Читать онлайн Рейна, королева судьбы бесплатно

© Алекс Тарн

© ООО «Вимбо»

* * *

I

День имел все основания быть замечательным.

Родители Сигаль уехали в Италию, так что дом в Кохав-Авруме остался в ее полном распоряжении – ее и Нира. Не то чтобы Нир особенно стеснялся предков своей подруги: он давно уже пребывал в статусе законного бойфренда и без проблем оставался ночевать в ее комнате. Но будем откровенны: любого нормального человека не может не угнетать необходимость натягивать брюки и рубашку всякий раз, когда хочется спуститься в кухню.

То ли дело сейчас… Нир распахнул дверцу холодильника и вгляделся в его сияющее нутро. Так… коробки, банки, пакеты… – а колы-то и не видно…

– В нижнем ящике, там, где овощи! – крикнула сверху Сигаль, словно почувствовав его затруднение.

– Нашел!

Нир вытащил бутыль и стал озираться в поисках чистых стаканов. На кухонном столе дремали остатки вчерашнего ужина: недоеденная курица, увядший салат и немытая посуда.

– Чистых нет! – снова прокричала Сигаль. – Помой парочку!

«Что у них тут, видеокамеры? – подумал Нир. – Или она просто не выпускает меня из поля внутреннего зрения? Говорят, есть такое…»

Он выбрал два стакана и пошлепал босыми ногами к раковине. Вот было бы забавно, если бы здесь действительно оказалось видео. Стоишь себе с голой задницей на кухне семейства Кимхи и моешь посуду.

Настоящий сюр. Ребята в телемаркетинге подохли бы со смеху. Они вообще шутники, а тут такой подарок. Нир оглянулся на стол. Гниловатая картина, что и говорить. Отчего это наутро праздничные столы выглядят так неприятно, чтоб не сказать гадко?

Вчера-то все обстояло в высшей степени тип-топ. Они праздновали десятилетнюю годовщину своего первого постельного опыта, или, как именовала это событие Сигаль, «особо близкого знакомства». Настоящий юбилей. Нир приехал с цветами и шампанским, Сигаль приготовила еду. Чтобы было совсем как в кино, разожгли камин, хотя снаружи полыхала убийственная жара, такая, что не продохнуть. Впрочем, в доме при включенном на всю катушку кондиционере дышалось более-менее нормально. Сели за стол, затем перешли на ковер перед камином и пару раз «особо близко познакомились» в ознаменование годовщины.

И вот тут-то, когда они расслабленно – опять же, как в кино – возлежали на ковре, вглядываясь в огонь, недоуменно приплясывающий на масличных поленьях, вот тут-то дела и пошли наперекосяк. И ведь, главное, ничто не предвещало ненастья… Все-таки женская психология как чужое минное поле: даже хорошо зная карту, можешь в любой момент наступить на какую-нибудь противотанковую заразу. И хотя Нир три года оттрубил в саперной бригаде, в отношениях с Сигаль не помогала никакая спецподготовка. Что он тогда сказал?

– У нас хорошо получается… – вот что.

– О чем ты? – лениво пробормотала она.

– Да вот…

Возможности жестикуляции были ограничены, поскольку одной рукой Нир обнимал подругу, а в другой держал бокал красного. Очень медленно, чтобы не расплескать вино, он повел рукой вокруг, включив в картину и стол, и камин, и кондиционер, и внушительную гостиную кимхинского дома.

– Вот всё это. Хорошо ведь, правда? И чего бы нам не съехаться?

– Съехаться? – Сигаль зевнула. – На какие шиши? Ты знаешь, сколько сейчас платят за съем?

– Смотря где, – возразил Нир. – В Ариэле можно снять вполне приличную трехкомнатную.

– В Ариэле! – презрительно фыркнула подруга. – Скажи еще – у тебя в Эйяле!

Нир жил с родителями и бабушкой в самарийском поселении Эйяль, за зеленой чертой, примерно в получасе езды от богатых коттеджей Кохав-Аврума, где гнездилась в основном чиновническая элита, а также высшее офицерство ЦАХАЛа, полиции и других серьезных организаций для серьезных мужчин. Полчаса езды, но реально два этих места разделяла пропасть в миллионы световых лет.

– Чем тебя не устраивает мой Эйяль? – спросил он, уже чувствуя на щеке пока еще легкое дуновение приближающейся ссоры. – Генералов у нас нет? Как же ты тогда со мной спишь, с простым старшим сержантом?

Разговор неудержимо скатывался по зыбкой осыпи слов вниз, в размолвку. Вообще-то, они избегали касаться политики – уж больно по-разному смотрелись одни и те же вещи из окон их родительских домов. Если бы не тихон – единственная на весь район школа, традиционно собирающая в своих стенах старшеклассников со всей округи, они бы вряд ли когда-либо познакомились, не говоря уже об «особой близости».

– Как-как… – ответила Сигаль с преувеличенно шутливой интонацией. – На спине! И не только… Милый, давай не будем ссориться, – она приподнялась и прижалась щекой к его груди, заглядывая в глаза. – Не сейчас, ладно? Кто знает, выпадет ли нам еще одна такая ночь до моего отъезда…

– До твоего отъезда… – повторил Нир, отчасти – но лишь отчасти – радуясь перемене темы. – Одного не пойму: зачем тебе куда-то ехать, Сигалюш? Добро бы еще в Европу. Европа прямо на тебя скроена. Особенно Германия – там, что ни городок, то Кохав-Аврум: чистенько, ладненько, богатенько. Но Индия… – на кой лад тебе сдалась эта Индия? Ты ведь грязь не любишь.

– Грязь не люблю, – нараспев подтвердила она, медленно накатываясь на него сверху, как гладкая тугая волна. – Я другое люблю. И ты, как я только что ощутила, тоже. Ведь любишь, а? Любишь… любишь…

Вздохнув, Нир закрыл глаза, и дальше они с Сигаль обменивались разве что междометиями. Но наутро выяснилось, что прервавшийся разговор никуда не делся – он ждал их возвращения, как немытая посуда и неубранный стол. Нир осознал это, когда разливал колу по стаканам: действительно, на кой ляд ей сдалась эта грязная Индия? Да и Сигаль ничего не забыла: это было видно по напряженному выражению ее красивого лица, когда Нир поднялся наконец в спальню.

– В бармены тебя точно не возьмут. Сколько надо времени, чтобы принести колу?

Нир не ответил. Он принес не только колу: вчерашняя размолвка вошла в комнату вместе с ним и теперь неотступно стояла рядом с постелью, ожидая, когда на нее обратят внимание. Сигаль шумно отхлебнула, отставила стакан и резко повернулась к нему.

– Ну что? Что?!

Теперь она сердилась не на шутку. Это выглядело признанием того, что юбилей закончился, киносценарий с камином и ковром отработан до последнего кадра, и значит, можно дать волю накопившемуся раздражению.

– Ничего, – ровным голосом ответил Нир. – Ничего. Мне трудно взять в толк, зачем тратить еще и этот год впустую. Почему мы не можем снять квартиру и съехаться?

Он помедлил, прикидывая, стоит ли упоминать в качестве дальнейших шагов свадьбу и детей, но решил, что на данном этапе это будет чересчур. Не все сразу.

– Слушай, Сигалюш, мы ведь с тобой вместе со школы! Десять лет! Достаточно, чтобы…

– …надоесть! – перебила Сигаль, решительно отбрасывая предложенный Ниром ностальгический тон. – Достаточно, чтобы друг другу надоесть! Ты это хотел сказать?

– …чтобы попробовать жить парой, как нормальные взрослые люди. Мне надоело ночевать в твоей девичьей светелке. Я уже не школьник и не солдат в отпуске.

– Да что ты говоришь? – насмешливо прищурилась она. – А кто же ты такой? Джастин Бибер? Леонардо ди Каприо?

Нир сдержался, в первую очередь потому, что знал: ее больше всего бесит именно спокойная интонация.

– Я студент последнего курса по специальности «Электроника», – все так же ровно произнес он. – А вот кто ты, не известно никому, и тебе в первую очередь.

Это был серьезный удар: Сигаль и в самом деле вот уже несколько лет не знала, куда себя приткнуть. В армии родители устроили ей хороший джоб – в отдел, занимающийся допризывниками. Предполагалось, что первый год девушке придется поскучать, бегая с анкетами и параллельно обучаясь на курсах начинающих психологов, однако в дальнейшем светила интересная работа профессионального интервьюера, а после дембеля – плавный переход на соответствующую университетскую специализацию.

Однако Сигаль еще в школе вбила себе в голову, что хочет быть кинорежиссером. Поэтому она не дотянула до второго армейского года, с помощью родительских связей выкосила освобождение по здоровью и рванула на один из тех факультетов, где учат в основном болтать, используя удручающе стандартный набор модных слов и имен. Сначала она с придыханием говорила о деконструкции, «Догме-95» и стихийных гениях индокитайского кино, затем как-то поскучнела. Выпускной документальный фильм, снятый с обильным привлечением отцовских денег, должен был потрясти мир, но вышел такой бессвязной туфтой, что не помогло даже приобретенное в университете умение расхваливать платье голого короля.

Какое-то время она еще отиралась среди таких же неприкаянных бездельников, у столиков прокуренных кафе, где сигаретный дым мешался со злобой на весь мир и завистью к чужому успеху, а потом вдруг ударилась в духовность иного рода. Деконструкцию и «Догму» сменили разговоры о космической энергии и каналах телепатической связи; Сигаль заделалась убежденной вегетарианкой и осуждающе смотрела на мать всякий раз, когда та зажигала газовую конфорку, тем самым преступно способствуя глобальному потеплению.

Впрочем, и этот период длился не слишком долго: как-то само собой выяснилось, что хороший стейк и жареная курица содержат существенно больше космической энергии, чем салатные листья. Теперь Сигаль увлеклась фотографией; совершив очередной пиратский набег на банковский счет родителей, она накупила несколько кубометров камер, принтеров, линз, экранов, штативов, зонтов и прочего крайне необходимого оборудования. Полтора года дорогостоящих курсов завершились альбомом с черно-белыми снимками интерьера полуразрушенного сарая. Поставив альбом на полку, Сигаль в очередной раз задумалась о будущем и с отчетливой ясностью осознала, что сможет найти себя только в Индии.

В этом была определенная логика, ведь именно Индия совмещала в себе и вегетарианство с космической энергией, и живописные фотосюжеты, и близость к титанам таиландского кино. Кроме того, по ее бескрайним просторам скитались многие из тех, кто в свое время прошел через отдел допризывников. Получалось, что в этой экзотической стране, как в едином узле, увязывались нити всех предшествовавших занятий и увлечений мятущейся натуры Сигаль Кимхи. Уже одно это прямо указывало на адекватность ее интуитивного выбора. Она неоднократно пыталась втолковать Ниру эту очевидную истину, однако упрямец просто отказывался понимать! А теперь еще и опустился до обидных попреков!

– Представь себе! – выпалила Сигаль. – Среди нормальных людей нормально искать свое нормальное предназначение. Что тут непонятного?

– Ну да, искать предназначение! – хмыкнул Нир.

– Вот только нормальное ли? И нормально ли продолжать эти поиски бесконечно? Точнее, до тех пор, пока родителям не надоест оплачивать эти твои увлечения.

– При чем тут мои родители? Мои родители тебя не касаются, понял?! И при чем тут деньги, когда речь идет о… о… – она прищелкнула пальцами, подыскивая нужное слово, – о смысле жизни?

Нир язвительно улыбнулся:

– Деньги тут очень даже при чем, моя дорогая.

Когда они кончаются, предназначение находится само собой. И вовсе необязательно в Индии.

– Хватит! – Сигаль сердито хлопнула ладонью по простыне. – Я не хочу это обсуждать! И мне плевать, что ты об этом думаешь. Я тебе не какая-нибудь религиозная клуша из Эйяля, у которой к моему возрасту уже четверо детей и пятый в животе. Я живу полной жизнью и имею на это право!.. Куда ты?

– Вниз, – сказал Нир. – Ты же не хочешь обсуждать. Не хочешь, не будем. И вообще, пора одеваться. У меня сегодня семинар перед экзаменом и работа, вечерняя смена.

В дверном проеме он обернулся. Сигаль смотрела в окно, на лице ее застыло выражение упрямой обиды.

– Вот что, Сигалюш. Уедешь – уезжай. Живи своей полной жизнью хоть в Индии, хоть на Марсе. Но учти: я тебя ждать не буду… – он вздохнул, отметив странное покалывание в затылке, будто произнесенные слова тут же превращались из звуков в жидкость, пузырящуюся, как кола в стакане. – Надоело, как ты сама очень правильно заметила. Будь здорова.

Нир немного помедлил. Вот сейчас вскочит, подбежит, обнимет, прижмется теплым родным телом, зашепчет на ухо щекочущие, шелестящие слова: «Зачем, почему, куда ты, останься, сейчас же…» Но девушка, упорно уставившись в окно, не трогалась с места.

«Десять лет, – думал Нир, спускаясь по лестнице в гостиную. – Настоящий юбилей…»

Он одевался, не торопясь, каждую секунду ожидая услышать ее босые ступни, шлепающие по плиткам пола, ощутить ее руки на своей шее, ее волосы на своей щеке. Мыслей не было никаких, если не считать за мысль все то же непонятное покалывание затылка и эхо сказанных, отзвучавших слов. Зато в груди щемило: наверно, в такие моменты сердце намного раньше головы ощущает непоправимость происходящего. На джинсах красовалось большущее винное пятно. Черт возьми, теперь не отстираешь. Есть такие пятна и такие ссоры, которые ничем не вывести. Что тогда делают? Выбрасывают, вот что…

Уже одевшись, Нир долго ощупывал карманы, проверяя, все ли на месте, не вывалилось ли что во время бури вчерашних кино-страстей, когда штаны летели в одну сторону, а рубашка в другую. Бумажник, ключи, мобильник, кошелек для мелочи, какие-то записочки, бумажки, квитки и квитанции… – сколько всего, и всё на месте. Всё, кроме Сигаль. Десять лет…

Повернув ключ в замке входной двери, он крикнул: «Я ухожу! Закроешь за мной?» – и снова ждал куда дольше, чем следовало бы. Сейчас крикнет: «Погоди!»… вот сейчас… сейчас…

Сигаль молчала. Нир пересек двор и вышел на улицу, к своей потрепанной мазде. Спальня выходила на другую сторону, но даже если бы и на эту – вряд ли Сигаль сейчас стояла бы в окне. Хватит, парень, забудь: отрезал так отрезал. Машина послушно тронулась с места, отчасти вернув ему уютное чувство контроля над событиями. Руль влево – жизнь влево, руль вправо – жизнь вправо, газ – ускорился, тормоз – притормозил. Славная иллюзия! «Десять лет! – стучало в голове. – Десять лет!»

Отрезал! Легко сказать – отрезал! Это ведь не палец: отрезал, забинтовал, зажило, и ходишь себе дальше, хотя бы и без пальца. Есть некоторое неудобство, но, в общем, ничего страшного. А тут другое. Тут отрезаешь от сердца, и треклятый отрезанный кусок остается внутри. А то, что внутри, не выбросишь. И вот он, этот чертов кусок, сначала долго-долго умирает, жалуясь и ноя, а умерев, принимается гнить, гнить и отравлять тебя своим чертовым гниением, как чертова гангрена. Тьфу!

«Погоди-ка, – сказал он себе, уже вывернув на главное шоссе, – что ты придуриваешься? Ты ведь сам к этому вел, еще со вчерашнего вечера. Кто затеял ссору, если не ты? Она-то пыталась загладить, еще там, у своего идиотского камина. Топить камин в июне – это ж надо придумать!

Да оставь ты этот камин! Привязался к камину, честное слово… Разве дело в камине? Дело в том, что она пыталась загладить, а ты всё расковыривал, и расковыривал, и расковыривал… И не просто расковыривал, а именно в такой день. Ты ведь знаешь, как она относится к этим годовщинам: так, наверно, положено по все этим киносценариям, которые она изучала на своем факультете. В кино, будь оно проклято, подобной чуши всегда придают особенный смысл. Символы и так далее. И вот именно к такому дню ты приурочил ссору. Выходит, давно планировал, так ведь? Ну, признавайся, так?»

Снаружи полыхал зной. Навстречу Ниру медленно ползла слитная лента раздраженного утреннего трафика. Желтые израильские номера перемежались бело-зелеными арабскими, но мало кто обращал внимание на это обстоятельство: в пробке «своих» не бывает – одинаково неприятны все, особенно те, кто впереди. Но Нир ехал в противоположном направлении, почти без помех. Еще вчера он не планировал заезжать домой, думал отправиться в университет прямиком из Кохав-Аврума. Но вот получилось иначе… Да и переодеться надо – куда теперь с таким пятном… Нир покосился на мобильник, закрепленный на приборном щитке. Тот виновато молчал; с фотографии на заставке экрана улыбалась Сигаль. Надо бы заменить. А если она вдруг позвонит? Что делать, если она вдруг позвонит?

Он крутанул головой, возвращаясь к невеселым мыслям. Конечно, разрыв назревал давно. Пустячные ссоры далеко не всегда пустячны. Эти крошечные тревожные лампочки питаются разрушительной энергией, которая накапливается в аккумуляторе взаимного отчуждения. Странно еще, что они продержались так долго – целых десять лет! Когда Сигаль привела его показывать родителям, те почти сразу поинтересовались местом жительства Нира – естественный вопрос в обстоятельствах первого знакомства. Услышав ответ, старший Кимхи, бригадный генерал и начальник отдела в одном из важных органов внутренней безопасности, стер с лица приветливую улыбку и сказал, пожав плечами:

– Понятия не имею, что вы там ищете, среди этих мессианских фанатиков.

– Вы – это кто? – решился спросить Нир.

– Русские, – пояснил Кимхи. – Ты ведь из русской семьи? В смысле – российского происхождения. Наших религиозных ослов в вязаных кипах я еще могу понять: ждут своего мессию, всем нам на голову. Но зачем твои родители, абсолютно светские – чтоб не сказать советские – люди, поселились в этом сраном Эйяле, на оккупированной земле?

Он так и сказал: «сраном». Сейчас-то Нир непременно ответил бы что-нибудь хлесткое, например: «Чтобы не мыть полы в виллах Кохав-Аврума», но тогда ему шел всего восемнадцатый год, он был смущен, растерян, и ответа не нашлось.

– Я ведь не просто так говорю, – продолжал распалившийся не на шутку папаша, – я знаю. Мой отдел, парень, как раз занимается подобными идиотами. Вон видишь, на стене почетная грамота от главы правительства? За что, ты думаешь? За предотвращение мега-теракта на Храмовой горе! Хотели взорвать мечети! Ты представляешь, что было бы?! Уже все подготовили: планы, подходы… Уму непостижимо… Я эту папку до сих пор на полке храню, как сувенир, достаю время от времени, чтобы убедиться – не сон ли это был? Нет, не сон: реальные фанатики. Это в голове у них сказки, а сами-то они вполне реальные…

– Папа, ну при чем тут Нир? – взмолилась Сигаль. – Он даже в Пурим хлопушки не взрывает…

Она попыталась обратить всё в шутку, но мамаша Кимхи тоже поджала губы и не стала помогать. Еще бы: девочка из элитной израильской семьи – и нищий «русский» парень, да к тому же еще и поселенец! В семье восприняли этот скандальный мезальянс как очередной кратковременный каприз дочери. Родители и представить себе не могли, что это продлится годы.

Да и никто не мог, кроме самих влюбленных. Они тогда вздрагивали даже не от прикосновения, а от одной только мысли о прикосновении: их мизинцы сближались, как два электрода, заряженных стотысячевольтным напряжением. Их не удивляла кажущаяся случайность встречи: при такой сверхъестественной силе взаимного притяжения они просто не могли не встретиться. А уж расставание и вовсе выглядело невозможным – разве что в смерти, да и то обязательно одновременной. На уроках они избегали смотреть друг на друга, чтобы не смущать одноклассников и учителей; они немножко стыдились своего счастья перед всеми остальными людьми – обделенными, лишенными этой томительной и острой связи, утягивающей в омут, забрасывающей на вселенскую сияющую крутизну, в самое сердце молнии.

Хотя первую встречу Нира с супругами Кимхи трудно было назвать удавшейся, Сигаль решила, что формальности соблюдены, и в один прекрасный школьный полдень позвонила матери – сообщить, что после уроков поедет к Ниру и останется там ночевать.

– Куда? – полузадушено переспросила мать.

– К Ниру. Я вас познакомила в прошлом месяце.

– Но там стреляют! – выкрикнула госпожа Кимхи.

– Ты не поедешь по этому шоссе!

– Но мама…

– Подожди… подожди… – перебила ее мать. – Ох, Господи! Я сейчас задохнусь… Подожди.

– Ладно, – послушно сказала Сигаль.

Честно говоря, она могла ждать сколько угодно:

Нир стоял рядом, вдыхая запах ее волос, и сердца обоих подрагивали в такт раздувающимся крыльям его носа. Отдышавшись, мать потребовала Нира к телефону. Голос ее звучал умоляюще.

– Нир, дорогой, – проговорила она, – ты ведь уже бывал у нас и знаешь, что у Сигаль прекрасная комната. И живем мы намного ближе к школе. Почему бы вам не переночевать у нас? Я тебя очень прошу. Если мы с Эхудом тебя смущаем…

– Нет, госпожа Кимхи, не смущаете… – растерянно ответил Нир.

Он хорошо помнил поджатые губы этой взрослой надменной женщины и теперь был дополнительно смущен той просительной, почти униженной интонацией, с которой она обращалась к нему, подростку. Зато Сигаль торжествовала. Конечно, в то время ради совместной ночевки она бы отправилась хоть в бандитскую Газу, но родительский дом в Кохав-Авруме был все-таки не в пример удобней. В итоге за десять лет она побывала в Эйяле лишь однажды – всякий раз находился какой-нибудь предлог не поехать. Почему? Боялась дороги – вот этого шоссе, летящего по прямой в направлении Шхема? Или, подобно многим своим друзьям по кинофакультету, бойкотировала «поселение оккупантов»?

Так или иначе, Ниру так и не удалось заманить девушку в свой дом, в свою жизнь, показать вот эти серо-зеленые холмы, плывущие в слоистом от жары воздухе за стеклами машины, эти серебристые оливковые деревья на склонах спящего вади, ястребов в небе, летучих мышей, вычерчивающих невозможные траектории под желтым фонарем луны. Для нее все это было и осталось чужой планетой, пугающей и нежеланной, мерцающей в миллионах световых лет и получасе езды от прочной почвы Кохав-Аврума. Так что аккумулятор отчуждения начал заполняться еще тогда, в самые счастливые годы, по капле, по горсточке, незаметно, а потому вроде бы несущественно. Пренебрежительное недоумение господина Кимхи, поджатые губы его жены, ее же умоляющая интонация в телефонной трубке, а позже – фальшивая приветливость, за которой сквозил плохо скрытый вопрос: «Ну когда же оно закончится, это безумие?» Горсть, еще горсть, и еще, и еще…

Однако главная проблема заключалась, конечно, не в родителях, а в самой Сигаль, которая, как ни крути, тоже была Кимхи, девочкой из Кохав-Аврума, поселка элитных вилл. Хотя поначалу казалось, что никакая сила не может разлучить их. Приезжая в отпуск из армии, Нир наскоро принимал душ, переодевался и под аккомпанемент причитаний бабушки: «Куда же ты? А поесть?!» – выскакивал из дома ловить попутку. Сигаль подхватывала его где-нибудь на перекрестке в районе Кфар-Сабы. Тогда отец уже купил ей машину – маленький фиат. Молча, остерегаясь встречаться взглядами, они заезжали в уединенное место – в апельсиновую рощу, в лес, в поле, на нижний этаж подземной стоянки – и там набрасывались друг на друга, едва не теряя сознание от первого объятия.

Окружающий мир растворялся без остатка, оставались лишь они двое, плывущие в тягучем, чреватом взрывами космосе прикосновений, вздохов и неразборчивого шепота на понятном только им языке. Вселенная качалась перед их широко раскрытыми, крепко зажмуренными глазами; они не видели ничего, кроме ее плотного занавеса, сквозь который не доносилось ни единого звука, даже грома музыки, которую они иногда включали на полную мощь, чтобы заглушить свои крики.

Но спустя полчаса, или час, или год, или вечность они обнаруживали себя в тесной коробке фиата, где невозможно вытянуться в полный рост, прижаться всем телом, развалиться на спине, где постоянно натыкаешься на какую-нибудь неуместную стенку, ручку, и особенно тормозной рычаг, будь он проклят. А еще неуместней был неприятный промежуток между волнами сумасшествия – схлынувшей и новой: его требовалось чем-то заполнять, и единственным строительным материалом оказывались слова.

– Ну, как ты?

– Нормально. А ты?

– Нормально.

В принципе, этого хватало, однако время от времени просачивались и другие фразы, на первый взгляд незначительные, но полные отвлекающей ненужной информации, торчащей прямо посреди жизни, как чертов рычаг ручного тормоза в салоне фиата. А сразу вслед за ними поспешали другие досадные помехи: мамаша Кимхи со своей фальшивой приветливостью, папаша Кимхи со своей почетной грамотой, соседи по Кохав-Авруму в дорогих авто, однокурсники-кинолюбы в круглых очочках, косящие под психов пацифисты, косящие под пацифистов психи, друзья детства, гуру вегетарианства, косматые пророки космической энергии и еще много-много кого. Мелкие и назойливые, они были непременной принадлежностью речи, как вши с детских голов бывают непременной принадлежностью общественного бассейна.

Понятно, что пауза в какой-то момент кончалась, а с нею пропадала и необходимость в речи, и все же вши, по противному свойству вшей, не исчезали бесследно. Горсть, и еще горсть, и еще, и еще… – пока аккумулятор не наполнился, пока скопившийся в нем заряд многих мелких помех не слился в одну, большую, труднопреодолимую. И ведь не скажешь, что при этом совсем исчезло то, самое главное… Вот, к примеру, если Сигаль прямо сейчас перестанет валять дурака и позвонит, есть еще время повернуть назад. Да даже если и нет времени – повернуть можно всегда, и черт с ним, с семинаром…

Справа промелькнул поворот на Гинот Керен.

Это означало, что они почти приехали – Нир и его молчащий мобильник. Полчаса езды по миллиону световых лет. Он снова покосился на телефон. Нет, не звонит. Что ж, может, оно и к лучшему. Пускай отправляется в свою Индию. За полгода разлуки что-нибудь да кончится: либо заряд аккумулятора, либо позорная зависимость от избалованной куклы из Кохав-Аврума.

Шлагбаум на въезде в Эйяль был против обыкновения опущен; за стеклом будки виднелось круглое лицо дежурного. Чертыхнувшись, Нир остановил машину.

– Эй, Бенда! Ты что, заснул?

Охранник неторопливо вышел наружу. На плече его болтался узи, сильно потертый от времени и неумеренной чистки.

– Нирке, ты? А я вот, видишь, подменяю. Эльбаз на дежурство не вышел. Болен, наверно, или что. Вот Вагнер мне и позвонил. Помоги, мол, Бенда, кроме тебя некому. А почему некому? Почему всегда Бенда? Нет у людей ответственности, вот что. Чего молчишь?

Нир вздохнул. Отделаться от Беспалого Бенды, главного поселкового сплетника, было нелегко даже в самой простой ситуации. А уж сейчас, когда он командовал шлагбаумом, эта задача становилась и вовсе нерешаемой…

– Бенда, мне домой надо. Срочно… – Нир запнулся, отыскивая причину поубедительней. – Бабушка плохо себя чувствует, мало ли что.

– Бабушка? – Бенда понимающе покачал головой и извлек из кармана пачку сигарет. – Старость не радость. А что с ней такое? Нужна помощь? Если я чем могу помочь, только скажи. Тут каждый знает: в Эйяле если на кого и можно положиться, так это на Бенду.

Он закурил, поправил сползший ремень автомата и облокотился на открытое окошко мазды. Лицо Беспалого выражало живейшее участие и искреннюю готовность выслушать сколь угодно длинный рассказ попавшего в беду ближнего.

«Дурак! – мысленно обругал себя Нир. – Зачем бабулю приплел? Для него это еще одна тема. Хотя Бенда тему всегда найдет…»

– Камни! – выпалил он неожиданно для самого себя. – В почках! Но это пройдет. Вот я сейчас подъеду и помогу. Если, конечно, ты шлагбаум откроешь.

Бенда снова покачал головой.

– Камни, говоришь… В почках… В почках еще не так страшно. В почках камешки мелкие, песочек. А вот те камни, которые арабцы на шоссе бросают, эти потяжелее будут. Глыбы! Скалы! Вот не далее как сегодня, на ариэльской дороге… – он поглубже затянулся, выдохнул дым в салон машины и с удовольствием причмокнул, готовясь к длинному рассказу.

– Бенда! – взмолился Нир. – Ну как меня касаются камни на ариэльской дороге?! Я ведь в Эйяль въезжаю, домой! Вовнутрь, а не наружу!

Охранник осуждающе понял брови.

– Не касается, а? Эх, молодежь, молодежь…

Ничего-то вас не касается. Вот и Эльбаз на дежурство не вышел. А мне что – за всех отдуваться? Чем ты брюки так залил? Вином небось, а? Эх, молодежь… Вином залил, а потом за руль?

Сзади послышался гудок подъехавшего автомобиля. Нир с надеждой взглянул в зеркало заднего обзора – возможно, теперь Бенда переключится на другую жертву? Охранник выпрямился; как видно, его мучили сомнения того же рода. С одной стороны, Нир не проявлял готовности к основательному разговору, с другой – шлагбаум так сразу не опустишь, а потому, если второй машине удастся проскочить вплотную за первой, то есть риск и вовсе остаться без собеседника. Проблема… Вздохнув, Беспалый нажал на кнопку; полосатая планка шлагбаума взметнулась по стойке смирно, словно салютуя вновь обретенной свободе Нира и его автомобиля.

В этот час улицы поселения были безлюдны: как правило, эйяльцы выезжали на работу значительно раньше. Немногие оставшиеся машины с виноватым видом жались к родным калиткам. Нир не стал доставать ключ, а попробовал дверь рукой – так и есть, открыто. Здесь вообще редко запирались – разве что на ночь. Зачем? Все вокруг свои.

– Бабуля, я пришел!

Он на секунду-другую задержался в гостиной, вслушиваясь в прохладную тишину дома. Нет ответа. Этой весной Лидии Сергеевне исполнилось восемьдесят шесть, и слуховой аппарат помогал уже не ахти как. Дверь ее комнаты была приоткрыта; бабушка сидела в кресле, напряженно всматриваясь в экран телевизора. Звук был переключен на наушники, но Нир не сомневался, что канал российский, а программа непременно посвящена какой-нибудь сугубо русской теме. Раньше, еще в его школьные годы, Лидия Сергеевна то и дело хватала внука за рукав и, блестя глазами, принималась взахлеб пересказывать что-то такое, безнадежно русское и потому никаким боком не интересное.

– Представляешь, мальчик? – повторяла она, возбужденно раздувая тонкие ноздри.

Нир обреченно кивал и потихоньку продвигался в сторонку, прочь от потока малознакомых, тяжелых, будто грубым топором вырубленных слов иноземной речи. Его привезли в Страну двухлетним мальчуганом; сколько себя помнил, он жил ее жизнью, дышал ее воздухом, мыслил ее понятиями и образами, говорил на ее певучем, крикливом, гортанном языке. Да и весь окружающий мир воспринимался здесь исключительно в связи со Страною: в Штаты ездили учиться и закладывать основу для будущей карьеры, в Латинскую Америку и Индию – путешествовать, в Европу – смотреть футбол и красивые города, в Африку – рисковать собственной шкурой за деньги и алмазы. А вот огромное розовое пятно на севере мировой карты не могло предложить ровным счетом ничего занятного. Россия всегда казалась ему и его сверстникам чем-то безнадежно провинциальным, скучным или же, напротив, курьезно диким, как оторванные от цивилизации острова папуасов.

Когда бабушка со своими русскими историями запирала его в углу дивана, телом преграждая путь к свободе, подобно сегодняшнему шлагбауму Беспалого Бенды, мальчик с трудом удерживался от протеста. И если уж речь зашла о Бенде, то даже его банальная, до последнего слова предсказуемая назойливость выглядела предпочтительней торопливого, захлебывающегося отчаяния, с которым Лидия Сергеевна пыталась впихнуть свои ненужные рассказы в гудящую от отвращения голову внука. Поразительно, но чужой и нелепый Бенда был ему в такие моменты намного ближе, чем родная бабушка, чьи руки, лицо и запах сопровождали Нира всегда, сколько он себя помнил, с момента осознания того пугающего и неприятного факта, что мировой космос отнюдь не един, а делится на две неравные группы: Я и Другие.

Почему? Иногда сила этого отторжения удивляла самого Нира: он ведь действительно любил бабушку, и по мере взросления в его любви было все меньше детского эгоцентризма, все больше жалости, попечительства, готовности терпеть старческие чудачества. И тем не менее… – возможно, винить в этом конфликте старой и малого следовало не его, а ее, инстинктивно старавшуюся продлить жизнь если не себе, то своему миру, такому мрачному, враждебному, засасывающему, как северное лесное болото. Какого, собственно, черта она тянула туда еще и внука?

Время от времени на помощь приходил отец.

– Мама, – с досадой говорил он, – сколько раз повторять: не приставай к парню. Думаешь, ему интересен этот твой Пастернак?

Лидия Сергеевна возмущенно поджимала губы:

– Пастернак не может быть неинтересен!

Пастернак принадлежит мировой культуре! – она вся подбиралась, хватала ртом воздух и нараспев заводила:

– За поворотом, в глубине лесного блога…

Или, может быть, «лога»?.. Неважно – с точки зрения Нира словосочетание «лесной лог» представляло собой такую же нелепицу, что и «лесной блог»: ну кто в самом деле, станет вести в лесу лог или блог? Дятлы? Удоды? Ежи и черепахи? Потом, с началом военной службы, бабушка оставила его в покое: постоянная тревога за внука перевесила заботу о сохранении русской культуры, откровенно, по-пастернаковски, гибнущей в тотальном безразличии местного окружения. Парадоксально, но факт: именно в израильской армии Нир существенно расширил запас живых русских выражений. Впрочем, эти новые знания, почерпнутые у товарищей по оружию, вряд ли могли претендовать на принадлежность к изысканному бабушкиному словарю.

Он остановился на пороге своей комнаты: так и есть, бабушка снова навела там порядок! В принципе, это можно было бы только приветствовать, если бы ее представления о порядке хотя бы приблизительно соответствовали вкусам самого Нира. После таких уборок он никогда не мог найти нужных вещей; вот и сейчас пришлось перерыть все полки стенного шкафа.

– Бабуля! Бабуля!

Едва сдерживая возмущение, Нир ворвался в комнату бабушки. Лидия Сергеевна вздрогнула и подняла на него выцветшие, некогда ярко-голубые глаза.

– Сереженька! Вернулся? Будешь завтракать?

Она забыла снять наушники и потому, не слыша себя, говорила излишне громко, почти кричала.

– Наушники! – крикнул Нир, сопровождая подсказку соответствующим жестом обеих рук. – Сними наушники!

– Как?.. Что?.. – переспросила Лидия Сергеевна, но тут же поняла и, виновато кивнув, принялась возиться со скобой прибора, стягивая его с головы, высвобождая из пушистого облачка седых волос, излишне торопясь и оттого запутываясь еще больше.

– Дай помогу…

Нир осторожно помог снять наушники. Сквозь белый пушок просвечивала теплая розовая кожа; Лидия Сергеевна сидела смирно, как испуганный птенец, молча глядя на сильные молодые руки, на их точные деликатные движения прямо перед ее глазами. Гнев парня улетучился, но проблема осталась: после бабушкиной уборки он не мог найти свои запасные джинсы взамен испорченных. Без этого было решительно не в чем ехать в университет.

– Ты завтракал?

Пока он возился со скобой, бабушка несколько раз робко прикоснулась кончиками пальцев к его предплечью; в этом движении был тот же оттенок странного удивления, которое Нир в последнее время улавливал в ее беглом взгляде. Чему она так удивлялась? Тому, что в поглощающем ее мире глухоты и увядания могут существовать такие мощные, полные жизни побеги? Прежде чем ответить, Нир подал ей коробочку со слуховым аппаратом.

– Бабуля, ты меня слышишь?

Лидия Сергеевна кивнула.

– Джинсы! Где мои джинсы?

– Я все слышу, не кричи, – произнесла она с подчеркнутым достоинством. – Тебе нужны джинсы. Так бы и сказал. Боже, какое пятно…

– Так бы и сказал… – повторил ее слова Нир, снова начиная сердиться. – Вот я и говорю. Сколько раз говорил: не входи в мою комнату. Мне что, замок повесить?

– Но, Сережа, у тебя же там черт ногу сломит, – с той же интонацией возразила Лидия Сергеевна. – Как можно терпеть такое безобразие? Наводи порядок сам, и я не буду заходить.

Нир глубоко вздохнул.

– Хорошо. Джинсы. Куда ты засунула мои джинсы?

Лидия Сергеевна открыла рот, чтобы ответить, и смущенно запнулась. В глазах у нее мелькнуло виноватое выражение.

– Не засунула, – жалобно проговорила она, уже не в силах держать круговую оборону, – не засунула, а замочила. Они у тебя такие пыльные, Сережа…

– Пыльные, говоришь? – с тихим бешенством повторил Нир. – Пыльные, говоришь, Сережа?..

Он поменял имя вместе со школой, когда переходил в старшие классы. Прежнее было дано в память о прадеде, бабушкином отце, которого она не помнила даже по фотографиям.

– Погиб в первую волну репрессий, – скорбно качая головой, объясняла Лидия Сергеевна. – За дружбу с Троцким. Мама тогда сожгла всё, что от него осталось. Всё, кроме меня, двухлетней.

В принципе, она могла бы назвать Сергеем своего собственного сына, но евреи-ашкеназы не дают детям имен живых родственников, а сообщения о смерти отца никто не присылал. Так что мальчик родился задолго до получения справки о реабилитации, из которой явствовало, что незаконно осужденный гражданин Блувштейн С. И. умер от инфаркта в лагере со смешным названием СЛОН еще в конце двадцатых годов, так что последующие тридцатилетние надежды на его чудесное возвращение были, увы, напрасны.

В итоге за безотцовщину Лидии Сергеевны пришлось отдуваться не сыну, а внуку, не имевшему ни малейшего понятия ни о прадеде, ни о его друге Троцком. Внуку, чье знакомство с русским словом «слон» ограничивалось детским стишком о поклоне, посылаемом слонихе. Как знать, возможно, упорное нежелание мальчика вникать в бабушкин язык объяснялось как раз его именем, принципиально чуждым местному ивритскому слуху.

– Как тебя зовут?

– Сережа.

– Как-как?

– Сережа.

– Как-как?

Это создавало неудобство еще в детском саду; трудное слово наотрез отказывалось проворачиваться даже на языке у воспитательниц, а уж о сверстниках и говорить нечего. Напрашивающиеся сокращения не решали проблемы. Кем он только не перебывал – и Сэром, и Сыром, и Рожей, и Розой… Последнее было особенно унизительным, поскольку считалось сугубо девчоночьим. Так, страдая и мучаясь, парень добрался до момента, когда понадобилось переходить в тихон, городскую среднюю школу: в эйяльской учились лишь до девятого класса.

В преддверии этого события ему еще с весны стали сниться кошмары: сентябрь, первый урок, аудитория, полная незнакомых насмешников и насмешниц, учитель с раскрытым журналом и неотвратимое «Как-как?.. – Сережа… – Как-как?.. – Сережа… – Как-как?..». Так бы оно и случилось, если б не дельный совет закадычного друга-марокканца с замечательно легким именем Йегошуа Бен-Иссасхар, которое, согласно здешней традиции, необъяснимо трансформировалось в еще более простое «Шуки».

– Йес, Сэр… Ноу, Сэр… – сказал как-то Шуки, устав смотреть на мрачную сережкину физиономию. – Не надоело? А что б тебе погоняло не поменять на что-нибудь более нормальное? Сколько можно терпеть? Вон у меня сестра поменяла. Пока была Лиат, в упор не везло, а как стала Лея – сразу такого жениха отхватила! Ашкеназ – это раз, голова – это два, вилла в Кейсарии – это сто!

– Так он же ее потом бросил, – уныло возразил Сережа.

– Ну и что? – стоял на своем Шуки. – Наверно, надо было еще раз поменять. Знаешь, как говорят: перемена имени – к перемене счастья. Как раз твой случай. Хочешь, я у Лиат спрошу, чего делать надо?

– У Лиат? Она же теперь Лея… – подколол друга Сергей и тут же поправился: – Ладно, извини, я не хотел. Может, и впрямь надо… что-нибудь покороче и попроще. Что у нас самое короткое и самое простое?

Перебрав десятка два вариантов, они решили положиться на волю случая. Шуки отвернулся и принялся бормотать про себя имена, одно за другим, пока Сережа не остановил его окриком:

– Стоп! Что вышло?.. Ну, не тяни, сукин сын!

– Привет, Нир! – торжественно произнес друг, выдержав паузу для пущей важности. – Сдается мне, сегодня у тебя день рождения.

– Значит, Нир. Нир… Нир… – парень покатал на языке свое новое имя. – Как тебя зовут?.. Нир…

– Йес, сэр! – расхохотался Шуки.

С тех пор на свое прежнее имя Нир откликался только в семье – там так и не смогли по-настоящему принять эту его неожиданную и в чем-то даже оскорбительную выходку. Особенно переживала бабушка: обиделась за своего никогда не виденного отца, чья смутная тень только-только начала приобретать живые черты в облике высокого красавца-внука. И вот – на тебе! – пожалуйте назад, в небытие. «Головой качает слон, он слонихе шлет поклон…»

– Надень брюки. У тебя там висят две пары.

– Какие брюки, бабуля?! – простонал Нир. – Таких теперь никто не носит! Ах ты… ну что тебе объяснять…

Он махнул рукой и вернулся к себе. Как назло, третью пару джинсов неделю назад взял у него все тот же закадычный Шуки – одолжил на день и до сих пор не вернул, шукин сын! Остается что?.. – остаются шорты.

Ага, в шортах, да на семинар Степушенко, да еще и накануне экзамена! Форменное самоубийство! Нир взглянул на часы. Ничего, время еще есть: если прийти в аудиторию пораньше и сесть в уголок подальше, то можно и проскочить.

– Сереженька, может, успеет высохнуть… – Лидия Сергеевна, виновато улыбаясь, стояла в дверях.

– Оставь, бабуля, все в порядке.

– В каком порядке, в каком порядке? Ты только посмотри, какой тут кавардак. А ведь не далее как сегодня утром я тут…

– Бабуля, хватит! – потеряв терпение, рявкнул Нир. – Хватит! Ты уже сделала все, что могла. Спасибо! Очень тебе благодарен! А теперь дай мне переодеться.

Старушка попятилась.

– Никакого уважения… – горько проговорила она.

– Это ведь не мне нужно. Это ведь тебе нужно. Тебе…

Нир захлопнул дверь перед ее носом и перевел дух. Сил нет. Когда уже это кончится? Да еще и Сигаль не звонит, чертова кукла…

Когда он уходил, Лидия Сергеевна в позе напряженного внимания сидела перед телевизором; на экране безнадежно русский ведущий рассказывал о чем-то своем, непоправимо русском.

Шлагбаум был только на въезд, так что в этот раз Нир беспрепятственно проскочил мимо будки дежурного. Впрочем, Беспалый Бенда даже не посмотрел в его сторону: он слишком боялся упустить подъехавшую чуть раньше местную почтмейстершу. По уровню осведомленности она лишь немногим уступала двум поселковым маникюрщицам, а потому Бенда твердо вознамерился не поднимать шлагбаума прежде, чем выдавит из своей жертвы парочку-другую стоящих сплетен.

Час пик прошел, шоссе почти опустело.

Гулявший поутру ветерок устал и прилег отдохнуть в пятнистой тени масличных деревьев. Солнце тоже почти закончило заталкивать на вершину полудня свой ежедневный сизифов урок; еще немного – и покатится вниз по желобу старого вади. В этот час лишь звонкий прозрачный зной чувствовал себя совершенно в своей тарелке: притихший мир принадлежал ему до самого вечера – ему и застывшим на раскаленных камнях острохвостым ящерицам-хамелеонам.

Повернув в направлении Ариэля, Нир прибавил газу. Свободная дорога и скорость слегка поправили ему настроение. Казалось, что и Сигаль уже куда ласковей глядит на него с картинки на экранчике айфона, как будто и в самом деле обещает позвонить с минуты на минуту. Однако обещания пока так и оставались обещаниями… – в реальности же мобильник угрюмо молчал, а на якобы пустом шоссе после первого же виража обнаружился маленький серебристый ситроен, который полз удручающе медленно, словно добирая из бензобака последние капли горючего.

Как назло, именно здесь прочертили сплошную разделительную полосу, и Ниру не оставалось ничего другого, как покорно пристроиться за серебристой букашкой. В принципе, черепашья скорость ситроенчика позволяла идти на обгон, наплевав на ограниченную видимость, но Нир решил не рисковать: не так давно ему уже выписали рапорт ровно на этом месте. Тогда менты-наблюдатели сидели сверху, на одном из высоких откосов, тянущихся здесь по обеим сторонам шоссе. Сидели, фотографировали и передавали по рации, а другая полицейская машина собирала урожай штрафов несколькими километрами дальше.

Недовольно бурча, Нир тащился за ситроеном.

Интересно, кто это там такой резвый? Наверно, какой-нибудь особо вредный старикан или, напротив, перепуганная восемнадцатилетняя девчонка, получившая права на прошлой неделе… Так или иначе, деваться было некуда, и Нир от нечего делать принялся внимательно изучать откосы, в надежде обнаружить там, на краю, фигуру затаившегося в засаде мента или отблеск линзы его бинокля. Тогда, по крайней мере, можно будет сменить досаду на торжество, вдарить обеими ладонями по рулю и закричать во все горло:

– Что, съели, менты-маньяки? Съели? Капкан расставили, думали подловить… а вот хрена вам! Хрена!

Да-да, почему-то больше всего ему сейчас хотелось закричать – хотя бы и мысленно. Закричать, обругать кого-нибудь, выплеснуть… – что?.. – злость?.. раздражение?.. разочарование?..

Тем временем водитель впереди даже не думал прибавлять; шоссе, как змея в нору, неторопливо втягивалось в узкий проход между двумя отвесными скальными стенками. Неуютное место, капкан для мучеников клаустрофобии и торопливых водителей. Полуденное солнце било прямо в глаза, на манер света в конце туннеля, и Нир на всякий случай притормозил, чтобы, увлекшись высматриванием полицейских, не поцеловать задний бампер ситроена. Притормозил и почти сразу же увидел их, неясными черными силуэтами на кромке правого обрыва. Он успел удивиться необычно большому количеству ментов и их более чем странному поведению: и действительно, какой смысл, находясь в засаде, прыгать и размахивать руками?.. – но в этот момент первый камень гулко ударился о крышу мазды, разом вернув Ниру правильное понимание происходящего.

Ну какие такие менты? Это ведь арабские подростки! Теперь уже камни летели градом; ударяясь об асфальт, куски мягкого известняка взрывались наподобие осколочной гранаты. Звякнуло боковое окно, на лобовом стекле расцвели звезды и трещины. В голове запоздало промелькнуло: ну да!.. ведь не далее как сегодня утром Бенда предупреждал о камнеметателях на ариэльском шоссе. Что же их до сих пор не разогнали? Нир уже дал было по газам, чтобы поскорее выехать из-под арабского камнепада, но тут ползущая впереди серебристая букашка вдруг резко ускорилась, метнулась влево, затем вправо и пошла стремительным юзом в сторону левой обочины. В воздухе мелькнули колеса; ситроен дважды перевернулся и, наконец, замер, со всего маху ударившись в скалу задней своей частью.

Нир резко остановил машину. Над шоссе висела странная оглушительная тишина. Камни больше не летели: как видно, подростки, перепугавшись, бросились наутек. В армии Нир не раз имел возможность убедиться: в моменты неожиданной опасности им всегда овладевало удивительное спокойствие, зрение обострялось, движения становились точны и экономны, а время словно замедлялось в разы. Он выскочил на шоссе и побежал к ситроену, на ходу набирая номер центра экстренной связи.

– Алло!

– Теракт в трех «больших» южней «креста» Рахмиэль, – отчетливо произнес Нир, автоматически перейдя на армейский жаргон, – Бросание камней местными. Есть раненые… – получи поправку: есть раненая… – одна «юбка»… – нужен амбуланс и «голубые». Как поняла?

– Поняла, – так же спокойно ответила дежурная.

– Одна «юбка», три «больших» к югу от «креста» Рахмиэль. Степень ранения?

– Пока не знаю, – Нир оглянулся на откосы. – Я тут один. И патруль тоже не помешал бы. Почистить территорию от «грязных». Конец.

Он сунул мобильник в карман и наклонился к окну ситроена. Женщина в кресле водителя открыла глаза и недоуменно повела взглядом вокруг. Губы ее шевельнулись. Дверцу заклинило, но не сильно; Нир рванул ее на себя и распахнул настежь.

– М-мм… – промычала женщина.

На вид ей было лет тридцать; круглое лицо, обрамленное черными кудряшками. Вряд ли она сейчас понимала, где находится и что произошло. Нир тихонько похлопал ее по щеке.

– Эй! Ты как? Цела? Болит где-нибудь?

– А? – невпопад откликнулась пострадавшая. – А?

С видимым усилием расцепив пальцы, она сняла руки с руля и принялась внимательно изучать их.

– Руки целы, так? – подсказал Нир. – А как спина?

Повернись… так, нормально. Ноги? Подвигай ногами. Молодец. Можешь выйти? А то ведь загорится еще, не дай Бог. Ну-ка, давай отстегнемся…

Женщина реагировала заторможенно; Нир осторожно взял ее под мышки и вытащил наружу. Поразительно, но, похоже, она и впрямь отделалась лишь сильным потрясением. Во всяком случае, Нир не заметил ни переломов, ни ушибов, ни кровотечений. Тем не менее, благоразумно не полагаясь на свое суждение, он отвел водительницу ситроена метров на двадцать от разбитой машины и заставил лечь на спину. Женщина подчинилась и минуту-другую лежала смирно, все так же оторопело поглядывая по сторонам.

– Ничего, сестренка, – проговорил Нир, присаживаясь рядом. – Сейчас скорая подъедет. Посмотрят, проверят. Все будет в порядке, вот увидишь. Так-то на тебе ни царапинки, но лучше не рисковать, правда?

– Ай! – вдруг выкрикнула она, порываясь сесть. – М-мм… ай!

Нир вовремя успел поймать женщину за плечи и удержать на земле.

– Нельзя, сестренка. Вдруг у тебя внутри что-то не так. Надо проверить, я тебе точно говорю… Ну что ты айкаешь… болит? Где болит?

Она продолжала вырываться, панически вращая глазами и пытаясь оглянуться на свой уткнувшийся в скалу ситроен.

– Май! Май! Где Май!

– Май? – удивленно повторил Нир. – Был май, сестренка. Был и сплыл. А теперь у нас июнь. А скоро будет июль. Все по расписанию. Надо же, как тебя тряхануло-то. Это по неопытности. Когда камни летят, паниковать нельзя. Влево-вправо нельзя. Только вперед, сестренка. А ты вот дернулась зачем-то. В следующий раз…

– Ма-а-ай! – протяжно выкрикнула она, вцепилась обеими руками в рубашку Нира и вдруг принялась быстро-быстро тараторить, словно в горячечном бреду: – Май, Май… это моя девочка, ей два года, у нее день рождения в мае, поэтому так и назвали, я не хотела, а муж настоял, что это за имя Май, зачем, говорю, пусть будет лучше Малка, а он за свое: Май да Май, а что это за имя, я ее с собой не брала, нет-нет, ты не подумай, ее там нет, она сейчас дома с бабушкой. Зачем ребенка тащить в поликлинику, вирусы ловить, можно пока и без прививки, правда ведь, правда, правда?.. правда, что Малка лучше?.. но уж когда назвали, тогда уже все, деваться некуда, вот так и пошло, Май, и все тут, и я тоже привыкла…

– Конечно, конечно, – холодея, выдавил из себя Нир. – Конечно, сестренка. Ты тут полежи еще немного, ладно? А я это… за водой… ты только не двигайся…

Он аккуратно разжал цепкую хватку ее пальцев и придавил обеими руками к пыльному грунту обочины: лежи, мол, не вставай. Но женщина и не пыталась встать; теперь она лишь часто-часто кивала в ответ на все уговоры, кивала и при этом, не умолкая, несла что-то совсем уже бессвязное про девочку Май, прививку и поликлинику. Бессвязное ли? Нир распрямился, еще раз приказал пострадавшей лежать и зашагал назад, к ситроену. Его подташнивало неизвестно от чего. Или известно? Неужели, вытаскивая женщину, он действительно краем глаза заметил что-то такое, чего лучше не видеть никогда, никому, ни при каких обстоятельствах – заметил и сразу же постарался забыть, чтобы… чтобы…

Не лучше ли подождать, пока подъедут полицейские и медики? Как назло, малое расстояние до вмазанной в скалу серебристой букашки не оставляло времени для колебаний. Шаг, еще шаг… Нир взялся левой рукой за распахнутую дверцу машины, глубоко вздохнул, наклонился и увидел это. Оттуда, с того места, которое раньше называлось правым задним сиденьем, а теперь представляло собой бесформенную мешанину металла, пластика, камня, обивки и еще черт знает чего – оттуда на него смотрела совершенно неуместная здесь пухлая детская ручка, сжатая в кулачок.

Его чуть не вытошнило прямо на сиденье водителя; Нир едва успел отвернуться, отступить и только тогда перегнулся в три погибели, выплескивая из себя ужас и отвращение. Когда наконец полегчало, он вспомнил о женщине… – вот уж кого точно нельзя сюда подпускать. Нет, она по-прежнему лежала на спине, глядя в небо и судорожно подрагивая сцепленными на груди руками. Губы ее шевелились; Нир разобрал несколько бессвязных предложений и имя: «Май… Май… Май…» Имя погибшей девочки пряталось и снова высовывалось из беспорядочного нагромождения слов, как та детская ручка на заднем сиденье. Он снова почувствовал подступающую тошноту, но тут со стороны Ариэля возник сверлящий звук сирены и, быстро нарастая, штопором ввинтился в узкий проход между откосами.

Амбуланс и армейский джип подъехали почти одновременно; «голубые», то есть гражданская полиция, запоздали, так что Ниру пришлось дважды докладывать о случившемся.

– А ты мне что-то знаком, парень… – сказал полицейский, не поднимая головы от блокнота.

Нир кивнул:

– Ты мне недавно штраф выписывал на этом самом месте… – он помолчал и добавил, сам не зная зачем: – Лучше бы вы арабушей гоняли, а не на людей охотились.

Патрульный устало вздохнул:

– А чего мы тут, по-твоему, делаем, на этих гадских откосах? Сидим, местных подростков отпугиваем. Деревня рядом, вот они и бегают сюда, борются с оккупантами. Сегодня тоже сидели. Отъехали ненадолго, по вызову, и вот на тебе… А на скорость вас ловим так, заодно, чтоб не скучать. Вы же думаете, раз территории, так и правил соблюдать не надо. Кстати, о скорости: она быстро ехала?

– Я же сказал: еле-еле тащилась, – набычился Нир. – Сорок или пятьдесят, не больше. Камень по крыше угодил, запаниковала. Вдавила газ, руль вправо, руль влево, привет.

– Значит, так и напишем: не справилась с управлением…

– Ты что, глухой? – едва сдерживаясь, проговорил Нир. – При чем тут управление? Это теракт, настоящий теракт. Машину забросали камнями! Ребенок погиб, два года! А ты – «управление»… лишь бы в деревню к этим гадам не соваться. Тьфу, позорище! Защитнички, мать вашу…

– Не кричи, парень, – патрульный закрыл блокнот. – У тебя машина исправна? Ехать можешь? Вот и езжай. Твои данные я записал, если понадобишься, вызовем.

Он повернулся к Ниру спиной и пошел к ситроену, вокруг которого суетились пожарные с автогеном и два добровольца из похоронного братства в черных кипах и фосфоресцирующих желтых жилетах. Пострадавшей женщины на дороге уже не было – ее забрали почти сразу, вкололи успокоительное и увезли. «Май… – подумал Нир. – Кончился для нее май, и для всей семьи тоже. Сплошная зима на долгие годы». Он завел двигатель, и тут же, как по команде, проснулся мобильник.

– Да.

– Это я, – сказала Сигаль.

– Я слышу.

– Ты уже в универе?

Ее голос звучал мягко, выжидающе, как всегда, когда она намеревалась уступить, помириться, сделать шаг назад. Сделать шаг назад, потянуть его за собой, к себе, на себя, в привычное тепло своего тела, к родному мягкому рту, к знакомому ощущению руки на затылке. Именно такой интонации, такого звонка он ждал все это чертово утро. Утро длиной с неделю.

– Нет, еще не приехал.

– Опоздаешь… – она говорила медленно, растягивая слова, словно оглаживая их голосом, языком, губами. – Надеюсь, что профессор не этот… как его… Сатапушко.

– Степушенко, – поправил Нир. – К несчастью, он самый. Ничего, как-нибудь проскочим.

Он покосился на шоссе, где все еще стояла вмазанная в скалу серебристая букашка, сыпал искрами автоген, два полицейских в голубой форме натягивали рулетку и молоденький лейтенант из армейского патруля расхаживал по обочине, вполголоса переговариваясь с оперативным дежурным. Все это почему-то мешало нужным образом ответить на долгожданный звонок… – это, а также незримое, но ощутимое присутствие круглолицей женщины с черными кудряшками волос, с помутившимся, полусумасшедшим, покалеченным навсегда сознанием. Она словно смотрела на Нира в эту минуту сквозь уцелевшее автомобильное стекло: «Май, разве это нормальное имя, она сейчас у бабушки…»

Смотрела и мешала произнести столь необходимый сейчас текст. Потому что Сигаль свой ход уже сделала: позвонила и предложила помириться, пусть даже не впрямую, а одной лишь вот этой, не оставляющей сомнений интонацией. Теперь очередь за ним. Теперь он должен сказать что-нибудь совсем простое, но крайне значимое в такой ситуации. Что-нибудь типа: «Я приеду после работы», подождать немного, имитируя неуверенность, и добавить вопросительно: «Ладно?» И тогда она усмехнется и тоже подождет секунду-другую, чтобы выдержать фасон, и ответит: «Приезжай, что с тобой поделаешь…»

– Что же тебя так задержало? – спросила Сигаль, пока еще шутливо, но уже с некоторым оттенком нетерпения. – Неужели какая-нибудь поселковая клуша с коляской на двойню?

Нира передернуло, как будто обожгло. За окном машины искрил автоген.

– Вот что, Сигаль, – хрипло проговорил он, – извини, но я сейчас очень занят. Перезвони попозже, часика через… В общем, в другое время.

В трубке воцарилось оскорбленное молчание, затем Сигаль презрительно фыркнула и отсоединилась.

– Поселковая клуша… – повторил Нир, откладывая мобильник. – Чтоб ты понимала хоть что… дура…

II

Остаток дороги он гнал как сумасшедший, под сто сорок. Во-первых, единственному на весь район полицейскому патрулю было сейчас не до нарушителей правил, а во-вторых, пошли они все… остановят так остановят… плевать. Хотя гнать, честно говоря, не имело смысла: первый час семинара был уже все равно безвозвратно потерян. Профессор Степушенко, известный в университете как безжалостный зверь, садист и лютый враг студентов, никогда не пускал в аудиторию опоздавших к началу занятий. И если бы только это… Редко кому удавалось с первого раза преодолеть барьер экзамена по его курсу; бывали и такие, кто, отчаявшись получить проходной балл, вовсе отсеивались с факультета. Легенды повествовали о мучениках, совершивших до пятнадцати неудачных попыток, больше напоминающих допрос в инквизиции, чем нормальный человеческий экзамен. За это профессор с легкой руки какого-то русскоязычного студента получил красноречивое прозвище «Стоп-машинка».

Против Стоп-машинки не помогало ничего – ни уговоры, ни письма, ни коллективные походы в деканат. Проклятый профессор принимал участие в какой-то очень громкой общеевропейской программе по теоретической физике и потому считался главной научной гордостью университета. В этом статусе он чувствовал себя неуязвимым и мог беспрепятственно вить веревки хоть из декана, хоть из ректора, хоть из совета попечителей. А потому Нир изначально не собирался испытывать судьбу в попытках оправдаться, тем более что Степушенко в принципе не принимал никаких оправданий. Теракт? Война? Землетрясение? Ну так что? Студент, молодой человек, обязан прибыть в аудиторию точно к началу занятий. Если он, конечно, желает заниматься. А если не желает, то скатертью дорога, молодой человек. Никто тут никого не держит! Пожалуйте выйти вон! Вон!..

Нет-нет, куда разумней было дождаться перерыва и затем незаметно просочиться куда-нибудь в гущу столов и стульев. Коридор лекционного корпуса выходил на солнечную сторону, и кондиционер в нем почти не чувствовался. Нир пристроился под окном в безопасном отдалении от аудитории. Предосторожность выглядела нелишней: обычно, уходя на перекур, Стоп-машинка первым покидал комнату – по той простой причине, что никто не решался выйти раньше него.

Вместе с жарой и духотой навалилась усталость;

Нир прижал затылок к относительно прохладной стене и закрыл глаза. Ну и денек: еще одиннадцати нет, а в сон клонит так, как будто уже за полночь… Недосып, вот в чем дело. От ленивой мысли о недосыпе он естественным образом перешел к совсем уже сонным воспоминаниям о прошедшей ночи, о Сигаль, о запахе ее волос, гладкости кожи, упругой тяжести бедер… Нир тряхнул головой, отгоняя наваждение, но тело отказывалось подчиняться, лелея собственную, отдельную от головной, память. На руках и на животе еще жило легкое покалывание, электрические заряды недавних прикосновений. Он поднес ладони к глазам, словно рассчитывал увидеть там сотни крошечных иголочек; нет, ничего… Ничего, кроме ссадин и царапин, полученных там, на шоссе, когда он рвал на себя непослушную дверцу ситроена, и позднее, когда вытаскивал из кабины эту несчастную дуреху в кудряшках…

Переход от ночного образа Сигаль к безымянной водительнице был неприятен. Более того, Нир обнаружил, что сердится на женщину. Паника паникой, но надо же и головой думать. Ну, зафигачили тебе камнем по крыше – так ведь не бетонным же блоком! Камень оставляет вмятину, но не убивает; жми на газ и уезжай, зачем руль-то крутить? А так и ребенка убила, и себе жизнь поломала… да и другим, если уж на то пошло, тоже… Не будь этой катастрофы, он наверняка помирился бы с Сигаль, да и на семинар успел бы. Не сидел бы тут в коридоре, как наказанный школьник. Нир достал из кармана мобильник и взвесил его на ладони. Позвонить? Не позвонить? Уж теперь-то Сигаль обиделась надолго, можно не сомневаться…

Непромытые ссадины раздражали, отвлекали, мешали принять решение. Нир убрал телефон, поднялся на ноги и отправился в туалет, к раковине. Поразительно, как ему раньше не пришло в голову такое простое дело. Умыть руки. Всего лишь умыть руки. Неопрятное красное обрамление вокруг царапин и грязные разводы исчезли почти сразу, но Нир еще долго держал ладони под холодной водой, поворачивая их и так и эдак, чтобы с уже гарантией смыть все прошлые и настоящие недоразумения.

– Если глаза меня не обманывают, вы студент из моей группы, не так ли?

Нир вздрогнул и обернулся. На него, разминая двумя пальцами сигарету, смотрел профессор Степушенко собственной персоной.

– Я… да… – пролепетал Нир.

Стоп-машинка качнулся с пятки на носок.

Маленького росточка и цыплячьего телосложения, он тем не менее ухитрялся казаться выше, чем самые высокие студенты, – то ли за счет суеверного ужаса, внушаемого одним его видом, то ли благодаря особенной посадке головы и вечно задранному вверх подбородку. Сейчас лектор явно наслаждался произведенным эффектом.

– Вы – да… – задумчиво повторил он. – Впрочем, с моей стороны было бы невежливым проявлять чрезмерное любопытство к вашей частной и, несомненно, чрезвычайно наполненной жизни. Или вы осчастливите меня иным и, конечно же, весьма авторитетным мнением на этот счет?

Когда дело не касалась физики, Степушенко предпочитал выражаться нарочито витиеватым образом. При этом на иврите он говорил с чудовищным русским акцентом, хотя и без грубых ошибок. Все вместе производило довольно комичное впечатление, если бы кому-то вообще могла прийти в голову самоубийственная мысль смеяться в присутствии этого людоеда. Ниру всегда казалось, что Стоп-машинка вольно или невольно копирует манеру типичных профессоров, какими они представлены в старых российских фильмах. Та же козлиная бородка, то же брезгливое выражение лица, и ни слова, сказанного в простоте. А если бы Степушенко еще время от времени произносил по-русски что-нибудь вроде «Да-с, батенька!», то сходство и вовсе стало бы стопроцентным.

– Нет-нет, не утруждайте себя ответом! – воскликнул профессор, хотя парализованный страхом студент даже не пытался открыть рот, чтобы ответить. – Я попробую догадаться самостоятельно, своими слабыми силами. Судя по вашему пляжному наряду, вы собрались на море, отдыхать в обществе прекрасных дам. Или нет: пожалуй, вы направляетесь на Кинерет, дабы навсегда распрощаться с этим чудом природы. Я прав? Что же вы молчите?

– Н-нет… – выдавил из себя Нир. – П-почему навсегда?

– Потому что вы расходуете бесценную воду нашей безводной страны, как какой-нибудь дикий германец на берегах Рейна! – рявкнул Стоп-машинка. – Прикрутите наконец кран! Льется! Льется!

Нир поспешно бросился закрывать кран. Он никак не мог оправиться от неожиданности и понятия не имел, что делать и говорить дальше. Объяснить причину своего опоздания? Извиниться? Пообещать, что больше никогда, никогда в жизни не осмелится заявиться на занятия профессора Степушенко в шортах? Пожаловаться на безумно, необыкновенно, фантастически неудачный день? Бывают же у людей неудачные дни, правда? Бывают и у студентов, и у профессоров, и даже в русском кино про козлиные бородки… Нир повернулся к Степушенко, но в это время в кармане абсолютно некстати проснулся и зазвонил мобильник. Сигаль! Конечно, это Сигаль. Проглотила обиду, подавила оскорбленную гордость, выждала до перерыва между академическими часами и вот – звонит! Звонит! Если есть на свете последние шансы, то вот он, один из них! Но что делать со Степушенко? Со Степушенко, который требует напрочь вырубать мобильники на все время его занятий, включая перерыв?

Нир поднял глаза на профессора. Тот сунул в рот сигарету и полез в карман за зажигалкой. Мобильник продолжал трезвонить, жалобно и безнадежно.

– Ну что же вы, молодой человек? – вкрадчиво проговорил Степушенко. – Или вы не собираетесь ответить на звонок? Это ведь ваше телефонное устройство мобильной связи, не так ли?

Нир открыл рот и вдруг с ужасом услышал, как его собственный голос отчетливо произносит по-русски:

– Да-с, батенька!

Брови профессора взлетели вверх, как две возмущенные чайки. Прежде чем Нир успел что-либо добавить, Стоп-машинка повернулся и вышел в коридор. Вышел молча, оставив последнее слово за собеседником. На памяти Нира такого с профессором Степушенко не происходило еще никогда. Замолчал и телефон. Перезвонить?.. Ага, как же, самое время. Сегодня у него всё получается исключительно удачно, всё, за что ни возьмется. Обломки и развалины, развалины и обломки… Нир оперся руками на раковину и пристально всмотрелся в мутное туалетное зеркало.

– Ну откуда ты, такой урод, взялся? – с горечью спросил он у своего отражения. – Ну почему тебе обязательно нужно каждую вещь испортить и растоптать, причем разом, в один присест? Что на очереди теперь? Деревня? Город? Континент? Или вся планета целиком? Может, отдохнешь, а? Оставь что-нибудь на завтра…

Отражение пристыженно молчало, норовя отвести глаза.

Поскольку терять уже было нечего, в аудитории Нир не стал прятаться, а сел в первый ряд, традиционно свободный на занятиях Степушенко. Однако лектор явно избегал встречаться с ним взглядом. Плохо дело, совсем плохо… Когда семинар закончился, Нир еще долго сидел в опустевшей комнате, решая, как быть. По всему выходило, что надо попробовать исправить положение, объясниться, рассказать о женщине на дороге, о сегодняшнем тотальном невезении, обо всем. Он ведь как-никак человек, этот Стоп-машинка, должен понять. А если и не поймет, то хуже все равно уже не будет.

Дверь в кабинет профессора была закрыта.

Неужели и тут опоздал? Если так, то на экзамен можно не ходить… Хотя, с другой стороны, даже неплохо: не придется унижаться. Нир глубоко вздохнул и постучался.

– Да, войдите!

Он шагнул было внутрь, но тут же попятился: в комнате, помимо Степушенко, находилась высокая девушка с длинными светлыми волосами, собранными сзади на манер конского хвоста. Упираясь обеими руками в профессорский стол и слегка наклонившись вперед, она смотрела на Степушенко примерно с тем же требовательным видом, с каким Нир не так давно взирал на собственное отражение в зеркале. Зато грозный профессор, скорчившийся в кресле по другую сторону стола, явно ощущал себя не в своей тарелке; видимо, поэтому он так поспешно отозвался на стук.

– Вы заняты, господин профессор? Мне зайти попозже?

– Нет-нет! – скорее воскликнул, чем проговорил Стоп-машинка. – Это ненадолго! Подождите секундочку, я сейчас освобожусь. Прямо здесь и подождите. Вам ведь назначено, правда?

Он метнул на Нира почти отчаянный взгляд, и Нир закивал с преувеличенной готовностью. В определенных обстоятельствах настоящий студент должен быть готов безоговорочно подтвердить любые слова своего возлюбленного лектора.

– Вот видите, – сказал профессор, обращаясь к девушке. – У меня назначено. Неудобно, люди ждут. По-моему, я ответил на ваш вопрос. Больше мне нечего ска…

– Но вы так ничего и не сказали, – перебила девушка. – Если взаимовлияние двух объектов не зависит от расстояния, то какой вывод можно сделать относительно времени?

– Это не так просто, госпожа… э-э… – замялся Степушенко.

– Рейна, – подсказала девица. – Просто Рейна.

– …госпожа Рейна. Я уже объяснял, что наши эксперименты были проведены с парой элементарных частиц, причем в весьма специфических условиях. Да, взаимовлияние мгновенно, вы правы, но пока нет никакого практического подтверждения тому, что эффект запутанности квантов распространяется и на другие объекты… э-э…

– Рейна, – снова вставила девушка.

Профессор скривился и отрицательно потряс своей козлиной бородкой.

– …э-э… другие объекты материального мира.

Вы делаете чересчур поспешные выводы.

– Но вы же сами говорили, что с теоретической точки зрения эти выводы вполне правомерны! – упрямо набычилась собеседница. – Ведь говорили?! Говорили?!

Стоп-машинка всплеснул руками:

– Ну да, говорил! Говорил! И что с того, уважаемая госпожа Рейна? Я никак не пойму, что вы хотите от меня услышать…

– Что… что… – девушка запнулась и на секунду ослабила свою мертвую хватку. – Что я хочу услышать…

Воспользовавшись передышкой, профессор вскочил и для верности покрепче вцепился в спинку кресла.

– А теперь извините, госпожа Рейна. Люди ждут, вы же видите. Я и так уделил вам массу драгоценного времени. Извините.

Девушка перевела взгляд на Нира, застывшего рядом памятником непреклонной поддержки профессора Степушенко. Ярко-голубые глаза, упрямые и в то же время растерянные… Похоже, в срочной помощи здесь нуждались не только профессор и Нир.

– Хорошо, – сказала она после секундного колебания. – Я подумаю, как это сформулировать. Я подумаю…

– Вот-вот! – радостно воскликнул Степушенко. – Подумайте! Правильная формулировка вопроса…

Он вытянул в сторону Нира указующий дирижерский перст, и студент, не подкачав, лихо отрапортовал окончание любимой профессорской поговорки:

– …содержит в себе большую часть правильного ответа!

Девица ожгла Нира презрительным взглядом, буркнула что-то нелицеприятное и выскочила за дверь. Профессор облегченно вздохнул.

– Прямо не знаю, что с ней и делать, – сказал он, снова усаживаясь в кресло. – Вычитала в газете и теперь прохода мне не дает. Ну да, доказано мгновенное взаимодействие. Ну да, есть определенные теоретические выводы. Но при чем тут…

Стоп-машинка помолчал, махнул рукой, словно отгоняя назойливую муху, и посмотрел на Нира.

– Вы что-то хотели?

– Извиниться за опоздание, – поспешно проговорил Нир. – Дело в том, что по дороге я попал…

– Ерунда! – прервал его профессор и нервно пристукнул кулаком по столешнице. – Ерунда!

– Простите?.. – не понял Нир.

– Вы же прекрасно знаете, что я не желаю слушать никаких оправданий. Если у студента есть желание учиться, он не опаздывает. Будьте любезны покинуть мой кабинет. Увидимся на экзамене. Или, может, вы тоже племянник ректора, как эта сумасшедшая девица?

– Нет, – тихо ответил Нир, тщательно отслеживая каждое произносимое слово, чтобы снова не наговорить лишнего. – Я ректору никто, и звать никак… До свиданья, профессор.

Когда он уже закрывал за собой дверь, Стоп-машинка вдруг поднял голову от бумаг и выпалил вслед:

– Да-с, батенька! Да-с! На экзамене!

По дороге на работу Нир остановился перекусить в попутной забегаловке, но кусок не лез ему в горло. Место было проверенным, Нира тут знали по имени и не первый год, но никогда еще мясо не казалось ему таким жестким, салат таким вялым, а кола такой приторной, с неприятным мыльным привкусом. Он с трудом заставил себя поковыряться в тарелке, чтобы совсем уж не обижать хозяина, и сбежал, как только тот отвернулся. «Потом скажу, что заболел, – думал Нир, садясь в машину. – Он ведь уверен, что лучших шашлыков не сыщешь во всем Средиземноморье…»

В любом случае объяснения следовало оставить на потом – уж больно разрушительными выглядели последствия каждого сегодняшнего действия. Оставалось только гадать, какие неожиданности ждут его на работе. Взять бы отгул, но кто же тратит отгулы перед сессией… Вдобавок ко всему, в сегодняшней смене дежурил Шуки, похититель джинсов, что предоставляло Ниру бесценную возможность выместить скопившееся раздражение. На ком и вымещать, как не на лучшем друге? Вот уж кто всегда поймет и поддержит. Нир представил себе растерянное шукино лицо и невольно улыбнулся; настроение сразу пошло на поправку.

– Зачем ты так кричишь, братан? – спросит Шуки, мгновенно переработав первоначальную обиду на неподдельное участие и заботу. – И главное, на кого? Это ведь я – ты, наверно, не заметил. Что случилось? Война? Кого с кем? Давай, братан, рассказывай, мы ведь с тобой в одной связке…

Что верно, то верно – они всегда были в одной связке, еще со школы. В одном классе, в одной стрелковой роте, в одной саперной команде. А после армии вместе отправились устраиваться на работу, которая тогда казалась временной, на полгода, а сейчас вот пошел уже пятый. Телемаркетинг, телефонное убалтывание слабых душ на покупку дешевых китайских товаров сто десятой необходимости. Доставка бесплатно, господин; конечно, со скидкой, госпожа; второй экземпляр – в подарок, причем только для вас… Удобный для студентов сменный режим, молодежная компания, шутки-прибаутки, и никакого давления. Пришел – отсидел – ушел, и всё – взятки гладки, никаких тебе лишних ожиданий, видов на будущее, претензий на карьеру. Хотя как раз в плане карьеры прошедшие годы оказались не совсем бесплодными: начав учеником оператора, Нир дослужился ни много ни мало до ранга старшего инструктора и теперь уже не сидел на телефоне, а обучал молодежь правильным методам обнаружения и обработки легковерных телефонных фраеров.

Шуки, который по причине природного раздолбайства так и не продвинулся дальше рядовых продавцов, посмеивался:

– Эдак ты к старости до начальника смены дорастешь… На фига тебе эти сложности, братан? Ради лишних пяти сотен в месяц? Стоят ли они такого беспокойства? Зря только головой пухнешь, попомни мои слова. Голова, она чем меньше, тем здоровее.

Нир отшучивался. Он не переламывался и в роли мелкого начальничка, а пять сотен, кстати говоря, были в его положении отнюдь не лишними. Студенческое время заканчивалось; еще одна сессия, еще один семестр, дипломный проект – и кончено: бай-бай, телемаркетинг! Всего-то и оставалось, что восемь месяцев, максимум год.

Он припарковал мазду и поднялся на верхний этаж, в огромный рабочий зал, разгороженный на тесные соты операторских позиций. В горячие месяцы здесь повсюду копошились усердные пчелы телефонной торговли, собирая денежный нектар с цветущих полей человеческой глупости. Любого клиента можно уговорить на покупку любого товара, даже самого ненужного; за годы работы продавцом Нир твердо усвоил эту простую истину и теперь, как умел, доносил ее до недоверчивых учеников.

Да-да, ребята, большей частью люди покупают не то, что им необходимо: чтобы убедиться в этом, загляните хотя бы в собственный шкаф! Человек покупает, чтобы тратить, а тратит, чтобы придать смысл своей ежедневной погоне за заработком. Спроси его: «Зачем ты горбатишься на работе?» – и он тебе ответит: «Чтобы прожить!» Получается, что каждая трата, каждая покупка придает вкус его жизни, оправдывает ее! Я покупаю, следовательно, я существую! А потому, ребята, вы не только не обманываете народ, всучивая ему разную китайскую муру, а напротив, дарите людям ощущение смысла и радости бытия. Иными словами, вы делаете их счастливыми!

В последние месяцы торговля шла слабо, так что рабочее гудение в сотах едва ощущалось. Кивая знакомым, Нир прошел в дальний угол. Обычные операторы не имели постоянных, закрепленных за ними столов, но Шуки как ветеран обладал правом на персональное место. Увидев друга, он махнул рукой и стал подниматься навстречу, стягивая с головы скобу с наушником и микрофоном. Вообще-то, Нир планировал немедленно призвать приятеля к ответу за заныканные джинсы, но при виде скобы ему совершенно некстати припомнилась бабушка Лидия Сергеевна, розовая кожа, просвечивающая сквозь белое облачко волос, и накопленный заряд злости вдруг пропал неведомо куда.

– Что слышно? – проговорил Нир, растерянно оглядываясь в поисках пропажи.

Шуки с размаху хлопнул его по спине.

– Да ничего не слышно! Слабо идет, братишка! – в устах Шуки даже дурные новости приобретали явственный оптимистический оттенок. – С полудня, почитай, ничего не продали. Слушай, тебя Амнон…

– Я имел в виду: что слышно с моими джинсами? – перебил его Нир. – Посмотри на меня, зараза ты этакая. Да не на лицо смотри – на ноги, на шорты эти дурацкие! Ты же человека к профессору Степушенко без штанов отправил! Ты же человеку жизнь поломал! Друг называется…

– Джинсы… – Шуки секунду-другую помолчал, затем смущенно крякнул и развел руками. – Понимаешь, тут такая история…

Но Нир уже протестующе выставил вперед ладони, мотая головой и показывая всем своим видом, что не желает слушать дальнейших объяснений. Хватит с него на сегодня. Сколько можно? Всё рушится, куда ни посмотри, всё, буквально.

– Что, не рассказывать? – переспросил Шуки. – Совсем?

– Совсем, – твердо сказал Нир. – Давай помолчим, братан. Может, так дотяну до завтрашнего утра.

Шуки с видимым облегчением пожал плечами.

– Как хочешь. Твои штаны, не мои. Да, вот еще:

Амнон просил тебя зайти.

– Амнон? Зачем?

– Откуда мне знать? – Шуки подмигнул: – Это ведь ты у нас в начальниках ходишь. А я, братан, простой солдат, мне не рассказывают…

Кабинеты начальства размещались на эстакаде в торце общего зала. От пчелиных операторских сот их отделяла сплошная стеклянная перегородка. Поэтому Амнон Варди, ведающий в компании вопросами логистики, должен был заприметить Нира еще издали, но отчего-то предпочел изобразить крайнюю занятость. Нир остановился в дверях и кашлянул.

– Вызывали?

Амнон поднял голову от бумаг – совсем как профессор Степушенко двумя часами раньше.

– А, Нирке… проходи, садись… – он снял очки и потер глаза кулаками. – Устал, черт возьми. Когда работы нет, устаешь вдвое больше. Как дела?

– Нормально.

Амнон посмотрел очки на свет, недовольно фыркнул и полез в ящик за салфеткой.

– Вот что… Ты ведь в курсе нынешней ситуации, правда, Нирке? Кризис, лишних денег у клиентов все меньше и меньше. А это наш хлеб, Нирке, – лишние деньги клиентов… – Варди рассмеялся добрым начальственным смехом. – Нам-то они совсем не лишние. Из них нам зарплату начисляют.

Он принялся тщательно протирать очки. Нир молча смотрел на обширную лысину босса. Лысина покачивалась в такт произносимым словам, и яркие лампы дневного света беззастенчиво использовали это движение для легкомысленной игры в зайчики.

– Новых заказов нет, старые кончаются. Да что там говорить, посмотри в зал: на три четверти пусто…

Амнон снова проверил очки на свет. Нир расценил возникшую паузу как приглашение к ответу, вернее даже – к экспертной оценке. С кем еще и консультироваться, как не с ним, самым опытным инструктором фирмы?

– Такое уже бывало, Амнон, – сказал он, стараясь звучать солиднее. – Как-то справлялись. Есть проверенные методы. Надо встряхнуть ребят, провести собрание, усилить контроль. Полезно еще объявить конкурс. Конкурс здорово помогает. Пообещать им приз какой-нибудь, типа одного дня в хорошем отеле. Или, например…

Босс жестом остановил полет его творческой мысли.

– Погоди, погоди… Дело не в этом, Нирке…

Амнон закончил возиться с очками, приладил их на нос и недоуменно воззрился на лежащую перед ним стопку конвертов. Казалось, он заприметил их только сейчас, протерев стекла.

– Дело не в этом, – повторил босс и, вздохнув, потянул к себе верхний конверт. – Дело вот в чем… На, возьми, это тебе.

Нир взял конверт. Амнон снова вздохнул – на сей раз с явным облегчением.

– Не расстраивайся, дружище… – он откинулся на спинку кресла. – Такое в жизни случается, и увы, не единожды. Сокращения, знаешь ли, похожи на диету: сначала она лечебная, потом становится голоданием. Первыми убирают ненужных, затем берутся за неумелых. Ну а когда лишнего жирка уже не осталось, отрезают живое мясо. То есть тех, кому платят выше среднего. Иными словами, таких, как ты, Нирке. Тем более ты ведь все равно ушел бы через полгода…

Новость была такой неожиданной, что Нир только сейчас осознал, о чем идет речь. Уж если в чем-то он был свято уверен, так это в своем незыблемом положении на работе.

– Секундочку… – вымолвил он, в изумлении глядя на босса. – Вы что, меня увольняете? Прямо сейчас?

Амнон кивнул. Соскочившие с его лысины световые зайчики весело запрыгали по стеклянной стене.

– Прямо сейчас. Дорабатывать этот день не надо, езжай домой. Письмо в конверте, зарплата придет в банк, остальное получишь по почте… – босс неловко поерзал в кресле и сменил тон с делового на доверительный: – Да не бери ты так близко к сердцу. Тебе сколько лет… – мальчишка! Ни семьи, ни ипотеки, ни долгов, ни обязательств. И потом, на черта тебе этот телемаркетинг? Через год тебя с твоим дипломом в такие фирмы возьмут, на такие деньги – ого-го! Не то что некоторых, которые постарше… которым деваться некуда…

– Значит, прямо сейчас… – повторил Нир, все еще не в силах поверить в происходящее. – Ну и денек…

Механически переставляя ноги, он спустился в зал. Шуки поднялся навстречу; глядя на участливо-тревожное выражение его лица, Нир поневоле рассмеялся.

– Веселей гляди, приятель! – подбодрил он друга. – То ли еще будет!

– Нир… подожди… куда ты?

– Домой, братан, домой, – на ходу ответил Нир.

– Если доеду. Ну и денек… Ну и денек…

Он повторял эти слова, как мантру, всю дорогу до Эйяля. Отец еще не вернулся с работы, Лидия Сергеевна возилась на кухне. Увидев внука, она удивилась:

– Сереженька? У тебя ведь сегодня вечерняя смена… Заболел?

И подошла поближе, чтобы если и не услышать ответ, то хотя бы понять его по движению губ.

– Неужели вот так бывает, бабуля? – сказал Нир.

– Еще утром у человека было всё, а к вечеру уже ничего. Как же это?..

Бабушка сделала непроизвольное движение руками, будто хотела обнять его, как обнимала очень-очень давно, когда ей приходилось для этого наклоняться или приседать на корточки. Но сейчас наклоняться пришлось бы уже ему, причем сильно, так что объятие выглядело неуместным, и руки Лидии Сергеевны, нерешительно дрогнув, опустились. Зато глаза просветлели, а лицо разгладилось и словно помолодело.

– Ничего, сынок, – так она стала называть Нира после смерти матери, хотя и нечасто, по особым случаям. – Ничего, сынок. Не расстраивайся. Теряешь только то, что и не было твоим. А свое, настоящее, никак не потерять, только вместе с жизнью. Будешь есть? Я могу поджарить шницели, быстро…

– Шницели? – переспросил он, адресуя вопрос скорее собственному животу, чем бабушке.

Однако живот глухо молчал, занятый перевариванием общей душевной горечи. Нир вздохнул и махнул рукой:

– Нет, пойду спать. Не будите, ладно? Ну и денек…

Он боялся, что не сможет задремать, но провалился в сон сразу, едва успев раздеться.

Когда-то Нир уже посещал Учреждение, но лишь однажды, вместе с обязательной школьной экскурсией и совершенно нечувствительно. Это явно были старшие классы, потому что в памяти от поездки осталась одна Сигаль, с которой они тогда еще только переглядывались, но переглядывались до боли в сердце, до головокружительного коловращения замирающей, истончившейся, невесомой души. Все остальное содержание мира едва годилось для того, чтобы служить бледным фоном ее тонкого профиля, линиям ее фигуры, обдуманно беспорядочной гриве волос, которые она то и дело поправляла, не забывая при этом поглядывать из-под руки на Нира, дабы лишний раз удостовериться в безграничности своей власти над всеми его планами и помыслами.

Вот и сейчас, продвигаясь в утомительной утренней пробке на подъезде к Садам Сахарова и старательно припоминая картины того дня, Нир видел в основном ее, свою любовь десятилетней давности, – зрелище крайне неуместное и нежелательное ввиду неминуемой разлуки, усугубленной совсем еще недавней ссорой. Ссорой или разрывом?..

Сигаль и музейные стенды с черно-белыми фотографиями и блеклыми картами. Сигаль и просторный пустой зал с язычком пламени над газовой горелкой. Сигаль и коричневый товарный вагон, зависший над неожиданно широко распахнувшимся пространством иерусалимских холмов, иерусалимского неба и как минимум равновеликим всему этому образом прекрасной Сигаль, Сигаль, Сигаль… Попробуй управься с нею, с этой непослушной памятью.

Внутри города стало свободней и даже дышалось как будто легче. Проехав перекресток Шаарей-Цедек, Нир свернул направо по указателю. Дорога нырнула вниз и покатилась вдоль ровного ряда кипарисов. По-видимому, из-за рельефа местности звуки города здесь совсем не слышались, не было видно и городских домов – ничего, кроме узкого шоссе и ровного строя остроконечных дерев, напоминающих не то римских легионеров, не то легионерские копья. Нир ехал медленно, чтобы не пропустить следующий поворот. Дорога казалось совершенно безлюдной – ни попуток, ни встречных машин, и это тоже удивляло – ведь еще минуту назад он свернул сюда из суетливого потока торопящихся, раздраженных, сварливых автомобилистов.

Он уже решил, что заехал не туда, но в этот момент впереди показалась будка охранника, а за нею – стоянка и несколько пустых экскурсионных автобусов. Припарковавшись, Нир вышел на большую и тоже странно безлюдную круглую площадь и осмотрелся. Здания. Ступеньки. Стеклянная стена. Где же люди? Ах да – вон мелькнул кто-то… и еще… и там тоже… Да, посетители были, но в то же время как-то не вполне ощущались. Чувство… как бы его назвать?.. – чувство одиночества, вот как – неуютное чувство одиночества, начавшееся еще с кипарисной дороги, плотным, хотя и невидимым облаком висело над всем этим местом.

Нир мотнул головой, отгоняя неприятное настроение.

«Ну при чем тут место? – сердито выговорил он сам себе. – Не сваливай на других свои личные проблемы. Когда у тебя все плохо, это еще не значит, что весь мир – чернуха. И вообще, если хочешь получить должность, то встряхнись и гляди уверенней.

На рабочих интервью не любят депрессивных кандидатов».

Интервью ему устроила бабушка Лидия Сергеевна. После того рекордно неудачного дня, когда Нир одним махом лишился девушки, работы и реальных перспектив сдать экзамен, он большую часть времени проводил в своей комнате, неподвижно лежа на спине и разглядывая потолок. На третье утро бабушка вошла к нему, постояла, печально глядя на внука, и, наконец, вздохнула:

– Я все понимаю, но нельзя же так, Сереженька…

– Бабуля, я в полном порядке, – откликнулся Нир.

– Отстань, ладно?

Состояние полной неподвижности тела и гулкой пустоты в голове оказалось на удивление зыбким, подвешенным, воздушным и в то же время чреватым неожиданными, самыми невероятными переменами. Ведь по физическим законам любая пустота рано или поздно непременно чем-то заполняется. А потому Ниру оставалось лишь тихонько лежать и ждать чудесного прихода какой-нибудь идеи, надежды, дела, которые наполнили бы смыслом сбившуюся с панталыку жизнь. Поэтому понятно, что он в принципе не хотел отвлекаться на посторонние разговоры из боязни пропустить долгожданное спасение: ведь чудо могло произойти в любую минуту.

– Как ты груб, – сказала Лидия Сергеевна, не расслышав ни одного слова, хотя и почти безошибочно угадав каждое из них. – Но что уж тут поделаешь. Ничего не поделаешь. Потом будешь жалеть, но поздно. Уже ничего не вернуть.

– Это я и так знаю, бабуля, про ничего не вернуть, – поморщился Нир. – Ты чего-то хотела?

На этот раз бабушка не поняла сказанного, хотя и различила вопросительную интонацию, требующую ответа. Она подумала, неловко усмехнулась и на всякий случай развела руками.

– Конечно, откуда мне знать… – проговорила она невпопад. – Но я ведь к тебе не просто так зашла. Ты вот думаешь, бабка уже вообще ни на что не годится, а у меня, между прочим, Ревекка Рувимовна работает в Учреждении, в архиве. Не последний там человек. Да. И им как раз требуется юноша для временной работы на три-четыре месяца. По-моему, это именно то, что тебе сейчас нужно. Вот, позвони ей.

Лидия Сергеевна положила на стол клочок бумаги с именем и телефоном, немного помедлила и, не дождавшись ответа, вышла из комнаты. Нир возмущенно фыркнул ей вслед: он вовсе не исключал, что внезапный бабушкин приход помешал таинственному процессу кристаллизации мысли. А что касается клочка бумаги на столе, так тот и вовсе не заслуживал внимания. Смех да и только. Ну что понимают в здешних реалиях бывшие советские старушки, доживающие свою жизнь под занудное бормотание русскоязычных телеканалов? Ревекка Рувимовна, видите ли… Учреждение… Но в этот момент на потолке нарисовалось отчетливое воспоминание о давней школьной экскурсии, о коричневом вагоне на фоне неба, зале с газовой горелкой и черном коридоре мерно звучащих имен, где идущая следом Сигаль вдруг нашла в темноте его руку и вцепилась в нее, заставив забыть обо всем, обо всем.

Он снова фыркнул, отгоняя наваждение, но было уже поздно: бумажка на столе не отпускала, не позволяла сосредоточиться, мешала погружению в прежнюю, плодотворно гулкую пустоту. Пришлось встать и взять в руки чертов клочок, просто чтобы отделаться. Но написанное там имя удивило к лучшему: никакая вам не «Ревекка Рувимовна» и даже не переделанная на местный манер «Ривка», а вполне себе ивритская Эстер – имя солидное, веское, заслуживающее доверия. Нир тут же набрал номер, и дальше всё покатилось само собой, шариком по желобку:

– Шалом, я такой-то…

– Да-да, мы в курсе, ждем.

– Ждете? Но как?..

– Вы не могли бы подъехать завтра?

– Завтра?.. Ну, вообще-то…

– Значит, договорились, завтра утром. В девять вас устроит?

– Э-э…

– Ну и чудно, до свидания.

Гудки, конец разговора. И вот результат: нежданно-негаданно для себя самого он стоит здесь, на этой круглой площади, которая кажется безлюдной даже с людьми. Как? Почему? Зачем? Неужели из-за одной лишь Сигаль? Нир покачал головой: меньше всего это место напоминало о давней школьной экскурсии. Тогда, больше десяти лет назад, все здесь выглядело иначе, не так. Не так. Не так одиноко, не так чуждо, не так пусто… На кой черт он вообще сюда приперся? Вряд ли они в состоянии платить даже минимальный тариф. А пробки на въезде в город? Не вернуться ли домой? Нет-нет, если уж приехал, то нужно хотя бы поговорить, вежливо выслушать, ничего не обещать и затем уже тихо-мирно свалить восвояси.

Решив так, Нир почувствовал облегчение. В просторном вестибюле он нашел стойку справочного бюро, где высокий седой старик, возрастом явно за восемьдесят, но при этом удивительно бодрый и словоохотливый, объяснил, как добраться до архива. Нужное здание располагалось справа, метрах в ста от главного входа, рядом с лекторием и администрацией. На площадке вповалку лежали три-четыре десятка солдат – совсем еще зеленых, если судить по цветным ленточкам на погонах, отсутствию форменных беретов и состоянию крайней усталости. Пригнали на лекцию, догадался Нир, в рамках воспитательной программы. Как будто эти бедняги, замученные до полусмерти зверем-сержантом, способны сейчас думать о чем-либо, кроме команды «отбой!»

Он аккуратно обошел распростертые на каменных плитах солдатские тела. С края площадки открывался знакомый вид на простор иерусалимских холмов и безоблачную жаркую синеву. Все как десять лет назад, нет только Сигаль и вагона. Сигаль еще ладно, но вагон-то зачем убрали?.. А впрочем, неважно.

В архиве вход охраняла старушка, на первый взгляд еще более древняя, чем давешний восьмидесятилетний бодрячок. «Интересно, что они имели в виду, когда говорили, что требуется юноша? – подумал Нир. – По здешним меркам, я вступлю в пору юности лет эдак через сорок…»

– У меня назначено интервью, – сказал Нир, поздоровавшись.

– Ах! Вы ведь Сережа? – старушка всплеснула руками и перешла на русский, довольно правильный по форме, хотя и слегка покореженный ивритским акцентом. – Я очень рада. Ваша бабушка много о вас рассказывала.

– Ревекка Рувимовна? – догадался Нир.

Он вспомнил гордое бабушкино «она там не последний человек» и с трудом удержался от усмешки. Судя по стратегической позиции бабулиной подруги, она была не только не последним, но определенно первым человеком, с которым прежде всего сталкивался каждый посетитель архива. Хотя нет, и последним тоже, потому что выходили тоже через нее.

– Я сейчас позову госпожу Эстер… – Ревекка Рувимовна взялась за телефон.

Нир внутренне сжался: пока что его знакомство с местными сотрудниками сопровождалось неуклонным повышением их возраста. Согласно этой тенденции, госпожа Эстер должна была прикатить на встречу в инвалидной коляске по причине и вовсе мафусаиловых лет. Однако на поверку она оказалась весьма энергичной, нестарой по здешним меркам женщиной – пожалуй, даже чересчур деятельной и говорливой. Подхватив Нира под локоть, госпожа Эстер потащила его по залам архива и библиотеки, сопровождая каждый шаг многословными объяснениями.

Ошеломленный внезапным напором, Нир слушал вполуха, не стараясь запоминать: чем дольше он здесь находился, тем более глупой и напрасной выглядела вся эта затея. Тем не менее он терпел и помалкивал: долг вежливости требовал завершить интервью на приличной ноте. Наконец госпожа Эстер затолкала парня в маленькую захламленную комнатушку; масса бумаг, папок и книг выпирала тут отовсюду – с полок стеллажей, из ящиков стола, из картонных коробок, как каша из сказочного горшочка, который варил безостановочно и не собирался прекращать.

– Вот, видишь?! – смахнув несколько картонных папок, она с размаху бухнулась на стул. – Мой кабинет. Даже гостя посадить некуда!

И в самом деле, в комнатке не нашлось места для второго стула.

– Ничего, я постою.

– А что тебе еще остается? – госпожа Эстер засмеялась, показав крупные неправильно торчащие зубы. – Как говорили в Бухенвальде, каждому свое.

Сейчас, уже не на бегу, когда Нир получил возможность лучше рассмотреть свою собеседницу, она нравилась ему существенно меньше. В гипертрофированной живости потенциальной начальницы сквозило что-то неестественное, даже немного пугающее. А шуточка про Бухенвальд и вовсе выглядела диковатой, не говоря уже о том, что плохо вязалась с контекстом разговора. Его ведь здесь не в лагерные капо нанимают, в конце концов.

– Я пока так и не понял, в чем будут заключаться мои обязанности. Если мы, конечно, подойдем…

– Подойдем, подойдем! – уверенно прервала его госпожа Эстер. – Знаешь, сколько желающих здесь работать? У-у-ух! Но мы берем именно тебя. А почему? А потому, что Ривка просит. А Ривка тут не последний человек. Ривка доктора Менгеле пережила. Поэтому, когда Ривка чего-нибудь просит, это нужно рассматривать как то, что доктор прописал…

Она снова рассмеялась, качнула вверх-вниз своими выдающимися зубами и еще раз повторила, склонив голову набок, чтобы вслушаться в понравившуюся ей шутку:

– То, что доктор прописал… То, что доктор…

– И все же, какие обязанности? – напомнил о себе Нир.

– Обязанности… – проговорила госпожа Эстер, как-то сразу поскучнев. – Обязанности простые. Во-первых, сканировать документы. Сам видишь, какой тут бардак. Зашиваемся. Если не перевести архив на компьютерную базу, утонем в бумагах. А у нас рабочий контингент тонуть не любит… – она коротко хохотнула. – Гореть – еще куда ни шло, а вот тонуть – ни-ни… Люди не первой молодости. Папки тяжелые. Те, что на верхних полках, не достать. Не гонять же стариков по стремянкам. Они и без того по нарам наползались.

Госпожа Эстер подмигнула Ниру, словно приглашая его улыбнуться, но парень предпочел игнорировать приглашение.

– Ну вот… сканировать… – продолжила женщина. – И всякое еще. Принести чего-нибудь. Поднять. Ты молодой, сильный, а рабочий контингент…

Она замолчала и махнула рукой.

– …тонуть не любит? – закончил за нее Нир.

– И это тоже, – с неожиданно усталой интонацией сказала госпожа Эстер. – Да и с компьютерами они тоже не очень чтобы так. В общем, сам увидишь. Работа широкого профиля.

– На полную ставку?

Госпожа Эстер побарабанила пальцами по столу.

– Со ставкой все не так просто… – она смущенно поерзала на стуле. – Полную мы платить не можем. Только половину минимума, да и то не больше, чем на полгода. Так что придется как-то выкручиваться. Можно не по четыре часа каждый день, а как будет удобно. График тут свободный. В общем, конечно…

Она снова выбила барабанную дробь. Нир молчал, предоставив хозяйке кабинета самостоятельно выкручиваться из неловкого положения.

– Но дело ведь не в этом, правда? – голос женщины вдруг обрел прежнее воодушевление. – Тебе ведь работа нужна, так? А работа штука важная. От работы не отказываются. Как говорили в некоторых местах, работа освобождает. Арбайт махт…

– Да-да, я в курсе, – поспешно перебил ее Нир. – Арбайт махт фрай. Очень смешно.

Он вдруг ощутил настоятельную необходимость как можно скорее вырваться отсюда, из этого пыльного клаустрофобного кабинета, от торчащих зубов его хозяйки, от ее замогильного юмора. От всей этой сюрреалистической тошнотворной жути – наружу, на воздух, к небу, к простору холмов, к солдатикам, дремлющим на прохладных каменных плитах в обнимку с видавшими виды автоматами. Еще немного, и он начнет задыхаться. Госпожа Эстер молча смотрела на него из-за стола.

– Я подумаю… – выдавил из себя Нир, отступая к двери. – Я позвоню… сообщу… до свидания.

Ответное прощание он расслышал уже в коридоре.

– До свидания, молодой человек.

Скорее, скорее! Едва ли не сбиваясь на бег, он преодолел коридор. Вестибюль был пуст: как видно, Ривка, она же Ревекка Рувимовна, отдыхала от трудов праведных. Нир толкнул дверь и вывалился на свободу.

На площадке не было ни души: скорее всего, рота уже дремала в зале лектория. Но тень по-прежнему лежала на каменных плитах и на ступеньках террасы, которая выводила взгляд прямиком в пространство распахнутого настежь мира. Эта воплощенная бесконечность не пугала, а напротив, дышала покоем и равновесием. Даже горьковатый полуденный воздух лета казался здесь, на высоте Иерусалима, не таким жарким, как внизу, в долине. Нир присел на ступеньку – перевести дух и прийти в себя.

«Вообще-то, эта встряска не помешает, – подумал он, бессознательно следуя бабушкиной манере искать и находить пользу даже в самых бесполезных происшествиях. – Хватит лежать бревном. Надо вернуться домой, достать учебники. Экзамены на носу. А работу найти не проблема: телефонных центров в стране десятки. Повсюду есть знакомые ребята, из школы, из армии, из универа. С таким-то опытом куда-нибудь да возьмут».

Да-да, именно так, и, чтобы осознать эти простые вещи, вовсе не обязательно было тащиться до самой столицы, жечь дорогущий бензин, стоять в пробках и выслушивать макабрические шуточки госпожи Эстер. Если уж в чем-то Нир сейчас не сомневался, так это в том, что сюда он не вернется ни за какие коврижки. Хотя вид, что и говорить, замечательный… Зря только вагон убрали, а так…

– Красиво, а?

Он повернулся на голос. Слева терраса продолжалась вдоль обрыва, заворачивая за угол лектория; наверно, поэтому Нир, выйдя на площадку, не сразу разглядел сидевшую в этом закутке девушку. Девушка жевала огромный сэндвич, запивая его водой из бутылки.

– Красиво, – согласился он. – А скажите… может, вы знаете… тут раньше стоял вагон…

Девушка проглотила кусок и удивленно уставилась на Нира. Теперь ее лицо показалось ему знакомым. Где они могли встречаться? Да мало ли где… в баре, на пляже, в университете…

– Вагон? – переспросила она. – Раньше?

Раньше, это когда?

Нир смущенно пожал плечами.

– Лет десять-двенадцать назад. Еще до того, как все поменяли. Я был тут на экскурсии со школой. Правда, мало что запомнил. Но вот вид этот помню. Вид и вагон – коричневый такой, будто зависший над краем. Вид остался, а вот вагон…

– Вагон тоже остался, – бесцеремонно перебила его девица, – просто память у тебя дырявая. Где стоял, там и стоит, на западном склоне. А это северный. Так что с видом ты тоже напутал, братан. Не туда глядел, наверно.

Выдав эту тираду, она вцепилась зубами в сэндвич, резким движением оторвала кусок и интенсивно задвигала челюстями, время от времени откидывая назад падающие на лицо длинные светлые волосы.

– Не туда, это верно… – кивнул Нир.

Где же они встречались?

– Хочешь? – не прекращая жевать, девушка показала на сэндвич.

– Нет, спасибо.

Она сделала глоток из бутылки и усмехнулась.

– А смотришь, будто хочешь. Ты не стесняйся, мне одной это все равно много. Давай отломлю. Ну?

– Ну, давай, – сдался Нир.

– Но смотрел-то я не поэтому, – сказал он, пересаживаясь поближе и принимая из рук девушки кусок сэндвича. – Мы с тобой раньше не встречались?

Она скосила на него ярко-голубой глаз и вдруг расхохоталась.

– Что? – обиженно проговорил Нир. – Что ты смеешься?

– Я ж говорю, память дырявая, – сказала девушка, снова принимаясь за сэндвич. – На прошлой неделе в универе. В кабинете у этого козла Степушенко. Ты туда приполз на полусогнутых. И всё кивал, как китайская собачонка. Ну, знаешь, есть идиоты, которые таких пластиковых собачек в машину ставят, под заднее стекло. Ты за ним едешь, а собачка знай себе кивает, и кивает, и кивает… У-у, гады. Так бы и пристрелила… – она снова метнула на Нира косой взгляд из-за светлой занавеси волос. – Жаль, пистолета нет. У тебя есть?

– Есть, – сухо ответил он. – У тебя тогда волосы были по-другому, хвостом. Поэтому я сейчас и не узнал. Ничего смешного в этом не вижу. А что Стоп-машинке кивал, так не все же племянники самому ректору. Кому-то приходится экзамены и своими силами сдавать.

Последнюю фразу Нир постарался произнести с максимальной язвительностью. Честно говоря, беспардонная манера блондинки начинала действовать ему на нервы. В конце концов, у его забывчивости могли быть – и, кстати говоря, были! – уважительные причины, о которых он не собирался докладывать каждой встречной-поперечной нахалке. Увы, оскорбленная физиономия Нира не произвела на девицу ни малейшего впечатления. Если не считать того, что на сей раз она не расхохоталась во все горло, а просто прыснула в ладонь.

– Племянники? Ректору? Это он тебе сказал? – девушка хлопнула себя по коленке. – Никакая я не племянница, братан. И не только ректору, а вообще никому. Такая вот нетипичная для здешних семей ситуация. У мамы братьев-сестер не имеется, были да сплыли задолго до моего рождения. А отец… ну, неважно. Короче, я твоему Стоп-машинке наплела, а он и поверил. С такими козлами иначе нельзя. Да ты не обижайся. Я ж над собой смеюсь, не над тобой. Ешь лучше, что ты сидишь с этим сэндвичем. Тебя как зовут?

– Нир.

– А я…

– Рейна, – вставил он. – Как видишь, что-то я все-таки помню. Сестричка.

– Ну, вот и познакомились, – констатировала она.

– Не бери в голову.

– Вот еще.

Какое-то время они молча дожевывали сэндвич.

Из-под ног сбегал в распадок лесистый склон, тонко звенел прозрачный голубой свод, и ястребы чертили плавные круги прямо на уровне глаз.

– Что за имя такое шкодное – Рейна? – спросил Нир, адресуясь к пейзажу. – В Танахе такого нет.

Девица хмыкнула.

– Точно, нет. Это я сменила. Раньше-то от рождения меня звали… ну, неважно. По-другому. А имя Рейна я после бабушкиной смерти взяла. В память о ней. Это довольно просто. Поменять то есть. Идешь в бюро…

– Я в курсе, – кивнул Нир. – Тоже менял. Только наоборот. С чужого на местное. А так – какой смысл?

– Смысл… – эхом повторила девушка. – Смысл, смысл, смысл…

Она посмотрела на часы и быстрыми движениями стала подбирать со ступеньки остатки своего завтрака: пластиковый пакет, мятую салфетку, бутылочку с водой. Сейчас уйдет, понял Нир.

– Погоди, – сказал он. – Мне и правда интересно.

Может, я не прав. Может, и мне надо назад поменять.

Девушка пожала плечами.

– Зачем поменяла? Вряд ли ты поймешь. Тут ведь всё очень индивидуально. Каждому свое.

– Как говорили в Бухенвальде… – добавил Нир, вспомнив госпожу Эстер.

– Что? – не поняла она.

– Да так, неважно… Я тут на интервью был.

Думал устроиться, временно. Но больно уж место… – он поискал нужное слово, – депрессивное. И люди странные. Не говоря уже об оплате. Тут даже минимум…

– Странные, а? – перебила его девушка. – Что есть, то есть. Я вот тоже странная, правда? Рейна, и всё такое…

Синие глаза смотрели твердо, с вызовом. Та еще штучка. Нир отвел взгляд.

– Да я не к тому, ты не подумай, – неловко проговорил он. – Рейна – красивое имя. Особенно тут, где дожди в цене.

– Дожди? – недоуменно переспросила она и вдруг, поняв, расхохоталась.

Все-таки смех шел ей намного больше серьезности. Глядя на девушку, начал смеяться и Нир. Наверно, он должен был казаться ей дурак дураком. Отсмеявшись, она весело уставилась на него.

– Ты что, решил, что Рейна означает «дождливая»? Нет, братан, ошибочка. Рейна по-итальянски значит «королева». Понял? Королева!

– Подходит… – вырвалось у него.

– Королева! – повторила она, пропустив его реплику мимо ушей. – Моя бабушка родилась в Хотине. Знаешь, где это? В Северной Буковине, на правом берегу Днестра. Тебе эти слова что-нибудь говорят? Ты вообще с географией в ладах? Украина… слыхал об Украине? О Бессарабии? Ну так вот, Хотин – это на западе Украины, к северу от Бессарабии. Рюхаешь хотя бы примерно?

– Конечно, рюхаю, – соврал Нир. – Не такие уж мы и неграмотные. Знаем, читали. Только вот Италия вроде как с теми местами никак не граничит. Откуда же имя?

– Надо же! Какие познания! – насмешливо воскликнула девушка. – Италия не граничит с Украиной! Ты и в самом деле начитан.

«Ничего, ничего, – пронеслось у Нира в голове. – Насмехайся сколько хочешь. Главное, не уходи…»

– И все же, – сказал он вслух, изображая неподдельный интерес к происхождению королевской бабушки. – Ты так и не ответила на вопрос.

– Ладно… – Рейна отложила пакет. – Тогда слушай. Если коротко, то на северо-востоке Италии есть такой город Генуя. И Генуя эта в средние века славилась своими купцами. А среди купцов этих было немало евреев. Ну вот.

Она подвинулась, поджала ногу и принялась рисовать пальцем на ступеньке.

– Теперь смотри. Вот Италия. Вот Генуя. А вот восток Священной Римской империи… Галиция… Волынь… Польша… Пруссия… шведы… Как туда купцу добираться в каком-нибудь двенадцатом-тринадцатом-четырнадцатом веке? Сухопутными дорогами – ограбят стопроцентно. Ты, конечно, не в курсе, но это времена крестовых походов, Европа кишит разбойниками и всякой швалью. На востоке монголы. Получается, что самый надежный путь – по воде… – рука девушки очертила широкую дугу. – По Средиземному морю в Черное, а оттуда – вверх по рекам. Такой маршрут. Вот тебе и Италия на Днестре. В Хотине генуэзцы базу построили, склады, оптовую торговлю развернули. Там их крепость до сих пор стоит. Так что для евреев-купцов это место было знакомым, привычным. Ну вот. А когда крестоносцы в Европе стали поджаривать евреям пятки и пришлось бежать на восток, тут-то десятку-другому семей Хотин и пригодился. Теперь понятно, откуда у моей бабушки такое имя?

Рейна легко поднялась на ноги.

– Подожди, – Нир тоже вскочил, лихорадочно соображая, что бы такое сказать. – Ты сейчас куда?

– Как куда? – удивилась девушка. – В библиотеку архива. Читать. Слушать. Я, братан, сюда каждый день хожу. Как на работу.

– Зачем?

– Надо, – коротко ответила она. – Бай, географ!

Девушка взбежала по ступенькам к двери архива – той самой, из которой Нир, не чуя под собой ног, вышел – вернее, выпал каких-то полчаса тому назад. Сквозь стеклянную стену вестибюля было видно, как она приветственно машет рукой восседающей за стойкой Ревекке Рувимовне и скрывается в проеме коридора. «Даже не обернулась», – уныло отметил Нир.

На следующее утро он известил госпожу Эстер, что хотел бы как можно скорее приступить к работе. Да-да, как можно скорее. Желательно прямо сегодня вечером, максимум – завтра с утра.

III

Когда разбойничьи толпы крестоносцев стали потрошить Европу и многим евреям пришлось выбирать между отречением от веры и бегством на восток, десяток-другой генуэзских купцов погрузили семьи и пожитки на корабли и отправились привычным маршрутом в Хотин, за крепкие каменные стены. С тех пор много воды утекло в Днестре, но память о прошлом жила, и не только в странных для местного уха итальянских именах. Ведь в купце есть что-то от кочевника, что-то в корне отличное от склонных к непримиримому консерватизму оседлых торговцев или ремесленников, не говоря уже о земледельцах. Длительные путешествия предполагают особенный строй души, широту взглядов, привычку рисковать и умение ужиться с непонятными чужаками.

Возможно, поэтому еврейская община Хотина, в отличие от многих других, никогда не боялась приютить гонимого отщепенца. Сюда пускали и караимов, и франкистов, и даже жидовствующих русских крестьян, не говоря уже о приверженцах многочисленных и зачастую соперничающих хасидских дворов. А любовь к риску можно было с избытком удовлетворить благодаря географическому положению города, расположенного на стыке Буковины, Бессарабии, Галиции и Подолии, на высоком берегу реки, которая издавна служила естественной границей между крупными державами. И если в тебе бьется авантюрная купеческая жилка, то граница и таможенные запреты прямо-таки взывают к занятию контрабандой…

Всем хорош славный город Хотин – и богатой ярмаркой, и вольной волей, и солидным заработком, и небедно устроенной жизнью, надежной, как местные крепостные башни. Что еще нужно человеку? Ну разве что – родиться в спокойное время, потому что тем, кому выпало жить в разбойные годы, даже Бог не помощник. В этом смысле Рейне Лазари не слишком повезло. Война всегда особенно тяжела для приграничной местности, а уж мировая долгоиграющая война тем более. Молодых мужчин забривают в армию, гонят в окопы, на бойню. Заработка нет, вместо ярмарок – грабежи и погромы, а обычная контрабанда становится смертельно опасным делом, ведь в глазах военных с обеих сторон фронта любой контрабандист – прежде всего шпион.

Ицхок-Лейб Лазари, дед Рейны, держал в Хотине небольшую гостиницу. Новорожденную назвали в честь его покойной матери. С именем угадали: девочка выросла красивой и статной, истинной королевой. Соответственно, и от женихов не было отбоя. Рейна могла выбрать кого угодно, например, богатого наследника из мукомольных магнатов, или ученого гения со двора цадика Мордехая Тверского, или высокообразованного доктора хорошо оплачиваемых наук с дипломом швейцарского университета. Но известно, что у королев, как и у всех породистых существ, крайне своенравный характер. В итоге Рейна влюбилась в простого кожевенника Золмана Сироту, чья фамилия более-менее отражала реальное положение дел, а именно человека без роду и племени.

Почему более-менее, а не точно? Потому что Золман, скорее всего, происходил из хорошей еврейской семьи – предположительно, николаевской. Именно оттуда, из Николаева, пришел на одесский вокзал пассажирский поезд, в котором железнодорожные контролеры обнаружили перепуганного до смерти трехлетнего мальчугана. Парнишка прятался под лавкой одного из купе в вагоне первого класса и сначала наотрез отказывался вылезать, поскольку мама строго-настрого наказала ему сидеть там, пока она не вернется.

Увы, дело происходило в конце пасхальной недели 1899 года, а потому возвращаться к мальчику было решительно некому. В городе Николаеве только-только отгулял-отпраздновал вольную вольницу трехдневный еврейский погром. Некоторые состоятельные семьи, пересидев в городских гостиницах первую волну грабежей и насилия, решили не дожидаться второй и на время выехали из Николаева. Для кого-то это решение оказалось роковым: погромщики врывались в поезда, грабили, насиловали и зачастую убивали, выбрасывая людей из вагонов на полном ходу.

Спустя несколько дней убитых находили возле железнодорожного полотна, раздетых едва ли не догола и изувеченных двуногим зверьем. Четвероногое зверье и стервятники тоже принимали участие в пиршестве, так что в большинстве случаев трупы было не опознать. Для порядка их держали по нескольку дней в ближайшем морге, а затем закапывали невостребованных мертвецов в безымянных могилах. Судя по состоянию купе, в котором нашли маленького Золмана, его родителей постигла именно такая судьба. Самому же ему повезло: как видно, мать спрятала сына за несколько минут до того, как убийцы выломали дверь.

Документов не осталось никаких, а мальчик по малости лет не знал ничего, что могло бы помочь. Ничего, кроме собственного имени – Золман, Золотко, Золе… Не найдя концов с первой попытки, железнодорожная полиция сдала найденыша в детдом для еврейских сирот: пусть, мол, недельку-другую перекантуется там, пока родственники не обнаружатся.

Родственники не обнаружились. Неделька-другая растянулась на девять лет. Яркие цветные образы пропавших родителей мало-помалу поблекли на серой холстине детдомовских будней.

– Вспоминай! – говорили ему. – Не может быть, чтобы ты ничего не помнил. Как назывался город? Или это была деревня? На какой улице вы жили? Какого цвета был дом? Ты спал в своей комнате? Что ты видел на стене, в квартире, за окном? Как звали твою мать, твоего отца?

Как звали? Отца звали «Папа», мать – «Мама»…

В голове мальчика вертелись лишь обрывочные картинки последних дней николаевского погрома, глубокими царапинами врезавшиеся в память именно из-за своей необычности, вернее, из-за состояния пугающей тревоги, которое передавалось ему от взрослых. До этого мир был прост, понятен и полон ласки, а значит, не требовал особого внимания; поэтому он так и остался для Золмана бесформенным розовым облаком счастья, неведомым и безымянным, как могилы родителей. Зато гостиничный номер он помнил довольно четко. Помнил отца, угрюмо сидящего у стола, положив подбородок на сцепленные руки. Помнил мать, которая осторожно выглядывала в окно и поминутно повторяла:

– Боже, когда это кончится? Когда?

– Отойди от окна, – говорил отец.

– Может, задвинуть портьеры? – предлагала она.

– Ни в коем случае! – отец вскакивал и снова садился. – Ни в коем случае. Для них это знак, что тут боятся…

Знак? Какой знак? Золман ясно видел, что родители боятся без всякого знака, видел и боялся сам, боялся так, что даже не мог плакать. Потом они ехали на извозчике к вокзалу, и улица была белым-бела от пуха. Пух порхал повсюду, как снег во время сильного снегопада; он летал по воздуху, садился на лица, на одежду, на чемоданы, на спину лошади, на карнизы домов, легкими облачками взвивался с мостовой, прилипал к первой клейкой зелени деревьев. Повсюду пух, пух, пух… – это было бы удивительно и красиво, если бы не выражение страха на лицах родителей.

– Боже, когда это кончится? – повторяла мама. – Зачем они режут перины?

– Если бы только перины… – угрюмо отзывался отец.

Потом был поезд, и купе, и грохот, и отец, судорожно вцепившийся в дверную ручку, и мама, запихивающая Золмана под лавку.

– Сиди тут! Сиди тут, пока я не вернусь, и ни за что не выходи! Как будто играешь в прятки. Обещаешь? Это очень важно! Обещаешь? Ни за что не выходи, понял? Золман, ты меня понял?..

Да, он понял. Как будто играешь в прятки. Как будто. «Как будто» значит, что нельзя выходить, даже если очень надоест. Надо сидеть, пока не вернется мама, и тогда она обязательно вернется. Потом было такое, что ему пришлось зажать руками уши и зажмуриться, чтобы не видеть чужих сапог, не слышать криков, ругани и других страшных звуков. Потом была тишина, потом вошел кто-то в ботинках и сказал:

– Знатно погуляли.

И другой голос спросил:

– Где же они теперь?

– Известно где, – ответил первый. – Довольно, попили нашей кровушки.

– И мальца? Мальца-то за что?

– За ноги, – хохотнул первый. – За ноги да об пол.

Режь хряка с холоду, а жида смолоду…

Потом Золман устал и заснул, чтобы быть разбуженным шваброй уборщика уже на одесском вокзале. Когда мальчику исполнилось двенадцать, его взяли помощником в кожевенную мастерскую. Теперь он сам носил такие же тяжелые воняющие дегтем сапоги, которые топтали на вагонном полу вывороченные из чемоданов мамины платья. Работа с кожами не для слабаков, выживают там только самые сильные. Золман Сирота выжил. На втором году войны его мобилизовали, и парень честно отвоевал свое в Бессарабии и на Буковине, отступая и наступая вместе с российскими армиями Юго-Западного фронта, пока революция не развалила и фронт, и армии, и Россию.