Читать онлайн Сашка бесплатно

Часть первая

С бабушкой

1

Давным-давно, ещё перед войной, в шахтёрском сибирском городе родился мальчик, Саша. Много страданий приготовила ему судьба, и жизнь его превратится в череду злоключений. Но всё по порядку.

Жителей горняцкого городка в основном кормила работа в шахте. Но иные ещё кур и коров при доме держали, имели приусадебные участки или в могучей тайге, окраина которой была видна из города, промышляли. На шахтах преобладал труд ручной. В моде было «стахановское» движение. О победителях сообщали газеты, фотографии передовиков украшали Доску Почёта. Порой шахтёрам создавались условия в забое с прицелом на рекорд: с помощью цифр рекорда корректировался месячный план.

В центре города располагался рынок. Приезжие крестьяне снабжали городских продуктами – растительными, мясными, молочными. Как-то осенним, погожим днём старая баба бродила по рынку. – Васёк! – прокричала, подойди!

Плюясь ореховой скорлупкой, подошёл к ней паренёк высокого роста:

– Мам, денежек подкинь, конфет куплю сёстрам.

– Отец не дал тебе копеек?

– Нет.

– У, жадный… – Баба потянула парня за рукав рубахи. – Жмыху купим.

Пробившись к телеге, заваленной мешками, она сторговала у крестьянина полпуда жмыха. Парень кинул мешок на плечо.

– Погоди, Вася! – задержал его белобрысый парень. – Почему Ксюша школу пропустила? Не заболела ли?

– Так тебя ждала, у окошка всё утро просидела… Зашёл бы… – улыбаясь, ответил Васька.

– Если не стану заходить, школу бросит?

– Смешно…

Плюнув под ноги, Васька догнал мать.

– Мам, Ерёмин о сестре расспрашивал. Видел бы, как поленом ты по ней…

– Шалава, вот и заслужила! – ответила мать.

Васька оставил мешок на крыльце. Застучало в сарае ведро: бабка села под корову. В горнице отмытый пол играл с лучами солнца, влетающими в окно. В кухне девочка, с косичками, двигала чугун, стоящий на плите. Возмутилась:

– Чего твой мешок на крыльце делает?

– Анька, в школу опоздаешь, – отмахнулся от неё брат.

Девочка сунула тетрадь и книжку под мышку и выбежала на крыльцо.

– Пойду, мам! – пропищала.

Услышала:

– Иди, дочь, иди.

2

Солнце коснулось горизонта. Парни и девчата столпились в городском парке около танцплощадки. Ветер раскачал ветви берёз, они как бы дирижировали музыкантам. Одиноко стоял блондин.

– Скучаешь, Витя? – обратился к нему парень чубатый, с рыжей девушкой под ручку.

– Ждёт Ксюшку, – хихикнула девушка. – Зря ожидает: не отпустит её мать.

«Точно, не отпустит…» – загрустил Ерёмин. Вышел из парка, закурил, пошёл по дороге к избе, где жила его Ксюша, открыл калитку. Здесь всё давно знакомо ему – и лавка у окна, и камень для соления капусты, валяющийся у бочки с водой. «Погожу, вдруг выглянет. Жениться бы нам, учиться брошу, пойду работать – и так куском попрекают» – подумал.

А в соседском дому, где проживал блондин, плыл запах борща, заправленного опятами. Тускловато светила лампочка в кухне, висящая на облепленном мухами проводе. На стене вязанки лука, их щупал с табуретки старик Ефим Ерёмин. над духовкой грела зад Еремеиха. Жидкие волосы её болтались на шее, лохматые брови сползли к векам, лоб избороздили морщины.

– Пора ужинать, – обратилась к мужу.

– Маньки и Витьки нет…

– Маньку послала за брагой, к Рязанчихе. Да вон идёт…

– От Рязанчихи? – спросил Ефим появившуюся дочку, сойдя с табурета.

– От неё, – писклявый голосок. Нос девушки смешно сморщился: почуял запах грибов.

– Рассказывай, что там у них? – обратилась к дочке Еремеиха, покосившись на банку с бурдой. – Дома сам?

– Нету, а другие дома – Аня за учебником, тётя Агата стирает, а Ксюшка ревёт, как тёлка, – выпалила Манька.

– Ревёт? – спросил Ефим.

– Из дома не выпустили, – отвечала, хихикнув Манька.

– Из-за Витьки мать дочку гложет, – сказала Еремеиха, покачав головой.

– Никого не гложет тётя Агата, а стирается, – засмеялась Манька.

– Пора жрать, будя языками зря чесать! – призвал Ефим.

Манька наполнила миски. Ефим кривыми пальцами подтянул миску поближе к себе:

– Вкусно! А Витька не похлебает горячего, где черти носят…

– Известно где, – сказала Еремеиха, хмыкнув. – Рубаху одел чистую, около её дома крутится.

– А парочка ничего! – Ефим высказался. – И тебе деваха по нраву; может, поженим. Признайся, сама про это думаешь…

– Не знаю… Наш гол, как сокол, голу возьмет, с голоду и подохнут.

– Болтай… – возмутился Ефим. – Витька не калека, работящий.

Запахло картошкой, тушёной с мясом.

– Старая, бражки налей. Забыла? – встрепенулся Ефим.

– Заболталась. Манька, разлей по стаканам, я огурцов наложу.

3

Виктор загрустил, стоя у дверей соседского дома. В доме же бабка, которая на рынке взяла жмых – соседки за рассудительность обращались к ней по имени-отчеству – младшую дочку тихонько отправляла в ограду развесить бельё; но старшая дочь её шёпот подслушала.

– Бельё и я могла бы развесить, – ломая пальцы, высказала она, входя в кухню.

– К белобрысому намылилась? Не пущу! Посиди дома.

– Мама, мне не пять лет. Когда перестанешь мне поперёк дороги вставать?

– Школу закончи, шалава! Рвётся…. Пришибу!

Старуха выхватила полено из поленницы. Ксения выбежала за дверь.

Виктор увидел её.

– Ксения!

– Пошли отсюда…

Парень подхватил на руки девушку, вышел с ней за калитку. Ксения обняла его ласково. Почувствовав её тело, он сильно задрожал.

– Пусти… – девушка поняла его дрожь.

– Из-за меня поругались? – спросил он.

– Догадливый…

– Ксюша, успокойся. Давай, с тобой посидим на сеновале? Стихи почитаю. Просто посидим, не думай, не притронусь…

Взглянув на парня недоверчиво, она подалась за ним. Сверху пахнуло ароматом сена. Поднявшись по лестнице, парень подал ей руку. Пройдя вдоль чердака, пара села на топчан.

– Много насочинял? – спросила она.

– Сейчас прочту… Отыщу тетрадку, зажгу керосинку…

– Глупый, огонь же увидят, ты наизусть, – шепнула она, приткнувшись к нему…

– Милая… – прошептал он.

– Это стихи?

– Нет…

И вдруг почувствовал губами губы её. Мгновение – и окунулся в нечто сладкое.

4

– Еремеиха – пьяница, – хмыкнув, сказала тётя Соня соседке. – У неё где один стакан, там и второй. Ефиму не угнаться…

– Пьёт… – ответила соседка. – И Ефим вчера, видно, надрался: время позднее, а он ни разу не стукнул по колодкам.

– Может, пошил всё…

Скрипнула дверь, вышла, с лицом кислым, Еремеиха.

– Здрасте, бабы! – заметила соседок… – Думали в церкву сходить, да мой дрыхнет.

– Поднеси браги – проснётся, – съехидничала тётя Соня.

– Нету, вчерась выжрали, – призналась Еремеиха. – Поставлю двухведерный бачок…

– Поставь, соседка, поставь. «Двухведерного на неделю вам хватит», – сказала тётя Соня.

– Пойду, – простонала Василиса, – печку затоплю.

Качаясь, скрылась; в кухне её повело.

– Старик, – обратилась к мужу, – сходи на базар, купи шерсти и чекушку, похмелиться надо…

– Браги нет? – спросил, вставая с постели, Ефим.

– Может, нацедишь.

В кухне Ефим слил в стакан муть.

– А чекушку брать на что? – спросил, вытирая рот.

– Сапоги пошил, продай.

– Полдня простою. Ладно… Сумка где?

– На сеновале, Витьку разбуди, он, поди, дрыхнет.

Шатаясь, Ефим потащился к сараю. Василиса, на мужа взглянув, покачала головой и поспешила сама к лестнице. Забралась наверх. «Бог мой!» – увидела спящую пару. Вниз скатившись, она потрясла лестницу и закричала:

– Скинь, Витя, сумку! Хватит тебе спать!

Витька, подпрыгнув, как ошпаренный, нащупал сумку и скинул вниз. Василиса, шваркнув сумку супругу, понеслась к Рязанчихе. Окликнула:

– Выйди, Агаша, поговорить надо.

Не причёсанная, выплыла на крыльцо Агафья Кирилловна:

– Чего рано, дело есть?

– Да я тебя спросить хотела: где красотка твоя? – въедлив голос у Василисы.

– К Полине убралась. А тебе что?

– Хм, к Полине… Глянь, где голуби ночевали. Только не расскажи никому, а то худо будет… – сказала, раззявив рот в ехидной улыбке, Еремеиха. От сарая, держась за руки, шли в их сторону молодые.

Агафья Кирилловна процедила:

– Запорю насмерть сучку!

– Лучше глянь, какая хорошая пара, – сказала, продолжая улыбаться, Еремеиха.

– Где была? – спросила у дочери Агафья Кирилловна.

– Задачки с ним решали… – отвечала Ксения. Василиса хмыкнула.

– Мы хоть сегодня поженимся…– взором ясным Виктор матерей озарил.

– Батюшки, поженятся, – всхлипнула Агафья Кирилловна. – Тебе восемнадцати нет, как жить-то будете?

– Как все, – ответил упрямо Виктор.

– Бесовы дети… – проговорила, смахнув слезу, Агафья Кирилловна. – Только до свадьбы по сеновалам не шаландайтесь.

– Ясно…– отвечала дочь, склонив голову. – Мам, а тятя дома?

– Не бойся, сказала, что ты у Поли ночевала.

Ксения к столу присела, открыла книгу. Громко стонал в комнате отец – старый Семён.

– Ксеня, как Полечка?

– Нормально, привет передала.

– Спасибо ей, а я вот хвораю.

Ксения промолчала: склонив голову на книгу, она спала.

5

Тишина в доме Рязанцевых: Семён лёг в больницу, Васька уехал в портовый город Одесса учиться на механика корабля, Агафья у Полины, а Ксюшу после схваток отвезли в роддом; Анюта одна осталась за хозяйку.

Виктор бросил учёбу и на фабрике прошёл курсы электриков. Зарабатывал теперь свой кусок. А вечерами постоянно вертелся у роддома. Фабричный комитет обещал молодожёнам квартиру. Узнав об этом, Агафья Кирилловна сказала: «Сынок, бывай у неё, успокаивай, но, если убежите на другую квартиру, я вам не мать».

Он снова у роддома. Женщина-медик из окна поманила его пальцем.

– С карапузом поздравляю! – торжественно объявила, когда вступил он в помещение больницы.

– Спасибо… – шепнул он, как будто боялся разбудить сына. Домой полетел, как на крыльях! Попутно купил в магазине две бутылки водки.

– Мам, сын! Забыл число? Надо бы в альбом записать!

– Двадцать второе, – глядя на водку, промурлыкала Еремеиха.

– Запишу число, год.

– Сколько весит, не узнал? – поинтересовалась Еремеиха.

– Не узнал, забыл, ничего, вырастит, тяжёлым станет.

Все думы его теперь были о ней и сыне. Из больницы прибыла она худая, бледная, как будто слеплена из воска. Однако с нежностью смотрела она на мужа.

Время не выносит однообразие, если новое что-то появится, норовит вмешаться. Вот и Ксения изменилась: к Виктору уже не льнула, стала грубить. Устроившись кассиром на фабрику, домой приходила поздно, отмалчивалась, думая о чём-то. Виктор забеспокоился.

– Терпи, сынок, – заметив настроение его, обронила Агафья Кирилловна, – со вторым ходит, потому такая. Как разродится, опять будете лизаться.

– Терплю, мам, но чую что-то плохое.

– Пойдём, – предложила старуха, вытерев руки о передник, – разбросаю карты.

Рассыпала карты по столу.

– Плохо легли… – сказала, качнув головой. – Ксюша с пиковым королём… Это будет, это было, это ждёт. Тебе казенный дом выпал. – Она нервно собрала карты. – Осторожней будь на работе.

– Ничего не случится, скорей бы она родила…

Поднял сына на руки, подкинул его вверх.

– К сватье сходим? – предложила Агафья Кирилловна.

Неся сына, Виктор целовал ему щёки, лоб, видя в нём Ксюшу. «Влюбилась в пикового короля? Если так, жить не стану…» – ударила мысль. Остановился у родительского дома.

– Витя, – в форточку голос Василисы, – вноси внука, гостинчик ему припасла.

6

По крышам домов стукнули капельки дождя. Вода хлынула по улицам, у водокачки появилась большая лужа. Она собрала около себя босоногих мальчиков. Карапузик кривоногий прикатил выброшенную кем-то бочку. Мимо проходила почтальонка, в плаще, с сумкой. Покачав головой, крикнула малышу:

– Не лето, простудишься, иди-ка домой!

– Не-е, на бочке поплаваю, – прогнусавил тот.

Почтальонка, махнув рукой, продолжила путь. Из сарая, с поленьями берёзовых дров, вышла Еремеиха.

– Авдотья, зайди – чайком попою, – увидела почтальонку.

– Зайду, у меня повестка.

– Повестка?

– Пошли, распишешься, – почтальонка подтолкнула Еремееху к порогу.

Та, подставив табуретку почтальонке, подержала лист и возвратила.

– Прочти, очки долго буду искать.

Почтальонка прочла:

«Прибыть в военкомат Ерёмину Виктору Ефимовичу 23 мая 1939 года к 10 часам утра».

– Мань, угости Дуняшу, я к Рязанчихе, – наказала Еремеиха.

На голову платок кинув, засеменила к соседке. Переступила порог:

– Сватья, дома?

– Дома. А ты как напугана чем-то?

– Так забирают в армию Витю, уже повестку принесли…

«Прибыть в военкомат…», – прочла Агафья Кирилловна у окна.

– Уедет…– застонала Василиса. – А где молодка? – голос хриплый.

– Прийти пора…, да вона идёт, легка на помине.

Стряхивая с зонтика капли дождя, вошла в дом Ксения. Глянув на матерей, ухмыльнулась:

– Вы как с похорон.

– Ксюша, и впрямь неладно… – сказала, по бёдрам хлопнув себя, Василиса, – Витю в армию берут.

– Ничего особенного, – отвечала, зевая, Ксения. – Мужчина, если здоров, отслужить обязан.

– Не волнуешься, гляжу? – возмутилась Агафья Кирилловна. – Ведь муж.

– Рыдать прикажете? – прошипела, ощетинившись, Ксения.

– Не хорохорься, касатка, неизвестно, возвратится, али нет, – высказала Василиса.

– Отстаньте!

С досадой глянув на старух, Ксения спряталась за шторой. Заплакал малый. Агафья Кирилловна подошла к постели.

– Сын орёт, а ты как глухая, – заворчала она на дочь.

Василиса ушла, хлопнув дверью. Агафья Кирилловна подошла к дочери:

– Ты не дитё, пора понимать – что плохо, а что хорошо. Зачем так при ней говорила? Она сыну передаст.

– Пусть передаст, – буркнула Ксения, сев перед зеркалом.

Стукнула дверь.

– Кто там? – спросила Агафья Кирилловна.

– Я, – отвечал Виктор. – Про повестку знаю… Я и расчёт получил… – Взял у старухи сына. – Милая, – подошёл к жене, сидевшей у зеркала, – скоро расстанемся…

Поцеловал её. Она, глаза прикрыв, на пальце покрутила золотое кольцо.

– Молчишь… Писать-то будешь?

– Странный вопрос, – забрав сына, буркнула она, – куда я денусь, буду, конечно.

В молчании поужинали. Виктор стал играть с сынишкой – то кидал в подушки, то вверх. Смеялся, но тяжёлая печаль застилала глаза ему.

– Уходишь? – спросила Агафья Кирилловна Ксению, которая примеряла шляпку перед зеркалом.

– К Надьке Артамоновой схожу, за чем-то звала.

– Ксюша, – Виктор вмешался, – ты хоть сегодня побудь с нами…

Она промолчала.

– Анюта, – обратился Виктор к девушке, – принеси гитару от наших? Она висит на стене в кухне.

– Принесу, – оживилась Анна.

– Убежала, ну и шалава, – прошипела Агафья Кирилловна, пальцем ткнув в сторону окна, где за Анютой мелькнула Ксения.

– Пусть идёт, ей нужно… – буркнул Виктор.

Улица вскоре услышала звуки гитарные, что полились из окна избы Рязанцевых:

«Не ругай меня, мамаша,

Очень я люблю его» … – подпела Агафья Кирилловна.

7

Солнце зноем иссушило огородные растения. У Ерёминых склонили шляпы подсолнухи, листва их повяла. Василиса утомилась носить в огород воду вёдрами.

– Сватья! – крикнула, ладонью лоб прикрыв. – Подойди к городьбе, о жизни потолкуем!

Устала от огорода и Агафья Кирилловна.

– Улетел сокол? – завела разговор Василиса.

– Улетел.

– А как прощались? Она хоть прослезилась?

– Заставишь бессердечную…

– А проводила?

– Нет, – отвечала, покачав головою, Агафья Кирилловна. – Он облизал Вову, да и подался один с чемоданом… Что было делать?

– Понятно… А как бутуз?

– Ползает. Шалава утягивала брюхо, я боялась, что урода принесёт, но обошлось…

– Забегу, минута будет, поиграю с ним.

Поболтав, старухи разошлись по огородам.

– Здравствуй, Кирилловна! – втиснулась в калитку пышногрудая тётя Соня. – Продашь молока? Жарко на базар идти.

– Посиди на крыльце, а бидон давай; молоко в погребе, как во льду, холодное.

Наполнив бидон, Агафья Кирилловна подошла к крыльцу, где уже спала тётя Соня. Очнувшись, она забрякала копейками.

– Убери! Надо будет, зайду – тогда расплатишься, – отмахнулась от неё Агафья Кирилловна.

К полудню зашло за облака солнце. Домой, с книгою в руке, пришла Анна.

– Где пропадала? – спросила мать.

– В библиотеке.

– Отца не встретила?

– С дядей Ефимом у сарая они стоят, дядя Ефим сманивает его за водкой.

– Не пойдёт. Послушай, голуба, штору подшей, она на столе в кухне, потом почитаешь. Малых не разбуди.

Сев на скамью, Анна подшила штору и открыла, как видно, увлекательную книгу: уткнулась в страницы.

– Анюта! – крикнула, высунув в окно голову, Ксения. – Корова в огороде!

Анна потянула штору, которую стащила со скамьи корова. Подняв прут, она погнала корову к сараю. Выполз на крыльцо Вовка и подразнил рогатую: «му-му-му».

К вечеру полил дождь. Агафья Кирилловна, перекрестившись, собралась на дойку. Но тут ввалился в избу дед Семён и заорал:

– Бесово бабьё, загубили корову!

Дальше – мат… Агафья Кирилловна крикнула:

– Пёс паршивый, в дому лаешься!

– У-у-у, – продолжал орать Семён, – погубили… резать надо!

– Возьми лампу, посмотрим, – оборвала его старуха.

Семён, послушавшись, отправился в кладовку, за лампой. Корова лежала в сарае, дрыгая ногами.

– Старая, подай топор. Господи благослови… Держи за рога! Кому столько мяса надо? Вам бы рубить головёшки…

Взмахнул топором.

– Окаянный, до хребта перерубил… – заворчала на мужа Агафья Кирилловна.

Кровь, забулькав, потекла в ведро. До ночи провозились старики, пока тушу не прикрепили к балке. Усталые, руки едва отмыв от крови, легли старые на полу, в кухне, постелив старый полушубок.

Утром Вовка приполз в кухню. Посмотрев на лежащих стариков, подкатился к Анне, потеребил её. Девушка, открыв глаза, улыбнулась.

– На полу деда с бабой… – коверкая слова, малый показал в сторону кухни.

Анна взвизгнула, увидев топор, окровавленный, и родителей, лежащих на полу. Вовка, испугавшись, ударился об пол боком. Прибежала в кухню Ксения. А вскоре малыш смотрел на взрослых, которые смеялись, пальцем тыча на топор.

– Кто же загубил корову? – отсмеявшись, Семён спросил. – Ничего, на рынке скажут, чем кормили… – Насупился.

На крыльце он пососал цигарку, потом говядину сложил на тележку.

В полдень пришла с рынка Анна. Глаза – как смородины в брусничном соку.

– Ревела? – спросила мать.

– Корову я погубила…

– Как это? – руки развела Агафья Кирилловна.

– В желудке иголку нашли.

Мать закричала было на дочку, но, посмотрев ей в глаза, одно сказала:

– В библиотеке лучше бы посидела.

Вздохнув, добавила:

– Не реви… говядину продадим, перебьёмся зиму, к весне тёлку купим. Жалко, детки зиму без вольного молока будут…

Скрипнула калитка, показалась почтальонка, на ходу доставая конверт из сумки.

– Ах ты, письмо! – заволновалась бабка. – От кого?

Анна взглянула на обратный адрес:

– От Васьки.

Сев на крыльцо и всхлипывая, она принялась читать. Василий сообщал, что учится на курсах механиков корабля, что подал заявление в ВКПБ, и что скучает по родным.

8

Девять писем Виктор отправил жене, а от неё получил одно. Сержант Пестиков, мясистый, с конопатой рожей, съехидничал – мол, не стоит тревожить письмами молодую женщину.

– Попадёшь под руку! – вспылил Виктор.

– Ладно, нельзя пошутить… Кстати, тебе светит отпуск, – сказал Пестиков с неприкрытой завистью в голосе.

– С чего взял?

– Комбат комиссару говорил, я подслушал. По правде, отпуск заслужил: и самбист, и стихи в армейской газете печатаешь, и детишками уже обзавёлся.

– Дорогой Пестиков! – Виктор сжал руку сослуживцу. – Пойми, Пестик, второй ведь сын растёт, второй! Глянь, – Он извлёк из кармашка гимнастёрки крохотное фото, – вылитый я!

Но Пестиков смотрел в сторону, туда, где дневальный солдат козырял капитану Муслееву, вошедшему в казарму. Вскочив, сержанты отдали честь. Капитан – плечистый, стройный, в форме, кубики на воротничках. Глянув на правильные черты лица командира, Виктор подумал: «Такой подмигнёт Ксении, она не устоит…».

– А что, друзья, присмирели, не спорите как всегда? – спросил, усмехнувшись, Муслеев. – Всё же, пока не подрались, одного из вас отправим в отпуск дней, скажем, на двенадцать. Посмотрел на Виктора. – Тебя, например. Так что, отправляйся, служивый. Отпуск с первого. Это, как понимаешь, уже без шуток. Кстати, советую не терять время.

Капитан ушёл. Пестиков отвязался от Виктора, который, листая газету, в мыслях прокрутил время отпуска. «Если попутки не будет, дойду пешком до вокзала, всего двадцать километров, – размышлял. – Отпуск – удача: обстановка натянутая, фашисты в Польше. Отпустили к детишкам. Но время нельзя терять, капитан предупредил не зря, отпуск могут отменить».

У казармы гул машины.

– Ерёмин! – голос снаружи.

Виктор выбежал. У дверей «бобик», в кабине Муслеев:

– Газетами, слышал, балуешься? Чудак. Дуй за чемоданом! Еду в город, так что прямо до вокзала довезу.

– Сегодня тридцатое, а отпуск с первого… – возразил Виктор, впрочем, готовый бежать за чемоданом.

– Раз говорю, значит можно, – отчеканил капитан.

«Бобик» мчался по просёлку, круто обогнул рощу. Виктор почувствовал прилив сил. «Занесёт в кювет, вытащу машину на плечах», – подумал, вслух сказал:

– Быстро едем, можем разбиться, товарищ капитан.

– Разбиться? – усмехнулся офицер. – Неужели боишься?

– Конечно, ведь домой еду. Можно спросить вас, товарищ капитан? Жизнь у вас, думается, была спокойной: не срываетесь, шутите?

– Молод ещё, чтобы людей понимать, хоть и двух детей нажил; у меня, кстати, тоже сын и дочка.

– Наверное, жена красавица? – спросил Виктор.

– Впервые слышу, чтобы у офицера солдат про жену расспрашивал, – пошутил Муслеев.

– Извините, я к слову спросил.

– Понимаю, – улыбнулся дружески капитан.

9

Вечерело; террикон осветили лампы. Вот вдоль них покатилась, похожая издали на чёрного жука, вагонетка; наверху опрокинулась, ссыпая породу, и побежала вниз. За рощею послышалось дружное пенье девушек. Юность щедра на песни!

На крыльцо села Ксения: «И мне бы к девушкам… Рано обабилась. Эх, вертеть бы молодым головы. Неужели промчалась уже жизнь? Пойте, девчата, пойте!» – прошептала.

– С кем разговариваешь? – спросила, высунув голову в окно, Анна.

– Ни с кем! – отрезала Ксения. – Куда нарядилась?

Анна усмехнулась:

– Сама знаешь – на танцы.

У Ксении проползла тень по лицу. Приметив это, Анна предложила:

– Пойдём со мной?

– Смеёшься…

Пахнул ветерок, ему подобно, мелькнула Анна мимо Ксении. Ксения красавица! Ветерок шевельнул волосы ей. Вдруг чья-то ладонь легла на её плечо.

– Что за шутки! – отстранилась Ксения.

– Привет, – шепнул элегантно одетый парень.

– Саша! – ахнула Ксения. – Тихо подобрался… Отойдём, а то увидят…

Они вышли за калитку, вступили в тень; не спеша, направились в сторону от домов. Парень обнял её.

– Зачем явился, не хватает девок? – спросила раздражённо.

– К тебе тянет.

– А к Нестеровой? Парни в очереди к ней, и ты… – Обида в голосе.

– Слушай сплетни… – он прижал её к себе. – По тебе скучал, правда. И ты, я уверен, скучала…

– Мне некогда скучать: дети дома, муж пишет. Он осуждать меня вправе, – вздохнула Ксения. – Эх, мужики… Не понимаете, почему женщины изменяют вам, красавцам.

– Зря себя мучаешь, – ответил парень, – со мной ты вполне законно изменяешь, ведь я первая твоя любовь…

Заглянул в глаза ей. Она отвернула голову:

– Ко мне тянет? А что у нас? Похоть, и только. С Нестеровой не так? Она, по-моему, моложе меня.

– Опять ты… Понимаю, злишься, что долго не приходил. Так ведь замечать стали. Обратно пойдём?

– Ой, Саша, опостылело всё. Не хочу обратно, не хочу. Трудно жить без мужика… Хоть бы ты изредка приходил, жеребчик первый… – она потрепала парня по щеке.

– Люблю, когда ты так! – загорелся парень. – Кстати, а второго зачем ты родила?

– Не время об этом…– задохнулась она, повернувшись к парню. Парочка стояла в роще у старой копны.

Он легонько подтолкнул её к сену. Она, хихикнув, легла…

10

Извилистая тропа потянулась от вокзала к избам, по ходу огибая бугор, на котором возвышалась бело-стенная школа. Светало.

Виктор шёл по тропе, сапогом касаясь осоки, растущей у обочины и осыпанной росой; смоченный влагой, сапог перестал скрипеть. Взглянув на школу, Виктор ощутил тепло в груди: вспомнил годы, которые наградили его любовью. «Милая, сейчас с сынками спишь и даже не догадываешься, что я близко». Она вспомнилась ему девочкой-школьницей в белом фартуке. У этой школы он избил, помнится, Васильева, который лип к ней.

Он подошёл к берёзовой роще. Солнце покинуло горизонт и, словно росой ополоснувшись, заблестело. «Красота! Прежде не замечал…», – подумал Виктор. Подала голосок пичуга, за ней – другая, и зашумела вся роща. Виктор шёл, глубоко вдыхая сладкий аромат трав, цветов.

Впереди показался дымок. У березы, стоящей на краю поляны, покосилась копна. Дым плыл рядом. «Ночью палили костёр», – подумал Виктор. Минуя берёзу, он, словно током поражённый, замер, лицо его покрыла бледность, пальцы руки вдавились в ствол дерева: под копной спали Ксения и Васильев. Ослепительно белыми показались ему бёдра её. Потрясённый, он присел на корточки. Полоска огня змеёй ползла к Сашкиной рубахе. Сашка вскочил и зашлёпал по огоньку ладонью. Услышала шум Ксения, потянулась, открыла глаза, и – увидела супруга… Сашка взглянул на неё. «Что с тобой?» – спросил и охнул, проследив её взгляд.

Уходя, Виктор ощущал спиной испуганные взгляды. «Убить обоих, свернуть шею Васильеву…». Свернул бы, но удержала мысль о сынах. Они-то ждут…

Пройдя картофельное поле, он тяжело, как дед, забрался на крыльцо. Лишь тут вспомнил о чемодане, оставленном у копны. Агафья Кирилловна в кухне надевала носок на ногу мальчика. Виктор окликнул старуху. Она вскочила, метнулась к Виктору.

– Сынок! Приехал, соколик ты наш. Как же вовремя ты: Ксюшка совсем от рук отбилась… Саша, – позвала, – глянь, кто приехал!

Виктор обнял сына. Выбежал из комнаты старший сын, Вовка. Виктор обоих завертел, смеясь и плача. И не увидел, как появилась Ксения. Поставив чемодан у порога, она тихо, будто ползла, подошла к мужу и прошептала:

– Витя, прости…

Он, вздрогнув, обернулся:

– Никогда!

– Прости, Витя… – заплакала Ксения. – Ждала, но тоска меня замучила. Видать, от одиночества… Сподличала я, конечно, но ты постарайся простить… а я клянусь, никогда такого больше не допущу, скорей умру… – Голос надрывный, вроде искренний.

Он присел на кровать. Она тут же. Невольно повернувшись к ней, он наткнулся губами на ловко подставленные губы, солёные от слёз.

11

Виктор часто играл с детьми, а ещё чаще был около неё. В действительности же, он отмахивался от картины, увиденной недавно у копны, и невольно стал думать, что страсть по ночам – результат не столько любви, сколько стресса. В голове его плыли смутные думы, кричащие: «Очнись! Не верь!»

Подошёл день отъезда. У Рязанцевых в доме толпились гости. Отсутствовал лишь приболевший Рязанцев. В комнате два стола поставили рядом, но всё равно лишней тарелки некуда было ткнуть: так постарались стряпухи. Василиса вертелась в кухне: то доставала из шкафа бутылки, то прятала их. Ефим сидел напротив сына, помалкивал, теребил бородёнку и косился через дверь на Василису.

– Ничаво, – наконец махнул ей рукой, – подавай жидкость.

– Полины нет, – прошептала Агафья Кирилловна.

– Правда… – буркнул Ефим. – Погоди! – повернулся к жене.

Та вернула бутылки в шкаф, предварительно осушив полстакана водки.

– Вот и я! – вошла в дом, улыбаясь, Полина, с нею Зина, дочь.

Полина у Агафьи Кирилловны старшая, ей уже тридцать пять лет. Но оставалась, как в юности, смешливой. Картофельный нос, искорки в глазах – всё указывало на весёлый характер. Разглядывая гостей, она воскликнула:

– Всем присутствующим доброго здравия!

– И тебе, Полина! – пробасил Ефим. – Анна, Мань, Зинка, идите с малыми в ограду, нечего мешать!

Анна, фыркнув, щёлкнула по носу Сашку за то, что тот влез в тарелку рукой, но потом взяла его на руки, а Зинке, тринадцатилетней худощавой девочке, показала на Вовку, сползшего с печи; детвора подалась во двор.

– В сторонку далёкую провожаем, – поднялся Ефим. – Всех дождались. Старая, подавай!

Поглядывая на супругу, Виктор подумал: «Оставляю одну, что-то будет?» А она думала о своём: «Саша интереснее Виктора, но муж детей наших любит и меня всякую».

– О чём, Ксюша, думаешь? – спросил Виктор.

Она, вздрогнув, опустила глаза и проворковала:

– Помни, Витенька, ты детям нашим нужен и мне…– Может, в эту минуту поверила сама, что будет ждать мужа как положено супруге.

В дверь всунулся Вовка. «Дайте конфет» – попросил. Ксения насыпала ему в ладони конфет и пряников. Ефим рукою, дрожащей поднял стакан и произнёс речь:

– Выпьем за солдата, пусть дослуживает и возвращается!

– Полина, Ксения, поддержим! – пошатываясь, потянулась через стол Василиса, в руке держа стакан.

«Выпили по первой, выпьем по второй…» – Агафья Кирилловна песню завела.

С улыбкой подпела Полина, повторяя окончания строк. Потом пели: «Скакал ка-а-зак через долину…». А следующую песню пели и детишки, вернувшиеся со двора: «Позарастали стёжки-дорожки, где про-о-о-ходили милого ножки». Еремеиху язык перестал слушаться, она подалась на крыльцо.

Провожали Виктора Ксения, Ефим и Анна. Он поцеловал спящих сынов; с порога рукой помахала ему Агафья Кирилловна.

Впереди шёл Ефим, следом, Анна, неся чемодан. Она то и дело оглядывалась на разговаривающих супругов. Нарисовались на фоне мутного неба вершины берёз, облитые лунным светом: подходили к роще. Виктор вздохнул.

– Не вспоминай, – прошептала Ксения. – Глупость совершила… – И, добавила: – Слышала, Сашка уехал.

– Не опоздали? – заволновался Ефим около перрона.

– Половина первого, а поезд в час, – Анна присела на скамью, под часами.

– Скоро Витя в чужую сторону уедет, – растрогался Ефим.

– У нас страна одна – советская, – возразила Анна.

– Цыц, коза! – шикнул Ефим. – Веду речь о земле, на которой Витя родился, понятно?

Послышался гудок, и вскоре ударил свет прожектора по рельсам; пыхтя громко, паровоз стал.

– Дождёшься ли? – Виктор глянул на Ксению.

Из репродуктора объявили о стоянке поезда. Виктор обнял и облобызал отца, потом Анну, потом Ксению:

– Навсегда будешь в моём сердце… – шепнул он.

– Буду ждать… – шепнула она.

Он долго целовал опьяняющие сладкие губы. Поезд дёрнулся; Виктор на ходу запрыгнул на подножку.

– Прощайте! – крикнул.

– Уехал…– сказала, всхлипнув, Анна.

Возвращались провожающие в молчании. У ограды Ефим спросил сноху:

– Зайдёшь? – с устатку тяпнем.

– Не хочу, – услышал.

– Как знаешь… – махнул рукой.

12

Виктор долго всматривался в огни города. Когда проехали полустанок, вошёл в тамбур. Заспанный проводник, с длинными усами, мельком взглянул на билет. «Подожди…» – вынес из каморки постель. Закрывшись в купе, Виктор расстелил простынь. В чемодане поискал фотографию жены и детишек. Не нашёл: видимо, забыл в спешке дома. Зато, всунутая в носок, лежала на дне чемодана бутылка водки. Вынув сверток с едой, он наполнил кружку. Вздохнув, выпил, и почувствовал в теле приятное тепло. Немного поел и прилёг. Постукивание колёс усыпило его.

Пробудили его чьи-то шаги в вагоне. За окном светились огни станции. Прочёл: НОВОСИБИРСК. В купе вошёл усатый проводник, вежливо спросил:

– Поспали?

– Отдохнул, – улыбнулся Виктор. – Выпьете? – предложил, увидев, что проводник смотрит на бутылку.

– Можно бы, – промямлил тот. – Только служба, чёрт побери. А то бы того…

– Службе не повредит, – сказал Виктор и опростал бутылку. – Присаживайтесь.

– Боюсь, одному не пойдёт.

– Представляете, – Виктор продолжил беседу, – бутылка в чемодан попала случайно.

– Доживаю пятый десяток, а ни одна бутылка не попала ко мне случайно, – сказал, улыбаясь, усатый. – А может, попадёт, когда…– Крякнув, выпил до дна.

Дёрнулся вагон. Проводник посматривал в окно, лениво жуя хлеб. В купе вошла дама, с чемоданом и сумочкой. Поставив чемодан, она достала из сумочки билет.

– Подумала, что этот вагон без проводника, – съехидничала, и добавила. – Еду до Москвы.

Виктор глянул на попутчицу. Острый носик, синего цвета глаза, ярко подкрашенные брови и губы, букли кокетливо легли на виски.

– Не скучно будет, – подмигнул Виктору усатый.

Виктор поставил чемодан женщины на верхнюю полку. Женщина решила переодеться; Виктор отправился в тамбур, где, прижавшись к стене, закурил. Сквозило, холодный ветер обдувал ему открытую голову, в которой поползли тёмные мысли. Убегая от них, он вернулся в купе. Проводник разливал по стаканам заваренный чай. Вошла в купе лотошница. Виктор купил бутерброды – себе и даме. Она, поблагодарив Виктора, поинтересовалась о цели его путешествия. Удовлетворившись ответом, открыла книгу, но постоянно вскидывала голову, посматривая на попутчика, видимо, желая знакомство продолжить. Однако Виктору важней были думы о доме. После пары остановок вошёл усач.

– А что вы по углам, молодые люди? Поиграем в карты?

– С удовольствием, – оживилась женщина.

– На столике неудобно, – сказал Виктор, и поместил чемодан себе и усачу на колени.

– Ко мне обращайтесь – просто Евсеич, – сказал проводник, доставая из кармана карты. От него пахло водкой, луком и чем-то неопределённым. – А вы кто? – глянул на женщину.

– Я? Просто Римма.

– А вы?

– Виктор.

– А кто дураком останется? – спросил Евсеич шутливо.

– Я останусь, – сказала, вздохнув, Римма, стрелки бровей её поднялись. – Я мало в карты играла.

– А я столько сыграл, сколько Виктор на самолёте не летал, ха-ха-ха, – потешался Евсеич.

– К примеру, я не летала на самолёте, – призналась Римма.

– Понял, не летали, – сказал Евсеич и показал шестёрку. – Как-то с парочкой играл, так, представьте, его жена, когда проиграла, колоду выкинула в окно. Купил новую.

– Товарищ, не правильно кроете, – Виктор улыбнулся женщине.

– Этак не лезет, – подтвердил Евсеич и подкинул козыря.

– Осталась, так и знала…– сказала, сжав губы, Римма.

– Сдавайте, – протянул карты ей Евсеич.

– Пойду, покурю, – сказал Виктор, в груди почувствовав беспокойство.

Он вышел в тамбур. Беспокойство жгло ему грудь, но мыслей не было. Забыв о куреве, он и сам, как ему показалось, превратился в полумрак и стук колёс.

13

В кухню, где дремала на лавке Агафья Кирилловна, вбежала Еремеиха:

– Поднимайся, сватья! – позвала. – Война! По радио сказали… С немцами!

Агафья Кирилловна, заморгала часто-часто.

– Как жить будем, сватья? – простонала Василиса.

– Тяжело будет… – Агафья Кирилловна подала голос. – Но врагу не спихнуть нас с родной земли, больно глубоко врылись мы в неё, тут всё наше – и пот и кровь.

– Так города отдают! – вскрикнула Василиса.

– Вернут! – сыны драться пойдут – Васька, Витька и другие. Разве отдадут они врагу матерей и детей?

Запищал Сашка. «Неужели что-то понял?» – мелькнула в голове у бабки глупая мысль. Взглянула – бог мой! – голова малого в поддувале, и он тянет её, попискивая. Бабка сама с трудом освободила голову внука.

– От немцев спрятался? – достало у бабки сил пошутить.

Пришла Анна. Василиса уже ушла, причитая.

– Мама! – решительно сказала Анна. – Агафья Кирилловна повернулась к дочке. – Я поеду на фронт!

– На фронт? – переспросила мать.

– Комсомольцы записываются добровольцами.

– А здесь фронту нельзя помочь? – подступила к ней старуха. – На Ксюшку надежды нет, Семён болеет. И куда мне с внуками деваться?

– Комсомол направит, поеду, – Анна пожалела мать и сказала это спокойней.

– Вот когда направит, тогда и будем думать, – примирительно сказала Агафья Кирилловна.

– Пойми, Анюта, и тут фронт, кто поможет солдатам, если заводы все разбегутся?

– Говорят, мины выпускать будем.

– Мины не помощь?

– Помощь, мама, помощь, – смирилась Анна.

На Запад потоками шли эшелоны с добровольцами и мобилизованными. Грозная война и в тылу создала напряжённую обстановку. На привычную жизнь, как метель на зелёный луг, накатилось что-то страшное. «Война, война» – слышалось в городе. В это слово упирались, как в бетон, улыбки и мысли. Тень легла на души горожан. Мечты, планы – всё на потом, а на сегодня осталось только одно – помочь Красной армии. Полуголодные, отбросив всё личное на потом, трудились горожане на шахтах, заводах и порой по две смены подряд.

Анна упала на постель.

– Болеет… – показал на неё Вовка.

– Все нынче, Вова, болеют, – глубоко вздохнула Агафья Кирилловна. – Кончится война, все и поправятся, и дед выздоровеет. – Улыбнулась.

Тяжёлые потянулись дни. Гитлеровцы приближались к столице. В шахтёрском городе замелькали треугольные письма. Одно из них принесло беду в соседний с Агафьей Кирилловной дом. Соседка кричала громко, запершись дома. Слыша её крик, плакала Агафья Кирилловна, шмыгали носами ребятишки. Наведалась к соседке Василиса, но та не открыла дверь, только кричала: «Ой, убили Женю, ой, сынка…». Анне не спалось. Придя с работы, она металась, как одержимая.

– Аня, не заболела? – спросила мать.

– Нет, жалко Женю, ведь росли вместе…– всхлипывая, ответила Анна. И, опустив голову, задрожала.

14

За неровными рядами «колючки» окопался полк, в котором начал нести службу Виктор Ерёмин. Землянка пропахла хвоей. Виктору это напомнило ночёвки в тайге. Сунув ладонь под голову, он лежал на еловых ветках. После ночных ползаний по тылам фашистов приятно было вот так расслабиться. Устал он за последнее время, которое на фронте отмеряет не календарь, а понимание, что судьба отмерила ещё один отрезок жизни. «Влетит, однако…» – подумал, припомнив недавнее событие.

Группе разведчиков долго не удавалось добыть «языка», но, когда сумели утащить зазевавшегося фашиста, Виктор рассекретил группу. Не сдержался, когда разведчики наткнулись в темноте на немецкую землянку, куда ныряли офицерские фуражки. Приказав бойцам уводить немца, Виктор ужом вполз на травянистый бугор, откуда кинул гранату в гадючье логово. «Фрицев» накрыл, но могли потерять «языка», и сами погибнуть. Хорошо, что обошлось, это несколько успокаивало. «Зато стольких гадов уложил», – подумал Виктор, проваливаясь в сон.

Разбудил его грохот; вскочив, он кинулся к выходу. Но отбежать далеко не удалось: раздался новый взрыв. Виктор свалило воздушной волной. Глянул – на месте землянки воронка. Ещё раз бабахнуло; Виктора кинуло в сторону. И засыпало землёй. Виктор с трудом выполз. И почувствовал тишину. Только ноги ощущали дрожанье земли. Коршунами вверху кружили фашистские самолёты. Сгибаясь, Виктор побрёл по траншее и вскоре наткнулся на группу красноармейцев, спасавшихся от бомбёжки. Подсев к бойцам, он свернул дрожащими пальцами цигарку. Молодой солдат что-то сказал, поднося горящую спичку. «Как рыба, молча, открывает рот», – подумал Виктор, и догадался, что оглох.

По траншее, сгибаясь, шёл офицер. Подойдя к Виктору, сказал что-то. Виктор не расслышал. Офицер глянул на него недоумённо. Понял, когда Виктор показал на уши. Тогда офицер махнул рукой, чтобы Виктор шёл за ним.

У карты, в блиндаже, освещённом керосинкой, беседовали командиры. Виктор стал у порога.

– Ерёмин, подойди, – приказал полковник.

– Извиняюсь, ничего не слышу, – откозыряв, доложил Виктор.

– Что со слухом? – крикнул полковник.

– Оглушило. Взрыв был… – обрадовавшись, что расслышал командира, ответил Виктор. Его качнуло.

– Контузия, – сказал полковник, покачав головой, и громко спросил: – Так это ты, сержант, штаб фашистский накрыл?

– Кажется… Случайно…

– Молодчина! – похвалил полковник, улыбаясь. – Больше бы таких случайностей. Так что, представлю к награде. – Пожал Виктору руку.

15

Сашка смотрел с крыльца на девочку, вошедшую в калитку. Малышка, увидев его, хихикнула и высунула язычок. И сразу убежала. Жизненное пространство Сашкино ограничено было пока что этой старой оградой. Главное событие в жизни его произошло накануне, когда мальчики влезли в их огород, а бабушка, – вообще-то добрая: суёт хлебушек ему в рот, – побежала с прутом за ними. Сашка от бабушки слышал, что папа его воюет, и говорил тем, кто обижал его: «Папа игрушку привезёт, не дам поиграть …».

Василиса вошла в калитку, держа конфетку в руке. Но, увидев что-то, возвратилась.

– Старик, подойди! – позвала мужа.

– Чего тебе? – спросил Ефим недовольно, но сошёл с крыльца, в руке держа колодку; фартук сполз до колен.

– Кто-то отъезжает от Кирилловны: чемодан у крыльца.

– Некому отъезжать, – сказал, разводя руки, Ефим. – Может, прибыл кто.

– Побегу…

– На кого ребят покидаешь… – услышала она голос Агафьи Кирилловны.

– Что стряслось, сватья? – спросила Василиса.

– Дочка уезжает… – дрожа губами, сказала Агафья Кирилловна.

– Куда черти понесли? – выпалила Василиса. – В голову стукнуло!

Ксения металась из кухни в комнату, пихая тряпки в сумку.

– Неладно… – шепнула Агафья Кирилловна.

– На кассе сидит, – сама себе прошептала Василиса, – деньги на дорогу есть… Гляди, сватья, чтоб не потянули тебя с Семёном, – шепнула Агафье Кирилловне.

– Куда потянули? За что?

– А за то, – упёрлась Василиса. – Может, чего натворила касатка, и дёру даёт. На кого сынов оставляешь, Ксюша? – Обратилась она к снохе.

– Перестаньте долбить! – взвизгнула та из комнаты.

– Змея подколодная, шипит, а на своём стоит… – бросила Агафья Кирилловна.

С сумкой в руке, выскочила из комнаты Ксения. Кинув на ходу: «до свиданья, напишу…», она спрыгнула с крыльца, чмокнула на ходу Сашку в щёку и, подхватив чемодан, засеменила к станции.

16

«За проявленные смелость во время выполнения задания командования, старшего сержанта Ерёмина наградить полумесячным отпуском…» – прочёл капитан перед строем солдат приказ. Сидя на заплёванном полу теплушки, Виктор вспомнил значимый для него эпизод, понимая, что отпустили из-за контузии, чтобы немного подлечился. В вагоне было полно раненых; одни спали, другие что-то требовали. Перед теплушкой – вагон-кухня, дальше – вновь теплушки, набитые ранеными. «Хорошо бы перебраться на пассажирский», – подумал Виктор.

Но до места пришлось добираться в товарном вагоне. Бесконечные переформирования и стоянки утомили. И лишь думы о любимой скрашивали дорожные тяготы.

Наконец добрался до места. Солнечное утро встретило его золотом листьев. Дорога пылила. Минуя рощу, Виктор помрачнел, вспомнив. Наконец долгожданный дом. Чувствуя себя другим, возмужавшим, вступил он в знакомый двор. Через минуту, лишь откроется дверь, он увидит её! Милая! Как же скучал! Вдруг кольнуло сердце от непонятного предчувствия.

Войдя в дом, он увидел карапуза, пытающегося прикрыть заслонку русской печи. Из комнаты слышался храп; в стекло окна билась муха. Сев на корточки, Виктор прижал малыша к груди, всматриваясь в любопытные глазёнки.

– Кочегарик мой… – прошептал.

Малый погрозил ему пальцем:

– Тише, баба спит.

– Не узнал меня, сынок?

Выбравшись из объятия Виктора, карапуз потопал, переваливаясь, в комнату, подкатился к кровати и потормошил спавшую Агафью Кирилловну:

– Папа привёз игрушку…

Агафья Кирилловна вскочила, засеменила в кухню, заахала, заохала, к Виктору прислонилась, слёзы потекли по щекам.

– Ладно, мам, ничего не случилось. Вы-то как?

– Всё бы ладно, да Ксюшка нас бросила.

– Бросила… – сквозь зубы проговорил Виктор, подумав: «Опять».

– Убралась… Ни слуху, ни духу, – отвечала Агафья Кирилловна. – Где живёт, не знаем.

– С ним убежала? – шёпотом спросил Виктор, голову сжав ладонями.

– Многое говорят, – ответила Агафья Кирилловна. – Кто говорит, с ним, кто – одна. Варнак тут крутился, теперь исчез. Видно, с окаянным.

Крепко Виктор задумался. Вспомнил, как божилась, плакала, говоря, что скорей умрёт, чем оступится. Поверил. А она притворялась. Актриса. Но убила по – настоящему…

На второй день он подремонтировал забор, ребят поласкал. И всё в молчании. Смотрели сквозь слёзы старухи на него, предлагали водки – отказался. Лишь на четвёртый день, перед отъездом, оживился, когда меньший забрался ему на коленки. Проводил его к калитке Вовка, держась за ручку чемодана. Искра блеснула в душе Виктора при прощании с сыном, но тут же погасла, и тьма заполнила ему душу.

Поезд подъезжал к станции. Показались крыши зданий, озарённые лучами утреннего солнца. А в душе у Виктора тьма и сожаление, что многие его друзья-однополчане убиты и гниют в земле, а он, измученный подлыми ударами в спину, жив. Держась за брезент площадки, он глянул на мелькающие шпалы. Поезд сбавил ход, мелькание шпал замедлялось. Он стал считать их, боясь пропустить хотя бы одну.

– Солдат, вам плохо? Что с вами? – голос в тамбуре.

«Что со мной? Всё оборвано, никакой опоры… То есть, зыбкая, как этот брезент. Какой смысл держаться за него? Никакого смысла…». Пальцы его разжались, как плети, повисли руки.

Поезд остановился, скрежет и стук сопроводили торможение, грохнули буфера.

– Зарезало, ой… – крик из тамбура.

К вагону собрались пассажиры.

– Я видел, – волнуясь, объяснял мужчина в жилетке. – Стоял между вагонами, дурно было, что ли? Смотрю – исчез…

– Солдат, мать его…– выругался гражданин в пенсне. – Фашистов бить надо, а он что…

– Войны испугался подлец! – поддержал его парень в шляпе.

– А ты почему не на фронте? – сквозь толпу пробился проводник, в руке держа зажжённый фонарь, которым он осветил тело и откинутую в сторону голову. Рядом сотрудник милиции.

– Тебя спрашиваю, молодой человек? – напирал проводник, направляя на шляпу свет.

– У меня бронь! – выкрикнула шляпа.

– Броня, говоришь? А у него, глянь, орден и медали, а ты его подлецом! Кто таков? – не отступал усатый, которого звали просто Евсеич.

Шляпа затерялась в толпе. Охали женщины. Евсеич стоял, переминаясь с ноги на ногу, не зная, что делать.

– Встречались…– наконец сказал, скомкав фуражку. – Правильный был человек, безоговорочно кружку водки отдал.

– Вы, вдобавок, знакомы? – спросил человек в пенсне.

– Знакомы, и без добавок, – не глядя ни на кого, изрёк Евсеич. – Человек богатой души был, звали Витя.

Возвратившись к вагону, он поставил фонарь на ступеньку и направился к вокзалу.

Проводнику знакомому буркнул:

– Помяну.

Подошёл к вагону другой проводник.

– Куда он? Опоздает.

– Это его знакомого зарезало, помянуть хочет.

– Точно опоздает… Помню, бабка корзину с яйцами грохнула, когда лезла в вагон его, так он напился с досады и опоздал.

Стоявший близко железнодорожник кивнул:

– Помню, битый час провозились с горемычным, пока не впихнули в скорый.

– Несут! – послышался голос. – Зарезанного несут!

– И этот горемычный. Горемычных бог и прибирает, – подытожил местный железнодорожник.

17

Ветер кружил над землёй пожелтевшие листья, по небу передвигал тучи. Начались дожди. По дорогам потекла муть, в низинах образовывая лужи. Горожане с головой погрузились в нелёгкие трудовые будни, став работающими автоматами, живя одной мыслью: нужно помочь Красной армии.

На предприятии, где трудилась Анна, норма поднималась баснословно; рабочие отказывались понимать, что это они столько выпустили продукции. Проводимые прежде утром и вечером пятиминутки, были ограничены утренней пятиминуткой, выходных не было.

Как-то в полдень передали по заводскому радио: «Всем на собрание!». Из цехов и подсобок по заводскому двору потянулись в главный корпус рабочие. Анна шла в толпе, где лица казались не то чересчур задумчивыми, не то печальными. С ней шла её подруга, Неля.

– Ох, Неля, мне даже говорить трудно.

– Не заболела?

– Устала… а ещё столько стоять у станка…

– Выдержим.

– Выдержим. Мы, комсомолки, и поэтому должны беспартийным пример показывать. Если мы не выдержим, то и Бурыгина Люська не выдержит.

– Много работаем, большая помощь от нас фронту. Правда, Аня?

– Правда, только чтобы фашистов прогнать, надо бы ещё больше деталей делать, только сил не осталось, две нормы и так выполняем, даже Люська за полторы отчиталась. Придумать бы аппарат, чтоб усталость снимал.

Перешёптываясь, подруги вступили в главный корпус. На широкой площадке мостового крана сгрудилось правление завода: директор – пожилой заводчик, Захарыч, рядом главный инженер, тётя Ирина – седая женщина, и старший мастер, дядя Паша. Внизу гудела толпа. Захарыч стянул с головы помятую фуражку. Наступила тишина.

– Ребятки с батей. Приболел. А мама у Поли, – прошептала Анна.

– Товарищи! – раздался голос пожилого директора. – Заводу адресована телеграмма Центрального комитета партии. – Кашлянув, директор поднёс к глазам лист и громко прочёл: – «Товарищи рабочие, работницы и инженерно-технические работники! Центральный комитет В.К.П.Б. сердечно поздравляет коллектив вашего завода с успешным выполнением плана поставки фронту необходимой продукции. От руководства Коммунистической партии и от командования Красной армии примите сердечную благодарность. Смерть фашистским оккупантам! Центральный комитет ВКПБ» – Директор, взглянув на толпу, добавил: – Подписали товарищи Сталин и Калинин!

Сказанное родило рукоплескание и крики ура! А директор добавил:

– Товарищи! По случаю поздравительной телеграммы поступило предложение – сегодняшнюю смену укоротить на два часа.

Послышались аплодисменты.

– Товарищи! – аплодисменты прервал звонкий голос Анны, стоящей впереди. – Как же это укоротить? Про что сводки говорят? Фашисты у столицы. Поймите, товарищи, из-за нехватки нашей продукции на фронте погибнет много красных бойцов … – голос её сорвался.

– Правильно говорит… – послышался голос из толпы.

– Что ж, другого я от коллектива и не ждал… – смахнув ненужную слезу, закончил выступление директор.

Народ повалил из корпуса. И лишь рабочие покинули собрание, как краны и станки заработали, запыхтел паровозик, толкая к погрузке вагоны.

Подруги шли после работы домой, устало вытаскивая ноги в сапогах из грязи.

– Неля, идти на танцы? – спросила Анна.

– Надо бы, – сонно ответила Неля.

– Заходи за мной, я гляну как батя.

В натопленной избе Анну встретил отец.

– Здорово, тятя!

– Здорово.

– Вкусно пахнет! Пацаны как?

– Накормлены, дрыхнут.

– Немного полегчало? – Анна с благодарностью глянула на отца.

– Нет, дочка, – сморщился Семён. – Но под нож ложиться боюсь: зарежут. А ты поешь и отдыхай.

Перекусив, Анна стала гладить платье. Пришла подруга. Белый, мокрый локон, кокетливые ямочки на щеках, голубые глаза, грудь высокими волнами – всё подчёркивало девичью красоту.

– Красавица! – изумилась Анна. – В спецодежде не заметно… Отбоя не будет от молокососов.

– Хватит, Анюта… – покраснела Неля. – Красота – это пустяки.

– Пустяки? Но из них жизнь складывается, – по-взрослому возразила Анна. И детским голоском: – Тятя, побежала!

– Не стану закрываться, но долго не гуляй.

Непрерывно сыпал дождь. В Доме шахтёров, слышно было, играл оркестр.

– Неля, я туфли забыла…– спохватилась Анна.

– С тобой всегда что-нибудь… – огорчилась Неля.

– Я сама схожу за туфлями, а ты пока потанцуй, – предложила Анна.

– Аннушка, хорошо знаешь, что не останусь без тебя.

– А мне танцевать что-то расхотелось, и вообще, когда танцую, то думаю о тех, кого немцы пытают, даже расстреливают, и мне стыдно становится.

– Теперь понимаю, отчего убежала ты в субботу с танцплощадки.

– Может, и поэтому, так что напрасно разозлилась ты на меня.

– Я не разозлилась, было грустно: Валерка не пишет.

Домой подруги возвращались в молчании. Анна ещё не дружила ни с кем, а Неля с Валеркой хороводилась давно. Анна помнит, как на свадьбе сестры Валерка на Нелин пальчик надел кольцо золотое. Она тогда подслушала, как Валерка шепнул: «И мы свадьбу скоро сыграем». Просто сказал… А Анюта любовь представляла себе иной. Мечты юной девушки были прекрасны!

– Пока, Аня, – возле калитки Неля обняла подругу, как в мирные времена.

18

С утра сыпали снежные хлопья, но в полдень сверкнуло солнце, и снег растаял, образовывая лужи; сразу потемнели дороги, крыши изб. Однако к вечеру вновь закружились снежинки.

– Ишь, закрутило! – высказалась Василиса, зайдя к Рязанцевым и стряхивая с плеч снежок. – Сват, здорово!

– Здорово… – буркнул Семён, не настроенный болтать.

– Сват, подлечили тебя, аль наоборот? – опохмелившись, Василиса молчать не собиралась.

– Подлечили, – бросил Семён.

– Хорошо, что на операцию не лёг… – баба придвинулась к нему. – Помнишь Силантьича? Зарезали в больнице.

– Чего зря языком молоть! – психанул Рязанцев. – Ему восемьдесят было, никакая медицина таких не спасает.

Донёсся хохот малышей; Вовка пихал с постели Сашку, тот падал на пол, оба громко смеялись. Вдруг меньший заревел. Вовка прикрылся одеялом. Василиса поспешила в комнату и склонилась над младшим внуком, чтоб пожалеть, но тот, умолкнув, обежал старуху и уткнулся деду в колени.

– Чего бегаешь от бабки, отшельник? – дед погладил малыша по голове.

– Она пьяная, – всхлипнул Сашка.

– Гляди-ка, – возмутился Семён, – гнида, а судит.

– Не гнида… – промямлил малыш.

– Ладно, не гнида, – усмехнулся дед. – Вова! – крикнул, – где бумага, что почтальонка утром принесла?

Вовка зашлёпал босоного по полу и принёс конверт. Василиса, подержав его, вынула листок с печатными буквами.

– Похоже, бумага важная, но не вижу, что в ней, без очков.

– Агафьевны одень, – предложил Семён.

– Не по глазам, сват, истинный бог, не вижу, – отложив очки, сказала Василиса.

– Дай мне! – протянул руку Семён. – Когда-то читал…

– Прочитай как-нибудь, – заёрзала нетерпеливо Василиса.

– Пы-хы, – начал дед читать, – ры. – Лист задрожал в руке его. – Что за буква, убей, не помню, забыл всё.

– Вроде буква кы.

– Так-так, – потеребил бородёнку, Семён, – кы, говоришь? Получается пы-хы-ры-кы… Не пойму.

– Когда вырасту, – встрял Вовка, – пойду в школу и все бумажки перечитаю.

– Это нескоро, – отрезал Семён. – Пошёл к чёрту, читальщик!

– Сходим к Кузнечихе? – дочь её прочитает, – предложила Василиса.

– Нечего по холоду ходить, – буркнул Семён, и сунув конверт под клеёнку.

– А бумага, похоже, важная.

– Может, права…– согласился Семён, подумав. – Пойдём…. Вовка, принеси! – крикнул.

– Чего принести?

– Иду к Кузнецовым, а ты не понимаешь, что принести?

Вовка метнулся к печи и принёс Семёну маленькие валенки с калошами. Тот, кряхтя, сунул ноги в них.

У дома Кузнецовых с крыльца сметала снег девочка лет тринадцати в старом пальто и кирзовых сапогах.

– Вы к-к нам? – заикаясь, спросила.

– Галя, прочти бумажку, – попросила Василиса.

– Прочту, проходите в избу.

Все вошли в кухню.

– Где мамаша? – поинтересовалась Василиса.

– На р-работе: хлеб д-дают на карточки; в магазине не дают, – объяснила, запинаясь, Галя.

– На карточки? Без денег, что ли? – спросил Семён.

– За д-деньги и на к-карточки.

Отворилась дверь, вошла, смахивая с платка снег, Агафья Кирилловна.

– Правильно сказали, что к соседке ушёл; чего малых побросал? – напустилась она на Семёна.

– Погоди, Агафья, собрались мы тут читать бумагу, – сказала Василиса и протянула лист девочке. – Читай же.

«П-похоронная, – начала читать, заикаясь, Галя. – Ерёмин Виктор Ефимович, одна тысяча д-девятьсот девятнадцатого года р-рождения, тринадцатого сентября одна тысяча д-девятьсот сорок второго года на станции Юрга скончался после наезда поезда. Горвоенкомат. Город Юрга».

Все замолчали, ошарашенные. Первой открыла рот Василиса:

– Нет Вити… – голос как будто из могилы.

– Отмучился, – плача, проговорила Агафья Кирилловна. – Не вынесла душа, руки, видать, на себя наложил, сиротами ребятки остались, куда я с ними… – Последнее проговорила, причитая.

– Государство поможет, – буркнула Василиса.

Понуро расходились родственники по домам. «Бессердечная, – подумала Агафья Кирилловна. – Потеряла сына, а слезинки не проронила».

Время шло, но ощущенье беды не покидало обе семьи. Агафья Кирилловна склонялась к внучку младшему и гладила ему голову с жёсткими волосами. Анна плакала, ложась спать. На работу шла с опухшими глазами. Подруга Неля сказала, что так и ослепнуть можно. Анна обещала не плакать, но лишь увидит племянников, не понимающих, какой утратой их судьба наделила, так забывала про обещание. И надломилась её некрепкая ещё душа: недавно активная комсомолка, она стала тихоней. Ефим с Василисой горе топили в пьянстве.

19

Зимы в Сибири холодные. То мороз, то метель. А детям стужа нипочём! Играют на улице, в старой одежде, голодные, орут и хохочут. Можно подумать, что они смеются над суровой зимой и своим голодным детством. А взрослым, стоило смех их услышать, сразу легче на душе становилось, потому что появлялось понимание: нужно вынести невзгоды, есть ради кого!

По улице двигалась колонна пленных немцев. Анна и мать, надев платки, вышли за дверь. Немцы выглядели смешно – закутанные в тряпки, хлопали себя руками, пытаясь согреться. Один немец голову закутал в китель, а когда проходил мимо дома Рязанцевых, то вытащил из кармана кителя зажигалку; покрутил ей над головой и закричал: «картошку! картошку!».

– Глядеть больно, – вздыхая, сказала Агафья Кирилловна, показывая немцу пустые ладони.

– У меня жалости нет к захватчикам! – резко ответила Анна. – Кто их звал?

– Подневольные они, лучше скажи: кто их гнал сюда? – проговорила, покачав головой, Агафья Кирилловна.

Колонна заполнила улицу. «Может, и Васька ходит так же у немцев» – рассматривая колонну, подумала Агафья Кирилловна. И защемило сердце у неё, когда снова подумала, что не пишет с фронта сын. Как будто поняв мысли матери, Анна сказала:

– Василий не пошёл бы так у немцев, он скорее бы перегрыз горло конвоиру.

Мать с благодарностью глянула на Анну, почувствовав гордость за сына Ваську, которого дочь сделала героем в её глазах. Зашли в дом. Агафья Кирилловна сунула в печку поленья. Анне сказала:

– Возьми хлеб в столе, ты ведь не ела.

– Возьму, – ответила Анна, открывая стол. – Нет ничего. – Махнула рукой, глянув на племянников. – Я не голодная…

Сашка боком подошёл к бабке и приблизил рот к её уху:

– Баба, хлеб Вовка съел, а мне мало дал, – показал на кончик пальчика.

– Бессовестные! – зашумела Агафья Кирилловна. – Тётку оставили голодной. А ты лежишь, не мог присмотреть за малыми! – накинулась она на Семёна. – Я-то забегалась, второй день не везут хлеб, простояла зря. Чего замолчал?

– О чём говорить? – буркнул дед Семён из комнаты. – Хлеб на деньги дают, на карточки не дождёшься.

– Так давай деньги, пёс шелудивый, чего прячешь? – с собой не унесёшь в могилу!

– Сама скорей подохнешь! – хриплым голосом отвечал старик, трогая карман.

– Щупаешь карман! Как уснёшь, я отрежу его! – закричала Агафья Кирилловна. – Не моешься по месяцу, а раздеться боишься! Деньги прячешь, а жрать садишься! Ни стыда, ни совести!

– Не вымогай, сука, прибью! – закричал, трясясь в постели, Семён.

Вечерело. В печной трубе засвистел ветер.

– Ума не приложу, как жить, – сокрушённо проговорила Агафья Кирилловна, натягивая носок младшему внуку на ножку.

– Баба, мы куда? – спросил малый, шмыгнув носом.

– Отвезу тебя к Полине, может, возьмёт.

– Куда в стужу потащишь! – донёсся голос деда.

– Не твоё дело!

Закутала бабка в одеяльце внука, посадила в сани и подалась в сторону станции, наполненной гудками. Навстречу подул ветер. Агафья Кирилловна ладонью размазала по лицу слёзы. Перед станцией дорогу пересекли железнодорожные полотна; дальше дорога обогнула озеро, скованное льдом. Чтобы прикрыться от ветра, бабка сошла с насыпи. Но глаза продолжали слезиться. Поняла – от нервов. И нахлынули на неё воспоминания о прошедшей жизни, но только мат супруга и могла вспомнить.

– Не замёрз, Саша? – посмотрела она на закутанного в тряпьё внука. – Ножки не замёрзли?

– Глазки замёрзли, – раздался голосок.

– Ты закрой их, всё равно ничего не видно.

– Не буду закрывать! – прокричал Сашка. – Я зайчика белого увижу.

– Ну, гляди, гляди. – Старуха попробовала возвратиться к воспоминаниям, но беседа с внуком отвлекла её, и она стала думать, как будет просить Полину оставить у себя мальчика.

20

Завершался третий год войны. Василий служил на миноносце «Нахимов» механиком. Ненадолго команда корабля ступала на берег. В порту пополняли запас продуктов и боеприпасов, и сразу же отправлялись на задание – бить фашистов на бескрайних просторах Чёрного моря. И немало вражеских судов отправилось на дно морское после походов корабля.

И вновь «Нахимов» устремился на задание. Всматриваясь вдаль, вахту нёс штурман Константин Назаров. Плотный, роста невысокого, с грубыми чертами лица, он олицетворял решимость. Стоял неподвижно, но неуловимым движеньем рук его корабль поворачивался в нужном направлении.

На палубу вышел механик. Не узнать Ваську Рязанцева в могучем молодце. За ним вышел его друг, высокий, тоже богатырского сложения. Покуривая, они поглядывали на бескрайние просторы моря. На горизонте виднелась белая полоса, она всё росла.

– Туман надвигается, – сказал Рязанцев.

– Ох-хо-хо, моя вахта скоро… – грустно проговорил его приятель.

– Фёдор, что с тобой? – спросил Василий. – О чём печалишься?

– Всё о том же, – пробасил Фёдор, – не могу выспаться. – А вообще смутно на душе…

– Я о печали твоей наслышан, – сказал, усмехаясь, Василий.

– Видишь ли, Вася, медведем не зря меня звали дома: летом ничего, а зимой всегда тянет спать, как медведя.

– Пересиливай сон, не маленький.

– Ни один медведь не пересилил спячку, если не помешают.

– Тут немцы помешают, – сказал Василий.

На судно текла белая масса, сгущаясь вокруг корабля; на расстоянии десятка метров ничего не было видно.

– Скоро уже зона опасная, и такой туман, – заметил Василий.

Но вскоре посветлело, стали видны волны и клочок небесной синевы.

– Васька, подлодка! – ахнул Фёдор, вглядываясь в море.

– Показалось… – почему-то шёпотом отозвался Василий. – Не вижу…

А на мостике всё увидели: полным ходом корабль рванулся вперёд.

– По правому борту торпеда! – заорал Фёдор и кинулся к полубаку.

Взрыв сопровождался толчком; тут же раздался ещё один взрыв, корма судна поднялась, но, продержавшись недолго в высшей точке, стала опускаться в тёмную пучину.

– Полундра! – закричал кто-то. И тут же раздался взрыв внутри корабля.

Василий грёб, сплёвывая солёную воду. Увидев факел исчезающего судна, понял безвыходность положения. Взрывной волной его отбросило далеко от судна, оглушило, но холод привёл в чувство. Казалось, разорвётся бьющееся бешено сердце. Он поискал глазами друга, но на морской зыби никого. Поплыл. Но куда?

Он с ужасом понял, что лишь ненадолго отодвигает предсказуемый финал. Вдруг различил барахтающегося человека. Словно к желанному берегу, Василий ринулся к нему. Перед ним качался на воде молодой моряк, пришедший на судно недавно. Лицо его было страшно искажено.

– Крепись, браток! – крикнул Василий. – И заметил на юноше пояс спасательный. – Да ты с пояском, уж точно не пропадёшь … – Василию захотелось ободрить морячка, практически мальчика.

– Помоги скинуть его… – попросил тот слабым голосом.

– Кончить с собой? Сопляк! Надо держаться! – крикнул Василий.

– Не могу… Ногу разворотило… Больно… Нет сил…

«Плохо дело…» – шепнул себе Василий, сказал же бодро:

– Больно, понимаю, но ты терпи! Я рядом буду.

– Не могу… Вся кровь из меня вышла…– выдохнул раненый.

Ему вдруг удалось отстегнуть пояс… Оттолкнув его от себя и прощально махнув рукой, он по кругу ушёл в глубины. Потрясённый, Василий протянул руку к поясу, но отдёрнул её. «Нельзя брать… Но его нет. Нужно постараться выжить».

Прошло с час. Василий неожиданно услышал крик: «Васька! Васька!». Голос знакомый.

– Васька, ты? И когда успел раздобыть пояс? – подплыл Фёдор, в лице усталость и тревога.

Василий обрадовался появлению друга, будто оно сулило спасение, и рассказал историю пояса.

– Правильно, что взял, – сказал, сплюнув воду, Фёдор. – Жалко парнишку. Но что делать: мёртвым – дно, а живым – камбуз, – пошутил. – Боюсь, нам тоже крышка, а не камбуз…

– Если заштормит, хана сразу… – отозвался Василий. – Теплее бы было.

– Ну, нет: в тёплой водице быстрее раскисли бы, а так нужно шевелиться. Давай, лишнее скинем.

Переваливаясь с боку на бок, моряки освободились от куртки и башмаков. Темнело.

– Братцы-ы! Э-э-эй! – послышался крик, сопровождаемый крепкой руганью.

– Э-ге-ге, плывём! – отозвался Фёдор.

– Ребята, быстрей, а то к рыбам… – голос оборвался.

– Нажмём, Вася! – крикнул Фёдор, узнав голос Назарова.

Моряки, в тельняшках, выскакивая по пояс из воды, рванулись на голос.

– Потянул руку, черт побери… – пожаловался Назаров, держась здоровой рукой за доску. – Болтаюсь, ноги стянуло…

– Ничего, поясок надевай, – подбодрил его Василий, и помог ему надеть спасательный пояс.

– А мы рядом на досточке потянемся, – добавил Фёдор.

Широкая доска удерживала на плаву моряков, давая возможность ненадолго расслабить мышцы.

21

Устала Агафья Кирилловна тащить санки с малышом по шибко заснеженной дороге. Стало темно. Но вот ясный месяц высветил заснеженные кусты близ реки. Осветил он и двухэтажное здание, стоявшее средь маленьких изб. Оглянувшись, бабка спросила:

– Саша, ножки не замёрзли?

– Немного… – сонно ответил Сашка.

Агафья Кирилловна потащилась к двухэтажному строению, из трубы которого плыл дымок, истыканный искрами. Дорога шла к крыльцу, расходясь перед ним на дорожки, присыпанные снегом. Сашка, высунув нос из тряпья, промямлил:

– Приехали, баба?

– Приехали; это пекарня, где тётя Полина работает.

– Мы на работу к ней? – оживился малый.

– Нет, домой: за той дверью хлебушек делают, а за этой она с дочкой Зиной живёт, – терпеливо объяснила бабушка внуку.

Полина встретила улыбками гостей. Квартира её – образец уюта: пол в сенях выскоблен добела, а в маленькой комнате на полу коврики. На правой стороне жаром веяла печь, слева, у стены, стояла скамейка. Окно прикрыла занавеска. У окна расположился стол, служа для стряпни и приёма пищи. Ещё здесь находились две кровати – широкая, с пышными подушками, и односпальная – с подушкой, прикрытой кружевницами.

Полина, продолжая улыбаться, посадила малыша на скамейку, и расшнуровала ему ботинки.

– Ножки не замёрзли? – спросила.

– Ботинки замёрзли, их на печку нужно, – вяло ответил Сашка, боязливо глядя на тётю.

– Что сказал? – спросила Полина.

– Ботинки замёрзли, – повторил Сашка.

Полина, сняв ботиночек, ахнула: носок был в инее.

– Батюшки, ты обморозила ему ножки! – воскликнула она, повернувшись к бабке. В самом деле, пальцы на маленькой ноге побелели. – Зинка, скорее снег принеси! – крикнула Полина дочке, стянув с малыша другой ботинок.

Зина, бросив книгу, выбежала из дома. Вскоре малый лежал в постели, облепленный горчичниками.

– Тётечка Поля, – хныкал он, – хватит: больно.

– Ничего, потерпи, – строго сказала Полина, – зато не заболеешь.

Ночью у малыша начался жар, он метался, просил пить. Полина с матерью просидели рядом с ним до утра. А утром тётка привела домой врача из местного Дома отдыха. Оглядев мальчика, врач, маленький и седой, приказал везти мальца в больницу.

– Может, серьёзно, бабоньки, – высказался, качая головой. – Похрипывают лёгкие…

Полина взглянула на Сашку жалостливо.

– Как же такого везти? Может, оставить?

– Баба, не дури! – прикрикнул врач. Он что-то накарябал на листке. – Вот записка, примут без промедленья.

Сашка продолжал бредить, не узнавая никого. Пришла Зина, которую Полина отправляла куда-то:

– Еремеев запрягает!

– Слава богу, есть добрые люди… а то чтобы мы делали без лошади… – сказала Агафья Кирилловна.

– Это наш конь, Еремееву в город и так ехать, попутно и подвезёт, – пояснила Полина.

В окошко виден был мерин-тяжеловес.

– Справный! – удивлённо сказала Агафья Кирилловна.

– Уже месяц, как у нас. Теперь за мукой сами ездим.

Возчик щёлкнул кнутом, конь побежал рысью, откидывая с копыт белые лепёшки. Вот и бугор, на который тащила бабка Агафья сани. Сашка застонал. Агафья Кирилловна заглянула под платок. Показался пар.

– Закрой, а то сильней простудишь, – подсказала Полина. – Еремей, быстрей!

Еремеев взмахнул кнутом. Сани помчались быстрей ветра.

22

«Не удаляйтесь, братишки», – просил Назаров. Усталость и стужа заглушили боль в его руке, и он попробовал даже ей грести. Мгла окутала море, оно, как ночной хищник, становилось всё энергичнее, без жалости швыряя моряков из стороны в сторону, как будто пыталось отнять у несчастных моряков доску. Но и с этой деревяшкой долго им не продержаться: холод становился невыносимым, зубы стучали, как часовые механизмы. У Василия затвердела нога, ему в голову пришло постучать пальцами по ней, но страшно было оторваться от доски.

– Что ж, пора, – сказал Фёдор.

– Подыхать? – мрачным голосом спросил Василий.

– Зачем подыхать? – отвечал Фёдор, и, как будто волшебник, откуда-то достал фляжку. – Эту посудину ношу у себя на поясе, и даже сплю с ней. Отхлебни!

Василий отвернул пробку и глотнул. Это был спирт! Огненная влага согрела переохлаждённые сосуды, Василий даже почувствовал боль в затвердевшей ноге. А Фёдор, глотнув пару раз, сытно крякнул, как обычно делается перед закуской.

– Жизнь хороша! – пошутил.

Недалеко болтался на волнах Назаров. Живой ли? Загребая воду, моряки подплыли к нему. Живой, только голова его опустилась, а руки повисли, как плети. Фёдор открутил пробку и поднёс ко рту товарища фляжку. Тот с усилием приподнял голову, глядя мутными глазами перед собой: сознание его не работало. Но через минуту – ай да лекарство! – оцепенение его убавилось, и он попросил добавки.

– Хватит, будем тянуть, – сказал, убирая фляжку, Фёдор.

Прошло ещё некоторое время; море продолжало болтать моряков, но это был не шторм. Однако уже опустела фляжка. Замерзающие моряки почувствовали конец. И вдруг раздался невдалеке звук двигателя! «Эй!» – пытался крикнуть Назаров, но лишь прошептал. Однако, что это за шум? Ниспосланная судьбой награда за муки? Не хотелось думать, что это фашисты: зачем судьбе сложности, они и так почти мертвецы. Это, конечно, свои!

Луч прожектора ударил по зыби морской, в полста метров от моряков из темноты вырвался катер. Свет обжёг глаза морякам; от катера, покачиваясь на волнах, отделилась шлюпка.

23

Спасённые моряки проспали десять часов после того, как их растёрли спиртом, напоили обжигающим губы бульоном и заставили проглотить горсть таблеток. Подобравший их катер покачивался у берега. Под сочувствующие взгляды спасшей их команды, отдохнувшие и выспавшиеся, троица сошла на берег.

Фёдор стал на колено и сжал в ладони горстку земли.

– Милая! – шепнул.

– Побереги слово для барышень, – сказал, засмеявшись, Василий.

– Э-э нет, мне землица важней девиц. Я хлебороб, и, когда купались, думал, увижу ли её, – засерьёзничал Фёдор.

Они подошли к высокому кирпичному зданию. И только здесь обратили внимание на одежду. Дело в том, что одели их на катере в то, что попалось под руку. На Василии висел старый бушлат, вымазанный в мазуте, бескозырка тоже была в пятнах; у Фёдора же наблюдалось другое несчастье: рукава бушлата доставали лишь до локтей, и он их постоянно натягивал, при этом в плечах нешуточно трещало; лишь Назарова одели сносно. Махнув рукой на внешность: всё равно сейчас ничего не исправить, вступили моряки в здание, под крышей которого висела серьёзная надпись: «Управление Морского порта».

В широком вестибюле толпились молодые солдаты, бравые моряки, мелькали женщины. По лестнице поднималась девушка.

– Извините, дамочка, – обратился Фёдор к ней, – где занимается начальник Управления?

– Начальник Управления? – тоненький голосок. – На правом крыле второго этажа. Но его пока на месте нет.

Василий глянул на неё внимательней. У девушки на щеках вспыхнул румянец.

– Вы тут трудитесь? – спросил Василий.

– Да, – ответила она, справившись со смущением, – пропагандистом от горкома партии.

В дальнейшем разговор их продолжился глазами – они глядели друг на друга, его же товарищи были будто далеко.

– Дамочка, проходите, – из глубины пробасил Фёдор. – А ты, Вася, перестань засматриваться на девиц, не время.

– Интересно, почему не время? – спросила, засмеявшись, девушка. Похоже, она не думала уходить.

– Потому что мы пока здесь, а завтра неизвестно, куда пошлют, – пояснил за Фёдора Назаров, поправляя руку, в повязке. – Видишь, какие мы? Погорельцы…

– Слышала, корабль потопили, вы не с него?

– С него, – подтвердил Фёдор.

– Ой… Тогда пойдёмте к секретарю, – сказала она, глянув на Василия сочувственно, и бодро застучала каблучками по ступенькам лестницы. – Не отставайте!

– Зачем нам секретарь? Нам начальник Управления нужен или комендант, – шагая за ней, ворчал Назаров.

Она остановилась у двери с надписью: «Секретарь парторганизации», кинув взгляд на Василия. Троица вступила за девушкой в кабинет, где сидел за письменным столом, погружённый в раздумья, мужчина неопределённого возраста: моложавый вид не гармонировал с шапкой седых волос.

– Александр Сергеевич, – обратилась девушка к нему, – это люди с «Нахимова».

Партийный работник, быстро встав из-за стола, пожал морякам руку и показал на диван:

– Присаживайтесь. С того, значит, света прибыли…

– Похоже на то, – смущённо ответил Фёдор.

– Пережили… Так, а члены партии присутствуют средь вас?

– Присутствуют, – ответил Василий.

– И как давно вы в партии?

– Три года.

– Прекрасно… Зоя Дмитриевна, – обратился секретарь к девушке, – надо поставить на учёт, как вас? – он посмотрел на Василия.

Василий назвал себя.

– Вот, вот, Василия Рязанцева. «Сейчас выдам направление на курсы по подготовке агитаторов, и беритесь за работу: с агитацией у нас полный завал», – сказал секретарь, проведя ладонью поперёк шеи, что означало, видимо, что пора снимать кому-то голову. – Зоя Дмитриевна, проводите молодого человека на курсы. – В голосе приказные нотки.

Он присел за письменный стол и что-то написал.

– Удачи вам, товарищ Рязанцев! – сказав, протянул листок Василию.

– Как же в таком виде? Может, завтра? Где-то переоденусь.

– Так… Вопрос серьёзный…– задумчиво проговорил Александр Сергеевич.

– Я помогу, – предложила девушка.

– Молодец, Одинцова! – воскликнул секретарь, облегчённо вздохнув.

Она шла впереди.

– Василий, поговорить надо, – обратился к приятелю Фёдор.

Девушка кинула на ходу:

– Я подожду на улице.

– Послушай, Вася, – взволнованно сказал Фёдор. – Нас трое. А тебе не кажется, что стоило бы нам и дальше держаться вместе? Мы ведь как кровные братья – на краю пропасти стояли. А теперь, выходит, дороги расходятся?

– Пока не знаю… Вы куда?

– Куда же – на корабль любой проситься. Подождём начальника Управления.

– Знаешь, как только устроитесь, сообщи, думается, и я не останусь здесь.

– Боюсь, утонешь ты на берегу, – сказал Фёдор, подмигнув. – Девка хороша, и наверняка не замужем, и на тебя смотрела так, что тебе отсюда трудней будет выплыть.

– Скажешь…– ответил, смутившись, как пойманный на нехорошем деле мальчик, Василий.

– Ладно, братишка, увидимся.

24

Опасения старого врача не подтвердились, и вот Полина привезла Сашку домой. С утра потеплело, сугробы заметно просели.

– Прямо весна! – воскликнула Полина.

– Что ты, – ответил Еремеев. – Мороз вот-вот ударит.

На крыльцо вышла Зина. Сашка сполз с саней, подошёл к девочке. «Здравствуй!» – протянул ей руку. Та, взглянув на мать, засмеялась и тоже подала малому руку.

– Обрадовалась, – возчику сказала Полина. – Понятно, одна всё…

– Этак-то плохо, – высказался Еремеев, почёсывая за ухом коня.

– Пойдём, Степаныч, – позвала возчика Полина, – попьём чаю, а потом разгрузишься.

– Полина Семёновна, ты знаешь, я порядок люблю. Прими груз, тогда попить можно.

– Поставь чайник! – бросила Полина на ходу дочке.

Пекарня и магазин при пекарне – всё было на плечах Полины: следила за выпечкой, хлебом торговала и сторожила. Еремеев втащил муку в кладовку, которая располагалась в конце пекарни. В штате пекарни – две женщины и подросток. Переговариваясь, они гремели формами и шлёпали тестом. Полина, войдя в цех, кивнула молодой полногрудой женщине:

– Как будто вас здесь сотня, шумите.

– И пусть шумим, дело-то идёт, Полина Семёновна, – отвечала, улыбаясь сочными губами, женщина, не отрывая рук от теста.

В комнате Полины в это время происходил серьёзный разговор.

– У тебя игрушки есть? – спросил у Зины Сашка.

– Нет игрушек…– покачала головой, Зина.

– А чем играешь?

– Если время есть, я читаю, я люблю читать.

– И я люблю.

– Ты разве умеешь?

– Нет, читала нам тётя Аня, а мы, дураки, её не слушали.

– А я буду читать, станешь меня слушать?

– Буду, раз Вовки нет.

– Молодец. Сниму чайник: закипел.

– И дядя пить будет? – спросил, наклонив голову, Сашка.

– Конечно, будет.

– А зачем?

– Что зачем? Он помогает маме.

– Нет, он злой, разве ты не видела, как он бьёт коня? – хресь да хресь!

В избу вошли Полина и Еремеев.

– Раздевайся, Степаныч, жарко, – предложила Полина.

Возчик скинул с себя шубейку и присел на придвинутый к столу стул. Полина налила в кружки чаю, принесла булку свежего хлеба, порезала её, а из алюминиевой кастрюли вылила в общую чашку горячий суп.

– Перекусим, не стесняйся, Степаныч.

– Я не стесняюсь, когда есть хочу.

Сашка косо поглядывал на Еремеева.

– Ешь, Саша, – подбодрила его Полина. И Еремееву: – Мать попросила подержать его, а он совсем не в тягость, слушался бы.

– Буду слушаться, – промычал Сашка.

– Хороший. А сестра двух детей оставила, каково? Письмо прислала через год, как убралась; я тогда ей отписала, что мужик её покончил с собой. После этого пропала, – рассказала, тяжело вздохнув, Полина.

– Ни слуху, ни духу, – добавила. – А ещё безотцовщина… И я схоронила своего – Зинке один год был…

– Ты, Полина Семёновна, молодая, у тебя всё впереди.

– Где там – сорок не за горами.

– Ничё, – утешал Еремеев, – закончится война, солдаты с фронта вернутся, тогда всех баб замуж выдадим.

Допив чай, он накинул на плечи шубейку, поблагодарил Полину Семёновну и ушёл.

– И этот посидеть не захотел, – неизвестно кому пожаловалась Полина. – Как мне надоели эти стены, стараюсь, чтоб уютней было, а для кого?

Сашка зевал, тётка хмурилась. Зина, увидев плохое настроение матери, приготовила малому постель и села за книгу, помня, что мать ей не мешает, если она читает. Но много раз, выполнив работу по хозяйству, она, сидя над книгой, о чём-нибудь своём мечтала. Обычно представляла, как учиться уедет в город и познакомится там с парнем. Незаметно летело время, а мать не замечала, что книга у дочери открыта на одной странице.

25

Вечно в хлопотах Агафья Рязанцева. С первыми лучами солнца она на ногах уже.

– Старик, Вову в садик отведи, я за хлебом займу очередь.

Стянула с Семёна одеяло.

Дверь стукнула. Дед Семён, поднялся, сел. Посидев, оделся.

– Пошли в сад, – обратился к внуку.

Тот глубже влез под одеяло.

– Рано, посплю, – промямлил.

– Вставай, ждать не буду.

– Правильно, иди один, – предложил Вовка.

Дед сбросил с внука одеяло; тот нехотя пошлёпал к умывальнику. Они вышли во двор, засыпанный снегом. Вовка сразу завалился в сугроб. Семён, матерясь, поднял его; за воротником у малого снег. Вытряхнув его, Семён скомандовал:

– Лезь на загривок, а то так до вечера не дойдём.

Вовка, с удовольствием, забрался на спину деду; и таким способом добрались они до водопроводной колонки. Утомился дед и запамятовал, что под снегом здесь лёд. Ступив неосторожно, он упал на бок. Вовка перелетел через его голову и растянулся. Старик с трудом поднялся и разразился матом; отведя душу, заворчал:

– Навязали по садикам водить…

Так и плелись они под бурчание деда, проклинавшего детсад, бабку и внучат. Наконец, дошли до места – бревенчатого здания, похожего на барак. В коридоре стояли фикусы, поникшие от холода; из дверей комнат высовывались детские посиневшие носы и слышались окрики воспитательниц. В конце коридора рыжий малый бил по клавишам пианино, и из дряхлого инструмента вылетали нестройные звуки.

– Дуй! – приказал Семён, когда Вовка скинул пальто.

– Нет! – захныкал тот. – Пошли домой…

– Что ты! – шикнул Семён. – Жрать нечего…

– Не останусь… – ныл Вовка.

К ним подошла полногрудая воспитательница.

– Ерёмин! – в голосе напускная радость. – Пошли, ребятишки уже заждались тебя.

Семён кивнул ей, думая: «Вижу, толстомясая, прикидываешься, что пацану рада.» Проговорил же вежливо:

– Забирайте, я пойду.

– Идите, идите, – проворковала воспитательница и потащила Вовку за руку, да так скоро, что тому бежать пришлось.

– Послушай, дочка, – крикнул ей вслед старик, – малый ничего с утра ещё не ел, уж покормите.

Воспитательница, словно не услышав, не оглянулась. Семён, махнув рукой, вышел на крыльцо. Выругавшись и сплюнув на обе стороны, подался в гору. По бокам улицы кривыми рядами стояли тёмные от времени бараки с покосившимися ставнями. Из одного барака вышла женщина и направилась навстречу Семёну, прижимая к груди кое-как завёрнутое дитё: Семён увидел торчащую из тряпок ножку. Поравнявшись с женщиной, высказал:

– Заморозишь ребёнка!

Женщина, мимо проскочив, крикнула:

– Язык длинный не заморозь!

Семён, не найдя слов для ответа, выпустил мат и пошёл себе дальше. В ограде избы задержался. Постояв, вошёл в сарай. «Коровы нет, а дух стоит», – подумал. Сел на скамью, на которой его Агафья доила корову, и извлёк из кармана узелок, сооружённый из грязного носового платка; дрожащими пальцами развязал его. Из узелка посыпались деньги. Семён сгрёб их и вытащил другой свёрток. Развязал и его; в нём оказались купюры покрупней. Собрал бумажки. «Старик, денег дай…» – вспомнил просьбу жены. «Нет денег! – мысленно отбрил её, ласково перебирая купюры и гладя их. – У юноши сила в теле, а у старика – в кармане». Свернув деньги в трубочку, он спрятал их.

Выйдя из сарая, почувствовал прилив сил. Не зная, куда деть их, поднял метлу и стал мести снег. С каждым взмахом белые пушинки летели вверх, кружась. Отведя душу, он положил у крыльца метлу и ввалился в избу. Устало упал на кровать. Появилась Агафья Кирилловна.

– Простыня грязней валенок? – без злости пробурчала.

– Я в своём дому, – ответил нехотя Семён.

– Мог бы прийти к магазину, целый час простояла, ноженьки гудят, – сказала Агафья Кирилловна более раздражённо.

– И я делом занимался, только прилёг, не привязывайся, дурная баба! – повысил голос Семён.

– Знаю, чем занимался, отшельник, – громко высказалась Агафья Кирилловна. – Поди, деньги считал? А я по соседкам бегаю, прошу взаймы.

И снова в доме скандал. В окно с улицы видно было, как руками замахала на супруга Агафья Кирилловна, как тот бросил в неё предмет, похожий на полено.

26

В вестибюле Одинцова читала газету и постоянно поглядывая вверх, на лестницу. Увидев моряка, высказала:

– Товарищ, поторопиться надо.

Василий извинился за задержку. Молодые люди торопливо пошли по тротуару. Падал снег, но сразу таял, рисуя на асфальте лужи. Василий шёл сзади девушки. Чувствуя на себе его взгляд, она остановилась. Он – тоже.

– Идите рядом, – с обидой высказала она.

– Но вид мой…– смущённо ответил он, показав на бушлат. На щеках его появились багровые пятна.

«Как мальчик, застенчивый, – подумала она. – Таким был и мой Митя, только этот чересчур энергичный». Василий смотрел поверх головы её.

– Идите рядом, а про одежду даже не думайте, это дело скоро поправим.

– А куда мы? – спросил Василий.

– До остановки, потом недалеко проедем.

– Если недалеко, может, пешком? – хорошая погода, – предложил Василий.

– Что ж, пошли, – безразлично ответила она. И добавила: – Наверное, не правильно в дом вести незнакомого мужчину, но это ведь служебное дело…

– Зоя Дмитриевна, – спросил Василий. – У вас, по-моему, изменилось настроение, может быть, я ляпнул что-то?

– Причём тут это… – сказала она, вздохнув, – впрочем, скажу: прошёл год, как мой супруг погиб. Был капитаном. Вот я и вспомнила его…– Она умолкла, опустив голову.

Василий неловко спросил:

– Вы одна живёте?

– Если вы о мужчине, – сказала она просто, – одна, хотя с родителями; старики у меня хорошие, да вы сейчас увидите их.

Они подошли к деревянному двухэтажному дому. Узкая лестница с резными перилами вела вверх. Поднялись по ней. Она постучала в дверь. Открыла дверь моложавая симпатичная женщина. «Мать» – подумал Василий.

– Здравствуйте! – поздоровавшись, он вытер ботинки о тряпку у порога.

– Здравствуйте, – проговорила женщина, кивнув головой и покосившись на одежду моряка.

«На дочку похожа» – подумал Василий. И вспомнил свою мать: «Интересно, какой стала…– А эти как близнецы, только мамаша солидней».

– Проходите, не стесняйтесь, – грудной голос, как у дочери.

Василий прошёл за ней в кухню и присел на придвинутый стул, смущённо глядя на мазутные ботинки.

– Можно спросить вас – откуда будете родом? – нарушила молчание хозяйка.

– Из Сибири, – ответил Василий.

– Сибиряк! – изумилась женщина.

«Скорей бы дочь пришла» – подумал Василий.

– И семья есть? – не давала ему передышки женщина.

– Есть.

– Это хорошо, и сколько же детишек?

– Нисколько, – отвечал, засмеявшись, Василий. – Ещё не успел жениться: до войны учился, а потом фронт. Семья – это родные.

– Дело молодое, случается, и на войне женятся.

– Признаться, не было такой мысли.

Показалась дочь, за ней – мужчина, малого роста, пожилой, но подвижный; пронзительные глаза его скользнули по фигуре моряка; клиновидная бородка придавала ему вид строгий, но толстые губы говорили о добром характере.

– Дмитрий Архипович, – представился мужчина и подал руку.

– А мы не познакомились! – воскликнула, спохватившись, женщина и протянула моряку руку. – Клавдия Нестеровна.

– Василий Рязанцев, – представился моряк, пожав тёплую ладонь.

– Это товарищ с погибшего корабля, он будет работать у нас в горкоме, нам нужно его переодеть, – дополнила дочка знакомство. Клавдия Нестеровна жалостливо глянула на Василия.

– С погибшего? Как же это случилось? – полюбопытствовал Дмитрий Архипович.

– Тяжёлая история, а коротко: наш корабль фашисты торпедировали, потом троих спас катер.

– Интересно…– проговорил Дмитрий Архипович, подвигая табурет ближе к Василию.

– Извини, папа, – встряла дочь, – нет времени, надо подкрепиться, привести Василия в порядок, и сразу же пойдём в горком. На курсы записаться нужно сегодня.

– Можете помыться там, – вступив в права хозяйки, Клавдия Нестеровна показала пальцем на дверь ванной.

– Не беспокойтесь, спасибо…– полон смущения, поблагодарил Василий.

Зоя Дмитриевна вышла в другую комнату, но вскоре вернулась и подтолкнула Василия к ванной, куда уже подходил её отец, с парою белья, брюками и кителем; одежда висела на плечиках.

– Возьми, – предложил он по-отечески. – Вроде по росту. Это бывшего зятя. Мы им гордились.

Зоя Дмитриевна опустила голову, но сразу же подняла её и посмотрела на моряка, как бы подтвердив: «Бери…» Василий, смущаясь, принял одежду из рук Дмитрия Архиповича. Тот, кивнув головой, оставил молодых у ванной.

– Зоя Дмитриевна, зачем? – всё новое…

– Надевайте. Только как с погонами быть?

– Снять бы надо…

– Быстрей мойтесь, – сказала она, прикусывая зубками нижнюю губу. Ушла, взяв китель.

«Замужем была…, а я не вспомню, чтобы мне девушки так нравились, – подумал он, оставшись один в ванной. – Кстати, а чего они так ухаживают за мной? Может, мужа очередного? Тьфу, дурак! – они по-человечески, а я о таких гадостях… Но она ласково на меня глянула. Тьфу ты, опять…».

27

Солнце лило лучи на сугробы, возвышающиеся вдоль берега реки. На нём не росло ни кустика. Зато на другом берегу, как будто легла тень, виднелась тайга.

Из двухэтажного дома вышел мальчик, в фуфайке взрослого человека – полы её доставали до земли, а на ботиночки его нависли женские рейтузы. Малыш попытался поднять сползающую на нос шапку, но понял бесполезность усилий и оставил шапку в покое – то есть, на носу, зато задрал голову, чтобы что-то видеть. Из соседних дверей этого же здания вышел другой малыш. Увидев Сашку, а это был он, подошёл к нему и задал вопрос:

– И ты в Доме отдыха живёшь?

– А где он? – спросил Сашка.

– Вот он, не видишь? – с ухмылкой сказал мальчик, показав на окно второго этажа, занавешенного чем-то розовым.

– Не, я отсюда, – отвечал Сашка, кивнув в сторону первого этажа.

– Отсюда? – удивился мальчик. – Так это ты, брошенный, который у тёти Поли живёт?

– Сам брошенный, – обиженно отвечал Сашка.

– Чё ты… Хочешь дружить?

– Хочу, как тебя звать?

– Костя. А тебя?

– Саня.

– Саня, айда ко мне в гости?

– Потом… Я за дровами схожу.

Он поправил шапку и направился к дому.

Найдя в сенях топор, приподнял его, но уронил. Полина открыла дверь.

– Что делаешь? – окликнула.

Сашка промолчал. «Берёт санки», – решила Полина. А малый, сопя, засунул топор за пояс. «Дров нарублю и домой беремя принесу» – подумал. Прошмыгнув за дверь, он осмотрелся и потопал к реке. Добравшись по снегу до льда, ступил на него и, скользя, потопал к противоположному берегу. Местами на льду темнели проталины. Сашка обошёл одну из них.

Это увидела Зина. Она направлялась к проруби, за водой, когда обратила внимание на бродивший по реке серый комочек. Ахнув и бросив ведра, она крикнула: «Саня, утонешь!». Малыш хотел было ответить: «Не утону», но, передумав, махнул рукой и подался дальше. Из дома на крик выбежала Полина. Увидев племянника, который обходил очередную проталину, она проголосила:

– Саша! Вернись, пара-зи-и-т!

«А-раа-зит!» – донеслось до Сашки. Он задержался у оставшейся за его спиной проталины.

– Мама…– шепнула Зина, схватив судорожно за руку мать.

– Пусть идёт, молчи… – прошептала Полина.

Сашка продолжил путь. «Кричат, что больше дров нарубил, не ходить же каждый день» – подумал.

– Оденься, мама, простынешь, – плачущим голосом проговорила Зина.

– Идиот! – дрожа от ветра и испуга, выругалась Полина. – Придёт, получит оплеуху…

– Мама, он не понимает, что можно, а что нельзя.

– Молчи, зелёная учить! – напустилась мать на дочку. – Лучше быстрей иди через мост, чего доброго, заблудится.

А малый уже вступил в лес. Задрав голову, он начал прикидывать, какое дерево срубить. Вокруг возвышалась чаща. «Верёвку, плохо, я не взял. Ладно, платком свяжу», – рассуждал. Тут он почувствовал, что защипали пальцы ног. «Как тогда, замёрзли», – подумал, вспомнив вечер, когда бабка везла его в санях. Топор тянул малыша вбок. Он вытащил его и ткнул в дерево. Но дерево рубиться не захотело. Тогда малый сел на пенёк, отдохнуть. «Посижу, – решил, – и начну рубить». Осмотрелся. Вдруг солнце зашло за тучу, и в лесу потемнело, как вечером. «Больше не пойду один в лес, зачем темно стало?» – захныкал малыш. Но вспомнив, что до вечера далеко, вытер слёзы и взялся за топор.

А в это время Зина попыталась перейти реку, но лёд стал гнуться под ногами, и она возвратилась на берег и поспешила к мосту, который был недалеко.

28

Завыл ледяной ветер, детишек загоняя в дома. Серый воробышек побил клювом о стекло окна. Постучал, повертел крохотной головкой, как будто желая пожаловаться, что больше не в силах со стужей бороться.

– Старик, это ты долбишь? – обратилась Василиса к мужу из комнаты.

– Это ветер, – скручивая дратву, откликнулся Ефим Ерёмин.

Василиса, отложив шитьё, подошла к окну.

– Пичуга это стучит, Витина душа, видно, прилетела…

– Чепуху не мели, – ответил, сплюнув, Ефим. – Глаза не успела продрать, а уже про души толкуешь…

– А о чём толковать? – сказала, вздохнув, Василиса, засовывая в печку дрова.

– О живых, – пробасил Ефим. – Растили, растили, и остались одни, Машка и та убралась.

– Не найти добра ей с хулиганом своим, – вставила Василиса. – Чует сердце, не найти.

– Точно, – согласился Ерёмин. – Затянет куда-нибудь, да и бросит. А пускай живут, как хотят, не маленькие, в советах не нуждаются. – Он удобнее сел за сапожный столик.

– Не усаживайся, старик, топай за хлебом, – прикрикнула на мужа Василиса. – Обещали привезти.

Ефим, послушавшись, снял с себя фартук. Проводив мужа, Василиса разложила выкройки и принялась шить.

В облаке морозного воздуха показалась в дверях Агафья Кирилловна.

– Я по нужде пришла, – сказала она, – не дашь мыла? Постирать хотела, а нечем.

– Нету, сватья, и грамма нету, – отвечала, руки разведя, Василиса.

Агафья Кирилловна, постояв, взялась за ручку двери.

– Посиди, сватьюшка, давно не была – богатой стала?

– Нет времени, – сказала, вздохнув, Агафья Кирилловна, зайдя в комнату и присев на табурет. – А ты всё копейку зарабатываешь.

– Без дела не сижу.

– Громко стучит Зингер, а шьёт хорошо, – сказала Агафья Кирилловна, посмотрев на тёмную от времени машинку. – У меня ситчик остался, не сошьёшь рубашку?

– Сошью, когда заказов не будет.

«Знаю твои отговорки», – подумала Агафья Кирилловна.

– Ксения не пишет? – спросила Василиса.

– Нет, молчит, – отвечала, покачав головой Агафья, Кирилловна. – Забыла ребят и нас, стариков, позабыла, ума уже не приложу, как жить, Полина отнекивается от Сашки.

В избу ввалился Ефим.

– Без хлеба? – спросила Василиса.

– С хлебцем. Объявили, что не привезут, народ ушёл, а тут привезли – новая очередь, а я впереди, – доложил Ефим.

– Думаешь, не обкрутила его сука рыжая? – обратилась Василиса к Агафье Кирилловне. – Старый, – крикнула супругу, – принеси из кладовки контарь: узнаем, на сколько она тебя надула.

– Иди сама ищи, вечно прячешь, – отозвался старик.

Василиса вышла за дверь.

– Агафья Кирилловна, пришла просто или по делу? – спросил Ефим.

– Мыла хотела попросить, постирать нечем.

– Мыло найдём.

Ефим, кряхтя, влез на табуретку и стал шарить по полатям.

Вошла Василиса; метнув взгляд на мужа, крикнула:

– Чего потерял, старый?

– Мыльца Кирилловне дам, – отозвался Ерёмин.

– Так нет мыла, ни печатки.

– Как нет, а вот.

Ефим показал кусок мыла.

Агафья Кирилловна, поблагодарив Ефима, ушла, с горькой усмешкой на губах. И лишь закрылась дверь за ней, как Василиса подступила к супругу:

– Добрый, гляжу! Разбрасываешься, дурья башка, так бы и хватила кочергой…

– Не кричи, – перебил её Ефим. – Пожалела мыла… Агафья внуков наших обстирывает.

– Мать пусть их обстирывает, на кого побросала? Нет им от меня ничего, – отрезала Василиса, цепляя на крючок хлеб. – Что говорила – на сто грамм надула. Бери хлеб и топай, а то пропадёт кусок. Иди с весами.

Старик, не споря, вышел из дома. Навстречу ему торопился домой, прикрыв лицо варежкой, Вовка.

– Деда, здравствуй! – крикнул он, поравнявшись с Ефимом.

– Здорово! – откликнулся Ефим. – Поди, из детсада? Некому зашить – коленка голая?

– Я сейчас разорвал.

– Понятно… Ну, беги. Да заходи – валенки подошью.

Ефим жалел внуков и старался помочь семье Рязанцевых: то даст сальца Вовке, то усадит внучат за стол, не обращая внимания на неодобрительные взгляды жены, то сунет немного денежек в ладошку Агафьи Кирилловны. Но редко ускользала от Василисы забота Ефима. «Довесок отдал»! – ворчала она, приметив, как внуку младшему он отдал большой кусок хлеба, в который тот впился зубами. Но хоть и жалел он внуков, но за шалости бранил и выставлял провинившихся за дверь.

В магазине продавщица, не споря, отрезала Ефиму его сто грамм. Когда он проходил мимо избы Рязанцевых, на крыльцо выбежал Вовка.

– Дед, сейчас зайти или потом? – крикнул.

– Хоть сейчас, хоть погодя, – ответил дед.

Вовка скрылся за дверью и сразу же выскочил в пальтишке и шапке; они вместе вошли в избу.

– Здравствуй, баба! – пропищал Вовка, глянув на Василису.

– Здоров, лупастый, – добродушно отозвалась Василиса.

У Вовки, как и у Ксении, глаза большие и как будто задумчивые. У печи стоял сундук; на него и забрался Вовка.

– Чего вылупился, садись, поешь, – позвала Василиса.

Вовка заморгал часто, оглядывая всех, словно проснувшись. Агафья Кирилловна спрашивала его в таких случаях: «О чём, Вова, думаешь?». И он ей перечислял по пальцам, о чём он думает. И начинался у них хороший разговор. «Наша баба добрая – подумал малый, усаживаясь за стол. – И эта бывает доброй: вкусно кормит. Только часто орёт на нас и называет беспризорниками».

– Деда, а мы с Сашкой беспризорники? – неожиданно спросил он.

– Ну, какие вы беспризорники? – отвечал Ефим. – У вас два деда.

– И две бабы, – вставил Вовка.

Ему жаль стало деда, потому что чашка стояла на середине стола и, пока старик нёс ложку ко рту дрожащей рукою, в ней мало что оставалось. Поев, Ефим сел подшивать внуку валенки. Вовка снял со стенки гитару и стал дёргать струны. Василиса, стуча на швейной машинке, замурлыкала под нос старую мелодию.

29

Василий переоделся и выбрился. Зоя Дмитриевна захлопала в ладоши, увидев его. Он был, действительно, хорош: не просохшие каштановые волосы лежали кольцами, голубые глаза и лицо отражали молодость. Зоя Дмитриевна, рядом стоя, смотрела на него с восхищением.

– К лицу вам эта рубашка! – наконец сказала, и подумала: «Милый мальчик…».

Выпив чай, молодые люди, сбежав по лестнице, пошли быстро по тротуару. На Василии была военная куртка, которая с фуражкой и кожаными перчатками придавала ему вид капитана, вернувшегося из рейса. Возле двери горкома Одинцова пожелала ему удачи в сухопутной работе:

– Смелее! Вас ждут.

Василий постучал в дверь. А Зоя Дмитриевна пошла в сектор учёта. В комнатке у неё стоял стол, на котором располагались чернильный прибор и печатная машинка. Ей надо было много печатать, но она не могла сосредоточиться. Тогда стала перебирать бумаги и перечитывать документы. Наконец, нашла необходимые бумаги. Попыталась, наконец, собраться с мыслями, но не получилось, так как каждую минуту представляла, как он, беспомощный, погибал в море, не надеясь на помощь. И ей страшно стало при мысли, что Василий спасся случайно. И подумала, что, оказывается, ей важна их встреча. Почему? Отложив дела, она направилась к выходу.

Василий шёл по коридору в умиротворённом состоянии. Ещё бы: он выжил во время страшной трагедии в море, а теперь появилась возможность набраться сил, послужив на берегу, но главное, он встретил женщину, о которой, казалось, давно мечтал. В кармане его куртки лежала записка с адресом общежития. Он вышел на воздух, в лицо ему дунул тёплый ветер, слышно было, как капли, падая с крыши, шлёпают по тротуару, вверху сияли звёзды. Василий повторил про себя адрес общежития: «Севастопольская, 27». По обеим сторонам крыльца стояли металлические скамьи. На одной из них человек, под фонарём, читал газету. Василий сверху спросил:

– Не подскажете, где улица Севастопольская?

– Близко, – женский голос. – Как ваши успехи? – Встала она. – Я жду вас, хочу узнать результат.

Василий воскликнул с жаром:

– Зоя Дмитриевна, а я не подумал, что это вы, как же хорошо, что это вы! А то я в городе совершенно один.

Последнее произнёс он с восторгом, что не соответствовало смыслу сказанного. Зоя Дмитриевна заглянула в записку.

– Севастопольская, двадцать семь. Отсюда пара кварталов. Нам по пути, я провожу вас: сказала она просто, без кокетства, как старинному знакомому.

Молодые люди пошли, не спеша, по слабо освещённой улице.

30

Ветер усилился, качая ветви кустов, деревьев. Мороз куснул за щёку малыша и полез к нему под фуфайку. Платок, снятый малышом с пояса, валялся на снегу, на него он положил прутья. Пока он собирал веточки, ему было не холодно, но, когда присел отдохнуть на пенёк, руки и ноги защипало. «Жаль, нет спичек, я бы костёр разжёг», – подумал. Закинув, как взрослый дровосек, вязанку на спину, он пошёл к реке, ступил на лёд и, минуя проталины, подался к берегу. Трудно дался ему подъём по крутому берегу. Но вот и пекарня. В окне он увидел кулак. «Это понарошку, – подумал Сашка, – я же молодец: принёс дров». Он вошёл в избу.

– Вот и я – на зиму дровец заготовил! – громко проговорил он.

Посредине комнаты, подперев бока руками, стояла Полина.

– Явился, паразит! – зашумела она.

Малому стало обидно, что тётя Поля кричит. Он брови нахмурил, зашмыгал носом и, со слёзками на глазах, проговорил:

– Я за дровами ходил, а ты ругаешься.

– Тебя не ругать, тебя убить мало! – продолжала кричать Полина, расстёгивая пуговицы на фуфайке мальчика.

Повесив на гвоздик фуфайку, она выскочила в сени, чтоб выкинуть его прутики.

– А где топор? – раздался крик. В горле у Сашки пересохло: он вспомнил, что забыл его за рекой.

Полина влетела в избу:

– Убью, змеёныш: последний топор утащил! – закричала она и шлёпнула Сашку по спине:

– Замолчи, а то ещё получишь!

Малыш с трудом сдержал плач, робко поглядывая на тётку, и стал стаскивать с ноги ботинок. Длинный Зинкин чулок слез у него с ноги, потому что не оказалось резинки. Полина посмотрела на это и снова подпёрла бока руками.

– И резинки посеял, вот паршивец… Навязался, завтра же к бабке отведу!

Послышался за дверью шум, вошла Зина.

– Явился! – отдышавшись, она обняла Сашку.

На щеках малыша блестели слёзы; он прижался к сестре, его тельце вздрагивало. Зина осуждающе глянула на мать, которая повязывала платок перед зеркалом.

– Он не сделал ничего худого, за что ты его? – возмущённо обронила Зина.

– Не сделал? – в свою очередь возмутилась Полина. – Топор посеял, резинки посеял, сам мог утонуть! – стала она загибать пальцы.

– Топор я принесла.

Малыш перестал хныкать и, покосившись на тётку, протянул:

– Топор нашли, резинки найдём, а ты ругаешься, – сказал он, уткнувшись сестре в коленки.

– Не плачь, Сашенька, и охота тебе плакать? – проговорила Зина, когда Полина удалилась.

– Ты не знаешь, почему я плачу, – ответил малыш, вытирая грязной ладонью щёки. – Она отведёт меня домой…

– Не отведёт: у неё недостача, ей не до тебя, – серьёзно, как взрослому, объяснила Зина. Малыш понимающе мотнул головой.

Полина Семёновна проторговалась.

«Столько лет в торговле, – толковали местные бабы, – а так и не научилась торговать. – Где это видано, чтобы продавец без хлеба остался?»

– Без хлеба осталась, – пожаловалась Полина старухе, – за месяц карточки отдала.

– Что ж так плохо торговала, Полина Семёновна? – подзадорила её бабушка, принимая с весов свежевыпеченный хлеб.

– Так вот не могу по-другому, – ответила Полина. – Если недовешу хоть грамм, мучаюсь, думаю, что у человека дети голодные, а я его обманула.

Много было разговоров в магазине меж сердобольных тёток. Семья Полинина постилась. Но потом случилось непредвиденное событие: из пришедших за хлебом жителей посёлка довесок никто не взял. Полина растерялась, увидев на прилавке гору из кусков.

– Мама, неужели этот хлеб весь наш? – спросила Зина.

А у Полины перехватило горло, она лишь закивала.

– Много как! – восхитилась Зина. – Куда столько денем?

Как куда, есть будем! – вскричал Сашка и, взяв большой кусок, впился в него зубами.

– Кушайте, милые! – сказала Полина, не сдерживая слёз. «Какие же у нас добрые люди!»– подумала.

Вечер прошёл за хорошим разговором. А на другой день Полина собралась сходить к матери: от неё принесли письмо со следами слёз. «Пишу и плачу, – писала мать. – Денег нет, есть нечего, старик не помогает, Анюта ходит на работу голодная. Если можешь, принеси картошки, слёзно тебя прошу. Оставалась капуста солёная, но утащили из сеней, кто – не знаю. За дровами ходила, сушняк подбирала, но чуть не нарвалась на штраф, теперь на станцию пойду – уголь собирать».

Полина дочитывала письмо, а Сашка, внимательно слушавший тётку, захныкал и сказал:

– Пойду к бабе, дров ей принесу.

– Молчи, помощник! – прикрикнула на него Полина. – Живи здесь.

– Пойду! – настаивал малый. – Там Аня, Вова, пойду к ним.

– Раз хочешь, пошли, – согласилась Полина.

– Не бери его, мама, – шепнула Зина на ухо матери. – Идти далеко. Пусть с нами живёт, сам же хотел.

Полина посмотрела на Сашку, а тот уже натянул на ногу ботиночек; тогда она махнула рукой и стала накладывать в мешок картошку. Сашка спросил:

– Мы бабе и хлеба отнесём?

– Конечно, – улыбнулась Полина.

– А мы по дороге или по линии пойдём? – не отступал Сашка.

– Отвяжись, худая жисть! – отмахнулась Полина.

Сборы закончились. За дверь выкатился тепло укутанный малыш, следом Полина Семёновна. Холод, что был ночью, отступил, заметно потеплело. Утоптанный снег подтаял, ноги скользили, и малыш часто падал.

– И что, – Полина посмотрела на Сашку, – идти не можешь? Горюшко моё.

Взяв мешок в руку, она подставила малышу спину и, кряхтя, потащилась к насыпи, надеясь, что по шпалам идти будет полегче. Мимо тянулись массивы леса. Стало темнеть. Над горизонтом появились звёзды.

– Идти нам ещё далеко? – спросил Сашка. – Идём, идём, а домов нет, так и устанем. Давай дров насобираем – вон сколько их.

Полина засмеялась:

– Сам на загривке, а ещё дров хочешь прихватить.

Наконец показались огни домов. Полина остановилась, чтобы перевести дух:

– Скоро дойдём.

Она встряхнулась и пошла быстрей. А Сашка залюбовался яркими огнями, которые сияли и сливались в ярко блестящие полосы.

31

К концу шёл сорок четвёртый год. Война продолжалась, и её тяжесть ощущалась даже в сибирском тылу. Тем более, что голодную жизнь усугублял холод.

– Когда же конец этой войне… – вздохнул Ерёмин, наклоняясь над сапожным столом.

Сидя на скамье, Семён Рязанцев покуривал самосад.

– Не видать конца, – поддержал он, затягиваясь дымом.

– Раньше, – забасил Ерёмин, – к Новому году баба накупит всего, стряпню разведёт, пышек наварит, нажарит, а теперь промочить горло нечем. – Он ловко раскроил кожу и насадил её на колодку.

Семён наблюдал за ним:

– Что шьёшь?

– Тапочки; надо к вечеру сшить, а то со жратвой плохо.

– Со жратвой плохо… Мальчишек в приют надо будет увести, кормить нечем, – высказался Рязанцев. – Своей говорю: давай отведём, нечего морить, там им сытней будет, а она – жалко. Чуток погляжу, а то сам отведу.

– Если лучше не будет, отведи, – согласился Ефим.

Открылась дверь, вошла Василиса, придерживая под руку плачущую Агафью Кирилловну.

– Что стряслось? – спросил, взволнованно привстав, Ефим.

– Ребяток в приют отвела и ревёт, свету белого не видит, – сказала, скинув платок, Василиса.

Агафья Кирилловна села на табурет, закрыв лицо руками.

– Чего ты! – подскочил к ней Семён. – Там им лучше будет!

Агафья Кирилловна стала успокаиваться.

– Не знаю, – хриплым голосом проговорила она. – Надо бы забрать…

– Правильно, сватьюшка, – поддержала Василиса, – забери, если невмоготу.

– Чего забери? – вмешался Семён. – Повременит пусть.

– И правда, может, повременить, Агаша? – спросила Василиса.

– Повременю, – согласилась Агафья Кирилловна. – Привела я их, а директор, добрая с виду женщина, за руку повела их. И сдавило у меня в груди, – вытирая слёзы, рассказывала Агафья Кирилловна. – Пошла я и до самого дома сама ревмя ревела.

32

Воспитательница в белом халате выкупала братьев в ванне и вручила им новую одежду. Сашке она была велика, а Вовке куртка и штаны оказались малы. Пока у братьев не прошёл страх, они смотрели друг на друга, как бы задавая немой вопрос: «Надо это или нет?». Тётя повела их по коридору; вслед за ними потянулись дети – рослые и малые. Некоторые руками махали и кричали:

– Новенькие! Новенькие!

Вошли в спальню, заставленную кроватками.

– Тут будете спать, – сказала воспитательница, показав братьям на коечки, заправленные простынями. – а сейчас с ребятами нашими познакомьтесь.

Большеголовый подросток сдерживал толпу мальчишек, напирающих с боков. Он был крупнее других.

– Рыбин, – обратилась воспитательница к нему, – знакомьтесь, только шуметь не надо.

Уходя, она оглянулась. Ребятишки обступили Ерёминых, разглядывая обоих, как диковинку. Большеголовый улыбнулся и сказал:

– Чего приуныли, воспитательница вернётся.

– Вы приютские? – спросил Сашка.

– Приютские. – зло ответил Рыбин. – А вы не приютские?

Он положил ладонь Сашке на голову; малыш пытался удержаться, чтобы не поддаться, но закачался.

– Эй! – закричал Вовка. – Убери клешню!

– Ух, ты! – головастик надул щёки, отчего голова его показалась ещё крупнее. – Тебя не трогают, так стой! – Но он опасливо глянул на кулаки Вовки.

– Это мой брат, – сказал Вовка. – За него я рожу любому намылю!

– Точно, – подтвердил Сашка, – он запросто тебя отлупит.

– А жаловаться не побежит? – отвечал головастик, усмехнувшись и посмотрев на ребят.

– Он не ябеда! – возмутился Сашка, поглядывая на брата и ребят.

– Так пускай сладит со мной.

Он ухватил Вовку за рубаху и дёрнул на себя. Мальчишки стали полукругом, предвкушая зрелище.

– Отпусти! – сжав зубы, прошипел Вовка.

– Ага, струсил!

– В другой раз почешу о тебя кулаки, – сохраняя спокойствие, отвечал Вовка.

Видимо, большеголового взбесило спокойствие новенького, он толкнул его; Вовка, не удержавшись, упал на постель.

– Поднимись! – зашипел головастик.

Вовка вскочил и набросился на обидчика. Замелькали кулаки. От неожиданности головастик растерялся и прикрыл лицо руками. Но, получив удар в живот, завалился на пол. Мальчишки зашумели. Сашка в ладоши захлопал. Но один мальчик, огненно-рыжий, глянув на ребят и Рыбина, зашипел:

– Лыбитесь… А он нашего отлупил.

Послышались злые голоса, к рыжему подошли ещё двое. Вовка стал к стене. Сашка подскочил к нему и стал рядом.

– Уйди! – тяжело дыша, сказал ему Вовка.

Головастик поднялся с пола. Четверо подступили к Ерёминым. Вовка оттолкнул брата в сторону, но тот вернулся. Один из мальчишек спросил:

– Будешь драться?

Вовка промолчал, глядя на мальчишек исподлобья. Рыжий замахнулся. При этом, почти зацепил кулаком Сашку. Увидев перед носом кулак, Сашка, как собачонка, вцепился в него зубами. Раздался крик. В комнату вбежала воспитательница. Мальчишки стали оттаскивать Сашку в сторону, хозяин кулака заорал ещё громче.

– Ерёмин, отпусти, ему больно! – крикнула Лидия Ивановна.

Сашка отрицательно замотал головой и, как бульдожек, сжал крепче зубы, бегая глазами. Подошёл Вовка:

– Отпусти, кому говорю!

Сашка послушно отошёл.

– Что произошло? – спросила воспитательница

– Ничего, – ответил Рыбин, прикрывая рукой синяк.

– Вижу, что ничего; но глядите, чтоб больше такого не было, – пригрозила воспитательница.

– А тебя, – она глянула на Сашку, который высунулся из-за спины брата, – придётся запереть одного в комнате.

Она резко повернулась и ушла. Некоторое время мальчишки молчали. Первым заговорил большеголовый:

– Мириться давайте, – он подошёл к Вовке и робко протянул ему руку. Вовка пожал её.

– Мирись тоже, – головастик обратился к рыжему пацану.

– Ага, мирись, глянь… – прошипел тот, показав круг, который отпечатал Сашкины зубы.

За дверями, прислушиваясь, стояли Лидия Ивановна и директор.

– Ничего, помирятся, – сказала директор.

– Помирятся, конечно, но так это нельзя оставлять. Младшего надо хоть на час закрыть в одиночку.

– Что вы, Лидия Ивановна! – возмутилась директор. – Как можно такого малыша в карцер!

– Но он тогда всех перекусает! – настаивала на своём воспитательница.

33

Агафья Кирилловна приходила в приют к внукам довольно часто. Старший на вопрос её, как им тут, только мотнул головой, а младший крепко обнял её и, заплакав, попросил:

– Забери нас, баба, слушаться будем, любить тебя будем, – голосок жалобный. – Ну, забери!

Агафья Кирилловна, прослезившись, ответила внуку:

– Кушать нечего, милый мой…

– А мы мало кушать будем, баба, забери! – ныл Сашка, гладя руку ей, слёзы на морщинистой руке оставили след мокрый.

– Потерпите, ребятки, – как-то попросила внуков бабка. – Скоро Новый год, подарки получите, тогда и заберу вас.

– Я подарок домой отнесу, – сказал Вовка.

– Я тоже, – поддержал Сашка.

– Молчите, не успеете получить, как съедите, – сказала, засмеявшись, бабка.

Сашка промолчал, потому что не знал, что такое подарок, и как его получают. Зато после ухода бабушки он повеселел, стал бегать по коридору и кидаться кубиками в ребят, за что и они швыряли в него кубики.

После ужина дети потянулись в спальню. По обыкновению, спать не хотел никто. Воспитательница пыталась успокоить детей, потом принесла книжку и стала читать вполголоса волшебную сказку. Дети слушали её, сидя на кроватях. Увидев это, воспитательница выключила свет и со словами: «спите, ребятки, поздно», вышла, прикрыв дверь.

– Вова, – шепнул Сашка, – знаешь, что?

– Что?

– Я люблю, когда темно, ты тоже?

– Нет.

– Дурак.

– Встану, получишь дурака! – громко сказал Вовка.

Кто-то подкрался к их кроватям.

– Эй, Вова! – позвал голос.

– Кто это? – откликнулся Вовка.

– Рыбин и Лёнька, – шёпот из темноты. – Знаешь, зачем мы пришли?

– Зачем? – одновременно спросили братья.

– Пойдёшь сову смотреть?

– Которая в Красном уголке? – спросил Вовка.

– Да. Пойдёшь?

– Пойду! – согласился Вовка и спрыгнул с кровати.

– А я? – спросил Сашка, скинув с себя одеяло.

– Не ходи, – шепнул Рыбин, – ещё напугаешься: у неё глаза горят, как головёшки.

– Пусть идёт! – сказал Вовка. – Всё равно не отстанет.

Мальчишки прошмыгнули в конец коридора, тихо шлёпая босиком. Лёнька чуть открыл дверь Красного уголка; полоска света упала на тёмный низ комнаты, головы мальчишек всунулись в щель.

– Вон она, – проговорил Рыбин.

Из угла блеснули зелёные глаза.

– Давай её в спальню утащим, – предложил Лёнька.

Он стал двигаться вдоль стены, остальные – за ним. До совы оставалось недалеко, когда Сашка упал, запутавшись в ногах. Сова захлопала крыльями, да так громко, что Рыбин попятился. «У-фф» – вздохнула сова. Вовка захохотал. Все поскакали к выходу. Теперь упал Вовка, остальные завалились на него. Со смехом, мальчишки побежали по коридору, оставив Сашку в комнате. Услышав шум из угла, он кинулся к двери и чуть не сбил с ног воспитательницу.

– Опять хулиганишь! – прошипела Лидия Ивановна. – Марш в постель!

Шлёпая босиком, Сашка вбежал в спальню и нырнул под одеяло, не зная, кого больше испугался – воспитательницу или сову. «Теперь точно запрёт меня к крысам, – подумал он, кутаясь с головой в одеяло». Когда уснул, ему приснилось лицо бабы, она улыбалась; но тут мимо проплыла голова Рыбина, следом – голова Лидии Ивановны. Она широко раскрыла рот, но вместо слов послышалось: «У-фф».

В спальню вошла воспитательница. Она обошла детские кровати, аккуратно поправляя одеяла и подушки у детей. «Бедные сиротки, – подумала Лидия Ивановна. – Но нельзя не быть строгой к ним, а в принципе они хорошие, и я их люблю, и хотела бы, чтоб всё сложилась у них хорошо». Она ласковым взглядом окинула спящую детвору и вышла, прикрыв дверь.

34

Война принесла много бедствий горожанам сибирского города, ни взрослых не щадя, ни маленьких. Но были и радости. Письмо с фронта – радость, гитлеровцы отступили – радость. И детский приют к Новому году постарался принести радость воспитанникам: побаловать их подарками. Однако подарки были приготовлены согласно прежнему списку, не учитывая поступивших детей, на что воспитательницы посетовали. И тогда старожилы стали коситься на новичков.

Сашка каждый час забегал в спальню, чтобы поднять подушку, потому что от ребят слышал, что в том году подарок клали именно сюда.

Поужинав, дети, послушные в этот раз, потянулись в спальню. Сашка, глянув под подушку, пристал к брату: почему подарок не несут? Брат отмахнулся от него, и тогда Сашка залез под одеяло и пролил слёзы на свою жизнь. Ночью он часто просыпался и рукой щупал под подушкой.

Рано утром директор и воспитательница внесли в спальню картонный ящик. Дети спали. Спал и Саша Ерёмин, измученный ожиданием радости, а ручонку он так и держал под подушкой. Женщины прошлись между детскими кроватками, разнося кульки. Первые утренние лучи солнца ложились на спящих детей. И светом озарялись глаза женщин.

– Пусть поспят, – поправив волосы, прошептала директор, и добавила: – Мало у них радости.

Стало светать. Кто-то из детей открыл глаза и, нащупав под подушкой долгожданный кулёк, заорал:

– Сони, гляньте!

Сашка присел на постели и уставился на малыша, который вытаскивал конфету из кулька. И тогда, с волнением, он поднял край подушки – и там, наконец, нащупал свой подарок!

– И у меня есть! – захлёбываясь от радости, крикнул он и потряс кульком.

Стали пробуждаться и рассматривать подарки воспитанники приюта.

– Вова, Вовочка! – воскликнул Сашка, толкая брата; тот открыл глаза. – Смотри, смотри! – вскрикнул Сашка, показав на кулёк. – Глянь у себя!

Вовка лениво вытащил свой подарок, глянул в него и положил его на место. И лёг, собираясь дальше спать. Тогда и Сашка сунул под подушку свой кулёк и лёг, последовав примеру брата. Но спать ему не хотелось. В спальню вошли директор и воспитательница.

– Здравствуйте, дети! – торжественно сказала директор. – Поздравляем, милые наши ребята, вас с Новогодним праздником!

– Спасибо! – послышалось дружно.

Сашка сел на постель и тоже закричал, но когда уже все умолкли: «Спа-си-бо!» В комнате стало тихо-тихо. А потом раздался хохот – смеялись дети, смеялись взрослые, все смеялись над Сашкой. Конечно, им было всё равно, над кем смеяться, просто у всех было хорошее настроение. Сашка посмотрел на брата. Тот не смеялся. «Он надо мной смеяться не будет» – подумал малыш. И вдруг заулыбался сам. Все глянули, кому это улыбается Ерёмин. В дверях, в слезах, стояла Агафья Кирилловна.

– Извините, товарищ директор, – с волнением проговорила она. – Пришла я за внуками, невмоготу без них.

Сашка, сорвавшись с места, подлетел к бабушке и вцепился в её ладонь.

– Вова! – окликнула бабушка старшего внука. – Пошли собираться!

Директор повела Агафью Кирилловну и детей в приёмную комнату. Пока братья одевались, Агафья Кирилловна всё извинялась, ссылаясь на то, что не в силах обходиться без малышей.

– Понимаю, понимаю вас, бабушка! – горячо ответила директор. – Но, если будет снова вам тяжело от недостатка, приходите, я помогу – ребяток возьму обратно.

Агафья Кирилловна, поблагодарила добрую женщину и, с ликованием в душе, пошла с малыми домой.

– Баба! – воскликнул Сашка, остановившись около сарая с заснеженной крышей. – Ты помнишь, как сюда шли?

– Конечно, помню, – отозвалась бабушка.

– Тут висела кошка на проводе…

– Вон она, висит, как висела, – перебил Сашку брат.

– Правда! – воскликнул Сашка. – Та самая! Бедная киска, мы снимем тебя и в огороде похороним.

– Как можно в огороде кошек хоронить, Саша, – возмутилась Агафья Кирилловна.

– А мы уже одну закопали возле колодца, а другую – под окном.

– Батюшки, когда же вы их хоронили? – сморщившись, спросила бабка.

– В огороде летом, а у окна после, когда земля мороженной стала, – рассказывал Сашка.

– А ты чего замолчал, – обратилась бабка к Вовке, – ты ведь этим делом хороводил.

– Нет, нет! – воскликнул Сашка. – Будет Вовка кошек хоронить, это мы с Борькой.

Увидев мальчиков в окно, выскочила на крыльцо Анна, в дверь высунул седую голову Семён Рязанцев.

– Гостей встречайте! – махнула рукой Агафья Кирилловна. – Прилетели милые голубки, – нежным голосом сказала она, стряхивая снег с обоих.

– Баба! – отчаянно вскрикнул Вовка.

– Чего кричишь?

– Подарки оставили…– плачевным голосом проговорил он.

– И бог с ними, оставили, значит, говорить поздно.

Подбежал Сашка:

– Не бог с ними, вот они, оба! – заявил он и вытащил из-за пазухи кульки.

Бабка высыпала конфеты из одного кулька в тарелку, а Сашке прошептала:

– Зови всех – чай будем пить, Новый год встретим… – сказала она и вытерла слёзы.

Шумно стало в доме Рязанцевых, радость жизни вернулась к старикам. Повеселела Агафья Кирилловна, а Семён стал реже кричать на неё, Анна же спешила с завода домой, чтоб побаловаться с малышами.

35

Совместный труд сблизил Василия Рязанцева с Зоей Дмитриевной. Живя в общежитии, он посещал Одинцовых. Родители Зои тепло встречали его, поили чаем, расспрашивали о военных днях, о ранениях, которые беспокоили его.

Но как-то он не пришёл на службу, а вечером – на занятия. Зоя Дмитриевна отправилась к нему, в общежитие. Ей сказали, что он в больнице – открылась рана.

Она вошла в палату и присела на край его кровати. Свежий, розовощёкий! Кто бы подумал, что у него критическое состояние.

– Как, Вася, дела? Что с тобой?

– Ничего, скоро на работу.

– Как скоро?

– На днях, а может, раньше, – пошутил Василий.

Около месяца пролежал он в больнице. Зоя Дмитриевна навещала его. Придя, она садилась на край его постели, и молодые люди подолгу разговаривали или молчаливо глядели друг на друга. Василий ждал её посещений и волновался, если она опаздывала.

Как-то выдалась хмурая погода, в окна больницы накатывалась тень. Затаив дыхание, Василий прислушивался к шагам в коридоре. «Вчера в это время она была здесь» – мучила его мысль. Он давно понял, что любит эту женщину и жить без неё не сможет. «Сегодня предложу ей выйти за меня замуж» – решил он, при этом в груди он почувствовал волнение.

Но она не пришла сегодня. Не приходила и в последующие дни. Что только не передумал он. Врач на утреннем обходе задержался у его постели; покачал головой и насупился, всмотревшись в выражение его лица.

– Возьмите себя в руки, товарищ, что с вами? Так никогда мы вас не поднимем, – строго сказал.

К вечеру Василию стало совсем плохо. Поднялась температура. Медсестра постоянно клала на лоб его резиновую грелку со льдом.

В больницу вошла Зоя Одинцова. Её тут знали, поэтому без вопросов выдали халат и сандалии. Она быстро поднялась на второй этаж. Её встретила медсестра. На вопрос: «как мой больной», сказала:

– Вы кстати, ему хуже, кризис, видимо.

Зоя Дмитриевна, страшно расстроенная известием, поспешила в его палату. Рязанцев лежал, раскинувшись, на шее его блестели капли пота. Она села рядом и поправила съехавшую со лба его грелку. Василий открыл глаза.

– Пожалуйста, пить подайте…– с трудом произнёс.

Зоя Дмитриевна поднесла стакан воды к губам его. До утра просидела она в палате. Он порой приходил в себя, но сразу терял сознание. В короткие минуты просветления он упрашивал её отправляться домой, говорил, что ему хорошо, гладил руку ей. И снова начинал бредить. Она в этом бреду услышала многое и о себе – и то, как он её любит, и как бы хотел жениться на ней, только вряд ли согласиться она пойти замуж за моряка ещё раз. Он ловил её пальцы, а когда находил, то прижимал их к груди. Она сидела, не двигаясь, боясь неловким движением причинить ему боль. Только под утро, когда солнце осветило комнату, он уснул, и дыхание его стало ровным. В палату вошла медсестра; увидев клевавшую носом сидельцу, улыбнулась и сказала:

– Девушка, пробуждайтесь!

Зоя Дмитриевна встала и посмотрела сонно на неё, не понимая, в чём дело.

– Доброе утро! – поприветствовала её медсестра и добавила: – пусть поспит, ему нужно, а вам ни к чему себя мучить.

Они прошлись по коридору, спустились к гардеробу, переговариваясь.

– Я ему скажу, когда он проснётся, что вы просидели рядом с ним всю ночь, – хитро улыбаясь, сказала медсестра. – Только на брата, как вы сказали, он не похож.

– Вы правы, он не брат, он жених, – смущённо ответила Зоя Дмитриевна.

– Ну, это больше, чем брат! – воскликнула шутливо медсестра.

Зоя Дмитриевна отправилась на работу. Она шла, дыша ароматом свежего утреннего воздуха, понимая всё ясней, что Василий ей дорог, недаром она так скучала по нему эти дни, когда её отправили в командировку. И вспомнила, о чём он говорил в бреду, понимая, что это же скажет, когда поправится.

Вечером ей позвонила медсестра, передала "привет" от Василия и то, что он хочет её видеть. И добавила, что больному лучше. Зоя Дмитриевна поблагодарила медичку за добрую новость и направилась в больницу.

36

Весна брала своё: солнце разогрело булыжник на дорогах, у оград домов и бараков растопило остатки снега. Под окном, на завалинке, грел старые кости дед Рязанцев. Он глядел на покосившийся забор, на калитку, вздыхал, потирал ладони, тянул самосад и думал о своём.

– Деда! – нарушил его неземные мысли Сашка. – Глянь, папироса погасла.

Семён, покачав головой, раскурил цигарку. Из сарая вышел Вовка с дружком.

– Эй, бесенята! – позвал Семён. – Подойдите-ка!

Бесенята переглянулись.

– А зачем? – спросил Вовка.

– Идите, раз зову!

Дети опасливо подошли.

– А ну, покажь, отшельник! – прикрикнул дед, строго глядя на Вовкиного друга. – Покажь, что прячешь в рукаве!

– Нету ничего, – ответил мальчик, руку убрав за спину.

– Нету, говоришь? – вскричал дед и, спрыгнув по-молодецки с завалинки, поднял руку пацана вверх, из рукава мальчишки потянулась струя дыма.

– Отшельники, курили в сарае! – заорал дед.

– Деда! – взмолился Вовка. – Это не табак, это же мох.

– Курильщики… Курят-то не мох, а табак. – ухмыляясь, сказал дед и смачно вдохнул в себя дым, потом поднёс к губам мальчишки цигарку. – На-ка, втяни!

Тот опасливо посмотрел на старика и вдохнул дым: «Крепкий!»

– Не так, – подсказал Семён. – Тяни пошибче.

Мальчишка, затянувшись, сразу закашлялся, из распахнутых глаз его брызнули слёзы; закрыв рукой рот, он побежал за сарай. Семён пощипал бородёнку и, улыбаясь, подал цигарку Вовке. Тот поднёс её к губам и тоже глотнул дым в себя. И тоже закашлялся, и поскакал за другом. Семён затрясся от смеха, вытирая слезившиеся глаза. Пока он смеялся, Сашка подобрал кинутый Вовкой окурок и, присев на корточки, начал разглядывать его.

– Чего смотришь? – усмехнувшись, сказал дед. – Давай, затянись.

– И я за ними побегу? – спросил Сашка.

– Погляжу, крепкий ты, али нет.

Сашка набрал в рот дым и, морщась, выдохнул его.

– Не так, – подсказал Семён. Он взял окурок и стал показывать, как делать правильно.

Сашка снова наполнил рот дымом, посматривая на сарай, за которым слышался кашель, и глубоко вдохнул его. У него сразу перехватило дыхание, он застучал себя по груди кулачком и закашлялся. А Семён покатился со смеху, глядя, как трёт ладонью глаза и кашляет внук.

– Ну, как? – спросил он, прижав к себе Сашку, который снизу смотрел пьяными глазами.

Малый поднял вверх палец и, заикаясь, проговорил:

– Во-о как накурился!

Снова сел на завалинку Семён глядеть в одну точку и думать о своём.

– Старый пёс, отравил мальчишку! – послышался голос Агафьи Кирилловны через приоткрытую дверь.

У порога над ведром склонился Сашка, в рот толкая пальчики.

– Дальше суй, дальше, – учила бабка. – Вырвешь, полегчает. Хотела тебя к Польке взять, а теперь брата возьму.

– Вовка тоже курил, почему его?

– Ты зелёный весь.

– Не зелёный, возьми.

– Ладно, иди, одевайся, пойдём, – сказала бабка, улыбаясь.

Сашка, сорвавшись с места, побежал переодеваться. Спрыгнув с крыльца, он догнал бабку и, оглянувшись, помахал деду Семёну рукой.

– Баба, а скоро зелёные листки появятся? – Сашка решил поговорить…

– Скоро, весна на носу, – ответила Агафья Кирилловна.

– На носу? – спросил внук.

– На носу, – ответила, засмеявшись, бабушка.

Сашка с удивлением потрогал нос:

– Нет ничего.

– Зато под носом есть.

Сашка шмыгнул носом и обогнал её. Так и топал он впереди бабки до пекарни. Когда подходили к ней, из двери выбежала, с радостным криком, Зина.

37

Весна устлала недавно заснеженные равнины зеленью. В городском парке по вечерам заиграл оркестр. Правда, парней на танцплощадке не было, одни подростки.

– Согласись, стало легче трудиться, – обратилась к подруге Анна Рязанцева.

Сидя на лавке, расположенной внутри танцплощадки, они тихо разговаривали.

– Как немцев погнали, и у меня такое же настроение, – сказала Неля.

– Только утром подниматься трудно, – сказала, вздохнув, Анна. – Кто разбудит меня завтра? Мама и Сашка у Польки, а батьку и самого не добудишься, разве проснётся Вовка. Может, у меня переночуешь?

– Меня дома потеряют, – пощипывая косу, ответила Неля. – Хотя давай раньше с танцев уйдём, я предупрежу.

Они поднялись: оркестр заиграл вальс Дунайские волны. Покружившись, подруги решили уйти. Контролёр спросила:

– Собрались погулять? Контрамарки возьмите.

– Мы не вернёмся, – пояснила Анна.

Это услышали толпящиеся у танцплощадки подростки. Один из них возмутился: «Чего не взяли контрамарки? Нам бы отдали». «Отдадим в другой раз, мальчик», – смеясь, ответила Анна.

Напевая и переговариваясь, они пошли по ярко освещённой улице, ступая легко, как будто паря над землёй. В смехе, во взглядах несли они минуты чудесного возраста. Пожилой прохожий, увидевший их, покачал головой, подумав, что в стране трудное время, столько горя, а эти легкомысленные барышни хохочут.

Эй, прохожий, хоть на мгновенье обернись на свою юность. Не она ли тебя подгоняла идти только вперёд? Вспомни её взгляд, вспомни её силу, которой не было предела. Что опасности ей? Что трудности? Себя не жалея, она на заводе, в шахте работает по две смены подряд или добровольно записывается на фронт, веря в победу, а не в смерть; с ней беда не беда, с ней слабый становится богатырём!

38

С утра Полина отчитала дочь, а Сашке наладила подзатыльник. Сделав разгон обоим, она высказала:

– И когда вы полезным делом займётесь?

Зина не стерпела:

– Мам, о чём ты? Я салфетку мережу, а Саше за дровами разве сходить?

Она в упор глянула на мать, на глазах её блеснули слёзы.

– Довольно хныкать, – смягчилась Полина. – Найду вам занятие. Сходите за смолой. Наскребёте, а я сварю серы, и продадим. Мальчишки продают банками. Когда поедите, научу, как брать смолу.

Сашка загорелся:

– Пойдём, Зина, пойдём!

– Пойдём, – согласилась Зина и отложила рукоделье.

– Супу поешьте! – прикрикнула Полина.

Поев наскоро, дети стали вопросами досаждать Полине.

– Не терпится? – тётка с неудовольствием шикнула на Сашку, оттопырив губы, что говорило о плохом настроении.

Сашка хорошо знал это. У, какой вид! Не зря он однажды подумал, что тётка собралась идти на войну, бить фашистов. На самом же деле вид такой свидетельствовал о том, что задавать лишние вопросы не надо, иначе легко можно получить оплеуху. Как бы там ни было, дети направились в чащу, перейдя речку по мосту.

Смолы на ближних с мостом берёзах не оказалось – вероятно, мальчишки побывали тут. Зина, придерживаясь края берега реки, направилась к лесу. Сашка шёл за ней, махая прутом. Вниз из-под ног его катились камешки и, булькая, тонули в реке. Так как тётка утром пресекла Сашкины вопросы, то их накопилось у него слишком много. «Почему весной на деревьях смола? Почему около воды гладкие камни? Почему пела, а теперь не поёт птица?» Зине вопросы его надоели, и она ускорила шаги. Сашка, махнув рукой, задержался. В одном месте на камне лежала палка. Сашка подошёл к ней и тронул прутом. Палка зашевелилась. Зина, оглянувшись, увидела гадюку. Дико заорав, она подбежала к малышу и оттащила в сторону. Змея зашипела. Зина, держа Сашкину руку, прыгнула вниз, к реке. Сверху что-то свалилось – то ли змея, то ли ветка, но Зина, испугавшись, метнулась в воду, продолжая держать Сашку за руку. И не достала дна… Оба окунулись с головой. Зина плавала хорошо, потому сразу вынырнула. Сашка, дрожа, мёртвой хваткой схватил её. Обоих понесло течением. К счастью, Зина почувствовала ногами дно. И берег в этом месте был не отвесным. Придя в себя и не отпуская руки малыша, который весь дрожал, Зина выбралась на сушу. Лес подступил к воде; тень от прибрежных деревьев купалась в ней. Недалеко рубили дерево, вот оно упало, треща ломающимися ветками.

– Снимай рубаху и штаны! – стуча зубами, прикрикнула Зина.

Она помогла малышу снять рубаху, а штаны он, отвернувшись, снял сам. Отжав его тряпки, Зина потрясла их и приказала:

– Теперь оденься, на солнце досохнешь.

Платье Зина с себя не сняла, только отжала внизу.

– Пошли быстрей, надо согреться, – приказала Зина и направила шаги к лесу, не выпуская Сашкиной руки.

Они вышли к поляне. Солнце светило ярко. Окружали поляну старые толстые берёзы.

– Тут и наскребём! – обрадовано сказала Зина.

– Зина, – оправившись от испуга и согревшись, Сашка вернул привычку задавать вопросы, – правда, что русалки любят посидеть на камнях?

– Наверное, правда.

– Я знаю, почему: им холодно в воде, вот они и греются.

Из леса шли они, едва передвигая ноги. Зина несла кусок бересты, на которой лежал тонкий слой смолы. Как отполированная, она отражала лучи солнца.

– Смотри, как красиво! – восхищённо сказала Зина.

– Смолы не видела? – буркнул Сашка.

– Эх ты, – осуждающе сказала Зина, – не любишь красоту, – и, мечтательно улыбаясь, продолжила: – А я люблю смотреть на облака, на птичек.

Полины дома не было.

– Где же мама? – вздохнула Зина, положив бересту на лавку.

– Сплетни собирает, – брякнул малыш и осёкся, увидев неодобрительный взгляд сестры.

– Иди, умойся, болтун, где мыло, знаешь!

Сашка, с ковшом, отправился за водой, в сени. Мимоходом глянув в окно, он увидел приближающуюся тётку; она размахивала руками, улыбалась и что-то себе говорила.

– Милые мои! – воскликнула Полина, распахнув дверь.

Она сияла, казалась молодой, даже косынка как-то по-девичьи легла на плечи её, волосы же ниспадали ей на лоб, и она ладонью их поправляла. Сашка хорошо знал эту правую ладонь – на ней отсутствовало полмизинца, но оплеухи она отвешивала такие, что после даже одной долго шумело в голове. Но сейчас тётка с лаской тискала его и Зину.

– Милые мои! – воскликнула. – Война кончилась!

На детей сообщение подействовало по-разному: Зина засмеялась, а Сашка громко захлопал в ладоши и заорал:

– Теперь много хлеба будет! И каши манной сварим!

Манная каша – его мечта, за неё он отдал бы, не задумываясь, рогатку Вовкину, которая временно перекочевала в его карман.

Лицо у тётки было розовым, щёки сияли от капель пота, а изо рта пахло как от пьяного деда. «Сегодня она добрая!» – подумал Сашка. Но главными для него были её последние слова.

– А где ты крупы возьмёшь? – недоверчиво спросил он.

– Найду и крупы, и маслица, досыта обоих накормлю, – успокоила Сашку тётка.

39

Война закончилась, но ничего не изменилось в Сашкиной жизни. Он продолжал гостить у тёти Поли. В солнечную погоду он играл у дома. А иногда тётя Поля накладывала в консервную банку кубики серы, которую сварила, смешав с канифолью, и он отправлялся к бревенчатым домам, где обычно играли мальчишки, и один из них покупал у него серу и раздавал её друзьям. А Сашка, с рублём, спешил домой, чтобы отдать деньги тёте Поле.

И снова собрался он к мальчикам, но Зина предложила ему сходить порыбачить. Они спустились к воде, которая блестела под солнцем, и на берегу наковыряли много червей. Сашка знал, куда закидывать леску, и к полудню в ведёрке их плескалось уже десятка два карасей.

Посмотрев на их улов, тётя воскликнула неизменное «ой-ой-ой» и отправилась варить уху. Пообедав, Сашка вышел из дома. Около пекарни стояла повозка, рядом с ней конь щипал траву. Перешагнув через оглобли, Сашка подошёл к мерину. Конь был смирный. Сашка жалел его, видя, как конюх кнутом его бьёт. Он подошёл к животному и погладил ему ноздри. Фыркнув, мерин опустил голову. Тогда Сашка стал чесать коню живот, потом вытаскивать из гривы колючки. Но на хвосте колючек было больше, и Сашка принялся чистить коню хвост. Не поднимая головы, мерин ткнул его копытом. Сашка упал, попискивая и согнувшись калачом. Зина, увидевшая это, подбежала к нему, заахала. Сашка стонал, глотая ртом воздух. Через час в телеге тётка повезла его в больницу. Телега постукивала по ухабистой дороге, вместо хлеба в будке расположилась Полина, положив племянника на колени. Возчик со злостью бил мерина, перекидывая из рук в руки кнут. Сашка, придя в себя, увидел плывущие кусты и деревья.

– Тётя Поля, – спросил он. – Мы к бабе?

– К бабе, – успокоила его Полина.

Сашке стало жаль Зину, которая останется одна.

– Я знаю, – шепнул он, – ты меня больше не позовёшь к себе.

Полина промолчала, глядя на убегающую дорогу.

– А мне скучно будет без Зины, – продолжал малыш. – Привези её погостить.

– Привезу, – нехотя ответила тётка.

Она подумала о сестре. «Может, в живых нет, в розыски надо бы подать. А то помрёт сын, а мать и знать не будет».

40

Через неделю Сашка выздоровел. Из больницы его забрала Агафья Кирилловна. Теперь он бегал от избы Рязанцевых к избе Ерёминых и обратно. И везде находил важные дела: то мальчишки пошлют стащить у деда Ерёмина сапожные гвоздики, то сам решит украсть у тётки Василисы горсть сухой малины или кусок сахару. Особенно хлопотно было воровать сахар: бабка прятала его в сундуке, под тряпьём. Василисины хлопоты были внуку всегда на руку: лишь отлучится она, как он взлетит на полати, развяжет мешочек с малиной, спрячет горсть за пазуху и, спрыгнув на пол, сидит смирненько. Василиса, зайдя в дом, внимательно осматривала малыша, грозила ему кулаком, но физиономия у воришки выражала спокойствие, и она отступала.

Огород у бабки был плотно засажен: тут и три грядки моркови, и стебли расцветающих бобов, и побеги гороха, а у забора, рядами, торчали кустики картофеля. У окна возвышался тополь, и от листвы его вечером ложилась тень на грядки, где грелись в старом навозе не проросшие семена огурцов. Василиса с утра оглядывала огород, радовалась ему и представляла, каким он будет в августе. «Здесь подсажу цветы» – мечтала.

Но не так радовали молодые побеги внуков. Однажды, в подходящее время, когда бабка хлопотала в доме, они осматривали её грядки.

– Поживиться нечем, – сказал Сашка.

– Дурак, ещё не выросло ничего, – ответил Вовка. – Хотя морковку можно поискать…

Задача была определена, и братья взялись за дело: стали выдёргивать овощ, с намерением похрустеть. Но попадались лишь жёлтые ниточки, и мальчишки с презрением возвращали их обратно. Таким образом, пройдены были три грядки. Урожай собрали скудный – всего семь морковок с мизинец. В дырку в заборе пролез Вовкин приятель; он присел на землю и угощался овощем, предложенный ему Вовкой. Он первый и приметил Еремеиху, которая, спрыгнув с крыльца, метнулась к ним. Мальчишки бросились к лестнице, прислоненной к крыше, а Василиса заорала:

– Ефим, глянь, огород погубили!

Ефим потопал к лестнице, в руке держа голенище. Но Вовка, как кошка, забрался по ступенькам на крышу, за ним – друг его. Только Сашка прыгал у лестницы, потому что отсутствовала нижняя перекладина. Когда же ухватился он за вторую перекладину, подбежавший дед голенищем сбил его на землю. Ещё миг, и он станет, как думал Сашка, бить его сапогами. Он видел злое лицо Ефима, и слышал стук листового железа под босыми ногами. Получив удар под зад, он упал на бок, но вскочил и побежал по огороду. За ним, прерывисто дыша, топал дед. «Через забор не перелезть, – мелькнуло в Сашкиной голове, – буду петлять». Продираясь сквозь колючие кусты малины, он чуть не попал в яму с водой, доской прикрытую. Перепрыгнув через гнилую доску, он споткнулся, упал, и приготовился к побоям, но услышал, как что-то треснуло, потом булькнуло. Сашка, посмотрев, понял и закричал:

– Деда тонет!

На крыше засмеялись. Подбежала к яме Василиса. Она наклонила к колодцу ветвь куста малины:

– Держи, старик! Саня, скорей принеси верёвку! Она в сарайчике…– закричала.

Сашка сбегал за верёвкой. Из ямы – колодца для полива – показалась голова Ефима. Рыкнув, он уставился на внука. Сашка отбежал и прокричал:

– Знал бы, что злой вылезешь, не принёс бы верёвку.

– Сгинь! – заревел Ефим.

– Булькал бы в вонючем колодце! – добавил Сашка и дал дёру.

– Вовка! – закричала из-за забора Агафья Кирилловна. – Быстро домой, куда ты влез!

– А ты, ведьма, – завопила Василиса, – выродков придержи, чуть Ефима не потопили!

– Тебя бы утопить за поганый язык, – ответила Агафья Кирилловна, чувствуя на душе камень от слов сватьи, намекающие на дочь Ксению.

– Ведьма! – не унималась Василиса.

Агафья Кирилловна на это слово не обиделась. О её способностях ворожить узнали на улице давно, с того дня, когда у соседки пропала корова. Агафья Кирилловна спросила тогда соседку – когда украли. Узнав и подумав, сказала: «Погадаю на зеркале». «Спробуй, милая, в долгу не останусь, только сыщи вора» – со слезами на глазах просила женщина. «Сыщу, если вор из посёлка». Вечером она забралась в подпол. А на другой день к соседке пошла сама. «Ну что?» – с дрожью в голосе встретила её та. «Гришка Оставкин – в сарае держит, в милицию заявляй, а то зарежет». И правда, через три двора от потерпевшей милицией была найдена пропавшая корова. Бурёнка, естественно, отправилась в знакомый сарай, есть сенцо, а Гришка – прямиком в тюрьму хлебать баланду. Вовка с Сашкой помнят, как бабка однажды попросила их быть тише, а сама полезла в подпол.

– Хочешь поворожить? – спросил Вовка.

– Да, – улыбаясь, ответила Агафья Кирилловна.

Через приоткрытую дверцу подпола мальчишки увидели, как бабка зажгла свечку, потом присела на табурет и зашептала что-то над стаканом с водой. Сашка смотрел с испугом сверху, вытаращив глазёнки. Глянув на него, Вовка захохотал. Бабушка поднялась по лестнице и прикрыла подпол. Тогда братья начали стучать по полу кулаками и топать. Крышка открылась, Агафья Кирилловна вылезла из подпола, поливая хулиганов бранью, на лбу её красовалась шишка. Бабка положила на лоб смоченную в воде тряпку, браня внуков:

– Отшельники, это из-за вас.

41

Семён как-то сказал жене:

– Шахта забрала силы у меня, а ты, ведьма, – при этом показал кривым пальцем на Агафью Кирилловну, – вымотала мне нервы.

– Бесстыжий! – охотно подключилась к разговору Агафья Кирилловна.

Иногда их перепалки заканчивались дракой, но это было давно, теперь Семёну не до драки – нет здоровья. Жизнь под одной крышею с «врагами», как в гневе он называл супругу и внучат, родила в душе его неприязнь к своей родне. И нередко после очередной ссоры он размышлял, как бы старухе отомстить. «Ну, погоди, в долгу не останусь, только бы случай представился». Но случай всё не представлялся.

Был он бережливым всегда – и когда копейку зарабатывал, горбатясь на господ, и после революции, работая в забое, где деньги давались взамен утраты здоровья. Со временем бережливость его перешла в подобие болезни. Оставив шахту и имея некоторый запас купюр, он всё же чувствовал беспомощность, так как прекратилась зарплата. Потом война, когда не доставало еды, зато появились дополнительные рты в виде внуков. И чтоб выжить в это время, когда простые продукты стали роскошью, Семёну приходилось доставать деньги из заначки, и теперь вряд ли что у него осталось. Однако ему всё равно хотелось доказать окружающим, что не «пропащий» он человек, как говорила Агафья.

После поисков не тяжёлой работы он составил договор с совхозом на охрану картофельного поля, что простиралось возле кладбища. Он засунул в рюкзак полушубок, дырявые валенки, в тряпицу завернул краюху хлеба, соль и потопал со двора. «К Полине направился, пусть идёт, всё равно никакого толку нет» – подумала Агафья Кирилловна. А дед, соорудив у родника шалаш, стал подкапывать картофель и печь его на костре. Соли взял он достаточно, ручей был под боком. Ночью он подкидывал в огонь ветки, показывая ворам, что сторож не спит.

– Уже неделя, как старик ушёл к дочке…– поделилась Агафья Кирилловна с соседкой.

– Ты что, он стережёт картофельное поле у кладбища, там и шалаш его, – прояснила ситуацию соседка.

Агафья Кирилловна удивилась. И подумала: «Надо хлебца ему отнести и маслица». Приготовив узелок, она позвала внуков.

– Отнесите, хлопчики, дедушке покушать, шалаш его у кладбища, найдёте?

– Найдём! – хором ответили внуки.

До кладбища было километра четыре.

– Пойдём на станцию, оттуда на товарняке покатим, там идёт линия в сторону совхоза, – предложил Вовка.

– Пошли! – согласился Сашка, загоревшись желанием прокатиться.

Но на ветке в сторону кладбища стоял один лишь вагон, да и тот без паровоза.

– Придётся топать по шпалам, – вздохнул Вовка. – Этот путь мимо кладбища идёт.

– Откуда знаешь? – спросил Сашка.

– Мы катались здесь с ребятами, – важно ответил Вовка. – На ходу запрыгивали на ступеньку. Пошли…

– Вова, а вагон ведь стоит на уклоне…

– И что?

– Стоит, потому что на тормозе.

– Понял… Пошли, знаю, где тормоз.

Они забрались на площадку открытого тамбура.

– Вот он. Сейчас покручу, – прошептал Вовка.

– Крути! – воскликнул Сашка. – Может, поедет…

К их радости, вагон стронулся с места и начал медленно ползти, постукивая на стыках. Уклон увеличивался, и вагон набирал скорость; вот из виду скрылись здание вокзала и поле станционных путей. А вагон катился и катился. Быстрым аллюром проехали кладбище. Но вот путь выровнялся, замелькали медленней шпалы, реже застучали колёса. Вовка вспомнил про тормоз, но вдруг послышался свист догоняющего паровоза. Вовка, держась за поручни, крикнул:

– Санька, паровоз догоняет, прыгаем!

Они скатились в траву, что росла у насыпи.

– Спрячь голову, – закричал Вовка. – Могут заметить!

Сашка вжался в землю. Когда мимо их, грохоча, проезжал паровоз, он втиснулся в землю, чтоб не заметили машинисты, которые, как он думал, будут бить долго и больно. Но паровоз прогрохотал мимо. Дети, испуганно оглядываясь, подались к картофельному полю. В узле звенели стекляшки, одна сторона его была мокрой и подозрительно пахла растительным маслом.

– Давай развяжем, посмотрим, что там, – предложил Сашка.

– Нечего глядеть, – ответил, махнув рукой, Вовка.

Семён Рязанцев с радостью встретил внучат, усадил их на траву, накормил печёной картошкой, побранил за то, что разбили банку с подсолнечным маслом, и проводил их, попросив старухе передать:

– Скажите, пусть не ждёт, дома не появлюсь, пока не придёт прощенье просить; умру, а не приду.

Показав внукам, как ближе дойти до дома, он взял в руки старую винтовку, всю облезлую, к которой, как сказали ему, патронов нет. Он пытался тогда возразить, что не нужно тащить её в поле, но ему велено было принять оружие, как положено по сторожевому уставу. Вытащив затвор, он начал чистить тряпкой его, напевая старинную солдатскую песню, которую пел в гражданскую войну: «Винтовочка, винтовочка, подруженька моя, на первой остановочке тебя почищу я». Но вскоре, бросив затвор, он стал чесать голову и спину. Однако зуд не прекращался. Тогда он снял с себя рубаху, и стал ловить ползающих по ней вшей. Собрался было потрясти рубаху, но, подумав, оделся. «Размножайтесь, бесовы дети, – зашептал. – Я вас не трону, потому что сгодитесь для дела большого». Сморщившись в улыбке, он продолжил чесать себя.

42

Август – время сбора урожая, но начались дожди. Пройдёт ливень, превратит почву в грязь, и лишь посмеет выглянуть солнце, как вновь наползают на него воздушные глыбы.

– Ты что, внучок, сидишь у окна? – спросила Агафья Кирилловна Сашку. – Не нравится такая погода?

– У меня кошки на душе от неё скребут, – серьёзно ответил малыш.

Агафья Кирилловна рассмеялась, ставя на кухонный стол тарелки.

– Расскажи, какая душа у тебя, а, Саня?

– Душа, как душа, – обиделся внук.

Из комнаты вышла Анна, заглянула в котёл, в котором бабка грела воду.

– Каково тяте, – сказала она, с укором взглянув на мать. – Шла бы, извинилась, разве трудно?

– Ну, конечно! – вспылила бабка, – полечу, поклонюсь: приходи кровушку мою допивать. Не дождётся!

– Баба, баба! – крикнул Сашка, тыча пальцем в окно. – Деда идёт! Устал бедненький, с палочкой, дождь, а он в шубе.

Семён переступил порог, потряс бородёнкой и произнёс: «Здрасьте.»

– Здорово, чего не являлся? – без злости спросила Агафья Кирилловна.

– Сторожить надоело, а то бы до зимы не пришёл.

– Батюшки! – воскликнула, хлопнув в ладоши, Агафья Кирилловна. – Ты же целый месяц не мылся, кожа, видать, грязью на два пальца покрылась!

– Я специально не мылся, чтоб принести тебе кое-что.

Он бойко сбросил с себя полушубок, следом – грязный пиджак, грязную рубаху и принялся усердно вытряхивать тряпьё. На пол посыпались вши. Бабка заметалась по кухне, а Семён приговаривал:

– Вот тебе, сука, да чтобы они кровь твою высосали!

Тряс он одежду до тех пор, пока не закончился у него запас ругательств. Анна кинулась сметать веником насекомых на железный лист, прибитый у печи. А Сашка забрался на стол и испуганно таращил глазёнки на деда.

– Баба! – вдруг крикнул. – Вошка залезла тебе на ногу!

Агафья Кирилловна, сбросив вошь, принялась уговаривать старика:

– Угомонись, Семён, не будь дитём малым, и так кучу наколотил.

Она посадила деда на лавку и заперла на защёлку дверь.

– Не закрывай, – сказал, косясь на жену, Семён. – Не удержишь, всё равно уйду.

– Потом, уйдёшь, – спокойным голосом возразила Агафья Кирилловна. – Отдохни чуток.

Пот катился каплями по щекам деда и терялся в бороде.

– Подай, старуха, полотенце! – захрипел он. – От жары сгорю, открой дверь, уморить хочешь? А то в окно выпрыгну!

– На пол пересядь, – подсказала Агафья Кирилловна. – Внизу прохладней.

Дед, послушавшись, сел на пол и поглядывал, как Анна раскалённым утюгом давит вшей.

– Всех не передавишь, – ехидно протянул он. – Вон ещё одна ползёт, да и не всех я повыбил. Ой, тошно мне…– Он застонал и вытянулся на полу.

Сашке показалось, что дед не дышит, и вспомнил, как он говорил: «умру, а не возвращусь!»

– Баба! – закричал он. – Дед помер!

Агафья Кирилловна выскочила из комнаты; вдвоём с дочкой они перенесли Семёна на кровать.

– Ничего не случилось, пошли, Анна, – сказала Агафья Кирилловна. – Отоспится, ещё злей будет.

Семён, щурясь, поглядывал на них.

– Чем старее, тем глупей становится человек, и не втолкуешь такому, что хорошо, а что плохо, – проговорила Анна, подкинув в печь дрова.

Семёна одолевал зуд. По мере того, как жарче становилось в доме, вши ожесточались и становились злыми, как собаки. И то ли слова дочки заставили вскочить Семёна, то ли это из-за распоясавшихся паразитов, но дед возвратился на кухню. Анна засовывала в печку его грязный пиджак. И тут дед обмяк и успокоился. Раздевшись догола, он влез в корыто, залитое тёплой водой.

– Ну, вот, – сказала бабка, натягивая на старика чистую рубаху. – Стал на человека походить.

– Спасибо, старуха! – по-доброму ответил Рязанцев, прихлёбывая чай с молоком. – Сижу в тепле, и душа радуется.

– Я ведь добра тебе желаю, – сказала, улыбнувшись, Агафья Кирилловна, и подлила старику молоко в чай, – а ты волком на меня смотришь.

– Нет, не найти мне такую старуху, – сказал, хитро щурясь, дед.

43

Погода изменилась. В небе, насыщенном влажными испарениями, замелькал жаворонок – то вдруг взмоет вверх, то вниз упадёт, то зависнет в пространстве, порхая крылышками. Трава близ дорог, листва тополей и берёз, картофельные поля – всё вокруг сомлело от жары. Давно не было такого знойного августа.

Сашке мучился – то закрывался в кладовке, то забирался в большую железную бочку с водой. А иногда шёл с мальчишками на речку, где плюхался у берега.

Как-то бабка Агафья оставила его одного похозяйничать – Семёна увезли в больницу, а Вовка бегал на улице. Плотно покушав картошки, малыш вышел в сени и подошёл к деревянной кадушке с водой. Отодвинув крышку, он черпнул в ковш воды. Дверь была открыта. Испытывая желание напиться, Сашка увлёкся и не заметил, как стал на крыльцо чужой дядя, с чемоданом в руке. Напившись и зацепив ковш за край кадки, Сашка увидел его. Вздрогнув, он уставился на незнакомца.

– Здорово, карапуз! – сказал тот, и подал Сашке руку.

Сашка почувствовал мягкую ладонь, и увидел на ней ногти блестящие, как будто они намазаны маслом. Дядя глядел на него из-под косматых черных бровей синими глазами. «Длинноносый», – подумал Сашка, но, обратив внимание на густой, с тонкими прожилками седины чуб, решил, что дядя красивый.

– Здесь Рязанцевы живут? – спросил гость.

– Здесь, – улыбнулся Сашка. Он сам не знал, почему улыбается, но так уж получилось.

– Ты Вова Ерёмин?

– Нет, Вовка – мой брат, – ответил Сашка.

– Значит, ты – Саша; а хозяйка где? Мне бы её увидеть.

– Баба придёт, – отвечал малыш, и кивнул дяденьке головой, предлагая идти за ним. – Садись на скамью или на табуретку, только табуретка качается.

– Тогда на скамью.

Незнакомец достал из кармана пахучий платок.

– Душно у вас.

– Зато вода в кадке холодная, хочешь, принесу? – предложил Сашка и, не дождавшись ответа, выскочил в сени и, пыхтя, зачерпнул воды в ковш. Дядя попил и вернул ковш Сашке. Тот допил до дна.

– Много пьёшь, Саша, это вредно, – сказал, покачав головой, гость.

– Вредно? – удивился Сашка. – Да я ещё столько бы выпил, только брюхо полное. – Он приподнял низ рубахи и похлопал себя по животу, не без сожаления добавив: – Не влезет.

Появилась Агафья Кирилловна. Гость поднялся:

– Вы Агафья Кирилловна Рязанцева?

– Ну, я.

Бабка уставилась на гостя.

– Будем знакомы, я Алексей Трофимович Скачков, – сказал гость, протянув ладонь старухе. – Я муж Ксении Семёновны.

Лицо старой Агафьи засветилось.

– Вы от Ксении? – изумившись, выдохнула она. – Жива дочка…

– От неё, – ответил Алексей Трофимович.

– Что же она не приехала – мать ей насолила или дети малые?

Старуха смахнула слезу и заморгала часто.

– Думаю, скоро увидитесь, – ответил гость. – А пока она привет передала – и вам и детям.

Как же хотелось старухе высказать гостю всё, что накопилось у неё за годы, спросить, о чём думала дочь, убравшись от детей. «Видно, хорошо жила, раз о нас сейчас лишь вспомнила» – последнее, что подумалось ей, но сказала другое, вздохнув и голову гордо держа:

– Время трудное пережили, детей подняли, сейчас прожить сможем и без помощи… – Глянула на гостя. – А где вы проживаете, далеко?

– Далеко, пешком полжизни идти, – сказал Алексей Трофимович.

– Это где же?

– На Севере есть полуостров Таймыр, так вот, там город строится, и растёт он не по дням, а по часам, – увлечённо сказал Алексей Трофимович.

Он положил ладонь Сашке на голову и сказал:

– Лес там, Саша, крохотный, словом, тундра. Там и строится Норильск, где твоя мама живёт и ждёт тебя, хорошего мальчика. – Он улыбнулся, и добавил: – Ну, что, поедем, Саня? Сначала на поезде, потом на пароходе. Поедем?

Сашка слушал дядю, широко открыв рот, и ему казалось, что он может долго-долго слушать этого дядю.

– А когда мы поедем, дядя Лёша? – выпалил он, очнувшись.

– Не торопись, – вмешалась Агафья Кирилловна. – Дай отдохнуть человеку. А вы идите в комнату, полежите, или поспите, а я покушать приготовлю, – вежливо обратилась она к гостю, направляясь к печке.

Гость удалился; но вскоре из комнаты послышалось:

– Мамаша, чемодан откройте, в нём продукты, так вы пустите их все в дело.

Услышав это, Сашка подбежал к чемодану и, не обращая внимания на кулак бабулькин, который замаячил, открыл чемодан.

– Баба, чего только нет! – воскликнул.

Он стал извлекать кульки с конфетами, банку свиной тушёнки и банки консервные. Бабушка, стоя рядом, поражалась богатому ассортименту продуктов. А Сашка продолжал доставать из волшебного чемодана сливочное масло, свиной окорок, в синих баночках сгущённое молоко и кофе. Бабка Агафья тут же конфисковала у внука продукты, даже конфеты, оставив ему всего-то одну. Сашка хотел было пожаловаться дяде на неслыханный грабёж, но когда переступил порог, то увидел, что тот лежит на дедушкиной койке. Он громко заорал:

– Дядя Лёша, там много вшей!

Алексей Трофимович вскочил, как ошпаренный, и стал отряхиваться. Бабушка, красная от смущения, начала оправдываться:

– И никаких вшей нет.

Она выпроводила Сашку из комнаты, но тот на ходу промямлил, что недавно поймал сам две жирные, однако, взглянув на грозное лицо бабули, замолчал.

На другой день Алексей Трофимович решил отправляться в путь.

– Могу с собой взять обоих, – сказал он.

– Нет, Вова не захочет покидать нас, – грустно глянув на Сашку, сказала Агафья Кирилловна.

– Тогда нам вдвоём придётся в путь пускаться, – сказал Скачков. – Мне задерживаться нельзя.

Сашка ликовал, наблюдая, как баба собирает его в дорогу. Ему хотелось быстрей отправляться в путь, туда, где растут крохотные ели и строится красивый город. Сборы были быстрыми. Дядя написал что-то в блокноте, потом выложил кучу бумаг, в том числе и деньги. Агафья Кирилловна, склонив голову, тихо всхлипывала. Малыш слез с табуретки и подошёл к ней; сказал:

– Не плачь, бабушка, ты же к нам в гости приедешь?

– Приеду…– вздохнула Агафья Кирилловна.

Сашка сел за стол и смотрел с участием на дядю, который скоро повезёт его к маме.

– Значит, так, Сашок, – сказал дядя Лёша, – едем до Красноярска, дальше на пароходе, это ещё несколько суток – так?

Сашка понимающе кивнул головой.

– В Красноярске долго проторчим: на пароход билеты не взять с ходу, – продолжил он рассуждать. – Ничего, хватит денег и на билеты, и на питание. – Ну, Сашок, одевайся, до поезда недолго осталось.

Он отсчитал несколько новых десятирублёвок и отдал их Агафье Кирилловне:

– Это, мамаша, вам.

– Зачем? – пыталась возразить Агафья Кирилловна. – Вам нужней в дороге.

– Ничего, я подсчитал, хватит и нам, а у вас ещё один внук на руках.

Агафья Кирилловна поблагодарила Алексея Трофимовича и вытерла мокрые от слёз глаза. «Видать, не забыла нас дочь» – подумала она. Добрые мысли о непутёвой дочери были в новинку, и оттого показались особенно приятными. А зять, почесав затылок, сказал:

– Правда, жене не куплю то, что просила, но, думаю, так будет справедливей.

«Значит, это не её забота, а чужого человека» – подумала Агафья Кирилловна. И пронзило её сердце болью. «Куда я отправляю внука? Хорошо ли подумала? Вдруг он им в тягость будет?». С тревогой проводила она меньшего внучка с новоиспечённым зятем до калитки и с грустью долго смотрела им вслед. Сашка одной рукой вцепился в ручку дядиного чемодана, а другой махал бабуле. Она вернулась домой; ноги её отяжелели, на тело накатилась слабость. Недоброе предчувствие сдавило ей грудь. Если бы только знала, что уже скоро предчувствие её оправдается. Она села к столу, и подпёрла голову ладонями.

Появился Вовка.

– Где был? Не попрощался с братом.

– Простился, они навстречу шли, – с обидой протянул Вовка.

– С чужим дядей внука отправила…– склонив голову, шепнула бабка.

– Не плачь, баба, – стал утешать её Вовка. – Саша поехал к маме, и мне бы хотелось глянуть на неё.

– Глянешь, внучок, – погладила ему волосы Агафья Кирилловна, думая, что поедет на Север, но только в гости, ведь в город перебрался сын Васька, и теперь старикам есть, на кого опереться.

44

Жизнь забурлила в шахтёрском городке. На улицах появились машины, на окраинах и в центре вырастали школы, детсады, магазины, поликлиники.

Василий Рязанцев ожидаемо связал судьбу с Одинцовой. В родной город перебрался по личной просьбе. Приехал сюда с женой и малышом, Петей. От горкома его семья получила квартиру в кирпичном доме – «сталинке».

Автобус проехал мимо трёхэтажного здания, где располагался горком и исполком. Василий, сидя в автобусе, глянул в окно на большое здание. Он отработал здесь полгода, но уже с завтрашнего дня назначен парторгом большого завода. Жена о назначении не знает.

Лучи солнца проникали в окно автобуса и скользили по лицам пассажиров, заставляя их морщиться, и было не понятно, хмур человек или весел. Проехали киоск «Союзпечать». Рядом лотошница торговала пирожками. Тут же лавочки. «Хорошо придумано: взял газету и пирожок, садись, кушай и читай» – подумал Василий. В автобус вошла старушка. Василий уступил ей место. И невольно вспомнил о матери. «Подлец я! – подумал. – Прикрываюсь делами. А мог бы хоть раз в неделю наведываться к родителям». Подумал он и о том, что прежде жена напоминала ему о необходимости черкнуть письмо родителям, но, когда они переехали сюда, уже и она, занятая интересами семьи и собственными, поступив в институт на заочное отделение, перестала напоминать ему о том, что пора наведаться к родителям.

Кондуктор назвала остановку. Василий шёл в задумчивости по тротуару. Уже не радовало его назначение, которое окончательно отнимет у него свободное время, и наверняка некогда будет ходить по гостям. Дома жена, взглянув на него, спросила:

– Почему злой и рано?

– Не злой я, тут другое, – Василий, обняв жену, сообщил о назначении.

Жена, услышав новость, не обрадовалась, наоборот, спросила, справится ли он с новой работой. «Сидеть в кабинете – одно, а работать в большом коллективе, отвечая за план, успехи и неудачи всего завода и каждого коммуниста – другое» – подумала она, но смолчала. Не стала озвучивать и другие, более тревожные для неё мысли, суть которых: будет ли теперь время у супруга для семьи. Василий же, обедая, думал о бабушке в автобусе.

– Зоя, как считаешь, подлец я или нет? – спросил он.

– Ты про что, Вася?

– А вот про что, – решил он высказаться. – Я ехал в автобусе, думал о назначении, о тебе, о сыне, смотрел в окно, и тут бабуля вошла. Естественно, я место ей уступил, а она, представь, на меня так глянула, будто я подвиг совершил.

– Ну, и что? – улыбаясь, спросила жена. – После этого ты вспомнил о маме?

– Да, – продолжил Василий, – представь, вспомнил о ней и подумал, что давно не был у родителей. Но ведь навещать родных, интересоваться, не нужна ли им помощь, справляться о здоровье их так же естественно, как уступать старикам место. А для меня это простое дело превратилось в подвиг. Неужели я так занят?

– Чем много об этом говорить, завтра же проведаем твоих, отнесём им гостинцев, денег, и примем за правило – посещать их раза три в месяц, – с лаской проговорила жена.

Василий с нежностью посмотрел на супругу и сказал:

– Да, надо бы мне и в этом деле навести порядок.

Закончив обед, супруги уложили малыша спать и перебрались на диван, куда жена предусмотрительно положила подушку. Василий, освобождённый женой от навязчивых дум, обнял её…

Часть вторая

С мамочкой

Материнская неприязнь – непосильный груз для души маленького сына малыша.

1

Вагон задрожал. Сашка посмотрел на перрон сквозь мутно стекло. Люди кому-то махали руками или шли за поездом.

– Есть захочешь, скажи, – отвлёк Сашку дядя Леша.

Сашка сморщил нос, этим показывая, что дядя мешает смотреть. А за окном поплыли огороды, дома, знакомая Сашке однопутка.

– Дядя Лёша! – вскрикнул Сашка – Дом наш, глянь!

– По-моему, он не в этой стороне.

Сашка продолжал смотреть на маленькие домики, на детей, похожих на муравьёв, на крохотную машину. Картинки сменялись, будто он листал страницы книжки.

– Дядя Лёша, нам далеко ехать?

– А тебе что, уже надоело в поезде?

– Нет, мне ехать нравиться.

Сашке стало жаль, что рядом нет Вовки. Но вспомнив, как Вовка однажды отлупил его, решил, что без него лучше. Зато воспоминание о доме отвлекло его. Поезд затормозил. Сашка увидел четыре дома и небольшое здание с колоколом на стене.

– Маленькая станция! – воскликнул Сашка.

– Это полустанок, – рассеяно ответил дядя, погружённый в раздумья.

На него нахлынули воспоминания, какие бывают с людьми, когда у них дел нет, зато свободного времени хоть отбавляй. Он вспомнил, как, будучи студентом Ленинградского машиностроительного института, влюбился он в студентку Машу Ярову. О, Маша! Девушка среднего роста, блондинка, с пышными волосами. Они спадали на лоб ей. Но главная её красота – это, конечно, синие глаза с чёрными ресницами. Он тонул в омуте их, уходил в них головой и сердцем, они обжигали ему всю душу, очаровывали разум. Маша в таких случаях, улыбаясь, спрашивала: «Лёша, что с тобой?».

Его раздумьям помешал Сашка, попросивший кушать. Алексей Трофимович достал из сумки масло, хлеб и ветчину. После трапезы он предложил Сашке поспать. Поезд остановился на станции. Надев пиджак, Алексей Трофимович, глянув на лежащего Сашку, вышел из купе. Оставшись один, Сашка заволновался. Паровоз свистнул. Вагон дёрнулся. Потом дёрнулся ещё раз, у Сашки защемило сердце. Такого волнения он ещё никогда не испытывал. Он посмотрел в окно, но перрон закрыл товарный состав. Сашка собрался пустить слезу, но вошёл Алексей Трофимович, в руке держа бутылку вина.

– Испугался? – присаживаясь рядом, спросил дядя. – Зря – я не маленький, чтоб отстать. Вообще-то думал, что ты спишь.

Сашка с благодарностью посмотрел на дядю, пальчики рук его дрожали от волнения.

– Да ничего не случилось, – продолжил успокаивать его дядя. – Всё хорошо, ложись и спи.

– Не хочу спать.

Скачков вынул из сумки стакан и плеснул в него немного вина.

– Выпей, – подмигнул. – Уснёшь сразу.

Малыш понюхал.

– Это вино? Оно сладкое?

– Должно быть.

Малыш выпил и ещё немного поел; после этого и уснул.

Тук-тук, так-так мерно стучали колёса. За окном темнело. Алексей Трофимович пил вино и глядел в ночь. На небе не было звёзд; но вот одна сверкнула. «Так и в жизни, – подумал. – Счастье у человека одно, и его не просто найти – свою звезду среди других, но если она и отыщется, то в любое время её закрыть могут облака». Он выпил остаток вина и подумал, что его звезда погасла. А ведь было всё так хорошо: на последнем курсе института они с Машей подумывали о свадьбе, и он себе представлял, какой карапуз будет у них. Думая так, Алексей Трофимович посмотрел на Сашку. «Нет, такого сынка у меня не будет – наверное, не будет».

Хорошо или плохо, но он встретился на Севере с Ксюшей. Только в ней он увидел сходство с Машей. За это, наверно, и полюбил, хотя простой, не романтической любовью. Может быть, она даже спасла его, когда ему приходилось видеть, как достойные люди и всякое отребье хлебали одну баланду и зубами плевались, заболев цингой. Он положил голову на стол, опустевшая бутылка скатилась на пол. Но Скачков этого не слышал: он спал.

2

В тридцать девятом году его арестовали на нелегальном студенческом собрании и отправили с группой таких же молодых людей этапом на строительство заполярного города металлургии, Норильска. В деле у каждого значился северный порт Дудинка, металлургический комбинат. Поместили осужденных в тесный трюм баржи. Тридцать шесть арестантов, студенты, повидавшие в жизни ещё мало. Правда, были с ними двое пожилых арестантов – профессор, бойкий в свои лета, и преподаватель иностранного языка.

Плыли, плыли, наконец, услышали, что впереди Карские ворота. Значит, до порта Дудинка осталось недалеко. Так представляли себе путь заключённые.

В те дни Скачков старался меньше думать о том, что его ждёт, перебивал тревожные мысли воспоминаниями о студенчестве и, конечно, о глазах Маши. «Ради них он выживет, пусть и тяжёлыми будут испытания» – укреплял он себя такой мыслью. Минуло с тех пор уже много времени, но он в ночных снах, похожих на кошмар, всё видит минуты ареста, дни заключения и допросы. И, конечно, вспоминает слова девушки: «Лёша, помни, ты всегда здесь, в сердце…». Эти слова ему были светом и в камере, и в хаосе этапов и пересылок, заглушали стук каблуков часовых.

Жизнь и на свободе не баловала его: мама умерла, когда было ему девять лет; умер и отец, правда, позже. Доучивал его старший брат, окончивший Вуз и работающий на стройках. Есть у него и сестра, но она, замуж выйдя, уехала куда-то. Текущие события были стремительны, сестра и брат, которого переводили со стройки на стройку, вряд ли знают что-нибудь о нём, и узнают ли?

3

Сашка проснулся. Дядя, стоя с полотенцем на шее, позвал его пойти в туалет, умыться. Мыться Сашка не любил. Поняв это, дядя сказал, что быть грязным очень плохо. Сашке пришлось с дядей согласиться. Но туалет оказался занятым. Мимо прошли два мужика – высокий и низкий. Низкий улыбался, чтобы, как подумал Сашка, окружающие увидели его зубы.

– Дядя Лёша, – сказал он, – видел, какие у него зубы?

– Золотые.

– А почему у тебя не такие?

– Мне не нужно.

– А я, когда вырасту, то у меня будут такие, как у дядьки, чтобы сверкали на солнышке.

Дядя Лёша промолчал. Из туалета вышла тётя. День в купе полетел скоро. Завтракали вкусно, еду запивали пивом, которое Сашка в первые попробовал. В купе вошли тётенька и девочка с курчавыми волосами. Волосы у девочки вылезли из-под голубой шапочки, делая её красивой, похожей на Зину. Сашка смотрел на пассажиров, но больше на девочку. Но когда она сняла шапочку, на неё стало не интересно смотреть. Сашка уставился в окно, обрызганное каплями.

Наконец, дядя собрал вещи и помог одеться Сашке. Потом взял чемодан, сумку, они вышли из купе. В коридоре столпились пассажиры, все с вещами. Поезд остановился.

Серый вокзал показался малышу необыкновенно большим. Внутри его суетился народ. Чтобы не отстать и не потеряться, Сашка держался за ручку чемодана. Покидали вокзал в другие двери. Сашка удивился и сказал:

– Батюшки, проходной двор!

Так говорила бабушка, когда с братом они входили в двери, а выпрыгивали в окно, чтобы сразу попасть в огород.

– Город Красноярск, – оглядываясь по сторонам, сказал дядя Лёша.

Таких высоких зданий Сашка никогда не видел. Он взирал на них из автобуса, когда они ехали по улице, которой, казалось, не будет конца. За окном сыпал дождь, по тротуару катились, как мячики, жёлтые листья. От большой улицы отделялись улочки, по бокам которых стояли домики, такие, как в городе, где жил Сашка. Далеко, у горизонта, стояла белая башенка. Когда вышли из автобуса, Сашка показал дяде на неё. Дядя сказал:

– Это часовня.

Они остановились у кирпичного здания. Отсюда хорошо была видна часовня. Дождь престал моросить, небо превратилось в голубой просвет. Часовня, освещённая до шпиля, выглядела так, будто её нарисовали красками. Алексей Трофимович смотрел задумчиво на контраст полутьмы и света у горизонта и на часовню.

– Что мы стоим? – вдруг очнулся он. – Пойдём в гостиницу.

В гостинице им дали ключи от комнаты с широким окном и жёлтыми шторами. В ней стояли три кровати, столик и три стула; к каждой кровати примыкала тумбочка, накрытая салфеткой, на которой стеклом блестели графин и три стакана.

– Ну, вот, – сказал дядя Лёша, присев на стул, – здесь отдохнём, сил наберёмся, чтобы продолжим путь. Хотел тебя на самолёте прокатить, но дешевле будет на пароходе.

Сашка был согласен и на пароходе плыть, лишь бы скорей попасть туда, где растут крохотные деревья. Они спустились на первый этаж, в столовую. Кушанья дядя взял много, сам же всё налегал на пиво. Сашка плотно наелся и начал щипать живот. Но дядя продолжал угощать его:

– Кушай, дружок, кушай, съешь котлету и колбасу, а картошку отодвинь.

Малыш старался, но ничего уже не лезло ему в рот. Заметив это, дядя поднялся. Но не мог Сашка оставить на тарелке сочную котлету. Он запихал её в карман. В раздевалке тётя подала дяде Лёше плащ, а Сашке пальто, местами прошитое белой ниткой. У пальто хорошим был лишь воротник, который Сашка поднимал в ненастную погоду, но и у него шерстинки торчали во все стороны.

Дядя повёл малыша в дом, где стояли за стёклами ненастоящие тёти и дяди в красочной одежде. Это был магазин, на прилавках которого лежали рулоны материала. Здесь продавалась так же детская одежда. Дядя велел примерить Сашке коричневое пальто. Сашка с радостью оделся и посмотрел на дядю, ожидая одобрение. Но дядя предложил ему примерить другое пальто, чёрного окраса.

– Вот это подойдёт, – сказал.

Они вышли из магазина. Но направились не к гостинице, а в автобусе поехали к окраине города. Потом шли по узким улочкам, отыскивая сухие места, но ноги всё равно попадали то в лужу, то грязь. Дядя сказал Сашке, что они направились к приятелю его отца.

Ноги у малыша промокли, ботинки отяжелели, но он старался не отставать от дяди. Наконец подошли к дому с зелёными воротами и низким забором. С боку ворот стояла лавочка. Сашка присел на неё, потому что устал. Но дядя вошёл в ограду, и пришлось Сашке идти за ним. Перед крыльцом с перилами, выкрашенными в зелёную краску, лежал кусок толи. Сашка вытер ноги о толь и за дядей вступил в сени. В нос ему ударил запах кваса. На лавке стояли вёдра, на гвозде висело коромысло, а под лавкой торчало корыто, в которое Сашка затолкал старое пальто.

Они вошли в избу. Сашка увидел, как какой-то дядя обнял дядю Лёшу, говоря:

– Вот так встреча! Надо же, где довелось свидеться!

Рядом с ними стоял дед; он сжимал и разжимал кулак, который был не меньше Сашкиной головы. Но лицо у деда было доброе. Белая борода его дрожала, он морщил мясистый нос и, поглядывая на братьев, покачивал головой. Дядя Лёша назвал другого дядю Эдуардом. Они были похожи друг на друга, только подбородок у дяди Лёши был с ямочкой, и он глаза не щурил, как дядя Эдуард.

– Что стоим, пошли к столу, – как из бочки, прогудел дед.

Братья, обнявшись, направились в другую комнату, с ними дед. Сашка, постояв, сел на порожек. Но, вспомнив, что на нём новое пальто, поднялся. Из комнаты донеслись разговор и смех, дед будил кого-то громовым голосом:

– Вставай, глянь, кто пожаловал!

– Лёшенька! – женский голос. – Подойди поближе голубчик.

– Вот те раз! – пробасил дед. – Сама поднимайся!

Койка скрипнула, по полу прошлёпали босые ноги. «Наверное, обнимаются» – подумал Сашка. В подтверждение услышал чмоканье. «Ну вот, теперь ещё и целуются».

– Я не один пришёл, тётя Настя, – сказал дядя Лёша.

– С кем же? – женский голос.

– Сына везу на Север.

– Сына? – хором спросили.

– Сына. Сейчас расскажу… Саша, иди сюда! – позвал дядя.

Сашке не хотелось входить туда, где, кроме него, все были свои.

– У меня ботинки грязные, – отозвался он.

Толстая тётя, в халате с цветочками, вышла из комнаты.

– Боже мой, такой чудесный мальчик и в грязных ботинках! – всплеснула она руками.

Прошло какое-то время. Сашка сидел за столом, на котором пыхтел блестящий самовар. Ноги ему согревали тапочки. Тётя положила ему на тарелку ватрушки и налила чаю в красиво разрисованную чашечку, забелив чай молоком. Сашка выпил чай, но тётя стала его уговаривать скушать хоть бы одну ватрушку, перестав стесняться. Тогда Сашка, глянув на дядю Лёшу, сказал:

– У меня ещё с того живот полный.

Котлета в его кармане развалилась, карман прилип к боку. «Дела идут хорошо, если б не котлета» – подумал он. Пришёл дед и выставил на стол полдюжины бутылок.

– Куда столько зелья? – спросила тётя.

– Отмечать будем! – потёр ладони дед.

После чая Сашку потянуло ко сну. Приметив это, тётя повела его в другую комнату, где стояла кровать с расправленной постелью. Едва коснувшись подушки, Сашка уснул.

4

Куда только не заносит человека судьба. Иногда так намотает по свету, оторвав от друзей и родных, что многое стирается у человека из памяти. Многое, но не главное.

Эдуард Трофимович, выпив вина, ладонь положил на плечо брата и, избрав поучительный тон, сказал:

– Лёша, я, как старший брат, желаю тебе добра. Оставь свой Север – ну что привлекательного нашёл в Заполярье?

– Эдик, – возразил Алексей Трофимович, – о чём ты? Ведь ничего не знаешь. Послушай, …

– Нет! – перебил его Эдуард Трофимович. – Послушай меня, а потом расскажешь.

Алексей Трофимович устремил взгляд на брата.

– Конечно, не знаю, с кем ты, но… Одним словом, – махнул рукой Эдуард Трофимович, – недавно побывал я в Ленинграде и, представь, встретил там Машу. – Он хитро улыбнулся.

При имени её у Алексея Трофимовича загорелся румянец на лице, глаза его засияли от желания узнать подробности.

– Где ты её встретил? – глухим голосом спросил он.

– В нашем главном Управлении, – ответил брат, улыбаясь. – Она стала умолять меня сообщить, где ты. И сказала, что понять не может, отчего ты исчез, а ещё сказала, что жалеет об одном, что не нашла тебя.

– И что ты ей ответил?

– Ну что я мог ответить? Я ничего не знал о тебе. Так и сказал. Она рыдать… Но я плохой утешитель, ляпнул, что пора бы ей тебя забыть… Эх, Лёшка, Лёшка, меня бы такая женщина полюбила, птицей бы помчался к ней.

– Но что дальше, брат?

– Дальше? Да она после моих слов так глянула на меня… И знаешь, что сказала? Что не забывала тебя никогда.

Алексей Трофимович, туманно глядя на стакан, через силу, сказал:

– У меня другая женщина… Мать этого ребёнка. – Произнося это, он мыслями был в Ленинграде. – Она выжить мне помогла, понимаешь? – Говорил, а мыслями был в Ленинграде.

– Конечно, надо всегда оставаться человеком…– согласился брат. – Но ведь у тебя с Машенькой была любовь…

– Эх, брат… – ответил Алексей Трофимович, скривив губы в печальной усмешке. – И что же ты ещё сказал ей?

– Что я мог ей ещё сказать? – уже нехотя сказал Эдуард Трофимович. – Что ты исчез…

– Я исчез? Да меня арестовали… Арестовали и отправили на Север. Я не мог ни тебе, ни ей дать весточку. Арестовали по политической статье, точней, за баловство юношеское… – Он умолк, налил вина, выпил, и продолжил: – Представь, двести километров гнали нас по тундре пешком… На тридцать шесть арестантов двенадцать конвоиров. – Топали мы под дулами автоматов, не веря, что будет конец пути.

Опьяневшему, ему хотелось говорить и говорить о тяжести лишений.

– Что скажешь тут? – продолжил он. – Только то, что плохого много, а хорошего нет… Хотя, когда дом первый отстроили и перешли в него из дырявых палаток, конечно, очень радовались, пусть и был он из досок и продувался ветрами. Потом проложили железную дорогу до Дудинки, поезда стали ходить. Я там и остался – сначала стрелочником, обходчиком, потом старшим диспетчером станции. Ну, а теперь начальствую на станции второго Норильска. Зэков и сейчас везут к нам. А жена моя, Ксения Семёновна, сама приехала. Познакомились и поженились… Она призналась, что у неё на Большой земле два мальчика, пока живут у её матери. Вот я и решил одного привезти на Север. Паренёк хороший. Эх, жизнь…– Он вздохнул, и, помолчав, продолжил. – Меня освободили, но без разрешения выезжать на Большую землю не имею права. Вот так, брат. Отпустили съездить за мальчиком.

– Это несправедливо, – пробасил дед, хмуря лохматые брови. – Тебя освободили, так чего не дают шагу ступить? Что наверху глядят? Раз пятьдесят восьмая, так на всю жизнь? И конца доброго человеку не видать?

– Будет конец извращенцам! – сжимая кулак, проговорил Эдуард Трофимович. – Придут люди, которые мракобесие осудят…

– Свершились бы думы твои! – выдохнул старик, наполняя вином стакан. – Лексей, ты мальчиком бренчал на гитаре, – на стенке вон висит, лет десять на ней не играли, спробуй.

Алексей Трофимович принялся настраивать гитару, и она запела, словно плохое настроение сменила на хорошее.

– Давай-ка ту, которую твой батя любил, – попросил дед.

Алексей Трофимович заиграл старинную мелодию.

– Трофим Трофимович говаривал, что они её пели с Федей Шаляпиным и другом Тришкой, – изрёк дед, вылив остаток вина в стакан. – Бывало, скажет твой родитель: «Тришка, запевай!» Тот и давай глотку драть, да так драл, что на столе все стаканы падали. И где только не певали они – на гулянках, дома, и церковного прихода не избежали. Но всегда говорили: «только когда поёшь для себя, горло не болит». А эту песню всегда пели. – Он прищурил глаз, вспоминая слова. – Её ещё кликали шаляпинской, она отцу твоему нравилась. Раз этой песней соседских поросят так напужали, что они неделю поносили.

Сашка проснулся от баса деда, которым тот пытался попадать в такт музыке: «Бим-бом, бим-бом, слышен стук кандальный…». «Бим-бом, бим-бом, – к нему присоединился тенор Алексея Трофимовича, – слышно там и тут, нашего товарища на каторгу ведут…». Сашке стало жаль товарища, которого на каторгу повели, у него заслезились глаза; ему жалко стало и себя, потому что он едет далеко, где нет ни бабушки, ни Вовки.

5

Солнце сияло, отчего даже могло показаться, что ещё пока лето, но холодный ветер с реки всё же напоминал, что уже осень. К полудню тучи нависли полосой у горизонта.

Обогнав Скачковых, Сашка пошёл к реке, чтобы посмотреть, на чём предстоит плыть.

– Дядя Лёша, а почему нет парохода? – спросил он, сощурившись от солнца.

– Так вот он, к пристани курс держит, – ответил дядя, всматриваясь вдаль, где с левой стороны, меж баржами, появился дом плавучий.

Уже видна была голубая будка капитана. Прозвучал гудок.

– Как причалит – посадка начнётся, – сказал Эдуард, глянув на часы.

«Что-то грустные они», – подумал Сашка, глядя на дядю Алёшу и его брата. А ему хотелось поговорить с кем-нибудь о пароходе, о веренице барж, о качающемся на реке понтонном мосте, разъединённом посредине. Но дяди о чём-то увлечённо разговаривали. И Сашка подался к воде.

– Далеко не отходи, скоро посадка, – предупредил дядя Лёша.

А Сашка и не собирался уходить далеко от плоских камешков, которые лежали на берегу. Он стал пускать их так, что не сразу они тонули. Этому научился он, когда жил у тёти Поли. Увлёкшись, он не увидел, как подошли к нему трое мальчишек. Один из них был выше остальных. Его глаза уставились на Сашку из-под козырька военной фуражки. Растянув в улыбке большой рот, он спросил:

– И ты на пароходе поплывёшь?

Сашка закивал и спросил:

– И вы?

– Да, да! – на разные голоса ответили пацаны.

– Я с брательником, а эти с матерью, – пояснил большеротый.

Двое мальчишек были похожи друг на друга – оба с хитрыми рожицами и тупыми носами, как у уток.

– Далеко плывёте? – спросил Сашка.

– Далеко, – ответил большеротый. – До Туруханска – это аж до половина Енисея. А ты?

– Не знаю…– смутился Ерёмин.

– Эх ты…– прищурил глазки один из братьев.

Сашка увидел, что верхняя губа у него раздвоена. «Двухгубый, – подумал он, – а ещё вякает». Он посмотрел на дядю, который стоял у причала.

– Дядя Лёша! – крикнул Сашка. – Мы докуда плывём?

– До конца, нам ещё на поезде с тобой трястись, Саня, – приложив руку ко рту, ответил дядя Лёша.

– Слыхали? – гордо сказал Сашка.

– Да…– позавидовал двухгубый. – Это на самый Север.

Сашка, удовлетворённый разговором, швырнул гальку.

– Всего два блина съел, – с издёвкой протянул большеротый. – Смотри…

Он взял камень, но мальчишек окликнули. И Сашка поспешил к дяде, потому что объявили посадку. У трапа возвышался усатый матрос в белой фуражке, он успокаивал напиравших на трап пассажиров.

– Граждане! – орал. – Не прите, как быки, опомнитесь, трап не выдержит!

Народу было много, у всех в руках чемоданы, корзины, а один мужик тащил бочонок на плече, оглядываясь и сдувая чуб, лезший ему на глаза. Матрос с трудом сдерживал толпу. Но скоро ему надоело успокаивать одурелых, как он сказал, пассажиров, и, сняв фуражку и смахнув пот со лба, он гаркнул, перекричав гул пассажиров:

– А пропадите пропадом, дурьи головы, будете тонуть – колеса не брошу!

Он покинул трап и, оказавшись на палубе, облокотился на перила и стал смотреть, молча, на толпу. Загудел теплоход.

– Дядя Лёша, мы остались? – заволновался Сашка, держась за ручку чемодана.

– Успокойся, Саша. Усядутся все, до последнего.

«Это мы последние, – подумал Сашка. – За нами никого, дядя успокаивает, а сам волнуется».

Услышав гудок, задние пассажиры стали толкать передних, на трапе получилась свалка. Чей-то узел упал в воду.

– Ой-ой! – заголосила толстая женщина. – Сейчас утонет, помоги же, родимый! – Она подбежала к усатому матросу, который смотрел, как узел, не спеша, поплыл по волнам.

– Ну что стоишь, как истукан? – потянула она матроса за руку.

Матрос, неспешно покрутив усы, побрёл за багром. Алексей Трофимович и Сашка ступили на палубу, которая оказалась не слишком занятой. Сашка увидел железную лестницу, которая вела вниз. По ней они спустились. Тётенька в белом кителе, беловолосая, красивая, отперла ключом дверь.

– Ваша каюта, – сказала она, мило улыбнувшись дяде.

6

Каюта показалось Сашке намного уютней, чем купе вагона. Белые шторы на ребристом, круглом окне, белая скатерть на столике, на стене картинка, постели сбоку. Раздался гудок.

– Дядя Лёша, давай глянем, как отплывать будем? – предложил Сашка.

– Сходи, Саша, один, только запомни каюту; скоро уже обедать пойдём.

Сашка вряд ли слышал его последние слова; вылетев из каюты, он поскакал по коридору. В конце его располагалась лестница с металлическими поручнями, которая уводила вниз. Сашка начал спускаться по ней. И увидел большой, как на железнодорожном вокзале, зал, с лавками. На них сидели пассажиры; но некоторым мест не хватило, и они сели прямо на пол. На другой стороне зала вела вверх похожая металлическая лестница. Сашка подался к ней мимо чемоданов и подозрительно посматривающих на него владельцев багажа. Ему хотелось скорей увидеть удаляющуюся пристань. Вдруг пол толчками задрожал под ним. «Значит, отплыли, и спешить не стоит» – подумал Сашка. На него отовсюду шикали, как на цыплёнка, а одна тётя пообещала ему открутить уши, если он хоть ещё раз перелезет через её корзинку, которую она прикрыла тряпкой, как будто в ней спало дитя. Сашка хотел было возразить ей, но догадался, что в случае чего дёру дать некуда: всюду узлы и подозрительные взгляды. И он оставил тётку в покое, с мыслями, что если он доверит ей уши, то они вспухнут.

Выбравшись на палубу, он увидел, как вдоль берега тянутся дощатые сараи, штабеля брёвен, огороды, упирающиеся в обрыв. Массив больших домов остался позади, уступив место окраине с домиками и пристройками, на которых лежало сено. Он побрёл по палубе, отыскивая местечко у перил, чтобы прислониться к ним, но нигде не было даже щёлки. Лишь на корме народу было меньше, люди стояли здесь парами или в одиночку. Наконец целый пролёт перил оказался свободным. Сашка, опёрся на них и стал смотреть на берег. И вдруг вдалеке увидел белую башенку. Он обрадовался ей, как знакомой.

К нему подошли три мальчика – те самые. Они разговаривали, щёлкали семечками и плевались шелухой. Дунул ветер, и скорлупа полетела Сашке в глаза.

– Чего расплевались! – незамедлительно крикнул он.

– Это ты! – хмыкнул большеротый. – В каком классе едешь?

– Во втором, – ответил Сашка: он слышал это от дяди Лёши.

– На этаж выше трюма, – заметил двугубый.

– Пошли, посмотрим на пену у винта, – предложил его брат.

Мальчишки дали семечек Сашке, он ссыпал их в карман нового пальто, и все подались на корму, плюясь во все стороны.

– Подумаешь, пена, – ничего особенного, – скривил губы большеротый, глядя на бурлящую воду. – Вот если что-нибудь кинуть туда, то сразу закрутит!

Он порылся в кармане, но ничего не нашёл. Сашка достал из кармана пальто носовой платочек, который ему давно надоел. Большеротый повертел его в руке, вздохнул и вернул. Стало скучно. Тогда решили пойти на нос теплохода. Двугубый предложил отправиться бегом, и мальчишки понеслись, со свистом и криком. Только большеротый задержался, потому что развязался у его ботинка шнурок. Все остановились, поджидая его. Тут их отчитал проходивший мимо пассажир, сказав, что бегать по палубе нельзя. Но за ребят заступилась полная тётка, та, у которой падал с трапа узел; она возмутилась, мол, почему мальчишкам нельзя порезвиться. В это время большеротый понёсся, сломя голову, и налетел на неё. Женщина, забыв о заступничестве, заорала:

– Бессовестный, кто тебе разрешил здесь бегать?

На крик её спустился сверху дяденька, с блестящими погонами; глянув на происходящее, он только улыбнулся и прошёл мимо. Но полная женщина его приметила и стала кричать ещё громче, и всё кричала, пока детвора не отбежала от неё. На носу теплохода нашлось место у троса, намотанного на барабан лебёдки. Сашка облокотился на якорную цепь. На стене висел железный ящик с кнопками, под ним находился ящик, с белым песком. Большеротый предложил:

– Кто надавит на кнопку?

– Я, – вызвался Сашка.

– Давай, – кивнул большеротый.

Теплоход шёл полным ходом. Сашка залез на ящик и ткнул пальцем в кнопку. Что-то затарахтело, якорная цепь поползла вниз. Произошло это быстро – нос теплохода потянуло вправо, Сашку подкинуло вверх и кинуло на палубу. Тут же рядом оказался матрос; якорная цепь, с грохотом, потянулась вверх, теплоход выпрямился. Взглянув на Сашку, матрос сказал:

– Сейчас к капитану отведу, он уши драть, может, не будет, но родителей взгреет.

Отовсюду подходили люди. Справа от Сашки оказалась знакомая толстая тётя, слева – матрос. Вдруг вдалеке мелькнула фигура дяди Лёши. Сашка, наклонив голову, шмыгнул меж пассажирами в сторону дяди. Матрос за ним не побежал, и Сашка скатился по лестнице вниз. Изрядно поколесив, он нашёл нужную каюту и, закрыв дверь, присел за столик. Так прошёл первый день плаванья Сашки Ерёмина на теплоходе «Иосиф Сталин».

7

Сашке вскоре надоело бродить одному по палубе. Дядя Лёша всё сидел в ресторане, где тянул из кружки пиво. На нижней палубе и на палубе второго этажа гуляли пассажиры, любуясь от скуки красотами берегов. И Сашка, глядя на камни и ели, уже ничего особого в них не находил. Зато его внимание привлекли клетки с лисами, которые стояли у будки рулевого. Он попытался угостить их хлебом, но одна, рыжая, больно куснула его за палец. Рулевой, тоже рыжий, как лисы, сказал Сашке, когда он вошёл к нему в будку, что зверьков на Севере выпустят в лес. Вдруг в будку вошли капитан, толстый, с энергичным лицом, и дядя Леша. Сашка испугался за рулевого, подумав, что капитан поругает его за то, что тот впустил в служебную будку мальчика, но капитан, улыбаясь, протянул Сашке руку и сказал: «Будем знакомы!» Дядя Лёша, заметив замешательство Сашки, подбодрил его взглядом. А капитан, с любопытством глядя на Сашку, дяде Лёше сказал:

– Ну и сына ты приобрёл! Хороший мальчуган. – Он наклонился к Сашке и, глядя в глаза его, спросил: – Наверное, хочешь капитаном стать?

– Нет, – закраснелся до ушей Сашка, – хочу рулевым быть, чтоб корабли рулить и пароходы, как этот.

Капитан, улыбаясь, сказал:

– Это теплоход. Значит, хочешь порулить?

Сашка кивнул, глаза его заблестели, и всем сразу стало понятно, как у него велико это желание.

– Так что, может, доверим будущему рулевому руль? – спросил капитан у рулевого.

– Конечно, товарищ капитан, – заулыбался тот, – можно доверить.

– Тогда будь смелей, малыш, бери руль! – воскликнул капитан.

Сашка с увлечением вцепился в штурвал. Нос теплохода полез влево. «Видели бы пацаны!» – закружилось в голове у Сашки; грудь его распирало от гордости. Он благодарно поглядел на капитана.

После тёплой будки на палубе Сашке показалось холодно. Дядя Лёша усмехнулся и сказал, прикрыв его плащом:

– Привыкай, теперь ты северянин.

Сашка сжал зубы, чтоб перестали стучать, и стал привыкать. Зато в кубрике было тепло. Монотонный стук двигателей доносился до ушей Сашки. И стук, и дрожание пола его убаюкивало, он свернулся калачиком на постели. А Алексей Трофимович стал рассуждать вполголоса, что остался один день плаванья, а дальше им предстоит поездка на поезде. Сквозь сон Сашка слышал голос дяди Леши, который усыпил его.

Утром малыша разбудил шум в коридоре – стук многочисленных шагов. Утро отметилось слабым солнцем, из-за чего в каюте висел полумрак, а ещё – к стеклу окна прилипли снежинки. Когда Сашка вышел на палубу, то обратил внимание на заснеженный берег, на котором лес сменили крохотные деревья. На перилах и на полу палубы тоже лежал снег. Теплоход шёл приличным ходом, тёмные, как вечернее небо, волны гнались за ним, ещё независимые от холода.

После завтрака Сашка вышел на палубу. Ветер щипнул его за щеку. И тогда Сашка опечалился, вспомнив, что дома ещё не копали картошку, а зима пришла рано. Он представил, как горюет бабушка. На глазах его появились слёзы, и, растирая их кулаками, он поспешил в каюту. Узнав о его горе, Алексей Трофимович засмеялся и объяснил, что зима здесь приходит раньше, а у них дома ещё тепло. Сашка всё понял и успокоился.

– Пойди, умойся, – сказал дядя Лёша. – Потом отправим маме телеграмму, чтобы встретила нас.

Телеграмму отправляли в комнате, расположенной около ресторана, куда вкатывали бочки с пивом. Потом дядя Лёша повёл Сашку в ресторан. «Свежего пивка попить хочет» – понял Сашка. Они сели за крайний столик. Официантка принесла и поставила на него пиво в стеклянных кружках. Дядя Лёша обсыпал краешек кружки солью и блаженно потягивал тёмную жидкость. Сашка попытался хлебнуть тоже с солью, но она или падала в кружку, или попадала в рот раньше пива.

– Ну, как пиво? – спросил дядя Лёша. – Сегодня оно, вроде, лучше.

Сашка закивал важно, хоть пиво было вчера и сегодня горьким. В первый день их пути Сашка осиливал лишь один стакан этого напитка, который отдавал горелым, зато теперь мог выпить полную кружку.

– Мы с тобой опять накачались, – сказал дядя, расплатившись с официанткой.

Потемнело. Вернувшись в каюту, малыш сел у окна. Снег валил крупными хлопьями, которые бились о стекло и таяли, стекая вниз струями.

– Здесь настоящая зима! – сказал Алексей Трофимович и добавил. – А сколько ещё таймырских зим придётся пережить…

Сашка смотрел на дядю, который лёг на спину и рукой возился в волосах. Он не раз замечал эту привычку у дяди Лёши и всё хотел спросить, отчего это, когда он неизвестно о чём думает, то всегда так делает. Ему же самому хотелось думать о маме, но почему-то думалось о бабе и Вовке.

8

– Вставай, пора! – разбудил Сашку Алексей Трофимович.

Сашка встал, дядя заправил ему рубашку в брюки, сказав, что не стоит спешить: пассажирам, сошедшим на берег, придётся долго сидеть на вокзале, потому что поезд отправится не скоро. Сашка обратил внимание на тишину. На палубе было темно, приходилось на ощупь ставить ноги. Сон у Сашки пропал, дышалось легко. Погода была тёплой, мокрый снег прилипал к обуви.

Одинокая женщина вглядывалась в темноту, откуда выросли две фигуры – большая несла чемодан, и маленькая была с ношей. Она рывком подалась вперёд, и через мгновенье обнимала по очереди маленького и Алексея Трофимовича.

– Наконец-то прибыли, – проговорила она ласковым голосом, – Милые мои путешественники!

Сашка понял, что это мама. Он растерялся и стал сумку перебрасывать из руки в руку. Но мама забрала её и обняла Сашку. Потом, глянув в сторону, сказала:

– Нельзя терять ни минуты: скоро отправится товарный поезд с теплушкой, в ней можно будет доехать, чтобы не ждать пассажирский. Я об этом попросила начальника станции, и он согласился, узнав, кто мой муж. – Последнее сказала, с гордостью глянув на супруга.

Шли долго. Сашка наступал на снег, и он попал ему в ботинки. Теплушка расположилась посредине состава пустых и загруженных платформ. Из трубы, что вылезла из маленького окна вагона, плыл дымок, пронизанный искрами, над землёй тёк запах гари. В вагоне по бокам стояло несколько деревянных сидений, вокруг железной печки стояли такие же. Они все были заняты пассажирами, но с левой стороны, недалеко от печи, два диванчика оказались свободными. Алексей Трофимович и Сашкина мама с себя сняли верхнюю одежду и соорудили постельку на одном из диванчиков. Когда Сашка лёг, мама разула его, тепло от печки согрело ему ноги. И он стал рассматривать огоньки, которые вспыхивали и видны были через щели в дверце печи. Увидел, что мама разговаривает с дядей Лёшей. И тогда подумал: «Какая она красивая!».

Сашка не помнил её. Впрочем, перед ним сидела совсем другая Ксения Рязанцева, с которой читатель познакомился в начале романа. Теперь это была зрелая дама. Лоб, обрамлённый локонами волос, прорезала чёрточка – прямо над тонкими бровями; морщинки просматривались и на переносице; взгляд глаз был быстрым; выразительные губы меняли выражение – то были твёрдыми, чёрточкой, то смачивались кончиком языка и становились пухлыми; голова то картинно вскидывалась, то опускалась до горделивой позы.

Заметив, что Сашка её рассматривает, Ксения нагнулась к нему и спросила:

– Что, сын, не спится? Может, кушать хочешь? – Она положила бумажный свёрток перед ним.

Сашка достал из бумаги пирожное и с удовольствием съел.

– Боюсь, воспитывать придётся заново, – прошептала Ксения мужу.

– Дай человеку отдохнуть с дороги, – улыбнулся Алексей Трофимович.

– Дорога дорогой, но он, кажется, грубоват, – серьёзно сказала Ксения.

Малыш скоро управился с пирожным, лёг удобней, но глаза его продолжали таращиться.

– Усни же, милый! – улыбнулась ему Ксения. – Наверняка утомился.

Паровоз засвистел, вагон качнуло, колёса заскрипели со стоном. Сашка приподнялся и посмотрел в щёлку, где выходила дымовая труба. Вдалеке виднелись огни порта. Вагон освещала керосиновая лампа, она висела на гвозде и качалась, кидая лучи на стены.

– Книжку бы почитать ему, но свет тускл, – вздохнула Ксения.

Алексей Трофимович встал и принёс откуда-то из угла железнодорожный фонарь, с красными и жёлтыми стёклышками; сдвинув стекло, он запалил фитиль, стало светлей. Ксения присела на край Сашкиной скамейки. В руках у неё оказалась книга с красочной обложкой.

– Здесь, – сказала она Сашке, – написано про мальчиков, которых зовут Чук и Гек.

Она стала читать, наклонившись к сыну. Сашка, с удовольствием слушая, представлял дорогу, по которой ехали Чук и Гек. Увидев, что малыш закрыл глаза, Ксения, наклонившись, коснулась губами его щеки. Сашка, засыпая, почувствовал её поцелуй. А Ксения, прикрыв шалью малыша, перешла к мужу.

– Ну, скажи, – прижалась к нему, – соскучился? Ну, хоть чуть-чуть?

– Конечно, Ксения, – ответил тот, – ведь мы столько лет вместе. – Он прикоснулся щетиной к щеке Ксении.

– Такой колючий, но такой милый! – прошептала она.

– Правда, милый? – допустил он иронию.

– Зачем так? Что за тон? – вздёрнулся у неё подбородок, губы задрожали. – Почему недоверие? Я ждала, беспокоилась…– Тугая грудь её уткнулась в плечо мужа.

Он голосом виновного ответил:

– Прости, я скучал. А что же ты не спросишь о втором сыне, да и о родителях?

– Ах, да, – открыла глаза Ксения. – Ты ещё не рассказал мне, как там у них? Я столько лет не была дома…

– Плохо там… – отвёл он взгляд.

– Лёшенька, – сказала она, – немного пусть потерпят, а через год вызовем отца с матерью, и Вову, как-нибудь проживём. Но последнее слово за тобой…

– Я согласен, – сказал Алексей Трофимович искренне, хоть и подумал, что нелегко будет прокормить большую семью.

Скрипел и постукивал вагон. Останавливались часто, так ехали до вечера. Малыш, глядя в щелочку, видел снег и маленькие деревья, согнувшиеся, как больные, с редкими, голыми ветками, на которых снежный пух не держался, хоть и летел непрерывно с бескрайних просторов неба.

9

Поезд подъехал к конечной станции, освещённой лампами. Алексей Трофимович сказал, что до дома можно добраться на дрезине, только он не хочет кого-то просить, и уж лучше доберутся на автобусе. Дул тёплый ветерок. Где-то в вышине горели огни – то сходились, то ползли в разные стороны. Алексей Трофимович Сашке пояснил, что там находятся две горы – и справа гора Шмитиха, где добывается руда, которую машины увозят, чтоб ссыпать в бункера, потом её отправляют на завод.

Широкая дорога шла в гору. Навстречу ехали грузовые автомобили – открытые или под брезентом. В автобусе было много свободных мест у окошек, но Сашкина семья почему-то села на переднее сиденье. Молодая женщина, с сумкой на груди и порванными перчатками на пальцах, продавала билеты. Сашка подумал, что бедная тётя не заработала на рукавицы, и пожалел, что сели они не у окошка, а ещё отметил, что едет автобус быстрее, чем поезд, только внизу, где-то под полом, что-то скрипит. Ксения спросила у мужа, где сойти – у базы или у гостиницы? Сашка услышал, что сойдут у гостиницы: оттуда по железной дороге доберутся быстрей.

Сошли у трёхэтажного здания. Через дорогу, напротив, виднелось похожее здание. Алексей Трофимович пояснил, что здесь скоро будет главная улица, но пока она без названия. Ксения пошла в сторону железнодорожной линии, взяв за руку Сашку. Малыш заметил, что белые бурки её в пятнах. Она, покосившись на эти пятна, сказала, что невозможно уберечь обувь в этом грязном городе. Невдалеке мелькали огни паровоза, они отражались на рельсах лучиками-зигзагами, тянущимися вдаль. За домами будущей главной улицы лепились маленькие, как детские, домики с крохотными окнами, выглядывавшими на уровне сугробов.

– Видишь, Саня, в каких условиях люди живут…– показал на домики Алексей Трофимович.

– И мы недалеко с тобой ушли, – оборвала его Ксения. – Знакомые давно квартиры получили в центре, а мы всё в бараке ютимся.

– А недалеко станция второго Норильска, Сашенька, – громко сказал Алексей Трофимович.

– Сейчас свернём, и ты увидишь тот злополучный барак, который надоел маме, да и мне.

Они подошли к торцу барака. На расстоянии двадцати метров светились окна похожего сооружения. Меж ними лежали куски железа полтора метра в высоту; они освещались окнами обеих бараков. Сашка спросил, что это? Алексей Трофимович, махнув рукой, сказал, что это утиль. Шлёпая ботинками по коридору вслед за мамой, Сашка напряжённо думал, что такое – утиль?