрела с четвертого этажа из окна кабинета с искусственным климатом на главную улицу. Погладила себя по локонам и плечам. Новенький красный «мини морис» остановился на светофоре.

* * *

Оставил вдовый Владица своего четырехколесного на импровизированной усыпанной галькой парковке на заднем дворе.

Слишком долго держали микролитражку на капиталке, вдыхали в нее новую жизнь, и вернули Владице только сегодня утром. Зато в самый раз. Очень ей Владица обрадовался (о, дружил он с этим автомобильчиком полных двадцать восемь лет, хотя, судя по пробегу в 000280, никак об этом не скажешь), и пришло ему в голову, пусть потом хоть и света белого ему не видать, поделиться радостью с родным созданием, что означало покатать его на собственной капитально отремонтированной микролитражке. В противном случае, если не поделится он радостью и не покатает родное создание, то вдовье сердце лопнет, совсем как стеклышко в его очках. А ведь нет существа – вы с нами немедленно согласитесь – которое не то чтобы немножко, а целых одиннадцать с половиной лет прожило едва ли не дверь в дверь с таким соседом, как Владица Перц – не найдется такого существа (и не только среди амаксофобов[1]), которое бы не поняло, какую опасность оно миновало, сидя рядом с таким шофером, пройдя первый же крутой поворот.

Часа эдак с два тому назад сосед Владица выбрал на моей шее место, в которое он под этим самым козырьком вцепился, как раз в тот момент, когда я вернулся с прогулки по незавершенному пространству на том берегу сухого канала, которым наша улочка с восточной стороны, не имея более продолжения, заканчивалась, как раз в тот момент, когда я, следовательно, отправился переодеваться к похоронам (менее всего озаботившись средством передвижения). Я и почесаться даже не успел, в отличие от добычи известного плотоядного растения мухоловки, добычи, до последнего мгновения ведомой предназначенной ей природой ролью – поиском сладостного нектара богов – которая в любом случае попалась бы, и успевшая, прежде чем окончательно быть переваренной, почесаться ножкой и подумать: чего это я так стремительно залетела, как слепая, на эту неодолимую красоту, не успев даже осмыслить предательскую причинно-следственную связь между двойным в течение двадцати секунд касанием ножками тонюсеньких волосков желудка мухоловки и бесшумным (а не громогласным) схлопыванием зазубренных лепестков над ней, и легкую мгновенную судорогу, охватившую ее, когда она подивилась исчезновению неба, впрочем, не сильно пожалев об этом, потому как, брат мой, насмотрелась она на него досыта, и вот опять оказалась во мраке, непостижимо быстро в сравнении с вечностью, которую она провела во тьме, пока ее оттуда не выманили обманом, и задалась вопросом – неужели я, насекомое, опираясь и на иные чувства, куда как более надежные, в отличие, скажем, от зрения, принадлежа к самому конкурентоспособному виду живых существ на земном шаре, оказалось самым тупым созданием, и задумалась добыча также над тем, будет ли сейчас, в процессе переваривания мухоловкой, на пороге неминуемой гибели, достаточной компенсация в виде неодолимо успокоительного аромата сладостных соков, которые вскоре подвергнут ее разложению, и с которыми она, возможно, в экстазе, вновь переживет метаморфоз и стадии личинки, куколки и имаго, смешается и растает, и не начнется ли все сначала.

Поедешь со мной, упрямо навалился сосед Владица, требуя уважить его резоны. Подбирает местечко повыше и поудобнее на моей шее, за которое он примется, для начала анестезировав его собственным дыханием, потом ударит по каротидному синусу[2], заклацает вставной челюстью (и щечки у него уже как-то зарумянились и припухли). Левый его глаз заиграл, сейчас подмигнет им, однако неожиданно включился правый поворотник. Поедешь со мной, требую, ты поедешь со мной, и уже весь был за рулем, разделив свою радость со мной еще до того, как впихнул меня в микролитражку, до того, как судорожно вцепился в баранку, еще до того, как треск водительской дверцы болезненным эхом отозвался на захлопнутую пассажирскую.

Свату с крыши противоположного дома могло тогда показаться, что я без лишних вопросов уважил резоны Владицы и понял, что ему необходимо ухватиться за мою руку, когда мы – вернувшись с похорон с чудом сохранившимися головами на плечах – выбрались из микролитражки.

Есть ведь такие люди, что всю жизнь стараются за десять верст обходить злющую медведицу, а все равно натыкаются на ее берлогу, или, отправляясь на базар за картошкой, похоже, в зависимости от того, высоко ли поднялось солнце, то ползут как прибитая кошка, или же топают строевым шагом, но, независимо от данного конкретного случая, частенько платят за свой поход каким-нибудь посттравматическим синдромом, сосед Раджа, первый этаж, квартира номер два, знающий толк в каллиграфии и тату, мастер детализации, платный портретист, никогда не отказывался изложить собеседнику прямо в ухо то, что у него на уме, если до этого ветер не уносил его слова в сторону.

Года два тому назад сидел я с соседом Раджей на скамеечке без спинки, шагах в десяти от входа в наше жилище, собственно, на растянутой в ширину букве «п», бывшей некогда стандартной бетонной конструкцией, предназначенной для стабильного крепления коммунальных мусорных баков, с двумя дырами диаметром в 50 см и с расстоянием между ними также в 50 см. Конструкция давно уже не использовалась в первоначальных целях, потому что со временем мусорные баки заменили на контейнеры, расположившиеся метров на пятьдесят ниже, в сторону стихийного мини-рынка, на котором мы покупали снедь – кто куриные шеи, кто картошку, кто сельдерей – и в который наша улочка, собственно, упиралась с западной стороны. Тем не менее, конструкция выжила и держалась совсем неплохо, разве что из одного раскрошившегося уголка торчал штырь арматуры. Итак, сидели мы под старым деревом. (Давно отрешившись от жизни, дерево отбрасывало тень, руководствуясь исключительно собственным хобби). Окружавшую нас мертвую тишину время от времени нарушал попыхиванием сигареты в мундштуке и стряхиванием пепла из своего окна на первом этаже молодой сосед Боби, квартира номер три, прилива (как любил называть его сосед Раджа), недоучившийся студент-заочник, специалист по итальянской литературе, время от времени пишущий в провинциальные газеты на темы как вынести (квартплату, биржу, городской транспорт, родственную душу, братство) в большом городе. И тут вдруг откуда-то взялся и трусцой направился к нам, зажав подмышкой специальную шахматную доску для слепых, сосед Октавиан, подслеповатый старик, этаж третий, квартира номер девять, как будто у него на пути никаких препятствий не было.

Ничего тут не скажешь, прирожденный воин всегда знает, что последний образ, который он увидит, отправляясь из этого мира в неизвестность, будет образ этого самого незнаемого, вот потому и мечтает воин погибнуть в бою, вот потому несчастная влюбленная пара, отравившись объединенными усилиями, держится за руки, не спуская друг с дружки глаз и не давая воли случаю, ожидает на пороге вечного счастья прибытия выделенной им гондолы, сосед Раджа расчесал пальцами свои густые курчавые волосы. Но дед Октавиан продолжил переть прямо на нас. Уверен, что по этой же причине и мастер величайшей игры бессонными ночами двигает до безумия слона по черно-белой доске с целью поиска совершенной позиции. А, сосед? предупредил сосед Раджа деда Октавиана, что перед ним все-таки не пустое пространство. И только тогда, словно гром с ясного неба ударил и опалил его самого и его шахматные фигуры розового дерева, остановился дед, как вкопанный. Стоял он так, окаменев, две напряженных минуты. У соседа Боби в окне, пока он попыхивал сигаретой, плечи затряслись от немого хохота. Стало очевидно, что дед Октавиан отказался от поисков хоть кого-нибудь, с кем бы мог в который уже раз проанализировать переход слона на f3 (в одном из подвариантов итальянского дебюта), откуда он угрожает противнику и одновременно упреждает все его контратаки. После этого он встряхнул фигуры в закрытой доске, развернулся, и следующие полчаса потратил на обратный путь. Словом, предоставил нам достаточно времени (сосед Боби раздумывал, куда запустить окурок, чтобы тот порывом ветра не отнесло на дедову лысину), чтобы внимательно понаблюдать за ним и прийти к выводу, что вряд ли он станет больше спускаться во двор, что и случилось впоследствии. Медики, начавшие регулярно посещать его, жаловались, что никогда у них еще не было такого капризного пациента. Дед постоянно требовал от них – а это вовсе не входило в их обязанности – залезать под кровать, куда он засунул какой-то шахматный комплект. Там ему и место. Еще медики роптали по поводу домов без лифта.

Наутро мы с соседом Раджей опять сели каждый в свою дыру (зеленая бетонная краска все еще здорово держалась на скамеечке) под деревом с хобби, а каково хобби, такова и тень, потому как здорово припекло, и сосед Раджа отложил пластиковую тарелку с ужином на краешек скамейки. Как только он принялся пальцами расчесывать свои кудри, я стал вертеть головой в поисках образа, в сопровождении которого я покину этот мир, если меня вдруг поразит гром с ясного неба. Это тебе не шуточки шутковать, запомни, дорогой мой, напомнил мне сосед Раджа и взялся за тарелку с ужином. Потом он замолк до тех пор, пока не подобрал с тарелки последний кусочек брынзы, посыпанной карри. Жирными руками побаловался немного с пустой тарелочкой. Под занавес сосед Раджа, в порядке исключения, встряхнул кудрями, помотав головой.

Поскольку это не шуточки шутковать, можно сказать, что для меня все сложилось по-божески, учитывая, что новый контейнер, предназначенный для перерабатываемых отходов, установленный вплотную к ранее упомянутым у мини рынка, контейнер, которому нельзя отказать в некоторой пасторальной мягкости линий на голубом фоне с желтыми звездочками в круг, в красоте и сдержанности, принимая во внимание, что в последний момент (после того, как мы с соседом Владицей съездили на местное кладбище хоронить бабку с непростой, заверенной штампом историей жизни) без лишних вопросов врезался в душу, заняв в ней, так сказать, почетное место. Выдержал я беспорядочные нажатия соседа Владицы на газ и сцепление, вращения баранки, каких не бывает без веры в высшие силы, бордюры, собак с поджатыми хвостами и симпатичными мордами, телеграфные столбы, резкие торможения, рыдания ребенка в коляске. О, какая бы рученька после всего пережитого не восприняла бы грубую хватку как нежнейшую ласку, лишь бы только ноженьки соседа Владицы прекратили не поддающиеся никакой логике сгибания и толкания, а сучение конечностями перенеслось бы с педалей автомобиля на торную тропинку (на определенном участке тропы со временем прижилась мелкая галька с паркинга), которую сосед Владица топтал так, словно на ней вырастали все новые и новые педали сцеплений и тормозов, а не одуванчики и подорожник. Он мотался, сжав мою руку и крутя ее туда-сюда, словно это был руль. Еще с середины тропинки нам пришлось дать задний ход. Он сигнализацию забыл включить. Забыл, сказал он, мать ее так. Сигнализация на его микролитражке состояла из двух проволочек и механизма, выдранного из утробы дочкиной плачущей куклы. Ети его в душу. Эта матерщина относилась к тому моменту, когда ему пришлось пострадать от руки родной дочери. К самому акту включения хэнд-мэйд сигнализации сосед всегда подходил со всей строгостью, решительно нахмурившись. Сначала он, как и следует, загонял машину на стоянку, потом подходил сзади, укладывал ладони на багажник, при этом старательно отталкиваясь от земли, потому что по какой-то причине следовало именно сзади как следует потрясти машину с полминуты, и только после этого сигнализация включалась. Во время этой операции взгляд соседа Владицы блуждал где-то в небесных сферах. Если сигнализация включалась, то давала о себе знать кукольным плачем. Вот и в этот раз сосед опять уставился в небесные сферы, протягивая к ним руки, и от этого головокружительного процесса глаза его разбежались так, что один из них сквозь очки уперся в микролитражку самым строгим образом, хотя в этом взгляде было больше показухи, чем настоящей строгости, потому что в тот же самый момент второй глаз он не спускал с меня, наблюдая, чтобы – преодолев с попутным ветром метра полтора до места, где оставил меня – опять ухватиться за мою руку. Держись, машинка моя, да и я, сама видишь, тоже с него глаза не спускаю.

Я тоже как-то держусь, в том смысле, что мне экзоскелет не нужен. Тем не менее, интересно будет узнать, если сосед Владица не прекратит так сильно переживать, какой участок моей руки и насколько побелеет по сравнению с моей белой майкой, какая часть мышцы побелеет, а какая посинеет. Осматриваю себя со всех сторон в надежде обнаружить, не протянул ли сосед тайком сквозь рукав своего старомодного пиджака, из которого не вылезал ни летом, ни зимой (пиджак словно был сшит по технологии «климакон», так что летом охлаждал, а зимой согревал), какую-нибудь трубочку, или что-то наподобие, и не подключился ли ко мне, возможно, даже внутривенно, чтобы непрерывно высасывать меня даже на расстоянии, мотаясь вокруг да около.

Так, так, еще немножко, покровительски и загадочно похлопал меня сосед Владица по той самой руке (не посинела ли она между делом?), по тому месту, где она сгибалась под углом в девяносто градусов. Хлоп, хлоп, хлоп. Хлопал он меня так, чтобы трубочка ни в коем случае не выскочила, чтобы не пришлось искать вену и опять тайком к ней (вене) подключаться и начинать все сызнова. Хлоп, хлоп, хлоп. Отныне и навсегда!

* * *

Было бы неплохо, если бы вы переплыли на другой берег!

Кто-то, за неимением иной, воспользовался единственной возможностью, и на обратной стороне таблички, где масляной краской был написан совет, внес в него мелом определенные небольшие коррективы.

Табличку, позволю напомнить нам, чтобы не забыть, повесили на козырек и измазали масляной краской примерно девять недель тому назад, во время проводов в последний путь жены Владицы – Евицы Перц.

Да, красочный совет весьма полезен для пешеходов, но все-таки он чу-у-у-точку преждевременный, Радже особенно кололо глаз, что табличка висела приблизительно на том месте, где и должна была повиснуть после того, как, если настанет такое время, будет установлен забор, которым обычно ограждают строительные площадки.

Повешенная из озорства или по чьему-то приказу как элемент дополнительного давления на выживших жителей, Владица Перц во время своей трудовой деятельности, будучи старым строителем (работы общего плана, тем не менее, под общим руководством практических специалистов), слышал, что заказчики иногда прибегают к подобному тонкому психологическому воздействию.

По неизвестным причинам никто из (выживших) обитателей дома по сей день табличку оттуда не сбросил, вот она и болтается.

Тот некто с самого начала, доводя комедию до конца, стоя на плечах своего ничуть не в меньшей мере наделенного чувством юмора соучастника, к тому же, возможно, только что вернувшись с рафтинга, причем именно по реке, в честь которой, в чем был уверен каждый, по серьезным причинам и была названа улочка, так вот, тот, не слишком вникая в логику ситуации и предоставив право выбора пешеходам, именно этими коррективами доказал влияние улучшенной рафтингом клинической картины крови на искрометность духа. И, может быть, он всего лишь раз почесал кончик своего носа, подверженного воздействию крошек (побочным продуктом использования мелка) тончайшего белого известняка, при этом рискованно заколебавшись на плечах соучастника. Не следует исключать возможность, что на коррекцию надписи воздействовал, собственно, не рафтинг, а этот, бог его знает когда и бог его знает с какой целью выкопанный канал (любой готов поклясться – вечно без воды). Деревянный мосток, переброшенный через сухой канал, вел в незавершенное пространство, и не был нанесен даже на самый подробный план города.

Только плавать мне не хватало, не было более подходящего момента для остроты Владицы Перца, проталкивающего мысль о том, что он, помимо всего прочего, преуспел и в плавании, во что никто, даже мельком окинув его взглядом, при всей симпатии к нему никогда бы не поверил. Скорее капля воды, бросившись в море, вернулась бы оттуда, не смешавшись и не изменившись в размерах, чем Владица, доведись ему случайно застрять в этом канале под весенним дождичком, смог бы из него выкарабкаться, попискивая как больная летучая мышь и взывая о помощи. Да, на этих своих ножках он мог бы и хоровод повести, да, ножки могли бы ему послужить и для удара по перепуганному коварным замыслом противнику, но о том, чтобы выкарабкаться из канала под весенним дождичком – об этом и речи не могло быть. Только уточните, каким именно стилем, без этого Владица и пары монет не готов поставить на такое требование. Напротив, вопреки этому – такому условию – он весь уже рвется вплавь, руку, за которую держится, дергает в стиле летучей мыши, чтобы одолеть всякие дополнительные препятствия, вступить в схватку с фантастическим водяным чудищем, как будто он, по меньшей мере, с самим Тарзаном овец пас. Но оставим в покое Тарзана и чудище.

Что еще сказать о домике с высоким козырьком? Это, так сказать, по жизни – трехэтажка (строго говоря, бельэтаж +2) с одним подъездом и плоской крышей, и вообще вся она достаточно плоская, но не в смысле монолитности, которая вызывает почтительное уважение.

Окна, те, что побольше – комнатные, поменьше – в клозетах и на кухнях, без жалюзи. По системе три – четыре вдоль и три – четыре поперек. Добавьте к этому еще и подвальные окошечки (кроме того, что закрыто куском фанеры) на уровне земли, и верхнюю половину двустворчатой входной двери, вот вам и все застекленные поверхности. (Нигде нет ни одного замурованного окна). Балкончики, выходящие на задний двор, и незавершенное пространство по вертикали 3, 6, 9 и 1, 4, 7, утоплены в здании и практически невидимы. Все обрызгано грязно-желтой краской цвета поднебесной империи. С фасада, по центру, во всю высоту, на входе и по внутренней лестнице – та же краска, и далее, без перехода, с обеих боковых стен – все та же, и с тыла – тоже. И никаких граффити на прямоугольной поверхности, ограниченной начинающими ржаветь водосточными трубами. На первый взгляд, ничем домишко не мог приглянуться случайному прохожему, пробудить его воображение.

Что же касается внутренностей, то лестница и коридоры были не слишком узкими, а в каждой из девяти квартир для перехода из кухни в столовую требовалось сделать оптимальное количество шагов. У домика хватало соображения, чтобы спросить вас Как дела? ласково глянуть на вас, так что давайте опять обратимся к внешности, на которой было что рассмотреть и за крашеным фасадом, а тем более если выглянуть за его пределы (за исключением крохотного, совершенно незначительного краника с тыльной стороны домика, в том месте, где из подвала вода выведена на максимально близкое расстояние к парковке, вы еще услышите об этом кранике) и пощекотать воображение, приписав домику в целом, как живому, но пучеглазому и лопоухому ребенку, внутреннюю гармонию или красоту. Ничего подобного. Пройдемся под занавес, если вы не против, мимо электрощитовой с кучей предохранителей (из которых тот, что отвечал за общее напряжение, выбивало чаще других, после чего его возвращал к жизни лицензированный специалист по жучкам Владица, и девяти почтовых ящиков, следовательно, доберемся до входной двери (но только не касайтесь нижних половинок двух створок, потому что там ничего нельзя трогать, кроме металлических деталей) и обратим внимание на пневматический механизм, служащий для замедленной доводки при самозакрытии оной. Однако трудно представить, что воображение могло бы разыграться при виде такой обыкновенной пружины: его щекотал только тот факт, что механизм исправно функционировал и после тридцати лет бессменной работы. Так или иначе, ничего эпохального, и потому Раджа не уставал твердить, что чертов дом все-таки нашел безошибочный, но только ему одному известный способ прирасти к сердцам своих обитателей.

Вы заметили, что предыдущий тщательный осмотр не коснулся артефакта в лице слишком высоко козырька. Между тем, в свете преобладающей теории на этот козырек невозможно было смотреть иначе, как на чужеродное тело (и из-за его отстраненности, присущей чужеродным телам; каждый, кто хотя бы раз попытался укрыться под ним от внезапного ливня, легко мог проглядеть его и в дальнейшем утверждать, что никакого козырька тут нет), появившееся незнамо откуда тридцать лет тому назад, ночью, еще в процессе строительства, и его пролет сквозь атмосферу обязана была бы зафиксировать даже самая захудалая обсерватория. Этот продукт панспермии[3] (в соответствии с общепризнанной теорией) врезался под почти идеальным углом (с архитектурной точки зрения) где-то между первым и вторым блоком, на два метра выше запланированной позиции. Если бы прилетевший козырек продолжил движение, то закончил бы свой путь примерно в прихожей квартиры номер пять, или еще дальше. Если мы предположим, что все произошло именно так, как описано выше, то не составит труда вообразить, как следующим утром очумелые каменщики установили, что их огрех под покровом ночи исправлен ровно настолько, чтобы пройти зажмурившую один глаз техническую комиссию. В соответствии с другой, значительно реже упоминающейся теорией, технической комиссии пришлось зажмурить оба глаза, потому что на том месте, где по проекту должен был красоваться козырек – не было ничего. И комиссия, гласит эта теория, зажмурила оба глаза, предоставив делу разрешиться самому по себе, как она, в соответствии с иной теорией, и постановила: поскольку козырек со временем сам по себе пророс сквозь блоки и штукатурку, вроде тех упорных и жилистых растений, что пробиваются сквозь самые прочные дорожные покрытия в совершенно неожиданных местах по собственной прихоти. Но все это уже история. Сегодня только Раджа гадает, что-и-кто-где-и-у-кого-закопал-или-вырастил, и для чего это сделано, и кто за этим стоит. Также мы не учли (и этого вы никак не могли заметить) артефакт, который составлял некое странное единое целое со слишком высоко пристроенным козырьком – бетонный приступок перед входом, высотой соизмеримый с крупной галькой, с врезанным в него сердцем, пробитым стрелой, которую изображали три вмурованные в бетон и добротно отшлифованные подметками здоровенные гвоздя.

Как бы там ни было, вряд ли домик мог бы привлечь чье-то внимание, даже с учетом апокрифов и указанной выше странной связи. Ни малейшего внимания не мог бы привлечь и домик напротив (с нормальным козырьком, так называемый «близнец»), который пять лет тому назад расселили, потом тут же вновь заселили, на веки вечные, в связи с его дислокацией по соседству с маленьким запущенным немецким кладбищем на другом краю города и реализацией визионерского замысла известного архитектора новой волны по перестройке статически прочных, но по иным причинам, прежде всего кадастровым, несолидных зданий (что делать с ними, городские власти все равно не знали) в так называемые перпендикулярные кладбища. Так в самом начале своей карьеры молодой архитектор пококетничал с древним дворянством. Не сказать, что молодой человек имел склонность к похоронному делу, но ему довелось на месте восьми имевшихся квартир создать сто восемьдесят вечных домиков в виде ста восьмидесяти герметичных капсул, а девятую квартиру на втором этаже он оставил супружеской паре, служащим Городского ритуального учреждения, идеально исполнявшими должности управдома и санитарки, с условием, что супруг обязан пройти сокращенный телекоммуникационный курс (для него это не составило особого труда, потому что срочную службу он провел в качестве обслуживающего наземные радионавигационные системы): кто-то должен был следить и обслуживать антенны невиданных форм, смонтированные и расставленные на крыше перестроенного домика по идее второго представителя новой волны – астрофизика, который шел с первым в одном пакете. Антенны были призваны обеспечить покойникам роскошь, достойную фараонов – связь с другими мирами. Семнадцать капсул, оставшихся после передислокации швабов, отцы города под лозунгом Не забудем своих земляков предусмотрели для сограждан, доказавших приверженность местным ценностям. Теперь к плоской крыше добирались не на стремянках, а с помощью технически идеально сконструированной платформы, которая, по правде говоря, способствовала улучшению общего впечатления. Благородный архитектор решил в дальнейшем ничего не трогать на фасаде «близнеца», потому что весь проект и без того прельстил не одну чувствительную душу, и надо было предоставить некоторое время, в первую очередь жильцам дома напротив, чтобы те привыкли к новому соседству, и потому он предложил только убрать с фасада жирный силуэт местного революционера, расположенный рядом со входом. Как видите, и как водится при внедрении подобных новшеств, были просчитаны все детали, и вдоль фасада «близнеца» (через каждые два метра) установили металлические столбики и между ними натянули цепи. Также в рамках проекта рядом с рынком организовали паркинг на десяток вполне приличных мест. Следовательно, случайного прохожего на первый взгляд не мог удивить «близнец» со своим жирным силуэтом, который усатый домоуправ, следуя данным ему рекомендациям, регулярно старательно пытался удалить, а он упорно, как бы ни скоблили и ни штукатурили это место, проявлялся самым загадочным образом. Источником жира, вне всякого сомнения, стал случайно попавший туда кусок солонины, обычный завтрак каменщика, подобное очень часто случается в строительной практике, так что нет тут никакой загадки, и, ей-богу, нет никакого смысла что-то пытаться исправить без радикального вмешательства, каждый раз Раджа приводил в недоумение усача, готового скрести и штукатурить, время от времени демонстрируя тому примерно такой же шмат солонины, о котором говорил и который он с аппетитом съест, пока будет длиться пустопорожняя маета с силуэтом. Разве не так, соседушка? Однажды он попросил подтвердить свою догадку (так, как просят помощи, когда знают, что ее не последует) старого строителя Владицу Перца, который в тот момент вышел из дома и с пылесосом на плече заковылял к заднему двору и импровизированной парковке – однако тот просто продолжил ковылять по своим делам, словно не желал ничего знать о всех бедах этого мира.

И чертов дом не только нашел способ прирасти к сердцу своих квартиросъемщиков, но и было в нем нечто, что, вроде ДНК, могло стать всем, главным мягко обвинял Раджа, сидя на скамейке, в дырке, пытаясь неизвестно в который раз рассмотреть со всех возможных точек зрения то, что не успел разглядеть за все эти годы, от чего, как правило, у него всегда появлялся зверский аппетит. Иначе чего бы вдруг стали его таким, как он есть (конечно, в полном соответствии с проектом), печатать на этих планах-полигонах вместе с положенными перекрестками, светофорами, зебрами, предупреждающими знаками, по которым детей в садиках учат соблюдать правила уличного движения, Раджа смаковал самые освежающие вкусы (ни одному не отдавая предпочтения): вкус вареного яйца заполнял его ротовую полость вплоть до язычка, а на смену ему спешил вкус банана.

Раджу провоцировали загадочные чертежи Владицы Перца, начертанные внизу, на земле, почти под скамейкой. Эти фигуры, для разнообразия, пробуждали в нем жажду.

Однажды утром, четыре месяца тому назад, сват на крыше дома-близнеца снял с алюминиевого штыря параболическую ячеистую антенну, чтобы очистить от осевших на нее нечистот, чем регулярно еженедельно занимался в течение пяти лет. Результаты своей работы он проверял, поворачивая антенну то к солнцу, то к общему двору. Вокруг скамеечки и ножек Владицы Перца неожиданно затанцевали какие-то смутные тени. Владица продолжил спокойно сидеть. Как только тени исчезли, еще неожиданнее, чем появились, он обернулся к Радже (который слонялся неподалеку) и довел до его сведения, что ему известно, чьих рук это дело. Однако за его спиной никого не было. Он подскочил, опустился на колени, чтобы рассмотреть пыльную землю с другого ракурса, но какая-то сила заставила его вновь сесть (причем так, чтобы более никому ничего не доводить до сведения), согнуться и сделать то, что и следовало сделать немедленно. По памяти начертил ромбы, в общих чертах ногтем, несколько нежнее довел их до ума, проник в их логику и связал между собой тонкими линиями. И с этого момента он начал ежедневно – в основном когда никого не было поблизости и пока единственная его дочка и жена Евица спали или варили цыплячьи шеи и крылья, которые он ежедневно закупал для них (у него мало что оставалось в запасе) – чертить под скамеечкой различные геометрические фигуры, маленькие или большие, иногда скромно – ногой и сидя, другой раз вдохновенно – иными средствами, чаще всего собственным когтем, прилагая при этом страшные усилия, стараясь согнуться поближе к земле, некоторые из них стирал и чертил заново, заострял углы, протягивал дуги, проделывая все это в утренние часы с такой посвященностью, на какую вряд ли был способен колдун, совершающий таинственные обряды с целью снятия порчи или нанесения вреда кому-либо. Известная очередность последовавших событий (первое таковое, вне всякой конкуренции, случилось три с половиной месяца тому назад, когда дочурка Перца покинула родовое гнездо, поймав удачу, о которой мечтала всю жизнь) не смогла затормозить земляные работы Владицы.

Сохраняя бдительность практически до самого конца жизни, Евица, как опытная медвежатница, держала в брачной постели медведя размерами побольше тасманийского дьявола с внешностью Владицы, по статусу мужа и родителя, и держала его на винкулуме[4] (который ей одиннадцать с половиной лет тому назад обеспечила дочка, вы еще услышите об этом), пока он сучил ножками на переднем или заднем дворе (одним окриком она напоминала ему, что важнее всего – семейные узы: Вла-а-а-до-о-о!), даже если таковой винкулум мог служить отличной основой для различных поперечных нитей и завязывания чего-то иного. Знала, как надо, ничего не скажешь, снизу отдавал ей должное Раджа. Каждый знает, что та, которая в кровати добивается такого эффекта, уж никак не прикована к постели килограммами и болезнью, а, по крайней мере, прекрасно усвоила пять из восьми ступеней йоги.

У Раджи в горле пересохло. Не хватает чего-то, легенды, что ли, крючок нужен, чтобы человека на него поймать, встал со скамейки, еще раз обозрев ромбы и круги, и отправился к крану с тыльной стороны дома, выведенному к паркингу из ближайшего подвального окошка, чтобы налакаться воды.

И тут по двору пропылил Боби на своей золотой и причесанной «диане» (укрепленной за счет двух задних сидений так называемой «клеткой» из дуг безопасности с цифрами «сорок девять» на бортах). Тормознул и припарковался на ручнике у самого канала. Во все стороны без разбора полетела мелкая и крупная галька. Один солидный экземпляр, эдакий желвак (с точки зрения пиритологии[5] – колчедан, пронизанный серебристыми жилками), завершил полет под носярой Раджи. Струя воды окрасилась кровью. Нашел попутно камушек мастера детали, стоило только ему испытать жажду. Потом он долго будет рассказывать где ни попадя, что в первый и последний раз напился воды из долбаного крана общего пользования, и вы еще услышите о нем. Кому-то жизнь подает знак вытирание тыльной стороной ладони капелек воды с губ падающей звездой или какой другой романтической сенсацией вытирание тыльной стороной ладони крови с морды лица дает знать, как она будет развиваться, а меня эта самая жизнь наградила Раджа поднял с земли желвак и внимательно, истекая кровью, разглядел его как никого другого, отметила этим обычным отходом фрайерской деятельности этого прилизы. То ли из-за очевидной жизненной несправедливости, или же поддавшись инстинкту врачевания раны в полном одиночестве, Раджа скрылся и полтора дня нигде не появлялся. Возвращение к светской жизни и стремление заставить Боби устыдиться, с тем, чтобы возможно, когда-нибудь окончательно простить ему этот желвак, Раджа отметил демонстрацией невероятной иммобилизации родного носа тампонами и пластырями. С шишаком посреди лица он важно уселся на скамейку. Потягивал через коленчатую трубочку молочный коктейль с корицей. Не нарочно, не нарочно, гундосил Раджа в защиту Боби, которому так никогда и не пришло в голову, что случайность – результат невежества.

И вот теперь чертов дом (а с ним и козырек, исключительно выдающийся экземпляр, предположим, космический призыв, в своем непонятном сращении с базовым, не очень эндемичным, но прочным любовным обетом в основе) в соответствии с урбанистическим решением должен уступить место современному армейскому комплексу, исчезнуть с лица земли, словно его никогда и не было, ни его, ни его обитателей. А то, что дело катится к этому, вообще-то всем обитателям дома стало ясно еще чуть больше трех месяцев тому назад после визита мужчины с водянистыми глазами и серыми волосами, одетого в серое, черное и полосатое, и женщинки с распущенными локонами в блейзере искрометной расцветки. Оба они желали лично, с полным пониманием со своей стороны, но с учетом высших интересов сообщить заинтересованным лицам посредством официального документа, в каком направлении и насколько срочно продвигаются дела. Они пытались объяснить (хотя в этом и не было особой нужды) Радже, поскольку сначала нарвались на него, в чем тут, собственно, дело. В итоге официальный документ они вручили господину Перцу, поскольку Раджа, со все еще отекшим носом, жестом мизинца дал им понять, что его отвлекли от важного дела, и тем самым отодвинул их от себя, а надломленный силуэт (под которым маршировала колонна муравьев, ведущих дружную и развитую общественную жизнь в неизменном сообществе) они вряд ли могли рассмотреть с той стороны канала, не говоря уж о том, чтобы связать его с чем-либо, даже если далекий силуэт, растворившийся в незавершенном пространстве, и попался им на глаза.

Важное дело Раджи состояло в пережевывании ириски и неотложном выстраивании отношения – возникшего из нежелания попасть в капкан высокомерного пренебрежения, в который, скажем, обычно попадают академические художники перед первобытным видением мира глазами наивных живописцев – к чертежам под скамеечкой, к выстроенным фалангой ромбам. Неудержимое стремление наземных чертежей завоевать статус уличной достопримечательности и актуального обстоятельства заставляли Раджу углубить это отношение.

В это мгновение Владица Перц на парковке, как назло, подключал сигнализацию. Предварительно он как следует растолкал микролитражку и добротно встряхнул автомобиль сзади. Когда огненно-водянистая парочка подошла к нему, он встретил ее, выкатив грудь колесом, однако коленки его тут же подогнулись, словно от усилившегося впечатления, будто несколько его голов окончательно и бесповоротно разругались, и каждая из них тащит в свою сторону, сначала стиснул губы, но тут же втянул их и, прежде чем завершить церемонию встречи, слегка пощелкал вставной челюстью в сторону пришельцев с тем, чтобы с врожденным чувством вкуса придать происходящему определенную форму и содержание. Щелканье челюстью синхронно совпало с жалобным плачем куклы. Вслед за этим Владица Перц как-то легко и быстро, учитывая характер встречи, принял конверт (так, наверное, принимают ноту с объявлением войны), который женщинка с максимально возможного расстояния с трудом сунула меж двух его когтей.

Сделав дело, ради которого заявилась сюда, парочка немедленно повернулась налево кругом. Они уже отказались от мысли потребовать расписку в получении официального документа. Женщинка внезапно ощутила жажду, а поскольку проглядела краник, который, по правде говоря – подчеркнем в свое время – был совершенно неприметен с тыльной стороны здания, упустила возможность принести себя в жертву и напиться водищи именно из этого крана, показав тем самым кому надо, что и у нее есть душа. Вместо этого она принялась топтать высокими каблуками гальку, подорожник и одуванчики в полном соответствии с внезапно возникшим планом добраться до служебного автомобиля, оставленного на оборудованной парковке, находящейся в ведении Городского ритуального учреждения, неподалеку от мини-рынка, рядом с контейнерами. (На рынке женщинка по инерции упустит возможность приобрести особо популярную в тот день гусиную печенку и ментоловый сироп. В автомобиле ее ждала бутылочка деминерализованной воды). Мужчина с водянистыми глазами, серая материя, ковылял за ней, ежеминутно оглядываясь на вытянутую, словно с пистолетом, руку Владицы с конвертом меж двух когтей. Он ни в жизнь бы не поверил, что целившийся в него конвертом человек никогда не служил в армии. Этот же, с водянистыми глазами, был готов к схватке, и уже разработал отличный стратегический план, мобилизовал силы, просчитал возможные потери, сформировал штаб. Отныне сюда будешь являться сама, это для моих нервов чересчур, так что я тебе передаю руководство рабочим органом.

Супружница усача поднялась на небольшую платформу и нажала кнопку. Как только платформа, скользящая по вертикальным направляющим, с легкими подергиваниями стала возносить ее на крышу к мужу, металлическая крышка механизма, несмотря на свою тяжесть, тихо раскрылась по центру, чтобы пропустить супругу. Она передала мужу термос с кофе и поправила на голове собранные в пучок волосы. Муж с удовольствием взялся за термос и передал ей бинокль.

Нет, не сойдет вам ваша задумка так легко, разошелся Раджа, прирожденный боец, запустив свои слова вслед форсированно отступавшей парочке. Встряхнул гривой волос и продолжил сидеть на скамеечке, погрузившись половинкой задницы в дыру, и продолжил потихоньку чесать своим почерневшим от ириски языком, герменевтически точно указывая пальцем на произведение под своими ногами (вроде тех, кто в самые тяжкие времена не теряет веры в силу художественного самовыражения), доказывая тем самым парочке, что только благодаря его исключительно добровольному ангажементу и уважению к известной им конвенции ромбы рядом с окружностью остались на своем месте, прочно начертанные на земле, иначе давно бы уже рванули из своей надежной засады и набросились бы на насильников, кем бы те ни были.

Я шел по мостику, возвращаясь с той стороны канала. Серый полосато-черный материал подчеркивал ножки женщины в искрометном блейзере. Эти ножки эгоистично выглядывали из-под юбки, от колена и ниже. Мои старинные друзья непременно указали бы на них пальцем, как указывали на упаковку из-под каких-нибудь импортных нейлоновых чулок, вызывая в памяти, как сам я на их вопрос, на что именно надо в первую очередь обращать внимание в женщине, ответил: на нос. На ножки, на ножки в первую очередь смотри, при чем тут нос, закричали все (кроме единственного Савы), суя мне под нос (вот для чего нос нужен, вот он тебе для чего, поучал меня Петко, который очень любил ухватить за шею какого-нибудь придурка и уставиться на него: Плюнь, плюнь! и держать его так изо всех сил и кричать до тех пор, пока придурок, поняв, что все его попытки хоть как-то вырваться из тисков Петко, не решался плюнуть, после чего тот со вздохом облегчения хлопал его по спине: Ну, каково я тебя вздрочил!}, суя мне под нос, скажем, коленки мулатки с упаковки. Оставьте его в покое, оборвал их Сава, который утверждал, что ножки не так уж и важны, потому что всегда оказываются за спиной, на плечах.

Непрерывные и учащенные тычки указательного пальца Раджи в сторону чертежа на земле не только сдерживали ударные ромбы, но и одновременно обращались к парочке, призывая их лично (поскольку они дали знать, что это им нравится) убедиться в том, что он совершает не безобидные действия, и что чертеж, на который он обращает их внимание, не какая-то там обычная ерунда. На все это женщинка, не останавливаясь, только сухо и профилактически улыбнулась. Здесь все-таки люди живут, если вы не заметили, выпалил Раджа, показывая, что улыбка ничуть не могла поколебать его, а уж тем менее усомниться в силе художественного выражения. Однако он почувствовал, что в таком скользком деле ему просто необходим хоть какой-то союзник, насколько бы незначительной была сила такового. Не так ли? обратился он к ступавшему по мостику соседу, осиянному солнцем. Раджа продолжал тыкать пальцем в землю, и любому человеку должно было стать яснее ясного, каких именно людей он имеет в виду, и где они, эти люди, живут. И именно в этот момент на улочке появился в полном параде контролер водомерных счетчиков, у которого каждый волосок был на своем месте, имея на руках точнейший список, с помощью которого он мог в случае необходимости установить количество людей в каждом семействе. Именно так, откликнулся он вместо того, к кому был обращен риторический вопрос, и направился к контрольному люку водопровода на заднем дворе.

Хорошо вам только вопросы задавать, полагая, что все ваши планы неприкосновенны. Честь и хвала урбанистам, но у космоса свои планы, и он осуществляет их, ни у кого не спрашивая пардона, внезапно порыв сильного ветра пришелся аппликатурно[6] по огненно-водянистой парочке, и стало ясно, на чьей он стороне, с кем состоит в союзе. Никогда еще сосед Раджа с такой важностью не расправлял по плечам свои густые каштановые (с редкой сединой) кудри. Не так ли, соседи? как по заказу, вышли из дома во двор два македонца, которые каждый год в это время приезжали в город, и всегда предпочитали не поселяться в гостинице, а останавливаться здесь, в квартире номер один, первый этаж, на три дня, пока работала гастрономическая выставка, уважаемыми участниками которой они были. Вы, по крайней мере, разбираетесь в таких делах. (Кстати, хозяина квартиры, технического секретаря выставочного центра, вряд ли можно было увидеть на собраниях домового комитета, требовавших обязательного присутствия, если бы такие собрания вообще проводились. Только за день до появления новых гостей какая-то глухонемая женщина, или же ее также глухонемая родственница, являлась убраться в квартире и сменить постельное белье). Так уж у него получается, осклабился македонец, тот, что потолще.

Тем не менее, угроза выселения на все четыре стороны немедленно навалилась на всех обитателей подъезда, придавив их снаружи и изнутри, а Владицу Перца прижала изнутри еще и в форме официального документа, от которого он, однажды приняв его от огненно-водянистой парочки и сохранив как незаживающую рану в шелковой подкладке своего пиджака, больше не мог отделаться, и который каждый раз, когда он прикладывал ладони к области сердца, напоминал ему оттуда, что не лучшее время прикладывать ладони к области сердца.

* * *

Душа моя, успокой своих, скажи им, что первый блин всегда комом, и т. п. К сожалению, дела обстоят так, что визионерские носяры будут еще соваться в паршивые фасады. Сегодня заседал наш небольшой рабочий орган. Зеленый свет для «Демолирен групп» пока не дали. Придется всем пошевелить мозгами. Пока еще мы все в положении стенд бай. Сечешь?

Нет, ты подумай, некий Октавиан (представь себе морду с таким именем), почти слепой, с мудями, как говорят, до колена и с душой, готовой к отлету на пороге своего девяностолетия, жилец с паршивого третьего этажа, квартира номер девять, сразу у лестницы, ведущей на крышу, свешивается сверху через перила, выглядывает, будто ждет кого-то с нетерпением, да так мужественно согнулся, что даже собственные яйца, которые должны были сработать как противовес и как-то подстраховать его, не помогли, и он героически грохнулся на площадку второго этажа.

Я там была по заданию. Познакомилась с главным следователем, броской, но скучной личностью. Помнишь ту ночь в городском парке, когда ты оплакивала свою пролетевшую молодость? Когда тебе так хотелось понимания и утешения? Когда у тебя оставался последний глоток «столичной», и ты обратилась к мраморному бюсту поэта (вы встретились в ваши только что исполнившиеся двадцать девять, да только его «29» были выбиты золотом, что быстро нас лишает жизни)? Помнишь? Так вот, как у тебя тогда сложилось с этим бюстом, так и у меня примерно так же получилось со следователем (который, кстати, сам руководит – я дважды проверила – литературным кружком в Следственном): в общении со мной он опирался исключительно на собственный бюст: о чем бы я его ни спрашивала, он только пожимал плечами, что бы я ему ни предложила, он только мотал головой. Ты ведь знаешь, меня интересовало только то, как он закроет дело, и можно ли вообще дела не открывать. Взяли бы да и снесли. Я уверена, что на такое поведение следователя прямо влияла его помощница, эдакая аспида, ни на минуту нас не оставляла с глазу на глаз. Ты бы видела ее прическу. Чудище морское. Буквально всем телом перекрывала доступ к этому человеку. В нашу пользу играет то, что он из тех (как уверяют наши контакты), кто, ковыряясь в собственной душе, только изображают из себя профессионалов. Поэт. Мой человек. Представь, у него нет мобильника! А компьютер? – я долго не могла прийти в себя. Компьютер есть. Служебный, отрезала Аспида. Она и телефонисткой служит в их небольшой команде. Кстати, похоже, что у нее этой самой штучки нет. Но это неважно, я уверена, что в последующем мы свое присутствие на площадке усилим за их счет, в превентивных целях, чтобы, по возможности, предупредить инциденты, подобные тому, что случилось с дедом Октавианом. Возможность применения силы мы пока не рассматриваем, тем более в такой деликатной ситуации.

Надолго ли затормозилось? это заинтересует твоего босса. Дед еще жив, но это несущественно, тянет на аппаратах, но не пройдет и нескольких дней, как их отключат. Все вместе, как мы полагаем, опираясь на полученную инсайдерскую информацию, дело затянется недели на две. К счастью, этот баран герр Живкович справляется. Как там «Демолирен групп», нервничает? Отвратительные парни. Бросились, не дожидаясь решения суда, а реконструкция событий, макет военного комплекса подействовали на психологический профиль покойника, ожидаемое патологоанатомическое заключение повисло в воздухе под воздействием притяжения земли и немощных мышц деда Октавиана (большой вопрос, как это ему удалось подняться со смертного одра) с одной стороны, и противовесом в промежности с другой стороны, о чем я тебе уже рассказывала, что, если только коротко, вызывало подозрение, что дедушке кто-то помог с перилами, чтобы он смог получше рассмотреть происходящее. Аспида даже попыталась намекнуть на возможность личной драмы с вероятным воздействием на ход событий, как она выразилась, и пришила к делу какое-то сомнительное ДТП, случившееся две недели тому назад, в котором обвинили некую дедову внучку, вроде как балерину, по свидетельству жителей гадюшника, иностранку, хотя в Иностранном отделе, как утверждают, на учете не состоит (так вот, она пропустила регулярный визит к своему дедуле, потому он, наверное, и высматривал ее, высунувшись), но с учетом такой связи, поскольку балерина где-то все-таки проходит, следовало бы подключить и спецколлег, дело бы затянулось, и следователь – я прямо так и вижу – махнул бы на него рукой. Это мой человек, говорю я тебе.

Что касается жильцов, то все они как-то дружно уперлись. Как ты знаешь, мы им обеспечили пристойные варианты, но никто съезжать не желает.

Эй, может, в субботу сходим на открытие строительной выставки? Как у тебя с целлюлитом? Мой меня просто убивает.

Да, несмотря на Аспиду, я перехватила взгляд следователя. Ничего мне это не говорит! Спрашиваешь, как там мой Миленко? Да брось ты!

* * *

Внезапно хлопнуло оконная рама у деда Октавиана на третьем этаже. Могла ли она оставаться открытой два с половиной месяца? Я почувствовал, как мне сжали руку. Мы с соседом Владицей дождемся, когда она хлопнет еще раз. Проследим за ней. Дружно поворачиваем шеи так, чтобы козырек ни в коем случае не перекрывал наши взгляды, направленные вверх. Еще сильнее она хлопнула два с половиной месяца тому назад, даже разбудила меня. В тот день, примерно в 16.05, я посмотрел на часы, смерть особенно радостно, по-хозяйски, соединила деда Октавиана и меня.

Я сразу же выбежал в коридор. Не было более нам, жильцам, покоя ни в коридоре, ни на унитазе, ни на плоской крыше, где-то нам уже обеспечили необходимое размещение, ничуть нам не хотелось разбегаться на все четыре стороны света, но пока еще нигде в нашей (акустически очень плохо изолированной) халупе не слышалось щелканье чемоданных замочков, стук чемоданных колесиков по половицам под грузом упакованного в них барахлишка, так что я, неупакованный и взволнованный, выскочил в полной уверенности, что разрушители по-разбойничьи, не считаясь ни с кем и ни с чем, навалились без предупреждения с кирками. Но застал я только деда Октавиана. В распахнутом домашнем халате лежал он посреди лестничной площадки второго этажа, примерно перед квартирой номер пять, куда (увы, так величественно) чебурахнулся с этажа третьего.

Уже по разбросу членов тела деда Октавиана было понятно, что жизни ему больше не будет, хотя он еще и дышал.

О, давно бы он уже был среди ангелов, если бы не вы, добавляли обиженные врачи, которые, пока их не выгнали год тому назад – вы еще об этом услышите – регулярно навещали его.

Я стоял и глядел на поросшие редкими седыми волосьями шары в дряблом мешочке, лежащие меж всеми этими членами, на полуголую фигуру, валяющуюся у моих ног. Рядом со сферически разбросанными живописными и изломанными длинными седыми волосами деда Октавиана, которым сейчас не помогли бы никакие кератиновые комплексы и регенераторы, на расстоянии полуметра валялась чудом разорванная круглая белая резинка. До этого дня меня с дедом Октавианом связывал только один и тот же пенсионно-инвалидный фонд. Но в тот момент я поверил, что теперь мы связаны гораздо крепче, чем при его жизни, более того, что мы теперь неразделимы, что я, так сказать, занял его место (хотя я был моложе его почти на полвека). Ничего не трогай. Иначе бы я ухватил его за руку и не выпускал бы ее. О том, что я услышал над собой, на третьем этаже – а было похоже, что кто-то вытянулся во весь рост, да подпрыгнул, да затопал, да опять вытянулся, да хлопнул дверью – я не сказал никому, даже следователю, замаскировавшемуся в джинсы. Тот появился со своей помощницей спустя два часа, через сорок пять минут после врачей, которые уже увезли деда Октавиана. Да и что бы я им сказал? Что я не уверен, что из мертвой тишины, которая в то время воцарилась в подъезде, попыталось вырвать меня какое-то запоздало приснившееся эхо? Кстати, они не так уж меня и расспрашивали. Только заглянули в мою квартиру. Следователя больше всего заинтересовало старинное, хорошо сохранившееся издание Пушкина, которое я нашел над дверью, на коробке с предохранителями, когда вселился в халупу одиннадцать с половиной лет тому назад, оно там и пролежало до того самого дня. А ваш сосед из восьмой, похоже, своим Достоевским, насколько я смог рассмотреть из прихожей, разжигал печку, не знаю, как вы… или его жена…

Свидетельство о смерти деда Октавиана, первого из четырех последовавших, было напечатано в газетах в два раза больше (и в смысле размера тоже) стандартного. Этого послабления добилась для своих членов первичная организация местного союза слепых и слабовидящих. Раджа прилепил это траурное извещение с внутренней стороны верхней, застекленной половины намертво приколоченной левой створки входных дверей. Весь этот труд на глазах у соседей Раджа взвалил на себя, и никто его не заставлял делать это (разве что только тень деда Октавиана). За украшение свидетельства о смерти Раджа принялся моментально, осуществив свою идею: использовать достижения всех живых и мертвых школ каллиграфии, взяв у одной одно, у другой – другое, придав всем им свой личный стиль. Вот, скажем, указал Раджа на фирменный знак «В. И. Кон и сыновья», который по обоим бортам украшал черный длинный автомобиль, прибывший в улочку (от сыновей на полчаса раньше всех Раджа и узнал, что деда Октавиана отключили от аппарата, и получил от них дедово свидетельство о смерти, которое было официально зарегистрировано и в завещании, к чему прилагался набор бесплатных стандартных извещений о смерти, после чего сыновья отправились поздороваться с супругами из дома-близнеца), и пониже – «Набережная Жертв, 461» – вот это, когда с тем закончу, и, чтобы никто не усомнился, поднял над головой нестандартное объявление о смерти, вот это будет то что надо. Порыв художника ничто и никто уже не мог остановить. Никакие ограничительные рамки не могли остановить его вдохновение. Он вовсю разошелся, и вышел за тонкие ограничительные черные линии, смешивая на небольшой палитре зеленую и белую краску и насвистывая при этом мелодии Верди. В итоге от постулатов каллиграфии не осталось и камня на камне. Результат Раджиного вдохновения, скромно выставленного напоказ соседям, был таков, что никто не смог разобрать, кто это, когда и где. Единственное, чего ему удалось добиться смешением цвета и определенным распределением того, что в вольной интерпретации Раджи осталось от графем, был эффект развевающегося итальянского флага, чем художник, собственно говоря, намекнул на глубокие итальянские корни покойника, вы еще услышите о них, но тем самым взял на себя риск придать относительный трагизм случаю с дедом Октавианом. Я всего себя вложил в это, и даже больше, упаковывая свой универсальный прибор, отвечал Раджа каждому, у кого возникали по этому поводу замечания, и в первую очередь Владице Перцу, с некоторых пор ставшему самозваным председателем домкома и инициатором создания делегации жильцов по проводам в последний путь бренных останков деда Октавиана.

На следующее утро рядом с траурным извещением появилась тоже приклеенная скотчем, но только снаружи, листовка: под контуром грузовичка излагалось весьма выгодное предложение по организации переезда, до двух тонн (с грузчиками или без оных). С листовки бахромой свисали полоски с номером телефона, которые не составляло никакого труда оторвать.

Почти весь позапрошлый год Раджа на скамеечке накалывал Боби (полуголому, в шортах и сандалиях, когда позволяла погода), воздевшему руку как авиньонская дева[7], под пазухой, так, по-соседски, маленький двухместный боб, добавив к нему длинноватое кредо: Люби, лги, и будь хорошим, потому что уже завтра можешь умереть, не более пяти-шести букв в один прием, для чего Боби ежемесячно находил время и набирался отваги. Предварительно он в один сеанс выдержал двухместный боб. Если бы не избранный сюжет – не выдержал бы.

(Заметка об отце Боби, тормозящему в двухместной команде боба, чей талант был бы профукан, если бы не были предприняты определенные усилия, и вот он, когда Боби был еще Бобишкой, сосунком, отправился на поиски лучших условий для тренировок вслед за звездами (которые определяют любую судьбу, объяснил ему некий звездочет, несостоявшийся шекспиролог, один из тех, кто украшает овал лица фрайерски выбритой узенькой бородкой). А звезды недвусмысленно говорили: мир, воплощенный в мутном вираже, образованном глазами, шлемами, шутками, улыбками, флажками, сердцами (преимущественно женскими), в вираже, прижимающем к самому ребру ледяного желоба, к которому в результате ужасающей скорости центробежная сила прижимает почки бобслеиста, этот мир уже нетерпеливо проклевывался в будущем чемпионе, Бобишкином отце, и ему только и оставалось, что мчаться по этому миру навстречу любому виражу – звездочет рассчитал для него аппликатуру ординаты к абсциссе – береги ноги!? И так вот Бобишка, наряду с приключениями картонных героев, сидя на коленях у матери, заваленных журналами «Вог» и «Сан» (о, их первая добрейшая соседка Злата, упокой ее душу, всегда готовая прийти на помощь, всячески старалась отвратить маму от подобного чтения), вместе с мировой общественностью следил за тем, как это расчудесное чудо с загорелым лицом и широкой улыбкой, с глазами, вечно скрытыми за солнечными очками, на модных летних курортах в компании официальных красавиц — ходит под парусом, а на зимних – носится по бобслейным трассам, до тех пор, пока в один прекрасный день, когда снегом занесло половину мира (примерно в районе пятого дня рождения Бобишки), это чудо не решило после нескольких бутылок шампанского выйти к ледовому желобу под светом прожекторов и уступить в двухместном бобе роль тормозящего чьей-то наследнице ряда отелей. Потом специализированные журналы месяцами обсуждали, смогли бы защитные шлемы спасти их, или же их не могли спасти даже шлемы. Последний официальный снимок Бобишкиного отца, под поднятой ногой которого словно подстреленный медведь сверкал серебряный двухместный 606-49, никто не мог отобрать у мамы, даже когда ее увозили в морг. А когда фотографию удалось отнять, она оказалась пропитанной кровью из перерезанных вен матери. Злата и тут пришлась ко двору, но поначалу, пока не оформила попечительство, она могла только до бессознательности поглаживать Бобишку по затылку: Все будет хорошо, милый мой мальчик. Ты никогда не будешь таким, как твой отец. Как только Злата скончалась, Боби продал родной дом и переселился в город.)

И тогда, как только перешли к текстуальной части татуировки, где-то два года тому назад, всего через несколько дней после того, как в последний раз во дворе видели деда Октавиана с его шахматами из розового дерева, тот с высоты третьего этажа упросил (ему удалось собраться с силами и встать с постели) молодого Боби, наслышавшись, что это золотой юноша, подняться наверх, чтобы написать письмо, на которое дед возлагал большие надежды. Боби не отказался, и поднимался (в общей сложности семь раз за неполный год) к подслеповатому соседу, внезапно обуянному – тебя это особенно заинтересует, Боби многозначительно подмигнул Радже, героически (как и следует тому, кто привык называть вещи своими именами) стерпев уколы иглой – идеей сюжета последнего образа, который проводит его из этого мира и т. д. Припомнил человек, что у него где-то есть внучка, и что он, наверное, сможет найти ее с чьей-нибудь помощью, и вытащил из коробочки пачечку частично зашифрованных телеграмм (таковых за полвека накопилось три штуки) на итальянском языке, и, исполнившись надеждой, вручил их мне, после чего начал жить днем, когда сможет ощупать внученъкино личико (как ощупал мое). Что же касается его самого, то он был готов моментально, после этого ощупывания, позволить внученьке навечно закрыть его усталые глаза своей воздушной рученькой.

Чокнулись за сотрудничество (для этого Боби пришлось приподнять деда в кровати) больничной порцией винца, после чего Боби целых два часа просидел в головах у деда Октавиана, слушал, кивал и вертел головой, попыхивал сигаретой, задирал майку, разглядывая под пазухой незавершенную татуировку, забавлялся своим диктофоном.

И наслушался Боби юношеского голоса деда Октавиана на уроках ускоренного курса итальянского языка, и усыпляющего перестука колес и свистка поезда, в который Октавиан вскочит прямо на ходу, и из которого его молодая нога впервые ступит на землю предков (свисток этот дед и сегодня – ты бы слышал его! – воспроизводил весьма живо) по прибытии на главный железнодорожный вокзал Триеста, и раздающегося время от времени перестука шахматных фигур в доске, лежащей меж рубашек в чемодане над его головой.

Продолжить чтение