Читать онлайн Пасынок судьбы. Искатели бесплатно
- Все книги автора: Сергей Волков
Пролог
«И рек Учитель: „Многие верят, а многие – веруют, но и тем, и другим не дано постичь… (фрагмент надписи уничтожен в результате обстрела камня из стрелкового оружия осенью 2000 года)… название сущностей не меняют их сути. Нет добра и нет зла, есть лишь путь, ведущий смертного по бесконечности…“»
…(Большой фрагмент надписи уничтожен в результате попадания снаряда осенью 2000 года)…
«…Нежелающий воспользоваться путем – будет отвергнут.
Свернувший с пути – будет забыт.
Остановившийся на пути – горе тебе!»
Переписано с «Кешварского камня» за день до его уничтожения талибами в июне 2001 года.
Глава первая
«Незваный гость лучше званного…»
почти поговорка
Суббота! Перефразируя классика – ну какой же русский не любит субботу! Первый, и замечу, лучший из двух законных выходных, день-расслабуха, день-спальня, когда можно всласть побездельничать после тяжелой трудовой недели (тут я, сорри, малость загнул – завтра месяц, как я перестал ходить протирать штаны в свой всеми забытый проектный институт, пополнив ряды всемирной армии безработных). Но, черт возьми, все равно до ужаса приятно, что сегодня – суббота, и совесть не будет грызть за вынужденное безделье. Рефлекс, будящий меня каждый день в семь тридцать пять утра, как собаку Павлова, в субботу можно послать подальше и размякнув, словно тесто, растечься по чудесным, удобным тайничкам постели, мягко проваливаясь в дрему… Все проблемы побоку, все плохое – потом… Суббота – это нирвана, тишина и покой…
Звонок задребезжал в самое «то время», примерно в семь сорок. Естественно, я успел сладко уснуть и даже увидел какой-то сон. Звонили в дверь, требовательно и нагло. Длинные звонки перемежались короткими, как точки – тире в азбуке Морзе.
«Шиш вам всем! Меня нет дома!» – подумал я и залез под одеяло с головой. Ну нет дома человека! Что непонятного? Все свободны! Пока!
Однако звонивший в дверь был редкостной сволочью. Во-первых, он не ушел, как сделал бы любой нормальный человек, которому не открыли дверь в течение пяти минут, а во-вторых, сменил тактику: вместо азбуки Морзе начал вызванивать спартаковские гимны, перешедшие в сплошной «з-з-з-з!»
От субботней утренней умиротворенности у меня ни осталось и следа. Убью! Встану и задушу, кто бы это ни был! Я вскочил и, как был, в трусах, зашлепал по холодному линолеуму к двери.
– Кто там?! – голос мой спросоня походил на рык голодного крокодила.
– С-свои! От-ткрывай, з-засоня! Ес-сть п-полпинты ш-шнапса и тушенка! – раздалось за дверью.
– Чего… шнапса? – сбитый с толку, я переступил босыми ногами на холодном полу, и тупо уставился на коричневую дерматиновую обивку двери.
– Б-бутылка в-водки, д-дурак! Откроешь т-ты или н-нет? – за дверью явно нервничали.
«Алкаш какой-то!», – подумал я, поворачивая вертлюжок замка и заготовив пару приличествующих случаю ругательств. Моему не проснувшемуся взору предстало совершенно неописуемое существо в грязной куртке цвета хаки, волосатое и улыбающиеся. В руке существо держало авоську, в которой хрустально светилась «поллитра» и консервные банки.
– Ты кто? – спросил я, пытаясь углядеть в раннем госте хоть что-то знакомое.
– Эт-то же я, Ник-коленька! Здорово, С-степаныч! – беспардонный визитер шагнул ко мне, протянув руку и продолжая улыбаться. Не назвался, я бы и не узнал! Николенька! Мой одноклассник, украшение 10 «Б», балагур и девчачий любимец! Едрить твою мать! Бог мой, кого я вижу! Последнюю фразу я произнес вслух, расплываясь в улыбке.
– Д-давно бы т-так! А т-то – кто д-да кто! П-привет, с-старина! – Николенька обнял меня и от его куртки повеяло костром и вокзалом – ветер дальних странствий овевал эту заслуженную штормовку!
Пока он разувался, что-то бубня себе под нос, я, одеваясь в комнате, через неприкрытую дверь исподволь разглядывал своего старого знакомого.
Был Николенька тощ, худ и высок, так что любая одежда моталась на нем, как на вешалке. Длинная кадыкастая шея здорово походила на гусиную, его так и дразнили в младших классах – Гусь, Гусак. Мы не виделись лет семь… За это время Николенька еще больше похудел, просто высох, и худобой в сочетании с густым загаром напоминал древнюю мумию, таинственную свидетельницу прошлого. Но всякое сходство с исторической реликвией заканчивалось, как только Николенька открывал рот. Сказать, что мой одноклассник был болтлив – значит ничего не сказать. Николенька просто извергал слова, водопады слов, Ниагары фраз и ручьи междометий. Причем, возьмись он рассказывать «Курочку Рябу», до конца сказки вы добрались бы только к утру – Николенька с детства жутко заикался. Еще он славился нахальством, щенячьей какой-то смелостью и страстью ко всяким тайнам, кладам, могилам и подземельям. Помню, мой друг даже посещал кружок юных археологов при Дворце Пионеров и ездил в Москву на всесоюзную олимпиаду. Эх, когда это было!..
Он действительно мало изменился – после душа, побритый и причесанный, Николенька выглядел лет на восемнадцать-двадцать, этаким нескладным подростком, действительно – гусенок гусенком! От Николинькиной водки с утра пораньше я отказался – сработал внутренний контроль, если шампанское по утрам пьют аристократы или дегенераты, то водку – только дегенераты… Зато две банки курганской тушенки, тут же разогретые на сковородке и залитые тремя яйцами, пришлись весьма кстати – кроме этих даров «синей птицы удачи» – курицы, съестное в моем обшарпанном жилище отсутствовало, как понятие.
Во время завтрака Николенька с нескрываемой иронией разглядывал мое однокомнатное малогабаритное обиталище, после развода и дележа имущества больше всего походившее на келью отшельника, склонного к выпиванию алкоголесодержащих напитков. У меня не было даже телевизора! Катерина вывезла все, вплоть до вилок-ложек, а по поводу квартиру сказал: «Эту халупу в виде гуманитарной помощи дарю! А то пойдешь в вокзальные бомжи, с тебя станется, неудачник!».
О том, что квартира в конце восмидесятых благодаря материальной помощи моих родственников была куплена мною же по кооперативной цене и являлась на сегодняшний день единственной более-менее дорогостоящей собственностью, принадлежащей мне, моя элитная супружница благополучно «забыла».
Сосед по площадке, Витька, который делил всех женщин на две категории – «бабы», и «бабы-дуры», относил Катерину ко второй, и я где-то был с ним согласен…
Тушенка с яичницей кончилась подозрительно быстро. Я думаю, мой ранний гость последний раз ел неделю назад. Насытившееся лицо Николеньки залоснилось, глазки стали масляными, и вся его внутрисодержащаяся ирония вылилась наружу в виде ехидных вопросиков, на которые он был мастер, и которыми, помниться, доводил учителей до нервных припадков.
– А что, с-с-тарик… – ласково вопрошал сытый Николенька, развалясь в единственном в квартире кресле: – …Т-ты записался в кришнаиты? Т-твоя роскошная фатера п-похожа на убежище их в-великого г-г-гуру!
– А ты что, там бывал? – лениво поинтересовался я, разливая чай.
– Я, с-старик, м-много где б-бывал! П-потом расскажу…
Правду сказать, легкая болтовня Николеньки радовала меня, как младенца погремушка – последний месяц, разведясь с Катериной и боросив бесцельно ходить на работу, где все равно уже год как ничего не платили, я совсем скис, два раза срывался в запойный штопор, обрюзг, плюнул на чистоту в жилище и начал поглядывать вниз с балкона с интересом человека, вдруг узнавшего, что у него Спид.
Пожалуй, как-нибудь в одно похмельное утро я действительно прыгнул бы вниз от тоски и безнадеги, но это скорее было бы смешно, чем трагично – я жил на втором (и весьма невысоком!) этаже…
Семь лет разлуки между друзьями – не год, и наши с Николенькой жизненные интересы здорово разнились – не смотря на прикид, я чувствовал, что Николенька живет получше, чем я, не дорожа особо своими вещами, что может себе позволить только достаточно обеспеченный человек. Я собрался было задать своему другу вопрос о его личной жизни, но он опередил меня:
– С-степаныч! Я т-так п-понимаю, т-твой к-корабль с-семейного счастья д-дал т-течь?
– Скорее, он напоролся на рифы и сразу затонул! – серьезно ответил я, вспомнив ту ругань, которая сопровождала наш с Катериной развод.
– Она б-была с-стервой? – поинтересовался Николенька.
– Да нет, все куда проще: я, парень из провинции, приехал учиться в столицу! Ну, познакомился, женился, она – коренная москвичка, а ее мама вообще уверена, что все москвичи – современная аристократия! Ну, пришелся не ко двору! С Катей-то мы жили не плохо, и если бы не ее мать…
– Ага! К-картина м-маслом: «Н-неравный б-брак!». М-м-мез-зальянс-с, мать ег-го!
– Во-во! Что-то типа того. Как говориться, не прошел по анкетным данным!
Мне не очень нравился этот разговор – если бы передо мной сидел не Николенька, я бы вообще отказался разговаривать на тему своей личной жизни, слишком уж свежа была рана…
Николенька почувствовал, что я загрустил, и сказал, улыбаясь:
– А я, с-старик, отложил с-семейное б-благополучие н-на потом! Т-ты вот что, д-давай-ка, н-не кисни! Х-хочешь, в б-балду с-сыграем?
Я улыбнулся – еще в школе у нас с Николенькой была такая игра: одновременно на пальцах выкидываются разные фигуры: «колодец», «отвертка», «бумага», «камень»…
Мы вскинули сжатые кулаки и на счет три я выкинул «ножницы», а Николенька – «колодец». По правилам, «ножницы» тонут в «колодце», я проиграл, и подставил лоб, получив свой заслуженный щелбан.
Посмеявшись, мы закурили, и как-то само собой пустились в воспоминания о том золотом времени, когда все было просто и ясно, когда главными мировыми проблемеми были пацаны с соседнего двора или невнимание какой-нибудь волоокой красавицы с запудренным прыщиком, учащийся в параллельном классе…
Отхлебнув чая, Николенька внезапно стал серьезным, и, глядя мимо меня, попросился пожить дня три-четыре:
– С-старик! Я т-только улажу к-кое-какие д-дела – и п-покину столицу!
Живая душа в доме! Я впервые за прошедший месяц почувствовал в себе желание жить дальше, и (чем черт не шутит!) даже устроиться куда-нибудь, зарабатывать себе на хлеб насущный, к чему меня уже год подталкивала Катерина.
Единственное, что омрачало мое настроение, так это назначенная сегодня на два часа дня встреча с крайне не приятным мне типом, неким Андреем из метрического отдела, которому я во время оно удачно сплавил все акции АО «МММ», сдуру купленные Катериной аж на пять миллионов тех, еще неденоминированных, рублей.
Я, когда избавлялся от этих сомнительных бумажек, преследовал только одну цель – вернуть свои деньги, Андрей же, или, как его еще у нас называли, «Дрюня», хотел на акциях подзаработать, и тут, как на грех, «МММ» звучно лопнул, и Дрюня остался с кучей разноцветной бумаги на руках. Особо не размышляя, он обвинил во всех своих бедах меня, разбрехал по всему институту, какая я скотина – знал о банкротстве «МММ» заранее, и так подставил сослуживца!
В общем, он потребовал возврата денег. Я, естественно, отказался. Тогда Дрюня подал на меня в суд, но потом, проконсультировавшись с юристом, заявление забрал, и начал терроризировать меня звонками. Эта вялотекущая, как шизофрения, распря тянулась уже который год, и наконец-то несколько дней назад я, по натуре своей далеко не герой, отважился на решительные действия, твердо вознамерившись встретиться с Дрюней один на один и поставить точку, а если не поймет, послать подальше…
Николенька, услышав, что мне пора, тоже засобирался – ему надо было на вокзал, «…и еще в-в т-три м-места!». Мы вместе вышли из дому, дошагали до метро, и разъехались…
Встретиться с Дрюней мы уговорились на Сухаревской. Я вышел из метро, купил в палатке сигарет, отошел в сторону, распечатывая над урной пачку, и вдруг услышал за спиной незнакомый сонный бас:
– Этот, что ли?…
– Этот, этот! – радостно залебезил голос моего визави. Я повернулся.
Надо мной возвышался здоровенный, накаченный детина, не смотря на осенний холодок, одетый в майку, туго натянувшуюся на выпуклой, волосатой груди. Рядом с детиной переминался, суетливо ломая пальцы и страдальчески-удовлетворенно морща и без того паскудное лицо, Дрюня.
– Ну че, мужик? – глядя на меня тусклыми глазами, сказал качок: – Ты, в натуре, тупой, да? Бабки возвращать будешь?
Надо было что-то отвечать. Я растерялся от неожиданности – наши с Дрюней дела не касались ни кого постороннего, и то, что он привел с собой «бойца», повергло меня в шок – я, мягко говоря, не любил конфликтов, а еще больше не любил (читай – боялся, чего уж там!) вот такую породу людей, к которой принадлежал парень в майке.
– Вообще-то я никому ничего не должен! – тихо ответил я, тоскливо озираясь – и милиции поблизости не видно…
– Че ты там мямлишь? – голос детины налился злобой: – Козел, за такие дела, за такие подставки тебя ваще запетушить надо! Короче, не хер с тобой базарить, завтра вернешь полторы штуки грин, и гуляй! Понял?!
Конфликта было не избежать. «Убить – не убьет, но покалечит!», – подумал я. Ну что делать? Бежать? Не солидно, но… Но, пожалуй, это единственный выход. Я уже приготовился нырнуть под волосатой лапой качка, и тут… Это было похоже на ощущение, которое возникает на стрельбище у человека, первый раз нажавшего на спусковой крючок «калаша». То есть до этого ты тысячу раз видел, как телевизионно-киношные герои от пуза палят себе из автомата, а когда сам стреляешь в первый раз, вдруг автомат дергается в руках, в плечо бьет отдачей, и оглушительное – пп-а-ах-ц!!! И звон в ушах – т-и-инн-н-нь… И голова плывет… И руки трясутся… По научному это называется «звуковой шок».
Вот нечто такое со мной и произошло, только безо всякого шума. Просто я почувствовал, что где-то в вышине надо мной словно сдвинулось что-то очень большое – как корабль в тумане, и сразу же в ушах зазвенело, глаза заволокло на секунду, «картинка смазалась», и… И все прошло!
Озадаченный, я хмуро взглянул в мутные очи качка и неожиданно для себя твердо ответил:
– Не понял! В своих делах мы сами разберемся…
Договорить я не успел – могучая длань ухватила меня за отворот пальто и потянула, прямо перед собой я увидел гневно сведенные брови над маленькими, свиными глазками. И вдруг, еще более неожиданно для себя самого, я резко ударил лбом прямо в эту жирную переносицу! Не сильно, не умело, но ударил!
Детина разжал руку, удивленно потрогал нос, и тут из волосатых, широких ноздрей на белую майку хлынул такой мощный поток ярко-алой крови, что я даже вскрикнул от неожиданности, отпрянув в сторону.
Дрюня подбежал к своему «вышибале», протянул носовой платок:
– Жорик, вытрись вот!
– Да пошел ты! – рявкнул на него парень, запрокинул голову, и уже совсем другим тоном сказал, словно бы извинясь: – У меня нос с детства слабый! Сосуды лопаются!
И снова рявкнул, поворачиваясь к Дрюне:
– Сам разбирайся со своим должником! Я тебе не держиморда! Понял, лох поганый?!
Вокруг нас начал собираться народ, окровавленная майка Жорика притягивала взоры прохожих, и я решил, что надо линять. Но перед уходом я оттащил в сторону Дрюню, прижал его к железной двери какого-то ларька и медленно сказал, глядя прямо в глаза:
– Если ты еще раз напомнишь мне о своем существовании, я оторву тебе голову, понял?
И добавил, вложив в голос все презрение, какое только смог:
– Дрю-юня-я!
В метро я все не мог успокоится – с одной стороны, радовала и наполняла законной гордостью победа над внушительным Жориком, а с другой – мне стало жалко Дрюню, уж очень беспомощным и жалким выглядел он, распластанный по двери ларька, глядящий на меня своими широко раскрытыми, белесыми глазами.
«Может быть, человек последние копейки вложил в эти акции!», – размышлял я, трясясь в вагоне: «Может, у него дома есть нечего, и детей нечем кормить!».
Правда, я тут же вспомнил, что Дрюня, в отличии от меня, еще три года назад ушел из нашего бесперспективного института в какую-то торговую фирму, и даже купил машину, значит, зарабатывал не плохо, да и жена его, «заслуженный» работник торговли, явно не бедствовала, поэтому жалость моя понемногу улетучилась, а чувство победы осталось.
Да и то сказать – первые положительные эмоции за последний месяц! Хотя, впрочем, наверное, все-таки вторые, первые были связаны с приездом Николеньки…
* * *
Николенькины «полпинты шнапсу» мы все же уговорили вечерком, после того, как мой одноклассник закончил свои «д-дела», съездил на вокзал и привез из камеры хранения свои вещи – латаный грязный рюкзак гигантских размеров и какие-то лыжи, плотно закутанные в кусок брезента.
Сперва, выпив по первой, мы понесли обычную мужскую застольную околесицу, я похвастался сегодняшней победой над качком, на что Николенька брякнул:
– Б-большие ш-шкафы ш-шумнее п-падают! Н-надо т-только ум-меть их-х р-ронять!
Но постепенно мы перешли от юмора к жизни, и веселье куда-то улетучилось.
За рюмочкой, размякнув душой, я подробно рассказал Николеньке о своих невеселых делах-проблемах, и он вполне серьезно сказал:
– С-старик! Т-тебе крупно п-повезло! С-считай, ты з-заново родился! Д-детей н-нет, с-страдать особо н-некому… Т-твоя жизнь с-снова – ч-чистый лист. Р-рисуй на нем в-все, ч-что х-хочешь! И имей в в-виду – иметь к-квартиру в М-москве в н-наше время – все р-равно ч-что раньше в-выиграть в «Спорт-лото» д-десять т-тысяч!
Слова Николеньки грели меня лучше водки – впав в депрессию, я давно не общался ни с кем, кроме Витьки, соседа-люмпена с алкашеским уклоном, а жизнь свою считал пропащей и конченной. Тут надо еще сказать вот о чем: в школе, особенно в младших классах, я ненавидел Николеньку всей душой – за его острый язычок и нахальную смелость. Мы часто дрались, причем я был физически сильнее, но морально Николенька побеждал меня даже с разбитым носом. Потом все изменилось – я из вполне одаренного и развитого приготовишки превратился в закомплексованного угрюмого прыщавого подростка, ожидающего подвоха от всех и каждого, а Николенька… Николенька остался самим собой. Уверенный, ироничный, остроумный, всем своим многочисленным «любовям» он неизменно дарил серебряные монетки прошедших веков на веревочках – Николенька каждое лето пропадал где-то на просторах Великорусской равнины с ватагой таких же, как он, «диких» археологов. К окончанию десятого класса я забросил спорт, он – археологический кружок, и случай свел нас на полуподпольном концерте самодеятельных рокеров в одном из окрестных подвалов. Помню, Николенька тогда подошел ко мне, выпившему и злому, пожал руку и сказал: «М-молодец! А я д-думал, т-ты вообще – п-пенек! Ан-ндеграунд – это с-сила, с-согласись!». Тогда все увлекались андеграундом, неформалами, всякими роками, панками и прочими проявлениями молодежного духа свободы, который в последствии оказался и на фиг никому не нужен. Так или иначе, но мы сблизились с Николенькой, даже работали на одном заводе, коротая время до армии. Не то, чтобы мы никуда не поступали после школы, просто оба завалили вступительные экзамены, я – по глупости, а Николенька, по-моему, специально, чтобы мать отстала. Она видела своего младшенького великим экономистом, на худой конец, бухгалтером, чему Николенька точно не радовался – бумажную возню и цифири он ненавидел всей душой.
На заводе, оборонном предприятии с семизначным номером, мы проработали полтора года. Николенька пошел учеником термиста, а я – фрезеровщиком. Там моего друга и прозвали Николенькой за ангелоподобную внешность. Кстати, Степанычем меня впервые назвали тогда же, а вообще-то я Сергей Воронцов. Прозвища подарила нам остроязыкая нормировщица, кажется, Света, объект ухаживаний всего цеха. По-моему, у Николеньки был с ней роман… Мой друг уходил в армию раньше меня на две недели, утром у военкомата мы обнялись, и он сказал: «П-писать не б-буду, не л-люблю. Т-ты тоже не п-пиши. Ав-вось с-свидимся! П-пока.» Авось растянулось на несколько лет…
В следующий раз мы с Николенькой встретились через год после обоюдной демобилизации, чисто случайно, на Казанском вокзале. Вообще, история совершенно анекдотическая, как в кино, словом, из ряда вон – столкнулись мы, что называется, «средь шумного бала, случайно», – я ехал домой на каникулы, успешно закончив первый курс, а Николенька, наоборот, приехал из дома в Москву, где ему неделю предстояло ждать каких-то археологов из Риги, чтобы потом отправиться вместе с ними в Среднюю Азию. Я с баулами и авоськами пробирался к перрону, а Николенька с рюкзаком и палаткой двигался мне на встречу, и где-то в людском водовороте мы столкнулись – здрассте!
Само собой, мой отъезд был отложен на несколько дней, и мы устроили жуткий загул, посетив все злачные места столицы, а в ресторане «Прага» я даже разбил графином с водкой оконное стекло. Как мы оттуда бежали!..
Пока я учился и жил в общаге, Николенька бывал у меня несколько раз, потом пропал, и последний раз мы виделись летом девяносто пятого, уже в этой квартире – Николенька примчался с вокзала, погостил пару часов, и отправился на такси в Домодедово – он улетал в Забайкалье…
* * *
Этот субботний вечер запомнился не только моей какой-то просветленностью, но и состоянием Николеньки – выпив, мой друг стал мрачен, против обыкновения, молчалив, а в глазах его заплескалось что-то нехорошее – горькое, злое, страшное, о чем вспоминать не просто неприятно, но и ужасно…
Тускло допив водку, мы легли довольно рано и во сне мне все виделось страшное – будь-то я маленький, и плыву с родителями на лодке по морю. Кругом стоит густой туман, и там, в тумане, что-то есть, что-то очень большое, огромное просто. И вот плывем мы, плывем – и вдруг прямо перед нами вырастает серый борт гигантского судна, нависающий над нашей лодочкой десятками метров стали…
Но потом наступило воскресное утро, которое развеяло хмель, а с ним – мои бредовые сны и дурные мысли моего друга.
– Г-гуляем, С-степаныч! – радостно объявил Николенька, и мы отправились «г-гулять».
Совершив традиционный вояж по всяким арбатам, красным площадям и горьким паркам, попив пивка, поболтав с молоденькими шлюхами на Тверской – денег оплатить их услуги у нас все равно не было, словом, вкусив все прелести столицы, в понедельник мы с Николенькой оказались без «т-тыщенции руб-блей в к-кармане», по выражению моего друга. Правда, он пообещал, что к вечеру деньги будут: «М-мне к-кое-что причитается!»
После скудного завтрака Николенька уехал, захватив с собой какие-то свертки из рюкзака, а я засел звонить друзьям-знакомым, твердо вознамерившись устроиться-таки на работу. Куда-нибудь, хоть в сетевые маркетинг-мены, хоть в кочегары, лишь бы не сидеть дома, в четырех обшарпанных стенах. Да и эти самые «тыщенции рублей» лишними не будут.
Николенька обещал быть к шести. Я к тому времени обзвонил всех, имеющих телефоны, с кем я был хотя бы мало-мальски знаком, но процесс, как говориться, не шел…
Уже было совсем отчаявшись, я собрался бросить это дело и идти покупать газетку «Руки-в-брюки» с объявлениями о вакансиях, но неожиданно фортуна смилостивилась – двоюродный брат моей бывшей жены, с которым мы сохранили приятельские отношения, Виталик, здоровенный амбал, имевший детский голос и разряд по вольной борьбе, сообщил, что у них в охране есть вакансия, и в понедельник он поговорит с шефом. Честный малый, хотя и не отягощенный избыточным интеллектом, Виталик имел одно отличное качество – он всегда доводил дело до конца. У меня все-таки появился шанс покончит со своим добровольным заточением. То, что я, дипломированный специалист, инженер-проектировщик, буду ходить в камуфляже с газовым пистолетом на ремне, меня ни чуть не расстраивало. Подумаешь, инженер! Нас, инженеров, как собак не резанных, а толку? Раз жизнь распорядилась, стану охранником!
Настроение мое из хорошего превратилось в отличное, впереди замаячили радужные перспективы, я весело бегал по квартире с веником, тряпкой, выбрасывал мусор, подарил бабуле у помойки мешок пустых бутылок – альтруист, черт возьми!
Николенька не пришел ни в шесть, ни в семь. А в половине девятого, когда за окном уже стемнело, зазвонил телефон. Я снял трубку, сильно подозревая, что это проявился «друг-портянка» Дрюня, поэтому как можно суровее буркнул:
– Алло…
– С-старик! П-привет, это я! Я тут подзадержался, из-звени. Я скоро буду… А если… Вещички мои прибереги. Пока! Д-до встречи…
И короткие гудки… Я не успел ничего сказать, но что-то мне не понравилось в голосе моего друга. И снова появилось ощущение беды…
Николенька почти не заикался, и я почувствовал, что он напуган и очень торопится. Мое прекрасное настроение начало потихонечку омрачаться, в сердце скользнул холодный и мерзкий слизняк дурного предчувствия. К двенадцати ночи предчувствие перешло в уверенность, хотя я и строил вполне логичные объяснения Николенькиного отсутствия, например, что он загулял с приятелями. Ну, встретил старых друзей, они посидели, выпили, расслабились…
Нет, ну какая же сволочь! Мог бы и позвонить, предупредить. А еще еды обещал привести! Тут я вспомнил, а вернее, почувствовал, что кроме чая с печенюшками с утра пораньше, весь остальной день ничего не ел. Ощущение голода было чувством почти забытым за прошедший месяц, во время которого я подъедал бывшие «семейные» запасы, и оно, это чувство, взбесило меня окончательно. Я бросился на кухню и принялся лазить по шкафам, тумбочкам, ящикам стола в поисках съестного. Размороженный неделю назад по причине отсутствия содержимого холодильник на всякий случай тоже был подвергнут тщательному исследованию. Увы и увы! Кроме ополовиненной пачки геркулесовой овсянки, оставшейся на антресолях еще с чуть ли не советских социалистических времен (по-моему, эта овсянка предназначалась для рыбалки, или Катерина, моя бывшая супружница, ела её в период очередного диетического сдвига) в доме ничего не оказалось. Пять минут я колебался, потом плюнул и начал варить английскую кашку – есть хотелось неимоверно.
За едой, размазывая отдающую плесенью неаппетитную массу по тарелке я, уже спокойно, попытался предположить, что же все-таки случилось с Николенькой. Воображение рисовало мне картины – одна страшнее другой: вот на него, пьяного, напало малолетнее шакалье, пятнадцати-шестнадцатилетние пацаны, которых меньше пяти человек на жертву не бывает.
Или: мрачные бомжеватые личности в темном переулке обирают бездыханное тело моего друга. Самым моим светлым предположением было такое: Николеньку задержала милиция – московской прописки у него наверняка нет, а внешностью он обладает крайне подозрительной…
Стоп, а может у него и документов-то нет! А что я вообще о нем знаю? Мы провели вместе два дня, он болтал без умолку, но ни словом не обмолвился, чем занимался последние годы. По его внешнему виду можно было предположить, что Николенька пешком обошел всю страну…
А вдруг он сидел? Причем, судя по загару, где-нибудь на юге. А вдруг он – курьер наркомафии? И в рюкзаке у него груз опиума?…
Точно! И его поймали, взяли при попытке передать часть товара, ведь он захватил с собой утром какой-то сверток! Сейчас, сейчас в мою квартиру вломится какой-нибудь рубоповский ОБЭП или омоновский РУБОП в масках, и я пойду под суд, как хранитель наркотиков! Ч-черт бы побрал этих старых друзей!
Правда, уже через мгновение мне стало стыдно. Может, у Николеньки в Москве любимая женщина, они давно не виделись, на радостях он забыл меня предупредить, а я уже записал его в бандиты. Хорош друг, нечего сказать!
– Воронцов, ты гнусен! – вслух сказал я сам себе любимое выражение Катерины, пошел на балкон, покурил на свежем воздухе, поразмышлял еще немного, но, в конце концов устал гадать и решил идти ложиться. Николенька взрослый мужик, ему вон уже за тридцать, не уж-то ума не нажил?!
Так ничего и не дождавшись, я провалялся с час без сна, отгоняя от себя тревожные мысли, и далеко за полночь уснул тревожным тяжелым сном.
Он появился под утро – осенний серый рассветный призрак уже вполз в комнату, когда зазвонил дверной звонок. Точнее, даже не зазвонил, а просто коротко взвизгнул – но, измученный ожиданием, я тут же вынырнул из сонного омута и заковылял к двери, прыгая на одной ноге, а другой пытаясь попасть в штанину трико. Мельком глянул на часы – мать честная, пять пятьдесят с чем-то, почти шесть! Только бы с Николенькой все было в порядке, ох и влетит ему тогда от меня!
Но вчерашние предчувствия оказались не напрасными. Первое, что я увидел – ужас, стоящий в глазах Николеньки, и сразу – окровавленную куртку. С пальцев левой руки, висевшей плетью, капала кровь, а в правой мой друг сжимал черный целлофановый мешок.
Не отвечая на встревоженные вопросы, Николенька швырнул мешок в угол и ушел в ванную. Зашелестела вода, распахнулась дверь, и мой друг, уже без куртки, в наполовину пропитавшейся темно-красным тельняшке, мрачно спросил:
– Крови боишься?
– Н-не знаю… – растерянно проблеял я, таращась на него.
– Возьми у меня в рюкзаке аптечку, коробка такая, зеленая. Перевязаться помоги! – и неожиданно, жалко улыбнулся: – Не обижайся, Степаныч, после все расскажу!
Разрезав тельняшку, я обнаружил рану: левое плечо Николеньки было пробито в трех местах, на загорелой коже отчетливо выделялись три коротких плоских кровоточащих разреза.
– В тебя что, вилкой ткнули? – я попытался пошутить, обмывая рану спиртом – в походной аптечке моего друга кроме пол-литровой фляжки этого универсального антисептика, бинтов и активированного угля, больше ничего не было.
– Ага, вилкой. В-вроде той, к-которой с-сено ворошат, знаешь? – Николенька слегка успокоился, даже снова начал заикаться.
– Ну, рассказывай, боец, как это тебя угораздило? – я наложил на разрезы (или проколы?) ватный шиш, пропитанный спиртом и начал бинтовать Николенькино плечо, внутренне удивляясь, как ладно это у меня получается.
Но он думал иначе: проигноррировав мой вопрос, Николенька скрипнул зубами (я вообще поразился его выдержке – спирт! На рану! А ему – хоть бы хны!) и спросил:
– В первый раз? – имея в виду мои медицинские упражнения.
– Ага! – кивнул я, беря второй моток бинта.
– Хреново у тебя получается, с-старик! Н-ну да ладно. Р-руку еще к-к туловищу п-примотай!
– Зачем?
– Ч-чтобы не ш-шевелилась… И вот ч-что… Д-давай тяпнем по р-рюмахе – и в койку. Все рассказы п-потом.
В Николенькином голосе было что-то такое, что заставило меня молча налить ему грамм тридцать спирта, он здоровой рукой сунул чашку под кран, секунду поглядел на мутно-белую жидкость и одним тягучим глотком отправил ее внутрь.
Глава вторая
«…И живые позавидуют мертвым!»
Из древней клятвы
Я проснулся часа через четыре после перевязочной эпопеи. Секунду лежал в постели, соображая, что за странный хриплый вой разбудил меня. И вдруг, поняв, вскочил с постели и бросился к кровати Николеньки.
Мой друг пел! Лежа на спине, невидяще глядя ярко-голубыми, запавшими глазами в потолок, Николенька мычал какую-то дикую песню, варварский гимн, псалом или боевой марш – это могло быть чем угодно. Я позвал его по имени, тряхнул за здоровое плечо в надежде разбудить, вывести из сомнамбулического состояния, и словно обжегся – у Николеньки был сильный жар!
Он бредил, бескровные губы обметало сероватым налетом, простыня буквально промокла от пота. Худой рукой он шарили вокруг себя, пытаясь что-то нащупать, но не мог, и рука опадала без сил…
Несколько минут я бестолково метался по комнате, пытаясь сообразить, что мне делать, потом схватил телефон, собираясь вызвать «Скорую». И тут Николенька заговорил! Это не было связной, обдуманной речью разумного человека – видимо, одурманенный жаром мозг моего друга просто подсовывал ему какие-то яркие воспоминания, пережитые не так давно. Николенька то разговаривал с какой-то женщиной, то объяснял, как надо копать шурф в песке, чтобы не осыпались стенки, то звал какого-то профессора, хихикал, потом вдруг изменился в лице – черты его лица исказил ужас, тело выгнулось дугой и он закричал: «Нет! Не надо! Я не возьму это! Это смерть! Арий! Арий!! Уходи! Не хочу!! А-а-а!». Затем Николенька разом обмяк, откинулся на подушку и затих. На губах пузырилась кровавая пена.
«Скорая» приехала почти через час. Врач, толстенький, лысый эскулап с манерами артиста Калягина, молча осмотрел Николеньку, разбинтовал рану, усмехнулся и бросил молоденькой медсестре: «Милицию!».
Весь остальной день прошел мимо меня, словно бы я пребывал в трансе. Я помогал грузить Николеньку на носилки, по несколько раз пересказывал усталому капитану из следственного отдела все подробности моего знакомства с Николенькой и того, что приключилось с моим другом. Мне же пришлось искать в его вещах документы, записную книжку, звонить в наш родной город, успокаивать мать, потом я ездил в больницу – Николенька так и не приходил в себя и врачи лишь разводили руками: раны были неглубокими и уже перестали кровоточить. Я оставил медсестре свой телефон и попросил звонить, если только что-то в состоянии моего друга изменится.
По дороге домой я заскочил к приятелю, коллеге по бывшей работе, и занял немного денег – надо было элементарно поесть, да и Николеньке что-нибудь купить, я надеялся, что завтра он оклемается, а как я приеду к больному без апельсинов, бананов и всяких там киви?
* * *
Уже стемнело, когда позвонили из больницы – Николенька очнулся и звал меня. Пришлось на ночь глядя ехать на другой конец города, к постели больного друга, и безо всяких гостинцев…
Николенька, к моему удивлению, лежал в отдельной, чистой и уютной палате, весь облепленный проводами, шлангами, капельницами. Перенесенные его организмом страдания сделали кожу пергаментно-прозрачной, черты и без того худого лица заострились, резко обозначился череп, глаза, казалось, смотрели из каких-то ямин, зрачки расширенны…
– Пять минут! – предупредила суровая медсестра, глянула на часы и вышла.
Я подошел к Николеньке, улыбнулся, внутренне сжавшись от не хорошего предчувствия – мой друг походил на скелет, обтянутый кожей, всего за один день превратившись в жалкое подобие себя прежнего, веселого, энергичного!
– П-привет, С-степаныч! – одними губами прошептал Николенька: – У меня мало времени, не перебивай м-меня! Я сам виноват, в-вот и п-поплатился за с-свою глупость. Глупость и ж-жадность! В р-рюкзаке возьми тетради, дискеты, п-посмотри, п-почитай или сожги сразу – эт-то все уж-же ни к чему… Еще там к-коробка тяжелая – т-ты её не открывай ни в коем случае, понял? Д-да, к-книжка з-записная, такая т-толстая, в ней н-найдешь т-телефон мамы. П-позвонишь, расскажешь… Еще – п-письмо т-там, в тетради, незапечатанное. Эт-то П-профессор писал. П-прочитай, т-ты все поймешь. П-потом заклей и отправь. Ад-дрес н-на конверте…
Тут Николенька закашлялся, на губах его снова запузырилась кровавая пена. Я вскочил, собираясь позвать сестру, но тут он вновь заговорил:
– Стой, С-степаныч! Успеешь! С-слушай дальше. С-самое главное. Арий – это… Н-нет, н-не надо т-тебе… Коробку эту… ты ее выкинь. В лесу з-закопай или в р-реке утопи, д-дома не храни. И з-запомни хорошо: не открывай! Ни в коем случае! П-пока ты ее не от-ткрыл, т-тебе ничего н-не угрожает! Откроешь – умрешь! И еще в-вот что: п-пакетом, т-тем, ч-что я н-ночью принес, и остальными шмотками рас-спряжайся к-как хочешь – эт-то п-подарок… М-маме с-скажи… С-скажи, что я п-прошу прощения з-за все… Все, Степаныч, п-прощай! Н-ни поминай л-лихом…
Он снова зашелся в кашле, глаза его закрылись. Вошла медсестра, глянула – и бросилась к моему другу, на ходу нажав кнопку вызова дежурного врача.
Я еще час сидел в пропахшем лекарствами больничном коридоре, ожидая, когда Николеньке станет лучше. Приехал усталый капитан – он хотел допросить пострадавшего, но, узнав, что ему опять плохо, прицепился ко мне – что да как, не сказал ли Николенька чего нового. Потом он уехал, и буквально через десять минут в коридор вышел дежурный врач.
– Вы родственник? – спросил он меня, сдирая с рук резиновые перчатки.
– Друг детства… – растерянно ответил я, уже чувствуя, что он мне сейчас скажет.
– Вашего друга больше нет… Примите соболезнования… Если вам не трудно – пройдемте в мой кабинет, я хочу вам кое-что сказать…
В этот момент какие-то люди в белом выкатили в коридор накрытое простыней тело.
– Доктор! – язык еле ворочался у меня во рту: – Можно, я посмотрю… Прощусь…Попрощаюсь…
– Да, конечно… Потом я жду вас у себя…
Врач ушел, санитары остановили каталку, откинули простыню, и я увидел Николеньку: светлые волосы разметались по подушке, рот изломан замершим криком, а в открытых голубых глазах застыл ужас…
Кажется, мне стало плохо – в себя я пришел уже в кабинете дежурного врача. Нашатырка подобно пощечине привела меня в чувства.
– Вам лучше? – врач, довольно молодой человек в очках, наклонился, с тревогой заглянул мне в глаза.
– Да, спасибо… Извините.
– Вам не за что извиняться. Может быть, коньяку? Приводит в себя… – он достал из сейфа ополовиненную бутылку «Ахтамара», налил мне в какую-то колбу, себе плеснул в пробку-стаканчик от графина. Мы молча выпили, закурили. У меня перед глазами все стояло лицо Николеньки, исковерканное ужасом.
– Вы знаете, что ваш друг умер от яда? – врач глубоко затянулся и посмотрел на меня поверх очков.
– Как… От какого яда?
– Хотел бы и я знать, от какого. Судя по признакам, что-то из группы природных нервно-паралитиков, и при этом сильный галлюциноген. Но классификации не поддается. Собственно, я просто хотел предупредить вас. Времена сейчас мутные. Клиенты наши иногда занимаются такими делами… Меньше знаешь – крепче спишь. Просто от этого яда нет противоядия… Мы заменили ему всю кровь, очистили желудок и кишечник, ввели все применяемые в подобных случаях препараты. Это лишь продлило агонию. Держитесь подальше от смазанных подобной дрянью железок!
– Вы хотите сказать, что эти вилы, ну, которыми его ткнули, были отравлены? – в голове у меня все шло кругом, от коньяка или от пережитого…
– Это были не вилы. У вил зубья круглые, а тут было что-то плоское, заточенное с обоих сторон… Кинжал узкий, что ли… В общем, я вас предупредил. До свидания…
Я вышел из больничного холла в ночную темень, совершенно разбитый и растерянный. Всю дорогу до дома я пытался точно вспомнить, что говорил мне Николенька перед смертью. Позвонить матери, отправить письмо, выкинуть коробку… Остальное – подарок. Бред какой-то! У меня в голове не укладывалось, что Николеньки, веселого, живого, остроумного, который прочно занимал в моей памяти, в моей жизни свое, важное и влиятельное место, больше нет. Осталась дурацкая коробка, тетради, дискеты, а его – нет! Он умер в чужом городе, без родных, практически один, умер от яда, которым была смазана гигантская вилка! Никакой не кинжал, конечно, это была… острога эта было, вот что! Кошмар какой-то! А я даже не спросил, есть ли у него девушка…
Практически на последнем поезде метро я доехал до своей станции, купил в круглосуточном магазине бутылку дешевого коньяка, дома выпил ее в два приема, не раздеваясь, рухнул на кровать и спустя пять минут провалился в дурной пьяный сон…
* * *
Волей-неволей мне пришлось провожать Николеньку в последний путь, совершать все необходимые процедуры, везти тело друга домой, в наш родной город. Труднее всего было говорить с его матерью, маленькой, седой женщиной, которая на удивление стойко перенесла смерть сына. Я запомнил, что она сказала мне, когда я еще из Москвы звонил ей с трагическим известием: «Я так и знала…».
Потом были похороны, небольшая группка родных и близких над глинистой могилой, хмурое осеннее небо, нудный, холодный дождь, слезы в глазах, хмельная грусть на поминках…
Словом, когда я через несколько дней вернулся домой, шок от случившегося уже прошел, и пора было исполнить последнюю волю моего так нелепо погибшего друга.
* * *
Снова субботнее утро. Но уже некому звонить в семь сорок утра в дверь, предлагать «п-полпинты ш-шнапса», будить и тормошить меня, тащить гулять по Москве… Эх, Николенька, Николенька… Что же все-таки с тобой приключилось, какая тварь подкараулила тебя той ночью? Почему я, трижды дурак, не выпытал у тебя это? Э-эх…
Рюкзак, лыжи и черный целлофановый мешок так и лежали на тех местах, куда их положил Николенька. В суматохе последних дней я просто забыл о них. Сперва я занялся рюкзаком. На кухонный стол легли две тетради в клеенчатых обложках, пластмассовая коробка с дискетами, геологический компас, тяжелый большой нож в кожаных ножнах, прибор GPS, несессер со всякими нитками-иголками, коробка с рыболовными снастями, пакет с резиновыми перчатками, мешочек с кисточками, какими-то скребками и лопаточками.
Наконец с самого дна рюкзака я достал довольно большой увесистый квадратный предмет, завернутый в такую же куртку, что и у Николеньки.
Чтение тетрадей я отложил на вечер, и решительно взялся разворачивать, судя по всему, ту самую страшную коробку, но вспомнил предостережение умирающего друга, и отложил опасный сверток в сторону.
В углу комнаты стояли лыжи. Я размотал брезент, в который они были завернуты, но это оказались вовсе не лыжи, а металлоискатель – щуп, рамка, наушники, маленький переносной аккумулятор…
В полной растерянности я пошел на кухню курить, и по дороге мой взгляд упал на тот самый злосчастный целлофановый мешок, так и валяющийся в углу прихожей. Я присел перед ним и заглянул внутрь. Мать честная! Мешок был набит деньгами! Тугие пачки зелененьких пятидесятидолларовых купюр, перетянутые аптечными резинками. Значит, Николенька все же преступник! И занимался он нелегальной продажей оружия и амуниции – вот откуда металлоискатель!
Я вспомнил его фразу: «Мне кое-что причитается!». Ничего себе – должок! Интересно, сколько же здесь?
Я на всякий случай запер входную дверь еще и на шпингалет, высыпал деньги на пол и пересчитал. Пятьдесят тонких пачек по тысяче в каждой. Пятьдесят тысяч долларов! Ничего себе, состоянице! Царский подарок сделал мне Николенька, что и говорить. Куда же их девать? Под ванну? На антресоли? Под кровать?…
Вдруг я заметил, что у меня дрожат руки, и мне стало противно. Я, Сергей Воронцов, сижу на полу в коридоре с дрожащими руками над кучей денег, из-за которых, возможно, убили моего друга! Я сгреб доллары обратно в мешок и зашвырнул в пустующую тумбочку для обуви. Не возьму! Ни копейки, или как там у них – ни цента! Перешлю в фонд какого-нибудь детского дома, или на помощь беженцам – хоть спать буду спокойно!
Вечером я сел за Николенькины тетради. Я ожидал, что это будут археологические дневники, отчеты о раскопках, но все оказалось иначе.
Уже на первой странице в глаза мне бросились строчки:
«У меня такое ощущение, что я уже много раз жил здесь, жил на этой земле, жил и умирал на ней – но всегда ли за нее?
Это меня, дружинника князя киевского Игоря, прозванного Старым, нашла древлянская охотничья стрела, когда я уже изготовился завалить в стожок на окраине Искоростеня понравившуюся мне молодку…
Это я, княжий гонец, привез Ингвару Ингваревичу шелковый платок с латинскими письменами, и видел, как обрадовался князь, как писал он ответ, и велев не медлить, отправил меня обратно на Волынь, где стояла при тамошнем княжьем дворе папское посольство. Но пластуны-лазутчики смоленского князя оказались проворнее меня, и письмо с согласием князя встрять в европейскую замятню на стороне гвельфов против гибеллинов попало не в те руки, а за Волгой уже лязгали китайской и хорезмийской сталью тумены Бату-хана. Впрочем, я об этом так и не узнал, убитый ударом кистеня в приокском осиннике…
Это я стоял вторым от края в первом ряду Большого полка на блистающей росой траве Куликова поля, и трясся от утреннего холодка, а может – от того, что за рассветной дымкой все яснее виднелись бунчуки Мамаевых сотен.
Одетый в холстину, с охотничьей рогатиной и плетенным из лозы щитом, должен был я и тысячи таких, как я, до поры прикрыть собой, спрятать стальной кулак боярской латной конницы. Закованных в сталь татарской стрелой не возьмешь, однако арканом татары рыцарей с коней дергали, как моркову из грядки. И Боброк год по кузням сидел, придумывая с умельцами новый, русский доспех – пластины, чешуя, мисюра двойная, личина на переду, даже сапоги стальные. Легок доспех, и крепок. Удар держит, как панцирь литой, а рубиться в нем сподручно, что голому – хватко и вертко.
Помню, перед битвой подняли князя Дмитрия на щите над нами, кметями доброволными, и крикнул князь: „Други! Браты! Реку: за Русь святу все поляжем, и я с вами!“
Не обманул князь – встал в простой кольчуге в строй Большого полка. И это про нас с ним потом напишет поэт:
- Стихло побоище, страсти конец…
- Ищет товарища суздальский конник…
- Замертво падает Гридя Хрулец
- В мокрый и ломкий некрашеный донник…
Это я, новгородский кузнец, всадил самокованные вилы в круп коня черноусого опричника, гарцующего с факелом по Заречной улице, а когда обезумевшее от боли животное сбросило седока и тот пошел на меня с обнаженной саблей, кузнечными клещами выбил клинок из руки московита и ими же задушил его.
И это меня расстреляли из тугих, немецкой работы, арбалетов подоспевшие опричники, и последнее, что я видел – жуткий оскал собачьих клыков у седла одноглазого находчика, что кинул факел на крышу моей кузни…
И дальше – я вижу это во снах, вижу ярко, вновь и вновь переживая эту боль:
…Кат заливает мне в рот кипящий свинец и я умираю в муках на эшафоте, а государь Алесей Михайлович улыбается в бороду – Разин казнен и сподвижники его принимают жуткую смерть, дабы другим неповадно было…
…Как турецкая пуля пробивает мою грудь, круша ребра и разрывая легкое, а генерал Александр Васильевич, выпучив безумные глаза, кричит в первом ряду наших наступающих баталий, потрясая саблей: „Круши!!!“
…Как французский драгун, не в силах одолеть меня в сабельной рубке, вдруг выхватывает из-за голенища маленький двуствольный пистоль и стреляет прямо в сердце. Казацкая черкеска – не кираса, и дым Бородинского поля застилает мне глаза…
…Как английские дальнобойные пушки разносят наши наспех построенные редуты, а мы, канониры, не можем ответить – наши орудия бьют лишь на три версты против пяти – их. И когда бомба взрывается прямо у моих ног, я вижу, как улетает нелепо кувыркающийся банник в синее-синее севастопольское небо…
…Как сотрясается от чудовищного взрыва под ногами палуба „Петропавловска“, и адмирал Макаров, в одной рубахе, ревет: „Шлюпки на воду!“, но броненосец уже заваливается на левый борт и кипящая океанская пучина принимает в свое лоно гибнущий корабль и людей…
…Как барон Унгерн, грязный, лохматый, навскидку лупит из маузера по нам, бойцам третьего эскадрона 105-ой бригаду у ограды буддийского монастыря Барун-Дзасака, а за его спиной тибетцы в синих одеяниях спешно грузят на лошадей ларцы с тайными книгами Власти. Я никогда не узнаю, что барону удастся уйти в этот раз, и только благодаря спецоперации ленинского агента Блюмкина, охотившегося за эзотерическими знаниями Шамбалы, Унгерна выдадут красным монголы из его же личной гвардии. Не узнаю потому, что пуля из бароновского маузера так и не даст мне дожить до Мировой Революции…
…Как я, восемнадцатилетний пацан 1923 года рождения, лежу под кучей стылых трупов в расстрельном рву под Житомиром, еще живой, но перебитый пулей из немецкого МГ позвоночник не дает мне возможности двигаться, и я плачу от бессилия что-то предпринять для своего спасения, а кровь сочится из раны и вместе с ней уходит и жизнь…
…Родина моя! Я сын твой, и отдавая жизнь на просторах твоих, всякий раз понимал я перед смертью, в тот самый краткий миг боли, что растягивается в вечность – за право жить на этой земле, за право любить ее и восторгаться ею всегда нужно платить самую высокую цену. И тем, кто зовет тебя „эта страна“, никогда не понять этого в силу собственного ущербного эгоизма…»
Это был шок… Я в полной прострации перевернул страницу и увидел стихи. Ни когда бы не подумал, что мой веселый друг был способен на такие серьезные и горькие строки:
- «…В подпространстве души – темно.
- Бьются бабочки-мысли в окно.
- Сизый дым превращается в ночь,
- И душа устремляется прочь.
- Пальцы липкие сердце сжимают,
- Лепестки у мечты отрывают:
- Любишь – не любишь, знаешь – не знаешь, веришь – не веришь, живешь – не живешь…
- Зажигается спичка во мраке:
- …Ты в вонючем и душном бараке.
- …Ты в прекрасной, сияющей зале.
- Смех задушен тисками печали.
- Ты бежишь, без надежды на чудо.
- Вновь Иисуса целует Иуда.
- Твоя карма тебе не известна,
- И тебе это не интересно.
- Ты ныряешь в холодную воду,
- Ты опять выбираешь свободу.
- Лепестки мечты тихо кружаться.
- Как устали они обрываться!
- Любишь – не любишь, знаешь – не знаешь, веришь – не веришь, живешь – не живешь…
- За затяжкой – другая затяжка.
- Крепким чаем наполнена чашка.
- Ожидание держит ресницы,
- Их закрыть – и во сне закружиться.
- Улететь в темноту подсознанья.
- До свиданья.
- Прощай!
- До свиданья…»
«Вот такое у нас с тобой, Коля, вышло прощание!», – подумал я, со вздохом отложил тетрадь со стихами и взялся за другую, в затертой, прожженной в нескольких местах обложке, заляпанную чернилами, с посеревшими от грязи страницами.
Вторая тетрадь скорее всего была своеобразной бухгалтерской книгой. Плотно исписанная кривоватым Николенькиным почерком, она содержала совсем не понятные мне сведения. Например: «Взяли колт, два барана и гвоздь. коор.: Вл. 35–12.». И так далее. Правда, кое-где попадались и более понятные слова: «Золотой божок. Согды? Мог. коор.: 71–23 Ки.». Пролистав тетрадь, я решил, что Николенька действительно всерьез занимался кладоискательством, а в тетрадь заносил наименования своих находок и их координаты, пользуясь при этом своей собственной системой ориентировки. По крайней мере, эти самые не идущие у меня из головы доллары в мешке Николенька мог заработать, продавая всякие древние штуки коллекционерам. Интересно, что же такого нужно было откопать, чтобы выручить за это пятьдесят тысяч баксов? Да не где-нибудь в Южной Америке, а у нас, в России, где все рыто-перерыто (судя по передачам «Клуба путешественников») на сто рядов?
Мои размышления прервало выпавшее из тетради письмо, вернее конверт, уже надписанный и снабженный маркой. Я вспомнил слова Николеньки: «Письмо там, в тетради. Это Профессор писал. Прочитай – ты все поймешь…».
В конверте лежали сложенные листки бумаги, мелко исписанные летящим почерком.
Здравствуй, дорогая Наденька!
Пишу тебе это письмо в надежде, что оно дойдет раньше, чем мы приедем. Дела наши этим летом были особенно удачными. Южное Приуралье – удивительные места, и находки просто чудесные. За прошедшие тысячелетия через эти края прошло множество народов, и каждый оставил в земле память о себе. В здешних курганах рядом покоятся скифы, гунны, печенеги, кипчаки, древние мадьяры, представители каких-то свершено незнакомых мне племен (об этом ниже).
Ах, милая Наденька! До чего же хорошо было бы сейчас обнять тебя, очутиться в нашей уютной кухоньке, попить чайку с бубликами… Скоро, совсем уже скоро увидимся, милая моя!
Я же совершил большую глупость, Надя! Позавчера в Москву уехал наш товарищ по экспедиции, Боря Епифанов. Ты его не знаешь, он у меня не учился. Боря повез «хабар», как они называют наши находки, и нет, чтобы отправить письмо с ним – я был занят на раскопе! Лопух, как говорит нынешняя молодежь, никогда себе не прощу – ты бы получила письмо на неделю раньше!
Теперь мы вдвоем с Колей (ты должна его помнить, шустрый такой, слегка заикается, чудесный парень!) заканчиваем с последним курганом – и ту-ту домой!
Да, самое главное! О нашем, не побоюсь этого слова, открытии! Мы обнаружили (а вернее Коля, у него поразительный нюх, интуиция от Бога) курган, совершенно не тронутый грабителями. И в этом кургане находится захоронение, не относящееся ни к одной из известных науке материальных культур не только данного региона, но и вообще, мира! Мы с Колей произвели сравнительный анализ – ничего похожего! За прошедшую неделю вскрыли свод кургана, уже есть первые находки, и им, Надюша, представляешь, ни как не менее пяти тысяч лет! Это фантастика!
Завтра приступаем к вскрытию самого захоронения. Хорошо, что могильная камера не завалена камнями, а заложена лиственничными плахами. Кстати, дерево прекрасно сохранилось. Что-то нас там, под ним, ожидает?
Наденька, если ты хочешь, можешь съездить к Боре домой (я его предупреждал об этом) посмотреть наши сокровища. Особо обрати внимание на перстни-близняшки в виде скарабеев – они явно египетские, а сняли мы их с пальцев древнемадьярской шаманки! Вот загадка истории! Как они попали на Урал? Еще посмотри акинаки – бронзовый из сакского кургана, сохранился изумительно, а вот железные, хотя и поржавели, но принадлежат явно причерноморским скифам, а находились в захоронении знатного гунна времен до гуннского вторжения в Европу! Выходит, гунны уже бывали в Европе, по крайней мере в Причерноморье! Ведь акинак – родовой скифский меч, гунн мог снять его только с трупа владельца, родовое оружие не дарится, не продается!
В общем, вот Борин адрес, съезди, посмотри, почитай описания, тебе будет интересно.
Еще прилагаю несколько листков моих мыслей по поводу того пласта истории, к которому мы прикоснулись этим летом. У меня есть все основания считать, что здесь, на Урале, находится прародина ариев – этого загадочного народа, который имеет прямое отношение почти ко всем нынешним нациям Евразии. Почитай на досуге, может быть, что-то поправишь, мы потом обсудим, хорошо?
Уже темнеет, пора приступать к работе. Мы сейчас работаем по ночам, чтобы не привлекать внимания местных жителей. Лишь бы погода не подгуляла, все же дело к осени.
До свидания, моя милая Надюшка. До скорой, надеюсь, встречи.
Целую, твой Профессор.
Ниже – замысловатая закорючка подписи, адрес Бориса Епифанова и в углу – дата: письмо было написано за неделю до Николенькиного приезда сюда.
Я отложил письмо и взялся за листки с «мыслями». Скорее всего, это был набросок статьи или доклада. В истории я, конечно, не совсем профан, древнегреческих богов помню и царей из династии Романовых назову всех, а вот во всяких там Рюриковичах или Каролингах уже путаюсь. И, тем не менее, я начал читать:
«Каждый ученый, если конечно он настоящий ученый, втайне мечтает, что ему удастся совершить то, чего до него не делал никто, а именно – закрыть хотя бы один из открытых и не имеющих ответа вопросов. В самом деле, совершить открытие – это замечательно, это вносит вклад в науку (я пишу тут, разумеется, об исторической и археологической науках), двигает вперед прогресс и вносит имя открывателя в золотой список „бессмертных“.
Но зачастую бывает так, что совершив открытие, ученый вносит в науку отнюдь не ясность, а напротив, неразбериху и самим фактом своего открытия ставит перед наукой массу новых вопросов.
Подземные цитадели Корсики и крепостные стены на вершинах подводных гор у Азорских остров, Ар-каим и Феттский диск, Черняховская культура и таежные крепости Восточной Сибири, Велесова книга и таблички с острова Пасхи, полинезийские островные города и каменные шары в туркменской пустыни – вот лишь ряд памятников, обнаружение которых создало массу проблем для исследователей и породило больше вопросов, нежели ответов самим фактом своего существования.
Поднять покрывало неизвестности и загадочности, „закрыть“ научную проблему – вот цель, достойная жизни, как говорили древние. И у меня есть сегодня все основания заявить – наша группа вплотную приблизилась к тому, чтобы дать ответ на вопрос, который волнует человечество долгие века, а именно: где находится родина носителей индоевропейского языка, другими словами – откуда пришли на просторы Евразии арии.
Оговорюсь сразу: сам этот термин – „арии“, в контексте моего повествования следует понимать лишь как собирательное название народа, говорившего на индоевропейском языке (возможно, правильнее было бы сказать – протоиндоевропейском языке) и в некий исторический период (скорее всего VIII–V тысячелетия до новой эры) в несколько волн заселившего Центральную и Северную Европу, Центральную и Переднюю Азию, а так же Индостан. Негативная политическая окраска, часто, к сожалению, возникающая в обществе при упоминании „арийской темы“, вполне обоснована, но я считаю, что к нашим исследованиям она не должна иметь никакого отношения.
Ныне генетическими прямыми потомками ариев можно со всей уверенностью назвать цыган, „кочевые племена люлю“, как писал о них Рашид-ад-Дин. Но цыгане – лишь далекие потомки древних индоевропейских кочевников, они не сохранили ни культуры, ни верований, ни обычаев своих предков.
Язык ариев, каковым можно считать санскрит, наиболее близок по орфоэпике к языкам восточнославянских народов, особенно русскому (на полях приписка: „Вставить сравнительную таблицу русских и санскритских слов, например: „радоваться“ – „храд“, „развеивать, вихрить“ – „вихрь“, „рана“ – „врана“, „раненый“ – „вранин“, и т. д.“)
Итак, мы имеем: присутствие индоевропейских языков в Европе, Передней Азии, Иране и Индии. Носителями этих языков являются народы, практически имеющие весьма спорные сходные культурологические, религиозные, бытовые и иные признаки. В самом деле, кельты, хетты, маги и арии Индостана мало похожи друг на друга, и их объединяет лишь сходность языка, точнее, отдельных его компонентов.
Но если мы возьмем более поздние народы из тех же географических ареалов – скифов, сарматов, германцев, славян, то увидим гораздо больше сходных элементов и в культуре, и в религии, и в языке.
Таким образом, можно сделать вывод, что арии осваивали просторы Евразии несколькими волнами.
Первая волна, назовем ее кельтской, потому что ее представители ныне уж очень кардинально отличаются от некоего „индоевропейского стандарта (культ огня, культ коня, длинный меч, штаны, тут уточнить)“, пошла на Запад, вслед за уходящим за окоем светилом, еще во времена неолита, осваивая освободившиеся после таяния ледника долины великих европейских рек. Однако в Восточной Европе им задержаться не удалось. Причин тому несколько, а именно: во-первых, на месте нынешней Европейской части России лежало огромное озеро. Во-вторых, на просторах Восточной Европы уже жили люди, представители уральской языковой семьи, предки финно-угров.
Чтобы пояснить ситуацию, отмечу, что ледник в Восточной Европе достигал, по данным геологии и гляциологии, до двух с половиной километров в толщину, и покрывал он всю Скандинавию, весь Русский север, весь Центральный район России, доходя до Киева, Харькова, Воронежа и Пензы. Западнее ледник не продвинулся так далеко, потому что „уперся“ в Карпаты и Альпы. Но тем не менее почти половина Европы лежала под в среднем полуторакилометровым слоем льда. Конечно, растаять в один момент, словно сосулька, такая махина не могла.
Процесс таяния ледника занял не годы, не десятилетия – века! Выстудив атмосферу над всем Северным полушарьем, ледник за короткое лето чуть сжимался, но зимой разрастался вновь. Постепенно он все же сдавал свои позиции, и в конце концов растаял весь, но сразу возникает вопрос – а куда, собственно, девались миллионы и миллионы тонн воды, ледник составлявшие?
Львиная доля, конечно же, утекла в мировой океан, уровень которого после этого поднялся на 80–90 метров (затопив перешеек между Азией и Северной Америкой, по которому в свое время человек проник в Америку).
Часть наполнила впадины на юге – уровни Каспийского, Черного, и Азовского морей существенно повысились. Последнее еще в эпоху поздней античности именовалось вовсе не морем, а Меотийским болотом, так что процесс, что называется, идет, и он шел бы и по сей день, если бы не забор вод из рек человеком в последние сто лет.
Ну, а какая-то небольшая часть ледниковой воды осталась на месте… И разлилось на Среднерусской равнине огромное, безбрежное, очень грязное и очень мелкое озеро.
Климат на планете тем временем помягчел. Отсидевшиеся в относительно теплом южном средиземноморье, некие люди, относящиеся, по всей видимости, к семитской языковой семье, начали семимильными шагами двигаться к прогрессу, к строительству пирамид и написанию иероглифов.
А в не менее теплой Месопотамии другие люди тоже занялись строительством цивилизации – Шумер, Аккад и т. д. Нечто подобное происходило в Индии и Китае.
Тем временем на бескрайних просторах теперь уже не азиатской лесотундры, а степи предки индоевропейцев приручали тарпанов и придумывали кожаные штаны – чтобы удобнее было ездить верхом, особенно мужчинам. Это очень важный и значимый момент, объединяющий народы арийского круга. Однако где именно это происходило – увы, до недавнего времени наука не могла дать сколько-нибудь точный ответ на этот вопрос.
В это же самое время прафинно-угры, двигаясь с востока, практически параллельно ариям, только северне, перевалили через каменный хребет Уральских гор и начали осваивать берега Великого восточноевропейского ледникового озера.
Шло время. Климат становился все теплее и теплее. От этого потепления окончательно вымерли последние реликты прежних времен – последние особи мамонтов, шерстистых носорогов вкупе с саблезубыми тиграми. Наше озеро превратилось в несколько озер. А потом все постепенно сгенезировало в неоглядное болото, усеянное островами, поросшими лесом.
И се: между островами по водным гладям плавали на плотах и лодках-долбленках неизвестные нам прамордва, пракоми и праэстонцы, а в причерноморских степях мчались на крепконогих конях в окружении пышных, в рост человека, трав не менее неизвестные пракельты, которые, как всегда, шли за солнцем, на запад, чтобы узнать, что же там, за окоемом, и куда же все таки прячется светило? И это было, возможно, лучшее время в истории человечества…
Экспансия уральцев на этом, собственно, и закончилась. Заселив Восточную и Северо-восточную Европу, они живут в этом регионе и по сию пору.
Арии-индоевропейцы же спустя какое-то время породили вторую волну, направленную на юг и юго-восток Евразии. Были заселены, а точнее, захвачены современная Турция, Иран, Средняя Азия и Индия. Причем в Междуречье, где уже тогда существовала развитая цивилизация, следов появления носителей индоевропейского языка нет – видимо, имела место война с пришельцами, которая закончилась победой аборигенов.
А вот Индия не смогла противостоять натиску ариев – и была завоевана ими. Именно там сохранилось наибольшее число материальных памятников, которые поведали современной науке об ариях.
И, наконец, третья волна экспансии ариев вновь была направлена на Запад. Они пришли в Восточную и Центральную Европу, в Скандинавию и в Причерноморские степи. Именно потомки этой третьей волны стали германцами, славянами, скифами и сарматами. Именно они ныне вершат судьбы мировой цивилизации.
Но до сих пор нет ответа на вопрос – где же была прародина ариев, откуда шла экспансия, где находилась священная гора Меру, над которой в зените стояла Полярная звезда, как описывают свою прародину сами арии в Ведах и текстах Авесты?
Сонм ученых ломал голову над этой загадкой. Написаны сотни книг, высказаны тысячи гипотез. Однако ни одна из них не дает исчерпывающего ответа, хотя многие имеют вполне крепкую логическую базу. Однако без материальных подтверждений все гипотезы остаются всего лишь гипотезами.
По мнению нашей группы, прародина ариев находилась на юго-восточном Урале. Это, естественно, так же всего лишь гипотеза, предпосылки которой следующие: именно из этого географического региона арии могли двигаться на юго-запад и на юг, используя лошадей. Кочевники могли идти лишь туда, где есть корм для лошадей и скота, горные и лесные массивы были закрыты для них. Поэтому и остались незаселенными ариями собственно Урал, таежные просторы Сибири и покрытая болотами Среднерусская равнина.
Если переместить прародину ариев на Алтай или в монгольские степи, как это делают некоторые исследователи, то их экспансия должна была быть направлена на юг, в Китай, а Индия, находящаяся „за горами“, наоборот, была бы закрыта для кочевников. Однако в Китае нет никаких следов индоевропейцев.
Размещение центра арийской экспансии в Причерноморье так же весьма сомнительно – отсюда они не могли двинуться на юг и юго-восток, мешали хребты Кавказа. Из южнорусских степей для конных орд ариев было лишь два пути – в Европу, причем не далее Альп и Карпат, и на восток, в современные Казахстан. Но следует помнить, что цель любой экспансии – это поиск новой родины, „земли, текущей молоком и медом“. Для кочевников казахстанские степи непременно стали бы именно такой землей, и арии осели бы тут, оставив после себя множество следов материальной культуры. Но их нет, в степях Средней Азии мы находим следы совсем других народов, которые явно были соперниками ариев и не пускали их стада и отары на свои земли.
Арии могли пройти через эти степи транзитом (что они и сделали на пути из Приуарлья в Индию и Иран), но поселиться здесь – никогда.
То же самое касается и степей между Дунаем и Волгой. Здесь тоже жили аборигены (которые за последующие эпохи были сметены ветрами истории), и дойдя до этих мест, арии вынуждены были двигаться далее на запад, в Европу.
Упершись же в леса и горы, они, опять вынужденно, меняли свой образ жизни, становясь из кочевников горцами и лесовиками и давая начало новым народам. Пройдя степи, оставив за спиной враждебные племена, арии уже не могли вернуться обратно. Процесс этот, понятное дело, занимал десятки и сотни лет, но нам думается, что по такому сценарию шли все три волны арийского расселения по Евразии. Кое-где, например, в Индии и Иране, ариям сопутствовал явный успех. В Малой Азии, напротив, они не сумели создать крепкое государственное образование, и спустя время их место заняли другие народы. В Европе же арии прошли через своеобразный генезис, частично ассимилировав аборигенное население, частично сами растворились в нем, породив, как уже писалось, кельтов (в первую волну), германцев и славян (в третью). Вторая волна экспансии ариев Европы не коснулась, она была направлена на юг и юго-восток, а скифы и сарматы были последними всплесками именно третьей волны, последними ариями, покинувшими свою прародину на Южном Урале дабы обосноваться на новых землях.
Почему они ушли отсюда? Скорее всего, это связано с наступлением тайги и болот, т. к. климат вновь стал более холодным (это связано с прецессией земной оси), и скоту не хватало корма.
Отмечу, что для экспансии ариям необходима была некая база, центр, в котором были бы собраны вместе все участвующие в походе кочевые племена и роды, собран скот, подготовлены лошади, оружие, выработан план будущих действий.
О центрах первой и второй волн мы ничего не знаем, а вот база третьей волны нам, по всей видимости, известна – это приснопамятный Ар-каим, город-кузница, город-кошара, город-гостиница. Здесь ковалось оружие, для чего были придуманы весьма оригинальные кузни с постоянным поддувом горнов по принципу разницы давлений на поверхности и в глубоком колодце, связанном с кузней глиняным воздуховодом. Таких устройств в Ар-каиме обнаружено немало. Здесь собирались вожди кланов и родов, а остальные арии располагались окрест города, на ночь заводя своих коней и стада под защиту невысоких, явно построенных против хищников, а не человека, стен.
Так или иначе, но подтвердить нашу гипотезу может только обнаружение в Южном Приуралье вещественных доказательств – захоронений, оружия, предметов культа и быта.
Почему этого не было сделано до сих пор? Дело в том, что кочевники не строят долговременных жилищ. Кроме того, они очень дорожат всем своим скарбом и редко его теряют, а даже если при перекочевки были утеряны некие сосуды, орудия или оружие, найти их в степи потом практически невозможно.
Наконец, важный отличительный момент арийской культуры, который существенно осложнил жизнь археологам – практика трупосожжения. Именно огненное погребение роднит между собой народы арийского круга – скандинавов на севере Европы и иранцев в Центральной Азии, индусов и славян. Разумеется, речь идет о ранних представителях этих народов.
Погребальный огонь был для ариев инструментом, который очищал душу от тварного вместилища и отправлял ее к престолу богов. Вместе с мертвецом в огонь шли рабы и любимые жены, одежда и скот – как жертва богам и как сопутствующие умершему или погибшему родичу необходимые элементы иной, потусторонней жизни.
В погребальный костер не бросали то, что не горит, и соответственно, не может попасть в загробный мир. Поэтому на местах огненных погребений ариев нет металлических предметов. Только пепел, который давным-давно развеял ветер…
Однако интуиция подсказывала нам, что из любого правила обязательно должно быть исключение. По религиозным или иным соображениям арии должны были оставить после себя несколько захоронений.
Дело в том, что религия ариев, проявившаяся у народов арийского круга, весьма и весьма любопытна. Поклонение огню, Солнцу как воплощению огня на небе, противопоставление огня хтоническому началу мы найдем у всех потомков ариев (орел или всадник, побивающий змея или дракона), следовательно, огонь был воплощением божественного начала и у самих ариев.
В древнеиранских текстах есть даже упоминание о гневе огненных богов, которые за поклонение демонам насылают на людей огненную стену „высотой до неба“, дабы испепелить отступников. Очевидно, речь тут идет об извержениях вулканов.
Персонификация огня как такового обязательна должна была иметь и прикладное значение. Следовательно, металлурги и кузницы у ариев находились на особом положении. Им обязательно должны были противостоять адепты хтонического начала религии. Дело в том, что наш мир дуалистичен, поэтому добру всегда противостоит зло, и у этого зла обязательно есть служители.
Древние славяне, потомки ариев, верили, что на небе, в царстве Прави, находится огромное золотое солнечное колесо, именуемое Сваргой (птица Сва, свастика – воплощения Солнца у многих арийских народов). На этом колесе стоит золотая кузница, в которой небесный кузнец Сварог кует судьбы людей. От ударов его молота, от грохота и звона золотое колесо поворачивается, и на земле, в царстве Яви, происходят различные события. Так вершится рок смертных.
Однако на наковальне Сварога лежат лишь судьбы тех, кто славит огненных богов (отсюда, по Велесовой книге, и прозываются они славянами). Но есть и иные люди, что вверили свои судьбы повелителю царства Нави, змееподобному Ныю (по другим источникам – Велесу-Волосу). Они служат темным богам, творят кровавые обряды (хотя жертвы светлым огненным богам были не менее кровавы!), и их погребают не в огне, а в земле, ибо для того, чтобы их души попали в царство Нави, слуги Ныя – черви, должны поглотить их тела.
Известно, что темным богам (к которым, по некоторым данным, относился и сам Велес, а, следовательно, и его служители волхвы) поклонялись довольно широко, даже князь полоцкий Всеслав выводил свои дружины на поля битв под черным знаменем со змеем, за что и был прозван Всеславом Черным или Всеславом-волхвом. Похоронен был Всеслав в черном гробу на безымянном островке среди болот. Прожил он, кстати говоря, согласно источникам, свыше двухсот лет, разумеется, благодаря своему колдовству.
Так почему же не мог быть такой Всеслав и среди ариев? А раз был, значит, должна была остаться и его могила либо могилы жрецов хтонического божества, для которых так же не предусматривалось огненного погребения.
Хочу отметить, что все данные о славянском язычестве вообще весьма и весьма противоричивы, ни летописи, ни записки иностранных путешественников, ни народный фольклор, ни первоисточники не дают не то что бы целостной картины, а зачастую противоречат друг другу и сами себе, поэтому базироваться на этом фундаменте практически невозможно. Но нам важно было найти зацепку, поймать кончик нити, чтобы размотать весь клубок.
Проект „Арийская могила“ несколько лет висел в воздухе, пока совершенно случайно мы не наткнулись в тюменском архиве на документ конца XIX века, рапорт полицеского пристава, некоего Степана Радыгина, который извещал Тобольского генерал-губернатора, что на берегу реки Тобол местные жители раскопали курган, в котором обнаружили высохший человеческий труп „…страшный, золотом обвешанный, сидячий на ящере медном“.
Местные крестьяне вызвали попа, решив, что нашли могилу самого Сатаны. Поп повелел все сжечь, а „медное идолище“ утопить в реке, что и было сделано.
Ящер был у древних славян одним из воплощений Ныя, да и вообще ящер – существо явно хтоническое, ползающее и плавающее, к огненным богам он не имеет никакого отношения. Поскольку в рапорте было довольно точно указано место, мы начали готовить экспедицию…»
На этом текст обрывался. Честно говоря, я уже утомился читать да и далеко не все понял в этих «мыслях», но вывод напрашивался сам собой: выходит, они действительно откопали что-то из ряда вон! Но как это связано со смертью Николеньки? И где сейчас этот Профессор? Вопросы, вопросы…
Стоп, может быть дискеты помогут? Николенька их упоминал. Придется ехать к кому-нибудь из друзей-компьютерщиков, а то у нас в институте только пара дышащих на ладан «четыреста восемьдесят шестых», да и те еле работают… Что еще?
Ах да – у меня же есть адрес третьего члена их кладоискательской бригады – Бориса! В конце концов, они с Николенькой вместе работали, может, он что-нибудь знает?
Борис жил у черта на куличиках, практически не в Москве, да еще и не имел телефона.
Как я выяснил, к нему нужно было ехать на электричке минут тридцать пять с Курского вокзала, да потом еще пешочком, через лес, минут пятнадцать. Все эти подробности я узнал по телефону у своей дальней родственницы, коренной москвички, которая знала столицу и область вдоль и поперек.
Следующим утром я трясся в полупустом вагоне электрички, наблюдая проплывающий за грязным окном безрадостный пейзаж восточных окраин Москвы.
Борис жил в старом, но достаточно крепком доме километрах в двух от станции. Чахлые астры, приготовившиеся к неизбежной смерти от холода, все же оживляли небольшой палисадник, засыпанный ярко-желтыми кленовыми листьями.
Разлапистая телевизионная антенна, вознесенная на деревянном шесте в поднебесные выси, напоминала какой-то языческий символ, словом, это был типичный русский деревенский дом, построенный, наверное, еще в довоенное время.
На мой стук сперва вышла невысокая, крепкая женщина средних лет, видимо, хозяйка, но, узнав, что мне нужен Борис, скрылась в доме, раздался ее голос: «Брательник! Тут тебя кличут!», и минуту спустя на крыльце появился плечистый, светловолосый парень в безрукавке. С широкого, простого лица на меня внимательно, оценивающе смотрели голубые глаза.
Я взялся за ручку калитки:
– Здравствуйте! Я друг Николая, вы вместе были этим летом на Южном Урале. Мне надо с вами поговорить.
Он внимательно посмотрел мне в глаза и спросил:
– Что-то случилось?
Я кивнул.
– Заходите в дом. – Борис пропустил меня и запер дверь.
Мы сидели на опрятной, чистенькой кухоньке, в чашках остывал свежезаваренный чай. После моего рассказа Борис сгорбился, потух лицом, потом встал, достал из стенного шкафчика графин с водкой, налил мне и себе, поднял стакан:
– Помянем! Светлая память Николеньке!
Мы выпили не чокаясь, помолчали. Я выложил на стол тетради моего друга и письмо Профессора. Тетради Борис лишь бегло пролистал, видимо они были знакомы ему. Письмо, напротив, перечитал дважды, вздохнул:
– Видать, и Профессор…
Я спросил:
– Борис, как вы думаете, что они нашли? Я правильно понимаю, смерть Николеньки связана с этой находкой?
Он ответил очень уклончиво, как мне показалось:
– Не знаю… Мы, искатели, часто сталкиваемся с вещами, не укладывающимися в понятие нормы. Иногда вообще мистика какая-то бывает, иногда все объясняется достаточно просто… В любом случае мне надо посмотреть на эту коробку. Да, я понимаю, что Николенька предупреждал вас, но он тогда был в таком состоянии… Я, по крайней мере, специалист, вдруг там что-то действительно опасное, радиоактивное или ядовитое? Я возьму оборудование, кое-какие приборы…
Николенька у нас в «Поиске» был единственным без образования, искатель божьей милости, как говорил Профессор. В общем, он мог ошибаться по поводу содержимого коробки.
Да, еще надо позвонить Надежде Михайловне, это жена Профессора… И потом – если наша группа вытащила ЭТО на белый свет, то мне и расхлебывать! – Борис решительно хлопнул ладонью по столу.
Я не возражал, Борис предупредил сестру, хозяйку дома, что уезжает, и мы отправились обратно, в Москву.
Дорогой, пока мы шли через прозрачный осенний лес к железнодорожной платформе, Борис вкратце рассказал мне, чем они с Николенькой занимались последние годы.
Их группа сколотилась лет семь назад. Любители древностей, профессиональные археологи, которым не нашлось места в стремительно меняющейся жизни. И тогда они решили зарабатывать себе на кусок хлеба сами, при этом продолжая заниматься любимым делом. Среди них были разные люди – и откровенные хапуги, за лишнюю монетку готовые удавить родную мать, и такие, как Профессор – рыцари науки, для которых археология была смыслом жизни. Свою группу они назвали «Поиск», а себя – искателями. Искателями в широком смысле этого слова – рыба ищет, где глубже, а человек… что лучше?
У них был свой кодекс профессиональной чести – не копать христианских могил, например, церковные реликвии, найденные в кладах, возвращать в храмы. И еще – они никогда не трогали огнестрельное оружие. «Это статья», – объяснил Борис.
Далеко не все находки продавались – раритеты, уникальные вещи, артефакты пополняли их общую частную коллекцию. Профессор вел картотеку, скрупулезно описывал, восстанавливал, изучал находки. Он создал свою систему ориентирования на местности, используя существующие топографические карты, так что любой холмик, камешек, ручеек потом можно было найти ночью с завязанными глазами.
Часто для поиска требовалось дорогое оборудование, инструменты, приборы, и тогда искатели ночи напролет сидели в архивах, отыскивая в документах двадцатых-тридцатых годов малейшие намеки, по которым потом в развалинах помещьечей усадьбы где-нибудь на Орловщине или Смоленщине безошибочно отыскивались килограммы николаевских золотых червонцев, статуэтки, часы и портсигары с вензелями давно расстрелянных тут или умерших там, за океаном, владельцев. На такие «левые», не имеющие исторической ценности находки, превращенные через сеть «своих» антикваров в денежные знаки, закупалось необходимое оборудование и снаряжение, на них жили члены группы, имелась даже своя «черная касса», так, на всякий случай. Все было отлажено, группа работала без сбоев. Правда, иногда случались трагедии – за пять лет они потеряли несколько человек. Один полез без страховки в каменные казематы Ровенского форта и разбился в подземной «волчьей яме», другой заразился каким-то грибком при вскрытии древнего кургана в Ростовской области, третий умер от рака, но приглашенная к постели умирающего ведунья-экстрасенс сказала, что это не онкология, просто на больного навела порчу какая-то древняя колдунья, вернее, ее дух, потревоженный искателем, и сделать тут уже ничего нельзя.
Еще был случай, когда на искателей, перевозивших находки от места раскопок в Москву, напали бандиты. Один из археологов тогда умер в больнице от травм…
Периодически все члены группы подхватывали разные кожные заразы, травились газами, но это не мешает им каждое лето выезжать в «поиск», или, как величественно выражался Профессор, в «частные экспедиции».
За время существования группы было всякое – и наезды рэкетиров, и попытки сначала КГБ, а потом и ФСБ взять искателей под свой контроль, и стычки с «черным поиском», лихими ребятами без чести и совести, ищущими оружие и ценности на продажу в зонах боев и в братских могилах прошедшей войны. Однако ничего похожего на случай с Николенькой не было никогда. Кроме того, было совершенно непонятно, куда девался Профессор, отец-основатель «Поиска», и жив ли он вообще.
Пока мы с Борисом ждали электричку, пошел мокрый снег, одежда отяжелела, в ботинках вскоре захлюпало. В Москве погода была еще хуже, троллейбусы не ходили, под ногами вяло колыхался ледяной кисель.
Когда мы наконец добрались до родных стен моей «хрущобы», стемнело.
Борис первым делом набрал телефон Надежды Михайловны. Выяснить удалось не много: Профессор был жив, но сильно пострадал – его завалили землей в том самом кургане, про который он так восторженно писал жене. Николенька откопал бездыханное тело, и сейчас Профессор, пребывающий в коме, находился в реанимации Курганской областной больницы. Надежда Михайловна вылетела в Курган еще неделю назад, виделась там с Николенькой.
Все это Борису рассказал брат Надежды Михайловны, живший сейчас на квартире Профессора. Борис коротко сообщил о гибели Николеньки и попросил пока ничего не говорить, если из Кургана будет звонить Надежда Михайловна, дабы лишний раз не расстраивать и без того получившую такой удар пожилую женщину.
Потом я передал Борису бумаги Профессора, он быстро пробежал глазами по строкам, кивнул, и мы занялись коробкой. На кухонном столе, освобожденном от посуды, Борис разложил привезенные с собой инструменты – разные шпилечки, ножички, крючечки, рамочки, щипчеки. Я принес таинственную коробку, прямо как ее оставил Николенька, завернутой в куртку.
– Это моя штормовка, – сказал Борис: – Я забыл ее, когда уезжал.
Он аккуратно развернул куртку и мы увидели деревянный ящик с замочком.
– Бокс для ценных находок. Это – Профессора. – Борис начал брать со стола рамочки, водить ими вокруг ящика, сверху, над углами. Потом зажег тоненькую свечку, поставил рядом, внимательно вгляделся в пламя.
– Все в норме, и радиация, и энергетика – как будто там кусок обыкновенного булыжника. Ладно, посмотрим!
Он отложил рамки, взял со стола крючечек, поковырял в замочке, раздался щелчок и дужка выскочила из зажима.
– Готово… Вы отойдите, на всякий случай… – Борис явно нервничал, но резиновые перчатки он натягивал с профессиональной точностью, не глядя.
Я встал у него за спиной, он покосился, отметил, где я, и сказал:
– Я буду вслух комментировать то, что увижу, а вы включите диктофон, вон он, в моей сумке, – у нас так принято, часто находки разрушаются даже от взаимодействия с обыкновенным воздухом, так что только описание очевидца и остается. Включили? Итак… поехали!
Он откашлялся и официальным, сухим голосом громко заговорил:
– Я, Борис Епифанов, группа «Поиск– 1», двенадцатого сентября 2002 года в присутствии свидетеля… Э-э?
– Воронцова Сергея Степановича! – почему-то шепотом поспешно подсказал я.
– …Воронцова Сергея Степановича, приступаю к визуальному осмотру неизвестного предмета, обнаруженного членами группы в районе села Глядянское Курганской области, в захоронении, расположенном на берегу реки Тобол, предположительно датируемом пятым тысячелетием до нашей эры. Координаты по системе профессора Иванцова: Кур. 78-194. Предмет находится в деревянном боксе с доступом атмосферного воздуха. Открываю крышку. Предмет колесообразной формы, размер – ладонь взрослого человека. В предмете имеется проушина, сквозь которую пропущена цепочка серебристо-белого металла, скорее всего серебряная, звенья цепочки изготовлены в виде змей, кусающих свой хвост. В центре амулета того же металла – вырезанное из цветного камня изображение глаза. Радужка бирюзовая, зрачок черный. По кругу идет орнамент, выполненный из цветного камня – листья, цветы, фигурки людей и животных.
Голос Бориса вдруг сорвался, он закашлялся, а потом продолжил уже совсем другим тоном:
– Поразительно! Техника исполнения очень похожа на изделия древних майя, но мотивы, сюжет – что-то скифское, сарматское… Явно звериный стиль, но какой-то… Не такой! И этот глаз… Это наверняка амулет или что-то вроде оберега. Диктофон можно выключать! Я не вижу ничего опасного, ничего такого, о чем предупреждал Николенька. Вещь очень занятная, явный артефакт, но не более того! Посмотри!
Борис взял цепочку и вытянул амулет из бокса. Я подался вперед, разглядывая диковинку. Действительно, ни на что не похоже, красивая безделушка, наверное, ее носил какой-нибудь вождь или жрец. Амулет слегка раскачивался на цепочке, и глаз в его центре казался живым, злобным оком древнего воителя.
