Читать онлайн Колкая малина. Книга вторая бесплатно

Все книги автора: Валерий Николаевич Горелов

Цвет текста

Цвет фона

Шрифт

Часть I. Написано

Написано

Записка на снегу, расписка на песке,
Рисунок на мольберте и брызги на воде.
Красками рассвета и музыкой дождя
Чуть захмелевший мир пишет сам себя.

Мне видение является откуда-то извне,
Что Мессия, голову склонив, пишет на песке.
И как тонким прутиком на девственном снегу
Я сам пишу стихи всего в одну строку.

Не оставил нам Мессия на песке расписки,
И белый снег не сохранил записки,
Там занесли песчаные ветра,
А здесь размыла талая вода.

На мольберте – краски прожитых страстей
И чёрные разводы затасканных идей,
Когда наступит время, и семя прорастет,
Художник эти пятна пальцами затрёт.

Покормлю с ладони белых голубей,
А тем, кто устыдится собственных корней,
Вьётся из пеньки особая петля,
И они её наденут сами на себя.

А когда я выплыву на разливы рек,
То вёсла будут для меня главный оберег,
Чтобы бриз ночной меня не отлучил
От родного берега, от родных могил.

Время

Тех, кто звёздными ночами долго смотрит в небеса,
В своё нутро вдыхает дальний космос.
Там из пространства и из времени сплетает кружева
Никогда не спящий сын Урана – Хронос.

Не бывает времени ни нашего, ни «ихнего»,
Оно нас всех в пространстве развело.
В нём не бывает ничего ни общего, ни личного,
Ему что человек, что камень – всё одно.

На его пути нет ни разъездов и ни стрелок,
Ни красных светофоров и ни тупиков,
Нет ни подчисток и ни переделок,
Как нет ни близких и ни дальних берегов.

Не остановится прекрасное мгновенье,
И любая жуть обречена.
Всё пройдёт: и кротость, и терпение,
И перемирием закончится война.

Оно не охлаждает и не греет,
Ничего не дарит и не отнимает,
Ярче не становится, но и не темнеет,
Потому и мало тех, кто время замечает.

Тень не обозначится без света,
Опять заря на небе зацвела.
Время не родит третьего Завета,
Оно не может различать добра и зла.

Помните, что время многое не может,
И своей рукою пишется судьба.
Оно зёрна от плевел очистить не поможет,
А по-другому не родит Матушка-земля.

Раздать

Головокружение в утренней росе
И в осколках голубого хрусталя.
Это незабудки вальсируют в траве
Под музыку пришедшего утра.

У синего майора бабочка кружится,
А на неё косится серый воробей.
Мне уже давно волнительно не спится,
Хочется в дорогу поскорей.

Солнечные зайчики на кустах сирени,
От запаха её сердце заискрилось.
Я хочу из жизни стереть все светотени
И найти пути тому, что заблудилось.

Хочу в ручье воды не замутить
И голубые незабудки не примять,
Хочу от главного себя не отлучить
И от собственных желаний себя не потерять.

Слишком много было перекрёстков,
Где часто зло за благо принимал.
Не отличив дерьма от самородков,
Душу нараспашку открывал.

Одинокий журавель молча пролетает,
А ты мечтаешь всё успеть раздать,
Точно понимая, что не потеряешь,
Коль наступит время умирать.

Осень

В осенних красках город, надуманный сюжет,
А холодный ветер студит и ругает.
Между серыми домами раскорячился рассвет,
Это тризна по тому, что лето улетает.

В бетонной загородке бледненькие астры
Крутят головами в поисках тепла,
Рядом с ними заяц из белой алебастры,
Обрызганный слезинками мелкого дождя.

На вымокшей газете подсолнух расклевали,
Машина у подъезда чихает и коптит.
Мы жили в ней, но никогда не понимали,
Когда осень в шутку говорит.

Золотой узор кленового листа —
Кому-то вдохновение, кому-то совершенство,
А желание предсказывать от третьего лица —
Всегда попытка оправдать своё же иждивенство.

Выстреливает зонт, как пистолет с глушителем,
Кто-то извинился и вину загладил.
Если ты не жил просто потребителем,
Значит, свои руки в деньгах не запоганил.

Всё прибудет, что намерено судьбой,
Годы жизни прошуршат как листопады,
Но осень, как душа, поёт вместе с тобой
Со дня рождения до мобильной балюстрады.

Отче!

В скрижалях заповедей есть одна строка:
«Почитай отца и мать свою».
Эта заповедь пережила века,
Она – ровесница людскому бытию.

У всех разные условия рождения,
Кому пеленки из батиста, а кому солома,
Но это самые прекрасные мгновения,
Даже если отнесли под порог детдома.

Люди забывают важных королей,
Но с дитём, родившимся в хлеву,
Связаны все чаянья людей,
И обращаются к нему во сне и наяву.

Сиротство – это чаша испытаний,
Это голод одиночества и слёзы по ночам,
И это всегда поиск оправданий
Потерявшимся отцам и матерям.

А ты придумай их, и красок не жалей:
Что с тобою мама с папой, и всё вокруг красиво.
В этой жизни не бывает ничего святей,
А что придумаешь, то и справедливо.

Когда уже глаза не смотрят никуда,
И когда совсем не стало мочи,
Трижды покрестись на небеса
И громко крикни: «АВВА ОТЧЕ»!

Печаль

Сегодня ранним вечером ко мне зашла печаль,
Вся в свете утончённых очертаний.
Она по-женски поздоровалась и скинула вуаль,
Слегка качнув волну благоуханий.

Она сегодня в музыкальном настроении,
И готова спеть либретто к «Свадьбе Фигаро».
И я сажусь за клавиши в почтении,
И начинаю в полутоне с ноты До.

Печаль, как календарь воспоминаний,
Она в первых поцелуях и жестоких тумаках,
Она вплеталась в паутину расставаний
И в поступки, что вершились впопыхах.

Она была в осаде, и в атаке,
И в полном отрицании в минуты исступлений.
Она всегда мне подавала знаки,
Пытаясь охлаждать накалы намерений.

Печаль, она и в смехе и в слезах,
В недоумении и умении пережить,
Она и рядом, и на дальних берегах,
Она умеет отойти и отпустить.

Поблёскивают клавиши, оплавлена свеча,
За окном темнее и темней.
Печаль сама уходит по дням календаря
И потихоньку просит закрыть за нею дверь.

Понять

Бессарабский рынок мается жарой,
На Крещатике каштаны солнцем зализало.
В тени большой рекламы с рыбкой золотой
Красивая цыганка мне карту стасовала.

Колода – словно пригоршня сыпучего песка,
А мне казалась Книгой Перемен.
Бусы цвета крови и чёрная коса,
Сегодня мне гадает красавица Кармен.

Но она сидит, как в винограднике гюрза,
И пророчит те же самые дела:
Червонному валету опять казённый дом
И на дальних пересылках чайник над костром.

И говорит, что надо принимать свою судьбу,
Ведь все тяжести рождаются из собственных грехов,
А я свой смысл и искупление найду
За колючей проволокой и скрежетом замков.

Мне вчера и в Лавре то же говорили,
Что надо каяться и горячо молиться.
Я помнил, что меня ребёнком покрестили,
А потом по правилам детдомовским учили.

Наверное, каждый помнит, что и как прошёл,
Но никто не знает, что ещё осталось.
Никто ещё свой срок не перешёл,
И что такое жизнь понять не получалось.

Почему?

У неё глаза ресницами прикрыты,
А из-под них стекла слезинка счастья.
Она танцует танго рио-риты,
И её целуют в оголённые запястья.

Саксофон и скрипка источают нежность,
И будто босиком по сини васильков
Танцуют две сестры – любовь святая
и святая верность,
И светятся кресты церковных куполов.

Не ищите меры у блаженства,
Слейтесь в поцелуе страстными губами.
Лишь тогда приходит совершенство,
Когда музыка становится цветами.

А ещё любовь умеет миром управлять,
И пускай не кончится танго рио-риты.
Только не забудь, за что можно умирать,
И почему была не принята жертва Маргариты?

Птенец

Уже помойка стала ночью подмерзать,
Но её вороны с утра когтями шуровали,
Они, как волки, на котов рычали,
А те как будто их не замечали.

Целлулоидную куклу с потёртой краской на губах
Кто-то ночью выбросил в помойку,
Она была без платьица, но в розовых носках,
Видно даже куклы платят неустойку.

На растянутой резинке болтается рука,
А синие глаза, временем побитые,
Откуда-то глядят, издалека,
Как праздники, давно людьми забытые.

Ворон в непонятках смотрит на неё,
Он над ней навис, как нависает мрачный жнец.
Он не может разделить чужое и своё,
Понимая, что в помойке – человеческий птенец.

Старенькая бабушка куклу подобрала,
Тряпочкой протёрла и спрятала в кошёлку.
Она, наверно, ей напоминала,
Что когда-то таким призом награждали комсомолку.

Нам теперь придётся в своих помойках рыться,
Чтобы не распалась связь времен,
И пытаться в прожитом чему-то научиться,
Ведь свободный не бывает от всего освобождён.

Серое

Очень скудные осенние фантазии,
Некрасивые и грязные потёки на домах,
Всё слиплось и смешалось в своём однообразии —
Это как налёт на искусанных губах.

Борода тумана прилипла к фонарю,
И тот в ранних сумерках почти неразличим.
Я сам себя сегодня обману
И буду представляться именем чужим.

Когда сегодня соберёмся на пол-литре,
Хочу назваться Пабло Пикассо,
Чтобы расписать в его палитре
То, что вижу сквозь больничное окно.

А там, на фоне серых театральных декораций,
Фигурки исполнителей теней.
Они не ждут восторгов и оваций,
Отыгрывая пьесу пострашней.

У меня тоже множество болезней,
И из них смертельных – большинство.
Для таких, как я, цвет серости полезней,
В нём сливаются Ничто и Естество.

Я в этом чёрно-белом телевизоре
Всё время свою музыку ищу.
Вы только не забудьте о любимом композиторе,
Если до весны не доживу.

Сказка

На поле Чудес, в стране Дураков
Собрался митинг в поддержку Буратино.
Пришёл народ с кисельных берегов
И двое грустных Арлекинов.

Чиполино с девочкой Мальвиной,
Страдающий Пьеро и зайка-попрыгайка,
Даже целых два простолюдина
И персонаж из сериала «Угадайка».

Пиявочник припёрся с порванным сачком,
Кот Матроскин с Колобком и Айболитом,
И, конечно, Золушка с Иваном-дурачком,
А ещё Дюймовочка с Незнайкой – сибаритом.

Усатый Бармалей истошно заорал,
И солдаты Урфин Джюса двинулись в атаку.
Бородатый Барабас костылём махал,
А Соловей-разбойник с Бабушкой Ягой нагоняли страху.

Тридцать три богатыря, не жалея сил,
Дружно навалившись, кусались как бульдоги.
Кощей Бессмертный всем издалека рулил,
А принц Лимон придумывал новые налоги.

Это сказка без начала и конца,
Кто есть Айболит, а кто – Кощей Бессмертный?
Чем отличаются живая и мёртвая вода?
И попробуй сам понять, кто будет милосердный?

Страхи

По горному ущелью, по осыпи камней,
По ледяным горбам, которые не тают,
Вразвалку брёл, сутулясь, понурый берендей,
Которого романтики давно пленить мечтают.

Ему присваивали множество имён,
У всех людей по всем годам и в век,
Он был тотемным страхом наречён,
Как лесной дикарь и недочеловек.

На него ставили медвежьи капканы,
Растягивали сети и собаками травили,
А на облавах со всей дури били в барабаны,
Но ни о чём по-человечески ни разу не спросили.

А он был старый добрый берендей,
Только в разные рядился одеянья.
Он нечисть отгонял от человеческих детей,
К людям приходя из зазеркалья.

А за тех не прекращаются побоища,
Но если заложили аленький цветок,
Кто же будет целовать чудовище
И из зазеркалья заберёт?

Вы в своё сердце страхи не пускайте,
Пытайтесь их без злобы победить,
Но никогда о них не забывайте —
Они ко многому способны побудить.

Темнота

Скрипит лодка сама по себе,
К берегу прижатая слабеньким накатом.
Месяц отражается в серебряной воде,
И губы твои пахнут горьким шоколадом.

Я был когда-то тайно покрещённым,
Потому и чувствую этот аромат.
На циферблате цифры светятся зелёным,
И поёт без передыха дальний перекат.

Мгновения, как искры, рвутся из костра
И умирают, превращаясь в пустоту,
И отражают твои синие глаза
Из космоса светящую звезду.

Но тает, плача, горький шоколад,
Его как дым глотает темнота.
Всё, что было, не тянуло на свадебный обряд,
И тенью стала твоя белая рука.

Сентябрь уже скоро подкрадётся,
И, наверно, обмелеет дальний перекат.
На циферблате стрелка без счёта повернётся,
И кто-то загадает желанье в звездопад.

Нашу ко́су жизни чувство заплетает,
Ведь даже ночью горизонта видится черта.
Ты кого-то обнимаешь, и он тебя вдыхает,
И расплетается моей судьбы коса.

Утро мудренее

Я сегодня встану раньше петухов,
Неумытый выйду на крыльцо,
И под крики дальних поездов
Ещё раз прочитаю вчерашнее письмо.

Оно во мне за ночь, как хмель, перебродило,
Одновременно и глумилось, и страдало.
Время всё давно перекроило,
И ничего на исправление не прислало.

Уличный фонарь, как нимб без головы,
Буквы разгоняет по листу.
Никто не скорректирует собственной судьбы,
Зубами зацепившись на краю.

Она была когда-то наважденьем,
Заслонившим весь реальный мир,
А выгодно уйдя, осталась сновиденьем,
Но время, как известно, – лечебный эликсир.

Лишь узенькую щель заря нарисовала,
Петухи гребнями начали трясти.
Память – это книга без конца и без начала,
В ней многих можно не узнать и много не найти.

Не было руки, которая писала,
Потому и нечего было целовать.
Она письмо на принтере набрала,
Боясь, что её могут опознать.

Хандра

Чем тебе не повод до судорог напиться,
Когда всё кругом становится хандрой?
Но как-то получилось удивиться,
Что осень тоже водку пьёт со мной.

Она вилкой ковырялась в жареной картошке
И была настроена молчать;
Дождь пиликал на губной гармошке,
И мне хотелось ей вопрос задать.

Она пила и никого не замечала,
А в щель дверей сочились холода.
Она даты календарные сверяла,
Понимая, что увянет к началу декабря.

Паутинки лета сбились по углам,
Их уже не ловят тёплыми руками.
И, отставив рюмку, от нас ушла мадам,
Полыхнув по полу сквозняками.

Я рад, что воздержался от вопроса,
Похоже, будет ранняя зима.
С природы не бывает никакого спроса,
А у хандры одни лишь блёклые цвета.

В следующем году будем осень ждать,
Для неё всё лучшее закажем,
Будем её щедро поить и угощать,
И свои грустные истории расскажем.

Хоть куда-нибудь

По любой дороге, хоть куда-нибудь
Возьми меня в попутчики, шофёр.
Мне себя сегодня не в чем упрекнуть,
Потому не нужен ни суд, ни прокурор.

Может, будет ночью трудная дорога,
И свет от фар сыграет струнами дождя.
По грязи за мной бегут измена и тревога,
А я пытаюсь скрыться от себя.

Может быть, моя дорога – в никуда,
И там не будет ни тепла и ни приюта,
Но только бы предателей не слышать голоса,
Тех, которым честь – разменная валюта.

Возьми меня в попутчики, шофёр,
Мы будем вместе колотиться на ухабах,
И дежурный обязательно затеем разговор,
Может о политике, а можно и о бабах.

Будем говорить, а думать о своём,
А он ещё при этом станет напевать.
Его, наверное, ждут за ночным дождём,
А я от нажитого стараюсь убежать.

Дорога в хоть куда короткой не бывает,
Может так случится, что пройдут года,
Но если прошлое хоть как-то защищает,
Значит, не погасла ещё моя звезда.

Хлеб

В русском доме ссоры и разлад,
Если хлеба не поставили на стол.
Его сейчас на подоконники тулят
Как никому ненужный пищевой прикол.

Для хлеба всегда места не хватает,
И от него откажутся, чтобы не толстеть.
Там уже давно никто не понимает,
О чём на самом деле надо сожалеть.

Не помнят люди кислый запах голода
И четвертухи с лебедой в трясущихся руках.
Они уже забыли, что дороже золота,
Не поняв откровения о пяти хлебах.

И проросла внутри, как ядовитый плющ,
Греховная гордыня и вера в самовластие.
Человек забыл, кто справедлив и всемогущ,
Чем отвратил себя от таинства причастия.

Кто вымазан в дерьме атеистического срама,
Тем Крест – не указатель общего пути.
Все они – не от библейского Адама,
А порождение кромешной темноты.

Весна не может быть всегда в плену,
Мне преломили каравай былинный.
Я, может быть, не правильно скажу,
Но пытаюсь жить не хлебушком единым.

Честно

Сегодня День рождения у отца,
Его время уже очень вдалеке.
Я еле помню черты его лица,
Для меня они как блики на стекле.
Пролетариат, перековав мечи,
Организовывал барачные попойки.
На них и разбирались, кто будет гегемон,
А кто есть батраки, и в чём сила
политической надстройки.
Заначку загодя в портянку замотали,
С окурком Беломора выдыхался перегар.
Тайно похмелились и снова загуляли,
Но теперь у каждого – свой репертуар.
Мой отец паскудно матерился,
Стараясь никого не замечать.
Но, если основательно спиртом похмелился,
Всегда на общей кухне пристраивался спать.
Из газеты «Правда» свернули абажур,
А барачный коридор – как коммунальный лабиринт.
Всё это разродится в мрачный каламбур
И заскрипит, как в мясорубке винт.
Соляркой озонирует рабочая спецовка,
Сквозняк на фикус снега накрошил.
А мне было плевать на все аранжировки,
Я по-детски честно своего отца любил.

Яблочки

На дереве без листьев последние милые яблочки,
Крот шуршит в прожитых календарных днях,
На поплавки сощурились мальчишки-рыбачки,
И вкус прохладный и грибной на моих губах.

Рябина музыкой оранжевой звучала,
И маленький комар похож на балерину.
Пепельная горлица подсолнух расклевала,
И мне осталось весточку отправить на чужбину.

Момент для извинения найдите подходящий,
И лучше это сделать на восходе дня,
Где ты был живой и настоящий —
На тех подмостках у заросшего пруда.

Камыши слегка качают головами,
Тут, похоже, помнили меня.
Теченье жизни измеряется годами
И ручонкой детской, отпустившей карася.

Напишу картину начала октября:
На маленькой палитре намешаю краски.
Яблочками милыми побалую себя
И во всем покаюсь без оглядки.

Кто-то рвётся с жизнью поиграть в орлянку,
Такие изучали грамоту в тюрьме.
Никого не принуждают показывать изнанку,
Тебе без этого октябрь напишет резюме.

2×2

У самой кривой палки будет два конца,
А у всех компьютеров – двоичная система,
И в её основе опять же цифра два,
И там решается любая теорема.

При голосовании забыли, что 2×2 – четыре,
И что бывает трудно между двух огней.
И от этого им захотелось улыбаться ещё шире,
И вокруг чтобы побольше праздничных огней.

«Две правды не бывает», – сказали в околотке,
Но не стали ни запугивать, ни бить.
Они хотели выяснить, где ночью купить водки,
Им до одури самим хотелось пригубить.

Скупой заплатит дважды в который уже раз
В студенческой столовке за прокисший квест.
И будет им давиться хотя бы напоказ,
Реально понимая, что объедки чьи-то ест.

Как две капли воды на сцене балерины,
Очень уж похоже, запрыгнуть и заскок.
Книгу жизни не читают с середины,
И тебя снова понуждают учить не тот урок.

При всем желании два раза не умрёшь,
А время – постоянный, неотступный страх.
Но коли в одну воду дважды не войдёшь,
Ничего не надо делать впопыхах.

Три

Тройка – цифра вещая в нашей мифологии,
Ну, пускай, у нас всегда был третий лишний,
Усугубить без третьего равнялось патологии
И предательством к традициям давнишним.

Наговорить с три короба прогнозов горячительных
Всегда считалось признаком таланта,
Всё было рассчитано на слабеньких и мнительных,
Потому всегда решение и в пользу спекулянта.

А плакать в три ручья всегда старались хором,
Хотелось сопли утирать умными речами,
Ковыряться в сплетнях и проживать раздором,
Втихушку прорастая бараньими рогами.

Согнуться в три погибели – значит присягнуть.
А если затянуть арию за здравие,
Тому и достаётся две пайки отхлебнуть,
Кто барина сегодня встретил кучерявее.

А обещанного ждут три года, как детскую мечту,
А там уже забыли, что тогда нагнали.
Кому надо вспоминать старую пургу,
Когда сами кренделя уже сожрали?

Нас мифами и сказками пугают,
А я пред цифрой три испытываю страх:
Боюсь, что жизнь мою третями разыграют,
Наверное, я – заблудший в трёх соснах.

Бирюзовый

Кончился под утро дождь осенний,
И посыпался с небес холодный снег.
Но в твоих глазах откуда свет такой весенний,
Наверное, ты от грусти знаешь оберег?

Но хоть пристыли руки, и зарделись щёки,
Голубыми незабудками светятся глаза.
Это равнодушию и холоду упрёки,
И неверию, что вновь придёт весна.

Где-то высоко лебеди кричали,
Они-то точно знают, что вернутся;
А меня надежды оставляли,
Что с прожитым сумею разминуться.

В уши разные шептали голоса:
Здесь возьми построй, а здесь возьми разрушь,
Они жили мою жизнь, спеленав меня,
А настоящая любовь – это любовь душ.

Поклонились даты, по будням проскользя,
А незабудки мне кричат издалека
Всё одно и то же – не хорони себя,
Она уже в пути, твоя весна.

Я, конечно, выдумал сказочную фею.
И пусть уже недалеко закат багровый,
Я ещё надеюсь, что успею,
Потому что цвет мой – бирюзовый.

Брошенная

Кто сам себе стреляет в воспалённые мозги,
Категорически не верит в сострадание.
Он думает, что разом оплатил свои долги,
И умирает без молитв и покаяния.

Он отказал своей душе в приюте,
Не пустив её в ворота бытия,
Где души очищают от скверны и от мути
И размещают в новые тела.

А она теперь – бродяжка и скиталец,
И ни в ком себя не может поселить.
Он когда-то в своём теле был страдалец,
А её нельзя ни спрятать, ни казнить.

Кто сам себя лишил подобия творца
Из страха жизни и сомнений,
Тому по приговору высшего суда
Отписана судьба на девять поколений.

На потомков ляжет этот камень чёрный,
И корявый грех им каждый Божий день
Будет как вступительный экзамен,
А значит, горьким испытанием для всех.

Душа неубиенная плачет и томится:
Она не может свой приют найти.
И милостиво просит за неё молиться.
Мой Боже, сию чашу мимо пронеси!

В день Николая Чудотворца

Бурлит уха в чугунном котелке,
В нём красным бисером отсвечивает мальма.
Мы лучшее из блюд готовим на костре,
У меня сегодня у огня исповедальня.

Разлита водочка в гранёные стаканы,
На хлеб намазана зернистая икра;
А комары, как злые хулиганы,
Тычутся в затылок и в глаза.

Уже по стланику развесился закат,
Природа здесь живёт, не притворяясь.
И тут самые правдивые тосты говорят,
Глаза не отводя и не кривляясь.

Вот из чайника слегка парок пошёл;
Бурундук очистки от картошки подгрызает.
Я сам к себе сегодня из прошлого пришёл,
Земля родная никого не забывает.

Чайник, закипая, мелко забубнил;
Водочка, как принято, по кругу разливалась.
Всё плохое, что я в жизни пережил,
От этого тепла в тени расплавлялось.

Много всякого гуляет по земле,
Но ничто нельзя начать сначала.
А я хочу, чтобы сегодня мне во сне
Из детства серая кедровка прокричала.

Весть

Город грешен и далёк от рая,
А на ступеньках перехода с площади в музей
Сидела женщина в лохмотьях и босая,
Она просила хлеба накормить детей.

А все мимо проходили, словно наваждение
Из проклятий, наставлений и просто матерков,
Со всей отравой, что с самого рождения
Вкушает каждый житель городов.

Одна женщина крестилась и плевала,
И по дереву панически стучала.
А бездетная, по-видимому, пара
Её просто шлюхой обозвала.

От каждого свои претензии звучали.
Детям говорили – такая Родину предаст,
А в протянутую руку даже грошика не дали,
Наверное, репутацию боялись запятнать.

Он не бывал в блокадном Ленинграде,
И не пришлось ему на зонах голодать;
Он просто к жизни относился как к награде,
И попросил за всех: «Прости нас, мать».

И случилось то, что назовётся чудом:
Рваньё вдруг превратилось в Благостную весть.
Она была Архангелом, присланным оттуда,
И, возносясь, он вострубил: «Надежда ещё есть».

Вместе

Я видел миражи, и был гоним не раз,
Перед закрытыми дверями постоял.
На меня пытались даже делать сглаз:
Я всегда кому-нибудь мешал.

Когда двери всё же открывали,
То старались делать добрые глаза,
Которыми до нитки раздевали,
Пытаясь выведать – со мной ещё душа?

А мы болели вместе и вместе голодали,
Прошли дороги искушений и сомненья.
Нас убивали, а мы опять вставали
Во славу своего предназначенья.

Если в вашу душу сумели наплевать,
Она всегда подскажет, как надо поступить:
На что надо ответить, а что надо простить,
И как промеж людей зло остановить.

Пусть вашими устами говорит душа,
Ведь она не только вместилище утрат;
За неё не прекращается война,
Она – небесной волей присланный солдат.

Мы с ней в объятиях друг друга согревали,
И она умела так красиво петь,
Что смоковницы в пустынях расцветали
И спешили в нужный срок дозреть.

Данность

Кто сказал, что каждому своё,
Что тебе отмерено, тем ты и живёшь?
А может каждому воздастся по делам его,
Это то, что сеешь, то и жнёшь.

Всё для нас вокруг – насущный хлеб:
И любовь детей, и Библии страница,
И алмазный фонд, и просто ширпотреб,
Кузница в деревне и сельская больница.

Если есть на свете в небо лестница —
Это детства твоего библиотека.
Она твоя предтеча и твоя наследница,
Она – то, что сотворяет человека.

От азбуки до первого романа
Очень быстро время протечёт,
И кто-то будет рваться из тумана,
А кто-то спрячется за первый отворот.

Кто-то вёслами мозоли натирал,
А кому замочной скважины хватило.
Одни поганили, а кто-то соскребал,
Потому и нет на всех единого мерила.

На насущный хлеб не мажут мёд,
И никому не надо подражать.
То, что заслужили, вас обязательно найдёт,
И это суждено как данность принимать.

Девочка

Почти все птицы улетели
К чужим, но тёплым берегам,
А на этом бережку уж заледи блестели,
И прозрачные сосульки висели по кустам.

Священная птица – посланница богов —
Стоит на два вершка в воде.
О такой написана тысяча стихов,
Где каждый причислял её к судьбе.

Девочка-журавушка из нежных детских снов
Кем-то была ранена в крыло,
Она кричала жалобно с приходом вечеров,
Ведь вода за ночь превращалась в стекло.

Этой девочкой была японская журавушка,
Которая, танцуя, как лотос раскрывалась.
Вмерзала в лёд красноголовая красавушка,
Но в руки человеку не давалась.

И пришёл рассвет – ясный, но холодный,
Она последний раз сумела ночью прокричать.
Наверное, этот мир никуда не годный,
Если в нём позволено душу растерзать.

Тысячу журавушек в небо запуская,
Люди верят в их способность счастье принести.
Только мы здесь, нарочито сострадая,
Одну лишь девочку не сдюжили спасти.

Дом

Я люблю свои кривые переулки:
Здесь душа моя безгрешная жила,
Тут память отворяет глухие закоулки,
Отсюда началась моя судьба.

Почему меня сегодня не встречали?
Тут, наверное, никого уже не ждут.
Было, что с дороги чаем угощали,
А теперь стакан воды не поднесут.

Здесь не место жизни молодых,
Вместе с нами всё вокруг дряхлело.
А я из тех, кто штучно числятся в живых,
Наше время отцвело и отсвистело.

Я не очень ровно выдыхаю
На почтовый ящик, что насквозь проржавел,
Наверное, только здесь и понимаю,
Где не дошёл и сколько не успел.

Одинокий лютик через грязь пробился —
Это мне из прошлого кто-то улыбался.
Я чему бы в жизни ни учился,
Всегда к своим истокам обращался.

Уже с кем было надо в жизни повстречались,
И все однажды обязательно умрём,
Но хочу, чтобы при жизни восторгались
Тем, что голые пришли и голые уйдём!

Если зачтут

Героев истребят, останутся надежды,
Ведь все реки на земле смотрят в облака.
Ты когда-то примерял не свои одежды,
Рискуя безвозвратно потерять себя.

А теперь целуешь порушенные стены,
Надеясь что-нибудь из памяти изъять,
А там кривляются твои же манекены
И что-то нехорошее пытаются сказать.

Тени прошлого, как грязные ботинки,
Отстояли своё право всегда быть на виду.
И сколько бы ни скушал сладенькой малинки,
Всегда останешься с привкусом во рту.

Вспомни, как безвольно ты шёл на поводу,
Как идолов к себе пустил в учителя,
И страхом плакать по распятому Христу,
Как плетью, отгонял святое от себя.

Менялись на престоле верховные правители,
Как в банке пауки друг друга пожирая,
Но меня не бросили небесные целители,
Благовестием душу промывая.

Героев истребят, отшепчется молва,
Триумфально новые правители придут,
А мне пускай достанется лишь мира красота,
Если все мои раскаяния зачтут.

Забыть и потерять

Мы, бывает, в повседневности теряем
Ключи, кошёлки, деньги и зонты.
Ну, и конечно, ничего потом не знаем,
С кем они по жизни побрели.

А вот то, что забывается, часто возвращается,
Если чудом вспомнить, где забыл.
Но бывает, с памятью курьёзы получаются,
Особо, если с вечера припил.

Забыть и потерять – не одно и то же,
Это так же, как бежать и убегать,
Но отношение к ним может быть похоже,
И, потеряв и позабыв, пытайтесь не страдать.

Потеряв надежду на выход из лабиринта,
Всё равно старайтесь двигаться на свет;
Надо отказаться от скоростного спринта
И медленно искать спасительный ответ.

Но если позабыли тех, кого любили,
Тем самым отвратив от главного себя,
То, получается, вы вроде и не жили,
Своё имя вычеркнув из книги Бытия.

Бывает, голос разума мы сами заглушаем,
Его хочется оставить на потом,
И какие-то минуты проживаем,
В безрассудстве пробиваясь напролом.

Занавес

В часах, наверно, шестерёнки заржавели,
С чего бы стрелкам двигаться назад?
И почему-то клёны резко пожелтели,
А всё, что говорится, – как-то невпопад.

В унисон не ладится, в такт не получается,
Ветер извивается холодною змеёй.
Рифма искромётная сама себя пугается,
И рюмка поминальная зовёт тебя домой.

На сцене балерина по кому-то плачет,
И чтец стихотворений намертво охрип.
И уже никто и ничего не тратит,
И смытая косметика являет новый лик.

Наши ужасы – совсем без маскировки,
Потому и скисли все богатыри.
Но если в чашке алюминиевой две горсточки перловки,
Значит, мы на правильном пути.

Кто-то украшает небо лоскутами,
Кто-то у порога жалобно бубнит,
Но никому не схорониться за этими тенями,

Продолжить чтение