Читать онлайн Жрица бесплатно

Глава 1

Я лежу на земле и смотрю в небо, как и каждую ночь.

Я слышу только шелест листьев и травы, но внутри стягивается тугой узел тревоги и паники. Вытянув руку вверх, пропускаю ветер сквозь пальцы и, прислушиваясь, закрываю глаза. Звуки разносятся на тысячи шагов, летят по воздуху, приходят ко мне. Сквозь шум ночи прорывается конское ржание и топот копыт.

Я сжимаю кулак и открываю глаза. Проклятье…

Подскочив, закидываю сумку, пинком засыпаю землей угли потухшего костерка. Конь вздрагивает и, фыркая, переступает ногами. Я хватаюсь за гриву и сажусь верхом.

– Скачи! – Cильно бью его бока пятками. – Скачи, или нас обоих убьют.

Конь взбрыкивает и срывается с места. Если успею добраться до реки, то шанс еще есть, а так нет, нет. Слишком поздно услышала. Бедра сводит от напряжения, пальцы цепляются за гриву коня, мы скачем все быстрее. Перекинутая через плечо сумка хлещет по спине. Жаль, не успела вытащить оттуда куртку: набитая под завязку, она бьет при каждом прыжке.

Нужно к реке, иначе след не оборвать.

Я освобождаю одну руку и снова пропускаю воздух сквозь пальцы. Ветер свистит в ушах, но я уже могу слышать, как натужно дышит охотник. Слишком близко, слишком поздно почуяла его.

– Давай, – склонившись, шепчу коню. – Если хочешь жить. Тебя убьют первым.

Он всхрапывает и несется темной ночью. Я едва поспеваю лавировать меж деревьев, как летучая мышь, но другого выбора нет. Тороплю, бью гладкие бока пятками, с трудом удерживаясь на коне. Наездник из меня не лучший, но до реки только так можно успеть.

Я не оглядываюсь, мне больше не нужен ветер, чтобы услышать лошадь позади. Так нелепо, так глупо… Перестать быть осторожной, расслабиться, дать себе передышку.

Сжимаю пальцы на загривке, путаясь в поводьях. Не уйдем. Поздно.

Кусты расступаются внезапно, и мы едва не падаем с обрыва. Под нами река – шумная и быстрая. В последний момент дергаю коня за поводья, и, не сбавляя скорости, он скачет вдоль края. Я оглядываюсь, надеясь, что охотник не успеет повернуть и сорвется, но нет, он ловко справляется с лошадью и устремляется за мной.

– Чуть-чуть, совсем немного, терпи… – шепчу в ухо коню.

Река по правую руку, должно быть, холодная, как и все горные воды, блестит под светом луны. Я гоню вдоль обрыва, спуститься бы ниже к реке, теперь и вода не сможет меня укрыть. Уже не спрятаться, но сбежать еще можно.

Конь резко встает на дыбы, я обхватываю руками мощную шею, прижимаюсь всем телом, чтобы удержаться. Обезумевший от раны, он рвет в сторону, прямо с обрыва, мимо свистит еще одна стрела, и мы летим вниз.

– Прости меня, – шепчу на древнем языке, прежде чем отпустить шею.

Я разжимаю руки, но вокруг левой намотаны поводья. От удара о воду накатывает боль, холод вытравливает воздух из груди, а я дергаю рукой, пытаясь освободить запястье. Напрасно – в миг замерзшие пальцы не цепляются за натянутый ремешок. Конь идет на дно, и я вместе с ним, течение кружит нас, ничего не видно. Только холодно. Спиной ударяюсь о камни, затем висок пронзает острая боль, а сверху туша коня придавливает меня ко дну.

Я замираю на секунду от безысходности. Я вижу лунный свет сквозь прозрачную воду. Яркий в этой темноте. Холод притупляет боль, и мне почти спокойно. Легко.

Проклятье, если бы я только успела.

Легкие будто дикий зверь лапой разрывает от нехватки воздуха, а затем темнота становится уютной.

Возвращаясь, чувствую все разом. Еще мокрая одежда липнет к телу, тугая повязка давит на глаза, связанные цепью запястья онемели, а голоса птиц звучат глухо из-за мешка на голове. Я стараюсь не делать глубоких рваных вздохов, не показываю, что вернулась, неподвижно лежу на боку с заведенными за спину руками и просто слушаю. Если не убил, значит, нужна живой.

Охотник двигается размеренно, неторопливо. Он тяжелый. Его лошадь недалеко от меня щиплет траву. Совсем близко шумит река. Охотник не спешит уходить, соперников у него нет, выигрыш уже в руках, он собирается дать лошади отдохнуть после ночной погони.

Невероятно хочется перевернуться, бок ноет, а в разбитый о камень висок будто воткнута палка. Спину прикрывала сумка, она и смягчила удар. Видимо, с нею и всеми вещами придется попрощаться, вряд ли охотник озаботился и прихватил их.

Коня жаль. Хороший был конь. Покладистый и сильный.

Сквозь повязку и мешок не видно ни проблеска света, но солнце греет горячими лучами. День почти в зените. Я терплю боль и неудобное положение и даже не вздрагиваю, когда спустя несколько часов он поднимает меня и перекидывает через лошадь. Оказываясь вниз головой, еще более остро чувствую пронизывающую боль в виске. Молчанием я могу выиграть больше, а выдавать себя мне совсем не с руки. Охотник легко забирается на лошадь, хотя, судя по шагам, должен быть тяжелым, и, придерживая меня за ремень штанов одной рукой, пускает ее вскачь. Хребет лошади впивается в живот, и это суровое испытание терпения. Я стараюсь не шевелиться, но порой все-же вздрагиваю, когда какой-нибудь ухаб чувствуется особенно остро. От движения я порой сползаю чуть ниже, и охотник одной рукой возвращает меня на место. Сильный, паскуда.

– Долго будешь притворяться, отродье? – вдруг громко спрашивает он, замедляя бег лошади. Я молчу, но напрягаюсь, его голос звучит угрожающе. В следующее мгновение он рывком подкидывает мои ноги кверху, и я мешком падаю на бок. От удара о жесткую землю выбивает дух, какая-то палка царапает плечо. Я перекатываюсь в сторону и подтягиваю колени к груди, защищая живот. Копыта цокают рядом, но мимо.

– Привал, погань. – Он спешивается, пока я пытаюсь хоть как-то сориентироваться, вставая на колени. – И не вздумай ничего вытворять. Не пожалею.

Я его не слушаю, после долгого дня в пути живот болит так, что дышать не хочется, и я склоняюсь вперед.

Терпи. Не убьет, просто пугает.

– Я знаю, что ты говоришь на моем языке, – Он подходит и рывком ставит меня на ноги. От него веет пылью и зверем, чувствую даже через мешок.

– Хаас, – против воли вырывается у меня со вздохом облегчения. Я-то думала, Ардару везет, а то волк, они на меня еще не охотились. Ардар про таких только рассказывал, сам не встречал.

– Думаешь, если молиться моему Богу, тот сжалится? – с издевкой спрашивает он и, сдернув с моей головы мешок, мерзко шепчет в ухо: – Таких тварей, как ты, нужно сжигать, так что я достаточно милосерден.

Мне с трудом удается отклониться от него. Противно до тошноты.

– Я не знаю, за кого ты меня принимаешь, – хрипло произношу я, пытаясь пересилить боль и отвращение, – но ты ошибся. Я просто иду на Запад.

– Просто идешь на Запад? – Угроза в его голосе становится более очевидной, а с завязанными глазами я все еще не могу видеть хааса. – Из-за тебя, дряни, сгорела заживо семья. Ты сама заколола женщину в святом круге. Я шел за тобой не один день. Я знаю, кто ты. Знаю, что, пока твои руки связаны, а глаза закрыты, ты беспомощна и никого не сможешь проклясть, демон.

Я ничего не отвечаю на это. Демон так демон. Проклятья – вещь относительная.

– Я просто иду на Запад, там…

– Ты меня не обманешь, гадина. Думаешь, твое личико и жалостливые речи подействуют? Не в этот раз. – Он хватает меня за локоть и тянет за собой, приходится изловчиться, чтобы не упасть, толкает в плечи, спиной я чувствую ствол дерева. Охотник, не пытаясь быть аккуратным, зло развязывает мои натертые до крови руки, заводит их за дерево и снова обматывает запястья цепью. В его тяжелом дыхании мне чудится то ли опасность, то ли опасение – сложно распознать.

Я сползаю вниз по стволу, едва он отпускает мои руки, разжимаю кулак, разворачиваю ладонь, слушаю ветер. Вокруг ни голосов, ни шума механизмов, только звуки природы. Если и удастся сбежать, на лошади он легко и быстро найдет меня снова, а попросить убежища поблизости не у кого.

Без мешка намного проще дышать, и мой нос улавливает запах цветущего кромула: ядовитые воздушные семена и обжигающие листья. Животные держатся подальше от таких растений. Неспроста охотник выбрал это место для ночи. Хаас в некотором роде животное, но терпит кромул поблизости, а на планете не так много лугов, заросших ядовитой травой. Так зачем он привел нас сюда?

Вот же вляпалась…

Боль во всем теле не слишком меня заботит, как и жажда или голод. Пройдет. Гораздо важнее понять, зачем я охотнику, и распрощаться с ним как можно скорее. Но пусть сам начнет говорить. Мне нечего бояться, сразу не убил – не убьет и теперь, если не провоцировать. Есть подозрения, не сорвись я в бега, могла бы отговориться, прикинуться странствующей безродной. Волк хоть и говорит да делает уверенно, но ветер за версту разносит его сомнения.

– Бросил мою сумку? – спрашиваю я, в общем-то догадываясь о ее судьбе.

– Приберег, не волнуйся, – ядовито бормочет охотник, с хрустом ломая ветки для костра. Что ж, немного жаль куртки и карты, что была в кармане, а остальное не страшно потерять. И коня, коня очень жаль.

Он разжигает костер, высекая искры, громко жует сухари, встряхивает одеяла – судя по всему, раскладывается на ночлег и будет спать явно не на голой земле, как я. Еще раз пропускаю ветер сквозь пальцы, но нет, ничего не меняется, и даже лес постепенно затихает. Мне бы зверя дикого, сильного и большого, как охотник, может, и ушла бы, а так и надеяться бессмысленно.

По шагам слышу подошедшего охотника, по движению воздуха понимаю, что он присаживается рядом. Молчит, видимо смотрит на меня. Мне должно просить помощи и плакать, как и любой напуганной женщине, но он уже не поверит, а потому я не трачу силы. Даже головы не поворачиваю.

Я снова прислушиваюсь к ветру, пытаясь понять, где оказалась. Он увез меня южнее моей дороги, вглубь леса, подальше от реки. В нескольких днях пути отсюда поднимаются горы и редеют деревья, там другие звуки, и воздух движется иначе. Вероятно, охотник ведет меня туда, а значит, у меня чуть меньше трех дней, чтобы сбежать. И кромул может помочь, если не убьет меня семенем.

Охотник хватает меня за шею, а к губам прикладывает жестяную флягу. В первый момент я даже не пугаюсь жестких пальцев, лишь радуюсь воде. Во рту у меня сухо, разбитые и растрескавшиеся губы щиплет от влаги, но не делаю глоток – он не станет меня поить просто так. Стискиваю зубы и стараюсь вывернуться. Пальцы на шее сжимаются еще сильнее, не давая крутить головой, но нежданно отпускают.

– Это просто вода, – снисходительно произносит он, пока я сплевываю все на землю. – Или ты в реке нахлебалась? Я могу тебя заставить.

– Подозрительная доброта, – сквозь подкатывающую тошноту бормочу я. Но в какой-то степени он прав. Со связанными за деревом руками и глазами, закрытыми повязкой, я не могу сопротивляться, и принудить меня проще простого.

– Я гонялся за тобой не для того, чтобы ты издохла от жажды. Пей.

– Нет.

– Больше предлагать не буду, – лениво соглашается охотник и, наконец, отходит.

Я тихо облегченно выдыхаю. Не знаю, как хаас выглядит, но злостью от него веет так, что дышать трудно. Пока охотник двигается и готовит себе поесть, пока возится с лошадью и костром, я еще нахожу силы слушать, думать и опасаться, но стоит ему затихнуть, как усталость и боль одолевают меня. Я подтягиваю одно колено к груди и, неудобно скрючившись, кладу голову на него. Опускаю веки и почти сразу, впрочем, привычно, проваливаюсь в сон.

Просыпаюсь снова от ощущения беды. Это теперь каждую ночь будет? В очередной раз расправляю ладонь, чтобы услышать ветер, и вздрагиваю. Резко поднимаю голову. В мою сторону движется полчище огромных крыс, и это пострашнее охотника.

Без обид, хаас, но каждый сам за себя.

Я тянусь к растертому запястью, с трудом сдерживаясь, чтобы не зашипеть, и расцарапываю подсохшие ссадины. Размазываю выступившую кровь по подушечкам и кладу мизинец одной руки на указательный другой, безымянный на средний, средний на безымянный и указательный на мизинец. Приходится наклониться вперед и основательно вывернуться в плечах. Хорошо хоть дерево молодое, довольно тонкое.

Воздух медленно начинает двигаться по кругу.

Давай, ветер, поднимай спящий кромул.

Это не вихрь, для вихря слишком мала жертва, но достаточно, чтобы семена разлетелись и отпугнули крыс. Главное не вдохнуть. Я не могу разъединить пальцы, не могу понять, повернуло ли полчище в другую сторону. Нос начинает раздражать пыль, и каждый вдох может принести отраву. Ветер шумит, шевелит траву, кусты и низкие деревья, а я напряженно жду разрывающего уши крысиного писка.

Меня хватают за голову грубые горячие пальцы. Дергаюсь от неожиданности, но я все еще привязана к дереву, деваться некуда. Охотник стягивает мою повязку вниз, на нос. И тут же прикладывает ладонь к моим глазам. Все равно я ничего не успеваю увидеть, отвыкла смотреть, да и ночь.

– Молчи.

– Слушай! – велю в ответ. Теперь я не боюсь отравы, ткань не пропустит воздушных семян. Отнюдь не мелкие грызуны с визгом приближаются, быстрые и кровожадные, истребляющие всех, кто встретится на пути. Обогнать их не может даже лошадь. Если семена не сработают, единственный шанс спастись – забраться на большое дерево, а мои руки связаны.

– Крысы, – шепчет он невнятно, тоже опасаясь отравиться. Охотник не двигается, а я вдавливаю пальцы друг в друга изо всех сил, плечи ноют, мышцы сводит судорогой. Еще мгновение, и отпущу. Еще чуть-чуть. Я чувствую каплю крови, стекающую вниз по ладони. Я вся – оголенный нерв. Каждым открытым участком кожи готова почувствовать мелкие зубы, тонкие когти, длинные толстые хвосты. Как бы то ни было, я не имею права умирать…

Слышится испуганное ржание.

Ты бы хоть лошадь спас, хаас. Отравится ведь.

И вдруг крысиный визг становится совсем пронзительным. Агонизирующим. А после исчезает вовсе.

Я разжимаю онемевшие пальцы, и кружащийся ветер незаметно стихает.

Хвала Богам, людоеды передохли раньше, чем дошли до нас.

Семена кромула все еще в воздухе, а я начинаю волноваться за лошадь. Ветер кружил поземкой, если ее голова была поднята вверх, может, и не вдохнула яда. Кроме шумно фырканья и ударов копыт о землю, животное не издает звуков. Возможно, уже отравилось.

Охотник, продолжая закрывать мне глаза, тоже слышит наступившую тишину, но молчит. Его рука плотно прижата к моему лицу, и я ощущаю, как он придвигается еще ближе. Колено упирается ему в грудь как единственная преграда, и я явственно ощущаю, что теперь, после пережитой опасности, он ненавидит меня еще больше. Оттого, что ему пришлось спасать демона. Думаю, он догадывается, что кромул поднялся не просто так, и доказательства ему не нужны. Я растираю каплю крови пальцами по ладони. У меня по-прежнему чуть больше двух дней на то, чтобы уйти от охотника. Он бьет кулаком по стволу дерева, рядом со мной. Воздух рассекается со свистом, а от коры отлетают мелкие щепки, царапают мне шею и ухо. Я дергаюсь в сторону, от рывка страдает плечо, и руки щиплет от новых ссадин, его ладонь успевает за мной, не позволяя хоть что-то увидеть.

Хаас, проклятье, отойди уже от меня.

Только он остается рядом, ожидая, когда все семена коснутся земли. Их воздушные мешочки распадаются от малейшего удара, и пока не пойдут первые цветущие ростки, кромул не слишком опасен. Охотник, так и просидевший несколько часов не шевелясь, опираясь одной рукой о ствол и нависая надо мной, наконец, отталкивается и довольно безболезненно поднимает повязку мне на глаза.

Я с трудом выпрастываю ногу, на которой сидела большую часть ночи, и опираюсь спиной о дерево.

– Почему они ушли? – Голос у меня скрипучий от долгого молчания и из-за пересохшей глотки. Звучит наверняка неправдоподобно, но это лучшее, что я могу выдать. Я должна быть хотя бы удивлена.

– Ты их убила, – безразлично отвечает он, стоя где-то рядом с лошадью. Хвала Богам, додумался ее проверить.

– Как же? – Меня одолевает неуместная веселость. – Мои руки связаны, а глаза закрыты.

– Не знаю пока. Но разберусь.

Я ничего не отвечаю. Крысы ушли или передохли – и плохо, и хорошо. Никаких оправданий от меня не услышит. Любое мое слово лишь убедит его.

Охотник, видимо, больше не собирается спать, а я истощена. Стоит прислонить голову к стволу, как звуки уходят вместе с тяготами и болью. Возвращается все так же разом, и я не могу сдержать стон. Болит все тело. Если и дальше будет так, то уйти не получится, он возьмет свое, а девочки погибнут следом за мной.

– Как ты услышала крыс? – спрашивает хаас довольно близко, и я поворачиваю голову в его сторону.

– Как ты их не услышал? – вместо ответа я задаю вопрос, а он зло сплевывает. Серьезно? Полагаешь, я вот так просто выложу все? Не надумал ничего путного за ночь-то.

– Не дергайся, я уложу тебя с одного удара, – обещает охотник, присаживаясь позади. Цепи звякают. Я с трудом свожу плечи, руки висят плетьми. Он хватает меня за локоть и тянет вверх. Мне больно до слез, я жмурюсь, но под повязкой этого совсем не видно. Ноги плохо слушаются, я шатаюсь, и если бы он меня не держал и не тянул, я бы не поднялась. Охотник снова стягивает запястья у меня за спиной.

– Ты необычный демон, – подмечает он. – Да?

– Я не демон, – сипло бормочу бессмысленные слова просто потому, что должна. Мы оба в это не верим.

– Ты пытаешься меня обмануть, – удивительно спокойно реагирует охотник. – Не рассчитывай.

– Твоя лошадь устала, а у меня лопнет голова, если я опять буду висеть весь день.

– Пойдешь сама, – чуть подумав, бросает он, перематывая цепь так, что мои руки теперь впереди, и меня будет вполне удобно тянуть за собой.

– Мне нужно видеть.

– Вот поэтому, демон, – яростно шепчет он в мое ухо, на раз раскусив подвох, – я знаю, что ты пытаешься меня обмануть. Не отставай и ни во что не врежешься, – толкнув меня вперед, он садится верхом и дергает за цепь.

Плечом нахожу бок коня и иду рядом. По крайней мере, я замедлила нас и выиграла пару-тройку часов. Да и от мешка на голове уже избавилась. Спотыкаюсь о трупы крыс, иногда с трудом могу перешагнуть туши. Крупные, отъевшиеся, одни из самых опасных хищников в мире, уступающие разве что ниадам. Боги, как близко они были. Порой задеваю жгучие листья кромула. Сквозь одежду жар почти не ощущается, я пытаюсь уберечь от ожогов только руки. Когда опасные кусты пройдены, намеренно сбавляю шаг, излишне часто спотыкаюсь и валюсь на лошадь.

– С завязанными глазами невозможно идти, – стараясь звучать уверенно, я говорю нарочито медленно.

– Ползи, беги, – беззлобно советует охотник. Видимо, доволен моей покладистостью и постепенно теряет бдительность. Я немного воодушевляюсь, если так пойдет и дальше, ночью можно попробовать сбежать. Стоит только убедить его снять ленту с глаз или дать возможность поспать не привязанной к дереву, и свобода окажется ближе, чем сегодня. Вот только я едва держусь на ногах и умираю от жажды. Даже если мне удастся обездвижить лошадь, и охотник станет медленнее, то он по-прежнему выше и сильнее меня, потому единственное, на что мне можно рассчитывать…

Я с отвращением понимаю, что рассчитывать не на что. Нет ни единого шанса уйти. Он догнал меня, когда я была сильна, быстра и далеко от него.

Осознание накатывает на меня внезапно, так, что я спотыкаюсь и падаю на колени.

Боги… Когда он убьет меня, девочек уже ничто не спасет, никто не защитит.

– Эй, отродье, поднимайся, – требует охотник, дергая цепи. – Привал еще не скоро.

Я хватаю ртом воздух как рыбешка, выброшенная на берег, и судорожно ищу, ищу хоть какой-то способ не сгинуть. Только за последние две ночи я тонула в реке, в меня стреляли, крысы были в двадцати шагах, и я дышала кромулом, но убьет меня охотник, отдаст в жертву через пару дней, потому что видел мои грехи и свои замаливать будет мной.

– Поднимайся! – кричит он.

– Нет, – холодно, так как внутри все заледенело от безнадежности, говорю я, поднимая голову. – Больше не могу.

– Торговаться хочешь? – Охотник тяжело спрыгивает с лошади и хватает меня за подбородок. – А я-то голову ломаю, что за демон мне достался в этот раз. Молчит, ничего не предлагает, сбежать не пытается, о коне заботится…

– Ты ошибся, я не демон, – у меня закрадывается подозрение, что охотник умалишенный. И я не первая жертва.

– Как ты узнала про крыс, а? Как подняла семена кромула, тварь? – От него снова веет зверем, голос у охотника довольный. – Человеку такое не по силам. Что на это скажешь? Признайся, и упростишь все для нас обоих.

– А зачем тебе мое признание? – Пересохшие губы плохо слушаются, но я стараюсь.

– А и вправду, зачем? – он отпускает мое лицо. – Ты мне для другого нужна, – бормочет охотник, подхватывает и легко отрывает меня от земли, без труда укладывает как мешок на лошадь, а сам забирается следом. И все повторяется: хребет впивается в живот, болит голова, ноют руки. Лошадь идет устало, наверное, я теперь тяжелее от отчаяния.

Мои глаза закрыты, мысли пусты. Я жду. Жду момента, когда ко мне вернется вера и возродится лихое безумие. Так уже бывало и будет снова. Может, и убьет, но просто так я не сдамся, буду бороться до последнего. Я не оставлю девочек без защиты.

На задворках сознания слышу недоумевающий рык Калы, чующей мою боль и отчаяние. Я ничего не отвечаю, пока мне нечего сказать.

В какой-то момент копыта лошади не цокают о камни и не стучат о твердую землю, а немного чавкают при каждом шаге. Охотник держит меня за штаны, а я, извернувшись, хватаюсь пальцами за его руку, напрягаюсь, слегка проворачиваюсь и падаю с лошади немного в сторону. Одежда моментально промокает, но мне плевать. Перекатываюсь на живот и подбородком чувствую родник.

Хвала Древним, что не оставляют меня.

Я прокусываю губу, сплевываю кровь. Глотаю содранным горлом холодную проточную воду. Это не река, но поможет восстановиться, особенно после ночи. Боль отступает, и я, сев на колени, вдыхаю полной грудью. Живот ненадолго перестает ныть и пульсировать.

– Правильно, что не просишь у меня, – говорит охотник, спешиваясь рядом. Он держит свое обещание и больше воду не предлагает. – Лучше пей грязь, грязь тебе привычнее.

– Зато не отравлена, – мой голос звучит совсем не так, как пару часов назад. Он больше не скрипучий и не колючий. В руках чувствуется привычная сила, тело не ноет, и я снова собираюсь спасаться.

Охотник многозначительно хмыкает, подтверждая, что вчера в воде были листья кромула, чтобы выжечь меня изнутри и ослабить.

Выпей я, и нас сожрали бы крысы. Хоть бы спасибо сказал, безумец. Мне тыкать в это не с руки.

Вода унимает и жажду, и голод, я еще раз опускаю лицо к прохладному роднику и делаю несколько глотков. Слышу довольное ржание и причмокивание совсем рядом.

– Я решил, что ты не побрезгуешь пить из одной лужи с лошадью, – говорит он, присаживаясь рядом.

– Лошадь – чистое животное, в отличие от тебя, хаас, – Мои глаза закрыты, и руки связаны, а я все еще хорохорюсь. Хоть что-то должно его пронять.

– Или от тебя. – Не остается в долгу охотник.

Что ж, мы друг друга стоим. Вот только ты убил моего коня просто так, а я твою лошадь спасла. И тебя спасла. Сложно, наверное, признать. Я вот умею отдавать любые долги.

– Поднимайся, – велит он и, судя по голосу, мне лучше не возражать. Я делано тяжело встаю на ноги, чтобы он ничего не заподозрил. Внезапная прыть только уверит охотника в его правоте. Теперь все, что мне нужно, – это продолжать быть смирной и ждать. Хаас не дурак, но ничего не знает о таких, как я, только немного о демонах. Понадобится только один миг, одно правильное мгновение. И если нет шанса разойтись и обоим остаться невредимыми, то мой выбор очевиден.

Ты топил меня. Ты стрелял в меня. Ты хотел меня отравить. И ты убьешь меня ради своей цели.

Потому я убью тебя первой. Я должна вернуться за девочками, чего бы это ни стоило. И Боги знают, я не отправляю души к Смерти, когда есть другой путь.

Я слышу, как Кала тревожно рычит, чувствует мой настрой. Ей не нравится: «Не приду. Опасно оставлять», – вдруг говорит она между моих мыслей.

«Что там?»

«Чужие рядом».

Я зачем-то киваю. Справлюсь сама. Кала должна быть с девочками.

Мы двигаемся все так же медленно, мои шаги по-прежнему неустойчивы и мелки, колени изрядно болят от постоянных падений, и, когда солнце скрывается за горизонтом, мы не проходим и половины пути, что могли бы преодолеть за день. Я знаю это, охотник тоже. Он рывками снова тащит меня к дереву и после привычных угроз развязывает руки, чтобы свести их за стволом.

Я перехватываю цепь в ладонь, замахиваюсь ею в воздухе и, быстро крутанувшись, оказываюсь у него за спиной. Изо всех сил вцепляюсь в звенья, уверенная, что цепь обмоталась вокруг шеи хааса, потому что он хрипит и рвется. Его локти и ноги в тяжелых ботинках больно бьют по мне, но я, стиснув зубы и повиснув на руках, тяну цепь вниз. Сейчас мои глаза слепы, а охотник здорово выше меня, потому как я даже не касаюсь земли, но шанс, что безумная попытка принесет мне свободу, растет с каждым мигом. Он теряет силы вместе с воздухом, а я впервые жду запаха Смерти. Она должна появиться. Вот-вот. Хаас долго не протянет.

Но я ошибаюсь, слишком рано праздную победу. Он пятится назад, изворачивается и с силой прикладывает меня о дерево. От яркой обжигающей боли в спине я едва не теряюсь, но даже короткого мгновения достаточно для охотника, чтобы перестать быть жертвой. Он нащупывает мои руки за спиной, хватает их и поднимает над собой, а потом швыряет вниз, так, что я, сделав переворот в воздухе, приземляюсь точно на каменную глыбу. Мне больно. Очень. Я сломала запястье.

– Тварь, – хрипло припечатывает охотник, поднимая мою голову за волосы. – Я тебя предупреждал.

Надо бы просить о пощаде…

Лоб сталкивается с твердым камнем, горячая кровь попадает на повязку и пропитывает ее. Охотник снова скручивает мои руки цепью за спиной: сломанное запястье отзывается вспышками боли на каждое движение. Ухватив за шею, он поднимает меня на ноги и ведет полусогнутую к лошади, закидывает как мешок с углем на холку, запрыгивает сам, едва не сбив меня коленями, и пускается вскачь. Охотника больше не заботят ни моя жизнь, ни уставшая кобыла. Теперь он в ярости, и никакие уговоры его не умолят. Но я еще жива, а значит, никто не победил меня. Будет и другой шанс. И тогда у меня все получится.

Он скачет, не останавливаясь на сон или водопой. Гонит лошадь и в ночь, и по утренней росе. Я буквально чувствую, как приближаюсь к месту своей гибели, и практически ощущаю, как он убивает меня. Мне не страшно за себя. Но я не могу оставить девочек без защиты и только поэтому еще не сдаюсь. Они – все что у меня есть, а я – все, что есть у них. Нельзя их подводить. Никак нельзя.

Охотник переходит с бодрой рыси на медленный шаг, а вместо шелеста травы и веток слышится звук ударов копыт о камни. Мы добрались до гор? Так быстро…

– Паук! – кричит он, спрыгивая с лошади, и стаскивает меня, не церемонясь. – Желтосумый!

Я слышу скрип открывающейся старой двери и звук приближающихся шагов, таких же тяжелых, как у охотника. Еще один хаас, проклятье. С двумя мне не справиться.

– Ты уверен? – мое лицо хватают пальцы, от которых словно веет мертвечиной, и поднимают кверху. Я стою, задрав голову, пытаясь сохранять равновесие и достоинство.

– Сам видел. Только осторожно, она хитрая. Всю дорогу делала вид, что невинная как овца, а потом чуть не задушила меня цепью.

– Вот эта вот? – с сомнением бормочет Паук, поворачивая мою голову из стороны в сторону. – Я смотрю, ты расслабился, Туман, если уже и такая может с тобой справиться.

– Не может, – отвечает охотник. – Но она каким-то образом убила крыс, хотя и глаза, и руки были связаны. Поэтому главное, чтобы ты не расслаблялся.

– Ну поглядим, что ты за демон, – соглашается Паук и отпускает мое лицо. Я давлю волну тошноты и, сплюнув кровь в сторону, зло повторяю:

– Я не демон.

Но мне никто не верит. Кто-то ведет меня куда-то в сторону, а потом вниз по выщербленным ступенькам, толкает вперед, и я снова падаю на колени, только в этот раз под ногами не мягкая трава, а камень. Гулко хлопает за моей спиной тяжелая дверь, и я моментально понимаю, что заперта где-то под землей. Проклятье.

У Богов дурные шутки.

Вывернув здоровую руку, ощупываю сломанное запястье. Оно немного опухло, и, вероятно, кость сейчас не совсем там, где должна быть. Может, и не перелом, так, вывих. Убедившись, что мне не грозит лишиться руки, я сажусь ровнее и прислушиваюсь. Я здесь одна. Не слышно чужого дыхания и внешних звуков. Камень, окружающий меня, не пропускает ни ветра, ни шороха. Камень холодный, значит, и солнечный свет сюда не попадает вообще. Камень – могила мне.

С пятой попытки я поднимаюсь на ноги и медленно иду к стене. Трусь о шершавую поверхность, пытаясь избавиться от повязки, но не выходит, присохшая кровь мешает. Только щеку себе расцарапываю. Отбросив попытки вернуть себе зрение, принимаюсь вслепую исследовать склеп. Двигаюсь постепенно вдоль стены, ожидая опасности в любой момент, приходит она вместе с Пауком.

– Ну что, демон, тебе уже объяснили, зачем ты здесь?

– Я не демон, – упорно повторяю никому не нужное признание. Меня все равно не слышат.

– Все так говорят. Убийца всегда отрицает, что он убийца, насильник – что он насильник, а демон – что он демон. В любом случае мне совершенно безразлично, как ты себя называешь. Все, что тебе нужно – это снять проклятье. Сделаешь – и можешь быть свободна. Согласна?

– Кем бы ты меня не считал, я ничего не могу для тебя сделать. Я просто шла на Запад, когда появился охотник.

– Да, это он мне рассказал. А еще рассказал, что ты сделала с крысами. Как объяснишься?

– Никак. Понятия не имею, что произошло, спотыкалась об их трупы, пока он вел меня. Кромул цветет, может, они его задели.

– Крысы-то? – смеется Паук. – Никогда о таком не слышал. Так что пока я больше верю ему, а не тебе. И если ты хочешь продолжить свой путь на Запад, просто сними проклятье.

– И рада бы, да не умею ничего такого.

Вот, значит, что им надо. Оттого и руки мои только связаны, а не переломаны. И глаза мне не выкололи, а просто закрыли.

– Значит, по-хорошему не будет, – он подводит итог с деланой грустью. – Тогда нам придется пойти длинным путем. Для тебя это будет больно, для меня – неприятно. Я не испытываю удовольствия, мучая женщин, даже если в их телах живут демоны. Скажи, как снять проклятье, и я тебя отпущу невредимой.

Неуместный смешок срывается с моих сухих губ. Потому что такая речь звучит как хорошая шутка в нашем случае.

– Я знаю такого, как ты. Он тоже говорит, что не любит пускать кровь, и прикрывается долгом и высокой моралью. Всегда есть кто-то, кто виноват, заслужил или несет ответственность. Говорит, что делает это для высшего блага, ради тех, кому верен. – И, слегка повернув голову в его сторону, четко договариваю: – Вот только в каждом твоем слове я слышу, как кричали твои жертвы, палач.

Он не сразу находит, что ответить.

– Ну вот, – выдыхает мой будущий убийца. – Мне больше ничего и не надо. Теперь и я поверил.

– Конечно, поверил, – соглашаюсь, не скрывая усмешки. – Ведь вы же и рыщите в поисках тех, кого можно обвинить в своих грехах.

– Ты убийца.

– Мы оба. Но только один из нас в цепях.

Палач, Паук, хаас – можно придумать множество имен для того, кого не видишь, – уходит, оставляя меня одну. Убедившись, что я нахожусь в наглухо отгороженном от внешнего мира месте, осторожно сползаю по гладкой стене и устраиваюсь в уголке. Без воды и еды я продержусь до десятого восхода, и у меня нет пары лет для продумывания побега, как было в прошлый раз. Проклятье мне снять не под силу, но в это они не поверят.

Холодный камень успокаивает ноющую руку, я наслаждаюсь передышкой, не зная, когда начнутся пытки. Он может вернуться уже через минуту, а может прийти завтра. Или вовсе оставить меня связанной и в темноте. Без солнца и звуков природы я потеряю возможность отсчитывать дни, и они сольются в бесконечность. Тоже своего рода пытка.

Не сумев успокоиться, я еще долго жду возвращения Паука, но в какой-то момент все-таки засыпаю от усталости. Просыпаюсь и прислушиваюсь – в моей тюрьме никого нет, за дверью не слышно ни шагов, ни голосов. Я ощупываю руку, она заметно распухла и болит при каждом движении, но кость, вероятно, все же не сломана.

Прижимаюсь губами к холодному сырому камню, языком собираю мелкие как пыль капли. Ничтожно мало, но лучше дерущей горло сухости. И еще, и еще. Так и не уняв жажду, сажусь ровнее и понимаю, что пальцев почти не чувствую от холода, а живот сводит. Чтобы хоть немного согреться, я тру ладонь о ладонь, насколько позволяет травмированное запястье. Хорошо бы прощупать живот, вдруг он болит не от голода, вдруг все же отбила что-то.

Голод – это, в общем-то, хорошо. Плохо, конечно, но хорошо. Это отвлекает.

А боль – это другое. С ней я справляюсь хуже. Пока есть другие чувства, старания Паука напрасны. Пока есть другие чувства, я крепче металла. Пока я помню, ради чего молчу. Хуже будет, когда не останется ничего, кроме боли, а так и случится, и тогда, под пытками, у меня могут вырвать признание. А после уже не найдется бога, способного мне помочь. И девочки останутся одни.

В окружающем пространстве нет звуков, кроме моих. Стук, скрежет, стон, шорох – все это я. Я борюсь с собственным разумом, запрещая ему выдумывать несуществующее. Здесь нет других звуков. Ни тараканов, ни мышей, ни волков. Только шум моих мыслей и тела.

В какой-то момент я начинаю считать в уме и еще раз прохожу границы тюрьмы. Ручки на двери с моей стороны нет, но должно быть смотровое отверстие, потому что я слышу далекий звук падающих капель. Раз-два-три, стена заканчивается, и я упираюсь в угол, четыре-пять-шесть-семь, еще один угол, восемь-девять-десять-одиннадцать. Тяжелые мужские шаги заглушают стук капель.

Ну вот и все.

Глупо отшатываюсь к самой дальней стене – дальше каменной тюрьмы не уйду.

– Не передумала? Дам тебе еще один шанс.

– А твой охотник второй раз не предлагает.

Паук хмыкает и открывает дверь. Я слушаю очень внимательно. С той стороны не замок, а задвижка.

– Надо ему подсказать, что женщины не всегда соглашаются с первого раза. – Он ставит что-то тяжелое на пол, выплескивается вода. Я чувствую легкое, едва уловимое тепло, слышу треск огня. Насколько здесь темно? Он вынужден зажигать лучины, но я не помню такого в его первый приход. Сейчас ночь?

– Давай, демон, соглашайся на мои условия, – примирительно говорит Паук. – Пойдем короткой дорогой.

– То есть ты убьешь меня быстрее? – Я уже не возражаю быть демоном. Он хмыкает, но не отрицает. Такой уверенный в своем превосходстве, в моей беспомощности.

Охотник ведь предупредил тебя, зря ты ему не веришь.

– Вот, что тебе следует уяснить, – вкрадчиво, медленно приближаясь, говорит Паук. – Я либо добьюсь от тебя правды, либо похороню здесь. Выбери, что тебе больше по нраву.

То, что мне предлагают, ведет к одному итогу. Естественно, я выбираю длинный путь, это даст мне больше шансов. Паук верно толкует мое молчание, явно не новичок. Он хватает меня за локоть и дергает на себя, запястье обжигает терпимой болью. От рывка теряю равновесие, но Паук не пытается удержать меня, наоборот, давит вниз так, что я неаккуратно шлепаюсь на коленки. Он прижимает ладонь к моему затылку и медленно заставляет опускаться ниже. Вода касается носа, и я успеваю сделать рванный вдох, прежде чем он начинает топить меня.

Не выходит даже сопротивляться. Руки, сведенные за спиной, никак не помогают. Я напрягаюсь, пытаюсь высвободить голову и вынырнуть из воды. Каждым позвонком тянусь выпрямиться, но что толку. Вода сразу жжет нос и глотку, а руки у палача сильные. Поднимая, он тянет меня за волосы. Ничего не спрашивает, выжидает пару мгновений и снова топит.

Для меня проходит тысяча часов, а палач не чувствует усталости. Прежде чем отшвырнуть меня в сторону и оставить дышать, он усердствует больше обычного, и я вдыхаю воду, кашляю, согнувшись пополам, утыкаясь лбом в каменный пол. Выплевываю все, что мешает вдохнуть воздух. По крайней мере, умереть от жажды мне не грозит.

Паук уходит, забрав ведро и огонь, оставив меня в темноте в мокрой рубашке.

Итак, пытать меня будут водой. И плохо, и хорошо.

Добравшись до угла и пристроив голову, я вновь начинаю считать. Когда переваливает за двадцать тысяч, Паук возвращается, снова ставит ведро и в том же молчании принимается топить. В этот раз я стараюсь сохранять спокойствие и продолжаю считать. Без особого труда под водой я могу проводить до тридцати счетов, после он держит меня от десяти до пятнадцати и позволяет вдохнуть. Не погубит, пытается напугать. Он тоже считает.

Спустя несколько часов, когда Паук оставляет меня, я почти без сил. Полагаю, он тоже устает, потому что я не перестаю сопротивляться. И снова Паук дает возможность передумать и уступить, я же забываюсь коротким сном, больше похожим на обморок, но стоит скрипнуть двери, вздрагиваю и поднимаю голову. Он пришел с огнем, все еще ночь. Паук ставит ведро на камни, и, прежде чем вновь взяться за меня, недолго ждет. Никто из нас ничего не говорит, его условия не изменны, как и мое решение. В любом случае я сломаюсь первой, ему нужно только потерпеть.

Утро я определяю по отсутствию лучины. И в этот раз он усердствует больше прежнего, мои легкие жжет сильнее, в голове разрываются сосуды, потому что я не умею дышать под водой, а воздуха он совсем не дает.

Я близка к пределу.

Я устала.

Я готова сдаться и взываю к Забвению:

«Забери сознание, дай передышку, а я отдам тебе день, когда встретила Птаху».

Все исчезает и возвращается. Сделка совершена. Странно, что Боги услышали.

Я лежу на холодном камне спиной, а руки раскинуты в стороны. Грудь болит, как от сильного удара и, переворачиваясь, чтобы выплюнуть скопившуюся в легких воду, я сутулю плечи. Сдергиваю повязку. Наконец-то. Здесь достаточно темно, глаза не режет от света. Моего палача нет, а дверь оказывается распахнута. Либо это ловушка, либо он решил, что убил меня, пытался спасти и ушел, не заперев.

По ощущениям, я как сломанная кукла, руки и ноги словно чужие и не слушаются, голова просто раскалывается на двое и ноет грудная клетка. Опираясь сначала на локти, а потом на колени, я тороплюсь подняться, шаткой походкой бреду к двери и прислушиваюсь. Никого нет. Протерев глаза, для надежности осторожно осматриваюсь. Узкий коридор ведет к лестнице, и вверху еще одна дверь, наверное, наружу. Спрятаться здесь негде, если меня и ждут, то исключительно там.

Держась за стену, тяжело поднимаюсь, порой хватаясь за ступени руками, чтобы не упасть. Дергаю дверь и вдыхаю поток свежего воздуха. Я высовываюсь наружу, прикрывая глаза от яркого света рукой. Значит, ушел, подумав, что убил.

Мое бедное запястье раздуто, словно готово лопнуть, но это ничего, пройдет. Недалеко стоит дом, небольшой, чуть в стороне от тюрьмы, старый, но добротный, неухоженный. Три окна, плоская крыша, хороший сарай. Рядом с домом стоит машина, с блестящими бокам для сбора солнечной энергии. И все, больше ничего рядом нет. Только редкий лесок да горы.

Выходит, палач – изгой, и пыточная специально построена подальше от поселения. Это к лучшему.

Я добираюсь до сарая, бестолково дергаю на себя замок, – лошади не слышно, а остальное мне без надобности. Подхожу к машине, веду рукой по капоту, под ним чувствуется огонь. Мотор живой, я могу уехать. Потом долго придется замаливать грешок, но сейчас это единственный путь. Заберу машину, уйду дальше и догнать меня не смогут. Иначе не выберусь. Пригождается ученье Ардара. Теперь главное завести, Древние здесь не помогут.

Я дергаю дверцу и забираюсь внутрь. Здесь масса рычагов и, нажимая на них по порядку, жду урчания мотора. Машина вздрагивает, я вместе с ней. Ну, поехали. Припоминаю последовательность действий и осторожно выруливаю на колею. Опустив стекло, высовываю руку наружу и расправляю ладонь на встречу ветру, но ничего, кроме гула, не слышу. Проклятье. Естественно, теперь, пока не отмолю кровью, даже ветер не отзовется. Ладно, выберусь.

Когда колея заканчивается, я выруливаю на вполне неплохую дорогу и увеличиваю скорость. Чем дальше уйду, тем лучше. Не знаю, как много еще заряда, но не остановлюсь, пока машина едет. Я прижимаю покалеченную руку к животу и справляюсь только одной. Плохо, не умеючи, едва удерживая руль. По прямой дороге я разгоняюсь сильнее, что значительно опаснее для меня, чем пытки Паука. Машина не слушается, может, чувствует не хозяйскую руку.

Впереди поворот, огибая огромный валун, я давлю на тормоз, пытаясь не сбить появившуюся из ниоткуда девушку, резко выкручиваю руль, забывая о больном запястье. Машину заносит, я кружусь полтора-два оборота и, наконец, останавливаюсь.

Демоны! Проклятье! Да что б тебя ниады разорвали!

Я выравниваю зеркало и смотрю в него, чтобы увидеть девушку. Она стоит, держась за огромное пузо, размазывая слезы по лицу, а по ногам у нее стекает кровь. Это не раны, у девчонки начались роды, и что-то идет неправильно.

Древние, почему вы меня оставили сейчас?!

Я смотрю по переменно то на нее, то на дорогу. На нее. На дорогу. На нее. На дорогу.

Выпрыгиваю из машины.

– Давай сюда! – я машу ей, подбегая. Она облегченно всхлипывает и буквально падает мне на руки. – Я отвезу тебя, но мне нужно, чтобы ты помогала. Показывала дорогу. Сможешь?

Она кивает, продолжая плакать. С трудом усаживается в кресло рядом, и видно, как она изо всех сил старается взять себя в руки, но ей дико страшно. И наверняка больно. До дрожи. Я шарю по машине, надеясь найти воду. Ничего. Совсем. Только нож. Ухватываюсь за свои волосы и без сожаления отрезаю длину на половину, разжимаю руку и подбрасываю. Ветер подхватывает пряди и разносит в стороны. Если охотник пойдет по следу, то это поможет его запутать.

– Как тебя зовут?

– В-в-верба, – заикаясь, всхлипывает девушка, а я сажусь за руль и поворачиваю ее лицо к себе.

– Соберись, Верба. Ты мать. Борись за ребенка. – Она кивает. – Куда?

– Туда. – Верба тычет пальцем, и я, разворачиваясь, еду обратно. Может, еще успею. Неизвестно, когда палач обнаружит побег.

Я вижу у нее вторую тень, волчью. Заметила еще там, на дороге. Хаасово племя. Ей же лет семнадцать.

Верба стонет от боли рядом, но тут я ничего не могу. Веды спасут ее и ребенка. Она подсказывает верный поворот, и мы въезжаем в поселение. Перекресток, поворот, квартал и еще квартал. Я, оказывается, уехала не так уж далеко, за тем перевалом пыточная. Стараюсь затормозить плавно, чтобы не ударить девчонку, когда мы подъезжаем к дому ведов. Управлять механизмами я умею так же плохо, как и лошадью. Кровь течет из нее, не останавливаясь, и что-то мне подсказывает – это очень плохо. Я помогаю ей переставить ноги и спуститься на землю. С кривой походкой, держась за живот, Верба очень старается быть смелой. Умница Верба.

Пинком я распахиваю дверь и громко кричу в пустой коридор:

– Есть кто-нибудь?! Кто-нибудь!

Веда появляется из какой-то комнаты. Мне не приходится ничего объяснять, стоны Вербы достаточно красноречивы. Рядом возникает еще одна женщина, девушку отрывают от меня, укладывая на каталку.

– Нет! Не уходи! – кричит Верба, сжимая мою руку словно тисками.

Мне нужно бежать. Но вместо этого я киваю и иду рядом. В комнате светло и прохладно, разложены инструменты, и веды сноровисто готовятся принимать ребенка.

– Я слышу только сердце матери, – говорит одна из них будничным тоном, откладывая слуховую трубку в сторону. Верба снова сдавливает мои пальцы своей рукой, но не плачет. Только лицом бледнеет и зло откидывает прилипшие к потному лбу пряди. Я безотчетно глажу ее по голове, следя за ведами. Они переговариваются между собой:

– Если не разродится, то и сама умрет… – тревожно бормочет одна из них и бросает на меня взгляд. Я шарю глазами по комнате, понимая к чему они готовятся. Сколько минут пройдет, прежде чем они разрежут живот? Крови очень много, долго ждать нельзя. Схватки частые, болезненные. В один из таких рывков я снова глажу ее по голове. Верба смотрит на меня глазами полными неверия и ужаса, будто понимает, знает, чувствует.

– Надо резать, – решается веда, и внутри у меня что-то лопается. – Ребенок уже мертв.

Снаружи с визгом тормозит еще одна машина, и я знаю – это за мной.

Я кладу ладонь на живот Вербы. Чувствую заряд молнии, бьющий через пальцы из меня в нее. Становится горячо, но радостно. Я придвигаюсь к лицу Вербы и шепчу:

– Твой ребенок жив. Не сдавайся.

Выпрямившись, вижу его тень в дверях. Высокий и крупный, как мне и казалось. Злой и ненавидящий. Глупо поднимаю вверх руки, доказываю свою безоружность, делаю шаг назад, не отрывая взгляда от Вербы. Она вскрикивает от боли, а мою ладонь пронзает и прибивает к стене охотничий нож.

– Что происходит?! – Визжит одна из вед. – Не сметь здесь!

Я смотрю на лезвие, вошедшее в руку почти до основания, на стекающую вниз кровь и не могу вдохнуть от боли, прожигающей меня. Беззвучно кричу, все вокруг кричат.

– Нет, нет, я рожу.

– Убирайтесь!

– Он мертвый, и ты умрешь, если мы будем ждать.

– Нет, он живой, живой!

– Он мертвый!

– Прочь отсюда!

Моя рука немеет, я не могу шевельнуть ни пальцем. Не могу отвести взгляд от лезвия, насквозь проткнувшего ладонь. Не могу ничего. Я закрываю глаза, я устала. Я хочу тишины. Пусть все перестанут кричать. Он дергает меня за волосы, бьет лицом о стекло, осколки рассыпаются. Охотник натягивает мне на голову мешок, а потом резко выдергивает нож из пригвожденной руки, боль обжигает. Своей огромной ручищей он сжимает мою кровоточащую ладонь, и я едва не падаю на колени. Закусываю губу, зубы мелко дрожат.

Охотник тащит меня из комнаты, вдоль по коридору, выкидывает на улицу. Слышу, как открывается дверца машины, он заталкивает меня туда, связывает запястья чем-то гибким и прочным, но ощущаю я только жжение в ладони и не чувствую даже пальцев.

– Заткни. Льет как из свиньи. – Он больно давит на рану какой-то тряпкой. Мне все равно. Сейчас никак не выбраться. Машина срывается с места. Сколько у меня? Сто, двести вдохов, прежде чем вернусь к палачу?

Верба… Получится ли у нее спасти ребенка? Я очень хочу, чтобы получилось.

Удар, который я получаю в висок, стоит ему открыть дверцу остановившейся машины, едва не лишает меня сознания. Голова послушно мотается, и гул внутри вдруг как-то разом становится сильнее.

– Смогла меня обмануть, – злобный шепот, и чьи-то губы сквозь мешок касаются моего уха. – Сполна расплатишься.

– Я предупреждал, что дрянь хитрая, – вторит охотник, выталкивая меня из машины. – Она убила сына Рутила.

Ложь. Я даже не знаю, кто такой Рутил. Но кто мне поверит.

Паук, а это точно он, голос запомнился, снова бьет меня, но уже в живот, а потом в грудь и сдавливает руку. Я не дышу, знаю, что стоит сделать вдох, накатит боль, и тогда сломаюсь. Кто-то из них волочит меня по земле, держа за ворот, спускает по ступеням и бросает на каменный пол. Я делаю рваный мелкий вдох, и в голове мутится.

Лучше бы меня сожрали крысы…

Снова чьи-то руки хватают меня, переворачивают на спину. Запястья обматывают цепью, которую я оставила здесь. Это моя тюрьма, мой могильный камень. Я узнаю его. Звенья лязгают, и что-то тянет руки вверх. Меня подвешивают так, что ноги едва достают до пола.

– А теперь, демон, ты поймешь, как я был добр раньше, – обещает Паук.

И мне достается сполна. Много, долго и отчаянно, я стараюсь удержаться, не впадать в безумие. Паук приходит и уходит, обливает меня холодной водой, чтобы привести в чувство, и продолжает пытать. Он задает один и тот же вопрос: «Как снять проклятье?» И только однажды произносит самую жуткую фразу:

– Ты не умрешь, пока не сделаешь то, что мне нужно.

Но я не понимаю его слов, не различаю ничего. Мое тело – не мое тело.

Потом появляются другие руки, которые почему-то не бьют. Осторожно подхваченная, я опускаюсь в эти объятья, ноги не держат. Меня куда-то несут. Оттого что никто не издает ни звука, мне мерещатся Боги, снизошедшие и величественные. Способные сотворить все на свете. Защищающие меня.

Но Боги не пришли, когда я их звала, отчего им появиться сейчас?

Руки исчезают, зато я чувствую тепло и легкое покачивание. Наверное, из меня все-таки вырывается стон, потому что кто-то рядом тяжело вздыхает:

– Потерпи еще немного, – по-доброму просит незнакомый голос. – Ты столько терпела.

Только если немного…

Когда я все же открываю глаза, за окном оказывается солнце, я в небольшой комнате на кровати, а на мне – теплое одеяло. Вот и безумие. Откуда в тюрьме взяться окну? Я закрываю глаза, я слушаю свой разум. Тело ужасно болит, и это похоже на правду. Пробую пошевелить пальцами, не знаю выходит или нет. Все будто чужое, не мое, тяжелое и вялое.

– Не спеши, – мягко говорит какая-то девушка. – Выпей. – Губ касается что-то, и я делаю неуверенный глоток, хоть и не должна. Это похоже на бульон, теплый и соленый. – Отдыхай, – голос убаюкивает, и мне все еще спокойно. Как в тех руках.

Громкий рык врывается в разум, я вздрагиваю и открываю глаза. Перед лицом на подушке лежит моя забинтованная ладонь, а дальше стена, выкрашенная в нелепый зеленый цвет. Медленно переворачиваюсь и, уставившись в потолок, отвечаю на рычание спокойствием. Где-то на задворках сознания Кала затихает и недовольно фыркает. Поворчи мне еще.

С трудом приподнимаюсь на локтях, осматриваюсь. Я и вправду лежу на кровати, под одеялом, в комнате действительно есть окно, и сквозь чистое стекло видны горы. Сил практически нет. Я также медленно откидываюсь на подушку. Рукой, которая пострадала меньше, ощупываю свое запястье и поверхность вокруг сквозной раны. Повязку я не снимаю, не готова увидеть. Пальцы двигаются, уже хорошо.

Чуть отодвигаю одеяло в сторону, чтобы было легче дышать, и обнаруживаю, что одежды на мне нет. Небольшой лоскут ткани прикрывает тело от низа живота до середины бедра и моего уродливого, мерзкого, отвратительного шрама не видно. Грудь туго перетянута, поэтому и дышать сложно, одеяло было не при чем. На особо лиловых кровоподтеках лежат капустные листья, а там, где из-за глубоких ссадин рассечена кожа, – что-то коричневое.

О том, что мне больно, тело напоминает сразу же, стоит попытаться встать. Одежды поблизости нет ни моей, ни любой другой. Обуви тоже. Стянув за собой одеяло и завернувшись в него, держась за стену, подхожу к окну. Снаружи все те же горы, что и в день моего побега. Значит никакого чудесного спасения не было, меня просто перестали мучить. Почему не убили? Столько грозились, и вдруг такое милосердие. Мало того, меня выхаживают словно малое дитя, а могли бы бросить в горах и все.

Долго стоять я не могу, ноги слабы. Собрав ошметки сил и держась стены, иду к двери. Я не пленница, меня не заперли. Из своей комнаты попадаю в большую. Там в середине стоит стол с несколькими стульями, кресло-качалка, стеллаж с посудой, и тоже есть окна. Откуда-то доносятся звуки, в доме кто-то есть, и ему явно не до меня. Может, смогу уйти незаметно. Драться и бежать все равно не получится, а одежду где-нибудь раздобуду.

Я делаю шаг, оторвавшись от стены – очень плохая идея. Меня ведет в сторону, и, чтобы не упасть, хватаюсь за стеллаж, задеваю стаканы. Шумно разбившись, стекло разлетается в стороны, а у меня босые ноги. На звук в комнату заглядывает девушка с корзинкой в руках. Так вот почему голос показался мне знакомым. Только теперь она не кричит в потугах и не истекает кровью.

– Ради Хааса, зачем ты встала? – Всплеснув руками, она пробегает по комнате, по пути оставив корзину на столе.

– Верба, да? – я удивляюсь так, словно вижу кого-то из мертвых.

– Да, – она кивает, поддерживая меня.

– Ребенок?

Верба улыбается и кивает головой в сторону корзинки.

Мне хочется спать.

От нее не исходит опасность, и я решаю не вырываться сейчас. Показываю на осколки, предостерегая, и сама стараюсь не наступить. Поддерживая, Верба доводит меня до кровати и, уложив, укрывает одеялом. Усталость, давившая на плечи, теперь давит на веки.

– Не поднимайся пока, – настоятельно просит она. – Обед я принесу, как будет готов.

– Ребенок? – Я ловлю проворную руку, требуя ответа.

– Все хорошо. Назвали Ивой, – Верба смотрит с застывшими в глазах слезами и улыбается.

Хорошо… Хорошо…

Я просыпаюсь, обнаруживаю тарелку с бульоном на столе около кровати и, отвернувшись, снова засыпаю.

Кто-то будто дергает меня за раненную ладонь, выкручивая каждый палец. Я прижимаю ее к груди, стараясь унять боль. Глубокая ночь становится бессонной, и вопреки просьбам Вербы я снова встаю, чтобы подойти к окну. Звезды видны плохо, небо в облаках, но красной планеты пока нет. Я потеряла счет дням, придется наверстывать, и если меня здесь не держат, нужно уходить.

Восход солнца встречаю, сидя на кровати, подтянув колени к груди, баюкая руку. Пора подниматься.

Вчера вместе с бульоном Верба принесла одежду, не мою, но вроде как удобную. Не ее платья, по крайней мере. Я натягиваю штаны, подвязав их так же принесенной лентой, грудная повязка есть, и с трудом надеваю рубаху. Ботинки, оставленные возле кровати, мне совсем не по размеру, подпихнув в носок разорванную в мелкие лоскуты ткань, что прикрывала мой живот, затягиваю шнуровку. Ребра страшно ноют, поэтому все приходится делать медленно, рассчитывая вдох и выдох. Непривычно короткие волосы заплетаю в слабую косу. Залпом выпиваю остывший, покрывшийся жирной корочкой бульон и выхожу.

Голова почти не кружится. Я уверенно, но все еще медленно, иду через большую комнату и вижу другую часть дома. Кухня, не огороженная лишними стенами, и две двери, ведущие вглубь. Что там дальше, меня не должно волновать. Мне нужно на улицу, поэтому я иду туда, где на двери прибита щеколда.

Мир встречает пасмурным небом и моросящим дождем. Я расправляю пальцы, но ветер молчит. Разумеется… Недалеко стоит соседний дом, во дворе там играют два мальчика, напротив – еще три дома. Из моего окна были видны только горы, и, памятуя о том, как встретила Вербу на дороге, я полагала, что она тоже живет изгоем на отшибе, а не в центре поселения.

Нужно перевести дух.

Женщина выбегает во двор и загоняет мальчиков в дом, косясь на меня недобрым взглядом, и даже плюет себе под ноги, прежде чем скрыться за дверью. Легко понять – вчерашний демон гостит у соседей. Я опускаюсь на крыльцо и, уперев локти в колени, всматриваюсь в окружающие здания. Сплошь жилые дома, ни посевных механизмов, ни амбаров для зерна, ни конюшен или других хозяйственных построек. Община или племя – я не помню, как живут волки, многочисленно, за ближайшими домами тянутся и другие. Зато пыточную построили подальше, чтоб не тревожить умы криками истерзанных.

Я сижу довольно долго, успеваю устать даже так, ничего не делая. По дороге постоянно снуют туда-сюда жители, и когда один из них заворачивает к дому, становится любопытно, будет ли и этот таскать меня за волосы.

– Уже можешь вставать? – спрашивает он, и его голос тоже кажется знакомым. Плохо валяться без сознания, ни лиц, ни имен не запомнить. Он подходит и протягивает раскрытую ладонь – знак мира и дружелюбия. Я не пожимаю предложенной руки, просто смотрю на него и молчу. Понимающе вздохнув, он садится на другой стороне крыльца.

– Я муж Вербы, – говорит он, тоже смотря перед собой. Я киваю. Муж – хорошее слово, емкое. – Рутил.

– Так я твоего сына убила? – Повернув голову, я запоминаю лицо хааса. Он намного старше Вербы, матерый, опытный, спокойный.

– Ты… – начинает он и умолкает.

Ну? Убила или нет? – Они поспешили. Туман ошибся, Паук не стал проверять. Вот и наворотили. – Рутил снова затихает, будто подбирает слова. – Туман говорит, веда кричала, что ребенок мертвый, а ты как раз руку на животе держала. А мы просто сына ждали, вот он и решил… Ну а Верба говорит, ты Иву спасла. Я уж не знаю, правда или почудилось ей в лихорадке, только слово она с меня взяла, что я тебя у Тумана заберу и в дом приведу. Вот, пока разбирались, пока решали, Паук свое дело делал.

– Сколько Иве уже? – Я отворачиваюсь и снова смотрю вперед.

– Третья декада пошла.

– Я могу уйти?

– Вождь хочет с тобой говорить. До тех пор нельзя, – честно отвечает Рутил, и я даже проникаюсь к нему уважением.

Двадцать дней со дня рождения девочки и еще несколько до того. Практически месяц потерян и еще неизвестно, сколько мне потребуется на восстановление.

– Рано тебе в путь отправляться, слаба пока. Выжди, окрепни.

– Есть здесь река или озеро поблизости?

– Озеро есть. Выше надо подняться, там, на плато. Но ты пока не сможешь.

Я поддерживаю свою руку и наблюдаю, как повязка медленно пропитывается кровью. Без воды я буду долго выздоравливать, а до воды не поднимусь, пока не наберусь сил. Я вспоминаю, что сейчас Древние недовольны так, что даже ветер не откликается, так и источник не поможет. Нужна жертва.

– Заходи в дом, скоро дождь пойдет, ни к чему мокнуть.

Он не помогает подняться, правильно полагая, что откажусь, и терпеливо наблюдает, как я потихоньку меняю положение ног, опираюсь одной рукой о крыльцо, другую прижимаю к груди, чтобы ненароком не задеть, и выпрямляюсь. В голове шумит прилившая кровь, но постепенно успокаивается, и так же не торопливо возвращаюсь в дом. Рутил дожидается пока я пройду.

Нужно попробовать сбежать, так из любопытства, как будут ловить теперь?

Рутил уходит в одну из комнат в глубине дома и возвращается довольно быстро, держа в руках стопку полотенец.

– Вода в баке нагрета, так что можешь помыться, если сил хватит. Позови, если нужно что.

– Спасибо, – сухо благодарю я и, дождавшись пока он положит полотенца на стол, беру их. Рутил указывает на дверь, и я запираюсь там.

Комната небольшая, под потолком узкое, но длинное, во всю стену, окно, для света. Пол сделан под наклоном, так что вода стекается к одному углу и уходит вниз. Ближе к двери стоят две высокие корзины. Здесь же несколько маленьких тазов, ковшиков. У противоположной стены большая бадья, внутри нее дополнительное маленькое корытце и видна идущая с потолка труба. Я проворачиваю кран, идет слабая струйка. Механического шума нет, а значит, бак расположен выше, и вода идет самотеком. Все как у Ардара, и если убрать корытце, заткнуть слив, то можно набрать бадью и утопиться.

Жаль, что я добралась так поздно до реки. И коня жаль. Замечательный был конь.

Отложив полотенца в сторону, я провожу рукой по воде. Мертвая вода, не залечит раны. Ожидаемо. Вздохнув, я закрываю вентиль, убираю корытце на пол. Снимаю одежду и, так и не придумав куда ее положить, укладываю на корзины рядом с полотенцами. Разматываю грудь и пробую вдохнуть без повязки. Ноет, но вполне терпимо. Держась за высокие бортики бадьи, залезаю внутрь и открываю кран. У меня мало сил, поэтому я сажусь, отставив пронзенную ладонь чуть в сторону, теплая мягкая вода ласково стекает по спине и плечам, по груди. Подставляю лицо. Полощу рот, избавляясь от вкуса крови.

Нужно думать, как быть дальше. Слишком долго собираюсь с мыслями.

Я поднимаюсь, выключаю воду и убираю за собой. Полотенца оставляю не тронутыми. Стираю на колене ткань, служившую мне нагрудной повязкой, и развешиваю на краю бадьи. В комнате тепло, высохнет. Отжимаю промокшую косу и споро одеваюсь. Мертвая вода, может, и не лечит, как источники, но все равно помогает.

Верба хлопочет на кухне, а ее мужа рядом не видать.

– Мне кажется, тебе еще рано вставать, – не оборачиваясь, говорит она.

– Может, и так. Нужна помощь?

– Наколешь дрова? – Верба ставит котелок на огонь и берется за нож и овощи. – Нет. Я справляюсь. – Она смеется над собственной шуткой. – Мы с Ивой ходили на рынок утром, хочу испечь пирог на ужин. Ты какой больше любишь?

– Никакой, – бормочу я в ответ, мне не нравится эта игра в гостеприимных друзей.

– Ты не веришь нам, это понятно. – Верба убирает нож в сторону и поворачивается ко мне.

Вряд ли.

– Не бросай просто так то, что может быть оружием. У тебя в доме беззащитная дочь, а я могу быть опасной для нее.

Верба оглядывается на нож и кладет его в ящик. То, что я могу использовать как оружие любую острую или тяжелую вещь, ей в голову не приходит.

– У тебя есть ребенок?

– Просто будь осторожнее с чужаками, – советую я, проходя мимо нее в большую комнату, опускаюсь на стул и рассматриваю повязку на руке, по-прежнему сомневаясь, что мне надо видеть рану. О том, как все ужасно, я догадываюсь и без этого. Пальцы отекшие и непослушные, безымянный вообще едва двигается. Цвет кожи тоже нездоровый, но это совсем не показатель. На моем теле много других следов от ударов. Ближе к вечеру ткань все равно придется сменить, да и ране полезно сохнуть на воздухе, а не под влажной повязкой, но смотреть на зияющий разрез вдоль ладони не хочу.

Я слишком погружаюсь в размышления и теряю бдительность, что на меня не похоже. Верба стоит совсем рядом.

– Что?

– Подержи, пожалуйста. – И сует мне одеяло с девочкой.

– Нет. – Я отшатываюсь, слишком резко поднимаясь со стула, и даже руки убираю за спину. Верба замирает, обиженно сводит брови и опрометчиво кладет девочку на стол. Ничего эта женщина не слышит. Верба бросается к выкипающему супу и снимает котелок с огня. Ива кричит и плачет рядом. Я хочу заткнуть уши.

Как можно так безрассудно оставлять ребенка? Что если я возьму ее и буду использовать как щит? Или еще хуже – заберу с собой? Достаточно слегка подтолкнуть, и девчонка свалится с метровой высоты вниз головой. Можно просто положить руку ей на лицо, и она задохнется. Есть бесконечное количество способов убить столь беззащитного человека, и я буквально обдумывала каждый из них когда-то.

Верба возвращается и принимается укачивать Иву. Слегка дергано и неловко, еще не приноровилась. Девочка, покричав, затихает. Верба поворачивается ко мне и улыбается, никакого следа обиды на лице.

– Я тоже боялась маленьких брать, пока не родилась Ива. Когда появится свой, все будет по-другому.

– Моего ребенка из меня вынули по частям.

Вырвалось. Я ненавижу об этом вспоминать. Тем более говорить. И тем более такое нельзя сообщать юной матери. Верба замирает, инстинктивно прижимает Иву сильнее, и счастливая улыбка постепенно тускнеет по мере осознания моих слов. Я в раздражении закрываю глаза, злюсь на себя. Сказалось напряжение и состояние последних дней. Так ощутимо жалею, что проговорилась, и почти готова обратиться к Забвению и выторговать легкое беспамятство для Вербы.

– Даже представить не могу, как много ты плакала, – с ужасом в глазах шепчет она.

– Я не плакала. Если тебе не нужна помощь, я выйду наружу? – Мне отнюдь не нужно разрешение семнадцатилетней Вербы, чтобы дышать не спертым воздухом.

– Там дождь, – неуверенно возражает она, но я уже выхожу из дома.

Не обращая внимания на боль в грудной клетке, делаю глубокий вдох и медленно выдыхаю. Сжимаю и разжимаю кулак, впиваясь отросшими ногтями в кожу ладони. Небо хмурое, низкое, дождь холодный и частый. Ветер налетает порывами, но ничего не говорит.

Успокойся, дыши ровнее.

Дыши.

Просто дыши.

Это уйдет.

Ничего не помогает, и я выхожу из-под навеса, развожу руки в стороны. Запрокинув голову, чувствую, как капли с силой разбиваются о лицо и стекают по нему. Ветер дергает за волосы, шумит, ругается. Небо грохочет и сверкает. Совсем не ощущается холод. Боги гневаются, журят, но не наказывают. И дождь – не то что вода из трубы. Повязка на руке намокает, как и вся одежда. Я чувствую запах собственной крови, кружащий возле меня. Я расправляю пальцы, ветер скользит меж ними. Меня прощают.

Я сбрасываю обувь и встаю босыми ногами на траву. Я крепну как дерево, питающиеся корнями от земли. Ко мне возвращаются силы и уверенность. Сверкает молния, разрезающая почти ночную темноту. Меня обдает горячим ветром, и я вздрагиваю всем телом, подаваясь навстречу. Я вбираю в себя, пустоты заполняются, и все отступает.

Дыши.

Просто. Дыши.

Гроза заканчивается, стоит мне опустить руки, дождь стихает и снова начинает мелко моросить. Мне не в чем винить охотника, как тут не подумаешь, что я демон. Холод постепенно пробирает, поднимаясь от босых ног, я подхватываю обувь и возвращаюсь к Вербе.

– Пусть твой муж передаст, я готова говорить с вождем.

Глава 2

Ночью я долго смотрю в небо, вместо того чтобы спать, пытаясь разглядеть созвездия сквозь тучи. Мне нужно определить направление, куда двигаться после того, как закончу здесь. Рука снова начинает пульсировать, и больше всего хочется стиснуть пальцы в кулак. Хвала Богам, я не безумна и стараюсь беречь ладонь, мягко прижимая ее к груди. Когда боль чуть отступает и успокаивается, снова ложусь. Периодически из глубины дома доносятся плач Ивы и легкая незатейливая колыбельная, от этого хочется выть, а не спать. Разозлившись на себя окончательно за неуместную чуткость, отворачиваюсь к стене и, заткнув уши подушкой, закрываю глаза.

По утру рука перестает так беспокоить, и я, намереваясь не ленится в ожидании беседы с вождем, не без труда переплетаю косу вокруг головы и натягиваю выданные ботинки. Надо бы уточнить, что стало с моими сапогами. Сбегала я точно в них, а очнулась совсем нагой. Одежда, стало быть, вся в крови, и ее либо выкинули, либо пустили на тряпки, а вот сапоги хорошие, и никакая пытка их не испортит.

Стоит мне выйти, и обманчивое ощущение свободы исчезает, потому что я натыкаюсь взглядом на сидящего на крыльце Рутила.

– Оставили сторожить? – Меня веселит то, с каким обреченным лицом он выполняет задание.

– Сама понимаешь, – не лукавит он.

Ну и что ж, жить под конвоем я умею.

– Мне бы к озеру.

– Не получится. Туда два дня пешего ходу, ни лошади, ни машина не пройдут. Ты поживее, чем вчера, но мало кто и из подготовленных женщин туда добирается. Вождь все хочет туда дорогу сделать, да не досуг.

Я киваю. Река, в которой меня едва не утопил охотник, тоже в трех-четырех днях, и это если на коне. Вот только без источника рука не заживет.

– А ты чем обычно занимаешься?

– В лесу работаю. – Пожимает плечами Рутил.

– Ну пошли в лес, – предлагаю я, и он поднимается, выражение лица из обреченного становится изумленным. Явно неожиданно для него, вероятно, уже смирился с тем, что просидит весь день на крыльце.

– Инструмент возьму, – он в сторону пристройки, и мы вместе идем за топором и пилой, а потом направляемся к лесу. Рутил споро берется за дело, мне же нужно немного осмотреться. Я брожу вокруг, не уходя слишком далеко, не очень хочется получить по голове топором, если он примется меня ловить. Набираю три вида трав, приглядываю четвертую. У одной обдираю все, оставляя только голые стебли, у другой собираю лепестки и пыльцу на мелких цветках, у третьей беру маленькие, едва развернувшиеся листья. Прежде чем закончить, прижимаю обе ладони к земле и благодарю ее за дары. Она принимает поклон.

В подоле рубахи у меня лежит все, что понадобится на сегодня. Еще до полудня Рутил откладывает пилу и сообщает, что пора возвращаться, Верба будет ждать к обеду. На травы в моих руках он смотрит, но ничего не говорит. Не видит опасности. Сваленное дерево Рутил оставляет без раздумий, намереваясь вернуться в скорости.

– Ты случаем не знаешь, где мои сапоги? – намучившись в ботинках не по размеру, я еще сильнее хочу вернуть привычную обувь.

– Верба прибрала, – пожимает плечами Рутил.

Я не рискую осуждать чью-то жену, когда человек с топором.

В доме Верба улыбается и что-то напевает, когда я вхожу вслед за Рутилом. Кружась с котелком в руках, она накрывает на стол. Радостно целует Рутила в щеку.

– У меня все готово, – довольно сообщает она, а я вижу на столе три тарелки. Если не будет других гостей, то, вероятно, это для меня.

– Я поела ягод. Но тарелку возьму, если не против.

Верба раздосадовано кивает, и они с Рутилом принимаются обедать, а я, взяв плошку, наливаю туда немного воды и вытряхиваю пыльцу. Когда раствор становится вязким, закидываю туда лепестки и начинаю разминать. Сливаю излишек воды и, закончив со смесью, постепенно разматываю повязку на ладони. Ткань присохла к ране, чтобы не травмировать кожу еще больше, я каплями смачиваю края и осторожно отнимаю.

Не так уж и плохо. Гноя и признаков отмирания нет, что меня воодушевляет. Зачерпнув из плошки смесь, аккуратными движениями наношу сначала вокруг разреза, а потом и на саму рану с обеих сторон. Выбираю наиболее чистый кусок ткани и снова заматываю им ладонь.

– Подожди, я принесу другой отрез, – внезапно произносит Верба у меня за спиной.

– Мой вполне ничего.

– Что это? – не совладав с любопытством, спрашивает она.

– Поможет ране быстрее затянуться.

– Я говорю тебе, эти веды ничего не знают, – продолжая какой-то давний спор, Верба поворачивается к Рутилу.

Освободившись от необходимости отвечать, я смываю со стен плошки остатки смеси, беру листья и, хорошенько помяв их в той же посуде, заливаю горячей водой.

– А это что? – Верба снова оказывается за моей спиной.

– Снимет боль, когда настоится.

– А откуда ты это знаешь?

– А где мои сапоги? – отодвинув раствор чуть дальше от края, я даже поворачиваюсь к ней, что моментально смущает Вербу.

– Они очень необычно сделаны, – стесняясь признается она. – Но потрепанные. Я отдала сапожнику, чтоб поправил. Сегодня же заберу.

Рутил сдавленно хмыкает и продолжает хлебать суп.

– Оставь ее, Верба. Посиди со мной, – просит он между ложками. – Где Ива?

– Спит, где ж еще, – раздосадовано отвечает она, возвращаясь за стол. – Я ее к ведам не повезу. Они ничего не знают, им лишь бы резать.

Я не вмешиваюсь в их беседу, прислушиваюсь к ощущениям в ране. К пульсирующей боли прибавляется жжение, и это в общем-то хорошо. Значит, ткани не мертвы, и у меня скорее всего получится восстановить руку.

Закончив с обедом, Рутил снова берет меня в лес, и там я, уже избавленная от болтовни Вербы, неприметно прислушиваюсь к ветру. Теперь, когда Боги больше не требуют от меня кровавой жертвы, сквозь редкий лес на многие расстояния разносится шум горной реки. Земли хаасов велики, и поселение опоясывает половину горы, но с почвой что-то не так. С ветром приходят не только звуки, но и пары. И я определенно не стала бы дышать ими долго. Я не могу различить ничего, кроме звуков природы, никаких посторонних, чуждых, порождаемых человеком звуков, едва поселение заканчивается.

Теперь у меня нет карты, и я трачу много часов, чтобы запомнить местоположение русла ближайшей реки, полей и полесья, гор.

К вечеру рука снова начинает ныть и дергаться, так что я поднимаюсь на ноги и сообщив Рутилу, что возвращаюсь, чтобы выпить свой настой, просто ухожу. Он отстает на пару мгновений, которые ему требуются, чтобы собрать инструменты, и догоняет. Хорошо, что не бьет топором по голове, мог бы и вспылить.

Верба снова встречает нас накрытым столом и с извинениями возвращает мне сапоги. Я снимаю обувь и с наслаждением разминаю пальцы ног, босая прохожу к настою и залпом выпиваю.

Скоро рука успокоится.

Рутил усаживается рядом с женой, и они о чем-то тихо переговариваются. Тарелки на столе опять три, и, когда Верба собирается накладывать в них кашу, я спешу отказаться.

– Зря, очень вкусно. – говорит Рутил, незаметно указывая головой на поникшую девчонку. Вздохнув, я берусь за тарелку и протягиваю ей. Верба довольно улыбается, и щедро накладывает каши. Зачерпнув ложкой, пробую на зуб и замираю. Губы сами по себе стягиваются. Я поворачиваю голову в сторону Рутила и вижу, как он смеется в тарелку. Вот же пройдоха! И теперь не выкинешь эту жуткую кашу, не хочется обижать Вербу.

Я дожидаюсь, пока они оба съедят по половине тарелки, и только после этого продолжаю жевать свою порцию. По крайней мере, не отравлена. Потом Верба ставит на стол остатки вчерашнего пирога и разливает горячий чай. Убегает за проснувшейся Ивой и возвращается уже с девочкой на руках. Я смотрю на них. Рутил, спокойный и рассудительный, старше своей жены больше чем на десяток лет, Верба, юная и восторженная, качает едва не потерянную дочь. Ива, окруженная заботой и лаской, будет расти в добротном светлом доме.

Если бы я не повезла ее к ведам, если бы оставила там на дороге, эта семья б исчезла.

А теперь может исчезнуть моя.

Боги считают это смешным.

Я провожу пальцами над чашкой чая, чтобы развеять поднимающийся дымок, когда снаружи сигналит машина.

– Туман? – почему-то встревоженно спрашивает Верба. Рутил кивает, откладывает пирог и выходит за дверь. – Он еще утром приезжал, я не стала с ним говорить. Это Туман, – повторяет Верба, видя мое непонимание, присаживается ближе. – Он тебя забрал тогда, у ведов.

Так то прибыл мой охотник. Я смотрю на перевязанную ладонь, пробую сжать и разжать кулак, получается лишь наполовину. Пальцы вроде слушаются, но не идут до конца. Рука неожиданно начинает подрагивать, и, перевернув ее, я вижу проступающую кровь. Сквозь смесь и ткань рана все еще кровоточит, стоит приложить хоть малейшее усилие.

А еще где-то есть Паук, наслаждавшийся моими пытками.

Дверь открывается, слышно Рутила:

– Нет. Не входи. – Дверь захлопывается, а мы с Вербой переглядываемся. Интересно, я должна ее успокаивать, или она меня?

– Они явно не дерутся, – все-таки выдаю я, потому что на вид Верба вот-вот лишится сознания от напряжения, а Иву мне на руки брать по-прежнему не хочется. – Ты отнеси дочь в колыбель, – мягко советую, стараясь не нагнетать еще больше. Верба не сводит глаз с двери и не слушает меня. Она очень напоминает моих девочек, и срабатывает скорее привычка, чем что-либо еще, когда я глажу ее по светлым волосам. Я не разделяю ее тревоги, но это не значит, что причины нет. Для нее Рутил важен, и поэтому, когда он возвращается, Верба облегченно выдыхает.

– Вождь сможет поговорить с тобой завтра. Приедет Туман и отвезет.

– Я поскачу на лошади.

– Чего? – опешив, переспрашивает Рутил.

– Я. Поскачу, – произношу чуть медленнее и разборчиво, всерьез сомневаясь, нужные ли слова использую. Большую часть своих лет я говорила на другом языке, а этот помню из детства. Могу и спутать.

– Это я понял. Почему?

– Люблю лошадей. – Пожав плечами, подхватываю сапоги и, пожелав добрых снов хозяевам, сама отправляюсь спать. Без раздражающей боли ночь проходит быстро, и, разомлев на мягкой кровати, я поднимаюсь не с восходом, а когда солнце уже довольно высоко. Повертев ладонью перед лицом и не заметив новых кровавых следов, натягиваю сапоги, непривычно блестящие, натертые жиром, принимаюсь заплетать косу вокруг головы, а короткий хвост подворачиваю внутрь.

В большой комнате уже хлопочет Верба и что-то вытачивает из деревянного бруска Рутил.

– Если соберешься завтракать, все на столе, – говорит она и уходит с корзинкой влажного белья на улицу. Я киваю, прохожу к принесенным вчера стеблям и, убедившись, что они достаточно подсохли, принимаюсь счищать внешний слой, потом снова вымачиваю, разделяю на волокна, гибкие и эластичные, и сплетаю тонкую нить. Рутил наблюдает за мной, но не вмешивается. Вернувшаяся Верба уходит к Иве, тоже ничего не спрашивая. Что там за ночные разговоры в супружеской кровати, что она больше не вьется рядом?

Сплетенную нить я кладу в чашку с водой, чтобы она набухла и стала толще. Отжимаю лишнее, протягиваю Рутилу и прошу:

– Отрежь вот здесь.

Хвала Богам, он не то, что Верба, и не оставляет ножа без присмотра. Отвлекшись от будущей игрушки для Ивы, Рутил легким движением делит нить на разные части. Ну вот, теперь с этим можно работать. Короткий отрезок я привязываю к середине длинного и начинаю плести узелками. Левая рука слишком повреждена для такой мелкой работы, и я часто морщусь, когда узелок ложится неправильно. Приходится переделывать. Рутил каждый раз поворачивает голову на мое шипение.

– Лошадь я тебе достал, – вдруг говорит он. – Спокойная, как раз для твоей руки.

– А здесь с этим сложно? – не отвлекаясь от плетения, спрашиваю я.

– Еще как, – вступает подошедшая Верба. – Мне пешком пришлось до вед идти.

Я окидываю ее невысокую фигуру, еще не восстановившуюся после беременности, и с укором смотрю на Рутила. Она бы не дошла.

– Многие жеребята рождаются мертвыми, многие умирают после.

– А у палача машина есть, – как бы между прочим напоминаю им. Верба садится рядом и с любопытством наблюдает за моими руками.

– Это нить, – я сама объясняю, так как она боится спрашивать. Другого ей знать не нужно.

Верба начищает овощи к обеду, когда с улицы доносится залихватский свист, а потом раздается стук в дверь.

– Спокойно, – говорит Рутил, а потом добавляет, глядя на меня: – пожалуйста. – И убирает нож подальше.

Откладываю сплетенную ленту в сторону, когда дверь открывается, и я слышу его голос:

– Мира твоему дому, Рутил.

– С миром входи, Туман. – За моей спиной происходит движение, и, расслышав презрительное фырканье Вербы, я догадываюсь что сии приветствия просто ритуальные. Охотник проходит вперед, останавливается за спиной и кладет на стол оковы для рук.

– Не сверкай глазами, Верба, – дружелюбно говорит Туман. – Таково условие вождя.

Он садится рядом, а я поднимаюсь со стула, отхожу чуть в сторону, ближе к окну. Прижимаю перевязанную руку к животу и бездумно накрываю другой. Я знаю только его голос, и ни к чему смотреть в лицо. Так моя злость не обретет формы и развеется.

– Она хочет ехать на лошади. Думаю, с этим можно повременить, – говорит Рутил, и по звуку я слышу, как он двигает оковы. Лязг металла слегка нервирует, но ничего такого, чтобы могло вывести меня из равновесия.

– Что значит – на лошади? – удивляется Туман. – А если она рванет с обрыва? Я уже такое видел.

– Мое условие, – сухо произношу я, не оборачиваясь. На мгновение в комнате повисает тишина. Прозвучало слишком дерзко? Я облизываю пересохшие разбитые губы и все равно смотрю в окно.

Туман хмыкает и по звуку отодвигаемого стула я понимаю, что он поднялся. До боли стискиваю пальцы в кулак. Если он подойдет, чтобы снова нашептать на ухо гадостей, то мое мнимое спокойствие исчезнет.

Не оборачивайся. Не смотри. Не выдержишь.

– Твоя ответственность, Рутил, – бросает Туман и тенью проходит к двери. Он выскакивает на улицу, и я стремительно отворачиваюсь. Смотрю на Рутила и Вербу.

– О чем он? – говорю все так же сухо, потому что нельзя позволить себе другого.

– Когда я забрал тебя сюда, а не оставил у вед под надзором Тумана, вождь предупредил, что за любые последствия отвечаю я.

– Например?

– Если ты умрешь. Если умрет кто-то из наших по твоей вине.

– Почему ты мне не сказал? – я нисколько не понимаю Рутила. – Почему не оставил у ведов?

– Из-за меня… – вступает Верба, но замолкает, столкнувшись с тяжелым взглядом мужа.

– Я сам решил, – он говорит так, что и сомнения не возникает.

Тру ладонью лицо. Ну ладно Верба, она о последствиях не думает, но Рутил не кажется праздным юнцом, чтобы так глупо рисковать семьей.

– Ты ничем не обязана, – твердо произносит он, глядя мне в глаза. – Я поверил своей жене. И если это не окажется правдой, отвечать тоже мне. Ясно?

Я смотрю на Вербу, пытаясь уловить, о какой правде речь, пока она не разводит полы рубашки в стороны и не показывает небольшой след от ожога на животе. Ровно там, где я прикладывала руку, чтобы вернуть Иве биение сердца.

– Пришлось рассказать, как все было, – она виновато опускает голову. – Иначе они бы тебя не отпустили.

Наивная Верба, они и не отпустят теперь.

Решительно беру со стола оковы и защелкиваю на запястьях. Я еще не проиграла. В любом случае, сигануть с обрыва всегда успеется. Рутил с безнадегой в глазах наблюдает за этим, и мы поднимаемся.

– Я тоже поеду, – заявляет Верба. Рутил, вздохнув, кивает, никак не может ей в чем-то отказать.

– Разбалуешь ее. – Качнув головой в сторону убежавшей девчонки, я неодобряюще поджимаю губы.

Машина у дома утробно рычит, дожидаясь нас, Туман не выходит проверить мои оковы. Я подхожу к лошади и провожу рукой по ее морде, чуть склоняюсь, давая к себе привыкнуть, беру за поводья и тяну. Кобыла покладисто шагает вперед и слегка толкает меня носом, проходится губами по руке. Подпускает. Я подпрыгиваю и с большим трудом усаживаюсь верхом, тело моментально отзывается на чрезмерное усилие болью в ушибленных местах и ослабевших мышцах. Рутил и Верба с Ивой в корзинке усаживаются в машину, Туман трогает с места, и я пускаю лошадь вскачь следом за ними.

Путь дается мне легко, несколько дней пыток и побоев не уничижают годы езды верхом в любом состоянии. Кобылка славно слушается любого движения руки и пяток. Я очень стараюсь не тревожить раненную ладонь лишний раз, но она все равно снова начинает кровоточить. По прибытию спешившись, я привязываю поводья к столбу и нарочито не поднимаю взгляда. Дверцы машины хлопают, там тоже была поездка не из веселых, потому что слышно только Иву. Верба подходит, потряхивая корзинку, чтобы как-то угомонить плачущую дочь:

– Нам туда.

Я киваю и, по-прежнему смотря исключительно себе под ноги, иду за ней. Рутил дожидается нас у дверей, пропускает Вербу вперед, а меня наскоро наставляет:

– Говори спокойно, уверенно. Глаз не прячь, как сейчас. Отвечай только за себя. За нас с Вербой я сам отвечу.

Что мне ему сказать? Что дурак, каких свет не видывал?

Он входит первым, я за ним. В комнате полно людей, судя по отбрасываемым теням, – те же хаасы, по центру дальней стены три стула, на одном из которых – вождь, по сторонам – еще двое. Я смотрю исключительно на него.

– Это суд? – голос мой тверд, как и всегда. – В чем моя вина, вождь? Разве я нарушила ваши законы?

– Как мне к тебе обращаться? – громко спрашивает он, чуть подаваясь вперед.

– Как угодно. – Я пожимаю плечами.

– У тебя нет имени? – усмехаясь, он подкладывает кулак под щеку.

– Оно тебе ни к чему. – Я кажусь забавной зверушкой, попавшейся в силки, только и всего. Пусть так и остается.

– Это не суд, неназваная. Мы хотим слышать твою историю. Если будем судить, то не тебя.

– Я иду на Запад, вождь. Это все.

– Хорошо, – кивает он и откидывается на спинку стула. – Тогда мы сначала выслушаем других, а потом снова тебя. Черный Туман!

Происходит секундная заминка, прежде чем в зале действительно наступает тишина.

– Девушка действительно двигалась на Запад, пока я следовал за ней. Приметил, потому что странная. Одна в пути, налегке, ни оружия, ни защиты, пешком. Шла лесами, останавливалась только в двух городах. В первый раз, когда я снова отыскал ее на улицах, выходила из горящего дома, там погибла семья. Во втором городе лично видел, как она женщине в грудь ритуальный нож вонзила в святом круге. Не вмешался, не знал всех обстоятельств. Выяснил, кем была эта женщина, сказали, что служила в храме, а в последний год ушла в отшельницы. Прознал про нож и жертвоприношение, а девушка внезапно решила взять коня и уйти глубже в лес. Меня почуяла задолго, хотела скрыться. Я ее нагнал, пришлось стрелять в коня, иначе могла уйти. Когда она у реки в воду сорвалась, вытащил, думал, мертвую, а она задышала. По дороге она кромулом крыс убила, хотя и глаза, и руки я ей завязал, и меня пыталась придушить. Уверившись в своей правоте, оставил ее у Паука, тот говорил с ней, как обучен.

– Мы знаем, как говорит Паук с его гостями, – улыбаясь, произносит вождь. Как мило, что пытки кажутся им забавными.

– Он ее оставил, подумал, что увлекся, и просчитался. Пошел за мной. Когда вернулись, ее уже не было и машины тоже. Рванул по следу. Нашел у ведов рядом с Вербой. Думал, она сама к ним поехала, Паук мог ее покалечить, да и я неслабо приложил о камни. Веда кричала, что ребенок мертвый, а девушка держала руку на животе Вербы. Злость застила мне глаза и разум, я бросил в нее нож, попал в руку, после затащил в машину и вернул Пауку.

– Что было дальше, нам известно. – Вождь взмахом руки останавливает охотника. – Желтосумый Паук!

– Туман привез девушку на своей лошади… – От голоса палача я на секунду прикрываю глаза, чтобы не потерять контроль. Он здесь, где ж ему еще быть.

– …Посоветовал быть осторожней. Мы отвели ее вниз и заперли. Поднялись наверх, Туман был измотан, я предложил ему выпить и отдохнуть, за стаканом он рассказал, почему считал девушку демоном. Я был склонен поверить. После отъезда Тумана спустился к ней, предложил сразу снять проклятье. Она все отрицала, словно была уверена, что ей ничего не грозит. Позже ночью я принес воду и еще раз предложил снять проклятье. Девушка отказалась, больше я не спрашивал, полагая, что если она захочет закончить, то скажет. По утру из-за бессонной ночи продержал ее под водой чуть дольше. Когда понял, что она больше не сопротивляется, распустил цепь и попытался спасти, несколько раз надавив на грудь, девушка никак не реагировала, я посчитал ее мертвой. Вернувшись вместе с Туманом, понял, что обманулся. Он ушел за девушкой, а я остался ждать. Туман привез ее и сказал, что ребенок Рутила мертв. Я снова поверил и хотел расправиться с ней, но теперь, когда мы были уверены, что она демон, я должен был заставить ее снять проклятье. Более я водой не пользовался, – голос Паука затихает.

– Стальной Рутил! – снова повелевает вождь и смотрит на меня. Внимательно и выжидающе. Мое лицо непроницаемо, меня не способны тронуть упоминания ни о пережитых мучениях, ни об убийстве, и теперь они будут говорить об Иве.

– Мне сообщили о родах жены на исходе дня, когда я вернулся с Острой Скалы. Примчавшись к ведам, я обнаружил их обеих в полном порядке. Верба рассказала о девушке, встреченной на дороге, о том, как она помогала и как ее забрал Туман. Верба полагает, что девушка смогла вернуть дочери сердцебиение, положив руку на живот, и я ей верю. Девушку я забирал от Паука в беспамятстве, сильно истерзанную, ослабленную. Несколько дней Верба выхаживала ее, а когда девушка пришла в себя, не делала попыток сбежать или ранить кого-то. Поэтому я верю в то, что она не является демоном.

– Или же она просто набирается сил, – вскользь отметил вождь, снова мазнув по мне взглядом. – Цветущая Верба!

– Вождь, – снова говорит Рутил, – моя жена еще не оправилась от тяжелых родов, я могу отвечать за нее.

– В таком случае мы уже услышали ее слова, – веселится вождь, словно я не стою передним в цепях. Окружающие неловко посмеиваются. – Теперь, неназваная, расскажи свою историю с момента встречи с Туманом, – он победно глядит на меня, словно загнал в тупик.

– Я скакала на коне, когда услышала, что меня преследуют. Конь сорвался с обрыва, утянул меня за собой. Очнулась связанной на земле. На первом привале среди ночи услышала крыс. Поскольку глаза мои были завязаны, поднявшийся в воздух кромул не видела, но охотник заметил и спас. Слышала, как пищали крысы, а потом стихли. По утру шла, спотыкаясь об их мертвые тела. Когда поняла, что охотник убьет меня, как только мы дойдет туда, куда направляемся, решила побороться. Пыталась задушить его своими же цепями, но только разозлила. Когда палач топил меня, потеряла сознание, пришла в себя и попыталась уйти. По дороге встретила Вербу, думала, успею довезти ее и убраться подальше, но не успела. Охотник нашел, вернул палачу. О том, что обязана своим освобождением Рутилу и Вербе, узнала, только когда поднялась с постели. Меня предупредили, что я не смогу уйти, пока не поговорю с вождем, потому я перед тобой.

– Знаешь, неназваная, ты убила бывшую храмовницу в святом круге, ты убила крыс, ты сама умирала, задыхаясь в воде, так, что два моих опытных воина ошиблись, и ты вернула жизнь Гибкой Иве. – Вождь переводит свой взгляд в сторону. – Чье рождение – праздник для нас, Рутил, да будут Боги благоволить ей и хранить ее.

Я едва сдерживаюсь, чтобы не усмехнуться. Это какие Боги нас хранят?

– Вот почему мне думается, неназваная, что ты способна управлять смертью.

– Никто не может повелевать самой Смертью, вождь. Это противоречит слову Богов. Смерть всегда забирает принадлежащие ей души так или иначе. Крысы погибли от кромула, а веды ошиблись, не расслышав сердца ребенка, как ошиблись и твои волки.

Старая женщина по левую руку от вождя вдруг поднимается с места и внимательно смотрит почти бесцветными глазами из-под сморщенных век так внимательно, что я делаю глубокий вдох и воинственно поднимаю подбородок, намереваясь защищаться до последнего. Она знает.

– Сними с нее цепи, – дребезжащим голосом велит женщина.

– Объяснись, Мудрая как Сова, – требует вождь.

– Прости моих детей, девочка. – Она отмахивается от него и делает шаг вперед. – Они слишком молоды, чтобы знать о таких, как ты.

Я чувствую движение позади меня и не глядя протягиваю руки в сторону. Цепь, звякнув, падает на пол, но чувство облегчения не приходит. Если Сова действительно понимает, кто я, еще двенадцать лет в плену мне не выдержать. Да и не придется, девочки погибнут раньше.

– Прости моих детей, – повторяет она. – Ибо не ведают, что творят.

– Ведают, Мудрая как Сова. Ведают и творят.

– Прости их, – настаивает старуха.

– Пред Богами им держать ответ, не передо мной, – нехотя произношу я, не то чтобы в мои планы входила какая-нибудь месть, но оставить себе эту лазейку хотелось.

И Сова кивает, отступает, садится на свое место:

– Эта девушка не демон, вождь. Она страдала без вины. В ней нет жажды крови.

– О ком мы не знаем, Мудрая как Сова?

– О таких людях с сильными сердцами и чистым разумом.

– Но на ее руках кровь, – напоминает вождь.

– Она убила храмовницу, которую покинули Боги. Полагаю, это было милосердие. – Сова смотрит на меня, ожидая ответа.

– Я заколола ее. Нельзя воткнуть в человека нож и называть это милосердием.

В зале снова повисает тишина. Без команды вождя никто не решается говорить, а у него не находится слов.

– Мне нужно подумать, продолжим позже, – после затяжного молчания выдает он и поднимается.

– Когда я могу уйти, вождь? Я спешу.

– Погости еще немного. Мы выделим тебе дом и помощниц, с твоей рукой нелишним будет.

Я слышу задавленный вскрик Вербы, похожий на писк, а потом голос Рутила:

– Вождь, если это не противоречит твоей воле, девушка может остаться в моем доме.

– Пусть. – Он повелительно машет рукой и быстро выходит из залы. За ним тянутся другие хаасы, что стояли в толпе. Я провожаю взглядом сгорбленную спину Совы. Они продолжат говорить без меня и других свидетелей, и только Боги знают, что поведает им эта старуха. Я прикрываю глаза, перевожу дух и прикидываю, где могла выдать себя. Могла ли?

Кроме маленького ожога на животе Вербы, у них нет доказательств. Туману они были не нужны. Им может быть достаточно слова Совы. Впрочем, пока вождь не вынесет решения, смысла тревожиться впустую нет. Кем бы ни считала меня старуха, ее слово против моего.

Я так и остаюсь стоять по середине залы, пока не стихают голоса, пока Верба не окликает меня тихим «эй». Девочка в корзинке безмятежно спит, укрытая одеялом.

– Туман отвезет нас обратно.

– Я запомнила дорогу. – Мне нужно больше воздуха, не сдавливающего грудь. Нужно подумать и решить, как буду уходить, если не захотят отпустить. Верба кивает, ни на чем не настаивая, в конце концов, я больше не в цепях и вольна выбирать. Кое-кто из любопытных и скучающих продолжает пялиться, пока я вскарабкиваюсь на лошадь. Кобыла послушно мотает головой. Я пускаю ее трусцой, плавной и неторопливой.

Уходить буду через горы. В лесах охотник снова найдет меня, или если двигаться вдоль дорог. А в горах звуки и ветер путают следы. Дойду до озера, восстановлю руку, оттуда переберусь за хребет, пройду вдоль, насколько позволят камни, а потом спущусь. У подножья нужна лошадь, но откуда ей там взяться. Поэтому и дальше придется двигаться пешим ходом. Значит, никаких лишних вещей или запасов. Рутил подскажет им, что первым делом искать меня нужно у озера, а потом у дорог, ведущих на Запад, как я и заявила сегодня вождю. Значит, придется выждать, прежде чем вернуться на свой путь, или идти в обход. И в том, и в другом случае будет потерян еще не один десяток дней, но я спасу руку и смогу пройти по горам без погони. И плохо, и хорошо.

Все что мне нужно теперь – это дождаться, пока Рутила освободят от ответственности за мои поступки. А это произойдет только после оглашения решения вождя.

Я привязываю лошадь к крыльцу, предварительно убедившись, что машины Тумана нет во дворе. Солнце уже заходит, а моя натруженная рука ноет так, что хочется ее отрубить. На повязке свежая кровь. Я отправляюсь в лес, чтобы снова собрать пыльцу и лепестки для смеси на ладонь, и брожу там до темноты. А потом присаживаюсь на землю, опираясь спиной о дерево, и замираю. Еще задолго до восхода луны раскрываются земные звезды, красивейшие цветы, сияющие в ночи. Они мерцаю и переливаются, едва подрагивают от легкого ветерка. Я смотрю на них, вспоминая, как такие цветы росли возле дома в детстве. Это все было до того, как пришел Ардар. Мы с Птахой сбегали ночью в лес, и я завороженно глядела на казавшиеся мне волшебством земные звезды, а Птаха валялась в них, перекатываясь на спине, задрав кверху лапы.

Я улыбаюсь в темноту и решаю отдать это воспоминание Забвению в следующий раз.

Стоит вернуться в дом, как разговор за столом прерывается. Я прохожу к посуде, беру плошку и принимаюсь готовить смесь, чтобы обработать рану.

– Ты действительно не скажешь, как тебя зовут? – первой не выдерживает Верба. – И не шикай на меня, – требует она от попытавшегося угомонить ее Рутила. – Могу я узнать имя человека, который живет в нашем доме?

– Можешь называть меня, как тебе захочется. – Смешивая воду с пыльцой, я нервно сжимаю и разжимаю пальцы поврежденной руки, пытаясь согнать боль.

– Но это же нелепо. Когда дочь вырастет, мне ей что сказать?

– Выдумай красивую историю. Такое ей понравится больше, чем правда.

– Хватит, – строго произносит Рутил, перебивая Вербу, набравшую воздуха в грудь для длинной тирады. Она возмущенно фыркает. – Если наша гостья не желает рассказывать о себе, мы будем уважать ее выбор. Тем более ты сама хотела, чтобы она оставалась здесь.

– Ты видел, как Туман себя вел сегодня? Он же глаз с нее не сводил. А если бы ей дали свободный дом, то он наверняка бы туда наведывался.

Я снимаю повязку с руки и отнимаю от кожи засохший, похожий на глину пласт. Присматриваюсь к ране, все еще не ужасно, просто плохо. Это хорошо. Наношу новый слой смеси и снова перетягиваю.

– На вашу территорию могут зайти чужаки? С одной тенью? – Я поворачиваюсь к ним и только тут замечаю, что на столе стоит тарелка с куском пирога для меня.

– Только свои. – Рутил выглядит удивленным, но виду не подает.

– Что будет, если зайдут?

– Если с миром, то выслушаем, если с войной, то дадим бой. Но остаться здесь позволят только своим.

– Почему?

– Кто-то может прийти за тобой?

Когда он начинает задавать вопросы, вместо того чтобы отвечать, я пожимаю плечами, отворачиваюсь, мою плошку.

– Спасибо за кров и помощь, ребят, – честно признаюсь, говоря то, что не собиралась. – Я постараюсь не накликать беду на ваш дом. Спокойной ночи.

Перед тем как лечь в постель, я смотрю на настоящие звезды, проверяя, нет ли красной планеты. Ее появление на небе знаменует собой конец для меня и девочек. Но я еще не проиграла. Просыпаюсь на рассвете. Умывшись холодной водой и, набрав немного с собой, ухожу в лес. Нахожу поляну с земными звездами и собираю увядшие за ночь цветы. Святящееся вещество еще осталось в лепестках, и если выделить его правильно, то этим порошком можно развеять темноту вместо огня. Набрав небольшой мешочек, я возвращаюсь в дом. Верба снова хозяйничает, выдав мне котелок, уходит кормить Иву. Думаю, показное молчание – последствие вчерашнего разговора и моего отказа откровенничать. Обижать девчонку я не хотела, но тишина мне по нраву.

Растерев в кулаке цветы, закидываю их в воду и оставляю выпариваться. Через пару часов появится осадок на стенках, его останется только просушить. Я возвращаюсь к своему плетению, оставленному вчера, когда появился Туман. За монотонным занятием мои мысли снова возвращаются к переходу через горы. Хорошо бы взять какой-нибудь еды, хоть бы и пироги Вербы, воды из озера будет достаточно. С той стороны гор должно быть недалеко до другого селения, несколько дней пути, но там я не останусь. Там нужно будет пустить ложный слух о том, куда я направляюсь, если хаас возьмет след. И дальше уже дело случая: любая тропа, выбранная наугад, либо уведет меня дальше, либо нет. Больше ничего не спланировать, просто придется быть вдвойне осторожнее. Я ушла от Ардара, уйду и отсюда.

Верба возвращается на кухню и, бросив на меня красноречивый взгляд, принимается нарезать овощи.

– Лошадь можно пока оставить? – между делом интересуюсь, продолжая плести ленту.

– Я не знаю.

– Где Рутил?

– Ушел.

– Он ничего не говорил о решении вождя?

– Нет.

– Тебе нужна помощь?

– Нет.

– Ты злишься или обижена?

– Злюсь.

– Не стоит. – Я примирительно развожу руками, едва Верба оборачивается, понимая, что ее подловили. – Так уж вышло, у меня есть тайны. Я не открою их ни тебе, ни кому-то другому. Я молчала, когда ваш палач макал меня в воду, и тем более не стану говорить теперь, когда ты и так сказала очень много.

– Туман забрал тебя, и я хотела помочь.

– Помогла. По крайней мере, я больше не вишу в тюрьме. Но ты мне ничего не должна, Верба, большую часть ты сделала сама.

Она морщит лоб и кривит губы, едва сдерживая слезы в широко распахнутых глазах. Юная, наивная, еще напуганная тем, что пережила, девочка, так похожая на моих. Ни внешностью, а взглядом. Ищущим, верящим, беспокойным. Мне хочется пообещать ей, что все будет хорошо, но тогда я солгу. Пройдет не один год, прежде чем воспоминания потускнеют, и тогда она сможет думать и говорить об этом без слез в глазах. Хотя бы потому, что все закончилось хорошо.

Мои воспоминания, к примеру, все так же остры. Я режусь о них и истекаю кровью. Всегда.

Я берусь за свои узелки, убедившись, что мы друг друга понимаем. Верба ставит на стол миску с початками кукурузы и кивает на них, когда я поднимаю голову.

– Вот, можешь почистить, – скрывая улыбку, говорит она и возвращается к своему занятию. У меня вырывается смешок, отложив плетение, очищаю початки от лишней листвы и волосков. – И еще я хотела сходить на рынок, когда дочка проснется, но мне не справиться с Ивой и корзинкой за раз.

Я киваю, пропуская мимо ушей большую часть последующей болтовни Вербы. Порывистое объяснение с ней было необдуманным, и теперь о приятной тишине и речи не идет. Вопреки всему мне приятна ее компания. Наивность и отсутствие притворства делают Вербу очень открытой, и мне не хочется испортить это. Боги справятся сами. А если я не сумею уберечь Иву, то мы втроем окажемся крепко связаны навсегда.

Закончив с кукурузой, я передаю миску Вербе и принимаюсь соскабливать напыление со стен котла ножом. Осторожно снимая пальцами слои с лезвия, складываю в плошку, на коже остаются мелкие как песчинки частицы, отчего она серебрится словно металлическая.

– Что это будет? – Верба снова проявляет интерес, но это уже по-другому. Она не ведет себя как любознательный ребенок.

– Порошок светится в темноте, и он легкий. В дороге может пригодиться.

– Ты уйдешь? – вдруг удивленно спрашивает она.

– Конечно.

– Что там, на Западе? – с придыханием произносит Верба, отодвигая в сторону очередную плохо сваренную кашу. Я смотрю на нее и обдумываю ответ. Стоит ли ей знать, учитывая возможную судьбу Ивы? Нет.

– Другие города.

Верба грустно кивает и разочарованно отворачивается:

– Ты можешь остаться здесь, – принимаясь помешивать медленно подгорающую кашу, бормочет она, но стоит мне набрать воздуха в грудь, чтобы возразить, начинает тараторить: – Я знаю. Я понимаю, не смотри на меня как на дурочку. Но, когда мы разберемся с Туманом и остальным, ты можешь остаться здесь. Они не обидят тебя. От кого бы ты не бежала, здесь тебя не отыщут.

Верба замолкает, и я с удивлением понимаю, что она проницательна. Но тот, от кого я бегу, не самая большая моя беда, а потому:

– Я не могу остаться.

Она кивает и уходит на плач проснувшейся Ивы, а я пытаюсь отмыть руку от святящейся пыли. Стоит им обеим показаться из хозяйской комнаты, вытираю ладонь о штаны, оставляя едва различимые разводы, и мы вместе выходим. Верба вручает мне пустую корзинку для продуктов, и, пройдя по узкой колее двора, я вслед за ней выбираюсь на городскую дорогу. До рынка недалеко, стараясь не сталкиваться взглядом с хаасами в поселении, я осматриваюсь, запоминаю путь. Если придется бежать прямо из дома вождя, то лучше всего знать, куда соваться не стоит.

Чем ближе к центру поселения мы подходим, тем больше шума и криков я слышу. Это не звуки большого города, и инстинктивно мне хочется вернуться в дом Вербы. Я останавливаюсь и расправляю ладонь, чтобы узнать, что принесет ветер. Верба, оглянувшись, мгновенно замирает и выжидающе смотрит. Чует, что ли?

– Там беда, – я киваю в сторону, откуда ветер доносит крики отчаянья, запах пыли, гари и Смерти.

– Какая? – шепотом, наверное, от страха, произносит Верба. Я пожимаю плечами. Ветер не рассказывает. Тогда она, решительно прижав к себе Иву, направляется туда. Я не хочу идти за ней, но и оставлять их одних нельзя.

Верба и сама уже слышит панику и шум, а потому двигается целенаправленно, мне едва удается поспевать за ней. По середине одной из улиц стоит большая толпа, а перед ней – наполовину рухнувшие здание.

– Это школа… – выдыхает Верба и смотрит на меня. – Ты…

– Мне нельзя…

Я отворачиваюсь. Мне нельзя.

Что если это ловушка? Какова вероятность, что сразу же после того, как я поговорю с вождем, рухнет школа? Он буквально вчера помыслил, что я управляю Смертью. Почему бы ему не проверить это. Почему бы не заставить выдать себя? Он может пожертвовать несколькими жизнями, чтобы получить взамен меня. Кто сказал, что не может? Он знает, что меня не выйдет запугать, знает, что я не дала Вербе потерять дочь. Логично предположить: дети – единственное, что заставит меня проявиться. Логично рискнуть. Кто бы не рискнул? Любой, кто печется о благе большинства, посчитал бы это допустимым. Сова… Сказала ли она?

Я нервно двигаю пальцами, надеясь на помощь Древних Богов, на их подсказку, что они укажут путь. Женщины за моей спиной кричат, плачут – они потеряли своих детей. Я закрываю глаза, сжав кулак, и звуки пропадают. Я слушаю только себя, и внутри у меня борьба. Бойня. Их крики так похожи на мои. Разве я не молила Богов о помощи? Кто-то хватает меня за плечи и, хорошо тряхнув, заставляет открыть глаза и разжать руку.

– Ты можешь помочь?! – кричит Рутил, наверное, не в первый раз, но у меня нет ответа. Могу и не могу. Я ощущаю, как сдавливает голову от душераздирающего крика горя и как сбивается дыхание.

– Если после этого меня не отпустят, ты дашь мне уйти. – Верба что-то восклицает, но я не глядя прерываю ее взмахом руки. – Не она, ты.

– Согласен, – кивает Рутил, но я ему не верю. Жаль, что это ровным счетом ничего не меняет.

Развернувшись, я прорываюсь сквозь толпу к развалинам школы, дернувшуюся за мной Вербу останавливает Рутил:

– Тебе не надо на это смотреть.

Расталкивая собравшихся и бездействующих людей, влетаю в крепкую спину, огибаю хааса и попадаю в чьи-то руки.

– Стой-стой, назад, – велит он, выталкивая меня, и первым делом я узнаю голос охотника. – Тут еще опасно.

Я все еще не хочу смотреть на него, но только своего решения не меняю и, вывернувшись, утягиваю Тумана за собой. Вцепляюсь в его ладонь пальцами и, прежде чем упасть рядом с ребенком, оборачиваюсь, чтобы наконец увидеть лицо. У охотника черные, как сам мрак глаза, и вот она, та самая подсказка. Смерть снова заберет меня в темноту, если я помешаю ей.

Он замирает, не сопротивляясь, даже как будто сжимает мою руку в ответ.

– Смотри мне в глаза. Ты не пострадаешь, – обещаю я и вбираю в себя часть его силы, чтобы быть проводником и вернуть мальчику биение сердца. В десятки тысяч раз слабее, чем настоящий разряд молнии, удар прошивает мою ладонь и пронзает грудь. Я отнимаю руку, стоит только почувствовать пульс. Проворачиваюсь на месте, кладу ладонь на грудь другого мальчика и проделываю тоже самое. Больше брать у Тумана нельзя, и я отпускаю его. Перебираюсь к еще одному, и ладонь какой-то женщины доверчиво тянется ко мне.

– Ты не пострадаешь, – благодарно обещаю ей и беру ровно столько, чтобы вернуть сердцебиение. Меня зовут к еще трем детям, и я, без сомнения, делаю все, что требуется. Поздно отступать. Когда я добираюсь до следующего и кладу ладонь на его грудь, понимаю, что тут иное. Ребра раздроблены, а его душа отошла слишком далеко. Я обескуражено смотрю на женщину рядом с ним.

– Пожалуйста, – слезно молит она, не убирая протянутой руки. Я облизываю и закусываю губу. Часто дышу. Хорошо. Ладно. Я решительно разрываю на его груди рубаху.

– Ты мать? Это поможет. Так будет легче. Ты привела его в этот мир, ты и вернешь. Мои глаза станут другими, но не бойся, продолжай смотреть, не отводи взгляда. Отвернешься и потеряешь сына. – я говорю это, проводя по его смятой грудной клетке пальцами, ища место надлома. – Поняла? – Она кивает и с готовностью отзывается. Я укладываю ее ладонь на разбитые ребра, свою размещаю сверху, а вторую прижимаю ко лбу мальчика. Поднимаю голову и, поймав ее взгляд, тут же погружаюсь, ухожу в глубину. Вокруг становится темно. Я слышу испуганный вздох и знаю – это из-за того, что мои глаза сейчас цвета жидкого огня, а из раны на руке сочится черная кровь. Потому что в темноте все становится черным.

Я ищу душу мальчика в этом мраке. За его пределами не существует ничего, не станет и меня, если уйти дальше. Я нащупываю нить от матери, осторожно тяну за нее. Резко надавливаю на лоб и грудь мальчика, убираю руки вместе с его вдохом. Взгляд не сразу фокусируется, но, когда я поднимаю веки, женщина счастливо обнимает вернувшегося сына, целуя его щеки и измазанный в черной крови лоб.

Хорошо.

Грудь медленно начинает сжимать. Вот и расплата. Я торопливо поднимаюсь на ноги, делаю шаг и почти падаю. Кто-то поддерживает меня.

– Что с тобой? – произносит Туман. Грудь сжимается как от мощного удара, и я, вздрогнув, перестаю дышать от боли. Внутри трещат кости.

– Нужно уйти, – сдавленно хриплю я, чувствуя нарастающий запах Смерти. Мне удается сделать еще два-три неуверенных шага, прежде чем кровь поднимается в горло, и кашель скручивает меня, заставляя упасть на землю.

– Что с тобой?!

Я плюю черной кровью на собственную раненную ладонь, и Смерть забирает меня, резко бросая в темноту. Боль становится нестерпимой. Мне кажется, я кричу, но звука нет. Нет ничего, кроме темноты вокруг. Я чувствую, как мне ломают ребра, потом разрывают грудную клетку и расплющивают сердце. А спустя мгновение я снова цела, но в тот же миг острые когти вспарывают мой живот, раздирая его полностью. Ломают каждую кость, калечат каждый орган, отрывают руки и ноги, выжигают кожу и саму кровь. Но каждый раз я возвращаюсь цельной, чтобы снова пройти через это. Порой Смерть отпускает меня, и в эти секунды я мечусь, ища выход из мрака, но это еще один способ меня ранить. Иногда среди темноты появляется яркий свет, и эта боль так же невыносима, как и другая. Внезапно в тишине появляется голос:

– Как тебе помочь? – Прохладная ладонь гладит там, где раньше было мое лицо. – Где болит?

– Свет, – стараюсь прошептать я, хотя не уверена, что могу говорить без губ, однако луч, жгущий глаза, пропадает, и я делаю ровно один вдох, прежде чем меня снова начинают разрывать когтями. Спустя тысячу мгновений агонии я слышу гадкий смех Смерти, чувствую запах гниения, и страшный мрак заканчивается, уступая место уютной темноте, в которой я забываюсь, чтобы проснуться ранним утром от рассветного солнца.

Разум чувствует тело абсолютно измученным, несмотря на то что никаких ран на мне нет.

Открыв глаза, вижу все ту же комнату в доме Вербы и Рутила, только на этот раз на мне есть одежда. Частично я лежу спиной на кровати, частично – на чьей-то груди, и этот человек держит меня за запястья перекрестив их. Я делаю попытку пошевелиться, но не получается, потому что кто-то тут же с силой прижимает мои руки, не позволяя даже вдохнуть.

– Эй… Я бы хотела встать.

Сильные пальцы моментально отпускают, и мне даже помогают сесть. Я знаю, что у меня нет никаких новых синяков или травм, но кажется наоборот. На мне будто нет кожи, и так будет до тех пор, пока я не забуду, что было в небытие. Разум помнит все, что творила Смерть с телом.

– Как ты?

– Демоны… Почему ты не оставишь меня в покое, хаас? – Раздражение звучит неубедительно, хотя бы потому что прямо сейчас я больше озабочена собой, чем им. Туман хмыкает и поднимается с постели, стараясь меня не задеть, за что ему большое спасибо.

– Ты металась, могла ранить себя, – оправдывая свое присутствие, говорит он, подходя к окну, чтобы отодвинуть занавеску. Я не отрицаю, могла, спасаясь от ниад Смерти в небытие. Прикрыв глаза от яркого света и отвернувшись, я взываю к Забвению и предлагаю ему все ночи с Птахой на поляне с земными звездами, взамен требуя, чтобы воспоминания о небытие стерлись.

– Мало, – шепчет Забвение, и я отдаю часть дней, когда мы с Птахой ходили на рыбалку. Это было каждым летом, но я согласна забыть только одно. Птаха купалась в реке и пыталась ловить рыбешек пастью, я плавала рядом или лежала на берегу. Теплые и радостные часы.

Забвение принимает жертву.

– Что с тобой было? – спрашивает Туман, но я уже не помню, что происходило в небытие. Только смутные образы, которые тоже исчезнут через пару дней. Останется только знание о том, что я была там.

– Когда вмешиваешься в планы Смерти, она требует расплаты. Долго я была без сознания?

– Девять дней, сегодня десятый.

Вздохнув, я сползаю с кровати, уже чувствуя себя лучше. Обманутый разум перестает считать тело израненным. Туман не мешает мне выйти, но я и сама останавливаюсь, открыв двери, потому что в большой комнате сидят два незнакомых хааса. Они моментально поднимаются на ноги, стоит им заметить меня, и тоже замирают.

– Что ж ты цепи на меня не надел? – через плечо бросаю Туману и, не дожидаясь ответа, прохожу мимо охранных псов в комнату, где смогу умыться. Без раздумий снимаю одежду и, открыв кран на полную, залезаю в бадью. Холодная вода помогает окончательно избавиться от слабости, и я принимаюсь думать.

Еще десяток дней безвозвратно потерян и, судя по конвою в большой комнате, теперь меня никуда не отпустят. Значит, придется воспользоваться планом с горным хребтом и озером. Я смотрю на руку, с которой смываются следы черной крови, и осторожно снимаю повязку. Внутри раны появился гной и темные отмирающие ткани. Очень плохо, и к озеру нужно добраться как можно скорее, сразу, как только получится вырваться из-под надзора.

Продрогнув в холодной воде, я вылезаю из бадьи и растираю тело одной рукой. Расплетаю мокрые волосы, отжав, снова собираю в узелок. У двери меня поджидает один из новых сторожей, сопровождает до комнаты, где все еще сидит на постели Туман.

– Что с тобой было? – снова спрашивает он.

– Не знаю, – я пожимаю плечами и, развернувшись, направляюсь к выходу из дома. Туман следует за мной, а дернувшиеся было псы усаживаются на стулья.

– Ты кашляла кровью, тебя будто выворачивало наизнанку, ты пыталась разодрать себе горло и еще кучу всего. И ты не знаешь?

– Ага, – я распахиваю дверь и выскакиваю на крыльцо. Свежий воздух выветрит из головы еще живые ощущения усталости и боли.

У ступеней стоят корзинки с едой и цветы. Разве что свечей не хватает для создания алтаря.

– К чему эти подношения? – догадываясь, как все это нервирует Вербу, я осторожно обхожу ближайший букет и выхожу на солнце. Лошади моей не видно. Опять придется красть машину.

– Твоя помощь неоценима, мы благодарны за это. – Туман останавливается рядом. – Ты сотворила чудо. Как?

– В благодарность не входит моя свобода? – В отличие от паломничества, такое я бы оценила больше.

– Это решает вождь.

– А пока меня стреножат, как племенную кобылу?

– Никто не будет больше связывать или пытать тебя, – обещает Туман, но мне не становится легче, вероятно потому, что это ложь. – Вождь просил сообщить, когда ты очнешься. Он согласен приехать сюда, если ты не сможешь отправиться к нему.

– Скажи мне, хаас…

– Туман, – поправляет он. – Хаас – имя моего Бога.

– Ты уже знаешь, что меня ждет? – Я готова услышать любое решение. Хотя бы потому, что принимаю последствия своего поступка, и если до этого могла винить всех остальных, включая Вербу, то теперь это сугубо моя ответственность. Я смотрю на Тумана, понимая, что мне отнюдь не показалось, и у него действительно почти черные глаза, а он, естественно, молчит в ответ. Что он вообще может сказать? Мало кто умеет лгать, глядя в лицо.

– Я собираюсь к вождю доложить о тебе, – прямо говорит он, – ребята пока останутся присмотреть и помочь, если что. – Туман стучит в дверь, на звук из-за нее выглядывает один из сторожей и согласно молчаливой команде встает рядом. Меня накрывает острое чувство отвращения, как было при Ардаре, стоило ему или его дружкам приблизиться. Туман бросает на меня короткий взгляд, широкими шагами доходит до машины и уезжает.

– Где хозяева? – спрашиваю я, не поворачивая головы, наблюдая за клубами пыли.

– Верба в комнате, Рутил в лесу, – сообщает новый сторож. Я запоздало удивляюсь, что меня уже не доверяют охранять Рутилу, но ничего не говорю, а просто возвращаюсь в дом. Второй цепной пес тоже поднимается стоит мне появиться, но я не обращаю внимания, прохожу к комнате Вербы и потихоньку зову. Дверь слегка приоткрывается через пару мгновений, и мне позволяют войти.

В супружеской спальне, кроме кроватей для ребенка и двух взрослых, есть еще шкаф под потолок и во всю стену да два окна.

– Ты очнулась, – шепчет Верба, качая дочь. – Что с тобой случилось?

– Бывает, когда споришь со Смертью.

– После Ивы тоже так было?

– Нет, – я прислоняюсь к стене, потому что стула в комнате нет, а присесть на кровать не решаюсь. – Твоя дочь еще не родилась тогда, а значит, не была одарена душой. По-простому, я лишь запустила ее сердце, а в мир привела ты. Скажи, а эти двое теперь постоянно в доме?

– Да. И Туман от тебя не отходил. Ты так страшно кричала иногда, что они и меня пускать перестали.

– А почему не Рутил? – прямо спрашиваю я, выжидающе глядя на Вербу. Она отворачивается, целует ручку Ивы и не смеет посмотреть на меня. Я прикрываю глаза и не скрываю разочарованного вздоха. Ожидаемо. Рутил вполне предсказуемо выбирает свой дом, семью и племя, но, видимо, и отказаться от обещания не может. Потому вместо него в большой комнате сидят эти двое.

– Ты не злишься? – удивляется Верба. – Я злюсь. Я с ним даже говорить не хочу.

– А толку? – вздохнув, отрываюсь от стены. – Вождь желает встречи со мной, там все и решим. Этих, наверное, со мной отправят, – я выхожу к хаасам и громко сообщаю: – Мне нужно в лес, прогуляться.

У меня больше нет ни мгновения на пустые дела, поэтому я не жду согласия, а просто выхожу на улицу, беру из ближайшей корзинки пару фруктов и иду к той же поляне, где уже собирала пыльцу. Непутевые охранники запаздывают, но догоняют довольно быстро. Значит, не слишком понимают мое положение и не знают, как именно себя вести.

В лесу я прохожу мимо Рутила, который провожает меня напряженным взглядом, срываю цветки и, стряхнув пыльцу на рану, морщусь от неприятной жгучей боли. Хаасы следуют за мной.

– Мне нужна вода и листья вон того растения, – не оборачиваясь, сквозь зубы говорю я. – Срочно. – Они не двигаются, размышляют. – Если не верите, спросите у него, – киваю в сторону Рутила, стряхивая пыльцу с еще одного цветка. Сторожа перебрасываются парой слов, и один уходит в дом за водой, а второй – собирать листья.