Читать онлайн Стая воронов бесплатно

Scott Oden

A gathering of Ravens

© 2017 by Scott Oden

© Дарья Сергеева, перевод, 2020

© Михаил Емельянов, иллюстрация, 2020

© ООО «Издательство АСТ», 2020

* * *

Посвящается Стиву Томпкинсу и Мигелю Мартинсу, моим братьям по оружию

• Сам зная о себе, что он злодей,
• Других считал преступнее и злей.
• Про честного он думал: лицемер!
• И ставил дерзкого ему в пример.
• Он знал, что ненавидим, нелюбим,
• Но знал, что враг трепещет перед ним.
• Он непонятен был, и дик, и нем,
• Не связан чувством никогда ни с кем.

Лорд Байрон, «Корсар» (Перевод А. И. Оношкович-Яцыны)

• Все стихло, все прошло, последний ждет костер;
• Угас свет ламп, смолк пиршественный хор.

Роберт И. Говард

Книга первая

Остров Зеландия, Дания

Год от рождества Господа нашего Иисуса Христа 999

Глава 1

Вой пришедшей с запада бури походил на глас Божий, ужасный, заглушающий слова еретиков, что отрицали грядущий конец света. Осень выдалась теплее обычного, и Ньял, сын Хьялмара, оставивший в прошлом году китовый путь ради знамени Белого Христа, знал, что рассчитывать на это тепло и дальше не стоит. Оставшийся в Еллинге священник, золотушный негодяй, который обращал в истинную веру мечом чаще, чем крестом, предупреждал, что эта оведер – непогода – дело рук дьявола; что жар преисподней нагревает мир людей, и вскоре воины Господни вырвутся из Райских врат, чтобы привести землю в порядок.

Еще год назад, до крещения, Ньял посчитал бы это чушью и погнал бы священника в шею. Тогда в оглушительных раскатах грома и рассекающих ночное небо копьях молний ему виделась рука языческого Тора; за пронизывающей до костей стеной дождя и града слышался фальшивый смех великанши Ран. Он приносил жертвы и взывал к Одину с мольбами о защите. Но теперь с его глаз, словно с очей апостола Павла, спала пелена, и он видел прямо перед собой истину: мощь старых богов угасала, близился конец света – не вероломный Рагнарек с лживыми обещаниями славы и вечной резни, но Судный день, когда Белый Христос вернется, дабы очистить землю от язычников, отступников, предателей Господа.

И Ньял, сын Хьялмара, считал себя счастливцем – спасение души было даровано ему так близко к концу времен…

Небеса рассекла молния. Ньял крепче сжал поводья. Его осел шарахался в стороны и то и дело пытался сорваться вперед, бешено вращая от страха глазами. Лишь сила могучих рук его хозяина – наследие времен, когда тот ходил в набеги с норвежским королем Олафом, сыном Триггва, – удерживала животное от того, чтобы сойти с тропы в подлесок, где, как доказательство скорой зимы, начинали буреть красно-оранжевые листья, трепетавшие на ветру. Дорога, гораздо больше похожая на коровью тропу, уводила вглубь страны, прочь от берега Тюленьего рифа. Целью их пути был Роскилле; прибыв туда, Эйдан, спутник Ньяла, поступит на службу к старому отцу Гуннару, а сам Ньял… чем заняться ему? Просто ждать конца времен?

По лицу Ньяла сквозь темную с проседью бороду текла вода. Он натянул поводья, пытаясь сдвинуть с места треклятого осла, но лишь прочертил сапогами борозды в грязи. Ноги скользили на мокром камне, он чуть не упал.

– Да чтоб тебя, жалкая ты скотина! Клянусь, если доберемся до Роскилле, освежую и сапоги из твоей выжранной мухами шкуры сошью! – набросился на животное Ньял. Его голос снесло порывом воющего ветра.

На мгновение он подумал было вернуться на берег, укрыться от бури в заросших мхом развалинах старой каменной башни – напоминании о тех днях, когда Зеландией еще правили Скьельдунги. Но Тюлений риф уже был дальше, чем в двух часах ходьбы от них, а до Роскилле оставался день, может, два дня пути. Нет, нужно было подыскать убежище здесь и сейчас.

Дождь немного утих, вдали все еще слышались громовые раскаты. Ньял огляделся в поисках Эйдана. Непоседливый юный бритт, весь последний год помогавший направлять народ данов от тьмы к свету Христову, оказался прямо перед ним: он карабкался вверх по склону холма, цепляясь за камни и кусты. Ньял нахмурился.

– Эйдан!

Тот обернулся. Ураган сорвал с него капюшон, стало видно покрытую копной медных волос макушку и гладкое, без намека на бороду, лицо. Эйдан сгибался под яростью ветра; черный шерстяной плащ хлестал его по спине, словно едва проклюнувшиеся крылья. Эйдан указал на что-то чуть выше от него по склону.

Там, укрытая кустами боярышника и ежевики, зияла раскрытая пасть пещеры.

Ньял махнул Эйдану рукой. Хотя новая вера была крепка в нем, дан не утратил предрассудков своего языческого рода. Он с юных лет знал, что в таких пещерах могли скрываться ужасные существа, страшнее любого волка или медведя. Может, туда слетались на шабаш ведьмы, плести невод песен, навлекающих рок на добрый люд; может, в тенях прятались тролли, вайты или гоблины, готовые схватить неосторожного путника. Идущее по земле слово Господне, хоть и сдерживало нечисть забытого мира, все же не могло уничтожить ее окончательно…

Ньял, чувствуя ползущий по спине ледяной ужас, крикнул Эйдану:

– Там опасно!

– Не опаснее, чем идти сквозь бурю! – отозвался тот высоким, тонким, как у евнуха, голосом. Не дожидаясь ответа, он вскарабкался на уступ, проскользнул через заросли боярышника и растворился во тьме пещеры.

Ньял разразился длинной, абсолютно не достойной христианина бранной тирадой. Он не решился оставлять осла на произвол судьбы. Один внезапный раскат грома – и они не увидят своих вещей в лучшем случае до приезда в Роскилле. Ньял потащил животное за собой по склону, извергая новые потоки ругательств; когда впереди встала стена боярышника, по лбу Ньяла, несмотря на дождь и пронизывающий до костей холод, уже текли капли пота. Проклятая животина остановилась у входа как вкопанная, и он уступил: как можно крепче привязал поводья осла к самой толстой ветке. Ньял взял из поклажи свой скеггокс – топорик на короткой дубовой рукояти, с которым не расставался со времен хождения по китовому пути, – и прокрался вперед сквозь ветки и ежевику, почти ожидая найти вместо Эйдана лишь кровавые ошметки.

Но боевой клич замер у него на губах, а готовность к славной смерти испарилась перед явным отсутствием противника. Тощий мальчишка стоял посреди пещеры, целый и невредимый. Он оглянулся на Ньяла, сверкая голубыми глазами, – словно предлагая вымокшему, взъерошенному дану его укорить. Хотя щеки Эйдана покраснели и обветрились, черты его лица оставались по-женски нежными и изящными. Если бы Ньял не знал его, то принял бы за младшего сына какого-нибудь ярла.

– Бог любит дураков, – пробормотал Ньял, тяжело дыша. – Не вижу другого объяснения тому, что ты еще жив.

– На Бога надейся, а сам не плошай, – усмехнулся Эйдан. – Теперь нам есть где укрыться от бури.

В Зеландии редко можно было наткнуться на пещеру, а уж эта, как понял Ньял, была редкостью сама по себе. Ее размер поражал. В ней бы легко поместился насыпанный в Еллинге могильный курган Горма Старого. Вход в пещеру казался лишь выступом на стене шахты; сверху лился тусклый свет, капли воды просачивались сквозь поросшую кустарником трещину в двадцати футах над их головами и падали вниз, в образовавшееся в углу пещеры озерцо примерно в тридцати футах под ними. На берегу озерца росли три куста боярышника. Их чахлые ветви все еще покрывали пестрые осенние листья. Четвертый куст, полностью засохший, стоял голый, словно карикатура на своих соседей. Ньял не мог сказать, насколько длинна пещера: ее дальний конец скрывался во тьме. Интересно, может быть, они попали в логово дракона, издохшего в схватке, но успевшего прикончить Бодвара Гаута, короля скьельдунгов? Даже вверив свою жизнь Христу, Ньял чувствовал, как его кровь – кровь бывшего язычника – вскипает в жилах при мысли о том, чтобы вонзить топор в чешую великого змея. То-то была бы славная смерть!

Эйдан осторожно подошел к краю уступа и всмотрелся в озеро.

– Почему здесь все не затопило?

– Готов спорить, что вода уходит сквозь трещины в камне, – Ньял потянул носом воздух. Сырой и затхлый, с едва уловимой животной вонью, напомнившей ему о плохо дубленной кожаной куртке, которую надевали под кольчугу.

Справа от входа спускались ко дну пещеры каменные ступени, словно вырезанная гномами лестница. Ньял ступил на одну. Скользкие от сырости, они все равно казались надежными. Дан начал спускаться первым, свободно держа в руке топор. Другая ладонь скользила по стене пещеры. Под пальцами чувствовались царапины и борозды.

– Руны, – произнес он, и фразу подхватило эхо.

Эйдан всмотрелся.

– Я думаю, это на латыни.

– Что здесь сказано?

Юноша повертел головой и привстал на цыпочки, стараясь лучше разглядеть полустертую надпись.

– Ор… Оркадии? Может, Оркады?

– Оркнейские острова?

Эйдан пожал плечами.

– Сложно сказать. Может быть…

Наверху засверкали слепящие вспышки молний; раздавшийся в ответ громовой раскат, казалось, сотряс землю. К тому времени, как Ньял и Эйдан спустились вниз, сквозь трещину в потолке вновь полил дождь. Цепи молний рассеивали мрак пещеры; в их ярком свете Ньял разглядел другой символ, выцарапанный глубоко в стене: глаз с вертикальным, как у гигантского змея, зрачком. Могучий дан содрогнулся.

– Что это за разбойничье логово?

– А есть разница? – отозвался Эйдан. – Бог дал нам сухой уголок, чтобы укрыться от бури. Ты что, станешь воротить нос от даров Всевышнего?

Ньял угрюмо посмотрел на глаз; его беспокоила варварская жестокость, с которой начертали символ. Память что-то нашептывала ему – какое-то предостережение из детства. Ньял огляделся по сторонам, словно из мрака пещеры вот-вот должен был выступить дьявол с острым шипом на конце хвоста.

– Врата Сатаны – это не дар.

Эйдан фыркнул и покачал головой.

– Иди заруби тот сухой куст и добудь нам дров. А я проведаю нашего бедного осла. Думаю, ты охотнее вознесешь хвалу за Божью щедрость, когда высушишь одежду, согреешься у костра и съешь горячий ужин.

Ньял поворчал, но уже очень скоро они разбили лагерь рядом со ступенями у стены. Однако никакие уговоры не заставили осла зайти в пещеру глубже, чем на относительно сухой пятачок. Сжалившись над дрожащим животным, Эйдан снял с его спины вещи: две плетеные тростниковые корзины, вынул их завернутое в тюленьи шкуры содержимое и оставил осла у входа стреноженным и привязанным, с мерой овса и ведром воды из озерца на дне пещеры.

С треском ожил огонь, даря их углу немного света и тепла. Пока Ньял развешивал над костром солонину на бечеве, Эйдан достал смену одежды и пошел переодеваться к дальнему краю пещеры, в темноту. Когда он вернулся и начал раскладывать у костра промокшие вещи, Ньял последовал его примеру, соблюдая царившее между ними негласное уважение к чужой наготе. Он отошел, и Эйдан, выудив из мешка немного хлеба с сыром, пригоршню сушеных яблок и флягу разбавленной медовухи, разложил еду по мискам. От аромата жареной сочной свинины, шипящей на огне, рот наполнился слюной. Пошевелив ветки в костре, Эйдан почувствовал откуда-то из глубины пещеры дуновение ветра, похожее на дыхание огромного зверя. Когда Ньял вернулся, Эйдан все еще всматривался во тьму.

– Как ты думаешь, насколько глубоко под землю уходит эта пещера? – спросил он у дана.

Ньял, опустившийся на колени, чтобы разложить одежду рядом с вещами Эйдана, взглянул вглубь пещеры и пожал плечами.

– Кто его знает.

– Надо бы выяснить.

– Можешь даже не заикаться об этом, пока я не обсохну и не набью до отвала живот.

Ньял присел на нижнюю ступень лестницы; Эйдан подал ему миску, и оба склонили головы, пока Эйдан возносил молитву Господу, коверкая латынь своим полусаксонским-полудатским выговором. Когда он закончил, оба пробормотали «Аминь» и, кивнув, приступили к трапезе.

– Как считаешь, чьих это рук дело? – спросил Эйдан, дернув острым подбородком в сторону вырезанного глаза. – И что он означает?

– Может, великана, – ответил Ньял с полным ртом еды. – Мой дед говорил, что такие пещеры вырубили в земле сыны Имира, нечистые твари, пьющие кровь праведных христиан, – он умолк. Проглотил кусок свинины и пригвоздил Эйдана к месту ледяным взглядом. – Праведный ли ты христианин? Тебя спросят об этом, когда мы войдем в Роскилле. Спросят, как ты здесь оказался. О твоей родине, твоем народе – о том, почему ты покинул священный Гластонбери ради мелкой церквушки в самой заднице мира. И, конечно, спросят, следуешь ли ты заповедям Господним. Что ты им на это ответишь?

Эйдан не дрогнул. Эту их старую игру он знал хорошо: она готовила его к жизни богослужителя, а он не во всем мог следовать ее законам.

– Я отвечу с готовностью – и буду про себя молить Господа простить мне мою ложь. Расскажу им историю Рыжего Ньяла, сына Хьялмара, который похитил меня при резне в Эксетере и обрек на незавидную жизнь раба. Расскажу, как сила Спасителя помогла ему отказаться от языческих богов и как мне, послушнику Гластонбери, удалось наставить этого беспощадного грабителя на путь истинного Бога. А потом скажу, что в преддверии Конца времен мы вместе отправились на восток, чтобы нести Евангелие твоим безбожным сородичам.

Ньял кивнул.

– Но что будет, если ты себя выдашь? Если влюбишься в одного из братьев-монахов и он тебя отвергнет? Что тогда?

– Я… Не знаю, – раздраженно выдохнул Эйдан, вдруг почувствовав усталость. Он поднялся на ноги и забрал у Ньяла пустую миску. – Меня такие вещи не заботили ни в Гластонбери, ни в Эксетере – там уж точно – и не заботят до сих пор. Знаю лишь, что не смогу жить, как прежде, и хочу все оставшееся нам время провести в служении Господу. Остальное не имеет значения.

– Молись, чтобы этого хватило, – кивнул Ньял.

Эйдан отнес миски к озерцу и ополоснул под струей лившей сверху дождевой воды. Он слышал глухое ворчание грома: где-то вдалеке сверкнула молния, и холмы осветила белая вспышка. Эйдан поднял глаза к расщелине: снаружи опускалась ночь, принося на землю холод. К рассвету он будет пронизывать насквозь. Эйдан повернулся и засеменил обратно к костру.

Долгим взглядом он всматривался в глубину пещеры – прятавшаяся в тенях тайна умоляла ее раскрыть. Может быть, разведаю немного перед тем, как ложиться. Вспышка молнии осветила пещеру…

И прямо на глазах у Эйдана во тьме возник чей-то силуэт – молния очертила его поразительно четко. Словно бы человек, дикий и разгневанный. И он шел вперед.

– Иисус, Мария и Иосиф! – Эйдан уронил миски и побежал к костру, спотыкаясь о собственный плащ и хватаясь за камни. – Господь всемогущий!

От его криков Ньял, успевший смежить глаза, сидя у нагревшейся от огня стены, вздрогнул. Он вскочил и поднял топор.

– Что стряслось?

Юноша указал во тьму в глубине пещеры. Когда к нему наконец вернулся дар речи, он смог лишь сдавленно прошипеть:

– Мы… Мы не одни тут! Там кто-то есть! Клянусь! Там человек, я уверен…

Глаза Ньяла сузились.

– Встань за мной.

Он протянул руку к костру, вынул из него горящую ветку и поднял ее перед собой. Дерево потрескивало и сыпало искрами, кружившими в воздухе от самого легкого дуновения.

Ньял тоже заметил движение в темноте. Свет заменившей ему факел ветки выхватил отблеск железа, изгибы волчьей шкуры… и все пропало. Он напрягся, готовый в любое мгновение броситься на врага. Его топор вновь стал продолжением руки.

– Если я скажу бежать, ты побежишь. Понял? – пробормотал он Эйдану, и тот кивнул. Ньял выпрямился в полный рост и завопил в темноту: – Кто там? Если ты вор, то мы лишь бедные сыны Христовы! У нас с собой ничего нет! Покажись!

Эхо его крика затихло вдалеке. Ньял напряженно вслушивался, пытаясь хоть что-то уловить: звон металла о камень или громкое дыхание. Но не слышал ничего – лишь монотонные громовые раскаты и капли дождя. Он уже собрался позвать еще раз, но тут из тьмы ответил голос – твердый, как камень. Человек говорил на языке данов с незнакомом Ньялу акцентом.

– У вас с собой есть еда, бедные сыны Христовы.

– Да. Ее мало даже нам двоим, но мы ей с тобой поделимся.

– И что взамен?

– Нам ничего не нужно. То, что даем мы, дается рукой Христовой. Мой брат наполнит для тебя миску. Эйдан?

Ньял услышал фырканье и сразу же за ним – грубый смех.

– Брат, говоришь? – он насмешливо хмыкнул и то ли рявкнул, то ли кашлянул. – Пф! Я подыграю тебе, бедный сын Христа. В свое время я встречал многих данов. Данов Копья и данов Щита, данов Солнца и Кольца, Западных данов и Южных… а вот данов Христа видеть не приходилось, – он произнес это слово с явным презрением. – Вы, даны Христовы, блюдете еще законы гостеприимства?

– Да, – ответил Ньял.

– И разве я подкрался к вам, словно вор в ночи, дан Христа?

Ньял стиснул зубы.

– Нет.

– Не понимаю, – произнес Эйдан, озадаченно смотря на Ньяла.

– Так пойми, маленький тупица, – голос был похож на скрежет меча о точильный камень. – Эта пещера моя! Я отметил ее Оком! Вы залезли в нее, потревожили мой покой, напились моей воды и срубили мои деревья, а теперь смеете звать меня вашим гостем?

– Мы… мы не хотели тебя оскорбить. Мы не знали, что это твоя пещера, – сказал Эйдан.

Человек, все еще скрывающийся в темноте, снова рассмеялся. Но веселья в этом смехе не было.

– Да, кайся в невежестве и слепоте – вы же только этим и занимаетесь? Оставьте себе подаяние вашего Распятого Бога. Я готов обменять свое гостеприимство на вашу еду. Договоримся?

Ньял обдумал его предложение. В прежние времена он бы просто пустил в ход топор и забрал все нужное как военный трофей. Но времена эти прошли. Теперь он человек мира. Может быть, высшие силы испытывают его терпение и силу новой веры? Конечно, он сможет перетерпеть ночь рядом с угрюмым язычником в обмен на тепло, кров и Божью благодать. Ньял медленно опустил топор, разжал пальцы на рукояти и кивнул.

– Договоримся. Я – Ньял, сын Хьялмара. Это мой друг, Эйдан из Гластонбери. Мы идем в церковь Роскилле. Как нам тебя называть?

Человек приблизился к кругу света, шедшего от разведенного путниками костра. Шум грома стих, звуки дождя превратились в тихий шепот. Слабые вспышки молнии позволяли различить лишь искаженный жилистый силуэт с бугрившимися под кожей мышцами.

– У меня много имен, дан Христа. Глашатай смерти и Жизнекрушитель, Предвестник ночи, сын Волка и брат Змея. Я последний из племени Балегира. Мой народ звал меня Гримниром.

Эйдан вернулся к корзинам и вытащил хлеб и сыр. Еще у них осталась свинина и яблоко, сморщенное и сладкое. Накладывая еду, он наблюдал за Гримниром, гадая, что это за человек.

– И… из какого ты народа?

Но выступившее из тени существо нельзя было назвать человеком, в дрожащем свете огня это стало очевидно. Хотя его лицо походило на человеческое, черты его были крупнее, резче и в полутьме пещеры чем-то напоминали лисьи. В грубые черные волосы он вплел золотые бусины и диски резной кости, глубоко посаженные подведенные углем глаза сверкали, словно каленое железо. Он был широкоплеч, с выпуклым лбом и длинными руками, по темной коже змеились татуировки из пепла и вайды. Наряд дышал обветшалым великолепием: безрукавный хауберк – черная кожаная рубаха с кольчужными кольцами, грубый дубленый килт из кожи пегой лошади, плащ из волчьей шкуры и браслеты – из золота, серебра и кованого железа. Ладонь с черными ногтями покоилась на костяной рукояти сакса.

Его вид ошеломил и Эйдана, но Ньял – тот словно обезумел. Он вновь подхватил топор. Не было больше мирного слуги Господа: вместо него лицом к лицу с заклятым врагом стоял дан.

– Христос милосердный! Я узнал тебя, скрелинг! Изыди, дьявольское отродье!

– Нашему перемирию конец, дан Христа? – в голосе Гримнира сквозила холодная угроза; он встал удобнее и напрягся, словно хищный зверь перед броском.

– Никакого мира с врагами Господа!

– В задницу твоего Господа!

Но прежде чем успел завязаться бой, Эйдан, не заботясь о собственной безопасности, кинулся вперед и встал между Ньялом и Гримниром.

– Остановитесь, вы оба! Сказано в Писании: «Ненавидь грех, но люби грешника»!

Ньял замешкался.

– Это не просто грешник, Эйдан! Он даже не человек! Его род – род предателей, клятвопреступников, не чтущих покой мертвых!

– Что с того? Разве не говорили так когда-то и про твой народ? Помнишь их молитвы, брат? Когда-то они не сходили с губ всех богобоязненных христиан от Британии до Византии. Помнишь?

Горячее неодобрение в голосе Эйдана остудило пыл Ньяла.

– Избави нас, Господи, от варваров Севера, – Ньял, скрипнув зубами, опустил топор; может, ему и придется сдерживать себя до самого апокалипсиса, но он теперь христианин, а не какой-то охочий до крови дикарь. Те времена позади.

Когда он вновь заговорил, слова прозвучали спокойно и взвешенно.

– Спасибо, что напомнил. Ты мудр не по годам, брат, и настоящий христианин, к тому же. Прости меня, Гримнир. Пока что мы лишь оскорбляли твое гостеприимство своим поведением. Прошу, отужинай с нами.

Гримнир перевел взгляд суженных глаз с него на Эйдана и обратно. Его недоверие не исчезло, и все же он мучительно медленно убрал руку с рукояти своего сакса.

– Сегодня мы поедим, и вы проведете ночь в покое. Но как только взойдет солнце, я размозжу твой жалкий череп, дан Христа.

Ньял поднял миску с едой и подал ее Гримниру.

– Отлично, – ответил он. – Если это угодно Господу, то так тому и быть.

Гримнир со свирепой усмешкой принял миску из его рук и присел у огня рядом с гостями.

Глава 2

Мир за пределами пещеры окутала ночная тишина. С моря дул ветер, завывая, гоня перед собой пригоршни палых листьев и шурша ветвями боярышника. Облака на небе разошлись, открывая взгляду мерцание Божьих огней, которые теперь, в преддверии апокалипсиса, казались ближе и сияли ярче.

На холодных камнях пещеры перед вырезанным из старого весла драккара маленьким крестом молились коленопреклоненные Эйдан и Ньял. Говорил Эйдан: заученные наизусть слова сами слетали с его губ, несмотря на то, что мысли были прикованы к существу, с которым они делили пещеру. Гримнир сидел на корточках, и за прядями его волос, словно за вуалью, скрывался подозрительный взгляд красных глаз; он обнюхивал каждый кусок прежде, чем положить его в рот, будто ожидал найти в еде отраву. Эйдана мучила тысяча разных вопросов об этом – как там Ньял его назвал, скрелинге? – но все они были забыты, когда дан сказал, что хочет помолиться перед сном. Когда Эйдан достал крест, Гримнир с громким звуком сплюнул, словно сам вид распятия причинял ему боль; он громко и грязно выругался, назвав их веру шутовством, и заявил, что не желает иметь с ней ничего общего. И Эйдан слышал его голос даже сейчас, пока тот справлял нужду под скрывавшими вход в пещеру боярышниками; если Эйдан не ошибался, Гримнир пел. Тянул грубым голосом фальшиво и немелодично:

Он услышал, как Ньял пробормотал «аминь», и поспешно ответил тем же. Дан поднялся; пока Эйдан бережно заворачивал резной крест и убирал его в мешок, Ньял ворошил костер, не давая ему погаснуть. Он потер глаза.

– Песня, которую он поет, – произнес Эйдан, укладываясь на корзинах. – Знаешь ее?

– Это языческая песня о Рагнареке, – ответил, нахмурив брови, Ньял. – Так мой народ зовет конец света.

Он вновь уселся на то же место у стены, положив топор рядом. Эйдан протянул ему одеяло и начал готовить себе постель. Дым от огня вился клубами и исчезал в трещине наверху. Песня Гримнира затихла.

Эйдан с тяжелым сердцем обдумывал конец света. Где-то далеко, в этой самой ночи, ходил по земле Антихрист, сеял семена разрушения, творил всевозможное зло. Разумом Эйдан понимал, что это правда – ведь так говорилось в Откровении Иоанна Богослова. И разве не сам благословенный аббат Эйсхэма Эльфрик назвал этот год Великим годом Страшного суда? Но почему же тогда Эйдан не чувствовал в сердце ликования, естественного при мысли о приближении Всевышнего? Христос должен был вновь явить себя уже к концу года, но дни все шли, а Эйдан не замечал вокруг ничего особенного. Не увеличилось число войн, и на долю людей не выпадало несчастий больше, чем они смогли бы вынести. На землях, не родивших зерно, царил голод – но в это же время на соседних, милостью Божьей, амбары и кладовые заполняли доверху. Эйдан не видел в этом никакого смысла. Он еще мог принять мысль об ошибке мудрого аббата Эйсхэма, пророчившего Великий год, но в Откровении Иоанна ошибок быть не могло. Правда ведь?

Эйдан очнулся от раздумий.

– Не знал, что язычники тоже верят в конец света.

– Верят, – подтвердил Ньял. – Но не в тот, в который верим мы. Они говорят, что Рагнарек станет временем славы и бесконечной войны, что боги Асгарда покинут его для битвы с йотунами, их заклятыми врагами. И эта битва уничтожит мир. Это древняя легенда.

– Знаешь, – произнес Эйдан, немного помедлив, – этот Гримнир напоминает мне твоих товарищей по кораблю. Он отрицает Бога так же яростно.

– У нас, данов, хотя бы есть шанс на искупление. В отличие от его народа.

Эйдан приподнял бровь.

– Любой человек может искупить свои грехи.

– Я уже сказал: эта тварь – не человек.

– Когда я его увидел, то тоже так решил. Он не похож на… – юноша попытался подобрать слова, – ни на кого из тех, что я встречал. Но у него две руки, две ноги и голова, как и у нас. Он дышит и ест, как мы, а еще плюется, смеется и ругается. Если бы мы судили по одной внешности, то, может быть, я бы с тобой и согласился. Но чем же он отличается от человека? Каким словом ты его назвал, «скрелинг»? Никогда не слышал.

– Еще бы. Оно так же старо, как Рагнарек. Но есть слово и в твоем языке – «оркний». Его ты слышал? Им называют чудовище невероятной злобы, огра, который бродит по болотам и топям, пожирая плоть мертвецов. Это одно и то же.

Эйдан посмотрел на дана, как на умалишенного.

– Да, это слово мне знакомо. Оркнеи были врагами Господа, сыновьями Каина, долго враждовавшими с Всевышним. Гримнир не может быть одним из них! Господь изгнал их. Ну правда, Ньял! Что это за шутка? Не может он быть тем, кем ты его считаешь!

– Это не шутка, – ответил Ньял. – Говоришь, Господь изгнал оркнеев за их борьбу? То же произошло и со скрелингами. Мой дед много раз говорил об этих волках Севера, детях Локи, восставших против Одина и свергнутых им в Мидгард, где они теперь изводят людской род.

– Изгнанные Богом?

Ньял кивнул.

– То есть, монахам Роскилле мы скажем, что пока добирались, провели ночь в пещере с мифическим существом из легенд? С монстром?

Дан улыбнулся, но Эйдан знал, что не от веселья – так улыбается взрослый, потакая капризу ребенка.

– Поживи с мое, и поймешь, что за самыми нелепыми легендами кроются песчинки правды, которые человеческий разум способен превратить в сверкающий жемчуг. Когда мы оказались в этой пещере, я поначалу решил, что она может быть логовом дракона, убитого древним Бодваром Гаутом, королем скьельдунгов. Не сомневаюсь, что монахи Роскилле посмеялись бы надо мной, скажи я им это: уверен, они считают, что верить в драконов могут лишь дети, скальды или глупцы. Но я не пустоголовый поэт. Я видел череп великого змея – на Борнхольме; он крепче камня и полон острых, как кинжалы, клыков – значит, когда-то и драконы жили на свете. И хоть до этого дня мне не доводилось встречать скрелингов, но я находил их черепа и слышал истории своего народа. Я знаю, о чем говорю: этот – из их народа.

Род Гримнира был нашим проклятием несколько сотен лет. Они нападали на наши деревни, атаковали по ночам, когда мы спали; они убивали мужчин и детей, похищали наших женщин и добро. Старый конунг по имени Хротгар сплотил данов на битву, и они, сражаясь все как один, все-таки одолели скрелингов, хоть это и стоило Хротгару жизни. По правде сказать, их уже много лет никто не видел. Мой дед считал, что они покинули эти земли.

Голос Гримнира застал их обоих врасплох. Тот подкрался так тихо, что ни один не заметил, как он притаился неподалеку, слушая их разговор.

– Хротгар? Этот старый боров получил по заслугам, – Гримнир выпрямился и сошел вниз. Он зашипел и остановил разъяренный взгляд на Ньяле. – А ты… Ты треплешься о том, чего не понимаешь, дан Христа. Каунар ведут свой род не от Злокозненного. Наш предок Имир, в наших венах течет черная кровь Ангрбоды.

Ньял ему не ответил, Эйдан перевел взгляд с одного на другого и вскинул бровь.

– Прости мне мой вопрос, но кто такие каунар? – спросил он мгновение спустя.

– Для тебя я оркней. Для данов – скрелинг. Проклятые ирландцы зовут меня фомор, – ответил Гримнир и стукнул себя кулаком в грудь. – Но я каун! Теперь понимаешь?

От ярости в его голосе по телу Эйдана пробежала дрожь. Он кивнул.

– И… м-много вас осталось?

– Nár, я последний. – Гримнир подхватил свой потрепанный волчий плащ, накинул его на плечи и сел за пределами круга света спиной к озеру. Его глаза тлели словно уголья. – Я проводил песнью смерти старого Гифра, брата моей матери, еще во времена ублюдка Карла Великого. С тех пор не встречал никого из своих. Когда уйду и я… – он смолк.

– Но… – Эйдан прочистил горло. – Но Карл Великий правил франками лет двести тому назад. Я снова прошу меня простить, но сколько же тебе тогда лет?

Гримнир пожал плечами.

– А сколько тебе?

Эйдан склонил голову, залившись краской.

– Я… Не знаю точно. Монахи Гластонбери говорят, меня оставили на пороге в снежный день Йоля. Я точно живу на свете больше двадцати лет. Может быть, и дольше.

– Подкидыш, значит? – Гримнир перевел мрачный взгляд на Ньяла. – А ты, дан Христа?

– Мне едва ли больше пятидесяти.

– Сопляки, оба, – ноздри Гримнира раздулись. – Свой первый вздох я сделал на Оркхауге, в Скандинавских горах, и было это в последние дни Мира Фроди, – его губы изогнулись в свирепой усмешке, обнажив острые зубы. – Мое рождение стало знамением распрей и войн!

– Невозможно! – воскликнул Эйдан. – Наш хозяин принимает нас за дураков, брат. Мир Фроди продолжался, лишь пока Христос-Спаситель ходил по земле. Это значило бы, что нашему другу не меньше тысячи лет! – Эйдан думал, что могучий дан станет спорить, может, насмехаться. Но Ньял промолчал. По его бородатому лицу не скользнуло и тени сомнения. – Ты ему веришь?

Гримнир подался вперед, в его глазах зажегся опасный огонек.

– Ты назвал меня лжецом?

– Лжецом? – быстро повторил Эйдан и вскинул руки, стараясь смирить гнев Гримнира. – Нет. Этого я сказать не хотел. Просто… чтобы поверить, что тебе тысяча лет, мне придется признать, что ты не такой, как другие люди, и ведешь свой род не от благословенного Адама. Что ты совершенно на нас не похож. Только Христос бессмертен.

– Люди, говоришь? – усмехнулся Гримнир. И расслабился, словно разжатая пружина. – Верь, чему хочешь, маленький подкидыш. Мне все равно. Есть у вас еще та кошачья моча, которую вы зовете медовухой?

Эйдан протянул ему почти пустую флягу, Гримнир осушил ее полностью. Ньял прислонился к стене и прикрыл глаза, продолжая крепко сжимать топор – пусть этой ночью их охраняли законы гостеприимства, но он хотел чувствовать себя так же спокойно, как под крышей родного дома. Эйдан понизил голос.

– Мы идем в Роскилле и там проведем отпущенное нам до конца света время. Будем нести слово Господа и Спасителя нашего, Иисуса Христа, заблудшим душам, которые до сих пор молятся языческим богам. Это твой дом? – Эйдан кивком указал на пещеру.

Гримнир смотрел на огонь, словно читая будущее в его языках.

– На эту зиму. Я иду на юг от Сконе, ищу старого врага – слизняка, задолжавшего мне вергельд.

Его слова достигли ушей почти уже заснувшего Ньяла. Он открыл один глаз.

– И сказал Господь: «Мне отмщение, и аз воздам».

Волчье лицо Гримнира превратилось в гневную маску. Он ощерился и презрительно прорычал:

– Пусть ваш жалкий божок даже не пытается тянуть руки к чужой добыче. Особенно к этой. Мерзкий выродок зовет себя Бьярки. Бьярки Полудан! Чтоб ему Змей кишки в узел завязал! Прячется от меня – но я его найду. А когда найду… Nár! Грязный клятвопреступник заплатит.

– Бьярки Полудан, да?

Гримнир поморгал.

– Ты о нем слышал?

Ньял уселся удобнее.

– Больше скажу – я с ним знаком. Тот еще подонок, и слишком хитрый к тому же. Прежде чем вверить жизнь Богу, я ходил по китовому пути с сыном Олафа Трюггва. И с Бьярки.

Ньял рассказал Гримниру о набегах, в которых ему довелось участвовать под предводительством Олафа – того самого, который правил теперь Норвегией. Многие годы Ньял Рыжий резал людей, грабил и торговал в землях от Фризии до Гебридских островов и побережья английского Уэссекса, где предал богатый Вэрхэм огню, а его повелителя принца Эотреда – мечу. Эйдан слышал, что этот Бьярки сражался плечом к плечу с Ньялом и покинул викингов лишь на Корнуолльских островах Силли.

– Там-то Олаф отринул старую веру и принял христианство, – сказал Ньял. – А Бьярки считал себя нашим годи, жрецом, и Олафу он этого не простил. Они давали клятву Одину. Бьярки считал, что Олаф нарушил ее, когда присягнул Вседержителю. Мы все пытались их помирить – но от резких слов недалеко до резких ударов. Однажды в предрассветный час Бьярки напал на Олафа и тяжело его ранил. Мы не успели его остановить, и он каким-то чудом сбежал, прихватив еще несколько человек. Было это… – дан быстро посчитал на пальцах, – четыре года или, может быть, пять лет назад. С тех пор его на Севере не видели; король Олаф затаил обиду, – Ньял зевнул. – В прошлом году, после резни в Эксетере, я оставил китовый путь и тоже принял христианство. Насколько я знаю, Бьярки до сих пор бороздит воды у английских берегов где-то между севером Корнуолла и устьем Темзы.

– Грабит, да? – Гримнир сплюнул в костер. – Я его найду.

Взгляд его красных глаз впился в Эйдана.

– Ты из Англии. Ты лучше меня знаешь их обычаи и язык. Ты пойдешь со мной.

При мысли о возвращении на родину Эйдан напрягся, он поднял на Гримнира голубые глаза холоднее инея.

– Скорее еврей сядет на трон Святого Петра, чем я вновь ступлю на английскую землю. Может быть, ты отыщешь себе проводника в Роскилле.

Гримнир скрипнул зубами и растянул в усмешке губы.

– Роскилле? Пф!

– Тогда благослови Господь твой путь, – произнес Эйдан. Он взглянул на задремавшего Ньяла. – Уже ночь. Нам завтра рано подниматься в дорогу. Спасибо тебе за твое гостеприимство.

Гримнир заворчал, закутался плотнее в волчий плащ и повернулся спиной к огню. Эйдан пожал плечами, скормил пламени еще одну вязанку сухих веток и вытянулся, подложив руку под голову. Через несколько минут он уже провалился в сон, и к храпу огромного дана добавилось его мерное дыхание.

Когда оба уснули, скрелинг поднял голову. Он взглянул на Эйдана и Ньяла, потом поднялся ко входу в пещеру, где рвался и бил копытом осел. Гримнир кивнул самому себе. Спустившись, он еще побуравил жестоким взглядом видневшееся в трещине усыпанное звездами небо и глубоко задышал, притворяясь, что спит.

Глава 3

Звук скребущих по камню железных когтей будит Эйдана. Он неподвижно лежит в темноте; тусклый свет, пробивающийся в сердце пещеры, сер и холоден. Эйдан вновь слышит, как что-то тяжелое с трудом волочется по земле, и приподнимает голову. Неясная в сумраке фигура движется вглубь пещеры. Кривая, мрачная, цепляющаяся черными когтями за камни в поисках опоры. Гнилостная вонь опережает ее, как легкий ветерок – бурю. Не смея вздохнуть, Эйдан наблюдает сквозь полуопущенные веки, как фигура выползает на свет – невероятное существо, подобных которому не должно быть на свете: шишковатые конечности и раздутый живот, из спутанной бороды, всей в колючках боярышника и ежевики, выглядывают клыки; в глазах его нет жизни, они пустые, жестокие. Они прошивают Эйдана насквозь.

– Тебе не спрятаться, – шипит существо знакомым голосом. Голосом ненавистного человека из Эксетера, человека, который уже больше года как мертв. Годвин. – Тебе не спрятаться, моя милая шлюшка. Иди ко мне.

Пальцы с крепкими когтями тянутся к лодыжке Эйдана, и он кричит…

Юноша резко выдохнул и проснулся.

– О Боже! – то ли позвал, то ли взмолился он. Лежа теперь с широко распахнутыми глазами, он думал о преследовавшем его кошмаре.

Эйдан сел на ледяном полу пещеры. От его дыхания в воздухе шел пар, сквозь трещину в потолке пробивался и играл на поверхности озерца свет утреннего солнца. Болела спина, лодыжка все еще горела в том месте, где до нее дотронулось чудовище из кошмара. Юноша провел рукой по коротким медным волосам. От костра остались одни лишь тлеющие угли. По другую сторону все еще тихо похрапывал под одеялом Ньял. Эйдан поборол желание закутаться в свое и тоже подремать еще хотя бы час. Уже точно было время вставать. Он потянулся, повернулся… и увидел, как из тени на него смотрит Гримнир. Невероятное существо, подобных которому не должно быть на свете, – он вытащил сакс и водил по испещренному рунами металлу точильным камнем.

– Давно рассвело? – пробормотал Эйдан.

Гримнир провел камнем вдоль лезвия меча, медленно, с отчетливым скрежетом – словно звук скребущих по камню железных когтей; когда нечеловеческие глаза остановились на Эйдане, юноша почувствовал, как встают дыбом волосы на затылке. Вчерашние узы добрососедства исчезли. Теперь во взгляде Гримнира царила необъятная ненависть.

– Час назад, – прошипел он. – Может, меньше.

Эйдан нервно фыркнул.

– Вот мы лежебоки! Я разведу огонь и приготовлю нам завтрак, разбужу Ньяла. Горячая еда…

– Лучше сначала поймай своего осла, – Гримнир указал острием сакса на выход. Осел исчез. – Он перегрыз веревку и понесся на дорогу.

Эйдан ударил себя по лбу.

– Боже милосердный! Эта животина меня в могилу сведет! – он вскочил и побежал по ступеням. Тут ему в голову пришла нехорошая мысль, он остановился. – Ты что, не мог его остановить?

– Мог, – пожал плечами Гримнир.

– Так почему же, Бога ради, не остановил?

Скрелинг улыбнулся; на его лице отразилось веселье – недоброе, коварное. Эйдану показалось, что он решил зло пошутить над путниками.

– Болтай, болтай, маленький тупица. Твой осел вперед тебя в Роскилле прискачет.

Он рассмеялся и вновь вернулся к своему саксу; Эйдан проглотил ответные слова и поспешил к выходу из пещеры. Не обратив внимания на длину оставшейся привязи, он протиснулся сквозь стену боярышника к холодному утреннему свету.

Глава 4

Гримнир слышал, как он подзывает осла; когда сопливый дурак спустился с холма на дорогу, его голос затих. Тогда Гримнир в последний раз провел камнем по лезвию и поднялся; он вытер клинок о ткань килта, убрал его в ножны и смерил спящего Ньяла взглядом, от которого и молоко бы скисло.

Он подошел ближе и пнул дана по ноге.

– Эй, жалкий ты лентяй. Поднимайся! У меня есть к тебе дело. – Ньял невнятно выругался. Гримнир пнул его снова. – Вставай, чтоб тебя.

– Чтоб тебе пусто было, скрелинг! – пробормотал Ньял. – Еще раз меня тронешь – я откручу твою рябую башку!

– Ну попробуй, толстозадый христовер. Вставай, ничтожество!

Ньял с усилием сел, он потер глаза, огляделся. И вдруг замер.

– Где Эйдан?

Гримнир рассмеялся – словно кто-то скинул в могилу несколько камней.

– Я отослал твою шлюшку подальше. А ты хитрый ублюдок. Очень умно – отрезал ей волосы, и заставляешь ее таскаться в одежке бедного сына Христа. Ты почти меня провел. Куда вы на самом деле идете? Везешь ее на Восточный рынок рабов или к себе домой? Она хоть знает, что ты для нее припас?

– Ты умом повредился, – ответил Ньял. Он встал, прошел, толкнув Гримнира плечом, к озерцу и присел, чтобы умыть ледяной водой лицо. – Эйдан – добрый христианин, который скоро вступит в орден Святого Бенедикта, и идем мы в Роскилле, как он и сказал.

– Лжец! У нее идет кровь. Сейчас ее время месяца. Я чую ее запах, – Гримнир почти урчал. – Подойди, у меня много доброго серебра. Я выкуплю ее у тебя.

Ньял выпрямился. Его намокшая борода торчала сосульками. В его глазах разгорелся праведный гнев, он подошел к Гримниру и навис над ним. Но тот не струсил.

– Нечестивый негодяй! Богопротивный кусок грязи! Она дитя Господне, а не рабыня на рынке! Она…

– Она? – прошипел Гримнир.

Ньял отбросил попытки скрыть правду.

– Эйдан была женщиной. Женщиной, да! Мы с ней идем в Роскилле. И как только она туда попадет, то станет всеми силами служить Церкви – и на этом конец! Такова воля Господа!

– И что с ней сделают, когда раскроют ее маленький секрет, а?

– Не твоего ума дело!

– А что сделаешь ты, дан Христа? Вот в чем вопрос… Возьмешься ли ты за топор, когда они придут по ее душу? А они придут, ты сам это знаешь. Я чую твой страх за нее. Он подтачивает твою веру, мерзкий клятвопреступник. Покайся своему Распятому Богу и отдай девчонку мне. Я о ней позабочусь.

– Захлопни пасть, мерзкий ядовитый змей! – заорал Ньял. Лишь древние узы гостеприимства удерживали его от того, чтобы сжать руки на глотке Гримнира. – Возвращайся во тьму и молись своим вонючим богам, чтобы в следующую нашу встречу я не раскроил топором твой жалкий череп! Она под моей опекой, и я сделаю все, чтобы ее защитить! Я лучше умру, чем позволю ей навредить! – он оттеснил Гримнира плечом.

– Да будет так! – усмехнулся тот.

Быстрый, словно змей, он накинулся на дана и пнул его под левое колено; нога подогнулась. Удар подкосил Ньяла. Прежде чем он успел подняться – прежде чем успел понять, что происходит, – на его спину, прямо между лопаток, обрушился еще один удар. Ньял упал лицом на камни. Воздух с шумом вышел из легких.

Дан хватал ртом воздух. Он попытался вдохнуть, подняться, дать отпор. Гримнир ему этого не позволил. Не прикоснувшись к саксу, он прыгнул на Ньяла, оседлал его широкую спину и вдавил его голову в каменный пол пещеры. Хрустнули хрящи, из разбитого носа хлынула кровь. Не видя ничего сквозь слезы и рыча от ярости, Ньял забился, словно раненый зверь, и вскинулся. Вцепился в Гримнира. Если бы он только мог дотянуться…

Но Гримнир был безжалостен. Он крепко держался на спине Ньяла и наносил по его голове удар за ударом. Ньял выгнулся. Он сделал еще одну попытку подняться, по его разбитым губам потекла кровавая пена. Грубый кулак Гримнира опустился еще раз, раскроив бровь и попав по уязвимому мягкому виску. Колени Ньяла подломились, дав Гримниру преимущество в силе и весе. На горле Ньяла сомкнулась железная хватка, заглушая последний мучительный вопль.

Глава 5

После прошедшей бури в Зеландии наступило пронзительно ясное утро. Женщина, называвшая себя Эйданом, – а это действительно была женщина, мастерски скрывавшаяся под личиной розовощекого юноши, – приложила ладони ко лбу козырьком и посмотрела назад, на дорогу, по которой шла сюда вчера. Она представила себе волны, бьющие о берега Тюленьего рифа, где они сошли с корабля, плывущего на Борнхольм, остров в Балтийском море. Впереди, за кустарниками и деревьями, сверкали синие фьорды, пронзающие насквозь сердце Зеландии, а южнее, слева от девушки, на несколько сотен футов вперед тянулись холмы, за ними – лесистая низина. Над горизонтом поднимались клубы дыма – там лежали обжитые людьми земли, стояли деревни.

Дул чересчур холодный для этого времени года ветер, и девушка дрожала, несмотря на яркий солнечный свет; она кое-как спустилась по склону холма к изрезанной колеями дороге. Оставленные вчерашним дождем лужи еще не высохли и покрылись по краям кромкой льда. Девушка обнаружила в грязи свежие следы копыт и поняла, что осел, по милости Божьей, не успел убежать далеко.

Животное стояло на опушке леса, запутавшись поводьями в терновнике. Когда девушка подошла, осел дернул ушами и прижал их к голове. Он был напряжен. Испуган. Тихим голосом она начала успокаивать его, словно дитя, вместо того чтобы обрушить на голову упрямой скотины громы и молнии небесной кары, которую та заслужила. Ей удалось взяться за недоуздок. Высвободив веревку из плена терновника, она заметила нечто странное. Края пеньки не выглядели погрызенными – скорее перерезанными. Как и ремень, которым вчера стреножили осла.

Девушка сразу заподозрила в проделке Гримнира. Она вспомнила, как он сидел и с самодовольным видом точил сакс. Но зачем? Зачем он пытался отогнать их осла? Совершенно непонятно…

И вдруг она услышала сквозь порывы пронизывающего ветра отчаянный крик, словно рычание раненого зверя.

Норовистый осел испуганно дернул веревку и вырвался. Девушка покачнулась и, не устояв, упала коленями на покрытую инеем тропинку. В ладони впились камни. Осел унесся куда-то в направлении Роскилле. Еще один крик оборвался на высокой ноте, и взгляд девушки метнулся ко входу в пещеру; она узнала того, кто кричал, и побледнела.

– Боже милосердный, – прошептала она.

С трудом поднявшись на ноги, девушка побежала вверх по склону и нырнула в заросли боярышника.

– Ньял?

Глаза не сразу привыкли к темноте. Она спускалась по ступеням на ощупь, держась одной рукой за стену.

– Ньял!

Но от увиденного во мраке у озерца она начала хватать ртом воздух. Гримнир сидел на спине Ньяла, сомкнув пальцы у него на горле и по капле выжимая из него жизнь. На лице скрелинга застыло ликование дикаря.

– Господь Всемогущий! Нет!

Но едва ступив на дно пещеры, она уже поняла, что опоздала. Крепкие руки Гримнира дрожали и сжимались, он впечатал Ньяла лицом в землю и вскочил на ноги. Схватил Ньяла за плечо, перевернул его на спину. Девушка, называвшая себя Эйданом, громко вскрикнула при виде окровавленного лица, сломанного носа и заплывшего глаза дана. Еще больший ужас вызвал у нее раздувшийся, как у висельника, язык и остекленевший взгляд выпученных глаз. Девушка кричала, потому что уже поняла: Ньял погиб.

Гримнир вскинул голову и издал ужасающий победный клич – нечестивый злорадный вопль убийцы. Когда эхо омерзительного звука стихло, взгляд сверкающих красных глаз уперся в девушку.

– Подкидыш, – прошипел он.

Ноги задрожали и подломились. Зачем бежать? Куда ей идти? Кто защитит ее от чудовища, если это не удалось даже свирепому Ньялу? «Веруй в Господа», – шепнул внутренний голос. – «Веруй во Всевышнего». И девушка, стоя на коленях, осенила себя крестом и склонила голову.

– Я… я пшеница Божия: пусть измелют меня з-зубы зверей… Я иду вслед за Господом, Сыном истинного Бога Иисусом Христом. Ж-желаю умереть во славу Х-христа…

Гримнир за пару шагов преодолел расстояние между ними; девушка пискнула, когда он схватил ее за шею и с силой прижал к стене. Пальцы на горле не дали ей вскрикнуть, перед глазами заплясали огни.

– Вам, христоверам, так не терпится скорее помереть. Окажи своего любимому Распятому Богу услугу и встреть смерть на ногах. Пусть ублюдок отработает свой хлеб!

Свободной рукой Гримнир залез ей под одежду. Она попыталась вывернуться, отбиваясь и царапаясь. Когда пальцы коснулись ее естества, ей стало дурно. Но этим все и закончилось. Гримнир убрал ладонь и поднес к глазам пальцы. Они были влажные от крови. Ее лунной крови.

– Думаю, мы друг друга поняли, – рыкнул Гримнир, нарисовав испачканным пальцем Око у нее на лбу. – Я знаю, кто ты. Я поставил на тебе ту же метку, что и на этой пещере, маленькая тупица. Я убил твоего покровителя. Теперь ты моя. Так как тебя зовут? По-настоящему.

– Эт-тайн. Меня зовут Этайн.

Гримнир кивнул и отпустил ее; девушка сползла на холодный пол, утирая лоб и всхлипывая, а он подошел к корзинам и начал копаться в их с Ньялом вещах, словно в военных трофеях. Он отложил в сторону еду, сунул за пазуху несколько монеток, завернутых в старую рубаху Ньяла, и, сломав их резной крест, отправил его к хворосту. Свитки и книги он небрежно откинул, распотрошил связку отличного пергамента, который они несли в дар отцу Гуннару из Роскилле, зато осторожно положил рядом с едой два маленьких глиняных сосуда с чернилами.

Этайн перестала плакать. Ты не какой-то жертвенный баран, ты слуга Господа! Поднимайся! – сказала она себе. Стиснув зубы, она поднялась на подгибающиеся ноги и, пошатываясь, подошла к Ньялу. Упала рядом с ним на колени. По ее щекам против воли вновь побежали слезы. После резни в Эксетере он был ее хозяином, потом стал ей защитником – и, наконец, братом во Христе. А когда по ночам ей было невыносимо тошно от тяжести своих грехов, то Ньял становился для нее и отцом, которого у нее никогда не было: он обнимал ее, утешал, напевал ей, словно ребенку. Этайн закрыла ему глаза, сложила руки вдоль тела.

– Отец наш Небесный, – прошептала она, перекрестившись, – по воле Твоей приходим мы в мир. Провидение Твое ведет нас по жизни нашей, и волею Твоей мы обратимся в прах.

– Почему ты рыдаешь над этой свиньей, подкидыш? Он что, не сидит теперь по правую руку от вашего Распятого Бога? Ха! Вот услужил я этому клятвопреступнику!

– Он не нарушал своих клятв! – возразила она. – В отличие от тебя! Ты оказал нам гостеприимство, а сам убил Ньяла, когда тебе захотелось! Тебя проклянут и мой бог, и твои боги!

– Гостеприимство закончилось, когда взошло солнце, – ответил Гримнир, пнув пустые теперь корзины. – И думаю, что когда твой приятель родился, его идиот папаша посвятил его жизнь службе тирану Одину – скорее всего, он даже принес эту клятву вновь, когда плавал с этим глупцом Олафом. Что стало с той клятвой, когда он принял твоего Белого Христа?

– Нельзя нарушить клятву, данную ложным богам!

– Ложным, говоришь? Уверена в этом? – он повернулся на пятках, широко разведя руки. Костяные диски и серебряные бусины в его волосах звонко застучали. Гримнир задрал голову и крикнул в небо:

– Я убил твоего слугу, приколоченный к столбу ублюдок! Где же твоя быстрая и ужасная месть? Вот он я! Боишься меня? – Эхо его вызова стихло в вышине. – Ха! Так я и думал.

Этайн поднялась и сжала кулаки. В голубых глазах застыл смертельный холод.

– А что насчет твоего драгоценного Одина? Где он? Он не станет защищать свое имя? Не поразит…

В это же мгновение Гримнир ударил ее по губам; девушка покачнулась и упала бы, но он не убрал руки и подтащил ее к себе за подбородок – достаточно близко, чтобы почуять его зловонное дыхание. Взгляд красных глаз встретился с голубыми.

– Вот видишь. Можно сколько угодно оскорблять Распятого Бога. Но тронь богов Севера, и их месть обрушится мгновенно, маленькая тупица!

Он оттолкнул Этайн; она снова чуть не упала, но сумела устоять. Гримнир исчез в темноте пещеры, однако очень скоро вернулся, неся с собой свое добро: сумку из почерневшей от времени кожи, увешанную всевозможными амулетами. Там были нити волчьих и медвежьих зубов, костяшки человеческих пальцев с вырезанными на них рунами, рыжие и светлые скальпы со свисающими полосками кожи. Сверху красовалось нарисованное Око, но под ним была печать: выцветшая бычья голова и латинские буквы. LEGIO XIX.

Этайн наблюдала, как он раскладывает в сумке их с Ньялом вещи, закрепляет топор Ньяла привязанными к ней ремнями. Он работал быстро. Закончив, он опустился на колени и уставился на Этайн тяжелым взглядом. Она почти видела, как под этим звериным черепом перекатываются мысли.

– Теперь ты меня убьешь? – помолчав, спросила девушка. – Или решил продать меня язычникам?

– Ты из Англии, – ответил он, поднимаясь.

Она предугадала его слова.

– Я не пойду с тобой. Мне нужно… нужно похоронить Ньяла и продолжить свой путь. – Этайн снова присела у тела Ньяла, будто надеясь, что он защитит ее, как делал это всегда. – Нас… Нас ждут в Роскилле.

Гримнир положил руку на потертую рукоять сакса.

– А ты все делаешь по правилам, да? Забудь об этом. Сейчас вопрос в том, пойдешь ты сама или мне связать тебя, как свинью, прежде чем тащить в Англию.

Этайн опустила голову для молитвы и прикрыла глаза. Какая участь ее ждет? Вернуться на ненавистную землю такой же пленницей, какой она была, когда ее покидала, – или даже хуже? Она молила Бога подать ей знак, но слышала лишь, как Гримнир нетерпеливо постукивал черным ногтем по головке рукояти.

– Ну так что?

Этайн наконец открыла глаза.

– Я пойду по своей воле, если ты поможешь мне похоронить Ньяла.

Гримнир перевел взгляд на труп и обратно.

– Дай слово. Поклянись своим Распятым Богом.

– Клянусь.

Прежде, чем она успела опомниться, Гримнир преодолел расстояние между ними и схватил ее за медные волосы. Он вздернул ее на ноги, с силой оттянул голову назад. От такой жестокости девушка ахнула.

– Нарушишь клятву, – прошипел Гримнир, – и я своими руками восстановлю справедливость за твоего жалкого Христа так же легко, как и за Одина. Поняла?

Этайн кивнула. Она вдруг осознала, что молится о наступлении конца света…

Глава 6

Этайн ошибалась, когда думала, что Гримнир выйдет из пещеры, выкопает в промерзлой земле могилу и поможет ей опустить туда Ньяла. Вместо этого он отцепил от сумы топор и в считанные минуты повалил мертвое дерево. Он легко рубил ветви и рассекал шишковатый ствол ударами, которыми можно было расщепить и окованный железом щит. Этайн смотрела с недоумением. А потом поняла. Перед глазами встал погребальный костер, и Ньял, горящий на нем, словно его предки-язычники. Гримнир собирался его сжечь!

– Нет! – крикнула она. – Его нужно похоронить! Похоронить в земле, целым и невредимым! Лицом к востоку, чтобы в Судный день он смотрел на восходящее солнце и приветствовал сошедшего на землю Христа!

Гримнир замер. Сплюнул. На мгновение показалось, что он начнет спорить, но он лишь поднял голову и огляделся. Кажется, он остался доволен увиденным. Кивнул ей.

– Тогда уложи его как положено, – сказал он, махнув рукой. – Надо прихорошить его к приходу вашего Распятого Бога.

Он вонзил топор в дерево и присел на пень.

Этайн нахмурилась, но подошла к раскиданным Гримниром вещам и кое-что забрала: его одеяло, флягу воды, два добротных холстяных полотна, в которые был завернут порванный теперь пергамент, тонкую Библию в потрепанном кожаном переплете – неполное Евангелие от Святого Иоанна, по которому она учила Ньяла читать, – и сломанный резной крест. Увидев эти кусочки дерева, она не удержалась и всхлипнула. Ньял так гордился своей работой. Невозможно было без слез смотреть на обломки его творения.

Она положила вещи около тела друга. Оно все еще было теплым, конечности податливо гнулись, когда Этайн распрямляла ноги и укладывала руки по бокам. Она положила его голову прямо. Намочила один кусок холстины и отерла как могла кровь с лица. Затем накрыла вторым куском его гордое лицо. Накинув на него одеяло, Этайн положила Ньялу на грудь Евангелие и куски разбитого креста.

– Восток в той стороне, – буркнул Гримнир, указывая вглубь пещеры.

– Его нужно похоронить в земле, лицом к востоку, – отрезала Этайн. – Надо отыскать поблизости мягкую землю, может, ближе к пескам у фьорда.

Гримнир поднялся и подошел к телу Ньяла. Этайн подвинулась, и он, нагнувшись, схватился за лодыжки дана, развернул его так, чтобы тот лежал ногами на восток.

– Он уже в земле, – бросил Гримнир. – Нет смысла таскать эту тушу по всей округе. Собирай вещи, и пошли. Ты и так уже потратила уйму времени.

– Ты хочешь его так бросить? Ах ты, подлая тварь! Ты пообещал, что поможешь мне его похоронить!

– Да. Мы и похоронили – в гробнице, достойной короля.

– Гробнице? Это не гробница, это просто…

– Сказал гробница, значит, гробница, – оборвал ее Гримнир. – Если не нравится, то давай просто сожжем никчемного ублюдка! Выбирай!

Но выбирать здесь было не из чего. Этайн это понимала и предполагала, что и скрелинг тоже знает. Сжечь человека – все равно, что предать его анафеме. Как бедный Ньял восстанет из мертвых и соединится со своей душой в Судный день, если у него не будет тела? Нет, эта дикая пещера должна стать ему усыпальницей; такой же скромной усыпальницей, как у самого Спасителя. Этайн вздохнула. Она присела у тела Ньяла и вновь аккуратно выпрямила его конечности. Затем нагнулась и поцеловала его лоб сквозь холстяное полотно.

– Наше путешествие окончено, добрый друг, – прошептала она. – Ступай с Богом, и да пребудет твоя душа в Его Царствии вечно.

Но стоило ей подняться, и случилось кое-что странное. Это вселило в девушку надежду, но и напугало не меньше: Ньял тихо застонал. Девушка застыла; она мельком оглянулась через плечо, проверяя, не услышал ли этот стон ее тюремщик. Но Гримнир снова деловито копался в остатках их вещей. Он взял на себя труд забрать и положить в мешок кое-какие вещи, принадлежавшие, по его мнению, Этайн. Девушка быстро повернулась к Ньялу. Немного поколебавшись, она положила дрожащую руку ему на грудь, словно благословляя.

Под клетью ребер слышалось слабое биение сердца.

Этайн отдернула ладонь, будто обожглась.

– Боже милостивый, – пробормотала она, не зная, что теперь делать. Она была уверена лишь в одном: если Гримнир приблизится и догадается, что Ньял еще жив, то добьет его. Но если не заняться его ранами, то он, наверное, все равно умрет. Мучительные мгновения, казалось, обернулись часами, пока Этайн пыталась угадать, чего хочет от нее Господь. Но его воля проявила себя через скрелинга.

– Поднимайся! – резко потребовал он. – Ты и так просидела слишком долго. Мы впустую тратим день.

И вдруг Этайн ясно поняла, как ей поступить. Нужно вверить Ньяла в руки Господа и идти за Гримниром. Если она останется, они могут погибнуть оба. А если пойдет, то шанс выжить будет хотя бы у одного. Она кивнула. Еще раз склонившись к Ньялу, девушка прошептала:

– Найди меня, Ньял Рыжий, сын Хьялмара, убийца принца Эотреда из Вэрхэма, Бич Эксетера. Найди меня, если того хочет Бог, – она вновь поцеловала его в лоб, поднялась и повернулась к Гримниру. – Я готова.

Он кинул ей сумку с ее вещами, взвалил на спину свою и кивнул на выход из пещеры.

– Сначала ты.

Молясь про себя Господу, Этайн протиснулась мимо него и начала карабкаться по ступеням, предоставив Ньяла его судьбе.

«А меня – моей», – подумала она, бросив взгляд на распростертую внизу фигуру. – «Если Богу будет угодно, он сведет нас вновь».

Глава 7

Выйдя из пещеры, они пошли по тропе на юг. Она вилась и уходила правее, взрезала низкие холмы, забираясь иногда на крутые склоны окаймленной сверкающим фьордом долины. Тропа пролегала по кромке леса; слева раскинулись холмы: на их вершинах стояли под холодным синим небом открытые всем ветрам выжженные развалины когда-то устрашающего длинного дома викингов. Вскоре дорога резко ушла вниз, под сень деревьев, и в воздухе закружились на ветру золотые и бурые листья.

Тут они сошли с резко повернувшей направо тропы, и Гринмир повел их верхами, избегая поселений и обходя стороной поля, на которых зрел последний в этом году урожай. Иногда он начинал шагать с немилосердной скоростью, и Этайн почти переходила на бег; а иногда они пригибались, словно пробирающиеся в стан врага лазутчики. В такие моменты Гримнир принюхивался и чуть ли не вжимался носом в землю. Около полудня Этайн заметила, что он оживленно беседует со скрюченным деревом – ругаясь на грубом наречии, на котором, наверное, говорили меж собой скрелинги.

– Твой Распятый Бог их заразил, – сказал он, с отвращением сплюнув.

– Кого заразил? Деревья?

Гримнир смерил ее тяжелым взглядом.

– Landvættir, духов леса, маленькая тупица! Проклятые христоверы! Разносите повсюду свою грязь, словно чума; втыкаете везде свои мерзкие колья, которые вы зовете крестами, а потом из земли вытекает весь сейд.

– Сейд – это магия, да? – Этайн почувствовала, как разгорается вновь огонь внутри. – А вся магия от лукавого. Так что земля, избавленная от власти магии и от нечистых духов, которые живут на ней, как твои landvættir, – это земля, угодная Богу. Ибо мерзок пред Господом всякий, делающий это, и за сии-то мерзости Господь Бог твой изгоняет их.

– Когда твой Бог – полудурок, который рубит сук, на котором сидит, – ответил Гримнир и пихнул Этайн в спину. – Шевелись! Не трать драгоценное время.

К концу дня ветер пригнал с запада облака; и хотя его дуновение совсем ослабло, стало даже холоднее прежнего. Этайн уже спотыкалась от усталости, когда они вышли из леса на скалистый берег, в бухту, надежно скрытую у подножия фьорда: гладь широкого озера под лучами заходящего солнца горела, как расплавленная медь. Высокая стена сосен, пихт и дубов с алыми кронами вздымалась почти у кромки воды. Дальше по берегу, там, куда не доставала приливная волна, стояло несколько деревянных построек – селение, центральный зал в окружении восьми домов. Дрожало пламя огня, над крышами вился дымок. На краю деревни Этайн увидела с полдюжины привязанных на ночь рыбацких лодок.

– Южнее взяли, – услышала она бормотание Гримнира. Долгое время он просидел в очень странной позе – на корточках, прижимая колени к подбородку.

Сначала она смотрела на деревню, а потом перевела взгляд на дальний восточный берег – над горизонтом повисла фиолетовая дымка тумана.

Этайн не могла сказать, что замышляет Гримнир. Если он хочет отплыть из Зеландии в Англию – что в это время года было бы безумием, – то нужно идти к западному побережью и искать корабль, который увезет их по Каттегату в Ютландию. Если следовать по пути, который выбрали они с Ньялом, когда жили на востоке, то Гримниру придется отплыть из Рибе к землям франков, а оттуда – по Бретонскому морю к Восточной Англии или Уэссексу. Но пока что Гримнир выбирал дороги, которые уводили их прочь от побережья.

Когда сквозь сгущавшиеся на небе тучи прорвался свет первых вечерних звезд, Гримнир наконец зашевелился. Он схватил запястье Этайн и притянул ее к себе, второй рукой вытаскивая из сумки моток плетеной кожаной веревки.

– Слушай и запоминай, – он говорил тихо, но в голосе сквозила угроза. – Мы спустимся в эту вонючую дыру и добудем себе лодку. Вон ту, крайнюю. Ту, что дальше всех от их жалких домишек. Пойдем быстро и тихо, и если Коварный пошлет нам удачу, то эти вонючие рыболовы опомнятся только к утру.

Он быстрым движением обмотал вокруг ее правого запястья веревку и завязал ее тугим узлом. Она задохнулась от боли и вцепилась в веревку.

– Что ты делаешь?

– Я что, похож на дурака? Ты себе думаешь: «Ха! Вот и мой шанс от него избавиться! Шанс сбежать!» Только попробуй, только посмей привлечь к нам внимание, и я обещаю: с твоей жалкой головенки ни волоса не упадет, но я вырежу всех до последнего, всех мужчин, женщин и детей, что найду. Лишь пискни, и я распотрошу их живьем, сварю из их костей похлебку и сошью себе из их кожи плащ. Думаешь, я вру?

Этайн, широко распахнув глаза, потрясла головой.

Гримнир ощерился.

– Отлично. Ты не так глупа, как мне казалось. Держись ближе и смотри, куда идешь: если упадешь, я тебя волоком по гальке потащу. Поняла? Запомни, что я сказал.

Гримнир поднялся и набросил за спину сумку; Этайн тоже встала на ноги, прижала к груди маленький узелок с вещами. И они пошли. Гримнир двигался быстро и низко к земле, словно волк; девушка старалась от него не отставать. Под ногами мелькала галька. Веревка меж ними натянулась и тянула запястье, выкручивала его так, что казалось, оно сломается. Девушка вцепилась в веревку, ослабляя напряжение, и вверила себя в руки Господа. Каким-то чудом она не упала. Когда они достигли каменистого берега, она тяжело дышала и старалась как можно тише хватать ртом воздух. Гримнир даже не запыхался. Он остановился, присел в тени валуна. Они были в двадцати ярдах от лодок.

Этайн удивило, что он замер; почему не поспешить прямо к ним? Но она не решилась озвучить вопрос из страха, что кто-нибудь может ее услышать. Сколько в этой деревне детей? Через мгновение она поняла, в чем была причина: около лодок прогуливался седобородый дан, похлопывая каждую по бортам, словно перед ним стояли породистые жеребцы. Он был одет в мешковатые штаны и рубаху цвета лососевого мяса, с вышивкой на вороте и рукавах; лысеющую макушку согревал шерстяной колпак. Ноздри Гримнира раздулись, он ощерился. Выпустил из руки веревку и достал из ножен сакс.

Дан остановился у последней лодки – девятифутового скифа с уключинами и высоким носом. Он стоял, сунув руки за пояс и задрав голову, и наблюдал, как облака затягивают сверкающий купол небес. От его дыхания в холодный воздух поднимались облачка пара. Вскоре он медленно повернулся и той же дорогой пошел назад.

Этайн не услышала, как исчез Гримнир: она заметила, что его нет рядом, лишь когда обернулась, непонимающе подняв бровь. Только тогда она увидела, как по гальке, прижавшись к земле, бесшумно крадется черная тень и мерцает, словно звездный луч, сакс. Этайн прижала ладонь к губам, но не посмела даже пискнуть. Предчувствуя участь старого дана, она взмолилась Богу о его душе…

– Afi! – крикнул кто-то детским голоском. У самой дальней лодки в ряду показался лохматый мальчишка: он несся вперед, размахивая деревянным мечом. Гримнир замер; ребенок вдруг резко остановился, и Этайн до крови прикусила язык. Старый дан протянул руки к внуку. Но мальчик побледнел, будто увидел призрака. Он бросил меч и с оглушительным криком помчался обратно в деревню. Озадаченный старик обернулся посмотреть, что же напугало мальчика…

…Но на берегу никого не было.

Этайн выдохнула в ладонь, благодаря про себя Бога, что Гримнир спрятался за бортом лодки, где его было не разглядеть. Он все еще был готов к драке. Старый дан покачал головой и ринулся вслед за внуком, чтобы тот не поднял на уши всю деревню.

Гримнир сидел неподвижно, пока тот не добрался до крайнего дома, а после все с той же злобой махнул Этайн рукой и уперся плечом в киль лодки. Дерево заскребло о камень: Гримнир толкал судно к спокойным водам бухты.

Этайн подхватила его сумку и кинулась к нему.

– Имир поглоти этого визгливого крысеныша! – пробормотал Гримнир. – Надо было обоих прирезать. Поторапливайся! Залезай! Есть там весла?

Этайн вскарабкалась по борту и тут же заметила пару весел, короткую мачту и сложенный парус под скамейкой – туда девушка и засунула сумку. Кивнув Гримниру, она почти повалилась на сиденье: тот особенно сильно толкнул киль вперед и запрыгнул в лодку. Суденышко накренилось и закачалось на воде. Гримнир опустился на скамейку посередине и, взявшись за весла, стал размеренно и плавно грести – нос лодки взрезал плескавшую воду. Очень скоро они вышли из бухты и оказалась на глубоководье.

Этайн увидела, как из деревни к лодкам движется цепочка факелов. Их вел тот самый старик, за ним шло несколько мужчин и женщин. Дан держал на руках внука – хотел показать ему, что у берега нет никаких чудовищ. Гримнир тоже заметил людей. Этайн услышала, как он ругается, продолжая махать веслами.

– Они поплывут за нами? – спросила Этайн, чуя нутром, что так и будет.

Лодки были сердцем этой деревни, и рыбаки добрались бы и на край света, чтобы отомстить ворам. Но ночь играла похитителям на руку: нелегко было заметить их на темной воде.

Молчание Гримнира только укрепило предположение Этайн.

Он налегал на весла, гребя с такой скоростью, которая утомила бы любого мужчину, будь он хоть так же силен, как Ньял или его сородичи. Этайн била дрожь. Гримниру она сейчас была не нужна, так что она сползла на дно лодки и тянула веревку на запястье, пока наконец ее не развязала. Плечи ее поежились, она вытащила из-под сиденья парусину. Из жесткой просоленной ткани вышло неплохое одеяло. Она слышала далекие звуки погони, плеск воды и сердитые крики. Но они остались далеко позади и казались нереальными. Покачивание лодки завораживало: вверх-вниз, вверх-вниз. Гримнир потянул носом воздух и немного сменил курс – теперь они плыли через озеро на юго-запад.

Лежа на дне мягко качающейся лодки, Этайн снова вспомнила о бедном Ньяле. Она гадала, жив ли он еще; молилась о нем и о его благе так же, как о своем. «Если на то будет Божья воля, он меня найдет», – сказала она сама себе. Этот момент спокойствия заставил ее задуматься о том, что с ней сталось. Куда делась ее сила и хваленая решительность? Разве не говорила она еще только вчера: на Бога надейся, но сам не плошай? И вот она уже сама забилась в угол и дрожала, словно прикованная к скале Андромеда, молясь, чтобы ее Персей нашел ее и спас от чудовища. Она живо представила, как сжимает в руке топор, сносит скрелингу голову с плеч и возвращается к Ньялу с этим отвратительным трофеем. Девушка улыбнулась. «Но ты дала слово, – шепнул ей тихий внутренний голос. – Ты поклялась Богу, что пойдешь добровольно». С этим пришлось согласиться.

Ее сморила усталость; Этайн зевнула. Ее сознание медленно меркло под мягким натиском сна, и вскоре она, несмотря на все усилия, поддалась. Уже почти заснув, она кое-что поняла: ведь данная под принуждением клятва, клятва язычнику – и не клятва вовсе. Господь меня простит.

Окутавшие ее сны – сны о падающем к ее ногам безголовом теле ее тюремщика – согрели ее совсем не христианским теплом…

Глава 8

Гримнир работал веслами, будто заведенный стальной механизм. Мускулы слегка ныли от усталости, но лишь когда он сам обращал на это внимание. Не было времени ни на слабость, ни на отдых – Гифр, брат его матери, показал Гримниру, что бывает, если поддаться сиюминутным желаниям тела. Пф! Он по-своему любил этого ублюдка, но Гифр чересчур охотно потакал своим прихотям. Отдых порождает лень, за ленью идет тоска – а, наступая ей на пятки, плетется черная овца смерти. Недуг оркнеев: их не брал ни один яд, не валила ни одна болезнь, но если они давали слабину, то вес прожитых лет подкашивал их, словно чума.

Гримнир же следовал примеру своего отца. Балегир Одноглазый отдыхал лишь раз в декаду, и то неохотно. Дни свои он занимал тем, что плел интриги, творил козни и обагрял землю кровью врагов. А что хорошо для отца, то сойдет и для сына.

Не переставая грести, Гримнир вернулся к более насущным проблемам. Жалкие вонючки-рыболовы шли по его следу, будто свора собак. Ни один смертный не мог тягаться с Гримниром в зоркости, и он уже видел пену под килями двух самых больших лодок, плывущих за ними следом. До них около мили, прикинул он, а еще в миле позади ловчей сетью раскинулись лодки помельче. Гримнир насчитал в двух ведущих лодках по три гребца, еще по одному сидело на румпеле – они знали это озеро не хуже, чем лоно своих жен.

Жалкие ублюдки! Гримнир не переставал гадать, как они узнали, куда он поплывет. Но вряд ли кто-то из самовлюбленных мерзавцев и впрямь что-то знал. Они «чуяли нутром» – по крайней мере, так им хотелось думать. А Гримниру это было известно наверняка. Он слышал. Каждый раз, как он опускал весла, по воде неслась рябью призрачная песнь сьйоветтир, которая указывала проклятым данам путь так же ясно, как если бы сам Гримнир поднялся и размахивал в воздухе факелом. У сьйоветтир, этих морских тварей, была длинная память, и они люто ненавидели его народ.

Гримнир харкнул в воду.

– Ловите, – проворчал он на своем родном языке. – Хлебните и поймете, что я от семени Балегира. Ведите ко мне этих глупцов – ваше озеро станет соленым от их крови.

На миг песнь сьйоветтир затихла, но тут же возобновилась с новой силой; Гримнир рассмеялся. Его весла взрезали водную гладь. Он был не по зубам этим трем бледнокожим дурням, которые за ним гнались. Он даже не сомневался, что первым достигнет берега. А уж когда достигнет, то по-своему разберется с этой целующей кресты падалью!

Гримнир ощерил зубы в мрачной усмешке и стал грести еще усерднее.

Глава 9

«Найди меня, Ньял Рыжий, сын Хьялмара, убийца принца Эотреда из Вэрхэма, Бич Эксетера. Найди меня, если того хочет Бог».

Услышав этот призыв, Ньял сорвался с шаткого моста, ведшего к небесам. Он видел далекие зеленые поля Рая, раскинувшиеся над пропастью Смерти, видел, как сверкают покрытые снегом горные вершины; он слышал, как воины его народа, братья по оружию зовут его на холодном ветру, приглашая сесть с ними за стол Всеотца. Слышал – но не мог откликнуться на зов. Искра жизни, слабая, как затухающий уголек, тянула его обратно.

«Найди меня, Ньял Рыжий, сын Хьялмара. Найди меня».

Знакомый голос. Он принадлежал женщине – но не его жене, ведь он поклялся служить… Кому? Точно, пронзенному богу. Одину? Скорее всего, ведь Всеотец однажды на девять дней пригвоздил себя к Иггдрасилю, чтобы познать таинство рун. Он служит Одину, а женский голос, который взывал о помощи…

«Найди меня».

– Этайн, – застонал он, вспомнив худенькую рыжеволосую девушку, которую он нашел на руинах Эксетера.

Он вновь чувствовал вес своего тела, тяжелого, вялого, словно вытесанного из камня, на котором он лежал. Мышцы взорвались болью, стоило лишь пошевелиться – кисти рук, локти, плечи. Горло будто превратилось в один сплошной синяк, лицо горело огнем. Как?..

Скрелинг, – вспыхнуло в мозгу. Ярость отогнала прочь агонию. Скрелинг! Чума на них, на весь их жалкий род – и все же он заключил с одним из них договор вместо того, чтобы раздробить ему башку! Повел себя как дурень, и вот благодарность за это!

Ньял медленно повернулся на бок, сжал зубы, давя тошноту. Ткань спала с его лица. Один глаз заплыл и не открывался – он открыл второй. Сквозь трещину в потолке пещеры пробивался тусклый серый свет. В полумраке было видно разбросанные по полу вещи, одежду, свитки пергамента и две перевернутые корзины. На месте костра лежали холодные уголья.

Он поднялся на четвереньки. Хотя при каждом движении тело пронзала боль, все кости, кажется, остались целы. Голова плыла. Таща за собой одеяло, Ньял дополз до ступенек и сел. Накинул на дрожащие плечи шерстяное полотно.

Он не помнил, как оказался в пещере и где она была. Не понимал, как умудрился пойти на мировую с треклятым скрелингом и почему позволил мерзкому ублюдку – как там его звали? Гримнир? – себя одолеть. Но он нутром чуял, что должен был беречь Этайн, охранять ее. А вместо этого почти позволил негодяю себя убить – и улизнуть с девушкой!

«Найди меня».

Ньял спрятал лицо в ладонях. Она точно осталась жива, скрелинг что-то хотел от нее, но что? Куда он пошел? Куда?

В израненной голове Ньяла что-то вспыхнуло. Он поднял голову, выловив из мешанины воспоминаний нужное имя: Бьярки Полудан.

– Англия, – произнес он. – Он отправился в Англию.

Ньял Рыжий, сын Хьялмара, убийца принца Эотреда из Вэрхэма и Бич Эксетера, поднял с земли длинную деревянную щепку и встал. Одеяло упало с его плеч. Он знал, что скрелинг размозжил кость над его правым глазом; знал, что, скорее всего, больше никогда не взглянет им на мир. Но еще он знал, что он человек Одина. Эта жертва была уместна.

– Всеотец! Взгляни на меня, великий Один! Направь мою месть! Вверяюсь в твои руки! Один!

Сжав зубы, Ньял вытянул руку и воткнул щепку в свой правый глаз.

Пронесшийся по пещере на пути к Роскилле рев был ревом раненого дракона.

Глава 10

Лодка двигалась по-другому – и это разбудило Этайн. Со смутным волнением она поняла, что лодка больше не баюкает ее тихим покачиванием, и теперь они подпрыгивают на воде вверх-вниз, словно поплавок. О борта лодки била волна. Этайн открыла глаза.

Она все еще лежала на дне, у передней банки, а одеяло из парусины было таким же плотным и теплым. До рассвета оставалось совсем немного: воздух был спокоен и холоден, он пах снегом. Этайн подняла голову, ожидая увидеть темный контур спины Гримнира на фоне звездного неба. Но его скамейка была пуста. Девушка оглянулась и с испугом поняла, что она в лодке одна. Она откинула парус и встала.

Лодку прибило к берегу, ее фалинь был небрежно привязан к ветке дерева, которое клонилось вниз с крутого каменистого склона. Ее тюремщика поблизости не оказалось, а, наспех обыскав лодку, девушка обнаружила, что исчезла и его сумка.

Это какая-то злая шутка, или он правда меня бросил? Этайн поняла, что ей все равно. Это было дело рук Господа. Какова бы ни была причина, но Гримнир ее покинул, и Этайн не собиралась задерживаться тут и выяснять, почему. Подхватив сумку с остатками своих вещей, она спрыгнула с края лодки и начала карабкаться по склону – вниз посыпались, с плеском падая в воду, камни. Она найдет Ньяла, они вернутся на дорогу в Роскилле, и там Этайн притворится молодым монахом, и никто ни о чем не догадается.

Но когда она выбралась на траву, вдалеке послышались звуки горна. Звук испугал ее; она развернулась на пятках и сквозь спускавшиеся к самому берегу деревья увидела датские лодки.

– Вон там! – закричал стоявший на носу мужчина, снимая с пояса топор.

За ним поднялись еще трое; на последнем, том, что сидел на румпеле, была вышитая рубаха цвета сырого лосося. Тот старик из деревни.

– Найти его след и убить ублюдка! – рыкнул он.

Хотя Этайн не чувствовала за собой никакой вины, она не решилась остаться на месте и попытаться образумить мужчин. Они хотели крови – крови вора. Этайн стрелой помчалась вперед. Это внезапное движение привлекло внимание старого дана, его хриплый голос подстегнул девушку переставлять затекшие ноги быстрее.

– Господь милосердный! Вон! За ним!

Этайн петляла меж деревьев, держась нечеткой охотничьей тропы. Она слышала голоса своих преследователей; голос старика подгонял их. Безуспешно пытаясь не оставлять очевидных даже слепцу следов, девушка бежала в предрассветном сумраке, и монашеская роба развевалась вокруг ее ног.

Тропа расширилась и вывела ее на поляну, посреди которой стояли обугленные останки чьего-то жилья. Все вокруг заросло ежевикой, потрескавшиеся камни покрыл ковер палых листьев, а с центрального столба – оставшегося стоять, словно мачта затонувшего на мелководье корабля, – свисали забытые фрагменты жизни бывших обитателей: оплавленная утварь, оленьи рога – на целебные порошки, пучки сушеного дикого чеснока, которые не тронул пожар. С темного неба посыпали крупные хлопья снега, и отголоски оборванной трагедией жизни зазвучали еще печальнее.

У Этайн закололо в боку. Она начала спотыкаться. Ей было не сбежать от погони; она не знала этой земли, и ее шансы на спасение таяли: в любой момент она могла наткнуться на скрытое от глаз укрепление. Но она была свободна – и умна: может быть, там, где не справилась Этайн, преуспеет юный ревнитель веры брат Эйдан.

Этайн обошла руины, глубоко дыша и пытаясь успокоиться. Снегопад усилился; снежинки приставали к коричневой шерстяной сутане, которую было не отличить по крою от облачения бенедиктинского монаха. Девушка подняла капюшон, скрывая под ним худое лицо, и спрятала ладони в широкие рукава. Шаг стал медленным и размеренным, будто она прогуливалась по своей родной обители.

Пройдя через возможный вход дома, Этайн подняла взгляд. Прорвавшийся вдруг сквозь тучи свет утреннего солнца озарил центральный столб и прибитую к нему перемычку, сотворив подобие священного распятия. Этайн остановилась. В ее сердце вспыхнула надежда. Девушка перекрестилась, опустилась коленями на поднявшийся в воздух снежный пух и начала молиться.

В этой позе и нашли ее даны.

Они вышли с охотничьей тропы на поляну и разошлись: старик повел за собой трех своих родичей в грубых домотканых рубахах коричневого и желтого цвета. Двое держали в руках топоры, а самый молодой, если судить по жиденькой светлой бороде, нес лук с широко натянутой тетивой. Они ждали, что след вора поведет их дальше, что он станет искать себе убежища. Но не думали, что найдут молившегося на листве монаха…

Молодые воины вопросительно переглянулись, а затем посмотрели на старика. Седобородый вытащил меч и положил его плашмя себе на плечо. Он сделал остальным знак не двигаться и медленно приблизился к коленопреклоненной фигуре.

– Эй, ты, – окликнул он. – Я видел, как ты убегаешь прочь от моей лодки. Ты богопротивный вор?

К чести Этайн, в ее голосе прозвучала уверенность праведника – того, чья христианская вера служит ему надежным доспехом. Она подняла взгляд, смахнула с ресниц налипшие снежинки.

– Я лишь бедный сын Христа, брат мой. Я заблудился в этой глуши и ищу путь в Роскилле.

– А я говорю, что ты лживый вор, – ответил дан. – Мои глаза еще меня не подводят, и я видел, как ты убегал с побережья. Бросив лодку, которую украл из моей деревни на том берегу. Я никому не позволю у меня красть! Не у Хрольфа, сына Асгримма!

Этайн кивнула.

– Ты видел меня, Хрольф, сын Асгримма. Но твоей лодки я не крал. Ее разбили?

– Нет.

Раздался шелест одежды – Этайн встала и оправила сутану.

– Тогда вместо того чтобы искать мести, добрый Хрольф, может быть, вознесем хвалу Всевышнему, что он благополучно вернул тебе твою лодку?

– Не верю я ему, – пробормотал другой дан. – Слишком ласковый, даже для монаха!

– Помолчи, Эгил. – Старик пожевал губу. Когда он открыл уже было рот, по поляне, погрузив ее в хаос, пролетел оглушительный крик. Кричал самый младший дан, юноша с луком. Его сородичи обернулись и увидели, как он роняет оружие и хватается за лезвие, вышедшее из его груди, будто нечестивый кровавый цветок. Клинок исчез, и дан закричал бы снова, но захлебнулся собственной кровью; его ноги подкосились, и стоявшая перед ним Этайн увидела за его спиной зловещую фигуру скрелинга.

– Гримнир! Нет!

Ее крик повис в морозном воздухе. Секунды текли, словно изысканная летаргия, – вся человеческая жизнь уместилась в нескольких лихорадочных ударах сердец. Юноша рухнул. Его щека еще не успела коснуться холодной земли, а Гримнир уже рванулся вперед.

Понеслось вниз блеснувшее лезвие топора. Но ему не суждено было достигнуть своей цели. Дерево наткнулось на плоть – Гримнир остановил удар, схватившись за древко и удержав занесенную руку дана. Когда мужчина всмотрелся в лицо убийцы своего сородича, его глаза ошарашено расширились, в них отразился страх, а через мгновение сакс Гримнира вспорол ему живот. Следующий удар пришелся на незащищенную подмышку. Гримнир вырвал топор из слабеющей хватки противника.

Хрольф, сын Асгримма, повернулся к Этайн; в его испещренном морщинами лице она увидела некое сходство с Ньялом: тот же момент узнавания, тот же ошеломленный взгляд, та же искра глубокой потомственной ненависти. Его седая борода встала дыбом, а натруженные руки вцепились в ткань сутаны.

– Что это за дьявольщина? Что за зло ты привел к моему порогу?

Их взгляды встретились. Она взмолилась – не о себе, а о нем.

– Прошу тебя… беги отсюда!

Из-за его плеча Этайн увидела, как Гримнир набросился на третьего дана, того, что звали Эгилом. Мужчина обуздал смятение и неверие: он воззвал к Всевышнему и кинулся в бой, метя Гримниру в голову. С громким лязгом скрестились рукоятки топоров. Эта неожиданная защита, пусть неуклюжая и несбалансированная, поразила дана своей силой. Воспользовавшись его секундным замешательством, Гримнир сделал выпад и змееподобным ударом проткнул Эгилу глотку.

Дан пошатнулся, упал и испустил дух, заливаясь кровью.

Хлопья снега, кружась, опускались на лица мертвецов. Грудь Гримнира тяжело вздымалась, от дыхания в ледяной утренний воздух поднимались клубы пара. Он отбросил топор. Когтистая ладонь сжалась на рукояти сакса. Гримнир метнул на Хрольфа, сына Асгримма, злой взгляд.

– Она сказала тебе бежать, жалкий богомолец.

Хрольф с ненавистью оскалился и отшвырнул от себя Этайн. Он вытащил из-под туники крестик из кованого серебра, рванул его с шеи и бросил к ногам девушки.

– Оставь себе свои молитвы, ведьма, – сказал он, медленно отступая.

Хрольф и Гримнир закружили по поляне, как два ощерившихся волка, бьющихся за территорию и власть.

– Я знаю, что ты за тварь, скрелинг!

– И ты все еще здесь, – прошипел Гримнир. – А ты упертый, старый дурень.

– Норны определили мою судьбу. Зачем мне бежать? Чтобы умереть с клинком в спине, как какой-то трус? – Хрольф сплюнул. – Слишком долго меня морочили лживыми обещаниями Белого Христа. Что мне толку от искупления? Я хочу, чтобы надо мной рыдали валькирии! Подаришь мне такую смерть?

Этайн увидела в бешеных красных глазах Гримнира невольное уважение. Он остановился.

– Так зови их.

– Один! – Хрольф, сын Асгримма, вскинул руку с мечом. – Посмотри вниз, Всеотец! Пошли сюда своих отважных дев, пусть они решат, кому из нас жить, а кому умереть! Я отдаю тебе свою жизнь, если такова твоя воля!

Порыв ветра сорвал с деревьев последние листья, закружил вихрем снег; где-то на севере глухо заворчал гром, а восточное небо все продолжало сиять золотым светом.

– Пошлет Сын человеческий ангелов Своих, – глядя на них, пробормотала Этайн слова Евангелия. – И пожнут они.

Гримнир дернул головой, будто услышав то, чего не дано было слышать смертным.

– Они идут, – сказал он сквозь зубы. – Идут за своей добычей.

И в этот момент волки схлестнулись. Потрясенная, Этайн наблюдала за ними; она думала, что голова Хрольфа скатится к ее ногам, но старик наносил Гримниру удар за ударом. Меч с лязгом опускался на сакс. Оба тяжело дышали. И кружили. Поворот – и выпад, удар – и прыжок. Словно танец двух искусных мастеров.

Но необычайная выносливость Гримнира должна была вскоре положить схватке конец. Дан тоже это понимал. Он поднырнул и вложил все свои слабеющие силы в широкий удар, которым можно было расщепить череп и быку; Гримнир уклонился – лишь на волосок – и с победным криком по рукоятку воткнул сакс меж ребер Хрольфа, сына Асгримма. Землю сотрясли звуки грозы, погас свет на востоке.

Мужчина закашлялся, и на губах его выступила красная пена. Он отвернулся от Гримнира и сделал несколько шагов к своим убитым сородичам, волоча за собой меч. Его рука намертво сжимала рукоять.

Хрольф поднял голову к мрачному небу… и расхохотался.

Этайн хотела кинуться к старику, облегчить его уход или вымолить прощение, но Гримнир отогнал ее взмахом руки. Он сам подхватил пошатнувшегося Хрольфа и медленно опустил его на землю.

– Я их вижу, – пробормотал Хрольф. Его борода стала мокрой от крови. – Валькирии… Они… П-перед ними воины с крестами… Мы еще увидимся, скрелинг.

– Да, дан. Мы еще сойдемся в битве при конце времен, – ответил Гримнир. С яростной гримасой он вонзил в сердце Хрольфа острие сакса и опять вынул его.

Гримнир вновь сел на корточки. Очистил запачканный кровью сакс полой туники Хрольфа и, поднявшись, убрал его в ножны.

Этайн наклонилась и подняла крестик, который отбросил дан. Посмотрела на него – и глаза застлала пелена слез. Она подумала о малыше, который выбежал прошлой ночью навстречу деду. Его отец и братья тоже умерли на этой поляне? Сколько женщин остались вдовами из-за этой лодки? Сколько детей осиротели? Этайн закрыла глаза и произнесла над серебряным крестиком молитву. По щекам потекли слезы.

– Они же хотели просто уйти, – произнесла она тихо.

Ее тюремщик только громко фыркнул.

– Ты погубил их зазря, – Этайн открыла глаза. Гримнир сидел у тел погибших. Сына Асгримма он не тронул, но с удовольствием покопался в вещах других убитых им людей, забрав пару витых браслетов из золота и меди, мешочек серебряных обрезков – их срезали с кубков или украшений и использовали вместо денег – и новый точильный камень. – Как и бедного Ньяла.

– Погубил? – расхохотался Гримнир, пряча находки. – Правда? Вы, грязные христоверы, все такие. Зовете смерть убийством, когда она вам не на руку. А когда удобно, говорите, что это воля вашего загнившего божка.

– И кому на руку была смерть этих людей?

– Мне, подкидыш. Я беру, что хочу, и плачу железом, – Гримнир хлопнул по рукояти сакса. – Если кто-то хочет свое добро обратно, им надо лишь сойтись со мной в цене. Тот человек, – он кивнул на старика, – это понимал. Поэтому пошел за тобой со сталью вместо речей. А ты… хорошо сыграла свою роль.

– Роль?

Гримнир усмехнулся на ходу. Он дошел до края поляны, подхватил свою сумку и вернулся к Этайн.

– Ты же не рассчитывала, что я сбегу и оставлю тебя одну?

Ее щеки вспыхнули.

– Ты сделал из меня приманку!

– Да, и стоило мне отвернуться, как ты сделала то, чего я от тебя и ждал, – пустилась наутек. Обещала пойти по доброй воле, да? А я убил двух зайцев. Избавился от этих дурней и проверил, насколько крепка твоя клятва.

– Если я дала клятву, это не значит, что я буду сидеть смирно, как агнец на заклание, – ответила Этайн. – А добрая воля – в том, что я не попытаюсь убить тебя во сне и не стану постоянно думать о том, как бы сбежать. Я здесь по Божьей воле. Когда ситуация изменится, я покину тебя, хочешь ты того или нет. И если выбор будет за мной, то я пойду своим путем.

– Понятно, – Гримнир поднял голову к серому небу. Снегопад утих, сверху срывались последние снежинки. – Мы потеряли много времени. Идем.

Он толчком велел ей идти вперед первой. Но Этайн вывернулась и встала напротив.

– Куда идем? Если ты все еще лелеешь безумную надежду попасть в Британию до зимы, значит, нам нужно идти на запад, на побережье. Может, там еще стоят корабли…

– Ну да – корабли, полные данов, уверенных, что мой народ – это демоны, которых послали сжить их со свету, – прошипел Гримнир. – Может, когда-то эти разбойники и рады были меня видеть, но те времена прошли. Как там назвал меня этот дан Христа? Бич его народа? Вот только это его народ стал бичом для моего. Люди заполонили землю, словно блохи, а я последний из каунар. Мир меняется, подкидыш. Над Старшим Народом сгущаются сумерки, и скоро… уже скоро протрубят рога Рагнарека.

Прежде чем Этайн успела раскрыть рот, он схватил ее за руку, развернул и пихнул в нужном ему направлении. Она неуклюже побрела вперед, все еще сжимая в кулаке серебряный крестик. И все же рискнула оглянуться.

Гримнир тоже обернулся на поляну, на почерневшие руины и распластанные на земле тела. На высокий центральный столб дома приземлились два ворона: огромные черные птицы с блестящими клювами и стеклянными глазами, которые светились недобрым умом; Гримнир отвесил им шутливый поклон.

– Летите к своему хозяину, – пробормотал он чуть слышно. – Летите и скажите ему, что сын Балегира еще жив ему на беду!

Будто в ответ на его слова, вороны поднялись в воздух, и над поляной прокатилось громкое карканье.

Глава 11

Два дня кряду Гримнир вел ее на юго-запад – под холодным небом, впустившим в мир зиму. Знакомые северные фьорды Зеландии сменили дикие южные земли – земли болот, торфяников и глухих лесов. Питались тем, что осталось: черствым хлебом, солониной и яблоками, запас которых совсем оскудел, – пили из чистых горных ручьев. Но ночам становилось гораздо холоднее, срывался снег, и Гримнир неохотно разводил небольшой костер. Этайн ежилась около него в попытках согреться, но молчаливому скрелингу мороз был нипочем. Он сидел вдали от огня, бормоча что-то на родном наречии или фальшиво напевая мелодии, в которых слышались барабаны, воинские рога и отзвуки битвы; когда Этайн проваливалась в сон, он еще не спал, когда выбиралась, промерзшая, из-под одеяла – он уже не спал. Она гадала, ложится ли он вообще.

Ее первое впечатление о Гримнире оказалось верным. Он был таким же нечестивым безбожником, как и любой северный язычник. Когда она молилась по утрам и в полдень, он фыркал, когда возносила хвалу Господу за пищу, – насмехался. У него не было времени на Христа. Один лишь вид маленького серебряного креста Хрольфа приводил его в ярость. Однако он не забывал останавливаться у каждого поросшего мхом рунического камня и усердно изучать его поверхность, будто священник – Евангелие. Прочитанное им могло изменить не только направление их пути, но и его настроение. Упоминания о павших в битвах воинах его безмерно радовали, а после записей об обращении каких-то безвестных данов к истинной вере он разражался ругательствами.

– Предатели и клятвопреступники! – ворчал он. – Чтоб вам Волк кишки выпустил!

После полудня третьего дня под завывание северного ветра они спустились в низину и вошли в густой лес, древнее которого Этайн видеть еще не приходилось. Кривые деревья клонились к земле, словно уснувшие великаны. На разросшихся сучьях еще сохранилось, пусть и поредевшее, осеннее убранство. Идти под ним было, как по нефу огромного собора; тусклый свет тихо лился сквозь ветви, словно сквозь высокие окна над их головами, окрашиваясь то красным, то золотым.

Чем дальше они заходили, тем отчетливее Этайн чувствовала чей-то пристальный и недобрый взгляд, словно нечто скрытое от человеческого глаза наблюдало, как она углубляется в его владения – островок прошлого, не знавшего христианства, мир листьев и ветвей, – и это нечто решало, жить ей или умереть. Девушка взглянула на Гримнира; если тот что и чувствовал, то виду не подавал. Возможно, он знал, что скрывается среди деревьев. От этих мыслей рука крепче сжалась на крохотном серебряном крестике…

– Здесь, – произнес Гримнир еще через час.

За это время тени выросли, потемнели, и Этайн могла только гадать, что впереди. Посреди леса пряталось озеро с водой чернее безлунного неба; в его центре возвышался поросший деревьями островок. Боярышник, береза, ясень, дуб и тис росли так близко друг к другу, что их стволы переплелись и сцепились, превратившись в неприступный крепостной частокол.

– Господь Всемогущий, что это за место такое? – произнеся это вслух, Этайн тут же почувствовала, как встали дыбом волосы на затылке; она поспешно обернулась и заглянула в темноту. Деревья вокруг сочились угрозой, что-то древнее, дикое и обреченное ревностно следило за каждым ее вздохом.

– Место, где не рады твоему Распятому Богу, – ответил Гримнир. – Так что следи за языком, маленькая тупица.

Этайн кивнула, округлив от страха глаза.

Гримнир подвел ее к оставленному кем-то на берегу узкому ялику. Этайн посмотрела на шлюпку с сомнением. Она выглядела такой же старой, как лес, ее борта за много лет работы и заброшенности истерлись и почернели. Рядом лежал и багор.

– Залезай, – произнес Гримнир.

– Нам нужно уходить отсюда, – ответила Этайн, пятясь от воды. – Это место… плохое. Здесь живет зло. Я чувствую.

– Зло, да? Да что ты знаешь о зле. Залезай в лодку. Мы уже близко.

Этайн замотала головой и сцепила перед собой дрожащие руки. В этом лесу обитало что-то враждебное, непонятное, что-то, чьи ненависть и злоба вгрызались в само лоно земли. И этот остров…

– Забирайся в проклятую лодку, тупица маленькая! – зарычал Гримнир. Эхо его голоса осквернило тишину. Закачались, как от ветра, сучья; Этайн показалось, что она слышит чей-то отдаленный смех, словно скрывшееся за ветвями зло наслаждалось ее ужасом. Девушка попятилась. Она уже была готова лететь назад сквозь проклятую чащу, но тут Гримнир бросился вперед.

Этайн закричала. Оскалились желтые клыки, вспыхнули, словно уголья, глаза – и его кулак впечатался ей в челюсть, лишив ее сознания.

Глава 12

Когда Этайн проснулась, рядом горел костер: высокое ревущее пламя наполняло поляну светом и теплом. Она лежала, опершись спиной о поваленное бревно, руки были связаны сзади. Челюсть после удара пульсировала тупой болью. Звенело в ушах. Она проморгалась, оглянулась вокруг и попыталась вспомнить, как здесь оказалась – где бы ни было это «здесь».

Место, которое она приняла за поляну, оказалось проплешиной в живой изгороди обрамляющих островок деревьев, поросшим травой уголком, большую часть которого занимало обложенное камнями кострище. Уже полностью стемнело, но Этайн видела вдалеке черное озеро – его поверхность поблескивала, словно темный лед. Падал снег, крупные снежинки с шипением таяли в поднимавшихся к небу красновато-оранжевых языках огня.

Девушка изогнулась в попытке посмотреть, что творится у нее за спиной. На стволах деревьев плясали тени пламени; над головой смыкались пологом сучья, растерявшие под напором зимы большую часть листьев. В дальней части этого пятачка сплелись стволами и кронами ясень и могучий тис, основания деревьев друг с другом не соприкасались. Между ними как раз хватало места для прохода сквозь живой частокол – зловещих черных врат к сердцу острова. Девушка увидела в паре шагов от себя Гримнира. Он тоже смотрел на темный проем.

– Почему ты связал мне руки? – невнятно пробормотала Этайн. Ее челюсть опухла, а серебряный крестик Хрольфа исчез; Гримнир, без сомнения, утопил его на дне черного озера.

Он не шелохнулся. Глубоко вдохнул – так, что поднялась грудь, помедлил, выдохнул. Когда он наконец обернулся, его выпуклый лоб прорезала морщина.

– Даже здесь воняет тебе подобными, – сказал он. И подошел ближе.

– Развяжи.

Негромко рыкнув, Гримнир усадил ее прямо и убедился в крепости узлов на ее запястьях.

– Пока посидишь так.

– Что? Почему?

– Для твоего же блага, – Гримнир обошел костер и сел на пень дуба. Его глаза встревоженно и ярко поблескивали в темноте.

Этайн поелозила, устраиваясь поудобнее. Хотя Гримнир не затягивал веревки, они удерживали руки девушки под неудачным углом. Он так ее наказывал? Хотел проучить за то, что пыталась сбежать?

– И какую часть Англии облюбовали даны?

Этайн подняла глаза. Вопрос застал ее врасплох. Она потрясла головой.

– Я не была там уже больше года, – ответила она. – Но некоторые, случалось, разбивали лагерь на острове Уайт, совсем рядом с побережьем Уэссекса.

– Там и надо искать этого жалкого ублюдка. Полудан, слизняк несчастный! Дан он по матери – спрячется среди них и назовется господином серебра и властелином схватки. Ха! Проклятый клятвопреступник, вот он кто! – Гримнир поднялся и принялся ходить кругами, словно запертый в клетку волк. – Он тоже хорошо знает свою роль. Пару лет назад он убедил короля Норвегии, этого дурня Хакона, что он великий годи. Болван и шагу не мог ступить, пока его драгоценный жрец руны не подкинет, – и это в то время, когда сыновья Эйрика Кровавой Секиры восстали и обдумывают, как бы потеснить его задницу с трона. Что ж, я-то чуял, откуда ветер дует – почти всех их загнал вглубь страны, в этот вонючий сортир Растаркалв, – Гримнир сплюнул в огонь.

– Но Хакон был прозорлив. Знал, что мятежники близко. Он провел сыновей Кровавой Секиры, убедил, что его отряды превзошли их числом. Глупцы повелись, бросились наутек, и псы Хакона вдоволь ими попировали. Я в этом не участвовал, я обошел лагерь и зашел с севера. Вот там-то я и нашел Полудана – он скрючился над рунами, словно что-то в них понимал, – от мысли об этом Гримнир расхохотался. – Он меня не ждал. Свинья! Руны ясно указывали на мой приход, но он все равно этого не заметил. Ну, песка в животе у него достаточно, парочку ударов он выдержал, но когда пришлось совсем тяжко, дал деру, будто заяц в гоне. Я его почти поймал, но мы наткнулись на Хакина и его стражников, – Гримнир замер, посмотрел куда-то во тьму за спиной Этайн, и взгляд его стал колючим и жестоким. – В этот раз ему не спрятаться за спинами поганых норвежцев.

– Растаркалв? – помедлив, переспросила Этайн. И наморщила лоб. – Это же было много лет назад. За Хакона Доброго еще дед Ньяла сражался. Но… Если Бьярки Полудан бился с тобой в Растаркалве, а потом ходил по морю с Ньялом и Олафом, сыном Триггва, разве он уже не дряхлый старик?

Вдруг позади нее зазвучали три голоса. Хриплые и резкие, словно бились друг о друга, насмешливо пытаясь передать людскую речь, три камня разного размера.

– Подумай хорошенько, нитс…

– Он дан лишь наполовину…

– Отколь родом его отец?

Этайн застыла, вновь почувствовав ту же невероятную ненависть и ледяную опасность. По спине у нее побежали мурашки, сердце в груди сковало льдом. Округлив от ужаса глаза, она обернулась…

Из прохода в частоколе деревьев выступили три мрачные фигуры. Почти голые, если не считать грязных шкур на бедрах. Кожа белела, словно кислое молоко, длинные черные гривы и бороды давно не знали гребня; они не уступали Гримниру в росте, но их руки и ноги, скрюченные с годами, казались намного тяжелее. С покрытых шрамами лиц смотрели из-под кустистых бровей глубоко посаженные глаза, черные и пустые, такие же мертвые, как у акулы.

Они с ненасытной жадностью уставились на Этайн.

Гримнир вернулся к костру.

– Нори, Нотт и Нали, – прорычал он. – Мерзкие мои сородичи.

Троица остановилась. Самый крупный, Нори, встал всего в двух шагах от Гримнира; другие – Нотт и горбатый карлик Нали – жались в тени своего брата.

– Зачем ты пришел, сын Балегира? – спросил Нори. – У нас ничего общего с тем, кого ты ищешь.

Нотт обвинительно ткнул в Гримнира грязным пальцем.

– Потомки Балегира идут к сынам Наинна, лишь когда хотят попросить об одолжении, я прав, братец?

– Он принес подношение, – Нали осмелился шмыгнуть вперед и повел носом воздух рядом с Этайн. – Подарок, братья мои! Одна из тех… женщина Белого Христа!

Гримнир отбросил его назад.

– Прочь, слизняк!

Нали пискнул и спрятался в тени братьев.

– Каун чего-то хочет, – тихо зашипели они друг другу. – Чего тебе надо, сын Балегира? Он хочет золота? Но на что оно нам? Тогда меч, а? Закаленный в пламени дракона клинок великих кузнецов двергар? Или мы не сыны Наинна, а, родич? Так чего же он хочет? Чего хочет?

– Хочу ступить под сень Иггдрасиля, – ответил Гримнир. – Как и мой отец до меня. Хочу пройти Дорогой Ясеня!

Кажется, гномов – двергар, как они сами себя называли, – просьба Гримнира застала врасплох. Они сбились в круг и зашептались. Наконец вперед выступил Нотт.

– И куда же ты пойдешь, сородич? В Асгард тебе дороги нет – тебе как последнему из рода еще предстоит увидеть Суд Одина. Станешь искать ярлов и держателей колец в Йотунхейме, среди детей Ангрбоды, или избавишь Мидгард от своего гнета и спустишься в туманный Нифльхейм?

– Пф! Я не настолько глуп, чтобы уходить из Мидгарда и искушать этих шлюх Рока норн, – ответил Гримнир. – Ветви Иггдрасиля прорывают ткань мира во множестве мест. Начинайте ворожбу, сородичи, и откройте мне путь за море, к берегам английского Уэссекса.

Гномы опять зашептались. Взгляд Этайн метался с кошмарной троицы братьев к Гримниру и обратно. Иггдрасиль? Норны? Асгард? Язычники придумали эти легенды, эти сказки, чтобы объяснить для себя мир. Этим мифам было не сравниться с правдой Спасителя Христа. Слыша, как кто-то говорит о них так свободно, словно о чем-то реальном, Этайн чувствовала внутри странный трепет.

Наконец Нори, сильнейший из братьев, перебил остальных.

– Старые времена прошли, сородич. Сила Белого Христа растет, будто сорная трава в саду. Она иссушает жизнь Древних Путей и подтачивает корни самого Иггдрасиля. Мы можем исполнить твою просьбу, но все может пойти не так, как во времена твоих предков. И ты заплатишь цену. Цену крови, – Нори скосил глаза на Этайн и облизнулся.

Гримнир прищурился.

– Ты продешевил, бородач. На ее костях не хватит мяса и на одного тебя, что говорить об остальных. Да и зачем мне платить троим за работу, которую выполнит и один? – Гримнир, будто по волшебству, достал на свет пару вырезанных из кости игральных кубиков. – Кидайте жребий, негодяи. Победитель откроет проход и заберет награду. А делить ее или нет, уже не моя забота.

Глаза братьев загорелись жадностью, они стали коситься друг на друга. Нори усмехнулся.

– Мы принимаем твое пари, сородич.

Этайн попыталась высвободиться из пут.

– Мерзавец! Я думала… Я думала, тебе нужна моя помощь!

Гримнир не обратил на нее внимания. Он кинул кости гномам. В попытке добраться до них первым они принялись пинать друг друга, словно псы, дерущиеся за кусок мяса. Пока они кричали, толкались, пинались и ругались, Гримнир склонился, и, схватив Этайн за волосы, притянул к себе.

– Закрой рот и смотри, – прошипел он.

Вдруг из живого клубка выбрался, сжимая кости высоко над головой, Нори. Ликуя, будто одержал только что великую победу, он кое-как разнял братьев и торопливо огласил правила игры: для победы нужно было сделать три удачных броска из пяти.

Насмешливо фыркнув, так тихо, что даже Этайн едва расслышала, Гримнир сел на бревно и стал наблюдать за троицей. Первые три броска отняли у них час: Нори и Нотт спорили даже из-за ничтожных мелочей, от разрешенных поз до истинного смысла фразы «игровое поле»; горбатый Нали все их слова встречал гробовым молчанием и каждый раз выкидывал значение больше, чем его братья. И должен был бы выиграть… но тут Нори объявил два последних тура нечестными, потому что не мог встать ровно.

На четвертый раз Нотт дернул Нали за локоть, и одна из костей отлетела к самому краю озера. Старшие братья ринулись за ней, подскакивая, словно бородатые дети.

– Где упала, там сыграла, червяк! – крикнул Нори.

Опечаленный вырванной из рук победой, Нали поплелся за ними.

Однако когда он поравнялся с Гримниром, тот дернул его за руку ближе к себе. Этайн заметила, как блеснуло железо; Гримнир что-то передал карлику и многозначительно ему подмигнул. Нали моргнул, бросил взгляд на негодяев-братьев и безуспешно попытался спрятать довольную щербатую улыбку.

И вот пришло время бросить кости в последний, пятый раз. Скрюченный коротышка Нали вышел победителем, но тут вперед выступил Нори. Подхалим Нотт юркнул в тень брата, бубня льстивые слова и облизывая потрескавшиеся губы в надежде, что ему перепадут кусочек мяса и капелька крови. Насупившийся Нали встал позади них, скривившись от лютой ярости.

– Я заберу награду, сородич, – сказал Нори со злорадной усмешкой, исказившей его черты. Он шагнул к Этайн.

И в это же мгновение Нали, глухо вскрикнув, нанес удар.

Горбатый карлик отпихнул плечом Нотта, переданный Гримниром нож блеснул в свете костра и по рукоять погрузился в шею гнома. Нори запнулся, закричал от боли, но его крик обратился влажным бульканьем: из раны хлынула черная, вонючая кровь. На его лице застыло неверие. Еще шаг – и он рухнул навзничь, мертвее самого Иуды.

На миг все замерли; повисла оглушительная тишина, которую нарушал лишь треск поленьев в костре. И вдруг из груди Нали вырвалось тоненькое хихиканье. Коротышка запрыгал, заплясал. Когда он закружился, кудахча и припевая, настало время ударить Нотту. Зарычав, будто дикий зверь, средний брат вскочил с земли и сжал на глотке Нали длинные пальцы. Кудахтанье Нали перешло в хрип; Нотт повалил его наземь, и они принялись кататься по земле, молотя, кусая и пиная друг друга. Гримнир и Этайн смотрели, как Нотт когтистыми руками вырывает клочья кожи из шеи Нали, а горбатый карлик, в свою очередь, пытается выдавить брату глаза.

– Только полюбуйся на благородных и могущественных сынов Наинна, – произнес Гримнир. Нотт придавил брата к окровавленному трупу Нори, и Нали, выпучив глаза, безмолвно молил Гримнира о помощи. – Переубивали друг друга за кости и посуленный кусок мяса.

Он сплюнул. Потом поднялся с бревна и подошел к дерущимся гномам. Никто не успел и глазом моргнуть, как он схватил Нотта за волосы, оттянул его назад так, что чуть не сломал ему спину, потом быстрым слитным движением достал сакс и перерезал гному горло. Из широкой раны хлынула фонтаном зловонная черная кровь; она окатила Нали с ног до головы, и тот закашлялся, пытаясь отпихнуть от себя умершего брата.

И даже теперь гном все равно желал получить награду. Он перевернулся на живот и резво пополз к Этайн, в его мертвых глазах зажглись недобрые огоньки голода и похоти. Вонючая кровь брата все еще текла по его лицу, и Нали слизывал ее с губ, двигаясь проворно, словно чудовищный краб. Этайн отшатнулась и попыталась поджать ноги. От одной мысли о грязном прикосновении Нали ее передернуло.

Гримнир схватил его в дюйме от девушки. Он опустил ногу на горбатую спину гнома, прижав карлика к земле и с шумом выдавив из его легких последние остатки воздуха.

– Ты обязан мне жизнью, бородач, – сказал Гримнир. – Открывай проход.

Нали забился, пытаясь вдохнуть.

– Н-но ты сдержишь слово?

– Нет никакого слова. Ты обязан мне жизнью. Открывай, горбун несчастный, или я продырявлю тебе брюхо! – нагнувшись, Гримнир ухватил Нали за волосы и поднял его в воздух. Он махнул Этайн. Девушка поднялась на дрожащие ноги. – Поворачивайся, – Гримнир рассек ее путы одним ударом сакса и, уверенный, что она последует за ним, потащил гнома к проходу в древесном частоколе.

На секунду Этайн замешкалась, глядя ему в спину, но потом подхватила его сумку и поспешила вслед.

– Так ты… ты не собирался меня им отдавать, да?

– С чего бы мне? – Гримнир остановился, чтобы она догнала его. Нали корчился в его руке. – Раскрой глаза, маленькая тупица. Три на одного? А вот теперь расклад мне больше нравится, – и он потряс горбатым гномом, словно мешком. – Так оно, сородич?

– Лжец! – взвизгнул Нали. – Чтоб тебя Имир ослепил!

– А разве я говорил, какую награду обещаю, бородач?

– А они думали… – начала Этайн.

– Дураки вечно додумывают, – Гримнир отпустил Нали и толкнул его к проходу меж деревьев; горбатый гном медленно пошел вперед, хныча себе в бороду и потирая раненое горло. Он шагнул через деревянную арку.

Над головой Этайн встала стена витых стволов. Необычайно древняя крепость из искривленных деревьев и переплетенных ветвей. Стройные березы обнимали гигантские тисы, появившиеся на свет еще при Христе дубы успели пустить множество побегов, и те проросли меж ветвями боярышника и бука. А по краям, словно стражи, сдерживающие напирающую толпу, высились бесчисленные ясени, от нежных деревец до седых старцев с посеревшей корой, которые видели, должно быть, самый рассвет мира. Этайн замерла у врат, дрожа от самой мысли о том, что может за ними скрываться. И впрямь Иггдрасиль, Мировое древо из мифов? Или ее ждет лишь языческий морок, игра теней, которые не осветило еще Слово Божье?

– Давай, – толкнул ее под арку Гримнир. Девушка ахнула. Однако тяжесть мрачных опасений, теснившихся в груди, не заслонила от нее изысканную красоту разросшегося под оградой древ сада. Словно собор, словно языческая святыня из живого дерева. Из выкованных гномами светильников, будто от небывалых тварей из меди и бронзы, струилось белое, золотое, красное сияние. Оно освещало и замысловатый узор на полу – лабиринт переплетенных корней, то и дело норовивших подставить подножку. В сердце сада высился первозданный ясень.

– Иггдрасиль, – прошептал Гримнир.

Этайн закашлялась. Воздух здесь был напитан тяжелым ароматом древних растений, влажной земли и опавших листьев. Девушка различала вдалеке завывание ветра, шелест крыльев и еле слышное стрекотание белки.

Они пошли следом за Нали. Гном приблизился к древу с большим почтением, словно жрец к своему богу; на волчьем лице Гримнира заиграло почти детское изумление, однако холодный расчетливый огонь в глазах не померк, и он стал похож на купца, который подсчитывает выгоду, даже любуясь своим золотом. Этайн же подходила к узловатому скрюченному исполину с недобрым предчувствием.

Перед ясенем, увитая его живыми корнями, стояла каменная чаша, полная мерцающих угольев. Под тяжестью времен от ствола осталась лишь оболочка, и внутрь вела арка из грубо обтесанных камней. Каждый камень обвивала дорожка вырезанных на нем рун. Тьма под аркой была столь беспросветна и глуха, что показалась Этайн игрой света; но девушка никак не могла объяснить пробирающее до костей дуновение ветра, доносившееся с другой стороны.

И вдруг угрюмый гном повел себя очень странно: он протянул руку к чаше с угольями, и в тот же миг вокруг его пальцев собрались и завились голубоватые огоньки. Этайн смотрела на них с ужасом. Гном творил не обычное ведовство, а древнюю магию, старую, как сами камни и лес; она была во власти Дьявола, даже просто наблюдать за ней – значило обречь себя на вечные муки. Этайн не думая перекрестилась…

Нали дернулся, как от удара, колдовское пламя дрогнуло.

– Ай! Чтоб тебя, нитс! Здесь нет места твоему Белому Христу! Отсеки ей руки и вырви язык, сородич, а не то еще накличет на наши головы гнев великих асов! – гном затрясся и сжал пальцами виски.

Рука Гримнира сжалась у нее на загривке.

– Оставь свои штучки, проклятая христоверка! – рыкнул он. – И чтоб больше никаких крестов в воздухе.

Этайн промолчала, хоть и задумалась про себя, что будет, если она начертит распятие и громко помолится Богу. Нали быстро взял себя в руки. Встряхнулся, словно пытаясь избавиться от дурного воспоминания. На его пальцах вновь разгорелось пламя. Горбатый гном пристально посмотрел на дно чаши и поспешно начал свою хриплую песнь.

Этайн не разбирала гортанных повторяющихся слов; но ритм необъяснимо напоминал стук сердца, словно Нали пытался пробудить кого-то от долгого сна. Вновь дохнуло холодом, зловещие синие огоньки затанцевали, задрожали. Под землей что-то шевельнулось, побежало вверх по корням и стволу, затряслись и затрещали над их головами ветви.

Голос Нали превратился в низкий рык:

Гном кивнул Гримниру. Не разжимая хватки на шее Этайн, тот потащил девушку за собой и встал перед каменной аркой, покрывшейся инеем. Перед ними извивалась и шла волнами, словно живая, кромешная тьма. Послышались звуки, отдаленные, призрачные: скрежет стали, сонм голосов, музыка, грубый смех, предсмертные вопли, вой, дикий рев и треск раздираемой плоти, – сквозь корни Иггдрасиля звучали отголоски всех Девяти миров. Этайн прижала к лицу кулаки и укусила себя за палец, чтобы не взмолиться Всевышнему о защите.

Рядом с ней застыл Гримнир; Нали вдруг оборвал свою песнь, и от наступившей тишины у скрелинга встали дыбом волосы на загривке. Он обернулся…

Внезапно и он, и Этайн покачнулись – гном толкнул Гримнира в спину. Длинные пальцы потянулись к девушке, пытаясь вырвать ее из хватки скрелинга. Она на мгновение встретилась с Нали взглядом: черные глаза гнома блестели похотью и желанием отомстить; Этайн закричала. Гримнир с руганью прижал ее к себе, защищая. Свободной рукой он вцепился Нали в бороду, чтобы свалить его на землю. И тут эхо их борьбы резко оборвалось: все трое провалились в арку и исчезли в сердце Иггдрасиля.

Глава 13

Этайн падала в темноту. Ее нутро пробирал лютый холод, в ушах громыхал лязг мечей, отдавался эхом оглушительный предсмертный вопль. Она открыла глаза и…

…С зеленоватого неба бьет зловещий свет, и невозможно не щуриться. Горизонт затянуло зловещими тучами, молнии сверкают каленым железом, барабанами вторит им гром, созывая на поле брани воронов. Перед ней все выше восстает из земли пирамида. И не из камня земного она, а из человеческой кости – целая пирамида черепов. На девушку смотрят пустые глазницы, насмешливо скрежещут на ветру пожелтевшие зубы, щерятся беззвучно лишенные языков пасти. Они все погибли в Эксетере. Погибли из-за нее.

Погибли, потому что она открыла данам ворота.

Старый дурак Годвин спал без задних ног. Мерзкий свин уже излился в нее этим вечером: даже яростные крики данов у городских ворот не могли смирить его аппетит. Было несложно выскользнуть из его мерзкой постели; и девушка покинула дом старого дурака, будто призрак. Никто не смотрел на нее – она была никем, даже не шлюхой, а всего лишь какой-то сиротой из Гластонбери, которую Годвин купил для ночных утех, – так что вскоре она уже прокралась в сердце города. Миновала укрепленные главные ворота, у которых горстка лучников сдерживала бандитов Рыжего Ньяла, пуская стрелы в их щиты и кольчуги. Сквозь ночную тень поспешила вдоль стены и вскоре оказалась у небольших всеми забытых задних ворот. Стороживший их старик Херевард спал так же сладко, как и ее паршивый муженек. Он продолжал храпеть и тогда, когда она отодвинула засов; причмокнул губами, видя во сне вино и девок, когда она забрала его светильник и подала сигнал захватчикам; Хереверд все еще улыбался, когда один из данов перерезал ему глотку. Когда над обреченным Эксетером раздались первые крики, девушка пошла к драккарам…

Она падает на колени и сцепляет в молебном жесте руки. Хочет что-то сказать, но голос не слушается; хочет просить прощения, но не может найти слов. Мертвые не сводят с нее глаз. Обвиняющих. Осуждающих. Хочется закричать, но не хватает дыхания; хочется уползти, но ее сковывает стыд. Она тонет, тяжесть преступления тянет ее вниз, вбивая по уши в холодную землю.

Понимают ли мертвые? Понимают ли всю тяжесть судьбы подкидыша – брошенного матерью и отцом, нежеланного, оставленного у задней двери монастыря, словно что-то постыдное? Понимают ли мертвые, каково расти без любви? Понимают, каково потерять невинность в постели аббата, каково это, когда тебя продают за тридцать сребреников при первых знаках твоего скорого цветения? Понимают ли мертвые, что значит действительно хотеть умереть?

Но она не спрашивает, и мертвые не отвечают. В их пустых взглядах нет искупления, нет прощения. Ее накрывает тень. Проливая горькие слезы, она поднимает взгляд к небесам и наблюдает величественную картину: над вершиной пирамиды возвышается крест, а на кресте мужская фигура. Фигура распятого человека.

Христос! Он восстал, Он несет с собой искупление, как истинный Спаситель мира! В ее груди оживает надежда. Если только она сможет до Него дотянуться… Он – ее путь, ее правда, ее жизнь. Своим благословением Он отпускает грехи, в Его мягкой улыбке откроется ей вечный покой.

Она с усилием передвигает конечностями, словно краб, ползет на животе, в попытке взобраться по крутому склону пирамиды. Содрогается земля. С грохотом осыпаются черепа. Она в отчаянии ползет вверх, карабкается по злобно скалящимся лицам мертвецов. Под ногами крошатся зубы; ее колени ломают кости глазниц и носов, от ее веса трещат и лопаются хрупкие кости. Она ползет на ощупь, выцарапывает себе путь к вершине, тянется к Христу, умоляя отпустить ей грехи…

Земля дрожит; пирамида вздымается и осыпается, девушку несет волной, словно листок по груди Ран. Под черепами мертвецов Эксетера проступает древняя ладья, грубая, поросшая мхом – оплетенное корнями подножие исполинского дерева. Оно покрыто глубокими трещинами, из черных, пахнущих кровью расщелин доносятся эхо боевых кличей, звон и скрежет стали. Она поднимает голову, ее охватывает страх. Христос исчезает, а на его месте, под сошедшимися сводом, словно грозовые облака, ветвями, висит распятый одноглазый длиннобородый великан. На его нагих плечах сидят два огромных ворона.

Громадные птицы смотрят на нее пристально; угольно черные глаза светятся недобрым умом. Они нахохливаются, изгибают гигантские крылья, встряхиваются. И гулко, словно кто-то дует в медный горн, нараспев произносят в унисон:

Великан оживает, поворачивает голову, и жилы у него на шее натягиваются, словно корабельные снасти. Он смотрит налево, затем направо, по груди скользит седая борода. И до боли медленно наклоняет голову – так человек пытается разглядеть укусившую его мошку. Поборов страх, она вскидывает голову, встречает его взгляд. Его черная левая глазница пуста, а правое око – цвета бушующего моря. Холодный, ужасающий внимательный взгляд видит ее насквозь, срывает покровы отваги, оставляя ее без защиты. В этом взгляде обретают плоть картины… видения…

Она видит, как кидает на волнах бурного зимнего моря оплетенный корнями корабль. На носу, под драконьей фигурой, стоит человек; она узнает рыжебородое лицо, посеревшее теперь от забот, искаженное яростью, печалью потери и жаждой отмщения. «Я найду тебя, – шепчет он, и слова его тонут в буре. – Клянусь Одином, найду!»

Дождь сменяется дымом – он клубится над огромным костром, языки пламени рвутся, танцуя, в ночное небо. Вдалеке шумят волны, по берегу несется эхо смеха. Вокруг костра собралось с десяток человек, все с заплетенными в косы бородами и костяными амулетами; в их глазах ледяной гнев, ладони лежат на рукоятях мечей и топоров. Их предводитель, исполин с кривой спиной и пучком черной соломы вместо бороды, смеется громче всех – и обвинительно тычет пальцем в пришельца.

– Я тебя помню. Ты служил королю Олафу. С чего бы теперь служить мне? Почему я должен тебе верить, сын Хьялмара? В прошлую нашу встречу, у Силлийских островов, ты жаждал моей крови.

Теперь вместо смеха слышатся крики и стоны умирающих. Болото усеяно трупами, медное солнце тонет в туманах запада. Исполин лежит в окропленном кровью вереске; он тянется к обломку своего меча, но его противник, широкоплечий сакс в цепях и волчьей шкуре, ставит ногу ему на грудь, глубже вгоняя ему в глотку железный наконечник копья. Из тумана появляется рыжебородый, посеревший, пьяный от крови человек. Он застает сакса врасплох – и опускает ему на спину боевой топор. Смотрит в сумерках на распростертого на земле исполина. «Не смей умирать, ублюдок, – произносит он. – Ты моя приманка».

За сумерками опускается тьма, человек превращается в витой ясень под усыпанным звездами небом. Под его ветвями курится алтарь, воздух наполнен фимиамом и зловонием крови. Кто-то тащит ее вперед; те же руки срывают с нее одежду и заставляют лечь на алтарь, раскинуть руки. Вот и жрец – седобородый и одноглазый, с железным кинжалом в занесенной руке. Он взывает ко Всеотцу, ему вторит дюжина голосов, и когда их зов достигает пика, жрец вонзает кинжал в ее обнаженную грудь. Она кричит…

…и отводит взгляд от предрекающих ее гибель глаз великана. Тот смеется – и хохот его похож на гром боевых барабанов, его оглушительные раскаты могли бы потрясти основание самих небес. Она стремглав бежит к неровному краю увитой корнями пропасти; и уже там спотыкается, когда очередной раскат смеха бьет ей под дых. Нога цепляет шишковатую ветвь, и несколько мгновений она балансирует над ужасающей бездной, раскинув руки в стороны и пытаясь нащупать ушедшую из-под ног почву. Она хочет вновь закричать, делает вдох… но срывается во тьму, не успев издать ни звука.

И звук находит ее сам. Словно соленые водоросли шлепают о борт, словно скрипят уключины; звук унимает дрожь в теле; ревут рога, воют волынки, их шум перемежается со скрежетом железа по кости. Глубоко внизу что-то прерывисто пульсирует, как огромное сердце, в такт отдаленному стуку барабана. Она вслушивается в переплетение звуков, свивающееся в песнь, в балладу о стали…

Звуки стихают, отступает тьма, и теперь ее окутывает зеленоватый свет – не прежние зловещие отблески бури, а мягкий солнечный свет, льющийся сквозь лиственный полог. Она открывает глаза и с опаской оглядывается по сторонам…

Она лежит на ветви – самой малой из переплетающихся ветвей дерева настолько огромного, что она даже не до конца представляет себе его истинный размер; но даже по этой ветви, не опасаясь соскользнуть за край, могут нестись друг рядом с другом две запряженные лошадьми колесницы. Она поднимается на нетвердые ноги. Ветка отходит от общего сплетения, изгибается под немыслимым углом и завершает свой извилистый путь новым нырком в лиственную пучину. Над древом разлилась абсолютная тьма, усеянная звездами и до краев наполненная их сиянием. Этот мир соткан из противоречий: в его открытой всем ветрам пустоте шумит тишина; она бесплотна, иссушена – но пахнет влажной листвой; она мертва – но в ней пульсирует жизнь. Наверху, в укрытых туманом кронах, так высоко, что она едва может рассмотреть, словно солнца, сияют три оплетенных ветвями сферы; сквозь их деревянные клетки льется холодный свет, золотой, зеленый и серебряный – блеклая тень весеннего солнечного сияния, пробивающегося сквозь сучья и листву. В каждую из этих сфер поместится целый мир. И сама она стоит на краю такой же.

Внезапный и резкий толчок выбивает почву у нее из-под ног. Она неудачно падает, сдирает ладони о жесткую кору; ссадины кровоточат, и воздух наполняет густой медный запах.

Ее кровь.

Ее запах.

Это зловоние поднимается в воздух, качается и вьется кольцами, словно алый туман, крича о ней всем жадным до крови созданиям, рыщущим в бездне между мирами. Она сжимает кулаки, пытается разогнать туман. И шепчет слова молитвы.

В ответ доносится оглушительный вой. Почувствовав необъяснимый страх, она вскакивает, бежит назад. Она не успевает сделать и десятка шагов, как стена ветвей взрывается. И она замирает на месте.

Сквозь дымку пыли к ней бежит волк. Черное чудище, в холке в три раза выше даже высокого человека, со вздыбленной на загривке шерстью и горящими в полумраке Мидгарда глазами.

Эти злые красные, словно уголья в горне кузнеца, глаза ей знакомы.

Глаза скрелинга.

А за волком по пятам извивается кольцами оживший ужас, поднявшийся из кошмарной бездны змей в костяном доспехе – бледное отродье Нидхегга с диким взглядом; в его глазах она видит ненасытный голод, заглушить который не сможет ни одна добыча. Но все же змей не оставит попыток. И начнет он с нее. С невнятным криком она бросается прочь.

Волк одним прыжком нагоняет ее, его зловонное дыхание жжет ее шею; зажмурившись и шепча слова молитвы, она ждет, что он перекусит ей глотку, – она даже рада умереть быстро, чтобы не видеть, как ее плоть исчезает в змеиной утробе. Но зверь не собирается рвать ее на части – он на ходу подхватывает ее и тащит в громадной пасти, словно волчица – свое дитя. Он несется вперед, без заминки кидается вправо и взлетает над пропастью. На мгновение под ними застывает пустота. Но даже на пороге смерти она не может сдержать любопытство и заглядывает в глубину под Мидгардом. Она смотрит на корни Иггдрасиля и на краткий миг замечает блеск выложенного камнями Колодца Урд, из которого черпают воду три женщины. Они тоже поднимают головы и смотрят на нее одновременно удивленно, безразлично и с неприкрытой злобой.

Но тут… приземление отдает болью в груди. Скребут, срывают кору когти – это волк пытается зацепиться, вскарабкаться по опасно треснувшей ветви. Он оглядывается, и она вновь смотрит на пропасть, на змея, которому остается лишь шипеть и извиваться от ярости. Волк тихо рычит, словно смеется победно – и затихает, когда зловещая тень падает на ветку. Тень великана.

Сорвавшись с места, держа ее в зубах, словно безвольный мешок с костями, волк несется по ветке к ее основанию, к месту переплетения дерева и глины, где под мрачным навесом кроны скрывается покрытая рунами каменная арка. Волк бежит к ней, что есть духу, хотя ветвь – а великан в своей ярости ее не щадит – дрожит и трещит под его весом.

Она кричит. Слишком далеко, они не успеют…

Вдруг все переворачивается. Мир предстает под другим углом, словно кто-то вплетает уверенной рукой еще одну нить в полотно мироздания. Перед ее внутренним взором стоят у Колодца Урд три женщины: старуха, словно вырезанная из китовой кости и хряща; величавая дроттнинг, облаченная в шелка и золото; и тонконогая девушка, хилая и болезненная. Удивленные, безразличные и злые. И падение в бездну Междумирья оборачивается совсем другим полетом – во тьму за аркой, назад в мир Людей.

Ее нутро пробирал лютый холод, в ушах отдавался эхом лязг железа и оглушительный предсмертный вопль. Этайн падала в темноту…

Глава 14

Полет оказался совсем коротким – словно она упала с высоты своего роста, но все внутри Этайн кричало о том, что она преодолела немыслимое расстояние. Она больно ударилась о землю, а когда попыталась привстать, руки пронзила боль. Под ней что-то хрустнуло с тошнотворным звуком ломающихся костей. Вокруг стоял зловонный запах древесной пыли и истлевшего савана – Этайн лежала на животе и ловила ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба. Ее бил озноб, по телу пробегали судороги. Свет немилосердно бил в глаза, и она слепла из-за слез.

– Г-господь… Всемогущий… – выдавила она.

Этайн со стоном перекатилась на спину, кое-как села – снова затрещали под ее весом старые кости. И вдруг она с ужасом вспомнила: гору черепов, рассыпающихся под ней, одноглазого великана, ненасытного змея. В панике взмахнув руками, она поползла назад и ползла до тех пор, пока не уткнулась спиной в жесткую каменную стену.

– Ч-что произошло? – выдохнула Этайн, глаза ее расширились от страха. – Где… Где?..

Тут раздался смешок. Вглядевшись в темноту, она поняла, что напротив кто-то сидит – силуэт был надежно укрыт тенями. По спине у нее побежали мурашки, внутри все оборвалось – она вспомнила мерзкого гнома Нали, его цепкие руки и безжизненные глаза.

– Кто здесь? – прошептала она. – Гримнир?

Незнакомец наклонился вперед; и точно: струящийся сверху молочный свет выхватил из мрака волчье лицо Гримнира. Он откинул голову. Амулеты из кости и серебра забренчали в жестких черных волосах, под густыми бровями зажглись красные угольки глаз.

– Я что, похож на поганого гнома?

– Где он?

Этайн огляделась – глаза понемногу привыкали к полумраку. Пропали гномьи светильники и каменная чаша, полная загадочных голубых огней; теперь они сидели в выложенной камнями каморке с низким потолком. По нему и по стенам ползли узловатые корни дерева, много лет назад пробившие себе путь через камень саркофага в центре каморки.

– Он… гнался за мной. Хотел схватить, – она посмотрела на Гримнира. – И где он теперь?

– Гниет в Хельхейме, если норны воздали ему должное, – проворчал Гримнир. – Nár! Не знаю я, куда подевался этот слизняк. Но бежал он так, что только пятки сверкали. Надо было прирезать гаденыша, как только проход открыл. Мерзкий слизняк!

И вновь по спине Этайн поползли мурашки.

– Он нас чем-то отравил… – сказала она, чувствуя ком в горле. – Добавил в огонь какие-то ядовитые травы… Или это была нечестивая уловка, чтобы мы приняли его за колдуна… Он наслал на нас те богохульные образы!

– Никаких уловок. Ни трав, ни яда. Никаких поганых образов. Мы прошли по Пути Ясеня.

Гримнир покачался, сидя на корточках. Когда он вновь заговорил, в голосе чувствовалось уважение – то же, что он проявил к Хрольфу, сыну Асгримма.

– Путь Ясеня! Дорога могучего Иггдрасиля, чьи ветви оплетают и пронизывают все сущее, от Асгарда через все Девять миров к холодным корням Нифльхейма. Балегир ходил по нему; и старый Гифр, когда асы изгнали мой народ из Йотунхейма. А теперь и я тоже.

– Нет! – замотала головой Этайн.

Она стоит на ветви – самой малой из переплетающихся ветвей огромного дерева – где-то наверху, словно солнца, сияют три оплетенных сферы… льется холодный свет, золотой, зеленый и серебряный – в каждую из этих сфер поместится целый мир…

– Это невозможно! Твои варварские легенды – лишь туман и притворство, ложь приспешников Дьявола! Я не верю…

– Ты уже дважды назвала меня лжецом, маленькая тупица, – Гримнир поднялся. – Назовешь еще раз – пожалеешь.

Шаркая ногами и сутулясь под низким потолком каморки, он начал искать выход, пиная кости и круша под стопой ребра. Потом остановился и бросил взгляд на Этайн.

– Ты не веришь, что мы шли по Пути Ясеня, но в то, что твой Распятый Бог восстал из мертвых, ходил по воде и превращал ее в вино, ты веришь?

– Так сказано в Писании.

– Так… Ха! Сказано, да? Но разве ты видела, как он это делал? Может, твой отец это видел? Нет? Может, брат твоей матери видел и рассказал потом остальным у костра на Совете? Нет? И все же это я неправ, а ты, со своими несчастными книжонками и историей в пару сотен лет, права? Даже после того, как видела Путь Ясеня своими, чтоб их, глазами?

– Я видела лишь наваждение Дьявола, – ответила она упрямо.

Гримнир вдруг нагнулся и начал что-то выискивать среди мусора. Когда он выпрямился, то кинул свою добычу в нее. Этайн против воли вздрогнула. Маленький снаряд стукнул ее в плечо и упал ей на колени – блестящее тяжелое украшение, пряжка мечевой перевязи, истлевшей давным-давно. Узлы из золотой филиграни мерцали, словно пряжку сплели вчера.

– Передай Распятому Богу, – буркнул, усмехнувшись, Гримнир. – Плата за добротный платок, который он накинул тебе на глаза.

– Мне тебя жаль, – ответила Этайн, даже не пытаясь скрыть презрения. Она устала танцевать на носках, будто по углям, из страха его обидеть. – Мне тебя жаль, и я буду молиться о спасении твоей души.

– Побереги силы, – ответил Гримнир, отвечая презрением на презрение. – Этому слизняку Полудану твоя жалость нужнее, чем мне. Его судный день не за горами!

– А жаль мне все равно тебя. – Этайн поджала под себя ноги и, хватаясь за корни и выступающие из стены камни, поднялась. Она все еще дрожала всем телом, перед глазами немного плыло, но стоять она могла.

– Может быть, я что-то и упускаю; может быть, над небесами и под землей есть то, чего я не понимаю и чего боюсь, то, чье существование я буду отрицать до последнего своего вздоха, – но угасает не мой мир. Ты сам сказал: ты последний из своего рода. Ты признал, что Старый мир обречен на гибель, но тебе необязательно погибать вместе с ним. Ньял ошибался – даже такое чудовище, как ты, найдет искупление в глазах Господних. Забудь о своем нелепом походе и своей глупой жажде мести! Ты обретешь мир и спасение, стоит лишь попросить…

Гримнир резко повернулся к ней.

– Нелепый, да? Глупый? – С его желтых клыков сорвались капли слюны; через секунду он уже наматывал ее волосы на кулак, подтягивая ее к себе. – Скажи это всем куинар, которых этот ублюдок Полудан предал, наведя на них Данов Копья в Ютландии! Скажи моему брату Хрунгниру, павшему от его руки! Мертвецы жаждут не спасения, маленькая тупица! Они жаждут крови! Тень моего брата вопит о крови, о мести! И клянусь богами, он их получит! – Гримнир отшвырнул ее. – Мир? Пф! Оставь себе пустые обещания Распятого Бога. Я не желаю жить среди жидкокровых христоверов.

Этайн пошатнулась, но все же удержалась на ногах.

– Неважно, хочешь ты этого или нет. Мир таков, как есть, и если ты не решил перерезать себе глотку, ты будешь его частью, – ответила она. – В мире твоих предков можно пересечь океан по дереву, но в нашем для этого понадобится лодка – и сейчас нам нужны лодки, чтобы плыть на запад. А ты топчешься по центру Зеландии и чего-то ждешь. Чего? Того, что мы отыщем волшебную дверь в Англию? Я отвечу тебе так же – пф! Веди нас на запад, и, может быть, вместе мы сможем переплыть океан и настичь твою добычу!

Но Гримнир только фыркнул и прошаркал вглубь каморки, туда, где за поворотом виднелся проход – должно быть, ведущий наружу. Он исчез; через несколько секунд раздался звук удара: он что-то пинал деревянной подбитой гвоздями сандалией. Раз. Другой. На третий раз камни осыпались, и каморку залило светом.

Гримнир рассмеялся.

– Кто еще топчется, подкидыш!

Этайн подавила раздраженный вздох. Она медленно пошла вперед, волоча ноги по пыльной каморке. В животе скребся жестокий голод. Она замерзла. Разозлилась на Гримнира. Сердце все еще разрывалось из-за Ньяла, о нем она переживала даже больше, чем о себе. А этот кошмар все не кончался: они совсем затерялись в Зеландии, и этот негодяй собирался бродить по ней, пока… пока что? Пока не прислушается к ее совету? Скорее свиньи полетят! И все же, с молитвой о конце этого кошмара на устах, она пошла за Гримниром на свет.

Переступая через клубки сгнивших корней, Этайн выбралась из древней гробницы – скрытой под высоким зеленым холмом, насыпанным на возвышенности, а потому еще более приметным. На вершине гробницы и вокруг нее росли узловатые ясени, но этот остров кольцом окружала роща развесистых каштанов и подпоясанных мхом широких дубов. Было тепло, западный ветерок ерошил медные волосы Этайн и улетал в голубое, как васильковое поле, небо, преследуя кружевные облака.

– Боже Всемогущий, – прошептала она, перекрестившись: листья деревьев были сочного зеленого цвета, как в самом начале весны.

Но ведь шел снег, – подумала она. – Всего час назад шел снег, а еще зима не наступила! Ноги подкосились. Она упала коленями на траву, разросшуюся вокруг гробницы, и огляделась, не веря своим глазам: всего за час на смену поздней осени пришла молодая весна.

– Это… невозможно!

Но если наступила весна, значит… в голове замелькали мысли. Что же День Гнева? Свершился ли с наступлением нового года Армагеддон? Не было вокруг признаков разрухи и несчастий, не осталось ни следа от казней, тьмы и грозовых облаков. Лишь солнечный свет, согревающий ее тело теплый ветерок и аромат здоровой чистой земли.

– Где мы? – спросила она громко, чувствуя на сердце ледяные когти ужаса. – Где мы, разрази тебя гром? К-как этот несчастный негодяй… где?..

– Путь Ясеня, говорил я тебе, – с ликованием раздул ноздри Гримнир. – А это, – он ткнул пальцем в поросший мхом покосившийся камень у подножия холма, лучи солнца пятнами выхватывали вырезанные глубоко руны, – а это вернее скажет нам, что мы в Англии. Прочти. Прочти и сама скажи мне, где мы.

Гримнир тяжело опустился на один из торчащих корней ясеня. В ярком свете солнца он казался другим, более мрачным и свирепым; даже в глазах, сощуренных до узких щелок, горела чудовищная жажда убийства.

– Пф! – фыркнул он вдруг, зачерпнув рукой земли у холма. – Точно Англия. Это место просто сочится ядом твоего Распятого Бога. Я его чувствую. Даже земля обжигает, стоит только коснуться ее. И тишина…

Но Этайн не обращала на него внимания. Она с трудом подошла к рунному камню и впилась взглядом в надпись. Порядок рун был ей знаком: они складывались в названия, которые Этайн, еще в детстве пробираясь украдкой в библиотеку Гластонбери, видела в исторических трудах Беды Достопочтенного. Она провела по ним дрожащим пальцем:

ХЕНГИСТ ЮНЫЙ,

МОГУЧИЙ ТАН КЕНВАЛА,

УБИЛ ГАДЕОНА ДУМНОНСКОГО

И САМ БЫЛ РАНЕН СМЕРТЕЛЬНО

– Невозможно, – пробормотала она.

Этайн поднялась на ноги и поковыляла к вершине холма. Она оглянулась… и замерла. Чувство узнавания, испытанное ею при виде рун, вернулось, стоило ей осмотреться. Она неторопливо сделала круг, с каждым шагом это чувство становилось лишь сильнее.

– Ну как? – произнес Гримнир, прервав ее размышления.

– Этого… не может быть! – она шагнула, не разбирая дороги, и упала на четвереньки. – Нет, этого не может быть!

Он вскочил на ноги и в несколько широких шагов оказался с ней рядом. Толкнул ее сандалией в бок. Этайн опрокинулась на спину, по ее щекам бежали слезы.

– Говори.

– Я знаю, – всхлипнула она. – Я з-знаю это место. Это Хульный холм в лесу Саллоу. В дет… В детстве я слышала, что у этого места дурная слава, это логово гоблинов и ведьм.

– Мы в Англии?

Час назад я была в Зеландии.

– Это Уэссекс? – рявкнул он.

Этайн кивнула. Час назад я была в Зеландии, и еще не наступила зима; час назад я упала в древесную арку, и вот я в Англии, и уже весна!..

– Д-до Гластонбери полдня пути на запад, – прошептала она, только теперь полностью осознав свое положение. Она ненавидела Англию, она страдала здесь настолько, что с радостью променяла ее на рабство и насилие от рук данов.

И вот я снова здесь.

Гримнир довольно заворчал.

– Тогда помолись о черной душе этого слизняка. Есть поблизости деревни? – Этайн снова кивнула. – Хорошо. С них и начнем. Кто-нибудь из этих английских ублюдков да слышал о Бьярки-Полудане.

Книга вторая

Уэссекское княжество, юг Англии

Глава 1

Этайн доводилось видеть, как гниют под открытым небом мертвецы; она смотрела, как даны казнят пленников у стен Эксетера, как насаживают их головы на пики, чтобы подавать сигнал морякам на своем судне; когда прибыли другие викинги, видела она, как четвертуют, варят в масле, свежуют заживо – а ее муж-градоправитель все искал в своем стане предателей, когда даны вернули себе власть. Но этот мерзкий старый хрен Годвин, купивший ее у аббата Гластонбери, когда ей не было и четырнадцати, даже представить себе не мог, что предатель скрывается в его собственной постели. В ночь бойни при Эксетере она убедилась, что можно убить человека множеством способов. И все же, не считая изображений Христа на кресте, ни разу еще она не видела распятого тела.

Словно кукла из сморщенной кожи, натянутой на скелет. Вонзенные в запястья тяжелые гвозди, покрытые пятнами ржавчины и засохшей крови, вошли глубоко в ствол ясеня, будто кто-то хотел принести дань языческим богам – или посмеяться над Христом. Бедняга лишился носа, а губы и глаза его уже давно покоились в вороньих животах. Пустые глазницы смотрели прямо на Этайн, посеревшая соломенная борода не прикрывала гнилых желтых зубов. Искаженный агонией рот открылся в немом крике.

– Уже год тут висит, если не больше, – произнес Гримнир так, словно наткнуться в лесу на распятого человека было для него привычным делом. – Наверное, деревня уже близко.

Этайн помедлила еще мгновение, рассматривая мертвеца, и поспешила вслед за Гримниром.

О лесе Саллоу шла дурная слава. Он напоминал Темнолесье, пристанище троллей, которое, по легендам, растянулось на полмира. Они шли по узкой, поросшей сорными травами тропе, вьющейся меж скрытых подо мхом стволов искривленных деревьев, – одной из многих троп с тех пор, как они оставили Хульный холм. Гримнир уверенно вел ее на северо-запад. Этайн заверила его, что именно там стоят на опушке леса несколько городов.

– Почему не к южному побережью? К острову Уайт, о котором ты рассказывала? – спросил Гримнир, подозрительно щурясь.

– Полгода назад – да. Но теперь пришло время набегов, – ответила она. – Если хочешь посмотреть на пустые длинные дома и безлюдные берега, нам верная дорога на Уайт. Но если тебе все же нужны даны или саксы, знавшие твоего Бьярки, нам надо понять, где сейчас сражаются.

Гримнир одобрительно рыкнул на это, и они двинулись на север.

За одним долгим часом ходьбы тянулся другой, они шли между густо поросших листвой деревьев, слушали щебет птиц в ветвях; в эти однообразные минуты Этайн пыталась понять, что же все-таки произошло.

– Испытание, – воскликнула она, заслужив этим злобный взгляд Гримнира, куда выразительнее любой брани.

Но она не сомневалась в своей догадке: этот кошмар точно был испытанием. Без сомнения. Ведь разве не испытывает Господь веру рабов своих? Словно Иова, Он лишил ее всех благ. Всевышний забросил ее в самую пучину языческого хаоса, отдал ее на милость чудовищу из легенд; Отец Небесный столкнул ее с колдовством, с видениями, которые легко могли сломать ее, пошатнуть ее веру. Но не сломали и не пошатнули. Она с честью прошла эту проверку, сохранив разум и лишь сильнее уверовав. Чувствуя, как разливается в груди ликующее чувство, она вынудила Гримнира остановиться на окруженном ивами перекрестке забытого пути через Саллоу; там она опустилась на колени и пропела Господу благодарственный молебен.

Когда солнце покатилось к закату и лес начал чересчур стремительно тонуть в сумерках, голодная, стершая ноги Этайн пыталась угадать, какие еще ее ждут испытания. Когда все это закончится? Что пророчил ей зловещий распятый на дереве труп? Может, Ньял…

Гримнир вдруг остановился, и погруженная в раздумья Этайн чуть не наступила ему на пятки. Его рука скользнула к рукоятке сакса, он тихо выругался. А причина его беспокойства уже виднелась впереди.

Они набрели на деревню.

Как и большинство лесных поселений, она была небольшой: всего-то дюжина покрытых сеном глиняных домишек вокруг церкви из грубого кирпича, отгородившихся от леса косым частоколом и рвом. Этайн с первого взгляда поняла, как деревне удалось укрыться от их глаз: в домах не горели огни; не лаяли, заслышав их шаги, собаки. Не слышно было молота кузнеца, не переговаривались у колодца женщины, не шумели за работой мужчины и их дети, занятые своими делами. Деревня словно вымерла.

Гримнир знаком велел ей идти за ним. Солнце било сквозь листву и окрашивало все в изумрудный оттенок, напоминающий ей о кошмарном путешествии под сенью Иггдрасиля. Этайн вздрогнула и пошла за Гримниром через заросшие сорной травой поляны и пустующее пастбище с упавшими плетнями. Еще не дойдя до рва, она заметила признаки беды: сгоревшую солому на крышах, обуглившееся дерево и почерневшие камни. От разграбленной церкви остался один лишь выпотрошенный остов. Этайн подумала, что, может быть, конец света все же не обошел их стороной.

Гримнир спрыгнул в ров, взбаламутив мелкую воду, и протиснулся сквозь поросшую травой дыру в частоколе. Этайн последовала за ним.

– Молчат, – сказал Гримнир скорее себе, чем ей. Он потянул носом воздух, припал к земле и зафыркал по-звериному. – Словно забыли, кто они такие.

– Кто?

Гримнир покосился на нее.

– Ландветтир. Тьфу! Дело рук твоего Распятого Бога.

– Ты уже говорил. Что еще за ландветтир?

– Духи камней и деревьев. А в лесах, где их душат полчища таких, как ты… – он не стал договаривать.

– И где же эти «полчища»? – Этайн кивнула на деревню.

Гримнир фыркнул.

– Эти? Почем мне знать? Тут давно никого нет. Уже год так точно, судя по тому прибитому к дереву ублюдку.

– Уверен?

Гримнир не ответил. Почему-то узнав, что это дело рук людей, а не божественного провидения, Этайн почувствовала себя немного спокойнее.

Лесная тропа, достигнув деревни, превратилась в улицу – если можно было дать это громкое имя изрезанной бороздами полоске земли с лачугами по обеим сторонам. Она вела в сердце деревни, к приземистой церкви, возвышавшейся над домами, словно увитый плющом феодал с каменными бровями, а затем вновь вилась, углубляясь в лес. Чем дальше они заходили, тем реже росли деревья, Этайн знала – это верный знак, что скоро они выйдут на опушку.

Она молча следовала за Гримниром, прокладывавшим дорогу. Скрелинг осматривался по сторонам, не убирая руку с рукояти сакса. В теплом воздухе звенели комары и мошки; шерстяная одежда Этайн, которая должна была греть ее суровой датской зимой, насквозь промокла от пота. Девушка не задавала лишних вопросов. Не имело значения, кто и почему сжег деревню; она знала, что убитые лежат в какой-нибудь неглубокой могиле и что прибитый к дереву человек скорее всего был или старостой, или священником. Гримниру мог и не произносить это вслух.

Она отстала, чтобы заглянуть в одну из лачуг. Соломенная крыша прохудилась, сквозь утоптанный земляной пол проросла крапива. Кто бы ни уничтожил деревню, они еще долго бродили по ней, выискивая все ценное. После них остались лишь развалины; на глаза попались обломки веретена и ткацкого станка, щепки стола, гнилые тряпицы, когда-то бывшие одеждой. Ее внимание привлекла почти незаметная среди сорняков вещица. Этайн протянула руку и подняла ее – у нее в ладони оказалась искусно вырезанная из дерева голова детской куклы, побеленная и безликая. Брошенная – такая одинокая, что у Этайн сердце защемило от тоски. Она аккуратно положила голову обратно и, перекрестив ее, помолилась про себя за живших здесь когда-то людей.

– Подкидыш, – позвал ее Гримнир.

Он успел дойти до церкви, безыскусной постройки из красноватого песчаника, грубо отесанного и кое-как уложенного один на другой. Деревянное крыльцо почти полностью сгорело, обугленные ставни узких окон криво висели на ржавых петлях. Две дыры, прорезанные в двери на уровне пояса, соединяла тяжелая цепь с толстой заклепкой.

Гримнир поманил ее к себе. С тяжелым сердцем Этайн взобралась на крыльцо и прошла вслед за ним. Она коснулась нагретого солнцем камня, встала на цыпочки, чтобы заглянуть в увитое плющом окно. И поняла, что ошибалась. Не было никакой неглубокой могилы.

– Вот и твои полчища.

Весь неф и подножие тенистого алтаря усыпали обугленные и сломанные людские кости. Черепа, ребра, позвоночники, длинные и короткие кости, пальцы, зубы… Вот скелет младенца, скорчившегося в бесплотных объятиях матери, вот сваленные в кучу дети, черепа мужчин, треснувшие от ударов секир. В ушах Этайн ожили крики ужаса…

– Это дело рук язычников, – сказала она, отвернувшись. – Ни один богобоязненный человек не осмелится так осквернить церковь, неважно, насколько он отчаян и жесток.

Гримнир растянул губы в свирепой усмешке.

– Хорошо! Значит, у нас есть след. Вряд ли ублюдки потащились сюда, чтобы разграбить только эту дыру, скорее всего, они надеялись на добычу покрупнее. Может, на города, о которых ты говорила, а? И может, они все еще рыщут неподалеку…

Этайн пожала плечами и кивнула.

– Возможно, – медленно ответила она.

– Что?

Этайн оглянулась.

– Мы с Ньялом… в прошлом году были в Саттоне, на границе с Корнуоллом, готовились плыть с паломниками к франкским берегам. И мы не слышали ни о каких набегах, тем более в Уэссексе. Странно это, вот и все.

– Можешь спросить об этом первого попавшегося нам дана, – пробормотал Гримнир. – В дорогу. Мы успеем пройти еще много миль до темноты.

Он направился вперед по изрезанной колеями тропе, которая должна была вывести их к опушке. Этайн шагнула вслед за ним, но замешкалась. Она обернулась, взглянула на деревушку. К концу лета от нее останется лишь поросшая терновником и крапивой поляна. Деревянные балки сгниют на сыром воздухе, камни раскрошатся, церковь рухнет, похоронив под собой людские кости. Интересно, как называлась эта деревня. Она чем-то напоминала ее саму – сироту, отсеченную безжалостным кинжалом Судьбы от предков, от истории своего рода.

Молясь об упокоении душ погибших в этой резне людей, она развернулась и пошла за Гримниром.

Глава 2

Нельзя было сказать, где именно кончается Саллоу. Могучие старые древа уступали место молодым, а те рассыпались по тонущим в вереске и утеснике холмам. Хотя эти цветущие места казались мирными, Этайн замечала повсюду следы войны: сожженные, поломанные деревья и плетни, непаханые поля, обглоданные скелеты деревень и домов, разграбленных алчными мародерами. В нескольких милях от них, скрывая румяное лицо садившегося солнца за плотной черной вуалью, поднимался в небо темный столп дыма.

– Здесь что-то не так, – сказала Этайн, смотря на него из-под козырька ладони. – Это не похоже на обычный набег. Здесь пахнет войной – мы должны были услышать о ней в Саттоне. Дезертиры, беженцы – кто-нибудь да рассказал бы. Боже! О таком мы бы и в Дании узнали!

Лесная тропа влилась в бегущую с юга изъезженную дорогу; и ездили по ней не только колесницы, но и всадники – сложно было не узнать следы лошадиных подков.

– Да. И все же вокруг идут сражения, – Гримнир, слушавший на корточках дрожь земли, поднялся. – Пока не поймем, что здесь творится, на этой чертовой дороге нам лучше не появляться. А то еще поймаем грудью копье от кучки лошадников.

Гримнир осторожно, окольными путями повел ее туда, где клубился дым. Они обходили стороной открытые места и пригорки, держались покрытых сумерками низин, в которых уже собирался промозглый туман; шли вдоль каменистого берега быстрой глубокой реки, вздувшейся от стаявшего снега. Река текла в том же направлении, куда шли и они, – на северо-запад.

Промерзшая до костей Этайн плелась вслед за своим проводником. Разум оцепенел, ноги налились свинцом; в мокрой от пота накидке было холодно до дрожи, желудок сводило от голода – ей удалось только перехватить днем горстку ягод. Она держалась на ногах на одном упрямстве. Но и ему вскоре пришел конец. Этайн запнулась в темноте, тяжело привалилась к корявому дубу и, закашлявшись, опустилась на землю.

Она не знала, сколько времени просидела у подножия дерева. Может быть, лишь несколько минут, а может, и целый час. Гримниру на это было плевать, у нее над ухом вскоре раздался резкий шепот:

– Вставай, моя изнеженная тупица, – произнес он. – Не то ты место выбрала для сна. Я разведал вокруг. Еще немного, и я дам тебе отдохнуть.

Этайн кивнула и с трудом поднялась. Гримнир, придерживая ее за плечо, топал рядом, направляя, подталкивая, а иногда даже волоча ее на себе. Вскоре она с изумлением почувствовала, что идет почти по колено в ледяной воде. Сбросив оцепенение, она огляделась вокруг, пытаясь понять, как давно опустилась на землю ночь.

Мелкая вода плескала о каменистое дно. Гримнир почти на себе перенес ее по броду через речной поток. На дальнем берегу, освещенная ползущим по пологому склону холма рыжим заревом, стояла разрушенная мельница с давно прогнившим колесом; ее заложили в незапамятные времена, на камнях фундамента были видны следы инструментов давно умерших и забытых мастеров. Гримнир помог Этайн вылезти на берег неподалеку от мельницы.

Все здесь бурно поросло травой, над зарослями терновника и жимолости часовыми на посту возвышались ивы, мельничный ручей зарос камышом. От реки вела тропинка – к вершине холма, на котором виднелись в свете далекого огня развалины римской виллы. С другой стороны холма слышались сонмы людских голосов, лошадиное ржание, звуки медных рогов и гулкий стук барабанов, кто-то отдавал приказы, кто-то яростно кричал.

Гримнир подал Этайн знак идти за ним и ступил на тропу. Он осторожно обходил древние, отшлифованные временем влажные булыжники, которые прятались в траве. Тусклый свет выхватывал из тьмы то немногое, что осталось от виллы: несколько увитых плющом стен с трещинами и сломанные колонны, лет сто назад подпиравшие сгнившую теперь крышу. И все же кое-где на стенах были заметны следы добротной штукатурки, а на полу, под слоем грязи, веток и листьев мелькала на удивление яркая галечная мозаика. Под присмотром Гримнира Этайн прокралась по развалинам виллы к месту, где когда-то стояли главные ворота. Теперь же пустая арка вела в самое сердце Адского пекла.

В ночное небо поднимался дым ревущих костров. Сотни воинов стягивались к островному городу посередине неглубокой реки – в нее и впадала речушка, которую они с Гримниром перешли вброд. Скользкие берега острова защищали земляные укрепления и частокол, позади него стоял стеной второй такой же; за ним, вокруг сгоревшей церкви, виднелись покрытые свежей соломой дома и залы с остроконечными крышами. И мужчины, и женщины обороняли внешний частокол.

В небо взмыл град горящих стрел, метивших за оба частокола, прямо в дома. Занялась солома на крышах – запах дыма смешался с удушливой вонью грязи, немытых тел, крови, мочи и испражнений. Горожане ответили на залп нестройным потоком стрел и метательных копий.

– Знаешь это место? – покосился на Этайн Гримнир.

Она пожала плечами.

– Не уверена… – она напрягла память, пытаясь вспомнить название столь хорошо укрепленного островного города; на ум шло лишь одно. – Думаю, это Брод Нунны. Лес западнее и немного южнее нас.

Гримнир фыркнул.

– Бой почти закончен.

Осаждающие город воины были одеты в кольчуги и сражались под развевающимися знаменами – если Этайн не обманывали глаза, на черной ткани белела ива. Войско бросило все силы на ворота Брода Нунны. Несколько оголенных по пояс крепких мужчин подхватили таран из окованных железом бревен и пошли к воротам. Их товарищи укрывали их щитами, защищая от стрел горожан. Остальные толпились позади, готовые атаковать. С вершины пригорка Гримнир и Этайн видели, что и защитники города готовятся скрестить копья в последний раз.

Тут над гулом боя зазвучал женский голос. Нападавшие замерли, слушая ее песню – знакомую песню на привычном Этайн языке:

На мгновение повисла тишина, а потом воздух снова наполнился шумом и лязгом осады.

– Это даны, – не веря самой себе, произнесла Этайн. – В Броде Нунны живут даны!

– В прошлом году приплыли, – произнесли позади.

Гримнир с ловкостью змеи обернулся и вытащил из ножен клинок, Этайн тут же различила рядом изможденного молодого сакса с бледным худым лицом. На его подбородке выбилось несколько пучков светлых волос. Юноша отскочил – то ли при виде обнаженного меча, то ли от сжимающего его воина с горящими красными глазами и клыками, торчащими изо рта.

– Боже милостивый! – успел пролепетать он, прежде чем Гримнир сомкнул пальцы на его горле.

Он впечатал юношу спиной в стену, самодельный нож из оленьего рога выпал у того из руки и со стуком упал на землю. Гримнир взглянул на него и снова вперился в сакса ненавидящим взглядом.

– Маленький тупица!

– Подожди! – воскликнула Этайн. Она подбежала к Гримниру. – Кто пришел в прошлом году? Дай ему сказать. Кто пришел в прошлом году?

Гримнир чуть ослабил хватку.

– Отвечай ей!

– Д-даны, – выдохнул сакс. – Армия Вилобородого. Пришли в прошлом году и скинули короля Этельреда. Эти вот заняли Брод Нунны, убили моего па и обесчестили мою ма. Сестер своих я с тех пор не видел.

– Свен Вилобородый? – переспросила Этайн. – Король данов? Это невозможно! В прошлом году он воевал с королем Норвегии!

– Ну и с королем Уэссекса тоже! – ответил юноша. – Он шибко разозлился, когда Этельред на день Святого Брайса пару лет назад убил его сестру и вырезал всех остальных сраных данов в Уэссексе. А я скажу, что многие из них по заслугам получили! Мерзкие ублюдки – и Вилобородый хуже их всех! Пропади он пропадом!