Читать онлайн Истории про любовь бесплатно
- Все книги автора: Эдвард Радзинский
Месть. Марина и Юрочка
Как живется вам с другою,
Проще ведь? – Удар весла!
Линией береговою
Скоро ль память отошла
Обо мне, плавучем острове…
Я вспоминал эти строки Марины Цветаевой в тот исчезнувший во времени вечер, когда шел к нему.
В те дни в журнале «Новый мир» была напечатана «Повесть о Сонечке», и телефоны в Москве были буквально раскалены. Интеллигентные люди, которые тогда имели привычку читать «Новый мир», звонили друг другу…
Помню, как я читал повесть – пугающее извержение любви, казавшееся столь странным в семидесятых – в пуританское, «торжественно-глухое» время. И все вспоминал, как в чьих-то мемуарах прочел забавное: Марина (тогда еще для всех – Марина, ей шестнадцать) лежит в Коктебеле на раскаленном пляже. Там часто находили сердолики с тайным розово-голубым огнем…
И Марина кокетливо говорит поэту Волошину:
– Я полюблю того, кто принесет мне самый прекрасный камень.
– О нет, все будет иначе, девочка, – печально отвечает Волошин. – Ты сначала его полюбишь, потом он принесет тебе булыжник, вложит в руку, и ты скажешь: «Какой прекрасный камень!»
Это и стало странным эпиграфом к жизни Марины.
Ее любовь пугала. Мужчины боятся чрезмерности любви.
Она заблудилась в нашем опасном и скучном столетии.
В «Повести о Сонечке» есть очаровательная фраза – как хорошо было жить в XVIII веке, когда женщины думали не об идеях – о поцелуях. И восхитительное описание плача женщины, плача – священного обряда: глаза-виноградины, блестят слезами, они излучают такой жар, что слезы эти не успевают вылиться из глаз. Сила страсти столь пламенна, что слезы иссыхают уже там – в глазах-виноградинах… И, исчерпав все возможности описать этот плач, Марина заключает: она плакала по-моцартовски.
Божественность Плача Женщины… Божественность Женщины… «Повесть о Сонечке» – мечта о Галантном веке:
- Плащ Казановы, плащ Лозэна,
- Антуанетты домино…
Но все телефонные звонки, которыми обменивались в тот баснословный вечер, были связаны, увы, не с великолепием самой повести.
В повести была заключена сенсация. Я даже сказал бы – скандал. Дело в том, что персонажи, описанные Мариной, существовали в действительности.
Сюжет повести: любовь героини к некоему Юрочке, актеру и режиссеру. Любовь безумная – любовь из стихов Марины.
Героиней повести была Сонечка Голлидэй, маленькая актриса Вахтанговской студии. Она давно умерла, канула в Лету, но осталась навсегда в Маринином повествовании – неземная принцесса, описанная со страстью – почти подозрительной страстью…
Что же касается Юрочки – предмета Сонечкиной любви, – тут сарказм и ярость. И тоже – подозрительные…
Красавец Юрочка. Марина пишет об этом «ангельском подобии», о его росте – «нечеловеческом», о бесконечном торсе, увенчанном божественной античной головой… О фантастическом хороводе женщин вокруг их бога-Юрочки… Как все они (вместе с Сонечкой) стремятся проникнуть в его сердце… Тщетно!
– Юрочка у нас никого не любит, – говорит его старая нянечка. – Отродясь никого не любил, кроме сестры Верочки да меня, няньки…
(—И себя в зеркале, – зло добавляет Марина.)
– Прохладный он у нас, – ласково говорит нянечка. Этот «прохладный Юрочка» в семидесятых годах продолжал жить! Более того, его имя было известно всей Москве и всей стране. Сколько театральных легенд было вокруг этого имени!
Во всех книгах по истории театра вы прочтете, как блистательно он играл графа Альмавиву в «Женитьбе Фигаро». А какой он был Калаф в легендарной «Турандот»! Как неправдоподобно хорош!
Но все это прошло. Давным-давно прошло… А тогда, в семидесятых, Юрочка был величественным патриархом, Главным режиссером театра имени Моссовета, лауреатом всех возможных и невозможных премий, Героем Социалистического Труда и прочее, и прочее…
Юрий Александрович Завадский.
В те дни в его театре репетировалась моя пьеса. И вот поздним вечером я шел к нему поговорить об этой пьесе.
На самом деле я шел к нему с понятным садизмом – посмотреть, как чувствует себя старый баловень судьбы, которому внезапно дала пощечину истлевшая женская рука.
Я пришел в тот поздний час, когда все нормальные люди спят, но «люди этого круга» только начинают жить. Он сам открыл мне дверь – очередная старая нянечка спала. Как он был хорош в проеме двери – все то же «ангельское подобие»! И хотя он был уже совсем стариком, у него была абсолютно молодая, даже какая-то детская кожа. И величественная, совершенно голая голова римского сенатора…
Он провел меня в комнату. Мы сели, и я сразу увидел на столе «Новый мир». Он оценил мой взгляд, после чего спросил что-то о пьесе. Я начал отвечать, но уже через три минуты понял: ему скучно.
Все это время мы оба не отрывали взгляда от журнала. И вдруг он спросил:
– Вы давно читали «Евгения Онегина»?
Я был горд ответить: знаю «Онегина» наизусть.
– Ах, – воскликнул он, – какая удача! Вы знаете его наизусть – и я тоже! Мне на днях предложили прочесть его на радио… Хотите, поиграем в небольшую игру? Возьмем нечто малоизвестное из «Евгения Онегина»… ну скажем, путешествие Онегина в Одессу. Вы и его знаете наизусть? Великолепно! Тогда давайте читать на два голоса. Я начну, а вы будете продолжать… А можно и наоборот – вы начинайте.
Я начал:
- Одессу звучными стихами
- Наш друг Туманский описал,
- Но он пристрастными глазами
- В то время на нее взирал.
- Приехав, он прямым поэтом
- Пошел бродить с своим лорнетом
- Один над морем – и потом
- Очаровательным пером
- Сады одесские прославил…
– Стоп! – сказал он и продолжил:
- …Все хорошо, но дело в том,
- Что степь нагая там кругом;
- Кой-где недавний труд заставил
- Младые ветви в знойный день
- Давать насильственную тень…
Потом пришла его очередь начинать. И он начал:
- …А ложа, где, красой блистая,
- Негоцианка молодая,
- Самолюбива и томна,
- Толпой рабов окружена?
- Она и внемлет и не внемлет
- И каватине, и мольбам,
- И шутке с лестью пополам…
Он остановился, а я продолжал:
- …А муж – в углу за нею дремлет,
- Впросонках фора закричит,
- Зевнет и – снова захрапит…
И вот в этом месте – я точно помню – он усмехнулся и спросил:
– Вы любите старые письма?
Я замер.
Он открыл ящик стола и выбросил на стол несколько писем. Потом не глядя взял одно и стал читать.
С первых строчек я понял все. Только одна женщина в России была способна на словоизвержение любви. Точнее – словоизвержение ревности. Это было ее письмо – Марины!
Он читал, а я слышал (в каждой строчке слышал!) ее стихи, ее «Попытку ревности». Оно обращено к другому человеку, но там то же отчаяние… Те же проклятия… Те же слова:
- Как живется вам с чужою,
- Здешнею? Ребром – люба?
- Стыд Зевесовой вожжою
- Не охлестывает лба?..
- Как живется вам с товаром
- Рыночным? Оброк – крутой?
- После мраморов Каррары
- Как живется вам с трухой
- Гипсовой?..
- …Ну, за голову: счастливы?
- Нет? В провале без глубин —
- Как живется, милый? Тяжче ли?
- Так же ли, как мне с другим?
Как он читал это письмо! Это была сцена: Дон Жуан читает письмо Донны Анны.
И какая у него была печаль… но не печаль от прошедшего, не печаль воспоминаний, нет, совсем иная – печаль невозможности. Он опять видел ее, видел ее волосы 1919 года, видел ее рот, видел ее всю, и знал – этого никогда не будет!.. Та юная плоть, изнемогавшая от страсти к нему, та Великая Любовь – все исчезло!
Что осталось? Тишина? «Грусть без объяснения и предела»?
Он ошибся. Остался журнальчик на столе. Беспощадная рука Командора, смертельно схватившая Дон Жуана…
Опасен час после полуночи, потому что мысли без помощи слов бродят из головы в голову. И мне показалось, что эта моя смешная мысль заставила его вздрогнуть.
А потом мы снова читали стихи Пушкина, и он вдруг сказал:
– Я очень хотел бы поставить «Горе от ума», но Чацкий слишком уж глуп. Только глупый мужчина может обличать перед любимой женщиной удачливого соперника. Это лучший способ окончательно бросить ее в его объятия. Кстати, это отлично понимали все истинные Дон Жуаны. Когда Дон Жуан решает расстаться с женщиной – знаете, что он делает? Он окружает ее любовью, топит ее в любви, надоедает ей любовью. Он делает это до тех пор, пока не утомит ее окончательно, пока глаза ее не начнут искать другого. И тут он начинает этого другого обличать. Это самый верный способ направить женщину к нему, прочь от себя… Женская вечная тяга к запретному, тяга поступать наперекор… Смешная ловушка… – Он остановился и добавил: – Но когда она уже с другим – извольте доиграть свою роль до конца! Возмущайтесь, ревнуйте, укоряйте! Но помните: ночными звонками, скандалами вы не сможете ее обидеть – только благородным равнодушием! Равнодушия при расставании она вам не простит! Никогда!
Он бросил письма в ящик стола и закрыл его.
– За равнодушие мстят!
Он засмеялся, встал, показывая, что встреча закончена, и проводил меня до дверей. Когда я вышел на лестничную клетку, он вдруг спросил меня:
– Вам не приходило в голову – как Дон Жуан протягивает руку Командору?
И он показал.
Он был великим актером. Я навсегда запомнил бесконечную фигуру в провале двери, свет тусклой лампочки из коридора… Как он тянул в пустоту руку и как менялось его лицо! Сначала на нем было любопытство, потом вызов, а потом страх, слепящий ужас – ужас смерти… Опаленное лицо с мертвыми глазами… И он захлопнул дверь.
Я шел по улице. Горели фонари, падал тихий новогодний снег, и я банально шептал строки:
- Но кто мы и откуда,
- Когда от всех тех лет
- Остались пересуды,
- А нас на свете нет?
Конец одного стихотворения
Евгений Евтушенко. Размышления у черного хода
- Зина Пряхина из Кокчетава,
- словно Муромец, в ГИТИС войдя,
- так Некрасова басом читала,
- что слетел Станиславский с гвоздя…
- Зину словом никто не обидел,
- но при атомном взрыве строки:
- «Назови мне такую обитель…» —
- ухватился декан за виски.
- И пошла она, солнцем палима,
- поревела в пельменной в углу,
- но от жажды подмостков и грима
- ухватилась в Москве за метлу.
- Стала дворником Пряхина Зина,
- лед арбатский долбает сплеча,
- то Радзинского, то Расина
- с обреченной надеждой шепча…
- Зина Пряхина из Кокчетава,
- помнишь – в ГИТИСе окна тряслись?
- Ты Некрасова не дочитала.
- Не стесняйся. Свой голос возвысь.
- Ты прорвешься на сцену с Арбата
- и не с черного хода, а так…
- Разве с черного хода когда-то
- всем народом вошли мы в рейхстаг?!
- Она вошла в ванную.
- Съела таблетки перед зеркалом.
- Запила водой из-под крана.
- Потом вернулась в комнату,
- легла на ковер у кровати
- и стала ждать.
- Это и был – конец стихотворения, Женя.
- Три дня и три ночи
- ее пытались спасти.
- Но она правильно все рассчитала —
- она работала медсестрой.
- Три пачки димедрола плюс четыре пипольфена,
- и девять часов до того,
- как пришла с работы подруга…
- А потом наступила ночь тринадцатого января,
- и люди, которых она в записке
- просила «никого не винить в своей смерти»,
- сидели за столиками в ресторанах
- и сыто и пьяно провожали Старый год,
- чтобы потом, во тьме постелей,
- прижавшись телами к другим телам,
- благополучно доплыть до конца новогодней ночи…
- А в это время ее обнаженное тело
- лежало в беспощадном свете мертвецкой
- и безумный голос ее подруги
- орал в замерзшую трубку:
- «Как она?»
- И мужской голос – сумрачно и сухо:
- «Такие данные не сообщаем по телефону».
- Действительно!
- Зачем тревожить сограждан «такими данными»?
- Засекретим смерть,
- и пусть у нас всегда торжествует жизнь,
- как в конце твоего стихотворения, Женя…
- Вчера я встретил ее
- в первый раз – после ее смерти.
- На дачной эстраде танцевали девочки.
- Я узнал ее сразу —
- она танцевала последней.
- Кровавые пятна носков для аэробики,
- ураган волос а-ля Пугачева…
- Шаровая молния в конфетной обертке!
- Балдели дачные мальчики
- с теннисными ракетками, на складных велосипедах.
- И голос матери, нарочито громкий:
- «Будет артисткой!»
- Все это происходило под Москвой,
- а совсем не в Кокчетаве,
- где еще верят, что «в артистки»
- надо ехать в Москву
- и завоевать талантом сияющую столицу,
- как в конце твоего стихотворения, Женя.
- Она поехала…
- Вчера я встретил ее на улице.
- Она только что приехала в Москву
- и шла в ГИТИС,
- или в «Щуку», или в «Щепку», или во МХАТ.
- И это было нашим вторым свиданием
- после ее смерти…
- …Ковер, на котором она лежала…
- Она вошла во двор
- и прочла объявление:
- «Абитуриентов прослушивают в тире».
- Маленькая головка на теле Венеры,
- точеные черты Натали Гончаровой
- и волосы, перехваченные черной ленточкой…
- Пушкинская красавица в хипповой диадеме!
- О, как она орала в тире:
- «Я – Мэрлин!.. Я – героиня
- самоубийства и героина!»
- Молодые режиссеры широко улыбались
- и слушали стихи Вознесенского
- про самоубийство Мэрлин Монро.
- (О, как она им нравилась!)
- И «сам» широко улыбался —
- эта красавица, полная сил и здоровья,
- что она знала про самоубийство?
- Про самоубийство и героин?
- (О, как она ему нравилась!)
- «На обороте у мертвой Мэрлин…»
- Она победно вышла из тира.
- И жались к стенке,
- стараясь не глядеть на нее,
- жалкие соперницы.
- «Звезда абитуриентуры» —
- так ее назовут
- после трех лет ее поражений,
- когда она узнает, каково вглядываться
- в тускло напечатанные списки принятых,
- а потом кружить вокруг канцелярии
- со сводящей с ума надеждой —
- а вдруг пропустили?
- А вдруг пропустили ее фамилию?
- Такую смешную фамилию…
- И режиссер, который набирал этот курс,
- которому она так нравилась тогда в тире
- во время отстрела юных дарований,
- не объяснит ей,
- что такое звонки по телефону,
- сводящие с ума звонки по телефону —
- звонки знакомых и родственников,
- звонки сподвижников и сподвижниц по театру,
- звонки из вышестоящих организаций,
- звонки из нижестоящих организаций,
- звонки с просьбой об элементарной человечности,
- звонки с угрозами и истериками,
- звонки с проклятьями и воплями…
- И он положит ее смешную фамилию
- на алтарь этих звонков,
- как жертвоприношение
- во имя того человеческого,
- которое всем нам так не чуждо.
- В конце концов,
- на алтарь и следует положить
- самое прекрасное…
- А вместо нее выберут кого-то
- из этой толпы «позвоночных» дурнушек,
- которых сейчас она так презирает.
- Возьмут некрасивую дочь красавцев родителей
- (природе нужен отдых)…
- О, бездарные отпрыски кумиров,
- сводивших с ума в шестидесятые!
- Ваши знаменитые фамилии
- никогда не уйдут с нашей сцены!
- И профессия актера
- скоро станет у нас наследственной,
- как в древней Индии…
- …Ковер, на котором она лежала…
- Но это все еще впереди,
- а пока она идет по московским улицам —
- победительница первого тура ГИТИСа,
- а может, «Щепки», или «Щуки», или МХАТа.
- Идет Актриса!
- А всего через две недели…
- Ох, как они забегают всего через две недели —
- отвергнутые возлюбленные театра!
- Разговоры в отчаянии:
- «Сказали – есть места в Институте культуры…»
- «Набирает дополнительно Воронежское училище…»
- «Говорят, недобор в Ленинграде, в Эстрадном…»
- И, только намаявшись,
- наскитавшись по столицам и весям,
- они дадут телеграммы – крики о помощи —
- и, получив переводы, отъедут навсегда
- в свои тихие городки…
- Но отъедут слабейшие.
- Актрисы останутся.
- Здесь самое место выйти музыкантам,
- например, из джаз-рок-ансамбля «Арсенал»,
- и пусть золотая железка Алеши Козлова
- сыграет нам что-нибудь
- про вечную надежду
- вместо того, чтобы рассказывать,
- как они устроились дворничихами по жэкам,
- воспитательницами по яслям,
- работницами по прачечным,
- нянечками по инвалидным домам и больницам —
- повсюду, где дефицит в рабочей силе,
- продолжая грезить (саксофон),
- продолжая мечтать (бас-гитара),
- как они вернутся летом в стрелковый тир,
- чтобы снова и снова тщетно бросаться на шею
- капризному возлюбленному – театру (синтезатор).
- (И прости за безвкусные строки…)
- А пока они ходят вечерами
- в самодеятельные театры-студии,
- где они пройдут
- школу жизни настоящих актеров,
- научатся курить,
- отрежут косы,
- и…
- Скучно повторять эту банальную историю.
- А те, кому совсем повезет
- (совсем-совсем повезет),
- познакомятся с посетившим случайно студию
- настоящим режиссером.
- Знаменитым настоящим режиссером.
- Ах, какое это удачное знакомство:
- «Он меня увидел и сразу все про меня понял…
- Он сказал: «Вы – моя актриса.
- Через год я буду набирать себе курс…»
- Самое смешное, он это действительно сказал.
- А потом ее сборы на свидание,
- лучшие из туалетов ее подруг:
- Маринины шерстяные носки,
- Динина юбка
- и ломовая кофта Насти,
- которую Настя взяла поносить у Веры
- из студии «У Никитских».
- По дороге
- она останавливается у всех афиш его театра,
- она читает его фамилию,
- замирая от букв его имени…
- И люди рядом читают.
- (Глупцы, они не знают…)
- «Я у вашего дома,
- я только не знаю куда,
- вы забыли сказать…»
- Его квартира.
- Афиши, афиши, афиши его театра…
- Холод и дрожь, когда раздевают,
- и страх показаться неопытной…
- Потом его бегство в ванную,
- и вот уже (какой он старый!)
- старый человек прощается с нею
- осторожно и мило:
- «Звони в театр, прямо в кабинет».
- Но телефон не дает.
- И она ходит под освещенными окнами,
- где старый мальчик, наигравшись вволю,
- укладывается вовремя спать.
- Старый мальчик, не хуже и не лучше других,
- которым не чуждо все человеческое…
- А потом придет весна,
- и начнется второе лето,
- и они вновь войдут
- в пыточные аудитории ГИТИСа,
- или «Щуки», или «Щепки», или МХАТа,
- и молодые режиссеры, которым велено
- вынюхивать таланты для второго тура,
- когда явится «сам»,
- эти молодые ищейки за инквизиционным столом
- все поймут наметанным глазом
- по их дурно-профессиональному чтению
- (занятия в студиях),
- по обрезанным косам,
- по потерянному румянцу…
- «А вы уже поступали в театральное?»
- «Нет… то есть да!»…
- Вчера я увидел ее.
- Она шла поступать в третий раз,
- в последний свой раз.
- Она шла, как хотел поэт, —
- гордо шла по Арбату,
- готовясь шагнуть с прекрасной улицы
- прямо на сцену…
- …Ковер, на котором она лежала…
- Она шла и бормотала стихи —
- все те же стихи о самоубийстве Мэрлин.
- Она готовилась прочесть их,
- как научил ее очередной возлюбленный —
- знаменитый актер…
- Знаменитый дерьмовый актер.
- «Я – Мэрлин» – читай это с юмором.
- Какая ты, к черту, Мэрлин?
- Читай, как бы извиняясь, —
- дескать, я ваша Мэрлин,
- ибо других у вас нет…
- И эту строчку:
- «А вам известно, чем пахнет бисер?
- Самоубийством!» – не ори, как зарезанная.
- В самоубийство сейчас никто не верит.
- В «Склифе» есть отделение,
- там лежат «пугалки».
- Это девки, которые травятся так,
- чтобы их спасли.
- Хотят попугать своих мужиков —
- вот что такое современное самоубийство!»
- И, бормоча стихи, как он учил,
- она подошла к ГИТИСу,
- а может, к «Щуке», или к «Щепке», или к МХАТу.
- Подошла к этим вратам в рай.
- Подошла, неся свою тайну —
- тайну трех лет.
- Эти три года…
- (Рассказ подруги – нянечки
- из дома инвалидов и престарелых):
- «У нас, как в Ноевом ковчеге, собрались все,
- кто не поступил в театральные и во ВГИК.
- Массовик в доме,
- чтобы как-то нас заинтересовать, бросил идею:
- «Давайте пробьемся в телепередачу «Шире круг».
- Подготовим самодеятельность – и пробьемся».
- Что тут началось!
- Все мгновенно представили,
- как наши матери включают телевизор,
- и на залитой светом эстраде
- стоим мы!
- С раннего утра, достав гитары,
- мы дожидались прихода массовика.
- Он пришел под вечер,
- и мы начали репетировать
- «Песню о Гренаде» Михаила Светлова…
- И тогда вошла она!
- И с нею все, о чем мы мечтали:
- волосы, как у Пугачевой,
- лицо из иностранного журнала
- и суперфигура.
- Она молча взяла гитару у остолбеневшего массовика
- и запела стихи Цветаевой
- своим рыдающим голосом.
- Потом сказала безапелляционно,
- как все, что она говорила:
- «Вот что вам надо петь на ТВ!»
- И пошла из зала,
- а две девочки, как сомнамбулы,
- молча двинулись за нею.
- И я была одной из них…
- Я буду подражать ей во всем,
- я буду молиться на нее,
- я буду верить всему, что она выдумала…
- Однажды она рассказала,
- что в Индии йоги знают эликсир жизни.
- И когда ее тело легло под лампы мертвецкой,
- я вбежала на Центральный телеграф
- и умоляла перепуганную телефонистку
- позвонить в Индию.
- Я встала перед ней на колени,
- я ползла к ней по залу,
- пока вызывали милицию…
- …Ковер, на котором она лежала…
- Она была в нашем инвалидном доме
- как бомба замедленного действия.
- И наши немощные старики надели отглаженные костюмы,
- и наша директорша сходила с ума от ненависти…
- Наш вечер Цветаевой,
- который должен был стать началом славы,
- кончился тем, что уволили несчастного массовика
- (письмо директорши в райком).
- Но однажды…
- Однажды ей стало скучно,
- и она нас оставила.
- Так умела оставлять только она.
- Сразу!
- Сразу оставила стариков, старух,
- безответно влюбленного массовика…
- И я ушла за нею.
- А потом погибли ее родители
- в автокатастрофе (так она мне рассказала),
- и у нее не стало денег.
- Вот когда она придумала презирать!
- Презирать – и деньги, и шмотки…
- Она объявила себя хиппи,
- раздала все, что у нее было,
- и начала новую игру.
- Она ходила в самодельных брюках,
- сделанных из занавески,
- в бархатной блузе из обивки старого дивана,
- найденного на помойке,
- и в кроссовках, взятых на время
- (у кого – она забыла).
- Она всегда легко дарила свои вещи
- и потому легко брала чужие.
- А когда они ей надоедали —
- дарила чужие, как свои.
- Это было началом многих моих испытаний.
- Я все время должна была зарабатывать деньги,
- чтобы платить за эти чужие вещи…
- Каким прекрасным хиппи она была!
- Жаль, что хиппи быть хорошо только летом,
- пока греет солнышко…
- Это хипповое наше лето!
- Обычно мы снимали угол
- за гроши, у какой-нибудь старухи,
- но в то наше нищее лето
- ей надоели мои «скромные замашки».
- («Я хочу репетировать – старухи мне мешают».)
- И она нашла себе отдельную квартиру,
- даже целый дом!
- Это могла найти только она:
- дом на Софийской набережной,
- предназначенный на слом.
- Его тайно сдал техник-смотритель
- за сорок рублей, которых у нее не было, —
- их платила безумная поэтесса,
- «девочка с тараканчиками»,
- не прошедшая в Литинститут.
- Мы познакомились с ней на Патриарших прудах —
- на бульваре Мастера и Маргариты…»
- Это был дом с крестами досок на окнах,
- как в войну,
- с оборванными обоями, висящими в квартирах,
- как обгоревшая кожа,
- с ночными привидениями,
- с отключенным водопроводом,
- с приставаниями пьяного техника-смотрителя…
- Дом смотрел слепыми окнами днем,
- а по ночам в нем зажигались свечи
- (опять «Мастер и Маргарита»),
- и девочки-мальчики крались в квартиру
- по пустой лестнице,
- освещенной глазами осторожных кошек.
- Дом оглашался ее стонущим пением.
- Звенели стаканы,
- «И всю ночь подъезжали кареты…» (ее слова).
- Но пришлось бросить и этот дом,
- потому что наступила зима,
- и она почувствовала себя в доме,
- как андерсеновский утенок в замерзающем пруду.
- И тогда она начала путешествовать по знакомым.
- Она купила в «Детском мире» игрушечный револьвер.
- Он должен был защищать ее
- во время неожиданных ночевок,
- во время случайных пристанищ,
- которые она находила той зимой.
- Ей легко было менять квартиры:
- все ее имущество, кроме револьвера,
- составлял череп,
- который подарил ей на день рождения
- нищий художник.
- В него она влюбилась безумно и сразу,
- объявила его Ван Гогом,
- чтобы убежать от него,
- когда полюбит он.
- Это была беда:
- она любила, пока не любили ее,
- потому что только пустота
- могла поглощать ее постоянное извержение —
- извержение любви.
- Как часто ночами,
- обезумев от луны,
- она набирала телефоны возлюбленных
- и, задыхаясь от нежности,
- объяснялась им в любви, читала стихи,
- чтобы не узнать их при встрече…
- В тот хипповый год и состоялся ее дебют —
- дебют на большой сцене.
- Однажды ночью после спектакля
- у одного московского театра,
- где давно были погашены огни,
- собрались мальчики-девочки.
- Дверь служебного входа осторожно открылась,
- и ночной сторож
- (мальчик, не поступивший в ГИТИС)
- впустил их всех.
- Это были они —
- отвергнутые возлюбленные театра.
- «Непоступившие братья и сестры»
- прошествовали в пустой зал.
- Горела дежурка на сцене —
- прекрасный таинственный свет.
- Она поднялась первой.
- Первой – на сцену.
- Потому что влюбленный мальчик-сторож
- выдумал все это для нее.
- В ту ночь на настоящей сцене
- она читала монолог Мэрлин
- и играла отрывок
- из возлюбленного «Мастера и Маргариты».
- На настоящей сцене
- она пела свои песни,
- танцевала безумные танцы —
- босиком, как Айседора Дункан.
- Мечта, за которой она приехала в Москву, сбылась:
- состоялся ее триумф —
- триумф на настоящей сцене.
- В ту ночь она стала Актрисой.
- Первой Актрисой несуществующего театра…
- На рассвете волшебство умирает.
- Мальчики-девочки подчинились правилам:
- они поаплодировали друг другу
- и разошлись.
- На пороге театра она встретила солнце.
- Потом пошла на Патриаршие —
- на свою любимую скамейку,
- где в Москве впервые появился Воланд.
- Она сидела на скамейке
- и смотрела на пруд,
- где Левин в «Войне и мире» на катке увидел Китти…
- (Это рассказал ей литературовед,
- в которого она была влюблена целых три дня.)
- Вот тогда на Патриарших она сказала:
- «После такой ночи можно и умереть».
- В первый раз она примерилась к смерти.
- …Ковер, на котором она лежала…
- Она шла по Арбату поступать
- (и не поступить)
- в свой последний раз.
- Шла хипповая Гончарова в тряпичной диадеме,
- а навстречу шла она же,
- только что приехавшая в Москву.
- У обеих было одно лицо.
- Только у нее – слишком много румян.
- Только у нее – первые складки у рта.
- Только у нее – страх в глазах…
- Жаль, что они не поговорили друг с другом.
- Она рассказала бы той, глупой и юной,
- о своем триумфе на украденной сцене
- и еще о том, как она вкусила славу
- в летнюю душную ночь в Крыму…
- Второй рассказ подруги:
- «Мы возвращались из Коктебеля.
- У нас не было денег,
- в Феодосию нас довезли на попутке.
- Она была в восторге
- и написала плакат:
- «Мы – две студентки театрального.
- Опоздали на поезд».
- И все.
- Заметьте, никаких просьб —
- только факт.
- А потом она встала у кинотеатра с гитарой
- и запела стихи Цветаевой
- своим рыдающим голосом,
- счастливая, что у нее на груди красуется:
- «Студентка театрального».
- И люди останавливались
- и слушали, как она пела.
- И собралась толпа.
- А потом из кинотеатра вышла тетка —
- наша вечная российская баба-яга —
- и стала орать, чтобы она убиралась.
- Но она даже не повернулась.
- Она пела.
- И тогда тетка вызвала по телефону наряд.
- Приехал молоденький милиционер.
- Он старался быть суровым и попросил документы,
- но тогда вышла другая тетка —
- тоже вечная наша российская тетка —
- и заорала:
- «Не тронь дочек, а то я так тебя трону!»
- Но милиционер был на работе:
- «Почему нарушаете?»
- И она ответила в своем стиле:
- «Мы не нарушаем. Надеюсь, вам известно,
- что в Италии это обычная картина:
- человек поет, когда ему нужны деньги».
- «Пройдемте в отделение», —
- сказал несчастный милиционер.
- «Мы можем пройти в отделение,
- если нам там выдадут двадцать пять рублей
- и шестьдесят копеек на дорогу».
- Толпа зашумела,
- и добрая тетка пошла в решительное наступление.
- И тогда милиционер вдруг закричал:
- «Ну, вы! Сколько вас тут сердобольных!
- Неужели не найдется по полтиннику для девушек
- вместо всех ваших криков?»
- И пошел прочь.
- И тогда кто-то положил на асфальт полотенце,
- и люди начали бросать деньги,
- а потом охапки сирени,
- сорванной прямо с деревьев у кинотеатра.
- А она все пела.
- Она пела всю ночь до поезда.
- И уехала, осыпанная цветами,
- как и подобает Актрисе после спектакля.
- Она любила цветы.
- Сама их себе дарила.
- Это были, пожалуй, единственные цветы,
- которые подарили ей».
- (Не считая тех, что положат на гроб.)
- Итак, она шла по Арбату в последний раз —
- в последний раз не сдать свои экзамены.
- Ей обещал помочь знаменитый режиссер,
- имя которого значило все в том училище.
- Режиссер был стар (это она так считала,
- а на самом деле он оставался ребенком).
- Люди в театре совсем не стареют,
- как их портреты в фойе…
- Режиссер увидел ее в театре-студии
- и влюбился, как обычно
- (то есть пылко и на неделю).
- «Ты рождена для театра —
- так он сказал ей. —
- Но ты пугаешь всех своими замашками.
- На приемных экзаменах ты должна выглядеть
- не как Мэрлин Монро,
- но очень скромно, как обычная ткачиха,
- как Екатерина Алексеевна Фурцева
- (к сожалению, она не знала, кто это такая), —
- и тогда я смогу тебе помочь!»
- Но он не помог ей,
- малое старое театральное дитя.
- И никто так и не выяснил,
- приходил ли он вообще в тот день
- на приемные экзамены.
- Режиссер обладал поразительным свойством:
- когда от него что-то требовали,
- он становился человеком-невидимкой.
- А от него все время требовали:
- актеры – ролей,
- администрация – решений,
- требовали старухи (его прежние девочки)
- и девочки (его будущие старухи).
- И он всем обещал.
- Это было его правило – не отказывать.
- Потому что он знал:
- в тот момент, когда они его настигнут,
- он исчезнет.
- Он объяснял мне потом по телефону:
- «Читала она превосходно.
- Но комиссия решила, что она сумасшедшая:
- в конце она вдруг сбросила туфли,
- полезла на шведскую стенку
- и оттуда кричала финал стихотворения
- про Мэрлин Монро.
- И они так испугались —
- я говорю о приемной комиссии…»
- И он задохнулся от наивного детского смеха…
- (Она придумала этот финал
- во время одиноких безумных репетиций
- в домашнем театре
- в недостроенном доме.)
- В этой истории была правда,
- в которой режиссер никогда бы не признался
- даже себе самому.
- Средний человек,
- он страшился чрезмерного.
- Полый человек,
- он страшился наполненного.
- Самое странное – она это поняла:
- «Только не вздумай ему звонить и просить за меня…
- Бесполезно.
- Не они, а он меня боится.
- Не они, а он меня не взял».
- А потом я увидел ее
- в последний раз до ее смерти.
- Я ехал к ней на свидание.
- Я сел в машину и повернул ключ в замке зажигания.
- И ключ обломился.
- И тут я вспомнил,
- как она впервые села в мою машину…
- Мы ехали тогда за город
- по пустой дороге в светлый июньский вечер.
- Она увидела в окне полную луну и закричала:
- «Ведьмин час наступил!»
- И тотчас я услышал удар,
- резкий, жестокий удар:
- нас догнал «рафик» и ударил сзади.
- На пустой дороге…
- Потом шофер «рафика» глядел безумными глазами
- и никак не мог понять,
- как же это произошло.
- На пустой дороге, на абсолютно пустой дороге!
- И тогда она сказала удовлетворенно:
- «Это – я!»…
- Я выбросил сломанный ключ,
- оставил машину у тротуара,
- поймал такси и успел на это свидание.
- На последнее свидание до ее смерти.
- Было тридцатое декабря.
- Ей оставалось жить две недели…
- Я стоял у памятника Пушкину,
- поджидая обычного ее появления —
- эффектного появления в новогодней толпе у «Пушки».
- Неожиданно я наткнулся глазами
- на высокую усталую женщину,
- такую обычную женщину —
- в темном пальто, с блеклым лицом,
- с волосами, уложенными под береткой…
- Она пришла после ночного дежурства
- у постели парализованной старухи.
- «Теперь я работаю ночной медсестрой,
- а это пальто я купила сама.
- Правда, миленькое?»
- Миленькое пальто подозрительно пахло покорностью.
- Покорностью и правдой.
- И очень трудным хлебом.
- Она заметила мой взгляд:
- «Пора начинать жить нормально,
- мне скоро (ужас!) двадцать.
- Вчера я собрала все свои вещи
- и утопила ночью в Патриаршем пруду
- вместо себя:
- револьвер, череп,
- и главное – хипповую ленточку,
- которой я обвязывала волосы.
- Вот ее больше всех было жалко.
- Ленточка долго плавала в пруду,
- а я кричала ей:
- «Что делать, у меня только два пути —
- утопиться самой или утопить вас всех
- и покончить с театром!»
- Я даже позвонила режиссеру,
- чтобы его не мучила совесть,
- и сказала ему:
- «Я покончила с театром!»
- И знаешь, что он ответил?
- «Это хорошо!
- Потому что если бы ты к нам поступила,
- мы жили бы как на вулкане.
- Ты неровная, от тебя не знаешь, что ждать…»
- Пусть они учат ровных!
- Помнишь у Блока стихотворение про самоубийство:
- «Она пришла на землю, но земля ее не приняла…»
- Загнанных лошадей пристреливают,
- а непринятых в артистки…»
- Она засмеялась:
- «Не гляди так…
- И не бойся.
- Я уже не играю в эти игры.
- Я выхожу замуж.
- Я теперь как все.
- И ты молодец – сразу это понял».
- Ее бешеная интуиция – она поняла мой взгляд…
- Будь проклят этот взгляд!
- Мы зашли в бар «Охотник».
- Она сняла пальто, пахнущее покорностью,
- выпустила из-под беретки золотые волосы
- и в темноте опять стала собою.
- «Мне попалась замечательная парализованная бабуля,
- ее родственники от меня в восторге.
- На днях у бабули начала двигаться нога.
- Ты, конечно, не веришь, но у меня – особые пальцы,
- оказалось, я могу лечить!
- Опять не веришь?
- Нога задвигалась от моего массажа,
- и сегодня в честь этого события
- и наступающего Нового года
- я решила чуточку приукрасить мою бабулю —
- все-таки она женщина…
- Я наложила румяна на ее лицо
- (они были у медсестры в столике)
- и надушила французскими духами
- (тоже были в столике).
- И бабуля благодарно мне улыбалась,
- когда я прощалась с ней до Нового года…»
- Глаза горели – она была прежняя,
- потому что она не могла быть другой.
- А я сидел, представляя,
- что происходит сейчас в палате,
- как родственники уже узрели размалеванную старуху
- и медсестра уже обнаружила,
- куда пошли ее румяна
- и драгоценные французские духи…
- Мне легко это было представить,
- потому что я такой же, как все.
- Как все мы, Женя…
- Теперь, после ее смерти,
- я часто встречаюсь с нею.
- Куда чаще, чем при ее жизни…
- Вчера я сидел на пляже в Коктебеле.
- Было солнечное утро.
- Она вышла из моря в прилипшем бикини
- и с грозной копной волос – Медуза Горгона!
- И женщины испуганно врастали в лежаки —
- такой беспощадной была ее красота.
- А пляжный мальчик сказал мне:
- «В прошлом году здесь была клевая девка
- со смешной фамилией – Пряхина.
- Мне недавно рассказали, что она вышла замуж
- за мексиканца, представляешь?
- Уехала в Мексику и руководит театром в джунглях…
- Что ты так смотришь?
- Это рассказала ее безумная подруга!
- Всей нашей честной гоп-компании рассказала,
- какой замечательный театр в джунглях
- основала Зинка Пряхина…»
- И я вспомнил,
- как однажды поведал ей поразившую меня историю:
- в Мексике, в непроходимых джунглях,
- какой-то подвижник основал театр
- имени Станиславского,
- чтобы там, вдали от суеты,
- строить Храм Искусства.
- Ну конечно!
- Конечно!
- Вот он, конец стихотворения!
- Долгожданный конец стихотворения, Женя!
- Кстати, в эту концовку
- можно вписать и гриновский корабль,
- стоявший на набережной Коктебеля
- (о, как она его любила!),
- эту дощатую лодку с выцветшими тряпками
- и надписью «Алые паруса».
- На ней вечно играют орущие дети
- и фотографируются вместе с родителями
- на палубе, пропахшей детской мочой.
- Вот этот ее любимый корабль
- однажды подплыл к Коктебельскому пляжу.
- С корабля сошел юный капитан
- с медальным латиноамериканским профилем.
- Он обнял нашу прекрасную героиню,
- выходившую из пены вод,
- и увез основывать театр
