Читать онлайн Фурии бесплатно

Посвящается Марии

• Я не пророк и мало думаю о чуде;
• Однажды образ славы предо мною вспыхнул,
• И, как всегда, Швейцар, приняв мое пальто, хихикнул.
• Короче говоря, я не решился[1].

– Т. С. Элиот. Любовная песнь Дж. Альфреда Пруфрока. 1915

Посмотрите на нынешних ведьм: стоит кому-нибудь задеть их честь, обозвав шлюхами, воровками и так далее, как они поднимают крик, начинают заламывать руки, заливаются слезами и, исполненные праведного гнева, с воем бегут к мировому судье; но оцените всю меру их тупости; такова уж их природа, такова их стихия: когда их обвиняют в ужасном и позорнейшем грехе ведовства, они всегда остаются самими собой и не проливают ни слезинки.

– Мэтью Хопкинс. Разоблачение ведьм. 1647

Katie Lowe

The Furies

* * *

Печатается с разрешения автора и литературных агентств Caskie Mushens Ltd. и Prava I Prevodi International Literary Agency.

Исключительные права на публикацию книги на русском языке принадлежат издательству AST Publishers.

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

© Katie Lowe, 2018

© Перевод. Н. Анастасьев, 2018

© Издание на русском языке AST Publishers, 2020

* * *

«Странно, – говорили люди, заламывая руки и понижая голос до шепота, словно мы не могли их подслушать по параллельному телефону или через щели в стенах, – странно, что не было обнаружено ни единой причины ее смерти».

«Непонятно», – говорили люди так, словно это изменяло тот факт, что на территории школы было найдено тело шестнадцатилетней девушки, и ни намека на то, каким образом и почему произошло несчастье. Никаких подозрительных следов на теле, при вскрытии не обнаружилось ни малейших признаков насилия, сексуального или любого иного, и ни единого волоска или волокна, который бы не принадлежал самой девушке, или ее друзьям, или матери, которую она в последний раз обняла утром, уходя в школу. Все выглядело так, будто у нее просто перестало биться сердце, в жилах застыла кровь, мгновенно и навеки оставив ее в неподвижности, свежую, как утренняя заря.

Газеты стерли этот образ, напечатав интригующие снимки заграждения, установленного полицией на месте обнаружения тела, – намек на ужасные события, которые могли там произойти. Но я-то успела все рассмотреть. Я и сейчас, когда не могу уснуть, вижу эту картину. Она отпечаталась в моем сознании – и не потому, что это было ужасно или травмирующе. Нет, как раз напротив: волнующее, стылое и сладкое воспоминание.

Сейчас я думаю о той сцене как о произведении, обладавшем удивительной ренессансной завершенностью – голова девушки была слегка повернута, как на «Пьете» Микеланджело; хотя тогда-то все виделось иначе. Сходство я заметила только через десять лет, когда оказалась в Ватикане. Слезинку, выкатившуюся у меня из глаза при рассказе об истории создания скульптуры, мои студенты, естественно, объяснили какой-то моей особой чувствительностью, нутряным восприятием красоты, созданной гением Микеланджело; я не сделала ни малейшей попытки разуверить их в этом.

При жизни она была красавицей: ребенок, начинающий осознавать свою силу, познающий себя, свое тело, свою расцветающую плоть, – но смерть, следует отметить, придала ее чертам некую поэтическую возвышенность. На ум приходила «Джоконда» Майкла Филда[2]:

Недооцененный, как мне кажется, дуэт. Как же я люблю эта строки, даже сейчас.

В такой вот позе ее и нашли, с открытыми глазами, сидящей, выпрямившись, на качелях. Безупречно сложенная, живая, если не считать голубых прожилок там, где должен быть румянец молодости, – из крови ушел кислород; необыкновенно тонкие серебряные браслеты, удерживающие кисти рук на цепях, прямая спина – трупное окоченение уже началось, когда девушку обнаружили на все еще слегка раскачивающихся качелях. Изящно скрещенные лодыжки, правда, одна туфля валяется на земле. И ко всему этому тонкое белое платье, сделавшееся из-за утренней росы почти прозрачным. Современный шедевр, точный и глубокий.

«Еще один ангел, вернувшийся на небо», – гласили карточки, прикрепленные к похоронным венкам, – чернила под дождем расплывались. На рынке фермеры и рыбаки бормотали что-то сквозь зубы; местные газеты, обычно ограничивавшиеся проблемами растущей в городке популяции чаек и бесконечными сбоями в регулировании одностороннего движения, из недели в неделю печатали ее фотографии, включая школьное фото, на всю полосу с набранной несообразно крупным крикливым шрифтом подписью «НЕ ЗАБУДЕМ». Газетные репортеры, настоящие репортеры из центральных газет и даже из зарубежных, неделями рыскали вокруг, вслушиваясь в приглушенные голоса и смешиваясь с местными в поисках следов, – такое воздействие произвело запечатленное на фотографиях лицо. В гостиницах беспрецедентно вырос спрос на номера; владельцы ресторанов мрачно шутили, что смерть должна бы чаще наведываться в эти края. Словом, с какой стороны ни посмотри, это был очень удачный год.

«Будут приняты все возможные меры для того, чтобы раскрыть это дело и предотвратить повторение подобного в нашем округе», – заявил начальник полиции, выпятив грудь и красуясь, точно петух, перед камерами. Впервые я смотрела его интервью вместе с матерью, а потом, много лет спустя, в одиночестве, дома, когда кто-то выложил его в интернет – зернистое изображение наводило на мысли о других страшных трагедиях телевизионной эры. Что-то в его картинке напомнило попавшееся мне некогда видео, на котором было запечатлено убийство Кеннеди: величественное зрелище, так же откинутая назад голова. «Мы тщательно все изучим, подойдем со всех сторон, не упустим ни малейшей детали, допросим всех, кто был хоть как-то связан с этой девушкой, чтобы выяснить все обстоятельства, приведшие к этой трагической гибели», – продолжал полицейский.

Разумеется, ничего сделано не было. Допросили и исключили из числа подозреваемых обычную публику: друзей, бывших парней, безутешную мать – вот и все. Даже сейчас, если поискать в интернете по ее имени, можно найти детективов-любителей, выкладывающих на разных форумах свои теории – порой безумные, порой на удивление основательные. Далеко за полночь, когда темнота сгущается и моя потребность увидеть ее возрастает, любопытство приводит меня к ним. Я благодарна всем любопытствующим из интернета и незнакомому мне человеку, который выложил фотографии с места преступления десятилетия спустя. Они бьют по моим нервам, память раскаляется добела и становится предельно чистой.

Несмотря на все то, что последовало: полицейское расследование, допросы, слезы на камеру и жалостливые слова на радость несущим всякую чушь репортерам, – несмотря на то, что прошло так много лет, я продолжаю бороться с одной-единственной невыразимой правдой: я не жалею о том, что мы сделали. Ни о чем. Не знаю почему, но не жалею. Конечно, это было преступление, и, естественно, страх возмездия преследует меня. И все же вина – это не то чувство, которое я испытываю в связи с ее смертью.

Потому что весь тот год, что мы общались, во время всех тех событий, что привели к ее смерти – к убийству, – я ощущала себя более живой, чем когда-либо до или после. «Гореть, гореть всегда этим ослепительным, как у самоцвета, пламенем» – эти слова я постоянно повторяю своим студентам, хотя, кажется, их воображение они задевают меньше, чем некогда наше, – вот, по мысли Пейтера[3], залог жизненного успеха. И вспоминая ее, я чувствую, как горит пламя, мощное и яркое.

Мы приблизились к священному. Мы прикоснулись к божествам, мы ощущали их присутствие в своих жилах. Похоть, зависть, жадность – вот что заставляло биться наши сердца быстрее, но на миг, на какое-то мгновение мы почувствовали себя по-настоящему потрясающе живыми. Остаться сидящей подобно Мадонне на медленно раскачивающихся качелях могла любая из нас. И лишь благодаря чистой случайности это оказалась она, а не я.

Осень

Глава 1

Приезжие шутили, что в такие места люди направляются умирать. Городок на краю света, на краю века: абсолютный конец прямой.

Люди здесь больные и усталые, стареющие, похожие на остатки кирпичной кладки, разрушенной ветрами. На юге города любимое место самоубийц: меловые утесы, притягивающие на свои вершины отчаявшихся, чтобы сбросить их отсюда в холодное серое море. Резко обрывающиеся железнодорожные рельсы, дороги, ведущие только сюда и никуда больше… Все это, мне кажется, заметно с первого взгляда – отсюда и шутка. Но есть и кое-что еще…

Отсыревшие под дождями стены магазинов с полустершимися вывесками; киоски, покрытые птичьим пометом и граффити. Серые пляжи, состоящие в равной доле из песка и осколков стекла, смятых пивных банок и целлофановых пакетов. Клубы с игровыми автоматами на набережной: ковровые дорожки, пропитанные пивом и блевотиной, мелкие монеты, дребезжащие на жестяных стойках, мужчины, покуривающие в мертвенно-бледном свете экранов, завороженные звоном проваливающихся в щель монет. Поля, поросшие жухлой травой, колючая проволока и кирпич. Верфи: огромные металлические склепы, возведенные механическими зверями, назойливая, повсюду преследующая вонь рыбного рынка. Полуразрушенные бомбоубежища, каменная русалка с лицом, стертым ветрами.

Тут я провела юность и стала казаться самой себе застывшей фигурой на написанной маслом картине; распад все еще продолжается, кромка берега отодвигается все дальше под напором моря. Когда-нибудь все это исчезнет, и от этого миру будет только лучше.

О первых пятнадцати годах жизни сказать мне почти нечего, детство прошло тихо и скучно, дни и годы, ничем не различаясь, наплывали один на другой. Мама не работала, сидела дома, учила меня читать, смотрела, как я расту, у папы была небольшая лавка, где, как мне казалось, продавалось все, что угодно. Я иногда пряталась в темных прохладных уголках, таская с исцарапанных пластмассовых подносов и из отсыревших картонных коробок светившиеся неоном шариковые ручки и блестящие точилки для карандашей. Настольные игры заменяли мне друзей. Книги я читала аккуратно – корешки в полном порядке, – бережно, словно на них начертаны древние руны, переворачивала страницы. Понимаю, звучит так, что мне было одиноко, но мне было хорошо.

Когда мне исполнилось восемь, мама объявила, что на Рождество нас ждет особый подарок, и провела ладонью по своему увеличившемуся животу. Подробности я узнала из энциклопедии. Представила себе, как растягиваются ее внутренности, ладошки впиваются в оболочку околоплодного пузыря, тот рвется, и наружу выползают крошечные пальчики. Это один из немногих рождественских дней, который я вспоминаю и сейчас, будучи взрослой.

Родилась девочка. Извивающийся, краснолицый, крикливый младенец с копной черных волос и холодными серыми глазами. Она была одержима, всю свою недолгую жизнь одержима, и вид у нее был такой, словно она знала больше, чем рассказывала, – маленькая хранительница тайн. Ей было семь, когда папа, везя нас на пляж, столкнулся с грузовиком. Он умер на месте, она продержалась четыре дня, хотя была почти не похожа на себя. Почти не похожа на живое существо: тело в синяках, весь череп в глубоких порезах.

Я же вылезла из машины с рукой в крови (не моей) и мокрым обломком кости (тоже не моей) в волосах. Стряхнула прилипшие осколки стекла и побрела прочь, чувствуя, будто очнулась после долгого страшного сна.

По-моему, это и был конец. Или начало, как посмотреть.

Их жизнь закончилась, а мамина остановилась. Даже несколько десятилетий спустя, когда я вернулась, чтобы прибраться в доме после ее смерти, там все оставалось так же, как в тот день. Выцветшие обои, вытершиеся от старости ковры. Те же книги на полках, те же видеокассеты, разбросанные в беспорядке перед телевизором, от которого по-прежнему исходил непрерывный низкий гул. Тот же небрежно завязанный галстук, свисающий с двери в спальню, те же смятые бумаги в мусорной корзине, те же последние слова, оборванные посредине предложения, на пожелтевшем листе бумаги.

«Быть может, мы могли бы предложить другой подход» – последняя папина мысль, запечатленная высохшими бурыми чернилами. Все будоражило память: везде были отпечатки папиных пальцев, повсюду по-прежнему звучал смех сестры, – это было как кожа, которую никак не сбросить.

Но я не испытывала никаких чувств. Уходя из больницы – ничего; бросая в могилу ком сырой земли, с мягким стуком опустившийся на лакированную крышку соснового гроба, – ничего. Мама рыдает, сидя на диване, запустив руки мне в волосы, прижимая к моим щекам влажные теплые ладони, цепляясь за мою жизнь, – все равно ничего.

Несколько недель спустя я проснулась на диване, – она сидела, уставившись на меня, словно видит призрака, закусив нижнюю губу.

«Мне показалось, что она… Мне показалось, что ты тоже умерла», – сказала она, заливаясь слезами и указывая на лицо на экране телевизора, похожее на мое за вычетом некоторых деталей. Пепельные волосы, но у нее блестящие, гладкие, а у меня жесткие и посекшиеся, как старая веревка; глаза, как могло показаться, почти черные, если бы не янтарное пятнышко в радужной оболочке левого; округлый рот с пухловатыми губами, придававшими мне какой-то клоунский вид. Мои губы были потрескавшимися, покрытыми белыми бороздками лечебной мази, от которой я никак не могла отказаться, а у нее нежно-розовые, гладкие, обнажающие при улыбке белоснежные, без единой щербинки, зубы. Глядя на подрагивающее на экране лицо, я думала, что это мой улучшенный образ – такой я хотела бы быть. Идеальный образ, созданный художником, который легкими мазками сгладил мои недостатки.

«Возобновился общественный интерес к исчезнувшей ровно месяц назад молодой девушке Эмили Фрост. Ее местонахождение неизвестно, и семья вновь выступила с призывом сообщить любую имеющуюся информацию, связанную с ее исчезновением».

Я смотрю на мелькающие на экране изображения, узнаю знакомые утесы и еще более знакомые обрывы. В наши дни никому не приходит в голову подсчитывать количество самоубийств. В последний раз Эмили видели именно там, на самой вершине.

– Мам, я здесь. Она – не я. Она просто спрыгнула, – проговорила я, протягивая руку к пульту. – Они все такие.

«Мы хотим одного – чтобы ты вернулась домой, – говорил ее отец, глядя прямо в объектив камеры. – Нам тебя так не хватает. Пожалуйста, ну пожалуйста, возвращайся».

Я переключила канал и снова заснула.

Если в чудесном спасении в автомобильной катастрофе – помимо очевидного – есть приятная сторона, то это что никто не заставляет тебя идти в школу.

«Только когда сама поймешь, что готова, – сказала мама. Стоявший позади нее врач – к усам его прилипли кукурузные хлопья, на очках заметны отпечатки пухлых пальцев – внушительно кивнул. – Тебе нет нужды делать что-то против своей воли. Никуда не торопись».

Так я и делала. Никуда не торопилась: пропускала уроки, убеждая себя, что «учусь дома». Пришла только на экзамены в конце года, оказавшись в тихом зале, в окружении знакомых мне людей. Заметив, что я вошла и тут же вышла, мои бывшие одноклассники принялись перешептываться. «Я думал, она умерла», – обронил кто-то из них, указывая на меня обкусанным до крови пальцем.

Я уже распланировала свое будущее или, по крайней мере, сделала общий набросок. Окончив школу, я уеду – хотя куда, пока не ясно. Найду работу. Скажем, официанткой в каком-нибудь тихом кафе, где разные интересные люди будут рассказывать мне фантастические истории. Или продавщицей в книжном магазине, открывающей скучающим детям новые миры; наконец, смотрительницей в художественной галерее. Можно научиться петь или играть на гитаре. Можно написать книгу, покуда жизнь вокруг меня неторопливо продолжает свой ход. Ничего захватывающего дух, разумеется, но и того довольно. Куда угодно, только не остаться здесь, не в этом городке, где серость старых домов, неба и моря заползает в сердце, неудержимо наполняя его тьмой.

В день, когда стали известны результаты экзаменов, я пришла домой и застала маму на кухне стискивающей в побелевших от напряжения кулаках какие-то бумаги.

– Вот что тебе предлагают, – сказала она, протягивая мне анкеты для поступления в Академию «Элм Холлоу»[4] – частная школа для девочек, расположенная на окраине города. – Это компенсация – пояснила она, – компенсация от транспортной компании, под колеса тягача которой попала наша машина.

Школа, в моем представлении, это заклеенные окна, коробки домов с потрескавшимися стенами, серыми даже при солнечном свете, холодными классными комнатами, туалетами, где зеркала изрисованы надписями, и острым запахом подросткового пота.

«Не хочу», – сказала я и вышла из кухни.

Мама не стала спорить. Но бумаги так и лежали на кухонном столе еще несколько недель, и всякий раз, проходя мимо, я чувствовала, что меня тянет к этим глянцевым картинкам на обложке рекламного проспекта: кирпичные здания на фоне пронзительно-голубого неба, тонкие, как игла, лучи солнца, пробивающиеся сквозь жемчужные облака позади готической арки. Ощущалась во всем этом какая-то декадентская, завораживающая роскошь, предназначавшаяся – это я хорошо понимала – не для меня, но при колеблющемся кухонном свете, в пробирающей до костей сырости представляющаяся совершенно иным миром.

В результате я – неохотно, по крайней мере на мамин взгляд, – согласилась хотя бы попробовать. Наш потрепанный «вольво» урчал у меня за спиной, я повернулась, чтобы помахать на прощание, мама – думая, что никто ее не видит, – сидела, опустив взгляд на руль, с застывшей на губах улыбкой и свесившимися прядями немытых волос. Я вздрогнула, как от боли, и повернулась, перехватив внимательный взгляд проходившей мимо девушки, и мы обе почувствовали себя неловко.

Я быстро направилась к зданию школы, глядя на башню с часами – скоро мне объяснят, что ее следует называть «Колокольня», – завороженная матовым блеском, особенно ярким при солнечном свете, и нырнула под арку, ведущую к главному зданию. На ступенях, перешептываясь, группами сидели девушки.

Никем не замеченная, я вошла внутрь и трижды назвала свое имя грузной седовласой даме. Она равнодушно посмотрела на меня через стеклянную перегородку, покрытую многочисленными следами пальцев и застарелыми царапинами. Затем, не говоря ни слова, подтолкнула мне через окошко кипу бумаг и указала на ряды стульев. Пока я сидела, тупо проглядывая бесконечный список кружков и внеклассных занятий, не вызвавших у меня ни малейшего интереса, мимо проскользнула, улыбнувшись на ходу и помахав двумя пальцами, какая-то рыжеволосая девица в красочно изодранных на бедрах джинсах и с прилипшей к губе самокруткой. Я смотрела ей вслед, пока она не смешалась с толпой других школьниц, и только тогда выдавила в ответ слабую смущенную улыбку.

«Наверно, она улыбалась кому-то другому», – подумала я. Но, оглядевшись вокруг, убедилась, что, кроме меня, никого тут не было. Я сидела ошеломленная среди мраморных бюстов и мрачных портретов давно умерших директоров, пока не прозвенел звонок и толпа учениц не рассеялась. Я ждала, вглядываясь в пустые коридоры, размышляя, не забыли ли обо мне.

Позади скрипнула дверь; я услышала свое имя и поднялась. Стоявший в проеме мужчина был высок, хотя и не слишком, вперед выдавался небольшой живот. Твидовый пиджак и свитер, очки в роговой оправе; кожа болезненно-бледная, как у тех, кто проводит слишком много времени в закрытом помещении. Он посмотрел на меня, поморгал, откашлялся, протянул руку с сомкнутыми, перепачканными чернилами пальцами и негромко пригласил следовать за ним.

Он убрал со стоявшего рядом со столом продавленного кресла стопку книг и кипу беспорядочно разбросанных бумаг и кивнул мне.

– Присаживайтесь.

В кабинете было тепло, даже немного душновато; рядами, поднимаясь до самого потолка, стояли книги, покрытые толстым слоем пыли, на стенах висели литографии средневековых гравюр.

– Чашку чая? – предложил он.

Застигнутая врасплох за разглядыванием кабинета, я покачала головой.

– Что ж, начнем с моей обычной рекламной речи, а после познакомимся, – сказал он, садясь за стол и наклоняясь ко мне, уперев локти в колени. Он выдохнул: кисло запахло несвежим кофе. – От имени преподавательского состава «Элм Холлоу» я рад приветствовать вас среди наших учениц. – Он помолчал, улыбнулся. – Школа у нас небольшая, но с интересной и богатой историей, и мы гордимся тем, что среди наших выпускников есть люди, преуспевшие в многочисленных областях, в том числе в науках и искусствах.

Вновь наступила краткая пауза, словно от меня ждали какой-то реакции. Я кивнула, и он продолжил с улыбкой, с которой смотрят на хорошо дрессированную собаку:

– Некоторые из этих профессионалов входят в наш преподавательский состав, и у школьниц, имеющих в своем распоряжении широкий набор классных и факультативных курсов, есть возможность последовать их путем. Меня зовут Мэтью Холмсворт, я декан по работе с учащимися. В основном преподаю историю Средних веков, но в круг моих обязанностей входит и распределение школьных стипендий, и, конечно, прием новых учащихся вроде вас. Вы можете называть меня по имени, хотя, что касается других преподавателей, посоветовал бы обращаться к ним «доктор такой-то и такой-то», по крайней мере до тех пор, пока у вас не сложатся более доверительные отношения. Хотя, говоря по чести, есть и такие, с которыми они вообще вряд ли когда сложатся… В любом случае я предпочитаю, чтобы меня звали Мэтью.

Он остановился, глубоко вздохнул и снова улыбнулся. Я отвернулась. За недели и месяцы, прошедшие после автокатастрофы, я вроде как привыкла, что люди смотрят на меня как на «трагическое чудо», словно сам факт моего существования смущает их. Меня от этого тошнит.

– Так что же привело вас сюда, Вайолет? – спросил он, хотя, судя по взгляду, ему это и так было известно.

– Хочу получить диплом с отличием, – ровным голосом сказала я.

– Прекрасно. Просто прекрасно. Я слышал, вы весь прошлый школьный год занимались самообразованием – это верно?

Я услышала скрип стула и подняла голову: он еще ближе склонился ко мне.

– Да. Я… Да, верно.

– Что ж, это впечатляет. Весьма. Вы можете собой гордиться.

Я кивнула. Он посмотрел на мою анкету и слегка, почти незаметно приподнял брови. Несмотря на подростковое равнодушие, я отдавала себе отчет, что немало преуспела: во всяком случае, результаты были лучше, чем от меня ожидали.

– Вижу, вы интересуетесь предметами в области искусств, – снова заговорил он. Я вспыхнула, ожидая продолжения, и в животе у меня остро заныло от чувства стыда. – У нас великолепные преподаватели, наша программа по литературному творчеству не имеет себе равных, а большинство наших учениц, занимающихся музыкой, не пропускают ни одного значительного концерта в здешних консерваториях да и в Европе, так что вот вам как минимум две хорошие возможности. Подумайте также о курсе живописи. Аннабел, правда, отбирает учениц весьма придирчиво, но, если хотите, я с радостью посоветую ей посмотреть ваши старые работы…

По ходу разговора он рассеянно водил пальцем по стеклу гравюры, лежавшей у него на столе. Черная тушь на кремовой бумаге: женщина, привязанная к столбу, пристально смотрит на какое-то огромное чудовище с кривыми рогами и большими крыльями. Позади – трое вампиров, тянущих лапы к ее шее.

Повисло молчание. Я поняла, что он ждет ответа.

– Все это… Потрясающе.

– Вот и прекрасно, – заключил он с видом Санта-Клауса на рождественской распродаже. – Может, у вас есть какие-нибудь вопросы ко мне?

– Можно взглянуть поближе? – Я потянулась, но тут же, спохватившись, отдернула руку.

– На это? Разумеется. – Он замолчал на секунду. – Только сегодня утром доставили. Я гонялся за ней с тех самых пор, как начал здесь работать.

Он протянул мне гравюру. Я положила ее на колени и нагнулась, пристально рассматривая перья и чешую чудовища, его безумные, дикие глаза, улыбку торговца подержанными машинами. У ног женщины плясали языки пламени, поднимающиеся к волосам, струящимся вниз по спине.

– Маргарет Буше, – пояснил он, выдержав паузу. – Полагаю, вам известна история «Элм Холлоу»?

Я подняла на него глаза.

– Я читала ваши проспекты.

– О нет. Это всего лишь реклама. Все, что там написано, разумеется, верно, – добавил он с кривой улыбкой. – Но это скорее цензурированная версия. Большинство наших преподавателей привлекла сюда история, услышанная ими еще в школе, – это богатый материал для научных изысканий. – Он понизил голос до доверительного шепота. – Меня, например, интересуют суды над ведьмами, проходившие здесь в семнадцатом веке. Вполне возможно, на том самом месте, где мы сейчас с вами находимся.

– Серьезно?

– Еще как серьезно. Вяз, который вы миновали по пути сюда, растет как раз там, где Маргарет была предана огню.

Я пристально посмотрела на него, но он с энтузиазмом продолжал:

– Считалось – хочу подчеркнуть, это далеко не факт, всего лишь средневековое верование, – что здешняя почва была плодородна для всякого рода ведовства. Здесь зародилось множество народных преданий, хотя с течением времени сама Долина вязов упоминаться в них перестала. Но для нашей школы это, мне кажется, совсем недурная реклама.

– Правда?

– Чистая правда. Какое-то время, говорят, тут творилось настоящее безумие – хотя это, в общем, не моя епархия, я только медиевист. Однако до сих пор сюда приезжают любопытные, стремящиеся повидаться с самим Сатаной. – Он ухмыльнулся и откинулся на спинку стула. – Но на самом деле их ждет встреча в приемной с миссис Коксон, после которой они вскоре исчезают.

Он вдруг закашлялся, словно останавливая самого себя.

– Ладно, так или иначе, повторяю, эта гравюра давно меня занимает. Конечно, это не оригинал, копия, но очень хорошая. И не волнуйтесь, – с улыбкой сказал он, – здесь у нас водятся не только дьяволы и рычащие монстры – по крайней мере, насколько мне известно. Давайте лучше займемся вашим расписанием и посмотрим, что мы сможем вам предложить.

Я вышла из кабинета, сжимая в руках расписание: лекций и семинаров было на удивление мало. «Мы считаем, что наши ученицы должны посвящать свободное время занятиям, которые помогут им стать гармонично развитыми молодыми женщинами», – пояснил декан, пока я с некоторым недоумением изучала листок.

Я записалась на практические занятия по изобразительному искусству и на курс лекций по эстетике, а также на курсы по английской и классической литературе – в прошлой школе ей почти не уделяли внимания, но меня она занимала с самого детства, когда папа рассказывал мне перед сном истории про медуз и минотавров. Таким образом, набрался максимум – больше чем на четыре курса записаться было нельзя, – и гадала теперь, чем займу свободное время, предполагая, что подруг у меня тут не будет, так что придется рыться в книгах.

Коридор, ведущий к кафедре английской литературы – там проходило занятие, на которое я опаздывала уже на добрых двадцать минут, – выдавал возраст школы, хотя и тут сохранялась некая патина былого величия, мрачноватая пустота – словно ты попал в иное время.

Здесь не было брошюр по половому воспитанию, засунутых в проволочные подставки, не было выставки поделок из цветного картона с подписями детским почерком; не было раскрашенных кирпичиков и фигурок из папье-маше – тоже образцов детского творчества; не было локеров и потертого линолеума на полах. Ничего такого. Я шла по теплому коридору с низким потолком и потертой ковровой дорожкой мимо деревянных дверей с прикрепленными к ним расписанием занятий и именами преподавателей.

Для сентября было слишком тепло – хотя скоро мне предстояло узнать, что центральное отопление работало только с сентября по Рождество, так что в первые несколько месяцев академического года нам приходилось изнемогать от жары, а затем разглядывать лица преподавателей сквозь пар от собственного дыхания.

Дойдя до нужной аудитории, я с досадой ощутила, что на лбу у меня выступили капельки пота, а свитер под рюкзаком неприятно прилип к спине. Я постучала и заглянула внутрь.

Все девушки дружно обернулись ко мне, бросили оценивающий взгляд, определяя мое место в иерархии. Я еще крепче вцепилась в ручку двери, костяшки пальцев покраснели, потом сделались белыми. Преподаватель – профессор Малколм, единственный из встречавшихся мне когда-либо до или после того, кто настаивал на таком обращении, хотя на каком основании, мне еще предстояло узнать, – оказался коротконогим лысеющим господином с удивительно мелкими чертами лица, носом картошкой, тонкими губами и черными птичьими глазками.

– Я… Я новенькая, – нервно выговорила я.

– Что ж, садитесь. И попробуйте чему-нибудь научиться.

Продолжая урок, он повернулся к доске, а я протиснулась между столами, нашла свободное место и, заглядывая в раскрытые книги и каракули в конспектах соседок, постаралась сообразить, о чем идет речь.

– И, заключает Блейк, «люди забыли, что все страсти таятся в человеческой груди». Что, по-вашему, это означает?

Ответом ему стало молчание, и он вздохнул. Я подняла руку. Он снова вздохнул:

– Да?

– Блейк находит мораль и религию слишком… слишком стесняющими. Он считает, что они ограничивают дух человеческий. – Я густо покраснела, почти сразу сообразив, что натворила. Повисла стылая, беспощадная тишина – одно из тех орудий, которые, как мне предстояло узнать, имеются в распоряжении учениц «Элм Холлоу».

Малколм помолчал.

– Стало быть, вы?..

– Вайолет, – едва слышно проговорила я, и это единственное слово тяжело повисло в воздухе.

– Простите? – Он приложил ладонь к уху.

– Меня зовут Вайолет, – повторила – каркнула – я чуть громче.

Он кивнул и снова заговорил, а я съежилась на стуле.

– Человек – это дикое, склонное порой к варварству и наделенное половым инстинктом существо, – заявил он несколько наигранным тоном, и, видимо, чтобы нейтрализовать содержание высказывания, акцент он делал не на тех словах, что ожидалось.

Я огляделась, удивленная отсутствием какой-либо реакции на упоминание секса, но аудитория сохраняла молчание. Только тут я заметила девушку, которую мельком видела раньше – ту самую, рыжеволосую, – в трех рядах от меня. Она посмотрела в мою сторону.

Я перевела взгляд на стол, исцарапанный именами и какими-то закорючками, а когда наши взгляды все же пересеклись, она подняла бровь и улыбнулась. Я почувствовала, что атмосфера вот-вот дойдет до точки кипения, но, убедившись, что никто не обращает на меня внимания, взяла себя в руки и, в слабой попытке выказать беспечность, ответила легкой полуулыбкой.

Рыжая кивнула в сторону преподавателя, закатила глаза, улыбнулась, неслышно произнесла: «Осёл» – и повернулась к доске. Затем поудобнее устроилась на стуле и начала сворачивать самокрутку, запуская ладонь в стоявшую у нее на коленях под столом жестянку с табаком, – совершенно неподвижная, если не считать ловкой, умелой работы бледных тонких пальцев с обкусанными ногтями с черным лаком.

Мысли путались, лекция была скучной, в аудитории становилось нестерпимо душно. Ко времени, когда раздался звонок, я чувствовала себя едва ли не в трансе. Засовывая блокнот и ручку в рюкзак, я оглянулась: возникло ощущение, что за мной наблюдают. Но нет, вроде как обо мне все забыли и мое присутствие уже никого не занимало – девушки с рыжими волосами видно не было.

По средам, после полудня, в школе проходили факультативные занятия. Я пока никуда не записалась, так что провела остаток дня, исследуя кампус, бродя по огромному актовому залу, где местный хор разучивал какой-то тожественный траурный гимн.

Я шла длинными, с высокими потолками коридорами корпуса изящных искусств, где учащиеся театрального отделения забивались в укромные уголки и декламировали монологи, эхо которых разносилось по всему зданию. В музыкальных классах скрипачки репетировали вместе с пианистками, вновь и вновь повторяя одни и те же сложные пассажи, а снаружи свистел теплый осенний ветер, срывая с деревьев листья, медленно парившие в воздухе. Я все еще вижу, как, похожие на раскинутые руки, они приближаются к земле, слышу их хруст под ногами. Эта сцена, это настроение, они хранятся в моей памяти, они несут с собой горьковато-сладкий вкус юности, разлитые в воздухе запахи сирени и лаванды: совершенная идиллия, полная очарования.

Кроме столовой. Нетрудно понять, почему о ней ни слова не говорится в рекламных проспектах и почему ее никогда не упоминают в разговорах с родителями, навещающими своих чад: это изнанка школы, необходимая и грубая ее часть, одно из немногих мест учебного заведения, где функция перевешивает форму.

Под лампами дневного света столовая громыхала и шипела, распространяя прогорклый запах топленого сала; торговые автоматы издавали оглушительный звон непрерывной работы. Школьницы толпились большими группами у металлических столов, окруженных старыми пластмассовыми стульями самой причудливой окраски и переделанными церковными скамьями, которые несколько лет назад перенесли сюда из подвального репетиционного помещения. Они и сейчас, много лет спустя, стоят там, еще более исцарапанные и покосившиеся.

Я устроилась в углу, жадно разглядывая девушек, изучая их, как изучал бы антрополог. Может, из-за этого научного интереса – хоть не сказать, что в старой школе я страдала от полного одиночества, – у меня возникали трудности с новыми знакомствами.

Я видела, как непринужденно все они носят одежду – сшитую, похоже, из материалов, специально созданных, чтобы царапать и колоть кожу: ботинки «Док Мартенс», черные, красные и желто-коричневые; заколки пастельных тонов в форме бабочек, не дающие рассыпаться густым волосам. Клетчатые юбки, джинсовые куртки. Бархатные повязки на голове, серьги, бусы, серебряные цепочки – все, что подчеркивает индивидуальность, обозначает какие-то секреты, которых у меня – одевавшейся просто, как предписывает школьный устав, – будто бы и не было. Я поняла, что одета не к месту себя, и погрузилась в книгу (роман, жеманная героиня которого начала меня раздражать и который я так и не дочитала).

Нельзя сказать, что мое появление осталось совсем незамеченным. Я ощущала на себе взгляды, хотя всякий раз, как поднимала голову, их отводили; слышала, переходя от одной группы к другой, перешептывания: «Она похожа на…» Можно представить, на кого именно: непонятное существо, домашнее животное, собаку, свинью, корову. По мере того как башенные часы медленно отсчитывали минуты, шепот становился все громче, переходя в шипение, тая угрозу; я краснела и еще больше съеживалась на стуле, думая только о том, как бы быстрее уйти отсюда.

Смахнув слезы, глядя на страницу и не видя слов, я заметила краем глаза, как за высоким окном столовой прошли трое. Мелькнула грива рыжих волос, их обладательница шла вприпрыжку рядом с двумя другими девушками, которые, болтая о чем-то и улыбаясь, расшвыривали ногами листья.

Вот бы, подумалось, они оглянулись на меня; вот бы рыжая весело улыбнулась мне, как в прошлый раз. Я поерзала на стуле и села демонстративно непринужденно.

Но никто из них не обернулся, они прошли мимо и нырнули в волны солнечного света, оставив позади себя длинные, гордо колеблющиеся тени.

Глава 2

Стены в студии были обклеены бледно-розовыми обоями с блеклыми рисунками по углам, напоминающими медленно ползущие облака дыма. Я почувствовала под локтем прохладную влагу, на манжете рубашки расплывалось фиолетовое пятно.

За неделю набралось столько желающих заниматься живописью, что стало просто невозможно выйти из аудитории без толстого слоя алой и голубой пыли от пастели на одежде. Мы оставляли множество следов по всей школе: зеленые отпечатки на библиотечных книгах, персиковые – на пробирках, голубые – на кофейных чашках и щеках друг у друга. Урок, надо полагать, заключался в том (Аннабел, наша наставница, редко подталкивала нас к очевидным, да и любым иным заключениям), что художник оставляет свои следы на всем, к чему прикасается. Пройдет много лет, прежде чем я пойму, насколько это верно.

Она усаживалась на край стола, не доставая ногами до пола, а мы, слушатели ее курса эстетики, затаив дыхание ждали начала занятия. Одетая с головы до пят в черное, с волосами, падающими на плечи тяжелыми серебряными прядями, она казалась существом из иного мира. Даже в воспоминаниях она представляется личностью, наделенной неизъяснимой властью – властью человека, способного заставить аудиторию замолчать одним лишь своим появлением.

– Оскар Уайльд, – начала она, – определял эстетику как «поиск признаков прекрасного. Это наука о прекрасном, постигая которую люди стремятся отыскать связь между различными искусствами. Это, выражаясь точнее, поиск тайны жизни». Именно этим мы и будем здесь заниматься. Не ошибитесь. Да, вы еще молоды, время может казаться вам неисчерпаемым, но вам предстоит узнать – надеюсь, это знание придет не слишком поздно, – что эти уникальные моменты просветления и придают смысл жизни. И только от вас зависит, сумеете ли вы их уловить, понять, что они представляют собой на самом деле. И чем быстрее вы начнете, тем полнее будет ваша жизнь.

Дверь со стуком открылась, и в аудиторию, бормоча слова извинения, вошла невысокая блондинка в спортивном костюме. Она села на свободный стул рядом со мной и одними губами проговорила: «Привет». Удивленная тем, что со мной вообще поздоровались, я неловко улыбнулась в ответ. Аннабел холодно посмотрела на нее, и девушка сконфуженно отвернулась.

– Вам предстоит, – продолжала Аннабел, – развить свое эстетическое восприятие прекрасного, или того, что привлекло ваше внимание, путем формирования собственной философии – собственной теории искусства, позволяющей осознать свои вкусы и то, как они соотносятся с иными сторонами вашего жизненного опыта.

Она откинулась назад, повела плечами; при этом на ее шее ярко блеснула серебряная подвеска.

– В общем, это занятия не для ленивых, приходящих сюда четыре раза в неделю просто посидеть да послушать, что я говорю. Совсем наоборот. Я хочу, чтобы вы выработали собственные суждения и руководствовались собственным субъективным восприятием искусства. Тем из вас, кто предполагает заняться рисунком – а таких, как я понимаю, большинство, – следует использовать возможность развития этих идей за «границами языка», как говорил Витгенштейн, – с его учением вы, несомненно, познакомитесь в ходе наших занятий.

Аудитория зашевелилась. Лучшие педагоги знают, что молодежь, при всей своей жесткости и драматизме на редкость чувствительна к цепким фразам и поощрению талантов. Пусть даже это прозвучит как клише, но я все равно убеждена, что множество творческих натур сформировались в юном возрасте благодаря вот такому проблеску вдохновения.

Конечно, в тот момент казалось, что у каждого из нас полно перспектив, хотя, к примеру, никто не знал, кто такой Витгенштейн (да и сейчас, вынуждена признаться, мое знакомство с ним носит в лучшем случае поверхностный характер, его теории, на мой вкус, несколько эзотеричны) или откуда у языка берутся эти самые границы. И никто не думал, что, если уж на то пошло, группа шестнадцати-семнадцатилетних подростков может быть, мягко говоря, несколько неквалифицированной для создания собственных теорий искусства. Нет, услышав столь вдохновляющие слова, мы, завороженные открывающимися перспективами, увидели себя в новом свете.

– Мари, – сказала Аннабел, поворачиваясь к темноволосой девушке (как оказалось, в столовой я уже встречала Мари – пронзительный высокий голос с нотками нервного смеха), – назовите произведение искусства, кажущееся вам прекрасным.

– «Давид» Микеланджело, – уверенно проговорила она.

– Почему? – спросила Аннабел, обнажая в кривой улыбке почти белые десны, сливающиеся с зубами.

– Потому что это символ силы и человеческой красоты.

Аннабел промолчала. В аудитории повисла мертвая тишина, напоминающая готовую захлопнуться ловушку.

– Вы действительно так думаете или – как мне кажется – просто повторяете, словно попугай, мои слова? – проговорила она наконец наклоняясь над столом и отодвигая в сторону лист бумаги, под которым оказался альбом скульптуры эпохи Ренессанса. Девушка побледнела и опустила взгляд. – Быть может, иным преподавателям нравится, когда ученики бездумно говорят то, во что сами не верят, но суть моих занятий, – с ударением на «моих» сказала она, поворачиваясь к девушке спиной, – состоит не в том, чтобы отвечать то, что вам кажется правильным. Меня интересует ваше собственное мнение. Мои собственные представления мне и так известны, нет нужды напоминать о них.

Она обвела взглядом аудиторию, останавливаясь по очереди на каждой из нас. Поймав ее взгляд на себе, я почувствовала, что в животе у меня заурчало.

– Вайолет.

– Да, мисс? – У меня перехватило дыхание, я с трудом сдерживала дрожь.

Это был первый случай, когда она обратилась ко мне напрямую. От нее исходил какой-то свет, можно сказать, внутренний; так, словно в жилах ее текла серебряная кровь, проступая наружу не синими, а светлыми венами. Вспоминая ее сейчас, я стараюсь понять, на самом ли деле она была такой или это мы сами наделяли ее такой аурой полубожества. В дни, когда верх берет разум, когда серая тишина осени проникает повсюду, – приходит очевидный ответ. Возможно, это была всего лишь игра света.

– Просто Аннабел, – без улыбки сказала она. – Итак, прошу, что вы выбираете?

Я почувствовала на себе выжидательные взгляды всех присутствующих. Мари не спускала с меня глаз, злоба на Аннабел перенеслась на меня. Я вспоминала все, что читала, видела, но из-за страха названия ускользали. Наконец перед глазами возникла картина: где-то в низине, в далеком городе, женщина, она хохочет, бредит, безумствует, дьявол, дико вращая глазами, выедает ей плоть.

– «Мрачные картины» Гойи, – произнесла я, еле шевеля языком.

Она описала в воздухе три круга ладонью, как бы приглашая меня к продолжению.

– Ну, там просто… Словом, есть в них что-то такое, что мне по-настоящему нравится.

– По-настоящему нравится? – Аннабел подняла бровь. – Не сомневаюсь, вы можете проанализировать это немного глубже.

Я почувствовала, как у меня заколотилось сердце. По правде говоря, я видела эти полотна, вернее, их репродукции, когда мне было пять, от силы шесть лет, и ощутила тогда странное возбуждение от всего того ужаса. Мама почти сразу вырвала у меня из рук книгу, но картины застряли в памяти. Несколько лет спустя я украла такой же альбом в букинистическом магазине; мне было стыдно признаться, как я жаждала его заполучить, а с обложки на меня скалились в жуткой ухмылке страшные лица. Через три дня, убитая свои проступком, я вернулась в магазин со стопкой старых отцовских книг – дар, по цене в несколько раз превышавший стоимость того альбома.

– Ну, как сказать… На самом деле это не просто эстетика, – неуверенно выговорила я. – Он рисовал эти картинки на стенах собственного дома, просто для себя. Он уже был знаменит своими портретами, замечательными портретами, а тут… Ну, от скуки, что ли… – При этих словах на лице Аннабел мелькнуло подобие улыбки, приглашающей меня продолжать. – Короче, когда он остался сам по себе, ему захотелось нарисовать эти жуткие вещи: на одной картине дьявол пожирает человека, на другой человек погружается в безумие. Для него это вроде как отдушина, возможная только наедине с собой.

Она кивнула и убрала светлую прядь волос за ухо. Я буквально почувствовала, как она слегка поворачивается ко мне, словно чтобы услышать что-то недосказанное.

– Полагаю, вам известна картина «Сон разума рождает чудовищ»?

– Простите? – Кажется, я побледнела.

– Это гравюра. Того же периода.

– А! Нет, ее я не видела.

– Непременно посмотрите. Вам понравится. – Аннабел отвернулась. – А еще лучше принесите с собой на следующее занятие, мы все вместе поговорим о ней.

В этот момент я почувствовала на себе взгляд и невольно оглянулась назад. Рыжеволосая девушка из моей группы по английскому задумчиво покусывала ноготь большого пальца. Перехватив мой взгляд, она усмехнулась, я ответила такой же улыбкой.

Она повернулась к Аннабел, я следом за ней, хотя все остальные в аудитории виделись мне словно в какой-то дымке – тот факт, что я заслужила одобрение Аннабел, пусть и мимолетное, поверг меня в состояние некоей приятной отрешенности.

Прозвучал звонок, и я начала собирать рюкзак; рыжая же и две ее приятельницы собрались вокруг стола Аннабел, о чем-то перешептываясь. Самая высокая из них пристально посмотрела на меня, нарочно понизив голос еще больше. Когда стало ясно, что эта троица ждет, пока я выйду из аудитории (поняв это, я залилась краской), я схватила рюкзак и шагнула к двери.

– Эй, погоди, – окликнули меня из-за спины. – Курнуть не хочешь?

Я обернулась и встретилась с насмешливым взглядом рыжей, остальные – и Аннабел – смотрели на меня с непроницаемыми лицами, похожими на маски.

Я не курила, но, захваченная врасплох (как я впоследствии утверждала, хотя на самом деле мне просто не терпелось завести знакомства), согласно кивнула.

Мы вышли и зашагали по коридору.

– Ну, как тебе «Элм Холлоу»?

– Да вроде нормально. Пока все хорошо.

Она толкнула входную дверь, и мы оказались на свежем осеннем воздухе. Я почувствовала, как капельки пота на бровях быстро высыхают. Мы молча шли в сторону курилки с ее сплошь исписанными и разрисованными стенами – она находилась позади главного здания, вдали от парковки и любых неодобрительных взглядов. Со спортивных площадок, подхваченные ветром, доносились веселые возгласы; в воздухе описывали круги, словно гоняясь одна за другой, ласточки.

– Ясно… Так ты откуда? – спросила она, несколько раз щелкнув зажигалкой, затем сильно встряхнула ее – пламя наконец-то вспыхнуло.

– Училась в «Кирквуде», – сказала я. – Но последний год провела дома.

– На домашнем обучении, что ли? – Она вздернула сильно подведенные брови.

– Примерно. Только я как бы сама себя учила.

– Круто. И как же так получилось?

– Я… Словом, мой папа умер. И мне сказали, чтобы я никуда не спешила, так что…

– Вот же! – бодро воскликнула она. – Мой отец тоже умер. – Она помолчала. – Это я к тому, чтобы ты знала: я тоже через это прошла.

– А-а. Печально. Сочувствую.

– Да нет, все нормально. На самом деле я его почти и не знала. Мама говорит, тот еще был говнюк.

– Ну-у… – проговорила я. – Все равно сочувствую.

Она улыбнулась, посмотрела куда-то в сторону. При дневном свете стали еще заметнее ее веснушки и длинные ресницы, на прохладном осеннем воздухе щеки раскраснелись.

– Черт! – выругалась она и поморщилась от боли: докуренная сигарета обожгла ей пальцы. Она бросила окурок на пол и придавила его туфлей с серебряным мыском. Из главного здания донесся звонок.

– Не хочешь как-нибудь зависнуть? – спросила она, поворачиваясь ко мне.

– Зависнуть?

– Ну да, оттянуться, оторваться. Сама понимаешь. Время провести. В компании. С друзьями.

Я промолчала: язык к небу прилип. Не услышав ответа, она продолжала:

– Надо полагать, это означает «да», потому что любой другой ответ был бы неслыханным хамством. На остановке автобуса. В пятницу. В три пятнадцать. Не опаздывай.

Она повернулась и, не сказав более ни слова, зашагала прочь через лужайку, вспугнув по дороге стайку воробьев. Я осталась на месте, потрясенная новым знакомством.

Не может быть, чтобы все было так просто.

Не то чтобы я была изгоем, но настоящих друзей у меня никогда не было. Я всегда была в стороне, почти незаметный игрок запаса, в то время как мои одноклассники превращали бунт в спортивное состязание. Слишком застенчивая, слишком нервная, слишком неповоротливая, я плелась в хвосте, не отрываясь от книг, нащупывая в кармане успокоительные наушники плеера, делая вид, что мне все равно. Не то чтобы я не могла поддержать разговор или никому не нравилась, просто не могла понять, как пересечь границу, отделяющую одноклассников от друзей, словно существовал то ли тайный код, то ли пароль, который следовало назвать, чтобы присоединиться к той или иной компании.

И вот буквально через несколько дней после поступления в «Элм Холлоу», будучи новенькой, появившейся в разгар семестра, без каких-либо особенностей, которые могли бы выделить меня среди других, не имея ничего выдающегося ни во внешности, ни в одежде, – я обрела подругу. Подругу, желающую «зависнуть». Я гадала, уж не разыгрывают ли меня. И почти убедила себя в этом: не было никаких сигналов ни от девушек, ни от Аннабел – ее студия была пуста, когда я проходила мимо на следующий день.

Наконец наступила пятница, и я направилась к автобусной остановке в окружении одноклассниц, которые, впрочем, уже сосредоточили свое внимание на чем-то другом и, казалось, совсем меня не замечали. На вершине холма виднелась в полуденном свете старая детская площадка, там с визгом, увертываясь друг от друга и описывая круги вокруг уставших родителей, носились младшие братья и сестры школьниц. Я представила себе среди них белое, как луна, лицо сестры, ее шершавую кожу; покачала головой, пытаясь отыскать в толпе школьниц и посетителей Робин.

– Думала, ты не придешь, – раздался позади меня ее голос, и я почувствовала на щеке ее мозолистые пальцы.

– С чего это?

Я застыла на месте. Прошло много времени с тех пор, как ко мне кто-то прикасался, хотя я до сих пор этого и не осознавала. Ключицы матери прижались к моей шее через несколько дней после смерти отца. И это был последний раз.

– Ну, не знаю, – сказала она. – Показалось, что тебе не особенно по душе моя затея.

– Да нет… Я… Я просто… – Я запнулась, благодарная прервавшим меня аплодисментам: какая-то девушка на автобусной остановке танцевала, вращаясь вокруг собственной оси с такой скоростью, что ее было едва видно.

Вместе с поредевшей толпой мы вошли в последний автобус; она крепко сжимала мою кисть. Она устроилась у окна, зажав между коленями гитару; я села рядом. В автобус набилось полно народу: всюду бледные ноги-руки и спертый воздух.

– Итак, – сказала она, поворачиваясь ко мне с картинно распахнутыми глазами. – Откуда ты, говоришь?

– Кирквуд, – повторила я.

– Это мне уже известно. Скажем так: расскажи мне все, все про себя.

Я посмотрела на нее. В голове было пусто, из памяти все выветрилось.

– Я… Я не знаю.

– Интересно, – ухмыльнулась она, и стало заметно, что ее губы перепачканы ягодами. Она заметила мой взгляд и прижала руку ко рту.

– Ты из этих краев?

– Да.

– Тогда все понятно. Тоска, тоска, тоска. – Она прищурилась. – Да я не про тебя. Про город. Он скучный.

– Ну да.

– Ну да, – повторила она, откидываясь на спинку сиденья. – Давай про что-нибудь другое. Вопросы на засыпку: Вайолет не хочет говорить, потому что: а – она застенчивая, бэ – у нее есть масса чего потрясающе интересного рассказать, но она не хочет со мной делиться, вэ – в конце концов, она сама не так уж интересна, и я стала жертвой печального заблуждения. Ну, давай.

– Не «вэ», – сказала я и тут же почувствовала, что краснею. «Я ведь и впрямь не так уж интересна. Это правда».

– Пожалуй, «а» и «бэ» не так уж исключают друг друга. Итак, ты таки интерес представляешь, но стеснительна и не хочешь выдавать мне свои тайны. – Она посмотрела на меня и улыбнулась. – Что ж, так тому и быть.

Я решила испробовать иной, более простой способ поддержать разговор.

– Давай по-другому. Это ты расскажи мне про себя.

– Про себя? Ну, я-то у нас потрясающе интересна. Ящик Пандоры с одним-единственным отделением. Но помимо того я очень похожа на тебя. Тоже ничего не отдаю за так. – Она ухмыльнулась. – Ладно, пойдем шаг за шагом, не против?

Я улыбнулась.

– Играешь на гитаре?

– Бездарно. – Она обхватила гриф пальцами. – Но она позволяет мне выглядеть крутой. Для начала.

– Ты и без того крутая. – Я вспыхнула. Мне вовсе не хотелось, чтобы это прозвучало так глупо и так льстиво.

Она горько фыркнула:

– Ладно, закрыли тему. Ты чуть ли не единственная здесь, кто счел, что я, Робин Адамс, крутая. Что почти автоматически превращает тебя в мою лучшую подругу. – Она протянула мне руку, и мы обменялись крепким рукопожатием. Комическая сцена, учитывая, как тесно было в автобусе. – Пошли, – сказала она, подтолкнув меня в бок локтем.

Автобус задрожал и остановился. Мы протиснулись к дверям и вышли на улицу; между домами проникал запах моря, – на территории школьного городка он не ощущался, раньше я не обращала на это внимания. Небо к полудню стало из голубого серым, западали крохотные бусины дождя, настолько незаметные, что я ничего не чувствовала до тех пор, пока Робин не развернула над головой старую газету и жестом не предложила мне последовать ее примеру. «Дождь всю прическу испортит», – сказала она и ускорила шаг.

Я зашла за ней в заведение, торжественно именуемое «Международная кофейная компания» – единственный, да и тот совершенно обшарпанный зал на тихой улочке в богом и людьми забытом городке.

– Привет, сучки, – объявила она с порога о нашем прибытии.

Барменша – копна черных волос, губы красные, как уличный почтовый ящик, и тональный крем на лице под цвет и фактуру дубленой кожи – помахала нам:

– Кофе?

Робин кивнула, подняла два пальца и двинулась в глубь кафе, где в отдельной кабинке, шепчась о чем-то, сидели на латаном кожаном диване две девушки.

– Это Вайолет, – сказала она, сильно надавив большими пальцами мне между лопаток и подталкивая вперед.

Девушки с вежливым любопытством посмотрели на меня. Я неловко споткнулась, выпрямилась и улыбнулась. Они не произнесли ни слова. Затем одна из них, та, что пониже ростом, с зелеными глазами и почти прозрачной кожей, улыбнулась, жеманно помахала сигаретой и жестом предложила мне сесть рядом. Они с подругой поочередно наливали себе чай из явно предназначенного для одной персоны чайника, лениво испускавшего пар рядом с толстой книгой в кожаном переплете.

– Королева сучек, конечно, Алекс, – сказала Робин, устраиваясь рядом с другой девушкой и обнимая ее рукой за плечи.

Та сбросила ее руку, равнодушно кивнула, откинулась на спинку дивана, заплетая волосы в толстую, похожую на веревку косу, наблюдая за мной прищуренными, почти черными глазами.

– А этот херувимчик… – Робин ущипнула себя за щеку, да так сильно, что та побелела, – …это Грейс.

Грейс закатила глаза, передала сигарету Алекс, та затянулась, и между девушками колечками поплыл дым. Робин смотрела на них, я наконец-то втиснулась в кабинку и села рядом с Грейс, которая, словно уступая мне место, отодвинулась к стене.

Девушки слегка улыбнулись мне, затем перевели взгляд на Робин.

– Ты уже?.. – негромко спросила Алекс.

– Нет еще, – откликнулась та. – Но удача приходит к тому, кто умеет ждать, верно?

Официантка со стуком поставила на стол две большие чашки кофе; под ними сразу же образовались лужицы – оказалось, стол стоял под почти незаметным наклоном, и в мою сторону потекла струйка. Официантка промокнула ее фартуком. Подняв голову, я встретилась с приветливым взглядом девушки, очень похожей на барменшу, только на добрых двадцать лет моложе.

– Привет, Дина, – певуче, чуть насмешливо произнесла Робин. – Как оно?

– Все хорошо, – ответила Дина, удаляясь за стойку.

– Святоша, – сказала Робин, подталкивая ко мне чашку. – Странно еще, что без четок.

– Или столба для сожжения грешников, – усмехнулась Алекс.

– На все воля Божья и все такое прочее…

Женщина за барной стойкой послала Робин быстрый предупреждающий взгляд, и девушки перешли на шепот.

Я отхлебнула кофе, стараясь не морщиться от горького вкуса, тут же прилипшего к языку. Это было не в первый раз, когда я пыталась хотя бы притвориться, что он мне нравится – я прочитала достаточно, чтобы знать, что все люди, которыми я восхищалась, обожали его, пили его черным, – но тут же, как и раньше, просто неприятный вкус уступил место горячей острой тошноте, а сердце забилось, как кролик в капкане. Но я продолжала держать чашку, чувствуя, как горячо становится кончикам пальцев, и планировала вылить его, как только девушки на что-нибудь отвлекутся. Хотя, как я вскоре поняла, пыльное растение в кадке при входе в кабинку было пластиковым. Впрочем, можно было и сразу догадаться, увидев продавленные кожаные сиденья, мигающие лампочки без абажуров и выцветшие рисунки на стенах.

– Так, ну и что еще ты изучаешь? – спросила, поворачиваясь ко мне, Грейс, покуда Алекс и Робин были поглощены каким-то непонятным разговором, нить которого я давно потеряла. Она вертела в руках наполовину съеденный леденец, обдавая меня сладким дыханием.

– Английский и классическую литературу, – ответила я.

Она быстро оглядела меня с ног до головы, настолько быстро, что, может, мне это только показалось.

– Вроде бы Аннабел понравился твой ответ вчера. – Она помолчала. – По-моему, она…

– Эй вы там. – Робин наклонилась к нам. – Есть кое-что важное.

– Что? – Грейс откинулась на спинку дивана.

– Кровавая или вишневая? – Мы непонимающе уставились на нее. – Я про помаду, дуры. О господи. С вами каши не сваришь.

Алекс отпихнула Робин локтем и вытащила из-под стола сумку.

– Мне пора.

– Но мы же еще не решили, – капризно сказала Робин, не давая ей встать.

– Ты какое платье собираешься надеть, черное? – спросила Алекс.

– Ну.

– Значит, помада красная, будет отлично, – бросила Алекс, облизывая губы. – Отстань уже с этим.

Робин встала и склонилась над столом, вытянув одну ногу. Алекс лягнула ее, она убрала ногу, Дина едва не упала.

– Приятно было познакомиться… Черт. – Алекс засмеялась. – Я собиралась… Забыла, как тебя зовут.

– Вайолет, – подсказала Робин. – Ее зовут Вайолет.

– Ясно, – кивнула Алекс. – Что ж, приятно было познакомиться, Вайолет.

Слегка уязвленная, я кивнула. Забыла, видите ли, как меня зовут.

– Взаимно.

После ее ухода разговор продолжился. Робин выбирала цвет лака для ногтей, прикидывала длину ресниц, сочетания цветов – на выходных в общежитии ее парня намечалась вечеринка. У меня все еще кружилась голова от кофеина и сигаретного дыма – в кабинке можно было топор вешать (девушки все время передавали друг другу сигарету, да и зажигалка Робин, в которой почти кончился бензин, была у них, похоже, одна на всех), – и я решила, что надо уходить, сделать вид, будто просто куда-то спешу.

– Увидимся на следующей неделе, – дружно сказали девушки так, будто были уверены, что я вернусь. Я слегка покраснела, благодарная такой формулировке.

Я пошла домой кружным путем, через пляж, где ласково и ровно набегали на песок волны, из павильона в конце пирса доносилось негромкое пение. В окрестных домах одинокие люди смотрели фильмы для семейного просмотра на мерцающих экранах телевизоров, на шторах у всех отражался один и тот же причудливый рисунок; соседская собака лизнула через забор мою руку, хозяйка – седеющая дама – окликнула ее.

– Добрый вечер, миссис Митчелл, – крикнула я, придав голосу интонацию, наиболее подобающую для разговора со старшими. Ее внук – круглощекий коротышка, постриженный под горшок, годом-двумя старше меня, – сидел на втором этаже у окна комнаты, где стены были оклеены изображениями драконов и чародеев. Я с улыбкой посмотрела на него; он задернул шторы, а миссис Митчелл, не оглянувшись, захлопнула дверь.

Глава 3

Все выходные я не могла заснуть. Мерила шагами коридоры, днем, в три часа, смотрела с мамой повтор какой-то серии «Она написала убийство», шести-, семи-, восьмичасовые выпуски новостей. Соскребала плесень с горбушек и готовила тосты для нас обеих, продолжая в уме разговор с девушками, каким бы он мог получиться, если бы они снова позвали меня в свою компанию. Придумывала общие темы, где могли бы пересечься наши интересы, составляла перечень вещей, о которых могла бы поговорить так, чтобы показаться им неординарной или остроумной, либо и то и другое. В дневнике я помечала, не дописывая до конца, начальные фразы, прикидывала темы для обсуждения, а потом, краснея от стыда за собственное бессилие, вырывала страницы.

У двери я нашла кипу запыленных каталогов и составила список одежды, которая, как мне казалось, могла сделать меня более похожей на них, косметики, которая могла бы им понравиться и была совсем не похожу на мою. Пока мама спала, зазвонил телефон. Я отвечала, подражая ее голосу, нервно отрывая полоски от обоев. Она ничего не заметила.

В понедельник, однако, девчонок в школе не оказалось. Я переходила из аудитории в аудиторию, ожидая наткнуться на них на каждом углу, заметить в безликой толпе. Я обошла спортивные площадки в надежде найти там Алекс, чье имя видела в составе команд по нетболу[5] и лакроссу; прочесала все закоулки читального зала в поисках Грейс; затем мастерские, где, возможно, занималась рисунком Робин. Ни самой себе, ни им я бы ни за что не призналась, что пытаюсь их найти, – я просто слонялась, злясь на весь свет. Я уверяла себя, что изучаю географию школы.

Остановившись перед кафедрой английской литературы, я увидела написанные на доске крупным почерком строки из Чосера. Я помню их даже сейчас: «Подумать только, что воображенье / Такое может вызвать потрясенье, / От выдумки ведь можно умереть»[6].

– Привет, новенькая, – прозвенел у меня за спиной, вспугнув тишину, чей-то голос.

Я резко обернулась и перехватила изучающий взгляд невысокой – а точнее сказать, крохотной – блондинки, одетой с головы до пят в цвета школьной спортивной команды. Она наматывала на палец ленточку. Она была красива, но какой-то сонной красотой – с тяжелыми, как у куклы, полуопущенными веками, которые хотелось закрыть большим пальцем.

– Ты что тут делаешь? – Она смотрела на меня с легкой улыбкой, наполовину приветливой, наполовину подозрительной.

– Да так… Осматриваюсь.

Ладони почему-то вспотели.

– Я видела тебя на прошлой неделе с этими странными девицами. Это, конечно, не мое дело, но… Ты вроде нормальная девчонка, и если хочешь завести здесь друзей, держись лучше подальше от этой компании.

– Почему?

Удивило меня не ее мнение о девушках – хотя, естественно, стало любопытно, – а тот факт, что меня вообще кто-то заметил. Сама себе я казалась невидимкой, растворившейся в толпе.

– Ты правда хочешь знать?

Я кивнула. Кто-то в коридоре запел высоким голосом, слегка фальшивя. Девушка поморщилась.

– Что ж, ладно, – сказала она, перебрасывая рюкзак с одного плеча на другое. – Эмили Фрост помнишь?

Я повторила про себя имя. Где-то я его слышала, но где именно, так и не вспомнила. Я пожала плечами.

– Где ты, говоришь, училась?

– В Кирквуде.

– Стало быть, ты местная. В таком случае ты могла слышать это имя в новостях. Похоже на случай с Ричи.

– С кем, с кем?

– Ричи. Ричи из «Маникс»[7]. Исчез. Бесследно. О господи, ты хоть что-нибудь читаешь? – В тоне ее, на удивление приятном, слышался мягкий упрек. Я кивнула. – Об Эмили весь прошлый год в новостях говорили. Она похожа на тебя, разве что… – Девушка оборвала себя на полуслове. У меня перед глазами стояло лицо – я знала, что сейчас скажет блондинка. – Красивая. Красивее тебя.

– Да, да, помню. Но…

– Ладно, неважно. – Она оживилась и шагнула ко мне. Я услышала шуршание бумажных салфеток, ощутила химический запах дезодоранта и мускус. – Короче, Эмили была ближайшей подругой Робин, и все четверо были практически неразлучны. А однажды что-то случилось, они поссорились, с неделю не разговаривали друг с другом, а потом – раз! – она исчезла. Говорили, что покончила с собой, но тело так и не нашли. И еще кое-что, если при этих трех упомянуть Эмили, как они просто встают и уходят. – Она понизила голос. – Знаешь, если бы нечто подобное случилось с моей лучшей подругой, вряд ли мне удавалось бы сохранять такое же спокойствие.

Я попыталась выдавить из себя подобие улыбки, придумать какой-нибудь неопределенный ответ.

– Зачем ты мне все это рассказываешь? – спросила я наконец.

– Да так, чтобы ты была в курсе наших дел. – Она пожала плечами. – Может, пойдем перекусим? Кстати, меня Ники зовут.

В мрачной духоте столовой меня обволокло пеленой странных ассоциаций и искусственных запахов: кокос, лаванда, лимон, – здесь толпились, хихикая и кудахча, девицы с птичьими конечностями и безупречно-белыми зубами. Смех той, что стояла рядом со мной, больше напоминал лошадиное ржание, а глаза ее были как у дохлого жука.

Все вокруг тараторили, перескакивали с одной темы на другую, называя имена, которые мне ничего не говорили, хотя я и кивала, стараясь поддержать разговор. Девушка, сидевшая напротив, красила ногти, медленно роняя на пол темно-синие капли; еще одна рассеянно водила пером по страничке блокнота в кожаном переплете. И на мгновение я задумалась, могла бы я стать одной из них…

И тут я увидела троих. Робин, Алекс и Грейс, неторопливо, спокойно, легко брели по лужайке, в точности как в первый день, дружно улыбались, беспечные и в то же время как будто несколько агрессивные. Рыжие волосы Грейс огнем горели на дневном свету, ее шикарное пальто было трачено молью. Грейс выглядела неестественно бледной, большие солнечные очки прикрывали темные круги, которые, кажется, никогда не сходили с ее лица. На Алекс была светлая плиссированная юбка, она задумчиво обводила взглядом школьный двор.

– Ох! – Я почувствовала, как Ники толкает меня плечом. – Все-таки они очень странные.

Я неопределенно хмыкнула в знак согласия, ощутила укол зависти, ноющую боль в зубах. Собираясь уходить – с извинениями, в ответ на которые девушки, прервав на секунду свою болтовню, закивали с ничего не выражающими улыбками, – я почувствовала, как Ники сжала мою руку худыми пальцами.

– Мы потом пойдем на пирс, не хочешь присоединиться?

– Я… У меня домашнее задание не доделано.

– У всех не доделано, – отмахнулась Ники. – Приходи. Будет весело.

Я почувствовала, как ее ноготь впивается в податливую кожу на моем запястье; вспыхнуло раздражение, сначала против нее, затем против тех, кто меня бросил здесь одну.

– Ладно. Там видно будет. Ты сама там будешь? – спросила я, втайне надеясь на неопределенный ответ. Она улыбнулась, и я ощутила укол совести; при виде поворачивающих за угол и исчезающих из виду одна за другой девушек улыбка сползла с ее лица.

Освободившись от железной хватки Ники, я постаралась ускользнуть, пробираясь между другими школьницами, которые, казалось, стояли не шевелясь, пока я шла (хотя трудно сказать, сознательно или просто потому, что я так быстро стала частичкой безликой толпы). Снаружи никого из троицы видно не было, да и школьный двор был почти пуст. На рамах открытых окон весело прыгали скворцы, то и дело планируя вниз на извивающихся в грязи червей.

Кто-то подошел сзади и попытался закрыть мне глаза, неловко тыкаясь в глаза и щеки, и я вскрикнула; звук эхом отозвался по всему двору. Я обернулась: Робин улыбалась мне своей кривой улыбкой, широко, как у куклы, расставленные глаза блестели.

– Пойдем со мной, – сказала она и, резко развернувшись, зашагала прочь.

Я осталась стоять, словно в оцепенении.

– У меня еще занятия сегодня, – бросила я ей вслед.

Робин обернулась, а я густо покраснела, поймав взгляды двух ее подруг, оглянувшихся на мой сорвавшийся голос. Сердце мое заколотилось с такой силой, что мне показалось, будто они могли тоже слышать его биение; я улыбнулась им, страстно желая, чтобы они отвернулись.

– Робин! – окликнула я, но она, шагая в сторону длинной подъездной дорожки, ведущей к въезду на территорию школы, даже головы не повернула, похоже, ей было все равно, иду я следом или нет.

Без раздумий – не задаваясь вопросами, не позволяя себе усомниться и не ощутив даже малейшего укола уязвленного самолюбия, – я пошла за ней вниз по холму к воротам; за моей спиной предупреждающе зазвучал колокол.

– Давай, просто возьми один. Всего один. – Робин прижалась ко мне плечом. Мы находились в единственном в городе по-настоящему шикарном магазине, где через невидимые динамики лилась попсовая музыка, а девушки, хихикая, выходили из примерочных, превратив проход в подиум.

– Не могу, – прошептала я, оглядывая блестящие витрины, где названия лаков для ногтей странно противоречили их цветам: «Лютик» – травяная зелень, «Морская раковина» – небесно-голубой, «Лунный свет» – черный.

– Это совсем не трудно, – в свою очередь прошептала она, – я покажу тебе.

Я смотрела, как ее ладони скользят, точно у фокусника, показывающего сложный трюк. Она на секунду замерла, наклонилась и схватила с витрины флакончик с неоново-желтым лаком. Одно движение. Даже пристально наблюдая за ней, я не могла бы сказать, в кармане он у нее или в рукаве.

– Видишь? – Она с восхищением смотрела на витрину с губной помадой, тюбики которой блестели, как панцири жуков. Я онемела в ожидании, что уже в следующую секунду рядом с нами появится маячивший невдалеке охранник и схватит нас на месте преступления.

Ничего не произошло. Никто не появился.

Я подошла вместе с Робин к прилавку.

– На следующей неделе мой день рождения, – со значением сообщила она. Взгляд ее был прикован к красной помаде. – Она пойдет к моим волосам, как тебе кажется?

– Я с удовольствием ее куплю. – В кошельке у меня было двадцать фунтов – все мои деньги на неделю. Я не вдавалась в детали маминых банковских дел, но знала, что деньги, полученные в качестве компенсации, лежали почти непотраченные. Судя по всему, ни ей, ни мне не приходило в голову, что можно покупать новые вещи и вообще жить по-другому, что ли. Мы следовали по накатанной, довольствуясь дешевыми консервами и полуфабрикатами, разогретыми в микроволновке. Маме этого было достаточно.

Робин закатила глаза.

– Как знаешь. Если страшно, то не надо.

– Да нет, не страшно, – эхом откликнулась я.

– Тогда действуй. – Она отвернулась и принялась изучать розовую детскую футболку, которая была ей ни к чему – глаза были опущены, взгляд насторожен.

Я оперлась трясущейся рукой о прилавок и стала перебирать тюбики с небрежным – так я, по крайней мере, надеялась – равнодушием. Измученная продавщица объясняла мамаше оравшего десятилетки принятую в магазине систему возврата товаров. Дождавшись, пока она отвернется, я схватила тюбик с помадой и сунула его в рукав.

На плечо легла чья-то рука. Я вздрогнула.

– Молодец, – сказала Робин. – Пошли.

Свежий воздух был подлинным облегчением. Я шумно выдохнула, только теперь сообразив, что не дышала с того самого момента, как тюбик с губной помадой перекочевал с прилавка в мою куртку. По дороге Робин извлекла из кармана лак для ногтей и, зажав его между указательным и большим пальцем, показала мне.

– У меня для тебя тоже кое-что есть. – Я почувствовала прилив тепла, сладостный трепет от этого подарка.

Я вытащила из рукава губную помаду и повторила жест Робин. Она взяла тюбик, достала из кармана зеркальце – как она стянула его, я даже не заметила – и на ходу провела темной помадой по губам. Встречные прохожие с трудом обходили ее, недовольно ворча что-то под нос.

– Ну, как я выгляжу? – спросила она, поворачиваясь ко мне и выпячивая губы.

– Неотразимо, – сказала я. И это была правда. По крайней мере, в моих глазах.

Робин вцепилась мне в плечо и демонстративно запечатлела сочный поцелуй на моей щеке.

– Теперь и ты неотразима, – ухмыльнулась она, помада размазалась по зубам и вокруг губ.

От меня, кажется, ожидали веселой улыбки, но я не смогла ее выдавить: все никак не удавалось прийти в себя. Не в силах выговорить ни слова, ничего не видя вокруг, я брела рядом с Робин, а она щебетала что-то про лекции, домашние задания, которые она отказывалась выполнять («Из принципа», – говорила она, но в чем состоит этот принцип, не объясняла), и одноклассниц, которых она на дух не переносила. Их преступления представлялись мне уроками на будущее – тем, чего не следует ни говорить, ни делать.

Оглядываясь назад, все это кажется смешным. Но хотя за минувшие с той поры десятилетия и я влюблялась, и в меня влюблялись, ничто не может сравниться с восторгом тех первых недель общения с Робин.

Я хотела знать про нее все до мелочей, и она отвечала мне тем же. Мы обе ощущали нервные окончания друг друга; сидя под деревьями, роняющими красные, полыхающие на осеннем солнце листья, мы делились секретами прожитых лет, большими и маленькими. Проходя мимо выцветших объявлений, желтеющих на электрических столбах и деревьях, я, бывало, вспоминала Эмили Фрост, и на языке у меня вертелся невысказанный вопрос: «Может, это из-за нее я так нравлюсь тебе?» Но я гнала эту мысль, заставляла себя забыть чужое лицо, объясняя интерес ко мне моей собственной персоной, придумывала новые темы для разговора, новые секреты.

Сейчас я, кажется, неспособна испытать чувства столь яркие и безумные. А может, это всего лишь один из признаков старения. Ощущения теряют остроту, утрачивают непосредственность. И все же, вспоминая Робин и те дни юности, когда наша дружба только начиналась и была полна неожиданностей, я ощущаю комок в горле, слышу отзвуки тех сумасшедших дней, когда мы, спасаясь от непогоды, ныряли в какую-нибудь продуктовую лавку, или ели по очереди мороженое из одного стаканчика, или, прогуливаясь по променаду, посмеивались над увядшими дамами и орущей во весь голос ребятней, казавшейся нам настолько глупой, стоящей настолько ниже нас, что не заслуживала даже презрения; когда курили самокрутки и прятали окурки в песок и под ноги нам попадались останки лета – консервные банки и осколки битой посуды; когда мы пили прямо из горлышка приторно-сладкие коктейли в стеклянных бутылках, поддевая металлические крышечки об ручки разрисованных надписями автобусных сидений. Любой вдох-выдох, любой миг таил в себе обещание неведомого, запретной сладости греха – просто потому, что это был наш миг, наш собственный бесстрашный мир, потому что это была звезда, готовая взорваться и извергнуть свет в окружающую тьму.

В тот день, когда мы, болтая, прогуливались по пристани и закатное солнце перекрашивало море в багровые тона, ничего подобного вообразить я не могла. Я услышала знакомый голос, обернулась и увидела, что к нам приближается Ники. Робин застонала, и я стиснула ей руку.

– Ш-ш-ш, – прошипела я, чувствуя, как с приближением Ники у меня разгораются щеки, словно меня поймали на лжи. Я рассказала Робин о полученном приглашении – честно говоря, это была попытка вызвать ее ревность, только вот эффект оказался прямо противоположным: Робин заявила, что мне сильно повезло и помощь подоспела вовремя; в голосе ее безошибочно угадывались злоба и ненависть к Ники.

Вдруг я поняла, что идти на пристань была идея Робин.

– Как дела? – спросила Ники, подходя к нам. В руках она сжимала огромного плюшевого мишку (или кошку – игрушка была сделана грубо, так что сразу не скажешь). Она заметила мой взгляд. – Бен, – Ники обернулась и указала на высокого загорелого парня в футболке, маячившего в нескольких шагах позади нее, – выиграл ее для меня. Классно, правда?

– Ну да, если тебе нравятся такие штуки, – усмехнулась Робин.

Ники пропустила колкость мимо ушей и повернулась ко мне.

– В пятницу будешь?

Она бросила быстрый взгляд на Робин, ответившую ей насупленным взглядом.

– Буду – где?

Не дав Ники ответить мне, Робин кивнула:

– Будет, будет.

И обе мы неловко засмеялись.

– Отлично. – Ники сделала вид, что ничего не заметила, хотя губы ее тронула легкая усмешка.

– Да, и вот что еще. – Выражение ее лица разом сделалось серьезным, тон заговорщическим. – Я все хотела спросить… Как там Грейс, с ней все в порядке?

Я почувствовала, что у меня сводит желудок, посмотрела на Робин.

– Я… Мы не виделись в последнее время. А что?

– Понимаешь ли, Стейси – ты ведь знаешь Стейси, которая играет в лакросс? – в прошлую пятницу сломала палец во время игры. Очень не вовремя, у нас соревнования на носу.

Я почувствовала, что меня втягивают в давнюю и запутанную историю школьной команды по лакроссу, и неопределенно кивнула, ожидая, когда она перейдет к сути дела.

– В общем, история такая, Стейси пришла в поликлинику и, по ее словам, встретила в регистратуре Грейс с Алекс, и вид у нее был такой, словно ее сбил автобус.

– Да ничего подобного, все с ней нормально, – возразила Робин. Она подняла голову к небу, где нарезáли круги чайки, пикируя на ничего не подозревавших туристов, сжимавших в руках пирожки и кульки с жареной картошкой.

– Ну, не знаю… Кровь из носа, синяк… Представляешь, даже под всей ее косметикой было видно. Ужасно жаль ее. У нее ведь такое симпатичное лицо.

Я покачала головой.

– Мы давно не виделись. И я понятия не имею, что там случилось. – Я повернулась к Робин. – А ты?

– Я тоже ничего не знаю. – Она опустила голову, глядя на воду между досок пирса.

– Ну ладно. Джоди, ну эта, из выпускного класса, с короткой стрижкой, похожая на лесбиянку, она утром спрашивала Алекс, не случилось ли чего с Грейс, а та, мол, и не поняла в чем вопрос. Что довольно странно, вам не кажется? То есть если она была там и все видела своими глазами… А она была, зачем Стейси о таком врать?

Я пожала плечами, хотя, судя по косому взгляду Ники, моя попытка продемонстрировать безразличие успеха не имела.

– Если что-нибудь услышу, дам знать, – сказала я наконец.

Кажется, это ее устроило. Она наклонилась поцеловать меня в щеку – знак симпатии, который, как я подозреваю, хотя точно сказать не могу, она продемонстрировала, насмешливо копируя Робин, и поэтому прижала губы к тому самому месту, где остался след от помады, – и зашагала в сторону города, предоставив нам в молчании продолжить свой путь в противоположном направлении – к морю.

Наконец, когда мы дошли до конца пирса, Робин, глядя в никуда, заговорила:

– У нее отец чистый псих. – Она перегнулась через ограждение и, повисев немного головой вниз, распрямилась. – Отец Грейс, я хочу сказать. Потому она всегда в синяках и ходит.

Я повернулась к ней, чувствуя, что меня охватывает дрожь.

– Он что, бьет ее?

– Да.

– О господи. А мы ничего не…

– Она говорит, это не наше дело. Типа она не желает об этом говорить. Ни с кем и никогда.

– О господи, – тупо повторила я. Повисла тишина, нарушаемая лишь криками неугомонных чаек да шумом волн, набегающих на берег.

– Что за вечеринка? – прервала я наконец тяготившее меня молчание. Мне была жаль Грейс, честно, но в мыслях я все время возвращалась к другому. К вечеринке, о которой говорила Ники. Робин о ней даже не заикнулась, и если бы не Ники, подозреваю, я могла бы так и остаться в неведении.

– Хэллоуина, – пояснила она. – Мой бойфренд организует. Надо бы познакомить тебя с ним. – Она задумчиво откусила кусочек ногтя и сплюнула в воду. – Полно парней будет. Может, и ты кого-нибудь себе найдешь.

– Так до Хэллоуина же еще неделя.

– Ну и что?

– Да и костюма у меня нет.

– Он тебе не понадобится. Наденешь то, что на тебе сейчас, разницы никто не увидит.

Я запустила в нее крышечкой от бутылки, ветер гнал песчинки прямо в лицо. У меня никогда не было парня, во всяком случае, такого, с кем бы я целовалась. Не уверена даже, что у меня было такое желание. Вспомнила свою старую школу: грубые, крикливые мальчишки, тискающие и лапающие девчонок, которые им это позволяли, а то и поощряли, и рассказывающие друг другу красочные истории про то, кто в кого влюблен и кто с кем спит. Все это было слишком сложно, даже если бы мной кто-то действительно заинтересовался (таких, разумеется, не было).

Тем не менее перспектива провести вечер с Робин, да еще, предположительно, в компании взрослых и опытных студентов университета, была слишком большим соблазном, чтобы ему противостоять.

– Что ж, буду ждать с нетерпением.

Последний луч солнца, скользнув по поверхности воды, растворился за горизонтом, в воздухе повеяло вечерним холодком.

Университет располагался на окраине города, всего в паре миль от Кирквуда, и был совершенно лишен того великолепия, который сейчас уже не кажется мне столь необычным, хотя я до сих пор с ностальгией вспоминаю вечерний свет, струящийся над Колокольней, или дорожки дождевых капель, поблескивающие в прохладный весенний день на серебряном куполе. Раньше я разве что слышала о его существовании, да и сейчас как-то не думала о нем как об университете – и все жители нашего города называли его «старым политехом» или «колледжем», и я в этом смысле ничем от земляков не отличалась.

Грубый бетон, каркасы из металлической сетки, заполненные галькой, зернисто-серые стены – были в этом здании некоторая внушительность и своеобразие, как нельзя лучше подходящие городу: этакое уродство, но уродство намеренное. Пожалуй, даже агрессивное. Взять хоть башню – одинокую, но вездесущую спутницу моего детства, единственное башенное сооружение во всем городе – массивное, приземистое, с продольными мостиками, соединяющими две половины, и наклонной лестницей. Листья, шелестящие на ветках деревьев или опадающие на землю и поскрипывающие под ногами; серый туман, небо, затянутое плотной пеленой облаков.

Мы встретились на тускло освещенной автобусной остановке, крыша которой дребезжала на вечернем ветру; Робин нарочито крепко обняла меня. На голове у нее была угольно-черная ведьминская шляпа с широкими полями.

– Выглядишь потрясающе, – сказала я куда-то ей в плечо.

– Знаю. – Она отстранилась. – А ты?.. Ты у нас сегодня кто?

Я отогнула подол пальто, мелькнуло красное.

– Красная шапочка, – заливаясь краской, ответила я. Сразу стало понятно, что идея была глупая, самоубийственная.

– Ясно. – Она рассмеялась. – Ладно, для начала скажу так: ты очаровательна. – Слова, исполненные сарказма, прозвучали как выстрел. – Но понимаешь, это вечеринка для взрослых. И выглядеть ты должна соответственно. – Она усадила меня рядом с собой на железную скамью и, задумчиво шевеля иссиня-черными губами, принялась рыться в сумке.

Какой-то старик, от которого несло потом и перегаром, остановился рядом, глядя, как она тянется к моему лицу и велит не дергаться. Не знаю уж, сколько он стоял около нас, но меня не оставляла вонь и неприятное ощущение, что за мной наблюдают. Но само прикосновение ладоней Робин, уверенность, с какой она мягко наносила на мою кожу основу под макияж, потом пудру, смешок, с каким она велела мне надуть губы, легкое дыхание, которое я ощущала, когда она наклонялась совсем близко, чтобы накрасить мне губы, – все это… Словом, пусть смотрят, подумала я, наплевать.

– Ну вот, – проговорила она под конец. – Что скажешь?

Я открыла глаза, моргнула; поймала свое отражение в исцарапанных окнах притормозившего у остановки автобуса. Неброско подведенные глаза выглядели больше, чем обычно; выражение лица изменилось, стало вроде как не совсем моим; губы сделались полнее и буквально расцвели; густые румяна легли под скулами.

Я выглядела совершенно непохожей на себя, стараниями Робин появилось мое новое «я». Не переставая моргать, я ощутила дрожь узнавания. Мои черты обрели бóльшую завершенность, бóльшую выразительность, я стала походить на вывешенные повсюду фотографии Эмили Фрост, которые со временем выцвели и истрепались на ветру.

– Ну как, нравится? – спросила она, тоже разглядывая мое отражение в окне автобуса.

– Вау. – Лучшего ответа у меня не нашлось.

Всю дорогу до студенческого городка она болтала не останавливаясь, перескакивая с одной темы на другую. Говорила о младшей сестре, чье пристрастие к некоторым сериалам означало, что и Робин приходилось слушать их посреди ночи через стену. О татуировке, о которой давно мечтала и рисунок которой продумывала «пятьдесят тысяч раз», но пока так ничего и не решила. О виденном некогда фильме ужасов, название которого она забыла, но один эпизод запомнила – тот, где героиню расчленяют на куски: он показался ей «совершенно нереалистичным», потому что в такой ситуации «крови должно быть гораздо больше». Я подумала: может, стоит ей рассказать про тот случай, где тоже не было крови (по крайней мере, насколько это мне запомнилось), но слов не нашла. Вообще-то я уже почти все ей про себя рассказала – кроме этого. Я не хотела, чтобы она меня жалела; я бы не вынесла, если бы она стала воспринимать меня как-то иначе, не такой, какой я ей представлялась.

Когда мы пришли к подножию башни, нас оглушили доносившиеся сверху голоса и музыка. Робин схватила меня за руку, и мы вошли через деревянные двери в тускло освещенную прихожую, где перед крохотным экраном, окруженный со всех сторон неприличными рисунками на стенах и выцветшими почтовыми открытками, сидел одинокий охранник.

– Эй, дамы, – пробурчал он, – вы здесь учитесь?

– Вы что, не узнаете нас? – сказала Робин. – Это же я! Робин. Десятый этаж.

Он пожал плечами и равнодушно перевел взгляд на экран.

– Смотри-ка, сработало, даже не верится, – прошептала я, уже поднимаясь в лифте. Робин поправляла макияж, вглядываясь в запыленное и захватанное пальцами зеркало; у верхнего крупная надпись помадой: «ВСЕХ ТОРИ В ЖОПУ».

– Ну да. Вообще-то нас должны были встречать и, если что, выручить, – сказала она и со значением подмигнула мне.

Я засмеялась. Судя по рассказам, которые я слышала от Алекс и Грейс в начале недели, сомнительно, чтобы Энди мог кого-либо выручить; но лучше помолчать, решила я.

Лифт заскрипел и остановился на восьмом этаже.

– Дальше не идет, а гулянка на десятом. – Робин толкнула дверь. Потом еще раз. Наконец она со стоном открылась, и мы вышли в тускло освещенный коридор, где стоял застарелый запах сырой одежды и разлитого пива.

Я следовала в нескольких шагах позади Робин, то и дело останавливаясь, чтобы разглядеть висевшие всюду выцветшие фотографии и плакаты. На одной двери мое внимание привлекла афиша фестиваля в Гластонбери со списком участников, напечатанным таким мелким шрифтом, что, чтобы их разглядеть, пришлось наклониться едва ли не вплотную. Вдруг дверь неожиданно распахнулась. Я инстинктивно подалась назад. Робин резко остановилась и повернулась ко мне.

На пороге стоял высокий тощий парень со спутанными, как после сна, волосами. Но какой уж тут сон, когда двумя этажами выше так грохочет музыка. И мне еще предстояло на собственном студенческом опыте убедиться, что никакой шум сну не помеха, когда не хочется делать срочную работу.

– Вы чего тут? – зевнул он.

– Привет, – незамедлительно откликнулась Робин и протянула руку с полуироничной официальностью, которая должна была сгладить даже самую щекотливую ситуацию. – Робин Адамс, рада познакомиться. А это Виви. Мы идем на вечеринку, хочешь с нами?

Какое-то время он тупо смотрел на протянутую руку, моргая и стряхивая с себя остатки сна.

– Ты приглашаешь меня на вечеринку, которая проходит в моем общежитии?

– Ну, организует ее мой парень, так что в некотором смысле меня можно считать хозяйкой, – возразила Робин. – Стало быть, я могу приглашать кого угодно, даже тех, кто живет двумя этажами ниже и считает, что формальные приглашения им не требуются. И даже если они не находят нужным нормально представиться. Типа имя назвать.

Он искоса посмотрел на меня и тут же повернулся к Робин.

– Том.

На лице парня мелькнула улыбка, в которой было что-то волчье и вместе с тем притягательное – точнее определить затрудняюсь. В конце концов он протянул руку Робин, и я невольно ощутила легкий укол зависти.

– Очень приятно, – скромно потупилась Робин. – Ладно, мы наверх. Хочешь, идем вместе, не хочешь – не надо. Сам решай.

Она повернулась и зашагала по коридору; я последовала за ней, бросив беглый взгляд на Тома: он по-прежнему стоял на пороге, опершись о косяк двери и, кажется, переваривая новое знакомство. Он помахал мне рукой; я быстро отвернулась и, вспыхнув от смущения, поспешила догнать подругу.

– Странный он, а? – сказала она, когда я присоединилась к ней. Робин сидела на перилах лестничного пролета, рискуя рухнуть с десятого этажа.

– Душ бы ему принять.

– Все студенты универа такие. Все так выглядят. – Она засмеялась. – Этот тебе, видите ли, не понравился. Посмотрим, что ты скажешь, когда Энди увидишь.

Тут она не ошиблась. Энди оказался тощим, похожим на богомола, со спутанными, липнущими к прыщавой спине волосами. Будучи хозяином вечеринки, он руководил процессом, сидя на единственной кровати в гигантской, по масштабам общежития, жарко натопленной вонючей комнате. Даже на фоне грохочущей музыки выделялся его визгливый голос. Вокруг кровати сидели с отрешенными лицами студенты, передававшие друг другу толстые, слабо тлеющие самокрутки с марихуаной.

– Я не говорю, будто Айн Рэнд[8] во всем права, – вещал он. – Но в некоторых из ее идей есть крупица здравого смысла. Нужно лишь рассмотреть их непредвзято. – Он зашелся в хриплом, трескучем кашле. Робин присела рядом с ним и ласково погладила по спине. Он притянул ее к себе и впился в губы тошнотворно долгим поцелуем, оторвавшись, однако, для затяжки, чтобы потом вдохнуть дым в открытый рот Робин. Она повернулась к собравшимся и, к моему ужасу, ткнула в меня пальцем.

– Это Виви, – объявила она.

– Привет, Виви, – хором, словно пребывая под гипнозом, откликнулись они. «Значит, теперь я Виви», – подумала я и, смущенно помахав всем рукой, направилась в угол комнаты, где был устроен импровизированный бар. Похоже, Виви довольно веселая. Я плеснула немного какой-то сомнительной колы в с виду неиспользованную кружку, на которой еще можно было разглядеть полустертый университетский девиз: «Исключительная карьера для исключительных студентов». Теплая жидкость, колючая и приторная, стала комом в горле.

Я оглядела собравшихся и подумала, ждет ли меня тоже такое будущее и хочу ли я этого. Я заметила девушку в облегающем платье в стиле Одри Хепберн и тиаре, она стояла, покачиваясь, в опасной близости от открытого окна и болтала о чем-то с молодым человеком. Тот был мертвенно-бледным, с пятнами фальшивой крови на щеках, он не отрывал взгляда от чего-то в середине комнаты. Там, в нескольких футах от меня, устроились две девицы, одна с ярко-бирюзовыми, а вторая с ярко-розовыми, как у Барби, волосами и броским макияжем. Сидя на полу скрестив ноги, они вели разговор, судя по всему наскучивший обеим. Та, что сидела ко мне лицом, кажется, отключалась с каждым глотком водки, которую пила из уже наполовину пустой бутылки. Я насчитала три глотка подряд, после чего она поднялась и, покачиваясь, вышла в ярко освещенный коридор. Несколько парней, похожих в своих меховых одеждах на питекантропов, с дикими воплями подбежали к окну и выбросили из него упаковку стирального порошка, жертвой которого стал случайный прохожий. Когда картонная упаковка стукнулась о его голову, парни взревели еще громче, что напомнило мне рычание монструозных существ, виденных однажды в телепередаче о происхождении жизни на Земле.

Подошла Робин и сделала себе коктейль, попутно плеснув в мою кружку изрядную порцию рома.

– Нравится? – усмехнулась она.

– Ну да, круто, – соврала я, делая глоток. Получилась какая-то бурда – обжигающе-горячая, с прогорклым химическим привкусом. Не допив, я отставила кружку; к счастью, Робин отвлеклась на что-то и не заметила.

– Люблю университетские посиделки. Не то чтобы полет мысли, но неплохо разнообразия ради побыть среди взрослых. – Я пристально посмотрела на нее, пытаясь уловить в выражении ее лица иронию, которой не было в голосе, и кивнула, не высказывая собственного мнения. – Слушай, я знаю, что ты не по этой части, но все-таки… Может, есть желание? – Она раскрыла ладонь, в которой было зажато несколько шероховатых белых таблеток с вытисненным изображением цветка.

– Только если это аспирин, – сухо ответила я.

– Да я не настаиваю. Просто… подумала, стоит предложить, чтобы ты не чувствовала себя потерянной.

Парни издали очередной вопль: теперь они швыряли через окно куски мыла и намокшие рулоны туалетной бумаги. Барби вернулась, похлопала приятельницу по плечу, чмокнула в щеку; раскачивающаяся из стороны в сторону девица по-прежнему раскачивалась, болтающий молодой человек по-прежнему болтал.

Я взяла таблетку из протянутой руки Робин, нервно сжала в ладони. Почувствовала, как она нежно обняла меня за плечи.

– Если тебе здесь не нравится, просто скажи, что тебе надо идти. Вот и все. Если тебе не по себе, можем уйти вместе.

Этого тепла руки, этого предложения было достаточно: я проглотила таблетку, запив ее обжигающим пойлом.

Следующие пятнадцать минут не было никаких особенных ощущений, хотя я вздрагивала при любом прикосновении, а каждый удар сердца казался предзнаменованием несчастья. Мне приходилось слышать о благовоспитанных подростках, которые внезапно умирали после первого употребления наркотиков, и уже представляла себе бесстрастно составленное заключение патологоанатома. Сердце то замирало, то начинало отчаянно стучать, волнами накатывала и отступала паника.

По-прежнему ничего; минута проходила за минутой – и ничего, пустота предвкушения, пока вдруг, совершенно внезапно, вокруг меня не возникло пространство поразительной, неисчерпаемой наполненности, не заструился сладкий воздух. Люди показались прозрачными и нереальными. Я отрешенно наблюдала за студентами вокруг меня, занятыми каждый своим делом и погруженными в свои мысли, и испытывала чувство единения со всеми и благодарность к ним. Мощная химия и сладость греха: вот он, источник безграничного идеализма, за который борются студенты.

Я повернулась к Робин, собираясь выложить ей все – не только касательно того, что происходит здесь и сейчас, но все про себя, про свою жизнь, поделиться всеми тайными чувствами, всем еще невысказанным, – но на ее месте уже сидел парень с восьмого этажа, имя которого стерлось у меня из памяти. А может, он и не представлялся? Не уверена.

– Ты как здесь оказался? – спросила я, цепляясь за ручки кресла, чтобы остановить кружение комнаты.

– По лестнице поднялся, – бросил он. – А ты?.. Ты что, пьяна?

– Можно и так сказать. – Слова путались в голове, ладони нестерпимо жгло, и я подняла их в воздух.

– Если судить по зрачкам, это пожалуй, не просто опьянение, – сказал он, приближаясь ко мне.

– Не твое дело. – Я отклонилась назад.

– Да ладно тебе. – Он поморщился.

– Прости, – пробормотала я и оглядела комнату, надеясь отыскать копну рыжих волос. Робин снова устроилась рядом с Энди: он сидел на полу, она на кровати, закинув ноги ему на плечи и время от времени наклоняясь, чтобы поцеловаться; волосы ее падали ему на грудь, он по-хозяйски перебирал их. Я почувствовала подступающую тошноту, странную тошноту, и опустила глаза, тупо глядя куда-то между собственных колен, где рисунок ковра то приближался, то удалялся, точно набегающая волна.

– Может, воды или еще чего?

Я и забыла, что я здесь не одна. Медленно, с напряжением в шее и скулах, повернулась к нему; язык прилип к нёбу.

– Да, пожалуйста. – Я испытывала странное ощущение полноты жизни и в то же время близости смерти. – Горячая, – сказала я, принимая из его рук пластиковый стаканчик с мутным колотым льдом.

– Потихоньку, – сказал он, придерживая стакан. – Не залпом, иначе вырвет.

– Ладно. – Слова звучали как-то необычно, словно при чтении стихов. – Лад-но, лад-но, лад-но, – повторила я, завороженная звучанием. – Он рассмеялся, отступил, словно не ручаясь за самого себя, на шаг назад, немного постоял, затем снова сел на место и сделал глоток из своего стакана. Я вновь испытала чувство всепоглощающей любви к окружающим, особенно к этому незнакомцу, который подошел ко мне с водой и добрым словом.

– Спасибо, – пролепетала я, старясь выдавить из себя улыбку.

– Не за что, – откликнулся он. – Может, выйдем на свежий воздух?

– Я не… Дальше этого окна я не доберусь. – Слова выговаривались не вполне внятно и отражались звучным эхом.

– О господи, только не это. Чего тебе точно нельзя делать, так это приближаться к окнам или острым углам, особенно без поддержки.

– Я вовсе не…

– Я не про это, – перебил меня он, поняв, что я имела в виду, прежде чем я успела договорить. – Я просто хочу сказать, что тебе уже не о чем беспокоиться – в бо́льшие неприятности, чем сейчас, впутаться будет трудно.

Он притянул меня к себе. Счастливая от возможности выбраться из этой комнаты, я поплелась в коридор следом за ним, где над драными, в грязных разводах коврами и заляпанными серыми стенами, в странном хороводе сходились яркий свет и бледный шрифт разных объявлений. Возникло ощущение, что лампы дневного света попеременно, в ровном ритме включаются и выключаются, словно время замедлило свой ход, чтобы впитать в себя это, обычно невидимое глазу мерцание.

Слова с плакатов и объявлений сопровождали меня до первого этажа:

Занятия танцевального кружка на следующей неделе, Мейзон Холл, 5 вечера.

Отбор в баскетбольную команду во вторник, коротышкам просьба не беспокоить.

«Превращение» Кафки в студенческом театре – кастинг в понедельник!!!

Временами меня охватывало ощущение нереальности, оно поднималось от ступней к груди, но после, как только мне удавалось осознать его природу, проходило, оставив о себе лишь мимолетную память сродни бреду.

На первом этаже звуки музыки раздавались ничуть не тише, чем наверху. Я прижала ладони к ушам, голова раскалывалась. Том остановился и заставил меня опустить руки. «Веди себя естественно», – прошептал он, и мы спокойно прошли мимо охранника (в предосторожностях, впрочем, не было нужды, тот был погружен в чтение какой-то потрепанной книжки и не проявлял ни малейшего интереса к поведению студентов, время от времени отвлекавших его). Мы вышли из здания, и я подумала о Робин. «С ней все хорошо, – сказала я себе и с легкой горечью добавила: – К тому же она обещала все время быть со мной и обещание не выполнила, так что и думать про это нечего».

Когда ты под кайфом, в свежем воздухе есть что-то завораживающее, хотя чтобы держаться на ногах, требуется мастерство, которым мне еще предстояло овладеть. Так бывает даже сейчас, когда наступает настроение для долгой ночи и я брожу по старым улицам, невидимая и неслышимая, после вечера, проведенного дома под бокал крепкого вина и время от времени и под странную комбинацию порошков и таблеток. Сейчас это, конечно, снотворное и успокоительное, которые прописывает мой доброжелательный, а также неизменно стоящий на страже моего здоровья врач. И все же я неизменно вспоминаю тот давний вечере, когда воздух был напоен прозрачной дымкой и какой-то магией.

Я смотрела наверх – небо почернело. Том помог мне обойти белеющее на земле пятно стирального порошка и куски мыла, сброшенные сверху, и мы молча зашагали в сторону озера, где обычно собирались студенты. «Озеро» – это, пожалуй, слишком громко: при свете дня оно кажется скорее большим прудом, окруженным со всех сторон бетоном. При нашем приближении с земли вспорхнула стайка птичек, быстро растворившихся в черной бесконечности неба.

Том сунул руки в карманы, но тут же вытащил их, будто смущенный.

– Ты не большая любительница поговорить, да? – спросил он.

Я почувствовала к нему нечто вроде жалости, болезненного понимание – я тоже не знала, что делать.

Я пожала плечами.

– А о чем бы ты хотел поговорить?

Он ничего не ответил и опустился на испещренную надписями парковую скамейку. Я села рядом, недоумевая: почему я, собственно, здесь? Почему я с такой охотой последовала за совершенно незнакомым человеком, тем более поздним вечером?

Он наклонился, упершись локтями в колени.

– Тебе сколько лет?

– Семнадцать, – соврала я, и в тот же мне стало стыдно. Ну зачем мне это нужно, чего я стараюсь добиться?

Он повернулся и посмотрел на меня с сомнением. Рядом с башней вспыхнул фейерверк, взлетел, расчертив небо желтыми дорожками. Я проследила его путь: спираль уходит вверх, затем сворачивается и устремляется вниз, а остаток упаковки падает со всплеском в темную воду.

Том шумно вздохнул. Потом заговорил:

– Моя подруга… – Я почувствовала легкий укол боли от потери надежды, которую сперва даже не осознавала или, по крайней мере, не признавала, – надежды на случайный поцелуй в ночи. – Она учится в Кембридже.

Я посмотрела на него, стараясь понять, на самом ли деле прозвучала в его голосе извинительная нотка.

– Как вы познакомились?

Вопрос прозвучал слишком весело, фальшиво. Мы оба были как любители, читающие текст, но не умеющие его сыграть.

– Да как обычно. Школа, общие друзья… Сама понимаешь. – Я кивнула, хотя, разумеется, не понимала ничего. – Наверное, она сейчас встречается с кем-нибудь другим, – со вздохом добавил он.

Я что-то неразборчиво пробормотала, и он снова заговорил. Но я почти не слушала – кожа на холоде пошла пупырышками, да еще стали донимать мысли о Робин, – хотелось вернуться домой. А он продолжал о своем: писем нет, на звонки либо вовсе не отвечает, либо перезванивает неизвестно когда. В конце концов я демонстративно поежилась:

– Холодно.

Он замер, словно удивившись не столько тому, что его прервали, сколько самому моему присутствию. Затем поморгал, поднялся с места и пошел назад, я следом за ним. По дороге он время от времени останавливался, чтобы рассмотреть брошенную на землю пустую бутылку из-под пива либо какую-нибудь из кукол, свисавших, как я только теперь заметила, с голых веток деревьев, скрипевших и стонавших на ветру.

Всякий раз, когда я оглядывалась назад, он улыбался, я, словно его зеркальное отражение, – тоже, просто потому, что не знала, как еще реагировать. Мы вроде играли в какую-игру, правил которой – по крайней мере в моем нынешнем помраченном состоянии – я никак не могла освоить.

– Где вас, черт побери, носило? – прошипела Робин, сидевшая на столе у охранника, тот был теперь немного сконфужен, осознавая свою бесполезность. Она соскочила со стола и вплотную, так что ее дыхание как будто слилось с моим, подошла к нам. Зрачки ее были расширены, выглядела она так, будто долго плакала: глаза влажные, на щеках потеки туши. Я заметила Ники – она стояла невдалеке, с интересом разглядывая нас; я помахала ей, она улыбнулась и скрылась за углом.

– С ней всей нормально, – устало сказал Том. – Просто свежим воздухом подышать нужно было.

– Да ну? – иронически прищурилась Робин и повернулась ко мне. – Свежим воздухом, говоришь?

Я кивнула, испытывая при этом странное чувство вины, и оно только росло, пока я пыталась вспомнить, что, собственно, заставило меня бросить ее и уйти с этим парнем.

– Может, пора домой? – помолчав немного, спросила Робин.

Я почувствовала, что мир переворачивается вверх ногами, и на меня накатила очередная волна тошноты – точно удар под дых.

– Хорошая идея.

– Ну что ж. – Робин повернулась к Тому, который уже шел к лестнице. – Спасибо, что присмотрел за ней.

Мне почудилась в ее тоне нотка сарказма.

– Обращайтесь, – бросил он через плечо.

Под звук его шагов мы вышли из башни и вновь оказались в ночи. Недолгое пребывание в тепле заставило еще острее ощутить холод снаружи, кусачий и противный. Мы молча шли вниз по холму, в сторону школьного двора, через темную аллею, окруженную с обеих сторон проволочными заборами и клонящимися к земле деревьями, спутанные ветви которых терялись вверху в темноте.

– Прости, что ушла, – сказала я, испытывая некоторое облегчение от того, что впервые за последние несколько часов мой голос прозвучал нормально, как мой собственный.

– Да все нормально, – откликнулась Робин, шедшая на несколько шагов впереди меня. Какое-то время мы брели молча, потом она добавила: – Я поругалась с Энди. Думаю, у нас с ним все кончено.

Мне разом стало легче, выходит, плакала она не из-за меня, а из-за него.

– Да брось ты, уверена, что все у вас еще срастется, – запинаясь, возразила я.

– Тебе-то откуда знать? – Робин обернулась ко мне, глаза ее сверкали гневом…

– Неоткуда, конечно, – согласилась я, – просто хотела сказать, что… – Я мучительно подыскивала какие-нибудь ничего не значащие слова, чтобы утешить ее. – Ну, не знаю. Может, к утру все будет выглядеть иначе.

– Извини, не хочу быть грубой, – вздохнула она. – Но какой такой у тебя опыт, чтобы рассуждать о подобных делах?

В багровых отблесках уличных фонарей глаза ее казались темными, падающая вперед тень – длинной и изломанной. Я чувствовала, что щеки у меня горят, и была благодарна ночной тьме, что Робин не могла этого заметить. Я смотрела вниз, на поблескивавшие носки туфель, и вслушивалась в стук наших каблуков по тротуару.

Мы дошли до статуи русалки, Робин чмокнула меня в щеку и дернула за волосы, пожалуй чересчур сильно. Затем, не говоря ни слова, повернулась и пошла дальше, вскоре скрывшись в ночи. В полуобморочном состоянии я добралась домой, лишь у двери вспомнив, что сказала маме, будто заночую у Робин (не признаваться же, что я собралась на вечеринку, которая должна была закончиться только к утру). Я поднялась по лестнице, быстро нырнула в кровать и, не находя ответа на вопросы, от которых кружилась голова, погрузилась в холодное забытье без сновидений.

Глава 4

Робин кусала карандаш, постукивала им по зубам. Я поднялась с места, делая вид, что мне нужно достать пенал. По правде говоря, у меня просто не было никаких идей и я надеялась подсмотреть у кого-нибудь, что делать. Тема загадочного задания Аннабел: «Назначение». Воздух был молочно-бел с легким розовым оттенком, окна затянуты сеткой и тюлем. Слабый аромат вянущих цветов смешивался с запахом глины и скипидара. Следуя какому-то неясному распорядку, Аннабел, с ее острыми, обтянутыми морщинистой кожей скулами и седыми волосами, завивающимися на затылке свободными локонами, каждую неделю меняла обстановку в студии. Порой комната бывала по-спартански суровая, черно-белая, а порой залитая лунным светом, завешанная батиком, расцвеченным светящимися звездами, изображающим небо. Это производило эффект бесконечных перемен, постоянный вызов однообразному способу видения мира.

Несколько недель Аннабел напрямую ко мне не обращалась. Строго говоря, даже не смотрела на меня, хотя время от времени у меня возникало ощущение, будто за мной наблюдают, когда, сидя в студии, я старалась распутать нити ее лекции или проникнуть в суть задания. Но нет, как ни поднимешь голову, она, кажется, сидит, углубившись в какую-нибудь книгу, и задумчиво обкусывает заусенцы либо что-то яростно чиркает в своем заляпанном красками блокноте, словно никого из нас здесь и нет.

Беглые наброски аэропортов и автомобилей; пастельные очертания пляжей и купальщиков, натуральные и юмористические, романтические и гротескные: мои одноклассницы откликались на подсказки не менее изобретательно, чем я, хотя и с разной мерой успеха. За исключением Робин. Эскиз в мрачных, темных, едва ли не угольно-черных тонах (пальцы в черной пыли, ладони в краске): лес, деревья с когтистыми извивающимися ветвями нависают над каменистой тропинкой. В конце ее, там, где пробивается свет, – силуэты двух фигур, болезненно тощих, тыльными сторонами ладоней они слегка касаются друг друга. Это был единственный рисунок, на который Аннабел, обходя время от времени аудиторию, останавливалась посмотреть (делала она это только при появлении директора, чье пристрастие к «активному обучению» многие – во всяком случае, Аннабел – понимали буквально). Я замечала, как другие девочки бросают на Робин мимолетные завистливые взгляды, тут же опуская глаза, в которых зависть оставалась лишь тенью в уголке – отблеском тайного, в котором никому не признаются, желания привлечь к себе внимание Аннабел. Во всяком случае, я, когда она проходила мимо, хотела именно этого – а еще к желанию примешивалось смутное чувство стыда.

Аннабел подняла голову, словно собираясь что-то сказать, но тут пронзительно задребезжал звонок, ученицы завозились, нарушая тишину. «К следующему занятию все должно быть доделано, – сказала она, заглушая возникший шум, – и постарайтесь включить воображение. Если получится, конечно. – Она замолчала и повернулась ко мне. – Вайолет, на два слова, если можно».

Мне стало не по себе. Робин небрежно запихнула рисунок в сумку и с ухмылкой повернулась ко мне. «Увидимся», – бросила она, проходя мимо. В ответ я слабо улыбнулась, чувствуя острую резь в желудке.

Все потянулись к выходу. Не поднимая головы, Аннабел перебирала бумаги на столе. Я боязливо молчала, слушая, как настенные часы отсчитывают секунды.

– Итак, – сказала она наконец, протягивая мне смятый лист бумаги. – Твоя работа?

Я покраснела, ожидая продолжения. Это был текст вступительного сочинения, агрессивный и написанный в надежде на то, что мне откажут еще до того, как я уступлю соблазну древних арок и освещенной солнечными лучами Колокольни. И хотя мне пока удавалось сохранять расположение Аннабел – или, по крайней мере, избегать ее холодных взглядов, – я поняла, что за этот клочок бумаги мне еще придется ответить.

– «Назначение искусства, – зачитала она, – состоит в том, чтобы устрашать идиотов, утверждающих, будто они наделены вкусом. Вкус – это ничто. К черту вкус. Сама идея вкуса – это реликт, который мне чужд, как чужд любому, кто находится на равном удалении от смерти и рождения». – Она сурово взглянула на меня. – Твое?

– Да, мисс, – сказала я, не отрывая взгляда от листа бумаги.

– И ты действительно так думаешь?

Я подняла голову. Она смотрела на меня холодным взглядом, перекатывая в ладони ручку с серебряным колпачком.

– Я… Ну да, в каком-то смысле.

Ручка замерла.

– В каком-то смысле?

– Да.

– Да – в каком-то смысле или да – ты так думаешь?

– Да, я так думаю, – проговорила наконец я, не будучи, по правде говоря, в этом уверена. Похоже, тогда я слишком погорячилась, и теперь эти слова отдавали даже некоторым абсурдом. Так что я шагнула наугад в поисках ответа, который она хотела услышать.

– Что ж, хорошо, – сказала она. – Очень хорошо, Вайолет. Я веду специальные занятия для одаренных, на мой взгляд, учениц. – Бесконечная пауза; я отвернулась, не в силах долее выдерживать ее взгляд. – И хотела бы пригласить тебя в наш небольшой кружок. Конечно, если тебя это интересует.

Оконные шторы бешено трепетали на ветру.

– Да, мисс. То есть Аннабел. Извините.

– Отлично. Рада слышать. – Она встала со стула и подошла к окну. – Только пусть это останется между нами. Это ведь всего лишь приглашение. Факультатив. – Она захлопнула ставни. – Та знакома с мисс Адамс?

– Вроде бы нет.

– Робин, – пояснила она. – Рыжая. Я заметила, что тебе понравился ее рисунок. У нее настоящий талант.

– Это точно. – Я густо покраснела.

– Она встретит тебя перед началом занятий и проводит.

Аннабел села за стол и взяла ручку, нацелившись на лист бумаги. Какое-то время я молча ждала пояснений – дни занятий, может быть, даже часы, – но их не последовало. Наконец она подняла голову, словно удивившись, что я все еще здесь, и сказала:

– Все, Вайолет, можешь идти.

В коридоре было прохладно, свежо, воздух в студии показался на этом фоне особенно спертым, хотя запах скипидара и краски продолжал преследовать, а глаза с трудом привыкали к дневному свету. Невысокая, круглолицая, с усиками над верхней губой девушка нервно пожирала меня глазами. Испытывая неловкость за нас обеих, я посмотрела на нее и поспешно зашагала по коридору сама не знаю куда.

Набойки цокали по мраморному полу, сердце колотилось в груди. Я была одна, вокруг никого, тихо, если не считать доносящегося снизу шума работающего сканера. Я перегнулась через перила балкона, огибавшего вестибюль: дорические колонны и золотые перила, ряды витрин красного дерева, где под стеклом скалились чучела, посмертные маски и сверкали поддельные драгоценности.

До этого я читала какую-то невероятно скучную (хотя и даже сейчас популярную) книгу по истории реалистической живописи и, убаюканная теплом, исходившим от старых батарей, и косыми лучами предвечернего солнца, заливавшими весь верхний этаж, уснула прямо за столом. Очнувшись, я обнаружила на своей книге сложенную из синей бумаги крохотную изящную птичку. Я осторожно расправила ее крылышки и прочла: «Добро пожаловать в клуб. Колокольня, ровно в 6 вечера. Не дрейфь. Р.». Я выглянула в окно: часы показывали 5:50. Быстро запихав книги в сумку, я помчалась к выходу.

Позади послышались чьи-то шаги и недовольное ворчание. По противоположной стороне, с трудом удерживая в руках кипу книг, шел декан.

– Вайолет, – поймав мой взгляд, окликнул он меня, – вы что здесь так поздно делаете?

Его голос эхом раскатился по всему помещению. Менее всего желая перекрикиваться (голосок у меня писклявый, ломкий), я дождалась, пока мы встретимся посредине, у лестницы.

– Занималась, сэр. Потеряла счет времени.

– Оно и видно, – усмехнулся он. – Вообще-то для учащихся библиотека закрывается в четыре, если не считать предэкзаменационного времени.

– Я не заметила, что уже так поздно, – сказала я. – Извините, если помешала.

Он сделал вздох, словно собираясь заговорить, но промолчал, складывая книги на перила. На кожаных переплетах выцветшей краской были вытиснены названия. Все книги были посвящены примерно одной и той же теме: «Охота на ведьм. История», «Демоны и тьма. Этюды об оккультизме», «Современные теории магии». Я представила, с каким грохотом все эти книги могли бы шлепнуться на пол, и на мгновение пожелала этого в надежде уйти от предстоящего разговора.

– Вайолет, – начал он, крутя шеей (я вообразила, как сокращаются его мышцы, вспомнила слова «семейство крабовых, пластыревидная мышца, лопаточная мышца…»), – если вам трудно найти друзей… – Он положил мне руку на плечо, все пальцы в порезах и царапинах.

– Ничего подобного, – резко бросила я, отступая на шаг в сторону.

Рука его на миг повисла в воздухе; затем, словно опомнившись, он сунул ее в карман и повертел в нем что-то невидимое.

– Просто… В общем, вы так засиделись. Не то чтобы мы не поощряли прилежание, но…

– Я дружу с Робин. И еще с Алекс и Грейс. – Голос мой слегка дрогнул, что, возможно, объяснялось либо его предположением, будто у меня нет подруг и я здесь совсем одна, либо неудовольствием от того, что не дают идти своей дорогой. По его лицу мелькнула тень – возможно, сомнения.

– Ну что ж, тогда все хорошо, – проговорил он наконец. – Но постарайтесь завести знакомства и в других компаниях. Вы ведь не хотите оказаться в стороне от остальных, верно?

– Нет, сэр, – сказала я, и это была неправда, как раз в стороне мне и хотелось бы оказаться больше всего.

– Что ж, прекрасно. В таком случае я, пожалуй, пойду, – сказал он с широкой улыбкой и подхватил книги. – Не поможете ли открыть дверь?

Я подождала, пока дверь за ним закроется, и бросилась вниз по лестнице, дважды споткнувшись: сначала на третьем этаже, потом на первом. Я толкнула тяжелую входную дверь, выбежала на пронизывающий холод и помчалась к башне.

Первый удар колокола, оглушительный, звенящий в воздухе, рикошетом бьющий от земли по подошвам, прозвучал, когда я нырнула под арку. Робин было не видно.

Я разложила на ладони то, что осталось от птички (мне не удалось снова собрать его) и перечитала записку. В шесть ровно. Я обернулась, оглядела школьный двор, но там никого не было, тишина, только шелест листьев заполнял промежутки между протяжными ударами колокола. Затем посмотрела на золотое основание башни и дверцу, перевела взгляд, следуя за змеем, извивающимся вдоль решетки. И тут заметила ее – еще одну сложенную записку между перекладинами. Еще одна птичка, на сей раз пронзительно-алого цвета и более сложная по конструкции, чем первая. Я наклонилась, вытащила ее, и с последним ударом колокола, громко звякнув, на землю упал ключ. Я подобрала его и попробовала вставить в замочную скважину двери.

Скрип, треск, и открылся черный зев. Я сделала шаг вперед и сразу почувствовала, что воздух начинает сгущаться; дверь со стуком захлопнулась, меня обступила полная каменная тишина.

– Эй! – прошептала я и услышала эхо собственного голоса. Я завертелась на месте, ударилась костяшками пальцев о каменную стену, уперлась ладонями в дверь позади себя. Тишина заполняла все пространство, заползала в щели между кирпичами, в сучки на деревянной двери. Я нащупала замочное отверстие, крепко ухватилась за дверную ручку и застыла на месте, пытаясь унять панику. Я сделала глубокий вдох. Может, это своего рода инициация? Либо – у меня все поджилки затряслись – просто чья-то злая шутка?

И если так, то… Сколько мне здесь сидеть? Час? Всю ночь? Нащупав справа от себя нечто вроде лаза, я почувствовала, как сильно заколотилось сердце. Я сделала шаг в ту сторону, лихорадочно шаря одной рукой по карманам в поисках зажигалки (курение все еще не вошло у меня в привычку – так, нечто вроде забавы, позволяющей не выделяться в общем кругу) и вытянув вперед другую, натыкаясь на сырые неровные стены. Зажигалки не нашлось, только коробок спичек, который я купила из-за смешного тщеславия, вообразив себя старомодной богемой. Чиркнула раз – промахнулась, другой – тоже, с третьей попытки вокруг на мгновение возник теплый свет.

– Будь это фильм ужасов, в этот момент ты должна была бы умереть, – послышался голос Робин, и я почувствовала щекой ее горячее дыхание.

– Ну ты и сучка. – Сердце у меня выскакивало из груди, она же, согнувшись пополам, захлебывалась от смеха. – Какого черта все это понадобилось?

Мне обожгло пальцы – спичка догорела, и вокруг снова стало темно. Она щелкнула кнопкой карманного фонарика, и комнату залило ярким светом.

Робин прислонилась к стене и снова залилась смехом.

– Извини, – выдохнула она, заставив наконец смеяться и меня (хотя, пожалуй, не тому, что ситуация была действительно смешной, а скорее от облегчения). – Просто удержаться не смогла.

– Ну спасибо тебе большое. Жизнь мою ты укоротила по меньшей мере лет на десять.

– Да ну? Так в этом же и фишка! Я сделала тебе одолжение. Умри молодой и красивой, и все такое. – Она искоса оглядела меня с ног до головы, мгновенно заставив ощутить собственное тело, словно заполнившее все тесное пространство комнаты.

– Пошли. Не отставай. – Робин помолчала. – Лифт не работает, так что придется на своих двоих.

Она описала фонарем широкий круг, осветив лестничный пролет, который вел наверх; на потолке и стенах виднелись полустершиеся надписи мелом на каком-то непонятном языке. Мы поднимались. Тьма за спиной Робин колебалась и искривлялась от слабого мерцания фонаря. Двумя пролетами выше пол из каменного превратился в деревянный; наши шаги отдавались громко и глухо – доски под ногами, предупреждая об опасности, порой то покачивались, то скрипели. В какой-то момент Робин вдруг исчезла – лишь громкий стук шагов доносился откуда-то сверху, – оставив меня одну нащупывать дорогу в темноте. Я карабкалась, держась за стены, чтобы не упасть. Еще раз чиркнула спичкой, которую почти сразу же задуло сквозняком, но я успела заметить, что впереди меня ждут еще пять или шесть этажей.

– Вайолет? – прозвенел сверху голос Робин и, отражаясь от стен, минуя меня, замер где-то внизу.

– Ну? – крикнула я в ответ, стараясь выровнять дыхание.

– Шевели задницей. Чуть поживее.

Я вздрогнула и послушно ускорила шаг, в который раз благодарная темноте, скрывающей краску стыда на щеках.

Наверх я добралась, совершенно запыхавшаяся, чувствуя головокружение и пугающую потерю равновесия: перила кончились двумя этажами ниже. В середине Колокольни зияла жуткая пустота, которая, как я потом узнала, была шахтой лифта, и, упав в нее, вряд ли кто мог рассчитывать уцелеть.

Совершенно выбившись из сил, я какое-то время стояла неподвижно, прислушиваясь к писку и шуршанию крыс несколькими этажами ниже (а наверху, около колокола, как мне вскоре предстояло обнаружить, поселились другие мыши – летучие). Я прислонилась к стене, в тот же миг со скрипом распахнулась дверь, и холодный лестничный колодец затопила волна теплого воздуха.

– Шевелись, женщина, – ухмыльнулась Робин и протянула руку. Я схватилась за нее, по-прежнему ощущая головокружение от неясной темноты нижних этажей.

Мы шагнули в просторную комнату, где меня сразу же ослепил струящийся свет. Луна сверкала серебром, проникавшим через четыре гигантских белых циферблата, которые занимали бóльшую часть каждой из стен. Я услышала, как от стен протяжно отразилось эхо моего собственного изумленного выдоха; наверху, потревоженные порывом ветра, шевельнулись колокола.

Это была потрясающая картина, полная многочисленных деталей. Викторианские кресла, обитые выцветшей парчой, с громоздившимися на них стопками бумаг и рулонами художественных набросков, в цвете и тушью. Серебряная птичка на массивном столе красного дерева, в окружении подсвечников и странно-задумчивых куколок. Даже сейчас, десятилетия спустя, те же безделушки украшают стены; и с каждым годом появляется все больше потерянных красивых вещей, сделавших башню своим домом.

– Привет, Вайолет, – сказала Грейс, не отрываясь от раскрытой перед ней книги.

Сидевшая рядом Алекс, ожидая, пока я отдышусь, лишь слегка улыбнулась.

Я подошла к дальнему от меня циферблату и выглянула – плечи оказались как раз на уровне его нижнего края. Снаружи, при свете плывущей над деревьями луны, ярко блестел комплекс школьных зданий. За ним тускло мерцали огни города, а еще дальше угадывалась бесконечная чернота моря, слегка рассеивающаяся там, где оно встречается с небом. Несколькими футами ниже пролетел ворон и исчез в зарослях деревьев по ту сторону школьных ворот.

Я повернулась и, все еще испытывая легкое головокружение, медленно обошла комнату. Чувствовала, что все присутствующие за мной наблюдают и ждут каких-то слов. Я дотрагивалась то до одной вещи, то до другой, словно прикосновение могло их оживить. Тряпичная кукла с выдавленными глазами, в грязном клетчатом платье, неловко восседавшая на кипе книг; ваза с цветами, на вид мертвыми, но странным образом сохранившими аромат. Комическая маска и младенческая распашонка – после прикосновения к ним пальцы у меня покрылись белой пудрой. Медная фигура с расправленными крыльями, слишком тяжелая, чтобы поднять, хотя ее основание вполне уместилось бы у меня на ладони; ваза из дутого стекла, выцветшая до ровного землисто-серого цвета; четыре оленьих головы с рогами длинными и острыми, похожими на вытянутые руки.

– Не стесняйся, чувствуй себя как дома, – заговорила наконец Робин. Она развалилась в кресле, закинув на стол ноги (на колготках стрелки) и потягивая виски из бутылки, которую она предусмотрительно засунула за подкладку блейзера. – Не желаешь? – Она протянула бутылку мне.

– Спасибо, воздержусь, – робко улыбнулась я. С меня хватило подъема по лестнице. Перспектива спуска пугала меня и в трезвом состоянии.

Внизу что-то дернулось, заскрипело, и лифт с натугой пришел в движение. Я вопросительно посмотрела на Робин.

– Я думала, он сломан. – Она пожала плечами. – В любом случае неплохо потренировались, верно?

Я почувствовала, что заливаюсь краской, и повернулась к полкам, нервно прикасаясь пальцами к белому лицу фарфоровой куклы.

Снаружи донесся уверенный стук каблуков по каменным плитам пола. Вновь заскрипела дверь, потянуло холодным воздухом из лифтовой шахты, сквозняк засвистел в щелях кирпичной кладки. В проеме двери, высокая и величественная, стояла Аннабел с двумя книгами под мышкой. Она по очереди, словно оценивая, оглядела нас четверых. Я почему-то почувствовал себя незащищенной, когда она посмотрела на меня и на одно краткое мгновение ее брови нахмурились. В конце концов Аннабел улыбнулась, правда, глаза ее все равно оставались пустыми и холодными.

– Итак, наконец нас снова пятеро. Как насчет чая?

– Прошу извинить, – заговорила она, опустившись в кресло и скрестив ноги, – но раз у нас новенькая, мне хотелось бы начать с повторения кое-каких вещей, о которых уже шла речь. Вы, дамы, не против? – Она посмотрела на Робин, Алекс и Грейс. Все трое молча кивнули.

Аннабел повернулась ко мне: глаза у нее были маленькие, как у птички, черные, окруженные желтоватыми кругами.

– Итак, Вайолет, добро пожаловать в нашу маленькую компанию. – Она улыбнулась, и стали заметны крохотные щели между передними зубами, похожими на кладбищенские надгробья; мне стало тепло, кукла оживала у меня в руках. – Что тебе успели рассказать девушки?

– Ничего. То есть пока ничего. – Я посмотрела на Робин; сняв колпачок, она принялась чертить что-то перьевой ручкой на полях книги.

– Вот и хорошо. – Не сводя с нас взгляда, Аннабел сделала глоток чая. – Мы собираемся каждый четверг, в шесть пятнадцать, на два часа. Если не будешь успевать, можешь согласовать свое расписание со мной, но об этих занятиях и о том, что на них происходит, ни слова за пределами этих четырех стен. Это понятно?

Я кивнула. Глаза у Аннабел оставались мертвенно-холодными.

– Насколько я понимаю, с историей этой школы ты знакома?

Интересно, подумала я, почему все учителя задают мне этот вопрос и почему каждый думает, что мне все известно?

– Разве что чуть-чуть, – робко ответила я.

– В таком случае имеет смысл начать сначала. – Аннабел поставила на стол кружку, от которой поднимался пар. – Школу основала в тысяча шестьсот четвертом году мисс Маргарет Баучер. Сначала в ней было всего четыре ученика, сироты либо дети родителей, которые не могли обеспечить им должный уход. Закон о бедных, согласно которому дети нищих получали право учиться, облегчал мисс Баучер ее работу. В то время открытие специальной школы для девочек могло показаться всего лишь причудой, поскольку в местности, где жила мисс Баучер, и для мальчиков-то школ было наперечет, но ей удалось убедить заинтересованных лиц в том, что в ее школе будут учить юных девиц хорошим манерам, правилам этикета и тому подобному.

Аннабел вытащила из волос шпильку и повертела ее, кончики ее пальцев были в белой глине.

– Разумеется, в действительности все было далеко не так. Мисс Баучер можно было назвать ученым, иное дело, что в то время таким, как она, молодым и образованным, нелегко было применить свои знания на практике. Она любила греческие и римские трагедии; обожала народные легенды и мифы, изучала их едва ли не со скрупулезностью антрополога. Читала пьесы и стихи, жадно поглощала все, что попадало в руки, и регулярно ездила в Лондон на спектакли по пьесам Шекспира и Марло, да и других, ныне забытых драматургов. Три месяца провела в Италии, вдоль и поперек в одиночку исходив Рим и Флоренцию, только чтобы своими глазами увидеть великие работы Микеланджело и других мастеров Возрождения. Так что, сама понимаешь, вряд ли она была так уж расположена учить своих подопечных тому, как правильно пользоваться ножом и вилкой. – Аннабел криво усмехнулась и тут же, словно спохватившись, закусила губу. – Вскоре в школе обучались уже шестьдесят учениц, затем сто; матери охотно отправляли сюда своих дочерей, подделывая документы о смерти родителей, в надежде на то, что их девочек ждет лучшая доля, чем та, что светит, останься они дома.

По небу плыли облака, лунный свет постепенно перемещался с восточного циферблата в сторону северного.

– Но в тысяча шестьсот пятнадцатом году до этих краев докатилась волна охоты на ведьм. Женщин вытаскивали из постелей и сжигали на кострах или бросали в море, связанными, с камнями на ногах. Соседи оговаривали соседей ради награды, обещанной за разоблачение ведьм. Так называемое добропорядочное общество впало в безумие, обвинения в безбожии сыпались одно за другим. Оставалось только молиться за судьбу женщины, которая как-то выделялась из общего ряда и вызывала подозрение своим поведением… Не сомневаюсь, ты и сама понимаешь, чем все это было чревато для мисс Баучер, чья школа стала к этому времени объектом зависти и злобы тех, кто считал, что на женщин можно только смотреть, а слушать их не обязательно. Ее обвинили в черной магии, бесовщине, обучении своих воспитанниц мерзкому искусству ведовства и, соответственно, приговорили к смертной казни.

Она потянулась кружке и, убедившись, что чай достаточно остыл, сделала глоток. Повисла тяжелая тишина.

– Какой ужас, – сказала я наконец, ожидая продолжения.

– Погоди, еще не то услышишь, – бросила Робин.

Аннабел метнула на нее упреждающий взгляд.

– Однако, насколько нам известно, ее обвинители – при всех своих грехах – были не так уж не правы, хотя сами об этом, естественно, не догадывались. В те времена обвинения в ведьмовстве могли базироваться практически на чем угодно. Ей просто не повезло. Один местный фермер заявил, что она навела порчу на его поля, в результате чего злые духи уничтожили урожай на корню. Его слово против ее – и, разумеется, он победил.

Но дело в том, что мисс Баучер действительно имела глубокий интерес к оккультизму. Она знала таинства, древние ритуалы, греческую мифологию, кельтские заклинания, знала главным образом как ученый, но такое знание порождает определенные соблазны. Не только же читать, можно и попробовать. Ну вот, по слухам, она и пыталась, хоть нечасто, воспроизводить эти ритуалы. Для нее это был научный интерес, и, насколько можно судить, до суда никаких особых успехов у нее не было.

По легенде, события развивались следующим образом. В ночь накануне казни она пригласила четырех своих учениц, каждой было шестнадцать лет, на прощальный ужин в башне. Сюда, в эту самую комнату, где мы сейчас находимся.

Я невольно вздрогнула и посмотрела на Грейс. Та слабо улыбнулась, наверняка вспомнив, как сама впервые услышала эту историю.

– Они поужинали, выпили вина, поговорили об учебных делах. Все выглядело совершенно обыденно, но ведь на следующий день мисс Баучер предстояло умереть. Затем, в девять вечера, она совершила ритуал: вызвала эриний – греческих богинь мести, или фурий, как они назывались у римлян. Они стояли перед дрожащими девушками, одетые в черные меха, высокие и величественные; в волосах их пробегали языки пламени, шевелились змеи, с кончиков пальцев капала кровь. В глазах светились самые глубины души человеческой – самые темные, какие только можно вообразить, страсти, роковые и безумные, отражаясь, проникали в сознание тех, кто наблюдал за ними.

«Эринии, – воззвала мисс Баучер, – возьмите себе души этих девушек и помогите им сберечь это место. Они будут вашим тайными посланницами, вашими физическими воплощениями; они уничтожат разврат и покончат со злом, да, они это свершат, нужно только одарить их данной вам силой». И эринии повиновались. Они соединили руки и потянулись к девушкам, те, дрожа всем телом, сделали шаг им навстречу, ведь они всецело доверяли своей наставнице, пусть даже им было страшно при виде призраков. Если бы только я могла добиться такого почитания от своих учеников, – с кривой усмешкой добавила Аннабел.

Мы дружно рассмеялись нервным смехом. Алекс и Грейс переглянулись, Робин, водя пером по воздуху прямо над книгой, пристально посмотрела на Аннабел.

– На следующий день ее сожгли на костре посреди школьного двора, там, где сейчас растут вязы. Но присутствующие клялись, будто видели, что приговоренную окружали три фигуры, уберегавшие ее от пламени. Большинство учениц заперли в их комнатах, чтобы они не видели того ужаса, что происходит во дворе школы – ведь для большинства из них это был единственный дом, а мисс Баучер в отсутствие родной матери – самым близким существом, той, кто уберег от предназначенной им горестной судьбы.

Но те четверо, которых она пригласила на ужин, были здесь, в башне, и видели костер и его жертву. И они, одаренные ныне силой эриний, поклялись отмстить людям за творимое ими зло. – Аннабел замолчала, слегка наклонившись вперед. Взгляд ее был устремлен на меня, и она не отводила его, пока я сама не отвернулась. Тут она засмеялась, мягко и негромко. – Все это, конечно, легенда. Но история интересная. И в основе своей правдивая.

– В какой основе? – Я подняла голову.

Она снова улыбнулась и потеребила черную подвеску у себя на шее.

– А вот какой: в ночь накануне казни мисс Баучер было учреждено некое общество. Общество, которое существует и поныне и новыми членами которого теперь являетесь вы четверо. Я тоже в него входила, как и мать Алекс, как и другие, чьи имена тебе, несомненно, известны, но, поскольку мы умеем хранить секреты, я их тебе не назову. Сама узнаешь, если потребуется.

– И вы занимаетесь… магией.

Аннабел рассмеялась.

– О господи, разумеется, нет. Некоторые время от времени балуются старыми обрядами и ритуалами, но все это наша внутренняя мифология, спектакль, который расцвечивает былые легенды. – Она сложила руки на коленях. – Ну а так мы занимаемся историей жизни великих женщин, оставивших след в живописи и литературе, изучаем основы эстетического опыта – то, что в наши дни, увы, забыто и исключено из программы школьного обучения. По существу, мы занимаемся тем, чему хотела бы научить школьниц мисс Баучер, – чтим ее знания и любовь к просвещению.

– Ясно. – Я ощутила легкий укол разочарования. – Но почему именно мы?

– А почему нет? – Глаза у нее сделались похожими на мутные лужицы.

– Ну… не знаю. – Я почувствовала на себе взгляды других девушек и вдруг возникшую между нами близость.

Выдержав длившуюся, казалось, целую вечность паузу, Аннабел поудобнее уселась в кресле и взяла со стола книгу.

– Ну что, начинаем с того места, на котором остановились? – предложила она, поворачиваясь к Робин, Грейс и Алекс. Как будто меня здесь нет и никогда не было. Робин открыла книгу на нужной странице и сочувственно посмотрела на меня. Аннабел начала читать. Черные стрелки часов ползли по циферблату. «Итак, женщины обладали огромной властью, – бездумно, механически чиркала я у себя в блокноте, не понимая, что за отрывок она читает или каких именно женщин имеет в виду, – но за эту власть пришлось дорого заплатить».

Это был тот мягкий и тихий час, какие бывают только в осенние вечера, когда запах догорающего костра смешивается с соленым запахом моря и на мгновение листья перестают опадать, точно застыв в испуге. Слышны были лишь наши шаги да шуршание листвы по асфальту, мокрому от недолгого дождя, барабанившего по башенным часам, пока Аннабел смотрела нам вслед.

Спустившись с лестницы, Робин раскурила сигарету и протянула ее мне. Мы стояли под арками и курили в ожидании остальных, чьи шаги глухо доносились с верхних лестничных пролетов. Когда они наконец спустились, я последовала за всей троицей по длинной подъездной дорожке в сторону (как я считала) автобусной остановки. Там я остановилась, всматриваясь в выцветшее расписание. Робин оглянулась и удивленно вздернула брови.

– Ты что, не идешь? – спросила она, поглядывая на стоявших рядом Алекс и Грейс.

– Куда? – спросила я, замирая от счастья. «Только не дергайся», – скомандовала я себе, словно сама понимала, что это значит.

– В церковь, – сказала она, всем своим видом показывая, что это и без слов ясно.

Мы шли пустыми полями, мимо старого моста, перепрыгивая через рельсы и попадающиеся время от времени барсучьи норы. Углубились в рощу, заросли ежевики царапали лодыжки и открытые части рук, наверху копошились какие-то лесные существа, под ногами шуршала палая листва. Шагавшая впереди Робин насвистывала какую-то песенку, которую я вроде знала, но не могла вспомнить названия, Алекс и Грейс перешептывались, крепко держась за руки.

На опушке мы остановились. Поросшая травой насыпь вела вниз, к рельсам – железная дорога, уходившая от города в Лондон и дальше – в большой мир. Наверху гудели провода, за рельсами – ограда, увитая выцветшими искусственными цветами в память о ком-то, чье имя давно стерло время, и дальше – старая церковь, силуэт которой вырисовывался при свете луны. Робин пнула пучок травы, села лицом к рельсам, подняла голову и указала мне на место рядом с собой.

– Мы слишком рано, – сказала она, и я послушно опустилась на землю.

Она вытащила из сумки бутылку вина, и я узнала марку: крепкое дешевое вино, пустые бутылки из-под которого теснились у меня дома на кухне, оставляя под собой красные кружки́, которые ни мама, ни я даже не думали стирать. Робин отвинтила железную крышку, сделала большой глоток и передала за моей спиной бутылку Грейс, та тоже сделала глоток и передала ее дальше. Отхлебнув, Алекс повернулась ко мне.

– Выпей.

– Пей, не помешает, – добавила Робин.

Я взяла бутылку: стекло мокрое от пролившейся жидкости, запах терпкий, отдающий медью. Я набралась храбрости, глубоко вдохнула, сделала глоток, поморщилась, затем – еще один, чувствуя, как по всему телу разливается тепло.

Робин улыбнулась и забрала у меня бутылку. Я почувствовала, что щеки разгораются и меня словно обволакивают коконом, чьи-то теплые руки ложатся на плечи. Стало понятно, почему маме так нравилось это вино.

– Ну?.. Ты как, с нами?

– С нами – где? – Я посмотрела на нее.

– В клубе, дура, – бросила она, вдавливая костяшки пальцев мне в руку. – А то я уж подумала, старушка Аннабел до смерти запугала тебя. Хотя смотри, и в самом деле убьет, если почует слабину.

– Ничего не запугала, – возразила я, краснея от самого этого подозрения. «Я не слабачка», – подумала я, так, будто стоит выговорить эти слова, и впрямь станешь героиней. – Я с вами.

По правде говоря, мне трудно было определить свое состояние. Сомневаюсь, что я поверила всему услышанному, пусть даже рассказ Аннабел звучал настолько убедительно, что усомниться в его правдивости было невозможно. «Но так или иначе, думала я, что плохого? Быть с ними в любом случае лучше, чем оставаться одной». И все же стоило произнести про себя эти слова, как меня сразу же охватило неясное чувство: теперь, задним числом, его можно назвать интуицией, хотя в тот момент это больше походило на страх.

– Обещаешь? – Робин округлила брови.

– Ну-у…

– Говори, – усмехнулась она.

– Обещаю.

За спиной у меня щелкнула зажигалка, и в воздухе разлился сладковатый аромат конопли. Робин протянула руку назад, взяла у Алекс самокрутку и снова повернулась ко мне.

– Тебе еще предстоит многому научиться.

– Например? – рассмеялась я.

– Всему свое время. – Она покачала головой и глубоко затянулась. Город оранжево мерцал вдали, огни гасли один за другим. Грейс рассеянно перебирала волосы, выискивая в полутьме посекшиеся кончики. Алекс потянулась за вином, но порыв ветра опрокинул бутылку на землю.

– Становится холодно, – заметила она, не обращаясь ни к кому в отдельности.

На востоке послышалось какое-то громыхание.

– Похоже, пора, – сказала Робин и, перевернувшись, встала на колени.

Я посмотрела на небо, ожидая, что вот-вот вспыхнет молния, но небо было ясным. Шум нарастал, превращаясь в непрерывный гул. Робин схватила меня за руку и рывком подняла на ноги.