Читать онлайн Между панк-роком и смертью. Автобиография барабанщика легендарной группы BLINK-182 бесплатно

Все книги автора: Трэвис Баркер

Цвет текста

Цвет фона

Шрифт

* * *

Посвящение
Моей семье – вы сделали меня тем, кто я есть. Я не горжусь всем, что написано в этой книге, – от некоторых воспоминаний у меня по коже бегут мурашки от стыда, но всё это правда. Я люблю вас.

Пролог

Я горю.

Я бегу со всех ног и при этом горю. Ночь темна, но я вижу, куда бегу, потому что моя собственная горящая плоть освещает дорогу. Никогда в жизни я не испытывал такой боли: такое ощущение, будто у меня внутри всё кипит и пытается вырваться наружу прямо сквозь кожу. Я срываю с себя одежду и бегу по траве, но по-прежнему горю.

Позади меня – смерть: там горящий самолет, а в нем трупы пилотов и двух моих хороших друзей. Меньше чем через минуту самолет взорвется. Передо мной дорога. Всё, что происходит, не то что нереально, но даже невозможно. Если я добегу до дороги, думаю я, то, может, выживу. Я слышу, как люди мне что-то кричат, но не разбираю слов. Всё, что мне нужно в этот момент, – выжить. Я хочу увидеть своих детей, жену, отца, сестер. В последние секунды жизни всё неважное сгорает в огне. С каждым шагом всё в моей жизни сгорает, кроме семьи. Я бегу быстрее, чем могу. Я бегу к дороге, которая спасет мне жизнь. Я бегу ради любви, ради своего будущего, ради своей жизни.

1. Почти знаменит

Зверь. Он был чистым оранжевым сумасшествием и моим героем. Он бесился, играл потрясающее соло на ударных, а потом ел тарелки. Когда я впервые увидел Зверя в «Маппет-шоу», мне тоже захотелось съесть тарелки. Я захотел стать барабанщиком. Мне было четыре года.

Родители устроили меня на занятия и водили туда без пропусков. Папа отвозил и привозил, а мама всегда сидела в комнате и записывала урок на пленку. Она научилась читать ноты и правильно держать барабанные палочки; если я чего-то не понимал, всегда мог у нее спросить. Она схватывала все на лету – когда я был маленьким, мы с мамой научились одинаково хорошо играть на барабанах. Только она не повторяла за Зверем и не засовывала тарелки в рот, как я.

Маму звали Глория Мэри Роуз Маккарти, но друзья называли ее Куки. Она родилась 10 сентября 1947 года в Чикаго. У нее были индейские корни племени осейджей. Ее сводная сестра Мэри Маккарти была актрисой и играла в оригинальной постановке «Чикаго» на Бродвее[1].

Куки познакомилась с моим отцом, Рэндаллом Леонардом Баркером (родился 12 марта 1942 года), в Фонтане, восточнее Лос-Анджелеса. Они поженились и стали жить вместе. У них родились две девочки, Рэндалай и Тамара, а потом 14 ноября 1975 года появился я, Трэвис Лэндон Баркер. Тамара на пять лет старше меня, а Рэндалай – на семь. Не знаю, как мама выбрала имя Трэвис, зато Лэндоном меня назвали в честь Майкла Лэндона, звезды сериала «Маленький домик в прериях». Мама была его большой поклонницей (как и группы Beatles, и Элвиса Пресли, и группы Police). Если бы это зависело от нее, она, вероятно, назвала бы меня Майклом Лэндоном Баркером. Я был очень тучным ребенком: в год весил уже шестнадцать килограммов. Мама пыталась купать меня в раковине, но я туда не помещался. Потом я похудел.

Я вырос в низших слоях среднего класса, но не знал об этом. У мамы и папы ничего не было. Папа построил наш дом сам, с близким другом семьи – он не хотел платить за готовое жилье. Он купил землю и заявил: «Я собираюсь построить этот дом своими руками». Когда мы только въехали, это напоминало жизнь в кемпинге: не было занавесок, ковров, даже ванны и водопровода. Мы спали на полу в спальных мешках. Чтобы нас помыть, мама грела воду в кофейнике.

Я был совсем малышом, когда папа строил дом. В возрасте год и три месяца я играл с его строительными материалами и сломал средний палец на левой руке, уронив на руку кучу досок. Родителям пришлось выбирать, сделать его прямым или оставить кривым. К счастью для меня, они оставили его кривым – если бы он был прямым, я не смог бы хорошо играть на барабанах и постоянно посылал бы людей направо и налево. Он до сих пор такой.

У меня была своя комната, а еще у нас были комната с телевизором, гостиная и кухня. Отец два года служил в армии и воевал во Вьетнаме. Вернувшись домой, он устроился на завод «Кайзер Стил» (производство стали – основная отрасль в Фонтане). Потом работал машинистом на разных складах и заводах. Папа был «синим воротничком» и трудился от сорока до шестидесяти часов в неделю. Он никогда не сидел сложа руки: когда возвращался с работы, то делал что-нибудь по дому, чинил машину или возился во дворе. И никогда не включал кондиционер или обогреватель – ни в жару, ни в холода.

Папа всегда одевался как бриолинщик, неделями не мыл голову: «Волосам нужен естественный жир». Он всегда носил с собой расческу и был опрятно одет: в кипенно-белую футболку и джинсы со стрелками. Папа вешал джинсы на специальную вешалку, чтобы стрелка сохранялась. Он носил черные мотоциклетные ботинки и ездил на «Харлее». Когда он возил меня в «Сирс», я сидел позади него и держался что есть сил – я это просто обожал.

РЭНДИ БАРКЕР (отец)

Я вырос в сталелитейном городке под названием Элизабет, недалеко от Питтсбурга. Когда мне исполнилось восемнадцать, семья переехала из Пенсильвании в Калифорнию, поближе к родственникам в Фонтане. Примерно в 1973 году меня призвали в армию, и я отслужил два года: год в Штатах и год во Вьетнаме. Меня обучали работе с радиоаппаратурой, но, когда я туда приехал, мне дали ключи от джипа и сказали: «Будешь водителем». В джипах должны были быть радиоприемники, но их убрали, потому что это якобы небезопасно: кто-нибудь на заднем сиденье может удариться о них головой. Так что в основном я водил машину. Я отправился туда с инженерным подразделением, а затем, примерно через два месяца, меня отправили в корейскую артиллерийскую дивизию с группой связи. Сначала я был не в восторге от службы в армии, но, думаю, через это стоит пройти каждому парню. Не через войну, конечно, – а просто пообщаться с людьми из разных штатов и с других наших территорий.

Когда я вернулся домой, мне хотелось только гулять и развлекаться. В первые же две недели мне выписали пять штрафов за превышение скорости. Патрульный гнался за мной до светофора. Он сказал: «Не знаю, с какой скоростью ты ехал, зато чертовски уверен, что ты превысил скорость. Я выпишу тебе штраф за 120 километров в час». Я согласился, потому что на самом деле ехал где-то сто сорок – сто шестьдесят.

Мой друг в Фонтане держал ресторан под названием «Ред Девил» – там подавали пиццу и разные итальянские блюда. Потом он его продал, но я всё равно туда ходил. Мне нравилась официантка Куки – такая хорошенькая и миниатюрная, весом всего сорок четыре кило. Она мне просто понравилась, и никто не мог меня переубедить. Мать и дядя Куки выкупили ресторан, но Куки с матерью не ладили. Как-то раз она просто сбежала домой. Я спросил ее мать: «Где Куки?»

«Ушла».

Я поехал и подобрал ее по дороге домой. В тот вечер мы катались часа четыре, разговаривали, узнавали друг друга. Потом это переросло в роман. Мы встречались то ли четыре, то ли шесть месяцев, а потом поженились. До этого я слонялся без дела, а перед свадьбой подумал, что лучше найти работу. Поэтому я трудоустроился в «Кайзер Стил» – начинал помощником в механической мастерской, а потом меня повысили. Мне всегда нравилась механика – не знаю, сколько раз я торчал под дядиной машиной и перебирал двигатель. Я хотел стать машинистом, как отец, он был для меня героем. (Он умер в шестьдесят два года от цирроза печени, когда Трэвису было около трех: заразился гепатитом C при переливании крови.)

Куки рассказала мне, что, когда я только начал ходить к ним в ресторан, ее мать говорила: «Почему бы тебе не найти такого же хорошего парня?» Конечно, как только мы стали встречаться, ей ничего не оставалось, кроме как постоянно меня понукать. Но через некоторое время она поняла, что я по-настоящему влюблен в ее дочь.

У Куки была сводная сестра Мэри Маккарти, актриса. Она занималась этим с детства, но мы ни разу ее не видели. Куки не желала никому навязываться: «Я не хочу, чтобы она решила, что мы пытаемся подружиться с ней, чтобы помочь детям».

Я тогда работал в «Кайзере», подхалтуривал укладкой ковролина, а по вечерам ходил в колледж изучать кондиционирование воздуха. Когда я возвращался с работы, Куки встречала меня у дверей с детьми и говорила: «Это ваш папа – он войдет, поужинает, переоденется и пойдет учиться. Потом он придет домой, когда вы уже ляжете спать». Дошло до того, что она сказала, что от чего-то придется отказаться. Я бросил колледж и свою халтуру, хотя время от времени подрабатывал.

На первое Рождество Трэвиса мы купили ему барабан. Как-то раз он сидел на полу и бил в этот барабан так, что искры летели. Жена посмотрела на него и сказала: «Знаешь, я думаю, он будет барабанщиком». На его четвертый день рождения мы подарили сыну целую ударную установку. Мы возили его на уроки игры на ударных: Куки была не в восторге от вождения, поэтому я сидел за рулем, а она записывала уроки на пленку. Потом она всю неделю занималась с Трэвисом под магнитофон. Когда он не слушался, мне приходилось проявлять строгость.

Я не разрешал девочкам уходить дальше чем на квартал, а Трэвису позволял свободно бегать по улицам. Я рассуждал так: когда-нибудь ему нужно будет зарабатывать себе на жизнь и содержать семью, а девочки будут полагаться на своих мужей. Значит, Трэвис должен научиться лучше ориентироваться в реальном мире.

Когда я рос, мама меня очень любила и всё время была рядом. Одно из моих первых воспоминаний – о том, как я засыпаю, а она гладит меня по голове. Она очень-очень много работала. В нашем доме мама устроила детский сад, так что там каждый день было от семи до двенадцати детей. Я любил своих сестер и много с ними играл, но пару раз они одевали меня в девчачий наряд. Было круто, что в детском саду были и мальчишки. Мы гуляли на улице, катались на великах и скейтах, играли в ковбоев и индейцев.

Я знал, где отец хранит свои армейские медали. Когда мне хотелось поиграть в полицейских и грабителей, я залезал к нему в шкаф и надевал его медали. Я обожал носить его значки, но все их растерял, пока бегал и играл. Он не сразу узнал об этом – но я-то знал, что наделал, и чувствовал себя виноватым. Еще у него была коробка с фотографиями из Вьетнама: когда я спрашивал его о войне, он особенно ничего не рассказывал. Но из-за войны он никогда не держал в доме оружие.

Мы с папой часто смотрели по телевизору бокс, а больше всего мне нравился рестлинг: это как мыльная опера, только для мальчиков. Мне нравились Железный Шейх, Родди Пайпер по прозвищу Рауди (что значит «буйный». – Прим. пер.) и Джордж Стил по прозвищу Зверь. Помойный Пёс (рестлер Сильвестр Риттер. – Прим. пер.) был одним из моих любимчиков: он носил на шее огромную цепь и выл, когда выходил на ринг. Однажды папа устроил мне сюрприз и взял с собой на турнир по рестлингу в Сан-Бернардино. Это лучшее воспоминание того лета. В тот вечер на ринге дрался Помойный Пёс, и, когда он выиграл бой, я протянул руку и дотронулся до него, и у меня на ладони остался его пот.

В общем, я был обычным мальчишкой. Я увлекался скейтбордом и BMX. Мне нравилось кататься по двору на игрушечной машинке и врезаться в заборы. Мне нравилось бросать камни. Я дрался с сестрами, а потом у меня были неприятности: я ругался с отцом и получал взбучку. Всякий раз, когда отец решал, что я вышел из-под контроля, он ставил меня на место. Мама могла бы простить мне хоть убийство, а папа строго следил за дисциплиной.

Я не хотел признавать ничью власть: когда мама пыталась заставить меня что-то сделать, я долго спорил и дерзил ей. Потом она начала тайком записывать меня на миниатюрный магнитофон, который держала в кухонном ящике. Когда папа возвращался домой, она не просто говорила, что я плохо себя вел, – у нее были документальные доказательства. Я научился бояться магнитофона.

ТАМАРА БАРКЕР (сестра)

Когда Трэвис закончил детский сад, он продолжал вставать и кивать головой, даже когда называли не его имя. Было очень смешно.

А еще он был настоящим говнюком. Наверное, он будет это отрицать, но я помню, как однажды он бросался в меня камнями на заднем дворе. Когда я пошла в дом и пожаловалась маме, он стал всё отрицать. Еще он как-то раз спрыгнул с каминной полки и упал на пол, а потом заявил, что это я его толкнула.

Больше всего на свете я любил барабанить. Каждый год в начальной школе я заполнял дневник, и там нужно было написать, кем хочу стать, когда вырасту, и я всегда писал, что хочу быть барабанщиком в рок-группе. Не было ни одного года, когда бы я мечтал стать футболистом или супергероем: мне казалось, нет ничего круче, чем быть барабанщиком. Я и всех остальных детей убедил в том, что собираюсь стать барабанщиком в рок-группе.

С того момента, как я впервые взял в руки барабанные палочки, мама всё время говорила мне, что я буду рок-звездой. Не знаю, хотела ли она сама когда-нибудь стать музыкантом или просто пыталась меня поддержать, но она постоянно твердила, что я буду ее любимым барабанщиком. Однажды на Рождество она заставила меня выучить песню «Маленький барабанщик» и всё время ее играть. Она включала ее на повторе, надеясь, что песня окажет на меня воздействие в долгосрочной перспективе. Она включала эту песню круглый год.

Если бы я мог, то всё время барабанил бы и катался на скейте, но мама придумывала мне занятия. Как только я приходил из школы, нужно было садиться за уроки. Затем я принимался за то, что мама называла «обучением», то есть дополнительные занятия, которые она сама для меня придумывала, чтобы я шел, опережая программу, не отставал от класса. (Ничто так меня не увлекало в школьные годы, как барабаны и скейтборд.) Она всегда старалась держать меня в тонусе.

Еще одно дополнительное занятие было у меня в классе катехизиса – я ходил в воскресную школу, где рассказывали о боге и католической церкви. В семь лет я впервые причастился. Мне в рот положили вафлю, и она оказалась противной на вкус, так что я ее выплюнул. Потом мне дали выпить винный пунш. Мне было очень интересно, какой он на вкус. Он оказался отвратительным, так что вино я тоже выплюнул. Получается, я пришел причаститься и отверг плоть и кровь Христа. Маме было стыдно, а папа пришел в ярость.

Примерно в то же время я понял, что смерть реальна. Не помню, посмотрел я какой-то фильм или просто услышал, как кто-то говорит об умершем. Но я вдруг понял, что родители могут умереть, и мне стало страшно. Я лежал на полу в своей комнате и истерически рыдал – я думал только о том, что они могут умереть в любую минуту. Мама с папой пытались меня успокоить и говорили, что ничего не случится. Но я не мог избавиться от этого чувства.

Первый раз я ввязался в драку в третьем классе – парень по имени Брэндон сказал, что Санта-Клауса не существует, поэтому я подошел и врезал ему. Хуже всего то, что в том же году родители сказали, что Санта-Клаус, возможно, подарит мне на Рождество настоящую ударную установку. Я барабанил на игрушечной установке из «Маппетов», на кастрюлях, на сковородках и на всём, что попадалось под руку. Я всё время выстукивал какие-нибудь ритмы: стучал, стучал и стучал. В канун Рождества я не спал допоздна, а потом прокрался в гостиную и обнаружил, как родители ставят там ударную установку. На следующее утро они говорят: «Смотри, что тебе принес Санта!»

А я говорю: «Вы мне врёте, ребята, – я видел, как вы сами ее сюда поставили ночью». Они аж рты открыли. И тогда я понял: я врезал тому парню ни за что! Санта-Клаус – это сказочки!

РЭНДАЛАЙ БАРКЕР (сестра)

Мы жили рядом с начальной школой. Когда мой брат туда ходил, он решил, что раз живет так близко, то может уходить из школы когда вздумается. Поэтому он ходил из школы домой в туалет: ему больше нравился домашний. Мама говорила: «Что ты делаешь дома?» – и ей приходилось отводить его обратно в школу. Он так постоянно делал.

Как-то он ходил к друзьям в гости с ночевкой, они жили то ли через дорогу, то ли в паре кварталов от нас. Он собирал вещи, мы его провожали, и он оставался там на ночь. Около двенадцати или часа ночи он звонил: «Мам, можешь меня забрать? Я просто хочу домой». И так было каждый раз. Он ни разу не ночевал у друзей. Когда я стала водить машину, то сама забирала его, чтобы мама с папой лишний раз не ездили. Даже не знаю, зачем родители разрешали ему ходить в гости с ночевкой: мы знали, что он всё равно попросится домой. У него была привычка спать в своей постели. Если друзья приходили с ночевкой к нему, то брат спал в своей постели, а друзья на полу.

Моего лучшего друга в начальной школе звали Рубен: мы оба играли на барабанах и начали тусоваться вместе. Мы обожали все фильмы про брейк-данс, особенно сам фильм «Брейк-данс», – мы считали, что похожи на главных героев, Озона и Турбо. Я часами тренировался перед зеркалом. Мы устраивали шоу брейк-данса. Рубену хорошо давались поппинг и локинг, а мне – нижний брейк. Мы ходили по улицам с бумбоксом и картонкой и устраивали представления прямо на обочинах дорог. Мы не особенно искали зрителей, но иногда нам сигналили машины, и это было круто – пожалуй, это самое веселое, чем можно было заняться у нас в районе.

Иногда мы устраивали баттлы с другими брейк-дансерами, особенно с ребятами с нашей улицы. Если они не знали какое-нибудь движение, которое мы выучили, они страшно злились и хотели нас побить.

Я обожал рэп: Run-D.M.C., The Beastie Boys, Doug E. Fresh, Slick Rick. Я был большим фанатом Whodini – до сих пор могу зачитать все их песни. Еще я невероятно увлекался металом. Я вешал на стену в комнате плакаты Slayer и King Diamond, а мама срывала их, потому что считала сатанинскими. Иногда я покупал плакат в «Саунд-Сити», местном музыкальном магазине, и он и сутки не мог продержаться у меня на стене.

В Фонтане было нечем заняться. В нашем районе было несколько частных домов слева и несколько многоквартирных домов справа, и в квартирах всё время случались какие-нибудь неприятности. Дальше по улице находилась автомойка и место под названием «Голден Окс Бургер». Город был суровый: в «Голден Оксе» были то перестрелки, то поножовщины. Позади нашего дома был старый дом, где жили байкеры и Ангелы ада[2]. Они были классными. По-моему, в нашем районе постоянно находились строительные бригады, которые возводили новые многоквартирные дома. После школы я приходил на стройплощадку и воровал доски, чтобы строить рампы для скейтов и BMX-ов. На этих стройплощадках почти всегда были горы глины, которые мы превращали в велотреки. Однажды я перелез через забор на стройке и спрыгнул с него прямо на доску с торчащим гвоздем. Гвоздь прошел через ногу насквозь и торчал сверху из ботинка. Доска оказалась ко мне прибита. Я испугался и пошел домой прямо с этой доской. Папа оторвал ее, а потом мне пришлось поехать в больницу и сделать прививку от столбняка.

Когда нам с Рубеном становилось скучно, мы ехали на скейтах в местный магазин «Сэвен-Илэвен», где еще были заправка и уголок с парой игровых автоматов. Еще там был автоматический насос со шлангом, которым можно было накачать шины за четвертак. Мы обнаружили, что у автомата сломана защелка. Поэтому мы доставали из аппарата все четвертаки и тратили на газировку, конфеты и видеоигры. Если четвертаков не было, то мы ждали, когда кто-нибудь зайдет в «Сэвен-Илэвен», а потом бежали к его машине и старались как можно сильнее сдуть ему шины, пока он не вышел. Каждый раз, когда в этот «Сэвен-Илэвен» кто-то приезжал, у него спускало по крайней мере одно колесо. Если у нас оставались деньги, мы покупали журналы – больше всего нам нравились «Circus», «BMX Plus!» и «Thrasher» – или ходили в магазин «Город велосипедов у Рика», где покупали наклейки на велики. Эта афера продолжалась около двух недель, а потом в один прекрасный день автомат починили, и наша сладкая жизнь закончилась.

У меня была странность – я сходил с ума от огня. От фейерверков, пиротехники, от взрывов по телевизору. У меня был друг по имени Ричи из обеспеченной семьи – они держали магазин хот-родов в соседнем городке. У него был самый красивый дом из всех, что я видел. Однажды днем я был у него в гостях, и мы играли с лаком для волос и зажигалкой, сделав из них домашний огнемет. И каким-то образом нам удалось поджечь шторы в гостиной. Сработала пожарная сигнализация, и горничная стала испуганно что-то кричать по-испански. Мы с Ричи сделали вид, что не имеем к этому никакого отношения, и почему-то нам это сошло с рук.

Примерно в то же время мама взяла нас с сестрами в Чикаго навестить семью. Папе нужно было работать, поэтому он остался дома. Я первый раз оказался в самолете и узнал, что мама боится летать. Она плакала, почти впала в истерику, и, когда я увидел, что ей страшно, мне тоже стало страшно. Так я стал бояться летать.

Когда мы приехали в Чикаго, то стали беситься вместе с двоюродными братьями. Первым делом я забросал всю округу туалетной бумагой. Потом мне захотелось что-нибудь поджечь, а рядом с домом, где мы гостили, была церковь. Я нашел лак для волос, как тогда, когда я спалил занавески у Ричи. Еще я нашел канистру бензина – искал что-нибудь легковоспламеняющееся – и пошел в церковь с двоюродными братьями. Они меня отговаривали, но я устроил поджог. Я выбрал эту церковь не по какой-то религиозной (или антирелигиозной) причине: просто она была большой и удобной. Ночью у церкви никого не было, поэтому я поджег траву и сорняки рядом с ней. Чтобы огонь разгорелся, я полил их лаком для волос, но трава и так была довольно сухой. Церковь быстро загорелась, и от мыслей «огонь, огонь, огонь» я перешел к «черт, она же горит». Я бросился наутек. Церковь не сгорела, но серьезно пострадала; приехали пожарные, и им пришлось ее тушить. Соседи собрались посмотреть, что случилось, а я сделал вид, что ничего об этом не знаю.

Перед отъездом из Чикаго я отключил электричество в доме своих двоюродных братьев. Два раза. Я все отрицал, но они знали, что это я, – такого не было, пока я у них не появился. Когда папы не было рядом, я творил что хотел, и мне хотелось узнать, что еще мне сойдет с рук. Как далеко я смогу зайти? Думаю, мама знала, что эти неприятности из-за меня, но никогда не говорила папе, потому что знала, что последствия будут ужасными.

Мама готовила отменные итальянские блюда, например ньокки и маникотти. И если я хорошо себя вел всю неделю, она поощряла меня пудингом из тапиоки – мы с отцом его очень любили. Примерно с десяти лет мне разонравилось мясо. Не из этических соображений – не думаю, что в том возрасте я на самом деле понимал, что ем корову или свинью. Мне просто не нравилась его текстура. Но я не хотел обидеть маму и не мог выйти из-за стола, пока моя тарелка не опустеет, так что мясо из тарелки я прятал в карманы, а потом тайком выбрасывал. Иногда я забывал про него и так и клал одежду в стирку. Тогда мама расстраивалась: «Что это мясо делает в стиральной машине?»

Каждый вечер мы ужинали в пять часов: мы с сестрами уже возвращались из школы, папа с работы, и мы все вместе садились за стол. Однажды папа не пришел домой. Мама немного подождала, а потом забеспокоилась и стала обзванивать больницы: «К вам не поступал Рэнди Баркер?» Мы боялись, что он попал в аварию на своем «Харлее», потому что он гонял как бешеный (по крайней мере, когда я с ним не ездил). И, конечно же, он и правда упал с мотоцикла, но упрямо не хотел звонить домой, чтобы мы узнали, что он в больнице.

Мама ненавидела этот мотоцикл: она до смерти боялась, что папа на нем разобьется. Иногда она выкатывала его во двор и вешала на него табличку «Продается». Папа говорил: «Черт побери, что ты делаешь? Это мой байк. Ты его не продашь». Конечно, он любил свой «Харлей-Дэвидсон».

В другой раз папа опоздал на ужин, и нам позвонили из больницы: «У нас ваш муж, Рэнди Баркер. У него случился сердечный приступ. Хотите приехать в больницу?» Но папа не хотел, чтобы мы приезжали: он настаивал, что у него всё хорошо, и отказывался идти к кардиологу. Папа всегда был как кремень.

Когда я учился в пятом классе, в нашем районе был парень, у которого во дворе был хаф-пайп. Я хотел у него покататься, и он поставил мне условие: или я научусь играть «Master of Puppets» группы Metallica с начала до конца, или он не пустит меня кататься с ним и его друзьями. За полторы недели я снял партию Ларса Ульриха и получил пропуск на тот задний двор.

Сначала я катался на старых скейтах своих сестер – таких маленьких, оранжевых и пластиковых. Потом родители купили мне скейтборд «Камикадзе» в магазине «Прайс Клаб», потолще и пошире. На этой доске я стал учиться делать трюки, но она была такая простецкая, что настоящие скейтеры поднимут тебя на смех, если появишься с ней в скейт-парке. Местный скейт-парк «Апленд Пайплайн» находился примерно в получасе езды на машине. Иногда папа меня туда возил. Там катались профессионалы. Мой первый настоящий скейтборд был без бренда, зато потом я покупал доски всё лучше и лучше. После этого я получил доску «Вижен Сайко» и с ума сходил от «Пауэлл Перальты». Мне так нравилось кататься на скейтборде, что я начал продавать барабаны и тарелки из своей ударной установки, чтобы достать денег на новые детали для скейта. Тогда никто из моих друзей не играл на музыкальных инструментах, так что я не знал никого, с кем можно было бы создать группу.

Мы облазили все соседние районы в поисках хороших мест для катания и хороших бордюров для трюков. Примерно в это время мы с моим другом Мэттом начали курить: мы подбирали не до конца сгоревшие окурки и курили их, чтобы испытать головокружение. Нам казалось, что мы такие крутые: мы целый день катались, а потом сидели и болтали о том, у кого какой трюк получился, и курили окурки.

Рядом с нашим домом был склад «Пик-энд-сейв» – распределительный центр магазина уцененных товаров, – и на участке была канава, в которой мы иногда катались. Это было очень популярное место у скейтеров, но оно было за забором, так что приходилось открывать ворота или снимать их с петель. Каждые две недели папа возил нас с друзьями к этому складу, что было просто супер, – он так рьяно поддерживал меня в занятии скейтбордом, что закрывал глаза на то, что мы вторгаемся на частную территорию. Мы загружались в наш «Бьюик» 79-го года с шестью-семью друзьями, а доски клали в багажник. Когда мы туда приезжали, в канаве уже каталось двадцать-тридцать человек. Иногда появлялись копы – они арестовывали людей, если тем не удавалось быстро унести ноги. Папа не стал бы ломать ради нас забор, но к бегству от полиции относился спокойно.

Катание на скейтборде – потрясающее занятие. Нам всегда казалось, что у скейтеров лучший вкус во всем. Я снова и снова пересматривал фильм «В поисках Энимал Чина». У меня на стенах висели постеры со скейтбордистами, я слушал скейт-рок 24/7[3]: я хотел полностью погрузиться в скейтбординг. Я не хотел носить ничего, кроме одежды для скейта: тогда в моде были длинные шорты, у которых нижняя половина была из другой ткани. Но они были чертовски дорогими, поэтому мама мне сама такие сшила. Мы купили ткань в магазине, а потом мама сделала их со своей подругой Твайлой, швеей. Мама никогда в жизни не пила и не курила, а Твайла курила постоянно. Если я приходил из школы и ощущал в доме запах сигаретного дыма, это значило, что у нас в гостях была Твайла, а у меня будет куча новых шорт.

Я писал фразы типа «скейт или смерть» или «скейт и жизнь» или названия групп вроде Faction на своих кедах, обычно фирмы «Vision Street Wear». Я редко носил крутую обувь, но однажды мама с папой купили мне новые «Эйр Джорданы». (Родители такие классные: всегда тратили на меня последние деньги.) Как-то раз я был в местном заведении «Бэйкерс», где подавали буррито, – за доллар и 7 центов можно было купить буррито, картошку фри и напиток. Пришли какие-то восемь чолосов и отняли у меня «Джорданы». Домой я ехал на велосипеде босиком. И больше никогда не хотел себе «Джорданы».

Родители хотели, чтобы я как можно больше занимался музыкой. Я пел в мадригальном школьном хоре три или четыре года вместе с сестрами, и там было довольно весело. Какое-то время я брал уроки игры на фортепиано – это единственный инструмент, на котором я учился играть, кроме барабанов: приходилось заниматься каждый день. Я катался на скейте на улице, а мама кричала: «Трэвис, иди домой, пора играть на фортепиано».

Я очень стеснялся: играть на барабанах было намного круче, чем на фортепиано. Это не настолько «мужской» инструмент. Когда я играл на ударных, я был круче всех. Я делал вид, что не слышу маму, или говорил друзьям: «Это она не мне, это сестре»[4]. Однажды моя сестра Рэндалай вышла на улицу и сказала, что мне пора заниматься фортепиано. Я так разозлился, что бросил скейт с рампы и попал Рэндалай прямо в ногу. А потом я испытал угрызения совести – не ее вина, что я ненавидел фортепиано.

Сколько себя помню, я всегда с ума сходил от девчонок. У меня была девушка по имени Тони: мы оба любили метал, от Slayer до Guns N’ Roses. Я вырезал ее имя у себя на ноге бритвенным лезвием, а она вырезала мое у себя. Это не было попыткой самоубийства – просто мне хотелось сделать себе какую-то отметку еще до того, как я начал набивать татуировки.

Когда мне было одиннадцать, я пошел на вечеринку к Рубену – у него была старшая сестра, и ей нравились Jane’s Addiction и крутое радио «КРОК». На этой вечеринке я пытался закадрить одну из подруг его сестры, которая была меня лет на пять старше. Я хотел произвести на нее впечатление, поэтому пил пиво и курил травку. И мне стало плохо – я весь позеленел. Это было ужасно. Маме с папой пришлось забрать меня с вечеринки, и, когда они спросили, почему мне плохо, я сказал, что перебрал газировки и чипсов.

Первый живой концерт, на который я попал, был в церкви неподалеку: там играли христианские метал-группы вроде Stryper. Меня взяли с собой сестры, и мне просто башню снесло. Я обожал смотреть, как барабанщики играют вживую, независимо от стиля музыки. Вскоре после этого я ходил на концерт Стэйси Кью, у которой был хит «Two of Hearts», – я был от нее без ума. Еще я был влюблен в Белинду Карлайл. Потом я побывал в клубе под названием «Кафе Спэнки» – по сути, это была панк-рок-площадка, и там я слушал группы Minutemen и 411.

Когда я перешел в среднюю школу, мы еще дружили с Рубеном. Еще мы стали больше времени проводить с другим другом, Диком. Он был крутой, и у него было много старших друзей. Нам было по тринадцать, а один из его друзей, Чаки, был крутым металлистом: длинные волосы, джинсовая куртка с нашивками Metallica, Оззи и Slayer. Иногда мы с ним катались на великах BMX. Стоило кому-нибудь косо взглянуть на Чаки, как Чаки затевал с ним драку. Ему было всё равно, победит он или нет, но в основном он побеждал. Я считал его по-настоящему храбрым: если то и дело затевать драки, никогда не знаешь, насколько хорошо дерется другой парень и какое у него может быть с собой оружие.

После школы я ходил к Дику в гости – его дядя сидел дома, слушал Оззи Осборна и курил травку. Мы брали его трубку, и он разрешал нам курить с ним. Даже не знаю, по-настоящему ли я затягивался, знаю только, что курил траву каждый день в шестом и седьмом классах.

К тринадцати годам я уже иногда не приходил домой ночевать. Мы с Диком, Рубеном и нашим другом Оззи (не Осборном) проделывали классический трюк: каждый из нас говорил родителям, что переночует у друга, а потом мы вместе катались автостопом и хулиганили. Иногда мы просто, как придурки, бросались камнями в машины. Однажды мы увидели ярко-желтый «Корвет» и покрасили его в черный цвет из баллончика[5].

Пару раз я не ночевал дома и попадался – солнце вставало примерно в то время, когда я ехал домой на скейтборде. Отец выходил около семи утра и находил меня в восьми километрах от дома. «Иди сюда! – говорил он мне. – Я тебя всю ночь искал! Почему ты не у своего друга?»

«Я только что оттуда, пап, и как раз шел домой». Когда я был подростком, я думал, что могу перехитрить любого взрослого.

Но с ним это не прокатывало. «Садись в машину!» А потом – бам! По пути домой он устраивал мне взбучку прямо в машине. Много раз, когда он бил меня по лицу за то, что я гулял всю ночь, я больно ударялся о пассажирское окно и при этом всё равно продолжал дерзить ему и врать о том, что я делал ночью. Каждый удар я заслужил.

Я был принцем седьмого класса. Ха-ха – нет, правда. Это не просто метафора: у нас было голосование, на котором среди семиклассников выбирали принца и принцессу для выпускного бала, и выиграли я и моя будущая девушка Эмбер. Я был без ума от Эмбер – она была суперкрасивой, у нее были удивительные зеленые глаза и уже появилась грудь. Скоро мы стали встречаться, но роман продлился недолго. У нас были очень милые отношения, мы просто целовались и строили друг другу глазки. Я чувствовал себя на вершине мира: у меня была классная девчонка, я всё время играл на ударных или катался на скейте с друзьями-девятиклассниками, которые одевались как пираты (казалось, они из команды Альвы), и жизнь казалась суперкрутой.

В средней школе я маршировал в оркестре – в этом возрасте инструмент довольно легкий по сравнению со старшей школой. Мы узнали, что в старших классах к марширующему оркестру относятся очень серьезно, поэтому начали готовиться заранее. Барабанщики у нас были очень крутые: мы просто жгли. Мы побеждали во всех соревнованиях и конкурсах для барабанщиков. Еще в средней школе я играл в своей первой рок-группе. Она называлась Necromancy: мы с моим другом Стивом играли метал-каверы, в основном на King Diamond[6]. Всю неделю мы планировали, как будем играть в субботу, а потом приносили инструменты к нам на задний двор и гремели на всю округу. У нас было несколько своих песен, но обычно мы играли каверы на Metallica, Slayer, Megadeth и тому подобное. Большую часть времени нас никто не слушал, но нам было все равно.

Еще я выступал с панк-группой без названия. С того самого момента, как я впервые услышал панк-рок в своих сборниках скейт-рока, я его полюбил, а потом как-то раз после школы ко мне подошли три скинхеда. Они были из девятого класса, на пару лет старше меня. Они знали, что я играю на барабанах, и спросили: «Можешь сыграть такой бит?» И показали самый простой ритм: бум-чик-бум-бум-чик. Да, я могу сыграть такой бит. «Можешь сыграть его быстро?» Ага, да. «Будешь играть в нашей группе?» Хорошо, конечно. У них была полная униформа скинхедов: ботинки «Доктор Мартенс» с двадцатью рядами дырок и подтяжки. Перед первым концертом, который должен был состояться на вечеринке у кого-то в квартире, у нас была одна репетиция. У меня не было ни таких ботинок, ни подтяжек, поэтому они сказали мне надеть джинсы и белую футболку. Я пришел на концерт и всё думал: надеюсь, эти парни просто одеваются как скинхеды и на самом деле они против расовых предрассудков, а не какие-нибудь там расисты, потому что, когда они поют, я ни хрена не разбираю слов. Но они оказались классными. Я выступал с ними всего пару раз, но было очень весело.

Если кто-то хотел, чтобы я сыграл в его группе на барабанах, нужно было просто попросить. Так я оказался в Jynx, метал-группе, на которую повлияли в основном Poison и Dokken. Мы играли в битве групп в «Спанки» – обычно мы неделями перед выступлением раздавали листовки. В тот вечер победила группа без контракта под названием No Doubt. Я по уши влюбился в Гвен Стефани, чем на восемь лет опередил остальные Штаты. В тот вечер я стоял у входа «Спанки», а она попросила у меня зажигалку.

Мне так хотелось завести с ней разговор, но пришлось сказать: «Я не курю».

«Я тоже», – сказала Гвен.

Я по-прежнему пел в мадригальном хоре, и там были ребята разных возрастов – я был в седьмом классе, а были и девятиклассники. Среди них была суперклассная чирлидерша по имени Лорелея. Я смотрел на нее на репетициях, а она постоянно говорила моим друзьям: «Трэвис такой милый» или «У меня есть кое-что для Трэвиса». Давать намеки яснее просто невозможно, а я почему-то думал, что она меня просто так подбадривает. Я знал, что мы с ней разные. Но мы начали писать друг другу письма, и она сказала, что я должен зайти к ней как-нибудь ночью, когда родителей не будет дома. Около двух часов ночи мы с Диком, Рубеном и Оззи приехали к ее дому на скейтах. Родители Лорелеи были дома, но у них на заднем дворе стоял трейлер, поэтому она выскользнула из дома, и мы пошли в трейлер, а другие ребята просто катались на скейтах на улице.

Мы с Лорелеей целовались целую вечность, а потом у меня был первый в жизни секс. Я понятия не имел, что делаю. В целом она просто мне подсказала: «Нет, вставь его сюда». Я тогда подумал: вагина на ощупь похожа на горячее желе. Все закончилось через пять минут. Помню, я был в изумлении – мне безумно нравилась эта девчонка. Она была такой горячей, да еще и старше меня, и я поверить не мог, что я ей тоже нравлюсь, не говоря уже о том, чтобы лишиться с ней девственности.

Мы с Диком, Рубеном и Оззи даже не ехали, а шли домой пешком, а доски несли в руках, мы болтали и смеялись всю дорогу, и я рассказывал им все грязные подробности. Помню, я подумал: «Черт возьми, я это сделал. У меня был секс! И ничего сложного – даже неважно, будет ли он у меня еще». Последнее, очевидно, было неправдой. Домой я пришел около пяти или шести утра, когда уже вставало солнце. Я никак не мог уснуть после того, что случилось. Я лежал в постели, уставившись в потолок, и не спал. Весь мир казался другим, за исключением того, что выглядел точно так же, как и раньше.

А потом, через несколько недель, я поступил с ней по-скотски. В общем, я просто больше с ней не разговаривал. Даже не знаю почему, но я ее больше не хотел. Я на нее не смотрел, мне было на нее совершенно наплевать. Я переключился на следующую девчонку. Я просто ею пренебрег. Она мне за это отомстила – написала мне письмо о том, что беременна, что я придурок, потому что не разговариваю с ней, и лучше бы мне с ней поговорить. Она и правда меня потрясла: я решил, что скоро стану тринадцатилетним отцом. Но это была просто злая шутка за то, что я вел себя как придурок. И я это заслужил.

Хотел бы я сказать, что она меня проучила, да только урок я не усвоил. Это вошло в привычку: я хотел какую-нибудь девушку, добивался секса с ней, а потом бросал ее и переключался на следующую. Не знаю, зачем я это делал, – может, мне просто нравилось бросать себе вызов? Может, это как с чипсами «Принглс» – попробовав раз, ем и сейчас? У меня было много девушек, которые сначала были по уши меня влюблены, а потом приходили к выводу, что я урод. Я считал себя крутым, потому что заполучил всех этих девчонок.

Была пара девушек, Тоуни и Миранда, которые нравились и мне, и Дику. Тоуни общалась с нами обоими, но ни одного из нас не считала своим парнем. По ночам я тайком выбирался из дома и шел к ней. Она выходила на улицу, и мы целовались. Однажды она позвонила мне днем, чего никогда не случалось: «Йоу, приходи». Я подумал, что здесь что-то не так, но всё равно сел на велик и поехал.

Как только я добрался до дома Тоуни, на меня набросились Чаки и его старшие друзья. Кто-то оглушил меня и сбил с ног. Меня пинали ногами, а потом кто-то поднял меня и ударил лицом о сетчатый забор. Дик просто стоял и смотрел на это, что разозлило меня еще больше, чем если бы он меня сам побил. Нужно было рассказать ему, что у нас с Тоуни, но я же не думал, что она его девушка. Очевидно, он был с этим не согласен. И она сама меня подставила, что меня вообще поразило. Больше я не разговаривал ни с Диком, ни с Тоуни, ни с Чаки. Когда я оказался на месте того, кого лупит Чаки, он уже скорее походил на психопата, чем на храброго задиру. Главное, что я вынес из всего этого, – нужно тщательнее выбирать, кому доверять. Или, может, вообще никому нельзя доверять.

Больше всего меня огорчало то, что меня дразнили качки. Одному парню было лет четырнадцать, но он уже был ростом метр девяносто, и у него росли усы. Он подходил сзади, бил меня по голове изо всех сил, а потом просто шел дальше. Я пошел к отцу и сказал ему, что надо мной издеваются; он сказал: «Ударь его в ответ», – но я даже не знал, как драться. Я написал у себя на скейтборде слово «качки», а потом перечеркнул его жирным крестом, чтобы показать, что я их ненавижу.

Некоторые из моих друзей-скейтбордистов начали тусоваться с качками, которые всегда надо мной издевались. Меня пригласили на вечеринку, где было много народу. Вся эта ситуация меня угнетала: ну, раз половина моих друзей идет, и все они, похоже, превращаются в футболистов, то и ладно, я тоже пойду потусуюсь. Что, черт возьми, может случиться? На вечеринке мы все плавали в бассейне, и трое из этих качков прыгнули на меня и чуть не утопили. Наверное, они решили, что мне нужно пройти инициацию, чтобы с ними общаться. Они били меня что есть сил и тянули вниз, а я отбрыкивался и снова глотал воздух. С меня хватило. После этого всех своих так называемых друзей, с которыми я вырос и катался на скейте, за исключением Рубена, я послал куда подальше.

Летом, перед тем как я пошел в старшую школу, мама узнала, что у папы роман на стороне. Она наняла частного детектива, который проследил за ним и подтвердил это, а потом всё полетело к чертям. Всю жизнь мне казалось, что у нас дома всё идеально, а теперь я лежал в постели ночью и слышал через стену, как родители ругаются. Я не спал всю ночь и слушал. Это было нереально – я поверить не мог, что это происходит в моей жизни. Всё это меня огорчало, злило и сбивало с толку.

Я сильно злился на папу. Мне было всего тринадцать, но я пытался сказать ему, что он не может жить с нами: «Теперь тебе сюда нельзя». Вскоре после этой новости мама заболела. Она думала, что просто болит шея, поэтому приложила грелку. Но лучше ей не становилось: у нее был упадок сил, во рту пересыхало и стало трудно говорить. Оказалось, что у нее синдром Шегрена – болезнь, при которой иммунная система атакует собственный организм. Когда это выяснилось, она легла в больницу. Мама не хотела, чтобы другие родственники узнали, что она в больнице: не хотела, чтобы ее навещали или жалели. В это время папа всё время проводил либо на работе, либо у мамы в больнице.

Наш белый «Бьюик» 1979 года стоял на подъездной дорожке, и я знал, где лежат ключи от машины. Я проехал на нем вокруг квартала, едва дотягиваясь ногами до педалей и еле-еле выглядывая из-за приборной панели. Ничего плохого не случилось, поэтому на следующий день я поехал в «Сэвен-Илэвен» и купил газировки. Я уезжал всё дальше от дома, и через неделю стал пересекать двухполосное шоссе.

Я вылез прямо в середину потока, и машины на шоссе ударили по тормозам. Шоссе я пересек, а позади чувствовался запах дыма, горящей резины, и было слышно, как машины врезаются друг в друга. Произошла крупная авария, и это была моя вина. Я поскорее умчался домой и больше так не катался. Я бунтовал и злоупотреблял своей новообретенной свободой – я бы так себя не вел, если бы не злился и не был убит горем. Я никогда в жизни так надолго не расставался с мамой.

Я думал, мама скоро вернется из больницы. Каждый день я ждал, когда откроется дверь и она войдет и скажет, что всё в порядке. Но она невероятно быстро угасала: ей не сразу поставили верный диагноз, и организм практически уничтожил собственные железы.

Всё лето мы с семьей ездили к маме в больницу. Было так больно видеть ее слабой и беспомощной. Мне хотелось ей помочь, но я ничего не мог поделать. Она перестала отвечать, и, когда я к ней приходил, я просто сидел и смотрел, как она то теряет сознание, то приходит в себя и просто лежит. За день до начала учебного года мы с семьей поехали ее навестить, а мне захотелось поехать на велике. Я сел на свой пляжный крузер «Швинн» и приехал где-то на час позже остальных. Когда я вошел в больничную палату, все истерически рыдали – я понял, что произошло, до того как кто-либо смог что-то сказать. Она умерла, а я опоздал. Моя мама умерла.

Ее хоронили в открытом гробу. Я не был готов увидеть маму вот так – холодную, с незнакомым запахом формальдегида. Я подошел к гробу, ощущая тяжесть в животе и пустоту в сердце, которых никогда раньше не чувствовал, поцеловал ее на прощание и коснулся ее руки. Ее тело было холодным. Весь день похорон мне хотелось кого-нибудь убить или умереть самому. Я сожалел о каждой нашей с ней ссоре и пытался не думать обо всём, что произошло. Я чувствовал себя как в плохом кино и не мог представить жизнь без нее.

Вся семья плакала, даже папа, а я ни разу в жизни не видел, как он плачет. У меня сердце разрывалось. Я весь день пытался сдерживаться, но потом ко мне подошла тетя Нэн, сказала: «Сожалею, Трэвис», – и я тоже разрыдался.

Одними из последних слов, которые сказала мне мама, были слова: «Несмотря ни на что, играй на барабанах. Продолжай этим заниматься и не слушай, что говорят другие. Не прекращай играть на барабанах, Трэвис. Следуй за своей мечтой».

2. What’s My AgeAgain

Мама умерла за день до начала учебного года. Я пропустил первый день в школе и появился на второй день, очень подавленный, бродил по коридорам словно в оцепенении.

Ранее я планировал играть на барабане в марширующем оркестре. Для этого нужно было заниматься всё лето. Они были очень строги в этом отношении: если не ходишь летом на репетиции, то тебя не пустят на прослушивание. Но мама всё лето была в больнице, и я ни пришел ни на одну репетицию и не взял ни одного нотного листа. В конце первого учебного дня я пошел в оркестр. Я рассказал, что всё лето провел с мамой в больнице, и попросил всё равно меня прослушать. Они вошли в мое положение и разрешили прийти на прослушивание. Я не играл на барабанах все лето и ни разу не делал упражнений, которые все учили, но мамины слова всё звучали у меня в голове: играй на барабанах, не прекращай, следуй за своей мечтой.

На следующий день объявили, кто что будет играть: я занял второе место, а это значит, что я обошел всех, кроме одного старшеклассника. Ребята в оркестре злились на меня, но меня это не волновало.

Примерно тогда я начал гордиться тем, что я одиночка. Мне было плевать, что говорят или думают окружающие. Были только я и мои барабаны. Несмотря на то что я словно ослеп от горя, я видел, что все ребята объединяются в компании. В старших классах никто не катался на скейтборде: в школе самыми крутыми были футболисты и другие качки. А если ты не качок, значит, ты гангстер, но я не вошел ни в одну из этих групп.

Я едва успевал сдавать экзамены – оценки у меня были паршивые. Единственная причина, по которой меня не отчисляли, – была в том, что учителя знали о смерти мамы и что из-за этого у меня такая плохая успеваемость. Я шел ко дну, но барабаны стали моей спасительной соломинкой. Ко всем окружающим я относился так: «Да пошли вы, я музыкант». Ребята надо мной издевались, учителя пытались заставить заниматься, и ничто из этого не имело для меня значения. Я чуть не начал думать о самоубийстве. Мне очень помогло то, что в мире было что-то, что я люблю, и я знал, что это никогда не исчезнет. Это моя любовь к барабанам.

Когда любишь заниматься музыкой, приходится жертвовать тем, чтобы быть крутым. Приходится пожертвовать тем, чтобы в старших классах у тебя была своя тачка, или стереосистема, или новые шмотки. Нужно быть готовым ходить на уроки в одежде, которую ты носишь уже два года, и чувствовать себя в ней нормально, и стараться изо всех сил. Когда ты чем-то увлекаешься, всё остальное тебя вообще не волнует – оно просто уходит из твоей жизни.

Во время игр или соревнований весь оркестр играл вместе, но всю неделю разные группы инструментов занимались отдельно. Это значит, что мы, двенадцать барабанщиков, много времени проводили вместе – были только мы и пара отличных инструкторов. Одним из инструкторов был мой двоюродный брат Скотт – мы с ним особенно не общались, потому что он намного старше, зато вместе играли на барабанах по праздникам, когда семья собиралась вместе[7]. Некоторые из моих родственников даже не пытались скрыть свое презрение ко мне. Вскоре после смерти мамы мы с семьей пришли на ужин к дяде, и один из родственников нес обо мне какую-то чушь. «Вы видели, что натворили Трэвис и его друзья? На бульваре Алдер вся стена исписана».

Я засмеялся: там были граффити, так почему он решил, что это именно я и мои друзья? «Ну, я просто предположил, что это те идиоты, с которыми ты водишься». Он смеялся над тем, как я одеваюсь, и всегда подозревал, что мы замышляем что-то плохое. Как будто решил научить меня, что мне лучше не общаться с родней.

Барабанщики были моей семьей. Барабанщики – нарушители спокойствия практически в любой ситуации, и мы всегда были вместе и веселились. Репетиции проходили интенсивно: иногда мы стучали по четыре часа подряд. Потом мы шли в крошечную репетиционную комнатку с моими лучшими друзьями из оркестра: Кевином, Ричардом, Брайаном и Джеем. Мы убирали инструменты, включали что-нибудь тяжелое вроде Slayer или King Diamond, выключали свет и начинали беситься в этой маленькой комнатке. Мы толкались и врезались друг в друга. Нам казалось, мы такие крутые.

Я не понимал, как сильно зависел от матери, до тех пор пока ее не стало. Я был маменькиным сынком и знал, что опираюсь на нее эмоционально, но никогда не думал, сколько всего она для меня делает. Через пару дней после ее похорон я проснулся, а на столе не было завтрака. Мне нужно было готовить его самому. Мама всегда стирала мне белье, помогала с домашним заданием, застилала постель – теперь я сам ее застилал, а папа приходил проверять. У него были военные стандарты – он хотел, чтобы покрывало лежало так ровно, чтобы по нему можно было прокатить четвертак. Он постепенно воспитывал из меня мужчину.

Мы с папой всю жизнь называли друг друга «приятель» – если только он на меня не злился. Когда мы разговаривали, он не спрашивал: «Как дела, Трэв? Как школа? Люблю тебя, приятель». Скорее было так: «Ты сделал уроки?» – а потом он уходил. Однажды я бросил ему вызов: «Можешь просто разговаривать со мной, не говоря мне, что делать? Например, ты мог бы спросить: «Как дела?», или «Как прошел день?», или просто «Чё как?» Каждый раз, когда ты со мной разговариваешь, ты на меня кричишь». Я знал, что папа меня любит, просто выражает это по-своему. Он был не очень разговорчив – но и я был не очень хорошим слушателем.

Я пошел в церковь и спросил священника, почему бог забрал маму. Я не понимал, почему это произошло и что мне делать: «Если у вас, ребята, все ответы записаны в Библии, почему я не получаю ответа?» Он так и не ответил на мой вопрос. Я по-прежнему верил в бога, но в церковь ходил только на свадьбы и похороны.

РЭНДАЛАЙ БАРКЕР (сестра)

Наша мать была мягким, добрым, общительным человеком. Помню, как она разговаривала по телефону со своими братьями и сестрами, – она всегда смеялась. У нее был счастливый, приятный смех. В отличие от смеха нашего папы, над смехом которого начинаешь смеяться сам, потому что тебе становится неловко. Это просто умора: папа, не смейся на людях.

Дома мы всё время смотрели мюзиклы и фильмы с Элвисом Пресли. И постоянно ждали шоу Лоренса Велка. Мы обожали музыкальные шоу вроде «Monkees» и «Семьи Партриджей». А еще «Стар Серч».

После смерти матери мы с Трэвисом какое-то время не ладили. Думаю, мы ненавидели друг друга. Мне, как старшей из детей, было трудно осознать, что теперь я должна стать им своего рода матерью, хотя мне было уже двадцать два.

Сестры всегда заботились обо мне после смерти мамы и даже возили меня на занятия по игре на ударных. У меня много времени ушло на то, чтобы понять, через что пришлось пройти всей нашей семье, – в тринадцать я видел только свою собственную боль, но ведь я не единственный, кто тогда страдал. Я слышал, что кто-то видел, как папа стоит на эстакаде. Не знаю, хотел ли он прыгнуть, но у него точно не всё было в порядке. По понятным причинам. Меньше всего на свете я хотел потерять и его.

Вскоре после смерти мамы папа перевез к нам свою подружку Мэри. Это было так больно – словно доказательство того, что мамы больше нет. Когда Мэри переехала к нам, они с папой рылись в мамином шкафу и думали, какие из ее вещей оставить. Я испугался. Я так боялся, что она будет носить мамину одежду, что взял из шкафа охапку вещей, вынес их из дома и выбросил в мусорный бак у ближайшей начальной школы. А потом поджег.

Я даже не злился на Мэри – я защищал мамину память. С деньгами было туго, и ситуация была ужасная. Мы с сестрами никогда не вступали в заговор против Мэри и даже не болтали о ней за спиной, но я не был готов ее принять – ни ее, ни кого-либо другого – в нашем доме.

Потом папа потерял работу. Они с Мэри работали в одном месте, и там поняли, что они встречаются. У них были правила, запрещающие сотрудникам встречаться друг с другом, и его уволили. Однажды вечером папа объявил, что мы можем переехать в Нью-Мексико: там должна быть работа. Мне пришлось ехать с ним и Мэри в Нью-Мексико узнавать насчет работы. Тогда я впервые провел с Мэри достаточно много времени: мы ехали на машине семнадцать часов. Оказалось, что она хорошая женщина. Хорошо, что мы узнали друг друга получше, но я всё равно ненавидел Нью-Мексико и дал папе это понять.

«Папа, если ты переедешь сюда, я перееду к тете Нэн. Здесь никто не играет. Всё, чего я хочу, – играть на барабанах, а здесь для этого не подходящее место. Я не могу здесь жить». Папа объяснил, что у него есть потенциально хорошее предложение работы, и если у семьи в скором времени не появятся деньги, то мы все будем жить на улице, в том числе я и моя ударная установка. Мы поселились на два дня в маленькой гостинице, пока папа проходил собеседование. Пейзаж состоял из пустыни и кактусов, и от этого весь город выглядел еще более суровым.

С работой в Нью-Мексико не срослось, так что мы вернулись в Калифорнию. Иногда Мэри оставалась у нас, потом сняла квартиру за углом, но всё равно много времени проводила с нами. Однажды вечером Мэри приготовила для всех ужин. Я пришел домой и увидел, что на ужин мясо. Я сказал: «Папа, я не ем мясо. Я поем где-нибудь еще». Он пришел в ярость, потому что я сказал это прямо при Мэри и задел ее чувства, так что он ударил меня по голове, и все мои сорок пять кило полетели в стену.

Спустя месяц учебы в старшей школе у меня начались серьезные отношения с девушкой по имени Мишель. Я был без ума от нее: она была очень горячей, и она стала ниточкой от меня к остальному человечеству. В тот период, когда я больше ни с кем в школе не хотел общаться, она изменила мой ритм. Тогда я впервые по-настоящему влюбился. Мы всё время были вместе и даже похожи друг на друга: люди говорили, что мы как брат и сестра. Я всегда носил прическу как у Тони Хока, с длинной челкой, а после смерти матери вообще перестал стричься. Я отращивал волосы, пока не стал похож на металлиста.

В старших классах я увлекался металом: Metallica, Slayer, Sepultura. Но по-прежнему любил и хип-хоп: я открыл для себя KRS-One, House of Pain, Pharcyde, N.W.A и Cypress Hill. В предпоследнем классе я узнал обо всём, что происходит в Сиэттле, и полюбил его музыку: Soundgarden, Alice in Chains, Screaming Trees, Mother Love Bone, Mudhoney. Мы с Мишель постоянно обменивались друг с другом кассетами.

Моя семья распалась, и я испытывал ужасную боль от потери матери. Музыка была для меня способом выразить свой протест, будь это хип-хоп или панк-рок. (Барабаны и скейт тоже помогали.) Во всей этой музыке бунтарская энергия, которая заставляет почувствовать, что ты крушишь всё вокруг себя. Я включал на полную громкость Descendents, Face to Face и Rage Against the Machine. Когда у тебя такая паршивая жизнь, как-то не хочется ставить, например, Билли Джоэла.

Все мои музыкальные вкусы сошлись воедино, когда я рос вместе с Beastie Boys, потому что они читали рэп, но в то же время были панками: иногда они играли на своих инструментах, а еще сделали кавер на песню Minor Threat. Когда я был помладше, я обожал песню «(You Gotta) Fight for Your Right (to Party!)», а по мере развития моего музыкального вкуса группа росла вместе со мной. Как раз во время выхода альбома «Check Your Head» (одного из лучших альбомов в мире) я познакомился с Джимом, и мы стали дружить.

Мы с ним решили, что мы Beastie Boys. Мы одевались как они, выучили всю их музыку, все группы, которые они перепели и которые упоминали в интервью. Мы ходили на все их концерты, куда нам удавалось попасть, – мне посчастливилось послушать их вживую десять раз. Они изменили мою жизнь: то, как я одеваюсь, какую музыку слушаю, мой взгляд на мир. Я частично сбрил волосы, как у Эд-Рока. До сих пор, когда я отращиваю волосы, там видна такая линия – они так растут потому, что когда-то я хотел быть похожим на Адама Хоровица.

Когда я слушал Beastie Boys, всё в жизни становилось веселее. Мы с Джимом ставили один из их альбомов и читали рэп. Мне нравилось исполнять партии Майка Ди, а он всегда был за Эд-Рока. А потом, когда я стал постарше, моим любимцем стал Яук. Они даже на мою игру на ударных положительно повлияли, потому что я пытался повторять их ударные партии: Джим предлагал мне сыграть песню вроде «Hey Ladies» – там было много сложных вещей, но да, у меня и правда получалось.

Мы с Мишель встречались примерно два года, и то расходились, то снова сходились, но потом разошлись насовсем. Это еще мягко сказано. Вообще-то, я вел себя как урод: я ей изменял. Много. Я начал спать с ее лучшей подругой, и это было жестко. Мы тусовались дома у Мишель все втроем. У Мишель создалось впечатление, что я терпеть не могу ее подругу, а ее подруга заставила ее думать, что ненавидит меня. Но когда Мишель засыпала, мы спускались вниз и целовались, а потом занимались сексом. В конце концов Мишель догадалась, и на этом наши отношения закончились. Она уехала в колледж и нашла парня, который относился к ней лучше. Я не пропускал ни одной юбки. Когда я окончил школу, у меня было уже пятнадцать девушек.

Фонтана во многих отношениях была расистской. Исторически в этом городе жили исключительно белые рабочие. С годами в нем стало расти латиноамериканское население, и некоторые белые испугались и озлобились. Всякий раз, когда я брил голову, когда еще был подростком, скинхеды давали мне свою чертову литературу. Когда я был маленьким, каждый год в центре Фонтаны проходил парад в честь дня города, и члены Ку-клукс-клана открыто маршировали по улицам города прямо в капюшонах. Меня это бесило до тошноты[8].

В школе учились разные дети: были чиканосы, белые, черные. Из социальных групп были гангстеры, укурки и готы. Я одинаково любил и мексиканских друзей, и чернокожих, а хип-хоп любил так же сильно, как и панк-рок. В старшей школе у меня не было большой компании друзей, зато я тусовался то с одной компанией, то с другой, и со всеми мне было хорошо. В школе было много противостояний, но мне это никогда не казалось расовой войной – просто дети как дети.

Моей семьей были музыканты. Я был техником по ударным в группе Voyce: я считал их величайшими рок-звездами в мире, потому что они выступали на концертах, люди знали их песни, и у них была демозапись. Я был слишком мал, чтобы ходить в клубы, где они играли, поэтому устанавливал ударные, а потом ждал снаружи, когда закончится концерт. Я занимался этим бесплатно – просто хотел посмотреть, как всё устроено.

Я продолжал вступать и создавать рок-группы. Я играл в группе под названием Poor Mouth, и это было круто. Мы звучали как ранние Soundgarden – немного похоже на Alice in Chains, но больше всё-таки на Soundgarden. На концертах мой друг Дориан надевал на голову бумажный пакет, выходил на сцену и танцевал с нами. Мы неплохо ладили, но через пару лет рассорились. Я хотел найти больше музыкантов, с которыми можно было бы играть, но сначала не понимал, как это делается. Я расклеивал листовки в местных музыкальных магазинах и размещал объявления в изданиях вроде «Ресайклера» – бесплатной местной газеты. На это мне давали деньги сестры, или я просто брал немножко из папиного бумажника. Потом дома начинал звонить телефон. Все остальные в семье спрашивали: «Откуда у них наш номер?» Я отвечал, что разместил объявление в газете «Ресайклер», потому что хочу собрать группу. «Ну, спасибо, Трэв».

Благодаря этим объявлениям я нашел несколько классных друзей: один из них был гитаристом из Лос-Анджелеса по имени Марио – ему было под тридцать, но он приходил ко мне, и мы вместе играли метал. Еще я играл с басистом по имени Рэнди Стюарт. Он был на четыре года старше, и в итоге мы с ним вместе играли в разных группах. Иногда по выходным мы катались на «Мустанге» Рэнди, слушали Jane’s Addiction и Danzig, кидались яйцами и камнями во всё, что попадалось под руку. Однажды мы проезжали мимо дома мэра. Рэнди сказал: «Гляди». Он заехал к нему во двор, сделал несколько кругов прямо на траве, и мы умчались оттуда. Через десять минут нас остановили копы и арестовали. Я впервые оказался в обезьяннике. К счастью, полицейские, которые меня арестовали, учились в школе с моей сестрой Тамарой, поэтому они позвонили ей, а не отцу, чтобы она меня забрала. Однако папа узнал о моем аресте и, конечно же, не обрадовался.

Продолжить чтение