Читать онлайн Неподходящее занятие для женщины бесплатно

Все книги автора: Филлис Дороти Джеймс

Цвет текста

Цвет фона

Шрифт

* * *

От автора

В обязанность автора криминальных романов, раз уж он посвятил себя столь неприятному ремеслу, входит создание как минимум одного предосудительного персонажа на книгу, чьи кровавые злодеяния неизбежно заставляют потесниться добродетель в ее святой обители. Писатель, героям которого вздумалось разыгрывать свою трагикомедию в древнем университетском городе, попадает в особенно трудное положение. Конечно, он волен назвать город Оксбриджем, изобрести названия колледжей по именам никогда не существовавших святых и усадить персонажей в лодку, скользящую по реке Кемсис, но столь жалкий компромисс всего лишь запутает героев, читателя и самого автора, вследствие чего никто уже не будет знать точно, где находится, а оскорбленными сочтут себя сразу два города вместо одного.

Большая часть нижеследующей истории случилась в Кембридже, в чем автор нисколько не раскаивается, ибо в этом городе проживают и несут службу полицейские и коронеры, врачи и студенты, служащие колледжей и цветочницы, преподаватели и ученые, а также, несомненно, отставные майоры. Никто из них, насколько мне известно, не обладает ни малейшим сходством со своим двойником из этой книги. Все персонажи в ней, даже самые отталкивающие, – плод вымысла. Город же, к счастью для нас всех, сугубо реален.

Глава 1

В то утро, когда ушел из жизни Берни Прайд – а возможно, и на следующее утро, ибо Берни умер тогда, когда счел удобным, и не позаботился зафиксировать время своей смерти, – Корделия опаздывала на работу на полчаса из-за нарушения движения на линии Бейкерлоо перед станцией «Ламбет». Она вышла на «Оксфорд-серкус» и, жмурясь от июньского солнца, прошмыгнула мимо покупателей, изучающих с утра пораньше витрины универмага «Дикинс энд Джоунз». Ее ждала какофония Кингли-стрит, где ей пришлось маневрировать между тротуаром, забитым плотной толпой, и узкой мостовой с разноцветной вереницей автомобилей и автобусов. Она знала, что спешить бессмысленно, но ничего не могла поделать со своей приверженностью порядку и пунктуальности. Ей не предстояло никаких встреч, никаких бесед с клиентами, никаких расследований, а значит, и никаких отчетов.

Она и мисс Спаршотт, приглашенная временно машинистка, были заняты тем, что рассылали по конторам лондонских адвокатов сведения о своем агентстве, надеясь привлечь клиентов. Мисс Спаршотт сейчас, видимо, это и делает, гневно поглядывая на часы, негодуя на недисциплинированность Корделии, и яростно стучит на машинке. Малоприятная женщина с неизменно сжатыми губами, будто для того, чтобы спрятать торчащие передние зубы, со срезанным подбородком, украшенным одиноким жестким волосом, отрастающим немедленно после удаления, и с застывшими раз и навсегда волнами светлых волос. Рот и подбородок мисс Спаршотт казались Корделии живым опровержением теории о том, что все люди рождаются одинаковыми, вследствие чего она время от времени проникалась жалостью и симпатией к этой жизни в крохотной комнатушке, с пятипенсовыми обедами и заботой единственно о безукоризненности швов. Дело в том, что мисс Спаршотт была умелой портнихой, прилежно посещающей курсы кройки и шитья. Ее одежда поражала тщательностью отделки, но в то же время не несла на себе ни малейшего отпечатка времени, вследствие чего никогда не бывала модной. Ее прямые юбки, всегда только серые либо черные, казались результатом блестяще сданного экзамена на вшивание складки или молнии; блузки неизменно имели мужскую расцветку и были украшены манжетами безвкусных пастельных тонов и обильными россыпями бижутерии; прекрасно сшитые платья всегда безнадежно портила какая-нибудь кайма, будто специально расположенная так, чтобы подчеркнуть бесформенность ее ног и толщину лодыжек.

У Корделии не было ни малейшего предчувствия трагедии, когда она распахнула входную дверь, которую постоянно держали на запоре, ибо так было удобнее загадочным владельцам и их не менее загадочным посетителям. Новая бронзовая дощечка слева от двери резко контрастировала с облупившейся краской фасада. Корделия скользнула одобрительным взглядом по надписи:

ДЕТЕКТИВНОЕ АГЕНТСТВО ПРАЙДА

(Собств.: Бернард Г. Прайд, Корделия Грей)

Лишь в результате нескольких недель терпеливых и тактичных уговоров Корделии удалось убедить Берни не приписывать к своей фамилии слова «бывший работник Департамента уголовного розыска столичной полиции», а к ее – частицу «мисс». Ее определением на табличке могла быть только эта частица, так как она не привнесла в партнерство ни квалификации, ни опыта, ни, тем более, капитала – только свою миниатюрную, но сильную фигурку, ум, который, как она подозревала, скорее выводил Берни из себя, нежели вызывал восхищение, и замешенную отчасти на раздражении, отчасти на жалости симпатию к самому Берни. Спустя совсем немного времени Корделия поняла, что жизнь буднично и окончательно повернулась к нему спиной. Налицо были все признаки неудачника. Берни никогда не доставалось вожделенное левое сиденье в автобусе; ему никогда не удавалось понаслаждаться видом из окна поезда без того, чтобы панораму надолго не загородил ползущий мимо состав; если ему случалось уронить бутерброд, он неизменно падал маслом вниз; малышка «остин-мини», вполне надежная, пока ею управляла Корделия, глохла на самом оживленном перекрестке, стоило Берни сесть за руль. Иногда она спрашивала себя, не было ли согласие стать его партнершей, данное ею в приступе то ли депрессии, то ли мазохизма, добровольным взваливанием на собственные хрупкие плечи части его невезения. О том, чтобы переломить судьбу, речи не шло: для этого у нее не хватило бы сил. На лестнице, как всегда, пахло чем-то застоялым, полиролем и дезинфицирующими препаратами. Темно-зеленые стены вне зависимости от времени года оставались влажными, будто их навечно пропитали испарения непризнанного благородства и неудачи. Лестница, огражденная вычурной стальной балюстрадой, была покрыта изрезанным и зашарканным линолеумом, на котором красовались немыслимые заплаты, появлявшиеся после жалоб жильцов. Агентство размещалось на четвертом этаже. Подойдя к двери, Корделия не услышала стрекота машинки. Войдя, она застала мисс Спаршотт за чисткой ее древнего «Империала» – причины постоянных и обоснованных жалоб. На Корделию устремился негодующий взгляд, а спина этой дамы вытянутая, как клавиша «пробел», напомнила ей восклицательный знак.

– Я беспокоилась, когда же вы наконец объявитесь, мисс Грей. Я имею в виду мистера Прайда. Думаю, он во внутреннем кабинете, но там тихо, даже слишком, и дверь заперта.

Корделия, похолодев, дернула дверную ручку.

– Почему же вы ничего не предприняли?

– Что именно, мисс Грей? Я постучала в дверь и позвала его. Уж это не мое дело, я просто временная машинистка, у меня нет права здесь распоряжаться. Я попала бы в весьма затруднительное положение, если бы он отозвался. В конце концов, на то у него и свой кабинет. И потом я даже не уверена, что он там.

– Там. Дверь заперта, а шляпа на месте.

Фетровая шляпа Берни с заломленными, как края блюдца, полями, головной убор клоуна, висела на изогнутой вешалке, символизирующей дряхлость обстановки. Корделия стала шарить в сумочке в поисках своего ключа. Требуемый предмет, как обычно, завалился на самое дно. Мисс Спаршотт забарабанила по клавишам, словно возводя преграду между собой и надвигающимся несчастьем. Сквозь шум раздался ее обиженный голос:

– На вашем столе записка.

Корделия надорвала конверт. Послание оказалось коротким и исчерпывающим. Берни всегда умел выражаться лаконично, если ему было что сказать.

Мне очень жаль, но мне сообщили, что у меня рак, и я ухожу в ближайшую дверь. Я видел, что становится с людьми после лечения, – это не для меня. Завещание у моего адвоката. Вы найдете его фамилию на столе. Передаю наше дело вам. Целиком, в том числе весь инвентарь. Удачи вам. Спасибо.

Ниже с опрометчивостью обреченного он приписал:

Если застанете меня живым, Бога ради, подождите, не зовите на помощь. Полагаюсь на вас, партнер. Берни.

Она отперла дверь и вошла внутрь, аккуратно затворив дверь за собой. Необходимости ждать уже не было. Берни мертв. Он сидел, уронив голову на стол, будто сморенный нечеловеческой усталостью. Недалеко от его полусжатой правой руки лежала раскрытая опасная бритва. От нее по столу тянулась узенькая полоска крови, напоминающая змеиный хвост. Его левая кисть, изуродованная двумя параллельными надрезами, покоилась ладонью вверх в эмалированном тазу, служившем Корделии для ополаскивания посуды. Берни предусмотрительно наполнил его водой, однако теперь вместо воды в нем стояла розоватая жидкость со сладким запахом, в которой белели скрюченные, как в мольбе, по-детски хрупкие восковые пальцы Берни. Смешавшаяся с кровью вода перелилась через край таза на стол, а оттуда – на пол, где притушила кричащую расцветку ковра, недавно приобретенного Берни с целью производить впечатление на солидных посетителей, хотя Корделия считала, что он всего лишь подчеркнет ветхость всех прочих предметов обстановки. Один из надрезов был неглубок, зато другой доходил до самой кости, и края обескровленной раны выглядели как рисунок из учебника по анатомии. Берни рассказывал однажды о том, как в бытность молодым констеблем он обнаружил неудачливого самоубийцу – старика, забившегося в какой-то склад и взрезавшего себе вены осколком бутылки. Его удалось вернуть к опостылевшей ему жизни, так как вскрытую вену закупорил большой сгусток крови. Памятуя об этом, Берни позаботился, чтобы его кровь не образовала сгустков. Корделия подметила, что этим его приготовления не исчерпывались: в правом углу стола стояла пустая чашка, в которой она обычно приносила ему чай, с остатками чего-то белого на дне – аспирина или барбитурата и с белым налетом по краям. На подбородке мертвеца осталась засохшая полоска того же цвета. Губы были полуоткрыты, как у задремавшего от утомления непослушного ребенка. Корделия выглянула в дверь и спокойно произнесла:

– Мистер Прайд умер, пожалуйста, не входите. Я позвоню в полицию отсюда.

На другом конце провода сообщение было воспринято как должное. «К вам приедут». Сидя в ожидании рядом с телом и чувствуя, что мертвец еще нуждается в жалости, она легонько провела рукой по его волосам. Сюда еще не проникла смерть, и волосы на ощупь оказались живыми и непослушными, как собачья шерсть. Она отдернула руку и прикоснулась к его лбу. Кожа была влажной и очень холодной. Это и есть смерть: такой же лоб был у ее отца. Как и тогда, все жесты, выражающие жалость, казались бессмысленны и неуместны. Если до человека не достучаться, пока он жив, то глупо пытаться сделать это после смерти.

Когда точно наступила смерть? Теперь этого не узнаешь. Возможно, и сам Берни не знал этого. Была, видимо, подумала она, роковая минута, когда он перестал быть Берни и превратился просто в неподвижную, громоздкую массу из плоти и костей. До чего же странно, что столь важный для него момент уже не фиксируется его сознанием! Ее вторая по счету приемная мать, миссис Уилкес, сказала бы, что Берни все знал, что он пережил момент неописуемого торжества, воспаряя среди мерцающих башен в триумфальные высоты под звуки райских гимнов. Бедняжка миссис Уилкес! Вдова, потерявшая на войне единственного сына; крохотный домик вечно полон криками приемных детей – единственного средства ее существования… Как же ей было обойтись без грез! Всю жизнь она собирала, как кусочки угля к зиме, ободряющие сентенции. Корделия вспомнила о ней впервые за много лет, и в ее ушах зазвучал усталый, но не ведающий уныния голос: «Если Господь не зайдет к вам в начале, ждите его в конце пути». Что ж, Берни он не навестил ни в начале, ни в конце.

Как странно и в то же время так похоже на Берни – он сохранил упрямый, непоколебимый оптимизм насчет перспектив агентства, даже когда у них осталось всего несколько монет, чтобы заплатить за газовый счетчик, и одновременно расстался со всякой надеждой на жизнь, даже не попытавшись вступить за нее в борьбу. Может быть, по той причине, что он, не желая в этом сознаться, чувствовал: ни у него, ни у агентства нет ровно никакого будущего – и нашел единственный способ с честью решить проблему? И сделал это эффективно, но нечисто, чего никак нельзя было ожидать от бывшего полицейского, знавшего о смерти все. И тут до нее дошло, почему он остановился на таблетках и бритве. Пистолет! Да, он пошел не самым легким путем. Он мог застрелиться, но ему хотелось, чтобы пистолет остался у нее; он завещал его вместе с рассохшимися полками, древней пишущей машинкой, набором инструментов для осмотра места преступления, «остином-мини», своими противоударными и водонепроницаемыми часами, вот этим пропитанным кровью ковром и толстенной пачкой бланков с замысловато выполненной шапкой: «Детективное агентство Прайда: мы гордимся своей работой». Весь инвентарь, он сам это подчеркнул. Наверное, он хотел напомнить ей про пистолет.

Она отперла ящичек у основания стола, ключи от которого имелись только у Берни и у нее. Пистолет покоился в той же замшевой коробке, в которую она когда-то положила его, с отдельно упакованными тремя обоймами патронов. Ей так и не пришлось выведать, каким образом это полуавтоматическое оружие тридцать восьмого калибра оказалось у Берни, однако не сомневалась, что лицензии на владение нет. Она так и не научилась смотреть на этот пистолет как на смертоносное оружие – потому, быть может, что Берни носился с ним в мальчишеском самозабвении, и в ее глазах он остался не более чем безобидной детской игрушкой. Он сделал из нее – во всяком случае, по части теории – отличного стрелка. Он возил ее практиковаться в Эппингский лес, и пистолет был связан в ее памяти с рассеянной тенью и сильным запахом гниющих листьев. Он вешал на дерево мишень и заряжал пистолет холостыми патронами. В ее ушах зазвучали отрывистые команды: «Слегка согните колени! Расставьте ноги! Вытяните руку! Теперь возьмитесь левой рукой за ствол снизу. Не сводите взгляд с мишени! Не сгибайте руку! Хорошо! Неплохо, совсем неплохо!» «Но, Берни, – говорила она, – мы никогда не сможем выстрелить! У нас нет лицензии». Он улыбался в ответ хитрой, самодовольной улыбкой, будто знал нечто, недоступное ей. «Если нам доведется стрелять в ярости, то мы сделаем это, спасая собственную жизнь. В такой ситуации лицензия значения не имеет». Эта звучная фраза явно нравилась ему, и он повторял ее снова и снова с гордым выражением на обрюзгшем лице, обращенном вверх, к солнцу, как у собаки. Какие видения проносились тогда в ее воображении? Может быть, ему виделось, как они вдвоем прячутся на безлюдном болоте за поросшим мхом валуном, от которого отлетают пули, и передают друг другу дымящийся пистолет?..

«Поэкономнее с боеприпасами… Конечно, я мог бы раздобыть еще…» – говорил он. Его улыбка становилась мрачной, будто при этих словах из какого-то потустороннего мира выплывали вездесущие загадочные тени, от которых предпочтительнее держаться в стороне.

Итак, он оставил ей пистолет, самое свое драгоценное достояние. Она спрятала его, не распаковывая, в потайных глубинах своей сумочки. Вряд ли полиция станет рыться в ящиках стола, когда налицо самоубийство, но лучше не рисковать. Берни хотел, чтобы пистолет перекочевал в ее владение, и она не собиралась так запросто с ним расставаться. Она присела рядом с трупом, свесив сумочку на пол, и шепотом прочла заученную в монастыре коротенькую молитву, попросив Бога, в существование которого не очень-то верила, позаботиться о душе Берни, хотя Берни не сомневался, что у него таковой не имеется, после чего замерла в ожидании полиции.

Первый появившийся в кабинете полицейский, несмотря на безупречный профессионализм, был молод и слишком неопытен, чтобы скрыть потрясение и неприязнь при виде столь жестокой смерти, а также свое неодобрение невозмутимостью Корделии. В кабинете он пробыл недолго. Его внимание привлекла записка Берни, которую он подверг длительному изучению, будто надеялся извлечь из послания с того света скрытый смысл. Сложив записку, он сказал:

– Пока придется забрать это, мисс. На что он тут намекает?

– Ни на что. Это его контора. Он был частным детективом.

– А вы работали с мистером Прайдом? Вы были его секретарем?

– Партнером. Об этом говорится в записке. Мне двадцать два года. Берни и начал дело. Раньше он работал в Департаменте уголовного розыска столичной полиции с главным инспектором Дэлглишем.

Едва произнеся эти слова, она пожалела о них. Они прозвучали слишком примирительно, слишком наивно, чтобы обелить беднягу Берни. Имя Дэлглиша определенно ничего не говорило молодому полицейскому. А почему должно быть иначе? Откуда ему знать, как часто ей приходилось, вежливо скрывая нетерпение, выслушивать ностальгические воспоминания Берни о его службе в уголовном розыске, пока его не отправили на пенсию по состоянию здоровья, и его хвалебные речи в адрес Адама Дэлглиша, обладающего бесчисленными достоинствами и непревзойденной мудростью. «Шеф… ну, тогда он еще был просто инспектором… всегда учил нас… Однажды Шеф рассказывал про интересное дело… Чего Шеф терпеть не мог, так это…»

Иногда она спрашивала себя, существовал ли этот образец добродетели в действительности или его всесильную и безупречную фигуру породило воображение самого Берни, которому требовался учитель и герой. Но однажды она с удивлением увидела в газете фотографию главного инспектора Дэлглиша – смуглое лицо с сардонической усмешкой, которое при дальнейшем, более пристальном исследовании распалось на россыпь точек, неспособных ответить на ее вопросы. Далеко не вся мудрость, прочно усвоенная Берни, была плодом Божественного откровения. Многое из услышанного от него являлось, как она подозревала, итогом философических умозаключений самого Берни. У нее сложился собственный образ Шефа: гордый, высокомерный, саркастический. Какие мудрые слова нашлись бы у него сейчас, чтобы безутешный дух Берни обрел успокоение?..

Покончив с конфиденциальными переговорами по телефону, полицейский слонялся по конторе, почти не скрывая брезгливого удивления при виде обшарпанной мебели, разваливающегося шкафа с выдвинутым ящиком, в котором красовались плохо отмытые чашки, и ужасающего линолеума на полу. Мисс Спаршотт, застывшая у своей допотопной машинки, взирала на него с отвращением, смешанным с недоверием. Не выдержав, он произнес:

– Почему бы нам не попить чаю, пока я дожидаюсь медэксперта? Где тут можно вскипятить воду?

– В кладовке в конце коридора. Мы делим ее с другими обитателями этажа. Но разве вам нужен эксперт? Берни мертв!

– Официально он не мертв до тех пор, пока его не провозгласит таковым квалифицированный медик. – Полицейский запнулся. – На всякий случай.

«На случай чего? – подумала Корделия. – Суда, проклятия, разложения?» Последовав за полицейским, вновь направившимся в кабинет, она тихонько спросила:

– Вы не отпустите мисс Спаршотт? Она из агентства секретарей, у нее почасовая оплата. После моего появления она так и не приступала к работе, и я сомневаюсь, чтобы она взялась за дело теперь.

Она видела, как его задела ее очевидная черствость, торгашеское внимание к мелочам, когда на расстоянии вытянутой руки остывает тело Берни. Однако ответ был достаточно бесстрастным:

– Я только перекинусь с ней словечком, а потом она может уйти. Здесь не место женщинам.

Его тон свидетельствовал, что женщины вообще не должны здесь появляться.

Сидя в приемной, Корделия отвечала на неизбежные вопросы.

– Нет, я не знаю, женат ли он. У меня впечатление, что он разведен: он никогда не упоминал о жене. Он жил по адресу: Кремон-роуд, 15. Я снимала у него комнату, но мы редко виделись в нерабочее время.

– Я знаю, где находится Кремон-роуд: там жила моя тетка, когда я был мальчишкой. Это недалеко от Императорского военного музея.

То обстоятельство, что ему была знакома эта улица, казалось, приободрило его и вернуло какие-то человеческие черты. После продолжительных размышлений, сопровождаемых благосклонной улыбкой, он спросил:

– Когда вы в последний раз видели мистера Прайда живым?

– Вчера, часов в пять вечера. Я раньше ушла с работы, чтобы пройтись по магазинам.

– Он не вернулся домой?

– Я слышала, что он дома, но не видела его. У меня в комнате есть газовая плитка, и я обычно готовлю у себя, если знаю, что он никуда не отлучился. Сегодня утром я его не слышала, это довольно необычно, но я решила: возможно, он еще в постели. Он обычно встает позже, когда ему предстоит поход в больницу.

– Этим утром ему полагалось навестить врача?

– Нет, он уже был на обследовании в прошлую среду, но я подумала, ему велели прийти снова. Наверное, он ушел из дому вчера поздно вечером или сегодня на заре, когда я еще спала. Я ничего не слышала.

Разве опишешь ту почти маниакальную деликатность, с которой они старались не сталкиваться в доме, не обременять друг друга своим присутствием, не нарушать уединения! Они только и делали, что прислушивались к шуму спускаемого бачка и передвигались на цыпочках, не зная, свободна ли кухня либо ванная. И он, и она не жалели сил, лишь бы не докучать друг другу. Живя под одной крышей, они почти не виделись вне стен конторы. Она подозревала, что Берни решил покончить счеты с жизнью именно в конторе, потому что не хотел бросить на их дом тень смерти.

* * *

Наконец контора опустела, и она осталась одна. Медэксперт захлопнул свой чемоданчик и удалился; тело Берни, провожаемое взглядами из полуоткрытых дверей, ловко пронесли по узенькой лестнице; последний полицейский затворил за собой дверь. Навечно покинула эти стены мисс Спаршотт, для которой смерть, да еще такая, была худшим оскорблением, чем даже машинка, на которой грех работать квалифицированной машинистке, и туалет, где она не находила привычных атрибутов. Оставшись в полной тишине, Корделия почувствовала необходимость что-то предпринять. Она взялась яростно наводить порядок в кабинете, стараясь оттереть пятна крови на столе и кресле и застирать промокший от крови ковер.

В час дня она выбежала в их излюбленный паб. По дороге ей пришло в голову, что у нее нет больше причин баловать «Золотого фазана», однако она не свернула в сторону, не найдя в себе сил столь быстро забыть о лояльности. Ей никогда не нравились ни этот паб, ни его хозяйка и всегда хотелось, чтобы Берни нашел местечко поближе, где за стойкой их поджидала бы тучная хозяюшка с золотым сердцем – персонаж, встречающийся скорее в литературе, нежели в жизни. Стойку бара окружала обычная для этого времени толпа, которой, как всегда, помыкала Мейвис со своей не сулящей ничего хорошего улыбкой. Мейвис меняла наряды трижды в день, прическу – раз в год, улыбку – никогда. Они с Корделией не испытывали друг к другу ни малейшей симпатии, хотя Берни носился между ними, как старый преданный пес, находя удовлетворение в мысли, что помогает большой дружбе, и не замечая – а возможно, просто не желая замечать, – их чуть ли не физическую ненависть. Мейвис напоминала Корделии библиотекаршу из ее детства, которая прятала новые книги под стол, боясь, как бы их не украли или не испачкали. Возможно, с трудом скрываемая печаль Мейвис объяснялась тем, что ей приходилось выставлять свои богатства на всеобщее обозрение и расточать щедроты у всех на глазах. Двигая по прилавку заказанное Корделией пиво, разбавленное лимонадом, и яйцо по-шотландски, запеченное в колбасном фарше, она произнесла:

– Кажется, к вам заглядывала полиция?

Судя по их жадным лицам, подумала Корделия, они уже все знают. Им не терпится услышать подробности. Что ж, пусть слышат.

– Берни дважды полоснул себе запястье бритвой. В первый раз он не добрался до вены; на второй – добился успеха. Он опустил руку в воду, чтобы кровь вытекла легче. Ему сообщили, что у него рак, и он не выдержал мысли о предстоящем лечении.

Вот так-то. Люди, столпившиеся вокруг Мейвис, посмотрели друг на друга и опустили глаза. Кружки и рюмки как по команде замерли в воздухе. Люди время от времени вскрывают себе вены, но тут в их мозги без труда запустило клешни страха маленькое зловещее существо. Даже Мейвис выглядела так, будто жуткие клешни сомкнулись на горлышках всех ее бутылок. Она спросила:

– Наверное, вы будете подыскивать другую работу? Не можете же вы сами держать агентство на плаву? Это неподходящее занятие для женщины.

– Ничуть не менее подходящее, чем стоять за стойкой: встречаешь самых разных людей.

Женщины посмотрели друг на друга, и их диалог получил безмолвное окончание, слышное и понятное только им:

«И не воображайте, что теперь, когда его больше нет, вам смогут оставлять здесь записки».

«Я и не думала просить об этом».

Мейвис принялась безжалостно полировать рюмку, не сводя глаз с Корделии.

– Не думаю, что ваша мать одобрила бы такую самостоятельность.

– Мать была у меня только на протяжении первого часа моей жизни, так что об этом не приходится беспокоиться.

Корделия тут же поняла, что ее признание произвело на всех глубокое впечатление, и вновь поразилась способности старшего поколения впадать в уныние от простейших фактов жизни при умении принимать как должное любые, даже самые противоестественные высказывания, не подкрепленные действительностью. Однако тяжелое, осуждающее молчание присутствующих дало ей по крайней мере возможность свободно вздохнуть. Она перенесла кружку и тарелку на столик у стены и, усевшись, задумалась без особой сентиментальности о своей матери. Ее детство изобиловало лишениями, но ей удалось придумать себе в порядке компенсации целую философию. В ее воображении тот единственный час, который она провела рядом с живой матерью, превратился в целую жизнь, переполненную любовью, жизнь, где не было места разочарованиям. Ее отец никогда не рассказывал ей о смерти матери, а она старалась не задавать вопросов, боясь услышать, что мать так и не взяла ее на руки, так и не пришла в сознание, так, возможно, и не узнала, что родила дочь. Вера в материнскую любовь была единственной фантазией, которую ей удалось пока сохранить, хотя ее необходимость и достоверность уменьшались с каждым уходящим годом. Вот и сейчас она держала совет с матерью. Ответ был именно таким, какой она ожидала: по мнению матери, это было вполне подходящее для женщины занятие.

Люди у стойки вспомнили про рюмки. В кусочке зеркала над баром, не загороженном их плечами, она видела свое отражение. Ее сегодняшняя внешность не отличалась от вчерашней: густые светло-каштановые волосы, обрамляющие личико, выглядевшее так, будто какой-то великан положил одну руку ей на голову, а другой взял ее за подбородок, после чего слегка сжал лицо; большие зеленовато-коричневые глаза под тяжелой прядью волос; широкие скулы; детский рот. Кошачье лицо, подумала она, но оно вполне кстати здесь, среди отражений бесчисленных бутылок и прочего сияния, присущего бару. Несмотря на обманчивую детскость черт, это лицо могло становиться замкнутым и таинственным. Корделия рано освоила стоицизм. Все ее приемные родители, желая ей только добра (каждый, правда, на свой лад), требовали от нее всего одного – чтобы она была счастливой. Она быстро усвоила, что демонстрация недовольства жизнью могла привести к утрате любви. По сравнению со столь рано выученной дисциплиной утаивания собственных чувств все последующие уловки уже не представляли особого труда.

К ней приблизился Нос. Он уселся рядом с ней на скамье, почти касаясь ее коленом, обтянутым грубым твидом. Нос вызывал у нее антипатию, хотя, кроме него, у Берни не было друзей. Берни объяснял ей, что

Нос работает информатором и что им довольны. У Носа были и другие источники дохода. Время от времени его приятели присваивали знаменитое полотно или бесценные украшения. Получив от них исчерпывающие инструкции, он намекал полицейским, где искать краденое. Нос делился с ворами заработанным вознаграждением, кроме того, не оставался внакладе и детектив – ведь он делал, в конце концов, всю работу. Берни разъяснял, что страховые компании отделываются при этом легким испугом, собственники получают назад свое достояние целым и невредимым, воры могут не опасаться полиции, а Нос и детектив довольно хлопают себя по карману. Такова система. Несмотря на шок, Корделия не стала громко возмущаться. У нее были основания подозревать, что Берни в свое время, подобно Носу, тоже занимался вынюхиванием, правда, не столь умело и не достиг таких блестящих финансовых результатов.

У Носа слезились глаза, рука, державшая рюмку с виски, дрожала.

– Бедный старина Берни, я видел, к чему все идет. Он уже целый год терял в весе, и лицо стало таким серым – мой отец называл это «раковым цветом лица».

Выходит, Нос заметил то, на что не обращала внимания она. Берни всегда казался ей серым и болезненным. Горячее колено прижалось к ее ноге еще теснее.

– Бедолага, ему никогда не улыбалось счастье. Его вышвырнули из Департамента уголовного розыска. Он говорил вам об этом? Все этот старший инспектор Дэлглиш – тогда он был просто инспектором. Господи, ну и негодяй! С таким шутки плохи, можете поверить мне на слово.

– Да, Берни мне рассказывал, – солгала Корделия и добавила: – Он не особенно расстраивался по этому поводу.

– А что толку расстраиваться? Будь что будет – вот мой девиз. Наверное, вы станете теперь подыскивать другую работенку?

Он определенно ждал от нее утвердительного ответа, будто ее уход позволит ему распоряжаться в агентстве, как ему заблагорассудится.

– Пока нет, – сказала Корделия. – Пока не стану.

Она приняла сразу два решения: во-первых, она

будет продолжать дело Берни до тех пор, пока не иссякнут деньги, чтобы вносить арендную плату за контору; во-вторых, никогда больше ее ноги не будет в «Золотом фазане».

Решение не бросать дело продержалось еще четыре дня – до тех пор, пока она не раскопала арендную книжку и контракт, из которого следовало: Берни не был владельцем домика на Кремон-роуд, а ее проживание в нем стало противозаконным и, уж во всяком случае, ограниченным во времени; решение пережило беседу в банке, из которой стало ясно, что денег на счету Берни хватит лишь, чтобы оплатить его похороны, и в гараже, где ей поведали, что «остину-мини» вот-вот предстоит капитальный ремонт; решение не было поколеблено даже уборкой в доме на Кремон-роуд.

Банки с ирландским рагу и консервированной фасолью – неужели он не ел ничего, кроме этого? – сложенные аккуратной пирамидкой, как в продуктовой лавке; здоровенные баки с мастикой для чистки пола и металлических ручек, наполовину порожние, наполовину высохшие; ящик, забитый салфетками, используемыми вместо тряпок, задубевшими от пыли и полироля; полная доверху корзина с грязным бельем; толстые шерстяные трико, свалявшиеся и побуревшие от стирки, – как он мог допустить, чтобы после него остались такие вещи?..

Она ежедневно посещала контору, где убиралась и возилась с бумагами не покладая рук. Ни звонков, ни клиентов не было, но у нее все равно хватало дел. Требовалось также ее присутствие на следствии, хотя на нее удручающе действовали все эти скучные формальности, результатом которых могло быть лишь одно мрачное заключение. Еще она побывала у адвоката Берни. Он оказался бездушным стариком, чья контора размещалась очень далеко, у станции «Майл-Энд». Весть о смерти своего клиента он воспринял с мрачной покорностью, будто это было личным оскорблением. Покопавшись немного, он нашел завещание Берни, которое прочел с выражением подозрительности на лице, будто не сам он совсем недавно составил этот документ. У Корделии сложилось впечатление, что он считает ее любовницей Берни, – иначе с какой стати тот стал бы передавать ей свое дело? – однако, будучи человеком светским, не станет обращать свою догадку против нее. Он не принял участия в организации похорон, а лишь снабдил Корделию адресом похоронного бюро, по всей видимости, отчислявшего ему комиссионные. После недельного общения с удручающе-торжественными людьми Корделия с облегчением распознала в служащем похоронного бюро человека жизнерадостного и компетентного. Выяснив, что Корделия не намерена проливать слез и устраивать театральных представлений над телом усопшего, он с видимым удовольствием перешел к обсуждению сравнительной дешевизны и прочих достоинств кремации по сравнению с погребением, проявив при этом неожиданную искренность:

– Только кремация! Вы говорите, усопший не застрахован? Так сделайте все как можно быстрее, проще и дешевле! Верьте моему слову, в девяти случаях из десяти усопший именно этого и желал бы. Могила в наши дни – слишком дорогая роскошь, не нужная ни ему, ни вам. Прах к праху, пепел к пеплу. А как насчет предшествующих процедур? Не хочется об этом думать, так ведь? Тогда почему не совершить все как можно проще, с помощью надежных современных методов? Учтите, мисс, я даю вам советы вопреки своим же интересам.

– Очень любезно с вашей стороны, – отозвалась Корделия. – Как вы считаете, потребуется венок?

– Почему бы и нет, это хороший тон. Положитесь на меня.

Итак, кремация и один венок. Венок являл собой вульгарное переплетение лилий и гвоздик, которые уже увядали. Покойного провожал в последний путь священник, который отлично знал, с какой скоростью произносить положенные случаю слова, звучавшие так, будто он просил у слушателей прощения за свою веру в то, во что им вполне позволительно не верить. Берни сошел в огненную геенну под звуки синтезированной музыки и как раз вовремя, судя по нетерпеливому шарканью ног очередного кортежа, поджидавшего у ворот часовни.

После церемонии Корделия осталась стоять на ярком солнце, чувствуя через подметки туфель жар нагретой щебенки. Воздух был напоен густым ароматом цветов. Ощутив внезапно отчаяние и гнев за Берни, она немедленно нашла козла отпущения в лице некоего старшего инспектора Скотланд-Ярда. Вот кто выкинул Берни с единственной работы, к которой он когда-либо стремился; вот кто даже не позаботился узнать, что стало с ним после этого; и – самое иррациональное обвинение – даже не позаботился явиться на похороны! Берни испытывал потребность быть детективом, подобно тому, как другие люди испытывают потребность писать красками, сочинять стихи, пить или развратничать. Разве Департамент уголовного розыска не мог приютить всего одного человека с его энтузиазмом и никчемностью? В первый раз за все время Корделии стало жаль Берни до слез; горячие капельки лишили ее зрение отчетливости, и длинная вереница ожидающих своей очереди катафалков, переливающихся блеском сусального золота и колеблющихся вместе с усыпавшими все цветами, представилась бесконечной дрожащей линией. Сдернув с головы черную вуаль, единственную уступку трауру, она зашагала к станции метро.

Добравшись до «Оксфорд-серкус», она почувствовала жажду и решила попить чаю в ресторане универмага «Дикинс энд Джоунз». Это было необычное, даже экстравагантное решение, но в конце концов чего не сделаешь в такой необычный и экстравагантный день? Она растянула удовольствие, чтобы вкусить всего сполна, в соответствии со счетом, и возвратилась в контору только в четверть пятого.

Ее ждали. У дверей томилась женщина; ее отрешенный вид совершенно не соответствовал грязным, засаленным стенам, которые она подпирала плечами. Корделия в изумлении затаила дыхание, замерев на ступеньке. Она поднималась бесшумно и теперь имела возможность понаблюдать за посетительницей, оставаясь незамеченной. Впечатление оказалось ярким: перед ней была самоуверенная и властная особа, чей наряд вселял ужас своей безупречностью. Серый костюм с отстающим воротничком, из-под которого выглядывала прикрывающая горло узкая полоска белоснежного хлопка, и черные модельные туфельки наверняка приобретены в самом дорогом магазине. С левого плеча свисала большая черная сумка с накладными карманами. Женщина отличалась высоким ростом, а ее коротко подстриженные преждевременно поседевшие волосы обхватывали голову, как купальная шапочка. Ее продолговатое лицо казалось бледным. Она читала «Таймс», держа газету сложенной в правой руке. Спустя несколько секунд она почувствовала, что на нее смотрят, и встретилась с Корделией глазами. Женщина взглянула на часы.

– Если вы Корделия Грей, то вы опоздали на восемнадцать минут. В записке говорится, что вы вернетесь в четыре часа.

– Я знаю, прошу прощения. – Корделия преодолела последние ступеньки и поспешно вставила ключ в замочную скважину. – Проходите.

Оказавшись в конторе, женщина обернулась к ней, не удостаивая вниманием помещение.

– Я надеялась повидаться с мистером Прайдом. Скоро ли он вернется?

– Мне очень жаль, но я только что с его кремации. То есть… Берни умер.

– Понятно. По нашим сведениям, десять дней назад он был жив. Что ж, скорая и благопристойная смерть.

– О нет. Берни покончил с собой.

– Как странно! – Посетительница и впрямь нашла сообщение странным. Сложив руки, она некоторое время походила по комнате, силясь изобразить печаль.

– Как странно! – повторила она. Из ее груди вырвался смешок. Корделия хранила молчание. Женщины обменялись многозначительными взглядами. Наконец посетительница произнесла:

– Что ж, видимо, день потрачен напрасно. Корделия выдохнула почти неслышное «Нет!» и чуть не ринулась гостье наперерез, прикрывая собой дверь.

– Прошу вас, не уходите, не поговорив со мной. Я была партнершей мистера Прайда, и теперь это моя контора. Уверена, я смогу вам помочь. Пожалуйста, присядьте!

Гостья осталась стоять, не обращая внимания на предложенный стул.

– Помочь не сможет никто, никто на свете. Однако речь не об этом. Моему боссу нужно кое-что выяснить, получить кое-какую информацию, и он решил, что мистер Прайд – именно тот, кто сможет ее раздобыть. Не знаю, сочтет ли он вас достойной заменой. От вас можно поговорить по телефону?

– Сюда, пожалуйста.

Посетительница прошла в кабинет, все так же не обращая ни малейшего внимания на окружающее убожество.

– Простите меня, – сказала она, повернувшись к Корделии, – я не представилась. Меня зовут Элизабет Лиминг, я работаю у сэра Рональда Келлендера.

– Специалист по охране природы?

– Ни в коем случае не называйте его так в его присутствии. Он предпочитает именоваться микробиологом, так как им и является, извините.

Она плотно притворила дверь. Корделия, внезапно почувствовав слабость в ногах, присела у пишущей машинки. Клавиши – почему-то показавшиеся совершенно незнакомыми символами в черных кружочках – расплылись перед ее усталыми глазами, чтобы через мгновение снова выстроиться в прежнем порядке. Она вцепилась в холодные и отчего-то липкие бока машинки и велела себе успокоиться. Ее сердце бешено колотилось.

«Я должна сохранять спокойствие, чтобы она видела, что я не размазня. Это все похороны Берни и солнце». Все тщетно; к слабости добавилась только злость на собственное малодушие.

Разговор отнял у гостьи всего несколько минут. Дверь кабинета распахнулась; мисс Лиминг стояла в дверном проеме, натягивая перчатки.

– Сэр Рональд, попросил привезти вас. Вы можете ехать прямо сейчас?

«Куда?» – подумала Корделия, но ничего не сказала.

– Да. Мне понадобятся инструменты?

Так назывался любовно хранимый Берни чемоданчик с предметами для осмотра места преступления – пинцетами, ножницами, приспособлениями для снятия отпечатков пальцев и емкостями для образцов; Корделии еще ни разу не приходилось им пользоваться.

– Смотря какие инструменты. Вообще-то вряд ли. Сэр Рональд хотел бы увидеть вас, прежде чем решить, доверить ли вам работу. Придется ехать на поезде в Кембридж, но вечером вы уже вернетесь. Вам нужно с кем-нибудь переговорить?

– Нет, я сама себе хозяйка.

– Наверное, мне следует представиться подробнее. – Она заглянула в свою сумку. – Вот конверт с адресом. Я не содержательница борделя, если таковые еще существуют, – на случай если вам боязно.

– Мне бывает боязно по многим причинам, но содержательницы борделей оставляют меня равнодушной, в противном случае конверт с адресом вряд ли развеял бы мои опасения. Я бы настояла на том, чтобы самой позвонить сэру Рональду Келлендеру для проверки.

– Тогда, может быть, позвоните? – беззлобно предложила мисс Лиминг.

– Нет.

– Значит, едем? – Мисс Лиминг направилась к двери. На лестничной площадке она привлекла внимание Корделии, запиравшей за собой дверь, к блокноту с карандашом, свисающим с гвоздя.

– Может быть, вам лучше переделать свое послание?

Корделия оторвала листок с прежней записью, немного поразмыслила и написала: Уехала по срочному делу. Записки, оставленные под дверью, будут мною внимательно изучены после возвращения.

– Это приободрит ваших клиентов, – заметила мисс Лиминг.

По бесстрастному тону, каким это было сказано, Корделия так и не смогла определить, была ли в этих словах ирония. Она с удивлением обнаружила, что нисколько не обижена на то, с какой решительностью взялась за дело ее гостья. Она послушно спустилась вслед за ней на Кингли-стрит.

Они доехали по центральной линии метро до станции «Ливерпуль-стрит» и взяли билеты на поезд, отходящий в Кембридж в 17.36. Времени до отхода поезда было достаточно. Мисс Лиминг заплатила за билет Корделии, забрала из камеры хранения портативную пишущую машинку и чемоданчик с бумагами и зашагала к вагону первого класса.

– Я поработаю в поезде. У вас есть что почитать?

– Да-да, все в порядке. Я тоже не люблю болтать в дороге. У меня с собой всегда есть книга – на этот раз «Старший трубач полка» Харди.

После остановки в Бишопс-Сторфорде они остались в купе одни, однако мисс Лиминг всего один раз отвлеклась от своей работы, чтобы спросить Корделию:

– Как получилось, что вы стали работать с мистером Прайдом?

– После школы я жила со своим отцом в Европе. Мы много путешествовали. Он умер в Риме в прошлом мае от сердечного приступа, и я вернулась назад. Я сама овладела стенографией и машинописью и поступила в агентство секретарей. Оно и направило меня к Берни, а он через несколько недель попросил меня помочь ему с некоторыми делами, потом решил обучить меня, и я осталась у него. Два месяца назад он сделал меня своей партнершей.

Это означало всего лишь, что она отказалась от регулярной зарплаты в обмен на неопределенное вознаграждение в случае удачного завершения очередного дела, а также бесплатную комнату в доме Берни. Берни был настроен серьезно: партнерство предлагалось в расчете на то, что она оценит предложение по достоинству. Это была не премия за хорошее поведение, а ритуал посвящения, основанный на доверии.

– Кем был ваш отец?

– Странствующим марксистским поэтом и революционером-любителем.

– Наверное, у вас было интересное детство.

Вспомнив череду приемных матерей, необъяснимые переезды из дома в дом, переходы из школы в школу, озабоченные лица местных работников службы наблюдения за трудными подростками и школьных учителей, ломавших голову, гадая, куда ее девать на каникулы, Корделия ответила так, как отвечала в подобных случаях всегда, – серьезно, без малейших признаков иронии:

– Да, это было очень интересно.

– А чему вас обучил мистер Прайд?

– Кое-чему из того, что сам знал из работы в Департаменте уголовного розыска: как правильно осматривать место преступления, как собирать вещественные доказательства, – элементарным приемам самообороны. Еще обнаруживать и снимать отпечатки пальцев – все в таком роде.

– Такие навыки вряд ли пригодятся вам при расследовании этого дела.

Мисс Лиминг снова склонилась над бумагами и не произнесла больше ни единого слова до самого Кембриджа.

Покинув вокзал, мисс Лиминг быстро обвела глазами стоянку автомобилей и зашагала к небольшому черному фургону. Рядом с ним стоял навытяжку, как солдат, коренастый молодой человек в белой рубашке с расстегнутым воротом, темных бриджах и высоких ботинках, которого мисс Лиминг представила Корделии коротко и бесстрастно: «Ланн». Молодой человек кивнул, но не улыбнулся. Корделия протянула ему руку. Его пожатие было коротким, но очень сильным, грозящим переломать пальцы; едва сдерживаясь, чтобы не скорчиться от боли, она увидела в его мутно-карих глазах странный огонек и заподозрила, что он поступил так специально. Это были достойные внимания, прекрасные глаза, влажные, с тяжелыми ресницами, как у теленка, и с той же тревогой перед лицом непредсказуемых бед, на которые щедра жизнь. Но его глаза скорее подчеркивали, нежели скрашивали непривлекательность его внешности. Тоскливый, бесцветный предмет, подумала Корделия. Какая короткая, толстая шея, какие страшные плечи, от напора которых вот-вот полопаются швы!.. Его голову венчала копна густых черных волос, а на припухлом, отмеченном оспинами лице выделялся нервный рот. Лицо порочного херувима, мелькнуло у нее в голове. Кроме того, молодой человек отличался обильной потливостью: на его рубашке под мышками красовались выразительные пятна, прилипшая к телу ткань повторяла внушительные формы могучих бицепсов.

Корделия обнаружила, что им придется втиснуться втроем на переднее сиденье фургона. Ланн распахнул дверь и вместо извинений произнес:

– «Ровер» пока на ремонте.

Мисс Лиминг посторонилась, и Корделии не осталось ничего другого, кроме как войти первой и усесться рядом с ним. «Они недолюбливают друг друга, а у него антипатия ко мне», – подумала Корделия.

Она недоумевала, каково может быть его место в окружении сэра Рональда Келлендера. Насчет мисс Лиминг она больше не строила догадок: обыкновенная секретарша, сколько бы лет службы ни осталось за ее плечами, какой бы она ни стала незаменимой, не приобрела бы столь властного вида и не обмолвилась бы о своем боссе с такой покровительственной иронией. Но Ланн пока вызывал у нее сомнения. Судя по поведению, он далеко не подручный, но и назвать его ученым у нее не повернулся бы язык. Правда, ученые оставались для нее чужаками. Единственной ученой на ее жизненном пути была сестра-монахиня Мэри Магдалена. Сестра обучала ее тому, что именуется в словарях «азами науки»: немножко простейшей физики, немножко химии, чуть-чуть биологии – все бесцеремонно сваленное в одну кучу. В монастыре Непорочного Зачатия на науку смотрели спустя рукава, чего не скажешь об искусстве. Сестра Мэри Магдалена была скромной пожилой монахиней, никогда не снимавшей очков в стальной оправе, с вечно испачканными химикатами неуклюжими пальцами, не меньше, чем ее ученицы, удивлявшейся взрывам и прочим извержениям, сопровождавшим ее манипуляции с пробирками. Она в большей степени стремилась продемонстрировать непознаваемость Вселенной и незыблемость установленных Господом законов, нежели рассыпать перед ученицами краеугольные камни науки, и с честью выполняла свою задачу. Корделия чувствовала, что премудрости, освоенные в компании сестры Мэри Магдалены, вряд ли помогут ей в общении с сэром Рональдом Келлендером. Сэр Рональд, радевший об охране природы задолго до того, как эта тема вошла в моду, представлявший страну на международных конференциях по экологии и пожалованный за свои заслуги рыцарским достоинством! Все это было известно Корделии, как и остальной стране, благодаря его появлению в воскресных телепрограммах. Ученый до кончиков ногтей, тщательно избегающий политических игр, олицетворяющий легенду о бедном мальчугане, рожденном добрым и оставшимся таковым на всю жизнь. И как только ему могло взбрести в голову обратиться к Берни Прайду?

Не зная, до какой степени Ланн посвящен в дела хозяина и мисс Лиминг, она осторожно спросила:

– Как сэр Рональд прослышал о Берни?

– Со слов Джона Беллинджера.

Итак, вот они, отголоски дела Беллинджера! Берни терпеливо дожидался их. Дело Беллинджера было его наиболее выгодным предприятием и, кажется, его единственным успехом. Джон Беллинджер служил директором небольшой семейной фирмы, изготовлявшей специальное научное оборудование. Год назад его кабинет наводнили письма непристойного содержания, и, не желая обращаться в полицию, он позвонил Берни. Берни, принятый по его предложению в штат фирмы на правах рассыльного, быстро нашел решение этой не очень-то сложной задачки. Письма сочинял личный секретарь Беллинджера – человек средних лет, пользовавшийся неограниченным доверием. Беллинджер хорошо отблагодарил своего спасителя. После упорных раздумий и консультаций с Корделией Берни направил ему счет, размер которого заставлял жмуриться его самого, и счет был полностью и в срок оплачен. На эти деньги агентство просуществовало целый месяц. Берни всегда говорил: «За дело Беллинджера нам положена премия, вот увидите. В нашей работе может случиться что угодно. Он выбрал нас наугад, ткнув пальцем в строку в телефонной книге, но теперь он будет рекомендовать нас своим друзьям. Это дело – начало взлета».

Вот когда пришла пора для премии за дело Беллинджера – в день похорон Берни!..

Она не задала больше ни одного вопроса, и остаток пути, занявшего в общей сложности меньше получаса, прошел в молчании. Они сидели локоть к локтю, бедро к бедру, но соблюдали дистанцию. Города она не увидела. В конце Привокзальной улицы, у обелиска Героям войны, они свернули влево и скоро оказались вне городской черты. Вокруг расстилались поля с молодой кукурузой, небольшие рощицы отбрасывали на дорогу рассеянную тень, мимо проносились деревеньки с домиками, крытыми соломой, и добротные особняки из красного кирпича. Когда дорога взбегала на холм, Корделия видела шпили и острые крыши городских домов, обманчиво близкие в свете вечернего солнца. Еще одна деревня, цепочка вязов вдоль дороги, извилистая кирпичная стена – и они въехали в распахнутые стальные ворота.

Дом был построен в георгианском стиле. Возможно, он не был лучшим его образцом, но отличался солидностью, достойными пропорциями и, казалось, составлял часть пейзажа – свойство, присущее лишь добротным произведениям архитектурного искусства. Видавшие виды кирпичные стены, увитые глицинией, мягко светились, побеги переливались, подобно изумрудам, и весь дом начинал поэтому казаться искусственным и невесомым, как декорация для киносъемок. Это был семейный, гостеприимный дом. Однако сейчас его окутывала пелена тишины, и элегантные окна казались глазами мертвеца.

Ланн виртуозно затормозил перед самым крыльцом. Дождавшись, пока обе женщины освободят сиденье, он вновь тронулся с места и исчез за углом. Выпрямившись на долю секунды на высокой подножке, прежде чем спрыгнуть, Корделия успела разглядеть вереницу низких построек, украшенных декоративными башенками, – по всей видимости, конюшен или гаражей. За широко распахнутыми воротами расстилалась плоская равнина графства Кембриджшир, окрашенная в нежные цвета начала лета.

– В бывших конюшнях теперь лаборатории, – сказала мисс Лиминг. – С восточной стороны у них вместо стен стекло. Здесь потрудился архитектор-швед. Ему удалось соединить полезное с изящным. – Впервые за весь день в ее голосе послышалась заинтересованность, даже воодушевление.

Корделия вошла в парадную дверь и очутилась в просторном нарядном холле с уходящей влево лестницей и камином из резного камня в правом углу. В воздухе был разлит запах роз и лаванды, туфли вязли в роскошных коврах, устилающих отполированный до зеркального блеска пол, где-то тикали невидимые часы.

Мисс Лиминг подвела ее к двери в противоположной стене холла. За ней располагался кабинет – элегантная комната, уставленная книгами, из окон которой открывался вид на широкие лужайки и стену густых деревьев. У доходившего до пола окна стоял георгианский стол, а за ним восседал человек.

Корделия не раз видела его фотографии в газетах и знала, кто ее ждет. Однако он оказался в одно и то же время и меньше, и внушительнее, чем она себе представляла. Перед ней сидел человек, обладающий острым умом и большой властью; от него так и веяло силой, словно это была сила мускулов. Однако стоило ему приподняться и пригласить ее сесть, как она поняла: он куда ниже ростом, чем позволяют предположить фотографии, а широкие плечи и тяжелая голова создавали впечатление, что верхняя часть его тела вот-вот перевесит нижнюю. На его живом, испещренном морщинами лице выделялся орлиный нос, глубоко посаженные глаза, полуприкрытые тяжелыми веками, и подвижный, резко очерченный рот. На лоб свисали темные волосы, пока не тронутые сединой. На всем его облике лежала печать утомления. Подойдя ближе, Корделия подметила, как дрожит жилка на его левом виске, а правый глаз слегка налился кровью. Однако его подтянутая фигура, напрягшаяся и энергичная, вовсе не казалась усталой. Голова гордо поднята, глаза из-под тяжелых век смотрят проницательно и испытующе. Весь вид этого человека говорил о преуспеянии. Корделии приходилось видеть таких людей и раньше, она умела выделять их из толпы, когда они расчищают дорогу одним своим видом, известностью и значительностью, посылая почти физически ощущаемые волны, родственные сексуальным, – людей, не ведающих утомления и недомогания, людей, знающих, что такое власть, и умеющих насладиться ею.

Мисс Лиминг взяла слово:

– Вот все, что осталось от детективного агентства Прайда – мисс Корделия Грей.

Проницательные глаза впились в Корделию.

– «Мы гордимся своей работой». А вы?

Корделия, падающая с ног от усталости после долгой дороги, которой завершился этот знаменательный день, нисколько не была настроена вышучивать жалкий каламбур Берни.

– Сэр Рональд, – сказала она, – я приехала сюда, потому что вы, судя по словам вашего секретаря, можете предложить мне работу. Если она ошиблась, я бы с радостью вернулась назад в Лондон.

– Она не секретарь, и она не ошибается. Простите мою невежливость. Просто когда ожидаешь увидеть массивного отставного полицейского, а видишь вас, это сбивает с толку. Я вовсе не имею в виду, мисс Грей, что вы не справитесь. Какова ваша такса?

При всей кажущейся оскорбительности вопрос был сугубо деловым. Ответ Корделии прозвучал слишком быстро:

– Пять фунтов в день плюс расходы. Правда, мы стараемся свести их к минимуму. За такую плату я работаю на вас одного. То есть не занимаюсь другими клиентами, пока не закончу с вами.

– А есть и другие?

– В данный момент нет, но могли бы быть, – сказала Корделия и поспешила добавить: – Еще одно наше условие – честная игра. Если на какой-то стадии расследования я прихожу к заключению, что мне лучше не идти дальше, вы получаете все собранные сведения. Если же я предпочту оставить их при себе, то не возьму с вас денег.

В этом заключался один из принципов Берни. Их у него всегда хоть отбавляй. Даже когда на протяжении целой недели им не было чем заняться, он мог упоенно рассуждать, насколько оправданно не открывать клиенту всей истины, на каком этапе следует подключать к делу полицию и этично ли недоговаривать и лгать, когда работаешь во имя торжества правды. «Только не подслушивание! – восклицал он. – Я категорически против подслушивания. И промышленного шпионажа».

Соблазн и так был невелик. Они не имели аппаратуры для подслушивания, а если бы и имели, все равно не знали, что с этим делать. Берни никогда не получал предложений заняться промышленным шпионажем.

– Звучит вполне разумно, – сказал сэр Рональд, – но не думаю, что в этом деле у вас возникнут конфликты с совестью. Дело сравнительно простое. Восемнадцать дней назад повесился мой сын. Я хочу узнать, почему он сделал это. Вам это под силу?

– Хотела бы попробовать, сэр Рональд.

– Насколько я понимаю, вам нужна кое-какая информация о Марке. Мисс Лиминг вам все напечатает, вы прочтете и сообщите нам, чего вам не хватает.

– Лучше услышать это от вас самого.

– Это так необходимо?

– Мне это будет полезнее.

Он поудобнее устроился в своем кресле и повертел в руках огрызок карандаша. Через минуту он рассеянно сунул его в карман и, не глядя на нее, заговорил:

– Двадцать пятого апреля этого года моему сыну Марку исполнился двадцать один год. Он был студентом-историком в том же колледже в Кембридже, где учился я. Завершался последний год его учебы. Пять недель назад, никого не предупредив, он оставил университет и нанялся садовником к майору Маркленду, обитающему в усадьбе «Саммертриз» под Даксфордом. Ни тогда, ни позже Марк никак не объяснил мне своего поступка. Он жил один в коттедже рядом с домом майора Маркленда. Спустя восемнадцать дней сестра майора нашла его висящим на ремне, зацепленном за крюк в потолке гостиной. Полиция пришла к заключению, что он сам наложил на себя руки из-за нарушения психики. Я не слишком хорошо знал психику своего сына, но я не согласен с этой удобной отговоркой. Он мыслил рационально. Если он так поступил, значит, тому была причина, и я хочу ее знать.

Мисс Лиминг, смотревшая через окно в сад, повернулась и сказала с неожиданной горячностью:

– Ох уж эта жажда все знать! Зачем совать нос в чужие дела? Если бы он хотел этого, он бы сам все нам рассказал.

Сэр Рональд сказал:

– Я не могу вынести этой неопределенности. Мой сын мертв. Мой сын. Если тут моя вина, я хочу это знать. Если виноват кто-то другой, я хочу знать и об этом.

Корделия оглядела их обоих и спросила:

– Он оставил записку?

– Записку, но не объяснение. В пишущей машинке.

Мисс Лиминг тихо заговорила:

– «Томительно долго спускались мы извилистым подземельем и вот увидели под собой пустоту, бескрайнюю, как опрокинутые небеса, и на корнях растений повисли над пустотой; я сказал: "Бросимся в пустоту и посмотрим, есть ли в ней Провидение"»¹.

Хриплый, неожиданно глубокий голос перестал звучать. Воцарилось молчание. Затем сэр Рональд произнес:

– Вы называете себя детективом, мисс Грей. Что вы скажете об этом?

– Что ваш сын читал Уильяма Блейка. Разве это не отрывок из «Союза неба и ада»?

Сэр Рональд и мисс Лиминг переглянулись, и сэр Рональд сказал:

– Говорят, что да.

Корделия подумала, что проповедь Блейка, лишенная страсти, ярости и отчаяния, скорее могла бы служить эпитафией утопленнику или самоубийце, избравшему яд, и сопровождать церемонное отплытие в небытие, нежели болезненную гибель в петле. И все-таки логика существовала и здесь, ибо повешенный тоже проваливается в пустоту. Нет, все это фантазии в поисках снисхождения. Несчастный выбрал Блейка и петлю. Возможно, в его распоряжении не оказалось иных, менее травмирующих способов. Возможно, им руководил слепой порыв. Что говаривал по этому поводу Шеф? «Сначала – факты, теория – потом». Надо будет взглянуть на этот коттедж.

– Так что же, беретесь? – нетерпеливо спросил сэр Рональд.

Корделия взглянула на мисс Лиминг, но та не пожелала встретиться с ней глазами.

– Да, берусь. Вопрос в том, поручаете ли вы мне эту работу.

– Я предлагаю ее вам. Думайте о своих обязанностях, мисс Грей, а я позабочусь о своих.

– Можете ли вы сообщить мне еще что-то? Самое обычное. Был ли ваш сын здоров? Не беспокоили ли его любовные дела, работа? Или деньги?

– В двадцать пять лет Марк получил бы в наследство целое состояние по завещанию своего деда по матери. Пока же он имел от меня достаточно денег, однако в день переезда в коттедж он перевел все обратно на мой счет и распорядился в банке поступать аналогичным образом с последующими поступлениями. Надо полагать, он жил на то, что зарабатывал в эти последние две недели своей жизни. Вскрытие не выявило никаких заболеваний, а наставник в колледже положительно отозвался о его успеваемости. Мне мало что известно о его жизни. Он не делился со мной своими интимными переживаниями – но разве найдется молодой человек, который станет делиться этим с родным отцом? Если у него были связи, то, надо полагать, с особами противоположного пола.

Мисс Лиминг прервала созерцание сада. С жестом, означавшим отчаяние и покорность судьбе, она воскликнула:

– Мы ничего не знали о нем, ничего! Зачем же ждать смерти и лишь потом начинать узнавать?!

– А друзья? – спокойно спросила Корделия.

– Они появлялись здесь редко, но двоих я видел на дознании и на похоронах: Хьюго Тиллинг из его колледжа и его сестра, аспирант-филолог из женского колледжа Нью-Холл. Кажется, ее звали Элиза?

– Софи. Софи Тиллинг. Марк раза два приводил ее сюда на обед.

– Расскажите, пожалуйста, о прежней жизни вашего сына. О его школьных годах.

– В пять лет он пошел в частную школу для малышей, потом – в приготовительную школу. Я не мог допустить, чтобы ребенок носился по лаборатории без присмотра. Затем по желанию матери – она умерла, когда Марку было девять месяцев, – он поступил в частную школу-интернат Вударда. Моя жена была ярой приверженкой англиканской церкви и хотела, чтобы мальчик получил соответствующее воспитание. Насколько я знаю, это не оказало на него губительного воздействия.

– Как он чувствовал себя в приготовительной школе?

– Думаю, так же, как большинство восьмилеток: большую часть времени страдал, но иногда в нем просыпался зверек. Разве все это имеет значение?

– Все может иметь значение. Я стараюсь познакомиться с ним.

Чему учил этот надменный мудрец и сверхчеловек – Шеф? «Узнайте, что представляла собой жертва. Ничего, что касается ее, не может быть ни тривиальным, ни мелким. Мертвые умеют разговаривать. Они могут указать прямой путь к убийце». Только на этот раз обошлось без убийцы.

– Было бы весьма полезно, если бы мисс Лиминг могла снабдить меня краткой запиской с перечислением всего сказанного вами, а также назвать колледж и фамилию руководителя группы. Кроме того, мне потребуется подписанный вами документ, разрешающий проводить расследование.

Он вынул из левого ящика стола лист бумаги, быстро написал на нем что-то и передал Корделии. На бланке значилось: «Сэр Рональд Келлендер, член Королевского общества, Гарфорд-Хаус, Кембриджшир». Ниже следовала приписка: «Предъявительнице сего, мисс Корделии Грей, разрешено проводить от моего имени расследование смерти моего сына Марка Келлендера, наступившей 26 мая». Далее шла подпись и дата.

– Что-нибудь еще?

– Вы говорили о возможности того, что в смерти вашего сына виноват кто-то другой. Вы оспаривали заключение?

– Заключение основывалось на фактах, и ничего другого от него ожидать не следовало. Там не шло речи об установлении истины. Я же прошу вас сделать такую попытку. Теперь у вас есть все? Вряд ли мы что-нибудь упустили.

– Мне бы хотелось иметь фотографию.

Сэр Рональд и мисс Лиминг посмотрели друг на друга в замешательстве.

– Фотография… У нас есть фотография, Элиза?

– Остался его паспорт, но я не знаю, где он. Есть еще фотография, которую я сделала прошлым летом в саду. Он на ней как живой. Я принесу ее.

Она вышла. Корделия сказала:

– Еще мне бы хотелось взглянуть на его комнату. Насколько я понимаю, в каникулы он жил здесь?

– Изредка. Но комната, конечно, у него была. Пойдемте посмотрим.

Комната располагалась на третьем этаже. Войдя в нее, сэр Рональд забыл о существовании Корделии. Он подошел к окну и застыл, уставившись на лужайку, будто ни она, ни эта комната не представляли для него ни малейшего интереса. Комната ничего не подсказала Корделии о том, каким был взрослый Марк. Обставлена довольно просто, как будто здесь продолжал жить ребенок, в ней, должно быть, ничего не менялось за последние десять лет. У стены стоял невысокий белый шкаф с забытыми детскими игрушками – мишка со свалявшейся шерстью и висящим на ниточке глазом, разноцветные деревянные поезда и грузовики, Ноев ковчег с застывшими на выцветшей палубе зверями под водительством круглолицего Ноя и его супруги, кораблик с повисшим парусом и миниатюрным щитом для метания дротиков. Над игрушками в два ряда стояли книги – стандартная библиотечка ребенка из средних слоев общества: признанные шедевры классиков, передаваемые от одного поколения к другому, и произведения, обычно зачитываемые вслух няней и матерью. К Корделии эти книжки попали позже, когда она стала уже взрослой: ее детство было заполнено комиксами и телепрограммами. Она спросила:

– А что он читал в последнее время?

– Те книги на чердаке, в ящиках. Он прислал их сюда на хранение, когда оставил колледж, и мы еще не успели их распаковать. Да это и ни к чему.

У кровати стоял маленький круглый столик с лампой и ярким круглым камнем, испещренным замысловатыми отверстиями, проделанными морем, – сокровищем, подобранным, должно быть, на каком-нибудь пляже во время каникул. Сэр Рональд прикоснулся к камню своим длинным пальцем и принялся катать его ладонью по столу. Затем, думая о чем-то другом, он опустил его в карман.

– Что ж, – сказал он, – наверное, пора спускаться?

У лестницы их поджидала мисс Лиминг. Пока они медленно шествовали вниз, она не отводила от них пристального взгляда. Затем плечи мисс Лиминг опустились, будто придавленные усталостью, и она произнесла:

– Я нашла фотографию. Хотелось бы получить ее обратно, когда вы закончите работу. Она в этом конверте вместе с запиской. Следующий скорый отходит в Лондон только в девять тридцать семь, так что, может быть, поужинаете с нами?

За ужином царила довольно странная атмосфера, да и сама еда оставляла впечатление чего-то формального и случайного, хотя Корделии показалось, что именно такой она и задумывалась. За всем этим определенно стояла некая цель, но ей так и не удалось определить, какая именно, – то ли собрать вечером за общим столом убежденных единомышленников, то ли отдать дань ритуалу независимо от состава присутствующих. Ужинающих набралось десять человек: сэр Рональд Келлендер, мисс Лиминг, Крис Ланн, заезжий американский профессор, чью труднопроизносимую фамилию она немедленно забыла, и пятеро молодых ученых. Все мужчины, включая Ланна, были затянуты в смокинги. На мисс Лиминг была длинная пестрая юбка и простая блузка без рукавов. Стоило ей встать и пройтись при свете свечей, как ее одеяние начинало переливаться всеми цветами радуги, подчеркивая строгое серебро ее волос и бледность кожи. Корделии оставалось только сожалеть, что она не может появиться перед гостями в чем-то другом, кроме своей желто-коричневой юбки и зеленой блузки: в двадцать три года элегантность значит больше, чем молодость.

Перед ужином ей дали воспользоваться покоями мисс Лиминг, и на нее произвели должное впечатление простота и элегантность спальни, роскошь примыкающей к ней ванной комнаты. Рассматривая в зеркало свое усталое лицо и орудуя губной помадой, она вспомнила, что забыла захватить тени для глаз. Осуждая саму себя, она открыла ящик туалетного столика. Ее глазам предстало изобилие всяческой косметики: губная помада вышедших из моды цветов, крем-пудры, карандаши для глаз, увлажняющие крема, духи. Порывшись в ящике, она нашла тени, пользование которыми не вызвало у нее угрызений совести ввиду страшного кавардака в ящике и его очевидной переполненности. Результат ее усилий был забавным, но бросающимся в глаза. Конечно, о конкуренции с мисс Лиминг не могло быть и речи, но ей по крайней мере удалось прибавить себе лет пять. Беспорядок в ящике удивил ее сверх всякой меры, и ей стоило немалого труда совладать с соблазном проверить, не находится ли в том же состоянии и гардероб. Насколько противоречивое и занятное создание – человек! Она никак не ожидала такой небрежности от столь утонченной и уверенной в себе дамы.

Мисс Лиминг усадила Корделию между собой и Ланном, так что приятного разговора ожидать не приходилось. Остальные гости расселись произвольно. Убранство стола тоже поражало сочетанием элегантности и простоты. Единственными источниками света служили три серебряных подсвечника, расставленные с равными промежутками вдоль стола. Между ними мерцали четыре зеленых кувшина с вином, вроде тех, которые Корделии нередко доводилось видеть в дешевых итальянских ресторанах. Перед сидящими лежали простые пробковые салфетки под тарелками, зато вилки и ложки были серебряными и определенно почтенного возраста. Цветы в низких вазах были расставлены наугад и заставляли предположить, что чья-то заботливая рука подобрала их после сильного ливня, нанесшего урон садовой растительности, и поместила в воду, дабы немного продлить им жизнь.

Молодые люди смотрелись в смокингах довольно-таки нелепо, однако вовсе не чувствовали себя в них стесненно, так как сознавали принадлежность к категории просвещенных и преуспевающих, хотя трудно было избавиться от впечатления, что смокинги приобретены в лавке подержанных вещей для разового появления на балу ряженых. Трое молодых людей вели себя неряшливо, говорили много и громко и ни разу не обратили внимания на Корделию. Двое других вели себя скромнее, а один из них, высокий брюнет с неправильными чертами лица, время от времени улыбался ей через стол, сожалея, видимо, что не может завязать с ней беседу.

Яства были внесены в столовую слугой-итальянцем и его супругой, которые расставили горячие блюда на маленьком столике. Еды оказалось много, а ее запах источал такой аромат, что Корделия поняла, до чего сильно проголодалась. На одном блюде сверкал белоснежный рис, рядом в густом грибном соусе тонули лакомые кусочки телятины и высилась салатница со шпинатом. На отдельном столике для холодных закусок гурманов поджидала ветчина, говяжий филей и всевозможные салаты и фрукты. Каждый брал что угодно и в любых количествах. Молодые ученые не стеснялись накладывать тарелки с горкой, и Корделия последовала их примеру.

Она не следила за разговором, но мысленно отметила, что темой была наука и что Ланн, говоривший меньше остальных, вел себя наравне со всеми. В тесном смокинге он выглядел наиболее нелепо, однако, как ни странно, чувствовал себя свободнее остальных, заставляя предположить, что он в этой комнате занимает второе по значению место. Корделия задумалась, почему так происходит, но так ни до чего и не додумалась. Ланн ел медленно, поддерживая скрупулезный порядок на своей тарелке и время от времени скупо улыбался своим мыслям.

На другом конце стола сэр Рональд беседовал с американцем и чистил при этом яблоко. Узкая зеленая кожура вилась сквозь его длинные пальцы и кольцами опускалась в тарелку. Корделия взглянула на мисс Лиминг. Та сидела, устремив на сэра Рональда до того пристальный и полный немого вопроса взгляд, что Корделии сделалось не по себе: она подумала, что сидящие за столом обязательно обратят внимание на это надменное бледное лицо. Мисс Лиминг, как будто почувствовав, что на нее смотрят, спохватилась и обернулась к Корделии:

– Когда мы ехали сюда, вы читали Харди. Он вам нравится?

– Очень. Но еще больше мне нравится Джейн Остен.

– Тогда вам надо найти возможность сходить в музей Фицуильяма в Кембридже. Там хранится письмо Джейн Остен. Думаю, вам это будет интересно.

Она говорила со старательной, искусственной легкостью хозяйки, пытающейся заинтересовать беседой трудного гостя. Корделия, сидя с набитым телятиной и грибами ртом, забеспокоилась, что остаток ужина может превратиться для нее в сущую пытку. К счастью, американский профессор услышал слово «Фицуильям» и осведомился через стол о коллекции майолики, к которой, видимо, был неравнодушен. Завязался общий разговор.

Мисс Лиминг сама отвезла Корделию на станцию – на этот раз не в Кембридж, а в Одли Энд, причем объяснений не последовало. О деле не было сказано ни слова. Корделия едва держалась на ногах от усталости, еды и вина, поэтому отдала себя в чужие руки и позволила поместить в поезд, не задав больше ни единого вопроса. Все равно ей не удалось бы узнать больше того, что она уже знала. Когда поезд тронулся, ее усталые пальцы вскрыли твердый белый конверт, переданный ей мисс Лиминг, и извлекли из него лист бумаги. Аккуратно отпечатанная информация не содержала никаких откровений. Еще в конверте лежала фотография. С нее смотрел улыбающийся юноша с полуповернутой в сторону объектива головой, прикрыв ладонью глаза от солнца. На нем были джинсы и куртка, он полулежал на траве, обложенный книгами. Наверное, он занимался под деревом, когда мисс Лиминг появилась в окне с фотоаппаратом и попросила его улыбнуться. Фотография не сказала Корделии ровно ничего, кроме того, что хотя бы одно мгновение он сумел побыть счастливым. Она вложила фотографию обратно в конверт, накрыла конверт рукой и уснула.

Глава 2

На следующее утро Корделия вышла из дома на Кремон-роуд, когда еще не было семи. Несмотря на усталость, она подготовилась к отъезду накануне вечером, прежде чем лечь. Это не заняло много времени. Вспомнив наставления Берни, она тщательно проверила набор инструментов для обследования места преступления, хотя в этом не было никакой необходимости, так как к нему никто ни разу не притронулся с тех самых пор, как Берни собрал его в ознаменование их свежеиспеченного партнерства. Она приготовила фотоаппарат «Полароид» и набор дорожных карт, вытряхнула и туго свернула спальный мешок, набила сумку консервированными супами и бобами из запасов Берни, после недолгих размышлений вооружилась книгой профессора Симпсона по судебной медицине и портативным радиоприемником, а также аптечкой. В довершение сборов она нашла чистую тетрадь, озаглавила ее «Дело Марка Келлендера» и разграфила несколько страничек в конце, намереваясь вписывать туда расходы. Предварительный этап всегда приносит наибольшее удовлетворение, ибо еще нет места скуке и отвращению, прозрению и ожиданию провала. На стадии планирования Берни ничего не упускал из виду и всегда добивался успеха; реальность же неизменно сулила ему разочарование.

Наконец настал черед одежды. Если и впредь будет так же тепло, ее многоцелевой костюм, приобретенный после длительной экономии и напряженных размышлений как форма, соответствующая любой жизненной ситуации, может оказаться слишком теплым, однако кто знает, вдруг ей придется беседовать с первым лицом колледжа, и тогда костюм, символизирующий высокий профессионализм, окажется как нельзя кстати. Она решила ехать в юбке и легком джемпере с короткими рукавами, а джинсы и более теплые джемперы взять с собой. Она любила одежду, любила планировать ее приобретение, и хотя бедность не слишком благоприятствовала этому пристрастию, ему вполне соответствовала вечная необходимость упаковывать весь гардероб в один чемодан средних размеров и быть готовой к очередному бегству.

Щупальца северного Лондона остались извиваться позади, и Корделия почувствовала удовольствие от езды. «Остин-мини» с воодушевлением летел вперед, так что можно было заподозрить, что раньше он скрывал свои способности. Она наслаждалась ровным ландшафтом восточной Англии, шириной улиц в оставляемых позади городках, полями, без всяких изгородей, омывающими обочину, необъятностью горизонта и высоким куполом неба. Местность благотворно действовала на ее настроение. Она уже скорбела о Берни и будет скорбеть о нем потом, ибо ей станет скоро не хватать его дружбы и нетребовательной привязанности, но сейчас она ехала на свое первое дело и предвкушала возможность вести его самостоятельно. Кажется, она с ним справится. Дело не вызывало у нее ни чрезмерного воодушевления, ни отвращения. Проезжая по залитой солнцем равнине с багажником, заполненным всем, что ей может понадобиться, она испытывала эйфорию радужных ожиданий.

Въехав в деревню Даксфорд, она не сразу отыскала усадьбу «Саммертриз». Майор Маркленд, видимо, полагал, что является достаточно известной персоной, чтобы не упоминать в адресе названия улицы. Однако уже второй по счету местный обитатель, остановленный Корделией на улице, смог указать ей дорогу, причем с мельчайшими подробностями, будто опасаясь, что краткость может быть принята за недостаток вежливости. Корделии пришлось развернуться и вернуться мили на две, так как выяснилось, что «Саммертриз» она уже проехала.

Вот наконец и сам дом – солидное викторианское сооружение из красного кирпича, виднеющееся через распахнутые деревянные ворота. Непонятно, зачем было возводить такой ужасающе уродливый домище, тем более здесь, в сельской глуши. Возможно, раньше на его месте стояло что-то более удобоваримое. Корделия оставила машину на траве, на некотором удалении от ворот, и направилась к дому пешком. Сад был вполне под стать дому – совершенно лишен индивидуальности и содержался в порядке, близком к чрезмерному. Даже на бордюрных камнях с равными промежутками кто-то высадил цветы, казавшиеся неуместными наростами. На лужайке красовались две четырехугольные клумбы с красными розовыми кустами, обрамленные бурачком и лобелией. Все это напоминало патриотические поползновения содержателей общественного парка. Не хватало только флагштока.

Распахнутая дверь открывала вид в сумрачный холл. Корделия уже собиралась надавить кнопку звонка, когда из-за угла появилась женщина, толкающая перед собой тачку с саженцами. Несмотря на теплую погоду, на ней были тяжелые башмаки, свитер и длинная твидовая юбка. Голова женщины обмотана шарфом. Увидев Корделию, она выронила ручки и сказала:

– Доброе утро. Вы, наверное, насчет церковной распродажи?

– Нет, не насчет распродажи. Я от сэра Рональда Келлендера. Речь о его сыне.

– Хотите забрать его вещи? Мы все ждали, когда сэр Рональд за ними пришлет. Они по-прежнему в коттедже. Мы не заходили туда после того, как умер Марк. Мы звали его просто Марк. Он так и не сказал нам, из какой он семьи, и напрасно.

– Я приехала не за вещами. Я хотела бы поговорить с вами о самом Марке. Сэр Рональд поручил мне разобраться, почему его сын покончил с собой. Меня зовут Корделия Грей.

Новость озадачила миссис Маркленд, но не сбила с толку. Она несколько раз глуповато мигнула и снова ухватилась за ручки своей колесницы, словно ища опоры.

– Корделия Грей? Мы раньше с вами не встречались, кажется? Корделия Грей… Вам лучше пройти в гостиную и поговорить с моим братом и невесткой.

Бросив тачку посреди дорожки, женщина повела Корделию в дом, стягивая по дороге шарф и тщетно пытаясь привести в порядок прическу. Корделия прошла вслед за ней в скудно обставленный холл, где царил запах лака и отовсюду торчали трости, зонтики и дубовые столешницы, сгибающиеся под тяжестью плащей и шляп, а оттуда – в гостиную.

Гостиная оказалась уродливым помещением с нелепыми углами, без единой книги и даже не безвкусной, а вообще не имеющей отношения к какому-либо вкусу. Вблизи камина возвышался устрашающего вида диван, здесь же громоздились два кресла и опасно накренившийся стол из красного дерева. Другой мебели в комнате не было вовсе. Вместо картин на стенах разместились групповые фотографии с трудноразличимыми лицами, заставлявшими недоумевать, какой же повод заставил всех этих людей выстроиться перед камерой. На одном снимке стояли только военные; на другом, осененные скрещенными веслами, теснились подростки в одинаковых кепочках и сюртуках – очевидно, школьный гребной клуб.

Несмотря на теплый день, в гостиную не проникало солнечных лучей, отчего здесь было довольно прохладно.

Через распахнутую балконную дверь открывался вид на лужайку, где стояли диван-качалка, накрытый одеялом с бахромой, три соломенных стула с бирюзовыми кретоновыми накидками, три скамеечки для ног и деревянный столик. Корделия удивилась, отчего семейство сидит взаперти: ведь в такое приятное летнее утро гораздо лучше выйти на воздух, тем более что там созданы все удобства. Миссис Маркленд представила

Корделию присутствующим, сделав широкий жест и обращаясь ко всем одновременно:

– Мисс Корделия Грей. Это не по поводу церковной распродажи.

Корделии мгновенно бросилось в глаза сходство всех троих: муж, жена и мисс Маркленд напомнили ей лошадей. У них были длинные худые лица, тонкие рты, тяжелые подбородки, близко посаженные глаза и жесткие седые волосы, низко свисающие у обеих женщин на глаза. Майор Маркленд пил кофе из огромной белой, не отличавшейся чистотой чашки, которую время от времени ставил на круглый поднос. Помимо чашки, в его руках находилась газета «Таймс». Мисс Маркленд вязала. Корделия успела подумать, что это не совсем подобающее занятие для жаркого летнего утра.

Брат и сестра смотрели на нее без всякого любопытства, скорее неприязненно и даже враждебно. Мисс Маркленд ухитрялась вязать, не глядя на спицы, благодаря чему Корделия постоянно ощущала ее пристальный, недоброжелательный взгляд.

Повинуясь приглашению майора Маркленда, Корделия примостилась на кончике дивана, опасаясь, как бы подушка не провалилась под ней, издав не очень приятный звук, напоминающий шумный выдох. Однако сиденье оказалось твердым. Корделия постаралась придать лицу надлежащее выражение – серьезное, деловитое и подчиненно-примирительное, как того требовала обстановка, но у нее не было уверенности в том, что она достигла успеха. Сидя с тесно сжатыми коленями, обнимая сумочку, она чувствовала, что напоминает скорее неуверенную семнадцатилетнюю девчонку, впервые пришедшую просить места, нежели взрослую деловую даму, единолично владеющую детективным агентством Прайда. Протянув выданную сэром Рональдом бумагу, она сказала:

– Сэр Рональд очень огорчен. Ужасно, что такое несчастье случилось у вас, после того как вы столь любезно предоставили Марку работу согласно его наклонностям. Его отец надеется, вы найдете возможным поговорить на эту тему; он стремится узнать, отчего его сын покончил с собой.

– И он направил для этого вас? – В голосе мисс Маркленд прозвучали недоверие, презрение и усмешка. Корделия не обиделась на грубость: она не могла отрицать, что мисс Маркленд права. Она решила дать объяснение, которое, как она надеялась, прозвучит правдоподобно. Может статься, она близка к истине.

– Сэр Рональд усматривает тут связь с жизнью Марка в университете. Он, как вы знаете, оставил колледж внезапно, так и не сказав отцу о причинах. Сэр Рональд счел, что мне удастся более успешно побеседовать с друзьями Марка, чем обыкновенному частному детективу. Он не стал беспокоить полицию: в конце концов, расследование такого рода не совсем их дело.

– Я как раз думала, это именно их дело, – мрачно сообщила мисс Маркленд. Если сэр Рональд предполагает в смерти сына что-то подозрительное…

– О нет, – поспешила успокоить ее Корделия, – ни в коем случае! Он вполне удовлетворен судебным заключением. Просто ему хотелось бы узнать, что заставило его так поступить.

В голосе мисс Маркленд неожиданно прорезалось озлобление:

– Он выпадал отовсюду. Сначала он выпал из университета, потом из семьи, а потом и из жизни.

Ее невестка издала слабый возглас протеста и сказала:

– Разве это справедливо, Элеонора? Он так хорошо здесь трудился! Он мне нравился. Не думаю, что…

– Не отрицаю – он умел заработать на хлеб. Однако это не отменяет того факта, что ни по крови, ни по образованию ему не подобало работать садовником. А он выпадал. Не знаю, в чем тут причина, и не собираюсь до нее докапываться.

– Как вышло, что вы взяли его на работу? – спросила Корделия.

На этот раз ответил майор Маркленд:

– Он увидел мое объявление в «Кембридж ивнинг ньюс» и прикатил сюда как-то вечером на велосипеде. Думаю, прямо из Кембриджа. Недель пять назад, кажется, во вторник.

Мисс Маркленд не упустила возможности сказать свое слово:

– Да, во вторник, девятого мая.

Майор слегка нахмурился, будто огорчившись, что придется согласиться.

– Да, во вторник, девятого мая. Он сказал, будто решил бросить университет и поступить работать, а тут ему как раз попалось на глаза мое объявление. Он не скрывал, что не слишком искушен в садоводстве, но настаивал, что силен и жаждет учиться. Его неопытность меня не встревожила: речь шла главным образом о лужайках и грядках с овощами. К цветам он не прикасался: это наша с женой вотчина. В общем, паренек мне приглянулся, и я решил дать ему шанс попробовать.

Мисс Маркленд сказала:

– Ты нанял его потому, что он оказался единственным претендентом, готовым работать за мизерную подачку, которую ты предложил.

Вместо того чтобы обидеться на столь откровенные слова, майор всего лишь самодовольно ухмыльнулся.

– Я платил ему столько, сколько он заслуживал. Если бы и другие поступали так же, страну не терзала бы инфляция. – Он сказал это тоном человека, знающего экономику как свои пять пальцев.

– Вам не показалось странным его появление? – спросила Корделия.

– Конечно, показалось, еще бы! Я принял его за исключенного: выпивка, наркотики, революция – ну, вы сами знаете, чем они занимаются сегодня в Кембридже. Я спросил, как зовут его университетского наставника. Он назвал мистера Хорсфолла. Я позвонил ему. Характеристика, как и ожидалось, не слишком обнадеживала, однако я получил заверения, что молодой человек ушел из университета по собственной воле – он так и сказал – и его поведение в колледже было до неприличия примерным. Мне ни к чему бросать тень на «Саммертриз».

Мисс Маркленд отложила вязание и добавила к недоуменному восклицанию невестки по поводу смысла прозвучавших слов свой бесстрастный комментарий:

– А то нам недостаточно скучно.

– Мистер Хорсфолл объяснил, почему Марк бросил колледж?

– Я не спрашивал об этом. Это не мое дело. Я задал прямой вопрос и получил более-менее прямой ответ – во всяком случае, учитывая принадлежность собеседника к университетским кругам. И нам не пришлось жаловаться на паренька, пока он здесь работал. Что верно, то верно.

– Когда он поселился в коттедже? – осведомилась Корделия.

– Сразу. Идея, конечно, принадлежала не нам. Давая объявление, мы и не думали писать, что работнику предоставляется жилье. Однако он, наверное, приглядел коттедж, местечко пришлось ему по вкусу, и он спросил, не станем ли мы возражать, если он здесь расположится. Катить каждое утро из Кембриджа на велосипеде было, разумеется, непрактично, а в деревне, насколько нам известно, никто не смог бы его приютить. Не скажу, чтобы я был в восторге от этой идеи, так как коттедж здорово обветшал. Мы даже намереваемся получить субсидию на ремонт, а потом продать его. Семью туда поселить никак невозможно, но паренька неудобства как будто не очень смущали, так что мы согласились.

– Он, должно быть, осматривал коттедж, прежде чем прийти наниматься? – спросила Корделия.

– Осматривал? Нет, не знаю. Может, и обошел раз-другой, чтобы разузнать, что тут за место, прежде чем постучаться в дверь. Я бы не стал его за это осуждать – сам, наверное, поступил бы так же.

Миссис Маркленд не вытерпела:

– Ему очень хотелось в коттедж, очень! Я говорила: там нет ни газа, ни электричества, но он утверждал, будто это его не беспокоит, он купит примус и керосиновые лампы. Зато там есть водопровод и крыша еще не прохудилась – во всяком случае, так мне кажется. Мы туда не наведываемся. Кажется, он там отлично устроился. Мы ни разу у него не были, ибо не возникало нужды, но я заметила, как он прекрасно управляется с хозяйством. Безусловно, как сказал мой муж, опыта у него не было никакого, и кое-чему нам пришлось его обучить – к примеру, заглядывать с утра пораньше на кухню за заданием. А вообще он мне нравился: когда бы я ни появилась в саду, он всегда работал не покладая рук.

– Можно взглянуть на коттедж? – попросила Корделия.

Просьба пришлась им не по вкусу. Майор Марк-ленд посмотрел на жену. Воцарилась напряженная тишина, и какое-то мгновение Корделии казалось, что сейчас прозвучит отрицательный ответ. Но тут мисс Маркленд вонзила спицы в клубок и встала.

– Я пойду с вами, – объявила она.

Усадьба «Саммертриз» оказалась достаточно обширной. Первым делом взору Корделии предстал обязательный розовый сад. Кусты в нем были посажены тесно, по сортам и по цвету, как в питомнике. На строго выверенной высоте висели таблички с названиями. Дальше располагался небольшой огород, разделенный на две части присыпанной гравием тропинкой. Здесь были заметны результаты деятельности Марка: капуста и салат были чисто прополоты, земля хранила следы лопаты. Затем они прошли в калитку и оказались в запущенном яблоневом саду. Вокруг узловатых стволов были разбросаны пряно пахнущие копны скошенной травы.

В дальнем конце сада росла густая живая изгородь, в которой пряталась скромная калитка, ведущая в садик при коттедже. Однако трава вокруг калитки была выкошена, и мисс Маркленд пришлось приложить минимум усилий, чтобы распахнуть ее. С внутренней стороны живой изгороди бурно разрослись кусты смородины, не один десяток лет избегавшие ножниц садовника. Перед женщинами открылся узкий проход, но им все равно пришлось низко наклониться, чтобы уберечь волосы от безжалостного терновника.

Преодолев все препятствия, Корделия подняла голову и зажмурилась от яркого солнца. С ее губ невольно сорвался возглас изумления. За то недолгое время, что ему довелось здесь прожить, Марк Келлендер ухитрился создать в царстве хаоса и запустения оазис порядка и красоты. Старые клумбы были освобождены от сорняков, на них цвели теперь возрожденные к жизни прежние цветы. Каменная дорожка была очищена от травы и мха; справа от двери коттеджа зеленела прелестная выкошенная лужайка. С другой стороны дорожки юный садовник успел вскопать грядку размером в двенадцать квадратных футов, в дальнем конце которой торчала глубоко всаженная в рыхлую землю лопата.

Коттедж представлял собой невысокое кирпичное строение под сланцевой крышей. Яркое солнце заставляло забыть об иссеченной дождями двери, подгнивших оконных рамах и начинающей проваливаться крыше. Коттедж хранил меланхолическое очарование старины, не превратившейся пока в тлен. У самой двери валялись тяжелые ботинки, покрытые засохшей землей.

– Его? – спросила Корделия.

– Чьи же еще?

Стоя плечом к плечу, они какое-то время молча смотрели на перекопанную землю. Молчание затянулось. Потом они дружно шагнули по направлению к задней двери. Мисс Маркленд вставила ключ в замок. Он провернулся без всякого усилия, будто его только что обильно смазали маслом. Корделия прошла вслед за ней в гостиную.

После жары в саду здесь оказалось прохладно, однако воздух был не свежим, а каким-то гниловатым. Коттедж имел простую планировку: у комнаты было три двери, одна из которых, ведущая, очевидно, прямо в сад, была плотно заколочена и затянута паутиной; это свидетельствовало о том, что ею не пользовались с незапамятных времен. Дверь справа вела на кухню. Через распахнутую третью дверь виднелась голая деревянная лестница на второй этаж. Посреди комнаты красовались деревянный стол с многочисленными следами от ножа и два стула. В центре стола одиноко стояла вазочка с синей каймой, в которой замерли высохшие стебли не подлежащих опознанию цветов, засыпавших стол пыльцой, напоминающей золотую пыль. Неподвижный воздух прорезали солнечные лучи, в которых беззаботно плясали мошки, пылинки и прочие микроскопические частицы, живущие своей, независимой от происходящего вокруг жизнью.

В правом углу комнаты располагался камин – старомодная чугунная конструкция с духовками по обе стороны от огня. Марк жег в камине дрова и бумагу; на решетке оставалась горка белого пепла, рядом в ожидании холодного вечера лежала аккуратная стопка поленьев. По одну сторону от камина стояло низенькое деревянное кресло с выцветшей подушкой, по другую – стул с отпиленными ножками, наверное, когда-то предназначавшийся для ребенка. До экзекуции это был, видимо, симпатичный стул.

Потолок покоился на двух толстенных балках, почерневших от времени. В одну из них был вбит стальной крюк для подвешивания окороков. Корделия и мисс Маркленд взглянули на него, не произнося ни звука. Все было ясно без слов. Немного постояв, они, будто сговорившись, присели у камина. Мисс Марк-ленд сказала:

– Его нашла я. Он не пришел на кухню за дневным заданием, поэтому после завтрака я направилась сюда, чтобы посмотреть, не проспал ли он. Было девять часов двадцать три минуты. Дверь оказалась незапертой. Я постучала, но он не откликнулся. Я толкнула дверь. Он висел вот на этом крюке, на кожаном ремне. На нем были его синие хлопковые брюки, в которых он обычно работал. Он был разут. Стул валялся на полу. Я прикоснулась к его груди. Он уже совсем остыл.

– Вы обрезали ремень?

– Нет. В том, что он мертв, не могло быть ни малейшего сомнения, и я решила, что лучше оставить его висеть до появления полиции. Я только подняла стул и подперла им ноги. Бессмысленно, конечно, но я не могла вынести, что он вот так висит с ремнем на горле.

– Наоборот, совершенно естественный порыв. Заметили ли вы что-нибудь вокруг, в комнате?

– Полупустую чашку из-под кофе на столе и много пепла на каминной решетке. Похоже, он перед этим сжигал бумаги. Его пишущая машинка стояла там же, где вы видите ее сейчас, на столике; из нее торчала записка. Я прочла ее, вернулась в дом, сказала брату и невестке о происшедшем и позвонила в полицию. Когда они приехали, я повела их в коттедж и рассказала, как все было. С тех пор я сюда не ходила.

– Видели ли Марка накануне вечером вы или мистер и миссис Маркленд?

– После того как он закончил работу в шесть тридцать, никто из нас его не видел. В тот вечер он проработал дольше обычного, потому что хотел докосить переднюю лужайку. Мы все видели, как он убрал косилку и ушел через сад. Больше мы не видели его живым. В тот вечер в «Саммертриз» никого не было: нас пригласили на обед в Трампингтон – к старому сослуживцу брата. Мы вернулись только за полночь. К тому времени, как гласит медицинское заключение, он был уже четыре часа как мертв.

– Расскажите мне о нем, – попросила Корделия.

– Что тут расскажешь? Ему полагалось работать с восьми тридцати до шести вечера, с часовым перерывом на обед и получасовым – на вечерний чай. По вечерам он копошился в саду или около коттеджа. Иногда в обеденное время ездил на велосипеде в деревенскую лавку. Время от времени я его там встречала. Он покупал не много – буханку хлеба, масло, дешевой ветчины, чай, кофе – самое обычное. Я слышала, как он спрашивал о деревенских яйцах, и миссис Морган сказала, что Уилкокс на ферме «Грендж» всегда продаст ему полдюжины. Когда мы встречались, то не разговаривали, но он всегда улыбался. По вечерам, когда опускались сумерки, он обычно читал и печатал вон за тем столиком. Я видела его силуэт в свете лампы.

– Кажется, майор Маркленд говорил, что вы не бываете в коттедже?

– Они не бывают: он связан для них с не очень приятными воспоминаниями. А я бываю.

Она замолчала и уставилась в холодный камин.

– Мой жених и я проводили здесь много времени – до войны, когда он учился в Кембридже. Он погиб в 1937 году в Испании – он дрался на стороне республиканцев.

– Простите, – прошептала Корделия. Она знала, что это звучит неуместно и неискренне, но что еще она могла сказать? Все это произошло сорок лет назад. Она никогда не слышала о погибшем. Спазм горя, настолько мимолетный, что она не успела его ощутить, был всего лишь временным неудобством, приступом сентиментальной жалости ко всем влюбленным, умершим молодыми, и осознанием неизбежности потерь.

Мисс Маркленд заговорила – неожиданно пылко, как будто ее к этому вынудили, и теперь она скажет все как на духу:

– Мне не нравится ваше поколение, мисс Грей. Ваше высокомерие, эгоизм, жестокость, выборочное сострадание. Вы ни за что не платите из собственного кармана, даже за собственные идеалы. Вы все черните, все разрушаете и ничего не строите. Вы предвкушаете наказание, как нашкодившие дети, а потом визжите, когда вас наказывают. Люди, которых я знала, с которыми росла, были другими.

– Думаю, и Марк Келлендер был другим, – мягко сказала Корделия.

– Возможно. Во всяком случае, жестокость он проявил к самому себе. – Она испытующе посмотрела на Корделию. – Вне всякого сомнения, вы скажете, что я завидую молодым. Это часто бывает с людьми моего поколения.

– И напрасно. Я всегда удивляюсь, чему тут завидовать. Ведь молодость не награда, каждому из нас отпущена одинаковая доля молодости. Некоторые появляются на свет в более легкие времена, некоторые богаче и привилегированнее других, но при чем тут молодость? И потом, быть молодым – иногда это просто ужасно. Разве вы не помните, как это ужасно?

– Да, помню. Но я помню и кое-что другое.

Теперь Корделия думала, что разговор получился

странным, но избежать его было нельзя, и почему-то не чувствовала себя обиженной. Мисс Маркленд подняла голову.

– Однажды к нему приезжала девушка. Во всяком случае, я думаю, это была его девушка, иначе зачем ей было приезжать? Это было дня через три после того, как он приступил к работе.

– Какой она была с виду?

– Красивой. Блондинка, с лицом ангела с картины Боттичелли – нежное, овальное, глупенькое личико. Иностранка, кажется, француженка. И богатая.

– Как вы сумели это распознать, мисс Маркленд? – заинтригованно спросила Корделия.

– Потому что она говорила с иностранным акцентом; потому что приехала на белом «рено» – кажется, своем собственном; потому что ее одежда – необычная и неподходящая для сельской местности – была явно недешева; потому что она подошла к парадной двери и объявила, что хочет его видеть, с непосредственной заносчивостью, по которой легко распознать богатого человека.

– Он с ней увиделся?

– Он как раз работал во фруктовом саду – косил траву. Я отвела ее к нему. Он поздоровался с ней спокойно, без капли смущения, и усадил рядом с коттеджем, где она и ждала, пока он закончит работать. Он был вполне доволен ее появлением, но не восторгался и не удивлялся. Он не представил ее. Я оставила их вдвоем и вернулась в дом до того, как он мог надумать это сделать. Больше я ее не видела. – Прежде чем Корделия успела вымолвить слово, она неожиданно произнесла: – Вы тоже подумываете, не пожить ли здесь какое-то время, ведь так?

– А они не станут возражать? Я не хотела спрашивать – вдруг они откажут.

– Они не узнают, а если бы и узнали, им все равно.

– А вы не возражаете?

– Нет. Я не буду вас тревожить. И не возражаю.

Они говорили шепотом, как в церкви. Немного

погодя мисс Маркленд встала и направилась к двери. Взявшись за ручку, она обернулась.

– Вы согласились на эту работу, разумеется, из-за денег. Почему бы и нет? Но на вашем месте я не пошла бы дальше этого. Проникать в самую душу другого человеческого существа неразумно. А если существо к тому же мертво, то не только неразумно – еще и опасно.

Мисс Маркленд исчезла за калиткой. Корделия была рада ее уходу: ей не терпелось заняться изучением коттеджа. Здесь все произошло, здесь и начнется для нее настоящая работа.

Что там говорил Шеф? «Приступая к осмотру здания, ведите себя так, будто вы пришли в деревенскую церковь. Сначала произведите обход. Посмотрите, как все выглядит снаружи и изнутри, заключения делайте потом. Спросите себя, что вы увидели, а не что ожидали или надеялись увидеть. Значение имеет только увиденное». Наверное, он любил деревенские церкви, и это, безусловно, говорит в его пользу. Это наверняка была подлинная цитата из Дэлглиша. Сам Берни реагировал на любые церкви, городские и деревенские, с наполовину суеверной настороженностью. Корделия решила последовать мудрому совету.

Первым делом она направилась к спрятавшемуся в разросшейся изгороди деревянному туалету, повернула задвижку и заглянула внутрь. Там было очень чисто, как после ремонта. Она потянула цепочку, и из трубы, к ее облегчению, с шумом вырвалась струя воды. На двери висел моток туалетной бумаги, рядом в целлофановом мешке лежали ровные листочки бумаги. Молодой человек определенно отличался аккуратностью. В притулившемся к туалету ветхом сарае стояли мужской велосипед, старый, но в приличном состоянии, большая канистра белой эмульсионной краски с плотно пригнанной крышкой, чистая кисть в банке из-под варенья, корыто, вытряхнутые мешки и набор садового инвентаря. Все сияло чистотой и было либо аккуратно прислонено к стенам, либо развешано на гвоздики.

Пятачок перед фасадом являл разительный контраст с остальным участком. Здесь Марк и не пытался совладать с доходящей до пояса травой, заполонившей и клумбы, и дорожку. Окна первого этажа полностью заслонял густой вьющийся кустарник с черными колючими сучьями, которые оживляли мелкие белые цветочки. Парадная дверь почти не открывалась, так что посетителю пришлось бы протискиваться в нее бочком. По обеим сторонам от нее стояли, как часовые, деревца с покрытыми пылью листьями. Живая изгородь из бирючины была здесь высотой в человеческий рост. По обеим сторонам от дорожки виднелись разбитые одинаковые клумбы, обложенные большими круглыми камнями, выкрашенными белой краской. Теперь же камни эти закрывали буйные сорняки, а на клумбах не оставалось ничего, кроме вконец одичавших розовых кустов.

Оглядывая напоследок весь сад, Корделия приметила среди травы что-то красочное. Это была смятая страничка из иллюстрированного журнала. Она разгладила ее и обнаружила фотографию обнаженной девицы, повернувшейся голым задом к камере и демонстрирующей пышные ягодицы, контрастирующие с высоченными сапогами. Она бесстыдно улыбалась через плечо приглашающей улыбкой. Ее длинному мужеподобному лицу не могло придать привлекательности даже искусное освещение. Корделия взглянула на дату вверху страницы. Журнал был издан в мае. Выходит, журнал, или по крайней мере эта страница, очутился здесь как раз при Марке.

Она застыла с фотографией в руке, пытаясь понять, почему та вызывает у нее такое непреодолимое отвращение. Конечно, это вульгарная непристойность, но не более постыдная, чем все то, что можно лицезреть в Лондоне на каждом углу. Она сунула фотографию в сумочку – как-никак вещественное доказательство – и тут же почувствовала себя так, будто подхватила заразу. Вдруг мисс Маркленд оказалась проницательнее, чем ей хотелось думать? Не позволила ли себе она, Корделия, попасть в духовный плен к умершему юноше? Вполне возможно, что эта фотография не имела к нему никакого отношения: ее мог обронить случайный посетитель. Но как хорошо, если бы она вообще не попадалась ей на глаза!

Она обошла коттедж кругом и сделала еще одно открытие. Ее взору предстал небольшой колодец диаметром фута в четыре. Над ним не было крыши, однако отверстие было плотно закрыто тяжелой деревянной крышкой, обитой жестью. Крышку крепил к деревянному обручу колодца висячий замок, который, несмотря на ржавчину, оказался вполне прочным. Кто-то позаботился, чтобы дети или бродяги не провалились случайно внутрь.

Настало время обследовать само помещение. Сначала кухня – маленькая комнатка с выходящим на восток оконцем. Стены свежевыкрашенны, большой стол, занимавший почти все пространство, покрыт новой клеенкой. В тесной кладовке хранилось полдюжины банок пива, банка мармелада, кусок масла и заплесневевший шмат ветчины. Здесь, на кухне, Корделия обнаружила источник неприятного запаха, который она почувствовала, лишь только переступила порог. На столе стояла опорожненная всего наполовину бутылка молока, рядом валялась смятая крышечка. Молоко уже давно прокисло. На краешке бутылки надолго застыла жирная муха, неспособная прервать пиршество. На краю стола высилась керосинка с двумя конфорками, на одной из которых стояла массивная кастрюля. Корделия взялась за тяжелую крышку, и та внезапно приподнялась, выпустив на свободу густой, отталкивающий дух. Корделия взяла из ящика стола ложку и помешала варево. Скорее всего это когда-то было рагу. Кусочки позеленевшего мяса, похожие на обмылки картофелины, и остатки каких-то овощей плавали в отвратительной жиже. Рядом с раковиной стоял ящик из-под апельсинов, в котором хранились овощи. Картофель позеленел, лук пророс и сморщился, морковь размягчилась. Здесь никто не убирался и ничего не трогал. Полиция забрала труп и нужные ей вещественные доказательства, но никто – ни члены семейства Марклендов, ни родственники или друзья юноши – не позаботился о том, чтобы наведаться сюда и убрать жалкие остатки угасшей молодой жизни.

Продолжить чтение

Другие книги автора

Лицо ее закройте

Неестественные причины

Смерть приходит в Пемберли. Невинная кровь

Изощренное убийство

Смерть приходит в Пемберли

Неестественные причины. Тайна Найтингейла