Читать онлайн Древнерусские учения о пределах царской власти бесплатно
- Все книги автора: В. Е. Вальденберг
Глава I
Положение вопроса в литературе
Образование в России самодержавной царской власти давно уже обратило на себя внимание исторической науки. Немало можно указать исследований, которые так или иначе затрагивают этот вопрос. Однако ни причины развития царской власти, ни ее существо не изучены еще с желательной полнотой и обстоятельностью, и до сих пор остается невыясненным, следует ли считать царскую власть в Древней Руси неограниченной, или же она была властью ограниченной. Вопрос этот никогда еще не был предметом особого исследования. Не было предметом особого исследования и то, какой представляется царская власть в русской политической литературе – ограниченной или неограниченной, и исследователи останавливались на том и другом вопросе лишь по связи с общей темой – историей царской власти вообще.
Некоторые общие выводы о характере княжеской и царской власти на Руси мы находим уже у Карамзина. В 1 томе его «Истории» мы читаем: «Варяги были первыми чиновниками, знаменитейшими воинами и гражданами; составляли отборную дружину и верховный совет, с коим государь делился властию. Мы видели, что послы российские заключили договор с Грециею от имени князя и бояр его; что Игорь не мог один утвердить союза с императором, и что вся дружина княжеская должна была вместе с ним присягать на священном холме». «Самый народ славянский, хотя и покорился князьям, но сохранил некоторые обыкновения вольности, и в делах важных или в опасностях государственных сходился на общий совет… Сии народные собрания были древним обыкновением в городах российских, доказывали участие граждан в правлении и могли давать им смелость, неизвестную в державах строгого, неограниченного единовластия»[1]. Таким образом, по мнению Карамзина, в первый период русской истории (I том охватывает время до 1015 г.) князь обладал ограниченной властью: он был ограничен дружинным советом с одной стороны и вечем – с другой. Карамзин говорит еще о том, что князь был ограничен «корыстолюбием воинов»: он мог брать себе только часть добычи, уступая им остальное[2]. Но это уже ограничение, скорее, бытового характера; иначе дружина оставила бы его. Время с XI до XIII в., т. е. до монгольского ига Карамзин изображает уже не столь определенными чертами. Быть может, это потому, что за этот период в рассматриваемом отношении не произошло никаких резких и заметных перемен. Он только говорит, что правление соединяло в себе выгоды и злоупотребления двух противоположных начал: «самовластия и вольности». По мнению Карамзина, «самовластие государя утверждается только могуществом государства, и в малых областях редко находим монархов неограниченных». Россия в то время делилась на мелкие княжества, следовательно, и князь мог обладать властью только ограниченной, если, разумеется, не думать, что перед нами одно из тех «редких» исключений, которые Карамзин все-таки допускает. Ограничивали князя по-прежнему веча, которые «останавливали государя в делах важнейших: предлагали ему советы, требования:; иногда решали собственную судьбу его, как вышние законодатели»[3]. Об ограничении князя боярским советом Карамзин уже не говорит.
Зато гораздо обстоятельнее говорит он о влиянии монгольского ига на наш государственный строй. Известно, какое значение придавал Карамзин татарам; известна его знаменитая фраза: «Москва обязана своим величием ханам». Величие Москвы есть чисто фактическое следствие монгольского ига, но Карамзин рассматривает его и с точки зрения права. «Внутренний государственный порядок, – говорит он, – изменился: все, что имело вид свободы и древних гражданских прав, стеснилось, исчезало». Князья стали получать власть с соизволения «верховного царя», т. е. хана, и это сообщало их власти большой авторитет и независимость. «Умолк вечевой колокол» везде, кроме Новгорода и Пскова; города лишились своего права избирать не только князя, но и различных должностных лиц. Вместе с этим теряли свое значение древние права бояр, опиравшихся на власть народа, – в том числе прекратилось право отъезда. «Когда число владетельных князей уменьшилось, а власть государева сделалась неограниченнее в отношении к народу, тогда и достоинство боярское утратило свою древнюю важность». Отъезжать стало некуда, отъезд стал равносилен измене, и не было уже «никакого законного способа противиться князю». «Одним словом, – заключает Карамзин, – рождалось самодержавие»[4]. Что же это значит? Что именно рождалось в эту пору? Из слов Карамзина вытекает, что возникала независимость княжеской власти от народа и от бояр – возникала неограниченность в смысле полноты и нераздельности власти. Карамзин сам пользуется этим понятием для характеристики изменившихся отношений князя к народу. Итак, самодержавие есть то же, что неограниченность, и возникло оно под влиянием монгольского ига. В некоторой тени остается другая сторона княжеской власти: независимость ее происхождения от народа. Прежде князь получал свою власть от народа, народ мог как «вышний законодатель», т. е. по праву, вполне законно и сместить князя; теперь князь получает власть от хана, следовательно, внутри государства не остается уже никого, кому принадлежало бы право распоряжаться престолом. Князь стал не милостью народа, а милостью хана. Но эту черту власти Карамзин, по-видимому, не включает в число признаков самодержавия; это не характерный, существенный его признак, а только сопутствующее, параллельное явление. Точно так же не отожествляет Карамзин самодержавие с единовластием, т. е. с сосредоточением власти, принадлежавшей до тех пор удельным князьям, в руках одного московского князя. Для него это тоже только параллельные явления. Так, говоря, что бояре производили часто междуусобия среди князей, Карамзин заявляет: «Самодержавие, искоренив сии злоупотребления, устранило важные препятствия на пути России к независимости, и таким образом возникало вместе с единодержавием до времен Иоанна III, которому надлежало совершить то и другое»[5]. Говоря о власти московских князей от начала монгольского ига до Ивана III, Карамзин касается также отношений их к духовенству. Он отмечает влияние духовенства на политические дела, но указывает, что это влияние нисколько не ограничивало прав великого князя. В противоположность западному духовенству, русское не спорило с великими князьями о мирской власти. Митрополиты бывали посредниками между князьями, «но единственно с обоюдного согласия, без всякого действительного права». Они «могли только убеждать совесть, не касаясь меча мирского, сей обыкновенной угрозы пап для ослушников их воли»; они действовали всегда в угоду государей, «от коих они совершенно зависели, ими назначаемые и свергаемые»[6]. Следовательно, духовенство тоже не ограничивало княжеской власти, и если князь подчинялся митрополиту, то исключительно из нравственных соображений, а не потому, чтобы признавал за ним право.
Переходя к княжению Ивана III, Карамзин отмечает усиление византийского влияния, но только на изменение придворного церемониала и на политическое положение России между другими европейскими государствами[7]. В форме же правления Иван III был лишь продолжателем и завершителем того, что начато было его предшественниками. Никакого влияния византийских идей или византийской практики в этом отношении не было. «Внутри государства он не только учредил единовластие… но был и первым, истинным самодержцем России, заставив благоговеть пред собою вельмож и народ, восхищая милостию, ужасая гневом, отменив частные права, несогласные с полновластием венценосца». Полновластие венценосца здесь, конечно, то же, что неограниченность; следовательно, по мнению Карамзина, Иван III потому был истинным самодержцем, что стал еще более неограниченным, чем его предшественники. Усилилась неограниченность и по отношению к церковным делам: Иван председательствовал на церковных соборах и «всенародно являл себя главою духовенства». Не видит Карамзин влияния Византии и в принятии царского титула, который считает заимствованным из Персии или Ассирии[8]. От Ивана III Карамзин не отделяет его сына: оба они в одинаковой мере содействовали тому, что самодержавие стало в России «единственным уставом государственным». «Сия неограниченная власть монархов казалась иноземцам тираниею». Но это не одно и то же: «Самодержавие не есть отсутствие законов: ибо где обязанность, там и закон; никто же и никогда не сомневался в обязанности монархов блюсти счастие народное»[9].
Обзоры следующих царствований у Карамзина не заключают уже в себе никаких мыслей о самодержавии и неограниченности; он не видит ничего достойного упоминания в этом отношении и в царствовании Ивана Грозного. Мысль его остается все время одна и та же и может быть выражена очень коротко: неограниченность есть то же, что самодержавие, и образовалась она постепенно из ограниченной княжеской власти, главным образом под влиянием татарского ига. Этот взгляд Карамзин повторяет и в своей «Записке о древней и новой России»[10]. Заметим, что Карамзин говорит только о том, какова была власть русских государей в ее фактических проявлениях; изображение княжеской и царской власти в политической литературе не привлекает его внимания.
Соловьев уделяет в своей «Истории» гораздо меньше места вопросу о характере княжеской и царской власти. Мы мало найдем у него материала для построения общей схемы развития этой власти: его замечания на этот счет очень отрывочны и касаются больше фактических отношений, чем права. На понятиях самодержавия и неограниченности он останавливается мало. Рассматривая отношения киевского князя к дружине, Соловьев находит, что они были совершенно иные, чем на Западе; князь не зависел от дружины так, как там, не был только первым между равными, но господствовал над нею[11]. Но следует ли отсюда, что первые князья имели власть неограниченную, неизвестно. Выражение «самовластец», которое употребляет летопись в рассказе об Андрее Боголюбском, по мнению Соловьева, значит то же, что единовластец[12]; но можно ли думать, что и слово «самодержавие», которое этимологически тождественно с «самовластием», означает сосредоточение в одном лице власти над всей территорией, Соловьев не объясняет. Описывая внутреннее состояние русского общества в эпоху татарского ига до Василия Темного, Соловьев ставит чрезвычайно любопытный вопрос: в какой мере великий князь зависел от хана? Выражалась ли эта зависимость только в утверждении престола за князем или простиралась и на внутреннее управление? Ответ на этот вопрос мог бы очень содействовать выяснению понятия самодержавия, которое ведь появляется как раз в пору свержения татарского ига. К сожалению, и на этом он останавливается недолго и просто заявляет, что хан не имел способов наблюдать постоянно за деятельностью князя, и потому влияние его на внутреннее управление не могло быть значительно[13].
С большей обстоятельностью говорит Соловьев об отношении светской и духовной власти на Руси. Но здесь он повторяет положения, высказанные уже Карамзиным. Епископы являлись советниками князя в политических делах[14], выступали посредниками в междукняжеских отношениях[15], князь подчинялся увещаниям и суду митрополита[16], но все это было влияние нравственное, не заключавшее в себе никакого формального ограничения княжеской власти. Наоборот, сами епископы и митрополит во многом зависели от князя; он всегда, хотя и в различной форме, принимал участие в избрании и поставлении епископов[17]. Никаких общих выводов отсюда сделать нельзя. Памятников письменности Соловьев, как и Карамзин, при исследовании пределов княжеской и царской власти не касается; обзоры литературы стоят у него совершенно отдельно.
Очень много для разработки культурной истории России сделал В. С. Иконников. В своей книге «Опыт исследования о культурном значении Византии в русской истории», он впервые вполне определенно заговорил о влиянии Византии на все стороны древней русской жизни и широко разработал вопрос о характере и объеме этого влияния. Позднейшим исследователям этого вопроса долго приходилось, а отчасти и приходится еще опираться на его книгу. Другую особенность его книги составляет то, что в изучении политических отношений автор опирается не только на факты, но и на памятники литературы. В. Иконников указывает пути византийского влияния в России, подчеркивает выдающуюся роль в этом отношении духовенства, особенно-высшего[18], и затем рассматривает, как отразилось византийское влияние на складе русской жизни, на образованности, на монастырском строе, на положении духовенства, на отношении русских к другим вероисповеданиям и, вообще, на религиозной мысли и, наконец, на политических отношениях. Ввиду обстоятельности, с которой автор рассматривает вопрос, можно быть уверенным, что в области политических отношений он с исчерпывающей полнотой исследовал все те стороны этих отношений, где сколько-нибудь отразилось византийское влияние. Но он говорит о византийском влиянии на политические понятия и отношения гораздо осторожнее, чем многие из позднейших исследователей, которые в этом вопросе опирались на его книгу. В чем именно видит В. Иконников византийское влияние? В первый период – до падения Византии – оно заключалось в политическом главенстве над Россией византийского императора и константинопольского патриарха[19]. В то же время духовенство проводило заимствованные из Библии и принятые в Византии воззрения на царя и царство. Уже Владимира Святого епископы величают царем и самодержцем и говорят ему о божественном происхождении его власти. Мысль, что царь получает свою власть от Бога, перешла затем в прямое обожествление царя. То и другое в сильной степени содействовало возвеличению власти русских князей[20]. Но что в этих идеях было византийского? В. Иконников говорит: «Так формулировали теорию светской власти духовные лица греческого происхождения, усвоившие эти понятия среди византийского общества»[21]. Из Византии было духовенство, в византийском обществе усвоило оно свои идеи, но это еще не значит, что самые идеи были византийского происхождения. Этого В. Иконников не утверждает и, конечно, не хочет утверждать. Идея божественного происхождения царской власти взята из Библии и обращалась в византийском обществе как в обществе христианском; с принятием христианства она, естественно, должна была перейти и в Россию. Не указывает В. Иконников и никаких понятий, заимствованных или хотя бы принесенных из Византии, в которых заключались бы определения характера и объема княжеской или царской власти[22]. Величать князя «самодержцем» не значит, конечно, проводить учение о самодержавной власти; еще менее значит это – раскрывать содержание этой власти. На понятие неограниченности нет и намека в тех понятиях, которые, по исследованию В. Иконникова, были занесены к нам из Византии. Скорее, наоборот. Можно видеть некоторое ограничение в господстве византийского императора над Россией; к тому же мысль об этом господстве, несомненно, византийского происхождения. Но вывода об ограниченности власти русских князей отсюда не было сделано, да и зависимость от византийского императора, кроме церковной области, ни в каких реальных формах не выражалась.
С падением Византии влияние ее стало выражаться в постепенном перенесении на Русь различных преданий, определявших ее всемирно-историческое значение. Это содействовало еще большему возвеличению княжеской власти, а внешним знаком возвеличения явилось принятие византийского придворного этикета и царского титула и торжественный церковный обряд венчания[23]. Но повлияло ли все это на характер власти русских князей и царей в смысле изменения ее пределов или, по крайней мере, на политические учения, в которых бы раскрывался ее характер, В. Иконников не говорит. В виду указанной уже полноты его исследования, молчание его нужно понять в том смысле, что такого влияния автор и не нашел.
Отдельно останавливается В. Иконников на отношениях государства и церкви. В Византии образовалось преобладание светской власти над духовной, и это преобладание перешло и в Россию. Митрополит не главенствовал над князем; напротив, князь во многих отношениях проявлял власть над митрополитом и епископами, он принимал участие в избрании членов высшей церковной иерархии, оказывал духовным властям свою поддержку. В свою очередь и духовенство, главным образом монастыри, действовало в пользу князя. «Содействуя утверждению политического порядка (т. е. в России), духовенство вполне подчинялось ему». Были и уклонения от общего принципа. В. Иконников следит за судьбой этих уклонений, начиная с времени Андрея Боголюбского и до Никона, столкновение которого с светской властью окончилось торжеством византийских начал[24]. Таким образом, автор указывает на отсутствие ограничения светской власти в Древней России со стороны власти духовной, на что обращал внимание еще Карамзин, и объясняет эту черту влиянием византийских идей.
Отожествление самодержавия с неограниченностью, которое систематически проводил Карамзин, принималось всеми последующими историками вплоть до появления в 1883 г. книги В. Ключевского «Боярская Дума», где этому отожествлению нанесен был решительный удар. Ключевский не считает, что власть московских государей была неограниченной. Этот взгляд находится в тесной связи с тем, как он смотрит на состав и значение Боярской думы. Московская дума XVI в. состояла из бывших удельных князей, составлявших тот общественный класс, «который под руководством московского государя правил всей Русской землей, ему повиновавшейся», – так, «как отцы их правили ею, сидя или служа по уделам»[25]. В XVII в. изменился ее состав, но политическое значение ее продолжало оставаться прежним. Значение это основывалось на «укоренившемся в московском обществе воззрении», что «дума не действует без государя, и государь не действует без думы»[26]. С другой стороны, «московский государь имел обширную власть над лицами, но не над порядком»[27]. Изменить установившийся порядок политических отношений он был не в силах, потому что он был не им установлен, и ему приходилось этому порядку подчиняться. Ключевский указывает на местничество, которое давало служилым людям право отказываться от должностей, несовместных с их «отечеством». Итак, были нормы права, стоящие над властью московского государя; следовательно, к его власти никак нельзя приложить понятие неограниченности. Каково же, в таком случае, значение понятия самодержавия? Ключевский совершенно справедливо замечает: «Политические термины имеют свою историю, и мы неизбежно впадем в анахронизм, если, встречая их в памятниках отдаленного времени, будем понимать их в современном нам смысле». Но как же понимали самодержавие московские люди? Слово это, говорит Ключевский, стало входить в официальный язык, когда с прибытием царевны Софьи к московскому двору здесь начала пробиваться мысль, что московский государь есть единственный наследник цареградского императора, «который считался на Руси высшим образцом государственной власти вполне самостоятельной, независимой ни от какой сторонней силы». «Самодержец» входит в титул одновременно с «царем», а этот термин был знаком того, что московский государь уже не признавал себя данником татарского хана. «Значит, словом самодержец характеризовали не внутренние политические отношения, а внешнее положение московского государя… С понятием о самодержавии общество соединяло мысль о внешней независимости страны»[28]. Отсюда видно, что понятие самодержавия возникло столько же под влиянием византийским, сколько и под влиянием свержения татарского владычества. Оба эти влияния сообщили ему международно-правовое значение. Но которое же из этих влияний было главное? Автор этого не объясняет. Счастливая историческая случайность соединила в одной эпохе и падение Византии, и выход Москвы из политического подчинения хану, но научный анализ должен выяснить, которое именно из этих событий было причиной того, что за понятием самодержавия установилось указанное автором международно-правовое значение. Ключевский не приводит указания В. Иконникова, что духовенство называло самодержцем еще Владимира Св., а только говорит глухо, что «наших князей и прежде иногда величали “самодержцами”»[29]. Было ли это одно только величание или с ним соединялось уже тогда определенное понятие? Автор говорит: «Трудно подумать, чтобы для людей тех веков этот термин был простым титулярным украшением, чтобы они не соединяли с ним никакого политического понятия или соединяли понятие прямо противоположное действительности»[30]. Если это верно относительно XVI и XVII вв., то, надо думать, верно и относительно предшествующего времени. А между тем во время св. Владимира Византия была жива, и императоры пользовались вполне самостоятельной властью. Следовательно, дело не может быть объяснено одним только переносом на московского князя представлений, которые соединялись с византийским императором. Или главная причина в свержении татарского владычества? Это тем более кажется вероятным, что при Владимире Русь не знала над собой зависимости, которая по форме походила бы на отношения к орде. Но если это так, и самодержавием при Владимире одинаково, как и при Иване III, обозначалась международноправовая независимость Руси, то следовало бы доказать, что употребление этого термина прекращается на все время существования татарского владычества. Доказательств этих у Ключевского не находим. Может быть, это потому, что в книге, посвященной Боярской думе, вопрос о характере власти московских государей и их титуле не мог быть рассмотрен с надлежащей полнотой. Но больших подробностей не находим и в позднейших работах того же автора, имеющих более широкие задачи: и здесь он обходит молчанием идеи, которые связывались с понятием самодержавия до Ивана III[31]. Впрочем, Ключевский не думает, что с понятием самодержавия всегда соединялось в Древней Руси значение международно-правовой независимости. Во второй половине XVI в., в эпоху столкновения государя с боярством, самодержавие стали понимать уже иначе и стали обозначать этим термином определенный строй внутренних политических отношений. Автор указывает на Ивана Грозного в его переписке с Курбским и на «Беседу валаамских чудотворцев». Тут и там самодержцем называется государь, обладающий полнотой государственной власти и самостоятельно ее осуществляющий[32]. Это понимание термина принадлежит уже не официальным актам, на которые ссылался Ключевский для эпохи Ивана III, а политической литературе, но и оно показывает, что содержание политического понятия не сполна определяется его происхождением, а потому вполне возможно допустить, что и раньше понятие самодержавия имело значение, не имеющее ближайшей связи с теми обстоятельствами, при которых оно получило наибольшее распространение.
Очень много для разработки вопроса сделал М. Дьяконов своей книгой «Власть московских государей», вышедшей в 1889 г. Автор впервые поставил задачу – проследить развитие взглядов на власть московских государей в политической литературе от самого зарождения ее до конца XVI в. Для него литература является уже не побочным, а главным предметом изучения. Автор посвящает свои очерки вопросу «о возникновении и развитии идеи самодержавной власти московских государей»[33]. Было уже указано критикой, что автор напрасно не объясняет, в каком смысле употребляет он слово самодержавие[34]. Это тем более было нужно, что он изучает не саму самодержавную власть как сумму определенных полномочий в число которых может войти и право на титул самодержца, а только идею этой власти. Читатель принужден догадываться, и некоторые думают, что г-н Дьяконов разумеет под самодержавием неограниченную власть[35]. Но это едва ли так. Автор – сторонник теории византийского влияния. Но он гораздо решительнее своих предшественников. Те говорили только о византийском влиянии на образование московского самодержавия, а он прямо утверждает, что «идея самодержавной власти позаимствована из Византии», и даже находит, что это положение «не может подлежать спору». Когда же произошло это заимствование, и что именно из заимствованного нами от Византии автор обозначает, как идею самодержавной власти? М. Дьяконов держится того мнения, что «развитие идеи об истинном национальном самодержавии среди русских не могло входить в планы греческого духовенства»[36]. Отсюда прямой вывод, что до падения Константинополя эта идея не развивалась в нашей письменности. Между тем II глава его книги, носящая название «Политические темы древнерусской письменности», рассматривает целый ряд политических идей, которые развивались в русской литературе до падения Византии, но, по мнению автора, под ее влиянием[37]. В числе этих идей находим идею о богоустановленности власти, учение о почитании властей, учение об обоготворении власти, учение об ответственности царей, учение об охране правоверия. Приходится признать, что все эти учения, как появившиеся у нас до падения Византии, не входят в состав сложной идеи самодержавия. После же этого события в русской письменности появляется учение о всемирном значении московского царя как наследника византийских императоров и как единственного православного государя (глава II1). Очевидно, это-то учение и составляет все содержание идеи самодержавной власти, по мнению Дьяконова[38]. Но нужно отметить, что в IV главе автор изучает развитие теории московского самодержавия в литературе преимущественно иосифлянского направления, а литература эта заключала в себе целый ряд идей, не имеющих ближайшего отношения к учению о всемирном значении московского царя. Таковы теория теократического абсолютизма (с. 103), уподобление царя Богу (108, по), учение о богоустановленности царской власти (113), учение о покорении царю (112). Одно из двух: или во всех этих учениях вплоть до учения о неограниченности власти («теократический абсолютизм») раскрывается сущность самодержавия, – и тогда нельзя было бы уже говорить, что идея самодержавия есть идея о первенстве московского государя, да и заимствование этой идеи из Византии становится сомнительным, потому что сам автор отмечает все указанные учения в русской письменности еще до падения Византии, когда развитие идеи самодержавия (так понимаемого) «не могло входить в планы духовенства»; или же эти учения развивают какую-то другую идею, а не идею самодержавия, – но тогда остается неясным, как эта другая идея относится к самодержавию. Все такого рода недоумения объясняются исключительно тем, что автор не вывел понятия самодержавия (и связанных с ним понятий) из памятников политической литературы, которые составляют предмет его изучения, и вообще не придал ему никакого определенного значения.
То же самое относится и к идее неограниченности. Автор находит эту идею у Иосифа Волоцкого и у Ивана Грозного. Как же относится идея неограниченности, хотя бы у этих только писателей, к идее самодержавия – совпадает она с нею или нет? В одинаковом ли смысле понимали неограниченность Иосиф Волоцкий и Иван Грозный? Автор держится мнения, что Иван Грозный «целиком воспринял» учение Иосифа[39]; но из этого рискованно делать вывод, что автор не видит никакой разницы между двумя учениями. Очевидно, отношение между самодержавием и неограниченностью в литературе требует еще разъяснения.
Против теории византийского влияния впервые решительно выступил В. Сергеевич. Он убежден, что «власть московских государей является результатом вековой работы нашей истории, а не позаимствованием чего-то из Византии»[40]. Автор рассматривает самодержавие не как идею, а как факт, и находит, что это – явление чрезвычайно сложное, которое может быть объяснено только из совокупности целого ряда причин, действовавших и одновременно, и последовательно. К числу их он относит и проповедь духовенства о богоустановленности царской власти, и перенос митрополии в Москву, и татарское владычество (как эту причину формулировал Карамзин), и многое другое. Не обходит Сергеевич и преданий, принесенных в Москву Софией Палеолог. Но этому обстоятельству он склонен меньше всего придавать значения: Иван III и до этого пользовался не меньшей властью, и приезд царевны мог произвести перемену только во внешней обстановке московского двора. Он идет и далее. Самодержавие для Сергеевича есть синоним самостоятельной власти, но самостоятельной не только в международно-правовом смысле, как предлагал Ключевский, но и по отношению к боярам, вельможам и духовенству[41]. А так широко понимаемая самостоятельность русских князей могла установиться только тогда, когда вследствие Флорентийской унии подорвано было в России доверие к православию греческой церкви, и когда после падения Византии греки потеряли возможность вмешиваться в московские дела. Поэтому самостоятельность или самодержавие русских князей, говорит Сергеевич, «не есть продукт византийских влияний, это плод освобождения от этих влияний»[42]. Сергеевич утверждает это о самостоятельности в церковных делах, но он мог бы, последовательно развивая свои положения, сказать то же самое о самодержавии в его целом объеме.
Самодержавие, таким образом, не совпадает с неограниченностью, как это признали и некоторые предшественники Сергеевича. По его мнению, московские государи и не обладали неограниченной властью. Неограниченная власть была у римских императоров языческой эпохи, когда всякое желание их имело силу закона. Но приняв христианство, они подчинились христианскому учению веры и христианской нравственности, и тем ограничили свою власть. Это понятие об ограниченной власти перешло и в Россию. «Московским государям была чужда мысль, что закон есть то, что им нравится, что он есть дело их произвола»[43]. Они действуют «по старине», а не по своим желаниям, а если в этой старине было что-нибудь такое, что мешало их планам и политике, как, например, местничество, то это отменяется не царским указом, а приговором собора. Объем царской власти постоянно изменялся. «Власть московских государей находится в процессе постоянного возрастания». Но и в XVII в. она не доходит «до сознания своей неограниченности». Единственное исключение автор желает для Ивана Грозного, причем он имеет в виду уже не акты его царствования, а его литературные произведения[44].
Сергеевич останавливается особо на одном вопросе, имеющем значение для понятия неограниченности, – на вопросе об отношении светской и духовной власти в московском государстве. В Византии, говорит он, возникло мнение о превосходстве священства над царством. Это мнение перешло и к нам, и здесь проводниками его явились митрополиты Петр, Фотий, Даниил, Макарий, а также Максим Грек. Хотя духовенство одновременно проповедовало идею божественного происхождения светской власти, но и это не могло уравнять князей с духовенством[45]. Из идеи превосходства вытекало послушание и покорение князей духовенству – не только в церковных делах, но и вообще. Духовенство поучало князей, давало им советы, обращалось с увещанием. Сергеевич приводит целый ряд примеров из летописи, когда князья считали нужным исполнять эти советы[46]. Однако эти примеры возбуждают сомнение. Автор доказывает здесь наличность идеи не выписками из литературных произведений, а случаями из практики. Но это путь довольно опасный. Практика и теория не одно и то же. Фактические отношения определяются не только идеями, но также личными качествами деятелей и соотношением сил. Это признает и автор[47]. Поэтому, если мы видим, что тот или другой князь подчинился митрополиту, то отсюда еще нельзя делать вывод, что такое подчинение требовалось политическими убеждениями современного общества. В 1097 г. Владимир Мономах и черниговские князья послушали митрополита Николу, убеждавшего их не начинать войны; в 1149 г. киевский князь Изяслав послушался такого же увещания переяславского епископа Евфимия; в 1189 г. князья Киевский и Черниговский исполнили совет митрополита Никифора идти войной на иноплеменников. Но разве эти и подобные им примеры доказывают первенство духовной власти и обязанность князей ей подчиняться? Из того, что монарх следует советам министра, а министр – своего секретаря, вовсе не вытекает, что монарх обязан подчиняться министру, или что секретарь по степени своей власти стоит выше министра. Советам следуют или по убеждению в их целесообразности, или для сохранения добрых отношений с советчиком, а не в силу подчинения. Для выяснения вопроса, какая власть принадлежала духовенству, и каково было отношение этой власти к власти княжеской, нужны другие данные. Ввиду этого утверждение Сергеевича, что в Древней России господствовало убеждение в превосходстве священства над царством, и из этого убеждения делались даже практические выводы, ограничивающие княжескую власть, нужно признать недостаточно обоснованным.
Против увлечения теорией византийского влияния в вопросе о характере царской власти направлена и книга В. Саввы «Московские цари и византийские василевсы» 1901 г. По мнению В. Саввы, идея о священном значении и происхождении царской власти не была вовсе замыслом Византии. Идея эта и византийцами была взята из св. Писания, и поэтому она не только византийская, но и христианская, а потому и русское общество, воспринимая ее, воспринимало идею не специально византийскую, но христианскую[48]. Это, конечно, положение бесспорное, но следует все-таки сказать, что оно обнимает вопрос далеко не со всех его сторон. Св. Писание и даже христианство вообще можно понимать различно, и можно делать из него самые разнообразные выводы, а потому невольно является вопрос: что дало св. Писание Византии для понимания царской власти, и как воспользовалась Византия этими данными? Как толковали в Византии христианское учение о царской власти, и не было ли в самой Византии различий в его толковании? Автор не дает такого исследования; может быть, это потому, что темой своей он взял не весь вопрос, а только одну частную его сторону. Его интересует не существо царской власти в Москве и в Византии, а одни только внешние проявления власти в титуле и в церковно-придворных обрядах. Рассматривая внешние проявления царской власти, он находит большие различия между Москвой и Византией.
Еще во времена Вселенских соборов иерархи называли императоров «святыми», и с течением времени это название укрепилось за ними в качестве их официального титула. Московские великие князья и цари даже и после падения Константинополя не назывались святыми; называли их так только христиане православного востока, обращавшиеся к ним за милостыней, да и то не всегда[49]. Императоры Византии пользовались правом каждения в храмах, принимали активное участие в богослужении, вели учительные беседы, поучая христиан истинам веры и т. п. Богомольные выходы московских царей и их присутствие в храмах при богослужении не имело со всем этим ничего общего[50]. Идея царской власти, выражавшаяся в московских церковнопридворных обрядах, была не та, которую можно заметить в таких же обрядах византийского двора. В. Савва весьма определенно формулирует это различие. В Византии эти обряды выражали особое положение императора в церкви, как царя всех христиан, в Москве же в этих обрядах выражалась не столько высота власти царя, сколько глубина его благочестия. В Византии император стоит на первом плане, особенно в обряде, который совершался в Вербную неделю: он затемняет даже патриарха; в Москве же, наоборот, – в тени смиренная фигура царя. Откуда же это различие? Одна причина его – сами греки, которые ревниво оберегали достоинство своего императора и не допускали, чтобы при каком-нибудь иностранном дворе соблюдались обряды, составлявшие, по их мнению, привилегию Византии. Но одного этого мало. Надо признать, что эти обряды были, кроме того, самостоятельно изменены в Москве. А если в Москве переделали византийскую идею сообразно своим взглядам, то из этого следует, что в Москве имели некоторое представление о царской власти, отличное от византийского, и это представление было настолько ясно, что московский царь не стал играть роль византийского императора[51]. «Идея власти царя русского, – формулирует В. Савва свою мысль, – была не та, что в Византии идея власти императора Ромеев»[52]. Этот вывод представляет, конечно, большую важность. Он не имеет ближайшего отношения к вопросу о пределах царской власти на Руси, однако он находится с ним в тесной связи. Если идея царской власти не была целиком перенесена в Москву, а столкнулась здесь с национальными взглядами, то сама собой ставится задача определить, в чем же состоят эти национальные взгляды, которые определили собой различие в понимании идеи царской власти.
Таким образом, хотя автор мало говорит о пределах царской власти и совсем не касается древнерусской политической литературы, но из его исследования вытекает: 1) что вопрос о византийском влиянии гораздо сложнее, чем это представлялось его предшественникам, и 2) что политическая литература, как отражающая общественные взгляды на царскую власть, может представить самостоятельный интерес для изучения.
Таков был ход развития в исторической литературе вопроса о сущности русского самодержавия в его отношении к понятию пределов царской власти. Разумеется, этот вопрос рассматривался не только в перечисленных здесь трудах, но и во многих других исследованиях, общих обзорах и отдельных статьях, написанных на различные темы. Указанные авторы дали, однако, самое главное, внесли в вопрос наиболее нового и определили собой направление, в котором его разрабатывали и разрабатывают другие исследователи. Но если мы спросим, какой был результат этой продолжительной и совокупной работы многих ученых, что определилось как прочное приобретение науки, одинаково признаваемое теперь всеми исследователями вопроса, то придется сказать, что приобретения в смысле какого-нибудь бесспорного положения, для всех одинаково убедительного, наука, пожалуй, не сделала никакого. В научной литературе приходится теперь встречать по указанному вопросу мнения и утверждения прямо противоположные. Приходится встречать отголоски мнений, высказанных очень давно, когда разработка вопроса только что начиналась, и, по-видимому, опровергнутых и превзойденных позднейшими исследованиями.
Так, по вопросу о сущности самодержавия Е. Барсов не находит возможным примкнуть к взгляду Ключевского (поддержанному и другими исследователями), что словом «самодержавие» московские люди выражали не сущность царской власти или ее объем, а только самостоятельность ее в международно-правовом отношении. Сам он присоединяется к мнению Карамзина и находит, что самодержавие – то же, что «автократорство», т. е. неограниченная власть[53].
В. Сокольский в своей книге «Участие русского духовенства и монашества в развитии единодержавия и самодержавия» продолжает держаться теории византийского влияния. В противоположность Сергеевичу, он утверждает, что византийский император имел власть «в полном смысле неограниченную», и что это представление о царской власти перешло и на Русь. Иосиф Волоцкий, по его мнению, развивал теорию ничем неограниченного самодержавия, и эта его теория сложилась под исключительным влиянием византийской юриспруденции и византийского церковного права, причем автор не берет на себя ближе указать те произведения византийской науки и те нормы права, которые он имеет в виду. Впрочем, из всех воззрений русского духовенства, которые приводит Сокольский, это единственное, которое в его изложении подтверждает общую мысль, им высказанную[54]. На почве доверия к теории византийского влияния стоит и Н. Державин, автор книги «Теократический элемент в государственных воззрениях Московской Руси сравнительно с воззрениями древних евреев» 1906 г. Он проводит мысль, что то понятие о государстве и о государственной власти, которого держались московские люди, и которое он называет теократическим, заимствовано было ими из Ветхого Завета и из Византии. Заимствования из Ветхого Завета Державин доказывает, между прочим, такими приемами. Дмитрий Донской, по рассказу летописи, перед битвой с Мамаем обращается к Богу с молитвой, в которой говорит: «Ты еси Бог наш, и мы людие Твои». Отсюда он заключает, что русские книжники верили, что Бог так же близок к русскому народу, как к древнему Израилю[55]. Автор, по-видимому, не придает значения тому, что всякий православный человек знает эти слова из молитвы, которую он каждый день читает у себя дома, и в которой они вовсе не выражают особенной близости русского народа к Богу, и потому, без какого бы то ни было влияния со стороны ветхозаветных еврейских понятий, ему вполне естественно вспомнить их при молитвенном обращении к Богу Заимствование из Византии Державин доказывает во всех отдельных случаях одними отрицательными доводами: если такая-то идея не могла быть взята из Библии, значит, она сложилась под византийским влиянием[56]. Но почему она не могла возникнуть на Руси самостоятельно, без всякого постороннего влияния? Автор этого не разъясняет, а между тем идеи, о которых идет речь, все довольно простые, и, если они могли самостоятельно возникнуть в Византии, казалось бы, нет оснований отрицать возможность этого в России. При этом автор имеет в виду влияние не со стороны фактических отношений, а со стороны византийской письменности. Но какие именно произведения письменности оказали влияние, он, за очень немногими исключениями, не указывает[57].
Это повторение старых мнений, которые казались давно уже превзойденными, показывает лучше всего, что все рассмотренные теории лишены объективной убедительности, что они только с виду заключают в себе решения поставленных вопросов, а на деле вопросы эти остаются нерешенными. И, действительно, если сопоставить друг с другом приведенные исследования о царской власти, то окажется, что между ними есть разногласие по целому ряду весьма существенных вопросов:
1) Покрывают ли друг друга понятия самодержавия и неограниченности, или же этими словами обозначаются различные свойства и различные признаки власти, принадлежавшей русским князьям и царям?
2) Обозначает ли неограниченность в приложении к княжеской и царской власти в Древней России полную абсолютность власти, т. е. отсутствие каких бы то ни было ограничений или же только отсутствие некоторых из возможных видов ограничения?
3) Отличалась ли русская княжеская и царская власть всегда одинаковой полнотой, т. е. была всегда ограниченной или всегда неограниченной (в каком-нибудь определенном смысле этого слова), или же в разные эпохи степень ее ограниченности была различная? В последнем случае – каков общий ход развития русской власти: развивалась ли она от неограниченности к ограниченности, или, наоборот, она была сначала ограниченной, а потом стала неограниченной?
4) В области отношений церкви и государства – что было характерным для Древней Руси: вмешательство ли княжеской и царской власти в церковные дела или, наоборот, вмешательство церковной власти в дела собственно государственные? Было ли в этом отношении всегда одно и то же, или и здесь можно отметить некоторое развитие?
5) Представляет ли княжеская и царская власть на Руси, рассматриваемая со стороны ее широты или со стороны мыслимых в ее понятии полномочий, явление, возникшее вполне самостоятельно, или же ее возникновение и развитие могут быть объяснены только различными внешними влияниями? В последнем случае – каковы эти влияния по своему существу, а также и по своему значению, т. е. только ли этими влияниями объясняется характер царской власти, или наряду с ними действовали и причины внутренние?
По всем этим вопросам между исследователями нет согласия и до настоящего времени. Причины того, что, несмотря на целый ряд обстоятельных исследований, остаются нерешенными и возбуждают разногласие такие важные и основные вопросы, лежат, отчасти, в самом существе дела, а с другой стороны, заключаются в применении не вполне правильных приемов исследования.
Бесспорно, изучение природы царской власти представляет большие трудности уже по самому характеру источников, с которыми имеет дело историк. Власть русских государей очень долго опиралась не на закон, а на обычай. Закон может дать определенную формулу, выражающую существо и характер власти, и из такой формулы нетрудно уже сделать надлежащие выводы. Но в нашем распоряжении очень немного памятников, которые заключали бы в себе подобные формулы. А обычай в области публичного права не отличается таким постоянством и не дает такого количества примеров, как в области права частного; поэтому делать заключение о существовании обычая здесь приходится на основании немногих случаев, а это не всегда безопасно – тем более, что в области публично-правовых отношений одной из сторон является сама государственная власть, которая может действовать не только в силу своего права, но и в силу своего могущества[58].
Эти трудности, неизбежные для всякого, кто изучает историю и существо самодержавной власти, обязывают исследователя быть очень осторожным в обращении с источниками и в выборе приемов исследования. Но установившиеся в науке приемы исследования возбуждают большое сомнение. Историки обыкновенно не отделяют один от другого три разных вопроса: 1) какой была царская власть де-юре? 2) как она себя фактически проявляла? 3) как изображает ее политическая литература? Все три вопроса изучаются обыкновенно вместе[59]. Но между ними нет необходимой связи. Изучая отношения того или другого государя к различным лицам и учреждениям в государстве, нельзя принимать фактическое преобладание в этих отношениях за проявление права и фактическое подчинение чьей-нибудь власти – за обязанность повиновения ей. Если, например, государь исполняет советы и указания митрополита, мы не можем еще говорить ни о главенстве духовной власти над светской, ни об ограниченности светской власти; и если носитель власти действует вопреки какой-нибудь норме права, это не дает еще нам основания заключать, что эта норма не была для него обязательна. Одно не покрывает собой другого. Фактические отношения складываются под действием самых разнообразных сил, из которых право не всегда является самой могущественной. Право может в отдельных случаях отступить, например, перед силой убеждения или религиозного чувства, но это, конечно, не значит, что права и вовсе нет, или что оно уничтожено. Далее. Политическая литература дает богатый материал для характеристики княжеской и царской власти, и исследователи очень охотно пользуются этим материалом. Но до сих пор политическая литература играла в исследованиях почти исключительно служебную роль. Например, для характеристики княжеской власти в XII в. исследователи пользовались «Поучением» Владимира Мономаха, а для характеристики царской власти в XVI в. – сочинениями Иосифа Волоцкого или перепиской Ивана Грозного с Курбским. Но от того, какой является царская власть в памятниках письменности, опасно заключать, что она была такой же и в действительности. Никто еще не доказал, что изменение характера царской власти в русской письменности шло параллельно с изменением ее характера и ее пределов в действительности, а принимать это без доказательства нет решительно никаких оснований. Авторы политических учений принадлежат к различным направлениям и партиям и потому изображают действительность односторонне, в духе тех идей, которым они служат. Памятники политической литературы очень часто изображают только идеал, они очень часто предваряют действительность и говорят как о несомненных о таких правах и таких ограничениях власти, которые составляют лишь их мечту; и, наоборот, часто отрицают такие права и ограничения, которые давно уже вошли в жизнь. Поэтому, пользуясь памятником политической литературы, никогда не следует забывать, что перед нами только литературное произведение, и изображенный в нем идеал не следует принимать за действительность. Не следует ставить знак равенства между тем, что думали на Руси о власти князей и царей, и тем, какова эта власть была на самом деле. Историческая же наука до сих пор изучала юридическую природу царской власти вместе с ее фактическим положением, а древнерусскую политическую литературу – лишь как материал для освещения того и другого, и в результате мы не имеем ни ответа на общий вопрос о характере и о пределах царской власти в Древней Руси, ни ответов на три отдельные, указанные выше вопроса.
Следовательно, чтобы добиться успеха в изучении истории царской власти на Руси, необходимо строго отделять вопрос факта от вопроса права, а то и другое вместе – от изображения царской власти в литературе. Для решения каждого из этих вопросов надо пользоваться только соответственными источниками.
На следующих страницах и будет сделана попытка представить историю русских политических учений о пределах царской власти.
Глава II
Общие источники политических идей в Древней Руси
1. Св. Писание и отцы церкви
Давно уже пользуется общим признанием та мысль, что принятие христианства отразилось на политических идеях русского народа. Духовенство привезло с собой из Византии Библию, стало из нее черпать материал для своей политической проповеди и, таким образом, перенесло на Русь ветхозаветное и христианское учение о царской власти. Так говорят историки, и это не возбуждает никакого сомнения, пока речь идет об идее богоустановленности княжеской власти и идее покорения земным властям. Эти идеи, действительно, не раз высказываются в Библии, и можно значительное количество текстов привести для их подкрепления. Но совсем иначе обстоит дело с учением о форме правления и о пределах княжеской власти. Для обоснования этого учения политическая литература могла найти в Библии материал до крайности скудный, и что, пожалуй, еще важнее, – библейские тексты, которые можно собрать на эту тему, не дают вполне определенного ответа и допускают очень различное толкование. На них можно обосновать самые разнообразные учения о характере княжеской и царской власти.
В ветхозаветных книгах сюда относятся следующие места. В 1 книге Царств рассказывается, как израильский народ обратился к Самуилу с просьбой поставить над ним царя; Самуил в ответ на это изобразил, по внушению от Бога, власть царя: «Сыновей ваших он возьмет и приставит их к колесницам своим и сделает всадниками своими, и будут они бегать пред колесницами его… и дочерей ваших возьмет, чтоб они составляли масти, варили кушанье и пекли хлебы; и поля ваши и виноградные и масличные сады ваши лучшие возьмет и отдаст слугам своим… и рабов ваших, и рабынь ваших, и юношей ваших лучших, и ослов ваших возьмет и употребит на свои дела; от мелкого скота вашего возьмет десятую часть, и сами вы будете ему рабами; и восстенаете тогда от царя вашего, которого вы избрали себе, и не будет Господь отвечать вам тогда»[60]. Некоторые понимают этот текст в том смысле, что Бог не одобряет вообще монархического правления и потому как бы слагает с себя ответственность за возможные последствия[61]. Но это слишком смелое толкование. Из содержания всей главы вытекает, что Бог относился с неодобрением не к монархическому правлению, а к установлению вообще над израильским народом земной светской власти, вследствие чего он должен был выйти из непосредственного подчинения Богу. В приведенных же словах власть царя изображается как власть не ограниченная решительно ничем, так что ни личная свобода, ни собственность подданных не ограждены от проявлений его власти. Если бы в ветхозаветных книгах не было других мест, в которых говорится о характере царской власти, то можно было бы утверждать, что Ветхий Завет стоит за неограниченность царской власти в смысле свободы ее от каких бы то ни было норм, не ею установленных. Но в Ветхом Завете можно найти места и другого содержания. Во Второзаконии читаем: «Когда он (т. е. царь) сядет на престоле царства своего, должен списать для себя список закона сего с книги, находящейся у священников левитов, и пусть он будет у него, и пусть он читает его во все дни жизни своей, дабы научался бояться Господа Бога своего и старался исполнять все слова закона сего и постановления сии; чтобы не надмевалось сердце его, и чтобы не уклонялся он от закона ни направо, ни налево, дабы долгие дни пробыл на царстве своем он и сыновья его посреди Израиля»[62]. Здесь царская власть изображается совершенно иначе. Ей не дается характер абсолютного, ничем не стесняемого властительства; напротив, она ставится в очень определенные рамки закона. Отступить от закона, изменить его царь не может. Он связан законом, он блюдет его святость; можно сказать, что вся власть его, все его назначение состоит лишь в исполнении закона.
Как же примирить эти два противоположных определения характера царской власти? Следует сказать, что политическая литература может свободно обойтись без такого примирения. Автор политического трактата может в силу разных обстоятельств (случайное знакомство с текстом, тенденциозность и др.) остановиться на котором-нибудь одном из приведенных текстов, выдать его за выражение всей мысли Ветхого Завета и, таким образом, подкрепить, обосновать собственную мысль. Так чаще всего и бывает: в произведениях политической литературы приводится в подтверждение выставленной идеи какой-нибудь один текст, между тем как в св. Писании можно найти несколько других текстов, которые эту идею опровергают. Если же разбирать приведенные места не в пылу политической полемики, а спокойно, то примирить их вовсе не представляется трудным. Тексты эти имеют разное назначение: в одном изображается идеал царя, в другом – отклонение от идеала. В 8 главе 1 книги Царств Самуил имеет в виду отговорить израильтян от их намерения – избрать себе царя и для этого рисует перед ними картину злоупотреблений царской властью, картину полного произвола, граничащего с тиранией; это та перспектива, которая угрожает израильскому народу – угрожает не потому, чтобы это было нормальным образом действий царя, а потому, что такое отклонение от нормы фактически возможно, и Бог заранее слагает с себя ответственность за это. Но Ветхий Завет не одобряет таких проявлений царской власти. Нормальной, правильной является в его глазах монархия законная, монархия, ограниченная законом, данным от Бога. Изображению такой монархии и посвящено приведенное место из Второзакония. Что такова, действительно, мысль Ветхого Завета, доказывается существованием и других мест, где также проводится идея об ограничении царя законом и о соответственных этому пределах повиновения царю. Так, Писание говорит с похвалой о тех, кто противился безбожным повелениям вавилонского царя; Бог награждал тех, кто боялся Его и не исполнял приказаний фараона[63].
Какова судьба ветхозаветного учения о царской власти в русской политической литературе? Мы имеем свидетельство, что книги Царств были известны в России в славянском переводе уже в конце XI в., а пять книг Моисеевых, в том числе Второзаконие, были переписаны в Новгороде в 1136 г. и дошли до нас в списке XV в.[64] Следовательно, уже с самого возникновения у нас политической мысли указанные тексты могли служить темой для рассуждения или могли быть приводимы как цитата для иллюстрации и доказательства собственной теории. На самом деле литература воспользовалась ими в очень скромных размерах. А именно оба приведенные места, как кажется, вовсе не встречаются в нашей политической литературе раньше середины XVII в., да и там воспользовалось ими сравнительно очень небольшое число писателей. Сказать, чем объясняется пренебрежение указанными текстами во все предшествующие столетия, довольно трудно – тем более, что пренебрежительного или недоверчивого отношения к книгам Ветхого Завета в Древней Руси вообще не замечалось.
Взгляд на характер царской власти и на пределы повиновения ей, выраженный в Новом Завете, отличается гораздо большей определенностью. Здесь нет текстов, которые бы противоречили один другому, и которые бы нужно было примирять путем сложного толкования. Сюда относится, прежде всего, известное место в Евангелии от Матфея, где повествуется, как на вопрос фарисеев, следует ли давать подать кесарю, I. Христос ответил им: «Воздадите кесарева кесареви, и Божия – Богови» (гл. 22). Эти слова понимают чаще всего в смысле проповеди полного отделения церкви от государства – так, как если бы Христос сказал: «Отдавайте кесарю только кесарево»[65]. Такое понимание страдает, конечно, некоторой односторонностью и грешит, прежде всего, тем, что не принимает в расчет историческую обстановку, в которой слова эти были сказаны. В то время евреи находились в подданстве у языческого государя, который не признавал закона Моисеева. Поэтому, если бы I. Христос и установил принцип невмешательства такого государя в религиозные убеждения и религиозные дела еврейского народа, то это было бы вполне понятно и естественно. Но трудно утверждать, что в этой формуле заключается запрещение для христианского государства иметь какое бы то ни было отношение к религиозным делам своих подданных – христиан или к христианскому учению и к христианской морали вообще. Этой мысли в приведенных словах не содержится[66]. Гораздо ближе к тексту толкование, которое предлагает большинство богословов. Именно они согласны в том, что в этой формуле выражено две мысли: 1) покорение мирской власти есть общая для всех обязанность («воздадите кесарева кесареви»); 2) это покорение не есть безусловное, оно не должно противоречить нашей обязанности послушания Богу («Божия – Богови»)[67]. Если принять это толкование, то можно будет сказать, что Евангелие устанавливает понятие об ограниченной царской власти – ограниченной в том смысле, что подданные обязаны ей повиноваться только в известных пределах, и что, если она хочет, чтобы подданные никогда не отказывали ей в повиновении, она сама не должна в своих проявлениях выходить за эти пределы. Пределы же эти устанавливаются законом Божиим. Следовательно, условием обязательности актов, исходящих от царской власти, является их согласие с законом. Закон Божий ограничивает царскую власть. Достойно упоминания, что ограничительный смысл придает рассматриваемой формуле не каждая из двух заключающихся в ней мыслей в отдельности, а само сопоставление этих мыслей.
Это евангельское учение об ограничении светской власти законом Божиим развивается и в других новозаветных книгах. В Деяниях учение это выражено в форме общей мысли, что Богу нужно повиноваться больше, чем людям (гл. IV, 19 и V, 29). Хотя в обоих случаях, где эти слова встречаются, апостолы обращаются с нею к синедриону, т. е. к высшей духовной власти, но не может быть сомнения, что они приобретут еще большую силу, если их применить к власти светской. Духовная власть имеет единственным своим назначением – исполнение закона Божия, им одним она должна руководиться в своих действиях, и если могут быть случаи, когда следует отказывать ей в повиновении ради соблюдения подлинных божеских законов, то в действиях светской власти может быть еще больше поводов к тому, так как она имеет другое назначение и руководится другими побуждениями. В Посланиях эта мысль выражена в известном месте Послания ап. Павла к Римлянам: «Всяка душа властем предержащим да повинуется. Несть бо власть, аще не от Бога; сущие же власти от Бога учинены суть» и т. д. (гл. XIII, 1–6)[68]. Из этой мысли канонисты делают следующие выводы по вопросу о пределах повиновения светской власти. 1) Если власть от Бога, и начальник есть Божий слуга, то его власть не может быть неограниченной, потому что он сам обязан повиновением Богу и не может предписывать ничего такого, что было бы противно Божией воле. 2) Повиноваться властям нужно за совесть, но это невозможно, если приказание, исходящее от власти, противоречит совести. 3) Начальник есть Божий слуга на добро; поэтому он не может запрещать добро и предписывать зло[69].
Таким образом, новозаветное учение основано на том начале, что закон Божий обязателен для всех – для государственной власти так же, как и для подданных. Отсюда уже как логический вывод вытекает мысль об ограниченности царской власти законом Божиим и о пределах повиновения ей. Так обыкновенно и понимала новозаветное учение последующая литература.
В России новозаветное учение о царской власти стало известно в скором уже времени после принятия христианства. Не говоря уже о Евангелии, Послание ап. Павла к Римлянам русские знали в славянском переводе ранее половины XI в.[70] Хотя первое известие о книге Апостольских чтений, списанной на славянском языке в России, дошло до нас от 1215 г.[71], но нет сомнения, что Апостол был известен у нас гораздо раньше; а так как приведенные выше места из Деяний входят в круг Апостольских чтений (читаются на Фоминой неделе), то знакомство с ними нужно отнести также к первым годам христианства. Конечно, это учение оказало свое влияние на определение характера княжеской и царской власти в русской политической литературе. Но влияние это можно заметить только на общем настроении и на общих взглядах на царскую власть, какие высказывают различные представители политической литературы от начала ее вплоть до XVII в. Более же близкое, непосредственное влияние – влияние текста – было и здесь невелико. Очень немногие из древнерусских книжников воспользовались приведенными текстами. Некоторые, кроме того, ссылались на них не для доказательства ограниченности царской власти, а для доказательства совсем других мыслей, например, обязанности покорения царю, или основывали на них учение о полновластии.
У св. отцов церкви учение о пределах царской власти не нашло себе всесторонней обработки. Они рассматривали только два вопроса, относящихся к этому учению. Это, во-первых, вопрос об отношении царской власти к закону Божию и, во-вторых, вопрос о праве царя вмешиваться в дела церкви.
Первого вопроса касался Василий Великий. Между его «нравственными правилами» есть правило 79, говорящее о государе и о подданных. Первая глава этого правила выставляет то положение, что «государям должно защищать постановления Божии», а вторая, – что «высшим властям должно повиноваться во всем, что не препятствует исполнению Божией заповеди». При этом Василий Великий ссылается на Рим. XIII, 1–4; Деян., V, 29 и Тим., III. 1. Главы эти заключают в себе только те положения, которые сейчас приведены, без всякого дальнейшего развития и разъяснения[72]. Из них можно заключить, что назначение царской власти – блюсти за исполнением законов Божиих и содействовать их исполнению; отсюда – царь не может издавать повелений, противоречащих этим законам. Если же он такие повеления издает, то подданные должны ему не повиноваться. Но вытекает ли отсюда, что царь может в своих повелениях касаться и церковных дел, неизвестно. Правило выражено в такой общей форме, что его с одинаковым успехом можно привести как за, так и против этого права.
Вопроса о праве царя вмешиваться в церковные дела касались Афанасий Великий и Иоанн Златоуст. Афанасий Великий в своем послании к монахам, иначе называемом «История ариан», приводит письмо еп. Осии к императору, покровителю ариан, в котором высказывается мысль, что император не имеет права вмешиваться в дела церковные. «Тебе вручил Бог царство, а нам вверил дела церкви… Посему как нам не позволено властвовать на земле, так и ты, царь, не имеешь власти приносить кадило»[73]. Хотя эти слова принадлежат не Афанасию, а Осии, но Афанасий выражает им полное одобрение и восхваляет за них Осию, так что все это учение историки не без основания приписывают самому Афанасию[74]. У Иоанна Златоуста обращают на себя внимание два его сочинения: «О священстве» и «Беседы на слова прор. Исаии». В первом из них он проводит мысль о преимуществе священства перед царством и о том, что земные владыки имеют власть только над телом, но не над душой. Во втором – Иоанн Златоуст на примере иудейского царя Озии, которого первосвященник Азария изгнал из храма, выясняет мысль, что царь должен соблюдать установленные для него пределы и не касаться того, что составляет область иерейского чина[75].
Невозможно утверждать, что все эти сочинения св. отцов были известны в Древней Руси. Нравственные правила Василия Великого и между ними – правило 79 о государе и подданных, по-видимому, не было вовсе переведено. Переводились сочинения его преимущественно аскетического содержания, и из числа переведенных есть одно слово, которое только по заглавию своему может заставить думать, что речь в нем идет о пределах царской власти («о начальстве и власти»)[76]. Сочинения Афанасия Великого, посвященные его борьбе с арианством пользовались в Древней Руси почетной известностью; их охотно переводили и читали. Но то сочинение, о котором выше шла речь, кажется, не было переведено. У Афанасия есть четыре сочинения против ариан: 1) К епископам Египта и Ливии – против ариан, 2) Четыре слова на ариан,
3) Апология против ариан и 4) История ариан. Из них имеются сведения о переводе только первых двух, а о втором сверх того знаем, что им пользовались жидовствующие[77]. О переводе остальных сведений нет. Иоанн Златоуст принадлежал, как известно, к числу самых любимых авторов на Руси и был известен не только в переводах цельных произведений, но и в большом количестве разнообразных сборников, составленных из его произведений. Однако как раз его сочинения о священстве и Беседы на прор. Исаию, по-видимому, переведены не были[78].
Таким образом, древняя русская письменность, по всей вероятности, совсем не могла воспользоваться тем главным, что есть у отцов церкви о пределах царской власти. Взамен этого она имела перед собой, конечно, целый ряд сборников, в которых могли встречаться отдельные мысли, изречения и рассуждения на указанную тему. Так, уже с XII в. были в большом ходу Пандекты Никона Черногорца – своего рода энциклопедия из творений отцов церкви[79]. Слово 40 Пандектов касается вопроса о неподлежании иереев обыкновенному суду[80] и могло, разумеется, оказать влияние как на законодательное решение этого вопроса, так и на обсуждение его в политической литературе. Но, в общем, влияние святоотеческой литературы на русские учения о пределах царской власти, даже и через посредство сборников, не могло быть очень значительным. Разумеется, и здесь имеет значение то, что раньше было сказано о влиянии новозаветного учения. Влияние текста не было велико; но отсюда нельзя заключать, что и вообще не было никакого влияния в этом вопросе со стороны св. отцов. Творения св. отцов были в Древней Руси широко распространены, были любимым предметом чтения и оказали, несомненно, громадное влияние на все направление мысли, по крайней мере, тех общественных кругов, из которых выходили политические писатели. Люди вчитывались в творения отцов церкви, вникали в их образ мыслей и незаметно привыкали смотреть на вещи так, как смотрели они. Поэтому и в вопросе о пределах царской власти могло быть и, вероятно, было внутреннее влияние, которое заставляло разрешать этот вопрос в духе и в направлении отдельных, может быть, наиболее любимых, отцов церкви. Доказать такое влияние в каждом отдельном случае, конечно, очень трудно, если не вовсе невозможно. Уже одно то затрудняет дело, что воззрения отцов церкви на пределы царской власти не отличаются ни оригинальностью, ни особой разработанностью. Они или прямо повторяют новозаветное учение или только делают выводы из новозаветных и ветхозаветных текстов. Эти выводы могли русские книжники сделать и сами.
Что же касается влияния текста, то с этой стороны относительно св. Писания и отцов церкви можно сделать одно общее замечание. В древнерусских учениях о пределах царской власти, как и вообще в древнерусской письменности, встречается много выписок из того и из другого источника и делается множество ссылок на различные книги Библии и на разнообразные святоотеческие писания. Но это все не те места, которые были выше приведены, как относящиеся к вопросу о пределах царской власти; в громадном большинстве случаев выписки и ссылки совсем не затрагивают этого вопроса и, по-видимому, не имеют даже к нему никакого отношения, так что при первом взгляде их можно было бы счесть в учениях о пределах царской власти совершенно неуместными. Объясняется это двумя причинами. Во-первых, учения о пределах царской власти развивались в древнерусской письменности не отдельно, не как нечто самостоятельное (т. е. не как развитие одной только этой темы), а в связи с общим политическим мировоззрением. Взгляды того или другого книжника на пределы царской власти были обыкновенно только выводом из его взглядов на какой-нибудь другой политический вопрос. Например, учение о пределах царской власти могло быть выводом из учения о превосходстве священства или из учения о гармонии светской и духовной власти. А при этом приводимые автором выписки и ссылки должны были иметь доказательное значение уже не для учения о пределах царской власти, а для той теории, на которую это учение опиралось. Поэтому и неудивительно, если они не имеют к этому учению прямого отношения; зато они имеют к нему отношение косвенное.
Другая причина заключается в стремлении древнерусских писателей искать подкрепления всех своих мыслей в св. Писании и у отцов церкви. Они любили или прямо выражаться словами, почерпнутыми в том и другом источнике, или же, по крайней мере, показать читателю, что их мысли не представляют ничего нового по сравнению с св. Писанием и отцами Церкви, и суть не более, как выводы из них. Митрополит Иона, например, прямо заявляет в своем послании к новгородцам (1448–1458): «Пишем не от себя, но от божественного и священного Писания»[81]. Поэтому очень часто случалось так, что мыслитель сначала составлял свое мнение о характере или о пределах царской власти, а потом уже старался подыскать текст, который бы оправдывал его мысль. Иногда отысканный текст не вполне соответствовал данной мысли, но автор, увлеченный идеей, не замечал этого и извлекал из текста нужную ему мысль путем соответственного толкования. В этих случаях ссылка имела не столько доказательное значение, сколько украшающее.
2. Византия
Известно, что древняя русская письменность находилась под сильным византийским влиянием, так что некоторые темы и идеи прямо перешли на Русь из Византии[82]. Естественно, возникает вопрос: не оказала ли Византия свое влияние на те памятники русской письменности, в которых развиваются учения о пределах царской власти? А если такое влияние было, то важно установить, в чем именно оно могло заключаться, т. е. какие именно идеи могла Византия передать русской письменности, и насколько эти идеи определили развитие русских учений о пределах царской власти. Влияние Византии научение о пределах царской власти могло быть влиянием ее практики, или ее права, или же, наконец, ее политической литературы; поэтому для решения поставленного вопроса нужно выяснить, какие идеи можно было извлечь из всех этих источников.
Практика государственных отношений в Византии, как и у всякого другого народа, отличалась большим разнообразием. На пространстве тысячелетней византийской истории можно указать целый ряд императоров, которые относились с уважением к законам, признавали установленный порядок и считались с правами, принадлежащими различным государственным учреждениям. Немало было примеров и противоположной политики. Были государи, которые смотрели на себя как на полновластных властителей, ничем решительно не ограниченных, и соответственно этому взгляду, а иногда просто подчиняясь своему характеру, держали себя настоящими тиранами или совершали отдельные тиранические действия[83]. В области отношений императорской власти к церкви было такое же разнообразие.
Одни императоры добровольно или по принуждению признавали неприкосновенность церковных законов[84] и подчинялись власти духовной иерархии[85]. Другие, наоборот, ставили свою волю выше всех канонов и считали себя вправе вмешиваться во все церковные дела. Так, Юстиниан в своих новеллах устанавливает строй монастырской жизни, определяет порядок избрания игуменов, епископов, священников, указывает порядок церковного суда[86]. Отношение византийского общества к этой разнообразной практике тоже не всегда было одинаковое. Бывали случаи, что политика одного и того же императора вызывала в одних осуждение, а в других одобрение. Большей частью это бывало тогда, когда православный император принимал решительные меры против распространения ереси или император-еретик стеснял православие. Весьма понятно, что в таких случаях православные и еретики расходились между собой относительно права императора вмешиваться в дела церкви. Но случалось и так, что действия одного и того же императора находили себе различную оценку у разных представителей православного общества. Так, например, к церковной политике Мануила Комнина (XII в.), который в этом отношении сильно напоминал Юстиниана, отнесся в высшей степени отрицательно византийский историк Никита Хониат и обвинял его в присвоении не принадлежащих ему прав церковного управления; напротив, Евстафий Фессалоникийский восхваляет Мануила именно за его участие в церковных делах[87].
Отсюда видно, что византийская практика не заключала в себе никаких определенных идей относительно пределов царской власти; из нее, при желании, можно было извлечь идеи самые разнообразные и даже одна другой противоположные. Это и отмечают историки. В памятниках русской политической литературы встречаются ссылки на различные факты византийской истории, в зависимости от той цели, какую ставили себе авторы, а может быть, и в зависимости от случайного знакомства с теми или другими источниками. В русской литературе можно указать ссылки на факты византийской истории, которые могут служить для обоснования идеи ограниченной царской власти, для доказательства учения о праве царя на вмешательство в церковные дела и, наоборот, на такие факты, которые говорят за подчинение царя церкви; встречаются ссылки на такие факты, которые должны оправдать совершение отдельных тиранических действий[88]. Таким образом, византийская практика не могла сообщить и в действительности не сообщила никакого единства русской политической литературе в учении о пределах царской власти. Из этой практики подбирались отдельные примеры, какие были нужны на данный случай[89] и, следовательно, общий характер литературы этого вопроса и результат, к которому привело литературное развитие его, определились не византийской практикой, а тем мировоззрением – порою, может быть, не вполне сознанным, – которое заставляло делать из нее тот или другой выбор. Отсутствие единства в византийской практике лишило ее возможности оказать решающее влияние на русские учения о пределах царской власти и сделало ее кладезем, из которого черпались факты для доказательства уже готовых положений.
Больше единства и больше определенности можно, казалось бы, ожидать от норм византийского права, в которых устанавливаются пределы и характер власти византийского императора. Но если поставить вопрос, какая форма правления была в Византии, какой властью обладал де-юре византийский император, и за разрешением этого вопроса обратиться к историкам, то окажется, что на этот счет между ними нет полного согласия. Одни историки утверждают, что византийский император обладал неограниченной властью, другие, наоборот, что его власть была строго ограничена.
Прежние историки без всяких оговорок приравнивали византийскую империю к деспотии. По их взглядам, верховная государственная власть целиком принадлежала императору, в его руках сосредоточивалась вся законодательная и административная власть; он или совсем не знал никаких сдержек, или эти сдержки были до крайности призрачными и не имели никакой действительной силы[90]. Некоторые из позднейших исследователей высказывают такое же мнение. Во многих трудах по византийской истории мы продолжаем читать, что византийские императоры не были связаны никакими законами и заявляли притязание на то, чтобы быть полными господами во всех светских и церковных делах. Еще и теперь многие очень охотно обозначают византийское государственное устройство именем деспотии[91]. Но наряду с этим высказываются и противоположные взгляды. Так, еще Крумбахер заметил, что в Византии далеко не было того абсолютизма, какой принято себе представлять, как только заходит о ней речь[92]. Н. Скабаланович также не считает вполне правильным то мнение, что власть византийских императоров была абсолютна. Он соглашается, что император в представлении византийцев рисовался как неограниченный монарх, имеющий возможность не стесняться законами. Но, нарушая законы, он поступал как тиран, и общество относилось с неодобрением к его действиям. «Возможность фактическая не была еще законным правом». С юридической же точки зрения, император не мог нарушать законы, а, наоборот, обязан был защищать их неприкосновенность[93]. С особенной же обстоятельностью развил взгляд на византийского императора как на монарха ограниченного английский византинист Bury. Он обращает внимание прежде всего, на то, что император получал свою власть не в силу законного порядка престолонаследия, а по избранию. Императора избирал или весь народ, или, чаще всего, войско, а утверждение выборов принадлежало Сенату, который, впрочем, и сам имел избирательное право. Это свое право он мог осуществлять не только тогда, когда престол был свободен, а в любое время. По основному государственному закону, действовавшему в старом Риме и продолжавшему действовать в Византии, народ мог не только избирать императора, но и низлагать его. Законного, формального порядка низложения императора не было, но у граждан были все средства добиться его низложения, и притом средства вполне законные. Если император возбуждал против себя неудовольствие, можно было провозгласить нового императора, и, если он получал поддержку со стороны войска и Сената, старый император принужден был уступить ему место, удалившись в монастырь или каким-нибудь иным способом отказавшись от общественной жизни. Словом, народу и, в частности, войску и Сенату принадлежало «право революции». Внешним знаком царского достоинства была корона, и ее император получал от представителя тех, кто вручил ему верховную власть. В IV в. корону возлагал на императора префект, как представитель войска, с половины V в. эта почетная обязанность переходит к константинопольскому патриарху. Коронование императора вовсе не имело, по мнению Bury, значения религиозного акта, и это видно из того, что оно совсем не было необходимо. Над воцарившимся императором большей частью, правда, совершался этот обряд, но было не мало случаев, когда обходились и без него. Отсюда Bury заключает, что патриарх, совершая обряд коронования, действовал не как представитель церкви, а скорее как представитель христианского общества, или просто как сановник[94]. Не религиозной обряд и не согласие церкви давали императору право на власть, а избрание. Это одно уже накладывало особый отпечаток на характер его власти. За свои действия император не был, правда, ни перед кем ответствен: не было органа, который имел бы право его контролировать; но избиратели могли во время избрания поставить ему ряд условий и тем сделать его власть ограниченной. Так, Сенат мог потребовать от императора (как это было с Анастасием 1) присяги, что он будет управлять по совести и не будет мстить своим прежним врагам. Далее, для избрания необходимо было исповедовать православную веру, и это открывало путь для новых ограничений. Когда встречалась в том надобность, т. е. когда императора можно было заподозрить в склонности к ереси, патриарх заставлял его подписывать присягу, что он не будет вводить в церкви никаких новшеств. Известно много случаев такой присяги. Но гораздо больше еще, чем подобная присяга, связывали императора неписаные законы, как они связывают и английского короля. Император имел право творить законы, но никогда не возникало сомнения в том, что акты своей власти он обязан согласовать с действующими законами. Теоретически, он стоял над законами, практически – он был связан законами (alligatus legibus), как это и выразил вполне определенно Феодосий II, и повторил Василий I. Сенату не принадлежало ни малейшей доли верховной власти, но по обычаю император должен был предлагать некоторые дела Сенату для предварительного одобрения, и при слабых императорах Сенат пользовался этим и составлял ему оппозицию. Не малое ограничение заключало в себе также обязательство не нарушать постановления Вселенских соборов. Все это, вместе взятое, и дает Bury основание утверждать, что византийский император вовсе не походил на воображаемого неограниченного автократора, а обладал властью строго ограниченной[95].
Если мы затронем один частный вопрос, касающийся власти византийского императора, – его отношение к церкви, то и здесь встретим большое разногласие в литературе. Одни ученые утверждают, что в руках византийского императора сосредоточивалась не только высшая светская, но и высшая духовная власть, т. е. власть церковного законодательства, управления и суда. Император сохранил за собой те прерогативы, которые он имел, как языческий pontifex maximus, и его верховенство над церковью выражалось в том, что церковные учреждения, например, церковный суд, пользовались не собственной властью, а властью, делегированной императором[96]. По мнению других, наоборот, император сам был ограничен церковными законами, его власть не простиралась на сферу церковных отношений, и он имел право только возводить каноны в значение государственных законов. В случае столкновения государственных законов с церковными канонами последние имели преимущество. Цезаропапизм, т. е. соединение в одном лице власти императора с достоинством первосвященника, был в Византии только явлением временным, случайным, злоупотреблением отдельных лиц. И церковь всегда боролась с этим злоупотреблением и отстаивала начало независимости церкви от власти императора[97].
Чем объяснить это разногласие ученых исследователей? Одну из причин его можно, конечно, видеть в различии теоретических воззрений, с которыми исследователи приступают к изучению Византии. Если вообще мировоззрение ученого отражается, даже против его желания, на ходе его работ, то это в особенности неизбежно при изучении такого сложного явления, как византийская государственная жизнь. Тут играет роль и взгляд на разные формы правления, и мнение о нормальных отношениях между церковью и государством, и многое другое[98]. Но для разногласия есть, без сомнения, и вполне объективные причины. Во-первых, многое в византийской государственной жизни, как и в Древней Руси, определялось не писаным законом, а обычаем. На обычае основывались и главнейшие полномочия императора, и его отношение к церкви. А обычай в государственных отношениях трудно отделить от практики, в особенности, когда он идет вразрез с законом. Здесь открывается широкое поле для самых разнообразных, даже противоположных друг другу толкований. Во-вторых, и это самое главное, тысяча лет, в течение которых продолжалось существование Византии, представляют настолько длинный период, что за это время могло много раз измениться ее государственное устройство, или, по крайней мере, могли измениться пределы и характер императорской власти, как они определяются нормами права. А это дает возможность каждому исследователю, отдавая предпочтение или уделяя больше внимания одним нормам византийского права перед другими, выставлять свою характеристику византийского государственного строя и приводить в ее пользу вполне бесспорные, объективные основания. А что определения византийского права, касающиеся пределов императорской власти, с течением времени действительно изменялись, это можно видеть даже из самого краткого обзора его главнейших памятников.
В Византии продолжало действовать известное положение римского права: princeps legibus solutus est. Положение это вошло в Пандекты (Dig. I. 3, 31), и, по мнению историков римского права, имело на Востоке больше значения, чем на Западе[99]. Это доказывается косвенно и тем, что оно было помещено в Василиках, законодательном сборнике IX в[100]. А близкое к этой мысли положение Юстиниановых институций, закрепляющее за императором неограниченную законодательную власть – quod principi placuit legis habet vigorem (Inst. I, tit. 2, § 6) – встречается еще раньше Василик в греческом Парафразе Феофила, юриста VI в. При этом Феофил снабжает это положение комментарием, имеющим целью убедить читателя, что народ перенес на императора всю полноту власти[101]. Эта фраза – princeps legibus solutus est – сказана была Ульпианом по одному частному случаю, и первоначально ей, может быть, и не придавали того смысла, что император свободен от всех законов государства[102]. Но позднее она приобрела именно такое значение (а по мнению некоторых романистов, она и всегда имела его) – значение формулы, выражающей абсолютизм, полную неограниченность императорской власти[103]. В таком понимании указанная формула пользовалась настолько большим авторитетом, что еще в XII в. знаменитый греческий канонист Вальсамон счел нужным выступить против нее с пространным опровержением[104]. Отголосок этой формулы можно видеть в 105-й новелле Юстиниана, где говорится (§ 4), что Бог подчинил царю законы (τούς νόμους ύποτέθειχε), и что царь сам есть живой закон.
В то же самое время императоры стали вносить в правосознание совершенно иные начала. Так, в предисловии к 6-й новелле Юстиниана устанавливается отношение между гражданской и церковной властью. Всевышняя благость вручила людям два величайших дара: священство и царство. Из них первое служит божественному, второе заботится о человеческом, но оба происходят от одного начала и украшают человеческую жизнь; поэтому для царей нет более важной заботы, как достоинство священников, которые, со своей стороны, возносят за царей молитвы к Богу. Основываясь на этом, предисловие объявляет, что гармоническое, согласное действие обеих властей будет достигнуто тогда, когда каждая будет строго выполнять свою задачу. Вместе с тем отсюда выводится обязанность царей заботиться о догматах веры и о достоинстве священства и соблюдать священные каноны[105]. В предисловии к 137-й новелле того же императора высказывается мысль, что, если в целях общей безопасности мы считаем нужным строго соблюдать государственные законы, мы тем более должны заботиться о соблюдении священных канонов, которые установлены для спасения наших душ[106]. Обе новеллы почти с одинаковой определенностью устанавливают начало подчинения государства церковным канонам. Отсюда без большой натяжки можно вывести, что канонам подчиняется также императорская власть, и что ее акты только тогда имеют обязательную силу, когда они не противоречат канонам. Гораздо в меньшей степени ясно устанавливаемое 6-й новеллой отношение между государственной и церковной властью. На первый взгляд может казаться, что новелла проводит принцип полной раздельности обеих властей. Объявляя, что у каждой из них есть своя особая задача, она как бы требует полного невмешательства одной власти в область действия другой. Но, связывая почти одним только внешним образом одну фразу с другой, новелла возлагает на императора вместе с тем заботу не только о священстве, но и о догматах веры. Как далеко должны простираться эти заботы, из текста предисловия не видно, и если толковать его вне связи с предыдущим законодательством – а таково, по необходимости, должно быть толкование при переносе новеллы в чужую литературу, – то можно понять дело так, что здесь устанавливается полное единство обеих властей, что императору вручена не только государственная, но и высшая церковная власть. Ибо если императору принадлежит забота о догматах веры, то ему же может быть вверен надзор за тем, насколько остаются верными догматам представители церковной иерархии. Такое широкое толкование может найти себе опору в церковной политике самого Юстиниана.
Целый ряд византийских императоров высказывают и повторяют мысль об обязательности для них церковных постановлений и о лежащем на них долге – блюсти нерушимость этих постановлений. Это делает Лев Философ (IX в.) в 7-й новелле и в предисловии к 9-й новелле[107], Василий Болгаробойца (Х-ХI в.) в 26-й новелле[108], Алексей Комнин (XII в.) в 13-й новелле[109]. То же положение о первенстве церковных постановлений перед гражданскими вошло в сборник, составленный в VII в. и известный под именем Номоканона патр. Фотия[110].
Общая мысль о подчинении императора идее закона высказана в предисловии к Эклоге, изданной, как полагают, в середине VIII века при имп. Льве Исавре и сыне его Константине[111]. В начале предисловия указывается на то, что власть свою император получает от Бога, и что это налагает на него обязанность быть благодарным Богу. «Мы питаем такое убеждение, что нет ничего, чем бы мы первее и более могли воздать Ему, как управление вверенными нам от него людьми в суде и правде (διχαιοσύνη), так чтобы с этих пор разрешился всякий союз беззакония, расторглись сети насильственных обязательств и пресечены были стремления согрешающих… Занятые такими заботами и устремив неусыпно разум к изысканию угодного Богу и полезного обществу, мы поставили впереди всего земного справедливость как посредницу с небесным, острейшую всякого меча в борьбе с врагами вследствие той силы, которая приобретается служением ей». Это служение справедливости и побудило императоров к изданию нового сборника законов. А далее в предисловии содержится обращение к судьям и ко всем исполнителям законов, и им вменяется в обязанность выносить решения (χρίματα) по истинной справедливости – «не так, чтобы по наружности, на словах превозносить правду и справедливость τήν διχαιοσύνην χαί τήν ίσότητα), а наделе предпочитать несправедливость». Справедливость же, как можно видеть из следующих за этим слов, состоит в том, чтобы у обидящего отнять столько, сколько пострадал обиженный. Этой-то справедливостью императоры и думают угодить Богу, а обязательность ее для себя они выводят из слов псалмопевца: «Аще убо во истину правду глаголете, правая судите сынове человечестии» и из слов Соломона: «Мерило велико и мало – мерзко пред Господом». Таким образом, Эклога устанавливает служение императора справедливости, обязательность этого служения она выводит из св. Писания и связывает его с происхождением императорской власти от Бога[112].
Что касается отношения императора к церковной власти, то этот вопрос, затронутый уже в законодательстве Юстиниана, получил более определенное решение, хотя и оставляющее свободное поле для различных толкований, в Эпанагоге, законодательном памятнике второй половины IX в.
Эпанагога устанавливает в государстве две власти – императора и патриарха и дает им различное назначение и разные права. Император, по определению Эпанагоги, есть законная (έννομος) власть, наказывающая не из ненависти и награждающая не по расположению, но ко всем относящаяся одинаково беспристрастно. Задача императорской власти – сохранение и умножение общественных сил, а конечное назначение ее состоит в том, чтобы творить добро[113]. Предикат законности присваивается императорской власти не только в том смысле, что она приобретена законным путем в противоположность власти узурпатора, но еще больше в том, что все действия ее должны опираться на закон. Император должен сохранять незыблемым (όιατηρείν) все, что заключено в св. Писании, что установлено семью Вселенскими соборами, и, наконец, все, что предписано римскими законами (tit. II, с.4). Поэтому Эпанагога учит, что император должен быть сам тверд в православии и благочестии, и должен исповедовать православную веру во всем согласно с учением церкви (с. 5). Затем из обязанности хранить законы вытекает чрезвычайно важная обязанность императора толковать их. На ней Эпанагога останавливается очень подробно. Толкование законов имеет своей целью вывести определения для тех случаев, которые в законе не предусмотрены, и оно должно основываться на началах гуманности и доброжелательства (φιλαγάθως). При недостатке и неполноте закона император может принимать в соображение обычай, но во всяком случае все, что введено в противность канонам, не может служить образцом, т. е. не может иметь силы права (с. 6-ю). Таким образом, император поставлен в тесные рамки закона, и при том в двояком отношении: во-первых, он должен подчиняться действующим в государстве положительным законам, а во-вторых, над ним стоят нравственные заповеди, установленные православной верой, и каноны православной церкви. Их он должен иметь в виду как при толковании законов, так и при издании новых норм права. В этом смысле власть византийского императора следует признать ограниченной[114].
Патриарх, по выражению Эпанагоги, есть живой образ Христа, в своих действиях и словах представляющий саму истину. Задача его состоит в том, чтобы заботиться о сохранении в благочестии членов церкви и об обращении еретиков, а конечная цель его – спасение душ и жизнь во Христе (tit. III, с. 1–3). Патриарх поэтому должен быть учительным, ко всем относиться справедливо, а в защиту правды и догматов веры говорить открыто даже перед царем (с. 4). Как императору принадлежит толкование светских законов, так на патриархе лежит толкование правил св. отцов и постановлений св. соборов. Для этой деятельности Эпанагога дает патриарху определенные указания (с. 5–7).
В определении отношений патриарха к царю Эпанагога исходит из органического понимания государства. Подобно человеку, государство состоит из частей и членов, и самыми важными и необходимыми членами его являются император и патриарх; мир и благоденствие подданных возможны только при условии полного единения и согласия между обеими властями (tit. III. cap. 8). Таким образом, по духу Эпанагоги, между императором и патриархом должно существовать полное равенство: ни патриарх не подчинен императору, ни император – патриарху. У каждого из них свои задачи, свой круг действия, свои права. По идее, каждый из них пользуется полной самостоятельностью в своей области, ни один другого не ограничивает, и столкновение между ними невозможно. Но при буквальном толковании памятника из него можно извлечь и другие идеи. Устанавливая полное равенство обеих властей и предоставляя каждой из них отдельную область отношений, Эпанагога совершенно обходит вопрос, что будет придавать единство, согласие их самостоятельным действиям и предупреждать возможность столкновений. Можно обратить внимание на то, что Эпанагога говорит о патриархе, как об образе Христа, и, следовательно, считает его как бы представителем власти Христа на земле, об императоре же нигде не говорится, что он получает власть от Бога или является наместником Божиим. Отсюда легко сделать вывод, что патриарх выше императора по степени своей власти, и что в спорных случаях он именно определяет обязательные для императора границы его власти. Но, с другой стороны, на императоре, согласно определениям Эпанагоги, лежит обязанность блюсти незыблемость св. Писания и священных канонов, а патриарх, наоборот, не имеет никакого отношения к делам светского характера. Это можно понять в том смысле, что императору принадлежит первенство власти перед патриархом, и что ему кроме гражданской власти принадлежит и высшая власть, хотя бы власть надзора в области церкви. Словом, в противоположность историческому толкованию Эпанагоги, которое дает вполне определенный вывод[115], словесное толкование ее, подобно такому же толкованию 6-й новеллы Юстиниана, может дать опору для самых разнообразных выводов.
Постановления Эпанагоги, касающиеся власти императора и патриарха вошли в известный сборник церковных и гражданских законов – Синтагму Матфея Властаря, – составленный в середине XIV в.[116] и получивший затем широкое распространение как в самой Византии, так и за ее пределами. В Синтагме определения прав императорской и патриаршей власти занимают гл. 5 буквы В и гл. 8 буквы П и представляют собой буквальное повторение соответственных мест Эпанагоги[117]. В позднейшем византийском праве мы не находим никаких новых постановлений, которые бы сколько-нибудь определенно решали вопрос о степени и границах императорской власти.
Какое влияние могли иметь указанные положения византийского права на русскую политическую литературу? Прежде всего следует отметить, что положение «princeps legibus solutus est», насколько теперь можно об этом судить, совсем не было известно в Древней Руси. До конца XVII в. оно нигде не встречается в русском переводе, и, следовательно, с этим положением русские книжные люди могли познакомиться только из латинского подлинника[118]. Но, конечно, вследствие слабого знания латинского языка это знакомство не могло быть очень распространено. Обстоятельство это чрезвычайно важно. В западноевропейской политической литературе мысль, выраженная в упомянутом положении, подвергалась самому широкому и всестороннему обсуждению: одни писатели принимали ее без всяких оговорок[119], другие не менее бесповоротно ее отвергали[120], третьи делали в формуле те или другие различения[121]. У русских политических мыслителей мы не встречаем ни обсуждения этой формулы, ни даже простых ссылок на нее. Русская политическая литература не знала этой формулы и, следовательно, не имела в своем распоряжении одного из главных аргументов в пользу неограниченной царской власти.
Из остальных постановлений византийского законодательства, предисловие к 6-й новелле рано вошло в состав кормчей[122], как равно и новелла 137, которая встречается в кормчих, начиная с XI-ХII в.[123] Эклога, вместе с предисловием к ней, вошла в состав печатной кормчей (и в те списки, которые послужили ей оригиналом) под именем «Леона царя премудрого и Константина верною царю главизны о совещании обручения». Но когда и кем был сделан перевод, неизвестно[124]. Эпанагога, по-видимому, не была переведена на русский язык до XVII в., но с определениями ее, касающимися царской и патриаршей власти, русские книжники могли ознакомиться из Синтагмы Властаря, следы употребления которой встречаются уже в рукописях XV в., в начале же XVI в. она была переведена целиком[125]; при Алексее же Михайловиче была переведена и Эпанагога[126]. Таким образом, в распоряжении русских мыслителей находились исключительно те памятники византийского законодательства, в которых царская власть определяется как ограниченная законом, в которых ставятся над нею обязательные для нее нормы, а рядом с нею – другая власть, имеющая самостоятельные полномочия. Но и эти памятники, как мы видели, редактированы так, что оставляют большую свободу для толкования[127], и потому нужно признать, что византийское законодательство – так же, как византийская практика, не могло оказать на русские учения о пределах царской власти такого решительного влияния, которое определило бы сполна все содержание и направление этих учений. Византийское законодательство могло только дать чрезвычайно ценный и благодарный материал, которым русские книжники могли воспользоваться сообразно своим планам и для подкрепления уже слагавшихся идей.
Надобно обратить внимание и на то, что в памятниках византийского законодательства, дошедших до Руси, нет никаких указаний на то, чтобы император был ограничен в своей власти каким-нибудь учреждением. Эту мысль, следовательно, русская литература заимствовать оттуда не могла.
Последним источником византийского влияния на русские учения о характере и пределах царской власти является византийская политическая литература. В отношении к ней нет такого разногласия в науке, какое существует в отношении к византийскому праву.
Между византинистами вовсе нет спора о том, какого императора рисуют нам идеалы византийской политической литературы – императора, во всех отношениях неограниченного, или же пользующегося властью, в каком-нибудь смысле ограниченной. Но спора нет только потому, что литература эта совсем не исследована или исследована очень слабо. До настоящего времени не существует ни одной истории византийской политической литературы, и в обширном труде Крумбахера нет даже соответственного отдела, а некоторые византинисты утверждают, что в Византии и совсем не было политической литературы, и хотят видеть в этом характерную черту, отличающую византийскую государственную жизнь от западноевропейской[128]. Но мнение это далеко не верно. Политическая литература в Византии существовала и даже была отчасти известна в Древней Руси. Какие же идеи о пределах царской власти можно в ней найти?
Первое по времени произведение, которое заслуживает в этом отношении упоминания, это так называемый Царский свиток диакона Агапита, поднесенный им императору Юстиниану[129]. Можно находить, как некоторые исследователи, что труд Агапита наполнен общими местами и мало отражает действительные отношения, в какие была поставлена в VI в. императорская власть в Византии, – что не видна даже личность самого Юстиниана в тех советах, с которыми обращается к нему автор[130]. Но для интересующего нас вопроса трактат, составленный Агапитом, дает достаточно. По учению Агапита император получает свою власть от Бога[131]. Бог вручил ему скипетр земного царства наподобие царства небесного (гл.1); поэтому царь, будучи по своей телесной организации подобен всякому человеку, по степени своей власти (τη έξουσία του άξιώματος) подобен одному Богу (гл. 21). Чтобы выполнить свое высокое назначение, император должен быть, прежде всего, достоин его. Агапит подчеркивает ту мысль, что недостатки и грехи императора приносят вред не только ему одному, а отражаются непременно на всем государстве (гл.10). Это обязывает императора бороться со своими дурными наклонностями и заботиться о своем усовершенствовании. В этих целях Агапит обращается к Юстиниану с целым рядом наставлений нравственного характера и дает ему различные советы благоразумия. Это занимает большую часть свитка. Но вместе с этим находим в нем указания на самый характер власти, которой должен пользоваться император, и на назначение этой власти. Бог, говорит Агапит, дал императору власть «чтобы он научил людей хранить справедливость»[132]. В этом заключается весь смысл существования верховной императорской власти. Чтобы воспитать в подданных уважение к идее права, император сам должен проникнуться этим уважением, должен построить все управление на идее закона.
Но о каком законе говорит диакон Агапит? Текст не оставляет никакого сомнения в том, что он имеет в виду двоякий закон: во-первых, закон Божий и, во-вторых, положительный государственный закон. Император, говорит он, должен находиться под управлением божеских законов, и сам должен управлять подданными по закону[133]. Агапит признает, что по идее своей императорская власть неограничена – в том смысле, что императора никто и ничто не может принудить к исполнению закона; но он сам должен себя к этому принудить, чтобы иметь право требовать и от других исполнения закона[134]. С другой стороны, император должен, как выражается Агапит, держать в руках кормило справедливости и строго следить за тем, чтобы поставленные им начальники действовали согласно существующим законам[135]. Поэтому он рекомендует императору не поручать никаких государственных дел людям нетвердой нравственности, помня, что ответственность перед Богом за их действия несет тот, кто дал им полномочие (гл. 30). Отдельно останавливается Агапит еще на судебной власти императора и требует, чтобы его судебные решения не делали различия между друзьями и врагами, так как одинаково несправедливо оправдать виновного и осудить правого (гл. 41).
Таким образом, идеал Агапита – не властитель, обладающий неограниченной властью, не знающий никаких сдержек своей воли и по своему усмотрению решающий все вопросы государственной жизни; его идеал – царь, ограниченный законом, управляющий страной по закону (έννόμως), хранящий идею законности, εύνομίαν, и с благоговением относящийся к нравственному долгу или к справедливости (по переводу Migneʼя: έπιειχεία, гл. 40). Может быть, в этих положениях мало оригинального[136], но нельзя отказать им в большой определенности.
К VI в. должно быть отнесено еще рассуждение под названием «О политической науке». Издатель приписал его историку Петру Патрицию[137]; мнение это вызвало против себя отпор, но возражатели не отрицают того, что рассуждение написано, вероятнее всего, в конце V или в VI в.[138] Гораздо важнее, чем это разногласие, то обстоятельство, что рассуждение дошло до нас не целиком, а в виде отрывков, причем текст их не всегда может быть восстановлен с желательной полнотой и точностью[139]. Но насколько можно судить по этим отрывкам, автор поставил себе задачей на основании критического изучения систем Платона, Аристотеля и Цицерона изобразить свой идеал государства[140]. Идеал этот, в его целом виде, для нас утрачен, но есть возможность указать некоторые весьма существенные его черты, образовавшиеся под сильным влиянием неоплатонизма и стоической философии[141]. По учению автора, государство подобно космосу, и царь подобен Богу. Поэтому царь должен управлять подданными по образу и подобию Божию[142]. Залог благосостояния народного заключается в воздаянии почестей добрым и в лишении этих почестей злых[143]. Для достижения этого необходимо, чтобы все управление было построено на начале справедливости, которая требует воздавать каждому по заслугам[144]. Для достижения своих политических целей царь может пользоваться одним только оружием – справедливостью[145]. В соответствии с этим автор требует от царя, кроме личных добродетелей, еще особой добродетели, которая имеет преимущественно политическое значение[146] и которая дает ему возможность добиваться того, чтобы подданные и любили, и боялись его.
Все это, конечно, слишком общие мысли, чтобы можно было решиться строить на них какие-нибудь общие выводы, и, вероятно, в утраченных частях рассуждения они получили надлежащее развитие и вылились в форму более конкретных требований. Но один вывод – чисто отрицательный – эти мысли все-таки позволяют сделать: автор, хотя и склонен сравнивать государственную жизнь с мировым порядком и царя с Богом, но деятельность царя он не представляет себе как деятельность по свободному усмотрению, не обязанному руководиться никакими определенными требованиями нравственного порядка.
Из писателей IX в. обращает на себя внимание преп. Феодор Студит (759–836). Между его сочинениями нет ни одного, в котором бы его политические взгляды были изложены в виде законченной системы, но в своих письмах[147] он имел немало случаев высказываться по разным политическим вопросам, главным образом по вопросу о пределах царской власти. В 806 г. по смерти патриарха Тарасия император прежде, чем остановиться на каком-нибудь определенном кандидате на патриарший престол, захотел узнать настроение церковных кругов и с этой целью обратился к Феодору с просьбой указать ему подходящее лицо[148]. Феодор отказался исполнить просьбу императора и в ответном письме своем изложил свой взгляд на значение патриарха. Приглашая императора Никифора употребить все старания, чтобы избрать достойнейшего, Феодор говорит: «Бог даровал христианам эти два дара – священство и царство; ими устрояется, ими украшается земное, как на небе. Посему, если которое-нибудь будет недостойное, то и все, вместе с тем, необходимо подвергается опасности. Итак, если хотите доставить вашему царству величайшие блага и чрез ваше царство всем христианам, то да получит и церковь себе предстоятеля равного, сколько возможно, вашей царской доблести»[149]. Эта мысль очень близка к формуле, которую дает 6-я новелла Юстиниана. Здесь, как и там, патриаршая власть ставится на один уровень с императорской властью. Но существенное отличие от 6-й новеллы – в определении круга ведомства обеих властей. Новелла предоставляет императору земное, а патриарху – небесное, т. е. спасение душ; Феодор же утверждает, что царь и патриарх в одинаковой мере содействуют устроению и украшению земного. Этим патриаршая власть сводится на землю, т. е. как бы умаляется, но, с другой стороны, этим ей дается больше права на ограничение чисто светской, земной власти императора.
В 795 г. император Константин VI развелся со своей женой Марией и вступил во второй брак. Этот поступок надолго разделил все византийское общество на два враждебных лагеря: одни обвиняли императора в нарушении 7-й заповеди и церковных канонов, другие находили возможным оправдать его. К первым принадлежал и Феодор Студит. Он выступал с обвинениями не только против императора, но и против игумена Иосифа, который совершал обряд венчания, и против патриарха, отнесшегося снисходительно к Иосифу[150]. В 797 г. Константин был свергнут с престола, но вражда между двумя партиями продолжалась. В 809 г. мэхианская партия (оправдывавшая имп. Константина) созвала церковный собор, для разбора дела и для суждения о действиях Феодора. Собор сделал целый ряд постановлений, между которыми особенно важно одно: «Божественные законы не простираются на царей». Труды этого собора до нас не дошли, и о постановлениях его мы узнаем из других источников; отсюда понятна возможность разногласия между историками: одни утверждают, что такое постановление было сделано, другие, – что его не было[151]. Но, как бы то ни было, в письмах Феодора Студита находим возражения именно против такого постановления. В двух письмах к папе Льву III он проводит ту мысль, что «божественные правила» не могут быть отменяемы, что над ними не имеют власти ни епископы, ни цари, и что царь должен им подчиняться совершенно в такой же мере, как и прочие члены церкви[152]. Члены собора утверждали, что «законы Его не равно относятся ко всем, но перед царями отступают и получают новый смысл». «Где же, – спрашивает преп. Феодор, – где же Евангелие царей? Поистине, они впали в крайнее нечестие, не разумея, что лица Бог человека не приемлет, как говорит святый апостол» (Гал. 2, 6). Те же положения и с такой же самой силой выставляет он и в письме к Афанасию-сыну[153] и, таким образом, обосновывает одну из главных своих идей, что царь подчиняется заповедям и канонам совершенно так же, как всякий его подданный, и что в своих действиях он должен ими руководиться и не выходить за те пределы, которые ими установлены.
В 813 г. вместе со вступлением на престол императора Льва Армянина возобновилось гонение иконоборцев на православных. Император, сам сторонник иконоборства, поощрял гонения и настаивал на созвании собора для пересмотра вопроса о почитании икон. Преп. Феодору Студиту пришлось принять деятельное участие в защите православия, пришлось и пострадать за него[154]. В его письмах и в других его сочинениях рассеяно немало опровержений – кратких и подробных – иконоборческой ереси, но нигде в них он не касается принципиального вопроса о вмешательстве императора в догматический вопрос. Между тем известно, что он энергично восставал против этого вмешательства. Только в одном послании к монашествующим он напоминает о словах апостолов, что Богу надо повиноваться больше, чем человекам, и приводит слова из Пс. 118: «Глаголах пред цари и не стыдяхся»[155]. Этим он устанавливает пределы повиновения императору, но ничего не говорит о самом вмешательстве его. Зато житие Феодора, составленное вскоре после его кончины[156], сохранило нам его речь, с которой он обратился к имп. Льву Армянину, когда тот убеждал патриарха Никифора и духовенство принять участие в собеседовании с иконоборцами. «Император, – сказал Феодор, – внемли тому, что чрез нас божественный Павел говорит тебе о церковном благочинии, и, узнав, что не следует царю ставить себя самого судьею и решителем в этих делах, последуй и сам, если ты согласен быть правоверным, апостольским правилам; он говорит так: положи Бог в церкви первее апостолов, второе пророков, третье – учителей (1 Кор. 12, 28); вот те, которые устрояют и исследуют дела веры по воле Божией, а не царь; ибо святый апостол не упомянул, что царь распоряжается делами церкви»[157].
Из всего этого с полной ясностью могут быть определены воззрения преп. Феодора Студита. Император, по этим воззрениям, обладает ограниченной властью. Он ограничен, во-первых, властью патриарха, который занимает равное с ним положение и заботится так же, как он, о земном; во-вторых, он ограничен церковными канонами; наконец, для него закрыта вся область церковного управления. Если император переходит эти границы, подданные свободны от повиновения ему.
К IX в. относится рассуждение, известное под названием «Главы наставительные, иначе Завещание императора Василия Македонянина сыну Льву»[158]. Оно дошло до нас в двух редакциях – краткой и обширной. Краткая редакция занимает всего полторы страницы in 4° и наполнена самыми общими местами нравоучительного характера[159]. Обширная редакция заключает в себе 66 глав, и хотя общий характер ее содержания такой же, как и краткой, но в ней встречается несколько глав, в которых автор говорит об обязанностях государя и, в частности, о его отношении к закону и к церкви[160]. В главе «О справедливости», περί διχαιοσύνης, автор убеждает читателя, что у государя слово не должно расходиться с делом, и что он должен воспитывать подданных не только своими предписаниями, но и своим примером[161]. Мысль эта, по всей вероятности, заимствована от Агапита. В главе «О соблюдении законов», περί εύνομίας, говорится о том, что образ действий (τρόπος) государя является для подданных своего рода неписанным законом, νόμος άγραφος; поэтому, если он хочет заставить подданных исполнять законы, он должен прежде всего сам неуклонно следовать добрым законам, изданным предшествующими царями. Если он будет нарушать прежде изданные законы, то не будет никакого уважения и к его собственным законам; никто не станет исполнять никаких законов, и тогда в общественной жизни установится такой беспорядок (ταραχή), который неизбежно приведет государство к катастрофе[162]. В главе «О несправедливости», περί άδιχίας, читаем наставление государю никогда не отказывать в правосудии обиженному. Если он не хочет наказать обидчика, он этим уничтожает различие между справедливым и несправедливым, и тогда человеку, потерпевшему от преступления, остается искать защиты у Бога, который потребует ответа и от царя[163]. Об ответственности царя перед Богом автор говорит, кроме того, в особой главе[164]. Отсюда видно, что рассматриваемое сочинение требует от царя, чтобы он подчинял свои действия не только отвлеченной идее справедливости, но и положительным законам. Оно делает как бы обязательными для него все законы или, по меньшей мере, все «добрые» законы, изданные до его царствования. Значение этой мысли, однако, ослабляется тем, что исполнение законов выводится не из понятия или задач царской власти, так что иное отношение царя к закону представлялось бы немыслимым и невозможным, а исключительно из соображений целесообразности: уважение к закону, прежде всего, полезно государю, оно является лучшим способом для упрочения его власти. Разумеется, при влиянии памятника на последующую литературу этот оттенок мысли мог и не иметь большого значения; можно было заимствовать мысль об уважении царя к закону, без ее логического обоснования.
Отдельно от идеи законности стоит в «Завещании» требование относиться с почтением к церкви и к иерейскому чину. Честь, воздаваемая иереям, говорится здесь, возносится к самому Богу[165]. Наставление это имеет исключительно нравственное значение и обращается не столько к государю, сколько к сыну церкви; ни о каком подчинении царя церковной власти здесь нет и помину. Но при желании можно было воспользоваться им для проповеди и такого подчинения.
Несколько другой характер носит сочинение современника и воспитателя императора Льва – патриарха Фотия (858–867; 878–886) «Послание к болгарскому царю Борису, в крещении Михаилу». Здесь обращают на себя внимание две мысли: сравнение царя с тираном и отношение царя к делам веры. Благополучие подданных, говорит Фотий, требует от верховной власти уважения к справедливости[166]. Царь основывает свою власть на благосостоянии подданных, а тиран – на взаимных раздорах и разрушении общественного порядка; поэтому царю свойственно заботиться, чтобы в государстве было полное единомыслие между всеми его членами (гл. 66). Отсюда и выводит Фотий различие между царем и тираном. Тираном он называет того правителя, который не обращает никакого внимания на обиды и несправедливости, причиняемые им своим подданным, и, наоборот, жестоко наказывает всякого, кто сделает какое-нибудь зло ему. Напротив, царь, по определению Фотия, осуществляет власть, основанную на законе (άρχή έννομοτάτη); и это проявляется в том, что к людям, причинившим ему зло, он относится с человеколюбием, а за преступления, совершенные по отношению к целому обществу или к отдельным его членам, он судит по всей справедливости (διχαίως, гл. 42). Таким образом, именем царя Фотий обозначает только такого правителя, который не пользуется безграничной властью, а подчиняется идее справедливости. Что касается отношения царя к делам веры, то решение этого вопроса в «Послании» определилось тем, что оно адресовано главе новообращенного народа. Распространения правильных понятий о Боге и утверждения в нем христианства можно было ожидать только при условии содействия к тому со стороны самого царя. Главная цель «Послания», сколько можно думать, и состояла в том, чтобы расположить царя Михаила к деятельности на пользу церкви. «Послание» начинается с изложения символа веры, затем следует краткая история Вселенских соборов в связи с историей ересей. После того автор «Послания» старается убедить болгарского царя оставаться твердым в православии, заботиться о построении храмов и приучать народ к участию в богослужении (гл. 31). А в главе 21 читаем, что царь должен свой народ «исправлять к вере» и руководить им в познании истинного Бога, θεογνωσίας χειραγωγειν. В чем это руководительство должно выражаться, кроме построения храмов, и какие отсюда вытекают отношения царя к духовенству и к духовным властям, «Послание» Фотия не объясняет. Биография Фотия говорит за то, что он не имел, по всей вероятности, в виду передавать болгарскому царю высшую духовную власть или ставить его над этой властью, и просил от него только содействия и помощи. Но текст «Послания» редактирован в таких широких выражениях, что дает возможность толковать его и в другом смысле.
В сочинении неизвестного автора, изданном под заглавием «Советы и рассказы византийского боярина» и относимом к XI в., есть несколько параграфов, касающихся политики[167]. В § 12 автор говорит о необходимости покорения царю и о том, что за исполнение этого долга можно ждать милости от Бога[168]. В § 185 автор обращается к своим детям с наставлением никогда не изменять царю[169]. В § 254 в форме исторического примера проводится та мысль, что царь должен заботиться о своем нравственном совершенствовании[170]. Но особенный интерес для характеристики взглядов автора на царскую власть представляют два параграфа – 230 и 251. Последний из них имеет заголовок: «О том, что царь есть устав и образец». Здесь находим мысль, которую мы уже раньше встречали в византийской литературе, – мысль о том, что царь воспитывает подданных не столько своими законами, сколько собственным примером. Если его жизнь хороша, то и они стремятся держаться хорошего, а если дурна и достойна порицания, то и они ведут себя таким же образом. Между добродетелями, которые в виду этого автор советует царю приобрести, значится и справедливость[171]. Отсюда можно было бы заключить, что автор в согласии со своей основной мыслью требует от царя деятельности согласной с законом, потому что в противном случае он не мог бы ожидать исполнения закона со стороны подданных. Но это был бы только вывод, а не собственная мысль автора. Сам он говорит на эту тему в § 330. «Если некоторые говорят, – читаем там, – что царь не подлежит закону, то и я говорю то же самое, но только пусть все, что он ни делает, и что он ни постановляет, он делает хорошо, и тогда мы повинуемся ему»[172]. Итак, царь не подлежит закону —ό βασιλεύς τοίς νόμοις ούχ ύποχείται, и автор «Советов» требует от царя только одного: чтобы он поступал хорошо, т. е. заботился о действительном благе подданных. Пределы повиновения царю определяются не согласием его действий с какими-нибудь нормами, а собственным благом тех, к кому обращаются его веления. Автор поясняет это на примерах. «Если он (т. е. царь) скажет: выпей яду, то, конечно, ты не исполнишь этого. Или если он скажет: войди в море и переправься вплавь на ту сторону, то и этого ты не можешь исполнить». Свои примеры он заключает такой общей мыслью: «Отсюда познай, что царь – человек, и подлежит благочестивым законам». Под благочестивыми законами нужно, по всей вероятности, разуметь законы, которые требуют, чтобы царь заботился о благе своих подданных. Что власть царя рисуется представлению автора как в правовом смысле неограниченная, это видно и из той речи, с которой он обращается в том же параграфе к императору: «Святой господин! Бог возвысил тебя на царский престол и по своей благодати сделал тебя, как это говорится, земным богом-делать и творить, что хочешь: и так, пусть будут поступки твои и деяния твои полны разума и истины, и правда в сердце твоем». Если дальше в этой речи говорится о справедливости царя, то это не может изменить дела: справедливость является здесь как одно из условий благосостояния, к которому должен стремиться царь, а не как обязательная и непереходимая для него граница деятельности.
С каким общим миросозерцанием связывалось у автора «Советов» его представление о царе, или какими жизненными соображениями оно было продиктовано, решить, ввиду отрывочности сочинения и его слабой литературной обработки, довольно трудно. Но приведенные места показывают, что автор, по-видимому, не вполне уяснил себе отношение царя к закону. В этом вопросе заметно у него некоторое колебание, но, в общем, он понимает царскую власть, как власть неограниченную.
От того же века мы имеем сочинение Феофилакта, еп. Болгарского, «О царском воспитании»[173]. По мнению исследователей, источники политических взглядов Феофилакта находятся не в византийской литературе, а в античной. Это видно прежде всего из того, что, по примеру греческих политиков, он не обходится без учения о формах правления, где он, в общем, повторяет классификацию Платона[174]. Он принимает три правильные формы правления – монархию, аристократию и демократию и три извращенные – тиранию, олигократию и охлократию. Различие между правильными и извращенными формами у него выдержано не вполне; но сколько позволяет текст, можно думать, что существенную черту этого различия он склонен был видеть в отношении действий правительства к закону или к справедливости. Так, о монархии он говорит, что ее иначе зовут еще законным правлением; аристократию он определяет, как правление многих правителей, действующих по закону или, иначе, справедливых; об охлократии он выражается, что она представляет собой отрицание закона и всякого порядка[175]. Переходя затем к подробному описанию тирании, он показывает этим, что для него важно провести точную границу между понятием тирана и понятием царя. Однако это описание (гл. 7-10), очень картинное и поэтическое, мало дает вполне определенных признаков для образования понятия. Наиболее характерными признаками тирана сам Феофилакт считает, по-видимому, следующие два: 1) тиран силой захватывает власть и 2) тиран нарушает права и свободу граждан. По крайней мере, Феофилакт эти именно признаки выдвигает на первый план[176]. Наоборот, когда он переходит к описанию образа действий монарха и хочет подчеркнуть его прямую противоположность тирану, он называет его не просто царем, а справедливым царем[177]. Существенно необходимой чертой такого справедливого царя Феофилакт считает благочестие и требует, чтобы царь действовал во всем согласно с тем, что налагает на человека любовь к Богу[178].
Оставляя в силе только что сказанное о некоторой неопределенности в характеристике тирана и царя, можно, кажется, на основании приведенных мест из сочинения Феофилакта сделать заключение, что он представляет себе царя как правителя, действующего в границах закона, т. е. законом ограниченного. Видя, если не отличительную, то характерную черту тирана в том, что он противозаконно захватывает власть и является нарушителем существующего порядка, Феофилакт в противоположность ему изображает царя как человека, относящегося с уважением ко всем божеским и человеческим законам. Этот смысл имеет и прилагаемый к царю эпитет «справедливый».
Из писателей XIII в. обращает на себя внимание богослов и философ Никифор Блеммид. Составленное им рассуждение под названием «Образец царя» (βασιλιχός άνδριάς) дошло до нас в двух видах – в оригинале и в обработке, сделанной Георгием Галесиотом в сотрудничестве с Георгием Ойнайотом. Это показывает, что, несмотря на цветистость и туманность его языка, сочинение Никифора пользовалось в свое время известной популярностью[179]. Изучению подлежит, конечно, оригинал, а не переделка.
К сожалению, трактат Никифора Блеммида почти не затрагивает вопроса о границах царской власти. Следуя античной философии, автор видит в царской власти подобие божественного управления миром, а в философии – отражение божественной мудрости. Поэтому он требует, чтобы царь был в то же время философом или, по крайней мере, пользовался плодами философии. Царь, который пренебрегает философией, этим самым удаляется от Бога[180]. Сам будучи подобием Бога, царь, с другой стороны, является образцом для своих подданных. Он не только пастух своего стада, но и «учитель нравов» для своего народа διδάσχαλος των ήθων); он должен отвлекать людей от безнравственности не одними словами, но всеми своими действиями, должен быть для всех примером[181]. Есть ли какие-нибудь сдержки для царя-философа, черпающего указания для себя в божественной мудрости, или он свои решения и действия соразмеряет исключительно с тем, что ему откроет эта мудрость, об этом сочинение Никифора ничего не говорит. Он, правда, противополагает царя тирану, но лишь для того, чтобы сказать, что только первый из них пользуется спокойствием; на существенном различии между ними, на различии в понятии он не останавливается. Указание на то, что царь пользуется любовью, когда он избран общим мнением (άπο χοινης γνώμης αίρετός), тоже не дает ничего для характеристики его власти[182]. Об отношении царя к справедливости Никифор упоминает только один раз, указывая, что царь должен выбирать правителей, украшенных благоразумием и справедливостью[183]. В литературе высказывалось мнение, что труд Никифора основывается на христианской нравственности или на христианском благочестии[184], но, несмотря на это, нужно признать, что христианство вообще и, в частности, христианские идеи о царской власти отразились на политических взглядах Никифора очень слабо. Даже мысль, что царь получает свою власть от Бога, он бросает только мимоходом, не останавливаясь на ней и не делая из нее никаких выводов[185]. И, пожалуй, единственно в чем сказалось, хотя и слабо, влияние на Никифора христианского учения о царской власти, это в положении, что царь ни при каких обстоятельствах не должен отступать от учения Христова и от правил благочестия, как они установлены св. отцами[186]. Логически отсюда вытекала бы теория ограниченной царской власти, и тогда представлялось бы интересным, как Никифор примирил бы эту теорию со своим идеалом царя-философа; но он не делает такого вывода.
Таким образом, приходится признать, что политическое учение Никифора Блеммида не склонно ограничивать царскую власть. В составе его встречаются отдельные идеи, которые могут быть поняты как идеи противоположного характера, но они не развиты и, во всяком случае, из них не сделано никаких решающих выводов.
Наконец, подходя к XV веку – последнему веку Византии, приходится сказать, что он не оставил после себя никаких политических сочинений, сколько-нибудь интересных по своим идеям. Единственное, что мы имеем от него, это сочинение имп. Мануила Палеолога «О царском воспитании», Υποθηχαι βασιλιχης άγωγης, написанное около 1406 г.[187]. Оно наполнено исключительно нравственными наставлениями и заключает в себе мало мыслей, относящихся собственно к политике[188]. Но, по счастью, в нем есть одна глава, которая дает некоторый материал для вопроса о характере и объеме царской власти. Это – глава 85, где Мануил убеждает своего сына быть истинным царем и по этому поводу проводит различие между царем и тираном. Тирана он противополагает «истинному царю» (ό άληθως βασιλεύς), и разницу между ними он видит в их отношении к закону. Тиран строит свою власть на ослаблении общественных сил, и, если государство становится крепче, могущественнее, он видит в этом для себя опасность. Истинный царь, наоборот, связывает свое благо с общей пользой и является для своего народа пастырем, врачом, учителем, отцом. Он не столько властвует над народом, сколько служит ему. Этим он больше всего уподобляет себя Христу и становится в то же время Его слугой. С этим и связывает Мануил отношение царя к закону. Истинный царь, по его мнению, и личную свою жизнь соразмеряет с законом (έννόμως ζων), и народом управляет на основании закона (νόμοις άγων τούς ύπ’ αύτόν). Для тирана же единственный непреложный и ненарушимый закон – его собственные удовольствия[189]. Таким образом, по учению Мануила, выполнение лежащих на царе задач совершенно немыслимо, если он не будет подчиняться закону. И, наоборот, как только это подчинение исчезает, так он перестает быть истинным царем и становится тираном. Следовательно, в само понятие царя входит ограничение его воли законом.
В заключение, надо сказать несколько слов о политических взглядах Симеона Солунского, писавшего тоже в XV столетии. Среди его многочисленных трудов нет ни одного, посвященного специально политике; они все или имеют литургический характер, или посвящены уяснению и развитию православного вероучения[190]. Но по связи вопросов ему пришлось коснуться отношения императора к церкви, и в этом деле он явился горячим защитником церковной свободы. В сочинении «О священных рукоположениях» он называет императора защитником церкви (έχδιχος δεφένσωρ)[191] и этим объясняет поминание его на литургии, но он вооружается против всякой действительной его власти в области церковного управления. У него заметно стремление поставить святительскую власть в некоторых отношениях выше императорской. Так, он говорит, что император свят помазанием, между тем как архиерей свят одним своим саном вследствие рукоположения[192]. Поэтому он резко восстает, как против вредного новшества, против всяких знаков покорности архиерея императору и находит, что этими знаками архиерей унижает свой сан[193]. Далее, он стремится сузить участие императора в богослужении, и даже различные символические действия в чине венчания он объясняет с некоторым умалением власти императора. Таково его объяснение значения скипетра[194]. Наконец, в упомянутом сочинении он посвящает отдельную главу опровержению очень распространенного в его время мнения, что патриарх получает свою власть от императора. По его мнению, этого уже потому не может быть, что император есть защитник церкви и хранитель ее правил, а постановление патриарха властью императора могло бы совершаться только с нарушением этих правил. Патриарха избирает собор, и император не принимает в этом никакого непосредственного участия[195].
Таковы в самом сжатом очерке византийские политические учения, поскольку они касаются вопроса о характере и о пределах царской власти. Очерк этот, конечно, не полон, и знатоки византийской литературы найдут в нем, по всей вероятности, крупные и существенные пробелы; но он, во всяком случае, позволяет сделать некоторое общее заключение о существовании в византийской политической литературе нескольких направлений. Большинство литературных памятников ограничивают царя законом; меньшинство – изображают его власть как безусловно неограниченную, основанную на одном только усмотрении. По вопросу о правах императора в области церкви заметно такое же разногласие: одни, как патр. Фотий, признают эти права, другие, как Феодор Студит и Симеон Солунский, склонны их оспаривать. Если бы и оказалось, что в представленном очерке есть существенные пробелы, т. е. что в нем пропущены какие-нибудь важные и замечательные политические учения, то это все-таки не могло бы подорвать значение сделанного вывода. Может быть, на самом деле отношение между указанными направлениями было несколько иное, т. е. то направление, которое теперь представляется более сильным, в действительности было более слабым, и наоборот; но должно остаться бесспорным, что все-таки было два противоположных направления и в общем вопросе о пределах царской власти, и, в частности, в вопросе о правах императора в области церкви. Из представленного очерка можно сделать еще один вывод. В византийской политической литературе, при всем ее явном стремлении к ограничению императорской власти, нельзя указать произведений, которые устанавливали бы ограничение императора какими-нибудь учреждениями. Даже те авторы и те произведения, которые отстаивают независимость церкви и независимость патриарха от императорской власти, ничего не говорят об участии патриарха в делах собственно государственных, из чего можно было бы сделать вывод, что императора они не наделяют всей полнотой государственной власти, но разделяют ее между императором и патриархом. Если прав Buru в своей характеристике власти византийского императора, и ему в действительности принадлежала только доля государственной власти, а другая – находилась в руках сената и, может быть, еще каких-нибудь учреждений, то нужно сказать, что этот факт не нашел себе отражения в политической литературе. В политической литературе государственная власть присваивается безраздельно одному византийскому императору и, если устанавливается какое-нибудь ограничение его власти, то только одно – ограничение законом.
В Древней Руси из перечисленных произведений византийской политической литературы были известны далеко не все. Перевод Царского свитка диак. Агапита встречается в списках XV и XVI вв. под заглавием «Главы совещательные сложенные Агапитом диаконом царю Иустиниану, или подобным этому». Перевод не всегда полон; где и когда он сделан, неизвестно[196]. Завещание императора Василия Македонянина под названием «Главы наказательные к сыну его, царю Льву» встречается, начиная с половины XV в.[197] Феодор Студит стал рано известен на Руси: некоторые его сочинения встречаются уже в древнейших кормчих[198]. Ссылки на его поучения делаются, начиная с XIV в.[199] Житие Феодора Студита, из которого русские книжники могли ознакомиться с его взглядами на отношение царя к делам церкви, находим в русском переводе уже в XII столетии[200]. Творения Симеона Солунского, в частности, сочинение «О священных рукоположениях», известны в русском переводе в целом ряде списков XVII в.[201]; было ли это сочинение переведено раньше, сказать трудно. «Советы византийского боярина» в оригинале, т. е. на греческом языке, находятся в сборнике XV в., который поступил в Патриаршую, ныне Синодальную, библиотеку при патр. Никоне, а может быть, и раньше[202]; древний перевод «Советов» неизвестен, как неизвестно и то, читал ли их кто-нибудь. Переводы сочинений патр. Фотия и Феофилакта Болгарского встречаются в древней русской письменности[203], но политические сочинения их, по-видимому, в Древней Руси не были известны[204]. Одно из сочинений Никифора Блеммида, именно его логика, находилось в М. Синодальной библиотеке уже в конце XVIII столетия; но о других его сочинениях известий нет[205]. Наконец, сочинения Петра Патриция и Мануила Палеолога, по-видимому, не были известны ни в оригинале, ни в переводах.
Таким образом, в распоряжении русских людей находилось всего четыре произведения византийской политической литературы. С ними они могли познакомиться непосредственно; об остальных они могли узнать только из третьих рук. Два из этих произведений проводят идею ограниченной царской власти, другие – развивают учение о невмешательстве царя в область церкви. Следовательно, хотя все политические учения, дошедшие до Древней Руси из Византии, говорят об ограниченной царской власти, но ограниченность они понимают не вполне одинаково. Те произведения, которые говорят о законе как о пределе царской власти, совсем не касаются вопроса об отношении царя к делам церкви, а те, которые отрицают за ним право участия в церковных делах, наоборот, совсем не обсуждают отношения царской власти к закону.
Все сказанное о Византии дает основание выставить следующие общие положения относительно византийского влияния на русские литературные идеи о пределах царской власти:
1. Византийская практика государственных отношений, насколько в них проявлялся характер власти византийского императора, отличалась, как и в других государствах, большим разнообразием. История Византии дает примеры самого разнообразного отношения императоров как к своей власти, так и к делам церкви, и к церковным властям.
2. Форма правления в Византии, как она выразилась в нормах права, возбуждает до настоящего времени много споров. Можно предположить, что и на современников она производила различное впечатление, так что некоторым византийский император представлялся как абсолютный, ничем не ограниченный государь, другие, наоборот, видели в нем ограниченного монарха. Дошедшие до Руси памятники византийского права, в которых определяется характер власти византийского императора со стороны ее пределов, хотя все говорят о подчинении императора идее закона, редактированы, однако, в таких широких выражениях, что допускают самое разнообразное толкование и понимание.
3. Известные на Руси произведения византийской политической литературы развивали различные учения о характере власти императора и пределы ее понимали различно.
4. Отсюда вытекает, что под Византией не следует разуметь нечто однородное и постоянное; она обнимает собой, наоборот, самые разнообразные и даже противоположные друг другу отношения, нормы права и литературно-политические идеи, которые к тому же допускают различное понимание и толкование. Русские книжные люди, знакомясь с Византией, воспринимали все это разнообразие и могли (и должны были) делать из него выбор. Поэтому византийское влияние на русские учения о пределах царской власти не могло заключаться в простом перенесении готовых понятий и не могло породить какое-нибудь одно направление, которому следовало бы присвоить название византийского. Византия могла дать русским мыслителям толчок для развития и материал для обоснования самых различных учений о царской власти, которые все с одинаковым основанием могут быть названы (или не названы) византийскими.
Глава III
Первые века
1. Древнейшая эпоха
Политические теории, в смысле более или менее законченной системы политических понятий, появляются в русской литературе не ранее XIV века. Поэтому и учения о пределах царской власти, в которых бы этот вопрос был достаточно разработан и обоснован, мы не найдем ранее указанного времени. Но отдельные идеи, касающиеся этого учения, можно найти в нашей письменности с самого ее возникновения. Можно сказать даже, что в этот древнейший период истории русской политической литературы были уже высказаны все или, по крайней мере, все главнейшие идеи, которые потом составили содержание различных учений о царской власти.
Первым памятником, который в этом отношении заслуживает внимания, является церковный устав св. Владимира. Историки рассматривают его исключительно как источник права, устанавливающий особую церковную подсудность наряду с подсудностью гражданской. Но независимо от этого, в уставе выражены некоторые идеи, имеющие не столько правовой, сколько политический характер, которые объясняют нам причины его появления. Церковный устав св. Владимира дошел до нас в большом количестве списков, не одинаковых по объему и отличающихся несколько друг от друга в своей редакции. Отношение исследователей к этим спискам, а через них и к самому уставу неодинаковое. Карамзин и Голубинский решительно отвергают подлинность устава, основываясь на целом ряде заключающихся будто бы в нем несообразностей[206]. Те же исследователи, которые не считают устав позднейшей подделкой, расходятся в вопросе, которые из дошедших до нас списков считать наиболее приближающимися по своей редакции к не дошедшему до нас подлиннику. Преосв. Макарий такой древнейшей редакцией устава считает наиболее обширную, а Владимирский-Буданов – самую краткую[207]. Возражения против подлинности устава можно оставить в стороне, так как они давно уже опровергнуты, и если их продолжают повторять, то только по недоразумению[208]. Что же касается вопроса, которую редакцию считать древнейшей, то и он не имеет для нас большого значения, так как то место устава, которое представляет интерес для истории государственных идей, находится во всех решительно редакциях почти в одном и том же виде. Поэтому с полным основанием можно допустить, что в том или другом виде оно находилось и в подлинном уставе.
А именно, после вступительных слов устава, где коротко говорится о крещении св. Владимира и о построении им Десятинной церкви, читаем в списках краткой редакции:
И потом воззрех в Греческий номоканун и обретох в нем, яже не подобает сих тяж и судов судити князю, ни бояром, ни судьям его; и сгадав аз с своею княгиною Анною, и с своими детми, дал есмь святой Богородицы и Митрополиту и всем Епископом; а ты неступают ни дети мои, ни унуци мои, ни род мой, в люди церковные и во все суды, и по всем городом дал есмь и по погостом и по свободам, где крестьяне суть; а кто уступит на мое дание, суд мне с тем пред Богом[209].
В списках средней редакции это место читается так:
Потом же митрополит тем сказа ми 7 собор греческих и номоканон. И како велиции тии цари не восхотеша сами судити тех судов, ни велможам, ни бояром, ни судиам их, но предаша церкви и святителем; такожь и аз, изгадав со своею княгинею и со своими детми, дал есми церкве святей Богородици митрополиту всеа Руси и всим епископом по всей земли тыи суды, а не оуступатись ни детем моим, ни оунучатом, ни роду моему до века не оуступатись в церковные люди, ни в суды их. Дал есмь по всем градом, и по погостом, и по слободам, где христиане суть… Князю и бояром и судиам во ты суды не оуступатить: то все дал есмь по первых царех ряжению, по вселенских великих святых седми собор великих святитель. Аще кто преобидит наш устав, какож уставиша святыи отци: таковым непрощеном бытии от закона Божиа, горе себе наследуют[210].
Почти те же выражения находим и в списках обширной редакции[211]. В приведенных словах устава св. Владимира заключаются следующие положения:
1) Киевский великий князь Владимир, «растворивше греческий памаканон» (обширная ред.), нашел там указание, что «не подобает» князю судить за некоторые преступления, и что «правилом святых отец, христианскыми цари и князи» (та же ред.) суд по этим делам дан церкви. На основании этого он, великий князь киевский, признал, что и ему «не подобает», т. е. что и он не имеет права судить эти дела и должен передать их в руки церкви. Этим самым он поставил свою власть в определенные границы, и не только власть судебную, но также власть правительственную и власть законодательную; потому что, если ему не подчинены некоторые суды, то отсюда следует, что он не может давать им указаний и не может творить норм права, которыми эти суды будут руководиться. Все это установлено или должно быть установлено церковью. Таков, по крайней мере, логический смысл запрещения «вступаться» в церковные суды. Это нельзя понимать как самоограничение власти, по существу неограниченной. Самоограничение заключается в каждой норме, которую издает неограниченная власть, потому что каждая такая норма представляет отказ от произвола и обещание действовать в определенных рамках. Но каждая изданная властью норма может быть в любой момент изменена или отменена совсем. Церковный устав св. Владимира говорит о другом. Князь не добровольно, не в силу своей власти, не потому, что считает это целесообразным, устанавливает церковные суды и не с тем, чтобы их уничтожить, когда он найдет это нужным. Он делает это потому, что так требуют нормы закона Божия, нормы, установленные св. отцами и христианскими, т. е. византийскими царями; все эти нормы изложены в Номоканоне[212]. Все эти нормы, в том числе и постановления греческих царей, которые не имеют никакого отношения к киевскому князю, и которым он ни в малейшей степени не подчинен (хотя бы уже потому, что они действовали в то время, когда киевских князей еще не было), он признал для себя обязательными. А раз признав их для себя обязательными, он должен был признать и то, что уже само собой отсюда вытекает, т. е. что он не имеет права вступаться в определенные дела, возникающие в его государстве. Иначе говоря, он должен был признать свою власть ограниченной – в том смысле, что над его властью оказались нормы, не им изданные, которые он отменить не может.
На указание церковного устава, что определенное количество дел гражданских князь предоставляет суду епископов на основании греческого Номоканона, Е. Голубинский весьма решительно возражает, что «это неправда» – в том, вероятно, смысле, что Номоканон не так определяет церковную подсудность[213]; на этом он строит одно из своих доказательств подложности устава. Но для дела безразлично, так ли точно понимает Номоканон отношение церковной и гражданской подсудности, как ее определяет церковный устав св. Владимира, и действительно ли в нем можно найти основания, из которых с необходимостью вытекало бы как издание устава, так и все содержание его. Ссылку на Номоканон следует понимать «как общее, неопределенное указание того источника, откуда заимствованы начала, изложенные в уставе»[214]. Если бы даже можно было утверждать, что в Номоканоне не содержится ровно никаких оснований для такого понимания церковной подсудности, то и это не имело бы большого значения. Важно, что св. Владимир – правильно или неправильно, – но так понял Номоканон и изложенные в нем постановления Вселенских соборов и «первых царев уряжение», что это делало неизбежным издание церковного устава, и именно в том виде, как он был издан[215]. А еще важнее, что это действительное или воображаемое содержание Номоканона св. Владимир признал для себя обязательным. Он мог этого и не сделать, но тогда он не был бы тем, чем он был, т. е. не был бы христианским государем, как он это понимал, потому что для христианского государя обязательны постановления соборов и «христианских царей»[216].
Можно здесь не заниматься чисто юридическим вопросом, вытекает ли отсюда, что Владимир не мог уже потом ни отменить церковные суды, ни изменить круг их ведомства. С политической точки зрения этот вопрос не представляет интереса. Зато представляет интерес другая сторона дела. Если правильна мысль, что, признав для себя Номоканон обязательным, Владимир Св. свою до тех пор неограниченную власть преобразовал в ограниченную, то одно из выражений в церковном уставе дает возможность прибавить еще одну черту для характеристики его власти. Устав, как значится в нем, дан не всей «Русской земле», а только тем погостам, градам и слободам, где «христиане суть». Следовательно, в тех частях земли, где еще оставались язычники, где христианство не было принято, устав не действовал[217]. Это и понятно: там христианство не было принято, значит, не было церковных установлений, не было и церковных судов, которым определенные дела могли бы быть поручены. Там эти дела ведал князь и его судьи. Отсюда можно прийти к мысли, что Владимир в различных частях государственной территории или по отношению к различным группам населения обладал неодинаковой властью. Для язычников он был князь с неограниченной властью и считал себя вправе сам или через своих судей судить, например, преступления на почве семейных отношений; для христианского же населения его власть была ограниченная, так что те же самые преступления он не имел права судить. Такое совмещение в одном лице двух разных по своему характеру властей не представляет ничего особенного и, уже во всяком случае, ничего невозможного. И в последующее время русские государи пользовались в отношении подданных – не христиан де-юре всей полнотой власти, так что и религиозные дела их ведались чисто государственными учреждениями, в то время как религиозные дела христиан были переданы церковным установлениям. Было ли это простое самоограничение государственной власти или нечто другое, об этом предоставим судить другим; но для князя Владимира это было ограничением его власти, которое вытекало из признания обязательности Номоканона.
2) В учрежденные им церковные суды в. к. Владимир запрещает «вступаться» детям своим, внукам и всему роду своему «до века»; а кто вступится, тот не будет прощен от закона Божия, тот горе себе наследует, «с тем суд мне пред Богом». Этими словами Владимир свое понимание и свое признание Номоканона сделал не личным своим делом, а делом всего княжеского рода, всех последующих князей, в руки которых переходила государственная власть. Номоканон стал и для них обязательным; следовательно, и им «не подобает», т. е. не принадлежит право вступаться в церковные дела. В какой мере обещания государя за своих наследников имеют юридическое и политическое значение, это другой вопрос; но несомненно, что Владимир желал передать им ту же власть, которую имел сам, т. е. власть ограниченную. Нормы Номоканона, которые ограничивали его власть, должны были ограничивать и власть его наследников. Обязательность этих норм, их неотменяемость он скрепил даже загробной ответственностью своего потомства. Последующая история, по крайней мере, ближайших столетий, показала, что обязательство, положенное Владимиром на своих наследников, было ими принято.
Таков характер княжеской власти, устанавливаемый церковным уставом св. Владимира. Надо оговориться: церковный устав есть, собственно, памятник права, и потому можно было бы сказать, что идеи, в нем заключающиеся, выходят за пределы истории политической литературы. Иначе обстояло бы дело, если бы с несомненностью была установлена его подложность; тогда он перестал бы быть в наших глазах источником права, и его нужно было бы рассматривать исключительно как политический трактат, имеющий целью проповедь определенных отношений между государственной и церковной властью. Для истории политической литературы это был бы прямой выигрыш. Но и теперь, оставаясь памятником права, он должен занять в ней видное место. Во-первых, та часть устава, где изложены рассмотренные выше идеи, имеет чисто литературный характер – характер предисловия, в котором автор знакомит нас с теми началами, какими он руководился при издании памятника. Здесь памятник перестает быть законом, выражающим обязательные для подданных повеления, и становится политическим произведением. А затем, важно и то, что церковный устав св. Владимира отразился и в последующей литературе, и именно своими политическими идеями. Обойти его в истории русской политической литературы было бы прямо невозможно.
Что касается происхождения этой первой в русской политической литературе идеи об ограничении княжеской власти, то совершенно ясно, что она возникла под непосредственным влиянием христианства. Во всех редакциях церковного устава, хотя и не во всех одинаково определенно, указывается на связь его с принятием христианства. В списках средней редакции, например, устав начинается с изложения причин, приведших к крещению Руси (испытание вер), потом читаем о самом крещении, а затем Владимир Св. рассказывает, как он принял от митрополита наставление в христианской вере, и чем он пожелал выразить свою ревность к ней. И вслед за этим устав говорит о Десятинной церкви и о церковном суде. Следовательно, ограничение княжеской власти есть прямое следствие познания истин христианской веры. Если новообращенный князь сделал такой вывод из христианского учения, то это произошло, конечно, не без участия со стороны митрополита, прибывшего из Византии. Он, говорится в уставе, «сказа ми 7 собор греческих и номоканон», и как «велиции тии цари не восхотеша сами судити тех судов» (та же ред.). На основании этого можно видеть в идеях устава и византийское влияние. Но оно состояло только в том, что митрополит сообщил Владимиру Св. о некоторых памятниках византийского права и о некоторых фактах византийской истории, из которых князь сделал вывод об ограниченности своей власти. Сама же идея об ограниченности не была при этом заимствована из Византии, а, пожалуй, даже была противоположна тому, что Владимир узнал о византийских порядках. В словах митрополита нет ничего, что свидетельствовало бы об ограниченной власти византийских императоров. Они, правда, тоже отдали церковный суд святителям, но они сделали это потому, что «не восхотеша сами судити», а не потому, что они считали свою власть ограниченной. Для них невступление в церковные суды было не выводом из признания обязательности соборных постановлений и «ряжения» царей, потому что это были их собственные ряжения, а просто проявлением власти, свободным действием. Владимир Св., наоборот, не свободно пришел к своему решению, а по необходимости, так как наперед уже признал себя связанным известными нормами («не подобает»). Разница между «не восхотеша» и «не подобает» совершенно очевидна, и она говорит, что здесь не могло быть заимствования.
Сама форма выражения мысли могла быть взята из отдела в древних кормчих под названием «От къниг божьственные коньчины Иоустинияна», гл. 36 (=nov. 123): «Ни единому же от кънязь подобает боголюбивыих епископ ноудити на соудище приходити». Следует заметить, что здесь слово «князь» соответствует греческому άρχων и обозначает не главу государства, а должностное лицо, назначенное царем и ему подчиненное; то же самое – и в переводе других новелл, например в главе 12 (=nov. 83), касающейся церковной подсудности, где πο λιτιχός άρχων переведено словами «гражданский князь» или «градской князь». Владимир Св. мог перенести на себя этот титул только в том случае, если ему была внушена мысль, что он всего лишь архонт, поставленный от византийского императора. Этим путем ограничение компетенции архонта превращалось, при переносе его на Русь, в ограничение княжеской власти. Но можно сделать и другое предположение. Можно предположить, что Владимир пришел к своей мысли не вследствие внушения митрополита. Он мог вовсе не подозревать, что постановления, вошедшие в славянскую кормчую, относятся к архонту, а не к князю; он мог думать, что эти постановления и в подлиннике относятся именно к князю, а не к архонту. При этом предположении, в церковном уставе св. Владимира можно будет видеть не только следы византийского влияния, но еще и влияние со стороны славянской письменности, а именно славянского перевода Номоканона[218].
За церковным уставом св. Владимира последовал целый ряд других уставов, приблизительно такого же содержания. Первым из них был устав Ярослава Владимировича[219]. Он начинается таким же почти предисловием, как устав Владимира. Оно читается так:
Се яз князь великий Ярослав, сын Володимерь, по данью отца своего сгадал есми с митрополитом с Ларионом, сложил есми со греческим номоканоном, аже не подобает сих тяжь судити князю и бояром. Дал есмь митрополитом и епископом те суды, что писаны в правилех, в номоканоне, по всем городом и по всей области, где крестьянство есть[220].
Здесь так же, как в уставе св. Владимира, находим ссылку на Номоканон и, очевидно, с тем же самым значением. В Номоканоне Ярослав нашел, что «не подобает» князю судить «сих тяжь». Очевидно, он обратился к Номоканону так же, как и Владимир, считая его источником обязательного для себя права; а найдя там указание, что князю не подобает судить «сих тяжь», он должен был отказаться от своего права и ограничить свою власть. В этом полное сходство в идеях между двумя памятниками. Но есть и разница. Ярослав поступил так «по данью отца своего». Е. Голубинский понимает это выражение в том смысле, что Ярослав сложил свой устав по записи отца. Но если, говорит Голубинский, Владимир имел намерение написать устав, то с какой стати он не сделал бы этого сам[221], а поручил Ярославу? Из этой несообразности он выводит, между прочим, свое заключение о подложности устава Ярослава[222]. Но слова «по данью» вовсе нет надобности понимать в этом смысле. По «данью отца» значит только: по тому, как отец дал, т. е. дал устав. Это самый простой, этимологический смысл выражения, вполне удовлетворительный и для объяснения данного места[223]. Если принять это толкование, то мы получим, что Ярослав обратился к Номоканону и затем издал устав не совсем так, как это сделал Владимир. Тот обратился к Номоканону по собственной инициативе, а Ярослав сделал это согласно воле Владимира, изложенной в его уставе. Воля Владимира, значит, возымела силу и для его наследника. Ограничению, которому подчинился Владимир, подчинился по его повелению и Ярослав. Обещание, данное Владимиром за свой род, было, таким образом, исполнено, и соответственная идея продолжала жить.
Из других церковных уставов можно указать на устав в. к. Всеволода ок. 1135 г. В нем также находим подтверждение устава Владимира и общую ссылку на Номоканон. И общий его характер, и некоторые частности показывают, что он составлен под несомненным влиянием первого устава[224]. Б других уставах это явление заметно меньше[225].
XI век оставил нам несколько памятников, которые дают, хотя и не очень богатый, но все же ценный материал для учения о пределах княжеской власти. К числу их относится, прежде всего, «Слово о законе и благодати» митр. Илариона, составленное, как полагают историки литературы, между 1037 и 1050 г.[226] Считать ли его церковной проповедью или видеть в нем послание, обращенное к Ярославу, как думал Соловьев[227], или, наконец, согласиться с Голубинским, который склонен видеть в нем торжественную речь, сказанную, может быть, по случаю окончания храма[228], значение «Слова» от этого не изменится. Задача его – «изобразить и прославить божественное домостроительство о спасении людей вообще и в частности о спасении нашего народа русского, совершенном чрез избранника Божия, вел. кн. Владимира»[229]. И. Жданов определяет основную мысль «Слова» еще короче: это мысль об особенной милости Божией к народу русскому[230]. Уже отсюда можно заключить, что произведение Илариона имеет политический оттенок. И действительно, это первый опыт философии русской истории, имеющий целью определить место России во всемирной истории, поставить основные факты тогда короткой еще русской истории в связь с общим смыслом божественного строительства и таким образом указать главную идею русского государства. Родившийся среди израильского народа Спаситель не был принят своим народом. С проповедью Его учения апостолы обратились к язычникам. Так, по мнению Илариона, и должно было быть. «Лепо бо бе благодати и истине на новые люди восияти, не вливают бо – по словеси Господню – вина нового– учения благодатна в мехы ветхы, обетшавшая в июдействе, аще ли просядуться меси и вино пролиется; не могше бо закона стеня удержати;… но новое учение новы мехы, новы языкы, новое и соблюдеться, якоже и есть». Новым мехом для Христова учения оказался русский народ: «Вера бо благодатная по всей земли распростреся и до нашего языка русьского доиде…. евангельский же источник наводнився и всю землю покрыв и до нас пролиявся». Русский народ, значит, уже от века был предназначен к восприятию благодатной веры, и это дает основание для надежды, что ему и в будущем готовится важная мировая роль. Понятно, что «Слово» проникнуто сознанием национальной славы и духовных доблестей русского народа[231]. Славу эту автор переносит и на русских князей; он рисует нам образ благочестивого князя, друга правды, доблестного защитника своей земли. Это составляет содержание «Похвалы кагану Владимиру», непосредственно примыкающей к «Слову» и, по мнению некоторых исследователей, составляющей с ним одно целое.
На основе общего политического мировоззрения высказывает ли Иларион какие-нибудь идеи о характере и объеме княжеской власти? Их немного, и они выражены более в виде намеков. В «Похвале» находится следующее интересное место, где автор сравнивает св. Владимира с Константином Великим:
Колико ты похвален имаши бытии, не токмо исповедав, яко Сын Божий есть Христос, но и веру уставль по всей земли сей, и церкви Христовы поставль, и служителя Его введ, подобниче великого Коньстянтина, равноумне, равнохристолюбче, равночьстителю служителем его. Он с святыми отци Никейского собора закон человеком полагааше, ты же с новыими отци нашими епископы снимался часто с многим смерением съвещаваашеся, како в человецех сих новопознавших закон уставити; он в елинех и римлянех царство Богу покори, ты же, о блаженниче, подобно, уже бо и в онех и в нас Христос царем зовется»[232].
Последние слова обратили на себя внимание И. Жданова; он понял их как выражение глубокой политической мысли. «В них видно, – говорит он, – не только знакомство с Византийским пониманием царской власти, возводимой своим основанием к Христу, но и желание применить это понимание к власти Русского великого кагана, желание показать, что достоинство последнего ничем не меньше достоинства Византийского императора: “уже бо и в онех и в нас Христос царем зовется”»[233]. Если бы в самом деле Иларион имел в виду представить здесь византийское понимание царской власти, опирающейся на божественный авторитет, или подобной Богу, если б он к тому же хотел показать, что это понимание принято уже и на Руси, то мы имели бы факт чрезвычайной важности. История политической литературы могла бы сделать отсюда очень интересные выводы. Но толкование, предложенное Ждановым, никоим образом не может быть принято, так как текст не дает для него достаточного материала. Иларион говорит только о том, что Константин Великий покорил Богу еллинское и римское царство, т. е. сделал христианскую веру и тут и там господствующей; «подобно» сделал и Владимир, так как благодаря ему уже и на Руси Христос зовется царем, т. е. Христа славят как царя, Христу поклоняются, Христа исповедуют. Автор «Слова» придает Христу царское достоинство, а не царя сравнивает с Христом и не возводит к Христу основание царской власти. Этой мысли здесь нет, и потому говорить о византийском понимании царской власти нет оснований.
Можно, однако, в приведенных словах указать другие мысли. Иларион похваляет Владимира за то, что он не ограничился одним личным исповеданием Христа, но еще и веру уставил, и церкви Христовы поставил, и служителя Христова ввел. Владимир понял введение христианства как свое государственное дело, и это ему ставится в заслугу.
Иного отношения к этому и нельзя было ожидать от духовного автора. Но, может быть, здесь проглядывает полусознанная и другая мысль, более общего, принципиального характера. Если достойно похвалы, что Владимир взял на себя распространение веры и ввел церковные учреждения, то значит, на обязанности князя лежат не только светские дела, но и духовные. Раньше Иларион указывал, что Владимир, «единодержец быв земли своей, покорив под ся округныа страны, овы миром, а непокоривыя мечем», землю свою «пас правдою, мужеством и смыслом»[234]. Короче говоря, он выполнял все задачи, лежащие на светской власти. Но на нем в равной мере лежала забота о религиозных нуждах своего народа, удовлетворение которых он не мог и не должен был предоставить одному только частному почину. Можно было бы думать, что забота князя в этом отношении должна была ограничиться только введением христианства, а когда оно было введено, он должен был совершенно устранить себя от дел веры и церкви и передать их духовным властям. Но нет; Иларион рисует иной образ князя. Он указывает две черты из деятельности св. Владимира. Христианский князь стремится в новообращенном народе «уставить» христианский закон и, во-вторых, в этом важном деле он «со многим смирением» совещался с епископами. Возможно, что в уставлении закона следует видеть намек на церковный устав, тем более, что несколько ниже автор хвалит Ярослава, «не рушаща твой (т. е. Владимира) устав, но утвержающа»[235]; но возможно, что это выражение имеет и более широкий смысл утверждения в народе Христовой веры. Во всяком случае, важно, что Владимир не стал дожидаться, когда закон будет уставлен помимо него, а взял почин в этом деле на себя. Но он действовал не единолично, а совещался с епископами, просил их указаний. В этом отношении он и следует примеру Константина Великого, который «с святыми отци Никейского собора закон человеком полагааше». Следовательно, если Владимир воплотил в себе идеал князя, то этот идеал состоит в умелом, тактичном совмещении двух начал: деятельная забота о вере и в то же время почтительное отношение к указаниям со стороны духовной власти. Князю принадлежит право заботиться о делах церкви, и он от своего права не отказывается, но сознавая ограниченность своих сил в этом отношении, он добровольно подчиняется тем, кто стоит во главе церкви.
Если будет признано, что текст «Слова» дает основание так формулировать взгляды Илариона, то в лице его мы должны видеть родоначальника того течения русской политической мысли, которое стремится расширить пределы царской власти, предоставив ей близкое участие в церковных делах и не отрицая в то же время этого права у власти духовной. Течение это принадлежит к числу довольно значительных как по количеству писателей, так и по разработанности своей, и потому будет полезно теперь же, при самом его зарождении, обратить внимание на причины, его вызвавшие. Что «Слово о законе и благодати» со всеми вложенными в него идеями могло оказать свое влияние на последующую литературу, это вне сомнения. В настоящее время известно свыше тридцати списков «Слова», причем значительно более половины их приходится на XV и XVI вв., т. е. на период наибольшего расцвета нашей политической литературы[236]. Следы влияния его найдены не только в русской письменности, но и в югославянской[237]. Возможно, что влияние это коснулось и политических идей. Но под какими влияниями сложились политические идеи самого Илариона? Как видно из текста, некоторый материал ему дала византийская история. Пример Константина Великого, покровителя христианства, принимавшего близкое участие в церковных делах, мог возбудить в нем общую мысль, что деятельная забота о церкви составляет прямую обязанность государя. Но литературное влияние сыграло здесь едва ли большую роль. Взгляды, которые чувствуются в «Похвале князю Владимиру», продиктованы были самой жизнью и историческими обстоятельствами. Уже было замечено, что от духовного оратора никак нельзя было бы ожидать упреков князю за покровительство церкви. Иларион видел, что христианская вера распространилась в русской земле исключительно благодаря деятельности князя. Он построил храмы, он же положил начало и церковной иерархии. Труды его не пропали даром: русская церковь при его сыне находилась в прекрасном состоянии и могла даже помышлять о некоторой независимости от церкви греческой; быть может, в пору составления «Слова» автор его уже намечался как кандидат на митрополию. Иларион мог с полным основанием обращаться к Владимиру с предложением посмотреть на плоды своих трудов: «Виждь церкви цветущи, виждь христианство растущее, виждь град иконами святых освещаем блистающеся и тимиамом объухаем, и хвалами и божественными пении святыими оглашаем»[238]. Отсюда мысль естественно могла прийти к оправданию тех действий князя, которые создали это блестящее положение. Фактическое вмешательство в церковные дела превратилось в право на это вмешательство. Что же касается почитания духовного чина и следования его указаниям, то эта мысль настолько лестна и выгодна для лица, принадлежащего к этому чину, что отыскивать какие-нибудь особые причины ее возникновения, тем более, видеть источники ее непременно в Византии нет никакой надобности.
Совершенно другой материал дают для истории политических учений писания современника митр. Илариона – Иакова Черноризца. Сведения наши о нем остаются до сих пор очень скудными; они ограничиваются только летописным известием, что преп. Феодосий Печерский, почувствовав в 1074 г. приближение смерти, нарек Иакова своим преемником на игуменстве[239]. О литературной его деятельности впервые определенно заговорил М. Погодин. Он доказывал принадлежность ему нескольких сочинений и в их числе послания князю Изяславу Ярославичу[240]. Мнение его можно считать упрочившимся в науке только относительно некоторых из этих сочинений[241]; что же касается послания, то как об авторе его, так и о том, к кому оно обращено, в литературе есть разногласие. Для истории же политических учений именно оно представляет некоторый интерес, и потому оказывается нужным на этом разногласии несколько остановиться. Арх. Филарет и преосв. Макарий, напечатавший послание во 2-м томе своей «Истории русской церкви», вполне примыкают к мнению Погодина[242]; но Е. Голубинский и Н. Никольский находят, что нет никаких оснований утверждать, что послание принадлежит именно Иакову Черноризцу, и ничем не доказано, что оно написано в. к. Изяславу[243]. Однако, со своей стороны, они не выставили никакого предположения, кого следовало бы считать автором послания, и кому оно было адресовано. Между тем во всех известных списках послания говорится, что оно написано «от многогрешного чернеца Иакова», а Голубинский даже признает, что послание по языку очень древнее[244]; поэтому, если отрицать авторство Иакова Черноризца, нужно отыскать в ту же приблизительно эпоху какого-нибудь другого чернеца Иакова, которому можно было бы приписать это послание. Но второго чернеца Иакова, о литературной деятельности которого можно было бы говорить хотя с некоторым основанием, мы не знаем. Следовательно, остается, несмотря на высказанные сомнения, автором послания считать не кого другого, как именно Иакова Черноризца. В большинстве списков послание обращено «к Божию слузе к великому князю Димитрию»[245], а известно, что Изяслав Ярославич носил христианское имя Димитрия; отсюда – мнение Погодина, Филарета и Макария. Что можно возразить против этого? Голубинский говорит: «Чтобы послание писано было к князю, признаков этого в нем нет, и скорее есть основание думать противное»[246]. Но почему таким признаком он не считает приведенные слова, и какое есть основание для противного мнения, он не объясняет. В содержании послания нет ровно ничего такого, чего нельзя было бы поместить в послании к князю; наоборот, как увидим, в нем есть одно место, которое лучше всего объясняется, если предположить, что оно обращено к князю. А если принять в расчет, что Иаков был духовный отец Изяслава[247], то станет вполне понятно, почему он именно к нему обратился с посланием такого содержания.
Большинство исследователей, занимавшихся этим памятником, характеризуют его как сочинение нравственного содержания, в котором автор предостерегает от пьянства, блуда, учит терпению, любви к ближним и т. д.[248] Такая характеристика правильно подмечает общий дух, общее направление послания; но вполне охватывает она только первую (большую по своему размеру) его часть. Во второй же части послания есть место, к которому эта характеристика не подойдет – оно имеет совершенно другое содержание. В списке, по которому послание было напечатано преосв. Макарием, место это несколько испорчено, а в сборнике XVI в. Имп. Публ. Библ. № 1294 (Погод.) оно читается так:
… Сего деля Павел велит присно въоруженым быти. Милостивии бо помиловани будут, милость на суде лишше при всем хвалима и смерти избавляет. Сеяй щадя, щадя и пожнет, рече Павел: и все вашею любовию да бывает. И се ти буди оуказ: Еффаа князя единородная дщи и оубогие вдовы две медницы; не веде, равно ли будет, кому то принесени быша. Правила своего не остави противу силы. Се же бы добро в тайне. Девица бо хранима любима есть внешними; аще ли исходит, не всем оугодна есть, от онех судима. Буди, аки пчела, извъну нося цветы, а внутрь соты делая, да не дым в солнца место приимеши; и не рцы, что зло творя; еще бы се не оугодно Богу, не попустил бы. Самовластье дал есть человеку нераскаянен дар Его. Но терпит и идолом служащим и отметающимся Его, и еретиком, и дияволу, или готово имеа ицеление покаяние. И будеши часто обращался, еже не оугодно Богу. А без вести оутрений день, а глаголю и днешний, и несмы тому властели; и никто же весть о себе в тайных Божиих судех, да вси трепещем о своих деяниих. Позорище бо есмы аггелом и человеком. И аггели знаменают на всяк день, кто что предложит. И ты вник в сердце си, и пройди мыслию всю тварь, и рассмотри торг человека житиа како ся расходит по писаному, все стеня немощнее. И зри Господа с небес оуже на суд грядуща человечьским тайнам и въздати всем по делом»[249].
Уже при первом чтении этих строк должно быть ясно каждому, что это не общее рассуждение на тему о необходимости воздержания, что составляет предмет первой части послания. Здесь речь о другом. Иаков говорит здесь о справедливости и милосердии, о необходимости соблюдать установленные правила закона и о том, как строгое исполнение закона может быть соединено с заповедью любви. Приведенные им примеры лучше всего объясняют его мысль. Израильский вождь Иеффай дал обет: если Бог дарует ему победу над аммонитянами, принести в жертву Ему то, что выйдет к Иеффаю навстречу при возвращении с войны. Победа была одержана, а когда Иеффай приближался к дому, первой, кто вышел к нему на встречу, была его любимая дочь. Иеффай стал было колебаться в исполнении обета, движимый чувством любви, но дочь сама поддержала его, и обет был исполнен (Судей, гл. и). Таким образом, заповедь любви к ближнему отступила перед строгим исполнением установленного Иеффаем правила. Убогая вдова положила в сокровищницу две лепты, что составляло все ее пропитание (Мрк. XI, 41–44). Автор послания не уверен, что оба его примера вполне однородны («не веде, равно ли будет»). Они, и действительно, не совсем похожи один на другой, но идея их одна и та же. Евангельская вдова, как и Иеффай, принесла Богу то, что у нее было самого дорогого; и она сочла нужным принести в жертву естественное чувство привязанности ради соблюдения того, что она считала священным для себя правилом. Итак, по взгляду автора, соблюдение установленного правила или, иначе говоря, справедливость стоит выше чувства любви и не должна перед ней отступать. Тем более, конечно, не должна она отступать перед соображениями и силами, не имеющими нравственного характера. Эту мысль и старается внушить Иаков в. к. Изяславу: «Правила своего не остави противу силы»[250], —говорит он. Иначе: в исполнении закона не отступай ни перед какими препятствиями, идея закона должна быть для тебя священна, и ты должен быть строгим исполнителем его. Но здесь возникает сомнение: может ли человек взять на свою ответственность все последствия такого строгого, неумолимого исполнения буквы им самим изданного закона – исполнения, не допускающего никакого снисхождения к слабостям ближнего, никакого милосердия? Иаков, не колеблясь, отвечает утвердительно. Если бы Богу это было не угодно, Он не допустил бы такого «самовластья»; но Он дал человеку это самовластье как Свой «нераскаянен дар», и уже не вмешивается в действия человека, но предоставляет ему пользоваться данной ему свободой по своему усмотрению. Бог, говорит Иаков, терпит и еретиков, и идолопоклонников; Он тем более отнесется терпеливо к проявлениям свободы, если она поставила себя в рамки закона. «И будеши часто обращаяся, еже не оугодно Богу» – значит, по всей вероятности, если ты не будешь крепко держаться правил закона, то ты неизбежно будешь проявлять колебания в своей деятельности, в совершенно одинаковых обстоятельствах будешь поступать различно, следовательно, будешь показывать чистый произвол, а это Богу не угодно. Чтобы стать выше закона и взять на себя в том или другом случае отступление от него, нужно знать с достоверностью, что будет последствием каждого нашего поступка. А мы, говорит Иаков, не знаем даже того, что произойдет сегодня. Остается поэтому не отступать от своего правила и потом ждать последнего суда Божия.
Но какое отношение ко всему этому имеет милосердие? Иаков с него начинает свое рассуждение. Он приводит заповедь блаженства, говорящую о милостивых, приводит и текст из 2 Кор. гл. д, 6, где ап. Павел советует не скупиться на дела любви (сеяй щадя, щадя и пожнет), чтобы получить полную награду. И вслед за этим идет его мысль о строгом исполнении правил. По всей видимости, это нужно понимать так: должно строго держаться установленного закона, но само содержание закона должно быть продиктовано милосердием, чувством любви и снисходительности. Ведь и Иеффай, поступок которого должен служить примером для Изяслава, составил свое правило, желая победы израильскому народу, т. е. из любви к нему, а затем принес свою дочь в жертву потому, что любил Бога и свой народ больше, чем дочь. Иаков обобщает это и требует, чтобы всякое проявление милости было поставлено в рамки закона; иначе под видом милости будет господствовать своеволие.
Нужно признаться, что смысл приведенного места из послания Черноризца Иакова далеко не ясен. Предложенное толкование может быть выставлено только как наиболее близкое к тексту и достаточно удовлетворительно объясняющее соотношение его частей. Некоторые известные нам факты из деятельности Изяслава могут, однако, служить косвенным подтверждением его правильности. В кратких списках «Русской Правды» читаем: «Правда оуставлена Роуськой земли, егда ся съвокоупил Изяслав, Всеволод, Святослав, Коснячко, Перенег, Микыфор кыянин, чюдин Микула» (Ак. сп. ст. 18). В пространных списках читаем: «По Ярославе же паки совкупившеся сынове его Изяслав, Святослав, Всеволод и мужи их Коснячько, Перенег, Никифор и отложиша оубиение за голову, но кунами ся выкупати, а ино все, якоже Ярослав судил, такоже и сынове его оуставиша» (Тр. ст. з)[251]. Было два съезда сыновей Ярослава, на которых они занимались законодательной деятельностью. На первом они занимались общим пересмотром «Правды» Ярослава; главное постановление второго съезда – отмена кровавой мести за убийство. Оба съезда падают на промежуток времени между 1054 г. (год смерти Ярослава) и 1073 г. (изгнание Изяслава братьями из Киева). Сергеевич предполагает, что первый съезд произошел в первой половине этого срока[252]; второй съезд проще всего отнести к 1072 г., когда братья сошлись на перенесении мощей св. Бориса и Глеба (Лавр. 1072 г.): пережитые при этом событии чувства легко могли толкнуть братьев на путь смягчения действовавшего уголовного законодательства. Едва ли можно сомневаться, что на обоих съездах первый голос и почин принадлежали Изяславу, как старшему из братьев, и как занимавшему в то время киевский стол. Не будет большой смелостью предположить, что мысль о пересмотре Ярославовых законов и затем об отмене кровавой мести исходила именно от Изяслава. Все, что мы знаем о личности этого князя, говорит в пользу такого предположения. Летописец сообщает, что он был «незлобив нравом, кривого ненавиде, любя правду» (Лавр. 1078 г.). Эти нравственные качества заставили его заботиться об упрочении и усовершенствовании действующих законов в духе гуманности и милосердия.
Если принять это предположение и допустить, что послание Иакова написано после второго съезда, то рассуждения его получат в наших глазах особую окраску[253]. Иаков говорит с Изяславом о законе и милосердии, хорошо зная, что эти темы близки его сердцу. Он не обличает князя в неправосудии и в недостатке любви к людям, как и все послание не имеет обличительного характера; он хочет укрепить в нем те настроения, которые в нем и без того господствовали. Быть может, цель автора предостеречь Изяслава от возможных увлечений излишней снисходительностью в ущерб строгой законности управления. А тогда наставления Иакова приобретают политическое значение. Его идея – необходимость строгой законности в управлении. Князь не должен «оставлять своего правила», не должен допускать произвол в своей деятельности. Вся государственная жизнь должна быть построена на твердых основаниях закона, и князь должен быть его стражем и первым исполнителем. Богу не угодно, если князь не ставит никаких определенных рамок своей деятельности и постоянно «обращается» от одного увлечения к другому, от одной руководящей идеи к другой. Такой образ деятельности граничил бы с произволом, а на него князь не имеет права. С этой своей мыслью Иаков связывает и идею загробной ответственности князя наравне с другими людьми.
Откуда взял Иаков свою мысль о законе и милосердии в приложении ее к князю? В литературе высказано было, что послание к Изяславу – произведение несамостоятельное, был указан и предполагаемый источник его – Пандекты Антиоха, памятник XI века[254]. Действительно, насколько можно судить по напечатанным отрывкам из Пандект, они оказали значительное влияние на послание Иакова. В послании встречаются отдельные слова, целые выражения и даже фразы, по-видимому, заимствованные из Пандект[255]. Но это только в той части послания, где речь идет о необходимости воздержания, об опасности общения с женщинами и т. п. Возможно, что эта тема прямо навеяна Пандектами. Во второй же части послания, где помещено приведенное рассуждение, влияние Пандект проследить невозможно. Да и вряд ли нужно отыскивать какой-нибудь особый источник, под влиянием которого это рассуждение могло сложиться. Тему его составляет вековечный вопрос о справедливости и милосердии – вопрос, который встает перед всяким, кто вдумывается в нравственное учение христианства и старается уяснить себе его смысл. Что Черноризец Иаков был человек вдумчивый, в этом не может быть никакого сомнения: за то говорит вся его литературная деятельность и особенная близость его к преп. Феодосию. Нет ничего удивительного, что он сам вполне самостоятельно дошел до этого вопроса, и можно допустить, что его рассуждение о справедливости и милосердии – произведение оригинальное. Законодательная деятельность Изяслава дала автору только повод обратиться к нему с этим рассуждением; возникло же оно из интереса к вопросу в его отвлеченной постановке.
Самым замечательным литературным памятником XII в. является, бесспорно, наша начальная летопись Повесть временных лет. В исторической науке с этим памятником связывается очень много спорных вопросов. Была ли Повесть написана в 1116 г., или к этому времени относится только ее список; был ли игумен Сильвестр, который говорит о себе, что он «написах книгы си Летописець», автором Повести, или он – только переписчик, а автором следует считать кого-нибудь другого, например Нестора; есть ли это древнейший летописный свод, какой только существовал, или это лишь редакция (быть может, одна из редакций) не дошедшего до нас более древнего свода – все это вопросы, ответ на которые далеко не установился[256]. В последнее время очень много для разработки этих вопросов сделал А. Шахматов. Основываясь на целом ряде мест в Повести временных лет, которые, по его мнению, прерывают рассказ, он предложил все такие места считать позднейшими вставками, а Повесть – особой редакцией более древних сводов; игумен Сильвестр, по его мнению, автор этой редакции[257]. Исходя из этого, Шахматов строит гипотезу, согласно которой Повести предшествовал Начальный свод, составленный в Киевопечерском монастыре около 1095 г., которому, в свою очередь, предшествовал Первый Киевопечерский свод, составленный в 1073 г.; в основание этого последнего был положен Древнейший Киевский свод 1039 г[258]. Главнейшим результатом исследований А. Шахматова является восстановленный им путем анализа Повести временных лет текст свода 1039 г.[259] Этот результат имеет большое значение, когда речь идет о летописи как литературном памятнике. Если его принять, если согласиться вполне с автором исследования и считать доказанным не только, что существовал свод 1039 г., но и то, что перед нами его настоящий (восстановленный теперь) текст, – то не будет решительно никаких оснований миновать этот текст и заниматься изучением одной только Повести. Историку первых веков нашей государственности нужно будет тогда опираться на изображение интересующих его событий в Древнейшем своде (и в следовавших за ним), а не в Повести временных лет; а для истории литературы (значит, и для истории политической литературы) значение будет иметь опять-таки не Повесть как произведение компилятивного характера, а Древнейший свод как произведение оригинальное. Однако осторожнее будет не увлекаться добытыми результатами. Пока – это только гипотеза, хотя и блестящая. И выводы, сделанные А. Шахматовым, и его отправные точки не представляются бесспорными. Автор сам заявляет, что предстоит еще решение общего вопроса: правильно ли им поставлена задача, и каковы должны быть приемы исследования[260]. Вот почему следует согласиться с мнением тех, которые считают, что изучение древней летописи должно и теперь, как прежде, исходить не из недошедших до нас сводов, а единственно из Повести временных лет, так как это все-таки древнейший литературный памятник летописного характера.
Изучение Повести как памятника литературного началось уже давно, и в настоящее время можно считать вполне установленным то положение, что летописец не только отмечал события, которых был свидетелем, или о которых дошла до него весть, но и высказывал свое мнение о них, развивал по поводу их свои взгляды. Словом, не подлежит спору, что у автора Повести было свое мировоззрение. Немало сделано уже и для выяснения этого мировоззрения, преимущественно в трудах Соловьева, М. Сухомлинова, Н. Аристова и В. Иконникова[261]. К сожалению, однако, большинство исследователей останавливалось до сих пор почти исключительно на религиозно-нравственных элементах мировоззрения летописца и только мимоходом касалось элементов политических или даже совсем их обходило. Соловьев, например, для характеристики политических взглядов летописца привел только то, что он резко осуждает княжеские усобицы и в спорах между князьями стоит за старших против младших[262]. Позднейшие исследователи прибавили к этим чертам политического мировоззрения еще следующие идеи: 1) соблюдение князьями чужого предела и 2) поставление Богом неправедных князей за грехи земли[263]. Между тем у начального летописца было довольно цельное учение о княжеской власти, которое и по сю пору остается неизученным[264]. Не касаясь других черт этого учения, рассмотрим, какие входят в него идеи, относящиеся к учению о пределах княжеской власти.
Автор начальной летописи, описывая различные события и участие, какое принимали в них князья, рисует нам два образа князей: праведный князь и неправедный. Существенной чертой праведного князя является, как и следовало ожидать, его любовь к правде. При этом летописец под правдой разумеет не отвлеченное нечто, а заботу о правосудии и управлении: «Аще бо кая земля управится пред Богом, поставляет ей цесаря или князя праведна, любяща суд и правду, и властеля устраяет, и судью правящего суд» (Лавр., 1015 г.). Об Изяславе Ярославиче, к которому летопись относится с большой симпатией, говорится, что он «кривого ненавиде, любя правду» (Лавр., 1078 г.). Если праведный князь дается той земле, которая «управилась» пред Богом, то, наоборот, неправедный, беззаконный князь есть наказание Божие за грехи народа. Его Бог наводит на землю, когда люди «зли и лукави бывают». Неправедного князя летописец изображает гораздо более подробно. «Лютее бо граду тому, в немь же князь ун, любяй вино питии с гусльми и с младыми советники» (Лавр., 1015). Молодость, неопытность князя, бесспорно, может много вреда принести граду, и потому вполне понятно, что летописец не только высказывает свою мысль, но и подкрепляет ее словами из прор. Исаии: «Отъиметь Господь от Иерусалима… смерена старца, разумна, послушлива; поставлю уношю князя им». Но все-таки это случайное свойство, не возлагающее на князя никакой нравственной ответственности. Больше значения имеют два других признака неправедного князя: склонность к удовольствиям и приближение к себе молодых советников. Летописец вообще охотно говорит на ту тему, что у князя должны быть советники, и что он должен следовать их советам. Но в то же время у него постоянно проглядывает мысль, что не всякого совета надо слушаться, потому что и советники бывают разные. Дурные или неудачные поступки князей он склонен объяснять именно влиянием злых советников. Так, летопись говорит о Ярополке, что он хотел идти на Всеволода, «послушав злых советник» (Лавр., 1085 г.); когда половцы угрожали войной Святополку Изяславичу, советники его разделились на две партии: «несмыслении» предлагали немедленно выступить в поход, «смыслении» же советовали обратиться за помощью к брату Святополка – Владимиру (Лавр., 1093 г.); Святополк и Владимир звали Олега Святославича для заключения договора пред епископами, но тот не пожелал пойти, «послушав злых советник» (Лавр., 1096 г.). Злых советов летописец часто ожидает от юных советников, и потому далеко не случайная черта в изображении неправедного князя его склонность окружать себя «младыми советники». Под 1093 г. читаем такую характеристику Всеволода Ярославича. Когда он пришел в старость, то «нача любити смысл уных, свет (т. е. съвет) творя с ними; си же начаша заводити и, негодовати дружины своея первые и людем не доходити княже правды, начаша ти унии грабити, людий продавати, сему не ведушу в болезнех своих» (Лавр.). Психология, на почве которой стоит летописец, вполне понятна. Старый, слабый князь уступает влиянию молодых энергичных людей, умеющих захватить власть, а те пользуются своим положением в собственных интересах. В результате страдает народ, которому новые советники закрывают дорогу к княжеской правде.
В характеристике этой следует видеть первый опыт учения о тиране, которое в последующей русской политической литературе довольно усердно разрабатывалось. Несмотря на отрывочность, какую имеет здесь это учение, в нем можно уже отметить некоторые элементы: 1) тираном может оказаться князь, лично добродетельный и не извлекающий для себя никакой выгоды из угнетения народа; 2) перемена в правлении происходит оттого, что влияние на дела захватывает партия советчиков, до тех пор не бывшая у власти («нача любити смысл уных»); 3) попав в руки новых советчиков, князь пренебрегает старыми слугами и поступает вопреки их советам («негодовати дружины своея первые»); 4) захватив власть, любимцы князя грабят народ («начата ти унии грабити, людий продавати») и, вообще, обогащаются на его свет; 5) они же захватывают и главный источник правосудия, и народу негде найти на них управы («людем не доходити княже правды»). Все эти черты, которые составляют картину тиранического управления, мы встречаем вместе или отдельно и в позднейшей политической литературе вплоть до XVII в. Как ни представляется это учение простым, даже до известной степени наивным, все же ему нельзя отказать в некоторой оригинальности, особенно, если припомнить, что история политических учений на западе Европы знает такие теории, которые рисуют образ тирана совершенно другими чертами. Достаточно вспомнить Макиавелли, для которого тиран есть человек, не останавливающийся ни перед какими преступлениями и принимающий в них непосредственное участие. Летописец смотрит на неправедного князя иначе: вся вина его только в том, что он выбрал себе дурных советников и слишком им доверился; но участия в тех действиях, от которых страдает народ, он не принимает.
Какого происхождения этот взгляд? Некоторой литературной окраски в нем нельзя отрицать. Текст из прор. Исаии, который приводит летописец, мог дать ему известные штрихи. Но надо признать, что в основе своей взгляд летописца имеет жизненное происхождение. На это указывает уже то, что он приурочивает изложение своего взгляда к описанию княжения определенного князя, которого, весьма возможно, еще помнили в то время, когда составлялась Повесть временных лет. Очевидно, автор дает ему такую характеристику, которая не идет вразрез со взглядом, какой установился на этого князя в обществе.
С учением о неправедном князе, естественно, связывается вопрос об ответственности князя и о пределах повиновения ему. Точка зрения летописца вытекает уже из предыдущего. Если неправедный князь получает власть от Бога в такой же мере, как и праведный, то в отношении к нему невозможно никакое правомерное сопротивление; ему народ должен повиноваться так же, как праведному князю. Тем менее народ может судить его или брать на себя его наказание. Неправедные князья, как и праведные, несут ответственность только перед Богом; Он потребует у них ответа «за погубленыа душа хрестьянскы» (Лавр., 1078 г.). Где ожидает неправедного князя наказание от Бога – в этой жизни или в той, на этот счет взгляд летописца не установился. Святополк Окаянный был наказан уже после смерти, и это должно послужить примером для других князей, «да аще сии еще сице створят, се слышавшее, туже казнь приимут, но и больши сее, понеже ведая се створят» (Лавр., 1019 г.); а, кровь, пролитую Олегом и Борисом, «взищет Бог от руку его» (Лавр., 1078 г.). Таким образом, как главный вывод из взглядов летописи на неправедного князя является то, что в этом вопросе она стоит исключительно на нравственной точке зрения. Исходя из веры в Промысл Божий, она видит в тиране действие Божией воли, и потому самое большое, на что решается летописец, это порицание его, но ответственность его и повиновение ему остаются те же, что и для праведного князя.
Другую черту для характеристики княжеской власти находим в сочинениях митр. Никифора (1121 г.). Из них обращают на себя внимание два послания к Владимиру Мономаху: одно по случаю наступления поста, а другое – против латинян[265]. Известны еще два его послания, очень сходные, против латинян – к волынскому князю Ярославу Святополковичу и к муромскому князю Ярославу Святославичу[266].
Уже самое обращение к князю с опровержением латинского учения знаменательно. Еще раньше писал и тоже к князю Изяславу Ярославичу против латинян преп. Феодосий Печерский[267]. Вероятно, серьезная опасность для православной церкви вызвала это послание «О вере крестьянской и латынской». Вернее всего, что оно явилось следствием сношений Изяслава с польским королем Болеславом, к которому он обращался за помощью, когда был изгнан из Киева в 1068 г.[268] В послании этом Феодосий перечисляет все отступления латинян и убеждает князя не иметь с ними общения: «ни свойся к ним, но бегай их», но в то же время наставляет князя помогать ближним, без различия веры: «Аще ли ти будет жидовин, или срацин, или болгарин, или еретик, или латинянин, или ото всех поганых, всякого помилуи и от беды избави». В заключение он убеждает помогать православным людям, когда иноверные будут пытаться «лестью отвести их от правые веры»[269]. Попытки эти, вероятно, повторялись и во время Владимира Мономаха, иначе трудно было бы объяснить происхождение посланий митр. Никифора[270]. Обращаясь с опровержением латинян к трем князьям сразу, он показывал этим, что не только считает этот вопрос важным в данное время, но еще и то, что князю принадлежит в этом деле видная роль, иначе говоря, что на князе лежит обязанность защиты православия. Однако мысль эта ни в одном из посланий против латинян прямо не высказана. Ее находим в послании митр. Никифора к Мономаху о посте. Здесь, на основе широкой философской теории, он развивает свое учение о княжеской власти. Следуя, очевидно, Платону[271], митр. Никифор говорит о трех частях или трех силах души: «словесное, и яростное, и желанное»[272]. Словесное есть высшая душевная сила, которой человек отличается от животных. Если человек «соблюдает» в себе словесное, то этим он приближается к Божьему разуму и научается познавать Бога, как познавали Его ветхозаветные патриархи. Если же он погубит эту силу, как поступили «Еллини не съхранше словесное», то он отдаляется от правильного богопознания и впадает в ложную религию. Вторая сила – яростное – может также получить доброе и злое употребление, смотря по тому, что ею руководит. Из нее может выйти и ревность к Богу и, с другой стороны, злоба и зависть. Моисей, в гневе разбивающий скрижали завета, и разбойники, занимающиеся грабежом и убийствами, одинаково действуют под влиянием этой силы. Наконец, третью силу – желанное – автор объясняет как стремление к Богу, доходящее до самозабвения, результатом чего является радостное настроение духа. Это учение о душе митр. Никифор прилагает к князю и притом в двух направлениях. Быть может, связывая свою мысль с идеей богоустановленности княжеской власти, которую он высказывает в том же послании[273], митр. Никифор уподобляет князя человеческой душе. Как душа, имея своим седалищем голову, руководит оттуда всеми движениями тела, так и князь, находясь во главе государства, действует по всей земле через посредство своих воевод и слуг, подобных по своему значению пяти внешним чувствам человека[274]. Из этого сравнения сам собой напрашивается вывод о пределах княжеской власти. Душа руководит всеми решительно действиями тела без исключения; поэтому, если князь в государстве – то же, что в теле душа, то ему, очевидно, должно принадлежать руководительство всеми сторонами государственной жизни, в том числе и религиозными делами. Такого вывода у митр. Никифора нет, но он высказывает ту же мысль иным способом. Князь должен сохранять в целости все свои душевные силы. В отношении словесной силы, говорит митр. Никифор, я нашел тебя не уклонившимся от правой веры. В отношении же к «яростному» он считает нужным дать князю наставление. Князь тогда только соблюдет ревность к Богу, говорит митрополит, обращаясь к Мономаху, «аще в стадо Христово не даси влъку внити, и аще в виноград, иже насади Бог, не даси насадити трьниа, но съхраниши преданна старое отец твоих»[275]. Этим, несомненно, вручается князю высшая власть над церковью. Назначение этой власти может быть определено, прежде всего, как забота о сохранении чистоты православной веры. Что забота в этом случае не сводится к одному только наблюдению и душевному попечению, но должна выражаться в актах власти, это не подлежит сомнению: князь должен не пускать волка в стадо Христово, должен препятствовать насаждению терния в винограднике. Но нельзя сказать, чтобы мысль была выражена со всей ясностью, какая была бы желательна. Неясным остается определение границ, в которых может проявляться власть князя над церковью: имеет ли он влияние на ход церковного управления и, в частности, принимает ли он участие в деятельности органов церковного управления и в избрании иерархов? Характер выражений, в которых высказана мысль, и сама краткость, с какой она высказана, не дают оснований к разрешению этого вопроса. В послании к Владимиру Мономаху о латинянах есть одно место, относящееся к этому вопросу, но и оно мало помогает. Там читаем: «Подобает бо князем, яко от Бога избранном и призваном правоверную веру его, Христова словеса разумети известо и основание, якоже есть святые церкве, на свет и наставление порученым им людем от Бога. Един бо Бог царствует небесными, вам же, с его помощию, царьствовати земными, долешним сим в роды и роды»[276]. Отсюда видно только то, что Христова вера составляет основание княжеской власти, необходимое, чтобы князь мог наставлять порученных ему от Бога людей, но, с другой стороны, только Бог царствует небесными, а князю дано царствовать земными. Что должно означать это сопоставление двух идей, и каково ближайшее значение второй из них, с определенностью сказать трудно. Вопрос о мере участия князя в делах церкви остается вопросом. А между тем история русской церкви говорит, что в эту пору уже складывалась такая практика, что князья оказывали большое влияние на поставление епископов, избирая кандидатов; князья же удаляли епископов до церковного суда над ними, а иногда и без этого суда. Исследователи расходятся в оценке этой практики: одни находят, что избрание князем кандидата на епископскую кафедру было согласно с древними обычаями церкви, и потому могло считаться законным, другие же считают это избрание несогласным с каноническими правилами[277]. Но в современной ей политической литературе эта практика не вызвала соответствующей идеи, если не считать некоторых намеков, довольно неопределенных и даже сомнительных, в литературе того времени, по-видимому, не встречается ни защиты этой практики, ни ее опровержения[278]. Потому ли это, что не было у нее противников и не представлялось надобности в защите, или почему-нибудь другому, сказать трудно. Во всяком случае, дело не шло дальше самых общих указаний на участие князя в делах церкви, и послание митр. Никифора в этом отношении не составляет исключения.
Заканчивает он свое послание наставлением князю заботиться о третьей силе души – желанном. Митрополит рекомендует князю не слишком доверяться своим приближенным, так как их односторонние указания, а иногда и клеветнические наветы могут быть причиной многих несправедливостей. «Устав есть церковный и правило, – говорит он, – в время се и к князем глаголати что полезное». Поэтому он советует князю вспомнить о всех изгнанных и осужденных им и простить им, чтобы самому получить прощение; советует чаще читать псалом 100: «Милость и суд буду петь». В этом наставлении митр. Никифора Владимиру Мономаху С. Соловьев видит важное указание на отношения власти духовной к светской; по его мнению, здесь проявился обычай печалования[279]. Это едва ли верно. Характерный признак печалования – ходатайство за определенных лиц, а здесь видим общий совет быть милостивым и осторожным в наказаниях. А затем, если и есть здесь некоторый намек на отношение духовной власти к светской, то очень незначительный. Митрополит считает своей обязанностью «к князем глаголати что полезное»; но нет мысли об обязанности князя подчиняться совету митрополита в делах государственных, потому что полезное может быть полезным со стороны чисто нравственной – для спасения души. Такой характер, по-видимому, и носит все это наставление.
Для характеристики отношений светской и духовной власти в эту эпоху (XII в.) историки ссылаются на грамоту константинопольского патриарха Луки Хризоверга к в. к. Андрею Боголюбскому (около 1162 г.). Хотя греческий подлинник грамоты нам не известен, и мы имеем только русский текст ее, но не может быть сомнения, что перед нами произведение не русское, а греческое, написанное, к тому же за пределами России, а потому ему не могло бы быть места в истории русской политической литературы. Русский текст грамоты дошел до нас в двух редакциях – краткой и пространной[280]; подлинной считается одна только краткая редакция, пространная же представляет подлинник с позднейшими дополнениями[281]. Поэтому, чтобы быть точным, следовало бы говорить только об идеях, заключающихся в этих дополнениях, как в произведении несомненно русском; затруднение было бы только в том, к какому времени отнести это произведение – ко времени ли составления Никоновской летописи, где приведена грамота в ее пространной редакции, или же к какому-нибудь более раннему моменту. Однако при ближайшем знакомстве с названными дополнениями оказывается, что по вопросу об отношении князя к епископской власти в них нет ничего нового по сравнению с краткой редакцией грамоты. Следовательно, не впадая в большую ошибку, можно предположить, что идеи краткой редакции (т. е., по общему мнению, подлинной грамоты патриарха) до известной степени отвечали взглядам тех кругов русского общества, из которых позднее вышли дополнения к ней. Конечно, это только предположение; ни в каком случае не следует забывать, что мы имеем дело все-таки с произведением греческой, а не русской мысли.
Поводом для грамоты послужило то, что ростовский епископ Нестор не разрешал поста в среду и пятницу для Господских праздников. За это и за какие-то другие вины Андрей Боголюбский изгнал его из епархии. Обиженный епископ искал суда у киевского митрополита; тот рассмотрел дело на соборе и оправдал его. Это, по-видимому, не помогло, и тогда епископ обратился к суду патриарха[282]. Грамота патриарха, которая разбирает дело, должна, очевидно, рассматривать отношения князя к епископу с точки зрения и в пределах возникшего вопроса, а не в общей форме. Между тем в литературе выражениям грамоты придается очень часто именно такое общее значение, отчего она получает совершенно чуждую ей политическую окраску[283]. Патриарх говорит, что он рассмотрел обвинения, возведенные Боголюбским на епископа, выслушал возражения, которые тот представил, и оправдал его. Поэтому патриарх надеется, что князь не захочет противиться его суду и примет епископа обратно. «Аще хощеши имети часть с Богом, – говорит он, – и благословления великиа соборные церкве… всяку убо юже имееши жалобу и да в души своей на боголюбивого епископа своего, сложи с сердца своего; с радостию же его приими, со всякою тихостию и любовию, якоже Божиею благодатию достойна суща епископом… А пастыря имея такого, то боле не проси иного, но имей его, яко святителя, и отца, и учителя, и пастыря». А если ты, заканчивает патриарх свою грамоту, «ни повинутися начнеши его поучением и наказанием, но и еще начнеши гонити сего Богом ти данного святителя и учителя, повинуяся инем чрез закон поучением, а ведомо ти буди, благословеный сыну, то аще всего мира исполниши церкви, и грады возградиши паче числа, гониши же епископа, главу церковную и людскую, то не церкви, то хлеви, ни единоя же ти будет мзды и спасениа»[284]. Мысль патриарха вполне ясна. Андрей Боголюбский отменил определение своего епископа о посте, патриарх же требует, чтобы он впредь повиновался его поучениям и наставлениям, касающимся религиозной жизни; князь прогнал епископа, – патриарх угрожает ему лишением спасения, если он опять будет его гнать. Изгнание епископа есть, конечно, высшая форма неповиновения ему, а повиноваться епископу в религиозных делах есть обязанность всякого верного сына церкви, следовательно и князя. Грамота только о таком повиновении и говорит. Ни о каком повиновении князя епископу в делах, касающихся государства, здесь нет и речи; нельзя поэтому говорить и об ограничении княжеской власти властью епископа. Если грамота выставляет епископа как главу церковную и людскую, то это выражение нужно понимать в связи со всем текстом: епископ есть глава церкви и людей, входящих в ее состав[285], поскольку дело касается именно церковной жизни. Было бы рискованно делать отсюда вывод о превосходстве епископской власти над княжеской.
Нельзя отрицать, что составленные в России позднее дополнения к грамоте пользуются выражениями и более общими, и более картинно изображающими высоту епископского сана, так что при желании тут можно найти стремление возвеличить епископа над князем. Но с другой стороны, в дополнениях еще сильнее, чем в самой грамоте, подчеркнуто, что спор идет о повиновении епископу только в делах религиозных; о чем в грамоте мы догадываемся из известных нам обстоятельств дела, то в дополнениях изложено со всеми подробностями. Поэтому, чтоб не выходить за пределы общего смысла дополнений, придется и эти выражения толковать до некоторой степени ограничительно. Оканчиваются дополнения следующими словами: «Иже чествуеши святителя, чествуеши Христа: образ бо Христов имать и на Христове седалищи седить; не обленися убо слушати и почитати таковых, да и в настоащих и в будущих благих насладишися и прославишися наипаче»[286]. Это общее выражение. А выше о повиновении епископу говорится так: «Покоряйся убо, возлюбленный о Господе духовный сыне, боголюбивому епископу твоему, яко аще прилунится Господьский праздник Рожества Христова и Богоявлениа в среду или в пяток, разрешает епископ мирских ясти мяса и вся, инокихже млеко, и масло кравие, и сыр, и яйца»; и далее подробно перечисляются особенности поста в праздники Рождества Богородицы, Сретения, Успения, Преображения, Воздвижения и т. д. Затем автор дополнений продолжает: «Аще праздники Господьскии в среду и в пяток, или коего нарочитого святого, и до самого пянтикостиа, вопрошай главу свою, еже есть епископа твоего, да аще что глаголет, сице твори, веруя, яко Господь Бог глаголет усты епископа твоего; аще ли не велит, постися тогда. Никто же бо от всех человек: ли святитель, ли презвитер, или мних, или аггел, ниже бо аггел с небеси имеет такову власть вязяти и решати, разве един боголюбивый епископ твой, его же положил Господь Бог главу всей земли твоей и тебе»[287]. Здесь совершенно определенно говорится о покорении епископу, когда он дает свои указания относительно поста: если он разрешит, можно не поститься, не разрешит – нельзя. В этом смысле его устами глаголет Господь, и на него нельзя жаловаться. В этих пределах и должен князь повиноваться епископу. Если же мы буквально и в общем смысле будем понимать слова, что он есть глава всей земле и князю, то нам надо будет буквально и в таком же общем смысле понимать и то, что епископ властью своей и саном выше ангелов. Очевидно, русские дополнения к грамоте, как и сама грамота, говорят о главенстве епископа только в делах, непосредственно относящихся к вере. А это такое положение, которое ни в малейшей степени не затрагивает княжеской власти.
Литература XIII века не особенно богата политическими идеями; в частности, по вопросу о пределах княжеской власти в ней можно найти немного. Но нельзя сказать, чтобы литература этого века не имела уже никакого значения. Интерес в ней представляет самый выбор тем, который отличается большим постоянством. Целый ряд литературных памятников занимается обличением неправосудия, чинимого властями при попустительстве князей, а отчасти и самими князьями, и этим путем пытается установить положительный идеал, которому должен отвечать князь в своей государственной деятельности. При этом идеал определяется, чаще всего, как нравственная правда. Такое тяготение к определенной теме не нашло себе еще объяснения в истории литературы. Надо думать, что явление это объясняется целым рядом причин как бытового характера, так и чисто литературного. Среди последних можно предположительно указать на получение митр. Кириллом II во второй половине XIII в. из Болгарии славянской кормчей с толкованиями[288]. Можно различным образом оценивать значение этого факта, можно различно толковать слова самого Кирилла на соборе 1274 г. О том, что церковные правила «помрачени беахоу преже сего облаком моудрости елиньского языка, ныне же облисташа и благодатью Божиею ясно сияют»[289]; но вряд ли можно сомневаться в том, что славянская кормчая возбудила или, по крайней мере, возобновила в русском обществе интерес к вопросам церковного права, а через то и к вопросам права вообще. Митр. Кирилл своим примером и, может быть, даже особым распоряжением привлек многих к списыванию славянской кормчей, и она с этого именно времени получает у нас большое распространение[290]. А это должно было отразиться на выборе точек зрения при оценке текущих явлений государственной жизни. Что предположение это не вовсе безосновательно, косвенно доказывается тем, что большинство литературных памятников, которые разрабатывают указанную тему, встречаются чаще всего или в кормчих русской редакции, или в особом сборнике, известном под именем «Мерило праведное» и по характеру своего содержания составляющем как бы подражание кормчей[291].
Первый писатель, на которого следует указать, это только что упомянутый митрополит Кирилл II (1242–1281)[292]. Все, что нам известно о нем, говорит за то, что это был выдающийся для своего времени государственный и церковный деятель. Это был ревностный пастырь, много потрудившийся для устроения церковно-религиозной жизни русского общества, тем более для него близкой, что он сам был русский. Хотя он был избран на кафедру кн. Даниилом Романовичем Галицким и сам был родом из Галиции, но он охотно и подолгу живал на северо-востоке Руси, во Владимире; там он, между прочим, созвал в 1374 г. и собор, занимавшийся исправлением церковных непорядков и оставивший нам свои постановления, которые некоторые сравнивают по их значению со Стоглавом[293]. Если нельзя утверждать, что Кирилл прямо перенес свою кафедру во Владимир[294], то во всяком случае у него заметно некоторое тяготение к этому городу и к его князьям, а, следовательно, и до некоторой степени дальновидное отношение к современным ему явлениям государственной жизни[295]. О литературной деятельности Кирилла II трудно высказать столь же определенное суждение. Арх. Филарет приписывает ему до десяти произведений[296], но в какой мере они ему действительно принадлежат, об этом существует большое разногласие. Причина этого разногласия в том, что именем Кирилла древние русские книжники очень часто пользовались как псевдонимом, а, кроме того, и в том, что помимо Кирилла II есть еще несколько одноименных ему писателей, которым с тем же основанием можно приписать некоторые из этих произведений; таковы Кирилл 1 (1333–1333) и, современник нашего писателя, Кирилл, еп. Ростовский[297]. Поэтому приходится ограничиваться только теми памятниками, которые могут быть приписаны ему с наибольшей вероятностью.
В 1270 г. произошли между Новгородом и тверским князем Ярославом Ярославичем раздоры, грозившие дойти до кровопролития. Кирилл обратился к новгородцам с грамотой, в которой увещал их помириться с князем, и грамота его имела успех. В ней он излагает известное новозаветное учение о покорении властям. «Господа Бога бойтеся, и князя чтите, и брани всуе не творите, и крови не проливаите, а всякой вине и всякому греху покаяние и прощение есть»[298]. С таким поучением обращается митрополит к Новгороду, где, как известно, князь пользовался гораздо меньшим, чем в остальных городах, влиянием; это может свидетельствовать о силе монархического принципа у автора. Но состав грамоты и соотношение содержащихся в ней мыслей как будто позволяют заключить, что Кирилл возводит этот принцип на известную высоту только по отношению к населению (в данном случае к новгородскому); в отношении же к духовной власти заметно стремление поставить князя в подчиненное положение. Грамота начинается указанием на высоту святительского сана. «Господь Бог в Себе место даде власть апостолом своим вязати и решати, и по них наследником их; и се мы апостольстии наследници, и образ Христов имуще и власть Его дръжаще, и се аз началный есмь пастырь всеа Руси учю и наказаю вас о Господи». И вслед за этим идут приведенные уже слова о покорении князю. Впечатление получается вполне определенное. Митрополит есть наместник Божий, самим Христом избранный и держащий Его власть, а власть князя основывается только на том, что митрополит учит покоряться ему. Власть светская поставлена здесь как бы ниже власти духовной. Если признать, что мысль эта здесь действительно выражена, то подтверждение этому можно видеть во второй половине грамоты, где митрополит принимает на себя поручительство за князя. «А князь велики Ярослав Ярославич в чем неправ пред вами, в том во всем кается и прощается, и вперед к тому таков быти не хощет; а яз вам поручяюся по нем, и вы бы его приняли с честию достойной». Поручительство митрополита ставит князя, без сомнения, в зависимое положение от митрополита, ибо ему он обязан признанием его власти со стороны населения. Но может быть, что такое впечатление грамота производит только на нас, когда мы рассматриваем ее как политический трактат вне связи с обстоятельствами и характерами действующих лиц (которые нам мало известны), а автор вовсе не имел в виду проводить в ней такую тенденцию, и те, для кого она предназначалась, никакой тенденции в ней не замечали. Вполне возможно допустить, что в понимании современников проглядывающие в грамоте отношения между митрополитом и князем оставались исключительно в области религиозно-нравственных отношений и не переносились на отношения государственные. Чтобы такой перенос мог произойти, нужны были благоприятные обстоятельства, а о существовании таких обстоятельств мы ничего достоверно не знаем.
Другая мысль выражена в сочинении митр. Кирилла, известном под именем «Слово ко всему миру»[299]. Здесь впервые встречается указанная выше и характерная для XIII в. тема о правде. В своем «Слове» митрополит обращается и ко всей своей пастве в целом, и к отдельным группам общества и в очень решительных выражениях увещает всех отстать от вкоренившихся непорядков. В конце есть наставление князьям. «Тако глаголет Господь: пребудете в страсе божии и в суде правеем и в братолюбии, нищих не обидите и родителя своя чтяще и ближники своя правду любящи. И вы, цари и князи и суди, имейте Господа ради заповед сию малую, да будет вы радость, якоже не бывала никогдаже»[300]. Как существенная обязанность князей выставляется праведный суд и затем уважение к людям, любящим правду. Все это пока очень кратко и отрывочно.
Подробнее та же мысль развита в другом памятнике, приписываемом некоторыми Кириллу, «Слове о судиях и властелех»[301]. Исследователи указывают в содержании этого произведения только одну мысль – ответственность князей перед Богом[302]; в действительности содержание его гораздо обширнее. Оно развивает мысль о том, что есть два вида князей: князь праведный и князь неправедный. Различие между ними в том, что один подчиняется закону правды и потому отвечает той цели, для которой он поставлен, а другой не подчиняется и оказывается врагом своему народу. Мысль эта проводится на основе учения о богоустановленности княжеской власти. «Святый великый Константин рече власть держащим: послушайте и вноушите вси судящии земли, яко от Бога дасться власть вам и сила Вышнего. Давый бо вам власть истяжеть скоро ваша дела и помыслы испытаеть, яко служители есте царства и не судисте в правду, ни сохранисте закона и в повелении Божии не пребысте. Страшно и скоро приидет на вы испытание, яко сердце немилостиво творите людем Божиим, ихже ради Христос кровь свою пролиа»[303]. Уже в этих первых строках «Слова» выражается мысль, что князья получают власть от Бога, и что она дается им не для собственного их блага, а для выполнения какой-то лежащей на них задачи; князья же не выполняют этой задачи, и потому их ожидает суд Божий. В дальнейшем идея богоизбранности выражена еще сильнее: «Вас Бог в себе место избрал на земли и на свой престол вознес посади, милость и живот положи у тебе». К князьям, которые остаются верны своему высокому назначению, автор применяет слова св. Писания: «бози есте и сынове Вышнего». Но, прибавляет он, «блюдетежеся, да не будете чада гневу; бози бывшее, да не изъмрете, яко человеци, и во пса место во ад сведении будете, ид еже есть место диаволу и аггелом его, а не вам». Истинный князь – тот, который для своего народа олицетворяет правду («князи мира сего правда») и, как пастух, бережет его от волков, т. е. от всех тех, кто хочет поживиться за счет народного блага. «Поставил есть вас пастухы и стражы людем своим, да соблюдете стадо его от волк невредимо и от татий некрадено. Вы же в пастух место волци бысте