Читать онлайн Незадолго до ностальгии бесплатно

1. Уж будьте уверены!

Суд закончился. Место под солнцем ожидаемо сдвинулось к периферии, и, шагнув из здания суда в майский вечер, Киш не мог не отметить, как выросла его тень – метра на полтора.

«Скоро уже закат, – машинально подбодрил он себя, – в полдень будет не так заметно».

И, правда, сейчас не до тени. Её он наверстает и даже сократит. Не первый раз, как говорится. Но Варвара… Умолкшая песня души моей Варенька, зачем ты опять зазвучала?..

С этим и предстояло разобраться – зазвучала ли.

Они расстались год назад и давно не виделись; вещи тогда же были мирно подарены друг другу, и вот внезапно его настиг этот иск – о разделе общих воспоминаний. Такого от Варвары он не ожидал.

Процесс для такого рода дел оказался коротким (всего девять заседаний), но насыщенным. Было рассмотрено пять направлений и несколько десятков эпизодов. В их совместном владении остались воспоминания о том, как это случилось первый раз, второй и третий (все три – за день до женитьбы, а вообще-то на следующий день знакомства), а также семь случаев, помеченных маркером «а помнишь?», и три приключения, которые они запомнили по-разному. Ещё бытовые пустяки, летние и зимние вечера, осенние и весенние, прогулки на лыжах и велосипедах, кормление уток с моста через Пехорку, романтические ужины после возвращения из командировок, променады перед сном – всё то, что спрессовывается в калейдоскопическое мельтешение картинок. Варваре отошло то, что она когда-либо рассказывала ему о своих пациентах (что, в общем, справедливо), о своей жизни до их встречи (вздорная мелочность – как-никак при расставании он оставил ей свою фамилию) и остальные интимные сцены (что ни в какие ворота не лезет). Ему… в общем и целом, немногое: он лишился всего, где звучало «Я так тобой горжусь, Киш!» и «Покажи им, Киш, у кого кишка тонка!», тех дней, когда он валялся с температурой, а она ухаживала за ним, кроме того, ему запрещается использовать образ Варвары в лирических мечтаниях и эротических грёзах. Нарушение последнего ограничения, равно как и проникновение в отчуждённые воспоминания, отныне станет трактоваться, как ментальное сексуальное домогательство и посягательство на частную собственность – со всеми вытекающими.

– У вас есть право во избежание будущих конфликтов с законом уже сейчас пройти вспомогательную дементализацию, что обеспечит вам смягчение обстоятельств в случае нарушений по данному вердикту, – закончив чтение приговора, сообщила ему судья, тридцатилетняя шатенка в чёрной мантии, чьё толстенное обручальное кольцо ужасно раздражало Киша на протяжении всего процесса.

– Благодарю, – Киш учтиво покачал головой, словно был на обеде у радушных хозяев и отказывался от сладкого. – Я даже после армии без этого как-то обошёлся. А там, знаете ли, было много всякого такого, что хочется забыть.

– В таком случае, – кивнула она, – закон предоставляет вам инерционный период забывания сроком в двое суток, начиная с девяти ноль-ноль завтрашнего дня. Суд рекомендует вам использовать данное время по назначению, так как практика показывает, что использование инерционного периода нецелевым образом, а именно – для того, чтобы в последний раз вспомнить всё, – здесь она сделала ударение, – неминуемо приводит к дальнейшему нарушению установленных судом ментальных ограничений и, как следствие, к принудительной дементализации, – ещё одно ударение.

«Бог ты мой, а ведь это могла быть моя одноклассница!», – бесстрастно ужаснулся Киш напоследок.

– Я учту это, – в последнюю секунду он удержал себя от сарказма: он прятал боль за весёлостью, а веселье под слоем невозмутимости. – Непременно.

К последнему заседанию Киш пропитался к даме в мантии мягкой антипатией. Понятно, что среди судей высока безработица – слишком много желающих судить других, и уж если выпадает законный повод, то стараются отработать его по полной. Но данная жрица Фемиды проявляла неугомонный интерес исследователя именно к тем моментам дела, которых он бы предпочёл не касаться. Ноль деликатности. Киш живо представлял, как по вечерам, обмениваясь с мужем новостями дня, её честь рассказывает его чести (?) про них с Варварой (очередную парочку семейных неудачников) и тонко делится подробностями: «Ничего особенного… В основном, всё то же самое… Милый, может, тоже так попробуем?..».

Заодно его утомил собственный адвокат – со звучным, словно сбежавшим с афиши, именем Аркадий Аккадский и негромкий на вид (маленький, с ярко выраженной лысиной и очень энергичный – несмотря на полтинник с хвостиком). Доброжелательность Аккадского так основательно подкреплялась многословием, что порой становилось непонятно, чем это таким неуловимым она отличается от назойливости.

– Как вы? – Аркадий снова был тут как тут.

Киш пожал плечами.

– Что ж, старина, считаю, мы неплохо отбились, – бодро продолжал служитель Презумпции. – На большее и рассчитывать было сложно, а если учесть, что судья – женщина…

Киш промолчал. В небольшом дворе суда оглушительно пахло сиренью. Он надеялся, вдруг повезёт ещё раз увидеть Варвару и перекинуться с ней парой слов без свидетелей. Во время процесса они виделись только в начале заседаний, чтобы подтвердить, что узнают друг друга, а затем удалялись каждый в свой сектор зала, разделенного матовой перегородкой чуть ли не по судейскую трибуну, дабы не множить общие воспоминания.

– Приятно было с вами работать.

Киш решил, что это прощание, и рассеяно протянул руку. Аккадский, которому на последнем заседании не дали вволю наговориться, обхватил её обеими ладонями.

– А вы – необычный клиент, – последовало эпическое вступление, – это я вам искренне говорю: необычный. Признаться, первый раз вижу, чтобы человек в вашем положении не стремился узнать, как обстоят дела у его бывшей на личном фронте. Я мог бы это пробить, – не в первый раз мягко напомнил он как бы невзначай, – у меня есть кое-какие связи. Обычно такие вещи стараются раскопать ещё до процесса, но вы…

– Я могу и сам об этом спросить, – возразил Киш. – Напрямую.

– Вы уверены, что узнаете правду? – мастер Апелляции тонко улыбнулся.

– Если она не захочет говорить, зачем мне это узнавать? – Киш пожал плечами.

– Приятно работать с интеллигентными людьми, – подхватил Аккадский. – Помню, вёл дело одной пары: вот там схлестнулись, так схлестнулись – ни мгновенья не хотели друг другу уступать. Уж на что я всякого навидался, а… – Киш вовремя отключил уши, и чужие перипетии полетели мимо.

Из суда выходили люди. Какой-то распалённый собрат по несчастью, переживший аналогичное унижение, прокричал своей надменно шествующей экс-подруге: «Я тебе это припомню!». Киш взглядом послал парню солидарное сочувствие: бедолаге сложно будет удержать воображение от смачной расправы над своей драгоценной. А ей, по-видимому, только этого и надо, чтобы – как только между ними установится взаимный ментальный контроль – уличить его в нарушении вердикта и выбить знатную компенсацию за ментальный ущерб или даже подвести под дементализацию и тем самым ещё раз продемонстрировать своё превосходство над полным ничтожеством. И он, несомненно, в курсе её нехитрых планов, но ничего не может с собой поделать: возможно, именно откровенность её незатейливого коварства и приводит его в ярость…

Варвары не было. Судя по всему, она снова воспользовалась своим правом покинуть суд другим крыльцом.

Киш почувствовал, как вокруг солнечного сплетения разливается разочарование: он так и не понял, зачем ей всё это понадобилось. Вопросительный крючок, дёргавший нутро на протяжении последних недель, так и не выловил ответа.

Одно он знает точно: на раздел воспоминаний просто так не идут. Для этого должна быть веская причина, очень веская, а он не смог обнаружить хоть какую-то – даже не вескую. Сам он, конечно, ни о чём не спрашивал, – он был слишком уязвлён. За него это сделал Аккадский. «Моя клиентка, – ответила адвокатесса Варвары, – считает, что данный процесс соответствует интересам обеих сторон».

«Это нужно нам обоим», – перевёл Киш на человеческий язык, удалив посредников и стараясь услышать эту фразу, произнесённой голосом Варвары. И повторил: «Это нужно нам обоим».

Понятней не стало. Чего уж там: объяснение с самого начала выглядело вежливой отговоркой, и по завершении процесса оно окончательно приобретало статус причудливого сувенира, который не знаешь, куда приткнуть. Если отыскать в душе холодильник, то объяснению самое место на его дверце (стоило подумать об этом, и Киш понял, что так оно и есть: он таскает в душе огромный холодильник, вот только объяснение к его дверце никак не хотело магнититься, – уж он-то легко обошёлся бы и без судебных разборок).

Даже если отрешиться от эмоций, остаётся внешняя прагматичная сторона. Раздел воспоминаний автоматически делает их обоих (именно так: не только его, но и её) ментально неполноценными, подвергает риску дементализации, что ни репутации, ни карьере, мягко говоря, не способствует, и это Варвара прекрасно знала с самого начала. Не могла не знать. Правда, она никогда не была ушлой и легко могла проигнорировать общепринятые вещи вроде карьеры ради личных воззрений и порывов, но тут никаких специфических, неизвестных ему, воззрений не прослеживалось. Ни воззрений, ни мотивов, ни цели.

Киш с холодностью стороннего наблюдателя пытался обнаружить их на каждом заседании, в самом подборе оспариваемых воспоминаний, и в каждом из них по отдельности, однако цель, по-видимому, была слишком воздушной, чтобы её можно было ухватить и чётко зафиксировать в мысли или хотя бы в чувстве. Можно было даже предположить, что её цель заключалась в том, чтобы он ничего не понял, но и это объяснение не объясняло ничего.

Из всего следовал не очень приятный вывод: получается, он Варю знал довольно поверхностно, если не может определить её мотивы без посторонних подсказок. И не только определить, но даже заподозрить – для подозрений, как известно, нужна почва, а не воздух.

Правда, здесь могут быть внешние, совсем не психологические, причины, которыми она не захотела с ним делиться. Может, Аккадский прав: у неё появился мужчина, сумасшедшая любовь, с которым она хочет начать всё с чистого листа – так, словно Киша и не было в её жизни, и вот этот тип настоял на ментальном разделе?.. Вариант малоприятный, но теоретически вполне реальный. Можно даже допустить, что она не захотела ему об этом говорить – из самых разных соображений. А, может, наоборот: воспоминания о нём не дают ей начать новую жизнь, и она решила выкинуть его из памяти с помощью внешних подпорок? Такое предположение, в свою очередь, выглядело слишком лестно, чтобы Киш всерьёз поверил в него. Но если не всё это, то – что тогда?..

От буйства гипотез кругом шла голова. Пока же он мог констатировать: Варвара избегает приватных разговоров с ним. Впрочем, и неприватных тоже. Он же мог лишь похвалить себя за внешнюю бесстрастность, выдержанную на протяжении всего процесса: если Варя темнила, то и он не собирался показывать ей, как относится к происходящему.

– Мне пора, – соврал Киш.

– Ещё раз: был рад оказаться полезным, – Аккадский вернул ему руку, предварительно несколько раз качнув её вверх-вниз, и с теплотой уже не постороннего добавил: – Не переживайте! Лучше поезжайте куда-нибудь, развейтесь… Проверено – так проще забыть.

Киш благодарно покивал: совет был из тех, что самому вовек не догадаться.

– Если что, мои координаты у вас есть, – уже с деловитой предупредительностью напомнил Аккадский.

– Буду перед сном перечитывать вашу визитку, – пообещал Киш.

Маленький человек хохотнул, понимающе покивал и зачем-то снова ушёл туда.

Оставшись один, Киш внезапно рассмеялся и, потерев ладонью шею, довольно помотал головой. Ничего конкретно смешного здесь не было, просто он лишился защитного слоя невозмутимости – теперь уже не нужного. Да и как должен вести себя в дурацкой ситуации настоящий мужчина? Только смеяться!

Когда смех улетел в небо, Киш на секунду почувствовал себя пассажиром ныряющего в пропасть автобуса, водитель которого, обернув в салон искажённое лицо, ошеломлённо сообщает: «Дальше дорогу я не знаю!!!».

Что сталось с автобусом, Киш так и не разглядел – ноги внезапно пошли сами собой, бездумно. То ли им захотелось размяться после долгих часов ёрзанья на скамье разводимых, то ли после снятия блокировки, наконец, сработало стремление, охватившее его в первый же судный день – сбежать отсюда и не возвращаться.

Киш послушно последовал за ногами: промелькнул дворами, не заметил треть переулка, выплыл к проспекту и наткнулся на вход в Подмосковье, где не бывал уже несколько лет, предпочитая наземные пути. Хм.

Возможность проехаться на метро вдруг показалась ему жутко забавным приключением. Он спустился по эскалатору, разглядывая антураж и людей так, словно те, двигаясь каждый по своему маршруту, выполняли согласованную сверхзадачу муравейника – участвовали в едином спектакле («Весь мир – метро. В нём женщины, мужчины – пассажиры», – вспомнился Шекспир, адаптированный для чтения в подземке). В то же время краем внимания он отмечал, что здесь ничего не изменилось – всё как в давние и недавние времена, о чём убедительней всего свидетельствовало присутствие целующихся парочек. Так он проехал несколько станций, вышел неподалёку от Нового Света и огляделся вокруг.

Майский вечер располагал к гулянию, влёк в розовые дали – туда, где воздуха было видимо-невидимо, и он сгущался в романтическую дымку, пристанище влюблённых. Киш двинулся навстречу дымке, вдыхая упоение вечера, но метров через шестьсот понял, что в одиночку не выдержит внешнего великолепия: цветущие вишни, яблони и вездесущие сирени разрывали мужавшееся сердце со свирепостью душисто-шипастых акаций.

«Домой, – устало решил он. – Ну, их всех!..».

В квартире уже правили сумерки: под стать настроению. Не глядя, он ловко попал ногами в тапочки, как всадник в стремена боевого коня, и устремился из прихожей в кухню. Извлёк из холодильника апельсиновую водку и сок «Столичный», смешал напитки в высоком стакане, сделал длинный глоток и несколько раз удовлетворённо кивнул: «То, что надо!».

Решимость – вот, что он долго скрывал и теперь был готов предъявить миру. Решимость броситься в бой – с Варварой, судьёй, Аккадским и всеми доброжелателями, кто за его спиной станет обсуждать его резко выросшую тень и ментальную уязвимость или заключать пари, долго ли он протянет до дементализации.

Он подошёл к зеркалу в прихожей и криво усмехнулся. Отражение, знавшее и лучшие времена, понимающе усмехнулось в ответ.

– «Разопью четвертинку-у-у за свою половинку-у-у!» – сиплым голосом пропел Киш, вознося стакан. – Твое здоровье, Варвара!..

Звонкое «дзинь!» от соприкосновения стакана с зеркалом прозвучало в его ушах, как удар гонга, зовущего на ринг. Он прошёл в комнату, плюхнулся в кресло напротив окна и вытянул ноги. Прикрыл глаза.

Что бы там ни говорила дама в судебной мантии, он не сможет выполнять предписания вердикта, пока не поймёт: почему он должен их выполнять – с какой-такой стати? Единственный способ забыть Варину загадку – разгадать её. И для этого у него осталась только одна возможность: перестать быть сторонним наблюдателем и провести расследование изнутри событий – снова пережить и дочувствовать в них то, что, вероятно, он не прочувствовал тогда, когда это было важно. Не исключено, что иногда это будет неприятно и даже мучительно, но, если понадобится, он вспомнит всё, – будьте уверены.

…Так, как же всё начиналось, Киш?..

2. Вдвоём в старом городе

Немудрено было счесть это судьбой: они прилетели одним и тем же утренним рейсом и вдобавок оказались в одной гостинице. Оба были в Праге впервые.

Голубое открытое платье так пленительно шло её летнему телу, что у него не мог не возникнуть боевой замысел. И не было ничего удивительного в том, что она сразу согласилась с ним пообедать: увидев её в холле, переодевшейся с дороги, он действовал, не раздумывая, по наитью, а именно так и удаются невероятные дела.

Старинная Прага купалась в расчудесной солнечной погоде. Черепичные крыши смотрелись особенно ярко и уютно, и даже самые узкие средневековые переулки, куда солнечный луч попадает, лишь хорошо прицелившись из зенита, выглядели не более мрачно, чем воспоминания о детских приключениях со страшилками.

Многолюдье растекалось по улицам бодрыми потоками. Путешествующие субъекты с объективами жизнерадостно пополняли коллекцию будущих воспоминаний, тиражируя себя на фоне древностей, словно стремились тем самым позаимствовать долголетия. Этот праздник запечатления заметно сдабривался специальной протестной публикой – пёстрой и разноликой, свободной в нравах. Антиглобалисты прибывали со всего глобуса, чтобы решительно освистать огромный международный саммит, который вот-вот. А пока искали друзей по прежним Протестам, заводили в своих рядах новые знакомства и импровизировали в парках пикники с любовью.

Они с Варварой не относились ни к тем, ни к этим, что выяснилось по ходу знакомства с чешской кухней, которую оба до поры знали лишь по названиям блюд и теперь обменивались фразами вроде: «Первый раз в жизни пробую швейки! А как вам гашеки?» – «Интересный вкус! Очень пикантное сочетание острого со сладким. А как вам чапеки?» – «Знаете, весьма своеобразно: такое тонкое и долгое послевкусие. Я бы сказала: вкусно!».

Миниатюрный столик позволял их коленкам вести свой обмен случайными соприкосновениями, за которые головы поначалу извинялись друг перед другом, но потом перестали, поняв бессмысленность, а, значит, обретя смысл в неизвинениях (если, конечно, согласиться с утверждением, что понимание – ничто иное, как обладание смыслом, и понять бессмыслицу невозможно по определению). Чехия вкушалась на открытой террасе, устроенной на крыше одноэтажного кафе, что давало возможность время от времени скользить снисходительными взглядами по макушкам прохожих и снова возвращаться к постижению друг друга.

Варвара прибыла сюда из-за Кафки.

– А кто это? – он заинтересованно сощурился.

Слово не вызывало у него даже отдалённых ассоциаций, но тренированная интуиция подсказала, что речь идёт о человеке, а не о предмете или, скажем, празднике. И он не ошибся.

– Вот это я и хотела бы выяснить, – Варвара непринуждённо вскинула загорелые плечи.

Тут их коленки снова соприкоснулись. Киш стал думать, значит ли это что-то особенное или ничего не значит, и упустил время для уместной реплики.

– А знаете, – неожиданно сказала она, – это здорово, что вы не стали понимающе кивать, когда я сказала про Кафку. Зачем притворяться всезнайкой и напускать на себя умный вид? По-моему, если чего-то не знаешь, то лучше сразу так и сказать.

В её словах он машинально отметил скрытое приглашение к откровенности посредством комплимента – довольно простенькая манипуляция, которая на некоторых, тем не менее, действует (похвали собеседника за чувство юмора, и он продолжит укреплять реноме остряка, отдай должное его прямоте, и он пустится в рассказы о том, как не терпит криводушия). Но вполне возможно, – отмёл Киш подозрения в коварстве, – она говорит искренне, без всяких скрытых целей, и просто предлагает ему держаться без церемоний начального знакомства.

– А знаете, – улыбнулся он глазами, – это здорово, что вы не стали негодовать: «Как?! Вы не знаете, кто такой Кафка?!». По-моему, если что-то знаешь, это ещё не повод выпендриваться.

Она улыбнулась в ответ (губами), благодарно взмахнув ресницами. Дальнейшее произошло слишком быстро: налетевший ветерок взвихрил-закружил её каштановые волосы, Варвара лёгким круговым движением головы откинула их с лица, провела по ним рукой, словно успокаивая, и вернула ему свой внимательный взгляд.

Это было похоже на обводящий приём, которого не ждёшь. Она словно наперёд знала его необременительные намерения и изящным финтом оставила их позади. Путь к сердцу Киша теперь был свободен, ей оставалось только войти и начать обустраиваться.

Киш почувствовал, как стремительно нагревается и вспыхивает. Что-то пронзительное и застенчивое промелькнуло в её лице, когда она откидывала волосы, – в это мгновение она угадывалась вся, и прошлая, и будущая, ласковая и нежная, та, что надо. В ответ на эту краткую презентацию счастья в его груди ударили колокола, и кто-то ликующе завопил на всю голову: «Ты влюбился, Киш, ты влюбился! Тили-тили тесто! Втюрился, ха-ха!».

Вместе с тем он испытал болезненное опасение, что из-за страха фиаско его обаяние утратит победительную лёгкость, и теперь, может статься, не он её завоюет, а она сама снисходительно подарит ему себя – на одну или две ночи. Если, конечно, захочет.

Что лучше – вовсе её не узнать или принять подаяние? – на этот вопрос у Киша ответа не было.

– Надо же! – сказал он невпопад, но тут же взял себя в руки: – А зачем вам выяснять про Кафку?

– Это связано с одним моим пациентом, – объяснила она. – Запутанная история…

Она лечила людей, чья тень начинает расти без видимых причин, при всех атрибутах внешнего благополучия и приличном здоровье, а также тех, чья тень не сокращается при очевидных усилиях и успехах.

– Здорово! – восхитился Киш. – У меня нет ни одного знакомого тенетерапевта! Близко знакомого, – уточнил он на всякий случай. – Наверное, это очень интересно?

– В общем, да, очень, – согласилась она. – Но, как и везде, со своей рутиной, подводными камнями…

Неожиданно Варвара сама разоткровенничалась. Может, на неё подействовала его встречная контрпрограммирующая похвала? Или ей, привыкшей слушать, самой захотелось выговориться перед случайным знакомым, с которым не рассчитываешь встретиться вновь?..

– Знаете, какие случаи я терпеть не могу? – продолжила она после совсем короткой паузы. – Когда приходят и говорят: «Доктор, почему на прошлой неделе я сделал десять миллионов, а моя тень, трын-трын-трын, ни с места – какая была такая и осталась?». С таким подтекстом: я очень занятой человек, делаю большие дела, так что давай быстренько разберись, и я побежал дальше. На таких типах можно заработать кучу денег, но меня от них просто тошнит. Нехорошо так говорить о своих клиентах, но тем не менее. Просто физически тошнит.

– И что вы в таких случаях делаете? – проникся сочувствием Киш. – Отказываете?

– Отказывать не всегда получается, – покачала она головой, – по крайней мере, сразу. Нельзя же сказать: «Таких, как вы я терпеть не могу». Обычно минут пятнадцать гоняю по теньмометру, записываю показания, составляю ментальную карту, а после говорю что-то вроде: «По-видимому, это случайные десять миллионов: если вы их потеряете, ваша тень не удлинится». В качестве эксперимента предлагаю временно перевести их на мой счёт и самим убедиться. Как правило, этого хватает.

– Хитро! – Киш рассмеялся.

– Но однажды это не сработало, – уточнила она, словно возразив самой себе. – Он вернулся и закатил скандал: «Я потерял эти десять миллионов, и моя тень, трын-трын-трын, выросла на целый этаж!». Орал, что из-за меня, трын-трын-трын, над ним всякие козлы, трын-трын-трын, и что моё место на трын-трын-трын, и что он мне, трын-трын-трын, это устроит. Короче, вёл себя по-хамски – пришлось его выставить.

– И он… выставился? – изумился Киш. – Сам?

В его голове уже промелькнули беспощадные «бац-трах-шмяк-плюх!», после которых чванливый толстяк униженно покидал картинку, а спасённая Варвара…

– Ну, это было несложно, – она сделала крохотный глоток кофе, не столько поднимая чашку, сколько склоняясь над ней. – Я сказала, что его реакция многое объясняет: если вместо того, чтобы держать удар судьбы, он предпочитает орать на тенетерапевта, словно не тень выросла, а пенис уменьшился, то… Он, конечно, опешил, но ушёл, пообещав мне разные неприятные трын-трын-трын.

– А дальше? Больше не появлялся? – спросил он, хмурясь.

– Почему же? Появился, – невозмутимо продолжала она. – С огромным букетом. Вроде того, что: собирайся, мы женимся, у тебя всё равно никого нет, я это выяснил, выходи за меня замуж, короче.

– А вы? – спросил Киш ревниво.

– Всё это очень лестно, сказала я, и он видный мужчина, но у меня принцип: я никогда не выхожу замуж за клиентов. Слыхали такое слово – «увы»? Вот это оно самое.

– А он? – внимательно следил за сюжетом Киш.

– Вначале он, конечно, не поверил: думал, я ломаюсь, кочевряжусь, набиваю цену. А потом его задело, вспылил, весь раскраснелся: у тебя нет выбора – или выходишь за меня, или, трын-трын-трын, к тебе больше ни один мужик и на километр не подойдёт, уж он это обеспечит. Так что останусь одна до скончания века…

– Подонок, – сказал Киш, – конченный подонок.

– Да нет, что вы, он милый, – не согласилась Варвара, словно заступалась за своего невоспитанного, но обаятельного пса, – просто к нему нужен подход. Я сказала: хорошо, раз так, то я согласна…

– Согласна?! – не поверил своим ушам Киш.

– …но с одним непременным, – она снова склонилась над чашкой, – условием: он сам передумает жениться.

– Почему? – удивился Киш.

– Ага, – кивнула Варвара, – он тоже спросил: «Почему это? Ты это о чём, крошка?». Ну, как почему, сказала я. Потому что у меня противный характер, я страшно расточительна и капризна, я его вмиг разорю и доведу до неврастении, к тому же у меня дурацкая привычка начинать смеяться в спальне в самый неподходящий момент. Короче, говорю, я очень мечтала вас охмурить, но вы меня отшили. Только с этим условием я согласна.

– А он?

– Опять опешил. А потом расхохотался. Сказал, что я, трын-трын-трын, девка не промах, та ещё штучка, и со мной надо дружить. И мы действительно подружились…

«Я её перевоспитаю, – утешил себя Киш, – будет знать, с кем дружить».

– Ну как подружились? – уточнила она. – Поддерживаем общение: он заезжает раз в несколько месяцев – просто поболтать. И, знаете, он умеет бывать галантным: на праздники цветы дарит, приглашает в ресторан…

– А почему вы сказали «никогда»? – Киш склонил голову набок. – «Никогда не выхожу замуж за клиентов»? Как это?

– Ну, он был не первый, это более-менее регулярно случается, – легко объяснила она, будто речь шла о чём-то обычном. – Профессиональные издержки…

– У вас опасная профессия, – произнёс Киш заботливо и немного сварливо.

– Не опасней, чем ваша, – она снова непринуждённо пожала плечами. – Кстати, а вы чем занимаетесь? Вы же здесь тоже по делам?..

– В общем-то, да, – медленно ответил он и задумался, не зная, как передать всю важность своих неопределённых планов.

В ту пору он писал эссе о дефенестрации – средневеково-ренессансном обычае начинать всякую серьёзную смуту с выбрасывания в окно одного-двух представителей зарвавшейся знати или задирающих цены торговцев, чиновных мздоимцев, коллаборационистов и прочих адептов угнетения. Эссе Киша посвящалось роли дефенестрации в формировании политической культуры Европы, и, в частности, он тонко проводил связь между европейским стремлением к свободе и дефенестрацией, как разновидностью свободного падения. Из этого при желании можно было сделать вывод, что стремление к свободе легко приводит к падению, и далее порассуждать, всегда ли такое падение неизбежно или только при ложном понимании свободы. Но такой подход переносил исследование из призрачно исторического русла в откровенно философское, к тому же вносил неуместный морализм (а кто он такой, чтобы читать морали умершим?) и заведомо сужал возможный круг рассматриваемых тем.

Киш выбрал другой путь: он смело противопоставлял демократическую дефенестрацию авторитарному сжиганию на костре, при этом указывая на противоречивость данной антитезы, которая, свою очередь, свидетельствовала о тернистости пути либеральных устремлений. Ведь, как ни крути, а дефенестрация, будучи оружием низов против верхов, в физическом плане представляла ровно обратное движение – сверху-вниз, в то время, как сжигание, применяемое верхами против низов, воплощаясь в огне и дыме, устремлялось снизу-вверх. Именно это диалектическое противоречие, по мнению Киша, привело к тому, что в новейшие времена всё стало происходить ровно наоборот: при банкротстве вчерашние небожители, в основном, предпочитали уходить из жизни путём самовыбрасывания из небоскрёбов, тогда как отчаявшиеся бедняки всё чаще стали прибегать к самосожжению…

Идеей противопоставить окно и костёр Киш был обязан почти неизвестному даже в среде профессионалов апокрифу о необъяснимом исчезновении успешного пражского ростовщика Вальтера Эго по прозвищу Истый Меняла, о котором ходили слухи, будто бы он так богат, что может купить себе второе «я». Во время очередного обнищания масс, перешедшего в погромы, настолько успешный Вальтер был подвергнут дефенестрации одним из первых. Далее случилось таинственное: насильно выпихнутый из узкого оконного проёма и свободно устремившийся вниз, Эго-Истый сумел всех перехитрить и не превратился в жижку на булыжниках пражской мостовой, но словно растворился в тумане и сумерках, которые густо закрывали мстительное нетерпенье разъярённой толпы. Странствующий монах-доминиканец, собиравший свидетельства о чудесах в городах и весях, куда его приводила Дорога, записав эту историю, высказал в отношении Эго однозначность, что спасение прадедушки банкиров случилось дьявольскою силою, а надо было на костёр голубчика.

Основывать глобальные выводы на столь зыбкой почве, как средневековый апокриф, с научной точки зрения было легкомысленно и даже спекулятивно, и Киш отдавал себе в этом отчёт. Однако при столь скудном материале, который оставила после себя дефенестрация, не избежать эфемерных построений, и тут ничего не попишешь.

«А вообще всё это грустно», – такую концовку заготовил Киш для своего эссе, подразумевая и выбрасывание из окна, и предание огню, но до финальной точки было ещё далеко.

Заказ на эссе поступил из не самого влиятельного аналитического центра «Мозг и партнёры», и, тем не менее, для Киша это был шанс наконец-то громко заявить о себе и вознестись над рутиной – заняться по-настоящему интересными делами. Дни напролёт он просиживал то в библиотеках, то в Мути, выискивая в старинных гравюрах скрытые коды и иносказания в летописях, а перед сном гадал, как далеко ушли, разрабатывающие эту же тему, неведомые ему коллеги.

В том, что заказ не чья-то случайная прихоть, и что не он один занят полузабытым обычаем, Киш убедился довольно скоро, наткнувшись на несколько совсем свежих публикаций о дефенестрации, разбросанных, как по серьёзным изданиям, так и по развлекательным. Это свидетельствовало о том, что бунтарскими приёмчиками далёкого прошлого заинтересовались некие влиятельные силы, и, значит, приз на кону стоит весьма серьёзный. Но также это означало, что Киш заочно соперничает с ассами аналитики и обобщений и даже целыми авторскими группами, у которых несравненно больше ресурсов для проведения исследований. Они могут копать сразу в нескольких направлениях, методично прочёсывать архивы старинных городов, устраивать мозговые штурмы, оперативно проверять свои гипотезы. Он же может противопоставить коллегам только свой ум, интуицию и неожиданный взгляд на вещи – способность узреть картину событий там, где остальные видят лишь нагромождение бесформенных облаков, или отыскать среди скал тайный ход в пещеру, мимо которого другие проходили, не замечая.

Иными словами, он мог рассчитывать только на себя. Даже посоветоваться с отцом возможности не было: отцовские мысли кружили сейчас в куда более древних временах и широтах (отец снова уехал на раскопки).

Лёжа по вечерам в темноте и прислушиваясь к шуршанью тополей за окном, Киш пытался представить себя в стане конкурентов, чтобы изнутри рассмотреть, сделан ли ими прорыв или пока действия носят рутинно-описательный характер. Может быть, они хлопают друг друга по плечам и восклицают: «Мы сделали это!»? Или, наоборот, нервничают и признают: «Мы в тупике»?

Иногда его уносило в мечтания: вот ему удаётся установить связь времён, и тогда… Но это были лишь пьяняще-сладостные фантазии, в которых наутро стыдно признаваться даже себе. Установление связи времён (обнаружение перекрёстка временных потоков) требует неуловимого сочетания качеств, главное из которых – невероятное везение. Даже отцу за всю карьеру это удалось всего раз, и этого раза хватило, чтобы прослыть в среде археологов небывалым счастливчиком. Говоря упрощённо, нужно сильно угадать со временем и местом, а, значит, нужно ездить по городам, сотни и сотни лет назад отметившихся, как очаги дефенестрации, бродить, искать – без какой-либо гарантии обнаружить. На долгие вдумчивые поиски у него не было ни времени, ни денег, а, главное, не было даже туманных предчувствий, откуда надо начинать Поиск.

Первый письменно зафиксированный факт дефенестрации указывал на древнюю Самарию, где прославившаяся своей жестокостью финикиянка Иезавель, жена израильского царя Ахава, та самая, что насаждала культ Ваала и преследовала Илью-пророка, была выброшена из окна дворца взбунтовавшимися евнухами (Библия, 4 книга Царств). Однако развалины Шомрона, хотя и стоило о них упомянуть из культурологических соображений, уводили во времена далёкие от Европы и почти недоступные для Поиска. Столицей дефенестрации при этом, несомненно, следовало считать Прагу, где дефенестрация стала чем-то вроде местной достопримечательности (об этом свидетельствовали три знаменитых и ещё несколько просто упоминаемых дефенестраций), что делало пражское направление едва ли не единственно перспективным. Но именно эта открытая очевидность, куда могут ломануться целые толпы исследователей, и настораживала Киша. Он не сомневался (это была догадка, которой он гордился), что обычай дефенестрации восходит к древнейшему суеверию, согласно которому самоубийц боялись выносить через дверь, а потому выбрасывали в окно. Отсюда логично следовало, что толпа, предавая кого-либо окну, таким образом ритуально приравнивала дефенестрируемого к самоубийцам, и это было, пожалуй, высшей мерой общественного отторжения. Но, в свою очередь, данное суеверие было повсеместно европейским, а значит и юридически образцовый Магдебург, и мудролюбивая Падуя, и знающий счёт Гамбург, и знаменитый своими крышами Лион, и волшебная каналья Венеция и ещё с полдесятка городов в ощущениях Киша с одинаковым основанием могли сойти за исходную точку Поиска, а стало быть…

Всё решила случайная рифма с прошлым. В один из вечеров, когда, прогуливаясь после библиотеки, он задумчиво брёл по Воздвиженке, его окликнул Марк (Толяныч) – товарищ по былой беспечности, во взрослой реализации непонятно чем занимавшийся, но живший беззастенчиво.

Когда-то, на излёте школьной поры, они познакомились в секции почти-до, а позже – так уж совпало – пару-тройку лет упивались юностью из одной и той же, пущенной по кругу, бутылки: болтались в одних и тех же компаниях безмятежников, весёлой толпой подрывались в авось-путешествия и неизменно забивали болт на всякое закручивание гаек. Славные были времена!.. Их тогдашний девиз «Если не по карману, то – по фигу!» не столько очерчивал узкий коридор возможностей, сколько провозглашал игнорирование стен и перегородок, а то, что они тогда считали ожогами разочарований, было лишь обратной стороной чрезмерной веры обещаниям жизни и избытка молодых звенящих эмоций.

Когда же все разбрелись кто куда, каждый в поиске своих подарков, путь Марка стал напоминать цепь деепричастных оборотов – красочных и ярко зримых. Все они обозначали добавочные действия к одному-единственному, но тайному глаголу. Глагол был начертан белыми буквами на белой поверхности, и это было совсем не то же самое, что писать чёрными буквами на чёрной поверхности или, скажем, синими на синей: глагол Марка оставался невидимым, будучи у всех на виду. Толяныч передвигался по миру, не отказывая себе в роскошных отелях и изысканных ресторанах и, кажется, не скрывая юридического образования. Он действовал, так сказать, средь бела дня, а не под покровом синих сумерек или чёрной ночи.

Всё, что относилось к деепричастиям, Марк не особенно скрывал. Он, участвуя в многосложном ритуале подготовки дров и добывания огня для жертвоприношения у статуи Совы в Богемской роще, где сильные мира сего, чьи тени почти не выходят за пределы туфель, предаются игровому язычеству. Воочию наблюдая тени афонских монахов – настолько огромные, что все вместе они могли бы погасить рекламные огни не менее тринадцати Нью-Йорков. И не понаслышке зная о нравах в республике Ностальгия – необозначенной на картах самой дорогой стране мира, устроенной на подтропическом архипелаге группой чудаков-триллионеров, где на улице 1920-х годов можно, подпольно добыв спиртного, порассуждать, кто помимо Алёхина способен бросить вызов Капабланке, поспорить, станет ли синематограф звуковым, или это технически недостижимо, а на улице 1960-х – обсудить новинки Кастанеды и поучаствовать в сексуальной революции или на посиделках с гитарой помечтать о теперь уже близких временах, когда человечество станет свободно путешествовать по космосу.

О глаголе же делал вид, будто его и нет. Но не могут же деепричастия существовать сами по себе – без глагола? В кругу старых друзей сложилось убеждение, что Марк служит в Управлении по работе с теневыми структурами или сходной по влиятельности конторе, о чём его, естественно, не спрашивали – отчасти из деликатности, отчасти потому, что ответ был предсказуем. Ещё в беззаботные времена, когда речь шла о жизненных планах, Толяныч весело сообщал, что собирается подвизаться на поприще, которое зовётся «Толик Маркин», и на нём у него вряд ли найдутся соперники, кроме него самого – так оно, в общем-то, и получилось.

И вот теперь Марк выходил из белоснежной KLV (бешенная штучка – куда там «мерсейотам»), сверкая солнечными очками и не меняющейся с годами улыбкой, делавшей его стильно небритое лицо мальчишеским, а погружённый в мысли Киш помахивал на ходу пакетом, в котором бутылка кетчупа соседствовала с пачкой розовых сосисок. Он обрадовался Толянычу, хотя и был уверен: за те пять-семь лет, что они не виделись, Марк ни разу о нём не вспомнил – их объединяла, скорей, общая принадлежность, чем личная дружба. И потому был тронут, когда мистер Мой-дом-весь-мир приветствовал его в манере, принятой среди почти-доистов – легонько стукаясь лбами.

Марк был не из тех людей, кто при встрече восклицает: «Сколько лет, сколько зим!» и требует подробного отчёта о периоде с момента последней встречи. Он отмахнулся от расспросов о своих делах и сразу перешёл к текущим занятиям Киша. Неожиданно для себя Киш разговорился – поведал об эссе, о своих догадках и сомнениях. До встречи с Толянычем у него не было слушателей, с кем он мог бы поделиться своими идеями, а Марк слушал так, что речь сама лилась, – внимательно сощурив глаза и кивая в такт рассказу. Толяныч издавна отличался чертой характера неожиданной при его психотипе человека-праздника, экстремала, любимца девушек и вообще гусара: он был подчёркнуто великодушен и умел впечатляться даже незначительными успехами друзей, из-за чего рядом с ним каждый мог ощутить прилив дерзновенья. Вот и сейчас Марк впитывал новую информацию и, казалось, уже прикидывал, чем может помочь.

– Ты стал настоящим учёным, – похвалил он Киша, уважительно качнув небритым подбородком, – это круто. У меня не получилось.

Потом они (куда ж без этого) вкратце пробежались по общим друзьям: кто кого и где видел, кто женился или развёлся, повздыхали, что не так уж они стали и молоды – с ума сойти, им скоро по тридцатнику, даже не верится, есть уже и потери, кое-кого накрыла Тень, а дальше таких будет больше и больше – словом, время летит, и никак его ни остановить, ни замедлить. И уже сошлись в прощальном рукопожатии, уже прощально стукнулись лбами, когда Толяныч, словно вспомнив, проговорил: да, кстати, может, тебе пригодится: такого-то июля в Праге (слыхал про такой город?) начнётся саммит, и, говорят, будет неспокойно, – протесты и погромы: ты ведь про это и пишешь, так? Так, ответил Киш и в следующую секунду понял, что это и есть указательный палец судьбы.

Марк навёл его на важную мысль: давнюю дефенестрацию надо увязать с современным протестным движением. Идея, казалось бы, лежала на поверхности, но почему-то раньше она в голову не приходила (он был слишком погружён в старинные слои). Дело, однако, было не только (не столько) в современных протестах, а в чём-то ещё – то ли в ощущении, что Марк на что-то намекает и недоговаривает, полагаясь на его сообразительность, то ли в безошибочном предчувствии того, что нечто важное обязательно произойдёт.

Он прилетел в Прагу, готовясь увидеть это нечто важное, но не очень отчётливо представляя, куда именно нужно смотреть. И оказалось, что смотреть хочется на Варвару. Это, в свою очередь, означало, что, либо предчувствие касалось не работы, а Варвары, либо того, что Варвара может стать его счастливым талисманом в Поиске. Почему бы и нет? В конце концов, интуиция и удача в его работе значат не меньше, чем тренированные мозги…

– Так вот, в чём дело, – понимающе протянула Варвара, – а я думала: почему все центральные отели заняты, и места есть только на самой окраине? А это, оказывается, саммит!

– Самый большой за последние лет десять, а то и двадцать, – подтвердил он, – он будет проходить одновременно в восьми дворцах. И самый необычный: он начнётся только ближе к закату. Так что до вечера у меня куча свободного времени. Я с радостью составлю вам компанию в поиске Кафки. Если, конечно, вы не против.

Варвара была очень даже не против: она обрадовалась, что сможет воспользоваться советами такого специалиста, как он. Но поставила условие: вечером он возьмёт её с собой изучать протесты.

– Мне интересно, как разумные индивидуальности растворяются в общем безумии, – объяснила она. – Говоря обобщенно, как индивидуальные тени сливаются в единую тень толпы.

– Вечером вам лучше остаться в гостинице, – мягко отказал Киш, чуть было не добавив «сударыня», ибо с Варварой его тянуло выражаться слогом девятнадцатого века. – Там будет небезопасно. Беспорядки могут выйти из-под контроля, и публика самая разная…

Он ожидал, что сейчас она скажет: его страхи преувеличены. Или даже сообщит, что тогда и он не сможет пойти с ней. Но Варвара привела совершенно иной довод:

– Это будет нечестно, – сказала она, немного подумав. – По отношению к вам. Вы не сможете сосредоточиться на своей работе. Вы будете думать: а вдруг она (то есть я) вышла из гостиницы? А вдруг толпа ворвалась именно в наш отель? Я не пытаюсь вас программировать на такие мысли: вы сами сказали, что мне лучше остаться в отеле, значит, вы за меня беспокоитесь. А, если я буду рядом, беспокоиться будет не о чем. К тому же одна пара глаз – хорошо, а две – лучше, не находите? Я умею замечать тонкие детали. Вы только скажете мне, на что обращать внимание, и потом мы сможем поделиться впечатлениями. Согласны?

– Вы правы, – он накрыл её ладонь своею, вкладывая в этот жест столько тайного символизма, что она тут же отдёрнула руку: – Вы искрите, Киш!

– Избыток искренности, – смущенно пробормотал он и тут же весело продолжил: – А вообще, слыхали про такое: «между ними проскочила искра»? Это оно и есть: то же самое, что и «увы», только наоборот!

3. Загадка Кафки

Они отправились бродить по городу и кое-что выяснили о Кафке – в музее знаменитых теней уроженцев Праги этому обычному юристу была посвящена целая экспозиция.

Обычному да необычному. Никто не мог сказать достоверно, чем так исключительно было его место под солнцем, однако факт оставался фактом: его тень была заметно короче, чем даже у членов августейшей семьи правящей династии Габсбургов. При жизни Франца имперская канцелярия Теней их Величеств и Высочеств билась об эту загадку (они называли её проблемой) своими лучшими умами, но так и не расколола. И потому предпочла пустить в ход проверенные средства: установила негласный надзор и создавала Францу репутацию парня не в себе – дескать, что и взять с сумасшедшего. Надзор, судя по обилию архивных донесений, был тщательный, но не слишком тонкий: Франц не раз о нём догадывался. Он неоднократно порывался попасть на приём в высшие инстанции для объяснения, в чём конкретно его подозревают, но ещё на нижних этажах встречал снисходительное непонимание, о чём идёт речь, и вежливые заверения, что у полиции к нему претензий нет. Страх, что однажды его схватят и станут судить за преступление, о котором он и понятия не имеет, кажется, остался у Франца до конца жизни – даже и после распада А-В империи.

Посвящённая ему экспозиция называлась «Он унёс свою тайну с собой», что звучало, пожалуй, выспренно, но точно отражало положение дел: от Франца осталось несколько опубликованных при жизни рассказов, талантливых и необычных (но ведь в то тревожно-смутное время между двумя мировыми войнами многих тянуло писать необычно), остальные бумаги, согласно последней воле были сожжены. Однако уже перед самой Второй мировой то тут, то там стали появляться люди, кого манила тайна его неопознанной гениальности. И несмотря на то, что первое поколение кафкианцев было почти полностью выбито войной (а вместе с ними пропали и многие из тех бесценных документов, которые удалось собрать по сравнительно горячим следам), постепенно возникло целое международное сообщество приверженцев Франца. Оно проводило свои конгрессы и конференции, намечало мероприятия по почитанию памяти Кафки, состояло в дружеских отношениях с сообществами альтернативных шекспироведов и разгадчиков теоремы Ферма (печально и незаметно растаявшее после публикации работы Эндрю Уайлса), но сторонилось уфологов, предлагавших считать Франца космическим пришельцем, представителем более развитой цивилизации (возможно, отбывавшим на Земле наказание за какой-нибудь космический грех), а также рериховцев, видевших в фигуре Франца черты посвященного – посланника Шамбалы (с пока невыясненной миссией). Благодаря кафкианцам, собственно, и была открыта экспозиция в музее знаменитых теней: кафкианцы сделали Кафку популярным (не в попсовых массах, разумеется, а среди тех, кто понимает).

– Габсбурги – это те, которые ничего не забыли и ничему не научились? – тихо спросила Варвара под пафосный айн-цвай-драй экскурсовода.

– Те были Бурбонами, – шепнул он в ответ, – они с Габсбургами как раз враждовали. К временам Франца Бурбоны уже потеряли трон.

Она хихикнула:

– Смешная фамилия – Бурбоны. У нас в школе с такой задразнили бы!..

Экскурсовод бросил на них строгий австро-венгерский взгляд: казалось, сейчас он потребует их дневники и оставит без обеда. Киш тут же взял Варвару за руку и шагнул вперёд, прикрывая её собой от экскурсовода и давая последнему понять, что при любом замечании в адрес Варвары тот будет иметь дело с ним, Кишем.

Затем, для полноты впечатлений, они выслушали тот же рассказ в чешском варианте (ведь Франц прекрасно разговаривал и на чешском) – более мягком, без ностальгии по имперскому величию, но не лишённом исторических комплексов. И, купив на прощанье большие круглые значки с портретом Франца, вышли из музейного полумрака в дневное пекло.

– Возможно, он был гениальным писателем, – задумчиво произнесла Варвара, щурясь от яркого солнца. И, словно извиняясь за высказанную банальность, добавила: – Во всяком случае, это первое, что приходит в голову.

– Не исключено, – согласился Киш. – Но и не обязательно. Мы же не знаем, что было в его сгоревших бумагах. Если это были романы или рассказы, то что мешало ему напечатать их при жизни? Ведь что-то он опубликовал! Может, эти опубликованные рассказы были только для отвода глаз, чтобы скрыть нечто более важное? То, что составляло его истинную сущность? Вдруг это было что-то, связанное с его профессией – только противоположное? Помните того сельского католического священника, который оставил после себя рукопись, которую Вольтер назвал катехизисом атеизма?

– У него тоже была выдающаяся тень? – заинтересовалась она.

– Вроде бы нет, – сказал он, подумав, – иначе бы об этом непременно упомянули. Наверное, тень, как тень. Скорей всего, длиннющая, как колокольня. Но я не об этом. Вдруг записи Франца были такой анархической бомбой? Представьте: юрист и – революционер! Законник, призывающий к мятежу!

– Я плохо знаю историю, – призналась она. – Но это же вроде бы не первый случай юриста-революционера – возьмите хотя бы Ленина или Керенского: несчастные люди…

– Франц тоже был несчастным, – напомнил он. – Но вы правы: одной революционностью тут не объяснишь. Да и, скорей всего, имперская канцелярия это бы вычислила – наверное, они и боялись чего-то в этом роде… Тогда, может, это было что-то вроде утопии – литературное произведение с социальным содержанием? Талантливое произведение с необычным взглядом на мироустройство? Вроде Мора или Кампанеллы, но в совершенно другом направлении?

– «В совершенно другом» – это антиутопия? – уточнила Варвара.

– Нет-нет-нет, – Киш категорически замотал головой, – утопия и антиутопия – это как раз одно и то же. И там, и там – вполне себе тотальный контроль всего и вся, вершители и исполнители, строгое кастовое общество с чётко дозированной системой прав, обязанностей и привилегий. Просто Платон, Кампанелла, Мор и Маркс с Энгельсом подают это, как идеал, а, скажем, Замятин, Брэдбери, Оруэлл и Былинский – как ужас. Это просто две разные точки зрения на одно и то же гипотетическое устройство общества. Иногда до смешного: у Платона в идеальном государстве на высшей ступени стоят философы, а на нижней – рабы. Сам он был философом, и ему такое положение дел нравилось, а антиутопии написаны с позиции раба, откуда идиллия выглядит страшноватенько. Именно, что написаны: собственно, это всего лишь два литературных жанра, причём, второй – зеркальное отражение первого. Или, верней, антиутопия – это тень утопии, потому что, не будь утопии, не возникла бы и антиутопия: вначале создавался некий идеал, пусть и ошибочный, и только потом стали появляться его разоблачения, и наоборот быть не могло: пока нечего разоблачать, разоблачение невозможно в принципе.

– Антиутопия – тень утопии? – заинтересованно протянула Варвара. – Интересная мысль…

– Тень или продолжение, – уточнил Киш, – в конце концов, почти все мы начинаем с утопического восприятия жизни, а потом каждый находит свою антиутопию… Правда, есть индивидуумы, которые умудряются снова превратить антиутопию в свою личную утопию: обычно таких людей и называют успешными. Но сейчас я не об этом, – он вернулся к начальной мысли. – «Совсем другое» – это не противоположное, а другое. Не «мокрое – сухое», а «мокрое – жёлтое» или «мокрое – канцелярская скрепка», или «мокрое – постпозитивный артикль». И вот я думаю: вдруг Франц описал общество с кодексом на принципиально новых основах права? Или это было что-то совсем далёкое от мира – что-нибудь мистическое? Или что-то научное – какое-нибудь невероятное открытие, которое он интуитивно установил, но не мог доказать? Или, например, умел путешествовать во времени с помощью генетической памяти?

– Это как? – заинтересовалась Варвара.

– Это когда в твоём мозгу возникают воспоминания твоих предков – одного или нескольких. Это может быть во сне или в каких-то особых состояниях, а могут быть и внезапными – при определённых размышлениях. Понятно, что это могут быть лишь те воспоминания, которыми предки уже обладали на момент зачатия потомков: воспоминание прадедушки – до зачатия дедушки, воспоминание дедушки – до зачатия отца и так далее. Теоретически, чем ближе к тебе предок, тем больше шансов проникнуть именно в его воспоминание, но у генов, как известно, свои игры, так что…

– Никогда о таком не слыхала, – призналась она.

– Это направление только недавно появилось, – охотно пояснил Киш. – Генетическая история, то есть. Многие его считают антинаучным и даже авантюрным, хотя и признают, что некое рациональное зерно в этой идее есть. И если Франц был одним из способных к генетическим путешествиям и мог видеть воспоминания, например, из шестнадцатого или девятого века, то вряд ли он мог кому-то об этом рассказать: его бы сочли сумасшедшим. А если учесть, что в те времена существование генов было только гипотезой, то, возможно, ему и самому в себе было непросто разобраться, и, наверняка, Франц такие воспоминания объяснял как-нибудь мистически. Они могли его даже пугать.

– Но какие-то успешные опыты в этой области уже есть? – продолжала допытываться Варвара.

– Какие-то есть, – кивнул Киш, – хотя опять же, считать их успешными или не считать, это вопрос даже не интерпретации, а причастности. Я участвовал в одном таком деле: оно считается успешным только потому, что заказчик был доволен результатом. А он, в свою очередь, опирается на свои ощущения.

– Заказчик? – удивилась Варвара. – Вы хотели сказать: спонсор?

– На тот момент только заказчик, – покачал головой Киш. – Сейчас, насколько знаю, он какие-то суммы перечисляет, но на тот момент у него у самого были сомнения. Да и трудно представить, что кто-либо станет осуществлять серьёзное финансирование такой зыбкой области, как генетическая история: здесь слишком тучная почва для фабрикации липовых результатов, не говоря уже о добросовестных заблуждениях. Поэтому серьёзные исследования проводятся раз от разу. Впрочем, дело не только в деньгах, но и в людях: почём знать, кто перед тобой – настоящий генетический путешественник или душевнобольной с навязчивыми фантазиями, а, может, просто любитель попудрить другим мозги с целью прослыть неординарной личностью? Тот случай с богатым американцем можно назвать счастливым: если человек готов финансировать исследование своих видений, значит, он относится к ним серьёзней, чем к фантазиям.

– Вы потом мне всё об этом расскажете? – утвердительно спросила Варвара.

– Да я, собственно, почти всё рассказал, – пожал плечами Киш. – Саймону время от времени виделись улочки старого провинциального города. Знаете, такие – с одноэтажными и двухэтажными домами, телегами, каретами, брусчаткой. Иногда он видел какие-то интерьеры – то частные дома, то что-то вроде учебного заведения. Интуитивно он определил, что это где-то восемнадцатый-девятнадцатый век, причём, ему был ясно, что это не Америка. Это было видно и по людям, и по домам, а однажды он увидел вывеску на русском языке в старой орфографии. Это подтверждало, что его видения – не просто фантазия, потому что его предки эмигрировали за океан как раз из Российской империи. Строго говоря, он не знал, как ко всему этому относиться, и когда узнал про генетическую историю, подумал, что это то, что ему нужно. Короче говоря, Саймон захотел узнать, что это за город, или что это за города – потому, что уверенности, что всё это относится к одному городу, у него не было. И мы нашли. Я говорю «мы», потому что там человек десять работало.

– Оу! – восхищённо протянула Варвара, воспроизведя древнерусский дифтонг, впоследствии сократившийся где в «о», где в «у». – И как вам это удалось? Ведь эти улочки, надо думать, не сохранились?

– Совершенно верно, не сохранились. Точней, почти не сохранились. Сохранились кое-какие здания.

– И по ним вы отыскали? Здорово! Но как? – Варвара была не на шутку заинтригована. – И какую роль сыграли в этом деле вы?

– Почему вы так уверены, что я сыграл какую-то особую роль? – засмеялся Киш.

– Я чувствую, что вы – герой, – объяснила Варвара, – просто у меня ещё нет доказательств.

– Роль у меня была десятая, – весело усмехнулся Киш, – так, на подхвате. Меня привлекли, что называется, на всякий случай. Но мне и правда удалось отыскать интересную зацепку. Понимаете, география вначале была довольно обширная – Белоруссия, Украина, Бессарабия, а старые улочки, как вы правильно, заметили, почти не сохранились, потому что эти страны сильно пострадали от Второй мировой. Но я понимал, что плясать надо не от улиц, а от интерьеров: улицы могут быть похожи друг на друга, по улице можно просто один раз пройтись и потом никогда на неё не вернуться, а интерьер – это уже конкретный адрес.

– Но это же ещё сложней! – воскликнула Варвара. – Разве нет? Вот, допустим, есть фотография какой-нибудь комнаты: поди узнай из какого она дома, с какой улицы? Да и на старых фотографиях городов, в основном, улицы изображены, а не интерьеры: ведь фотографов в свои апартаменты мало кто пускал!

– Совершенно верно, – согласился Киш. – Но есть одна деталь: окна.

– А что – окна? – не поняла Варвара.

– Я предложил Саймону сосредоточиться и обратить внимание на форму окон. Ведь форма окна и снаружи, и изнутри одинаковая. Если в здании какие-то особенные окна, то по ним можно отыскать здание, используя фотографии фасада. Так, в общем, и получилось. Он думал несколько дней, а потом нарисовал эскиз высокого арочного окна с тремя кругляшами под аркой. По словам Саймона, оно было в учебной аудитории: там были парты и классная доска. Дальше было дело техники: мы отыскали этот город в Бессарабии, и это здание, которое когда-то, действительно, было Ремесленным училищем. Далее копнули архивы и в списке зачисленных в 1881 году обнаружили одного из предков Саймона, что окончательно убедило и нас, и самого Саймона, что это именно то самое здание. Что интересно: в списке выпускников фамилия предка не значится, по-видимому, он проучился там всего год или два, и, естественно, такая деталь в фамильных преданиях вряд ли могла сохраниться. И ещё одна интересность: когда Саймон туда приехал, он сказал, что местами город соответствует духу его видений. Несмотря на то, что, действительно, там всё сильно изменилось. Правда, здесь уже, возможно, сработало самовнушение: Саймон сильно впечатлился и самим зданием, и видом архивной записи.

– Да, интересно, – протянула Варвара. – А почему Саймону виделись воспоминания именно этого предка?

– А вот это непонятно, – поведал Киш. – Может быть, они внешне очень похожи (от предка не осталось изображений), а, может, просто совпадают по психотипу. А если удариться в мистику, можно напридумывать кучу причин – от спрятанного клада до какого-то страшного греха. Вообще, повторю, здесь было очень удачное стечение обстоятельств: например, если бы Саймон оказался не мультимиллионером, а простым клерком, он бы до конца жизни мог не разобраться в своих видениях, и его бы считали чудаком вроде Франца.

– Так вы думаете, Франц был генетическим путешественником?

– Это только одна из гипотез, – объяснил Киш. – Мог быть, а мог и не быть. Вообще, если в деле Саймона много неясностей, то история с Францем – одна сплошная загадка.

– Да, загадка, – согласилась Варвара. – И главное, – добавила она задумчиво, – каких бы мы сейчас ни настроили предположений о Франце, их невозможно ни доказать, ни проверить…

4. Лучшее место для расставаний

Между тем солнце взобралось высоко-высоко, их тени пребывали в минимуме, и Киш тайно торжествовал, наблюдая соотношение их длин: его была всего на пядь длинней – почти идеальное для начала знакомства. Тени его родителей, как знал Киш из семейного предания, уравнялись вскоре после его рождения, и даже в моменты родительских размолвок соотношение менялось несильно. «У нас с Варей будет так же, – сладко грезилось Кишу. – Да, старик, тебе пора жениться!..».

Его торжество плохо сочеталось со следующим пунктом кафкианской программы – принести дань памяти праху Франца.

При вступлении на территорию усопших Варвара поёжилась и инстинктивно прижалась к его плечу. Как и все погосты мира, Ново-еврейское кладбище Праги нашёптывало входящим:

– «…смерть – правда жизни…»,

– «…вы тоже умрёте…»,

– «…ещё неизвестно, где вас похоронят…».

И отличалось разве что местным иудейским акцентом: в глазах рябило от латиницы и загадочного еврейского письма надгробий, так что начинало казаться (очень странное чувство), что здесь не встретишь ни одной русской фамилии – даже отдалённо-приблизительной (вроде Транснефтер, Рубльбаум, Скрипкевич, Ойвейзмермамочкин, Зубдолойцман или простой Рабинович).

В отличие от жарких улиц, здесь было зелено, прохладно и почти безлюдно: если просто брести по дорожке и смотреть на верхушки деревьев, то это походило бы на прогулку в пригородном парке. Возраст большинства могил уже намного превзошёл земной возраст лежащих в них, и свежее горе здесь давно сменилось еле слышной печалью. Они легко отыскали последнее прибежище Франца (кафкианцы заботливо развесили указатели) – могилу с высоким серым камнем, к подножию которого они положили свои слегка обрусевшие гвоздики.

К тихому изумлению Киша Варвара всплакнула – беззвучно, но на несколько минут. Подушечки её сочных губ скорбно сжались, глаза набухали влагой, которая сорвавшись вниз, катилась по щекам, оставляя мокрые полоски. Он обнял её за плечи и прикоснулся губами к волосам. Она не удивилась – должно быть, потому что вся порция удивления, которую могло породить во Вселенной это действие, досталась ему одному: он и сам не ожидал от себя этого порыва. Потом она подняла к нему влажный взгляд, и он понял, что её можно уводить.

Перед выходом у массивных ворот Варвара достала из сумочки зеркальце и протянула ему:

– Подержите, пожалуйста.

Киш взял зеркальце, направил его на лицо Варвары и унёсся вперёд – туда, где они станут просыпаться вместе, и он будет видеть её без косметики, с заспанными глазами и всклокоченными волосами. Будущие будни вызывали в нём тихое торжество и умиление.

– Мне нужно было это всё прочувствовать, – Варвара тем временем приводила себя в порядок, бросая на него быстрые взгляды поверх зеркальца. – А вы, наверное, подумали: что за нюня! И зачем это она припёрлась сюда, если всю эту информацию можно было узнать, не вставая с московского стула?

– Я так не думал, – Киш покачал головой, – вы всё правильно сделали. Одно дело, когда просто экранируешь, другое – когда дышишь тем же воздухом. Настоящие дела только так и делаются, это известно.

– Воздух уже тысячу раз поменялся, – вздохнула она. – Воздух, которым дышал Франц, уже может быть где-то на вышине тысячи метров или в Америке, или в моём кабинете, или в вашем. А скорей всего, кислород из того воздуха уже давным-давно вступил в реакцию с молоком или железом, или был поглощен растениями. Меня уже давно удивляет мысль, что мы, возможно, состоим из тех же атомов, что и древние люди…

– И всё же место имеет значение, – возразил он, – поверьте потомственному археологу: важно не только что ищешь, но и откуда начинаешь поиск. А бывает и – с кем. Может быть, ваша удача как раз и заключается в том, чтобы вдохнуть молекулу Франца. Я подобных историй десятки наслушался с детства.

– Вы археолог? – в её голосе скользнуло любопытство к его семье. – Ну, то есть: потомственный?

– Вообще-то, мама – архитектор, – поведал Киш, – а отец – да, археолог. И его отец тоже, и отец отца… Я уже не совсем такой, как они. Они предпочитали старую добрую лопату, совок, скальпель, кисточку, а я работаю в теоретическом секторе – веду раскопки умозрительно, когда нужно что-то откопать в том или ином времени. Археолог-теоретик, короче говоря. Вот сейчас копаю про дефенестрацию.

– Кстати, – Варвара заканчивала подводку глаз, – мне это не совсем понятно. Вот я занимаюсь Кафкой, чтобы вылечить человека, а кому нужна дефенестрация? Для чего она нужна вашим заказчикам?

– Хороший вопрос, – признал он. – Но я стараюсь об этом не думать. Во всяком случае, пока. Во-первых, это бессмысленно: ведь я заказчика даже в глаза не видел, и не уверен, что его видели те, кто заказал эту работу мне. Верней, уверен, что и они не видели. Скорей всего, это анонимный заказ, и, судя по всему, его разместили сразу в нескольких аналитических центрах… Во-вторых, если пытаться отгадывать, каких результатов от тебя ждут, то легко впасть в шаблон и направить исследование по пути этих придуманных ожиданий. Забрести в тупик, который сам же и соорудил, короче говоря. Поэтому, если хочешь достичь настоящего результата – настоящего, понимаете? – то, по ходу раскопок в зависимости от новых материалов надо уметь отказываться от одного видения в пользу другого. История, в конце концов, развивается совсем не для того, чтобы подтвердить ту или иную концепцию, верно? Иногда халтурщики так и делают: подгоняют результат под ожидания, но халтура, так или иначе, выплывает наружу… Кстати, заказчики тоже нередко халтурят – когда заказывают определённый результат: «Мы и сами всё знаем, ты только придай этому вид исследования». Это примерно так же, как с теми вашими клиентами, которых вы терпеть не можете… Но это дело с дефенестрацией тем и интересно, что никто ничего не конкретизировал и не подсказывал, сказали: «Интересно всё, что накопаешь». Настоящее дело, короче.

Он так увлёкся рассказом, что не сразу заметил, как Варвара внезапно прекратила заниматься макияжем и смотрела на него и изумлённо, и испуганно. Голубые глаза вдруг налились серой тревогой, и Киш не удивился бы, если бы она снова заплакала.

– Почему вы на меня так смотрите? – смутился он.

– И вы говорили мне про опасность? – то ли возмутилась, то ли попеняла ему она. – Ваша профессия куда опасней моей!

– Почему? – поразился он, машинально возвращая ей зеркальце.

– Потому что это дело очень опасное! – объяснила она ему, как маленькому.

– Почему? – по-прежнему не понимал он. – Что в нём опасного?

Варвара вздохнула и направила зеркальце на него:

– Посмотрите, Киш, на себя и повторите эту фразу: «Но это дело с дефенестрацией тем и интересно…», просто повторите.

– А что такого в этой фразе? – заупрямился он. – И что опасного в этом деле?

Варвара смотрела на него с сочувствием, которое Киш не понимал и не принимал. Несколько секунд они играли в кто кого перемолчит.

– Я знаю, что такое интеллектуальный азарт, и очень хорошо вас понимаю, – мягко произнесла она (он подумал: вот таким голосом она говорит со своими пациентами). – Но здесь опасность не в ожиданиях ваших заказчиков, а в ваших. Жажда ожиданий их не коснётся – они просто заплатили, чтобы жаждали вы. Настоящего, как вы говорите, результата. И в результате они-то останутся чистыми, а вы иссушите душу…

– Каким это образом? – грубовато спросил он. – И вообще: о чём это вы?

Варвара ответила не сразу, – она смотрела на него испытывающее, то ли подбирая нужные слова, то ли надеясь, что он и сам додумается, то ли собираясь с духом. И, наконец, снова заговорила.

– Вы ведь хотите это увидеть? – она спрашивала, но на самом деле утверждала: – Вы приехали, чтобы увидеть дефенестрацию? Вам хочется, чтобы озверевшая толпа начала выбрасывать из окон чиновников и банкиров, а вы потом могли написать об этом в своей работе?

Ему сделалось неуютно: жарко лицу от стыда и как-то по-тоскливому холодно внутри. Он стоял потрясённый тем, как легко она прозрела то, в чём ему не хотелось себе признаваться.

– Какими б они ни были, Киш, это ужасно.

Всё было кончено.

«Зачем, – успела пронестись мысль, – зачем, радость моя, ты это сделала?..».

– А с вами надо держать ухо востро, – невесело улыбнулся он, медля с тем, чтобы распрощаться с ней навсегда. – Это, действительно, ужасно… Ещё можно понять взбалмошных манифестантов: пусть они жаждут крови, но ведь они – негодуют против несправедливости… А у меня – просто исследовательский интерес и желание прославиться…

Он говорил это, глядя в потрясающе синее небо, чтобы не видеть глаза Варвары, и потому понятия не имел, почему она продолжает молчать. Ему оставалась только продолжать:

– А ещё это ужасная глупость: у т а к о г о саммита должна быть Т А К А Я охрана, что даже намёка на инцидент не может быть. Надеяться, что произойдёт дефенестрация настолько глупо, что не хочется себе в этом сознаваться. Поэтому, собственно, я и не сознавался… Вы правы… Что ж, приятно было познакомиться.

Он позволил себе ещё раз окинуть Варвару взглядом, потрепать её по плечу и, развернувшись, направился к чёрным кованым воротам. Уже на третьем шагу его захлестнуло одиночество, такое острое и внезапное – даже сопротивляться не было смысла. Киш смог лишь подбодрить себя полу-ироничной мыслью, что кладбище, как ни крути, – самое место для расставаний и утрат, и, пожалуй, ещё никогда он не расставался столь безупречно. Варвара при таком раскладе вполне заслуживала звания идеальной утраты…

– Киш!

Не оборачиваясь, он сделал ей ладонью «пока-пока!» и через несколько чрезвычайно долгих мгновений услышал за спиной дробный стук каблучков. В последний момент он развернулся, и Варвара налетела на него, уткнувшись ладонями в его грудь.

– Не может быть, Киш, чтобы вы вот так взяли и ушли, – выпалила она, запрокинув лицо и устремляя взгляд прямо в его глаза. – Это просто исключено. Вы не можете!

– Вот как? – не без гонора он сделал небольшой шаг назад. – Это почему же?

Задумавшись, Варвара на секунду опустила лицо в поиске волшебной формулы, с помощью которой могла бы удержать его, а затем решительно вскинула голову, встряхнув своими великолепными каштановыми волосами:

– Если за сегодня вы не наделаете больших глупостей, я пересплю с вами этой ночью!

Радостная волна взлетела к самому горлу, но уже через мгновенье случился отлив: кто бы мог предположить, что мечта так быстро покажет изнанку – да ещё такую, какую и не нафантазируешь.

– По правде говоря, – медленно произнёс он, – теперь с вами ложиться в постель даже как-то страшновато.

– А мне страшно – одной, – быстро призналась она. – Уже давно. И мы так славно гуляли…

Он видел: она специально раскрывается перед ним, чтобы он не чувствовал себя перед ней беззащитным.

– И я при вас плакала, – напомнила она про ещё не обсохшие события, – это ведь что-то да значит… Я не хотела делать вам больно, Киш. Вы же должны это понимать.

– Понимаю, – кивнул он. – Вообще-то, я думал, это вы не захотите больше со мной иметь дело.

– Тогда я была бы ужасной снобкой и ханжой, – отмахнулась Варвара, – а я не такая… Между прочим, могли бы и заметить!

Казалось бы, можно радоваться, что всё так легко разрешилось, но его продолжал грызть кладбищенский червь сомнения.

– Вы думаете, мы сможем делать вид, будто последней минуты в нашей жизни просто не было? – недоверчиво спросил он. – Боюсь, мы не сможем её забыть, даже если очень захотим.

– А мы и не хотим, – легко успокоила его она. – Просто нужно что-то придумать…

– Всего-то? – улыбнулся Киш. – И что бы такого придумать? Может, отмотаем время назад? Помните, в «Гарри Поттере и узнике Азкабана» у них была такая волшебная штука…

– Тс-с! – Варвара приложила палец к губам и задумалась.

Звенела тишина. Киш смотрел на Варвару и думал, какой странный момент он сейчас переживает – ничего подобного в его жизни ещё не было, и трудно было даже определить, в чём необычность заключается. Наверное, в стремительных переходах от нежности к отчуждению и обратно, в контрастном сочетании любви и смерти, большого города и безмолвия, такой близкой и при этом едва знакомой Варвары, о которой он ещё вчера даже не подозревал, а сегодня так боялся потерять, и в чём-то ещё неуловимом, что невидимыми волнами плыло в воздухе…

– Придумала! – Варвара легонько стукнула себя ладошкой по лбу. – Мы же на кладбище! Здесь вы можете похоронить свои нехорошие ожидания! Сможете?

И он похоронил.

5. Трын-трын

Стакан опустел. Киш открыл глаза и упёрся руками в подлокотники, чтобы подняться, но внимание скользнуло дальше – к окну, а точней, к надписи на стекле, которая уже тридцать секунд висела в нижней части стеклопакета. Окно – последняя разработка Kaleva («…не интересуются погодой – готовы к любой!») – предупреждало, что кто-то пытается заглянуть в квартиру с уровня тротуара. Ориентировочный цвет глаз – тёмно-карий.

Вставать и выглядывать во двор было и лениво, и опрометчиво. Киш вывел на поверхность стеклопакета вид из окон первого этажа, где жил ещё один приверженец калевского стиля, как пространства идей и идеалов. На тротуаре, действительно, задрав голову, стоял человек в тёмном костюме. Брюнет. Полное лицо с усиками казалось незнакомым. Лет тридцать пять.

«Довольно крепкий парень», – отметил Киш и снова пообещал себе спортзал. Позади, метрах в десяти, ещё несколько. Судя по всему, охрана. Человек нетерпеливо выругался. Киш точно никогда не видел этого типа. Но, кажется, о нём слышал.

Вздохнув, он побрёл в прихожую, а затем спустился во двор.

– Добрый вечер, вы ко мне?

– К тебе, – подтвердил крепыш и шагнул навстречу. Парни в темноте шагнули вслед за ним. – В общем, так, парень, не делай глупостей, трын-трын. Всё закончено. Больше к Варваре ты не подъезжаешь и не подкатываешь. Ты меня, трын-трын, понял?

Киш вздохнул.

– И не вздыхай, – запретил усатый. – Что ты мне тут, трын-трын, вздыхаешь? Я что приехал твои вздохи слушать? Нашёлся вздыхальщик, трын-трын! Я таких, трын-трын, вздыхальщиков знаешь, сколько перевидал? Трындовую кучу! И где они все?

– Где? – кротко спросил Киш.

– Тебе, трын-трын, лучше не знать! Ты мне тут зубы не заговаривай, трын-трын. Ты меня понял или нет?

– Я почему-то представлял вас толстым, – задумчиво брякнул Киш.

Эта мысль вслух неожиданно не оскорбила крепыша, а заставила расплыться в улыбке.

– Я и был толстым, – сообщил он довольно. – Целый пуд скинул, въезжаешь? Шестнадцать кило, не фунт изюма, трын-трын! Знаешь, как? Все эти диеты-шмуеты – полная трын-трын. Водка и секс, секс и водка. Через две недели пуза, как не бывало, усёк?

Киш понимающе кивнул, как бы показывая, что берёт этот могучий метод на заметку, и чуть снова не брякнул: «Вам бы ещё перестать трындеть».

– Так ты меня понял? – бывший толстяк вернулся к основной теме.

– Ещё бы, – кивнул Киш. – Водка и секс. Секс и водка.

– Я про Варвару, – грубо поправил его мастер последних предупреждений, – для тебя её больше нет. Ясно, трын-трын?

– А что тут может быть неясного? – мягко удивился Киш.

– Не-е-ет, ты, трын-трын, не увиливай, а то потом будешь говорить, что не понял. Хочу, трын-трын, услышать от тебя «Я тебя понял».

– «Потом» – это когда?

– Ты что издеваешься? – изумился крепыш. – Надо мной?!

– Ни в коем случае! – заверил Киш. – Ты же не сделал мне ничего плохого, с чего мне над тобой издеваться? Просто ты предположил вариант будущего, когда я буду говорить, что тебя не понял. А поскольку я тебя прекрасно понял, то мне показалось, что такого будущего не может быть. Таким образом, если я подъеду или подкачу к Варваре, подойду, подскочу, подплыву или подлечу, и мы снова с тобой увидимся, то я не смогу сказать: «Я тебя не понял». Я тебя правильно понял?

– Неправильно, – любитель ясности мотнул головой. – Я хочу, чтобы ты, трын-трын, сказал, что не будешь подкатывать к Варваре. Точка, трын-трын!

– Но ты даже не сказал, кто ты, – напомнил Киш. – Ты просто друг Варвары или её любовник? Это она попросила тебя встретиться со мной, или ты действуешь по собственному усмотрению? А, может, она тебя попросила встретиться со мной, но так, чтобы это выглядело, как твоя собственная инициатива? А, может…

– Ты задаёшь много вопросов! – крепыш начал заводиться.

– Но ты же сам хочешь ясности, – напомнил Киш, – чтобы мы друг друга поняли. А тут многое неясно. Может, ты меня с кем-то путаешь, и мы говорим о двух разных Варварах? Как выглядит Варвара, о которой ты говоришь?

Крепыш несколько секунд смотрел на него мутным взглядом.

– Ты – Киш?

Киш кивнул.

– Значит, кто это ещё путает, трын-трын?! – снова вспылил крепыш, но внезапно в нём проснулось любопытство: – Откуда у тебя такое прикольное имя?

– Родители дали, – сообщил Киш. – А тебя как зовут?

– Нормально – Семён, – крепыш слегка выпятил грудь. – А с какого перепугу – Киш? Нормальных имён не было?

– Не с перепугу, – отмёл Киш. – Это семейная традиция: бывает, в честь людей называют города, а в нашей семье – людей в честь городов. Не знаю, почему так пошло – возможно, потому что города живут дольше людей, и это такое пожелание долголетия, а, возможно, просто потому, что в моей семье все – архитекторы и археологи.

– И что есть такой город Киш? – продолжал сомневаться Семён.

– Был когда-то, – поведал Киш, – в древнем Шумере. Месопотамия. Теперешний Ирак, короче. К слову, в нём когда-то был найден самый древний памятник письменности, и родители одно время опасались, что на меня это может плохо повлиять, и я стану писателем… Не суть. Шумеры – это такой давний народ, сейчас от него уже почти никого не осталось. Но в своё время они многое сделали: изобрели колесо, разбили год на двенадцать месяцев, месяц на четыре недели, неделю на семь дней, сутки на двадцать четыре часа, час на шестьдесят минут, а минуту на шестьдесят секунд. Они же разделили круг на триста шестьдесят градусов – по примерному числу дней в году. Много чего, короче. И вот друг отца дядя Гильгамеш (он по национальности как раз шумер) сказал: «А пусть будет Киш: коротко и ясно». Так и получилось.

– Прикольно, – оценил Семён. – И что: у тебя отец – Саратов, а мать – Астрахань? – он весело гоготнул. – Или Одесса-мама, Ростов-папа?

– Нет, у матери обычное имя – Татьяна. Правда, у неё необычная фамилия – Арх, но сейчас мы не об этом. А у отца – да, в честь города Ниневия, тоже очень древнего. Ниневий Камышов – слыхал? Известный археолог!

– Археолог? Не, не слыхал. Я по части закопать, а не откапывать, – снова гоготнул Семён. Он заметно повеселел и даже приобнял Киша за локоть: – В общем, так, Киш Нёвыч, я тебе сказал, ты меня услышал…

– Какого цвета у Варвары волосы? – быстро спросил Киш.

– Ты опять за своё? – почти по-приятельски укорил его Семён.

– Нет, ну, правда, надо же это выяснить…

– Ну, коричневого.

– Глаза?

– Глаза… глаза… Серые глаза! Скажешь, нет?

– Татуировки?

– Что – татуировки? – Семён замешкался.

– Татуировки есть?

– Какие ещё, трын-трын, татуировки? Ты меня что – допрашиваешь? Нёвыч, не советую тебе так шутить со мной!

– Мы просто выясняем, о какой Варваре говорим: у твоей есть татуировки?

– Может, и есть, – уклончиво ответил Семён, – а, может, и нет. Такой ответ, трын-трын, устраивает?

– Устраивает, – спокойно произнёс Киш. – Кажется, мы действительно говорим об одной и той же Варваре. Да и сколько их может быть, верно? Приятного вечера!

– Надеюсь, ты меня, трын-трын, понял, – буркнул Семён, на прощанье вновь становясь суровым. – Не пожалей потом, парень.

– Ты сказал, я услышал, – подтвердил Киш, оборачиваясь на ходу, – а будущего не знает никто: какое бы «потом» ни наступило, всегда есть о чём сожалеть.

– Это ты верно сказал, – Семён кивнул своим топтавшимся в темноте охранникам и зашагал к припаркованному под фонарём авто.

Поднявшись в квартиру, Киш вновь прошёл на кухню и сделал ещё один коктейль. Теперь он точно знает, что у Варвары никого нет и, как знать, может, и не было с момента их расставания.

Но отчего, трын-трын, стало так грустно?..

Ах да, татуировка!..

Это была идея Варвары – сделать татуировки в память об их знакомстве и незабываемых приключениях в Праге. Он наколол на правой лодыжке изображение Вариной туфельки и своего кроссовка, а она – какую-то непонятную фигуру, со столь же непонятным узором из линий и чёрточек: сколько он ни разглядывал, не мог понять, что же она означает. На попке, в верхней части левой ягодицы.

– Это браслет, – объяснила Варвара, когда показала ему татуировку в первый раз.

– Что угодно, но не браслет, – засмеялся он. – Если бы меня спросили, на что это меньше всего похоже, я бы, наверное, так и сказал: на браслет!

– Вот! – возликовала она. – Ты сам сказал! Именно поэтому и браслет!

– Постой, – озадачился он, – но эта фигура и на слона совсем не похожа… и на вилку… и на наших соседей… В мире куча всего, на что она не похожа!

– Когда просто непохоже – это одно, – Варвара категорически замотала головой, – а меньше всего похоже – совсем другое. Совсем. Поверь мне. Совсем-совсем.

– Хорошо, – согласился он, – но скажи, пожалуйста, зачем тебе на попке браслет? Браслеты, насколько мне известно, носят на других частях тела.

– Как – зачем? – удивилась она. – Для украшения!

– Ты даже не можешь его увидеть! – снова засмеялся он. – И зачем украшать такую очаровательную попку? Разве её может украсить какая-то татуировка?

– Ещё, как могу! – Варвара предпочла отвечать только на первое замечание. Она стала вертеться и выгибаться, стараясь заглянуть себе за спину, но, в конце концов, убежала к зеркалу и торжествующе сообщила оттуда: – Могу! Вот видишь: я вижу!

– Ну, хорошо, – согласился он, – пусть это – браслет, и ты его можешь увидеть. Но какое отношение он имеет к Праге? Я не помню там ничего такого!

В ответ она загадочно улыбалась и качала головой.

Киш подумал: если слово «браслет» применять не к изображённому предмету, а к самому рисунку, получится не нарицательное, а собственное, как названия у картин, и тогда всё становится на свои места. Потом не раз, когда они лежали в постели, обнявшись, Варвара спрашивала: «Как там мой Браслет?» – «На месте», – отвечал он, ласково гладя её, и иногда ему казалось, что он осязает рисунок кончиками пальцев.

Сейчас эти воспоминания принесли с собой лирическую горечь. Он посмотрел на свой диван, превратившийся из ложа любви в лежак холостяка (смешно, но факт: после Вариного ухода, диван стал потихоньку разваливаться), и позволил себе предаться грусти ещё на некоторое время (ровно в один коктейль). Включив Kaleva-скоп, он стал рассматривать в окне бесчисленные улицы, переулки и дворы, которые сменяли друг друга в произвольном порядке – респектабельные и так себе, крохотные и огромные, новые и те, откуда уже ушло время. Это созерцание домов и дворов, которые он, носимый потоком повседневности, никогда не увидит воочию, походило на бесцельное шатание по городу в попытке заглушить хандру усталостью.

В довершение ему вдруг вспомнился рассказ из ранней прозы Саши Ивойловой: в нём говорилось о мужчине, который каждый день видел в окне дома напротив женщину приблизительно своих лет. Они никогда не встречались на улице, но однажды он увидел, как её комната охвачена огнём. Не раздумывая, он бросился на помощь. «Только бы с ней ничего не случилось!», – думал он на бегу и, взлетев по лестничным пролётам, стал, что есть силы, колотить в её дверь. Она открыла и смотрела на него испуганно и удивлённо. «Пожар, – выдохнул он, – у вас пожар!». «Пожар? – удивилась она. – Нет никакого пожара. А вот у вас что-то странное происходит». Она повела его к окну, и он увидел, что пол и мебель в его комнате покрыты толстым слоем снега.

Да, так там и было сказано: покрыты толстым слоем снега. С весьма призрачными шансами на хэппи-энд.

История, скорей всего, была реальной – внезапно он понял это со всей отчётливостью. Разве что приём метафоры был доведён в ней до буквальности законов физики, и не стоило заморачиваться, пытаясь понять, как рассказанное могло бы происходить на самом деле. Киш чувствовал, как именно эта метафорическая (или гиперболическая?) составная истории расширяет его одиночество далеко за пределы отдельной человеческой личности, бросает в космос отрицательных температур, и гадал, насколько его теперешнее положение отличается от того, в котором оказался прототип героя рассказа. Он вздохнул, намереваясь выдать стандартное «Охо-хонюшки», но вышло что-то вроде «И-и-хм!». Никогда не пытался он узнать, где живёт Варвара после их расставания, иначе сейчас, наверное, не удержался бы от искушения заглянуть в её окно. Что бы он увидел там: огонь или снег? Снег или огонь?.. А может, на самом деле именно это ему и хотелось узнать в приватном разговоре с Варварой, а вовсе не то, зачем она устроила процесс?..

А, может, не огонь и не снег, а – пену?

6. Заполнение пустот

Третий раз это случилось в ванной: они купались в любви. Варвара вторглась, когда он стоял под душем, скинула халатик и тоже шагнула под водные струи. Потом они набрали полную ванну воды и тихо блаженствовали, полулёжа друг напротив друга. Их ноги свойски сплелись в объятьях, а головы наблюдали за пеной, покрывшей всю водную поверхность, и обсуждали, на что больше всего похожи эти пышные комья – на снег или сахарную вату, на облака, когда самолёт только поднялся над ними, или «Пену дней» Бориса Виана («А что, разве есть какая-то другая «Пена дней», не виановская?» – «Конечно! Ведь есть же ещё фильм по книге»).

Раскрасневшееся лицо Варвары казалось от усталости задумчивым. Она вовсю щурила начинавшие слипаться глаза и подолгу засматривалась то на лицо Киша, то на пену, то на запотевшее зеркало. Они только прилетели из Праги, и в предыдущую ночь спали часа три, не больше.

– Может, уже в постель? – предложил он после её очередного длинного зевка.

– Тогда мы сразу уснём.

– И чем это плохо?

– Давай ещё чуть-чуть посидим, – попросила Варвара, – я хочу ещё немного подумать о пене…

– Ты думаешь о пене? – Киш не удивился и лишь ещё раз испытал радость узнавания: конечно же, так и должно быть – его женщина и должна задумываться о вещах, которые большинство людей игнорируют вниманием. – Мне казалось, мы просто дурачимся, а ты…

– Ну да, – подтвердила она, словно речь шла о чём-то очевидном. – Знаешь, что удивительно? Вот люди видят пену и почему-то сравнивают её со снегом или сахарной ватой, или облаками. А говоря про сахарную вату, сравнивают её с пеной или снегом. Можно сказать: «Ну и что тут такого? Это естественные мыслительные реакции: для распознавания предметов мозг ищет в них сходства и различия, незнакомые вещи пытается объяснить уже знакомыми, и вот поэтому». Но почему-то считается, если что-нибудь с чем-нибудь сравнил, то так получается красивей – почему, спрашивается? «Губы, как вишни», «в багрец и золото одетые леса» и всё такое? Тебя это не удивляет?

– До сих пор не удивляло, но сейчас немного удивляет.

– Хм. Я думала, ты скажешь: «Это же так просто», – укорила его Варвара, – а потом объяснишь, в чём тут дело.

– Как видишь, не сказал, – усмехнулся он. – По-видимому, я этого просто не знаю.

– И это всё? – возмущённо удивилась она. – Давай думай, Киш, думай! А то пена осядет, и красота погибнет! – она легонько наподдала ему ногой.

– Эй, девушка, не деритесь! – Киш нащупал под водой её лодыжку и ухватил пальцами. – Мне кажется, ты сама уже всё объяснила. Организм нуждается в пище, поэтому еда нам кажется вкусной. Сексуальное влечение, которое так любят романтизировать, продиктовано инстинктом размножения. А сравнения, если они необходимы мозгу для опознания предметов, кажутся красивыми. По-моему, так.

– Хм, – Варвара задумалась.

На всякий случай Киш погладил её по ноге и тоже зевнул.

– Не годится, – сообщила она несколько секунд спустя и покачала мокрой головой. – Какое-то некрасивое объяснение. Разве может красота объясняться некрасиво?

– Не может, – признал он. – К тому же это слишком рациональное объяснение, а красота – иррациональна, её до конца не объяснишь…

– Вот-вот: и я про это!

Киш вздохнул:

– Но тогда что же?.. Мне кажется, тут можно залезть в такие дебри, так заплести мозги, что потом ты скажешь: «Я предложила тебе прогуляться в парке, а ты завёл меня в тёмный лес и изнасиловал!».

– Представляю! – Варвара оживилась, и её взгляд азартно блеснул. – Воспользовался доверчивостью, а потом такой встаёшь и говоришь: «Кажется, мы заблудились! Забудем наши распри – теперь мы в общей беде!». А я, такая добренькая, тебя прощаю и говорю: «Не бойся, Киш, я тебя выведу!».

– Ну, если так, – произнёс он с сомнением, – я попробую. Только не знаю, с чего начать. Мне кажется, это всё каким-то образом связано с загадкой про красный квадрат.

– Про красный квадрат? Никогда о такой не слыхала!

– Её придумал мой друг художник – мы тогда отдыхали компанией на море. А потом она разошлась по миру, и через несколько лет, мне её задал попутчик в самолёте… Короче: на что больше похоже красный квадрат – на зелёный квадрат или на красный круг?

– Хм. Ты уверен, что это корректный вопрос?

– Это загадка о восприятии, – объяснил он. – Здесь есть несколько ответов.

– И на что же он больше похож?

– Ответ первый: в темноте – ни на что. Свет – первое условие для зрительного восприятия, и в темноте все эти три фигуры не видны.

– А-а, – протянула она, – ну, если так…

– Ответ второй: красный квадрат больше похож на красный круг.

– Почему?

– Если смотреть на эти фигуры издали, откуда-нибудь с линии горизонта, то мы будем видеть лишь три крошечных цветных пятнышка. И, конечно, два красных пятна будут отличаться от зелёного. То же самое, если эти фигуры сильно увеличить. Вот представь: ты стоишь на некой красной или зелёной поверхности, конца и края не видно. У тебя просто нет шансов определить геометрическую форму этой поверхности, и тут красный квадрат для тебя ничем не будет отличаться от красного круга, а вот от зелёного квадрата – ещё как.

– А если их просто начертить на бумаге? – полюбопытствовала Варвара. – При свете дня? Не удаляя и не приближая? А-а, поняла: поскольку не существует квадрата и круга одинаковой площади, то красный круг всегда будет немного больше или немного меньше красного квадрата. И, если он по площади больше, то красный квадрат больше похож на красный круг – красного будет больше, чем зелёного. А, если красный круг по площади немного меньше, то красный квадрат больше похож на зелёный квадрат, так как квадратности больше, чем круглости? Или зелёности больше чем круглости, а красности меньше чем квадратности? Что-то я запуталась!

– Вряд ли это имеет значение, – качнул он головой, – разница в площадях может быть такой минимальной, что глаз её попросту не заметит.

– Тогда что же?

– Тогда ответ третий: в этом случае всё зависит не только от того, что это за фигуры, но и того, кем являешь конкретно ты. Если ты геометр, то для тебя не имеет значения цвет фигур, если маляр – их форма.

– Ну-у, – немного разочарованно протянула Варвара.

– Короче, эта загадка о том, что у нашего восприятия есть два уровня – природный и культурный. Природный – свет, цвет, расстояние, культурный – это то, что мы считаем красивым, понятным, полезным, и он зависит от среды и воспитания. Вот даже эти формы – круг и квадрат – являются культурными изобретениями, в природе они в чистом виде не встречаются. Но, знаешь, что любопытно? Красоту мы определяем почти так же быстро, как свет и цвет. Если мне что-то кажется красивым, то я понимаю это мгновенно, а не путём долгих раздумий. И переубедить меня так же невозможно, как невозможно заставить считать красный цвет зелёным или тёмную комнату светлой. Здорово?

– И какое это отношение имеет к сравнениям? К тому, что облака похожи на пену, и это красиво?

– По-видимому, такое, – Киш успокаивающе погладил её лодыжку, чтобы она не вздумала снова брыкаться. – Всё это красиво только на словах, понимаешь? В реальности вряд ли кому-нибудь понравилось бы, если бы вместо снега улицы залило пожарной пеной, а на деревьях настоящие листья заменились бы лоскутьями золотой фольги. Скажу более: если бы твои живые глаза вдруг заменились бы сапфирами, я бы испугался. Хотя на словах это, может, и здорово звучит: «её глаза – чистейшие сапфиры». Ну, или изумруды. Понимаешь?

– Понимаю. И?

– Ну, как «и»? – задумался он. – У меня сейчас плохо мозги соображают, надо выспаться… Знаешь, я читал как-то книжку – «Семь незнакомых слов» называется. Там главные герои, он и она, проводят лингвистическую раскопку и обнаруживают, что в восприятии красоты и в восприятии речи много общего. У разных эпох и народов свои представления о красоте, но ведь и языки у народов разные: среди кого вырастешь, на таком языке и будешь говорить. Короче: эстетика в языке играет центральную роль – она задаёт норму. Например, когда кто-то коряво изъясняется или употребляет слова-паразиты, или ругается, то мы так и говорим: «Ухо режет», верно? Это оно и есть. Но норма может отклоняться не только в худшую сторону, но и в лучшую. Лучшая – собственно, и есть красота. Красота – это необычность и новизна. Когда мы привыкаем к чему-то красивому и устаём восхищаться, то для нас это уже не совсем красота, верно? Это уже норма. Поэтому, если просто сказать: «Они сидели по горло в пене», то ничего такого тут нет – простая констатация факта. А если: «Они сидели по горло в пене, как на облаке» – получается необычно и красиво. Думаю, так. А если посмотреть от обратного, то понятно, почему нас так раздражают заезженные сравнения: от долгого употребления они утрачивают свою необычность, и, значит, их применение становится бессмысленным, а бессмыслица раздражает: зачем прибегать к сравнению, если оно не добавляет ни красоты, ни смысла?

– Хм, – Варвара снова задумалась.

– И вот ещё, что, – поспешно добавил он, наконец, осенённый выводом, – про язык и красоту, я имею в виду. Раз эстетика – одна из фундаментальных основ языка, а сам язык стар, как homo sapiens, то можно сделать предположение, что первые человеческие украшения появились именно в языке. Ну, как первые? Самые первые, вероятно, были почерпнуты из природы – потому, что природный уровень предшествует культурному. Например, женщины украшали свои волосы цветами – венки, гирлянды, то да сё. Но украшения, которые люди придумали сами – все эти серьги, бусы, узоры на посуде и оружии – появились только после рождения метафоры – может быть, намного позже. Язык появился раньше всех вещей, и метафора – предтеча всех рукотворных украшений. Ещё надо помнить, что древние люди придавали словам магическое значение – метафоры для них были реальнее, что ли. И красивее. Так что, друг мой, пуская в ход пышные сравнения, мы следуем древнейшей традиции – она у нас в культурном коде.

– Но это же так грустно, Киш! – сделала она неожиданный вывод. – Я про это: «красота, которой мы устаём восхищаться, становится нормой». Сейчас ты сравниваешь меня со своими прежними девушками, и я, вся такая новая и необычная, кажусь тебе красивой. А потом ты привыкнешь ко мне, как к заезженному сравнению, и я стану тебя раздражать? И ты меня заранее об этом предупреждаешь?

– А вот тут ты ошибаешься, – качнул он головой. – И знаешь, почему? Я тебя ни с кем не сравниваю. И не спорь: так оно и есть.

– И я тебя не сравниваю, – задумчиво призналась она. – Разве что тебя с тобой же – тем, каким я увидел тебя впервые в аэропорте, а потом, когда ты подошёл ко мне в фойе, и в кафе, и на кладбище, и вечером среди всеобщей суматохи, и утром в парке. Но вряд ли это можно назвать чистым сравнением – скорей, попытка сознания объединить эти воспоминания в единый образ. А, вообще, это ведь удивительно, Киш: мы так устроены, что поневоле должны сравнивать. Мы же не можем отключить ассоциативную память!

– Не можем, – подтвердил Киш. – Тогда, может быть, всё дело в пустотах?

– Каких пустотах? Не хочешь же ты сказать, что я – пустая и никчёмная?

– У каждого человека есть свои пустоты, – терпеливо объяснил Киш. – Вот, например, ты знала, как должен выглядеть счастливый случай? Конечно, мы знаем разные примеры счастливых случаев, но это совсем не то, что «мама», «папа» или «дом», которые у каждого свои, понимаешь? Я хочу сказать, теперь я знаю: счастливый случай – это наша с тобой встреча.

– «Счастливый случай – это наша с тобой встреча», – повторила Варвара, задумчиво закинув голову, а потом снова с любопытством посмотрела на него: – А я тогда кто?

– Ты? – задумался он. – Ты – песня души моей, ликование глаз моих, услада тела моего. Не думал, что мне захочется изъясняться таким стилем, но вот же – случилось. Ты заполнила во мне эту пафосную пустоту.

– Ты такой милый, Киш! – Варварино лицо на несколько секунд расцвело улыбкой, она наклонилась вперёд, чтоб нашарить под водой его коленку и признательно погладить. – Значит, ты считаешь, ассоциации не работают, когда случается такое необычное, что и сравнить не с чем?

– По-видимому, так, – кивнул он.

Последовала задумчивая пауза, нарушаемая лишь еле слышным шорохом оседающей пены.

– Что это было, Киш? – Варвара склонила голову набок, словно так ей было удобнее рассматривать его.

Кажется, она только сейчас заговорила о том, что её по-настоящему волновало, а разговор о пене, по сути, и сам был пеной – словесным облаком и снегом, скрывающим случившееся накануне.

Киш вздохнул: сходные мысли одолевали и его.

– Связь времён, – медленно произнёс он. – Мы установили связь времён.

7. На штурм Замка

«Я забегаю вперёд, – подумал он, снова извлекая из холодильника бутылки, – это неправильно». И тут же усмехнулся: кто знает, что тут правильно, а что нет? Если бы у него был верный алгоритм вспоминания, отсеивающий всё несущественное, то всё было проще. А так он без понятия, что именно надо искать – судьбоносный момент или повторяющееся явление, а, может, нужна картина в целом?

Киш вернулся в комнату и ещё некоторое время стоял, задумчиво барабаня пальцами по стакану. Потом медленно опустился в кресло: так что там было потом?..

…А потом он увидел Марка. Это случилось по пути в штаб-квартиру кафкианцев, когда они с Варварой, перекусив сочными жижеками, застряли на Староместской площади, залюбовавшись её величественной красотой. Толяныч пересекал площадь независимой походкой человека, намеревающегося забраться на потухший вулкан, чтобы посмотреть, что произойдёт, если в него помочиться. Даже в многолюдьи, среди великолепия соборов и дворцов, он каким-то образом был заметен – благодаря невероятной уверенности в себе что ли («Наверное, их этому обучали, – подумал Киш, – быть в центре внимания»).

Увидев Марка, он обрадовался, но почти не удивился – это была сбывшаяся догадка. Его лишь озадачил внешний вид друга – в дранных джинсах и красной футболке с чёрной надписью «Однажды это случится!».

Марк бросал направо-налево невозмутимые взгляды, и один такой взгляд полетел в Киша и Варвару. Киш не сомневался, что Марк узнал его, – их разделяло всего метров семь, и на миг они встретились глазами. Но уже в следующий миг Марк повернул голову в другую сторону, ничем не выдав старого знакомства, словно Киш был ему не более близок, чем памятник Яну Гусу.

Внезапно оказалось, что Варвара тоже заметила Марка. Она даже обернулась, чтобы посмотреть ему вслед.

– Видите того типа? – кивнула она в сторону Толяныча. – Вот про таких я говорила, что меня от них тошнит.

– Думаю, вы ошибаетесь, – уверенно и даже весело возразил он, – это совсем другой тип людей. Не тот, про который вы говорили.

Это был, возможно, первый раз, когда он по-настоящему её удивил – и тоном, и словами. По-видимому, Варвара была не лишена профессиональной самоуверенности в том, что умеет угадывать человеков лучше, чем представители иных умений и навыков.

– Почему вы так думаете? – она склонила голову набок: прядь волос упала на правое плечо, а слева показалось ушко – такое милое и незащищённое, что Киш вдруг легко увидел в Варваре четырнадцатилетнюю девочку, уже полную грандиозных планов, но ещё терзаемую не преодолёнными сомнениями («Уши долго остаются детьми», – мелькнула мысль).

– Таким людям наплевать, какая у них тень, – объяснил он, и в его голосе непроизвольно появился дружелюбный тон, в котором при желании можно было отыскать и покровительственные нотки. – Им и в голову не придёт пойти на приём к тенетерапевту. Возможно, они даже не догадываются, что есть такая профессия.

Варвара была озадачена. Она бросала взгляд то на Киша, то на неспешно удалявшегося Марка и пыталась соотнести смысл слов с фигурой в дранных джинсах.

– Давайте пойдём за ним! – предложила она. – Я хочу ещё раз на него посмотреть.

Кишу тоже было любопытно, куда направляется Толяныч, но заниматься слежкой за другом, он считал недопустимым. Марк, если б хотел, сам дал бы понять, что надо следовать за ним.

– Вот видите, – улыбнулся он Варваре, – вы говорите, что терпеть не можете таких людей, а сами готовы идти за ним по пятам, даже забыв про кафкианцев! Я же говорю вам: такие люди не отталкивают, а наоборот притягивают. Вы просто перепутали противоположности. Это неудивительно: противоположности часто похожи друг на друга.

Варвара ещё больше изумилась. Она то недоверчиво смотрела на Киша, то оборачивалась в сторону, где уже скрылся Марк, и, наконец, рассмеялась:

– А вы хитрец, Киш! Хитрец и обманщик! С вами тоже надо держать ухо востро. Я бы и не подумала идти за этим человеком, если бы не вы. Меня заинтриговал не он, а ваши слова о нём. Сами меня заинтересовали этим человеком и потом говорите, что я готова бежать за ним! Хитрец! И знаете, что ещё хорошо?

– Что?

– Что вы не боитесь со мной спорить!

– С вами я боюсь только одного, – весело сообщил он, – потерять вас. Будьте любезны, не теряйтесь, пожалуйста, хорошо?..

Для международного движения штаб-квартира кафкианцев выглядела скромноватой: она занимала первый этаж ветхого двухэтажного особнячка или две комнаты и две комнатёнки. Все четыре были наполнены людьми разного возраста и вида, но примерно одинаковой оживлённости. Можно было подумать, что кафкианцы готовят очередной съезд, но оказалось, что последователи Франца собираются присоединиться к манифестантам для выражения Протеста международному чиновничеству.

Когда выяснилось, что Киш и Варвара – простые посетители, а не кафкианцы из России, прибывшие поддержать Протест (поначалу их приняли за таковых из-за значков с портретом Франца), к ним вежливо потеряли интерес, предложив прийти завтра, а для верности послезавтра (для обработки неофитов сегодня не было времени).

– Почему же? Мы тоже хотим с вами пойти, – заверила Варвара, быстро взглянув на Киша.

Он бодро закивал: хотим.

Если Варваре это нужно, а ему всё равно с кем идти, то почему бы нет?

Их готовность в корне изменила отношение. Им предложили кофе и булочки, свойски похлопали по плечам, а далее передали на попечение Огнешке – девушке с ярко-рыжими волосами, торчащими во все стороны, как лепестки хризантемы, – настоящий костёр на плечах! Огнешка знала семь языков, среди них и русский, и курировала пока ещё не поражающее воображение, но перспективное кафкианство в России.

Окна были открыты настежь, и всё же ощущалась накуренность. В воздухе летали чешские, английские и немецкие слова. Стоял уверенный галдёж. Здесь они с Варварой незаметно перешли на «ты»: их принимали за пару, они так себя и стали вести. Когда их разносило по разным компаниям говорящих, они искали друг друга в толпе и, найдя, успокаивающе улыбались друг другу: «Я здесь!», а, проходя мимо друг друга, напоминали о себе лёгким прикосновением, которое, очевидно, означало «Помню о тебе!». Несколько заинтересованных мужских взглядов, оценивающих ножки Варвары, заставили Киша мрачно вскидывать бровь.

Возможно, они слегка переигрывали, полусознательно стремясь продемонстрировать больше совместного прошлого и прав друг на друга, чем было на самом деле. Так, по-видимому, сказывались увлечённость новой ролью и стремление поскорей вжиться в неё. Внезапно Киш испытал к окружающим странноватым людям тёплую признательность: благодаря им он проникся спокойной уверенностью, что теперь может относиться к Варваре, как к своей девушке: с лёгкой естественностью обнять её за талию или мимоходом нежно чмокнуть в щёку, так, словно делает это далеко не впервые.

Варвара вовсю общалась с кафкианцами. Обнаружить столько почитателей Франца сразу было для неё несомненной удачей – ведь именно синдром кафкианства и вызывал её научный интерес. Она легко переходила от одного кружка говорящих к другому, чему-то смеялась, поражённо вздымала брови, сочувственно кивала – её можно было счесть за давнюю посетительницу подобных сборищ. Несколько неприкаянный Киш смотрел на неё с удивлением: он впервые видел, как Варвара общается с кем-то ещё. Сам он, дважды споткнувшись о приготовленные к Протесту транспаранты, занялся изучением портретов на стенах штаб-квартиры – благо здесь их было множество, и большинство запечатлевали не Франца, а знаменитых или особо заслуженных кафкианцев. Очевидно, штаб-квартира выполняла ещё и функцию музея самого кафкианства.

На какое-то время они потеряли друг друга, мигрируя по комнатам и комнатёнкам, и Киш, увидев сидящую на подоконнике Огнешку, пошёл к ней болтать. Та охотно поддержала разговор, умудряясь вставлять реплики то в один, то в другой кружок беседующих, а затем снова возвращаясь взглядом к Кишу и каждый раз на секунду задумываясь, словно снова вспоминала, кто это такой. Тем не менее, их общение оказалось достаточно информативным. Огнешка рассказала ему про свою любовь к русской литературе, и особенно, к Гоголю, который явно был близок Францу по духу, потому что, как известно, сжёг свою важную рукопись, и под конец жизни был очень одинок, а ещё она, конечно, в курсе, что великий чешский писатель Чехов много писал о России. Киш, в свою очередь, спросил, давно ли она состоит в кафкианцах, и узнал, что один из небольших портретов в одной из комнатёнок изображает Огнешкиных родителей, так что она здесь, можно сказать, с пелёнок и даже помнит времена, когда штаб-квартире принадлежали не все теперешние помещения, а только половина (комната и комнатёнка). Более того, она уже три года снимает квартирку на втором этаже, над штаб-квартирой.

Потом он записал координаты нескольких московских, питерских, тверских и нижегородских кафкианцев. И, наконец, почувствовав себя на дружеской ноге, решился на прямолинейный, единственный занимавший его, вопрос: какое всё-таки отношение собравшиеся имеют к Протесту, – ведь кафкианство, в сущности, не про это?

– Францу бы это понравилось! – Огнешка вспыхнула застенчивостью и гордостью, словно сообщала о чём-то очень личном. После чего посмотрела на Киша немного удивлённо: откуда у него такое бестактное любопытство?

– Полностью согласен, – поспешно заверил её он. – Отличная идея!

Далее выяснилось, что желание выразить Протест сочетался у Огнешки с патриотизмом – гордостью за то, что всемирные мироеды для своей мега-сходки выбрали именно Прагу.

– Это потому, что у нас много замков и дворцов, – объяснила она Кишу. – Мало где в мире есть столько дворцов в одном городе, сколько у нас!

Он снова вежливо кивнул.

Примерно через час с небольшим, дёрнув для куражу бехеровки, выдвинулись в сторону Пражского Града, к президентскому дворцу, или как называли это сами кафкианцы «на штурм Замка». Сначала шли разудалой колонной в пять-шесть человек, но иногда из-за узких тротуаров приходилось перестраиваться и идти по двое или по трое, из-за чего отряд растягивался, и первым время от времени приходилось ждать последних.

По пути им попалось несколько огромных экранов, установленных для трансляции заседаний саммита. В ожидании открытия экраны заполняли местные певцы.

Киш нёс транспарант с универсальным для всех стран требованием снижения коммунальных тарифов (чем был, в общем, доволен, могло достаться чего похлеще), Варвара держала его под руку, время от времени задирая голову, чтобы заглянуть в его лицо.

– Знаешь, они, может, немного странные, но очень милые, – делилась она впечатлениями. – И удивительно, что они совсем не парятся, в какой именно области Франц был гением. Считают, что каждый может найти у Кафки своё, индивидуальное и неповторимое.

– По большому счёту они правы, – согласился с кафкианцами Киш. – На самом деле, людей, которые могут объяснить, что такого гениального сделал конкретный гений, ничтожно мало. По отношению ко всем остальным людям они – статистическая погрешность, если не сказать меньше. А раз так, то какая разница, в какой области гений был гением?

– Как это – какая разница? – удивилась Варвара. – Ты шутишь?

Руки были заняты, и он слегка наклонился, чтобы чмокнуть её макушку.

– Тут всё просто. Вот ты можешь сказать, в чём заключается гениальность, к примеру, Ньютона?

– Законы механики, – почти не задумываясь, ответила она. – И ещё вроде бы алгебра: бином Ньютона. Нет?

– Ну, алгебру Ньютон называл инструментом счисления для сапожников, – поведал Киш, блистая эрудицией в лучах вечернего солнца. – Законы механики? Тоже большие сомнения. Ты можешь сказать, что гениального в этих трёх законах? Скажем, в третьем: «Действие равно противодействию»? У нас неграмотные крестьяне задолго до Ньютона без всяких формул знали: «Как аукнется, так и откликнется».

– Хм, – задумалась Варвара.

– А разве древнегреческое «Угол падения равен углу отражения» не из той же оперы?

– Да, пожалуй, – согласилась она. – Но это что же получается?..

– Пока не знаю, – признался он, – мы просто с тобой ведём исследование на тему гениев. Спонтанная раскопка. И пока видим, что третий закон Ньютона нам не кажется гениальным. А как насчёт второго?

– F = ma?

– Кажется, так. Ты испытываешь восхищение, когда видишь эту формулу?

– А разве надо испытывать восхищение?

– Без этого трудно считать открытие этих формул гениальным. Я, например, ни капли не испытываю. Мне больше нравится выражение Ньютона: «Если мне удалось заглянуть дальше других, то только потому, что я стоял на плечах гигантов». Вот это здорово сказано, но эта фраза как раз и не очень известна, а известно «Сила равняется произведению массы на ускорение». И что в ней, скажи, гениального?

– Ну, не знаю, – произнесла Варвара с сомнением. – Без знания законов Ньютона, если на то пошло, были бы невозможны полёты в космос.

– Верно, – согласился Киш. – Но ведь его считали гением задолго до космонавтики – ещё при жизни. Почему?

– Почему? – доверчиво повторила Варвара, ожидая, что сейчас услышит ответ.

– Не знаю, – разочаровал её он, – я не из тех, кто может это объяснить. Могу только предположить: дело было не в том, что его законы на тот момент открывали какие-то перспективы, и все ликовали, как они пригодятся в будущем. Никто и не помышлял о полётах в космос. Просто людям стало казаться, что теперь они знают, как устроен мир, и почему, например, Луна не падает на Землю.

– Вот видишь, ты всё-таки объяснил, – указала она, – почему Ньютон – гений.

– Вовсе нет, – не согласился он. – Для нас с тобой естественно, что Луна не падает на Землю, потому что мы знаем про всемирное тяготение и прочее. А для миллиардов людей, которые даже и сейчас ничего не знают о законах Ньютона, это тоже естественно. Потому, что… не падает Луна, и всё тут. Никто и не думает, что она может упасть. Верней, людей, которые могут задуматься об этом, – о том, почему Луна не падает на Землю, – их тоже ничтожное меньшинство. Они такая же статистическая погрешность, как и те, которые могут объяснить насчёт гениев. Наверное, иногда это одни и те же люди. Представь, вот есть некие чудаки, которые терзаются загадкой: почему это Солнце и Луна не падают на Землю, а висят себе в небе? И тут Ньютон им всё объясняет с помощью формул. Конечно, они назвали его гением. Но это не отменяет того факта, что их и при жизни сэра Исаака было ничтожно мало.

– Наверное, ты прав, – задумчиво произнесла Варвара. – Из того же Бетховена люди знают, как правило, «Лунную сонату», «К Элизе» и еще парочку вещей… Или «Война и мир»: людей, которые слышали об этом романе, немало, но прочитавших его от начала до конца уже гораздо меньше, а понявших, почему он гениальный – и того меньше.

– И мы возвращаемся к тому, что понимающих, почему гениальное – гениально, очень немного, – подхватил Киш. – А раз так, то для большинства не так уж и неважно, в какой области гений был гением. Главное зафиксировать факт: такой-то был гением. Почему бы Франца, в таком случае, не считать гением в чистом виде – без уточнения, что гениального он сделал?

– А вот тут ты ошибаешься, – не согласилась Варвара. – Пусть людей, умеющих объяснить, почему Ньютон, Бетховен или Толстой гениальны, мало, но они всё же есть. А с Кафкой таких людей нет. И в этом принципиальная разница. Разве не так?

– Когда-то такие люди, наверняка, были, – для удобства Киш взвалил древко транспаранта на плечо, как солдат винтовку. – Кто-то из его друзей или знакомых. Наверняка, они знали. Просто они уже умерли – вскоре началась война, и передавать знание в тех условиях было некому. А, возможно, знание передали, но и те, кому оно было передано, тоже погибли.

– А это по большому счёту неважно, были или не были, важно, что сейчас их нет. Здесь разница, как между «нечто» и «ничто». Или я чего-то не понимаю?

– А наши друзья-францеведы, – рассудительно заметил он, – по-видимому, считают, что, если мир не понял Франца и не сохранил знание о его гениальности, то это ещё не повод его не чтить. И скажи, что они так уж неправы… Бывают же красивые вещи, секрет изготовления которых утерян, но это не мешает восхищаться ими. Так и тут. Это почитание в самом чистом виде.

Варвара на какое-то время задумалась, глядя себе под ноги, и ему почему-то показалось, что она слегка пригорюнилась.

– На самом деле, – поспешил он на помощь, – я тоже считаю, что в этом есть нечто странное: чтить гения, не зная, в чём именно он был гениален. Просто я стараюсь тебе помочь.

– Ты очень милый, Киш, – отозвалась она. – И ты всё верно говоришь. Если смотреть со стороны, то так оно и есть. Но главное – внутри. Их всех что-то объединяет – что? Вряд ли кто-то из них руководствуется желанием быть почитателем в чистом виде. Понимаешь, о чём я?

– Ты права, – согласился Киш. – Их что-то притягивает. Собственно, это ты и хочешь установить?

Варвара кивнула.

– Наверное, со стороны это странно смотрится, – грустновато улыбнулась она. – Что это за тенетерапевт, который не знает, что людей надо принимать такими, какие они есть? Но мне важно понять, что их привлекает в фигуре Кафки. Как бы отгадать их, понимаешь?

– В сущности, ты о том же самом, – заметил он. – Это разница между знанием и пониманием. Можно просто знать, что Ньютон гений, а можно и понимать, почему. Или даже не так: знать, почему Ньютон гений, невозможно. Можно знать, что он англичанин, физик, математик, астроном, директор Монетного двора, а почему гений, можно только понимать. Также и с людьми: можно принимать их такими, какие есть, а ты хочешь понимать, почему они такие. Поэтому тебя не устраивает простая констатация, что Франц – гений. Большинство знаний мы получаем не рационально, а просто на веру: нам сказали, что Ньютон гений, вот мы машинально и верим в это. Но, по-видимому, это не всегда правильно, и как раз сейчас мы с этим и столкнулись: увидели, как мало рационального объяснения. Наше знание, что Ньютон гений, само по себе ещё не рождает в нас почитания к нему. Поэтому тебе и хочется не просто знать, что Франц гений, но почему он гений. Тем более что в случае с Ньютоном есть хоть какое-то объяснение, а в случае с Францем – никакого. Разве не так?

– Вот ты меня понимаешь! – Варвара признательно погладила его по руке.

– Но почти совсем не знаю! – засмеялся он. – И к чему мы пришли? Мне кажется, надо копать дальше. Надо признать, мой пример с Ньютоном был не очень удачным, мне кажется, он нас только запутывает.

– Почему? – удивилась Варвара.

– Потому что Ньютона при жизни признавали гением, а Франца – нет, – объяснил Киш. – О чём это говорит? О том, что открытия сэра Исаака соответствовали духу и чаяниям времени, а то, что делал Кафка, по-видимому, не соответствовало. На самом деле, с падением Луны и Солнца, я слегка загнул. Ляпнул, не подумав. Думаю, всё было немного не так. Ещё лет за пятьдесят до Ньютона Паскаль – не тот самый Паскаль, который открыл законы давления, а его отец – писал тому самому Ферма, что современной им науке, в сущности, ничего не известно о тяжести и падении тел. А до этого был Галилей со своими знаменитыми опытами по бросанию шаров с Пизанской башни. По-видимому, этот вопрос тогда стоял в научной повестке дня и был одним из центральных. Почему так, не знаю. Возможно, это связано с тем, что первое из пяти доказательств Фомы Аквинского – Фома логически доказывал существование Бога – первое доказательство было как раз через движение. Но, может, и не так, и всё дело было в завершении Ренессанса и переосмыслении наследия античности. Ведь что такое Ренессанс? Это, как пел Высоцкий, «Тишина и безветрие, красота и симметрия» – ясность мира и подражание античной гармонии. Но когда-то Ренессанс должен был закончиться. Понято, что эпохи не начинаются и не заканчиваются в один прекрасный день, но, если брать символические точки отсчёта, то началом Возрождения следует считать (многие так и считают) речь Петрарки, когда его короновали королём поэтов: в ней он и произнёс само слово «Ренессанс». А символическим окончанием Возрождения я бы назвал именно тот момент, когда Галилей полез на Пизанскую башню и стал сбрасывать шары. Он же не просто так туда полез, у него был план, идея. Он заранее знал, что шары одинакового размера будут приземляться одновременно независимо от массы. На эту мысль его навёл Аристотель. Для Ренессанса Аристотель – Академия наук и Нобелевский комитет в одном лице, наивысший научный авторитет. В отношении падения тел Аристотель, по-видимому, рассуждал так: то, что трудней оторвать от земли, то легче и, соответственно, быстрее падает, а то, что легко поднимается, то и не спешит падать. Интуитивно это, наверное, так и воспринимается. Я думаю, если бы в школе не рассказывали про Галилея, наверное, большинство людей и сейчас так считали бы. Но что сделал Галилей? Он обнаружил логическое противоречие: если к тяжёлому телу присоединить лёгкое, подумал он, то оно должно за счёт своей лёгкости замедлить падение, быть таким весовым парашютом. Однако в то же время присоединение лёгкого тела к тяжёлому ещё больше его утяжеляет, и значит, соединённые тела должны падать ещё быстрей, чем тяжёлое само по себе. Возникает парадокс: лёгкое тело и облегчает тяжёлое, и утяжеляет его. Галилей сделал вывод, что здесь возможен только один вариант: масса тела вообще не причём, она никак не влияет на скорость падения, а всё дело в сопротивлении воздуха. Поэтому и стал бросать шары, чтобы проверить свою догадку. Казалось бы, ну и что тут такого? Для нас ничего, но для образованных людей того времени, думаю, это была бомба. И дело даже не в том, что шары одинакового размера приземлились одновременно, хотя и это было большим открытием, а в том, что Аристотель ошибся. Ты только подумай, что это такое – найти противоречие у человека, который написал фундаментальный труд по логике, у основателя логики, как науки. Это потрясение основ и смятение в умах. И самый интересный здесь вопрос: почему никто до Галилея не увидел в утверждении Аристотеля о падении тел логической ошибки? Ведь это не самое сложное рассуждение, а тогда было много умных людей, которые создавали куда более сложные логические конструкции. И, возможно, ответ кроется именно в том, что ко времени Галилея стало чувствоваться, что эпоха Ренессанса уходит, фактически уже ушла. В античности люди думали, что время движется по кругу, и, по-видимому, люди Возрождения, если не умом, то душой, мироощущением, стали разделять это ощущение. А тут снова обнаружилось, что оно движется вперёд, и мир не так ясен и понятен, каким он казался во времена Возрождения. И вот это нарастающее ощущение перехода от эпохи к эпохе, должно быть, и вызвало понимание, как мало людям известно о природе движения. По-видимому, ко времени Ньютона эти вопросы стали одними из самых важных…

Внезапно Киш замолчал и быстро взглянул на Варвару: не заметила ли она, что, рассуждая о Галилее и Ньютоне, он, в сущности, продолжает иносказательно говорить о дефенестрации? Во всяком случае, падение шаров с Пизанской башни и всемирное тяготение идеологически куда ближе к выбрасыванию из окна, чем к несчастному Францу. Если она его в этом изобличит, то даже отпираться бессмысленно.

Но, к счастью, Варвара не заметила ни отклонения от темы, ни его тайного смятения. Она шла, глядя на тёмно-серую брусчатку под ногами, и в ответ на его молчание вопросительно подняла голову.

– Ты извини, что я так долго говорю не о Франце, – он виновато улыбнулся, – просто для раскопки бывает важно разогреть мозги – ну, знаешь, чтобы лучше думалось.

– Не извиняйся, – Варвара решительно мотнула головой. – Это же как разминка у спортсменов. Или, как смазка у лыж. Почему ты думаешь, что я не могу понять такие простые вещи? Могу. Но мне другое интересно: как ты узнаёшь, на каком материале разогревать мозги? Вдруг разогреешь не в ту сторону? Задействуешь не тот пласт ассоциаций?

– Вряд ли тут могут быть специальные рецепты, – пожал он плечами. – Я лично ориентируюсь на ощущения от каждого материала – его интеллектуального вкуса что ли. Он может быть похожим на материал раскопки, а, может, наоборот, быть контрастным. Интуитивно, короче. Но я хочу закончить мысль про Ньютона. Ты здорово сказала про полёты в космос: возможно, для своих просвещённых современников Ньютон стал кем-то вроде Гагарина и Королёва одновременно, – его научные достижения оказались, что называется, в самой струе. А вот с Францем всё не так: он был малозаметен для современников, и, похоже, вовсе и не стремился быть в струе. Может быть, разгадка в этом?

– А почему ты решил, что – не стремился? – полюбопытствовала Варвара.

– Помнишь, нам рассказывали, как сестра Франца сказала ему, что по описанию в одном из его рассказов она сразу узнала комнату в их доме? И как он расстроился, потому что вовсе эту комнату не описывал, и вообще никакую конкретную комнату не описывал? Похоже, для него это было важно.

– Но это ещё больше всё усложняет, нет? – расстроено произнесла Варвара. – Если Франц специально избегал сходства, значит, он не хотел оставлять следов?

– Да уж, задачка не из простых, – подбадривающе рассмеялся Киш. – Мы можем применить здесь галилеевский метод: если есть что-то, чему мы не можем найти объяснения, то надо оставить это в стороне и сосредоточиться на том, что мы объяснить можем. Наша задача сейчас: выбрать какое-нибудь наиболее лёгкое для нас направление. У тебя есть какие-то идеи на это счёт?

Она покачала головой:

– Идеи – не самая сильная моя сторона.

Некоторое время они брели молча, не замечая красот вечерней Праги, погружённые в себя до машинальности действий. Киш думал изо всех сил. Это дело с Францем неожиданно стало для него принципиально важным. В нём он мог показать себя перед Варварой. Конечно, она не выкажет ему и тени упрёка, если они не справятся с кафкианской загадкой, но насколько будет лучше, если всё же справятся. Тогда даже на подсознательном уровне он будет ассоциироваться у Варвары с умением решать проблемы и радостью открытий.

– Киш, – окликнула его она, – а ты сам это придумал?

– Что именно? – не понял он.

– Про то, что без восхищения невозможно считать что-либо гениальным?

– По-моему, это очевидно, – пожал он плечами.

– Очевидно, когда уже кто-то это высказал, – не согласилась Варвара. – Это из серии «Я тоже так могу» – кажется, что легко, а на деле, пойди попробуй, ничего не получится.

– Ну, хорошо, – согласился он. – Хотя мне и неловко приписывать себе такую очевидность, в рамках этой раскопки пусть считается, что она принадлежит мне.

– А чем можно восхищаться в этой истории с Францем?

– Красотой, – ответил Киш, не задумываясь. – Всегда или почти всегда люди восхищаются красотой – даже если речь идёт, к примеру, о мужественном поступке. Знаешь почему? Потому что мужественный поступок – это красивый поступок. И благородный поступок – тоже красивый поступок. Так же и во всём другом. Можно видеть эпичную красоту «Войны и мира» – не отдельных сцен или персонажей, а всего романа, как во дворце или крепости восхищаешься не только отдельным интерьером, а общим рисунком здания, с его мощью и гармоничной соразмерностью частей. Можно видеть элегантность комбинаций в шахматных партиях, грандиозность замысла в симфониях, изящность математических решений, красоту эксперимента в физике и химии. Ландау, например, говорил, что был потрясён невероятной красотой общей теории относительности. Вероятно, в истории Франца тоже есть какая-то красота, которую мы не видим – или просто пока не пытались увидеть.

– Красота, которую мы не видим, – повторила Варвара задумчиво. – Киш, а, может быть, это не с ними что-то не так, а с нами? Какая это красота, которую мы не можем увидеть?

– А вот это непростой вопрос, – вздохнул он. – На вкус и цвет, как известно… Может быть, ключ к отгадке в том, почему Франц завещал сжечь все свои бумаги?

– Это лишь один из элементов истории, – Варвара с сомнением покачала головой. – А их явно притягивает вся история Франца, а не только её финал.

– А мне кажется, в этом финале есть особая драматическая сила, – продолжал Киш, увлечённый своей внезапной мыслью. – Вот все знают, что за собой надо убирать – после еды, сна, работы, пикника… Все знают да не всегда убирают. А Франц, похоже, счёл, что и после всей жизни нужно произвести приборку. Ты же сама сказала: он, словно стремился не оставлять следов! Гениальная догадка, гениальная! Он попросил друзей, чтобы те сожгли его бумаги, когда уже точно станет известно, что они ему не понадобятся, то есть после его смерти. А сам не сжигал, потому что надеялся жить. То есть попросил друзей об услуге – убрать за ним. И это поразительно: обычно люди стараются оставить после себя какой-нибудь след, а он решил, что это нескромно и неаккуратно. В этом есть какая-то невероятная метафизическая тяга к чистоте, тебе не кажется?

– А, может, ещё он боялся, что кто-то заглянет в его бумаги и станет насмехаться? – задумчиво предположила Варвара.

– Одно другого не отменяет, – поддержал он её. – Возможно, он был гением очень неуверенным в себе – что-то вроде напыщенной бездарности только наоборот. Возможно, в этом и есть красота его истории – в том, что он не захотел оставлять следов и в этой неуверенности гения в своей гениальности?

– Мне так жаль Франца! – жалобно вздохнула Варвара. – Он такой замечательный! И как хорошо, что мы это увидели!

Киш кивком дал понять, что разделяет её чувства. Он уже знал, что раскопка успешно завершена, и теперь ждал, когда это поймёт и Варвара.

Озарение произошло несколько мгновений спустя:

– Киш, мы стали кафкианцами! – внезапно выдохнула она и замерла на месте, слегка согнув колени, словно это открытие её придавило. – Ты понимаешь это? Мы увидели красоту его гениальности!

– А ведь и правда! – он улыбался её радости. – Поздравляю с успешной раскопкой!

– Какие мы молодцы, – воскликнула Варвара. – Мы ведь молодцы, правда?

– Молодцы! – подтвердил он. – У нас получается отличный тандем!

– Киш, давай обнимемся!

Он остановился, быстро огляделся по сторонам, наугад сунул транспарант одному из идущих следом кафкианцев и крепко обнял Варвару, чувствуя, как она привстаёт на носках, и его шею обвивают её горячие руки, и запах её волос, пронзая мозг, бьётся о стенку черепа в районе темени.

– Я думала, ты меня поцелуешь, – поделилась Варвара, когда объятия с большой неохотой разомкнулись. – Мне так показалось.

– Тебе не показалось, – признался Киш, – я еле удержался. Хотел, но вдруг понял, что так можно смазать хорошую концовку. Мы же хотели обняться, как сообщники, обстряпавшие удачное дельце. От полноты чувств, так сказать. А поцелуй – это уже начало совсем другого дела. Не имеющего к Францу никакого отношения. Понимаешь, о чём я?

– Ты любишь ясные чувства, – оценила она. – Из тебя бы вышел хороший тенетерапевт.

– Сомневаюсь, – засмеялся Киш. – Я даже не знаю, что это такое – любить чувства.

Он забрал обратно свой транспарант у терпеливо ожидающих окончания лирической сцены следующих за ними собратьев по Кафке, и они кинулись догонять ушедших вперёд.

– Вообще-то, это хорошо, что ты не тенетерапевт, – продолжала Варвара, когда они снова перешли с ускоренного шага на степенный. – А то мы бы были не сообщниками, а соперниками. А с чувствами всё просто: нам нравятся одни состояния и не нравятся другие. Есть люди, которые любят смешанные чувства: им нравится погрустить или насладиться страхом, – это такой эмоциональный романтизм. А есть представители классицизма – люди, которые предпочитают ясные чувства…

– Получается, я – классицист? – засмеялся Киш. – Старею, однако: раньше меня больше привлекал романтизм… Слушай, а ты сказала: если бы я был тенетерапевт, мы бы стали соперниками. Ты такая ревнивая к успеху коллег?

– Не очень, – помедлив секунду, ответила Варвара. – Ну, то есть: ужасно. Нечасто ревную, но, если ревную: гори земля, замёрзни солнце. А ты?

– Тоже нечасто и тоже сильно, – снова засмеялся Киш. – Мы с тобой страстные натуры!..

Пройдя улицами и переулками, отряд спустился к набережной Влтавы. Здесь вечерняя, остывающая от зноя, Прага, была особенно прекрасна. Шедшее с горы солнце блистало на крышах соборов и на лёгких волнах реки, отражалось в стёклах узких старинных окон, золотило стены домов.

Внезапно Киш почувствовал, что он – счастлив. Рад детской, переполняющей радостью, какая бывает от наступления долгожданных огромных каникул и полученных за хорошие отметки подарков, и ожидающихся приключений. Всё это – только ещё сильней, потому что рядом была Варвара.

– Милая, – окликнул он её сверху.

– Да? – она подняла к нему лицо.

– Я тебя люблю!

– Киш? – Варвара не столько удивилась, сколько не ожидала услышать его признание сейчас.

– И всех люблю!

– Ты сошёл с ума! – засмеялась она, догадавшись.

– То ли ещё будет! – весело подхватил он. – Ты ведь тоже счастлива?

Она подтвердила – улыбкой и на секунду опущенными веками.

С Кишем, между тем, происходило то, что Варвара обозначила, как «индивидуальная тень сливается с тенью толпы»: оказавшись в рядах протестующих, он терял хладнокровие исследователя и заражался бунтарским духом:

– Протест счастьем! – несло его. – Всем быть счастливыми! Пусть им будет не по себе от того, что мы счастливее их!..

Идущие непосредственно перед ним кафкианцы оборачивались, чтобы понять, о чём так пафосно кричит этот русский, и Киш охотно делился новой программой противостояния:

– Даёшь повышение счастливости!!! Выполним и перевыполним план по счастью! Йо-хо-хо! Выше нос, скво, мы зададим этим бледнолицым!.. – последняя фраза адресовалась к Варваре.

Людей – разрозненных и организованных в колоны – становилось всё больше. Полицейские пытались регулировать движение, но автомобили неизменно застревали в людских волнах.

Перед Карловым мостом, у входа в узкую готическую арку, возникла «пробка», и минуты три пришлось семенить мелким шагом, то и дело утыкаясь в чьи-то спины и получая неприятные тычки по пяткам.

– Представляешь, это мост длиной в тысячелетие, – с задумчивым пиететом констатировала Варвара и непроизвольно стала бережней наступать на булыжники мостовой. – Ну, или лет в шестьсот. Как ты думаешь, мы сильно состаримся, когда дойдём до его конца?

– Такая вероятность есть, – произнёс он озабоченно. – Но есть и способ этого избежать. Достаточно эффективный, хотя и непростой: когда мы ступим на мост, надо одновременно сказать: «Жили-были Варвара и Киш», а когда сойдём: «И жили они долго и счастливо». Тогда резонансные частоты временных кривых гармонизируются, вследствие чего мы долго не состаримся и будем жить долго и счастливо.

– Здорово! – оценила Варвара. – А как надо говорить: хором или каждый про себя?

– Я думаю, хором надёжнее.

– Ты это сам придумал или это такая местная примета?

– Я не верю в приметы, – покачал головой Киш. – Только в научные методы. Когда ты спросила про «состаримся», этот научный метод как-то сам взял и придумался.

– Тогда должно сработать, – решила она. – Ты готов? Вот уже сейчас… три-четыре!

Они негромко выкрикнули заклинание и довольно рассмеялись.

Идти стало немного свободнее. Некоторое время они вертели головам, разглядывая статуи, расставленные по бокам на постаментах у перил. В Варваре проснулся просвещённый турист:

– Я читала, у Марины Цветаевой здесь был любимая скульптура, «Бородач», – сообщила она. – Наверное, вот этот, слева. Или тот, следующий? Видишь, в конце? – но тут её настигла тревожная мысль, и она беспокойно дёрнула Киша за руку. – Киш, мы всё неправильно делаем! Надо же рассказать, как они жили-были! А то, что это за долгая счастливая жизнь, если с ними ничего не произошло? «Жили-были Варвара и Киш…» и что дальше?

– «У них было много друзей!» – легко продолжил Киш.

– «У них был замечательный дом, – подхватила Варвара, – с уютной кухней, дружелюбной гостиной и розовой спальней!».

– «Они были отчаянные домоседы, – решил он, – но это не помешало им объездить весь мир!».

– «Расставаясь, они скучали друг по другу, – предположила она, – и никогда не говорили: "Нам нужно отдохнуть друг от друга!"».

– «Они никогда не ссорились, потому что умели уступать друг другу!».

– «Когда им становилось грустно, они спешили обнять друг друга».

– «И когда им было радостно – тоже».

К концу моста жизнь Варвары и Киша обросла подробностями. Так выяснилось, что кое-кто из них не ест после шести вечера, а кто-то не прочь и ночью заглянуть в холодильник, что кто-то любит принимать ванну с большим количеством пены, а кое-кто предпочитает душ, что оба любимой одеждой считают джинсы и футболку или свитер, – и много других интересных деталей.

– «И жили они долго и счастливо!», – финальная строка эпоса прозвучала без специально озвученного сигнала, лишь после краткой встречи взглядов. Они снова довольно засмеялись, словно слаженно произнесённая фраза говорила о глубинном понимании друг друга, и тем самым подтверждала неслучайность их встречи. Позже этими фразами, «Жили-были Киш и Варвара» и «И жили они долго и счастливо», они встречали и провожали все мосты, попадавшиеся при пеших прогулках, – и небольшой шаткий мосток через ручей в деревне, и старинные мосты Европы, и утилитарно-повседневный мост через Пехорку. Это стало частью их собственной маленькой мифологии, необходимой для укрепления любого союза.

Вскоре начался подъём на замковую гору. Мощенная булыжниками дорога сузилась и пошла вверх – вдоль каменной стены забора по одну сторону и мимо уютных старых домиков с крохотными садами по другую. Идущие напоминали шествие разномастного войска, ощетинившегося транспарантами.

Их веселье незаметно улетучилось, заменившись смутной тревогой.

– Киш! – окликнула его Варвара.

– Да, милая?

– Почему на закате? Разве саммиты открываются не утром?

– Это особый случай, – объяснил он. – Такая у них сейчас повестка – «Снижение солнцезависимости мировой экономики».

– Снижение солнцезависимости?

– Они хотят придать символичность – начать обсуждение, когда солнце зайдёт.

– А разве это не глупо? Как можно быть независимыми от солнца?

– Что творится в их головах – самая большая загадка науки, – пояснил он. – Но мне кажется, тут двойной символ: смотри, всё делается напоказ – повсюду экраны для трансляций, открытый доступ ко дворцу – демонстрация полной публичности. Но им обсуждать свои мега-проекты удобней не при свете дня, а в темноте, и самого важного люди всё равно не узнают. И это они тоже показывают, как бы насмехаясь над профанами. И ещё этим двойным символом они показывают, что помимо официальной повестки у саммита есть и неофициальная – тайная для остальных.

– Ты думаешь?.. – протянула она тревожно.

– Определённо, что так. Раньше такие вещи люди лучше понимали: мне кажется, что и дефенестрация была не только местью, но и разоблачением. Ведь окно – это источник света, и, выбрасывая своих угнетателей в проём, люди предавали их свету, разоблачали их тёмные делишки.

– Так, может быть, твои заказчики – из антиглобалистов?

– Не исключено. Но и не обязательно… Дурацкий транспарант, с ним так неудобно!..

Толкотня густела. Их всё чаще начинали пихать локтями и плечами. Колонна кафкианцев постепенно растворялась в людском море. Огнешка успела им крикнуть, чтобы вечером, когда всё закончится, непременно дали о себе знать: если они окажутся в полиции, их обязательно придут выручать.

По периметру Президентский дворец был окружён несколькими рядами полицейских – не местных, а из международных, в белой форме.

Наконец, загорелись экраны: в торжественный зал входили президенты и премьеры в цветных мантиях, показывающих принадлежность к тому или иному региону мира. Они приветствовали друг друга похлопыванием по плечу и постепенно рассаживались на золоченных стульях, как когда-то герцоги и графы. Толпа перед дворцом встретила их гневными криками на самых разных языках, улюлюканьем и таким свистом, что закладывало уши.

К трибуне вышли президент Чехии и Председатель саммита. Оба лучезарно улыбались, изображая торжественность происходящего, а потом начали по очереди говорить, рассыпаясь во взаимных комплиментах. Вскоре Киш почувствовал, как от занудства международной болтовни у него начинает сводить челюсти. Обволакивающее облако свиста пыталось проникнуть внутрь головы и взорвать её изнутри. Он стал лечиться нежностью – разглядывая обращённое к экрану лицо Варвары.

Его подруга испытывала совсем другие чувства: её не отпускала тревога.

– Хотела бы я, чтобы всё закончилось хорошо, – пробормотала, прижатая к нему толпой, Варвара. – А ты? – выжидающе посмотрела она на него.

– Я тоже, – успокоил он её и поцеловал в макушку (ниже было не наклониться, его сдавили со всех сторон). – Всё будет хорошо, вот увидишь!

Тут-то всё и началось.

«Интересно, где сейчас Марк? – подумал Киш, вплывая на окраину сна. – Вот бы с кем я сейчас выпил!..».

8. Цветная гипотеза Аккадского

Несмотря на первую половину дня, владелец визитной карточки «Аркадий Аккадский. Адвокат» уже выглядел утомлённым: его веки припухли, фигура в кресле с высокой коричневой спинкой выглядела расслабленной. На столе перед ним стояло три опустошённые кофейные чашки, четвёртую ждала та же участь.

– Хорошо, что вы ещё не уехали, – похоже, Аркадий не сомневался, что его совет о небольшом путешествии будет принят Кишем к исполнению. – Я всю ночь не мог заснуть. Думал о вашем деле. Знаете, что мне в нём совершенно неясно? Зачем вашей бывшей весь этот процесс понадобился? Вот этого я не могу понять!

– Да ну, – сказал Киш, – неужели?

– Всю ночь ворочался, пытался разгадать… Дело уже закончено, поэтому признаюсь вам в одной вещи. Для успокоения совести я кое-что пробил об её личной жизни и узнал любопытную вещь: у вашей Варвары никого нет! Это, конечно, не стопроцентная информация, но всё же достаточно точная. Вы понимаете?

Он смотрел на Киша с торжеством и неуверенностью одновременно. Киш был убеждён, что все эти сведения Аркадий раскопал ещё в начале процесса и теперь смог выложить, как свежеиспечённые.

– Понимаю, – кивнул Киш. – И?

– Это же окончательно всё запутывает! – воскликнул Аккадский. – Если бы у неё кто-то был, то всё было бы более-менее понятно – без деталей, но в общих чертах. Но у неё никого нет. И это ставит в тупик. На раздел воспоминаний просто так не идут, вы это понимаете? Никогда ещё такого не бывало! – Аккадский возбужденно поддался вперёд. – Это же не шуточки, в конце концов!

– Согласен, – сказал Киш. – И?

– И вот у меня возникла гипотеза, которую я хочу проверить, – уже немного спокойней заговорил адвокат.

– Гипотеза? – вяло поинтересовался Киш.

– Она немного необычная. Как и всё ваше дело.

– И какая же?

– Вам ничего не говорит слово жзксжбжбж?

– ?!

– Не торопитесь, – призвал его Аккадский. – Я понимаю, звучит странно. Но здесь могут быть пропущены гласные, так что… Ничего?

Киш отрицательно покачал головой.

– А оскгобобо?

– Нет.

– А если прочесть наоборот, – настаивал адвокат, – жбжбжскзж? Или обобогксо?

– Снова нет.

– Понимаете, – заговорил Аккадский немного разочарованно, – у влюблённых бывают свои, только им известные, словечки, и вот мне показалось, что ваша Варвара хотела передать вам некое зашифрованное послание.

– Как?

– Не знаю, обратили ли вы внимание: на заседания Варвара одевалась так, чтобы в её наряде совершенно чётко доминировала какой-либо цвет – коричневый, розовый, голубой и так далее. Когда я ещё раз всё прокручивал в голове, меня под утро и осенило: а не является это шифром?!

– Ерунда какая-то, – вырвалось у Киша.

– Возможно, – быстро согласился Аккадский. – Тогда скажите мне, что не ерунда? Скажите, что вы точно и твёрдо знаете причину или причины, так сказать, совокупность причин, по которым ваша бывшая супруга решилась на этот процесс. Можете даже не называть эту причину, просто скажите, что вы её знаете, и я успокоюсь.

Киш не нашёл, что ответить: его защитник, то и дело переходящий в нападение, точно формулировал суть.

– Вот, смотрите, – Аккадский выложил перед ним распечатку фотографий Варвары. – Вот по порядку, как она одевалась на каждое заседание.

– А разве женщины не поступают так сплошь рядом? – спросил Киш, деликатно оставляя за скобками вопрос, как Аркадий раздобыл снимки и корректны ли его действия с точки зрения профессиональной этики. – У Варвары так и раньше было: наряд – для понедельника, наряд – для вторника… Но это касалось одежды для работы. Не думаю, что в её неделе стало девять дней. Возможно, что-то в этом есть.

– Я предположил, – уже уверенней заговорил Аккадский, – что каждый тон соответствует одной букве. Но вам эти сочетания букв ни о чём не говорят.

– Может, вы неправильно определили, какая буква соответствует тону? – предположил Киш.

– Не спорю, – охотно закивал Аккадский. – Я в этом совсем не разбираюсь и даже не знаю, кто в этом разбирается. Чего нет, того нет – с художниками жизнь не сводила… Можно, конечно, составить программу, но это слишком долго, я предположил, что вы сможете что-то определить. Конечно, всё может быть ещё сложней, если задействована символика цветов. Ну, знаете: красный – страсть, зелёный – умиротворённость… Но в этом я разбираюсь ещё хуже.

– Я возьму их? – спросил Киш, кивнув на снимки. – У меня такие люди есть. Точней, один человек.