Читать онлайн «Запомните меня живым». Судьба и бессмертие Александра Косарева бесплатно

© Косарева А.П, 2021

Слово от автора

Я взялась за эту книгу, чтобы впервые наиболее полно показать, что за жизнь прожил мой легендарный дед Александр Васильевич Косарев, каким он был на самом деле. Что для него означали моя бабушка Мария Нанейшвили, родина, вся его семья.

С другой стороны, мне хотелось, чтобы вы увидели, на что был способен Сталин, как тиран может изувечить судьбу не только одного человека – народностей, наций, целых поколений. Не на примере «народа», а вот на примере одной-единственной семьи из Дома на набережной.

После Косарева в ЦК комсомола сменилось много первых секретарей. Но совершенно особую роль в сохранении памяти о моем дедушке сыграл Борис Николаевич Пастухов. Он пробивал вечера памяти Косарева. Благодаря его инициативе и настойчивости установили мемориальную доску Александру Косареву – как раз на том печальном доме, где жила наша семья перед арестом деда и его жены. С детства помню, как моя бабушка и мама говорили, что Борис Николаевич всегда тепло относится к Косареву. Будто знал его при жизни, дружил с ним. Всегда об этом помню и всегда буду ему благодарна.

И сегодня находятся люди, считающие Косарева «сталинистом». Наверное, его убийства и мученического крестного пути его родных мало, чтобы этих людей разубедить. Не знаю. Но, возможно, моя книга даст ответы и на эти вопросы.

Он мог ошибаться, потому что он человек. Он мог заблуждаться в оценке вообще самой ленинской идеи – при помощи розог и стального катка построить «светлое будущее». Многие ошибались и заблуждались. Но немногие при этом остались людьми до конца.

И более того, Александр Косарев – герой своего времени, двадцатых и тридцатых годов, – оказался едва ли не единственным из тех, кто оказался на вершине власти не с помощью доносов, предательств и подсиживаний, но исключительно благодаря своему авторитету в самых разных кругах общества: от горняка до министра, от красноармейца до маршала, от рядового журналиста до именитого писателя.

Безо всякого «пиара» Саша Косарев обаянием, скромностью, обязательностью и честностью заслужил право быть человеком, лидерства которого побаивались уже и в Кремле. Его любили, открыто уважали. Заучивали наизусть цитаты из его речей. Подражали манере одеваться. Носили прическу «под Косарева». Можно сколько угодно удивляться, как сталинская номенклатура не уничтожила в нем эти качества, как закрытая и уродливая махина не сломала в человеке порядочность, приличие и открытость. Но это так. Да много ли вы знаете людей, которые при разговоре умеют смотреть в глаза? А Косарев смотрел в желтые глаза кремлевского вурдалака много лет.

Моего деда реабилитировали в 1954 году. В том же году выпустили из ссылки и вернули честные имена бабушке Марии Нанейшвили, моей маме Елене Косаревой.

Между прочим, реабилитация человека означает, что государство, подвергшее гражданина наказанию, признаёт наказание ошибкой, а человека не только освобождают, но и очищают от всех обвинений, признают, что он ни в чем не был виноват.

Власть освободила ваших родных и реабилитировала. Но и по сей день уже даже новая власть России не желает возвращаться к истории, дать людям добиться справедливости, извиниться перед родственниками жертв. Не говоря уже о тотальном покаянии, признании в преступлениях, когда был совершен по всем признакам геноцид против собственного народа. То есть не желает переходить черту, за которой только и возможно оздоровление общества.

Если мне в чем-то удастся убедить вас этой книгой, то в душе вашей, возможно, останется хоть искорка сострадания к тем, кто жил и умирал за нас. Искорка, которая, надеюсь, уже не погаснет.

Я встречала самых разных людей, преданно и бескорыстно помнящих моего деда, они не делали из него идола и кумира. В основном на вечерах его памяти. Это были первые в моей жизни люди, которые искренне сопереживали трагической судьбе Косарева.

Как-то я встретилась по роду работы с одним известным хирургом, который, услышав мою фамилию, с живым интересом спросил, не внучка ли я Косарева, комсомольского лидера? Я ответила, да, удивившись, что он помнит Косарева. А доктор сказал: «Ну как же? Косарев под страшными пытками не сдал никого из друзей, спас столько человеческих жизней!»

Хочу поблагодарить замечательного писателя Анатолия Головкова, который помог записать мои воспоминания. Ему довелось еще в 1988 году побеседовать с героями этой книги – Марией Нанейшвили и Валентиной Пикиной.

Спасибо Юрию Александровичу Кошелю, историку футбола, который исследовал и первым доказал, что именно Александр Косарев явился создателем клуба и футбольной команды «Спартак».

Вообще, неожиданно для меня болельщики «Спартака» во главе с президентом российского фан-клуба Владимиром Федоровичем Гришиным оказались сегодня едва ли не самыми преданными хранителями памяти о Косареве. В газетах, по радио и телевидению, а также в Интернете они без устали пишут о Косареве. Отдают ему дань уважения как создателю футбольного клуба «Спартак». Поэтому и не удивительно, что имя Александра Косарева и в наши дни знает молодежь. Наверное, когда-нибудь кто-то из них возьмется и за книгу об основателе их любимой команды. А пока – благодарности болельщикам «Спартака».

Огромное и самое нежное спасибо Наде, моей дочери и правнучке Александра Косарева. Надежда Григорова потратила много сил и времени, чтобы помочь мне воплотить в жизнь заветную мечту – сделать правдивую книжку о моем деде.

И, конечно, эта книга вряд ли увидела бы свет без поддержки и помощи моего мужа, Николая Васильевича Шведова. Он не только поддерживал, успокаивал меня в те минуты, когда казалось, что такой огромный материал невозможно осилить. Да и мне одной невозможно было пережить это без слез. Мы вместе прочли десятки документов в Архиве ФСБ РФ, он помогал и поддерживал меня во всех поисках долгое время, пока шла работа над книжкой.

Глава первая

Волынское, ноябрь

Волынское растворилось.

Москва к нему присмотрелась, прищурилась, включила в свои границы и съела. Там еще при Хрущеве – Брежневе возникли кварталы Очакова и Матвеевского, куда выселили людей из центра: стало тесно советским конторам. А теперь уж и подавно. Лишь названия жилых массивов отдаленно напоминают об истории гнездовья сталинской номенклатуры – «Кутузовская Ривьера» (прямо как в Ницце!), «Волынский», «Ближняя дача». И – прямо в лоб: «Дача Сталина».

– Так-так, и где у родителей квартира?

– В жилмассиве «Дача Сталина»!

– Круто! А кто такой Сталин?

А когда-то между заборами, из-за которых свисали ветки с яблоками, простирались дачные улочки. На столбах висели радиорупоры, фонари с колпаками, которые поскрипывали на ветру.

Посреди ночи уже под утро, когда замолкали цикады и дачники видели третий сон, мелькали фары. По улице рокотали две машины: впереди, как правило, легковая эмка, ГАЗ М-1, за нею, переваливаясь на ухабах, «черный воронок» – полуторка-фургон с надписью «Хлеб» или «Шампанское» на брезенте.

То в одном дворе, то в другом, то в ближнем, то в дальнем лаяли собаки, будто передавая друг другу дурную весть. Прятались, чуя недоброе, коты. Кое-где зажигались окна, а где-то и не зажигались, чтобы не накликать беду. Но между портьерами, между занавесками все равно мелькали бледные от бессонницы лица, огоньки свечей, угольки папирос: да за кем же они снова, Господи?.. А вон, видишь, возле той сосны остановились!.. Значит, не за нами!

Пока не за ними.

Сегодня не за ними.

Именно в это ноябрьское утро под снежную крупу – какая удача, что не за ними! А днем – отчего бы не пожаловать? Или вечером, когда семья ужинать сядет? Да пусть даже свадьба, именины, проводы в армию, и через раскрытые форточки звон – бокалов, тосты. Громко, чтоб все слышали: «За здоровье товарища Сталина!»

Все равно, хоть за здоровье, хоть за погибель – если хоть кто-кто из родных в списках Лубянки, ареста не избежать.

Комсомол – это Ленинский коммунистический союз молодежи. Была такая организация.

Лужи затянуты ледком, потому что там конец ноября 1938 года. И моя мама – далеко еще не Елена Александровна, а просто Леночка Косарева – каталась на них с разбегу по дороге в школу.

Нам с вами пройти через время – значит перебраться на ту улицу, где заборы выкрашены зеленым, как сосны, будто для маскировки от врага, а служебные корпуса дач – той же охрой, что и сортиры на платформах. Панели стен в милиции. Как вагоны товарняка, в которых заключенных развозили по лагерям. И вся мебель на этих дачах также выдана по акту, под расписку. Если заглянуть под стол или поднять стул, можно увидеть жестяную плашку: «Управделами ЦК ВКП(б)», номер такой-то.

Очень удобно, кстати. Выгнали тебя с работы, услали в лагерь или вовсе расстреляли как врага народа, бросили труп в общую яму или кремировали где-нибудь на Донском… Стерли отовсюду даже имя твое, а детей заставили закрасить чернилами твое изображение в учебнике… А мебель-то вот она, целехонькая! И кровати пружинные – скрипеть бы им еще да скрипеть во имя жизни на земле! И шкаф с зеркалом, и стол под зеленым сукном, за которым столько писано-переписано об улучшении родины-матери. О счастливом ее будущем. Где будет вдоволь еды и жилья.

Потому что в сытную еду и просторное жилье тогда верилось.

Или зря столько страдали?

Еще не успел закончиться скандальный комсомольский Пленум, на котором мой дед, генсек ЦК ВЛКСМ Александр Косарев был отстранен от должности. Бывший герой и вождь молодежи, портреты которого висели по всей стране. По авторитету и популярности второе лицо после Сталина. Обожаемый всеми: в райкомах мужики даже прически носили «под Косарева».

Это был плен, а не пленум!

В дикой его духоте, под перебивания, топот и вой – слово не давали молвить. Под улюлюканье целой своры кремлевских преторианцев и перепуганного зала. При насупленных красных лицах Молотова, Шкирятова и даже умеренного Андреева, который относился к Косареву с симпатией! С мастерами шельмования и демагогии – Ждановым и Маленковым в президиуме.

«Похоже, вы, Косарев, намеренно уклонялись от разоблачения врагов в молодежной среде!»

И усмешка, и желтый от табака палец Сталина крутится над головой: «А нет ли тут системы?»

Почти приговор. Даже без суда реальный приговор. Это же Хозяин сказал!

А если товарищ Хозяин сказал, это все равно что Нерон на трибуне Колизея большой палец опустил.

А может, еще не убьют? Только признаки смерти. Как зимний товарняк на тебя летит, отпрыгнешь и жив, а он мимо, только лицо снежной пылью обдаст. Косарев это и раньше испытывал, на войне с белыми, и тогда уж ни с чем не сравнимый холодок в груди и мурашки по телу.

Не успела закончиться свистопляска на пленуме-подставе, собранном не комсомольцами, а исключительно по приказу партийной верхушки и Наркомата внутренних дел. Не успели партийные иезуиты разъехаться по домам, как дачу оцепили солдаты НКВД, прошли внутрь, расположились в саду.

Это видно через ветровое стекло, и водитель Косарева, Любимов, затормозил.

– Что будем делать, Александр Васильевич?

– Поезжай, Женя, не обращай на них внимания!

У ворот к машине подходит сержант в шинели, синяя фуражка, красный околыш, с винтовкой, чешет затылок, хочет что-то сказать, но Косарев рвет дверцу на себя, командует зычно, как на Гражданке эскадрону не командовал:

– Так, ну-ка, открыть ворота!

Машина проезжает во двор.

Косарева встречает жена Мария с дочкой, укутанной в шаль.

– Что случилось, Саша?

– Ничего особенного, – отвечает Косарев, – меня, кажется, только что уволили.

Кремлевская вертушка еще работает.

Ужин на столе, но Косарев бледен, пот на лбу, крутит ручку аппарата, звонит Поскрёбышеву Александру Николаевичу, личному помощнику Сталина. В ответ – общие фразы: значит, так надо… потерпи, все еще прояснится… нет, не могу говорить, у товарища Сталина люди.

Любимов спрашивает, когда ему завтра приезжать. Как обычно, к семи утра? Тогда нужно еще машину помыть и заехать на заправку – бак почти пустой. Косарев молчит, грустно щурясь.

– Ну Александр Васильевич?

А что ему ответить? Все планы на среду полетели. Хотел после Пленума собрать секретариат. К чему теперь? Ехать к себе в кабинет и унизительно нарваться на людей Ежова? Которые уж, наверное, и пропуск аннулировали, и получили приказ «не пущать».

Во дворе воет собака. Воет, как волк. Хотя еще не ночь и никакой луны.

Она вот так пять дней и провоет.

Косарев надевает тужурку, идет проводить до машины своего шофера, Любимова.

Никогда так не делал. Евгений смущен.

Может быть, семье надо что-то из продуктов купить? Так он с утра на Смоленский рынок заскочит, сметаны свежей, творожку, того-сего, для Леночки – медку краснодарского. Пусть Мария Викторовна список напишет, а деньги – потом.

Урчит мотор. Косарев смотрит на Любимова, чуть улыбаясь, склонив голову набок. Пусть Женя не волнуется, никуда не едет, ждет в гараже, как обычно. Пусть поиграет с водителями в домино, газеты почитает, а Косарев, если надо, сам его вызовет.

Об еще не знают, что уже никакой вызов невозможен.

Косареву никто не скажет, и он не узнает, что его водитель будет вскоре арестован, получит 10 лет, как враг народа, отсидит, его потом реабилитируют, и на воле он продолжит дружбу с семьей Косаревых до последних своих дней.

Ночью Косаревы долго не смогут уснуть, слушая то собачий вой, то дальние разговорцы солдат из оцепления. Да еще полночи проговорят.

Маше непонятно, что это Хозяин вдруг задумал. Отчего гнев его вдруг пал на Косарева, с которым на первомайской трибуне стояли рядом? Чуть ли не в преемники Сашу прочил. Его так и называли: «младший генсек».

А может, позовут в Кремль, поругают, а потом скажут: припугнули, чтобы проверить, чей он на самом деле человек?

Ну да, чей именно? Скрытый поклонник своего наставника и дружка Бухарина, которому уже за все хорошее пустили пулю в лоб в подвале на Никольской? Друг ли и вздыхатель по питерским отщепенцам Каменеву и Зиновьеву, которые – еще и года не прошло! – ползали на коленях перед следователями, поминали Ильича? Как держали в Горках умирающего вождя за голову, водой поили и целовали в лоб. Писали из камер покаянные письма «товарищам по ЦКВКП(б)» – по 120–150 страниц! – и мочились в штаны от страха?

И вот, допустим, проверили Косарева! Всеобщие поздравления!

Сурово доволен нарком внутренних дел Ежов, которому еще быть на воле чуть меньше года. Показушно доволен его заместитель Берия.

Сам Иосиф Виссарионович схватит за галстук, приблизит лицо комсомольского вождя к своей рябой и дряблой роже с угреватым носом и желтыми глазами. Улыбнется, почешет усы, треснет по спине. Скажет: «Эко мы тебя, Сашка, развели, а?!Ну не обижайся! Зато теперь ясно: нашенский ты человек, свой до мозга костей!» И Берии скажет: «Как же ты, Лаврентий, в Косареве нашего искреннего друга не разглядел? Горячие мы люди, грузины!» Но вот теперь, скажет, пыхая трубкой, мы уверены, что дай тебе вечное перо, ты любой список подмахнешь, не глядя. Будь там хоть твои дружки по комсомолу, хоть жена Маруся, хоть дочка, хоть надменный папаша Нанейшвили, да хоть ваша глупая собака из Волынского!

Кое-как отдохнув от переживаний, они утром 23 ноября 1938 года встали бодрячком.

Косарев, несмотря на пасмурную среду, сделал зарядку, вышел во двор, облился холодной водой, сели завтракать.

При Лене о тревожном не разговаривали.

Собака, охрипнув после ночи, взяла паузу.

Воссоздать события почти невозможно. Но, имея на руках факты, я думаю, было так…

Когда Лена ушла делать уроки, а ее мать, раздвинув занавески и убедившись, что никуда не делось оцепление… Что все также стоят солдаты с карабинами, притоптывая сапогами по непрочному снежку, курят, гутарят, греют ладони у костерка… После этого бабушка взяла деда за руку и поделилась своими ужасными предчувствиями.

Косарев понимал, что жена ничего не утверждает. Поскольку ничего не знает и не может знать: он ей последнее время вообще мало о работе рассказывал. Нервы ей берег. И что она, сказав еще вчера, что утро ночи мудренее, решила окончательно разобраться в масштабах случившегося… Либо Сашу в самом деле потащили на пленум, – который ЦК комсомола даже не планировал! – чтобы припугнуть оргвыводами, но оставить работать. Либо списали окончательно, безо всякой возможности восстановления.

Она искала подтверждения у Косарева.

И он, поняв это, сказал:

– Маруся, ну стоит ли себя так запугивать? Давай спокойно разберемся, что произошло. Хозяину и раньше не нравилась моя самостоятельность. Если б хотели убрать – давно бы уже ворвались в дом, устроили погром с обыском, напугали тебя и ребенка. А меня бы под белые ручки – и на Лубянку!

Оцепили дачный участок? Ну и что же? Наверное, Ежов получил приказ охранять дом до полного выяснения обстановки. Вторые сутки пошли – они мерзнут там, хуже собак, а в дом погреться не просятся и питаются сухим пайком. Значит, что?.. Значит, ненадолго.

А насколько? Ну вот давай себя проверим! Позвоним-ка Андрееву!

Андрей Андреевич Андреев, член Политбюро ЦК ВКП(б), давно Косареву потакал, помогал во всех его начинаниях, даже самых странных, вроде движения «Гармонь молодежи!», о чем я потом еще расскажу. Поэтому Косарев имел право предполагать, что Андреев нередко прикрывал его, «младшего генсека», перед Сталиным: молод еще, горяч, всяким ветрам подвержен, всяким увлечениям, но «стойкий большевик».

Косареву же казалось, что Андреев умеет ходить по минному полю и на мину не нарваться. Он так и не узнает до конца его судьбу, потому что много лет спустя сын Микояна Серго напишет о нем: «Уйти с работы в политбюро тогда можно было только в мир иной. Единственный, кто сумел это сделать и не погибнуть, – Андрей Андреевич Андреев. Это стало возможным потому, что он потерял слух, носил слуховой аппарат, но слуховые аппараты были несовершенны и мало помогали. Кажется, в 1950 году Андреев сказал Сталину, что ему неудобно оставаться в Политбюро, ибо он не в состоянии участвовать в обсуждениях, и его отпустили на покой, в Верховный совет РСФСР, не тронув. Другого такого случая я не знаю».

«Вот пуля просвистела, и ага!»

И еще один шанс для Косарева был упущен – он в то время находился уже не в Волынском и не в кабинете генсека комсомола, а в тюремной камере. А уж тем более в декабре 1938 года в Лефортово Косарев, конечно, не мог знать, что Ежова сняли, что признали «перегибы», и по этому поводу Политбюро создало Комиссию по расследованию деятельности НКВД, и ее возглавил Андреев.

Наверное, Андреев теоретически мог бы обвинить Ежова в незаконном преследовании Косарева, и кто знает… Но помешал Берия, который был полон решимости довести разгром комсомола до победного конца.

– Так звоним Андрею Андреевичу или нет?

– Как бы хуже не сделать.

– Куда уж хуже… – крутит кремлевскую вертушку. – Товарищ Андреев? Приветствую, Косарев!..

Громкий и внятный голос Андреева сразу успокоил Косарева. Да надо ли так волноваться, Саша? Ну получил на Пленуме взбучку, покритиковали, поправили, заставили поволноваться. Ну не без этого. Почему тебе не звонят? Ну ты даешь!.. Наверное, другую должность подыскивают, для этого время нужно. Вызовут – позвонят.

Косарев, положив трубку, почувствовал облегчение. Как от врача вышел. И жена, наблюдая за просветленным лицом его, вероятно, сказала: «Вот видишь, Саша, напрасно ты нервничал. Товарищ Сталин своих не сдает».

Поэтому Маша могла сказать: товарищ Сталин помнит, ценит, всё знает и правильно говорит, что кадры решают всё.

Да, да, тысячу раз да!

Ну, не будет он больше генсеком, пусть понизят. Пусть поставят хоть замнаркома, хоть председателем колхоза! Да хоть бы и разнорабочим. Он везде сумеет доказать верность и преданность революции! Так что рот фронт, Маруся! Где наша не пропадала? Можно вообще рвануть в Комсомольск-на-Амуре, на Дальний Восток, там ведь наши же ребята! Начать с чистого листа!

– И что ты в этом случае собираешься делать, Саша?

– А вот прямо сейчас Андрею Андреевичу перезвоню, скажу, что на всё согласен! На любую работу!

– Не делай этого, будь осторожнее, не горячись, выдержи паузу! Они сами позвонят!

– Маруся! Ты меня знаешь! Косарев хоть когда-нибудь ждал звонка? Он вообще когда-то от кого-то что-то ждал?! Он терпел, прогибался?!

– Тише ты, тише, дочка услышит…

– Не услышит. Косарев всегда звонил сам. И сам принимал решения.

– Хорошо. Отлично. Упрям, как всегда. Ну, звони. Я даже могу вместо тебя ручку покрутить.

Крутят ручку – тишина. Крутят еще раз – в трубке тихо, даже треска нет.

Маша берет Косарева за руку, подводит к окну, показывает пальцем. Они видят, как на верхушке столба рабочий в «когтях», перекусив провод, наматывает его на локоть.

Кто приказал? Теперь они без «кремлёвки». А обычный телефон? Тоже не работает.

Они вообще без связи.

Косарев прижимает к себе худенькое тело жены. Она слегка дрожит. Отстраняет, смотрит в лицо – ни слезинки. Железный характер у его Маши, как у всех Нанейшвили.

И вдруг: да пошло оно всё! Может, затопить баню? Парку бы теперь, душу очистить от этих бесов. Да, хорошо, она права, может быть, вечером.

А пока они решают съездить в Москву к матери Косарева, повидаться. У Марии своя машина. Давно никуда не ездила, наверное, аккумулятор сел. Нужно попробовать. В конце концов, никто им этого пока не запрещал.

Одеваются, выходят в гараж, Саша крутит ручку, машина заводится.

Открывают ворота, снаружи – НКВД. Косарев весело так им кричит:

– Здравия желаю, бойцы! Не замерзли?

В ответ – молчание, косые взгляды.

Легковушка катит по улочкам Волынского.

Почти никого, прохожие редки. Какой-то старик с санками, баба набирает воду из колонки.

Контрольно-пропускной пункт на выезде из поселка, охранник открывает шлагбаум, отдает честь Косареву. Но еще через пару километров Мария через зеркало заднего вида замечает черную эмку. Нежели следят?

Поворачивают для проверки направо, на грунтовку, – эмка за ними.

Разворачиваются, снова выезжают на шоссе. Эмка пропускает их машину и снова держится позади.

Теперь ясно: хвост. Следят.

Несколько часов просидели в гостях у бабы Саши, как ее называли, у матери Косарева Александры Александровны. Здесь их никто не подслушивал. Предупредили: может, видимся в последний раз. Мать Косарева, что тоже жила не в безвоздушном пространстве, а в СССР и при Сталине, отлично понимала, какая гроза нависла над семьей.

Женщины всплакнули.

Косарев сказал:

– Мама, если случится что-нибудь со мной и Машей, присмотри за Леночкой! Давай так: пусть Ольга Яковлевна ее к тебе привезет.

Ольга Яковлевна Ермолаева – няня у Косаревых.

Глава вторая

Арест

В ноябре темнеет быстро.

Шли часы, дни, их никто не беспокоил. Но поскольку оцепление не снимали, семья понимала: теперь они под необъявленным домашним арестом.

Маша читала что-то по-французски. Саша лежал на диване в свитере, читал свои книги. Конечно, большинство книг осталось в московской квартире. Но часть он сюда перевез, и почти все – дорогие сердцу, с дарственными надписями от Горького, Фадеева, Гладкова, Николая Островского, а то – и от совсем молодых авторов – романы, где действие разворачивается в колхозах, на ударных стройках.

Он читал и помимо своей воли прислушивался к звукам за окном. Нет, тихо. Только чуть-чуть слышен голос из репродуктора: новости, почти за каждой из которых – его комсомольцы, его люди, косаревцы, по всей огромной стране и в армии, в авиации, на флоте.

Александр Косарев не знал, – впрочем, возможно, будучи знаком со сталинским норовом, догадывался, – что здесь и сейчас в Волынском проходят последние в его жизни спокойные деньки.

В них пока есть тепло от печки, и за окном кружится снег. И собака, пока светло, приумолкает, чирикают на ветках птицы, ступает по коврикам кот.

В конце концов, уже к концу это ватной, неразъясненной недели Маша хлопотала по хозяйству, а Александр Васильевич не знал, куда себя девать. Он не привык к такому ритму. Обычно ему не хватало дня, чтобы везде побывать, все успеть, всех принять.

А тут…

Он уже навел порядок у себя в кабинете, разложил книги по полкам, выбросил ненужные бумаги. Перебрался в оружейную, к сейфам.

Коллекция оружия у него собралась значительная – пистолеты, карабины, наганы, кортики и кинжалы, иногда генеральские, очень дорогие. Все разложил на столе, разобрал, почистил стволы, смазал механизмы, протер оптику.

Этим оружием можно было вооружить отряд.

Косарев знал: будь у него эскадрон самых верных, самых преданных комсомольцев, беззаветных, которые, так же как и он, готовы были бы голову сложить за идеалы рабочих, за лучшую и честную жизнь, – какой бы им Ежов был страшен, какой Берия?

Но 28 ноября 1938 года, в тот понедельник, Господи, помилуй!

Да уж, именно в тот день, когда снег за окном усилился, чуточку потемнело даже. И в небесах был затеян великий спор о человеке Косареве. Обречь его на муки смертные, не мешать казнить или всё же спасти и миловать?

В час, когда невидимая длань Господня простерлась над Волынским, Косареву было всего 35 лет. Даже не 33, как Иисусу, которого Сашка, крещеный матерью, давно забыл, и тем более не веровал. Храмы которого рушил со всеми другими по приказу партии, которая иконы продавала кому ни попадя за границу, даже проклятым буржуинам. В тот день внутреннее напряжение Косарева достигло пика. Он словно почувствовал что-то, нацепил валенки, набросил полушубок, хотел на крыльце папиросу выкурить, да побрел через двор в сарай.

Там он присел на колоду, на которой иногда колол дрова. Возможно, перед его взором был проем во двор, откуда виден забор. А перед ними – качели, на которых Косарев любил качать дочь.

И задумался.

Он по натуре не был поэтом или романтиком. Он был прагматиком. Может быть, увлекающимся, азартным, но прагматиком, который умел делать логические построения и верил им больше, чем стихам друга Маяковского. Он не заканчивал института даже как парттысячник, не успел и не сумел. Он был самоучкой. Но при этом нутром пролетарским осознавал правильность законов формальной логики.

И с точки зрения формальной логики он нынче рассуждал о себе.

Исполнилась ровно неделя после Пленума ЦК комсомола, где его лишили поста генсека. А значит, зацепили крепко.

Косарев слишком хорошо знал, как работают винтики сталинской машины, потому что при нем многие люди то возвышались необычайно, – будучи еще вчера никем, «ниоткуда и никуда», – то падали в бездонную, зловонную яму ГУЛАГа.

Он понимал, что арест в таких случаях неизбежен. И знал, что после этого происходит с семьями осужденных.

Уже «врага народа» нет давно на земле, нет его среди живых, а значит, ему уже не бывать ни английским, ни японским шпионом. Не подсыпать сахар в бензобак танка. Не сидеть с оптической винтовкой на арбатском чердаке в ожидании кортежа вождя. А они все-таки врываются в семью, хватают всех до одного. Жены встают на мученический путь, пока не умирают где-нибудь в Караганде или в Потьме. Детей отправляют в детдома, где насилуют, избивают, морят голодом, коверкают судьбу.

Но если человека еще не успели схватить и осудить? Если человека вообще уже нет на этом свете? Зачем им его семья? Может, в этом случае они оставят семью в покое?

Косарев вынул из-за пазухи именной браунинг, подарок Ворошилова, проверил патронник и взвел курок.

Прозвучит выстрел – и эти вертухаи сбегутся, гася на ходу окурки, в своих сирых шинелях, с ромбиками и кубиками. Не решаясь даже дотрагиваться до трупа, позвонят Берии, и с Берией случится припадок: ведь был уже, был почти в руках у чекистов, вражий сын!

Решимость Косарева покончить с собой ради спасения семьи была так велика, что он уже поднес ствол к лицу, почуял, как воняет от пистолета смазкой и горелым порохом и как близок от пальца спусковой крючок.

Но тут появляется Лена.

Прибегает восьмилетняя дочка, самое дорогое, что есть у него на свете. В цигейковой шубке, варежках и вязаной шапке с помпонами.

– Папа! Тебя обыскались уже! Ты что здесь делаешь?

Косарев успевает спрятать оружие и хватает первый попавшийся на глаза, но подходящий предмет – деревянного коня-качалку. Изображает улыбку на лице – ему это всегда легко удавалось.

– Как это что делаю? Коня починяю!

В 1933 году дочери было три года, когда Косарев подарил ей этого коня, раскрашенного по-русски лубочно. Купил на рынке у калужских умельцев. Лена садилась на него верхом летом на лужайке перед домом, бралась за поводья, отец ее раскачивал и пел:

И вся-то наша жизнь есть борьба…

Теперь краски поблекли, лак местами облупился, а один полоз раскачался и вылез из пазов.

– Видишь вот? Заклею, подкрасим, и будет как новенький!

– Спасибо, пап! Но сейчас мама ужинать зовет! Идем уже, идем!

Ужинали в столовой, под оранжевым абажуром, за круглым столом, который, если раздвигался, вмещал много народу.

Какой была семейная еда в тридцатых годах? У разного партийного люда по-разному, а что до Косаревых – самая обычная.

Саша бывал к еде не привередлив, ел, что подадут: суп так суп, жаркое так жаркое, а то и просто отварную картошку с укропом да растительным маслом. Любили сырники, драники, варенья к чаю всяческие, что варила Маша сама по грузинским рецептам, медок душистый с рынка или с местных пасек, что к дому подносили местные, заодно с парным молоком и «фунтиками» сливочного масла в листьях лопуха.

Гости наезжали часто, но неожиданно, и бабушка упрекала деда за экспромты и сюрпризы. Позвонил бы, предупредил? А то отворяются двери, заходят несколько мужиков, все с работы, все голодные. Русская жена, поди, и стерпела бы, выложила на стол чего-то из припасов, соленые огурчики там, сальце, рюмки достала.

Но не грузинская!

По обычаям семьи Нанейшвили стол должен быть безупречен.

У грузин по тому, как накрыт стол, какое подали вино, обильна ли закуска, часто судят об отношении к себе, об уважении хозяев к гостям. Именно поэтому бабушка иногда расстраивалась. И в экстренном порядке отправляли водителя Женю Любимова в магазин.

А появиться Косарев мог с самыми неожиданными людьми – то с секретарями ЦК комсомола, то с хитрым и лукавым Андреевым, то с начальством «Метростроя», то с генералами из генштаба, то с самим Горьким.

Зная это, Маша запаслась продуктами, которые слала родня из Грузии: пряностями, аджикой, черным саперави или легким кахетинским, мукой-крупчаткой, чтобы быстро приготовить мчади, чурчхелой, другими сластями.

В начале 1937 года, когда небо над головой Косарева, как он полагал, было не то что чистое, а даже без намека на облачко, к нему вдруг напросился в гости сам глава компартии Азербайджана Багиров.

Это фамилия. А полное имя у него было длинное, как товарняк, – Багиров Мир Джафар Аббас оглы. Весьма заметная фигура, известная среди подпольщиков Закавказья.

По-русски говоря, Джафар Аббасович, своего рода уникум. Двадцать лет сидел во главе Азербайджана, первый секретарь, при Сталине, пережил все чистки, умел в последний момент уйти из-под удара, подставив других.

Вплоть до ареста и расстрела в 1956 году.

Поэтому одни историки назовут его потом «азербайджанским Сталиным», другие – «азербайджанским Берией». Какая разница? По сути это был и многоопытный хитрый и подлый царедворец.

Подлез он к Косареву хитро и, чтобы его точно пригласили, после приема у Сталина в Кремле, потер руки и сказал:

– Слышал я, Саша, что твоя красавица жена безумно вкусно готовит! Это правда? До сих пор я думал, что лучше всех в мире готовит моя жена!

– А вы пожалуйте к нам на ужин, Джафар Аббасович, сами все увидите!

Тут Маша подготовилась и накрыла действительно великолепный стол. Гости разомлели, тост следовал за тостом.

Выпито уже было немало, когда Косарев совершает роковую ошибку.

Он встает с рюмкой в руке и предлагает:

– А сейчас давайте выпьем за настоящее большевистское руководство в Закавказье…

Багиров поднял бокал, улыбнулся, хотел уже было чокнуться, когда Косарев вдруг добавил:

– …которого сейчас там, к сожалению, не имеется!

В смысле, руководства.

Улыбка мгновенно слетела с лица Джафара Аббаса оглы.

Выпили, конечно. Перемигнулись: дескать, ну мы-то с вами понимаем, о чем речь. Но Багирову не понравился тост Косарева.

Ведь коммунистами Закавказья в тот момент руководил Лаврентий Берия – старый друг Багирова. Еще с двадцатых годов, когда они сблизились настолько, что в кавказской партийной организации их прозвали «сиамскими близнецами».

Разумеется, при первой же возможности Багиров рассказал другу об ужине в Волынском во всех подробностях, и Берия выпад Косарева хорошо запомнил. Не доверять Джафару у него не было ни малейших оснований. Поэтому в перерыве какого-то пленума Берия подошел к Косареву и спросил его по-свойски и прямо в лоб:

– Сашка, ты что, на самом деле считаешь, что я не гожусь в руководители Закавказья?

Что оставалось ответить Косареву, который мгновенно всё понял?

– Да полно, почему же? Совсем нет!

А что еще ему оставалось сказать, поняв, что тебя предали.

Когда же Берию неожиданно перевели в Москву и 22 августа 1938 года назначали первым заместителем наркома НКВД, Косарев впервые встревожился.

Но тогда в Волынском при полной изоляции от внешнего мира он не мог знать, что 25 ноября 1938 года, когда они с Машей пытались вычислить свое будущее, комиссар государственной безопасности 1-го ранга, бывший заместитель Ежова Лаврентий Павлович Берия стал наркомом внутренних дел.

28 ноября они провели свой последний спокойный вечер, не подозревая, наверное, что отныне больше им не будет суждено собраться всей семьей, что Косарева они больше не увидят живым, а жене с дочерью суждена долгая разлука.

Быстро стемнело.

Они уложили спать Лену и сами легли рано.

На даче в Волынском еще горел свет, за забором и в саду мерзли вертухаи, проклиная службу, когда в кабинете новоиспеченного наркома НКВД сверяли часы и уточняли последние детали операции.

Да, Косарев уже не был генсеком комсомола. Но он оставался членом ЦК, депутатом Верховного Совета СССР, а значит, имел статус неприкосновенности. Никто еще не мог его лишить былой славы, неслыханной, культовой популярности среди молодежи, правительственных наград. К тому же он имел право на ношение личного оружия, и более того – имел крупнейшую среди партийных бонз коллекцию огнестрельного и холодного оружия прямо в сейфах, на первом этаже дачи.

А Берия боялся.

Комсомольских активистов при Ежове хватали и в тридцать седьмом. Но это была решающая ночь ареста всех секретарей ЦК ВЛКСМ, согласно проекту разгрома комсомола, который он предложил товарищу Сталину как первую тотальную акцию на посту наркома.

Машины, снаряженные людьми и оружием, тронулись в сторону Волынского…

Их спальня на втором этаже.

Косарев заснул довольно скоро и спал спокойно, не ворочаясь. А Маша лежала с открытыми глазами, пытаясь осмыслить то, что произошло в эти дни.

Она была напряжена, как бывают напряжены и насторожены люди, ждущие удара со дня на день, с минуты на минуту.

Она была как сжатая пружина.

И поэтому даже не слишком удивилась, услышав со стороны лестницы подозрительные шорохи.

В дом прокрались чужие? Может, солдаты оцепления полезли за едой или за табаком?

Она встала, стараясь не шуметь. Накинула халат, осторожно вышла на лестницу. И тут же увидела офицера с жёлтым лицом в белых шерстяных носках до колен, который крался по ступенькам вверх.

В одной руке он держал свои сапоги, а в другой – пистолет.

Их взгляды встретились.

– Вы кто? – спросила Маша изумленно. – Вы, наверное, к мужу? Но он еще спит…

Офицер включил свет, присел, натянул сапоги, спустился вниз и сказал в пространство:

– Заходим, мужики! Они уже на ногах!

Эффекта внезапности, который планировал Берия, не получилось.

И тотчас в дом, стуча сапогами и прикладами карабинов, вошли еще несколько военных.

На шум появился заспанный Косарев.

– В чем дело? – спросил он. – Я никого не ждал. Кто вы такие, кто приказал?

– Вы гражданин Косарев? – спросил майор в носках.

– Так точно. А вы-то кто?

– Народный комиссариат внутренних дел.

Кто еще находится в доме?.. Ах, дочь и няня… Садитесь с женой здесь. Без разрешения не вставать. Не разговаривать. Мы начинаем обыск.

Мария Викторовна не выдержала, указала пальцем на майора и сказала Косареву:

– Представляешь, Саша? Этот тип крался к нам на второй этаж, в нашу спальню в одних носках! Как вор или извращенец! Ни стыда, ни совести!

– Отставить! – выкрикнул майор. – Прекратите оскорбления! Нам известно, что на вашей даче полно оружия! Гражданин Косарев, вы сами его покажете или я прикажу моим людям перевернуть все вверх дном?

– Зачем переворачивать, – спокойно сказал Александр Васильевич, – моя коллекция оружия зарегистрирована в милиции, есть разрешение. Это за моим кабинетом. Там еще одна дверь, откроете и увидите. И аккуратней. Иначе я доложу вашему начальству.

– Какому начальству? – вдруг услышал Косарев и поднял голову.

Перед ним стоял Берия.

Обыскивали несколько часов под руководством самого наркома. Цеплялись к каждой бумажке, нюхали, смотрели на свет, даже подносили свечу – искали шифровки, тайнопись. В результате ничего, кроме книг классиков марксизма, рабочих тетрадей Косарева и журнальных подшивок, не нашли.

В результате дома, действительно, образовался разгром. Вещи валялись на полу вперемешку – одежда, посуда, граммофонные пластинки, газеты, обувь.

Незаметно в окнах стало светлеть, наступал рассвет.

Военные зевали. Им хотелось спать. По всему было видно, что они мечтают поскорее покончить с делом и отправиться по домам.

Наконец, Косареву официально объявили об аресте и велели собираться.

Косарев посмотрел на жену. На ее лице не дрогнул ни один мускул, из глаз не пролилось ни слезинки.

– В таком случае, – сказал Косарев, – позвольте хотя бы проститься с ребенком!

Майор в носках кивнул, и они отправились в детскую.

Лена спала.

Косарев стоял и смотрел на нее, не проронив ни звука, откуда-то зная, что видит дочку последний раз в жизни.

Наверное, он так долго стоял у кровати, что майору в носках надоело ждать. Он почти нежно коснулся плеча арестованного и тихо сказал:

– Товарищ Косарев, простите, нас ждут…

– Саша, я тебя больше не увижу? – спросила Маша мужа, когда его вели мимо, по коридору, к двери, подбежала, обвила руками…

Моя бабушка вела себя как грузинка и большевичка. Как умная женщина, которая и без Косарева находилась в гуще политических событий. А бывая с мужем на вечеринках сталинских вассалов, слушая их разговоры, изучив их нрав, – отлично понимала, что эти люди ради своей шкуры готовы на все.

Например, вдруг начать называть черное белым и наоборот.

Отвернуться от самых старых боевых друзей, от товарищей по оружию, с которыми прошли и революцию, и Гражданку, проклясть их имена, если Хозяин назвал их врагами.

Уметь улыбаться, когда хочется рыдать.

Говорить с трибуны совсем не те слова, о которых думалось, которые сверлили мозг.

Обжираться на банкетах до заворота кишок и не угостить конфеткой сироту в своем подъезде.

Молчать – до помрачения рассудка, до обморока, – но молчать, когда твою жену усылают в лагерь, а ты член Политбюро и хочешь выжить. Как молчал Калинин, когда арестовали, схватили его жену Екатерину Лорберг Калинину… Или театрально, по-рабски заливаться смехом, как заливался Бухарин, когда Сталин публично называл жену его, юную Ларину, шлюшкой. Петь или танцевать, если просит вождь. Даже если не умеешь или не в настроении. Пускаться, например, в гопака, даже если мешают короткие ноги и брюхо, как у Хрущева.

Но в Волынском перед фактом ареста своего мужа, генсека комсомола Александра Косарева, моя бабушка считала, что все-таки имеет право задать вопрос майору в носках. Рубануть напрямую, чтобы узнать, какая судьба ее ждет, что ей-то делать дальше.

И она спросила:

– Меня вы тоже арестуете?

– Нет, Мария Викторовна, – убежденно отвечал майор в носках. – Мы этого не планировали.

Но когда Мария вышла в коридор проститься с Косаревым, вдруг, как черт из табакерки, в дверном проеме нарисовался Берия, который увидел, как Мария преданно обнимает мужа, и, махнув рукой в сторону моей бабушки, сказал:

– Эту тоже прихватите!

– Лаврентий Павлович, – сказал Косарев, – вам не придется об этом жалеть? Вы уверены, что берете именно того человека?

– На месте разберемся, – холодно ответил Берия. – Поехали!

Вполне вероятно, что Берия не планировал брать Марию Викторовну в тот же день. Имея в виду, что это не дальновидно. Никому не выгодно, чтобы она сидела на Лубянке. Выгоднее – чтобы на свободе, потому что ничто с такой силой не действует на узника, как неизвестность о родных. И тут открываются такие просторы для шантажа! Пригрози врагу народа арестовать жену, пустить ее голую по кругу пьяных надзирателей – что угодно подпишет.

Однако кавказская горячность и лютая ненависть к Косареву, очевидно, вынудили Берию потерять самообладание. А также чересчур смелое поведение бабушки, которая показала Берии своим поведением при аресте Косарева, что ни капли не верит в вину своего мужа.

Машу увезли прямо с порога, даже не дав переодеться, в чем была – в халате, в домашних туфлях, безо всякого приказа или ордера на арест. Ей был 31 год.

Хмурым выдалось утро.

Несколько машин двигались по Староволынской улице в сторону Можайского шоссе, то есть старой Смоленской дороги, что назовут потом Кутузовским проспектом.

В передней легковушке ехал сам нарком с телохранителями, во второй везли Косарева, в третьей – его жену Марию. А позади – качалась на ухабах полуторка, куда набились солдаты из взвода оцепления, сонные опера и все те, кому по чину не положено в эмки.

Чекистам больше некуда было спешить. Добыча в кармане.

А Косарев глядел через окно на ветки деревьев с тонким слоем снега, отчего их очертания казались строгими и четкими, как графика на ватмане; на подмосковные поля и дальние огни деревень вдоль Можайки.

Ничего неожиданного, никакого сюрприза не произошло. Все в обычном, рутинном сталинском стиле. Который был и жесток, и скучен.

А Косарев пытался сообразить: где и когда он совершил ошибку? Ту саму, главную, из-за которой судьба его семьи покатилась под откос. Но пока мысли его путались в голове и никак не складывались в логическую цепочку.

Глава третья

Что такое комсомол?

Я смею только предполагать, отчего сложилось именно так, а не иначе. Но глядя в прошлое из XXI века, могу сказать: у старшего поколения Косаревых, то есть у моего деда, бабушки, их друзей, комсомол вызывал оптимизм, желание трудиться, строить и развивать страну, потому что это зиждилось на вере в лучшую судьбу для народов России. На вере именно в коммунистическое устройство будущего, в самое справедливое общество на земле.

Они спорили, но в главном оставались единомышленниками.

У второго поколения Косаревых – моей матери Елены, которая вышла замуж в норильской ссылке… У людей, которых преследовали годами, сажали, высылали в такие места, где человеку выжить трудно, не то что жить; не давали учиться, жить там, где они хотят… У людей, которым сломали здоровье, отняли самые продуктивные годы жизни, даже само слово «комсомол» уже энтузиазма не вызывало.

Я принадлежу к третьему поколению.

Меня зовут Александра Петровна Косарева, и я дочь той самой Елены, Леночки, дочери моего деда, комсомольского вождя, и внучка своей бабушки, жены Косарева, Марии Викторовны Нанейшвили.

Годы ссылок, мучений, полярного холода, голодухи у мамы с бабушкой уничтожили иллюзии насчет величия Сталина. По крайней мере, после реабилитации не отбили желание верить в «светлое будущее». Они всё еще думали, что дело не совсем в Сталине, не в советской модели социализма. А вот что идея его построения оказалась под тотальным контролем Сталина. И вот этот Сталин, хоть и клялся публично у гроба Ленина, будто продолжит его дело, на самом деле все извратил, повернул на свой изуверский лад.

Хотя если говорить о Сталине, то, по правде, более точного и последовательного продолжателя «дела» Ульянова-Ильича, теоретика-утописта и террориста номер один, было не отыскать. Сталин был фанатом Ленина до самой смерти.

И в таком духе мама с бабушкой воспитывали меня.

С их точки зрения, я была непослушной девочкой и такой как бы «ленивой диссиденткой». И мои родные, прожив тяжелейшую жизнь исключительно из-за системы, которая медленно их убивала, не придумали ничего лучше, как внедрить меня в эту систему.

Правда, сегодня я жалею о том, что архивные документы по Косареву, моему деду, были буквально у меня под руками. Любые! А я ими не воспользовалась! Почему? А Бог его знает! Наверное, потому что я была очень молода и с политической точки зрения мой знаменитый комсомольский дед меня в те годы мало интересовал, это честно, в отличие, скажем, от маоистов, леваков со всего мира, они почитают Косарева до сих пор.

Косарев заинтересовал меня позже, когда стало ясно, что эта яркая, значительная личность в истории родины заслуживает доброй памяти, о чем мечтала и чего всю жизнь добивалась моя бабушка. И моя мать.

Но мама с бабушкой в те времена уговорили меня поступить в Высшую комсомольскую школу, ВКШ, в 1981 году. Как бы продолжить дело моего великого деда. Вместо сидения на лекциях, я часто приглашала однокурсников к себе на дачу, где все мы веселились, выпивали и закусывали. До тех пор, пока один парень из группы не заметил флаг Великобритании на моих джинсах.

Тогда они в этой ВКШ устроили собрание, где подвергли меня суду комсомольской инквизиции. Было страшно и смешно: меня травили ровно те же люди, которые еще недавно кутили на моей даче.

13 марта 1988 года в «Советской России» появилось скандально известное письмо Нины Андреевой «Не могу поступаться принципами». В разгар перестройки газета ЦК КПСС впервые стала открыто обелять образ Сталина, оправдывать его политику.

Нина Андреева, сейчас уже старуха, родилась за месяц до ареста деда, в октябре 1938 года. Когда же на вечере памяти Александра Косарева зашла речь об этой статье, я взяла слово и сказала, что даже в наше время в Архиве ЦК ВЛКСМ работают махровые сталинисты.

На этом вечере памяти присутствовал заместитель заведующего Архивом ЦК ВЛКСМ, где я работала, он стукнул заведующему Архивом и потом два часа на общем собрании архива меня чихвостили «за нарушение корпоративной этики».

То есть, судя по формулировке, коммунисты чихвостили меня за сугубо капиталистическое нарушение поведения! Умельцы!

Думаю, ни дед с бабушкой, ни мои любимые родители не могли в страшном сне увидеть, что в ВКШ меня будут мучить за мою фамилию. За фамилию того человека, без которого не было и самой ВКШ, – Александра Косарева.

Такой же ли был комсомол Косарева и его поколения? С чего это все начиналось? Чтобы ответить на эти вопросы, придется вернуться в прошлое. И попробовать выяснить, кто же придумал комсомол? Задолго до того, как мой дед возглавил его ряды.

Говорят, идея создать коммунистический союз молодежи принадлежит еврейскому пареньку Ефиму Цетлину. Сначала он верховодил в компании фабричных парней и девчонок, полтора десятка человек. Однако идея понравилась молодежи. К ним потянулись.

29 октября 1918 года уже 176 человек собрались в Москве, чтобы основать комсомол. В духе своего времени они мечтали, что за ними – конечно же, за ними, а за кем же еще! – последует весь мир! И может быть, первым германский пролетариат! Комсомол станет международным и вольется в мировую революцию.

Кто бы мог сомневаться? Бурные аплодисменты!

Смуглый, черноволосый, невысокого роста, в рабочей косоворотке Ефим понравился Якову Свердлову (сыну мещанина Мираима-Мовши Гаухманна, одна из партийных кличек Махровый). Абсолютно бессердечному садисту. Тот познакомил Цетлина со своим кумиром и главой большевистского крыла – Лениным. Быстро поняв, что еврейский мальчик хоть и смекалист, но малообразован, Ленин разрешил ему пользоваться личной библиотекой. А Свердлов выделил организации 30 тысяч рублей на обзаведение.

Этим первым ребятам из новорожденного комсомола все равно не хватало денег. Нужно было заказать в типографии устав, разослать по районам. Купить канцелярские принадлежности, бумагу, папки, хотя бы примитивную мебель, столы со стульями. И первые комсомольцы либо покупали их на свои кровные, либо одалживали деньги у Петроградского комитета большевиков. Отпечатали и первые членские билеты.

В комсомол Цетлина вступали рабочие пареньки и девчата с расчетом на то, что организация поможет им выбиться из нищеты, куда погрузили страну сначала Первая мировая, потом Временное правительство и, наконец, большевики. Найти жилье, работу, еду.

Ефим обещал, но мог помочь единицам. Это принесло разочарование многим, однако идея все еще казалась пленительной. И к декабрю 1918 года в комсомоле числилось уже 20 с лишним тысяч человек. Считай, армия.

«Дети рабочих» сначала взялись за дело с энтузиазмом, но быстро приуныли. Потому что, как только большевики начали строить свой коммунизм, экономика рухнула, заводы закрылись, в городах воцарилась безработица.

И зачем нам этот чертов комсомол, стали говорить фабричные. Что с него толку? После чего они либо устраивали пролетарские танцульки, либо разгуливали по улицам и паркам голодные, готовые на все, хоть на грабеж с мордобоем.

Детство комсомола в модели Ефима Цетлина пришлось на тяжелое время.

«Уходили комсомольцы на гражданскую войну», а возвращались ранеными, одичалыми, искалеченными, с черствой душой. Пассивными, жестокими. Ибо картина, которую они застали при возвращении с войны домой, оказалась не просто ужасной. Она вообще мало поддавалась описанию. Эти свидетельства остались в дневниках, письмах, воспоминаниях.

«Трамваи не ходят; газет нет; электричество не горит; в животе пусто, а в голове и на душе какая-то серая слякоть… Спасительный картофель все дорожает, а сам он мерзлый, тяжелый да земли на нем… Всюду надписи насчет того, что просят не оскорблять швейцаров и курьеров предложением чаевых, но берут так же, как и прежде».

«Когда мы прибыли в Петроград, город уже голодал. Вместо мяса, молока и белого хлеба мы перешли на селедку, воблу и черный хлеб, наполовину смешанный с овсом… Позднее лепешки из очистков картошки, запеканка из тех же очистков с примешанной кофейной гущей, овсяный хлеб с примесью муки только для скрепления, дохлая конина для супа. Есть пшенную кашу было высшей степенью блаженства».

«Карточки на топливо у нас были, но не было топлива. Водоснабжение Петрограда было расстроено, и вода заражена тифом и другими возбудителями опасных болезней. Нельзя было выпить и капли некипяченой воды.

Самым ценным подарком в 1919 году стали дрова. В сильные холода в размороженных домах полопались все трубы, не работали сливные бачки в туалетах и краны. Умыться стало практически невозможно. Прачечные, как буржуазный институт, исчезли. Мыло полагалось по продуктовым карточкам, но никогда не выдавалось. Тяжелее всего было выносить темноту. Электричество включалось вечерами на два-три часа, а часто света не было вовсе».

«Мы понимали, что все идет прахом и цепляться за вещи незачем, надо только стараться сохранить жизнь, не быть убитыми, не умереть с голоду, не замерзнуть… В голове никаких мыслей и никаких желаний, кроме мучительных дум о том, что еще продать и как и где достать хоть немного хлеба, сахара или масла… Не было ни конного, ни трамвайного движения – лошади все были съедены, улицы не чистились, снег не сгребался, по улицам плелись измученные, сгорбившиеся люди».

И как горькая насмешка на каждом шагу красовались огромные плакаты: «Мы превратим весь мир в цветущий сад!»

Юноша Цетлин мог сделать себе карьеру, поднимаясь по ступенькам партийной лестницы. Но в те времена никто никому и ни в чем не мог дать гарантий.

В 1933-м, еще до убийства Кирова, – так сказать, еще в мягкие, карамельные времена, – Ефима арестовали по делу его друга, главного редактора «Комсомольской правды» Слепкова. Потом выпустили. Но спустя несколько лет снова взяли – уже по делу Бухарина.

После того как через Ефима стали пропускать электрический ток и одновременно мочились ему на лицо, – бывший глава комсомола справедливо решил, что следствию не стоит говорить «нет» или «не знаю». И тогда может быть удастся выйти на свободу второй раз.

Он признал «вину» полностью и подписал протокол допроса.

Николаю Ивановичу Бухарину дали его прочесть.

Получалось, что Николай Бухарин, со слов Цетлина, с группой эсеров-боевиков намеревался убить Сталина. Ни больше ни меньше.

И вот за эти заслуги в июне 1937-го Ефиму Цетлину вроде бы отмерили десятку без права переписки. Но потом раздумали и расстреляли. В декабре того же года. Уже безо всякого суда, по решению «тройки».

И дальше было все примерно так же, до скуки однотипно.

Комсомольских лидеров назначали, давали возможность начать карьеру. Но частенько успешная карьера при Сталине заканчивалась пулей в затылок. Либо на Лубянке, либо в Лефортово, либо в особняке на Никольской, – но пулей. Или от знаменитого палача Блохина – я еще к нему тоже вернусь, – либо от полупьяного сержанта, которого после казни долго рвало в уборной.

Единственный, кого миновала чаша сия, то есть кто миновал расстрела, был Александр Мильчаков. Именно его 24 марта 1929 года сменил на этом посту Александр Косарев.

Мильчаков после комсомола тоже учился, тоже делал карьеру и в итоге возглавил «Союззолото», оказавшись в подчинении у Кагановича.

А это как раз совпало по времени с чисткой в комсомоле.

Зная, что у Мильчакова осталось полно друзей в Цекамоле и что он за них переживает, Каганович полагал нужным извещать его об очередных арестах бывших комсомольских коллег.

Сродни телефонному садизму.

Еще куранты на Спасской башне не отбили даже пяти утра, Лазарь Моисеевич будил Мильчакова звонком по вертушке, которая, как правило, не прослушивалась! И бодрым тенорком извещал, что только что арестован «ваш Петр Смородин». Мильчакову ли не знать, что его друг Петя Смородин возглавлял комсомол, недавно избран кандидатом в члены ЦК партии, а сейчас он первый секретарь Сталинградского обкома.

– Но Лазарь Моисеевич, – возражал Мильчаков, – Петя никогда не выступал против партии! Он настоящий, преданный…

– Это ты мне рассказываешь? – возмущаясь, перебивал Каганович. – Тогда зачем ему было признаваться, что он связан с Бухариным? Ежов его и прихлопнул! Скажешь, несправедливо?

Через какое-то время и снова издевательски, под самое утро Каганович звонил с очередной новостью:

– Арестовали Николая Чаплина!.. Почему молчишь, Мильчаков? Что сопишь-то в трубку? Язык проглотил? А ведь я его недавно вызывал, спрашивал, нет ли у него камня за пазухой против партии. И твой Чаплин, бывший вождь Цекамола, клялся мне в верности. А чекистам признался, что он враг советской власти и связан с врагами! Как быть?.. Слушай, товарищ Мильчаков, кстати, ну-ка перечисли мне всех первых секретарей ЦК комсомола. Ты должен их помнить, молодой!

Мильчаков перечислял:

– Цетлин, Рывкин, Шацкин, Смородин, Чаплин.

– Вот так! Вот оно! – с удовольствием крякал Каганович. – И все арестованы, заметь! Все разоблачены! Кроме тебя!

Печальна череда этих еврейских мальчиков, молодых коммунаров. Не только еврейских, конечно. Но справедливости ради, заметим, что среди них было очень много юношей из еврейских семей, из бедноты, из полунищих местечек, где кое-кто поверил, что коммунизм сродни еврейской мечте о Земле Обетованной.

И чем-то схожи судьбы. И расплата за иллюзии оказалась страшной.

Все они, главные комсомольские начальники, буром вошли в революцию, которая потом и сожрала их без остатка.

Никто из них, кроме Петра Смородина, не дожил до сорока.

В 1919 году Ефима Цетлина на посту Первого секретаря ЦК комсомола сменил Оскар Рывкин. Вовсю шла-Гражданская война, которая калечила тела и души. В том же девятнадцатом году комсомолец Александр Косарев явился на призывной пункт Красной армии Троцкого. Ему было 16 лет, но он приписал себе 18, был пойман на подлоге, но от идеи разгромить генерала Юденича не отказался. Поэтому спрятался в вагоне под сиденьем и уехал на фронт.

Что же до Оскара Львовича Рывкина, то, когда он уже заканчивал комсомольскую карьеру, Косарева взяли инструктором Василеостровского райкома в Петрограде, а в декабре он вернулся в Москву и стал заворгом Баумановского райкома.

Рывкина вроде бы послали учиться в Соцакадемию, он сидел на партийной работе, и даже при Ленине увлекался и был ярым сторонником нового вождя, Сталина. После Института красной профессуры Рывкин достиг высшей точки карьеры – возглавил Краснодарский горком партии. Но шел 1937 год, и Рывкина арестовали. Поклонение Сталину не помогло – Рывкина расстреляли.

Он прожил на свете 38 лет.

Следующий лидер, Лазарь Шацкин, возглавил комсомол в сентябре 1921 года. Он пробыл на этом посту очень недолго, поскольку его уже на будущий год предпочли отправить на учебу в Институт красной профессуры.

Щацкин оказался весьма непокорным товарищем.

В 1929 году, будучи уже членом редколлегии «Правды», он тиснул рискованную статью «Долой партийную обывательщину». Лазаря Абрамовича озаботило, что с приходом Сталина в партии воцарилось «молчаливое большинство», которое безо всякой дискуссии поддерживает любую идею, исходящую из Кремля. Александру Косареву, последовательному стороннику Сталина, который только что стал комсомольским генсеком, статья также не понравилась.

Нервничал и вождь.

Шацкина объявили леваком, услали в Ташкент на госплановскую работу. Но это понижение не охладило и не образумило Лазаря Абрамовича. Он сошелся с видным партийным теоретиком по имени Яков Стэн, и они оба стали писать письма, убеждать Косарева, что «молодежь СССР нуждается в интеллектуальной самостоятельности».

– Разве мы ограничиваем молодежь по поводу диспутов, споров? – интересовался Косарев.

– Это диспуты навязаны Цекамолом, – возражали Шацкин и Стэн. – Комсомольцы по сути лишены гражданской свободы.

Выгнав их однажды из кабинета, комсомольский генсек отказался их в дальнейшем принимать.

Тогда они стали писать.

«Каждый комсомолец, – писали Косареву Стэн и Шацкин, – должен на своем опыте проработать серьезно все вопросы и таким путем убедиться в правильности генеральной линии нашей партии».

Но, к сожалению, они писали не только Косареву, которому эти рассуждения были враждебны и опасны, а во все инстанции, рассчитывая на поддержку Бухарина. Косарев понимал, что рано или поздно при таком поведении за «оппортунистов» неизбежно возьмется ЦК партии и НКВД. Он не хотел этого и запланировал просто осудить позицию Стэна и Шацкина на комсомольских собраниях по всей стране.

Но не успел. В 1935 году их арестовали, а спустя два года расстреляли.

Лазарь Шацкин прожил 35 лет.

5 апреля 1922 года вместо Лазаря Шацкина должность первого секретаря ЦК РКСМ занял Петр Смородин.

В это время Косарев находится на подъеме своей карьеры, набирается опыта. Он – первый секретарь Баумановского райкома комсомола Москвы. В декабре его переведут заместителем заведующего организационного отдела Московского горкома.

Смородину на момент назначения было 25 лет.

К этому времени он успел побывать на Гражданке комиссаром полка.

Смородин стал кумиром молодежи, прошедшей Гражданскую войну, – «дан приказ ему на запад, ей в другую сторону».

Петр Иванович руководил комсомолом без видимых приключений, вплоть до 1924 года. Но тут умер Ленин, возникла внутрипартийная дискуссия. На этом фоне, – по мнению Сталина, нового генерального секретаря, – партия остро нуждалась в поддержке комсомола.

А речь шла вот о чем.

10 мая 1924 года нарком просвещения Анатолий Луначарский жаловался наркому внешней торговли Леониду Красину:

«Я считаю чрезвычайно важным достичь благоприятного процентного соотношения пролетариев и не пролетариев в нашей партии. Но я никак не думал, что это будет достигаться одновременным разгромом интеллигентской части партии… Атмосфера, создавшаяся за последнее время в партии, чрезвычайно тягостная… Люди начинают бояться друг друга, боятся высказать какую-нибудь новую свежую мысль, судорожно цепляются за ортодоксию, судорожно стараются заявить о своей политической неблагонадежности, а часто подтвердить ее бешеными нападениями на соседей… Я не знаю, Леонид Борисович, что мы можем предпринять».

А что они могли предпринять?

Красин вскоре умрет. Луначарского отстранят. Ожидаемой поддержки своих идей Сталин от комсомола не получит.

В этой ситуации Сталину ничего не оставалось, как сменить комсомольского лидера.

Поэтому Петра Ивановича, как водится, сняли, направили учиться, взяли в партаппарат. Он добрался до поста второго секретаря Ленинградского обкома. В самый разгар репрессий стал первым секретарем Сталинградского обкома.

При этом Косарев уже давно руководил комсомолом страны.

Настал 1938 год.

Смородин из газет знал, понимал, что Ежов, а потом Берия готовили разгром комсомола. Мечтал вмешаться. Но в июне 1938 года – за полгода до ареста Косарева – Петра Ивановича арестовали как врага народа. Припомнили ему, конечно, и отрыв от линии партии в двадцать четвертом, и неоправданное продвижение друзей – ветеранов Гражданки на руководящие посты, и многое другое. А в чем-то обвинили стандартно: шпион типа всяких там разведок.

Он был расстрелян в феврале 1939 года, почти одновременно с Косаревым.

Смородину было 42 года.

18 июля 1924 года, когда мой дед Александр Косарев учился в Коммунистическом университете, в кабинете Смородина появился следующий руководитель комсомола – Николай Чаплин.

Ему дали осмотреться, и в конце 1925 года, накануне важнейшего и переломного XIV съезда партии, делегатом которого был и Косарев, Николая Павловича Чаплина и его второго секретаря Александра Мильчакова неожиданно вызвал к себе Сталин.

Не в кремлевский кабинет, а именно домой, в кремлевскую квартиру.

Мильчаков вспоминает, что в Кремле находились гаражи, медпункт, прачечная, парикмахерская и другие службы, обеспечивавшие быт высшего руководства. У входа в жилой дом и на каждом этаже дежурили охранники. Мебель в кремлевских квартирах была казенная с жестяными номерками. Центрального отопления не было. В комнатах стояли печи, которые каждое утро прислуга топила дровами.

В назначенный час гости стояли у дверей сталинской квартиры.

Дверь открыла Надежда Аллилуева, провела комсомольских секретарей в комнату, уставленную книжными полками.

Сталин, закончив телефонный разговор, вышел к гостям, поздоровался, пригласил сесть:

– Кто курит, курите, не стесняйтесь!

«Сталин, – пишет Мильчаков, – говорил об оппортунизме Зиновьева и Каменева, об их «штрейкбрехерстве» в октябре, брал с полки книги Ленина, зачитывал ленинские характеристики Зиновьева и Каменева. Останавливался на последних ошибках зиновьевцев, на их «вылазках» в ленинградской печати. Он едко высмеивал их отрыв от практики, от жизни, называя их «интеллигентами», «вельможами», ничего не смыслящими в деревенской жизни.

Далее Сталин раскритиковал Бухарина, снова привлекал ленинские оценки теоретических заблуждений Бухарина. «Досталось» Бухарину и за правый уклон, и за «всегдашнее трусливое примиренчество», и за совпадение его взглядов с настроением Н. К. Крупской, «которая скатывается в объятия оппозиции»».

И еще.

«В заключение беседы Сталин прошел к себе в кабинет, взял со стола список членов и кандидатов ЦК.

– Абсолютное большинство в ЦК – за генеральную линию партии, оппозиционеров всех мастей меньшинство. Есть еще незначительная кучка людей, представляющих «болото». Таким образом, всё ясно. Оппозиционерам крышка.

Когда Чаплин и Мильчаков собрались уходить, Сталин вызвался их проводить. Он накинул на плечи меховую куртку, надел шапку-ушанку и вышел с ними. Часовому показал книжечку члена президиума ЦИК СССР.

– Пропустите товарищей, они были у Сталина.

Они медленно шли к Дому Советов, вспоминает Мильчаков.

– Ну как, что скажешь?

– Всё бы хорошо, да уж больно он злой…

– Да, их он ненавидит.

– Он для себя, как видно, давно решил вопрос об их судьбе, из ЦК их уберут.

– А список цекистов с пометками: «за», «против», «болото»?.. Организатор он отменный, у него всё подсчитано.

– Но Ильич не хотел, чтобы лидер партии обладал такими чертами характера, как грубость, нелояльность к товарищам.

– Он их давно не считает товарищами, он и нам внушает: это враги».

Чаплин, родом из Смоленска, возглавил комсомол в двадцать два года. За ним числятся два новшества.

IV съезд в 1924 году по его инициативе постановил именовать комсомол Ленинским. Так что из РКСМ он превратился в ВЛКСМ. А в марте 1925-го по примеру партии они ввели должность генерального секретаря, кем и стал Чаплин.

Послушный Сталину и неплохо зарекомендовавший себя в борьбе с оппозицией, сын сельского священника из Смоленска Чаплин активно боролся с религией на всех фронтах.

Он ушел со своего поста в 1928 году, и после традиционной учебы – ох, уж эта «учеба», что так похожа на преисподнюю! – стал вторым секретарем Закавказского краевого комитета партии. Но не прошло и года, как его заменил Берия. А потом карьера Чаплина необъяснимо, но достаточно резво покатилась вниз. В тридцать третьем его сделали начальником политотдела Мурманской железной дороги, в тридцать шестом вроде даже удостоили ордена Ленина за все хорошее.

Но это была уловка.

Многих награждали перед ликвидацией.

С Чаплиным было все ясно. В глазах Сталина он сыграл положенную роль, отработал и теперь никому не был нужен. А как свидетель даже вреден. Поэтому, как только начались репрессии, его в 1937 году арестовали как «шпиона и диверсанта», а в сентябре 1938-го – за пару месяцев до ареста Косарева – расстреляли.

Ему было 36 лет.

К Чаплину с его «ленинским комсомолом» в двадцать восьмом году не было серьезных претензий, когда ему на смену пришел Александр Мильчаков. И стал вторым в истории генсеком ЦК ВЛКСМ. Осторожный и внимательный, – точнее, чуткий к ветрам из Кремля, – Мильчаков нравился руководству партии.

Александр Иванович оставил нам свои воспоминания, чем облегчил мне задачу: о нем как о человеке писать проще.

Вот партия поручает ему выпустить серию популярных брошюр для комсомольского актива и молодых коммунистов, и Мильчаков берется за это дело со всем рвением, на которое способен. И «доложился» на Оргбюро ЦК ВКП(б).

Там его выслушали, полистали брошюры. Затем подошел Молотов и, пока шел перекур, увлек Мильчакова в другой угол кабинета.

– Хорошая работа, – одобрил Молотов. – Только в первой брошюрке уберите название.

– Почему?

– Вот там написано: «Заветы Ленина молодежи»…

– Да… Ну и что?

– Товарищ Мильчаков! При чем тут вообще заветы? Есть партия, есть ее Центральный Комитет…

– Но мы имели в виду речь Ленина в 1920 году.

– Какая разница, что вы имели в виду? Разве Ленин оставлял какие-то завещания молодежи?

Мильчаков не отступил:

– Однако мы рассматриваем речь Ленина на III съезде РКСМ как его заветы молодежи. Речь программная, на перспективу.

– Кто это «мы»? – хмуро спросил Молотов.

– Ну как же? Мы, бюро Цекамола.

– Я вам передаю пожелание товарища Сталина.

«Пока мы разговаривали, – вспоминал Мильчаков, – Сталин хмуро посматривал в нашу сторону, посасывая трубку. Мильчаков понял неприязненное отношение Сталина к словам «заветы» и «завещание Ленина». Так в партийном обиходе именовали письмо Ленина к съезду партии, в котором он предложил убрать Сталина с должности генсека».

Александра Мильчакова взяли в 1938 году. И единственного из первых шести руководителей комсомола не расстреляли.

Почему? Один Бог знает.

Точнее, знали Сталин с Берией, но у них уже не спросишь.

Он провел в лагерях 16 лет, причем в тяжелых местах, в Норильске, где сидели бабушка и мама, в Магадане.

Только в 1954 году с него сняли все обвинения, он вернулся в Москву, поработал чиновником в Трудовых резервах. Он прожил 70 лет и умер своей, тихой и незаметной смертью в 1973 году.

Вот что такое комсомол вкратце.

Его название, конечно, состоит из одного слова, но вмещает в себя так много!

И вот какими были его невезучие лидеры.

Где-то на дне этой бочки определений лежит, наверное, и такое: комсомол – не столько кузница кадров, сколько наковальня, на которой было расплющено множество несчастных судеб.

Глава четвертая

Выбор

И Ягода, и Ежов иногда заезжали по делам в Центральный Комитет комсомола. А уж когда намечались праздничные собрания, их приглашали как почетных гостей.

29 ноября 1938 года утром Александр Васильевич Косарев пересек порог мрачного дома на Лубянке, с вывеской «Народный комиссариат внутренних дел СССР», впервые. И не по своей воле. И не один, а в сопровождении конвоя. Никто ему тут не был рад, никто не предложил присесть, не угостил чаем.

Машины остановились у главного корпуса, и Косареву было слышно, что какой-то автомобиль уже проехал через ворота. Может быть, в этой машине находилась его жена.

Солдат приказал ему выходить. И Косарев впервые увидел этот двор, узкий, как ущелье, окруженный со всех сторон шестиэтажными зданиями. Его вели, постоянно толкая прикладом карабина в спину, в чем совершенно не было нужды. Затем Косарев оказался в помещении, похожем на небольшой зал ожидания. И как в зале ожидания вдоль стен, на рядах стульев сидели мужчины и женщины в оцепенении от недавнего ареста и в полном молчании. Рядом с ними лежали узлы с вещами.

У Косарева не было вещей.

Александр Васильевич не мог не заметить, что – как описывали эту ситуацию другие люди – некоторые смотрели прямо перед собой, как бы ничего не видящими глазами. Другие в пол. Но кое-кто узнал Косарева по портретам в газетах и чуть заметно кивнул. В этом «предбаннике», похожем на преисподнюю, стояла тишина, лишь изредка всхлипывали женщины.

Прошло, наверное, не меньше двух часов, как его вызвали по фамилии.

В соседней комнате, напоминающей армейскую каптерку, полки до потолка были уставлены узлами и чемоданчиками, корзинами и пакетами.

За пультом стояли офицеры НКВД и женщины-врачи в белых халатах.

– Фамилия, имя и отчество?

– Косарев Александр Васильевич.

– При вас имеются деньги или какие-нибудь ценные вещи?

Косарев предъявил бумажник, часы, удостоверение. Его попросили также снять с брюк ремень, отвинтить орден Ленина с пиджака, вывернуть карманы – на стол легли монеты, немецкая зажигалка, подарок друзей из Коминтерна. Взамен арестованному выдали две расписки: вернем, когда выйдете на волю.

Ну, конечно…

– Заключенный, раздеться догола!

– Это обязательно, товарищи? – решил уточнить Косарев. – Я же отдал вам все, что было в карманах.

– Молчать! Никакие мы вам не товарищи! Снимайте одежду!

К нему еще обращались на «вы». Наверное, этого требовала инструкция.

Косарев разделся, но холода не ощутил: батареи шпарили на совесть. Его увели за ширму для досмотра, где заставили принять разные позы, осмотрели рот и зубы, велели одеваться. И конвой повел его по переходам, лестничным клеткам, пока они не оказались в длинном коридоре с множеством дверей.

Надзиратель открыл камеры и втолкнул Косарева внутрь.

Это была одиночка.

Он очутился в душной, но довольно чистой камере. У стены стояла кровать с матрасиком, покрытым серым солдатским одеялом, рядом с нею тумбочка, в углу бачок, накрытый крышкой, – параша.

Косарев подсчитал шаги: четыре небольших шажка вдоль и три поперек. Окно прикрывал козырек, но если прижаться к нему, виднелся кусочек неба.

В такой же, наверное, камере, только не в одиночной, а возможно даже в общей, человек на тридцать-сорок, как тут принято, чтобы покрепче унизить, – заперли и Машу.

Около пяти утра 29 ноября дежурный по НКВД вошел с докладом в кабинет бодрствующего Берии. Чтоб не заснуть, тот пил чашку за чашкой крепкий сухумский кофе.

– Вслед за Косаревым и его женой к нам доставлены секретари Центрального Комитета комсомола Пикина, Лукьянов, Горшенин, Богачева…

– Ишь ты, секретари! – буркнул Берия. – Бывшие секретари, бывшие! Здесь у нас не комсомольский пленум!

Косарев устроился на койке, положил руки за голову, чтобы вздремнуть. Сколько удастся. Может, пару часов, может, несколько минут. Вырвать время для сна – старая привычка со времен Гражданской войны…

Как ни странно, арест и Лубянка отчасти сняли с него нервное напряжение, которое Саша испытывал последние месяцы, а особенно в ноябре, потому что Лубянка оказалась вехой определенности. Не нужно больше гадать и не на что надеяться. На свободу? Глупо, вообще. Сталин из своих когтей очень редко кого выпускает. На небольшой срок в ГУЛАГе? Может быть.

Пытаясь заснуть на этой железной койке, – где бог весть кто только не отлеживал себе отбитые или целые бока, кто только не надеялся на лучшее! – Косарев вспоминал ту, о которой думал всегда: свою Марусю, Машу, Марию, Марико…

Двадцать седьмой год оказался подъемным для Саши Косарева, удачным, с неожиданными поворотами.

Тогда он работал в Московском горкоме, его прочили в первые секретари. А квартиры не имел. Жил он вместе с Георгием Беспаловым, Гошей, в гостинице с громким названием, но весьма скромным бытом – «Париж». В ту пору вместо нэпманского «Париж» ее называли 27-й Дом Советов. Там же временно размещали многих партработников с периферии. Одни ждали квартиру в Москве, другие, наоборот, – перевода на периферию.

«Париж» снесли еще до войны, построили на этом месте серую скалу Госплана СССР, а теперь в Охотном Ряду заседает российская Дума.

Рядом с Косаревым жил Николай Чаплин, двери комнат рядом, и поэтому вечерами туда набивалось много молодежи. Приходили и девчонки, с которыми запросто можно было закрутить роман, но Косареву они не нравились.

Нравилась ему другая девушка, жившая наискосок от их с Чаплиным «апартаментов»: карие глаза, пристальный взгляд, приятная улыбка. Что он знал о ней? Да почти ничего. Говорили, что зовут ее Маша, что учится в Нефтяном институте имени Губкина, что отец – грузинский большевик Виктор Нанейшвили. Он ждал назначения. А приехали они в Москву из Перми.

Вот и всё.

И вдруг накануне праздника – звонок в номер.

Косарев снимает трубку и слышит приятный голос с легким грузинским акцентом:

– Здравствуйте, это Мария. А можно товарища Беспалова?

Саша оторопел от неожиданности.

– Товарища Беспалова нет дома.

– Жаль, это мой земляк из Перми… Что же делать?

– А по какому вы делу? Извините. Может быть, я сумею помочь?

Оказалось, Маше очень хотелось на парад. Она его никогда не видела, только по радио слышала. А приближалась десятая годовщина Октября. У Косарева оказался билет на два лица. Если Маша хочет, они могут пойти вместе? Еще бы она не захотела!

Их так потянуло друг к другу, первого секретаря Московского горкома и студентку, что всего через пару недель они уже просили материнского благословления у матери Косарева, Александры Александровны, «бабы Саши». А весной позвали друзей на свадьбу.

Наверное, вспоминая об этом в камере на Лубянке, Косарев поражался, каким далеким и даже абсурдным может казаться недавнее прошлое, когда ты взаперти и над тобой готовят расправу.

Наверное, и Маша, которую тоже, повергнув всем унизительным процедурам, затолкали во Внутреннюю тюрьму, могла думать о том же.

Но, слава богу, тут я избавлена от фантазий, потому что бабушка выжила, и спустя годы сама рассказывала о своей свадьбе всякие забавные подробности.

– Кроме самых близких друзей и родных, никого на ней не было, – говорила она. – Из «моих» была Лена Джапаридзе, дочь знаменитого бакинского комиссара Алеши Джапаридзе, Ходшашвили… Кто еще? Не помню сейчас всех. Немного было. Дали нам тогда квартирку небольшую в доме 8 по Русаковской. Мой свадебный наряд составляла юнгштурмовка. Саша был в костюме. И, представь себе, в сорочке с галстуком! Многие комсомольские вожаки галстук тогда презирали, считали его мещанством. Другие обзывали галстук «собачьей радостью». Саша часто требовал, чтобы парни, занятые работой в комсомоле, галстука не стеснялись – «ведь Ильич тоже галстук носил!»

То, что грузины музыкальны, Мария Викторовна считала нормой, а вот Косаревы удивили ее музыкальным слухом: все прекрасно пели и танцевали.

– Саша, по-моему, лучше всех пел, – продолжала она. – Был у него хороший чистый баритон. Как он пел в тот вечер! Как плясал!.. Что же до свекрови моей, то Александра Александровна мне тогда сказала: «Маруся, ты главное учись спокойненько. А насчет хозяйства не волнуйся, я сама справлюсь». И мы довольно долго ходили с Сашей к ней на обеды.

Но так продолжалось не больше года, потому что Маша закончила Нефтяной институт имени Губкина, вступила в партию и была готова к работе.

А Косарева все чаще вызывали в ЦК партии. Начальники беседовали с ним по кругу, словно стараясь еще и еще раз убедиться в надежности его кандидатуры. От Саши уже не скрывали, что его готовят на пост генерального секретаря ЦК ВЛКСМ, что ему придется оставить Московский горком и возглавить весь комсомол страны.

Косареву казалось, что вопрос почти решен, хотя он понимал, за кем последнее слово в этом назначении.

И в один из поздних мартовских вечеров его вызвали к Сталину.

Не только мне, но многим родным моего дедушки казалось и кажется до сих пор, что эта дьявольская по содержанию встреча оказалась судьбоносной для Косарева.

Он пришел в Кремль минута в минуту, но его еще около полутора часов вынудили сидеть в приемной Поскрёбышева. Сталин часто так делал нарочно, чтобы деморализовать посетителя. Довести его до такой степени психоза, чтобы у него вообще задрожали руки, отшибло память, ради чего он здесь. И чтобы все «домашние заготовки», которые он отрепетировал дома, чтобы выглядеть уверенным перед вождем, вылетели из головы.

Но с Александром Косаревым такие вещи не проходили: он, когда надо, сжимался внутри, как пружина. Он обладал бесстрашием и железной волей. Кроме того, Косарев время от времени проделывал подобное и в горкоме комсомола, чтобы умягчить особо ревнивых посетителей.

Поэтому, когда генерал-майор Поскрёбышев, выйдя из кабинета, сказал, наконец, чтобы Косарев заходил, товарищ Сталин ждет, на лице деда не дрогнул ни один мускул. Поскрёбышев не удивился выдержке Косарева, хотя на его памяти многие, очень многие начальники в долгом ожидании приема у Сталина доводили себя до повышенного давления, невроза. И чуть ли не до обморока, когда Поскрёбышев просил зайти.

Никто достоверно не знает, как происходил этот разговор и эта встреча, о которой мне известно только со слов моей бабушки.

Ей же Косарев рассказал следующее.

Когда он вошел, Сталин стоял посреди кабинета, наблюдая, как Саша закрывает двойные двери – сначала одну, потом другую, плотно, но негромко, чтобы не хлопнула: вождь не любил полуприкрытых дверей.

А если еще точнее: любил плотно закрытые.

И в Кремле, и на Ближней даче, – что в марте 1953 года сыграло роковую роль – никто не решался войти, чтобы не беспокоить вождя, а вождь лежал на ковре в собственной рвоте после инсульта.

И он ему сказал, не сводя желтых глаз:

– Здравствуй, Косарев.

И замолчал. Сталин брал такие паузы, чтобы лучше следить за реакцией собеседника.

– Здравствуйте, товарищ Сталин.

И вдруг:

– Я слышал, ты женился? Это правда?

– Да, товарищ Сталин, я уже год как женат.

– И на ком же?

Косарев рассказывал, что более всего был удивлен этому вопросу. Зная партийную кухню, он отлично понимал, что задолго до вызова в Кремль, еще при обсуждении с Молотовым, Ежовым, Кагановичем его кандидатуры, Сталин получил полнейшую справку о нем. И уж, конечно, не мог не быть в курсе семейного положения кандидата на такую должность!

Но Косарев и бровью не повел, ответив:

– Моя жена Мария Викторовна, дочь Виктора Ивановича Нанейшвили. – Но все равно допустил промах и добавил: – Маша рассказывала, что вы знаете ее отца…

И получил в ответ фразу, как пулю в лоб:

– Конечно, знаю. Он мой личный враг.

И замолчал.

Ни чаю, ни наставлений, ни вопросов.

Сталин отвернулся, даже не подав Косареву на прощанье руки, он дал понять, что аудиенция окончена.

Домой Косарев вернулся в подавленном состоянии. Стоял у форточки, курил папиросы одну за другой.

– Что случилось, Саша? – спросила его бабушка.

– После встречи в Кремле у меня такое чувство, что меня собираются не повысить, а услать куда-нибудь подальше, на Таймыр оленеводом.

Узнав о разговоре со Сталиным, Маша попросила отца, В.И. Нанейшвили, поговорить с мужем. И на другой день – откладывать было нельзя! – Виктор Иванович, гуляя с Косаревым по Александровскому саду, посвятил его в кое-какие мрачные подробности своих отношений с вождем.

Я не раз слышала от грузин, что Нанейшвили – достаточно известная в Грузии фамилия. Можно сказать, революционная фамилия. Уже начиная с того, что мать бабушки, Вера Павловна (прямо как у Чернышевского!), вступила в партию в 1902 году. Когда еще не было ни большевиков, ни меньшевиков. А ее муж, Виктор Иванович, – среди основателей Закавказского подполья.

Разумеется, он знал Иосифа Джугашвили по кличке Коба, дружил с ним. И благодаря этой дружбе, был осведомлен о многих темных его делишках. В частности, и о временах грабежей с убийствами, когда Коба добывал деньги для Красина и Ленина.

Но молчал.

Они были на «ты».

Вскоре после смерти Ленина, когда Сталин уже в качестве генсека приехал в Закавказье, они встретились, выпили и заспорили по национальному вопросу. Слово за слово, дело дошло до резкостей. И хотя в грузинском языке отсутствует матерщина, Виктор Иванович, первый секретарь Каракалпакского обкома партии, все же нашел для вождя такие слова, от которых того передернуло.

Такие слова ни мужчине, ни большевику простить невозможно.

Этого оказалось достаточно, чтобы Виктор Нанейшвили в лице злопамятного и крайне мстительного Сталина нажил себе врага.

Поговорив с тестем, Косарев еще больше удивился: к чему тогда все эти собеседования в ЦК? Причем тут новое назначение, если Нанейшвили – личный враг Сталина? И Сталин даже не пытается скрывать этого. Вопросы без ответов довели его до бессонницы, а Машу – до крайнего беспокойства: она теперь волновалась не только за отца, но и за мужа. А с утра пораньше, совершенно разбитому, сонному, Косареву приходилось ехать на заседания III Пленума ЦК ВЛКСМ и клевать носом в президиуме.

И вдруг 24 марта 1929 года его единодушно выбирают генеральным секретарем ЦК ВЛКСМ!

Через девять лет, ворочаясь на узкой койке Лубянки, Косарев припомнит тот праздничный и судьбоносный для него день. И человеческое потрясение, которое он испытал от великодушия и масштабов личности Сталина. Ведь только поистине великий человек, гений, бог мог так себя повести! Подавить в себе неприязнь к личному врагу, ради того, чтобы выдвинуть зятя этого врага на самый высокий пост в комсомоле! Сделать вторым человеком в стране!

Однако на Лубянке – в ожидании вызова на первый допрос – без пяти минут враг народа Косарев понял, что расчет Сталина оказался точен. Вождь не сделал ничего алогичного. Напротив, сделав уступку вожаку комсомола, он понимал, что подчиненный на крючке. Что тень, которую бросил на него тесть, отныне и до последнего вздоха станет следовать за Косаревым. Пока окончательно его не погубит.

Вот как в конце марта 1929 года назначенный на эту должность комсомольским пленумом, с полного одобрения партии, в кабинете генсека оказался новый хозяин – мой юный дедушка, Александр Васильевич Косарев.

Ему было всего 26 лет – пацан по нашим временам!

Но как показало время, он, всем врагам назло, вошел в эту работу не как нож в масло, а как сверло с победитовым наконечником входит в бетон – с треском, шумом и сильным, до перегрева, сопротивлением материала.

Глава пятая

Допрос

Когда Косарева привели в кабинет, перед ним сидели двое: Леонид Шварцман, в то время помощник начальника 5-го отделения 4-го отдела 1-го управления НКВД СССР, и его коллега из того же отделения Борис Родос. Оба имели репутацию редких садистов.

После нудных и пустых вопросов: фамилия, где проживает, кем работал, причем по нескольку раз, чтобы сбить с толку заключенного и он стал нервничать, – последовал не вопрос, а скорее, предложение.

– Значит так, сука, – молвил Родос, – нам известно, что тебя завербовала польская разведка в варшавском зоологическом саду! Будешь отрицать? Признавайся! Подписывай протокол, и мы отправим тебя назад в камеру! Не подпишешь – пожалеешь!

Косарев невольно усмехнулся, поскольку реплика Родоса больше напоминала анекдот. Да, он бывал в Польше, в Варшаве, но не посещал зоосад, просто не успел, о чем сожалеет. И никакая разведка его не пыталась вербовать.

– А я тебе говорю, контра, выкладывай, как было дело! – вступил майор Шварцман, круглолицый брюнет с глазами хорька.

– Да нечего мне рассказывать! – ответил Косарев. И в ту же минуту тяжелое пресс-папье обрушилось ему на голову.

Саша потерял сознание и очнулся от воды, которую из графина лили на его голову. И оттуда, с пола, Косарев прохрипел:

– Сволочи! Разве это допрос? Разве вы Косарева губите? Вы советскую власть губите!

После этого его принялись бить ногами.

Как ни странно, Косареву это напомнило историю во Франкфурте-на-Майне, куда девять лет назад он отпросился у Сталина на антиимпериалистический конгресс. И ему разрешили эту командировку, но под чужой фамилией. Хорошо, что он тогда еще не был так широко известен, иначе немецкая полиция могла вычислить его и арестовать. А так Косарев вместе с друзьями, немецкими коммунистами, беспрепятственно гулял по городу. Франкфурт уже тогда, в июле 1929-го, был наполнен молодчиками в рубашках цвета детского поноса со свастикой. Они хамили всем подряд, грабили еврейские лавки и обычных прохожих.

Это были отряды Эрнста Рэма.

И вдруг они увидели сцену у пивной: у какого-то рабочего паренька в кепке штурмовики попросили огня, прикурить папиросы. А когда тот вынул спички, его ударили по лицу, сбили и стали избивать ногами до тех пор, пока тот, окровавленный, только едва ворочался на булыжнике.

«Камрады, – вспыхнул тогда Косарев, – что мы стоим? Пошли, покажем этим фашистам кузькину мать!» Но немецкие парни схватили его за рукав: «Александр, не надо! Их больше! И кроме того, их прикрывает полиция, разве не видишь?» И действительно, у входа в пивную за всем происходящим равнодушно наблюдали два полисмена.

А теперь в кабинете у чекистов Сашу могла озарить догадка, от которой по телу у любого поползут мурашки. Эта догадка могла напугать Косарева больше, чем кованые каблуки Шварцмана и Родоса. Неужели мы отдали столько сил, столько крови, чтобы построить социализм, завещанный Лениным, а построили государство ненависти людей друг к другу, тотального страха, насилия?

И это государство сродни Третьему рейху. Общество, где жизнь любого человека – не только генерального секретаря ЦК ВЛКСМ, не только полководцев или литературных талантов, как Бабель, Мандельштам, Мейерхольд, – не стоила ни гроша. Или оказалась обесценена вовсе.

Однако же – по опыту общения с моей «железной» бабушкой, Марией Викторовной Нанейшвили, – могу предположить, что и Косарев, окажись он жив, спустя даже годы, обвинял бы кого угодно и все что угодно: «культ личности», «перегибы», параноидальную, непредсказуемую натуру Сталина, чертов НКВД, которому якобы партия представила чрезмерную власть… Но только не дьявольскую, не гибельную идею насчет «разрушения старого мира». Только не мечту о том, что «кто был никем», на самом деле, может стать всем, включая прачек, управляющих одной шестой частью света! Только не черное, бесовское, бессовестное, кровавое воплощение идей коммунизма! И не только он один!

На первом допросе следователи очень сильно избили Косарева.

Его крики слышали в соседних кабинетах и даже в камерах Внутренней тюрьмы.

А когда через много лет потребуют ответа от исполнителей из этого иезуитского ордена со щитом и мечом… Они, потупив глаза, то ли от страха, то ли от запоздалого стыда, расскажут, как в ноябре 1938 года страшный мужской крик заставил их прекратить работу и выбежать в коридор.

Потом все смолкло. И они увидели, как из кабинета Шварцмана два дюжих надзирателя выносят на носилках окровавленного Косарева…

Как мечтательные еврейские мальчики попадали в комсомольские секретари, мы уже знаем. И цену, которую им потом приходится за это заплатить, поверив большевикам, тоже. И я уже говорила: почти никто из них не дожил до сорока.

А как мечтательные еврейские мальчики попадали в инквизиторы? Да почти одинаковым путем!

Главному мучителю Косарева, Льву Ароновичу Шварцману в 1938 году был 31 год, не намного младше генсека ЦК ВЛКСМ. Считай, палач и жертва – ровесники, ребята одного поколения. У Косарева чистая биография, где ему нечего скрывать. В отличие от Шварцмана.

Кадровики думали, будто Шварцман не хочет, чтобы начальство знало, что он родом «из семьи банковского служащего» – таких в 1918 году его предшественники, чекисты первого призыва, вроде Агранова, без разговоров вели в подвал. И он трусливо писал в анкетах: отца не знаю.

Вранье. Прекрасно он знал отца. И мог бы гордиться им: рядовой Арон Шварцман воевал в Добровольческой армии и в 1919 году сложил голову в бою. Но сын был Львом Шварцманом, костоломом из НКВД, и поэтому не гордился Ароном, а предал его забвению.

Через тринадцать лет – и вовсе не в 1954 году, когда шли повальные разоблачения и реабилитации! – в 1951-м Сталин вдруг начнет выуживать евреев отовсюду, в том числе из МГБ, прикажет найти самых старых слуг, самых преданных сторонников своего стиля. Тогда Шварцмана и его друга Райхмана, а также еще очень многих евреев из желтого дома на Лубянке обвинят… в чем бы вы думали? «В превышении полномочий». То есть в применении изуверских пыток на допросах, когда на большевиков мочились, а потом тыркали в гениталии оголенными проводами, заставляли есть фекалии, втыкали иголки под ногти? Отнюдь! Это все уже давно признано было нормой. Этому ребятишек учили в Академии НКВД. Их обвинили в «сионистском заговоре» против Министерства государственной безопасности СССР!

Один из них в 1954 году прямо в зале суда встанет на колени и станет просить прощения у Валентины Пикиной, комсомольского секретаря, друга Косарева, о которой еще пойдет речь.

На допросах Шварцман тоже станет ползать на коленях перед следователями МГБ, жаловаться на возраст, на болезни, на подагру и несварение желудка, умолять о пощаде, хотя его никто не бил. А когда его приговорят к вышке, попросит ручку с бумагой, напишет ходатайство о помиловании. Но не о том, чтобы заменили расстрел хоть на пожизненное. А о том, чтобы, когда будут расстреливать, не жалели пуль.

«От одной я не умру, товарищи, – убежденно начертает еще не старый садист, – точно не умру! Поэтому у меня просьба к комендантскому взводу – выпустить в меня не менее пяти пуль!»

Его пристрелят одной – и наповал, точно в лысеющий затылок, в 1954 году.

Но лучше по порядку…

29 ноября 1938 года, вечером, уже ближе к ночи, когда Косарев очнулся в камере от боли, ему принесли ужин. Он не мог не только есть, но и говорить распухшими и потрескавшимися губами. Снова впал в забытье и очнулся от того, что кто-то приподнимает его голову и касается губ чем-то холодным. Это было дно жестяной кружки с водой.

Косарев открыл глаза и увидел перед собой молоденького надзирателя, наверное, деревенского парня с окающим волжским выговором.

– Стонали вы сильно, – сказал он Косареву, – вот я и подумал, дай зайду.

И торопливо, оглядываясь на двери камеры, поил Косарева водой.

Человек.

Повсюду есть добрые люди.

– Там еще били кого-нибудь? – спросил Косарев, еле шевеля губами.

Надзиратель кивнул.

– Били одну. Красивую такую…

Косарев так и не узнал, что «красивую такую» – это как раз секретаря ЦК комсомола, его лучшую боевую подругу Валентину Пикину.

Любой, кто имел несчастье сидеть в тюрьме, знает, что лучше всего не мучить себя фантазиями насчет ближайшего будущего. Не утешаться иллюзиями, что судья встанет и вместо оглашения приговора заявит: именем Союза Советских Социалистических Республик все обвинения сняты, и обвиняемый будет освобожден прямо в зале суда!

Что до моего деда, Александра Косарева, реабилитация его, конечно, состоится. Но лишь тогда, когда надо лбами зашедших в тупик ортодоксов из Кремля вместо правды расстелется саван абсурда. Когда они поймут, что перегнули палку, и наступит страх отвечать вместе с покойными вождями перед обществом за геноцид против своего же народа… Вот тогда придет прощение, как бы наступит справедливость.

Только все это случится через 15 лет после гибели Александра Косарева.

Над воротами Лубянки тоже можно было приколотить доску с цитатой из Данте, когда он писал об аде: «Оставь надежду, всяк сюда входящий!»

А те, кто все-таки вышел, кто отбыл и дожил, часто рассказывают, как среди тюремного одиночества пустяки вдруг превращаются в утешительное удовольствие. Хоть лишний кусочек сахара под подушкой, хоть солнечная полоска неба над намордником окна, хоть лишняя прогулка, пусть даже на морозе или под проливным дождем.

Утешение – и крохотная семейная фотография, которую не заметили во время обыска. А если нет фотографии, то просто воспоминания о светлых днях жизни. Когда еще население обманутой страны умиляли гигантские кумачи, буханье духового оркестра. Когда Саша, будто ребенок, со всеми вместе радовался словам на фасаде типа «Мы строим социализм!».

Никто и подумать не мог! Теоретиков называли утопистами! А ведь строим! Так горячо в это верилось!

…В те времена был еще не тридцать восьмой, а тридцатый год, декабрь. И Москву засыпало чистым снегом. Не таким, который сейчас превращается в жижу неопределенного цвета, которой тебя может облить любой грузовик. А тем снегом, который покрывал окна и крыши, улицы, скамейки в парке, скульптуры, да еще снежинки падали на лицо и щекотали нос.

Правда, не было Новогодних ёлок – их по инициативе Косарева «реабилитируют» только через пять лет! Но все же в той Москве, где ощущалось предновогоднее настроение.

У Косарева в конце года было полно работы, собрание на собрании, подготовка Пленума, частые вызовы в Кремль, да еще жена – на последнем месяце беременности.

Они все еще жили на Русаковской улице, и до работы, в центр, на Ипатьевский переулок добираться приходилось довольно долго. Если без машины – на двух автобусах. И всякий раз Косарев оставлял беременную Марию с одним-единственным наказом: милая, как только что-то почувствуешь, сразу звони. И вообще, береги себя, реже выбирайся из дому!

Ну как же! Сидеть в четырех стенах было вовсе не в характере моей бабушки, Марии Викторовны. К тому же ее беспокоил будущий новогодний стол: назвали гостей, а чем угощать-то?

В те времена в Москве с продуктами не было такой, как теперь, вольницы. Особенно перед праздниками. И если «выбрасывали» что-то, мгновенно выстраивалась очередь.

30 декабря к Маше забежала соседка, сказала, что на Серпуховке обещали «выбросить» гусей, она оделась, и они поехали.

Очередь оказалась безразмерной. В хвосте ее люди стояли спокойно, шутили и сплетничали. Но чем ближе очередь подходила к фургону, из которого торговали гусями, тем сильнее волновались люди, нервничали, толкались. И в результате шагов за пять до борта возникла давка.

Маша отступать не желала, наоборот, сама тоже толкалась, кричала, призывала «товарищей» к порядку, составляла какие-то списки и в итоге получила гуся.

Но дома почувствовала себя неважно – видно все-таки толкотня подействовала, – стали отходить воды. И тогда она срочно набрала Косарева.

Она рассказывала мне много лет спустя, что Косарев сначала не поверил, что жена рожает, потому что роды начались чуть раньше срока. А в итоге родилась моя сероглазая мама.

Ее назвали Еленой.

Косарев видел ее последний раз минувшей ночью, 28 ноября 1938 года, и так жалел, что не разбудил: надо было проститься.

Надо было сказать единственной дочери главные слова: Лена, что бы плохого ни говорили тебе о твоем отце, не верь! Отец не просто любит тебя, а видит в тебе цель жизни и свое будущее. Он служил родине, как мог, честно и на полную катушку. А то, что его назвали врагом родины, – это нечестные, подлые игры людей, которых когда-нибудь призовут к ответу. Такова жизнь.

Он помнил, что чекисты взяли только Марию, Лену не тронули. И это оставляло ему надежду, что его дочь минует чаша сия и она сможет жить долго и счастливо.

Елена Александровна Косарева – родная дочь комсомольского вождя всей страны не только сможет выжить, но когда-нибудь и расскажет людям правду о том, что произошло. Если бы Косарев верил в Бога, он бы помолился Богу за ее благополучие. Потому что Лена женщина и, как женщина, она продолжит наследную линию Косаревых в будущее, каким бы оно ни оказалось.

И в этом будущем – уже в семидесятых, восьмидесятых годах, все еще партийного управления страной, – Мария Викторовна и Елена Александровна, вспоминая мерзлый путь, на который их обрекло родное правительство, скажут друг другу страшную, но справедливую вещь. Может быть, и хорошо, что муж и отец так и не узнал, на какие муки была обречена его семья…

Глава шестая

То, что дозволено Юпитеру…

1931 год, Косарев становится на крыло и обретает голос как лидер всего комсомола – самой массовой молодежной организации в истории России. Но вот его слова на открытии IX съезда ВЛКСМ – наверное, не столько дань уважения партийным боссам, которые предложили ему пост. Это слова верующего человека. Верующего не в Христа, а в революцию.

«Ленинский комсомол, – сказал «младший генсек», – никогда не имел, не имеет и в будущем не будет иметь отличной линии от той, которую проводит наша партия. Именно это дает нам силу, именно это дает нам мощь».

Это не декларация и не пожелание. Это условие выживания его организации.

Окажись моя правнучка на этом съезде комсомола, она бы решила, что это рок-концерт, перед которым выступают аниматоры «разогрева публики».

Кто-то орал: «Да здравствует товарищ Сталин!» – и сотни людей вскакивали и аплодировали так долго, что Сталину уже самому надоедало, а оратор не мог их остановить.

Косарев всматривался в лица так хорошо знакомых и понятных ему парней в вельветовых куртках и шевиотовых пиджачках, девчонок в простых кофточках с комсомольскими значками. А они всматривались в него с восторгом – многие раньше только слышали о Косареве, а увидели его впервые. И он совсем пока не чувствовал себя заложником ЦК ВКП(б).

Тем не менее, и он сам – как бы самостоятельно ни пытался себя вести, говоря, что комсомол не подменяет партию, – мог бы помочь делами и в промышленности, и в армии, и на селе. Но он понимал, что в этом случае придется делить с партией ответственность за ее политику.

Между тем на пятнадцатом году власти большевиков нарастал кризис, подобный катастрофе.

На Урале – у горы Магнитной – воздвигался крупнейший металлургический комбинат. И я читаю в биографии серии «ЖЗЛ» о Косареве: «В 1930 году комсомол решил направить свои усилия на ликвидацию прорывов и узких мест пятилетки. Косарев горячо докладывал об этом на заседании бюро ЦК комсомола». И прибавлял: «Построить завод – мало, надо на новом заводе наладить большевистские темпы производства. А новая техника требует особого обучения кадров. Нелегко установить американский станок, еще труднее регулярно и без брака работать на нем».

Вот именно!

Но Косарев знал и весьма секретные цифры о качестве товаров, которые не смел публично оглашать.

В этой «стране мечтателей, стране ученых» от трети до половины выпущенных в 1933 году на Калатинском и Нижнетагильском заводах топоров и ухватов пошли в брак. Лишь 20 процентов из изготовленных в Нижнем Тагиле подков были признаны годными.

Что касалось рукомойников, то тагильчане ни одного высокотехнологичного бытового приспособления без брака выпустить так и не сумели.

Выход из строя оборудования, брак и аварии на пущенных в эксплуатацию предприятиях были типичной «теневой стороной» уральской индустрии, но еще не худшим вариантом. Строительство многих других предприятий, включая такие крупные заводы, как Уральский завод химического машиностроения в Свердловске, Новотагильский металлургический в Нижнем Тагиле, медеплавильный в Ревде, алюминиевый в Каменске-Уральском, из-за безграмотного руководства, распыления ресурсов, расхлябанности и бесхозяйственности было заморожено.

Экономика страны терпела колоссальные убытки.

Иногда Косарев вынужден был поддерживать и вполне безумные инициативы родной партии.

Уральский обком партии вдруг предлагает приучать коров к сельхозработам. И комсомольские организации области послушно подхватывают почин – пахать и бороновать землю на коровах, докладывают Косареву. В итоге был нанесен серьезный урон животноводству. Огромное количество коров пало или перестало давать молоко, их отправили на скотобойню.

Или: глава Уральского обкома партии Кабаков (как оказалось, мошенник, позже расстрелян за дело) заявил, что у него в амбарах миллион пудов зерна. Проверили: 207 тысяч. И такие приписки стали правилом по всей стране.

Мне это представляется сегодня так. Низы, чтобы уцелеть, лгали о выработке начальству, а те – более высокому начальству, и так до самого Сталина. Поэтому и вменяемые ребята в комсомоле, и Косарев либо убеждали себя, что говорят правду своим организациям, либо говорили с пониманием, что необходимо и выбор невелик: либо делать то, что требует партия, либо расстрел.

Этот так называемый подъем – вплоть до сталинского «Жить стало лучше, жить стало веселей!» – вся страна сочла бы катастрофой, если бы не цензура, не полный контроль над прессой, даже пионерской и комсомольской. А Интернета тогда не было.

Но в газеты все равно шли потоком письма без подписи. А оттуда в виде распечаток под грифом «Совершенно секретно!» попадали в НКВД, на стол к Сталину, партийным функционерам, в том числе и Косареву.

В РЕДАКЦИЮ ГАЗЕТЫ «ИЗВЕСТИЯ», ИЮЛЬ 1932 ГОДА.

«Вашим статьям никто не верит, что у нас нет голода. У нас страшный, отчаянный голод, люди пухнут и умирают с голода. Как собак десятками хоронят без гробов. И это в стране, откуда до войны вывозили за границу хлеб, мясо и другие сельскохозяйственные продукты. (Это правда, с 1931 года зерно продавали Эстонии! – А.К.) На полях Украины ничего нет, все заросло сорняками и бурьяном. Больше половины земли осталось незасеянной. Свекла вся пропала. Раздетые, разутые и голодные колхозники не выходят на работу и уезжают, кто куда».

«В чем наши успехи пятилетки? Не в том ли, что мы, как египетские фараоны, понастроили пирамид – фабрики и заводы, которые за отсутствием сырья стоят. После целого дня тяжелого труда приходится ночевать на улице или под забором. Кругом люди раздетые, босые, с жуткими опухшими ногами».

А девять человек из тех самых делегатов съезда комсомола анонимно писали – и каково это Косареву было читать:

«Для чего нас, рабочих, от станков сюда созвали? Не для того ли, чтобы поднакачать на усиленную работу, поднять энтузиазм. Тов. Косарев много говорил, агитировал, и всё на ветер. Пословица говорит: «Голодный сытому не товарищ, или сытый голодного не разумеет». Мы приехали сюда с фабрик и заводов, а наши семьи там голодают.

Наши зеленые политики довели страну до наивысшего обнищания.

«Рабочий материально улучшает свое положение», говорите вы. Да, улучшает на сухом хлебе с водой да иногда на капусте! Паразиты все вы, хуже царских чиновников и рвачей. До чего вы довели рабочего? Мы голодаем, работать не можем и заявляем, что не будем работать до тех пор, пока не дадут хлеба, мяса, жилища, одежду!

На нашем заводе прорыв, план выполнен только на 55 процентов. Мы заявляем, что в следующем месяце и этого не будет, работать мы не станем, мы не можем голодные и холодные стоять у станка».

Эта грозная симптоматика тревожила Косарева, но он, как многие в окружении Сталина, полагал, – скорее, был вынужден полагать! – что партии лучше знать, как справляться с голодом и даже как заткнуть голоса тех, кто распускает слухи, паникует или явно преувеличивает.

Постепенно это стало ясно даже для людей, хорошо знавших, что делается в стране. Вся эта ситуация на фоне хвалебной трескотни, маршей по радио, бодрых кинокомедий, когда всем должно быть «легко от песни веселой».

Безусловно, всех утро должно было встречать прохладой с «песней гудка» и все обязаны были привыкнуть к многометровым кумачам с изображением Сталина. Другой страны как бы не существовало. Виделась только одна – «страна мечтателей, страна ученых».

И арестованный в 1938 году Косарев, бесспорно, когда его везли в тюрьму, мог видеть из воронка в числе других портретов на стенах домой и свой. Они были не только в Москве, а по всей стране.

Слишком долго он был любимцем Сталина – что никого не удивляло и ни от кого не скрывалось! Иногда, чтобы добраться до Сталина, действовали не только через Поскрёбышева, членов политбюро или Надежду Аллилуеву, – шли на поклон к Косареву. И еще неизвестно, экстраполировалась ли популярность Сталина на вожака комсомола, или он имел свою заслуженную славу?

Я думаю, во многом свою славу. И не только благодаря должностям – Косарев был кандидатом в члены и членом Оргбюро ЦК ВКП(б), членом ЦИК СССР 5–7 созывов, депутатом и членом Президиума Верховного Совета СССР первого созыва, депутатом Верховного Совета РСФСР, облачен другими высокими званиями, регалиями и полномочиями.

Его любили «в массах» почти как Кирова за демократичность, человеческую отзывчивость, простоту, смелость. Поэтому его имя при жизни – после смерти отменили! – носили пограничные заставы и отряды, Центральный аэроклуб Осоавиахима, нефтеналивное судно Волжского речного пароходства «Александр Косарев», поселок и ударная шахта на золотых приисках Алдана, Научно-исследовательский горноразведывательный институт Наркомата тяжелой промышленности СССР, станция на Южной дороге.

Был даже танк «Косарев» – новейшей конструкции, находившийся на вооружении Белорусского военного округа.

Но в ноябре тридцать восьмого мой дед, комсомольский вождь всего СССР, лежал на грязном линолеуме Внутренней тюрьмы Лубянки вниз головой в луже рвоты и хрипел от бессилия.

На допросе в 1954 году свидетель этих пыток бывший капитан НКВД Козлов даст следующие показания: «Макаров держал Косарева за ноги, Родос за голову, а Шварцман бил его резиновым жгутом».

А хрипел Александр Васильевич примерно о том, что, если б товарищ Сталин знал, во что Ежов превратил наркомат внутренних дел, он бы заставил снести НКВД, а Ежова с Берией подвесил бы за срамные места у Лобного места.

Но Сталин, разумеется и вне всякого сомнения, знал всё.

В 1932 году товарищ Сталин, например, отлично знал, что Косарева называют «младшим генсеком», а кое-кто прочит его к нему в преемники. Но никак не комментировал это, усмехаясь в усы.

В апреле проводили парад физкультурников, значкистов ГТО. Парад принимали с ленинской гробницы Сталин, Ворошилов, Каганович, Микоян, другие важные фигуры. А Саша Косарев вместе с главой Всесоюзного совета физкультуры и спорта Антиповым и с главным профсоюзным боссом Шверником, а также с Ягодой стояли на сквозняке в воротах Спасской башни.

Они ждали командующего парадом.

Начальство с трибуны мавзолея с интересом на них поглядывало.

Ягода стоял впереди по направлению к Кремлю, а Косарев за ним. Тем не менее, подъехавший на лошади командующий физкультурным парадом, игнорируя Ягоду и через его плечо, обратился к Косареву.

– Товарищ генеральный секретарь Центрального Комитета комсомола! – зазвенел усиленный радио его голос на всю площадь. – Участники парада физкультурников построены! Разрешите открыть парад!

– Разрешаю, – спокойно сказал Косарев, оглянувшись на наркома.

Лицо Ягоды исказила такая злобная гримаса, что Косареву стало не по себе.

Командующий процокал на площадь отдавать другие приказы.

Сталин ухмылялся.

И в тот же день перед ночным совещанием он не преминул заметить наркому внутренних дел:

– Что же это не ты парад принял, а Косарев?

Ягода промолчал. Это был риторический вопрос и насмешка. Но Ягода с Косаревым, до самого своего снятия с должности, ареста, суда и расстрела, держался холодно.

Осень 1932 года выдалась неудачной и тревожной для всей страны, не только для Косарева.

Голод на Украине принял такие масштабы, что Сталин велел прекратить любой экспорт зерна и увеличить хлебозаготовки. Добиться производительности от крестьян, силком загнанных в колхозы, также без применения насилия и репрессий не удавалось никому. Неухоженные поля не родили хлеб, засуха снижала урожай больше, чем людская лень и пьянство.

Империя была велика.

Нет хлеба на Украине, есть на Северном Кавказе, и задача встала как перед Гражданской войной: не продразверсткой или продналогом, а просто под дулом карабина опустошить амбары, заставить людей отдать всё до зернышка.

Но те, на кого была возложена задача по пополнению хлебного запаса, поняли ее по-своему, и в адрес Сталина полетела телеграмма с проектом постановления о чистке комсомольских организаций Кубани и Северного Кавказа:

«Просим санкционировать настоящее решение. Секретарь ЦК ВКП(б) Л.М. Каганович, генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ А.В. Косарев. 04.11.1932».

Это были еще далеко не чистки 1936–1938 годов, когда за исключением из комсомола следовал арест. Но начало было положено. И по сравнению с 1937 годом, когда Косарев приходил в ужас от масштабов репрессий, в том числе и против комсомольского актива, чистки ограничивались собраниями с проработкой и мягкой заменой комсомольского секретаря.

У Сталина дело дошло до семейного скандала, когда его жена Надежда Аллилуева вернулась из поездки на Северный Кавказ и Украину. И в свободную минутку поделилась с мужем впечатлениями.

Когда их поезд шел через Украину, поступил вынужденный приказ не открывать двери вагонов на стоянке. Все равно поезд обступили тысячи голодных людей, они протягивали к окнам своих тощих детей, руки, умоляли дать хоть кусочек хлеба. Она видела грузовики, полные трупов, – немыслимые со времен красного террора 1918 года, – распухших старух и детей, людей, которые чуть не убивали друг друга, пытаясь завладеть убитой собакой или лошадью.

– Разве о такой стране мы с тобой мечтали, Иосиф? Разве это хотели бы видеть наши товарищи, большевики, отдавшие жизнь революции?

Разговор закончился грандиозным скандалом, оскорблениями, едва ли не рукоприкладством. Как эта баба, женщина, которой он верил, посмела вмешиваться в его политику?

7 ноября 1932 года Косарев, который во время парада и демонстрации стоял на мавзолее, обратил внимание, что Сталин хмур и раздражен больше обычного, ему приходится не без усилия натягивать на лицо улыбку.

Вечером Косаревы собрали гостей у себя, в основном коллег по ЦК ВЛКСМ, а Сталин вдруг отказался от традиции принять членов политбюро у себя, и все отправились закусывать к Ворошиловым.

После ссоры не прошло и суток.

Те, кто оставил воспоминания об этом приеме, в частности, жена Молотова, дружившая с Надеждой Аллилуевой, писали, что вождь, выпивший чуть больше, чем обычно, вел себя откровенно по-хамски. Он перебивал тостующих, говоря, что он тамада, то и дело требовал то одной, то другой закуски, говоря, что поваров надо гнать. А жену подначивал и все время что-то в нее бросал – то ломтик сыру, то шкурку от мандарина.

Ей надоело, она собралась уходить.

Сталин не только не помог ей одеться и не вышел проводить, но даже не посмотрел в ее сторону.

Жемчужина вызвалась проводить Надю, пытаясь ее успокоить. Они шли через территорию Кремля – Сталины жили в другом корпусе. Аллилуева не плакала. Лишь всхлипывала, лишь твердила, бормоча, что с Иосифом «это уже не жизнь». Что она бы развелась хоть завтра, будь уверена, что это не повредит репутации мужа. О себе она не заботилась. Она чувствовала себя в тупике, из которого нет выхода.

В ночь с 8 на 9 ноября 1932 года Надежда Сергеевна, запершись в своей комнате, выстрелила себе в сердце из пистолета «Вальтер».

Вот что пишет об этом дочь Сталина Светлана Аллилуева в первой своей тонкой книжонке, которая стала бестселлером, – «Двадцать писем другу».

«Это сдерживание себя, эта страшная внутренняя самодисциплина и напряжение, это недовольство и раздражение, загоняемое внутрь, сжимавшееся внутри все сильнее и сильнее как пружина, должны были, в конце концов, неминуемо кончиться взрывом; пружина должна была распрямиться со страшной силой…

Так и произошло. А повод был не так уж и значителен сам по себе и ни на кого не произвел особого впечатления, вроде «и повода-то не было». Всего-навсего небольшая ссора на праздничном банкете в честь XV годовщины Октября. «Всего-навсего» отец сказал ей: «Эй, ты, пей!» А она «всего-навсего» вскрикнула вдруг: «Я тебе не – ЭЙ!» – встала и при всех ушла вон из-за стола.

Мне рассказывали потом, когда я была уже взрослой, что отец был потрясен случившимся. Он был потрясен, потому что он не понимал: за что? Почему ему нанесли такой ужасный удар в спину? Он был слишком умен, чтобы не понять: самоубийца всегда думает «наказать» кого-то – «вот, мол», «на, вот тебе», «ты будешь знать!» Это он понял, но он не мог осознать – почему? За что его так наказали?

И он спрашивал окружающих: разве он был невнимателен? Разве он не любил и не уважал ее как жену, как человека? Неужели так важно, что он не мог пойти с ней лишний раз в театр? Неужели это важно?

Первые дни он был потрясен. Он говорил, что ему самому не хочется больше жить. (Это говорила мне вдова дяди Павлуши, которая вместе с Анной Сергеевной оставалась первые дни у нас в доме день и ночь.) Отца боялись оставить одного, в таком он был состоянии. Временами на него находила какая-то злоба, ярость. Это объяснялось тем, что мама оставила ему письмо.

Очевидно, она написала его ночью. Я никогда, разумеется, его не видела. Его, наверное, тут же уничтожили, но оно было, об этом мне говорили те, кто его видел. Оно было ужасным. Оно было полно обвинений и упреков. Это было не просто личное письмо; это было письмо отчасти политическое. И, прочитав его, отец мог думать, что мама только для видимости была рядом с ним, а на самом деле шла где-то рядом с оппозицией тех лет.

Он был потрясен этим и разгневан, и когда пришел прощаться на гражданскую панихиду, то, подойдя на минуту к гробу, вдруг оттолкнул его от себя руками и, повернувшись, ушел прочь.

И на похороны он не пошел».

Вы спросите, зачем в книге о трагедии семьи Косаревых так много внимания уделено смерти жены Сталина?

Да именно потому, что ноябрь 1932 года – невезучего и даже страшного года для страны – стал переломным моментом не только в сознании вождя, Сталин по-настоящему любил свою жену. Но после этой потери очерствел душой настолько, что мог подписать любой расстрельный список, не листая его.

Ужесточилась политика. Усилилась подозрительность. А после самоубийства Надежды Сергеевны смерть друга Кирова открыла занавес и дала старт такой кровавой бане, о которой даже спустя многие годы историки не смогут писать бесстрастно.

Бывший тихий мальчик, семинарист из Гори, ненавидевший за пьянство отца-сапожника, даривший цветы матери, любящий муж и добрый отец своих детей, Светланы и Василия, превращался в монстра.

Глава седьмая

Пикина

В тюрьме очень легко сбиться со счета времени. И засечки на стене, которые 14 лет подряд делал в камере граф Монте-Кристо у Дюма, вполне соответствуют правде. Что-то выцарапывал на стене и Косарев. Получалось, что он отсидел в этой камере около месяца. Ему дали отлежаться, подлечиться, кроме очных ставок никуда не водили, а потом перевели в другую камеру.

Во Внутренней тюрьме камеры были очень разными, потому что первоначально здание не предназначалось для содержания заключенных.

В конце XIX века это был, вообще-то, доходный комплекс, построенный по заказу страхового общества «Россия». Над ним работали архитекторы Николай Проскурин, Александр Иванов и Виктор Величкин.

В 1917-м большевики забрали объект под ВЧК. Однако контора разрасталась, аппарат увеличивался, и тогда со стороны Фуркасовского переулка выстроили еще одно здание. Единым фасадом эти здания были объединены уже после войны.

Так получилась Лубянка и стала именем нарицательным.

Она была как крепость.

В бывшие нормальные, не тюремные окна внутрь вделали решетки, а стекла густо замазали грязновато-белой краской. Поэтому там было темновато. Еще мрачнее стало, когда снаружи на окна нацепили жестяные ящики-щиты – «намордники». После чего летом в камерах бывало очень душно, и, если там собиралось много народу, людей часто вытаскивали из камер без сознания – они задыхались.

К ноябрю-декабрю 1938 года, когда в тюрьму попал Косарев, из 118 камер тюрьмы 94 были одиночными. При этом – тоже ведь идиотская фантазия и полная дичь! – нумерацию нарочно перепутали, чтобы задержанные «не могли определить местоположение своей камеры». А внутренние стены сделали полыми, чтобы люди не могли перестукиваться.

Всего там помещалось до 350 заключенных.

В здании оборудовали кухню, из которой пахло как-то нехорошо, но ее так и не увидел Косарев. Зато его проводили через дезинфекционную камеру, душевую, вещевой склад. Где-то, говорят, была и библиотека.

Прогулочный двор – в отличие от многих тюрем, например, от Бутырки, – устроили на крыше. Туда поднимались грузовые лифты и вели отдельные лестницы.

В коридорах заключенных конвоировали по такой системе, чтобы они не пересекались: если твой коллега арестован – это тоже важная информация для зэка. И все равно кто-то прошляпил, и Косарев, когда его вели под конвоем на очередной допрос, случайно увидел и едва узнал растрепанную, окровавленную Валю Пикину…

А может быть, эта встреча была подстроена?

…Валентина вошла в состав обновленного Секретариата ЦК ВЛКСМ, так сказать, косаревского призыва. Они были коллегами и друзьями – Серафим Богачев, Виктор Козлов, Виктор Сорокин, Таня Васильева, Павел Горшенин, Дмитрий Лукьянов, Сергей Салтанов, – все также соседи в печально знаменитом Доме на набережной.

Валентина занималась студентами, спорами вокруг приема и исключений из комсомола, а также вела бюджет.

Мы еще вернемся к августейшей травле, которой была подвергнута Пикина вместе с другими, когда Ежов доживал последние дни на свободе, а Берия решил отличиться «грандиозным делом» – разгромом косаревского комсомола, что окончилось для него позорным провалом. Но заметим, что Валя была арестована в ту же ночь – с 28 на 29 ноября 1938 года.

Пикина дожила до наших дней. И благодаря этому мы имеем важного свидетеля, который сам рассказывает, что было на Лубянке.

Утром 29-го лейтенант госбезопасности Аршадская, которая арестовала Пикину, повела ее к Берии.

Берия, вспоминала Пикина, сидел, развалившись на диване. Рыхлый, с отвислым животом, в белой расстегнутой рубахе. Совсем не похожий на того чопорного властителя, которого она раньше видела в президиумах и на портретах.

Смерив узницу взглядом с головы до ног, он каким-то тусклым голосом сказал:

– Зря вы защищаете Косарева. Он завербован иностранной разведкой. Мы ждем от вас правдивых показаний на судебном процессе. О том, что Косарев не желал выполнять решения партии о борьбе с врагами народа.

– Это не правда, – ответила Пикина. – Он выполнял. Ложные показания суду я давать не могу и не хочу.

Посоветовав ей «еще раз хорошенько подумать», Берия объявил, что следствие по ее делу ведут Шварцман, Родос и Аршадская.

Ей дали отдохнуть сутки.

Косарев, конечно, не знал, и уже не узнает никогда, что, пока его мурыжили идиотскими вопросами Шварцман и Родос, в другом кабинете, на другом этаже, Пикину велел привести к себе Кобулов, высокий, холеный, спокойный, заместитель Берии на многие годы вперед.

Кобулов не орал, не пускался в побои, но мягко уговаривал Пикину: все и дальше будет для вас комфортно, может быть даже вообще выпустим, только дайте «правдивые» показания о банде Косарева. Или?.. Или применим жесткие меры.

– Валечка, – ворковал голубем Кобулов, – если вы думаете, что у нас тут на Лубянской площади тюрьма, вы ошибаетесь! Вот когда мы перевезем вас в Сухановку или в Лефортово, там вы сразу почувствуете, что такое тюрьма НКВД. Там с вами никто нянчиться не будет.

– Мне нечего вам сказать, – отвечала Пикина. – Мне известен генеральный секретарь ЦК комсомола Александр Косарев, верный ленинец, честнейший человек! Но ни о какой банде я никогда не слышала!

– Упрямствуете, Валечка? – не отступал Кобулов. – Очевидно, вы за себя совсем не боитесь. Вы, Валечка, наверное, лишены инстинкта самосохранения. А что вы скажете, если мы арестуем ваших родителей? А?.. Они, по моим сведениям, неважно себя чувствуют, долго в тюрьме не протянут… Отдадим ребенка в детский дом…А?..

Уставал Кобулов – являлся Берия. Уходил Берия, ничего не добившись, – приходили Шварцман с Родосом.

«Конвейерные допросы» шли по много часов непрерывно, ей не давали спать, пить, есть. И напрасно сегодня запрашивать в архиве документы. По этим допросам Пикиной протоколов не существует. Их просто не вели, ждали признательных показаний. А досталось физически Пикиной даже больше, чем Косареву, по вполне понятной причине: только с помощью показаний Пикиной и других секретарей ЦК комсомола можно было показать размах «комсомольского дела».

При этом знаменитые дознаватели НКВД, которым удавалось ломать таких людей, как Каменев, Радек, Тухачевский, Зиновьев, Бухарин, ничего не смогли добиться от хрупкой с виду женщины со стальным характером. При этом они ни разу не увидели слез на ее лице, не услышали ни одной просьбы о снисхождении, она не просилась в тюремный ларек, ничего не требовала. Она обещала заговорить, но только после очных ставок с Белобородовым, Герцовичем, Горшениным, Рогозиным, которые якобы показали на ее преступления. Но это было невозможно, поскольку такие протоколы отсутствовали.

Пикину перевели в лефортовскую тюрьму.

И вот в конце 1938 года Берия осознал, что «из-за какой-то девки» комсомольское дело разваливается на глазах.

Что с ней делать? Освобождать? Если по закону, то любой суд обязан был оправдать Пикину, извиниться перед ней и выплатить компенсацию, потому что в деле не было ни одного безусловного, неопровержимого доказательства ее виновности. Но был еще один вариант – потянуть резину, и дело отправили «на доследование».

А что было «доследовать»? Практически нечего.

У Косарева вырвали было пытками слова о вербовке Пикиной, но позже он от них отрекся категорически и подписывать не стал.

Белобородов знал Валю очень мало, – не то, что Косарева еще по Ленинграду, – поэтому назвал ее имя со слов других.

Горшенин уже через два дня после ареста поменял показания и написал, что «об участии Пикиной в правотроцкистской организации ему известно не было».

Горе горькое…

В феврале 1939 года все они, кроме Пикиной, были казнены.

Уж и суд миновал, а следователи, вопреки всем правилам и закону, продолжали издевательства над Валентиной Пикиной.

Вот они заходят к ней в камеру, будят, читают какую-то фальшивую бумагу о том, что хотят расстрелять. Водят по одиночкам, забрызганным кровью. Возвращают в кабинет, снова орут, машут кулаками. А она вынуждает их записать в протоколе:

«На своих показаниях я настаиваю: никогда в антисоветской организации не состояла, вражеской работой не занималась и не замечала ее за другими. Показания арестованных на меня считаю клеветой».

Что еще можно было сделать в такой ситуации? Передать дело Пикиной Военной надзирающей прокуратуре.

Вот какой оттуда сохранился документ.

«Пикина виновной себя не признала. Изобличается прямыми (Минуточку! Какими прямыми? Нет же ни одного реального показания против нее! – А.К.) показаниями Косарева (осужден), Белобородова (осужден), косвенными – Герцовича, Богачева, Горшенина (осуждены). Полагал бы дело направить на рассмотрение Особого совещания при НКВД СССР.

Бригвоенюрист А. Блауберг,31 июля 1939 г.»

Сбоку карандашная пометка: «15.8. Ос. сов. 8 лет ИТЛ».

Пока всё это происходило, родители Валентины Пикиной, Федор Иванович и Александра Васильевна, образованные люди, книгочеи и театралы, настолько верили, что дочь не виновата, что арестовали ее напрасно, что какая-то роковая ошибка была совершена, а потому дочь должны выпустить на свободу.

Они верили вождю и учителю: Сталин наверняка не знает, что творится у него за спиной! И поэтому куда только не обращались! Жаловались Вышинскому – можно представить, как Януарьевич при этом забавлялся! – писали Калинину, самому Сталину. Даже удивительно, что их самих за это не схватили. Очевидно, работала какая-то инструкция свыше, поэтому они получали казенные письменные ответы: ваша дочь осуждена обоснованно.

Уже давно расстреляли моего деда, уже сидела в ГУЛАГе Пикина, когда за месяц до войны, в мае 1941 года, Валентине Федоровне пришло в голову написать Сталину «Докладную».

Неужели и она все еще ему верила?

Добыла бумаги, чернил. И накатала довольно длинное послание.

Оно сейчас опубликовано, и я не стану цитировать его полностью. Скажу лишь, что Пикина не просила о снисхождении к себе, ни о чем личном не просила. Она лишь сухо констатировала факты беззакония, с которым ей пришлось столкнуться в сталинских застенках. И назвала тех, кто в этом напрямую виноват. То есть о тех, кто должен был служить закону, а не заниматься шантажом и фабриковать преступления.

Вот цитата (орфография сохранена):

«Органами НКВД, и, в частности, Особым совещанием, допущены ошибки, в результате чего много честных, преданных Партии и Родине людей пострадали… Враги народа, пробравшиеся в органы НКВД, приложили свою руку с целью перебить большевистские кадры и вызвать искусственное недовольство Советской властью…

Я прекрасно понимаю, что при больших исторических мероприятиях возможны отдельные перегибы, но Вы всегда учили и учите, что человек – это есть самый ценный капитал в нашей стране. Я ни на одну минуту не забываю, что классовая борьба в период строительства коммунистического общества не затухает…

Это, однако, не значит, что люди, ставшие в свое время жертвами этих ошибок и перегибов, если они честные, преданные своей Родине и Партии, не должны быть реабилитированы и возвращены к полноценной жизни…

Для исправления этих ошибок необходимо Ваше личное вмешательство путем ли дачи указаний органам НКВД и Прокуратуре или путем создания специальной комиссии, которая бы вплотную занялась этим вопросом».

И адрес: Мордовская АССР, поселок Явас, п/я 241а, Темниковский лагерь НКВД.

А как послать? Как передать? Когда мать приехала к ней на свидание, письмо зашили между стелькой и подошвой туфли. Оно достигло Москвы и было отправлено почтой в канцелярию Сталина.

Письмо в итоге оказалось у какого-то чина НКВД. По идее он был обязан поставить в известность Берию. Но тогда бы оказались подставлены коллеги из Мордовии – что же у них за бдительность? Поснимали бы всех со службы! Поэтому «Докладную» просто «похоронили» в деле Пикиной, где она ее и обнаружила через много лет, занимаясь реабилитацией незаконно осужденных.

Но тогда, в сорок первом, на третий день начала войны в лагерь явились незнакомые Пикиной охранники, схватили ее и увезли в Саранск, в 3-й отдел НКВД Мордовии. И без лишних расспросов обвинили в контрреволюционной агитации среди заключенных, а также в клевете на партию и правительство. По печально известной статье 58–10 части Первой УК РСФСР ей дали 10 лет с поражением в правах на 3 года.

Когда Пикину привезли в другой лагерь, она увидела, что это лесоповал, что работать придется по двенадцать часов наравне с мужиками и тут она не выживет.

Как она выяснит много позже, второй срок ей дали вот за что.

Женщины в первом лагере за какие-то крохи или за возможность переспать с кем-то из мужчин, за глоток самогона или спирта доносили начальству высказывания Пикиной, которая бабам доверяла.

Доносчицы писали с ее слов: «Тяжело стало жить и дышать на воле. Сталин воспользовался смертью Ленина и захватил власть в свои руки… А Берия – шпион…», «Говорила, что в лагерях много содержится невинных людей и что сама она явилась жертвой вражеской руки. Сожалела о якобы неправильном аресте Косарева».

Клеймо врага народа было снято с Пикиной лишь 28 октября 1954 года.

Пикину разыскал прокурор, прилетев из Москвы, и сказал ей:

– Признаться, мы уже не чаяли застать вас в живых!

Ее полностью реабилитируют, вручат новый партийный билет, сохранив партийный стаж. Она будет удостоена ордена Ленина и двух орденов Красного Знамени. Она еще вернет честные имена десяткам людей, пострадавших от репрессий. И лишь в 1984 году станет персональным пенсионером союзного значения.

Она выжила и успела увидеть еще очень многое.

Как рухнул СССР, – она никогда, даже в самом отстойном кошмаре не могла себе этого представить! Рухнул, похоронив под обломками комсомол вместе пионерией.

Как кончали собой маршалы и члены Политбюро.

И как вывели войска из Афганистана, но Ельцин бросил танки против своего парламента и начал гражданскую войну в Чечне. И как до этого, в августе 1991-го, из окон того самого здания на Лубянке выглядывали бледные, перепуганные насмерть сотрудники КГБ, боясь, что революционные толпы после сноса литой фигуры Дзержинского ворвутся в здание, как это сделали восточные немцы в Берлине. И спалят архивы. Но еще хуже – раскроют их.

А что тогда?!

А тогда вылезет невероятная, но единственная правда о том, что сделали Сталин и его люди с одной из красивейших стран на свете! В кого он превратил ранее добрый, великодушный, сильный народ!

Дети новой России с изумлением бы узнали, что общество бывшей империи делилось в основном на две категории: тех, кто стучал, и тех, кого сажали. На палачей и жертв. На вертухаев и политзэков.

Однако этого не произошло. Не допустили. И, похоже, ни нашему поколению, ни даже тем, кто придет после нас, эта правда в документах откроется очень нескоро…

Глава восьмая

Мария

Дело явно липовое – все как на ладони,

Но пятую неделю долбят допрос,

Следователь-хмурик с утра на валидоле,

Как Пророк, подследственный бородой оброс…

А Мадонна шла по Иудее.

Александр Галич. Ave Maria

В нашей семье осталось мало свидетельств о жизни и крестном пути моей бабушки, Марии Викторовны Нанейшвили-Косаревой. Больше рассказов, свидетельств от редких друзей. И конечно, от ее дочери, моей матери, тоже, к несчастью, покойной, Елены Александровны.

Но сейчас мне кажется, что большую роль в разгроме моей семьи сыграл страх Берии перед семьей Нанейшвили, страх перед отцом Марии, который был очевидцем многих «подвигов» Берии по пути к власти. Но и также, конечно, свидетелем делишек бандита с большой дороги, молодого Иосифа Джугашвили по кличке Коба. А не только – зоологическая ненависть к Александру Косареву.

Все это сказалось на моментальном решении Берии во время обыска в Волынском.

Помните?

– И эту тоже прихватите! – сквозь зубы проговорил Берия, сверкнув стеклами очков.

Ну да, чуть не забыли прихватить…

Дочь Косарева Елену взять не могли по закону – странно, что в этом троглодитском государстве еще соблюдались какие-то законы! – ей не исполнилось восемнадцать. А уж матушку-то ее, милости просим, в машину и на Лубянку. В царство дьявола, где вообще не шло речи ни о какой морали. Где молодых дознавателей рвало после допросов. Где они, если не спивались и не сходили с ума, не стрелялись, то превращались в равнодушных скотов, которым все равно, кто перед ними: юноша, старик или женщина.

Узнают, что диабет – шантажируют инсулином, таблетками. Узнают, что проблемы с почками – часами не пускают в туалет. Узнают, что мигрень – целятся кулаками в голову.

Но и черт с ними! Потому что Бога с ними никогда не будет – лишь дьявол!

Однако трудно и несправедливо вести рассказ о моей бабушке, не сказав ни слова о ее отце, моем прадедушке, Викторе Ивановиче Нанейшвили, который, повторюсь, возможно, явился первопричиной недоверия Сталина к Косареву. И поводом для расправы над его семьей.

В этом смысле даже странно, что Марии сохранили жизнь – обычно Сталин любил истребить весь род до-бог знает какого колена. Как он, например, после смерти жены обрушил меч на семью Аллилуевых.

Виктор Нанейшвили убежденный марксист старой школы, с 1903 года, начиная с юности, приближал революцию всю жизнь. Правда, при этом революции никогда не начинались по расписанию марксистов-ленинцев, а состоявшись по расписанию небес, начинали пожирать мечтателей, но это уже второй вопрос.

В 1913-м они с женой Верой перебираются в Баку – в те времена не существовало Азербайджана, и подпольная работа шла по всему Закавказью. Вера Павловна работала в реальном училище, Виктор Иванович тоже преподавал и еще редактировал газету «Бакинский рабочий».

К 1917 году работа достигла таких пределов, что они отдали Павла и Марию, мою будущую бабушку, в детский дом. Они их вообще воспитывали как спартанцы. Сохранилось предание, как Виктор ехал на двуколке на работу в школу, где был учителем, а дети Мария и Павел бежали сзади за его повозкой по пути в ту же школу!

Баку контролировали мусаватисты. И подпольное партийное бюро большевики устроили на тихой Телефонной улице у немецкой кирхи. Его адрес знали только избранные, так как бюро предназначалось не для собраний и дискуссий, а для связи между подпольщиками. Сам Виктор Иванович там появлялся редко, но кто-то в бюро постоянно дежурил.

И вот однажды в бюро приходят молодые большевики Василий Егоров и Григорий Канер. И приводят с собой-невзрачного паренька – прыщавого, с острыми крысиным глазками и щеточкой усов под угрястым носом.

Через тридцать с лишним лет прыщавый паренек Лаврентий Берия в звании маршала и бывшего наркома госбезопасности будет унизительно валяться перед военными в подвале Генерального штаба, молить о пощаде, угрожать, плакать, пока маршал Павел Федорович Батицкий не выпустит в него несколько пуль из револьвера и сплюнет на труп.

Но это будет потом. А пока прыщавый юноша попросил у большевиков зеленого чаю, назвался Лаврентием и сказал, что ему срочно нужен товарищ Нанейшвили.

– Виктора Ивановича здесь не бывает, – ответил дежурный по бюро Олег Саркисов. – Что ему передать?

– Ничего, – брезгливо отвечал прыщавый. – Я должен поговорить с ним лично.

Саркисов устроил эту встречу.

У подпольщиков не было тайн друг от друга. Тайны вызывали только лишние подозрения. Поэтому при встрече Саркисов спросил Нанейшвили:

– Вы с ним разговаривали? Что ему нужно?

– Он служит в мусаватистской охранке, – сказал Нанейшвили, – просит, чтобы я принял его в нашу партию.

– А отчего же ему вдруг захотелось к большевикам? Мусаватисты мало платят? Мы же вообще общественная организация!

– Он верит большевикам и хочет передавать нам ценную информацию.

– Надо же! – удивился Олег. – Но ведь мы уже внедрили своих людей к мусаватистам, братьев Алиевых! Зачем нам еще и этот самозванец?

Виктор Иванович промолчал.

А мне подумалось, что если бы Саркисову удалось развить у Нанейшвили подозрения относительно новичка, доказать организации, что перед ними провокатор, то никакого Берию мы бы вообще не знали.

Потому что на его башку еще в 1916 году накинули бы мешок, отвезли на окраину Баку, прикончили, а труп утопили в мазуте.

Однако Нанейшвили не согласился с Саркисовым. А вслед за ним – и вся Закавказская организация: авторитет Виктора Ивановича был очень высок. Эту веру не поколебала даже новость о том, что братьев Алиевых через неделю убили в ресторане двумя выстрелами в упор. Как на мафиозной разборке. С юным Лаврентием он это убийство не связал. А зря!

Берия боялся. В 1932 году по его указанию Меркулов выезжал в Баку для розыска документов о работе своего шефа в охранке. Берия тогда сказал Меркулову: «Враги могут захватить и уничтожить документы. А они очень важны, поскольку снимают необоснованные обвинения в мой адрес. Я у них не служил».

Они не снимали. Они, наоборот, обвиняли.

Сталин умел выжидать.

В 1925 году они спорили с другом Нанейшвили, первым секретарем Казахстанского крайкома партии, по национальному вопросу. Хотя после женитьбы Косарева Сталин и назвал Виктора Ивановича личным врагом, вождь не мешал его карьере.

В 1931 году Виктор Нанейшвили возглавил Всесоюзную торговую академию, и только пять лет спустя последовал первый удар по семье. В 1936-м арестовали его сына Павла Викторовича Нанейшвили, первого секретаря райкома партии из Белоруссии.

В 1938-м вместе с Александром Косаревым схватили Марию, которая не знала, что в ту же ночь арестован и ее отец.

Мышеловка захлопнулась.

У Марии был свой крестный путь.

Дочь образованных и жестких, судя по всему, родителей – революционеры, что уж тут! – отец филолог, мать, кажется, изучала историю в Брюсселе, уже замужней дамой поступает в МГИМО. Она бы и на очное отделение пошла, но дочери четыре года.

Поэтому она получает диплом экстерном. И становится референтом по Франции в Наркомате иностранных дел у Литвинова.

Бабушка была человеком крайне самостоятельным, очень амбициозным, независимым, таковы женщины в нашей семье, поэтому и моя мама впоследствии стала беспартийным главным редактором журнала, а моя дочь сумела стать юристом в Германии в наши дни.

Когда Мария приходила в организации по долгу службы в Наркоминделе, ей предлагали поесть, настолько она была худенькая и от всех на работе пыталась скрывать, чья она жена.

Дед не владел никаким языком, так, немецким через пень-колоду, немецкий был в моде, – Рот Фронт, камрад! А Мария свободно владела французским. Такие люди, как она – члены партии, да еще со знанием языка, – были нужны власти.

С другой стороны, вне наркомата ей завидовали, ее побаивались, на нее готовы были донести в любую секунду, увидев с иностранцем – а инженеров из Европы и Америки в Москве тогда было пруд пруди! – и заслышав французскую речь.

В этом смысле обвинить Марию, что она агент французской разведки было бы запросто! Это гораздо более правдоподобно звучало бы, чем обвинять в шпионаже Косарева!

Косарев был азартен и быстр. По организаторским способностям и умению схватывать и переосмысливать килограммы документов в сутки – уникум, самородок.

Маша нетороплива, проницательна и спокойна. В те годы она любила одеваться красиво. Даже за руль садилась в узкой юбке и на каблуках.

Ей нравился комсомол, нравилось носить такой бренд, как юнгштурмовку, и, может быть, петь хором «Дан приказ ему на запад», но она была осмотрительна, наблюдательна и часто, слушая рассказы Косарева, советовала ему, как лучше поступить. Без фанатизма и азарта. По уму.

В январе 1933-го в Германии пришли к власти нацисты, а в сентябре Мария поехала с Косаревым в Париж на Конгресс демократической молодежи против империализма.

До конгрессов ли было, когда Германия уже стала насквозь коричневой? Но устроили, потому что точно предсказать даже ближайшее будущее не мог никто. Только через семь лет немцы войдут в Париж. А пока на конгрессе собрались и леваки, и социал-демократы, и троцкисты, и анархисты. Было полно шпиков из числа русских эмигрантов, белоэмигрантов, как их называли в СССР.

Из Советского Союза вместо экспертов, специалистов по направлениям Косарев привез рабочих и колхозниц: автомобилестроителя, модельщицу, механизатора, доярку. Мария Викторовна числилась в советском списке «инженером», хотя и была инженером по первому образованию.

В Париже на советских делегатов смотрели как на диковину. Там знали, что писали во французской прессе: Советы рвались вперед, строили кучу заводов, жилье, армию и флот. Их аэростаты поднимались на неслыханную высоту и ставили мировые рекорды. Их самолеты пересекали Северный полюс. Очерки Ромена Роллана и книжонка Фейхтвангера о «советском чуде» лишь разогревали любопытство к сталинской империи.

Советский Союз на Западе был в тренде.

Под влиянием этой моды началась реэмиграция, и многие русские – конечно, не из числа Белой гвардии, не казаки и не политики, а обычные интеллигенты, журналисты, писатели, – поддались на обещания и вернулись домой.

За редким исключением, всех их ждали муки мученические, тотальное унижение и лагеря ГУЛАГа.

Конечно, Косаревы в Париже были счастливы.

К тому же они были еще очень молоды и энергичны. Они проходили пешком по Парижу десятки километров. Однажды они опоздали посетить Лувр, потому что присели в кафе, усталые, голодные, и Косарев получал такое удовольствие от всего, что не смог вовремя оторваться от рюмочки водки и солёных огурчиков, как рассказывала мне бабушка.

И между политической трескотней в битком набитом зале дворца Мютюалите, где французы беззастенчиво дымили крепчайшим табаком Gitanes, они бродили по улочкам. Хотели попасть в Лувр, но не попали.

Напросились посетить кладбище Пер-Лашез, могилы коммунаров.

Нашли стену, у которой генерал Галифе расстреливал всех, у кого руки были в порохе. Или пахли порохом. Косарев пытался представить, каково людям под оружейным дулом. И бабушка маме через годы рассказывала, как Саша сорвал с виноградной лозы листок и положил между страниц блокнота, на память.

Мария Викторовна была, по ее словам, потрясена, потому что «рациональной натуре Косарева было чуждо проявление сентиментальности в любой форме. Даже если это чувство и было в какой-то мере свойственно ему, то он умело его прятал…»

Всего через пять лет, сидя в одиночке Внутренней тюрьмы НКВД, Косарев даже представить не мог, что происходит с его женой. Он мог только фантазировать. И если б он веровал, мог только молиться за нее.

Но для Саши Косарева и его поколения Бога не существовало.

Где была в это время Мария? В общей камере на той же Лубянке. Сидела на полу, замерев, прислушиваясь к разговорам сокамерниц.

Однажды ночью она услышала из-за стены характерный кашель и узнала его. И заплакала: папа! Так мог кашлять только один человек на свете, ее отец. Виктор Иванович Нанейшвили. Значит, они взяли и отца. Она не знала, что в ту же ночь, когда и их с мужем. А что же тогда стало с ее единственной дочерью, восьмилетней Леной?

Все было в тумане.

Отца Мария больше не увидела, не было с ним очных ставок. И еще очень нескоро в северной ссылке узнает она, что отца ее, как и мужа, тоже расстреляют, но узнает десять лет спустя.

Виктор Нанейшвили был расстрелян 22 марта 1940 года.

Покашливал в одной камере Виктор Иванович, которого мучил хронический бронхит еще с царских времен. В другой – вполголоса разговаривала с женщинами Мария. Потом ее уводили на допрос.

Косарев мучился за нее тревогой. И не напрасно. Пока ему давали передышку от побоев, Марию вели по коридору конвоиры, заводили в кабинет. И услышав, что она ни на какие вопросы отвечать не собирается, ставили ее в центр круга пытальщиков, лапая за все места, избивая по очереди.

Не час, не два, бывало, всю ночь продолжались унижения и побои.

Маше посреди допроса снова и снова устраивали «пятый угол»: четверо следователей, встав квадратом, швыряли женщину от одного к другому.

– Ты будешь говорить?!

– Мне нечего вам сказать!

И швыряли снова, пока она не падала на грязный линолеум, тогда били ногами до потери сознания.

Чего они хотели? Компромата на генсека ЦК комсомола. Чтобы Мария Викторовна даже ничего не сочиняла. Не утруждала себя версиями. Просто подписала уже сочиненные Шварцманом и Родосом «показания», где ее муж якобы высказывался против Сталина, Берии, критиковал советскую власть. А все государственные секреты посылал почтой в Варшаву, на оперативный адрес польской внешней разведки. А также – что связался с троцкистами, которые планировали убить Сталина.

Бабушка молчала. Она была настоящий стоик!

Тогда являлись следователи-психологи НКВД в хороших костюмах и галстуках, принимались ее убеждать. Она защищает своего мужа, отпетого негодяя, врага государства. Но это ладно. Допустим, муж враг и Мария Нанейшвили разделяет убеждения Косарева. Это нормально. Жена врага не может не быть врагом. Но в курсе ли она, кто такой Косарев как человек? Какую жизнь он ведет вне дома? Сколько у него в Москве квартир для свиданий? Он же изменял ей на каждом шагу! Показывали грубо смонтированные фотографии с голыми комсомолками, ржали, матерились.

В камере за Машей ухаживала Екатерина Ивановна Калинина, урожденная Лорберг, арестованная жена «всенародного старосты» Калинина, растлителя балерин и негодяя, который даже не пикнул, когда Сталин обвинил его жену в связях с троцкистами.

А чем можно было помочь избитой женщине? Ребра сломаны, не повернуться, губы в хлам, трудно даже попить воды.

– Чего они от тебя хотят? – спрашивала Калинина-шепотом.

– Требуют показаний на Сашу, на Пикину, на других секретарей ЦК, – еле слышно, чтобы не подслушали в камере, отвечала Мария. – Я им ничего не скажу. Ничего эти сволочи от меня не получат!

– Послушай, Маша, – говорила Екатерина Ивановна, – ты можешь не сдавать Сашу и его друзей. Можешь молчать. Но хотя бы на себя дай что-нибудь? Тебя же все равно арестовали. Иначе они замучат, забьют до смерти.

И на очередном допросе сумеречная брюнетка в военной форме, с неподвижным лицом и ничего не выражающими глазами, лейтенант госбезопасности Аршадская в очередной раз, даже не рассчитывая на ответ, снова и снова спрашивала Марию:

– Гражданка Косарева, вы сегодня собираетесь давать показания? Или я могу вызывать помощников?

«Помощники» – это бравые молодцы, специалисты по пыткам из особого подразделения.

И вдруг Аршадская услышала, как Мария Викторовна ответила:

– Собираюсь. Пишите. Да, я действительно являюсь шпионкой английской разведки с 1935 года. Меня завербовал родной брат, Нанейшвили Павел Викторович, арестованный в 1936 году и отбывающий ныне наказание…

– Так-так! – обрадовалась Аршадская. – Нельзя ли об этом подробнее?

Уличали как бы во лжи, требовали другого, снова били.

И вдруг через несколько месяцев допросы стали стихать. Они проходили уже более вяло, как бы пассивно. Потом ее и вовсе оставили в покое, она сидела в камере, ждала своей участи.

А опытные сокамерницы говорили: «Не трогают? Значит, милая, считай, нет твоего мужа на свете. Тебя же и взяли из-за него…»

Мария только спустя годы узнает, что женщины были правы: Александра Косарева к тому времени и вправду не было в живых.

А еще через год, 28 февраля 1940 года, по указке Берии, Марию Нанейшвили-Косареву приговорили к исправительно-трудовым работам на Таймыре, в Дудинке.

С формулировкой «на вечную ссылку».

Мама мне рассказывала, как бабушку везли на одном из судов-тюрем вместе с другими заключенными, мужчинами и женщинами, уголовниками и «политическими». А поэтому ей досталось то же, что и остальным: шмон с раздеванием, на обед сырой, почти жидкий хлеб, баланда, сваренная будто из силоса. Стылые бараки, где утром волосы примерзали к подушке.

Сидела Мария вместе с уголовниками-рецидивистами, на которых было по многу убийств. Для них убить – как чихнуть.

Однажды всех заключенных повели в баню, женщины впереди, мужчины сзади, уголовники тоже. Они начали приставать к женщинам, шагающим впереди, стукая их по ягодицам, пытались лапать. Бабушка рассказывала, как она в тот момент напряглась в ожидании шлепка. А когда дождалась, развернулась да изо всех сил ударила уголовника по лицу мешочком с банными принадлежностями.

Ее могли убить сразу, в ту же минуту. Но нет. Не убили. Начали уважать.

Все это продолжалось, пока ее едва живую, доходягу, не перевели с общих работ в контору.

Началась так называемая вечная ссылка.

Интересно, что знали эти красномордые чиновники о вечности?

Исправительно-трудовые работы – это не просто ссылка, то есть проживание в том месте, которое определил суд. Это по сути принудительный и весьма тяжелый труд безо всяких выходных и отпусков, только не за колючей проволокой и вышками, а в поселении. Хотя с тем же режимом, плановыми проверками и ежедневными унизительными обысками одежды.

На советско-сталинском уровне – оскорбительная жизнь, полная унижений, абсолютная зависимость от начальников, которые могут на тебя настучать, ограбить, отняв последнее, – особенно худо, когда забирали теплые вещи, – могут изнасиловать. Круглосуточная зависимость от людей с оружием, которые за тобой присматривают.

Что такое жить в Дудинке, в одном из балко́в? То есть в вагончике без колес? Их выстраивают по кругу в кольцо. Потому что в пургу ничего не видать, мгла, и если выйдешь по нужде, если не уткнешься пусть даже в чужой бало́к, можешь не вернуться, замерзнуть.

Жить в Дудинке – это значит, жить на Крайнем Севере, за полярным кругом, где полгода ночь, мгла, а потом восход солнца встречают на берегу Енисея как праздник, и полгода день.

И на воле-то не очень удобно и комфортно. А под надзором – кошмарный сон.

Вольный работу кончил, да скорей домой, к печке, горячего поесть. А ссыльный – как Мария в своей конторе, – сначала шмон по полной программе, чтобы чего запретного не пронесла. А пока обыскивают, пока карманы-то выворачивают да шарят под юбкой, может, кстати, уйти автобусик или вездеход. И тогда два, три километра по занесенной снегом дороге – к своим балкам. К своим огонькам, что едва мерцают вдали.

И так каждый день. Начиная с зимы сорокового, всю войну и после войны.

Тут тоже повышают по службе, – точнее, эффективно используют! – и Мария стала вроде начальницы. Но в остальном неволя есть неволя.

Однажды подруга уговорила Марию сходить к местному хироманту. Ну так, ради интереса. В ту пору предсказателям мало кто верил. И хиромант, изучив руку Марии, наобещал каторжанке золотые горы. Дескать, все будет хорошо, скоро она увидит близкого человека, позже будут деньги, а в недалеком будущем она сможет путешествовать, отдыхать в санаториях у моря…

Мария, вернувшись в свой балок, лишь рассмеялась: хоть и наговорили всякой чепухи, так хоть немного развлекли.

Однако через какое-то время предсказания стали сбываться. Отбывать срок в Норильск прибыл ее брат Павел. Потом освобождение, поездка в Грузию, снова арест, но реабилитация, материальная компенсация, квартира, бесплатные путевки в крымские санатории… Предсказания оказались правдой.

После второго ареста и нового срока бабушка, получив от матери Косарева известие, что «Лена заболела той же болезнью», принялась немедленно хлопотать, чтобы Лену также перевели по месту ее ссылки. Где они могли бы жить вместе.

Мария Викторовна написала Поскрёбышеву.

Наверное, это был правильный выбор. Напиши она Сталину, который к тому времени устроил параноидальные гонения на «космополитов», кто знает, какими бы последствиями обернулась для нее эта просьба.

Бабушка позже говорила: больше всего она опасалась, будто Поскрёбышев не вспомнит ее.