Читать онлайн Письма папам бесплатно

© Алиева М., текст, 2021

© ООО «Издательство АСТ», 2021

От авторов-составителей сборника

Давайте сразу определимся: книгу писали не мы. Вы писали. Тут ваши письма, ваши слова, боль, радость, упреки, счастливые воспоминания, тоска, жалость, гнев, прощение – все ваше. И наши три письма своим отцам – только отдельные голоса в общем хоре.

Мы просто взяли на себя смелость предложить такой формат разговора. Нам казалось, мы здорово придумали. Ведь хорошо же создать площадку, где уже выросшие дочки получат возможность поговорить с отцами. Пусть и анонимно, пусть не рассчитывая на ответ, но смогут, наконец, хотя бы рассказать, что чувствовали и как жили. Где вдруг осознали страшное свое одиночество или, наоборот, нашли поддержку.

Все мы родились и выросли на Кавказе, так что хорошо понимаем, что такое традиционная кавказская семья, где Отец – высший авторитет, в чьей власти разрешать и запрещать, казнить и миловать. Традиция предписывает отцу строгость, а дочери послушание. Он должен отдавать распоряжения, она – выполнять их беспрекословно. Тут, на Кавказе, еще работает правило «с отцом не спорят», все коммуникации осуществляются через маму, и даже слова «папочка, люблю тебя» царапают горло, потому что их не принято произносить. Есть исключения, конечно, и их немало, но когда мы говорим о традициях, то помним, никакие доверительные разговоры, откровенность, проявления собственной воли и характера в традиции не вписываются. И слова «отец убьет!» могут оказаться не фигурой речи, а самой настоящей страшной правдой, подкрепленной безымянными могилами.

Есть прекрасная фраза: «Заговори, и я тебя увижу». В смысле, увижу тебя сложного, подлинного, живого. Но как увидеть того, кто молчит? А у нас одни не готовы слушать, вторые не отваживаются говорить.

Перед тем, как взяться за проект, мы проводили своего рода анкетирование: в разговоре по душам пытались понять, что собой представляет та самая «идеальная дочь». И если на вопросы анонимной анкеты наши респонденты отвечали, что они хотели бы видеть дочку образованной, порядочной, успешной и прочая, прочая, прочая, то в беседе неформальной ответы были совсем иными.

Больше всего, к примеру, осуждалось непослушание, неблагодарность и «непорядочность». Последнее, разумеется, относилось к праву женщины распоряжаться собственным телом по своему усмотрению. И никто не говорил о самостоятельности, о независимости мышления, об ответственности за свою жизнь, о способности сказать «нет», когда все твердят «да!».

И мы вдруг поняли, а ведь послушание, благодарность и готовность принести свои интересы в жертву абстрактному «семейному очагу» или «благу семьи», – это не совсем то, что ценится в мире взрослых. Такое впечатление, что дагестанские родители стараются вырастить большого послушного ребенка.

Мужчины, то есть часть нашей целевой аудитории, возмутились еще до того, как мы сняли первый ролик.

Первое, что мы услышали, объявив о запуске проекта «Письма папе», – это «предательство!». Второе – «попахивает феминизмом».

Хотя, казалось бы, где феминизм, а где разговор с папой? Да и письма-то в основном о детстве, о периоде взросления. А там роли распределены четко: есть ребенок и есть родитель, на ком бо2льшая ответственность, если что-то пошло не так?

Но видимо, сама мысль, что женщина, оказывается, может сказать «папа, вот в той истории ты был неправ, и я до сих пор не могу изжить эту боль, папа», показалась многим покушением на святое и разгибанием скреп. Нам говорили, что мы собрали одних «недовольных», «обиженных жизнью». Ведь дочка должна быть какой? Благодарной. Вне зависимости от того, классный был у нее папа или сволочь последняя. У нас есть и светлые письма, написанные с любовью и нежностью к отцу, но они воспринимались как норма и потому внимания особого не привлекли.

И тогда мы решили, пусть будет, как будет. Мы просто даем площадку, мы даже почти не редактируем письма. Пусть говорят те, что так долго молчали. Пусть выросшие девочки говорят с отцами, которых любили безмерно, с теми, кто предал, с теми, кто вообще не присутствовал в их жизни.

В этот сборник вошло не все. Мы отсеяли самые трешовые, невыносимые письма и оставили те, где есть рефлексия, попытки понять себя, найти в прошлом те события, что сформировали характер и определили судьбу.

Очень страшно было читать письма, где описан обыденный домашний ад, процесс ломки маленького человека, и вдруг обнаруживать в конце «Папа. Я так люблю тебя!». Все без исключения письма, даже самые жесткие и непримиримые, в сердцевине своей прятали мольбу «услышь меня», «протяни руку», «скажи, что ты ошибся, что виноват, что я тебе нужна».

И мы поняли, что все эти письма могут лечь в основу спектакля.

Пустая сцена, только стул стоит, и на него направлен свет прожектора. Яркий, беспощадный. Из зала на сцену поднимается человек, садится и читает вслух чужое, кем-то выстраданное письмо. Потом встает, бросает листы рядом со стулом и уходит. А на его место приходит другой. И к концу спектакля на сцене стоит все тот же стул, а вокруг него белые листы: это ненаписанные, неотправленные и часто не проговоренные даже шепотом важные слова. Одни как оскорбления, брошенные в лицо, другие как цветы, положенные на могилу, третьи как протянутая рука – вот она, протяни свою навстречу.

Письма папам

«Сложно быть твоей дочкой…»

Это я. Привет. Я пишу тебе из года, который ты не встретил. Это уже одиннадцатый такой. Самое страшное, что теперь все такие. Ты не встречаешь больше новые года. Твой последний был 2007-й.

И он так прочно впечатался в мое сознание, что до этой зимы я не встречала праздников, не наряжала елок и пыталась уснуть пораньше да покрепче. Я не запретила себе радость. Я по-прежнему ищу и иногда нахожу возможности делить ее с тобой. Тысячи дочек по всему свету пытаются наладить отношения с живыми родителями. А у меня с тобой, давно ушедшим, налажены.

Ты называл меня Иисусом, дарил цветы и ругал за короткие юбки. И это все где-то в промежутке с рождения до десяти лет. Потом была болезнь, больницы, белые халаты… Белый был твой любимый цвет. Терпеть не могу белый. Одиннадцатый год, в котором тебя нет. Не-бу-дет – вот мои кувалда и каток одновременно. Ежеминутно я чувствую, как одна бьет, а другой едет. Ежеминутно. Без малого одиннадцать лет.

Пока не понимаю, как из девочки, прыгающей по лужам рядом с тобой и твоим бесконечно белым пальто, я превратилась в ту, что сейчас это пишет. В ту, что, кажется, умеет писать. Ты был молодым, красивым и, как мне казалось, здоровым. Ты вышел из вагона метро в 2004 году, и его подорвали на следующей станции. Ты выживал даже тогда, когда это было абсолютно невозможно.

Папа. Помню, в Москве, проходя мимо бомжей и пьяниц, ты всегда, ухмыляясь, говорил: «И вот они сто лет будут жить, а мы от насморка сдохнем». С той Москвы прошло как минимум одиннадцать лет. И мы сдохнем, пап, пусть не от насморка, но…

Безнадежно много помню. Голос могу воспроизвести в голове и даже по запарке набрать номер телефона. Слушай, я пыталась забыть, но потом поумнела и теперь даже записала эти цифры. Вдруг забуду. Нет, одиннадцать лет – это что-то за гранью. За единственной, которую я отказываюсь переходить.

Ты рано поседел, рано закурил, рано прочел весь список Бродского, который тот составил гораздо позже и, кажется, прямо по твоим следам. Ты рано покинул дом, рано стал взрослым, рано поступил, рано ушел. Ты все сделал рано. Кроме меня. И я верю, что в этом есть какая-то вселенская задумка. Пап, я хочу верить, что ты бы поддержал меня во всем, что происходит и происходило. И, возможно, будет происходить. Все, как ты, к сожалению, научил. Все искренне.

Сложно быть твоей дочкой, пап. Это же людям только со стороны кажется, что я без отца. А я с отцом. Да еще с каким. Сложно быть дочкой справедливого, доброго, сильного, строгого и смелого мужчины. Тут, знаешь ли, шаг направо/шаг налево – расстрел. Даже нет, не так. Саморасстрел, пап. Ты строил все на жутком доверии и абсолютной любви. Сейчас так пытаюсь я. Ты – моя самая большая ответственность, и после этой – с каждой справлюсь. Ты знай, что я все помню.

Вот тебе почти сорок, у меня дурацкая фиолетовая куртка, на улице сильный ливень, и ты в белом пальто ведешь меня гулять. Ты срываешь цветы, приговаривая, чтоб никогда так не делала (сработало, кстати), и даришь их мне. Ливень шел. И мы шли.

Вот тебе слегла за сорок, в школе меня обижает какой-то мальчик, говорит, нерусская, шла б ты отсюда. Сильно обижает, в общем. Наплевав на все принципы, рассказываю тебе. Ты приходишь в школу. Ты как-то глобально его пристыдил, и тот сказал родителям, что больше к нам в класс ни ногой. Стыдно ему было. На этом мой лимит «пожаловаться Папе» резко исчерпывается.

А вот тебе пятьдесят. Тебя вывозят ко мне после операции. Наша жуткая «республиканская» и мой замечательный ты. Улыбающийся. Довольный. Будто не знал, что больше толком не увидимся. И здесь жутко не хочется добавлять «никогда».

Пап. Договорись там, чтоб отцы срывали цветы и каждой девочке планеты, даже в свои шестьдесят, всегда было кому жаловаться. А я тут побуду за старшую. Обещаю.

«Я отдала бы за тебя жизнь, но она тебе не нужна»

Мне так много хотелось тебе сказать, но то не хватало смелости, то не было удобного случая, то я была еще совсем маленькой, то ты слишком занятым. Было много разных причин, всегда. Причин, по которым я не могла сказать тебе все, что чувствовала. Мне так жаль, папа, что я выплескивала свои чувства только в моменты обиды, но у меня не хватало силы сказать, как ты мне нужен. Я не могла говорить, я только показывала и надеялась, ты поймешь. А когда решила сказать…. Я так сильно люблю тебя, папа, и так глубоко ненавижу. Я бы отдала жизнь за тебя, папа, но она была тебе не нужна. Я была тебе не нужна. Ты помнишь, как в четырнадцать лет я села к тебе в машину и попросила забрать меня к себе? До сих пор не могу простить себе этого, такой жестокости по отношению к маме.

Ты помнишь, что ты сказал, когда я просила меня забрать? Ты помнишь, как сказал, что дома тебя не поймут? Что хотел забрать, когда я была маленькой и сказать дома, что я ребенок твоего друга? Помнишь, папа? Ты, такой влиятельный человек, не имел смелости сказать, что я твоя дочь… удивительно, не так ли?

Я потеряла мир в этот момент, пап. Я разбилась на миллиард осколков, мне было так больно, папа. Неужели ты не видел, как твоя дочка умирала у тебя на глазах, папа? Неужели ты не видел?

Я так много хочу сказать.

Все хорошее и плохое в своей жизни я делала только с одной целью – привлечь твое внимание. Больше ничего мне не было нужно. Я хорошо училась, занималась наукой, только чтобы ты обратил внимание, я тут же теряла интерес ко всему, как только ты становился равнодушен к моим успехам.

И начинала делать что-то плохое, чтобы ты поругал, чтобы я чувствовала себя нужной.

Пап, помнишь, как ты сказал, чтобы я ждала тебя в кинотеатре? Я была с группой однокурсников и специально попросила одного из них спуститься со мной, специально громко смеялась и ужасно себя вела, чтобы ты пришел и меня поругал. Так, папа, я бы чувствовала, что я важна тебе. Но ты не поругал.

Ничего не сказал.

Знаешь, па, я всегда придумывала и врала всем, что я твоя единственная, любимая дочка, всем говорила так. Так хотела верить в это, так хотела спрятаться от того факта, что тебе на меня наплевать. Я всем говорила, что мой папа очень занятой и поэтому он никогда не провожал меня 1 сентября в школу, не был на утренниках или родительских собраниях, на моих выступлениях. А когда в универе стали вызывать тебя и ты приезжал, я делала все, шла на все, лишь бы тебя снова вызвали. Чтобы все знали, что у меня есть папа и я тебя не придумала.

Мне было жутко противно просить у тебя деньги, но хотя бы так ты иногда обращал на меня внимание.

Пап, а ты помнишь, как ты снимал квартиру для нас? Ты помнишь, как каждый месяц мы вымаливали у тебя деньги на оплату? Пап, помнишь, как ты при маминой знакомой сказал, что еще не известно, твои ли мы дети. Мне было десять, пап. Мне было десять…

Я так сильно любила тебя, пап, так сильно люблю и так ненавижу. Если бы мне приказали вынуть сердце и отдать тебе, я бы сделала это, не раздумывая. А ты мне даже руку не протянул.

Пап, а помнишь, как ты пошутил надо мной? Сказал, что мне для приданого сойдет и пластиковая посуда, мы же все равно скоро разведемся. Помнишь, после каких унижений ты купил мне мебель в приданое? Как же я ненавидела себя тогда. Именно себя, пап. Я не понимала, почему я такая ничтожная, такая отвратительная, что мой папа вот так поступает со мной. Ведь годом ранее ты жаловался, что на приданое другой твоей дочери, в той семье, что «правильная», ты потратил аж миллион рублей.

И дело было не в том, что на мое было потрачено в десять раз меньше, а в том, как я унижалась ради этого и что мне приходилось слышать от тебя.

За что, папа? За что, любимый мой? Неужели я заслужила это только потому, что родилась от тебя? Пап, неужели заслужила?

Окончательно ты разбил мое сердце, так, что я и сегодня не могу собрать осколки, когда я стала мамой. Ты знал, как все было тяжело, знал про мою ужасную операцию и недоношенную дочь, но ты даже не приехал, пап. Ни разу не приехал в больницу. Не приехал домой, когда нас выписали. Ты познакомился с внучкой, когда ей было два месяца, пап.

Ты знаешь, я всегда находила тебе оправдания, всегда объясняла, почему ты поступил так, а не иначе. А когда родилась моя девочка, я увидела, каким может быть отец, и задыхалась от осознания, которое ко мне пришло. Мой муж не спал, когда у дочи были обычные колики, он бежал с работы домой, боялся пропустить, как она растет, меняется. А ты жил счастливо и спал спокойно, когда нам было нечего есть, когда даже не знал, жива ли я вообще. Я не понимала, папа. Не понимала, в чем я виновата перед тобой. За что ты лишил меня себя.

Когда я была маленькой и обижалась на маму, то доставала большую сумку и собирала в нее игрушки. Говорила, что уеду к тебе.

Я так надеялась, пап, что нужна тебе.

Мне почти 30, папа, у меня дети, но знаешь, я еще осталась той девочкой, в твоей машине, которая просила забрать ее с собой. Девочкой, у которой ты отнял себя.

Я так люблю тебя, папа, я так тебя ненавижу…

«В детстве я думала, что ты нас не любишь»

Долго не могла собраться с духом написать тебе это письмо, сразу начинала плакать. Тебе бы это не понравилось, ты никогда не умел выносить женские слезы, я сама чужих не выношу, вся в тебя.

Я вообще очень на тебя похожа, это все замечают, но у меня нет твоей силы. Ты был очень правильным и сдержанным. Никогда не забывал обещаний, ни своих, ни наших. Не совершал ошибок, во всяком случае непоправимых.

В детстве я думала, что ты нас не любишь. Твоя сдержанность была удивительной в нашей эмоциональной и шумной семье. Я принимала ее за холодность и думала, тебе все равно, что с нами происходит, главное, чтобы мы соблюдали правила. Тебе невозможно было объяснить, что бывают ситуации, когда ты не сделала уроки, потому что как раз вчера ты принес очередной томик библиотеки приключений, от которого невозможно оторваться. Что я допоздна играла во дворе, потому что увлеклась и совершенно не обратила внимания, что уже стемнело и детей во дворе почти не осталось. Что забыла обещание забрать из садика младшую сестру.

Я только потом поняла, что твоя правильность досталась тебе не от природы, что это результат какой-то внутренней работы. Ты проделал ее в том числе и для меня, ты хотел быть для меня авторитетом, примером для подражания, и у тебя это получилось.

Хоть я и мучаюсь от того, что не соответствую. Несмотря на всю свою взрослость и самодостаточность (какое ужасное слово, да? Но другое почему-то не подобралось), не соответствую образцу. И, ты знаешь, я горжусь, что у меня был такой папа. Я всегда гордилась. Хоть никогда тебе об этом и не говорила.

«Мне говорили: “Не надо злить папу!”»

Когда ты начал терять рассудок в плане здоровых человеческих отношений, но не «в целом», завелась у тебя такая поговорка: «нельзя пускать на самотек общение с дочерью. Какой-нибудь козел сладкоречивый подвернется и на фоне тяжелой обстановки дома покажется хорошим человеком, и случится беда с девочкой».

Ты решил эту проблему так: просто завесил внешний мир железным занавесом. И чем старше я становилась, тем занавес делался толще. Очень скоро весь огромный внешний мир свелся для меня к одним только одноклассникам. А они меня невзлюбили страшно, потому что «училкина дочь» и вообще с прибабахом.

Прибабах был знатный: психосоматика, убогий внешний вид и чудовищная нелюдимость с кучей неврозов, полезших буйными сорняками.

Психоз твой прогрессировал. Даже за выглядывание с балкона можно было огрести «кому ты там глазки строишь, кого высматриваешь?».

За случайной встречей с мальчиком из школы, если поздоровается или спросит домашку, следовал тарарам дома. Ты кричал маме: «Воспитала проститутку!» Мама в ужасе шептала мне: «Не надо злить папу». Но, главное, мамин, а потом и мой стыд: «люди не будут нас уважать, надо молчать, скрывать, делать вид, что все хорошо, иначе сожрут».

Так и есть: сожрать у нас могут. Жрать у нас любят. Есть такая чудовищная гнилая установка в наших краях: если в твоей семье что-то не так, она не совсем благополучная и благопристойная – клеймо на тебе. Так что не говори, не жалуйся, не меняй ничего, скрывай, скрывай, молчи.

В результате десять лет практически полной изоляции. Молчания. Варки в психозе. И куча того, о чем молчу до сих пор.

Почему я не бежала?

Долгая история.

Потому что.

Но вдруг стало противно.

Противно видеть скудоумное «осуждение», слышать шепотки и хихиканье, противна моя собственная реакция на все это – страх и стыд, будто у меня действительно было что-то «стыдное».

Не было стыдного. Была просто беда.

Десять лет беды и еще десять я расхлебывала ее последствия уже самостоятельно. Вышла замуж и развелась, поняв, что угодила в очередной токсичный сценарий. Ведь если ты болен и не осознаешь этого – иначе быть не может.

Зачем я это все?

Затем, что я устала от слова «стыд». И мне захотелось пнуть его ногой, как трухлявый пень.

Этот стыд за ад дома, который все считали именно «стыдным», а не грустным, страшным или чем-то таким. Стыд за то, что кто-то нашел свой способ выбраться из ада. Стыд, стыд, стыд. За все, что требует хотя бы осмысления, если уж не понимания и приятия.

И когда убираешь стыд – уходит много лишнего мусора за ним.

Не стыдно за то, что было не по моей вине.

Не стыдно, что стала, кем стала.

Не стыдно, что поздно, что долго.

Ничего не стыдно, покуда ты не паразит.

Даже тупым быть не стыдно, если при этом сидишь на попе ровно и людям жить не мешаешь. Вот и все.

«Ты приносил мне ромашки»

Каждая девочка ищет для себя героев. А мой герой – это ты. Я всегда чувствую твою любовь, даже когда нахожусь далеко от тебя. Я всегда знаю, что ты ждешь меня и любишь.

Бывает, мне кажется, что весь мир против меня, и тогда я думаю о тебе, вспоминаю твои слова. Ты даришь мне тепло, ты моя самая большая поддержка и опора. Мои крылья. Человек, благодаря которому мне не страшен холодный ветер и злые люди. Человек, который однажды сказал: «С тобой всегда твоя правда, в этом твоя сила, ничего не бойся».

Я помню, как в детстве просила тебя купить ромашки, ты приходил домой уставший, иногда совсем без сил, но при этом у тебя всегда хватало времени на меня и на то, чтобы купить ромашки. Помню, как ты мазал зеленкой мои разбитые колени, и кажется, в такие моменты тебе было больнее, чем мне. Однажды ты рассказывал другу, как пришел домой после ночной смены, валился с ног и мечтал дойти до кровати, но вдруг я подбежала к тебе со словами: «Папочка я так скучала!» – и ты забыл про усталость и про все рабочие проблемы.

Ты никогда не слушал людей, которые говорили, что ты слишком мягок со мной и что на Кавказе так не воспитывают дочерей. Ты никогда не был строг, ты не хотел, чтобы в моем сердце была обида и злость.

Мама часто рассказывает, как в роддоме спустя десять минут после моего рождения ты взял меня на руки и сказал: «Она будет играть на пианино и станет врачом». Это были первые слова, которые я услышала, эти слова стали моей кровью и частью моего сердца. Ты был для меня примером и примером для многих отцов, которые нас окружали. Они всегда смотрели удивленно, когда ты красил мне ногти или же расчесывал волосы, но при этом понимали, как важно любить свою дочь, и старались измениться.

В твоих глазах всегда можно увидеть восхищение. Девочке очень важно знать, что ее любит отец. Спасибо тебе за то, что никогда не повышаешь на меня голос, никогда не поднимаешь руку. Спасибо, что терпишь мой характер и помогаешь справиться с ошибками. Спасибо, что называешь меня зайчиком, несмотря на то что я совсем взрослая. Просто спасибо, что ты есть и что ты рядом. Люблю тебя бесконечно.

«Начну письмо с того, что я улыбаюсь»

Может быть, это глупо – писать тебе письмо и не отправить его. В преддверии праздника я вдруг подумала, что не помню ни одного Нового года с тобой. Я мало что помню доброго о тебе. И о себе самой. Знаю лишь, что ты стоял у порога, держа за руку меня, шестилетнюю, и просил свою супругу принять меня в семью. Она сильно расстроилась, но простила тебе измену. Мы с ней часто не понимали друг друга, но я звала ее «мама». За провинности она могла грозить мне тем, что отправит к кровной матери, но никогда этого не делала. Даже в тот день, в мои четырнадцать лет, я сама решила уехать от вас. Я думала, что вы меня не любите. Ты ведь всякий раз, как выпивал, говорил, что меня мать бросила, отказалась и что я не нужна никому. А сама мать рассказала, что ты обманул ее, сказав, что разводишься с супругой, и наобещал многого. Потом изредка приезжал с друзьями и заставлял зарезать последнего петуха и наварить хинкал. Помню, когда я была маленькой и жила с матерью, ты приехал и за что-то меня очень больно ударил. И я не знала, что ты мой папа. Меня просто ударил дядя.

Я вернулась к матери и ушла от нее в четырнадцать, а ты ничего не сделал, чтобы вернуть меня в твой дом. Оставил бродить по родственникам, а потом и вовсе сдал в интернат, написав отказ. Я храню ваши «письма» с паспортными данными. Единственные письма, в которых есть я и где говорится о самом главном «Отказываюсь от…»

Наверно… Нет, точно знаю, как мачехе больно было простить измену, растить меня, а после еще и простить мое предательство. Но я люблю ее. Больше, чем кого-либо из вас двоих, давших мне жизнь. Люблю и чувствую вину. Но теперь я сама не хочу. Ни к вам, родителям, ни к мачехе, ни куда-либо еще. Ты дал мне так много, сколько и отнял. В четырнадцать я осталась одна, сегодня мне двадцать три, и я одна.

Возможно, в будущем я смогу простить тебя и мать за безразличие, вспыльчивость, мое одиночество, шрамы и за то, сколько я прошла с вами и без вас. Я никогда не говорила, что люблю тебя. Может, потому, что я никогда не любила. Ты говорил мне, что я любимая дочь. Разве любимых бросают в океан выживать либо утонуть?! Я выжила, и я благодарна! За жизнь, за то, что я могу чувствовать, смеяться и плакать.