Читать онлайн Изнанка бесплатно

часть первая. город.

Глава 1. Красавка.

Утром в спешке Люда собиралась в школу. Довязав узлом шнурок черных, почти армейских ботинок, она злобно выпрямилась, откинула нависшие пакли черных растрепавшихся волос. Катька наверняка ждет её внизу, она всегда приходит чуть раньше, если договорились. Уже открыв входную дверь, нащупывала ключи от квартиры не глядя, одной вытянутой рукой, в желтом пластмассовом контейнере в шкафу – среди мелочи, счетов и скомканных обрывков бумаги.

В коридоре ее обдало запахом жареных грибов, маслят, наверное, дыма пригоревших жирных капель в духовке, мокрых тряпок и духоты. У соседей тоже распахнулась дверь. Воздуха стало очень мало и Люда, стараясь не выронить ключ, прислонилась плечом к косяку.

«Соседи» простонала она, жалея, что долго возилась со шнурками.

Люда обычно сбегала вниз по лестнице, как только слышала скрежет в их замочной скважине. Если возилась с ключами слишком долго, то их обитая бардовым дерматином дверь распахивалась, оббивая побелку со стены. Он выходил первым. Искал ее даже не глазами, а лицом. Всем своим небритым отекшим бледным лицом крутил то в одну, то в другую сторону, исследуя пространство не по отдельности, не быстрым стреляющим взглядом, а вбирая всё, что можно добыть скудным набором чувств.

Из квартиры всегда пахло, как и от самих жильцов.

– Лудмииила. – Улыбался Роман Эдуардович, одетый как дед, в синие трико и фланелевые рубашки. Такой вот соседский мальчик. И абсолютно всегда он был с огромных размеров мамой, что раньше работала медсестрой в военном госпитале, а после забрала его из дневного стационара, и насовсем ушла на пенсию, или что там можно получать от государства, на что-то они как-то жили.

Никому не мешали, тихо занимали жилье.

– Луууд-мииила. – Промычал Роман Эдуардович, вытягивая шею в её сторону, словно улитка, шаря глазами, в поисках подтверждения, что это все реально, а не мимолетное и мнимое.

– Луууд-мииила! – Протянул он снова, нажимая на обе кнопки лифта. Роман Эдуардович рад. Он всегда рад её видеть.

«Если бы он был собакой, у него был бы всегда виляющий хвост колечком» – Мрачно подумала Люда. Его большая, тучная мать была рядом, доковыривая дверной замок. Три полных оборота до щелчка.

Коротко кивнув, куда-то между ними, девочка было хотела кинуться вниз по лестнице, всего-то пять этажей, но двери лифта, клацая, разъехались в стороны, и непонятно почему, она вошла внутрь.

Роману Эдуардовичу лет сорок, или около того. Внутри он трехлетний мальчик. Ей никогда не хотелось соприкасаться с чем-то неприятным. Особенно таким. Что-то в их семье пошло не так, с самого начала. Люда выдохнула весь воздух, что был внутри, смахивая челку в глаз. Такие должны сидеть где-то вдали и не показываться нормальным людям. Не пугать. Не искушать чужих людей незаслуженным спонтанным сочувствием и добротой.

Он пялился на нее, стоял меньше, чем в метре, и не отрываясь смотрел в глаза. Его мать же стояла как в стойле, обреченно и привычно смотря себе на ноги. Всю жизнь стараясь избегать прямых взглядов, это, похоже, оформилось в привычку. Не смотрящий да не увидит.

Ей показалось, или его дыхание участилось? Он сделал мелкий шаг в ее сторону, или это показалось? Лампочка светила очень тускло. Сердце забилось часто-часто. Как же душно в этих лифтах.

Иногда приходится пересекаться с неприятными людьми. Теми, кто не должен тут рядом находиться. А если они тебе не нравятся – эти пересечения становятся со временем чем-то сакральным. Это как загадывать, если сейчас по пути попадется тетка с ведрами, то день испорчен, жизнь наперекосяк, вечерний эшафот.

Интересно, что сейчас может заменить все эти старые глупые приметы? Ну, кто в городе ходит с ведрами? Люда задумалась. Если вот разлить молоко, то это к дождю. Расклеенные объявления об исчезновении собаки – к потере друга. Оборванные провода на столбах – к ссоре. Это всё не то. Вот встретить с утра Романа Эдуардовича – к беде, это несомненно.

Лифт затрещал, покачнулся, гулко остановился. Мерцнула кнопка первого этажа, прижжённая, когда-то так, что было видно только ножку единицы. Она ловко проскользнула между большой мамой и стеной, и выбежала из лифта не попрощавшись. Здороваться и прощаться с уродами тоже так себе примета. Чтобы не прицепилось чего потом.

Внизу пахло мочой, и разлитым пивом. По ступенькам у входа в подъезд опять были размазаны небольшие лужи, что струйками стекали вниз. Спаниель с третьего этажа опять не выдержал добежать до улицы, и опустошился на лестнице.

– Прыг-скок, по дороге на урок. – Мрачно сказала она, глубоко вдыхая наконец пыльного уличного воздуха. – Здорова, Катька! – Внизу маялась ее одноклассница.

– Ты как всегда рано! – Скривила лицо подруга, изображая иронию.

– Да. Пришлось ехать на лифте с этим психом. Соседом. Вышли сегодня одновременно. А ты знаешь, прямо мороз по коже, когда он мычать начинает вот это «Луудмыла», когда меня увидит, и так без конца.

Катька ничего не ответила. Они чуть отошли от дома, и спрятались за плотно стоящими друг за другом гаражами. Молча прикурили. Катька поправила лямку на черном сарафане подруги. Внимательно, молча рассматривала ее черные волосы, что были стянуты в спутанный, давно не чесанный хвост.

– Почему ты не расчесываешься?

– Да ну. Мама не разрешает стричься. Вот я и перестала расчесываться.

– А почему ты сама не пострижешься? – Чуть откашлявшись, она отвернулась в другую сторону, напряженно рассматривая что-то за её спиной.

– Я передумала стричься уже.

– Колтуны все равно придется срезать, если долго не расчесывать. – Услышав нарастающие шаркающие по гравию звуки обе, сжавшись как пружина, напряженно развернулись всем корпусом в сторону дороги, что шла мимо гаражей. – Это твои соседи что ли? – Катька сощурилась, смотреть против солнца было неприятно, по глазам било рябью.

Люда кивнула. По дорожке мимо гаражей медленно шел Роман Эдуардович. В клетчатой желтой рубахе, синих штанах, сильно оттянутых какой-то подкладкой, или подгузником сзади. Медленно, шаркая, и держась одной рукой за локоть матери. Они делали по утрам круг или два вокруг дома.

– Люд, а мать его, когда раньше на работу ходила? – Катька поморщилась, затягиваясь. – Как можно оставить его дома одного? Бедный.

– Уроды. – Повышая голос неприятно улыбнулась Люда. – Может она раньше нормальной была, а потом вот родила такого, и сама туда же. – Коротко кивнула в сторону проходящей мимо пары соседей. – Тебе не кажется, что его мамаша кажется такой… ненастоящей на его фоне? – Люда вцепилась глазами в отвисший пузырь сзади штанов соседа, затянулась.

– Таким не место среди нас. – Продолжила она. Тонкая струйка дыма вышла из вытянутых дудочкой губ. – Мамаша его держала всю жизнь взаперти, как собаку. Поначалу даже никто не знал, что он там. Иногда были странные стуки и перезвоны. И крики. Потом она возвращалась с работы, и всё стихало. С кем он был в её отсутствие, не понятно. К ним никто не приходил, никто не уходил. Выходит, он всегда лежал в кровати и ждал её возращения, если хоть что-то понимал. Таких сдавать сразу надо.

– Нельзя так говорить. – Катька стояла в двух шагах, и казалось, что может развернуться и уйти в любую минуту.

– А это тебе ничего! Ты не живешь рядом, не нюхаешь с соседнего балкона их тряпки и едой у них пахнет всегда отвратительно. Удобно так говорить, когда ты за три дома живешь. – Лоб раскраснелся алой полоской. Покрутив окурок, она быстро потерла им о ржавую петлю гаража, и щелчком сбросила с пальцев. – Чтобы они провалились.

– Эй, не говори так.

– Ты что это, на их стороне что ли? – Опешила Люда.

– Я говорю, что соседей не выбирают. Как и решать кому жить, и как. Ну уж точно не тебе. Не по-людски это, Люда. – Катя перешла на шепот, когда мать и сын медленно проходили мимо, всего в паре метров от них. – Моя мама вообще попросила, чтобы я с тобой поменьше общалась.

– Это как? Что ты несешь? – Люда прищурилась, и вглядывалась в новое, безразличное лицо подруги.

– А того. Нельзя так говорить. – Катька крутила в руке зажигалку. – Какой-никакой, а зачем-то да живет. И у него есть мать, что его любым любит. – Тихо добавила она.

– Что ты сказала?

– Я говорю, по крайней мере у него есть мать, которая его любит. – Катька сделала шаг назад.

– Хватит. Пошли. – Голос стал шелестящим, старческим и почти слышным. Слова пропали, комом застряв посередине запершившего горла. Она махнула рукой в сторону школы, и они не спеша, молча двинулись в сторону школьного забора, что был виден вдали.

Домой возвращаться после школы Люда не торопилась, и решила сделать большой круг, чтобы еще пару часов побродить без цели по улицам.

Стоя на перекрестке, на противоположной стороне улицы, Люда увидела знакомое лицо. У светофора стояла очень худая женщина лет пятидесяти, переминаясь с ноги на ногу. Растеряно вытягивая шею, близоруко щурясь по сторонам, одетая, как с чужого плеча в мешковатые, на пару размеров больше брюки, и такой же свитер. Волосы собраны в пучок сзади. Странно, что у нее в руках не было никакой сумки. В городе все женщины ходят с сумками, болтающимися на плече, или сжатыми за дерматиновые хлястики в кулаке. Серое лицо вытянулось еще сильнее с их последней встречи, да и вся ее фигура была неявной, неплотной, словно сомневающейся, реально ли окружающее пространство, или нет.

Женщина тоже увидела её. Блеклые, потухшие глаза загорелись голодным, яростным пламенем. Она нетерпеливо нажала на кнопку светофора несколько раз, поджимая губы, и что-то бормоча себе под нос.

Зеленый всё не загорался. Неопределенно махнув рукой, словно пытаясь поймать что-то в воздухе, тетка, некрасиво напрягая и вытягивая шею крикнула через дорогу, стараясь перекричать шумный поток машин. – Эй, красавка! – И, взяв паузу на еще один глубокий вдох, шумно и визгливо выдохнула на одной ноте. – Что же ты ничего не сказала? А?

На улице наступила тишина.

– А ведь знала, ты ведь всё знала, красавка! – Казалось, повисла длинная пауза, машины замерли, люди перестали галдеть, остановились самокаты с тремя подростками, что еще секунду назад неслись в парк с неразборчивыми перекриками.

И только громкое «Зна-лаа-Кра-са-вка» кривым эхом отразилось от бочины автобуса, столба, отскочило от светофора, и, перекатившись на ту сторону улицы, уперлось в стену дома.

Их всё еще разделял поток машин и автобусов. Тетка продолжала что-то кричать, некрасиво раскрывая рот, и обнажая чуть перепачканные розовой помадой кончики передних зубов, но Люда торопливо, не оглядываясь уходила в сторону домов и магазинов. Завернув за угол, она забежала в первый попавшийся супермаркет, и, стоя боком у витрины, вглядывалась в улицу изнутри, напряженная, как пружина. Но никто не бежал следом, и не искал её.

Люда, выходя из магазина, огляделась по сторонам, но улица была пуста. Они не виделись с января. Выходит, что целых полгода прошло.

Всегда, когда что-то случается непонятное, выбивающее из равновесия, она вывела простое: идти, и считать каждый шаг старой считалкой, по слогу на каждый шаг:

Раз, два – Голова

Три, четыре – Прицепили

Пять, шесть – В ряд снесть.

Стоило оставаться внутри этих шагов, тогда через какое-то время было достаточно просто вернуться обратно в спокойное состояние, откуда можно было разговаривать, отвечать на чьи-то реплики, и слышать других людей.

Но в этот раз не сработало, и на «Три-Четыре-Прицепили» она начала вспоминать про первое ноября прошлого года, с которого всё и началось.

Глава два. Зима. Начало.

Курсы кройки и шитья шли в бывшем доме культуры, с коридорами с облезшей краской, щелями в окнах, пыльными шкафами по углам. Никакой культуры в их городе давно не было, а почти все комнаты этого здания сдавались в аренду.

В квадрате в левом нижнем углу второй страницы газеты, что приносил отец домой по вторникам, мелким шрифтом было набрано, что в комнате номер 21 на втором этаже будут идти двухмесячные бесплатные курсы по пошиву костюма. Какой костюм планировалось шить, в объявлении не написали. Но зато уточнили, что ткань, и все материалы будут предоставлены бесплатно, и что это благотворительный проект в рамках взаимодействия дружественных стран. Что это значило, и как это было связано с кройкой и шитьем, было не понятно.

В их городе зимой делать нечего. В этот год морозы стояли такие, что выйти из дома можно было только по очень важной причине. Темнело рано, и все ее знакомые сидели дома, или собирались в подъездах. В подъезд Люду не пускали. Мама в ноябре нашла себе вторую работу, и почти не появлялась дома, а отец приходил с работы, и сидел на кухне с открытой книгой и банкой пива. Она решила, что нужно пойти попробовать, может, пара месяцев нового занятия как-то отвлекут, и помогут пережить эту зиму быстрее.

В холода у неё часто бывала бессонница, когда, проснувшись в черноте комнаты, не понимаешь, лёг ли ты пару часов назад, или сейчас глубокая ночь, или уже раннее утро. Она подходила к холодному подоконнику окна, набрасывая на плечи кофту, чтобы сквозящий через щели воздух не холодил кожу до поднимающихся волосков по рукам. Это была её игра, высматривать горящие в ночи окошки дома напротив. Если на каждом этаже горит по одному окну, значит выиграла.

Такого еще ни разу не случилось, на пятом этаже всегда горит окно, еще на третьем. На первом – никогда. Всегда темные окна, словно никогда не болит у них голова, и не мучают лишние мысли, не печалит неразделенная любовь, и не раздирает стыд.

Ей было интересно думать, что на пятом этаже живет её давний знакомый, такой же страдающий бессонницей человек. Она видела, что у него в комнате стоит огромный торшер, мутным желтым светом освещая часть комнаты. Ей хотелось думать, что там кто-то так же, как и она стоит иногда у окна, и всматривается в темноту улицы, просто они ни разу не пересекались в ночное время. Странно, что всю ночь горит свет. Может он тоже боится? Вот бы увидеть хоть фигуры тень, и помахать. Днём разве узнаешь, с пятого это этажа незнакомец, или с третьего.

Зимой ей всегда страшно. Может, это мамина сказка была, что она рассказала когда-то один раз, и быстро забыла, а сказка продолжила жить своей жизнью в голове? А может действительно так и есть? Но зимой у Люды всегда появлялось ощущение страха, приходящее ночами с первыми настоящими холодами.

Если долго непрерывно смотреть в окно, то сможешь увидеть его.

Он будет брести по городу, аккуратно наступая по хрустящему корками от мороза снегу, задевая бедрами макушки деревьев. Завидя светящееся в глухой ночи одинокое окошко, он обязательно опустится на одно колено, и заглянет в окно. Посмотреть на того, кто нарушает правила.

Ночью должно быть темно. Так надо. Поэтому, если ей не спалось, она никогда не включала свет. Даже если нужно было сходить в туалет, она пробиралась на ощупь, держась за знакомые выступы стен, и хватаясь пальцами за выступы шкафов и полок.

Зимой, когда город заваливало первым снегом, и от сугробов даже ночью шло мерцающее серебристое свечение, в эти первые дни она не смотрела в окно. Слишком хорошо было видно каждое движение, каждый поворот головы на тонкой шее. Нет, в такие дни она долго ворочалась, плохо спала, и на утро кожа серела, и проступали синие тени под глазами.

Откуда пришёл этот страх – неизвестно. Она не верила, что существует изнанка этого мира, внутренняя сторона, как подкладка хорошо сшитого пиджака, но иногда всё же казалось, что что-то выбивается тенью из бетона домов, следит из-за поворота. Она всегда оборачивалась, и ни разу, даже боковым зрением она не смогла ничего уловить. «Показалось» думала она. И при этом точно знала, что если долго всматриваться в ночь – то увидишь его ноги, медленно и осторожно шагающие вдоль домов, обходящие его, и только его территорию.

В объявлении про шитьё кривыми наклонными буквами, имитирующими письмо от руки, было вынесено в заголовок «Побори свой страх». Может из-за этого она решила, что нужно попробовать?

Придя на первое занятие через неделю, она оказалась не среди сверстниц, как ожидала, а среди женщин, которых можно описать одним словом «устала». Люда разочарованно крутила головой, потому что заранее решила, что на такие курсы придет много девочек ее возраста, и они подружатся. Но, похоже, шли эти женщины сюда с той же целью, но уже уставшие после смены в магазине, в конце рабочего дня, чтобы сбежать от мужа, детей, старой мамы, или одиночества.

Посередине комнаты стоял длинный стол с ободранными краями, с приставленными стульями по бокам. Кроме двух больших окон, и грифельной доски, висящей слева у входа, в этой большой комнате больше ничего не было.

Внутри было холодно, всех попросили не раздеваться. Но многие все равно разделись, вешая свои пальто на спинку стульев, так, что нижние края лежали на полу. Только шапки оставались на голове. У рядом стоящей женщины шапка была связана вручную, из сиреневой пряжи. Сквозь паутинку вязки просвечивал второй слой, сшитый колпаком из белой рыхлой ткани, и неумело сцепленный с пряжей.

Тяжело вздохнув, женщина присела на один из стульев, стоящий вдоль стены.

– Ты откуда такая юная? – Беззлобно спросила она

– Я в школе учусь – Люда не знала, что можно еще ответить на этот вопрос.

– Ну ты давай хорошо учись, а то будешь, как я на заправке посменно оператором работать. – Она спокойно, гипнотично, словно засыпая, проговаривала слово за словом.

Тут в комнату тяжело и громко шелестя пакетами зашла грузная дама лет сорока или пятидесяти в длинной шубе, и без шапки. Лицо ее больше напоминало помятый лик святых, и будто отражало все беды человечества. Большой нос неловко сидел над осевшими вниз, накрашенными красным губами, подчеркнутый глубокими складками морщин. Она тяжело вздыхала, когда говорила, иногда беспомощно обводя взглядом комнату, как будто сама не очень отчетливо понимала, как она здесь оказалась.

Пригласив всех выбрать себе места за столом, она раздала бумагу, карандаши, ленточки сантиметра, и ножницы. Люда села там, где были красивые зеленые ножницы, фигурной формы, с необычными завитушками вокруг колец.

Рядом с ней плюхнулась на стул слева худая женщина, шумно сняла полосатую синтетическую шубу, откинув её за себя, и прижав спиной к стулу.

– А ты чего сюда? – Она спросила, не улыбнувшись, прямо глядя на Люду.

– А я в газете увидела. – Люда поежилась, и буркнула – Тут все взрослые оказывается.

– Дети потому что газет не читают. – Со смешком добавила женщина в красном свитере, сидящая напротив. Многие засмеялись. Ведущая что-то искала по пакетам, стоящим у входа.

Люда начала машинально рисовать небольшие фигуры в углу листка бумаги, и почти сразу ощутила движение у себя за спиной.

– Не трогай ничего, пока мы не начали все вместе. Эта бумага не для рисования! – Шипяще выдохнув, ведущая оказалась прямо у Люды за спиной. Лицо ее изменилось, и больше не отсылало к ликам святых. Подумав секунду, она добавила, отбивая по слогам. – Это. Не. Курсы. Рисования! – И отошла к старой, потрескавшейся, мутной меловой доске. Торжественно подняв руку с мелом, она устало выдохнула. – Шьем костюм восточной красавицы!

Люда старалась не смотреть ей прямо в лицо, поэтому было ощущение, что на размытом пятне выделяются только шевелящиеся губы, выкрашенные в красный матовый цвет.

– Нужно взять сантиметр со стола, и обмерить себя в четырех точках. – Продолжала ведущая. Её рисунка почти не было видно на доске, и она слой за слоем рисовала поверх уже имеющихся линий. Мел от нажима крошился, и осыпался слоями с доски мелкими снежинками, но не танцуя, а хлопьями слетая на пол и туфли.

Она продолжала что-то меланхолично объяснять, но Люда почти не слушала. Она разглядывала женщин, что пришли вместе с ней на курсы. Ее пугали эти уродливые складки рано постаревших лиц, некрасивые не крашеные волосы, собранные в хвост, и сильно помятые зимние сапоги, глубокими заломами напоминающие лбы, и скулы тех, кто их носит.

Никто не улыбался, не рассматривал друг друга. Все, как по команде, смотрели в одну точку у доски. Ещё сильнее отталкивали чужие запахи еды и нафталина: от свитеров и кофт, пропахших жареными на чужом, непривычно пахнущем масле котлетами, соленьями, и забрызганные сверху довольно резкими духами.

– А вот и материал! – Визгливо перебив саму себя, воскликнула ведущая. Достав из одного из пакетов, лежавших у входа, блестящую, синюю, с павлиньими переливами ткань, она взмахнула ей, набрасывая себе на плечи, и по комнате прокатился одобрительный гул.

– Следующие два занятия мы будем разбирать технику шитья, и готовить выкройку, а потом мы начнем репетировать танец восточной красавицы. Потому что двенадцатого января здесь же, только в актовом зале, в шесть вечера у нас будет. – Она драматично сделала паузу. – Выступление! – В комнате вдруг все замолчали.

– У кого-то есть какие-то вопросы? – Ведущая некрасиво наклонившись, и отставив зад назад, пыхтя, и вытирая пот, катящийся по большому лбу, складывала ткань обратно в пакет.

– А если я не хочу репетировать, и выступать? – Люда спросила, чуть закашлявшись – В объявлении ничего не было про танцы и репетиции.

– Совершенно верно, в объявлении было написано только про шитьё. Но будет и пошив костюма, и выступление. Это такое условие. А кто не хочет танец, тот может покинуть комнату прямо сейчас, и больше не приходить сюда. – Она повысила голос, и наконец-то распрямившись, с красными пятнами по лицу, демонстративно и безразлично смотрела куда-то в сторону.

В комнате по-прежнему стояла тишина. Все уставились на Люду. Щеки начинали гореть. Она схватила сумку, лежавшую на столе. Рванув ее на себя, она зацепила набор, что им выдали в начале занятия. С грохотом всё повалилось на пол.

Женщины, сидящие по бокам, раздвинулись, с визгом сдвигая стулья вбок, и давая ей чуть больше места. Никто не пришел к ней на помощь. Наоборот, с в этой тишине стояло торжество, с которым выгоняют самозванку.

Люда присела на корточки, пытаясь собрать эти линейки, карандаши и ручки, но под столом её обдало запахом чужого тела, творожно-кислым, капустным. К горлу подкатил комок, и желудок резко сжало. Резко выпрямившись, она быстро пошла к выходу.

– Верни ножницы! – Донеслось откуда-то издалека, но она как в тумане дошла до лестницы, даже не заметив, что сжимает, не вынимая руку из кармана, зеленые портновские ножницы, с небольшими завитушками на кольцах.

Глава 2. В Январе.

Она не собиралась идти смотреть представление, но дату и время помнила хорошо. В течении следующих месяцев Люда намеренно несколько раз проходила мимо дома культуры, за десять, пятнадцать минут до начала курсов, в надежде увидеть кого-то из того класса по шитью. Она не знала зачем, но хотелось при встрече с кем-то из них наврать, что она записалась на другие курсы, что там никого не выгоняют из-за возраста или нежелания танцевать, и репетировать. Но улицы всегда были пусты.

В этом было что-то сладкое и колющее, как боль внизу живота, представлять, как она придёт смотреть выступление, как ей будет противно встретить рыхлых теток, что будут танцевать в костюмах восточных красавиц из красивой переливчатой изумрудной ткани, так уродливо сидящей на помятых телах, как изумрудно-синие оттенки будут блестеть в свете ламп сцены, и еще больше заламывать морщинами серые старые лица. «Нет, нужно совершенно точно увидеть это представление», думала она. Чтобы потом с садизмом вспоминать каждое неуклюжее движение, и непрочно сидящие костюмы, и лица, полные стыда и сожаления, что вообще в это всё ввязались.

В тот вечер она сказала, что идет в гости. Папа не отозвался, неопределенно кивнув, а мамы не было дома. Всем всё равно. Никто никуда не денется в январе из города. Январь самый холодный, стылый месяц.

Снег шел, не останавливаясь несколько дней подряд. Часть улиц даже не чистили, и по ним, казалось, даже не ходили, но глубокие провалы посреди бывших тротуаров напоминали, что в городе всё еще есть люди. Снег был повсюду. Он почти залепил неряшливую красную полосу текста «Накажи зло» на одном из домов, появившуюся пару лет назад. И теперь только макушки букв торчали из-под наноса сугроба вдоль стены дома. Она, всегда проходя мимо съеживалась, и прибавляла шаг. Потому что для неё в самом призыве было не так много действия, сколько вопроса – бывал ли ты сам злым? А может ты сам заслужил наказания? Интересно было бы посмотреть на того, кто оставил это письмо городу, так прочно укутанное сейчас от людских глаз.

Снег был повсюду. Однако света не прибавилось. Тусклые бледные фонари не освещали дорог, а лишь подсвечивали воздух. Если задрать голову вверх, то казалось, что и нет никакого снегопада, потому что тяжелые снежинки были видны только в треугольнике света фонаря, как будто летающая тарелка фонаря подтягивает внутрь снег, а он идет вспять, собирая назад всё растраченное в эти дни. Редкие прохожие медленно шли по раскатанной колее, оставленной машинами.

На половине пути, дорогу ей перегородил небольшой грузовик синего цвета, с распахнутыми окнами. Колеса утопали в снегу. Наносов и сугробов было так много, что даже раскатанные за предыдущие дни полосы дороги стерлись, и потонули вновь под новым снежным покровом. За рулем сидел мужчина, в сером тулупе, меховой шапке и укутанный шарфом так, что кроме глаз и лба, изрезанного морщинами, ничего не было видно.

Грузовик медленно пятился, выезжая из тупика. Стекла покрылись патиной льда, и водитель, выглядывая из открытого окна, медленно сдавал назад. Люде пришлось залезть в середину сугроба, пропуская машину. В щель сапога пролезла пригоршня осыпающегося снега, и колготки моментально намокли. Теплое, стыдное ощущение.

Грузовик пятился вечность, выпуская вонючие белые клочки выхлопных газов из большой проржавевшей трубы, торчавшей хвостом сзади. Вдруг откуда-то сзади закричали, запричитали громкие детские голоса, разрезав вечернюю холодную тишину. Забарабанили по металлическому корпусу руками, прямо из-под задних колес. – Митька! Мить-кааа! – Отчаянно вопил кто-то еще совсем тонким, мальчишеским криком. Машина дернулась, осела, останавливаясь, и выскочивший водитель, начавший было кричать в ответ, вдруг осёкся, ссутулился, и замолчал. На соседний сугроб взобрались трое мальчишек лет восьми, что вытащили из-под колес маленького белоснежного щенка со смешной черной кляксой на голове.

– Митька! Митька живой! – Кричал, почти хохоча, один из мальчиков, потрясывая щенком в воздухе. Двое других ребят, стоя рядом в сугробе, по колено в снегу, трепали собаку за уши, голову, неровно гладили по спине, не снимая вязаных варежек и перчаток.

– А ну разойдись с дороги! – Водитель с улыбкой прикрикнул на них, и, дождавшись, пока они сойдут с дороги, вернулся в кабину.

– Я еле заметил его! – Мальчик, что держал щенка в руках, прижал его ближе к себе – А она белый, в снегу не видно, а я только когда он лаять начал увидел его прямо под колесами. Живой!

– Смотри, он дрожит весь. – Второй мальчик снял варежки, и приложил руки к выпирающему бугром, подрагивающему пятнистому животу щенка.

– Вам не нужна собака? Она точно на удачу, она прям сейчас выбралась из-под колес. – Они все разом посмотрели на Люду, что стояла в метре от них, в том же сугробе, и ноги ее так же были в осыпавшемся снегу.

– Нет, я терпеть не могу животных. – Тихо ответила она, быстро отвернулась, и тут же соскользнула с глыбы снега. Удаляясь, было слышно, как мальчишки предлагали всем прохожим взять Митьку к себе.

Афиш о выступлении нигде не было. Хотя внутри дома культуры были люди. Дверь главного входа то и дело то распахивалась яркой полоской света, то опять пространство схлопывалось темнотой. Вдоль дороги стояло несколько больших пустых автобусов бледного желтого цвета. Кучкой стояли курящие молчаливые водители, ссутулившись, и поминутно громко сплёвывая желтоватые комки табака, перемешанные со слюной в сугроб.

Люда зашла внутрь. Она ожидала увидеть сцену и стулья, или ряды для зрителей. Но то, что происходило внутри было больше похоже на зал ожидания, или вокзал. При входе она сразу же узнала одну из тёток, что была на первом занятии. Та в синем зимнем пуховике стояла у противоположной ко входу стены, рядом с раскладным рыночным столом, а в руках аккуратно держала вешалку, с болтавшимся на нем костюмом – синтетическими синими штанами, схваченными резинками у щиколоток, и топике, хаотично расшитом стразами. Так же стояли и другие, незнакомые ей женщины. Она не помнила большинство лиц, наверное, на первое занятие не все пришли тогда, или она просто не запомнила. Никто не говорил вслух, все были как будто замерзшие, или заторможенные. Словно за минуту до того, как она вошла, тут играли в детскую игру море волнуется раз. Это когда ведущий три раза повторяет фразу «море волнуется», и считает раз-два-три, а потом громко кричит «Замри». И все, кто как был, замирают, пока им не скажут, что можно обратно дышать, двигаться, и улыбаться. Сейчас ей показалось, что игра эта глупее некуда. С чего бы это замирать по указке какого-то ведущего, и размораживаться только после того, как кто-то проиграет, потерев себе бровь, которая всегда чешется, когда не надо, или просто кому-то надоест стоять цаплей, завалившись на одну ногу. Так и тут, в этом зале, все были с одинаковыми костюмами, переброшенными через простые, скрученные из металлической проволоки вешалки. Похоже, что никакого представления не будет.

Выступающих было много, они все стояли за раскладными столами, выставленными по периметру большого зала. Пахло дешевыми аромапалочками, пылью и водкой. В одном из углов на полу стояла старая магнитола, чуть слышно шуршало радио.

Она не хотела ни к кому подходить, тем более никакого представления не намечалось, но любопытство взяло верх и Люда, подумав, что все равно никого не увидит больше из этой толпы, пересекла весь зал, и подошла к своей знакомой.

– Здрасьте, а где же выступать будете? – Она сделала непринужденный голос, и привстала сбоку.

– О, привет красавка! И ты тут. – Тетка разулыбалась и тронула ее за плечо. Она ее тоже узнала. – Зря ты свинтила в первый же день, смотри как красиво вышло! – Она взметнула одним движением вешалку вверх, и Люду окатило запахом чужого, давно не проветриваемого шкафа, и духов с запахом ландыша. – Мы едем в тур, выступать! – На лице её играло торжество и даже превосходство – Еще и не все едут, выбрали только тех, кто хорошо танцует, и кто прошел в самом начале отбор– Затараторила тетка, размахивая вешалкой, рукой показывая по залу, кому еще повезло. – Ты бы тоже поехала, танцевать-то небось любишь! – И она как-то не натурально засмеялась, показывая желтые, местами чуть сколотые зубы.

Люда обвела глазами зал. Вокруг толпились одинаковые женщины, в однотонных серых тулупах или красных пальто, с вешалками, на которых было по куску дешёвой синей ткани.

– Куда вы едете? В какой тур? – Люда терла переносицу. – Вы же шили костюмы в этом кружке. Откуда взялся тур?

–В Китай мы едем! – Торжественно объявила тетка – Едем от нашего города показывать танцы! И костюмы сшили сами. – Она явно хотела произвести впечатление. – Это курсы были, чтобы и нам время интересно провести, и регион представить наш там у них. Вот мы и едем выступать. Сначала выступление будет, а потом экскурсии – Она показушно вытаращила глаза, и широко улыбнулась, не разжимая губ.

– А откуда у вас виза? Вам что, они и визы сделали? – Люда огляделась. По залу прокатилось оживление, появились новые люди.

–Ты что, какие визы? Мы же группой едем. Нам сказали, что для группы нужно только разрешение специальное, и все. – Тетка начала раздражаться. – А иди-ка ты девочка на раз отсюда, смотреть нечего тут уже. Скоро по автобусам рассаживаться уже, да Свет? – Повысив голос она локтем подпихнула стоящую рядом женщину.

– Свет, ты чего? – Стоявшая рядом рослая тетка неопределенного возраста терла себе лоб большим пальцем, сдвинув красную шапку с дурацким помпоном ближе к затылку. В одной руке у нее была вешалка с болтающимся на нём огромных размеров костюмом, и там же был зажат листок бумаги со столбиком информации. Люда вытянула шею, но разобрала только первую строчку «День первый. Заселение».

– Тут первая строчка в программе нашей про заселение в отель. – Она повела плечами, потея, и перечитывая раз за разом одно и то же, беззвучно шевеля губами. – Светка, ты чего? А где же мы жить должны по-твоему? В доме культуры? – И она громко и жеманно засмеялась. Но Светка молчала, приминая непроизнесенные слова губами, напряженно водя глазами по строчкам.

– Я не понимаю. – Она беспомощно огляделась, одним движением тыльной стороны руки вытерла пот, стекавший струйками из-под шапки.

– Да а чо тут понимать, поедем и разберемся на месте, кто куда. Если что попросим, чтобы нас вместе заселили, вон там написано лагерь А или лагерь Б. Просимся вместе жить, отдохнем маленько, я коньячку с собой уложила. – Она подмигнула, показывая рукой на черную спортивную сумку, стоящую в ногах.

С другого конца зала гулко крикнули, сложив руки рупором, что пора рассаживаться по автобусам всем участницам тура. Толпа хлынула к выходу.

– Счастливо оставаться, Красавка! – Тетка, хохотнув, подмигнула Люде, и прихватив одной рукой сумку, описала вешалкой полукруг на прощание. – Свет, чего стоишь? Все места нормальные займут без нас. Пошли! – Она, не оборачиваясь двинулась к выходу, потянув Светку за рукав, и увлекая за собой.

Люда отошла к стене, чтобы не быть затянутой в воронку толпы, и увидела открытую дверь запасного выхода. От ветра дверь чуть подрагивала, но всё никак не могла распахнуться настежь. Переступая через порог, она машинально подняла желтый листок с пола, пробежала глазами по короткому абзацу текста, и, уже выкидывая его в мусорку на выходе, подумала: «Странно, почему в их программе есть только дата прибытия?». С порога её окатила волна ледяного ветра, и эта мысль затерялась там же, среди непроходимых сугробов января прошлого года. С заднего выхода было протоптана небольшая дорожка кривых неровных следов. До неё глухо долетали звуки рычащих на морозе автобусов и гомон голосов с другой стороны здания. С иным порывом ветра в лицо бросало запахом моторного масла, выхлопов, и духов.

На этой стороне улицы было темно, фонари светили через один. Людей тут не было. Только снег кружился, трепался на ветру, смешиваясь с размытым потоком машин, принося бесцветный, смешанный образ зимнего ужаса.

Глава 3. Игра. Лето

Июль выдался безобразно жарким. Облака, как одно большое помятое лёгкое большого животного грудились с края неба.

На асфальте, рядом с лавочкой сидел парень в пластиковых сапогах, подкрученных металлическими пряжками и перехватами. Ходить в них было невозможно, но он прошёл шагов пять, и потребовал лыжи, чтобы встегнуться. В лыжах ходить не стал, поприседал, раскачивая бёдрами влево и вправо, наклонился вперёд, и замер, отставив руки крыльями, похожий на городского сумасшедшего. Покряхтел, снимая всю амуницию, и осторожно объявил, что, кажется, ему всё нравится, и он берет всё сразу – и палки, и лыжи, и сапоги эти пластиковые.

Протянул помятый рулончик денег, и зачем-то отряхнулся. Очищая рукава майки от пыли, или невидимого снега, неизвестно.

До этого молчавший, может, боясь спугнуть удачу, продавец лыж, потный мужик в майке алкоголичке и кепке, вдруг раскатисто, с облегчением прорвавшей плотины, загрохотал:

– Теперь наш хлам, станет вашим хламом! – С ехидным смешком, громко и торжественно вручил лыжи этому долговязому парню. – Намучался я с ними, конечно. – Продолжил мужик. – Три женщины от меня ушли из-за этих лыж гребанных. Теперь может повезёт? Чего молчишь? Ну давай, покеда! – И он, пересчитав деньги, и сунув их в передний карман штанов, помахав ему, быстро пошёл от парня, так и замершего с лыжами, палками и чехлами в руках.

– Да чтоб тебя, это мой подарок на день рождения вообще-то – Бормотал разморозивший парень. – С днём рождения Слава, твоюжемать. Три женщины от него ушло.

– Ты их по дому на лыжах катал что ли? – Закричал вслед продавцу, но того уже не было видно.

Люда сидела на соседней лавке, и, не стесняясь, рассматривала их. Скинув покупку под ноги, парень закурил, и, беспомощно оглядевшись, наткнулся на её прямо смотрящие любопытные глаза.

– Девушка, пойдём в кафе лимонад пить, а?

– Я не могу, да и с лыжами нас туда не пустят. – Она улыбнулась, и тут же увидела знакомый силуэт, что появился из ниоткуда. Из-за низкого яркого солнца, бьющего по глазам, он был сплошной синей фигурой, без лица, без одежды, без признаков человека. Но она уже хорошо знала эти острые плечи, раскачивающуюся пацанскую походку, и волосы, зачёсанные всегда на один пробор. Встала, и быстро пошла ему навстречу.

– Вот и первая ушла. – Гнусаво донеслось вслед со скамейки.

В начале мая на углу дома открыли игровую комнату. Платишь небольшие деньги, и можно торчать хоть весь день, играя в настолки, или читать что-то из того, что было расставлено по шкафам. Книги были сплошь неизвестные, о большинстве я ни разу нигде не слышала. Было интересно приходить туда, брать книжку и смотреть на тех, кто сидит за монополией или играет в го часами – в основном прогуливающие школу, как и Люда.

Еще был один и тот же посетитель по утрам. Седой дед лет семидесяти. В мятых, несвежих брюках, давно не стираном свитере. Нос его, огромной пуговицей стекал с переносицы, а красные, пористые щеки всегда были идеально выбриты. Ей хотелось его задушить.

Он приходил каждое утро, Люда видела его абсолютно всегда, когда там бывала. На одном и том же месте у окна, с термосом кофе, отсиживая каждую оплаченную минуту. Трогая корешки книг, расставленных по фамилиям авторов в алфавитном порядке.

Это раздражало её больше всего – старые пальцы водили по новеньким хрустящим корешкам, шелестели первыми страничками, вскидывались брезгливо, брали следующий томик, перебирали первые главы. Если что-то нравилось, старик улыбался, громко плюхался на свой стул у окна, разрывал тишину хрустом вскрытой новой книжки, громко прихлебывал кофе.

Не справедливо. Этим пальцам можно только газеты трогать, пачкающие краской, с расплывающимися буквами. Старые издания. Ей было жалко новых книг, многие из них были никем ни разу не открыты, и хотелось подойти, остановить его, пока он еше только водил по обложке своими руками, и не успел громко хрустнуть книгой, раскрыв на первых страницах.

Она считала чуть слышно до десяти, старалась не пялиться. Плохо получалось, на самом деле. Время повисало в воздухе, не звенели чашки за барной стойкой, не шипела кофемашина, не смеялись девочки за соседним столиком. Ничего не происходило в этот момент, ничего, пока тишину не разламывал криком треск корешка.

В такие моменты она представляла, что больно бьет его – по рукам, голове, вцепляется в волосы. Пусть он уйдет.

Она немного скосила глаза в его сторону. Сейчас багровые, распухшие артритные пальцы крепко держали сиреневый томик, чуть поглаживая буквы тиснения на обложке.

Если бы Костя не подсел ко мне в тот момент, Люда бы точно закричала. И никогда бы больше не появлялась в этом месте.

Это была среда, во время второго урока в школе. В тот самый момент, когда она, почти заткнув уши руками, сидела в своем закутке на сером диване, к ней подсел незнакомый парень, старше лет на пять. От того, что он с размаху сел, другая часть дивана подпрыгнула и Люда, пружиня, немного тоже подпрыгнула, на долю секунды зависнув в воздухе.

Сел, и не торопился заговорить. Молча пялился, обшаривал взглядом с ног до головы. У него были черные, чуть вьющиеся волосы, и сильно обветренные губы, розовой ниткой подводящие лицо. Новенькие брюки, и синий свитер. И холодные, мертвенно равнодушные голубые глаза.

– Что тебе надо? – Она поджала коленки и отсела на край дивана.

– Я твой лучший друг, Люда – Он широко улыбнулся. На улице залаяла собака, прямо у входа в кафе.

– Я видел, как ты пялилась на этого деда, вообще-то я уже несколько дней тут торчу, а ты на меня даже не смотришь. – Он перешел на шепот. – Ты же из-за этого старика сюда приходишь, верно? – Он облизнул губы и быстро прикусил нижнюю, уже не улыбаясь.

– Мне не нравится, как ты на меня смотришь. И этот разговор мне тоже не нравится. – Она начала собирать свои вещи, распихивать по карманам сумки ручки, блокнот и салфетки.

Старик закашлялся, выхаркивая утренние сигареты. Его тело билось, как большая жирная муха, попавшая под струну электрического разряда. Видимо, её лицо отразило мысли, и она быстро отвела глаза, когда пересеклась с ним взглядом.

– Значит, я не прогадал, ты уже в игре. – Он неприятно улыбнулся, развернувшись всем телом. От него шло почти физическое тепло, как будто лампочка была спрятана под тонким новеньким синим свитером.

– В какой еще игре? Что это за дурацкий разговор?

– Очень простой и честной игре. Ты такая же как я, просто никогда не разрешала себе жить по-настоящему. Так? – Немного помолчав, он продолжил:

– Мне тоже не нравятся правила, по которым тут все играют. Я не собираюсь жить долго и скучно.

– Я ничего не понимаю!

– Пойдем со мной – Он встал, и протянул руку. Глаза его стали темнее, а рука оказалась сухой и теплой. Люда и так собиралась уходить, но искала в сумке кошелек, чтобы заплатить за чай.

– Я заплачу́ – Он опустил её руки, сжимающие купюру. – Я слышал о тебе. – Он понизил голос, и улыбался. – Ты всё еще носишь с собой эти ножницы?

Пол немного качнулся, и стены из серого стали светло-голубыми. Откуда он узнал? Хотя, наверное, все старшеклассники были в курсе. Наверняка он общается с кем-то из школы. Она всматривалась в него, пытаясь определить, зачем он спрашивает. Любопытство? Насмешка? Но нет, его лицо было очень спокойным, не выдавая абсолютно никаких эмоций, только блеск глаз хирурга перед операцией. Она запоздало вздрогнула, и ничего не ответила. По спине медленно ползла жирная липкая капля пота.

Они договорились встретиться вечером недалеко от кафе. Не поздоровавшись, он качнул головой в сторону кафе. – Ты знаешь его имя?

– Кого?

– Ну, этого мерзкого дела.

– Да, я видела его карточку в кафе. – А что? Его фамилия Лавров, Михаил.

– Звони ему! – Они торопливо зашли в обшарпанную, с разбитым стеклом телефонную будку. Он закрыл за собой дверь, и сдвигая Люду в самый край, развернул адресную книгу с телефонами, и фамилиями, идущими в алфавитном порядке. От него пахло детским мылом, и зубной пастой. Тонкие пальцы быстро перебирали страницы, в поисках нужной фамилии.

– Вот он, единственный Михаил с такой фамилией. Михаил Игнатович.

– А что мне ему сказать?

– Не знаю, это твоё первое задание. – Он пожал плечами. – Главное, ты помни, что это мерзкий дед, ты его считаешь уродом, и он больше не должен ходить в это кафе, что рядом с твоим домом. Скажи ему что-нибудь.

На том конце трубки занудели длинные гудки. Внизу живота скрутило, и потеплело. Выбежать бы, но дверь будки была перегорожена тяжело дышащим Костей.

– Его, наверное, нет дома. – Быстро прошептала.

– Жди. Это старик, ему дойти надо до телефонного аппарата.

Гудок. Еще один. Мимо проехал красный автобус, совершенно пустой. Всё же остальное вокруг как будто замерло, ни один куст не трепало ни единым порывом ветра.

– Ало! – Старческий требовательный голос, скрипом оборвал возможность избежать этого звонка. Дыхание участилось, а стук сердца заглушал мысли.

– Ало, кто это? – Старик вслушивался в сопение в трубке. – А? А ну хватит хулиганить!

Она не смогла выдавить из себя ни слова. Что ему сказать? Чтобы больше не приходил? Ну и что, ей можно и не такое сказать, из-за той истории половина города считает её ненормальной. Неужели какие-то слова могут остановить другого человека? Наверное, можно ранить, обидеть сказанным, но неужели телефонный звонок может изменить привычку? Зачем они здесь?

Она очнулась от того, что Костя грубо трепал её по плечу. В трубке частили гудки.

– Ты молчала! – Лоб его был сморщен, как вода озера, разошедшаяся кругами от кинутого с размаху камня. – Почему ты так ничего и не сказала старику? Он же спрашивал! – Костя немного задыхался, поэтому слова смазывались на конце, и сливались в одно комковатое, длинное слово.

Они вышли из будки, и медленно шли по дороге. Машин совсем не было. Костя продолжал что-то говорить, но его невозможно было расслышать, Люду словно ударили со всего размаху, и непрозрачная густая пелена заволокла всё так крепко, что она различала какие-то звуки, но не могла ничего услышать. Механически плелась следом за ним, но ничего не слышала, и не чувствовала.

– В общем ты провалила это задание. Мы идем к нему домой. – Вдруг донеслось нарастающим гулом из липкой противной тишины, гудящей по всей голове. Он резко встал, и развернулся всем телом.

– Но зачем? – В один миг пелена спала, яркий свет резанул больно по глазам, звуки обрушились со всей ясностью и силой. Руки механически потянулись потереть глаза, и убрать назад растрепавшиеся волосы.

– Я его отвлеку, а ты должна будешь забрать что-то ценное из его дома. Так ты сможешь компенсировать свой провал с телефонным звонком.

– Пробираться к деду в квартиру это слишком. Я не хочу ничего воровать.

Он подошел к ней вплотную так, что она снова почувствовала его запах. Детское мыло, и теперь еще примешивался гель для бритья.

– Скажи мне, Люда – Он не улыбался – Тебе нравится этот дед?

– Нет, но… – Тут он резко перебил, и сжал ладони.

– Он выводил тебя из себя, и ты его ненавидишь. Такие как он не должны быть рядом. Мы чистим лес от мусора, мы чистим дворы от лишних людей, и от уродов. Ты теперь одна из нас. А дед пусть сидит дома. Ты особенная, понимаешь? Ты не такая, как они все. – Он провёл рукой вдоль улицы. – Люди всю жизни живут с завязанными глазами, не задумываясь, что можно жить иначе, что они здесь не просто, чтобы есть, пить, спать. Но для этого и нужны такие, как мы. Ты со мной, или я ошибся?

Он смотрел пристально, не отводя холодные, голубого цвета глаза. – Или ты такая же, как они все? – Губы изогнулись насмешливой, брезгливой дугой, напряженно ожидая, что она ему ответит. Люда молчала.

– Ты со мной? – Он всё еще держал её за руки.

– Да, я с тобой. – Она говорила чуть слышно.

– Ты моя хорошая. – Он отошел к невысокой, метровой бетонной перегородке, что отделяла тротуар от парка, сел на неё, и закурил. Потянуло горьковатым ментоловым дымом.

– Вот его адрес – Он вытащил из заднего кармана брюк вырванный из адресной книги и сложенный вчетверо листок. – Это рядом с твоим домом. Пойдем прямо сейчас, я скажу, что мы из жилищной службы, и нам нужно проверить показания счетчиков. У тебя есть блокнот и ручка? – Она кивнула. – Пока я запишу всё, что он мне покажет, у тебя будет минут пять, чтобы взять что-нибудь ценное из комнаты.

Дед жил в точной копии её дома. Люда надеялась, что дед раскричится, что они мошенники, и не пустит к себе. Но, всё оказалось, наоборот.

Распахнув дверь, и выслушав реплику Костика, что, не замолкая говорил, дед молча впустил их к себе.

– Я вас ждал. – Коротко бросил он, пристально глядя на Люду. Осуждающе. – Проходите.

Коридор был тускло освещен лампочкой, висящей на шнурке. Серые обои, никакой мебели, кроме табуретки с телефоном напротив входной двери. Костя прошел вслед за дедом вглубь картины, не бросив ей ни единого взгляда. Они что-то шумно открывали, хлюпнул задетый локтем чайник. Она вздрогнула, и продвинулась чуть дальше по коридору.

На стене слева висела икона в массивной пластиковой раме, точнее это была не совсем икона, а вырезка из журнала. Ясноокая Мадонна, с яростно сосущим грудь младенцем. Синие одеяния, красные шарфы, небрежно накинутые сверху.

Эта репродукция, окантованная тяжелой рамой, как будто позолотой покрытой, её всегда пугала. Всегда казалось, как будто женщина сейчас отведёт свой блаженный взгляд от младенца, и улыбнётся, а там два ряда острых зубищ, что растерзают тебя, как только младенчик наестся. «Матери тоже нужны жертвы» – не поднимая взгляда как бы говорит она. «Сейчас-сейчас, грудь уже почти пустая». Медленно поднимает подбородок и взгляд почти метнулся на тебя. «Еще чуть-чуть, кушай малыш до последней капельки. А она никуда не денется. Ей некуда бежать».

Лязгнула соседская дверь на лестничной площадке, по ногам потянуло сквозняком. Люда почти заставила себя отойти от этой картины на стене. Взгляд скользнул ниже, на небольшой комод на ножках. Внутри лежали старые истрепанные журналы, газеты, тапочки, торчащие сбоку, и сложенные резиновой подошвой к подошве. На гладкой зеркальной поверхности стояла большая хрустальная пепельница, внутри которой лежало широкое золотое кольцо, мелкие монеты, ключи.

За пепельницей была прислонена боком очень маленькая рамка с черно-белой фотографией девушки лет двадцати. Неулыбчивое лицо, покрытое веснушками, светлые волосы, летний жаркий день.

Прислушавшись, что нет рядом шагов, и оглядевшись по сторонам, она сунула эту рамку к себе за пояс брюк, и накрыла майкой сверху. Почти сразу же вышли Костя и дед. Костя, бросив взгляд на немного торчавшую майку, чуть улыбнулся.

Он не появлялся три дня. У него был её номер телефона, но он так ни разу и не позвонил. На третий день за окном раздался долгий громкий свист. Окна комнаты выходили во двор, и Люда сразу поняла, что это он пришел. Выглянув, увидела его стоящим рядом с забором, недалеко от дома, и смотрящим в нужное окно.

– Я гулять. – Папа сидел спиной в большой комнате, и смотрел телевизор.

– Не до темноты, Люд. – Он кивнул, не оборачиваясь. Она быстро переоделась, вышла. Перед тем, как открыть дверь квартиры, она затаила дыхание, чтобы не стошнило от чужих запахов на лестничной площадке, и вприпрыжку сбежала вниз по лестнице, чтобы не встретиться с соседями у лифта.

Костя стоял на том же месте, что она его видела из окна.

– Привет.

– Мы сегодня идем в лес. – Он кинул в руки какой-то мешок. – Одень это.

– Что это? И куда мы идем? – Люда чуть растопырив руки неловко держала в руках пакет. Она была в юбке, и пушистой сиреневой кофте. Самое то для прохладного вечера.

– Какая тебе разница? – Он, не улыбаясь сощурил глаза, и, казалось, искренне не понимает, как можно задавать вопросы в этой ситуации.

Она немного помялась. – Ну, я тогда сейчас вернусь. – Дома отец, и надо будет, наверное, как-то ему объяснить, зачем я вернулась переодеться. Или, может, прямо в подъезде переодеться? Так проще, и объяснять никому не нужно.

Она вышла из подъезда через десять минут в черных мужских спортивных штанах, и большой, на пару размеров больше, черной майке с длинным рукавом.

– Так куда мы идем? – Она спросила, натянуто улыбаясь, и закатывая рукава до локтя, чтобы не быть похожей на Пьеро, со свисающими длинными тубами ткани ниже пальцев рук.

– Мы идем в лес – На ходу бросил Костя, затягивая потуже веревки на штанах. Только сейчас она заметила, что он одет в точно такие же штаны, и черную майку с длинным рукавом.

Это было одно из его правил, почти не разговаривать. Бывало, на него что-то находило, и он начинал о чем-то расспрашивать, но никогда ничего не говорил о себе, и не разрешал задавать вопросы.

Люди на улицах не обращали на нас никакого внимания, словно каждый день тут проходили пары, одетые одинаково в черное. У неё в руках все еще болтался пакет из-под вещей, что дал Костя. Туда же полетели её пушистая кофта и юбка, она так и не придумала, где можно спрятать их в подъезде, и так и несла этот мешок с собой.

Увидев лавку, плотно стоящую спинкой к дереву, она молча добежала до дерева, всунув пакет в зазор между деревом, и спинкой скамейки.

В черной майке было жарко. Она постоянно оттирала о штаны липкие холодные руки, неприятно обтянутые хлопковой тканью. Шли молча. Каждый раз, когда Люда пыталась начать разговор, он рукой останавливал её, хмурился, и отводил глаза.

Тогда Люда просто стала глазеть по сторонам, насколько это позволял быстрый темп ходьбы. Вглядываться в чужие окна, отмечать, что в этом дворе никогда не была, что вот тут вообще нет людей. Каруселью мелькали деревья, небольшие заборы, однотипные дома, какие-то фотографии собак на столбах, где обычно махрами свисает бумага объявлений.

В этом районе города ей всё нравилось, и никогда не казалось чужим. И устройство дворов, и суровость людей, и близость лесопосадки, которую все называли просто лес.

В лесу иногда происходили нехорошие вещи. Так где угодно могут произойти нехорошие вещи, даже в школе. А в лес просто не нужно соваться в темное время. Там, конечно, мрачновато даже днем, из-за того, что почти все деревья – это ели. Широкая тропа, идущая через всю посадку, выходила на пустырь с заброшенной стройкой. Там она не была ни разу.

Это была его игра. Они считали себя особенными, теми, кому всё можно, кто делает этот мир лучше. Он придумал, что все они мусорщики, и должны чистить город. По-разному. И действительно, разные группы ребят ходили с пакетами по городу, собирали пустые бутылки, банки и бычки. Обычно вечерами, чтобы никто из случайных прохожих не узнал, и не увидел. Потому что чистили они город не только от сигаретных бычков, и бутылок.

Вечерами, он ждал её в гараже, недалеко от школы, они переодевались, и шли с фонариками, пакетами, и палками. Обычно ходили по паркам, или по набережной, если совсем стемнело, или по лесу, если было еще светло.

Они всё делали в тишине. Люде не нравилось молчать, но нравилось проводить время вне дома. Начались каникулы, подруга Катька уехала в начале лета на дачу с мамой, и до сентября ее в городе не было.

Папа по утрам по-прежнему заходил будить ото сна. Тихонько стягивал одеяло со словами «Доброе утро. Петушок уже пропел, пора вставать, моя красавица».

Люда ждала его каждое утро, даже если пришла за три часа до того, как он появлялся в её комнате. Ей казалось, эти утра были лучшим, что было в тот момент в жизни. «Петушок уже пропел» – Заходил он через десять минут, если она опять засыпала, и не появлялась на кухне.

У отца был мягкий, ватный голос, совсем не грубый, и не мужской. Мама же наоборот никогда ничего не спрашивала. Она работала бухгалтером, но в последнее время брала дополнительную работу вечерами, и почти не появлялась дома.

В тот день, когда Люда нашла мамин блокнот, она проспала. Пришлось собираться с мамой. Вынырнув из сна, она медленно водила глазами по комнате, пока не вспомнила, что папа вчера просил завести будильник и сказал, что его не будет несколько дней дома.

Мама сидела на кухне. Неторопливо прихлебывала кофе, и улыбаясь, быстро и очень тихо что-то говорила в трубку телефона, протянутого за черный шнур из прихожей в кухню.

– Привет, мам. – Мама вздрогнула, и перестала улыбаться. Лицо её так быстро сменилось с приветливого, и почти счастливого выражения на унылую, застывшую маску. Улыбка медленно сползала в напряженную пружину.

– Тетя Наташа заболела, вот как-то поддержать надо. – Она шумно, не попрощавшись положила телефонную трубку на рычаг. – Как дела?

Люда нащупала в кармане домашнего халата кусок бумажки. Показала ей. – Смотри, это было мое желание на Новый год. Я и забыла. Так давно этот халат не одевала. – На длинной полоске бумаги была одна строчка «Хочу уехать».

– Что это? – Мама равнодушно смотрела в окно.

– Я тебе рассказывала, мам. На новый год мы с Катькой подписались в школе на одну программу английского языка. Ну, когда тебе приходит только адрес, и ты отправляешь на него какой-то подарок, типа открытки и шоколадки, и письмо. С того адреса мне так и не ответили, зато мне пришло письмо из Техаса.

– И что тебе пришло? – Мама одним глотком допила давно остывший кофе, быстро встала и пошла в комнату одеваться. Люда, отставив чашку с чаем, пошла за ней, всё еще держа бумажку в вытянутых перед собой руках. Сейчас мать уйдет на работу, и неизвестно, когда выпадет шанс еще немного пообщаться.

– Мне пришла маленькая коробочка с растаявшими конфетами. Не помню города, но улица называлась Idle creek, Холостой ручей! Пустота. – Мать ходила по квартире, из комнат в комнату, будто бы что-то ища. – Понимаешь, мам, они добровольно поселились на улице, на которой ничего не происходит. Всю жизнь прожить просто так, не видеть и не хотеть впереди ничего. Понимаешь, мам? – Она сама не понимала, почему именно сейчас она всё это говорит без остановки, без особого смысла, но замолчать не смогла.

– Я не хочу жить так. У нас весь город – это одна длинная улица idle creek. А может и не так. А может я сама становлюсь этой улицей, этим пустым ручьём. И она все шире с каждым годом. Вместо тропы она становится пешеходной дорогой к домам, а потом, а потом появляется шлагбаум, чтобы никого не пускать. Да, наверное, можно таскаться с этой улицей по любым городам мира и все равно ничего не произойдёт. Ничего не изменится, понимаешь? – Она быстро и часто дышала, выпалив всё на одном дыхании.

– Нет, не понимаю. При чем тут улица? А что там еще было? Конфеты? – Мать нахмурилась.

– Вот именно. Все ты понимаешь. Просто у тебя там уже заасфальтировали дорогу. И не шлагбаум, а контрапункт стоит, мама!

– Так! – Мать поджала губы, но вместо того, чтобы огрызнуться, неожиданно зевнула, медленно потягиваясь руками в обе стороны. – Обед в холодильнике найдёшь. Мне пора. – Она стояла, пытаясь одной ступней, без помощи рук надеть синюю туфлю, шаря рукой в сумке.

– Ты меня не слушаешь! – Люда чувствовала, как раздуваются её ноздри. Она покрутила в руке ключ, и быстро спрятала его.

– Ты не видела мой ключ?

Люда достала его изо рта, прямо перед лицом матери, уверенная, что это произведёт эффект взорвавшейся бомбы.

– Спасибо. – Пробормотала мама, взяв ключ, не глядя на неё, шаря глазами по полкам, и пробормотав – Да куда же мой блокнот рабочий делся, у меня вся жизнь там.

Закрывая дверь, она крикнула в тишину квартиры: «Суп в холодильнике», немного покрутила мокрый ключ, а руках, но даже не успела задать вопрос почему, лампочка загорелась, и она, не поднимая головы, с чуть зарозовевшимися щеками вошла в тёмную кабину лифта.

Дышать было тяжело. Люда развернулась на пятках, пошла в свою комнату и бросилась на кровать лицом вниз.

Через час она зашла в родительскую комнату, и перевернула ящик за ящиком, коробку за коробкой. Нашла пару новых платьев, спрятанных в чёрный чехол для верхней одежды. В выдвижном ящике с нижним бельём под дешевыми «домашними» хлопковыми трусами, как их называла мама, лежал красный блокнот.

Прочитав все записи, она выудила из подкладки рюкзака, через дырку размером с кулак, помятую пачку сигарет. Вышла на балкон, и закурила.

«Как же я тебя ненавижу!»– Стучало в висках.

«Как. Же. Я. Тебя. Ненавижу» – Сказала она вслух.

Глава 4. Собачки

Вечерами в июле жара не спадала. Она, казалось, каплями оседала по коже. Черными дымящимися шашками прожигала легкие изнутри при каждом вдохе. В черных костюмах было невыносимо жарко, но зато пот был не заметен. Отойдя от гаражей, они двигались в сторону реки. Красное, распухшее лицо было невозможно скрыть, как и потрескавшиеся губы, и чуть сорванный, сиплый голос.

– Расскажи мне, как это было? – Костя вдруг остановился у большого дерева, и взял её за руку. Она не понимающе уставилась на него.

– Ну, про ту историю в школе – Он буквально вцепился взглядом, не отпуская не на секунду из виду опухшее красное лицо. Но только на пару секунд, потом расслабился, и его рука мягко легла на её. – В школе, в апреле.

– Я не хочу говорить об этом.

– Пожалуйста. – Он сжал руку крепче, а вторую положил на плечо. Просительно, непривычно мягко протянул он.

Она помялась немного, но он тоже молчал, только рука тяжелее давила на плечо.

– В этом году еще снег был в начале апреля – Она чуть прикрыла глаза, и мысленно перенеслась в школу. Светлые стены коридора, измызганный линолеум, нет окон, только двери торчат открытыми глазами, пока не начались уроки. Каждую перемену класс разбивается на небольшие компании, и кто-то идет курить на задворки, кто-то стоит у подоконников, а кто-то идет за едой.

– Я после уроков пошла покурить, там, где гаражи. – Голос осел, и сипел трубой, вот-вот совсем закончится – Я не знала, что они тоже пойдут за мной.

– Кто они? – Он внимательно, и даже ласково смотрел на неё.

– У меня не сложилось вообще с одноклассницами. Есть Катька, но её в тот день не было. Может поэтому они и выбрали этот день. Три девочки из класса. Они подошли, сказали, что я такая же уродина, как и мой отец, и что мне не место среди них.

– А ты?

– А я стояла, как вкопанная, и слова не могла сказать. Они вертелись вокруг, трогали мои руки, постоянно повторяли, что я уродина.

– А ты им что-то ответила?

– Им не нравилось, что я молчу. Когда они начали толкать меня, бить руками по ключицам и плечам, я чуть не упала. Руки положила в карманы, в одном из них были большие портняжные ножницы. Острые. Я про них совсем забыла, одела зимнюю кофту в этот день, и случайно нашла вот так.

– У тебя вот так просто лежали в кармане ножницы? У меня обычно пустые карманы.

– Я украла. Не знаю почему, за полгода до этого случая, взяла в одном месте, и не вернула. Мне нравилось трогать острые края, засунув руку в карман. Мне кто угодно мог говорить, что угодно, и в этот момент, мои руки были в карманах, и я чувствовала себя бессмертной что ли. – Она немного улыбнулась, пытаясь не заплакать. Губы чуть дрожали, и она не могла говорить быстро, поэтому делала большие паузы, и громко вдыхала воздух через рот.

– А что потом случилось?

– А потом они уже почти собрались уходить, перемена заканчивалась, они добились, чего хотели: я стояла красная, как рак, с горящими ушами, и полыхающими щеками, еле-еле сдерживаясь, чтобы не закричать, или заплакать. Они отошли уже на несколько шагов, когда Олеся, это заводила у них, она отделилась, и, повернувшись обратно, она плюнула себе на руку, а, подойдя, начала водить мне по лбу. Не помню, что она точно сказала тогда, но что-то про то, что нужно узнать, где мой порог стойкости и молчания.

А потом она сказала: «Я хочу, чтобы ты заплакала» – По щекам побежали теплые капли. Костя, затаив дыхание, слушал. – Время в тот момент как-то растянулось, мне казалось, она целую вечность водит измазанной ладонью по моему лбу. Я даже не успела подумать ничего толком, схватила одной рукой её за запястье, чтобы не убежала, а второй свободной рукой достала ножницы, и воткнула до середины, почти не глядя, куда попала. Попала в бедро. – Она замолчала, рассматривала свои старые кеды, чуть мокрые от вечерней росы.

– Они позвали на помощь? – Он восхищенно смотрел, чуть раскачиваясь на пятках.

– Да, но не сразу. Я убежала домой, и в школу уже после этого случая не возвращалась. Там учиться оставалось пару месяцев.

– И что потом с тобой было? А что родители тебе сказали?

– Встречи с психологом. Если решат, что я вменяемая, то меня переведут в другой класс, или другую школу. Даже не знаю, что хуже. В моей школе, кажется, все знают уже про этот случай. – Она тяжело вздохнула, и исподлобья мельком посмотрела на него. Его щеки разгорелись, Костя улыбался. Он почти никогда не улыбался.

– Ты находишь это все смешным? Или веселым? – Она спросила с недоумением, и чуть треснувшим голосом. Стемнело очень быстро, Люда не заметила, что они стоят посредине дорожки, не дойдя и десяти метров до реки. С двух сторон были редкие деревья, из-за которых светились окнами пятиэтажные дома.

– Почему ты не отвечаешь мне? – Она, пройдя несколько метров, остановилась. Костя тоже встал. Его лица не было видно совсем, глубокая тень от дерева закрывала его до подбородка.

– Потому что я не хочу тебе отвечать, Люда. Потому что это не важно, что я думаю.

– Но я же рассказала тебе всё, как ты просил.

– Вот и умница. Ты большая молодец. И это всё, не спрашивай ничего больше. – Он отвернулся, и быстро пошел к открытой калитке, отделявшей дорожку от пляжа. Запахло сырым погребом, и старыми сгнившими ракушками. Вода, рокоча шумела, разбиваясь о прибрежные бетонные плиты.

Переходя через черную металлическую дверцу, она споткнулась о неровный кусок бетона, положенный, чтобы сюда не заезжали мотоциклисты, и полетела бы вперед, в кусты или просто упала на квадрат асфальта, но Костя перехватил её за секунду до падения, и, крепко сжав за талию, удержал. Их обоих сильно качнуло, но оба удержались, и не упали. Отпустив, он сказал: – Ты такая мягкая.

– Что? – Она ничего не понимала. Его лицо было очень близко.

– Что ты мягкая и приятная, больше я ничего не имел в виду. – Его идеальная фарфоровая кожа сильно контрастировала с темными волосами, что, растрепавшись, разметались на глаза и скулы. От него сегодня по-новому, непривычно пахло кисло, табаком, и чуть уловимо незнакомой туалетной водой. Он разжал руки, и легко пошел к воде. Сердце её вырывалось наружу.

На набережной было холодно из-за ветра. Людей почти не было, прошло несколько теней с собаками, на большом от них расстоянии. Люда выкопала яму в песке, сложила собранные по пути палки. Костя приволок бревно, на котором можно сидеть, набрал тонкие сухие прутики травы, что клочками прорастала через песок, но костер не разгорался.

– Не горит! – С досадой выплюнул он в воздух. – У тебя же была книжка какая-то с собой, давай ее сюда – Его голос повис холодным приказом в воздухе.

– А зачем тебе? – Книжку она купила сегодня утром, и было жалко её даже доставать из сумки.

– Костер не горит, нужна бумага. – Чуть мягче ответил он.

– Я не дам тебе рвать книгу и пускать ее на растопку костра.

– Дай-ка сюда книгу! – Требовательно прикрикнул он, но видя, что это не помогло, замолчал на несколько секунд. – Пожалуйста! – Голос в мгновение стал жестким, звенящим, словно новогодний серебряный дождик с елки превратился в сосульки. Она стояла, не шевелясь, и не отвечая.

– Дай сумку! – Он вытянул прямую руку в её сторону, ладонью вниз. Люда отшатнулась от него, но он дотянулся до сумки через плечо, расстегнул молнию, и, пошарив внутри, вынул книгу.

Люда выпросила у отца денег этим утром, и пару часов провела в магазине, ощупывая витрины глазами, не отвечая на вопросы продавцов, чем бы её помочь. В сумке был еще большой блокнот, кроме книги. Он знал это. Должен быть знать, раз так долго там водил рукой. Но вынул книгу.

– Рви! – Протянул ей. – Листов десять будет достаточно.

– Я не буду рвать мою книгу – Голос дрожал, и уходил выше, чем обычно.

– Я люблю тебя. Ты всё правильно делаешь. – Мягко произнес он, покачнувшись, и приобняв за плечи, поцеловал её в лоб. Ветер как будто стал тише, но из-за волн не было ничего больше слышно, ни города, ни машин, ни деревьев. Все слилось в мерцающий огромный шар, зависший, и пульсирующий посредине ничего.

Костя вложил книгу ей в руки – Рви!

«Люблю тебя» – Эхом отдалось внутри. Она даже не думала никогда на эту тему. Не разрешала себе думать. Он никогда ни на что не намекал, их вылазки были похожи на походы юннатов. Обычно они шли по лесу, выискивая пивные смятые банки, пачки от сока, разорванные и насаженные на поломанные кусты. Размазанные презервативы. Окурки. Рваные пакеты. Винтовые бутылки всегда прятались в самой глубине кустов, будто их больше всего стоило стесняться, и прятать нужно было покрепче, чтобы никто не увидел. Люда часто просто шарила по густым кустам рядом с черными выжженными кругами по земле от кострища – стопроцентная удача, там всегда были бутылки из-под водки, и дешевого коньяка.

Когда они уставали собирать мусор, то бросали черные пакеты, садились прямо на землю, закуривали, сидели молча. Даже если она начинала что-то говорить, он обрывал на полуслове, но и это были лучшие моменты тех дней.

Он замер, не отводя взгляда от книги в её руках. Люда послушно, как будто под гипнозом, вырвала клок первых страниц из ни разу еще не хрустнувшей корешком книги. Костер разгорался с трудом, но странички схватились сразу, буквы почти стекали, ничего нельзя было разобрать, только отдельные слова.

«Живот разорван»

«Мелочи»

«Она была»

«Была»

«И ты»

Костя, не останавливаясь, дул в центр огня. Но полено было сырым, или просто непригодным для костра, торчащие прутики обуглились до основания, а само дерево гореть не хотело. Тогда он вытер лоб рукой, немного измазавшись в саже, и зачерпнув песка, протер руки.

– Люда! – Он, кажется, не в первый раз повторил её имя. По интонации было понятно, что он зол. Очень сложно произнести «Люда», не смягчив губ, не улыбнувшись уголками, но он умеет разломать звуки по частям, так что «Лю» становится холодной стекляшкой, а «Да» выдыхается, как ругательство. Глядя на его глаза, ей захотелось отвернуться. Голубые, ничего не вырезающие и это Лю-Да острой прозрачной стружкой вылетающее из-под льда.

– Хватит на сегодня. Пошли, я покажу тебе кое-что. Сегодня всё не складывается, так что, наверное, пора. – Он одним движением развернулся, и быстро зашагал в сторону выхода с пляжа.

Книжка валялась у ног. Я автоматически подняла ее, отряхнула, и послушно поплелась следом, заталкивая её в сумку. Только у дома я как будто очнулась, стряхнула пыль со штанов, и, оглядевшись, спросила: – А мы куда идем? Мне домой хорошо бы попасть до двенадцати, мама сегодня вроде не работает, она раньше обычного придет.

– Это сюрприз – Мрачно и очень непразднично пробубнил он.

– Звучит как начало какой-то зловещей сказки.

Он промолчал.

– Подул холодный осенний ветер, принес запах костра, и паленой плоти. – Люда, словно стихотворение читала, с выражением произнесла это вслух.

– Кто это придумал? – Чуть обернулся, и на лице проблеснуло любопытство.

– Никто, это я только что сказала. Сейчас мы зайдем в лес, и провалимся в яму, заваленную листьями. – Она хихикнула.

–Не болтай чепухи, мы идем в гараж. – Он развернулся, и быстро зашагал впереди. Приходилось почти бежать, чтобы не отстать.

Действительно, они шли по темной дороге, идущей в обход домов. Фонарей тут никогда не было. Люда иногда спотыкалась, но ни разу он не подхватил, и, кажется, даже не замечал, что тут кто-то еще есть, кроме него. Порыв ветра принес горсть капель, где-то пролился дождь, но до них пока еще не дошел. Из пролеска через дорогу потянуло дымом. И жженой резиной.

Наконец пришли. Он долго возился с замком. Люда бывала здесь пару раз, они заходили иногда сюда, за мешками, и вещами. Внутри гаража она толком не была ни разу, потому что основная часть была занавешена тряпками, а ей и в голову не приходило поинтересоваться, почему все закрыто. Костя бы всё равно не ответил.

Зашли в гараж. Вонь тут стояла невыносимая, как будто на помойке оказались. Плотная темнота опутывала при первом шаге внутрь, было ощущение полной слепоты. Чуть привыкнув, глаза различили белесые пыльные тряпки, маячившие по краям, покачиваясь от воздуха, ворвавшегося вместе с открытой дверью. Ей показалось, что не только простыни раскачиваются по углам, а что-то еще. В животе шевельнулся липкий страх.

– Я хотел сказать тебе вот что сегодня. – Костя нащупал её руку, и коротко сжал. Получилось что-то вроде неловкого рукопожатия. – Ты большая молодец. Мы весь месяц очищали лес и набережную от мусора. – Он ненадолго замер, держась одной рукой за край ближайшей к нему простыни. – Так вот, я думаю, нам нужно переходить на следующий уровень. У нас много работы впереди.

Он начал отдергивать тряпку за тряпкой, пыль поднялась такая, что глаза защипало, и в горле запершило до сиплого кашля. Глаза резало от слез, но, привыкнув к темноте, стало видно, что находится внутри гаража. Свет от луны снаружи был слабый, но позволял разглядеть, что повсюду за простынями висели черные мусорные пакеты, перемотанные толи веревками, толи скотчем, сосульками нависающие под крышей.

Вонь усилилась, словно кто-то выкрутил ручку запахов на максимум. Наведя фонариком на один из пакетов, Люда вскрикнула. Луч бессильно метался от одного кокона к другому, часть из них была прозрачной. Через целлофан было видно месиво шерсти, вывернутых собачьих морд, скалящихся в последнем крике, бесформенных частей, слипшихся в черном, тягучем комке, и давно уже не живом. – Это собачки. – Вырвалось сиплым вскриком у неё. Пахло, значит, вовсе не помойкой. Холод сжал желудок, полз по спине наверх, стучал кровью по вискам.

После этого мы больше не встречались. Как и до этого лета. Как будто одели сползшие маски с дыркой для глаз , опасаясь быть узнанными, и разошлись по разным паркам, искуственным насаждениям вдоль старых девятиэтажек. Ковырять кусты, в поисках розовых резинок, использованных прокладок, мягких, полных неизвестно чем пакетов. Стараясь не наступать на кучки засохшего дерьма и обходить лужицы блевотины. Я думала, что видела всё, что можно увидеть при дневном свете. Идти за лучом его фонаря не хотелось. Больше не хотелось.

– Ты же не любишь уродов! Разве нет? – Это было последнее, что он спросил. Разочарованно, с нажимом.

– Я больше не могу! – Её вывернуло прямо в гараже. И еще раз. От запаха блевотины мутило еще сильнее, и она медленно, согнувшись и держась за живот, пошла к выходу.

Он молча стоял там, внутри. Сложив руки крест-накрест на груди. Прямой, и почти как святой, в дыме оседающей пыли, подсвеченный снизу её выроненным фонариком.

На улице стало легче. Её еще раз вырвало. Чуть шатаясь, она пошла прочь, не оборачиваясь. «Не могу» стучало в голове. Она шла, повторяя это, ускоряясь, и ускоряясь, а потом и вовсе побежала.

Пока она нарезала круги вокруг дома, не решаясь зайти, почему-то вспомнила статью из газеты, что она читала на прошлой неделе. Говорят, мясо коров, которых любили, вкуснее. Поэтому некоторые фермы так гордятся таким мясом. Они обеспечили коровам просторный хлев, свежую траву и быструю смерть. Они их правда любили. Я представляю, как фермер заводит любимую буренку Алёнку на скотобойню, гладит ее по шершавому носу, по мягким ушам, по большой спине. Она его знает. Фермер говорит ей в ухо что-то, может про то, как тихо внутри и спокойно. Может он ее искренне любит? Просто вот такой короткий цикл любви. В самом расцвете вкуса. Пока возраст мяса позволяет продать Алёнку по наивысшей цене мраморной говядины.

Глава 5. Белосветова 15.

Лето проходило быстро. Через час они хотели встретиться с Катькой, и пойти в парк аттракционов. У них в городе не было никаких развлечений, кроме старого кинотеатра. Там же иногда устраивали приезжие выставки кошек или фиалок, а на главной заасфальтированной площадке перед центральным входом сейчас расставили шатры, карусели, и устроили парк аттракционов.

Стояла такая жара, что их дома из желтого кирпича, казалось, таяли. В воздухе было не то марево, не то дымка, и изображение ехало, если не фокусироваться на чем-то одном. Она не любила этих домов. Красный кирпич намного лучше. Бело-жёлтая кладка казалась ей до тошноты неприятна. Была похожа на слепленные человеческие зубы, ряд за рядом, с дырками для окон, и выемками для дверей. Живя в точно таком же желтом доме, и находясь вокруг таких же пятиэтажек, она старалась не вглядываться в подъезды, окна, и сами здания. В такую жару могло показаться, что ты находишься в чьем-то рту, полном таких желтых зубов, не поддающихся разрушению, а значит без особой надежды выбраться.