Читать онлайн Папуля бесплатно

EMMA CLINE

DADDY

Copyright © 2020 by Emma Cline

Книга издана при содействии Anna Jarota Agency и The Clegg Agency, Inc., USA

© Марина Извекова, перевод, 2022

© «Фантом Пресс», издание, 2022

Что делать генералу

Линда ушла в дом поговорить по телефону – с кем это, в такую рань? Джон, лежа в гидромассажном бассейне, смотрел, как она расхаживает взад-вперед в халате и выцветшем купальнике с тропическим узором – наверное, у кого-то из девочек взяла. Приятно нежиться в бассейне, держа над водой чашку кофе; тебя чуть сносит в сторону, со дна поднимаются пузырьки. Фиговое дерево уже месяц как облетело, а у хурмы ветви отяжелели от плодов. Пусть девочки, как приедут, печенья напекут, подумал он, с хурмой. Линда, кажется, такое пекла, когда дети были маленькие. Можно и что-нибудь еще приготовить – варенье сварить? Столько фруктов пропадает, безобразие! Пусть садовник в ящики ее соберет, а детям останется только приготовить. А рецепт у Линды есть.

Хлопнула сетчатая дверь. Линда скинула халат, залезла в бассейн.

– Сашин рейс задерживается.

– До скольких?

– До четырех-пяти, наверное.

В этот час под праздник пробки будут страшные – час туда, два обратно, если не дольше. Прихватить права Саша не додумалась, машину в прокате ей не дадут.

– А Эндрю, она сказала, не приедет. – Линда состроила гримасу: она уверена, что Сашин парень женат, хоть Саша ни разу об этом не спрашивала.

Линда выловила из бассейна листок и устроилась в воде с книгой. Читала она много: о святых и об ангелах, о чудачках-миллионершах из далекого прошлого. Воспоминания матерей «школьных стрелков», труды целителей, утверждавших, что причина рака – в нелюбви к себе. На этот раз она читала воспоминания девочки, которую в одиннадцать лет похитил маньяк и почти десять лет продержал в сарае.

– Зубы у нее при этом были в порядке, – сообщила Линда. – В таких-то условиях. Она их ногтями скребла каждый вечер. В конце концов он ей дал зубную щетку.

– Боже! – Джон надеялся, что не промахнулся с ответом, но Линда уже снова уткнулась в книгу, мирно покачиваясь в воде. Когда перестали подниматься воздушные струи, Джон молча встал и снова включил.

Первым из детей приехал Сэм – из Милпитаса, на подержанном седане, что купил прошлым летом. Перед покупкой он позвонил миллион раз, взвешивал все «за» и «против»: что лучше – купить авто с пробегом или взять что-нибудь поновее в аренду, скоро ли «ауди» потребуется ремонт. Как Линда на это время находит, дивился Джон – сыну уже тридцать, а он машину сам выбрать не может, – но она исправно отвечала на звонки, уходила с телефоном в другую комнату, бросив Джона. В последнее время он пристрастился к сериалу про двух старушек, которые вместе живут, – одна строгая, чопорная, другая легкомысленная. И это хорошо, что конца сериалу не видно – длинная история об их нехитрых радостях и горестях в безымянном приморском городке. И время над ними не властно, будто они уже умерли, хоть действие, судя по всему, происходит не в раю, а где-нибудь в Санта-Барбаре.

Следом приехала Хлоя, из Сакраменто, – сказала, что датчик топлива у нее полчаса мигал, если не дольше. Она проходила стажировку – бесплатную, разумеется. Съемную квартиру ей до сих пор оплачивают Джон с Линдой, она же младшая.

– Ты где заправлялась?

– Я еще не заправлялась, – ответила Хлоя. – Успеется.

– Тебе надо было остановиться, – нахмурился Джон. – Нельзя с пустым баком ездить. И колесо у тебя переднее спущено, – ворчал он, но Хлоя не слушала, а уже, стоя на коленях посреди гравиевой дорожки, обнималась с собакой.

– Ах ты мой сладкий! – приговаривала она, тиская Зеро; очки у нее запотели. – Ты мой хороший!

Зеро вечно дрожал – кто-то из детей вычитал в интернете, что у джек-расселов так бывает, но Джона все равно это беспокоило.

* * *

Встречать Сашу поехала Линда – Джону с больной спиной долго за рулем сидеть нельзя, да и Линда сама вызвалась, хотела побыть с дочерью вдвоем. Зеро следом за Линдой полез в машину, стал тереться о ее ноги.

– Без поводка его не выпускай, – предупредила она. – Береги его, ладно?

Джон отыскал поводок, пристегнул к ошейнику аккуратно, стараясь не задеть распухшие швы у Зеро – жутковатые на вид, как паучьи лапы. Зеро пыхтел. Еще пять недель надо будет следить, чтобы он не поворачивался с боку на бок, не бегал, не прыгал. С поводка не спускать, без присмотра не оставлять, а то кардиостимулятор не приживется. Джон раньше не знал, что бывают кардиостимуляторы для собак, да и вообще считал, что собаке место не в доме, а во дворе, а сейчас вот ковыляет за Зеро следом, пока тот обнюхивает деревья.

Зеро дотащился до забора, постоял немного и поплелся дальше. Задний двор у них размером в два акра, соседи вроде бы далеко, и все равно один из них как-то звонил в полицию – собака, мол, лает. До всего-то им дело есть, даже до чужих собак. Зеро остановился, понюхал сдутый футбольный мяч, старый-престарый, похожий на ископаемое, и затрусил дальше. Наконец, с жалким видом оглянувшись на Джона, присел, оставил полужидкую кучку ядовито-зеленого цвета.

Внутри у песика невидимое устройство, поддерживает в нем жизнь, заставляет биться сердце. «Робопес», – бормотал под нос Джон, забрасывая кучку землей.

Уже четыре. Самолет, наверное, заходит на посадку, Линда кружит по зоне прилета. Можно уже и винца выпить.

– Хлоя, составишь компанию?

Хлоя отказалась.

– Я на вакансии отвечаю. – Она сидела по-турецки на кровати. – Видишь? – И на секунду развернула к нему ноутбук – на экране документ, а судя по звуку, сериал.

Хлоя до сих пор кажется подростком, хоть и окончила колледж почти два года назад. Джон в ее годы уже работал у Майка, а к тридцати у него была своя бригада. И Сэм тогда уже родился. А у нынешней молодежи десяток свободных лет прибавился – и для чего? Без дела слоняться, по стажировкам бегать.

Джон попытался уломать дочь:

– А может, пойдем? Во дворе посидим, там сейчас хорошо.

Хлоя уставилась в экран.

– Дверь закрой, – сказала она сухо.

Иногда их грубость убивала наповал.

Джон соорудил себе закуску: ломтики сыра (плесень пришлось срезать), салями, залежавшиеся оливки, скукожившиеся в рассоле. Вышел с бумажной тарелкой во внутренний дворик, плюхнулся в одно из кресел. Подушки совсем отсырели – прогнили, наверное, изнутри. Вырядился он чучелом: белые кроссовки, белые носки, джинсы и Линдин свитер домашней вязки – сразу видно, женский. В его годы уже все равно, как он выглядит. Кому какое дело? Подошел Зеро, ткнулся ему в ладонь; Джон скормил ему кружочек салями. Пес еще ничего, когда смирный. Надо бы поводок на него надеть, но поводок где-то в доме, да и Зеро разомлел, вряд ли станет бегать-прыгать. Задний двор весь зеленый, но по-зимнему. Под большим дубом – яма для костра, кто-то из детей еще в школе вырыл, по краю обложил камнями, а сейчас она забита мусором и сухими листьями. Наверное, это Сэм выкопал, пусть он и убирает, подумал Джон. В нем вспыхнула ярость, но тут же отхлынула. Что же теперь, наорать на Сэма? Дети сейчас в ответ на его гнев только смеются. Еще кусочек салями псу, кусочек себе. Колбаса была холодная, отдавала холодильником и пластиком. Зеро смотрел на него мраморными глазами, дышал голодной пастью, пока Джон его не шуганул.

Он знал, что будут пробки, но Линда с Сашей добирались даже дольше, чем он ожидал. Услыхав, что они подъезжают, Джон вышел на крыльцо. Садовник по его просьбе всюду заранее развесил гирлянды – на заборе, на окнах, вдоль края крыши. Гирлянды – новые, светодиодные – лучились холодным белым сиянием. В синих сумерках было красиво, но Джон тосковал по цветным фонарикам детства, по этим мультяшным лампочкам – красным, синим, оранжевым, зеленым, и плевать, что красили их ядовитой краской.

Саша открыла переднюю дверь, выбралась из машины с сумочкой и бутылкой из-под воды.

– Чемодан мой в аэропорту потеряли. Я так расстроилась, прости. Привет, папа.

И обняла его за плечо. Немного грустная, чуть располнела с прошлого приезда. И брюки дурацкие, слишком широкие, и с косметикой перестаралась, щеки так и лоснятся.

– Пожаловалась куда следует?

– Все как надо. То есть да, оставила свои данные и все такое. И номер квитанции, отслеживать на сайте. Не найдут, куда им!

– Посмотрим, – сказала Линда. – Не найдут, так ущерб возместят.

– Пробки были? – спросил Джон.

– До сто первой трассы все забито, – ответила Линда. – Безобразие.

Будь у Саши чемодан, Джону было бы чем руки занять. Он обвел жестом темную подъездную дорожку, ярко освещенное крыльцо:

– Ну вот, теперь все в сборе.

* * *

– Совсем другое дело, – одобрил Сэм. – Правда ведь, лучше? – Он был на кухне, подключал Линдин планшет к колонке, что привез в подарок. – Теперь можешь слушать все что захочешь.

– Он же, кажется, сломан, – отозвалась Линда, хлопотавшая у плиты. – Планшет. Спроси у папы, он скажет.

– Разрядился, вот и все, – объяснил Сэм. – Видишь? Надо в сеть включить, вот так.

Кухонная стойка ломилась от еды: Маргарет, секретарша Джона, принесла тарелку домашних пирожных «картошка» в прозрачной пленке, давние клиенты прислали жестянку макадамии и корзинку с инжирным вареньем – ему самое место в чулане, будет пылиться рядом с прошлогодним. Тут же, в корзине, лимоны из сада – в этом году уродились на славу. Куда же их девать? Хоть часть садовнику отдать, пускай забирает. Хлоя, устроившись на табуретке, вынимала из конвертов рождественские открытки, Зеро жался к ее ногам.

– А это еще кто? – Хлоя поднесла к глазам фотографию: трое веселых белобрысых мальчишек в джинсах и синих рубашках. – Смахивают на сектантов.

– Сыновья твоей двоюродной сестры. – Джон забрал у нее фото. – Дети Хейли, славные ребята.

– Славные, кто бы спорил.

– И умные к тому же. – В гостях у них все трое вели себя хорошо, а младший визжал от смеха, когда Джон его кружил вниз головой.

Линда тогда умоляла, едва не плача: отпусти ребенка! Чуть что, сразу волнуется. Ему же нравится! – уверял Джон. И был прав – когда он поставил малыша на ноги, румяного, ошалевшего, тот попросил: еще!

Спустилась Саша – лицо влажное, подбородок поблескивает, намазанный каким-то желтоватым лосьоном. Сонная, недовольная, в одежде с чужого плеча – тренировочные штаны, толстовка с эмблемой колледжа, где училась Хлоя. С Сэмом Линда созванивается каждый день, с Хлоей тоже, и видятся они часто, а Саша не была дома с марта. Джон видел, Линда так и сияет – рада, что дети здесь, под одной крышей.

Джон предложил: не пора ли выпить?

– Все будут? Давайте белого.

– Что будем слушать? – Сэм ткнул пальцем в планшет: – Мама? Выбирай песню.

– Что-нибудь рождественское, – попросила Хлоя. – Найди рождественскую станцию.

Сэм будто не слышал.

– Мама?

– А мне нравился лазерный проигрыватель, – сказала Линда. – Я к нему привыкла.

– А здесь у тебя будет и вся музыка с дисков, и много чего еще, – нахваливал Сэм. – Все что захочешь.

– Да выбери уже что-нибудь и включи, – поторопила Саша. – Ради бога.

Взревела реклама.

– Если оформишь подписку, – пустился объяснять Сэм, – никакой рекламы не будет.

– Да ну, – сказала Саша, – не станут они с этим возиться.

Сэм надулся, убавил громкость и молча уткнулся в планшет. Линда сказала: мне нравится колонка, спасибо, что настроил, вон сколько места на кухне освободилось, а вот и ужин готов, выключаем музыку.

* * *

Хлоя накрыла на стол: бумажные салфетки, матовые бокалы. Надо бы мастера вызвать, подумал Джон, что-то посудомойка барахлит – плохо спускает, посуда не моется, а квасится в теплой воде с объедками. Линда во главе стола, дети на своих местах. Джон осушил бокал. С тех пор как Линда бросила пить – на время, ради эксперимента, – ему казалось, что он стал пить больше.

Саша выудила из миски листик салата и принялась жевать.

– Погоди, – остановил ее Джон.

– А что?

– Надо помолиться.

Саша скривилась.

– Давайте я прочту, – вызвался Сэм. И прикрыл глаза, склонил голову.

Джон поднял взгляд – Саша что-то набирала в телефоне. Выхватить бы у нее эту штуку да растоптать, так ведь нет, надо держать себя в руках, а то Линда разозлится, все перессорятся. Как же легко все испортить! Джон долил себе вина, положил макарон. Хлоя то и дело лезла под стол, скармливала Зеро кусочки курицы-гриль.

Саша поковыряла вилкой макароны.

– Там сыр? – И, как назло, даже не попробовала, на тарелке у нее лежали только влажные листики салата и ошметки курицы. Она поднесла к носу стакан с водой: – Чем-то воняет.

Линда округлила глаза.

– Ну возьми другой.

– Понюхай. – Саша протянула Хлое свой стакан. – Чуешь?

– Возьми другой. – Линда выхватила у нее стакан. – Давай заменю.

– Нет-нет, я сама, не надо.

Когда дети были маленькие, ужинали они сосисками или спагетти, детям наливали по стакану молока. Линда потягивала белое вино со льдом, Джон тоже сидел с бокалом, то прислушиваясь к общей беседе, то отключаясь. Дети ссорились, Хлоя пинала под столом Сэма, Саше все казалось, будто Сэм нарочно на нее дышит: «Мама, скажи Сэму, чтоб не дышал на меня. Скажи. Сэму. Хватит. На меня. Дышать». До чего же легко возникает завеса между ним и этими людьми, его близкими, – он видит их будто сквозь уютный туман, черты их сглаживаются, так ему проще их любить.

– Жаль, Эндрю не смог приехать, – вздохнула Линда.

Саша пожала плечами:

– На Рождество ему все равно улетать, к нему сын приезжает.

– Хотелось бы все-таки с ним познакомиться.

– Что это с Зеро? – встрепенулась Хлоя. – Смотрите!

У пса под носом кусок курицы, а он на нее и не глядит.

– Он у нас теперь киборг, – сказала Саша.

– Может, он ее не видит? – предположила Хлоя. – Вдруг он ослеп?

– Со стола ничего ему не давай, – нахмурился Джон.

– Теперь-то уж все равно.

– Не говори так.

– А вы представьте себя на месте собаки, – сказала Саша. – Когда уже готов умереть – и вот на тебе, вспороли брюхо, вставили какую-то хрень, и живи себе дальше! Может, ему это в тягость.

Джон и сам об этом думал однажды, на прогулке с Зеро. Посмотреть на него – страдалец, тащится на поводке, приминая бледно-розовым брюхом сырую траву; ужас берет при мысли, что люди творят с животными – делают их рабами своих прихотей, насильно держат в живых до Рождества. И детям, если вдуматься, на собаку плевать.

– Не в тягость, а в радость. – Сэм небрежно потрепал Зеро за ухом. – Ему хорошо.

– Полегче, Сэмми, полегче.

– Хватит, ему же больно! – возмутилась Хлоя.

– Ради бога, угомонись! – Сэм так качнулся на стуле, что тот жалобно скрипнул под ним.

– Ну вот, взял и разозлил собаку, – нахмурилась Хлоя. Зеро поплелся к замызганному креслу, служившему ему постелью, и улегся на подстилку из искусственного меха, поглядывая на них и вздрагивая.

– Он нас ненавидит, – сказала Саша. – Лютой ненавистью.

* * *

Каждый год под Рождество они смотрели один и тот же фильм. Джон откупорил бутылку красного и отнес в гостиную, ну и пусть никто уже не пьет, только он с Сашей. Линда сделала на плите попкорн, он чуть подгорел. Джон достал со дна миски несколько целых зернышек и перекатывал на языке, высасывая соль.

– Включаем, – сказал он. – Пора начинать.

– Все готовы? Где Саша?

Хлоя, сидя на полу, дернула плечом.

– С Эндрю разговаривает.

Открылась входная дверь, Саша зашла в гостиную заплаканная.

– Говорила же, начинайте без меня.

– Вот что, Саша, съездим-ка завтра, приоденем тебя, – предложила Линда. – Торговый центр открыт.

– Посмотрим, – отозвалась Саша. – Можно и съездить. – И растянулась рядом с Хлоей на ковре. Телефон подсвечивал ей лицо, пальцы так и бегали, набирая текст.

Джон и забыл, что фильм такой длинный, совсем не помнил начало – Флориду, побег с поезда. Один из актеров голубой, кто бы теперь сомневался! Генерал в отставке, гостиница, заснеженный Вермонт; Джон разомлел от удовольствия: гостеприимное Восточное побережье, где все здоровьем так и пышут. Почему они с Линдой не уехали из Калифорнии? Может, в этом и дело – растили детей в слишком мягком климате, где времена года все на одно лицо. Куда бы лучше им жилось где-нибудь в Вермонте, или в Нью-Гемпшире, или в одном из соседних штатов, где нет такой дороговизны; дети вступили бы в молодежную организацию, окончили бы двухгодичный колледж, привыкли бы к простой, скромной жизни – о такой он для них и мечтал.

Дети, когда были маленькие, любили такие фильмы – старые диснеевские: «Поллианна», «Один-единственный подлинно оригинальный семейный оркестр», «Самый счастливый миллионер». Фильмы, где отец как бог – когда он входит в комнату, дети его облепляют, виснут на шее, осыпают поцелуями, девочки визжат: «Ах, папочка!» – и в обморок чуть не падают. А лица какие у старых актеров! Фред Макмюррей, тот, что играл в «Музыканте». Или он его спутал с актером из сериала «Маленький домик в прериях»? – у них было подарочное издание, коробка с дисками, все серии пересмотрели. Там отец в каждой серии хоть раз да мелькнет без рубашки, а стрижка у него лесенкой, по моде семидесятых. Джон и книги те девочкам читал, когда они были маленькие, – и про домик в прериях, и про то, как один мальчик сбежал из дома в горы, и как другой мальчик сбежал из дома в лес, – как дети живут среди священной нетронутой природы, переходят вброд хрустальные ручьи, спят на ложе из веток и листвы.

На экране пел Дэнни Кей, танцевала блондинка в розовом – классные у нее ножки! – и Джон фальшиво подпевал, зная даже в темноте, по звяканью ошейника, что пес здесь, в комнате, – пусть кто-нибудь выведет пса, кто-то из ребят. Ведь ради них Зеро и продлили жизнь. Ради детей.

Джон задремал. Фильм кончился, но телевизор так и не выключили. В бокале ни капли вина, все ушли, бросили его. Свет выключен, но гирлянда снаружи дома мерцает, озаряя комнату странным, призрачным сиянием. Джон вдруг испугался: что-то не так. И застыл неподвижно с бокалом в руке. Этот страх был ему знаком с детства – бывало, лежит он внизу на двухъярусной кровати, сжавшись в комок, не в силах дохнуть от ужаса, и кажется, будто где-то рядом притаилась неведомая злая сила, подкрадывается к нему бесшумно. И на этот раз он подумал: вот она, явилась за ним наконец. Так он и знал.

Спину опять прихватило, а в комнате все тем временем встало на места: диван, ковер, телевизор. Все как обычно. Джон поднялся, поставил бокал на кофейный столик, включил свет в коридоре, на кухне и зашагал по лестнице на второй этаж, где все уже спали.

* * *

На другой день был сочельник. Джон с двумя кружками кофе поднялся в спальню. Утро выдалось ясное, туман почти рассеялся, но в спальне было сумрачно, по-старинному, будто до эпохи электричества. Для спальни Линда выбрала темные обои, темные шторы, кровать на четырех столбиках – впрочем, Джон даже не представлял, что бы он выбрал сам. На тумбочке с его стороны кровати – плетеный подносик с мелочью, ложка для обуви, совсем новая, в целлофане, пухлый сборник детективных рассказов. В стенном шкафу – разобранный тренажер, Джон по двадцать минут в день на нем висел вниз головой, спина болеть перестала, но Линда его гимнастике положила конец – мол, жуткое зрелище.

Линда села в постели – лицо помятое, ворот ночной рубашки перекручен. Взяла кружку, заморгала, ища очки.

– Саша уже встала, – сказал Джон.

– Бухтит?

Джон пожал плечами:

– Нет, все хорошо.

– Боюсь спускаться, вчера она так расстроилась из-за чемодана. Я и сама расстроилась.

– Да ну, все в порядке.

Так ли? Неизвестно. Саша лечится у психотерапевта – Джон об этом знает только потому, что страховку оплачивает Линда, а Саша до сих пор включена в план. Водили Сашу к психотерапевту и в школе – расцарапывала в кровь ноги то щипчиками, то маникюрными ножницами. Не помогло, только набралась новых слов, чтобы описывать, какие ужасные у нее родители.

Когда дети были маленькие, Линда уезжала один раз на неделю в Аризону, в санаторий на ранчо. Было это, кажется, после очередной черной полосы, когда она несколько раз его выставляла из дома или забирала детей и отправлялась к матери. Однажды вечером Саша – ей было тогда девять – пожаловалась на него в полицию. Те приехали, вернувшаяся Линда извинилась за ложный вызов, навела в доме порядок. Теперь на упреки Линды Джон отвечает: столько лет прошло, многое изменилось с тех пор. Из санатория Линда привезла книгу рецептов для здорового питания, где все блюда с манговым соусом, и рассказывала про медитацию в спортзале – как инструктор вызвал дух пса, любимца ее детства. И Джону она предложила тоже полечиться у психотерапевта – точнее, не предложила, а условие поставила.

Джона хватило на два сеанса. Врач ему выписал антидепрессанты и нормотимик, вручил распечатку с дыхательными упражнениями на случай приступа гнева. В первый же день приема таблеток ему хотелось горы свернуть, мысли сделались яркими, как цветная фольга, – он вымыл обе машины, вынес с чердака коробки со всяким хламом, решил вызвать мастеров, чтобы сделать там студию для Линды. Вылез из окна Хлоиной детской прочистить водосток, выгребал оттуда голыми руками мокрые листья и птичий помет, так что пальцы посинели от холода. Вытер щеку рукавом рубашки, а рукав мокрый. Все лицо мокрое. Хоть он и плакал, на душе было легко, как в тот раз, когда он еще школьником пробовал грибы в заповеднике Солт-Пойнт, – к горлу подкатила волна, из глаз хлынули слезы, изо рта – слюни. Он лег на черепичную крышу, подумал: а что, если скатиться вниз? И к какому выводу пришел? Низковато тут. Больше он таблетки не принимал.

Ну а приступы гнева сами собой прошли – устал все крушить. Что там говорила Саша во время их последней ссоры? Плакала, вспомнила вдруг, как он в нее швырялся едой, когда она плохо ела. Теперь это казалось далеким-далеким – чем дальше, тем реже об этом говорили, а потом и вовсе забыли.

Когда он относил на кухню кружки из-под кофе, то застал там Сашу с распечатанной картонной коробкой в руках.

– Что это? – спросила она.

– Где ты это взяла?

– Здесь, на столе увидела. И открыла, прости.

Он выхватил у Саши коробку.

– На ней написано, что это тебе?

– Прости, – повторила она.

– Тебе все можно, да? – Джон почти сорвался на крик.

– Я же извинилась.

Сашин испуг его только разъярил.

– Ладно уж, бери. Теперь уже все равно.

На Рождество он всем купил домашние ДНК-тесты. И детям, и Линде. Хороший подарок. Он гордился собой – каждому по ДНК-тесту и членство в Ассоциации автомобилистов, разве он не заботится о семье?

Зашел Сэм, уже одетый.

Джон пододвинул к нему коробку:

– Это тебе.

– Что это?

– Подарок к Рождеству. Надо просто плюнуть в пробирку. Все нужное там есть. И отправить. И тебе все распишут про твои гены.

– Здорово, – ответил Сэм, с притворным интересом вертя в руках коробку.

– Вообще-то, – вставила Саша, – это все равно что свою ДНК полиции передать.

– Зато родословную изучить можно, – сказал Джон. – Найти родных. Узнать побольше о своих корнях.

Саша усмехнулась:

– Так нашли одного типа, который кучу народу поубивал. Маньяка. Через какого-то дальнего родственника.

– Пришлось на них раскошелиться. – Джон уловил досаду в собственном голосе. Дети, наверное, даже не знают, как их деда звали, его отца. В голове не укладывается. Он вздохнул. – Я купил по одному на каждого.

Саша глянула на него, на Сэма.

– Прости, – повторила она. – Здорово! Спасибо!

* * *

После обеда Хлоя включила домашнее видео. Год назад Сэм сделал Джону с Линдой подарок на Рождество, все пленки переписал на компакт-диски. Рядом с Хлоей на полу в гостиной сидел Зеро и трясся мелкой дрожью. От пса попахивало мочой. Джон уже с порога почуял, а Хлое хоть бы что – тычется носом псу в загривок, а между делом жует завернутый в салфетку буррито из микроволновки – влажный, неаппетитный, фасоль наружу так и лезет.

– Хочешь, вместе посмотрим? – предложила Хлоя.

Джон вымотался за день. В гостиной было тепло от обогревателя. Приятно сесть в большое кресло, закрыть глаза и прислушиваться. Джон узнал свой голос, открыл глаза. Он идет по пустому коридору с камерой в руках, камера дрожит. Пойдем поздороваемся со всеми, – слышен его голос. – Где же они?

В том доме они жили давно, лет двадцать назад. Странный это был дом, с массивными темными балками, и столько в нем было уровней, закутков, укромных уголков. Ряд сосен – дети хватались за ветки через окна машины, когда Джон вез их мимо; окошко под крышей спальни заметало снегом. Все-таки удивительно вновь увидеть этот дом, возникший из ничего! Мелькнули в кадре кроссовки Джона, ковер, кусочек твидовой обивки дивана.

– Где это? – спросила Хлоя.

– Ты была маленькая, не помнишь. Мы там прожили всего год или два.

Когда же они там жили? – точно до смерти отца Линды, значит, году в девяносто шестом – девяносто седьмом. Кадры эти, похоже, сняты зимой – возможно, в тот год, когда в машину повадились медведи, и приходилось Джону оставлять ее открытой, чтобы стекла не побили. Сэму нравились грязные отпечатки медвежьих лап, а Саша до смерти боялась, даже на следы посмотреть не выходила.

Что еще было в том доме? Каменный очаг, набор солонок-свинок, тесная кухонька с грязно-желтым холодильником, забитым упаковками сосисок; морозилка барахлила, вафельные рожки с мороженым подтаивали. У девочек была одна спальня на двоих, у Сэма – свой угол. Играли в карты и в войну, строили карточные домики, смотрели мультик про ведьму на летающей кровати. К ним часто заходил Джордж, Линдин брат. Он жил тогда с первой женой, Кристин, та была красотка – пышногрудая, с вьющимися волосами, носила блузки в обтяжку. Джон сажал ее себе на колени, Линда шлепала его по руке: «Джо-он!» – Кристин увертывалась, но с колен слезала не сразу. Джордж и Кристин развелись… через сколько же лет? Кристин растолстела от психотропных и уверяет, что Джордж ее столкнул с лестницы.

– Смотри, какая у мамы прическа, – сказала Хлоя. – Обхохочешься!

Линда в очках-блюдцах, по тогдашней моде, кажется лупоглазой.

Вот Линда выхватила у него камеру: Джон! Прекрати! Видео прервалось. Джон снова закрыл глаза. Тишина, одни помехи. А потом:

Сэм, садись.

У него сегодня день рождения.

Какой хороший подарок тебе дедушка сделал!

А торт – ты только взгляни!

Сколько тебе лет, покажи на пальчиках.

Это не просто кукла. Смотри береги.

Кем ты хочешь стать? Врачом?

Нет.

Юристом?

Нет.

Президентом? Сэм?

Джон, я тебя умоляю!

Это не я, это он!

Не трогай куклу. Будем ее беречь, она очень дорогая.

Саша, малышка спит, не буди.

В дверях появилась Саша:

– Что вы такое смотрите?

– Смехота! – ответила Хлоя. – Сядь, посмотри с нами. Ты там такая лапочка! Погоди, сейчас найду про тебя. Просто прелесть!

Камера дернулась, мелькнул ковер. Потом – Саша в ночной рубашонке у подножия лестницы.

Сколько тебе лет?

Пять.

Кто это у тебя?

Геккончик.

Геккончик? Твой геккончик? А что ты делаешь?

Строю домик для Флаундера.

Для кого?

Для Ариэль и Флаундера.

А кого ты больше всех любишь? Папу любишь?

Да.

Кого ты больше любишь, маму или папу? Папу любишь больше всех на свете?

Джон оглянулся, но Саши уже не было.

* * *

Джон застал ее на кухне, она отрывала от рулона бумажные полотенца, квадрат за квадратом, и промокала лужу под столом.

– Зеро опять напрудил, – ворчала дочь. – Боже… – Рулон кончился, Саша говорила скороговоркой, а глаза у нее были красные, опухшие. – Что ж никто за ним не подтирает? Вот гадость! Пес лужи оставляет по всему дому, и никому дела нет.

– Мама его любит, – сказал Джон.

Саша носком туфли возила по полу полотенцами. Даже собрать их, наверное, не удосужится, подумал Джон.

– Что слышно про чемодан?

Саша мотнула головой.

– Я проверяю на сайте, но там пока написано «в пути». Держу руку на пульсе.

– Если хочешь, давай съездим в торговый центр.

– Ага. Давай, спасибо.

Джон задержался на кухне – чего же он ждал? Да ничего. Полотенца Саша так и не собрала.

* * *

Всю дорогу – полчаса езды по трассе номер двенадцать – Саша молчала. Дорога была почти пуста.

– Вот, смотри, гостиницу так и не достроили.

Конкурс на строительство он проиграл, обошли конкуренты. На самом деле к лучшему – слишком уж близко город, посыплются возмущенные письма, станут требовать отчетов о транспортной нагрузке.

Саша без конца проверяла телефон.

– Есть зарядник? – спросила она.

Когда он полез в бардачок за зарядником и нечаянно коснулся ее, Саша вздрогнула.

Джон заставил себя промолчать. Зря он вызвался с ней ехать, попросил бы лучше Линду или кого-то из ребят. Джон включил радио, настроенное на Линдину любимую волну, там уже со Дня благодарения крутили рождественские мелодии. Сэм ему как-то рассказывал, что сейчас плейлист на радио задает компьютер.

Эту песню кто-то из детей, кажется, пел со школьным хором на рождественском утреннике. Детей нарядили ангелами – сшили им балахоны из простынь, Линда смастерила из фольги нимбы.

Саша, одернув рукава Хлоиной толстовки, поставила телефон заряжаться, положила на приборную панель между собой и Джоном. Заставкой на экране служила фотография: семья на палубе парома. Женщина, мужчина, ребенок. В женщине Джон не сразу узнал Сашу. Ярко-синяя спортивная куртка, волосы треплет ветер, лицо так и сияет. На коленях у нее мальчик, а мужчина – Эндрю – обнимает обоих, улыбается. Джон вдруг понял: эти двое по ней скучают, Эндрю и его сын. Она здесь, а не с ними, им ее не хватает. Что же тут странного? Экран погас.

Имелся у нее в школе дружок – или не у нее, а у Хлои? – долговязый, темные волосы острижены «шапочкой», востроносый, а ноздри вечно шелушились. Неплохой парнишка, но в итоге сломался – кажется, наркота? Или шизофрения, Джон точно не помнит. Родители его звонили однажды Джону с Линдой, искали сына у них. С их дочерью он уже несколько лет как расстался и, ясное дело, у них не ночевал, а его мать рассказывала по телефону, как он сунул в кофеварку мертвую птицу, как подозревал, что родители хотят его убить. И вот он пропал, и неизвестно, где он и что с ним. Джону больно было за мать мальчика, даже неловко за ее рвущееся наружу горе, и он порадовался за своих детей: нормальные, здоровые, разлетелись кто куда.

– Может, испечете сегодня с Хлоей печенье с хурмой?

– Кто его станет есть? Ты его и сам не любишь.

– А вот и люблю. – Джона захлестнула обида, пусть он и забыл, какая хурма на вкус. Кажется, скользкая, мыльная, вяжет во рту. – Если не испечь, вся хурма наша сгниет.

А Саше нет дела. Ничего хорошего из детства она не помнит. Например, ту ночь, когда он их всех разбудил, посадил на заднее сиденье пикапа, закутав в одеяла, и повез к водохранилищу, там развели большой костер, и дети сидели вокруг огня, постелив на влажную землю полотенца, жарили на прутиках зефир. На рабочем столе у него стояла когда-то фотография: дети, сонные и счастливые, в старых куртках веселых расцветок, – как вдруг получилось, что это ничего уже не значит? Или тот месяц, когда дети болели ветрянкой и спали в родительской спальне на полу, застеленном простынями, голышом, намазанные лосьоном, а слив забился от овсяных ванн. Столько было хворей, переломов, вывихнутых рук, шишек!

А теперь им все равно. В детстве Саша столько раз смотрела «Волшебника из страны Оз», что порвалась видеопленка.

– Помнишь, как ты любила «Волшебника из страны Оз»?

– Что? – нахмурилась Саша.

– Прямо-таки помешалась на нем, пересматривала раз двадцать пять, а то и больше. Да, больше, даже пленка порвалась.

Саша молчала.

– Так и было, – сказал Джон.

– Это не я, а Хлоя.

– Ты.

– Точно Хлоя.

Он старался не обижаться, разбудить в себе теплые чувства.

Канун Рождества, а на стоянке возле торгового центра полно машин. Все ходят по магазинам, нет бы дома побыть, с семьей, – пора бы уже привыкнуть, думал Джон. Еще недавно это считалось дурным тоном, все равно что отвечать на телефонные звонки, когда с тобой разговаривают, но раз уж теперь так принято, ничего не поделаешь, такова жизнь.

– Высади меня здесь, – попросила Саша. – Так удобнее. А обратно когда – часа через три? Встретимся здесь?

* * *

Джон решил заехать на работу, проверить, все ли в порядке; там, ясное дело, никого не оказалось – на стоянке ни одной машины, отопление выключено, и все-таки приятно включить компьютер, посидеть за рабочим столом, разобрать почту. Подписать несколько чеков. Хорошо здесь, в кабинете, когда тихо. Джон свернул воронкой лист бумаги, набрал тепловатой воды из фонтанчика, хлебнул. Пора наконец заказать настоящие бумажные стаканчики. Линда прислала сообщение: звонил сосед, Зеро выбрался из дома, пробежал немного вдоль улицы, там его и нашли.

Все хорошо?

Да, – прислала ответ Линда.

Еще недавно она говорила, что после Рождества надо бы усыпить Зеро, но теперь, с кардиостимулятором, кто знает. Может, он и Джона переживет. Через час ему забирать Сашу. В ящике стола завалялся злаковый батончик, Джон разорвал упаковку, посыпались крошки. Джон отправлял в рот кусочки и с аппетитом жевал. Маргарет уехала к сыну в Чикаго; на доске над ее столом фотографии внука, на столе – банка чая и тюбик крема для рук, которым она усердно пользуется. На календаре – бесплатном, из магазина стройматериалов – январь, Маргарет перевернула перед отъездом. Джон глянул на часы. Рано или поздно придется уходить, но спешить он не станет.

* * *

Объехав вокруг стоянки, он увидел Сашу – та стояла, прислонившись к столбу, закрыв глаза. Спокойная, безмятежная, волосы заправлены за уши, руки в карманах Хлоиной толстовки. Если он правильно помнит, Сашу в этот колледж не взяли, вечно ей не везет. Джон опустил стекло справа.

– Саша!

Молчит.

– Саша! – позвал он громче. – Зову тебя, зову, – сказал он, когда та наконец подошла. – Не слышишь?

– Прости, – ответила она, садясь в машину.

– Так ничего и не купила?

Саша на секунду смутилась.

– Ничего не приглянулось.

Джон стал выезжать со стоянки. Асфальт был мокрый – дождь прошел, а он и не заметил. Водители включали ближний свет.

– Вообще-то, – сказала Саша, – к одежде я не особо присматривалась. Я в кино ходила.

– Да? – отозвался Джон. Непонятно было, какого ответа она от него ждет. Он застыл с каменным лицом, сжимая руль. – Ну и как?

Саша пересказала сюжет.

– Грустно, – вздохнул Джон.

– Еще бы, – кивнула Саша. – Все этот фильм нахваливают, а по мне, так дурацкий.

Между ними на сиденье пискнул Сашин телефон.

– И все-таки зачем люди ходят в кино на грустные фильмы? – недоуменно вопросил Джон.

Саша молчала, сосредоточенно набирала текст, лицо было в отсветах экрана. Как же быстро стемнело! Джон включил ближний свет. Снова пискнул телефон, и Саша улыбнулась, чуть заметно, про себя.

– Можно я позвоню Эндрю? Всего минуточку. Спокойной ночи пожелать. Там уже поздно.

Джон кивнул, глядя вперед, на дорогу.

– Привет, извини, – заговорила Саша тихо, в телефон. – Нет, я в машине.

И засмеялась чуть слышно, с придыханием, расслабленно откинулась на сиденье, и Джон, затормозив у светофора, невольно повернулся к ней ухом, вслушиваясь в ее слова, будто пытаясь уловить в них скрытый смысл.

Лос-Анджелес

Был еще только ноябрь, а витрины уже потихоньку украшали к Рождеству: картонные Санта-Клаусы в темных очках, искусственный снег на окнах, точно сыпь; как будто холод – это не всерьез. С тех пор как Элис сюда переехала, здесь ни капли дождя не упало, дни стояли ясные. В городке, где она выросла, сейчас хмуро и снежно, в пять вечера уже темно – солнце садится за маминым домом. А в новом городе все по-другому: бездонная синь, легкие платья, дни текут беззаботно и радостно. Конечно, спустя несколько лет, насмотревшись на пустые бассейны и побуревшие газоны, она поймет, что вечного солнца не существует в природе.

Служебный вход в магазин располагался сзади, через проулок. Дело было еще до судов, когда торговая сеть была на подъеме и всюду открывались филиалы. Продавались там дешевые вульгарные шмотки ярких расцветок, будто бы для спортсменов-любителей: носки без пятки, беговые шорты, словно секс – тоже своеобразный вид спорта. Элис работала в главном магазине, самом большом и людном, стоял он на бойком месте – на углу близ океана. Покупатели притаскивали на подошвах песок, а иногда смолу с пляжа, и уборщицы вечерами отскребали ее от пола.

Сотрудники обязаны были носить фирменную одежду, и Элис, когда ее брали на работу, кое-что выдали бесплатно. Дома, вытряхнув на кровать сумку, она подивилась изобилию, с одной лишь оговоркой: одежду ей подбирал менеджер, и все оказалось тесновато, на размер меньше, чем надо. Брюки жали между ног, а на животе оставляли красный отпечаток молнии, блузки собирались в складки под мышками. По дороге на работу, сидя за рулем, она ждала до последней минуты, чтобы втянуть живот, застегнуть брюки.

Внутри магазин сиял белизной, неоновые вывески чуть слышно гудели. Заходишь и будто попадаешь внутрь компьютера. Элис приезжала к десяти утра, но свет и музыка создавали здесь вечный полдень. На стенах висели большие фотографии, черно-белые, зернистые: девушки в фирменных трусах, с мосластыми коленками, смотрят в камеру, прикрыв маленькие грудки. Волосы у моделей были немытые, кожа отливала жирным блеском. Такие неухоженные они, наверное, выглядят доступней, предположила Элис.

В зале работали только девушки – парни ютились в подсобке: паковали, распаковывали, клеили ценники, вели складской учет. Им нечего было предложить, кроме грубой силы. Лицом фирмы служили девушки, это они открывали доступ к коллекции. Обходили каждая свой сектор этажа, раздвигали вешалки, чтобы одежда висела на равном расстоянии, выуживали из-за перегородок упавшие блузки, прятали трико, испачканные помадой.

Перед тем как развесить одежду, ее гладили, чтобы оживить, навести лоск. Когда Элис впервые открыла коробку футболок со склада и увидела их вместе – скомканными, без ценников, – то с пронзительной ясностью поняла, чего они на самом деле стоят: дешевка это, все без исключения.

На собеседование Элис принесла резюме – потрудилась распечатать в копировальной студии, и даже папочку купила, чтобы не помялось, но никто на него и не взглянул. Джон, менеджер, лишь вскользь поинтересовался, где она раньше работала. Под конец их пятиминутной беседы он велел ей встать на фоне белой стены, щелкнул цифровым фотоаппаратом:

– Улыбнись хоть чуть-чуть.

Фотографии, как позже узнала Элис, отправляли начальству на утверждение. Если ты им подходишь, тот, кто проводил собеседование, получает премию в двести долларов.

Элис легко втянулась в рабочий ритм. Вешаешь на стойку вещь за вещью, принимаешь одежду из рук незнакомцев, провожаешь их в примерочную, открыв ее ключом на шнурке, что висит на запястье, – ты здесь власть, хоть и низшая ее ступень. В голове стоял туман – впрочем, довольно приятный. Завтра получка, весьма кстати – через неделю ей платить за комнату и по кредитам. Комната, к счастью, обходится недорого, пусть квартира, где они ютятся впятером, и плохонькая. Комната Элис только тем и хороша, что там ничего нет, за три месяца Элис даже кроватью не обзавелась, так и спала на матрасе.

В этот час магазин опустел – бывали там странные затишья, без намека на закономерность, – но вот зашла девочка-подросток, таща за собой отца. Тот маячил чуть поодаль, пока дочь хватала тряпку за тряпкой. Протянула отцу толстовку, и он вслух прочитал цену, глядя с укором на Элис.

– За какую-то кофту? – переспросил он.

Дочь явно смутилась, и Элис участливо улыбнулась отцу – мол, не все в мире можно изменить. Да, цены на одежду заоблачные, Элис ничего не стала бы здесь покупать. А в дочери она узнала себя подростком – вспомнились вечные жалобы матери на дороговизну. Вспомнилось, как братишка окончил восьмой класс и они пошли отмечать в ресторан, где в меню были вделаны светодиоды, и мать, не в силах удержаться, проговаривала вслух цены, прикидывая, во сколько обойдется им праздник. Все подвергалось суровой оценке: а стоит ли оно потраченных денег?

Отец в итоге сдался, купил толстовку, две пары легинсов и платье цвета металлик, и Элис поняла, что ворчал он только для виду, девчонка ни в чем не знает отказа, и Элис уже не сочувствовала отцу, когда тот протянул кредитку, даже не дожидаясь, пока на экране высветится сумма.

* * *

У Уны тоже была смена по субботам. Ей было семнадцать – лишь чуть моложе Шона, брата Элис. Но Шон совсем из другого теста. Румяный, с аккуратно выщипанной бородкой. Строит из себя взрослого, опытного, на заставке телефона у него грудастая порнозвезда, а повадки щенячьи. По вечерам он готовит на плите кесадильи, без конца слушает одну и ту же песню, «Не играй со мной», и весело подпевает, а лицо у него совсем детское, нежное.

Уна проглотила бы Шона с потрохами; родители у нее адвокаты, на шее она носит черную бархотку, а учится в частной школе, где играет в лакросс и ходит на факультатив по исламскому искусству. Смелая, раскованная, уже знает цену своей красоте. Девочки-подростки сейчас как на подбор красавицы, не сравнить с Элис и ее подругами в их годы. Нынешние подростки откуда-то знают, как ухаживать за бровями. На Уну заглядываются извращенцы – эти всегда приходят одни, поглазеть на продавщиц в мини-юбках и трико в обтяжку, как на рекламных плакатах. И подолгу торчат в магазине – разглядывают какую-нибудь белую футболку, болтают на весь зал по телефону. Из кожи вон лезут, лишь бы их заметили.

Когда один такой впервые при Элис прижал Уну к стенке, Элис утащила ее в подсобку, придумав ей поручение. Но Уна лишь посмеялась – ее ведь не обижают, и одежды эти типы покупают горы, Уна сама их весело провожает к кассе. И за каждого ей положен процент.

Начальство предложило Уне сняться в рекламе магазина – денег ей не обещали, только бесплатную одежду. Уна загорелась, а мать ни в какую, отказалась подписывать согласие. Уна мечтала стать актрисой. Вот горькая правда об этом городе: тысячи будущих актрис ютятся в квартирах-студиях, отбеливают зубы, часами бегают на пляже или в спортзале – столько энергии пропадает зря! Может быть, Уна мечтала стать актрисой по той же причине, что и Элис: обеим внушили, что им положено к этому стремиться. Хорошенькой девушке, по общему мнению, прямая дорога в кино, все ее убеждают не транжирить красоту, мудро ею распорядиться. Как будто красота – это твой капитал, а значит, и большая ответственность.

Курсы актерского мастерства – единственное, за что мать Элис согласилась платить. Наверное, ее грела мысль, что Элис к чему-то стремится, ставит цели, и курсы – это вроде кирпичиков, ступеней, а удастся ли применить полученные знания – дело десятое. Каждый месяц мать присылала чек, иногда вкладывала в конверт комикс из воскресной газеты, но ни разу не написала и двух строк.

Занятия вел бывший актер за пятьдесят, моложавый для своих лет. Тони, загорелый блондин, от своих подопечных требовал безусловной преданности, и, на взгляд Элис, это было чересчур. Занимались они в местном клубе по интересам, в зале с дощатым полом, где вдоль стены стояли складные стулья. Ученики ходили по залу в носках, и запах стоял там влажный, домашний. Тони держал чай редких сортов, и чаепития превратились в настоящий ритуал. «Спокойствие», «Крепкий сон», «Заряд бодрости». Ученики, сжимая в ладонях кружки, шумно вдыхали аромат – каждому хотелось, чтобы чай у него был вкуснее, чем у соседа. Разыгрывали этюды, делали упражнения, разучивали бредовые скороговорки, повторяли друг за другом движения, а Тони смотрел, сидя на раскладном стуле, и обедал – выуживал из пластиковой миски мокрые листья салата, поддевал вилкой зеленые бобы.

Одно упражнение Тони называл «Собачья площадка» – они расхаживали по залу стайкой, заглядывая друг другу в глаза.

– Иэн, – говорил Тони с места, усталым голосом, – мы не изображаем собак, спрячь язык.

Каждое утро Элис получала по электронной почте вдохновляющую цитату от Тони:

НЕТ ТАКОГО СЛОВА «ПОПРОБУЮ» – ИЛИ ДЕЛАЕШЬ, ИЛИ НЕТ.

ДРУЗЬЯ – НАШ ПОДАРОК САМИМ СЕБЕ.

Элис не раз пыталась отписаться от рассылки. Писала руководителю студии, потом – самому Тони, но цитаты все равно сыпались в почтовый ящик. Вот сегодняшняя:

СТАРАЙСЯ ДОПРЫГНУТЬ ДО ЛУНЫ.

И ЕСЛИ НЕ ПОЛУЧИТСЯ – ХОТЯ БЫ УПАДЕШЬ НА ЗВЕЗДУ.

Элис, к стыду своему, узнавала на улицах знаменитостей. Как ни старалась она отводить глаза, взгляд невольно к ним возвращался – сразу ясно, что они звезды, даже если не знаешь имен. Было в их чертах что-то знакомое, притягательное. Даже третьеразрядных актеров она узнавала, их лица без труда извлекались из памяти.

В тот день в магазин зашла женщина – не актриса, жена актера, знаменитого, всеми любимого, хоть он и был неказистый, бледный. Жена тоже была страхолюдина. Дизайнер украшений. Элис это откуда-то знала, как и ее имя, – просто знала, и все. Пальцы в кольцах, на груди серебряная подвеска. Наверное, ее собственной работы, подумала Элис и представила, как эта женщина, дизайнер украшений, ведет машину по залитой солнцем улице и решает завернуть в магазин, как будто время – тоже ее богатство, и она вольна им распорядиться как угодно.

Элис подлетела к женщине, хоть та и была в секторе Уны.

– Вам помочь?

Женщина обратила к Элис простоватое лицо, заглянула в глаза. Видимо, поняла, что Элис ее узнала и предложение помочь, само по себе лицемерное, лицемерно вдвойне. И ничего не сказала, а продолжала лениво перебирать купальники. А Элис, по-прежнему улыбаясь, бегло и безжалостно отметила про себя все изъяны в ее внешности – сухую кожу под носом, безвольный подбородок, ноги-тумбы в дорогих джинсах.

* * *

В обеденный перерыв Элис, подставив лицо осеннему солнцу, грызла яблоко. Океана отсюда не было видно, лишь россыпь домиков на берегу да верхушки хилых пальм вдоль дощатого настила. Яблоко оказалось вкусное, с белой хрустящей мякотью, чуть с кислинкой. Огрызок она швырнула в кусты гортензии возле настила. Вот и весь обед; скоро ее одолеет приятный легкий голод, обострит все чувства.

Уна вышла на заднее крыльцо покурить, стрельнув у Джона сигарету, и для Элис тоже выпросила. Старовата она, наверное, для дружбы с Уной, да какая разница? Между ними установилось легкое, непринужденное согласие, смиренное товарищество, и в их тесном рабочем мирке Элис не мучили вопросы о том, куда катится ее жизнь. Элис вновь пристрастилась к сигаретам, впервые после школы. Где сейчас бывшие одноклассники, она не знала, разве что мелькали иногда в Сети фото с помолвок – парочки, держась за руки, шагают вдоль железнодорожных путей в золотой предзакатный час. Парни в манишках, как допотопные бармены, – откуда пошла эта мода? Или еще хуже: парочки резвятся на берегу океана или целуются под деревьями, рядом с каким-нибудь памятником природы или на фоне дурацкого заката. А там и фотографии детей не заставляли себя ждать: младенцы на пушистых ковриках, свернувшиеся, словно креветки.

– Это был тот, – говорила ей Уна, – чернявый.

Элис пыталась припомнить, бросился ли ей кто-то в глаза. Нет, никто.

Заявился он сюда днем, рассказывала Уна, хотел купить ее белье. Уна так и прыснула, увидев, как вытянулось у Элис лицо.

– Вот умора! – Уна лениво убрала с глаз длинную челку. – Ты в Сети поищи, там такое, просто ахнешь!

– Просил ему написать?

– Да ну, – мотнула головой Уна. – Он сказал: «Я тебе дам пятьдесят баксов, а ты сейчас же пойдешь в туалет, снимешь трусы и отдашь мне».

Элис ожидала, что Уна испугается, расстроится, – нет, ничего подобного. Даже наоборот, ее это развеселило – тут Элис все поняла.

– Ты же отказалась?

Уна улыбнулась, стрельнула глазами, и у Элис тоскливо упало сердце, нахлынула странная смесь чувств, тревога пополам с завистью, вдобавок непонятно, кто тут жертва обмана. Элис хотела что-то сказать, но смолчала. Теребила на пальце серебряное колечко, в руке догорала сигарета.

– Зачем? – недоумевала Элис.

Уна рассмеялась.

– Не придуривайся, тебе ведь тоже приходилось. Все понимаешь.

Элис облокотилась о перила.

– А вдруг он что-нибудь учудит – не боишься? Узнает, где ты живешь, станет преследовать?

Уна скорчила недовольную гримасу.

– Я тебя умоляю! – И принялась разминать ноги – то встанет на цыпочки, то опустится. – Даже прикольно, если меня кто-то станет преследовать!

* * *

Мать Элис отказалась дальше платить за актерские курсы.

– Но я же продвинулась, – уверяла Элис по телефону.

Правда ли? Неизвестно. Тони заставлял их произносить реплики, перекидываясь мячом, ходить по залу походкой от груди, потом – от бедра, лежать с закрытыми глазами на пропахших потом одеялах из чулана. Элис прошла первый уровень, второй стоил дороже, зато занятия дважды в неделю, а раз в месяц – индивидуальное с Тони.

– Не пойму, в чем разница между первым уровнем и вторым.

– Второй более сложный, – объяснила Элис. – Более углубленный.

– Может, стоит передохнуть. Разобраться, так ли тебе это нужно.

Вот и попробуй ей втолковать: если Элис не учится и ничем, кроме магазина, не занята, то остальное – жуткая работа, жуткая квартира – приобретает вдруг новый, мрачный смысл. И рассуждать об этом трезво выше ее сил.

– Я подъезжаю к дому, – сказала мать. – Скучаю.

– И я.

К горлу подступил вдруг ком – вся сумбурная, невысказанная любовь рвалась наружу, – но это длилось лишь миг, и он прошел, а Элис так и сидела одна. Надо отвлечься, подумать о чем-то другом. Элис пошла на кухню, открыла упаковку замороженных ягод и принялась отправлять их в рот, пока не онемели пальцы, пока холод не пробрал до самого нутра, – пришлось встать, накинуть пальто. Элис передвинула стул поближе к окну, к солнцу.

* * *

Правду сказала Уна, объявлений в интернете было полно, Элис в тот вечер целый час их просматривала и диву давалась, сколько на свете извращенцев. Чуть только поднажми, и увидишь темные уголки мира, вылезут на свет тайные бредовые страсти. Поначалу это казалось безумием. А потом, как водится с шутками, чем больше Элис об этом думала, тем спокойней относилась, и то, что прежде не укладывалось в голове, теперь представлялось вполне невинным.

Белье было хлопчатобумажное, черное, плохо сшитое. Элис таскала его с работы – ничего не стоит унести со склада стопку, пока оно еще неучтенное, без ярлычков. Джон должен был всех проверять на выходе, перед ним выстраивалась целая очередь с раскрытыми сумками, но обычно он всех пропускал не глядя. Как всегда, вначале Элис боялась, потом привыкла.

Не так уж и часто это случалось – может, дважды в неделю. Встречи она всегда назначала в людных местах – в сетевой кофейне, на автостоянке спортклуба. Был один парнишка, хвалился, будто у него допуск к гостайне, писал ей с разных адресов. Был толстяк-хиппи в темных очках, принес ей экземпляр своего самиздатовского романа. Был старик за шестьдесят, обсчитал Элис на десять баксов. В беседы Элис не вступала, только отдавала белье, завернутое в два пакета, полиэтиленовый и бумажный, как бутерброды навынос. Некоторые не спешили уходить, но ни один не навязывался. Словом, вполне сносно. Такая уж была полоса в ее жизни – любой неприятной, странной или грязной истории находилось объяснение: что поделаешь, такая сейчас полоса. С этим подходом все можно оправдать, во что бы она ни вляпалась.

* * *

В свободное воскресенье Уна позвала ее на пляж. Один из ее друзей, хозяин дома на побережье, затеял пикник. Элис пришла уже в разгар веселья – музыка из колонок, выпивка на столе, девушка бросает в жужжащую соковыжималку апельсин за апельсином. Дом был светлый, просторный, за окнами мутно блестел океан, разделенный на квадраты оконными переплетами.

Элис было неуютно, пока она не увидела Уну, в джинсовых шортах поверх закрытого купальника. Уна схватила ее за руку.

– Пошли, познакомлю тебя со всеми, – сказала она, и Элис захлестнула волна нежности: до чего же она славная, Уна!

Хозяин, которого звали Портер, сын продюсера, был в компании самый старший – может быть, даже постарше Элис. Видно было, что они с Уной пара – он обнимал Уну за голые плечи, та радостно льнула к нему. У него были жидкие волосы и питбуль в розовом ошейнике. Он наклонился, и пес лизнул его в губы; Элис заметила, как они соприкоснулись языками.

Когда Уна приготовилась снимать на телефон, девушка возле соковыжималки задрала футболку, выставив маленькую грудь. Уна рассмеялась, глядя на Элис.

– Хватит смущать Элис, – обратилась она к девушке. – Что за разврат!

– Да ладно, – отмахнулась Элис.

Уна протянула ей стакан с апельсиновым соком, Элис выпила залпом, кислинка обожгла рот и горло.

Купаться в океане было уже холодно, но на солнце поваляться приятно. Элис съела жирный гамбургер с гриля, сверху политый каким-то странным сыром; сырную корочку она соскребла и бросила в горшок с алоэ. И, прихватив из дома полотенце, разлеглась на песке. Полотенце Уны лежало рядом, а сама Уна топталась на мелководье, шлепая по холодным волнам босыми ногами. С террасы неслась музыка. Откуда-то появился вдруг Портер, плюхнулся на полотенце Уны. В одной руке он держал пиво, в другой – пластиковый судок с оливками, а сверху пачку сигарет.

– Угостишь? – спросила Элис.

На пачке был мультяшный герой и надпись по-испански.

– А сигареты-то детские! – поддразнила Элис, но Портер уже перевернулся на живот, зарылся лицом в полотенце. Элис вертела в руках пачку, глядя на белую спину Портера. И ничуточки он не красивый.

Элис поправила бретельки бикини. Они впивались в плечи, оставляя следы. Она огляделась – на террасе никто в ее сторону не смотрит, Портер лежит лицом вниз – и решила снять лифчик. Завела руки за спину, расстегнула крючки, нагнулась, и лифчик сполз на колени. Что тут такого, она же отдыхает. Элис как можно незаметнее спрятала лифчик в сумку и снова легла на полотенце. Теплый ветерок овевал ей грудь, и она постаралась расслабиться, почувствовать себя красивой.

Элис задремала, а когда открыла глаза, на нее, ухмыляясь, смотрел Портер.

– По-европейски?

И давно он на нее глазеет?

Портер протянул ей пиво:

– Я лишь чуть отхлебнул, угощайся. Я себе еще возьму.

Элис мотнула головой.

Портер пожал плечами и стал не спеша потягивать. Вдоль кромки воды шагала Уна, взметая ногами клочья пены; лица ее издали не было видно, только силуэт.

– Ненавижу ее закрытые купальники, – поморщился Портер.

– Ей идет.

– Сиськи стесняется показать.

Элис слабо улыбнулась, снова надвинула на нос темные очки, скрестила на груди руки будто невзначай. Со стороны океана донеслись голоса, и оба встрепенулись – на частный пляж пробрался чужак. Седой, в пиджаке, немного странный на вид – наверное, бродяга. Приглядевшись, Элис увидела у него на плече игуану.

– Что за хрень? – засмеялся Портер.

Незнакомец остановил одну из подруг Уны, что-то ей сказал, та не ответила, и он двинулся к другой, робкой блондинке.

Портер стряхнул с ладоней песок.

– Я в дом.

Незнакомец тем временем подошел к Уне.

Элис поискала глазами Портера, но его уже не было.

Незнакомец что-то говорил Уне, размахивал руками. Что делать – поспешить на выручку, вмешаться? Но бродяга уже оставил Уну в покое и приближался к Элис, она второпях нацепила лифчик.

– Фото с игуаной желаете? Доллар. – Игуана была шершавая, древняя с виду, и когда старик подвигал плечом, она, будто по заказу, закивала головой, челюсть заходила ходуном.

* * *

Последний покупатель назначил Элис встречу в четыре на стоянке у супермаркета, в том же районе, где она жила. В этот странный, печальный час тьма будто ползет от земли, а небо еще ярко синеет, тени кустов ложатся на дома, сливаясь с тенями деревьев. Элис пришла с работы в хлопчатобумажных шортах и однотонной толстовке – даже не стала прихорашиваться. Белки глаз у нее чуть покраснели от линз, будто она только что плакала.

Стоянка была в десяти кварталах. В этот час даже бетонные коробки казались симпатичными – в пастельных тонах, как где-нибудь в Европе. Элис шла мимо домов побогаче, сквозь щели в высоких заборах виднелись цветущие клумбы, пруды с разноцветными карпами. По вечерам она любила пройтись по окрестным улочкам, рядом с туманным берегом водохранилища. Ей нравилось заглядывать в светлые окна – каждое как пример человеческой жизни, будто иллюстрация из каталога, и можно выбрать любую жизнь, какую пожелаешь. Однажды она подглядывала за уроком музыки, наблюдала, как девочка с толстой косой играет на пианино одни и те же гаммы. Тут и там в окнах мерцали нездешним светом телеэкраны.

Элис посмотрела на телефон – в запасе еще несколько минут. Покупатели задвигали на место тележки, открывались и закрывались автоматические двери. Элис задержалась на разделительной полосе, окинула взглядом машины, снова достала телефон. Братишка прислал сообщение: Скучаю. И смайлик. Он ни разу не выезжал за пределы родного штата – при этой мысли у Элис почему-то щемило сердце.

На стоянку въехал песочного цвета седан и не остановился на свободном месте, а лишь чуть замедлил ход, и Элис сразу поняла: он.

* * *

Элис по-дурацки махнула, и он подъехал. Стекло впереди справа было опущено, и Элис разглядела его лицо, но ей пришлось нагнуться, чтобы встретиться с ним глазами. Неприметный, в брюках цвета хаки и флиске с воротом на молнии. Наверное, женат, подумала Элис, хоть кольца у него и не было. В письмах он подписывался «Марк», но, судя по адресу, звали его Брайан – то ли не умел, то ли не хотел шифроваться.

В машине было на первый взгляд чисто, но на заднем сиденье Элис заметила ворох одежды, посылочную коробку, груду банок из-под газировки. Должно быть, он здесь и ночует, в машине. Он, казалось, спешил, хотя куда спешить, если оба приехали заранее? Вздохнул, будто ему самому неловко. У Элис в руках был бумажный пакет, а в нем другой, полиэтиленовый, с бельем.

– Как лучше… – Она протянула пакет.

– Садись. – Он распахнул переднюю дверь. – На секундочку.

Элис заколебалась, но лишь ненадолго, и скользнула на сиденье, захлопнув за собой дверь. Кому придет в голову ее похитить средь бела дня, в четыре часа, прямо с людной автостоянки?

– Вот так, – сказал он, когда Элис села рядом; теперь он казался довольным. Руки его ненадолго опустились на руль, но тут же зависли в воздухе. Он словно боялся поднять на нее взгляд.

Элис представила, как будет в субботу рассказывать про это Уне. Как обычно – опишет его старым и безобразным, сдобрит все толикой презрения и удивления. Они с Уной привыкли делиться такими историями, приправляя их юмором, – жизнь в их рассказах представала чередой случаев, не оставлявших в душе глубокого следа, а сами они – невозмутимыми, всевидящими. Когда она однажды после работы переспала с Джоном, то, лежа в постели, уже воображала, как распишет все это Уне – как он тыкался в нее своим худосочным членом, как он не мог кончить, и вышел из нее, и помог себе привычно, по-холостяцки. Все можно было стерпеть лишь потому, что скоро это станет историей, сжатой и занимательной, даже смешной.

Элис положила бумажный пакет между ними на приборную доску. Мужчина покосился с показным безразличием, точно ему все равно, что внутри. Подумаешь, средь бела дня на стоянке покупает чье-то белье.

Пакет он взял, но, к счастью, не стал открывать при Элис, а сунул в карман на дверце. Вновь повернулся к Элис, и на лице у него читалось отвращение – не к себе самому, а к ней. Теперь она отработанный материал, живое напоминание о его слабости. Элис испугалась: а вдруг он с ней что-нибудь сделает? Прямо здесь. Сквозь ветровое стекло она окинула взглядом соседние машины.

– А можно деньги? – спросила она дрогнувшим голосом.

Он скривился, будто от боли, и нехотя полез за бумажником.

– Шестьдесят, да?

– Семьдесят пять, – поправила Элис, – вы в письме писали. Семьдесят пять.

Он заколебался, дав ей полное право его ненавидеть, следить холодным взглядом, как он отсчитывает банкноты. Почему он не приготовил деньги заранее? Наверное, нарочно при ней считает, этот Марк, или Брайан, или как его там, – решил ее пристыдить, наказать, потянуть время, помучить ее подольше. Он отсчитал семьдесят пять долларов, но держал их на таком расстоянии, что Элис пришлось тянуться. И улыбнулся, будто укрепился в своем мнении о ней.

В субботу, пересказывая эту историю Уне, Элис кое о чем умолчала – о том, как пыталась открыть дверь машины, а та оказалась заперта.

И как он сказал: «Опа! – Чуть ли не взвизгнул: – Оп-па!» И хотел нажать на кнопку, чтобы дверь открылась, но Элис, обезумев от страха, вцепилась в ручку, сердце выпрыгивало из груди.

– Успокойся, – сказал он. – Пусти, а то не откроется.

Элис уверилась вдруг, что она в ловушке, что ее ожидает страшное насилие. Кто теперь над ней сжалится? Сама ведь напросилась.

– Отпусти, да и все, – сказал он. – Сама же открыть не даешь.

Мэнло-Парк

Он думал о том, как живописен город из окна самолета – будто вышит на скатерти, и можно его свернуть, стряхнув крошки. Удачный вышел образ, Бен был доволен, но тут самолет угодил в воздушную яму, горизонт за окном накренился, два бокала водки с содовой, выпитые перед полетом, запросились обратно. В душе зашевелился бездонный, темный ужас – неужели он умрет, уставившись в экран, вделанный в спинку кресла, под повтор «Фрейзера»?

Приземлились в конце концов благополучно – подумаешь, чуточку взмок да порвал от волнения салфетку. До чего же быстро забылась смертельная угроза – соседка Бена уже отстегнула ремень, готовая вскочить и потянуться к багажной полке.

Бен не торопился отстегиваться. Спешить некуда, к багажной вертушке бежать не надо: Бен всегда с собой берет только ручную кладь и этим гордится, да и летит он всего на пять дней. В самолете он успел поработать – прочитал свежий черновик, что прислала автор-«невидимка». Девушка она славная и пишет неплохо, хотя книга, разумеется, дрянь. Воспоминания Артура: детство в Канзасе, Стэнфорд, Мэнло-Парк, основание компании, небывалый успех в восьмидесятых. Закончить книгу Артур хотел длинной нудной главой о своем несправедливом изгнании, о захвате компании советом директоров. Артур считал себя жертвой судьбы, винил в своем крахе происки хитроумных врагов, а не утечку информации. Может быть, потому он и нанял редактором Бена – решил, что оба они жертвы, мученики, пусть Артур, возможно, все-таки будущий миллиардер, чего не скажешь о Бене.

Книгу Артур задумал как одиссею, просьбу эту он не раз повторял в письмах – длинных, зачастую ночных, без знаков препинания, и чем дальше, тем больше в них было надрыва, и никаких восклицательных знаков не надо. Читал ли Бен Кастанеду? – вопрошал Артур. А Роберта Макки? Знает ли он, что такое темная ночь души?

Бен затолкал рваную салфетку в карман на сиденье, откинулся на спинку, включил телефон. Дурное предчувствие, только и всего. И все-таки хорошо, что он в другом часовом поясе – отстал на три часа от Нью-Йорка, будто выпал из времени. Элинор больше не отвечала на сообщения, даже если Бен писал, что совсем пропадает, намекал на самоубийство. Последнее его сообщение было: Умоляю тебя! Она молчала уже несколько месяцев – с тех пор как узнала о начале служебного расследования.

С недавних пор знаменитости повадились убивать себя по-новомодному – вешаются на дверных ручках. У Бена своя теория, чем этот способ хорош: просто, без боли и не так позорно, как другими средствами, он читал, что даже со стула вставать не нужно. Куда проще, чем сигануть с крыши или с моста, не так театрально. Он однажды звонил по телефону доверия для самоубийц – после ухода Элинор, но до того, как его официально уволили. Звонил в основном ради того, чтобы рассказать потом Элинор, – и сразу пожалел, хотел от унижения повесить трубку, но не смог, а стал машинально, как робот, объяснять дежурному, что с ним происходит, а тот с навязчивым любопытством расспрашивал, что и кому Бен сделал.

Пришло сообщение от помощницы Артура, что его будет ждать машина (черная «сузуки кидзаси», 7780). И знакомый Стивена все-таки объявился, адрес прислал. Бен посмотрел, где это – не так уж и далеко, совсем небольшой крюк. Водитель наверняка не откажет. Бен успокоился.

Пассажирка в соседнем кресле вздохнула, глянула на табло, не пора ли уже. Едва раздался сигнал, она вскочила, хотя с места было не сдвинуться, пока толпа в проходе не потянется к трапу.

* * *

Неудачный выдался у него год. На самом-то деле времени прошло больше, но проще это считать годом, по-школьному, – отгородиться от этого кошмара, расценивать его как обособленный отрезок времени, ни с чем больше не связанный. Бен сутками просиживал перед телевизором, хоть и не мог больше смотреть передачу Элинор, где звезды узнавали о своих корнях. Сколько бы ни повторяла Элинор мягким западным говорком, что передача дурацкая, зрителям все равно она нравилась – люди с радостью смотрели часовой выпуск лишь ради того, чтобы узнать, что Гарри Конник Младший – дальний потомок Буффало Билла.[2]

Он снова начал курить, глотать всякую химию – исключительно таблетки, ничего запрещенного, он же взрослый, ответственный человек. А все Стивен – светловолосый, с детской мордашкой, зачастил к нему с пламенными речами против преемницы Бена, с уверениями, что без него все разваливается. С идеями новых совместных проектов: подкаст, интернет-сериал, богатенький парниша, к которому можно обратиться за деньгами, хоть Стивен и не уточнял когда. «После фестивалей», – говорил он уклончиво.

Бен всегда умел найти подход к богачам. Этого требовала его прежняя работа – умения очаровать, подольститься к толстосумам, чьи дома появляются на страницах журнала: твоя задача – придать их жизни глубину, утонченность, а они в долгу не останутся – или денег пожертвуют, или вступят в совет директоров, упрочив вашу связь. Богатые внушают чувство, что ничего невозможного нет, ведь для них это так и есть. Если крутишься с ними рядом, то проникаешься верой в изначальную доброту мира, чувствуешь себя избранным, неуязвимым. Бен тоже поддался магии денег – верил, даже после всего, что ему не дадут пропасть. Но все эти люди куда-то делись, лишь один член совета директоров замолвил Артуру словечко за Бена, порекомендовал его как редактора – из чувства справедливости. Или жалости.

Встречи со Стивеном воодушевляли Бена – они строили планы, а в пепельнице потихоньку росла гора окурков. А после ухода Стивена наваливалась тоска. Нельзя ему курить, не стоит водиться с юнцами чуть за двадцать. Голова гудела, будто стянутая обручем, всплывали обрывки песен, Бен напевал вслух и улыбался.

Однажды он ездил вечерним экспрессом на встречу с другом юности, пропустить по стаканчику. Друг якобы предлагал ему работу, но Бен знал, что это всего лишь видимость, у работодателей он в черном списке. Надолго ли? Кто-то наверняка знает, держит в уме определенный срок, в зависимости от того, насколько серьезны его прегрешения, – но, так или иначе, ему ничего не говорят.

Он опаздывал, бежал задыхаясь, перепрыгивая через две ступеньки. Миновав турникет, он облегченно вздохнул: поезд еще стоял у платформы. Двери были закрыты – черт! – но вдруг открылись, издав что-то вроде натужного вздоха. Отлично! Но тут Бен понял: он на платформе один и вагон пустой. Его охватил ужас. Бен решил уехать следующим, вот и все. Но поезд не отправлялся, так и стоял с открытыми дверьми у перрона. Бен смутно чувствовал: садиться в вагон нельзя. Поезд ждет только его одного. Сесть на него – значит покинуть этот мир и очутиться в другом, чуждом. Бред, конечно, – мало ли почему он задерживается, – но поезд стоял очень долго, не трогался, и страх в душе Бена нарастал с каждой секундой. Поезд не тронется, пока он не сядет. Бен точно это знал. Оранжевые кресла были ярко освещены, кондуктор стоял к Бену спиной, это и было почему-то страшнее всего, кондуктор без лица.

* * *

– Как долетели, хорошо? – спросил водитель.

– Да, спасибо.

Сумку Бен поставил рядом с собой на заднее сиденье.

– Повезло нам с вами, – сказал водитель, вырулив на дорогу, по которой машины выезжали из аэропорта. – В сторону юга пробок сейчас нет.

– Вот что, – Бен подался вперед, – вы не против сначала в другое место заехать? Недалеко, я проверял. Можно сказать, на секундочку.

Водитель пожал плечами – то ли не против был сделать крюк, то ли так выражал недовольство. Протянул Бену свой телефон в толстом камуфляжном чехле:

– Вбивайте адрес.

Навигатор привел их в квартал близ океана – бежевые домики, двери в испанском стиле, дощатые настилы в морском тумане. Улицы шире нью-йоркских, людей на тротуарах меньше, одни студенты, ждут поезда. Все в куртках и вязаных шапочках, поеживаются от сырости. Две девушки, застегнутые в одну фуфайку, смеясь, ковыляют по платформе, будто шестилапый диковинный зверь.

– Припарковаться? – спросил водитель, подъехав к оштукатуренному зданию.

– Не надо, я на минутку в самом деле.

* * *

Дверь открыл заспанный парень – босиком, глаза закрываются на ходу, а все равно строит из себя делового. Взгляд он направил мимо Бена, в пустой коридор.

– Я вас ждал чуть позже. – Он сунул ноги в сандалии, стоявшие под дверью. – Проходите.

В комнате на диване сидела девушка в старомодном приталенном платье.

– Это друг Стивена, – объявил хозяин.

– Здрасте. – Девушка устроилась, поджав под себя ноги, натянув на колени юбку-колокол. Волосы у нее были цвета красного вина, Бену этот цвет напомнил начало девяностых.

– А вы откуда знаете Стивена? – спросил парень, достав коробку для рыболовной снасти, и поманил Бена к кухонному столу.

– Он мой помощник, – объяснил Бен. Вернее, бывший помощник, да какая теперь разница? – Он дал мне ваш телефон.

– Славный он малый, Стивен.

– Отличный малый.

Этот вымученный разговор должен был придать сделке видимость нормальности, обыденности.

– Да, надо бы проведать как-нибудь Стивена, – сказал парень.

– Ты же не любишь Нью-Йорк, – подала голос с дивана девушка. – Ты же говоришь, там… – она задумалась, захлопала глазами, – ужасно.

Она повернулась к столу, лучезарно улыбнулась Бену. А вдруг она знает, кто он такой? Слышала, в чем его обвиняют? Да ну, глупости, откуда ей знать? Когда Бен уходил, девушка, зевнув, помахала ему с дивана.

* * *

Обмен совершен, деньги перешли из рук в руки – все как надо. Как в компьютерной игре – все препятствия позади, награда завоевана, слышен радостный перезвон. На лестнице Бен попытался проглотить таблетку, но тут же закашлялся, пришлось остановиться, прижаться к стене. Он старался кашлять потише, но получалось лишь сильнее, пока наконец таблетка не раскрошилась в горле.

– Все в порядке? – встрепенулся водитель, когда Бен открыл дверцу.

– Нью-йоркский знакомый. Надо было зайти, кое-что передать.

– Прекрасный город Нью-Йорк, – сказал водитель. – Я там был… сколько же раз – пять?

– Да, – отозвался Бен, – прекрасный город.

Он откинулся на сиденье, в машине было тепло от печки. Он тоже когда-то думал, что Нью-Йорк – прекрасный город. Славный город. К Бену приезжал туда в гости брат, всего однажды. Бедняга Джуд, живет теперь в интернате в Лонг-Бич, думает, что вся его жизнь – телешоу, что на него смотрят зрители. Мать однажды водила вокруг головы Джуда металлоискателем, уверяла, что он заглушает голоса. Как ни странно, помогло. Хоть ненадолго.

Джуд приезжал к нему в Нью-Йорк еще до болезни, хотя звоночки, пожалуй, уже были. Даже если и были, Бен за своими заботами не замечал странностей в жизни брата. В тот год Бена повысили – журналисты брали у него интервью, угощали обедами, где вино лилось рекой, звонили его университетским преподавателям, расспрашивали о его успехах в науках; он получал по электронной почте поздравления от тех, кого когда-то боготворил, а на банкетах отмерял порциями свое внимание, как будто это ограниченный ресурс, – да так оно, собственно, и было. Предложения Элинор он еще не сделал, но все к тому шло. Это было время необычайного везения, пусть вслух об этом никто не говорил, даже думать не смели, – не было причин полагать, что это когда-нибудь кончится.

Бен не любил вспоминать тот единственный приезд Джуда – как между ними сгущалось молчание, как он нарочно прятал от брата Элинор.

– Может, сходим в клуб? – предложил в один из вечеров Джуд, стоя в новой рубашке, наглухо застегнутой.

На Восточном побережье Джуд был впервые. Старший брат – когда-то он казался Бену всезнающим; это он учил Бена пользоваться видеокамерой, а однажды, когда Бену было двенадцать, при всех двинул его под дых. Бен не пошел с Джудом в клуб, не водил его на Эмпайр-Стейт-билдинг, относился к нему с пренебрежением – за примерами далеко ходить не надо.

Город остался позади. Кругом зеленели холмы, вдоль каньонов стелился туман. Кое-где сквозь густую зелень проглядывала почва, ярко-рыжая.

– В отпуск? – спросил водитель.

– Нет, по работе, – ответил Бен, дав понять, что не настроен разговаривать, но водитель намека не уловил.

– Что за работа?

– Книга, – сказал Бен. – Работаю над книгой.

– Ух ты, книгу написали! – Водитель восхищенно покосился на него в зеркало.

Бен тут же насторожился, ощетинился.

– Я только редактирую, а писал не я.

– Значит, кто-то другой пишет? – Бен не видел лица собеседника, но без труда мог представить. – А вы только причесываете? Неплохо устроились!

Да, его есть за что презирать. Знал бы этот человек, что Бену и так несладко, что он и без того наказан свыше. Да что толку об этом думать, разглядывать прошлое под разными углами, представлять, что все могло бы сложиться иначе. Бен в последнее время пристрастился к телевизору, вот и стал верить в счастливые повороты судьбы, считать жизнь гибкой, податливой – люди пекут кексы в форме цветов или щенят и выигрывают за это тысячи долларов, Гарри Конник Младший одной крови с Буффало Биллом. В Нью-Йорке уже сумерки, а здесь белый день – разве не чудо?

Красота за окном заставила Бена забыть, что его благодушие искусственное, – это начала действовать таблетка, дыхание перехватило, будто от нежданной радости, он вдруг расчувствовался, его захлестнула благодарность ко всем вокруг: и к водителю за то, что согласился изменить маршрут, и к Артуру – оплатил поездку, машину за ним прислал. И даже сейчас верит, что Бен чего-то стоит.

Как там сказано в последнем варианте книги? Любую мечту можно осуществить. Любую. До чего старомодно, в духе Нормана Винсента Пила! Но и сам Артур уже немолод – под шестьдесят? Бен, у[3] ткнувшись лбом в стекло, почувствовал, как машина поворачивает. Когда же они съехали с магистрали? Кругом зеленели влажные, мшистые холмы, как где-нибудь в Хоббитании, – мать читала им с Джудом Толкиена, когда они были маленькие. Она всегда читала им на ночь при свече – довольно странный воспитательный прием, если вдуматься. Бен поднял голову – водитель сверлил его взглядом. Машина стояла.

– Ну что? – Водитель откашлялся. – Готовы?

Бен понял, что стоят они уже давно. Хотел расплатиться, но денег шофер не взял.

– Уже оплачено, – сказал он, махнув рукой. Казалось, ему неловко.

* * *

Новомодная штука, сказал Бену Артур, жабий яд, похлеще аяуаски, и действует дольше, и, признаться, он, Артур, побаивается, слишком уж забористое зелье, но ведь затем и стоит принимать, разве нет? Знает ли Бен, что если официально зарегистрировать религиозную группу, то можно ввозить кое-какие вещества для церемоний беспошлинно и ничего за это не будет? Знает ли Бен, что Штаты могут отключить интернет в другой стране?

– В целом государстве, – Артур присвистнул, – чик – и нет связи! Вот бы здесь такое провернуть, уберечь нас от самих себя, да только никто на это не пойдет.

Артур был в рубашке поло и спортивных брюках, лицо морщинистое, как у комика, привыкшего улыбаться, а в огромных лапищах – металлическая фляга с водой, откуда он все время отхлебывал. Он показал Бену свое фото с Папой Римским, и это смахивало на шутку, как и то, когда Артур записал имя Бена на клочке бумаги и дважды подчеркнул. Они сидели в гостиной старого викторианского особняка, где Артур устроил зачем-то студию звукозаписи.

– Вы играете на чем-нибудь? – поинтересовался Бен.

Артур обвел ласковым взглядом микрофоны.

– Нет, пока не пробовал.

Артур хотел пройтись для начала по первой главе, страница за страницей – точнее, слово за словом. Наверняка у Артура нашлись бы и другие дела, каждая минута у него была на вес золота, но он, казалось, не спешил, готов был посвятить день кропотливой работе. Он заставлял Бена читать вслух предложение за предложением, а сам сидел с напряженным лицом, прикрыв глаза, вникая в каждое слово.

– Хорошо, – повторял Артур веско. – Очень хорошо.

Бену ни с кем еще не приходилось работать так тщательно, но ему, пожалуй, нравилось – так он и представлял труд редактора, когда учился в школе. Иногда Артур взбрыкивал неизвестно почему – настаивал на британской орфографии, возражал, когда Бен заменил «девушку» на «женщину». Оборвав Бена посреди предложения, он встал с кресла, потянулся к потолку, наклонился, постоял, слегка раскачиваясь вправо-влево.