Читать онлайн Рюрик и мистика истинной власти бесплатно

Моему деду – Тихомирову Алексею Николаевичу – с любовью и благодарностью посвящается

© Серяков М. Л., 2016

© ООО «Издательство «Вече», 2016

Вступление

С именем Рюрика тысячелетняя отечественная традиция связывает основание Древнерусского государства и правившей им на протяжении многих столетий династии Рюриковичей. Согласно Повести временных лет (далее – ПВЛ), основному нашему источнику по ранней истории Руси, именно он и два его брата были призваны восточноевропейскими племенами. Как старший из них, Рюрик стал самым первым князем, а поскольку оба его брата быстро умерли, то и родоначальником правящей династии. В силу этого мы вправе ожидать от летописца весьма подробного рассказа о происхождении самого Рюрика и совершенных им деяниях, но вместо этого создатель ПВЛ оказывается удивительно скуп на информацию. Притом что сам он, как следует из вступления, собирался рассказать «откуда есть пошла Русская земля», все сведения, сообщаемые им о самом первом князе варяжской Руси, легко умещаются в одну строку:

Призван – срубил – родил – умер.

Это неожиданное гробовое молчание идет вразрез со всей средневековой традицией возвеличивания родословной основателя династии. Еще более странным подобное молчание становится в свете того, что в той же самой летописи приводятся более подробные рассказы о более ранних событиях, таких как расселение славян с Дуная, основание Киева, установление хазарской дани. Допустим, что автор ПВЛ по каким-то своим личным соображениям предпочел не писать о Рюрике, однако этот пробел не восполнил ни один из последующих летописцев, что делает данное обстоятельство еще более непонятным. Подобное умолчание при несомненной значимости фигуры первого князя и основателя династии делает Рюрика одной из наиболее загадочных фигур русской истории.

Все это закономерно привлекало и продолжает привлекать внимание к его личности, особенно в свете того, что это имя оказывается неотделимо как от варяжского вопроса, так и от более общего вопроса становления русской государственности. Однако ничтожно малое количество сведений о нем, сообщаемых отечественными летописями, делает понятной ту ситуацию, когда при почти необозримой научной литературе, посвященной указанным выше двум вопросам, исследований, посвященных собственно Рюрику, слишком невелико. До недавнего времени дело ограничивалось примерно десятком статей, но постепенно оно начинает меняться в лучшую сторону. Пять лет назад увидела свет книга Е. В. Пчелова, а два года спустя и С. В. Цветкова[1]. Традиционный для отечественной науки водораздел по линии норманизма – антинорманизма со всей очевидностью проявился и здесь. Если первый автор всячески пытается убедить читателя в скандинавском происхождении Рюрика, то второй настаивал на славянском происхождении, настойчиво ища при этом кельтский след, а в одном месте даже попробовал отождествить основателя династии Рюриковичей с уэльским королем Родри Великим. Сравнение этих двух книг наглядно показывает масштаб норманистской пропаганды: если книга Е. В. Пчелова была издана в популярной серии «Жизнь замечательных людей» тиражом в пять тысяч экземпляров, то тираж книги С. В. Цветкова составил всего лишь тысячу. Положение несколько исправил научно-популярный фильм М. Задорнова, в очередной раз привлекший внимание широкой общественности к фигуре первого князя.

Однако при всех различиях у обоих работ имеется один общий и достаточно существенный недостаток. Хорошо известно, что религиозные представления играли огромную роль в жизни средневековых людей. Хоть отдельные средневековые источники совершенно отчетливо говорят о том, что носитель власти как у восточных, так и у западных славян воспринимался как священная фигура, однако детально этот аспект как политической, так и религиозной жизни наших далеких предков практически совсем не изучен. Пробел как будто немного восполнила изданная в 2009 г. монография И. В. Лисюченко «Миф, ритуал и власть у восточных славян», однако для интерпретации всего собранного материала автор избрал концепцию Д. Фрэзера и «основной миф» В. В. Иванова и В. Н. Топорова. Об ошибочности реконструкции двух отечественных ученых мне уже приходилось писать в исследовании о вселенском законе[2], что же касается концепции Д. Фрэзера, то и в отношении ее как в отечественной, так и в мировой литературе было высказано достаточно давно весьма много критических замечаний. Ни в коей мере не отрицая того большого вклада, который эти трое ученых внесли в изучении различных аспектов религии, все-таки отметим, что их концепции не соответствуют имеющимся данным и нуждаются в серьезном критическом отношении. Наложение же при интерпретации собранного материала двух ошибочных концепций друг на друга привело к тому, что, несмотря на большую проделанную работу, в ряде случаев И. В. Лисюченко пришел к таким выводам, с которыми трудно согласиться. Поскольку образа самого Рюрика этот исследователь не касался, а из дошедших до нас сведений ничего не указывает на то, что основатель княжеской династии имел какое-то отношение к змееборческому мифу, то и в этом отношении данное исследование не смогло заполнить лакуну.

Хоть имеющиеся данные о Рюрике весьма малочисленны, однако они все-таки позволяют сделать некоторые выводы по поводу тех религиозных представлений, которые наши далекие предки связывали с призванным ими князем. Очевидно, что без их учета мы до конца не поймем ни причин, по которым был призван Рюрик, ни причин, по которым о нем почти ничего не сообщают христианские монахи-летописцы. Однако подобный анализ отсутствует как у Е. В. Пчелова, так и у С. В. Цветкова. Понятно, что было бы наивно ждать от норманиста изучения славянских языческих представлений, способствовавших призванию варяжского князя. Что же касается С. В. Цветкова, то, возможно, сыграли свою роль как ограниченность источников, так и ориентированность на поиск кельтских корней варягов в целом и Рюрика в частности. В очередной раз мы видим недооценку того принципиального факта, что призвание Рюрика, Синеуса и Трувора происходило в языческую эпоху и призывавшие их племена руководствовались своими, в том числе и религиозными представлениями о сущности княжеской власти. К сожалению, из-за упорной деятельности христианства по искоренению исконной религии наших предков мы сейчас можем сказать об этих представлениях весьма мало. А. А. Прохоров недавно совершенно справедливо отметил, что проблеме сакрализации власти у славян за все последнее столетие не уделялось достаточного внимания, что отчасти обусловлено состоянием дошедших до нашего времени источников: «Если в целом остатки языческой идеологии продолжали существовать длительное время, то представления о языческой сакрализации власти очень скоро были уничтожены христианством и заменены христианской системой»[3]. Однако дошедшие до нас фрагменты все-таки позволяют сделать определенное заключение о том, какие именно языческие представления наши предки связывали именно с Рюриком. Еще в XIX в. исследователи обратили внимание на то, что имя первого русского князя перекликается с именем персонажа славянской мифологии Рарога, одним из воплощений которого был сокол. За прошедешее время была установлена связь отдельных представителей династии Рюриковичей с образом сокола, однако ни одной специальной монографии, посвященной этому мифическому соколу и тому, насколько оправданно было его сближение с Рюриком, написано не было.

Однако, прежде чем приступать к изучению мифологических представлений, связанных с основателем первой русской княжеской династии, необходимо обратиться к еще одному важному аспекту, также способному немало сказать о том, кем были Рюрик и его братья и почему летопись крайне мало сообщает о них. Речь идет об общей обстановке, сложившейся на севере Восточной Европы перед призванием варяжских князей, и о тех конкретных причинах, которые побудили жившие там племена сделать именно такой выбор. Правильное определение причин призвания также способно хотя бы отчасти восполнить молчание на сей счет монахов-летописцев.

Глава 1. Север Восточной Европы до Рюрика

Под 859-862 гг. летописец сообщает: «Въ лѣт 859. [И] маху дань Варѧзи изъ заморья. на Чюди и на Словѣнех. на Мери. и на всѣхъ Кривичѣхъ. <…> В лѣт 862. Изъгнаша Варѧги за море и не даша имъ дани. и почаша сами в собѣ володѣти. и не бѣ в нихъ правдъı. и въста родъ на родъ. [и] бъıша в них̑ усобицѣ. и воєвати почаша сами на сѧ [и] рѣша сами в себѣ. поищемъ собѣ кнѧзѧ. иже бъı володѣлъ нами. и судилъ по праву. [и] идаша за море къ Варѧгомъ к Русı. <…> рѣша. Русь. Чюдь [и] Словѣни. и Кривичи. всѧ землѧ наша велика и ѡбилна. а нарѧда в неи нѣтъ. да поидѣте кнѧжитъ и володѣти нами»[4] – «В год 859. Варяги, приходя из-за моря, взимали дань с чуди, и со словен, и с мери, и с веси (поскольку затем брат Рюрика садится в Белоозеро, которое, согласно ПВЛ, находилось в земле веси, большинство исследователей считают, что в исходном тексте речь шла именно об этом племени, а не о “всех кривичах”), и с кривичей. <…> В год 862. И изгнали варягов за море, и не дали им дани, и начали сами собой владеть, и не было среди них правды, и встал род на род, и была у них усобица, и стали воевать друг с другом. И сами решили: “Поищем сами в себе князя, который бы владел нами и судил по праву”. И пошли за море к варягам, к руси. <…> Сказали руси чудь, словене, кривичи и весь: “Земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет. Приходите княжить и владеть нами”». Новгородская первая летопись дает несколько иной перечень плативших варяжскую дань племен: «Въ времена же Кыева и Щека и Хорива новгородстии людие, peкомии Словени, и Кривици, и Меря: Словенѣ свою волость имѣли, а Кривици свою, а Мере свою; кождо своим родом владяше; а Чюдь своим родом; и дань даяху Варягом от мужа по бѣлѣи вѣверици; а иже бяху них, то ти насилье дѣяху Словеном, Кривичемъ и Мерямъ и Чюди»[5].

Хоть различные летописи и расходятся немного в перечнях призвавших трех братьев племен, все они исходят из того, что это были славянские и финно-угорские племена. Традиционное представление о последних как автохтонном населении региона недавно было поставлено под сомнение, однако свидетельство Тацита говорит о том, что они присутствовали здесь как минимум с начала I тыс. н. э.: «У феннов – поразительная дикость, жалкое убожество; у них нет ни оборонительного оружия, ни лошадей, ни постоянного крова над головой; их пища – трава, одежда – шкуры, ложе – земля; все свои упования они возлагают на стрелы, на которые, из-за недостатка в железе, насаживают костяной наконечник»[6]. Из перечисленных летописями племен к финно-угорской языковой семье относилась чудь, весь и меря. Что касается первого племени, то высказывались предположения, что так назывались финно-угорские племена будущей Новгородской земли: «Сознательно ли пропустил автор Повести водь, ижору и корелу или включил их в понятие чудь, достоверно решить в настоящее время нет возможности»[7]. А. В. Куза не исключает возможности тождества между собой чуди и веси: «Труднее решить вопрос о третьем участнике федерации: слишком запутанны и противоречивы здесь показания источников. Его племенное имя скрыто в предании под общим термином “чудь”. Если следовать смыслу легенды, поместившей Синеуса на Белом озере, то искомым чудским племенем была обитавшая там весь»[8]. Однако последняя точка зрения достаточно спорна, что же касается первой, то еще А. Н. Насонов отметил, что, в отличие от корел и ижоры, чудь никогда не упоминается в составе новгородского войска. Сам он считал ее эстами, к аналогичному выводу на основании анализа летописных текстов пришла и Р. А. Агеева, установившая, что в начальной части ПВЛ «почти во всех случаях под чудью несомненно подразумеваются эсты»[9]. Обычно финно-угорские племена воспринимаются как рыболовы и охотники, однако к моменту призвания варягов они прошли уже достаточно большой путь развития по сравнению с описанным Тацитом уровнем. Во второй половине I тыс. в центральных и восточных районах Финляндии и в Карелии существовало уже земледелие, однако масштабы его были ограничены. Весь также знала подсечное земледелие. Показательны и археологические исследования захоронений этого племени: «В мужских погребениях всегда встречаются топоры и ножи. Орудия других типов (сошник, коса) единичны. В курганах юго-восточного Приладожья Х-XI вв. обычны также находки оружия: наконечники стрел и копий, боевые топоры. Оружие представлено в основном общеевропейскими формами. Только среди наконечников стрел имеются специфические для местного финно-угорского населения срезни без упора. А. Ф. Медведев отмечал, что русским населением этот тип стрел не употреблялся. По подсчетам С. И. Кочкуркиной, среди учтенных наконечников стрел Приладожья срезни такого типа по числу находок занимают второе место. Они датируются Х-XI вв.»[10]. Археологические данные фиксируют почти поголовное вооружение мужчин, а общественный строй веси Х-XI вв. специалисты характеризуют как патриархально-родовой на стадии военной демократии. Хоть вопрос о том, можно ли экстраполировать эти данные на век раньше, остается открытым, в случае положительного ответа на него следует отметить, что хоть финно-угры в целом и отставали от славян в социально-экономическом развитии, однако качественного разрыва в военной сфере, наподобие того, что имело место в эпоху колонизации европейцами Америки и Африки, между ними не было. При изучении погребальных обрядов веси С. Д. Захаров отметил, что в них «прослеживаются определенные черты сходства с обрядами западных славян, сопочными погребениями Поволховья и погребениями типа “домик мертвых”, характерные для веси, что говорит о смешении населения этого региона»[11]. К моменту образования Древнерусского государства финно-угорские племена региона находились на стадии разложения первобытно-общинных отношений.

Что касается мери, то Д. О. Митин отметил, что на вооружении у ней уже в VII-IX вв. находились традиционные для финских племён образцы ромбовидных наконечников стрел так называемого новгородского типа, топоры, наконечники больших копий и коротких метательных копий. IX – середина XI в. характеризуются заметным увеличением в мерянском комплексе вооружения доли новых, заимствованных форм, в том числе и мечей. Насыщенность того или иного поселения оружием напрямую зависела от уровня социально-экономического развития. Так, на находящейся в «финской глубинке» Поповском городище IX в. на р. Унжи было обнаружено всего 16 наконечников стрел. С другой стороны, на Сарском городище, самом крупном центре мери, на котором впоследствии фиксируется и славянское присутствие, их зафиксировано 80 экз., а также 26 наконечников копий, 24 топора, 5 наконечников сулиц, 1 меч, 1 обломок однолезвийного меча и 1 обломок наконечника ножен боевого ножа скрамасакса[12].

Следует отметить, что В. В. Седов констатирует участие переселенцев из западнославянских земель в образовании мери: «Вопрос о сложении новой (мерянской) культуры в Волго-Клязьменском междуречье невозможно решить без учета распространения в этом регионе предметов провинциально-римских типов. Их появление здесь, как и в других землях Восточно-Европейской равнины, безусловно, отражает прилив населения из Среднеевропейского ареала. <…> Около Сарского городища исследован грунтовый могильник, в котором открыты захоронения по обрядам кремации и ингумации. Наиболее ранние погребения датируются VI-VII вв. Подобные могильники известны и в других местностях Волго-Клязьминского междуречья. <…> На присутствие финского этнического компонента среди жителей Сарского поселения указывают и приземистые сосуды, и украшения финно-угорского облика. Да и пласт древней финской гидронимии Волго-Клязьминского междуречья достаточно определенно свидетельствует об участии финноязычных аборигенов в генезисе раннесредневекового населения этого края. Вместе с тем несомненно, что культуру Сарского поселения, как и подобных ему памятников, никак нельзя отнести целиком к финскому этносу. Основными создателями мерянской культуры все же были не местные финны, а среднеевропейские переселенцы. <…> Как и в других регионах лесной полосы Восточно-Европейской равнины, затронутых среднеевропейской миграцией в Волго-Клязьминском междуречье, в составе переселенцев доминировал славянский этнический компонент»[13].

Что касается славян, то словене и кривичи упоминаются во всех вариантах Сказания о призвании варягов. Поскольку Трувор сразу садится в Изборске, а относительно Смоленска и Полоцка, других центров племенного союза кривичей, летопись сообщает об их подчинении власти новой династии лишь впоследствии, то в призвании варягов участвовала, скорее всего, только псковско-изборская часть кривичей. На основании археологических данных В. В. Седов констатирует весьма раннее их появление в Восточной Европе: «В конце IV-V века н. э. в бассейнах Ильменя и Псковского озера появляется новое население. Миграция шла из Висло-Одерского региона вдоль возвышенной гряды, оставленной валдайским оледенением – через Мазуринское Поозерье до Валдая. Об этом передвижении крупных масс населения говорят, с одной стороны, появившиеся в это время в лесной зоне Восточно-Европейской равнины предметы среднеевропейского провинциально-римского происхождения»[14]. К этому периоду относится возникновение псковских длинных курганов, которые этот исследователь связывает с кривичами. Поселение на месте Изборска существовало уже в V-VII вв., однако из-за последующих перестроек от него остались лишь единичные предметы. Весьма показательно, что уже в наиболее древних пластах Труворова городища VII-VIII вв. присутствует в достаточно больших количествах суковско-дзедзицкая керамика[15], связываемая с племенным союзом ободритов. Среди лепных сосудов Изборска VIII-IX вв. западнославянская керамика составляет более 60 %[16]. Наземные срубные дома в Изборске находят аналоги в домостроительных традициях бассейнов Вислы и Одера[17]. Выводы В. В. Седова были поддержаны другими специалистами, подчеркивавшими, что Изборское городище «находилось в районе древнейшей славянской колонизации и было окружено рядом укрепленных пунктов (городищ-убежищ)»[18]. Последнее обстоятельство, возможно, указывает на то, что оно достаточно рано стало центром славянского населения данного региона. Даже норманист С. В. Белецкий согласился с тем, что на Труворовом городище «в VIII-IX вв. находился ремесленно-торговый протогородской центр, основанный славянскими переселенцами с территории междуречья нижней Эльбы и Одера»[19]. Поскольку из летописей известно, что именно Изборск стал резиденцией Трувора, которого, по всей видимости, сопровождала часть пришедшей из-за моря варяжской руси, принципиальным является следующий вывод, сделанный на основе многолетних исследований городища: «В отличие от Ладоги ни в домостроительстве, ни в культовых особенностях, ни среди вещественных находок в Изборске не обнаружено элементов, указывающих на проживание выходцев из Скандинавии»[20]. В другом своем выступлении В. В. Седов отметил единичность скандинавских находок на городище и особо подчеркнул, что «в археологических материалах Изборска проникновение скандинавов и пребывание дружины одного из легендарных братьев Рюрика (если подразумевать под ним скандинава. – М. С.) не находит какого-либо подтверждения»[21]. Хоть были попытки истолковать топоним «Изборск» как скандинавский, однако даже норманисты Т. Н. Джаксон и Т. В. Рождественская были вынуждены «констатировать, что… с уверенностью можно говорить только о его славянском происхождении»[22]. Наряду с показательным отсутствием каких-либо следов присутствия скандинавов мы видим в Изборске многочисленные следы проживания в нем выходцев из западнославянских земель, что, по всей видимости, и послужило одной из причин того, что он был избран резиденцией брата Рюрика.

Что касается ильменских словен, то исследователи отмечают, что на их землях встретились два потока славянских переселенцев, один из которых шел с юга, а второй – с запада. «На Волхов пришло, видимо, не какое-то отдельное и самостоятельное племя “словен”, а просто какая-то часть днепровских славян. <…> Наиболее древние типы височных колец “словен” – ромбощитковые завязанные – датируются XI в. и найдены в верховьях Днепра, а не в Новгородской земле»[23]. Горшки эсовидного профиля с небольшим венчиком из Приильменья имеют сходство с керамикой славянских памятников VII-X вв. лесостепи Восточной Европы, но особенно близки керамике культуры смоленских длинных курганов[24]. На селище Прость, одном из древнейших из известных на данный момент поселений в новгородском Поозерье, помимо керамики третьей четверти I тыс. н. э. встречаются и так называемые крапчатые бусы. Поскольку подобные бусы отсутствуют в нижних горизонтах Старой Ладоги середины VIII в., исследователи пришли к выводу, что на селище Прость есть слои более раннего времени. Сами крапчатые бусы были распространены в основном в Центральной и Западной Европе и на юге Восточной Европы во второй половине V – начале VI в. или, по другим оценкам, с конца V до конца VII в. Соответственно, находка подобного типа бус на северо-западе может быть «обусловлена расселением на севере лесной зоны каких-то пришлых “южных” групп, возможно, славян»[25]. На южный исток колонизации указывает и часть имен новгородцев: «Несомненную древность доказывают антропонимические параллели словенцев и новгородских словен XIII-XIV веков – с двух противоположных концов славянского мира: от подножий Альп и оз. Ильмень…»[26]

С другой стороны, еще А. А. Шахматов знаменитое новгородское цоканье, наиболее яркую и заметную черту этого местного диалекта, объяснил тем, что в VII-VIII веках ляшские поселения были распространены далеко на восток от территории современной Польши: «Ляхи были поглощены русскою волною, но, смешавшись с северно-русами, они передали им некоторые звуковые особенности, вызвав между прочим и смешение ц с ч»[27]. Внимательно проанализировав новгородские памятники письменности, Н. М. Петровский выявил в них обширный слой типично западнославянских имен и лексики, в результате чего пришел к выводу, что «можно предположить и западнославянскую основу в новгородском населении, оставившую свои следы в языке Новгородской I летописи и некоторых других памятниках»[28]. Характеризуя древненовгородский диалект, А. А. Зализняк отмечает, что «ряд изглосс… связывает его с западнославянскими (особенно с северолехитскими) и/или южнославянскими (особенно со словенским)»[29].

Н. М. Петровский отметил такие новгородские имена, как Варфоломей, Микула, Ян, Матей и Домаш, которые были достаточно слабо распространены в остальной Руси, но зато широко были представлены у западных славян. Сходство между ними касалось не просто отдельных имен, но и способа их образования, что указывает на весьма глубокие связи между этими группами славянства: «Наконец имеется целых два разряда личных имен, свойственных в России почти исключительно новгородской области и своими суффиксами близких к таким, которые среди нерусского славянства употреблялись в подавляющем большинстве случаев на западе и сравнительно редко на юге. <…> При чтении новгородских памятников, в частности I Новгородской Летописи, бросается в глаза обилие личных имен с окончанием – ята (после шипящих – ата): Петрята, Гюрята, Воята, Нѣжата, Вышата… Таким образом, личные имена с суффиксом – eta, распространенные преимущественно у западных славян, а в России всего чаще встречающиеся в новгородской области, сближают эту последнюю опять с западнославянским миром»[30].

Ряд особенностей новгородского диалекта указывает на то, что некоторое время он развивался обособленно от основного ядра славян[31]. Так, новгородско-псковский является единственным праславянским диалектом, в котором отсутствует вторая палатализация, что свидетельствует о том, что его носители отделились от общего массива раньше остальных. Сам процесс второй палатализации Т. Лер-Сплавинский датирует II-IV вв., Ф. П. Филин – III-V вв., А. Лампрехт – 575-650 гг., К. Э. Бидуэлл, Х. Бирнбаум – 600-750 гг., Ю. В. Шевелев, З. Штибер – VI-VII вв., В. Н. Чекман – V-X вв. Таким образом, данные языкознания также указывают на весьма раннее отделение предков новгородцев от остальных славян и их переселении на новую родину. Анализ гидронимов приводит лингвистов к аналогичному выводу: «В Новгородско-Валдайской и Тверской области и прилегающих к ним районах Псково-Чудской области много ранних восточнославянских названий, что свидетельствует об очень ранней славянизации большей части территории. С этим согласуется и сравнительно небольшой процент субстратных называний (10,2 %)»[32].

На западное происхождение части будущих жителей Новгорода указывает не только лингвистика, антропонимия, но и антропология: «…Узколицые суббрахикефалы Новгородской земли обнаруживают ближайшие аналогии среди краниологических материалов балтийских славян. Так, черепа ободритов… также суббрахикефальны (черепной указатель 76,6; у новгородских словен – 77,2) и узколицы (скуловой диаметр 132,2; у новгородских словен – 132,1). Весьма близки они и по другим показателям… Все эти данные свидетельствуют о том, что славяне, осевшие в Ильменском регионе, имеют не днепровское, а западное происхождение»[33]. На западнославянский регион указывает и археология. Рассматривая различные группы новгородской керамики, Г. П. Смирнова отметила: «Аналогии первому типу новгородской керамики обнаружены в керамическом материале поморских славянских поселений северных районов Польши и германских земель. <…> Рассмотренная новгородская керамика наиболее близка к варианту группы Фрезендорф и Тетерев. И мекленбургская, и новгородская керамика одинаково датируются X в. Однако, если эта группа керамики в Мекленбурге генетически связана с более ранними формами и дает дальнейшее развитие, то в Новгороде керамика первого типа не имеет предшествующих форм и исчезает в середине XI в.»[34]. В другой своей работе исследовательница отметила, что аналогичная западнославянской керамика появляется в Новгороде в наиболее древних его слоях: «На основании сопоставления новгородской лепной посуды с керамическим материалом славянских памятников северо-западных областей СССР, а также с материалами VIII-IX вв. из Польши и ГДР можно сделать вывод о том, что слой, лежащий ниже мостовых, относится к более раннему времени, чем середина X в.»[35]. Ценность керамического материала заключается в том, что он свидетельствует о перемещении в Новгород отдельных групп западнославянского населения, поскольку сосуды явно не везли через море на продажу. В. В. Седов, обратившийся чуть ранее к анализу данного керамического материала, пришел к следующему выводу: «Объяснить появление биконических и реберчатых сосудов на ранних славянских памятниках Приильменья можно только предположением о происхождении новгородских славян с запада, из Венедской земли»[36].

Не касаясь пока Ладоги, Рюрикова городища и Новгорода, отметим другие интересные следы западнославянского присутствия в этом регионе. Подавляющее большинство поселений конца I тыс. н. э. в Ильменском Поозерье были неукреплёнными. В настоящий момент известно только два поселения, защищённые валами и рвами. Сергов городок закрывал вход в Веряжу из Ильменя, а городище Георгий находилось в среднем течении этой реки и в центре всего поозёрского скопления поселений, выполняя там какие-то административные функции и, несомненно, играя особую роль среди этого скопления посёлков. Е. Н. Носов в связи с этим отмечает: «Особо заслуживает внимания внешний облик памятника. Сергов городок по характеру своего устройства и топографии не имеет аналогий в Приильменье. Сходные городища с мощными кольцевыми валами на низких местах, мысах или островах хорошо известны у западных славян. Для последних была весьма характерна модель расселения, когда освоение новой территории начиналось с постройки городища. Западные аналогии Сергова городка – это одно из свидетельств возможных культурных связей ильменской группы славян с западнославянским миром. (…) По внешнему виду и размерам городище Георгий очень напоминает Сергов городок. Некоторое время первоначальное поселение оставалось неукреплённым, о чём свидетельствует зафиксированный под валом тонкий культурный слой. Время возведения первого вала и его последующие досыпки датируются периодом не позднее первой половины X в. <…> Среди находок представлены предметы сельскохозяйственного и бытового инвентаря… более 10 наконечников стрел, сланцевые оселки, глиняные и костяные пряслица и другие находки. Одним из интереснейших предметов является железный нож с волютообразными завершениями рукояти, долгое время остававшийся единственной находкой подобного рода в Приильменье (второй такой нож встречен на расположенном рядом с городищем Георгий селище Васильевское-1). Такие ножи были широко распространены на западнославянских землях и считаются характерными именно для славянских культур»[37]. Следует отметить, что ряд исследователей трактует данный артефакт как славянский языческий жертвенный нож. Если это так, то данная находка является материальным свидетельством западно-восточнославянских контактов в религиозной сфере.

Исследование Городка на Маяте указывает, что выходцы из западнославянских земель появились в Приильменье весьма рано: «На фоне других приильменских городищ укрепления Городка на Маяте выглядят очень мощными. Обстоятельством, мешавшим изначально распознать наличие вала, стало то, что он был возведен на склоне городищенского холма и являлся не столько валом, сколько своеобразной пристройкой к пологому склону, придавшей последнему крутизну. Как недавно выяснилось, сходный прием был применен при строительстве крепости Рюрикова городища. В бассейне оз. Ильмень фортификационные сооружения, построенные в технике поперечных накатов, исследованы впервые. Многочисленные параллели обнаруживаются достаточно далеко от Приильменья – на западнославянских городищах VIII – X вв. Польши и Восточной Германии»[38]. Радиоуглеродный анализ укрепления Городка на Маяте указал на его возведение в VI-VII вв. Более того: под валом был обнаружен мощный культурный слой, датируемый второй-третьей четвертью I тыс. н. э., а в жилой части городища была исследована славянская полуземлянка, радиоуглеродный анализ ее бревен указал на IV-VI вв.[39] В окрестностях Ладоги находилась недавно открытая каменно-земляная Любшанская крепость, основанная в последней четверти VII – первой половиной VIII в. Однако результаты палеоботанических исследований показывают, что славяне там появились в более ранний период. Лингвистические и археологические данные говорят о том, что распространение ржи во многих случаях происходит примерно одновременно с расселением славян, в силу чего их можно считать носителями данной сельскохозяйственной культуры. На основании анализа пыльцы культурных злаков в данном регионе исследователи пришли к следующему выводу: «По нашим данным время культивирования пшеницы и ржи на месте Любшанского городища приходится на середину – третью четверть I тысячелетия н. э. Это совпадает со временем ее распространения в Приильменье. Учитывая близкую хронологию и состав культивируемых злаков, можно полагать, что земледелие распространялось в Поволховье и Приильменье почти одновременно в ходе единого этапа расселения славян»[40]. «В отмывках из турбированной и ненарушенной частей погребенной почвы Любшанского городища были обнаружены 28 диагностируемых зерен культурных злаков. Наряду с очень большим (до 22,1 %) участием пыльцы Cerealia в палиноспектрах аллохтонных почв это позволяет предполагать, что недалеко от Любшанского городища располагалось поле, где возделывались ячмень, пшеница и рожь. <…> Однако благоприятные свойства погребенной почвы Любшанского городища и присутствие в ней пыльцы и зерен культурных злаков свидетельствуют о том, что Древняя Ладога имела древнюю, развитую сельскохозяйственную округу на высоком правом берегу»[41]. Однако даже не это обстоятельство составило главную сенсацию при исследовании соседнего с Ладогой поселения. Т. А. Константинова отмечает, что по углю из погребенной почвы и горелым бревнам из-под насыпи вала и каменной кладки стен Любшанского городища были получены восемь радиоуглеродных датировок, причем две из них – 279 ± 70 г. н. э. и 469 ± 35 г. н. э. – являются экстремально древними. По всей видимости, они связаны с первым, раннесубатлантическим этапом хозяйственной деятельности на территории городища. Остальные образуют почти непрерывную последовательность от 539 ± 70-549 ± 100 до 629 ± 80-639 ± 65 гг. н. э.[42] Согласно исследованию ученых, «набор злаковых культур, распространявшийся в Новгородской земле в IX-X вв., был аналогичен ассортименту злаков, культивировавшихся в славянских памятниках Южной Балтики (Ольденбург), и существенно отличался от набора злаков, наиболее употребительных в то же время в расположенном по соседству скандинавском Хедебю»[43]. Данное обстоятельство на примере Новгорода и Старграда в очередной раз показывает тесные связи между обоими регионами славянского мира.

Все эти данные указывают, что первая волна западнославянских переселенцев появляется на севере будущей Руси около V в. Детали этого процесса, в том числе и пути расселения, пока еще остаются не вполне ясными. По всей видимости, он отчасти напоминал древнегреческую колонизацию, когда переселение шло из различных центров. К сожалению, детальное изучение переселения выходцев из западнославянских земель на север будущей Руси только начинается, и вопросы хронологии и соотношение между собой удельного веса представителей различных племен на своей новой родине пока детально не разработаны. Очевидно, что это был разновременный процесс, в котором принимали участие живущие у моря различные племена западных славян, в первую очередь племенные союзы ободритов и велетов-вильцев с территории современной Северной Германии. С ободритами связывается суковско-дзедзицкая и менкендорфская керамика, которая обнаружена на Труворовом городище, Рюриковом городище, в Старой Ладоге, Новгороде и Городке на Ловати. Фельдбергская керамика связывается с вильцами и ранами и встречается с середины VIII в. в Старой Ладоге, в древних слоях Новгорода, Рюрикова городища и Городка на Ловати. Фрезендорфская керамика характерна именно для жителей Рюгена и подвластных ему земель и обнаружена в нижних слоях Новгорода, на Рюриковом городище, в Которском поселении и Городке на Ловати[44]. Пока не проведено тщательного сравнения всех археологических находок, детальную картину расселения западных славян на северо-востоке Европы создавать преждевременно.

Помочь в этом может топонимика, поскольку связанные с вильцами-волотами-велетами названия достаточно часто встречаются на территории Руси, особенно в северной ее части. Из гидронимии мы видим две реки Велетми, впадающие в Оку, однако большинство подобных названий рек наблюдаются вдоль древнего торгового пути «из варяг в греки»: «От Днепра же реки до реки по суху, потомуже Волоку именуется и лес Волоковской. Рекою же Волотию вните в Ильмен озеро…»[45] В Верхнем Поднепровье есть р. Велетовка, правый приток Устромы, и р. Волотынь (Волотыня), левый приток Рамусухи. Подчас интересующий нас гидроним встречается в окружении однокорневых названий: «…деревня Волотовка Струнской волости, там же деревня Волотовное, Волотовнев и река Волотовка, приток Оболи, по которой шел путь “из варяг в греки”…»[46]. Помимо рек, это название прилагалось и к отдельным населенным пунктам. Близ Новгорода оно упоминается в летописи под 1352 г. в связи с возведением там храма: «Того же лѣта постави владыка Моиси церковь камену въ имя святыя богородицы Успение на Волотовѣ»[47]. Там же, на Волотовом поле близ Волхова, в курганах, по более позднему преданию, были захоронены новгородские богатыри и правители, в том числе и легендарный Гостомысл. Это чрезвычайно устойчивое предание бытовало в Новгороде еще в XIX в., когда любознательный архимандрит Макарий записал следующее объяснение данного названия: «Причина, почему Успенская церковь зовется на Волотове, заключается в том, что… язычники погребали здесь своих князей и богатырей. Доселе указывают к юго-востоку саженях в 20-ти от церкви на холме, насыпанный над могилою князя славного Гостомысла будто бы пригоршнями новгородцев, чтивших память своего любимого старейшины…»[48] Об этом же существовала запись и в летописце Николо-Дворицкого собора: «Егда сей умре, тогда проводиша его честно всем Великим Новым градомъ до места, нарицаемно Волотово, и ту погребоша его»[49]. Макарий отмечает, что когда в 1821 г. З. Я. Ходаковский раскопал могилу Гостомысла, то там были найдены челюсти двух лошадей, двух собак, два неизвестных зверька, птичья голова, несколько пар птичьих ног, часть ребра и угли. Аналогичные находки встречаются и в других новгородских сопках. Город Волот в Новгородской области до сих пор носит это название, менее значительные населенные пункты называются Волотово, Велетов, Волотя, Велетя и т. д. В писцовых книгах XV в. упоминается д. Волотова Гора в Деревской пятине и Волотово – в Шелонской[50]. Следует отметить, что в духовном стихе о «Голубиной книге», восходящем к западнославянскому сакральному тексту о происхождении Вселенной и человеческого общества, одним из главных действующих лиц выступает царь Волотоман.

Согласно мекленбургским генеалогиям полумифическим родоначальником ободритских князей был Антюрий. Обобщивший их родовые предания в 1753 г. С. Бухгольц отмечал, что наследником Антюрия в Мекленбурге стал его сын Аттавас, а другие его сыновья отправились в Финляндию[51]. Поскольку С. Бухгольц не говорил, что мекленбургские правители управляли этой далекой заморской страной, данная констатация нисколько не способствовала величию мекленбургского дома, но зато допускала существование его каких-то боковых ветвей. Следует также иметь в виду, что тогда Финляндией могли называть не только современную одноименную страну, но и все земли, населенные финно-уграми, т. е. территорию современной Эстонии, Северной Латвии и Северной Руси. Таким образом, предания потомков ободритских князей отмечают, что часть их активности в самый ранний период была обращена и на прилегающие к Балтийскому морю земли финно-угров. Как отмечает И. Херрман, в VII-IX вв. в землях балтийских славян происходил беспрецедентный экономический подъем, приведший к многократному росту производительных сил и численности населения. Для некоторых областей рост сельскохозяйственного производства в этот период исчисляется четырех-шестикратным увеличением. Как в случае с античной Грецией, вполне возможно, что избыток населения отправлялся в далекие заморские страны.

Однако вскоре к переселению на восток представителей западнославянских племен стали побуждать уже внешние обстоятельства. Раскопки показали, что столица ободритов Велиград занимала площадь 180 × 140 м, обнесенную валом высотой до 8,6 м. Нижний горизонт культурного слоя, в котором доминирует суковско-дзедзицкая керамика, датируется 620-680 гг. Древнейший вал был возведен в первой четверти VII в., а разрушен уже в 680 г.[52] Несмотря на это, Велиград становится крупным ремесленно-торговым городом, играющим заметную роль в истории региона до XIII в. Немаловажным фактором, обуславливавшим переселение западных славян на восток, было давление сначала со стороны франкского, а затем и германского государств. Самый первый поход франков на восток состоялся в 738 г. при Карле Мартелле, однако о нем сообщают только «Мецские анналы». При завоевании саксов, учреждая в их землях Верденское епископство в 786 г., Карл Великий заблаговременно включил в его пределы земли всех ободритов и части велетов до р. Пены. Поскольку в те времена религиозная и политическая экспансия были взаимосвязаны, это показывает, что относительно славян у франкского короля имелись далекоидущие планы. О походе Карла Великого против вильцев в 789 г. сообщает целый ряд источников, и его достоверность сомнений не вызывает. В результате его Драговит, главный из правителей велетов, дал Карлу заложников и присягнул ему в верности.

Ободриты выступают союзниками этого императора, но в силу этого им приходится вести войну с саксами, датчанами и велетами. Под 808 г. «Франкские анналы» сообщают о «давнишней вражде с ободритами» велетов, чем не приминули воспользоваться западные соседи славян. Результатом похода датского короля Годофрида на ободритов в том же году, в котором ему помогала часть велетов, стало не только разорение Ререка и смерть Готлиба, но и то, что две трети ободритской земли обязалось платить дань данам. К ободритско-велетской вражде добавлялись разногласия и внутри самого ободритского союза. Как отмечают В. К. Ронин и Б. Н. Флоря, в 808 г. при датском нападении князь ободритов, «не полагаясь на верность соотечественников», бежал из страны, а в 817-826 гг. ободритские князья столкнулись с сильной оппозицией части знати, интриговавшей против них при франкском дворе. При Людовике Благочестивом был взят в плен верховный князь ободритов Славомир, вздумавший ослушаться указания нового императора. После распада империи Карла Великого инициатива переходит к германскому королевству. Борьба западных славян с немцами была неравная: численность населения Германии к концу IX в. специалисты оценивают в 4 млн человек, и, что самое главное, она обладала гораздо большей централизацией по сравнению с враждующими друг с другом племенными союзами ободритов и велетов. Когда же эта вражда на время прекращалась, западным славянам удавалось отстаивать свою независимость. В 836 или 837 г. ободриты и велеты, вступив между собой в союз, отказались повиноваться Германии. В 844 г. Людовик Немецкий начинает реализацию плана по покорению ободритов и убивает их старшего князя Гостомысла. После этого другие славянские правители покорились, но вновь восстали, как только Людовик покинул их земли. В 858 г. Людовик вновь нападает на ободритов. В 862 г. последовал новый поход Людовика на ободритского князя Добомысла, который якобы покорился и дал в заложники даже собственного сына. В 928 г. Генрих Птицелов начинает активное наступление на славян. Его продолжает новый король Оттон I, и в конечном итоге после 929 г. все славянские земли вплоть до Одера были покорены немцами. Однако результаты первого этапа «дранг нах остен» были непрочными, и после восстания 983 г. немцы были изгнаны со славянских земель. Но за первым этапом последовал второй. Очевидно, что, спасаясь от порабощения, часть западнославянского населения уходила на восток по уже проложенным торговым путям на север Восточной Европы, в которую выходцы из их среды проникли еще несколькими столетиями ранее.

Некоторые наблюдения позволяют предположить, что переселение на восток в некоторых случаях происходило в организованном порядке. Ладожское Поволховье первоначально представляло собой самостоятельную поселенческую область-волость, протянувшуюся на 65 км вдоль р. Волхов. По мнению А. Н. Кирпичникова, заселение всей этой достаточно большой территории могло происходить одновременно: «Расположение поселений во многом было обусловлено находившимися здесь гостинопольскими и пчевскими порогами и необходимостью устройства “волоковых” станций, обслуживавших транспортное судоходство. Особенно интенсивно было освоено береговое пространство протяженностью от селения Старые Дубовики до д. Велеши. Примерно в середине этой полосы и помещалась Ладога с окрестными выселками. Возможно, что раннесредневековые поселения данного района возникли одновременно, образуя своеобразную приречную агломерацию. При этом сама Ладога являлась, вероятнее всего, административным, религиозным и территориальным центром округи»[53]. Однако, если освоение славянами этой области происходило действительно одновременно, да еще с упором не на земледелие, а на транспортное судоходство, это предполагает организацию переселенческого процесса. С открытием Любшанской крепости стало ясно, что именно она, а отнюдь не лишенная долгое время укреплений Ладога была административно-политическим центром данной волости. Поскольку само расположение поселений в этом регионе было обусловлено необходимостью устройства там волоков, следует вспомнить вывод О. Н. Трубачева об их названиях в Восточной Европе: «Самую важную информацию представляет русский характер номенклатуры волоков, полное отсутствие скандинавского языкового вклада в эту номенклатуру…»[54] Следы балтского влияния на эту номенклатуру также отсутствуют, но зато подобные волоки зафиксированы у западных славян.

Впоследствии центр власти смещается из Ладоги в Новгород, но и там мы видим следы разностороннего западнославянского влияния. Уже само название Новгорода, т. е. нового города, указывает на его преемственность к какому-то старому городу. В самой Новгородской земле мы видим Старую Руссу, Старую Ладогу, однако, во-первых, их определения как «старых» фиксируются в документах гораздо позднее первого упоминания Новгорода, и, во-вторых, старыми они оказываются не относительно города на Волхове, а относительно перенесенных на новое место городов с аналогичными названиями – Руссы и Новой Ладоги. В силу этого естественной оппозицией Новгороду оказывается Старград западнославянского племени вагров. Немецкий хронист Гельмольд сообщает о нем следующее: «Альденбург – это то же, что на славянском языке Старгард, то есть старый город. Расположенный, как говорят, в земле вагров, в западной части [побережья] Балтийского моря, он является пределом Славии. Этот город, или провинция, был некогда населен храбрейшими мужами, так как, находясь во главе Славии, имел соседями народы данов и саксов, и [всегда] все воины или сам первым начинал или принимал их на себя со стороны других, их начинавших. Говорят, в нем иногда бывали такие князья, которые простирали свое господство на [земли] бодричей, хижан и тех, которые живут еще дальше»[55]. Хоть этот город и находится на противоположной стороне Балтийского моря, однако выше были показаны тесные и древние связи между западными славянами на территории современной Германии и северной частью будущего восточнославянского мира. Следует подчеркнуть, что у живших на территории современной Германии западных славян нет Новгорода, а у восточных славян – Старграда. Недалеко от Старграда мы видим одно чрезвычайно любопытное название Новостарграда, города, входившего в венедскую треть Ганзейского союза[56]. Хоть данный город и был новым по отношению к Старграду, однако он получает название не собственно Новгорода, что было бы наиболее естественно, а именно Новостарграда. Разумеется, нельзя однозначно утверждать, что западные славяне знали, что новым городом по отношению к их Старграду уже является восточнославянский Новгород, и в силу этого дали еще одному новому городу подобное необычное имя, однако именно такое объяснение является наиболее правдоподобным.

Впоследствии недалеко от Старграда был основан Любек, земли вокруг которого средневековые источники называют Русью, что не только указывает на тесные связи обоих регионов, но и недвусмысленно свидетельствует о том, где же находилась упомянутая в ПВЛ Варяжская Русь. Так, в грамоте любекского епископа Петра 1373 г. говорится: «Поелику Богом нам вверенная Любецкая Церковь, которая прежде имела резиденцию в России (Russia), и оттуда язычниками и неверными изгнана и жестоко преследуема от древних времен…»[57] В еще одном документе 1358 г. город Любек также был помещен «в Руссии»[58]. В написанном на Руси в XVI в. одном из списков «Хождения на Флорентийский собор» отмечалось, что когда митрополит Исидор со свитой плыл в 1438 г. из Риги в Любек на корабле, то «кони митрополичи гнали берегом от Риги к Любеку на Рускую землю»[59]. Тот факт, что как немецкие, так и русские источники независимо друг от друга называют Любек Русской землей, свидетельствует о том, что близлежащая территория в старину действительно называлась Русью и память об этом сохранялась до XIV-XVI вв. Данные топонимики подтверждают характеристику письменных источников Любека как города, находящегося в Русской земле. В окрестностях Ольденбурга, древнего славянского Старграда, находящегося недалеко от Любека, мы видим Rossee, Rosenhuf и Roge, а неподалеку от Любека помимо Parinа до сих пор сохранились названия Rosenhagen, Rüschenbeck, Dassow и Dassower see[60]. Последние два названия следует сопоставить с «Дажьбожьим внуком», которым в «Слове о полку Игореве» назван русский народ. Кроме того, в исследовании «Богини славянского мира» было показано, что в обеих городах в языческий период существовало не фиксируемое больше нигде в славянском мире сочетание культов богини – покровительницы города и Перуна в его окрестностях. Совокупность всех этих данных приводит нас к выводу, что отечественный Новгород получил свое название «нового города» именно по отношению к Старграду, главному городу вагров.

Отмеченные две волны славянской колонизации отразились и в названиях новгородских улиц: «Имена улиц интересны и в другом отношении – среди них имеются как южноднепровские, связываемые нами со словенами, так и балтийско-славянские (типа Редята, Людогост, Янева), и это вновь говорит о двух контингентах славян, образовавших население Новгорода»[61]. Влияние последних хорошо прослеживается в Новгороде и в гораздо более поздний период, причем в связи не с чем-нибудь, а с возведением оборонных сооружений Детинца – сердца города: «В Новгороде следы культуры балтийских славян известны и в археологических материалах: так, конструкция вала 1116 г. в Детинце, раскопанная недавно, имеет точные аналогии только у балтийских славян и совершенно неизвестна на Днепре. <…> Заметим, что речь идет именно о балтийско-славянском контингенте новгородского населения, а не о заимствовании новгородцами у балтийских славян отмеченной специфики своей культуры в процессе торговых или политических связей, что представляется невероятным»[62]. Археологические исследования показали, что они же принимали участие и в укреплении более раннего Новгородского детинца: «С полабскими славянами связана по своему происхождению и конструкция кремлевского вала 1116 г. и самая существенная деталь городского вала 1045 г. – “курицы”»[63]. Отмечая западнославянские-новгородские параллели как в методике строительства мостовых, так и в устойчивости самой поселенческой системы, А. А. Молчанова констатирует: «Единственным истоком славянской городской культуры Северо-Запада могут быть славянские города Балтийского побережья»[64]. Присутствует это влияние и в ремесле, игравшем заметную роль в жизни города. Металлографический анализ новгородских изделий из цветных металлов X-XI вв., проведенный А. А. Коноваловым, показал, что они тождественны подобным южнобалтийским изделиям[65]. А. В. Курбатов отмечает, что еще одним аргументом, подтверждающим переселение на северо-запад будущей Руси групп южнобалтийского населения, является и археологический комплекс изделий кожевенного ремесла[66]. В целом, как констатирует Е. А. Рыбина, «факты позволяют с большой степенью вероятности говорить о заселении Новгородской земли и о формировании населения самого Новгорода не с юга (из Приднепровья), как считалось ранее, а главным образом с южного побережья Балтики, из области расселения западных славян»[67].

Однако с западного побережья Варяжского моря на восток перемещалось не только население. Не менее важен был процесс переноса социальных и религиозных структур общества. Выше уже говорилось о соответствии между собой языческих верований жителей Старграда и Новгорода. О мощном западнославянском влиянии говорит не только особенности строительства центра города, но и сама внутренняя городская структура Новгорода. Помимо него она встречается лишь в некоторых других городах, в связи с чем В. Л. Янин и М. Х. Алешковский делают следующий вывод о ее происхождении: «Между прочим, кончанские организации также восходят, как предположил А. В. Арциховский, к балтийским славянам, у которых имелись общественные здания контины – центры отдельных частей города. Концы прослеживаются и в Пскове, Руссе, Ладоге, Кореле, Ростове, Смоленске, однако сомнительно, чтобы они были и в других городах Древней Руси»[68].

К этому необходимо добавить и чрезвычайно точное соответствие основополагающих социальных структур на Рюгене и в Древней Руси. Только у балтийских славян и восточноевропейских русов сложилось жреческое сословие, занимавшее доминирующем положении в обществе. Ибн Руст так описывает положение дел у русов: «У них – знахари, они господствуют над их царем, подобно хозяевам, они приказывают им приносить в жертву создателю то, что они пожелают из женщин, мужчин, табунов лошадей; если прикажут знахари, никому не избежать совершения их приказа: захватывает знахарь то ли человека, то ли домашнее животное, набрасывает веревку на шею и вешает на дерево, пока не утечет дух его; они говорят, что это жертва богу»[69]. С другой стороны, Гельмольд следующим образом характеризует соотношение светской и духовной власти у славянского населения Рюгена: «Король же находится у них в меньшем по сравнению с жрецом почете. Ибо тот тщательно разведывает ответы (божества) и толкует узнаваемое в гаданиях. Он от указаний гадания, а король и народ от его указаний зависят»[70]. Окончательно же делает тождественными обе картины указание хрониста на то, что ране приносили жертвы богам не только христианами, но и домашними животными: «Когда жрец, по указанию гаданий, объявляет празднества в честь богов, собираются мужи и женщины с детьми и приносят богам своим жертвы волами и овцами, а многие и людьми-христианами…»[71] Итак, у русов и у ранов мы видим абсолютно одинаковое положение дел: полутеократический стиль правления, когда жрецы господствуют над светской властью, беспрепятственный выбор ими любых жертв с помощью гадания, типичные жертвы – домашние животные и люди.

Необходимо отметить, что из всех крупных центров Руси только в Новгороде местному жречеству удалось организовать и возглавить упорное всенародное сопротивление насильственному насаждению чуждой религии. Лишь спалив город, Добрыня сумел принудить новгородцев принять христианство, что представляет собой разительный контраст его водворению в Киеве, где о каком-либо противодействии волхвов вовсе не упоминается, а местное население безропотно позволило загнать себя в реку. Достоверность сообщающей об этом Иоакимовской летописи подкрепляется данными археологических раскопок в Новгороде, что позволяет с доверием отнестись к такой содержащейся в ней подробности, как характеристика Соловья-Богомила как «высший же над жрецы славян». Указание на столь высокий ранг человека, возглавившего борьбу новгородцев за родную веру, однозначно предполагает существование в северной столице Руси какой-то жреческой иерархии. О чрезвычайной мощи новгородских волхвов свидетельствуют и события после крещения. В 1071 г. они поднимают восстание в северной столице Руси, которое удалось подавить лишь после вероломного убийства волхва самим князем Глебом. В 1227 г. летопись сообщает о сожжении четырех волхвов. Следует подчеркнуть, что трехкратных выступлений волхвов летописи не фиксируют больше ни в одном русском городе. Понятно, что просуществовать почти четверть тысячелетия в обстановке непрекращающегося морального и физического террора со стороны восторжествовавшего христианства, да при этом еще передавать свои знания следующим поколениям новгородские волхвы могли лишь при условии, что их сословная организация сложилась и окрепла до 988 г.

В. Л. Янин и М. Х. Алешковский совершенно справедливо отмечают, что характер общественных сил, которым был обязан Новгород своим возникновением, неизбежно должен был проявиться в принадлежности первоначального Детинца, находившегося в самом сердце города. Именно с помощью этого замка, главенствующего над всем благодаря своему центральному положению, эти силы и осуществляли контроль за северной столицей Руси. Как показывают археологические данные, самый ранний Новгородский детинец находился на территории возведенных позднее Софийского собора и примыкавших к нему построек епископского двора. На основании этого исследователи делают следующий вывод: «Самый декорум христианизации повсеместно на Руси включал в себя идею торжества над поверженным язычеством и требовал освящения древних капищ сооружением на их месте церквей. Так было и в Новгороде, где на месте языческих капищ Велеса и Перуна были сооружены храмы Власия, Илии Пророка и Рождества Богородицы. Нужно полагать, что и Софийский собор физически сменил главное языческое капище Новгорода. В таком случае непосредственным предшественником епископского двора на территории первоначальной крепости окажется языческое жречество»[72]. Ее конструктивные особенности остались нам неизвестны, но, как уже отмечалось выше, укрепления Детинца в 1045 и 1116 гг. возводили именно западные славяне. Вместе с племенной знатью, трансформировавшейся позднее в городское боярство, волхвы изначально руководили политической жизнью Новгорода. «Владыка, видимо, заменил своих предшественников, языческих жрецов. <…> Вече, по всей видимости, было связано с языческим жречеством, с культом Перуна, с его капищем. Поэтому когда капище было уничтожено, а идол Перуна сброшен в Волхов, то на его месте появился деревянный Софийский собор с небольшим поначалу владычным двором. Теперь вече стало собираться не у капища, а у Софии и под эгидой не жрецов, а владыки»[73]. После крещения в 988 г. конкретные носители духовной власти были заменены, но сама изначальная политическая структура осталась. Именно этим и следует объяснить как перманентную слабость в Новгороде княжеской власти, так и огромный политический вес местного архиепископа, не имеющий аналогов в других русских городах.

С учетом того, что значительная часть новгородских словен пришла на свою новую родину с запада, поддерживала постоянные контакты с полабскими славянами, на территории которых находились самые почитаемые языческие святилища славянского Поморья, и того, что лишь в этих двух областях всего славянского мира сложилось могущественное жреческое сословие, практически одинаково описываемое западными и восточными авторами, мы можем предположить, что и сама жреческая организация вместе с соответствующим кругом религиозных представлений была также принесена от западных славян на берега Волхова в уже готовом виде. Как было показано в исследовании о «Голубиной книге», это священное сказание русского народа также несет на себе следы западнославянского влияния[74].

Помимо приоритета духовной власти над светской характер последней также оказывается тождественным у обоих народов. Саксон Грамматик пишет, что во время одной битвы «двое славян бросились в лодку и искали спасения от неприятеля; за ними пустился в погоню Яромир, государь ранский, и пронзил одного из них копьем; другой обернулся и хотел отомстить за товарища; но увидав, что поднимает руку на ранского царя, благоговейно отбросил копье в сторону и пал ниц»[75]. Как видим, даже угроза неминуемой смерти не могла заставить славянина преступить свой долг повиновения правителю ранов, носивший, судя по благоговейному поведению воина, не только политический, но и религиозный характер. Однако весьма похожая ситуация наблюдалась в Древней Руси в языческую эпоху. Автор Худуд ал-Алам так характеризовал положение дел у восточных славян: «Послушание (главе славян) является обязательным, согласно религии»[76]. Рюрик не попал в поле зрения восточных авторов, но уже его сына Игоря со слов русских купцов мусульманский автор Ахмед ибн Фадлан описывал так: «Из обычаев русского царя есть то, что во дворце с ним находится четыреста человек из храбрых сподвижников его… Эти четыреста человек сидят под его престолом; престол же его велик и украшен драгоценными камнями. На престоле с ним сидят сорок девушек (назначенных) для его постели, и иногда он сочетается с одной из них в присутствии упомянутых сподвижников. Он же не сходит с престола, а если желает отправить свои нужды, то отправляет в таз. Когда он желает ездить верхом, то приводят его лошадь к престолу и оттуда садится на нее; а когда желает слезть, то приводят лошадь так, что слезает на престол»[77]. Черпавший информацию из какого-то независимого источника Мухаммед ибн Ахмед ибн Ийаса ал-Ханафи сходным образом характеризует правителя Древнерусского государства: «Есть у них царь, сидящий на золотом троне. Окружают его сорок невольниц с золотыми и серебряными кадилами в руках и окуривают его благовонными парами»[78]. Из этих свидетельств перед нами вырисовывается ритуальная сакрализованная фигура верховного правителя Древнерусского государства, который ни под каким предлогом не ступает на землю ни при отправлении нужд, ни при совокуплении, ни при езде верхом, который почти все время сидит на золотом троне, окуриваемый благовониями, и послушание которому составляет не только политический, но и религиозный долг его подданных. Весьма показательным является то, что как раны-русы занимали главенствующее положение среди западнославянских племен, так и киевские русы занимали точно такое же положение среди славян восточных. В то время как первые собирали дань со всего славянского Поморья натурой, в первую очередь продуктами питания, вторые регулярно обходили подвластные им земли полюдьем, точно так же собирая дань натуральными товарами. Таким образом, с запада на восток не просто переселялось население, сохранявшее особенности своего языка и свои производственные навыки, а переносились социально-политические и религиозные структуры общества, обеспечивающие сохранение устройства Варяжской Руси на новом месте.

Вероятно присутствие в регионе и балтов. Так, например, погребение с оружием в кургане 45 могильника Доложский Погост Ижорского региона, датируемом V в., М. М. Казанский сопоставляет с литовскими[79]. На присутствие балтов указывает и название Прусской улицы в Новгороде. Точно так же вероятно присутствие на севере Восточной Европы и скандинавов, хоть их численность и влияние на происходившие в регионе события были неимоверно преувеличены норманистами. Чтобы разобраться в этом более чем спорном вопросе, обратимся к конкретным фактам. На основании трех вещей из раннего слоя Ладоги, интерпретируемых им как скандинавские, Г. С. Лебедев радосто заключает: «Эти находки свидетельствуют, что скандинавы входили в состав постоянного населения Ладоги с момента возникновения открытого торгово-ремесленного поселения около 750 г.»[80]. Однако А. Н. Кирпичников, точно так же исходивший из норманистских догм, гораздо более осторожно трактует эти артефакты: «В этом плане важнейшее значение приобретает находка Рябининым в предматериковом слое Земляного городища остатков кузнечно-слесарной и ювелирной мастерской… Размеры и устройство мастерской предполагают работу в ней одного ремесленника-универсала и, может быть, одного подмастерья. Владелец мастерской, возможно, бродячий ремесленник, привез в Ладогу уже готовый набор инструментов. Его происхождение указывает на Северную Европу, впрочем, не обязательно Скандинавию»[81]. В результате в коллективной статье в соавторстве с другими отечественными норманистами все тот же Г. С. Лебедев был вынужден по-другому расставить акценты: «В древнейших слоях Староладожского городища, относящихся к 750-830 гг. (горизонт Е₃), встречены немногочисленные вещи северного облика. Появление первых норманнов в нижнем Поволховье в 840-850 гг. (горизонт Е₂) выдают некоторые культовые вещи, которые не могли быть предметом торговли…»[82] Таким образом, время появление первых норманнов в Ладоге оказалось почти на сто лет более поздним по сравнению с тем, которое было заявлено Г. С. Лебедевым в одиночку. Те скандинавские саги, которые упоминают о том, что Ярослав Мудрый отдал Ладогу в вено своей жене, шведской принцессе Ингигерд, не говорят при этом о том, что данный город до этого принадлежал скандинавам или хотя бы был ими населен. «Сага о Хальвдане Эйстейнссоне» не упоминает этого брака, но приписывает захват Ладоги норвежскому конунгу Эйстейну, якобы правившему ею во времена Харальда Прекрасноволосого, умершего около 940 г. Нечего и говорить, что в это время Ладога находилась под властью Рюрика, а затем и его преемников, и ни о каком ее захвате Эйстейном говорить не приходится – все это откровенная выдумка создателя этой саги, датируемой не ранее середины XIV в.

Тенденциозно толкуя летописное сказание о призвании варягов в 862 г., туземные норманисты постарались подыскать ему в Ладоге археологическое соответствие: «Впервые в низовьях Волхова появляется немногочисленная группа постоянных скандинавских поселенцев, – двор конунга, его стража. В урочище Плакун близ Ладоги сохранилось обособленное кладбище норманнских пришельцев, существовавшее в 850-925 гг. Заупокойные дары этих комплексов свидетельствуют, что погребенные здесь люди не отличались особой знатностью»[83]. Всего в урочище зафиксировано восемнадцать весьма невыразительных насыпей, высота которых редко достигала даже 0,5 м[84]. Для сравнения отметим, что даже сейчас высота знаменитой «Олеговой могилы» составяляет около 10 м, а первоначальная ее высота оценивается приблизительно в 14 м. Когда пятнадцать насыпей было изучено, оказалось, что в пяти насыпях погребений вообще не было, а одно содержало женское трупосожжение[85].

Следует отметить, что отнесение всех могильников из урочища Плакун к скандинавам отнюдь не так однозначно, как это хотелось бы норманистам. А. Пауль по этому поводу отмечает: «Основания для определения скандинавской этнической принадлежности захороненных там людей исследователи видят как в самом обычае захоронения в ладье, так и в найденных в них биконических бусинах и кувшине фризского типа. И если о том, что такой погребальный обычай не был исключительно скандинавским, но находит многочисленные параллели и у балтийских славян, уже было сказано выше, то аналогичное можно заметить и об импортных вещах. <…> Можно указать и на сходство остальных курганов плакунского могильника со славянскими курганами, найденными, к примеру, в Ральсвике на Рюгене. Плакунские курганы, выделенные В. А. Назаренко в четвертый, не содержащий “безусловных останков захоронений” тип, могли изначально быть курганами славянского ральсвикского типа “C2” с захоронениями на вершинах. Как уже указывалось, урну с прахом, помещаемую на вершину кургана, в большинстве случаев крайне сложно установить археологически – с течением столетий сосуд неизбежно падал и остатки его у подножия холма сохранялись лишь в редких случаях. Можно отметить и то, что “погребальный инвентарь, обнаруженный при раскопках в урочище Плакун, в сравнении со скандинавскими комплексами середины – второй половины X в., может быть признан немногочисленным, маловыразительным и довольно однообразным”, в этой своей особенности в то же время выказывает сходство с также нетипично малочисленным и невыразительным для Скандинавии инвентарем ральсвикских курганов на острове Рюген. В Ральсвике, как и в Гросс-Штрёмкендорфе, известна и порча оружия перед помещением его в могилу»[86]. Все это говорит о том, данные из этого погребального комплекса еще нуждаются в дальнейшем всестороннем анализе. Согласно последним исследованиям другого археолога-норманиста К. А. Михайлова, само возникновение могильника в урочище Плакун относится к началу X в.[87] Таким образом, при ближайшем рассмотрении образ погребенной близ Ладоги скандинавской дружины конунга Рюрика исчезает, как мираж.

Еще менее обоснованными являются попытки норманистов на основании находок в других могилах одной или нескольких скандинавских либо приписываемых скандинавам вещей объявить подобные захоронения скандинавскими. В 1990 г. археолог И. В. Дубов констатировал: «Вскрыт единственный на Руси “чисто” скандинавский могильник в урочище Плакун…»[88] Как видим, по словам самих норманистов, на Руси мы имеем только один-единственный могильник, имеющий, по их мнению, свое точное соответствие в Скандинавии. И это было сказано в отношении достаточно спорного могильника в урочище Плакун. Скандинавская же принадлежность остальных с большей или меньшей вероятностью лишь предполагается туземными норманистами, которые к тому же сами путаются в своих предположениях и взаимно противоречат друг другу. О несостоятельности подобных предположений давно свидетельствовала и антропология: «Могильники Приладожья не дают сколько-нибудь весомого подтверждения их скандинавского происхождения, так как население, оставившее их, в антропологическом отношении оценивается как славянское и финское»[89].

Еще одним фактом, свидетельствующим о пребывании скандинавов в этом регионе, является серия черепов с кладбища на Земляном городище Старой Ладоги XI-XII вв. Хоть эти люди были погребены там примерно два столетия спустя после призвания варягов и, следовательно, никакого отношения к эпохе Рюрика не имели, норманисты неоднократно ссылались на него в качестве доказательства устойчивости связей Ладоги со Скандинавии. Так, например, сравнительно недавно Е. Н. Носов писал: «Крайне интересные материалы дал антропологический анализ погребённых из грунтового могильника XI-XII вв., раскопанного у церкви Климента в Ладоге. Из могильника происходит единственная на всей территории Руси значительная скандинавская антропологическая серия. Подавляющее большинство захоронений в нём составляли взрослые мужчины (89,7 % от количества взрослых). Кроме того, отмечено значительное число погребений детей и подростков, преимущественно мальчиков, но есть также и взрослые женщины. Всего определено 39 мужских и 5 женских черепов. Имеющийся материал говорит о том, что кладбище принадлежало группе, проживавшей в Ладоге постоянно»[90]. С учетом того, что супруга Ярослава Мудрого Ингигерд привела с собой на Русь шведскую дружину, не было ничего невероятного в том, что какая-то часть пришельцев или их потомков была захоронена в Ладоге. В силу этого ладожская серия априори считалась скандинавской. Однако сравнительно недавно С. Л. Санкина, ища новые доказательства норманистской гипотезы, провела канонический анализ по сравнению древнерусских групп XI-XIV вв. с группами из Западной и Северной Европы. Совершенно неожиданно ближе всего к ладожской серии оказался антропологический материал VI-VIII вв. из Германии, а отнюдь не серии из всех трех скандинавских стран и Исландии (рис. 1). Сама исследовательница не придала значения этому результату, однако он наводит на мысль о западнославянских, а не скандинавских связях населения Ладоги XI-XII вв., поскольку увлечь за собою на восток какую-то группу из континентальной Германии могли, скорее всего, славяне, а не норманны.

Рис. 1. Результаты проведенного С. Л. Санкиной канонического анализа по сравнению древнерусских групп XI-XIV вв. с группами из Западной и Северной Европы: 1 – сельские и городские группы Древней Руси; 2 – группы Западной и Северной Европы; 3 – балты; 4 – финны. Источник: Санкина С. Л. Новые материалы к скандинавской проблеме: средневековые группы Ижорского плато

Кроме того, влияние похороненных как в урочище Плакун, так и на кладбище Земляного Городища Старой Ладоги людей на местных жителей было минимально. Т. И. Алексеева, считая последнюю серию скандинавской, отмечала, что «антропологические материалы свидетельствуют о пребывании норманнов в Старой Ладоге. Каково же их участие в сложении антропологического облика славянского населения Северо-Запада? Как уже было отмечено, тип населения из Приладожских курганов отличен от германского. Словене новгородские, так полно изученные В. В. Седовым, и полоцкие кривичи, изученные Г. Ф. Дебецом, также не дают основания относить их к кругу германских форм. И те и другие обнаруживают иной антропологический комплекс. Остается сделать заключение, что средневековые антропологические серии, подтверждая пребывание норманнов в северо-западной части Руси, не фиксируют здесь норманских черт в типе славянского населения, что говорит об очень незначительном числе норманнов и отсутствии интенсивного смешения их со славянами»[91]