Читать онлайн Часовая башня бесплатно

Девушка пела в церковном хоре

О всех усталых в чужом краю

О всех кораблях, ушедших в море,

О всех, забывших радость свою.

Так пел её голос, летящий в купол,

И луч сиял на белом плече,

И каждый из мрака смотрел и слушал,

Как белое платье пело в луче.

И всем казалось, что радость будет,

Что в тихой заводи все корабли,

Что на чужбине усталые люди

Светлую жизнь себе обрели.

И голос был сладок, и луч был тонок,

И только высоко, у Царских Врат,

Причастный Тайнам,– плакал ребенок

О том, что никто не придет назад.

Александр Блок.

Книга первая. Память.

Часть I. Бегство.

Глава I. Марфа.

– Однако, как же тут хорошо!

– Где же маман? Это всё та же Балтика. Маркизова лужа. Что в Питере, прости Господи, что здесь, в Финляндии. Один чёрт!

– Алекс, милый, я бы очень хотела попросить тебя, никогда при мне не упоминать этого ужасного зверя.

– Ах, как вы падки на забытые Богом места. Неужели вам здесь нравится! В глуши, вдали от столицы. Впрочем, сколько вас помню, всегда тянуло в деревню. Видимо дедушка больше отразился в вашем характере, чем бабушка Клара Александровна.

– Ах, мои мама с папой рано нас покинули. Впрочем, дед держал вас на руках в первые дни безмятежного существования на этой грешной земле.

– Позвольте мне не выслушивать уж в который раз всю эту милую, с вашей точки зрения историю.

– Ну, хорошо, хорошо. Отсидимся здесь пару месяцев, а, затем примем решение о дальнейшем приюте. Но, честное слово, не понимаю вашей неприязни к здешней природе. Ведь это так мило, когда дует ветер, и солнце в одно мгновение закрывается в небе облаками.

– Право, даже и не собираюсь оспаривать ваше мнение. Моё же знаете прекрасно. И стоило сидеть до последней минуты в революционном Петрограде, ради того, чтоб в итоге всё равно покинуть его. Слава Богу, по папиной настоятельной просьбе вы перевели ещё пару лет назад свой капитал в Швейцарский банк.

– Но, как же Рябиновка, и потом, квартиры в Киеве. и Санкт-Петербурге. Всё потеряно! – прикрыла глаза ладонью.

Сидела в вольтеровском кресле, что стояло у самого окна, в которое отчётливо виднелась часовая башня, бывшая колокольня старого кафедрального собора и соседний, маленький дворик без единого деревца, лишь с небольшими кустиками, вылезшими словно из-под цоколей старых зданий, замыкавших его в себе. Где-то высоко-высоко проплывали облака. Белые, всклокоченные, быстро уносимые северным ветром в сторону моря. Была осень.

– Здесь всё шло к этому. Но, право же, как мы были глупы, надеясь на лучшее. Оно, если и наступит теперь, только там, где нет большевиков, – подошёл к матери, но взгляд его был где-то далеко за окном. Со спины, фигурой напоминал Петра 1, каким изображали на тех картинах, кои говорили о его намерении построить на болотах этот проклятый город, что теперь так ненавидел Алекс.

– Впрочем, если ты так настаиваешь, мы можем продать эту квартиру и купить в Гельсингфорсе.

– Как же вы не понимаете, бежать нужно, как можно дальше от этой нечисти, отнявшей у нас практически всё. И, сами деньги тут не при чём. То, что большую часть удалось спасти не так важно, как то, что мы потеряли Родину!

– Ах бросьте! Бросьте Алекс! Ваша малая Родина Германия.

– Когда началась эта героическая, – сделал особый акцент на этом слове, – …война с Вильгельмом, тогда и следовало бежать из России.

– Но, наши корни утеряны. Ещё при Петре твой предок пришёл к нему на службу став морским офицером, дослужившись до высоких чинов и положения в обществе.

– Я присягал царю, и, кто бы мог подумать, что так всё сложится в этой бескрайней стране. И, сейчас, когда наш крейсер стоит на рейде в Гельсингфорсе, я всё ещё на службе у царя, который отрёкся от своего престола.

– Может Финляндия всё же обретёт независимость, став республикой, и ты останешься на флоте. И мы будем жить в этом тихом городке.

– Не думаю, что удастся спасти флот. Матросы бунтуют и мне нежелательно появляться на корабле, там полная анархия. Впрочем, пока ещё есть хоть малая надежда, буду оставаться рядом со своим крейсером. А, пока, надо сходить отметиться в местной комендатуре. Я ведь прямо с поезда к вам. Давно не виделись.

– С конца лета.

– Не звонил отец?

– Нет. О нём ничего не слышно.

– Не стоило ему ездить в Киев. По большому счёту, ничего страшного нет в том, что мы потеряли усадьбу.

– Но, квартира!? Не сумев продать в Санкт-Петербурге посчитал нужным продать её хоть за какие-то деньги в Киеве. Ведь там, на юге всё ещё на так страшно, как казалось тогда. И, потом, нами было условленно встретится здесь не позже конца декабря.

– Ещё две недели. Не будем терять надежды.

* * *

Поезда не то, чтоб не ходили вовсе. Скорее их невозможно было предугадать, разве, что если не поселившись на вокзале, чего не мог себе позволить, всё ещё веря в силу ассигнаций, распиравших его кошелёк. Сделка прошла успешно. Прочитал в газетах – немногие из ещё функционировавших банков выдавали наличные, переставая принимать вклады, готовясь к выводу из страны капиталов. Но, удалось положить в один из последних, ещё работающих банков большую часть суммы. Был уверен в том, что она не пропадёт бесследно будучи вывезена в Европейский филиал, так, как этот банк имея их в других странах, и, тем более в Швейцарии, шёл на риск, в надежде успеть вывести свои денежные хранилища из России.

Никто не мог поверить, что, сгорев в пожаре революции падёт северная столица, и, вскоре, оставшись без «головы» страна погрузится в безумие гражданской войны.

Всего одну ночь до Москвы. Там, переночевать у друзей и дальше в Петербург, Петроград, Питер. Как бы он ни назывался, теперь было уже совершенно всё равно.

Рябиновка встретила его полным развалом. Казалось бы, с той осени не бывали в своей деревне. Но, ставни мало где оставались на местах. Распахнутые створки окон, частично лишённые стёкол бились на ветру.

– Яков Карлович! Вы!? Ах Боже! – смешно, часто переставляя свои старческие ноги, шёл ему на встречу управляющий.

Откуда он взялся? Дом не подавая признаков жизни вовсе не обещал обнаружить в своих недрах хоть какой-то смысл. Но, он ещё оставался в нём. Не сожгли – осквернили своим присутствием.

Эти земли достались дальнему предку в далёком 1714 году, будучи пожалованы Петром I, после присвоения звания Барон. Любил приезжать сюда летом из Петербурга всей семьёй. Вот и сейчас ощущал некую грусть от того, что понимал; никогда больше не сможет сюда приехать. Словно расставался с доставшимся по наследству от отца имением. Но, слишком уж грустно прощание началось для него, словно Господь приучал ещё издалека к ужасу развала и запустения, что вскоре накроет страну одной большой волной.

– Демьян Елиазарович? – не скрывая своего удивления произнёс в ответ.

– Он! Он самый! – расплакался, встав перед бароном на колени.

Был уже очень старым. Прикрывал подбородок и щёки рукой, стесняясь за свою седую недельную щетину. Полностью белые волосы на его голове развевались на ветру. После того, как это всё произошло, махнул рукой на свой внешний вид. Если прежний мир рушился у него на глазах на старости лет, разве можно было теперь уделять внимание таким мелочам, как внешнее благополучие? Работал управляющим ещё при его отце, будучи назначен дедом. С самого первого дня знал Елизарыча, как называл его в детстве, но, уже начиная с десяти лет, получив замечание от отца, перешёл на официальное обращение по имени отчеству.

Сколько же ему было лет? Никогда прежде не задумывался над этим. Просто не обращал внимание на то, как старел этот вечный управляющий и в мыслях не имея отправить его на заслуженную пенсию Отец, было перед самой смертью, в 1912-ом попытался заговорить со своим преданным слугой о начислении пожизненного годового пенсиона. Но, спросив:

– Демьян Елиазарович, не пора ли тебе дорогой мой на покой? – получил ответ:

– Пора господин барон. Но, позволь мне… – изменился в лице Елизарыч, будто встал перед своей последней дверью, не в силах открыть её.

– Барин я твой, а не барон.

– Батюшка, не гони меня. Сыну твоему буду служить верой и правдой. Аль не доказал всеми годами прошедшими? Есть во мне силы. Авось на пяток лет хватит.

Понимал; кончается отпущенное ему время пожилой барон. Хорошо прожил жизнь. Служил царю, воспитывал детей; Якова и младшую, дочь, Ангелину. Жил хоть и скромно, без лишних трат, балов в Санкт-Петербурге не устраивал, но званые обеды уважал. Не болел, но силы оставляли его. Ходил с палочкой, неспешно переставляя свои худые ноги.

– Чувствую я кончину. Думал ещё при жизни своей поставить тебе замену, чтоб проще сыну было. Но, Господь с тобой. Живи ещё. Отца моего пережил. Теперь вот меня. Гляди сына не переживи, – протянул для поцелуя руку.

Начиная с самого первого человека, их род никогда не смешивался с Русскими, хоть и попал в Россию ещё в далёком 1698-ом году. Первоначально нечто вроде целой немецкой колонии выросло вдали от новой, стремительно растущей столицы страны. Подаренные царём, до того не слишком-то и заселённые земли укреплялись за счёт хорошо умеющих самоорганизовываться иноземцев, после смерти Петра, решивших пустить корни на новом месте.

Не многие вернулись в Санкт-Петербург при иных правителях. Но, ещё дед барона, перебрался в северную столицу, устроившись по чиновничьей линии. И, несмотря на утерянные за столетие связи, в какой-то степени благодаря своему титулу, всё же сумел достичь там неких весьма неплохих результатов, купив, пусть и небольшой, но каменный дом на Васильевском острове.

Уже будучи в годах задумался о том, чтоб перебраться ближе к Киеву, продав, подаренные царём земли. Поводом этому послужило невольное желание затесаться среди многочисленных рядов русских помещиков, тем самым имея с ними явный контраст, получив возможность казаться значимей того, что представлял на самом деле. К этому выводу пришёл, сделав карьеру в столице, и, теперь следовал этому примеру во всём, прежде всего думая о своих детях. Но так и не решился на это.

Отец же Якова Карловича, хоть и пользовался неплохой, приготовленной ему платформой, не сидел сложа руки, не щадя сил, работал на благо отечества. Коим всё же считал Россию, хоть и, как все его предки не видел для себя продолжения рода посредством объединения с местной знатью. Разве, что только с целью достижения более значимого положения в обществе. О котором и не мог мечтать его дед, всю жизнь отдав подготовке некоего плацдарма, для будущих возможностей сына, так, как дочери не особо смогли помочь в оном. Как ни старался, был, прежде всего человек дела. Не умея хорошо строить интриги, просто выискивал пути сохранить титул за счёт равносильных для своих детей браков, кои были доступны ему в основном среди, как и он обрусевших иноземцев.

И, только Яков смотрел на этот немаловажный для него вопрос гораздо шире. По, одному Богу известной причине, как и все его многочисленные предки считал себя немцем, хоть и в глубине души не мог представить свою жизнь вне Родины, которой невольно, но, только про себя, в уме, называл ту землю, где родился и провёл детство и юность. Немецкий, что наряду с модным одно время, но теперь уже становившимся на ровне с английским французским, знали все члены семьи, представителем которой являлся. Но, думал на русском, не имея и малейшего представления об особенностях быта его малой Родины.

– Встань, встань. Не надо слёз, – потрепал по плечу вставшего перед ним на колени управляющего Яков Карлович.

– Всё Федька, Сафронов сын, – с трудом, встав на ноги, отряхнул колени. Затем, достав платок вытер глаза; – Помните, в том году из города вернулся, я вам докладывал, что большевик он. Так вот, чуяло моё сердце, нахватался там всякой глупости. Кто ж подумать-то мог, что теперь они у власти окажутся со своим Ленином.

Сначала по избам всё керосин жгли. А тут, поди ж ты, к церкви все вышли на митинг. Кричат, ругаются. Будто не устраивает всё.

Подошёл к ним, спросил;

– Чем недовольны христиане?

Видит Бог, лучше б не спрашивал. Вся злость на меня обернулась. Будто я у них деньги своровал. Пуще прежнего кричат. Говорю:

– Не я ли вас перед барином всегда защищал, коли надобилось? Неужто забыли мою заботу?

Замялись, подумал; может за ум взялись. Но, нет, ещё пуще разошлись. Бабы мужиков подначивают. Разбушевались, только гнев теперь на вас обернулся. Нет, не самого, а на дом, что будто бы мешает своим внешним видом, солнце им с небом загораживает.

– Солнце?

– Да, так и сказал Федька. А все будто с цепи сорвались, повторяют за ним.

– А староста что ж?

– Нет не видал его. Сам хотел отыскать. Думал поддержки найти.

– Так уж всё село взбунтовалось?

– Нет, не всё. В основном те, кто выпить горазд, и дворами своими невелик.

– И, что ж дальше?

– А дальше Федька и говорит: Айда экспроприировать имущество!

– Так и сказал – экспроприировать?

– Да. Где он только слов-то таких набрался. Неужель в городе так говорят?

– В городе теперь ещё и не такое услышишь. Полицию вызывал?

– На следующий день ездил. Только вот боятся. Так и не приехал никто. В участке сказали; – Знаешь Демьян Елиазарович, ты сам там решай. А мы уж видать не в помощь тебе боле. Не 905 год на дворе. Тогда хоть страх Божий был. А, теперь всё иное. Священников не слушают, а уж нас-то и подавно.

Вошли в дом.

Та мебель, что потяжелее, ещё стояла на своих местах. На стенах тёмные прямоугольники от снятых картин, не было китайских ваз, что украшали собой гостиную и прихожую. Пропали стулья в столовой.

– А на кухне всё под чистую. Посуды, надо вам признаться Яков Карлович больше никакой нет. Что не побили, всё по хатам растащили. А за серебро чуть не убили меня. Схватил Федька за шиворот и, дыхнув перегаром, молвит; – Сам клочь от буфета отдашь, или ножичком тебя почикать? А глазки-то хитрющи у него, будто видит меня насквозь. И, тут страшно стало от того, будто засомневался я в своей правоте и законности. Ведь так уверенно душил, будто вора, что невольно и поверил; правда на его стороне. Нет, всё понимаю, знаю, помню, а возразить-то и не могу. Вот ведь какая силища у него в глазах. Не в руках. Их-то я не боюсь, по старости лет. Не совладать мне с ними и подавно, даже и в мыслях не было. Да и внучок ещё, на меня руки поднимать. Но, показалось тогда: не он один таков теперь стал, а будто вся злость, что испокон веков в человеке сидела, выйдет теперь и по земле нашей разольётся.

Не могу я это всё вам словами простыми земными разъяснить. А, только вот поверьте мне, что правду говорю. Не струсил я. Понял – конец времён настал и не будет уже никогда так, как прежде.

– Не будет, – присел в кресло у камина Яков Карлович. Любил это кресло, особенно зимой, когда приезжал на Рождественские с семьёй. Или осенью, задерживаясь на недель перед тем, как возвращаться в Петербург. Но, сейчас показалось неуютным, словно холодом обдало. Догадывался; дом прощается с ним таким образом, словно отторгая от себя, как инородное тело. Не нужен был ему. Словно видел свою судьбу, желал скорее остаться один, для того, чтоб по быстрее забыть заботу о себе своего хозяина.

– Я прибрался тут, как мог. Кухарка ваша говорит; – На коль мне это нужно? И в город подалась. Испужалась больно. Авдотья, Дьякова жена, полы помыла. Только вот с окнами беда. Побили стёкла. А теперь не достать их нигде. Словно под землю канули стекольщики. Шпингалеты по срывали кое-где. Так я слегами подпёр.

– Чайку бы с дороги, – достал из позолоченного с вензелями из букв «Я» и «К» портсигара сигаретку, закурил.

– Можно-с. Самовар, как есть цел остался. Не тронули. Наверно потому, что у каждого в доме свой есть, а про запас ума не хватило. Убогие умишки. Кто за собой поведёт с тем и идут. Не ведают, что творят. Глядишь ещё и покаются.

– К чаю-то есть, что?

– Найдётся, как не найтись? С едой у нас всегда в порядке было.

Пили чай. Не мог понять своим умом правда ли всё то, что происходит вокруг, или только кажется ему, словно во сне. Неприятном. Привидевшемся на рассвете, будто в детстве. Но, тогда, проснувшись, всегда находил вокруг себя родные стены, реальность плавно возвращалась к нему. Всегда, что-то такое важное, без чего не мог, как казалось жить дальше находилось в его памяти, грело душу. Но, сейчас не спал, и непоправимость происходящего не желала уступать место чему-то обнадёживающему, как в детстве.

Да, безусловно, вырос, женился, стал отцом семейства. У него двое детей, Алекс и младшая Лиза. Третий, первенец, Йохан, или Иван, как его принято было называть в семье на Русский манер, умер, будучи месяц от роду от дифтерии. Внучка Настенька, недавно родилась от Лизаветы, что рано по современным меркам вышла замуж.

Неужели всё это кончится? Забудется, как страшный сон. Нет, не может пройти бесследно. Где будут жить его дети, внуки? В какой стране? В той, что рушилась на глазах, или вынужденные бежать, окажутся на Родине предков? Много прежде думал об этом. Пару раз бывал в Италии, один в Париже. Но, в самой Германии никогда. Почему? Может, являясь тем местом откуда пошёл его род, теперь уже не имел с ним никаких связей. Но, любил север.

Никогда не стоял вопрос существования перед ним так прямо, как теперь, сегодня, когда занимаясь продажей квартиры в Киеве, заехал в своё имение, застав там полный развал. Всегда, даже и самом начале своего карьерного роста был защищён поддержкой родных, уверен в завтрашнем дне. Не столько сами деньги внушали эту уверенность, сколько понимание исправности того механизма, что был налажен и работал уже не первый век в России, позволяя каждому сословию находится в рамках ему дозволенных.

И, вот сейчас, кода видел – близок от окончания своей государственной службы, ощущал полную неустроенность, опасность потерять всё, что досталось ему, как по завещанию, так и благодаря службе. Что он оставит своим детям, внукам? Да, и смогут ли те так же оставить что-то своим?

В прихожей послышались шаги. В дверях появился незнакомый мужик.

– Доброго дня барин. Вы не пужайтесь нас, – застыл в проходе, словно потеряв дар речи.

Припомнил знакомые черты лица. Местный кузнец Митрофан.

За ним вошло ещё пару мужиков. Позади них, словно главарь шайки, ступала жена Митрофана. Невысокая, полненькая хохлушка Марфа.

– Многие одумались, как Федька запил. Решили вот вещи вернуть. На подводах подвезли. Всего три. Малая часть. Но, не желаем грех на душу брать.

Ты извини нас Яков Карлович, – грузно, со скрипом половиц пал на колени Митрофан, слегка подняв пыль вокруг себя.

За ним опустились остальные двое, что выглядели рядом с ним подростками.

– Что ж так пол-то метёшь Демьян Елеазарович, весь в пыли? – деловито заметила Марфа.

Глава II. Пятая Симфония.

Худая и высокая, всего лишь на два вершка ниже, напоминала ему известную в Берлине исполнительницу фортепьянной музыки. Бывал на её концертах в Петербурге. Влюбился в манеру исполнения. Словно проваливаясь в обморок закатывая глаза откидывалась на табурете перед инструментом. Впрочем, как и сама музыка вдруг становясь неземной.

Если бы не женское платье, своими чертами походила на юношу. Возможно виной этому был большой лоб, и, пусть и женственный, но всё же из-за тонкости губ, напоминающий мужской, подбородок.

Впервые попав на её концерт, поймал себя на мысли, что в этот момент нестерпимо захотелось обладать её телом. Но, испугавшись, тут же отогнал её от себя. Казалось; при душевной утончённости, терпима и благосклонна к мужским недостаткам, что были и у него. Боролся с ними, но не мог же быть святым. Во время её исполнения пятого концерта Бетховена моделировал наивозможнейшие семейные сцены, в каждой из которых оказывалась на высоте, как не давая взять верх над ней, так и не унижая его. Это нравилось Якову, но, забывал; всего лишь его фантазии.

Всё же он слишком увлекающийся человек.

Не находил себе места. Мучился постоянно думая о ней. Этому следовало положить конец. Но, должен был увидеть её ещё раз. Не просто, подкараулив на улице, на это не хватало наглости, а будучи представлен ей. Как это сделать, ведь у него не было с ней никаких общих знакомых.

Для начала решил, второй раз, купить билет. Уже через неделю, взяв с собой театральный бинокль, сидел в одной, чудом доставшейся ему, так, как все были раскуплены заранее, ложе.

Не мог понять, решить для себя – что это? Сумасшедшая страсть, или любовь. Ведь совершенно не знал её, как женщину, впрочем, как и человека. Мог ли надеяться, при близком рассмотрении окажется такой, как представлял себе?

Именно тогда и встретил Валерию.

Случайно, в фойе, буквально столкнулся с ней. Сперва даже подумал; это и есть та, кого только что изучал своим ненасытным взглядом на сцене. Даже смутился, не зная, как повести себя. Ещё минуту назад был готов пробираться за сцену с цветами, но, слава Богу, решил для себя; не будет так навязчив – преподнесёт ей их после выступления, спустившись к сцене.

Резко обернувшись в его сторону, без выражения злости, даже малейшей обиды, наоборот, еле заметно, улыбнувшись краешком своих губ, прошла мимо.

И, вот сейчас она, точнее её копия, стояла у него перед глазами. Такая же высокая, но, что-то, более сдержанное было в её поведении, взоре, манере держаться. Нет, не обдало холодом, напротив, увлекло ветром морского бриза, от прошелестевшего мимо платья, слегка коснувшегося его правой руки.

Это был реальный человек, не та практически созданная воображением, остававшаяся далеко внизу, у себя в артистической, ожидая второй части концерта. А эта, что не завися от обстоятельств могла свободно перемещаться по театральному вестибюлю, будучи материальной. Мог разглядеть её без бинокля, что так и держал в правой руке, почему-то не оставив на своём кресле вместе с букетом белых роз.

– Mille pardonnez. (Тысяча извинений (французский)), – спохватившись, уже в догонку, произнёс он.

Рядом с ней следовали её родители. Судя по их возрасту, видимо была поздним ребёнком.

– Ah, ne tinquiète pas. (Ах, не стоит беспокоится (французский)), – не дрогнув ни одной мышцей лица, не увеличив лёгкой улыбки, ответила она.

Теперь мог разглядеть и сдержанность эмоций её отца, лёгкую надменность матери.

Какой же он дурак, погнался за птицей в небе, не замечая, что у него буквально под носом.

Теперь просто слушал музыку, торопя время. Теряла для него прежний смысл звучания. Надо было избавиться от цветов. Хотя мог бы и оставить их в ложе. Но, не хотел всё же уходить просто так. Слегка сомневаясь желал встретиться взглядом с пианисткой. Бинокль лежал в сторонке. Не так интересовали его её черты, сколько сам взгляд, который никак не мог теперь уловить, и в отчаянии был вынужден отложить все попытки. Собирался преподнести букет пианистке, и бежать, бежать отсюда скорее.

Хорошо зная Бетховена, за пару минут до окончания симфонии спускался вниз, к сцене. Словно веник нёс в правой руке букет, опасливо пряча его за спиной. Только бы не встретиться сейчас с этой девушкой. Решил; теперь наверняка, будет искать возможности быть представлен ей и её родителям в ближайшее время.

Но, именно в тот момент, когда проходил мимо их ложи, что была всего лишь через одну от его, скорее почувствовал, чем заметил – дверь открылась. Что есть мочи ускорил шаг. Теперь нёс букет перед собой.

Так и есть из ложи выходили родители со своей дочерью. Она явно была на выданье. Какое неприятное возможными выводами о нём знакомство. Но, ведь он ещё не представлен им. Нет. Всё же надо, что есть мочи бежать отсюда.

Быстро перебирая ногами, спускался по лестнице вниз, стуча своим каблуком по мраморным ступеням, попадая правой ногой мимо уложенного и поджатого медными стержнями к подступёнкам ковра. Заметив это, отошёл от перилл; цоканье пропало, превратившись в тихие шлепки.

Из-за отсутствия оркестровой ямы, музыканты располагались на сцене. Слава Богу, как раз на последней ноте оказался, среди таких же, как и он почитателей. Старался спрятаться за их спины. В более дурацкой ситуации, как показалось сейчас, ещё никогда не находился.

Закончив игру, встала из-за инструмента. Поклонилась залу.

Волна аплодисментов заглушала восторженные голоса зрителей.

– Браво! – резало теперь его слух, такое важное, как ещё недавно считал, для исполнителя слово. Но, не мог, не в силах был произнести его, даже шёпотом.

Наконец, последний раз поклонившись, подошла к правому краю сцены, собирая цветы поклонников, и поклонниц, что стремились дотронуться до её рук, выразить свои чувства словами. От этого процедура мучительно затягивалась.

Уже хотел оставить букет на сцене, когда подойдя к нему, приняла из его рук. Поймал взгляд. Показался мёртвым. То ли от того, что была полностью истощена душевно от такой яркой, но не интересной теперь уже ему игры, то ли потому, что являлась таковой и в жизни. Как и все известные люди, будучи наполнена не своим, являя собой лишь чужое, не имея ничего собственного. Эта догадка поразила.

Но, именно в тот момент, когда невольно прикоснулся её руки, отдёрнув свою, словно боялся теперь любого контакта с ней, почувствовал, как далека от него. Она же улыбнулась не так, как остальным. Всё же остаток той энергии, что таился в нём, частично передавшись ей, произвёл нужное ему, ещё так недавно впечатление.

Но, не нуждался в нём теперь.

Бежал. Бежал на воздух. Осенний Петербург, встречал его волной прохлады, обдавая идущим с Балтики ветерком, вскоре грозящим разразиться бурей.

Невольно не любил немок, считая их холодными. Правда, те из них, что были из бывших Полабских земель привлекали его внимание. Но, кто бы мог подумать, что выбор падёт ещё севернее. Никак не ожидал, что, после довольно-таки большого перерыва увидит эту девушку, с коей давно искал встречи у своей тётушки на обеде, куда были приглашены не без умысла; один высокопоставленный, не знакомый ему и родителям прежде, чиновник со своей женой и дочерью.

Светлые волосы, голубые глаза. Напоминающее юношеское своими чертами лицо. Небольшой нос, с еле заметной горбинкой привлекли его внимание прежде всего тем, что были живыми, излучали собственную мысль, без налёта навязанной извне. В чём в последствии убедился. Скорее детское, не требующее внимание, просто исходящее из глубины, основанное, возможно на некоей невинной шалости, игре, что отделяла этого человека от мира реального, тепло, привлекало к ней собеседника. Но, будто боялась его, прячась за своей улыбкой.

Тётушка по папиной линии, любила своего брата, отца Якова Карловича. Часто бывали у неё в гостях на званных обедах, и так просто, по вечерам, заезжая перед театром, попить чайку.

– Пользуясь случаем хочу представить супруга своей давнишней подруги, что знаю ещё по училищу Ордена Святой Екатерины.

– Константин Сигурдович Штакельберг, – высокий, сухощавый, без малейшего намёка на улыбку, уверенный в себе человек, далеко за пятьдесят, поклонился его родителям, поцеловав руку матери.

– Осмелюсь заметить, фамилия, к которой мы принадлежим имеет некое отношение к шведско-финскому, роду Аминофф, что в Финляндии обладают графскими титулами, в Швеции же бароны, – не без гордости добавил Константин Сигурдович.

– Клара Александровна Штакельберг, – лёгким кивком головы представила подругу, – Я много рассказывала вам о ней.

Сперва отец, затем Яков поцеловали ей руку

– Вернулись к нам В Петербург из Москвы, где поселились сразу после свадьбы, когда Константин Сигурдович получил хорошее место от министерства внутренних дел, сразу после венчания. Не виделась с Кларой с тех пор. … Ах, нет. Тогда, лет десять назад, когда была в Москве проездом, видела маленькую Леру. Да, собственно их дочь. Торбьорг Валерия Штакельберг, – представила бабушка.

Не спускал с неё взгляда. Будто хотел раз и на всегда понять, прав ли был на концерте, приняв тогда не обязывающее ни к чему решение.

– Торбьорг, – опустила свои серые глаза Валерия.

– Яков Карлович Курштайн, – специально упустил свой титул. Поцеловал её руку. Длинные, явно музыкальные пальцы привлекли его внимание. Была не маленькая, скорее среднего роста.

– Вы играете на фортепьяно? – попытался поймать её взгляд.

– Да, – всё же дала ему это сделать Торбьорг.

– Надеюсь, сегодня, после обеда мы сможем услышать вашу игру? У бабушки неплохой инструмент. Фабрики Шрёдер.

– Я обязательно сыграю, – невзначай бросила свой взгляд на отца.

Тот еле заметно кивнул головой.

В этом жесте, как показалось Якову, крылась не столько некая зависимость от отца, а, скорее взаимопонимание с дочерью. Вспомнив его худые, длинные пальцы, подумал; возможно играет лучше дочери.

За обедом знакомство продолжилось. Во время непринуждённой застольной беседы, узнавали многое. В основном фразами обменивались родители. Яков же с Торбьорг только лишь переглядывались друг с другом.

И, этого им вполне хватало для того, чтоб увидеть многое, что порою невозможно понять и после долгого разговора. Но, главное, видели сейчас – интересны друг-другу. Что-то притягивает их. И, вот, что именно это может быть, хотелось понять в ближайшее время.

– Если вы не возражаете, я сыграю несколько ноктюрнов Шопена, – присев к роялю, заявила Торбьорг.

– Мы полностью доверяем вашему музыкальному вкусу, – объявила за всех бабушка.

Любил Шопена. Но, сейчас слушал не как музыку, скорее некоей анкетой для него было сегодняшнее восприятие его произведений. Знакомые прежде музыкальные темы, в её исполнении становились ответами на многие вопросы, что даже и не формулировал, просто слушал, получая ответы.

Наблюдал за её манерой игры. Она не то, чтоб нравилась. Скорее, видел в ней сдержанность, что, теперь, понимал – важна ему.

Но, не была связывающей её руки, не закрепощала её во время игры, скорее делала скрытной в своих переживаниях музыки. Возможно и в жизни была таковой. Сейчас он о многом догадывался в ней. Но, знал наверняка, эта девушка безусловно интересна ему.

– Какое у вас необычное имя, – решился всё же заговорить первым, после небольшого, данного ею концерта.

– Каждое имя несёт в себе свой смысл.

– И каков в вашем?

– Со Шведского переводится; защищённая Тором.

– Вы из Швеции?

– Нет. Я родилась в имении своей бабушки, под Петергофом. Но, потом родители увезли меня в Москву. Моя Родина, впрочем, как и моего далёкого предка, внука Иван городского воеводы Фёдора Аминева, Россия.

– Я имел в виду ваше первое имя, Валерия.

– Откуда вы его знаете? Оно мне не так нравится. Стараюсь не афишировать его.

– Так вас представила моя бабушка. Разве вы не заметили?

– Я всё прекрасно заметила. Впрочем, как и тот букет.

– Какой? – покраснел Яков. Не хотел думать о том, что могла не только разглядеть его тогда, но и всё же увидев, уличить теперь в чём-то противоречащем его намерениям. Но, о каких намерениях могла быть речь, ведь сегодня, если не считать той случайной встречи в театре, произошло их знакомство, значит так же, как и она ему, запал в её душу, оставшись в ней.

– Тот, что прятали за спиной, но, встретив меня с родителями, ускорили шаг.

– Ах вот вы о чём! Даже не думал, право, что смогу вас обидеть тем, что являлся до поры поклонником той исполнительницы, на концерте которой нам довелось встретиться, – на слове НАМ, сделал ударение.

– Ну, хорошо. Будем считать, что вы такой же её поклонник, как и я.

– Именно!

– Но, разве моё исполнение на вызывает в вас желание так же преподнести букет?

– Я и подумать не мог тогда, что вы так прекрасно чувствуете музыку, улавливая замысел композитора, при этом не давая волю эмоциям.

Уверяю вас, в следующий раз буду с букетом.

– Но, я не люблю розы. Они слишком сладки.

Глава III. Башня.

Сидит перед зеркалом. Собирается куда-то. Наверно выходной. Подходит к ней сзади, обнимает мать за плечи. Говорит:

– Мамочка, я так люблю тебя.

– Лерочка, не мешай. Я криво накрашусь.

В комнату входит отец.

– Ты так долго возишься. Мы опять не успеем.

– Подождут. Не нервничай.

– Я и не нервничаю. Просто неприятно каждый раз опаздывать.

– Зато я среди всех у тебя самая красивая.

– Красивая! Красивая! – прыгает вокруг мамы.

Берёт на руки, поднимает, сажает к себе на коленки. Говорит:

– Ты самая красивая. Будешь королевой.

– Я королева! Королева!

Одевает её. Идут к бабушке.

Мокрый, дождливый, осенний Выборг. Как хороши его улицы. Малоэтажные, повторяющие линией окон изгибы рельефа дома, словно прильнувшие к нему своими туловищами за все годы, что стоят здесь.

Знает – это её город. Шлёпает по лужам. Брызги разлетаются по сторонам, словно от проезжающей машины. И вот, точно, машина. Подкрадывается к ним и с пронзительным звуком рассекает, словно катер на подводных крыльях море лужи. Папа раскрывает плащ, защищая собой маму от брызг. Вода не грязная, но холодная, практически ледяная. Он насквозь мокрый. «Волга», скрывается за поворотом.

Часть брызг попадает маме на лицо. Ей кажется; она плачет. Течёт с лица краска.

– Мама ты плачешь?

– С чего ты взяла? – еле сдерживает обиду.

– Ну, вот, всё зря! – говорит папе пряча носовой платочек в сумочку.

– Не расстраивайся. Я люблю тебя любой.

– Я знаю. Но, поверь, мне так важно выглядеть на уровне.

– Я верю. Можно вернуться?

– Нет, – уверенно идёт вперёд.

Бабушка. Она живёт в старом городе. Её квартира досталась ей от мамы. Из её окна видна крепость и часовая башня. На которой без пяти шесть. Уже знает; скоро начнут бить часы, пристраивается на старом, протёртом, кожаном кресле у окна, положив руки на подлокотники. Смотрит в окно не моргая.

– Ждёшь? – спрашивает бабушка. Знает – это папина мама. А маму мамы не считает бабушкой. Поэтому думает – у неё, впрочем, как и у некоторых других детей одна бабушка, мама одного из родителей. Но, ей больше нравится, когда бабушка мама папы. Так ей приятнее, спокойнее. Так видит сказки, понимает их совершенно не, как все другие дети, что верят каждому написанному слову. А ведь слова вовсе и не означают то, что передают. В них вложен совершенно другой смысл, иначе… Иначе бы это была не сказуха.

– Ты мне сегодня прочтёшь сказку?

– Обязательно. Только…

– Что? – пугается этого ТОЛЬКО. Звучит для неё так, будто после осмысления всё в жизни пойдёт другим путём, не так, как хотелось бы.

– Только сегодня я сама буду сочинять её, – встаёт рядом с внучкой, кладя свою руку на её. Теперь вдвоём сжимают подлокотник кресла. Не убирает свою. Кажется, в этом движении есть некий скрытый тайный смысл. Расшифровать который не дано никому. Можно лишь прожив всю жизнь понять, разгадать и только тогда успокоиться, всё же увидел.

На старой, с обсыпающимися камнями башне начинают бить часы. Должно прозвучать шесть ударов.

Один.

Облезлая, с остатками золотой краски минутная стрелка совмещается с цифрой двенадцать.

Два.

Нравится, когда это происходит. Тогда циферблат словно разделяется надвое.

Три.

Из порта слышится нарастающий гудок парохода.

Четыре.

Чайка садится на край ржавого купола башни.

Пять.

Кажется, впереди вся жизнь. Сколько лет ей предстоит прожить? Какие они будут, да и что она из себя представляет – эта жизнь? Вспоминает слова, что часто, иногда будто сама себе говорит бабушка: – Жизнь длинна.

Шесть.

– … и тяжела, – иногда добавляет та.

Как ей нравится так вот смотреть на эти башенные часы. Да и сама бабушка у неё ассоциируется теперь с ними. Прямая, не согнутая временем, отсчитывающая свои дни, словно минуты, круг за кругом, круг за кругом. Сколько осталось этих кругов до…

Нет. Нет. Нет. Их будет бесконечно много. А потом… потом башню отреставрируют, покрасят стрелки, чтобы блестели на солнце. И, тогда уже не только она одна сможет любоваться ими, но и все те остальные, что живут не в старом городе, а на окраине.

– В городе очень много добрых людей.

– Разве так бывает?

– Конечно. Для того и строятся города. Растут, расширяя свои границы. Только по той причине, что уже не вмещают в прежние всех.

– А, как же деревни?

– Какие деревни?

– Ну, те, где их должно от этого становиться меньше.

– Деревни уменьшаются с каждым днём. И многие из них уже пропали, оставшись лишь на старых картах.

– Разве такое может быть, чтоб все самые лучшие уходили в города?

– Конечно. Только, когда человек может пользоваться туалетом, ванной, не думает о том, чтоб раздобыть дров, у него образуется уйма свободного времени. И, он получает возможность воспользоваться своим умом.

– Бабушка, бабушка, а как же коровки? – перебила Лера.

– Коровки?! Они все уйдут в лес.

– Но, там же их съедят волки!

– Нет. Они объединятся и будут жить вместе. А ещё возьмут себе овец, баранов и свиней.

– А, что же тогда будут делать люди?

– Ходить по старым улицам и любоваться домами… Ну, всё, закрывай глазки Лерушка. Пора спать.

– А сказка?

– А это и есть сказка.

– Нет. Это правда.

– Ну, хорошо. Будет тебе сказка.

– И вот тогда остался один старенький фермер в деревне. Он не отпустил своих коров, свиней, баранов, козлов, уток, гусей, кур, а построил для всех них просторный сарай. Он не хотел умнеть, хотя город ему и нравился.

– Он был глупый?

– Таким его считали все в городе, хоть не прекращали покупать у него молоко, сыр, яйца и мясо. Многие смеялись над ним. Но, к тому времени уже мало кто понимал откуда берутся продукты, веря в то, что все они привозятся ночью в магазины.

– А мы не вернёмся в деревню?

– Нет. Мы всегда жили в городе. Но, у твоего прадедушки была своя целая усадьба.

Засыпала. Знала; завтра с утра за ней зайдёт папа, чтоб забрать домой к маме, так, как жили с её родителями. Но, ей больше нравилось жить у бабушки.

Дореволюционный, пятиэтажный дом, со скрипучим паркетом, позволяющим издалека услышать чьё-либо приближение к маленькой комнате, где она частенько оставалась спать одна.

Но, как-то, в один из таких субботних вечеров, после того, как бабушка рассказала ей новую сказку, которые, как теперь понимала, та вовсе и не придумывала, говоря про окружающую реальность только лишь слегка адаптировав её под чувствительный мир ребёнка, крепко спала. Но, почему-то, будто сказано было очень громко, сквозь сон услышала.

– Ты!?

Проснулась. Определила, – это в прихожей.

Затем какое-то невнятное бормотание.

– Почему?

Опять несвязные слова.

– Паша, прошу тебя, подумай о дочери.

– Ничего мам. Я только сегодня. У нас всё нормально. Только сегодня. Лягу у Лерки. Думаю, будет рада.

– Не голодный?

– Нет. Чайку только выпью, если обещаешь не расспрашивать, и спать.

– Ничего не буду обещать.

Казалось бы, уже начав засыпать, вдруг опять проснулась, от ударов часов.

Начала было считать. Думала; будет много ударов. С большим трудом умела до десяти, сколько пальцев на руках. Но, часы ударили один раз.

У двери скрипнула раскладушка.

Отец укладывался спать.

День начинается ночью. Никогда не могла понять, как же это происходит. Почему в полдень – это когда на два пальца больше чем на двух руках. Но, при этом это уже половина дня. Где тогда само утро? Точнее тот час, когда оно кончается, перерастая в день. И, когда начинается оно, сразу после полночи? Но, тогда, почему ночь делится пополам в самом своём начале, имея название этого часа – полночь, в отличие от дня, который имеет половину куда ближе к своей середине. При этом самая, что называется глубокая ночь, до которой ей никогда ещё не доводилось досидеть не засыпая, начинается именно в это время? Это никогда не было ясно ей. Но, сейчас, когда начинался новый день не спала впервые переживая все ощущения, что не могла представить себе ранее, будто первооткрыватель нового материка, страны, ну, или хотя бы, на крайний случай, какого-то острова.

Проснулась первой. Смотрела на отца. Как тот спит. Не храпел. Да и не знала ещё, что это такое. Единственное чего ей хотелось сейчас – это подойти к окну и посмотреть на башню. Нет не который час интересовало её прежде всего, а то, скоро ли раздастся бой часов.

Тихо встала и подошла на цыпочках, стараясь, чтоб ни одна доска на полу не скрипнула.

Ещё несколько минут и часы начнут бить. Как ни старалась бабушка, не могла научить внучку определять время по часам. Только лишь счёт, да и то, всего лишь до десяти получался у неё. Но, Лера уже умела отличать минутную стрелку от часовой. И теперь видела; почти целых полчаса осталось до того момента, как часы начнут бить.

Ждала.

Но, вернувшись в постель, уснула опять.

Вздрогнув, проснулась от первого удара. Показалось; проспала ещё целую ночь, хоть и знала; всего полчаса прошло с того момента, как подходила к окну.

Загибала пальцы на руках, чтоб не сбиться.

Шесть.

Раскладушка заскрипела. Папа переворачивался на бок.

Семь,

Укрылся с головой.

Восемь,

Снял с головы одеяло. Посмотрел на дочь.

Она тут же спряталась под своим, сдерживая улыбку.

Часы больше не били.

– Сегодня я за тобой не буду заходить.

– Почему? – вынырнув из-под одеяла, испуганно спросила.

– Потому, что я уже тут, – улыбнулся отец.

– Ответная улыбка поползла по лицу дочери.

Глава IV. Молчишь.

Всегда думала, почему родилась в России. Как только начала что-то понимать в жизни, задумалась почему создаёт свои игры таким образом, что подразумевают держаться от остальных в сторонке. Нет, не избегала других детей. Не понимала ещё почему, но, каждый раз, когда кто-то просился в её игры, видела, не только не принимают её замыслов, но и норовят разрушить все её песочные «города», выкорчевать «деревья», сделанные из цветочков кустарника, что рос на узкой полоске земли вдоль забора детского сада, находящегося в двухэтажном, с облупившейся штукатуркой, «стекающим» по склону бывшей скалы, а теперь улицы, дому.

Не догадывалась тогда, для того чтоб занять себя, в отличие от других детей ей ничего не требовалось, кроме того, что могла дать сама окружающая её природа. Круглые, омытые Балтийскими штормами камни, когда-то бывшие осколками гранита, остатки старого штакетника, коробок из-под спичек – всё это словно невзначай подбрасывал ей сам город, будто говоря; – Для того, чтоб создать что-то не требуется использовать уже созданное кем-то, достаточно всего лишь подобрать то, из чего и состоит мир, ведь у него так много составляющих. Гораздо больше, чем то что создали люди, живущие в нём.

После детского сада, по пятницам, стал иногда приводить Леру к бабушке. Да и он находился ближе к её чем к маминому дому. Там оставались до вечера субботы.

Нравилось ночевать в этом старом доме. Любила его больше чем тот, где жили всей семьёй.

У них была своя комната в квартире маминых родителей, приехавших из Киева. Как востребованные специалисты, они получили трёшку в новом доме. Это было слишком много в те времена для семьи из трёх человек. Степан Григорьевич был перспективным работником, и на север согласился ехать только убедившись в наличии третьей комнаты, которая, впрочем, так и осталась гостиной. Лера, не любила её, особенно из-за телевизора, что занимал самое лучшее место, организовывая вокруг себя всю мебель, с чем не могла согласиться.

Небольшого роста, коренастый, лысеющий спереди и от того с большим лбом казался уверенным в себе человеком, никогда не меняющим своих решений. На фоне этого врождённое немногословие придавало ему некую суровость.

Боялась своего деда, веря ещё в соответствие внешнего вида и, как правило скрываемых людьми истинных, внутренних качеств. Он же, в свою очередь, догадываясь об этом, ничего не мог сделать лучше, как иногда подарить внучке «билетик», как он говорил, протягивая ей аккуратно сложенную вдвое «трёшку», а, изредка даже и «пятёрку».

Мало тратил на свои нужды, старался откладывать на значимые покупки. «Волга», что была куплена им практически новой, у самого директора порта, всегда намытая и блестящая, хранилась в гаражах на заднем дворе, что остались ещё от снесённого, стоявшего на месте их дома старого здания, построенного до революции. Изредка возил всех на дачу, что пока ещё была просто участком, полученным от его работы.

Чуть выше его, на полголовы, Зинаида Матвеевна, любила своего мужа, а может просто боялась за строгость, что исходила от него. И, хоть на деле и понимала – это напускное; не искушала судьбу, не навязывая своё мнение по тому, или иному вопросу. Оставшись многословной, с годами многое переняв у своего мужа, стала не только понимать его умение кратко выражаться, но и в чём-то похожей на него, повторяя за ним жесты, взгляды. Если он с ней о чём-то разговаривал, то не фразами, а словами, так, как вряд ли мог слеплять из малого словарного запаса предложения. Научился с годами пользоваться словом так, что каждое можно было понимать во многих значениях и смыслах. Этим даром в наши дни уже не обладает никто, применяя много лишних, пустых, мало прибавляющих смысла к сказанному.

– Как там у вас, всё в порядке? – через приоткрытую дверь просунулось любопытное лицо Зинаида Матвеевны.

– В порядке, – унаследовав немногословие от отца, ответила дочь.

– Ну, и слава Богу. Инга зайди к отцу. Поговорить с тобой хочет, – дверь закрылась.

Насторожилась, посмотрела на Пашу.

– Что-то почувствовал наверно. Как насквозь человека видит.

– Не любишь ты моего отца Паша.

– С чего ты взяла?

– Он мне такое имя дал, что не нравится тебе.

– Мне всё нравится. Просто… просто я был неправ, когда сказал; оно южное. А отца твоего я уважаю. Он честный человек. Взяток не берёт. Специалист в своей области.

Молча ушла к отцу. Не особо прислушивалась к его словам, считая неудачником. Всего малости не хватило отцу при переводе из Киева, чтоб сразу устроится в Питере. Конечно – не Москва, но, в конце концов, чем не столица, пускай и северная, думала тогда. Пришлось осесть в Выборге. К тому времени, как уже заканчивала институт вновь появилась надежда на повышение и перевод в Ленинград. Но опять напрасно.

Этот брак, что произошёл скорее по залёту, чем по расчёту, был не то, чтоб не нужен ей. Первое время поверила, любит Павла. Выглядел умнее её сверстников. Красиво ухаживал. Не жалел денег. Это качество нравилось в нём, но, впрочем, как и само оно, верила так же разовьётся лихость в достижении цели.

Цель.

У каждого человека она есть. У кого-то невеликая, но глубокая, у кого наоборот. Но, разве важно насколько глубока она, главное, чтоб была. Ведь, если есть, то какая-то неземная сила, в которую верила больше чем в наличие Бога, обязательно поможет, разгадав в человеке его вектор, придав сил, предоставив случай, да и не один.

Кто знает, может совокупность всех этих качеств и послужила определяющей в принятие решения о свадьбе, о которой заговорила первой.

Тогда родители были поставлены ею перед фактом. Решала всё она. Отец, которого боялись на работе, и именно поэтому уважали сотрудники, не сказал и слова против. Не зная Павла, то ли доверял во всём дочери, то ли давно уже понял – в него пошла характером.

Как мать, Зинаида Матвеевна не навязывала своего мнения Инге, не только понимая, но и беспрекословно следуя за супругом по жизни, принимая все его решения будто свои собственные.

И, сейчас, когда позвал её отец для разговора, не просто догадывалась, знала; будет о чём-то очень важном. Уж не о том ли, что видит; не складываются у молодых отношения и хочет помочь чем-то. Но, чем? Чем может помочь ей, если сама достаточно сильна и своенравна, для того, чтоб справиться самостоятельно.

Нет, всё же следовало им снять квартиру. Пусть это и дорого для молодой семьи, у которой всё только лишь начинается и хочется развлечений, путешествий, житейских радостей. Того, что приходит, как назло уже потом, когда человек не так решителен, как в молодости в достижении такого важного, вышеперечисленного.

Что может она услышать от отца нового, задумалась на секунду остановившись перед родительской спальней, пройдя через гостиную, где сидя в кресле смотрела фигурное катание по телевизору мама. Скорее почувствовала, чем поняла в этот момент; где-то в глубине её сознания уже сформировано то страшное решение, что в любой момент готово попроситься на поверхность бытия, превратившись в действие. Неужели ей придётся всё же воспользоваться тем, что вынашивала в себе последние годы, буквально с первого дня после их свадьбы, что была лишь формальностью, требующейся для признания отцовства будущего ребёнка.

Стало страшно. Нет, скорее неприятно от этой испугавшей её сейчас впервые осознанной так ярко мысли. Взялась за ручку двери. Открыла её не постучав.

Отец лежал поверх покрывала, на кровати, прикрыв лицо книгой.

Медленно убрав, положил рядом с собой, загнув краешек листа, захлопнул, прикрыв сверху рукой, словно не желая, чтоб прочла название. Ничто не должно отвлекать сейчас от сказанного.

Поднял на лоб очки, посмотрел вопросительно на дочь. Так, будто первым ждал ответа от неё. Она так же ждала.

– Не хотите снять квартиру? Денег я дам.

– С чего ты взял?

– Показалось, у вас в семье, что-то не ладится.

Инга молчала.

С самого первого дня после переезда в Выборг ждала перевода отца в Ленинград. Но прошло уже почти восемь лет. Подумала, сейчас позвал для того, чтоб сказать об этом. Там, в большом городе, может и хотела бы снять квартиру, но не здесь. Долго живя этой надеждой готова была терпеть многое ради цели, поставленной перед собой. Крупный город манил её. Засыхала словно забытый цветок в провинции. Все эти годы не забывала о том, что если имеется само желание, то и пора обязательно наступит.

Была готова к этому. Но отец разочаровал своим предложением.

– Молчишь… – как всегда немногословен был отец.

– Мы снимем квартиру сами, – скорее из духа противоречия, чем по собственной воле, заявила Инга.

Взял книгу, открыл. Очки упали со лба. Не тратя много времени на поиск заложенной страницы, продолжил чтение.

Войну встретил Степан Григорьевич в Эстонии.

Минный заградитель, на котором служил срочную службу, хоть и был приписан к Таллинскому порту, базировался на Сааремаа. Не раз бывал в увольнительной в Курессааре.

Никогда ранее не мог и представить себе, что существует такое понятие, как островитяне. Привлекали к себе его внимание. Присматривался к местным жителям, улавливая в них присущие и ему черты.

Не многословие.

Но, его, прежде всего заключалось в деревенском воспитании. Мама оставляла часто одного дома в маленьком загончике, что на зиму занимала козочка Янка, кормившая семью молоком. Был первым ребёнком, братья появились позже. Отец так же уходил на работу. Спрос на его опыт был повсеместен. Плотник в начале двадцатых ценился, не менее кузнеца.

За ним изредка присматривала бабка Леся, что жила одна, оставшись после первой мировой без детей и мужа. Заходила изредка. Потому весь день, с раннего утра и до вечера был один. Начал говорить поздно. Помнил, как окружающий мир ассоциировался не со словами, а с предметами, окружавшими его.

Первое слово было – сам.

Казалось – именно с того момента, как произнёс его, так и сформировался, как человек.

Среднего роста, возможно даже и слегка выше его, девушка продавала по выходным на центральной площади пирожки. Покупал себе парочку, когда проходили мимо с товарищами, гуляя по городу. Русский в этой глухомани никто не знал. Но, какое-то понимание обнаружил в её взгляде. То, что присуще лишь тем, кто не знает слов. Возможно немые общаются так же, глазами, даже если и прибегают к языку жестов, только ради лёгкой выразительности способствующей улучшению понимания.

Знал её уже недели две, когда впервые решился спросить имя. Но, как же сказать об этом?

Дождавшись увольнительной, слегка отстав от своих, Сняв бескозырку, показал ей её изнутри, где спичкой, смоченной в растворе хлорки были написаны его инициалы и фамилия. Затем, указав на себя пальцем, сказал:

– Степан.

– Инге, – ответила голубоглазая девушка.

На неё никто, кроме него не обращал внимания, считая слишком крупной для того, чтоб заводить с ней знакомство. Наверно интуитивно боялись получить сдачи за невольную обиду, что могли причинить.

Моряки – народ ветреный. Нынче здесь, завтра там.

Но у него с ней дружба получилась. Проводил целый день подле неё. Сперва дожидаясь пока продаст пирожки. Затем, осмелев, помогая в торговле. Но распугивал покупателей своей формой. Поэтому держался в стороне, наблюдая, как постепенно опустошался лоток Инге. Потом провожал до дома.

Хоть и жила на окраине, но из-за малого размера городка идти приходилось не долго. Не спешили. Молчали о многом, выражая мысли глазами и жестами. Вскоре решился пригласить её на танцы. Не боялся местных, так, как знал, полон товарищами клуб.

Когда же в одном из амбаров открылся кинотеатр, ходили туда. И, не имело значения, что за фильм показывал киномеханик. Главное заключалось в Инге, что за месяц стала намного ближе ему. Теперь уже знал кое-какие слова по-эстонски, впрочем, научив её по-русски. Но, так же не требовались они им. И без них всё больше становилось ясно; несмотря на удалённость его родных мест от её, будто созданы друг для друга.

Не меньше чем Степана её голубые глаза, притягивали к себе его карие, манили глубиной и непознанностью.

Теперь уже провожал не до калитки, а и приглашала в дом. Познакомила с родителями. Пару раз обедал у них. На карте, что висела в гостиной показывал, где его дом.

На корабле подшучивали над ним. Говорили; демобилизовавшись все уедут по домам, один лишь Стёпка и так дома. Не обижался на них. Шутили не со зла. Может даже и рады за него. Но были и те, кто не понимал, как можно найти себе жену в чужой стране, где никто не знает по-русски. Не обижался и на них. Ибо решил для себя – Родина там, где ждут. Но ждали и дома. Не мог определиться, справится ли с тоской по отчему дому, родителям.

Война прервала, практически сформировавшееся в его голове решение.

Завтра сделает ей предложение. Ложился спать погладив с вечера парадку.

Сирена, являющаяся сигналом тревоги разбудила команду в половине пятого утра.

Так и не удалось побыть с Инге в тот день. В увольнение никто не был отпущен. Но уже, когда отдавали швартовый наблюдал с борта минного заградителя свою Инге. Стояла на берегу, всего метрах в пятидесяти от него. Не кричала, знала; всё сможет прочесть на её лице. И оно говорило ему о многом.

– Я вернусь за тобой! – сказал неимоверно длинную фразу Степан.

– Я буду ждать! – ответила Инге. И её слова, хоть и прозвучали уверенно, не могли скрыт, что чувствовало её сердце. А оно говорило ей – никогда больше не увидит своего Стиепани, как привыкла называть его.

Покидала его война по морям. Сам не знал, как остался жив. Не вернулся на остров. Встретив Зинаиду Матвеевну, женился. Может и не было любви у него к Инге, но дочь свою назвал в честь неё. И не тоска по потерянному счастью отобразилась в этом имени, а память о том не многословии, что теперь всё же не хватало ему.

Глава V. Рукопись.

– И всё же Лерка наверно тебе рано ещё читать эту книжку.

– Это не книжка! Не книжка! Я знаю, что такое книжки. А, это письмо.

– Это не письмо. Я говорил тебе. Когда человек пишет книгу, плод его стараний называется рукописью. Потому что написан рукой.

– А, зачем же тогда печатные машинки?

– Чтобы буквы стали отчётливее и не надо было разбирать чужой подчерк.

– Тогда тоже рукопись?

– Да. Ведь напечатано руками.

– Читай же! Читай!

Давно собирался начать читать дочери по вечерам прадедушкину рукопись. Но, всё ждал, когда та подрастёт. Думал не воспримет события, описанные в ней должным образом. Хоть и жалел, что прежде не сумел напечатать на машинке рукописный текст Якова Карловича, так и не взялся за такое незнакомое ему дело и сейчас.

– Как называется? – в очередной раз спросила дочь.

Хоть много раз уже отвечал на её вопрос, не смутившись, придав таинственности голосу, прочёл;

– Часовая башня!

– Это та самая, что видна у нас из окна?

– Та самая.

– Разве можно столько много написать об одной башне?

– Можно Лера. Вот поэтому-то я и не хотел начинать тебе читать. Слишком много будешь задавать вопросов.

– Больше не буду. Обещаю тебе. Ну, разве, что только самую малость. Если мне не будет понятно.

– Ну, хорошо.

Начал читать;

– "Родом из рыбачьего села на Рюгене, Яков подался в юности в Амстердам, где устроился на торговое судно юнгой. Не боялся нового. Старался учится, впитывая в себя знания.

Его дед рыбак не вернулся из моря. Отец боялся подобной участи, но, не мог не выходить в плаванье, унаследовав ту же профессию. От этого много пил. Бывали периоды, когда команда не брала с собой в море. Тогда пропивал всё. Казалось ему; надо преодолеть определённый период в жизни, напоминающий собой большую волну, что бывает во время шторма. Одолев её не так страшно разбушевавшееся море. Нужно всего лишь не испугаться, идя прямо на своего «врага».

Вино, а потом и слабая немецкая водка – шнапс, стали неотъемлемой частью его жизни, вплоть до того момента, как в один из «тихих» периодов, когда печень требовала восстановления, заставляя временно не вливать в себя никакой горючей гадости, возвращался в команду рыбаков. Всегда радовались принять назад, хоть и не верили, что это продлится долго. Но, месяц, другой были гарантированы.

Тогда со всей радостью втягивался в труд, знакомый с самого детства. Летние шторма, что гуляли между Данией и Рюгеном не обладали особым коварством. Да, и боялся ли он этого, с самого детства выходя в море с отцом. Но, именно в то лето, когда из уж очень-то сильного запоя удалось ему выбраться живым, с особой силой втянулся в свою работу, веря; если не справится со своим грехом – утонет.

Каждый раз уходил тогда в море с остервенелым желанием победить стихию. Словно вызывая её на поединок. Не сама рыбная ловля привлекала его сейчас прежде всего, а ощущение своего превосходства над морскими призраками, поднимающимися из глубин лишь для того, чтоб взглянув на него, убедиться; не наш, пока ещё силён духом.

Невиданные прежде косяки сельди встречались на пути, всё дальше и дальше уводя от родимых мест. Море, словно заманивало их небольшую, парусную лодку подальше от берега. Бывалые моряки составляли одну команду. Не было среди них молодых. Будучи главами семейств, не брали ещё детей на ловлю, в надежде, по их взрослению, ходить в море на своих личных лодках. Так же не брал с собой в море двоих сыновей Астор. Слишком малы были. Но, о собственной лодке говорить не приходилось. Много оставлял в кабачках, принося домой лишь малую часть приработка.

Уж полна была их лодка свежей, бьющей хвостами сельди, когда у горизонта стали собираться облака. В порыве ловли не обратили внимание на то, что на этот раз шторм идёт со стороны Готланда.

– Что ж ребятки, авось не потопнем! – затягивая остатки невода, полного свежей, лоснящейся на ярком, словно перед бурей солнце сельди, ошалело от количества пойманной рыбы, заключил Астор, отец Якова.

Имя его переводилось, как ястреб. Кто, как не эта свободолюбивая птица, чувствовал надвигающуюся бурю.

– Ах ты, Боже мой! – повернул голову в сторону горизонта Альф, его двоюродный брат, высокий, сероглазый, но не такой худой, как Астор; – Правь на мыс Арконы, пока он ещё виднеется в солнечной дымке, – жадно посмотрев на улов, будто не хотел с ним расставаться, сказал своему отцу, что был самым старшим среди всех, шестидесяти лет от роду.

Тот умело, отпустил парус до этого момента собранный, выставив его по ветру, что пока ещё не так сильно дул, и, слава Господу Богу, в сторону Рюгена.

– Ничего, ещё есть надежда. Рыба сильно притопила лодку. Но, часа за два может доберёмся. Главное успеть до первых больших волн подойти в прибрежные воды, – успокоил, скорее самого себя, чем остальных Астор.

– Не знаю. Стоило ли тебе говорить об этом сейчас, но, чувствую, если мы вернёмся домой с уловом, несмотря на то, что не сторонник пьянства, поставлю всем по две пинты пива, – обнял сзади Астора его родной брат Брунс, имевший в соответствии со своим именем, означавшем цвет, каштановые волосы, но был сероглаз. Выше среднего роста, отличался лёгкой полнотой. Родился первым, был опытнее брата, не пил, но, судя по довольно частым разговорам на эту тему – близок к новым открытиям.

Несмотря на то, что ветер не менял своего направления, лишь только усиливаясь, берег приближался катастрофически медленно.

Эффект приближения.

Им обладает не многий житель планеты, в отличие от тех, кто частенько проводит время в открытом море. Если, где-то в горах не ошибётся местный житель в определении расстояния до ближайшей деревни, то, здесь, на море с лёгкостью промахнётся миль на десять. Тут всё по-другому. И только глаза опытных моряков редко ошибаются в таких вопросах. Но, сегодня, когда погода, пусть и не так стремительно менялась, взоры каждого из членов команды непроизвольно приближали долгожданный ориентир, мыс Арконы, к которому так стремились их сердца и души.

Ни у кого из них не было часов. Слишком большая роскошь для простых рыбаков. Но, пока на небе виднелось солнце могли определять время, а по нему и расстояние, которое отделяло их от берега.

– Волна пошла, – как бы мимоходом, сам того не замечая, скорее прошептал, нежели сказал Альф.

– Разве ж это волна!? Не волна – это вовсе! Во всяком случае не та, что пришла за твоей душой, – дико улыбаясь прокричал Астор, так как ветер усиливался, унося слова в сторону.

– Хорошо, когда ветер в спину, – заметил Брунс. Сидел в корме лодки, поднимаясь, и опускаясь вместе с ней, попыхивая трубкой, которую решил раскурить пока ещё позволяла качка.

Астор ощутил сейчас неимоверную тяжесть. Показалось; весь небосвод давит на него свинцовостью облаков, постепенно заволакивавших собой небо, не давая возможности разогнуться, вздохнув полной грудью. Теперь вся его уверенность перед стихией, наглость и необузданность, словно отдавались ей самой – в ответ внушала ему страх. Этот обмен приводил к тому, что не в силах был больше оставаться уверен в своей победе над морем, являющимся кормильцем не только его семьи, но и многих, многих других. Мысленно обратился к Господу;

О Боже, единственный, кому я верю в этой жизни окончательно и безрассудно. Отдаюсь в твои руки, ибо только ты один вправе решить мою судьбу, имею ли я право оставаться на этой грешной земле, как человек, или никогда больше не ступлю на неё своей привыкшей к постоянной морской изменчивости ногой. Но, клянусь пред Тобой, что если Ты оставишь мне жизнь, никогда больше не притронусь к чарке с вином.

Вот он, такой знакомый им всем с детства, родной мыс Аркона, с развалинами древнего города. Маяком и старым храмом, сделанным из камней поморских святилищ. Теперь, когда солнце пропадало на небе, скрываясь за облаками прямо на их глазах, был уверен; до берега не более пяти миль.

– Надо убирать парус! Теперь он бесполезен. Нас гонит прямо на берег, – прокричал Ганс, отец Альфа. Раньше, частенько всматривался в лица старых рыбаков, в надежде разглядеть в них некий страх перед морем. Особенно внимательно, но, всё же так, чтоб не быть замеченным, разглядывал бывалых рыбаков, пьющих так же, как и он пиво, или, что покрепче, вечерами в кабачке у моря. И, всегда удавалось увидеть пусть и не страх, но, некое уважение, даже преклонение перед стихией, оставлявшей след в каждом.

Но, сейчас, не тратя времени на разглядывание знакомого ему, изъеденного солью и ветром морщинистого лица, видел; этот человек лишён страха. Когда успел приобрести уверенность в своих силах, и она ли это, не так важно было ему. Главное, кто-то всё же победил страх перед смертью. И это было очень значимо для него сейчас. Ибо тот край, что всегда рядом с нами, всегда страшит. И, только тот, кто сумел заглянуть за него, а может и побывать там, не боится увиденного однажды, ибо знает – этого не избежать.

Волны перекатывали через борта.

Астор сел за штурвал, так, как никогда прежде не был так уверен в своих действиях, и эта уверенность отражалась на его лице, тем самым не вызвав и лёгкого возражения со стороны присутствующих вместе с ним в лодке рыбаков. Ему даже показалось; передаётся окружающим, придавая и им веры в лучшее.

Сидя в луже, прямо на ещё шевелящейся сельди, отец Альфа вычерпывал воду со дна лодки своей просоленной насквозь дырявой, рыбацкой шляпой.

Брунс и Альф, присели рядом, взяв в руки; один старое, мятое ведро, другой нечто напоминающее тазик, в котором разделывали рыбу, перед тем, как приготовить, если приставали к берегу вдали от дома.

Теперь берег уже не был виден. Брызги от волн, казалось поднимались до самого неба, смешиваясь с воздухом, словно пытаясь поменяться с ним местами.

– Мы тонем, – спокойно, словно совершенно и не переживая по этому поводу, заявил старый Ганс, беспомощно опустив руку с шляпой полной морской воды на сельдь, что уже не билась на дне лодки, прикрытая водой.

– За борт всю! – проорал Астор, дико улыбаясь своим же словам. Они почему-то веселили его. Глаза, помутневшие с годами от алкоголя отливали голубым. Волосы, слипшиеся от соли, потемнев. казались каштановыми.

Альф и Брунс, бросились выбрасывать за борт рыбу, пытаясь брать её в охапки. Та же, в свою очередь, словно не желая покидать понравившейся ей лодки, уйдя вместе с ней на дно, что есть сил, выскальзывала из рук, била хвостами по лицам, запрыгивала обратно.

Но, было поздно. И вода, и рыба наполнили собой давно верой и правдой служившую своим хозяевам лодку. Справится с откачкой её содержимого, да к тому же скудными средствами, они не могли.

– Земля! – подпрыгнув от удара о камень дном лодки крикнул старый Ганс.

Все повернулись в сторону того места, где должен быть берег. Но, ничего не было видно за плотной стеной воды.

– На вёсла! – отпустив штурвал, отыскал первым одно весло, вытащив из-под плавающих на дне рыб Астор, тут же плюхнувшись у правого борта в полузатопленную лодку, принялся грести.

Второе отыскал Альф, так же упав слева.

Брунс не смог найти другую пару. Видимо была смыта за борт.

– Теперь не утонем, – скорее разочарованно, чем с ноткой радости, довольно тихо сказал Ганс. Но, как ни странно, все услышали его слова. Хоть и не видели земли, но верили старику. Считали – через него Господь посылал им спасение.

– Нас несёт прямо на берег! Я вижу его! Гребите, что есть мочи, иначе нас разобьёт о камни, которыми, как я помню, усеяно здесь дно – лёжа на носу лодки, на половину в воде, проорал Брунс.

Но, лодку не разбило.

Словно инородное тело, выплюнуло её из себя ощетинившееся море. Нет, не хотело сегодня топить ещё одну рыбацкую лодку, что могла легко присоединиться к другим, поглощённым им за многие века.

Не пил больше Астор. Через полгода купил старенькую лодку. С сыновьями ходил теперь в море. А, через год заказал новую шняву, с двумя мачтами. Помогал ему Господь. Выводил на рыбные косяки. Верил; не будет тот пить. В страхе Божием живёт.

Брал теперь в море с собой старшего сына Якова. Учил морскому делу. Способный был мальчик. Но, так же быстро, как схватывал на лету знания, росли в нём неимоверные амбиции. В кого был таким? В мать догадывался Астор. Слишком уж строптива была до замужества, да и после свадьбы не так просто сменила свой властный нрав на кроткий. Впрочем, если не одумалась, была бы бита нещадно.

Когда минуло Якову четырнадцать, признался; хочет учиться морскому делу в Амстердаме, хоть и удивлён был, не отговаривал сына, верил; не бросит его Бог. Да и оставался в семье его брат Конрад.

– Обещаешь, что отпустишь? – посмотрел в глаза отцу Яков.

– Не сразу. Когда подрастёт твой брат Конрад. И будет кого за штурвал вместо тебя поставить".

Так увлёкся чтением, что не помнил уже, когда именно уснула дочь. Не мог остановиться, не дочитав главу до конца. Теперь, окончательно и бесповоротно решил для себя – обязательно напечатает рукопись на печатной машинке.

Глава VI. Лёд тронулся.

Увидев заинтересованность дочери, читал теперь каждый раз, когда Лера оставалась с ним у бабушки на ночь. Понял – был не прав, дожидаясь взросления Леры. Всерьёз задумался о том, чтоб набрать рукописный текст на машинке. Но не имел на то времени.

Сегодня была глава про начало Петровского посольства в Европу.

– "Ещё в 1697 году, когда со своим многочисленным посольством в надежде узнать новое к чему стремился будучи пропитан рассказами своих друзей с Кукуя двинулся в сторону Европы, первым делом посетил Ригу.

Являясь русским царём хорошо знал о том, что многие земли были утеряны ещё при Рюриковичах.

Татаро-монгольское иго ослабило Русь. Немецкие и Шведские рыцари воспользовались этим подчинив себе не имевшую государственности, или хотя бы племённого объединения Прибалтику, двинувшись на Русь с запада. Крестоносцы были разбиты Александром Невским, но в 1237 году из остатков Ордена меченосцев образовался Ливонский Орден, ставший главной военной силой на восточном побережье Балтики.

Теперь переселившиеся германцы строили здесь города и церкви, обращая местное население в католичество. Уже к XV-му веку Ливония представляла собой объединение пяти государственных образований – Ливонского ордена, Рижского архиепископства, Дерптского, Эзель-Викского и Курляндского епископств. А так же пять самоуправляемых городов; Рига, Ревель и Нарва, под властью Ливонского ордена.

В глубине души считал утерянные земли, не только русскими но и тешил себя надеждой при случае вернуть их. Видел в себе силы на это, и некую избранность Богом. Мечтал построить великую империю став в ней императором. Найдя поддержку среди многих превратившихся теперь в единомышленников иноземцев, среди которых был Лефорт решился пуститься в путь на разведку, посмотреть насколько прочно закрепились на этих землях Шведы.

Выехав из Печорского монастыря, через несколько часов перейдя границу с Шведской территорией столкнулся с непониманием со стороны встречавших его нескольких офицеров и гражданских чиновников, присланных рижским генерал-губернатором Эриком Дальбергом. Не получив лошадей и подводы бесплатно, а только в наём вынуждены были добираться до Риги на своих. Тем самым, давая им отдых, на дорогу ушло пять дней. Более того; пропитание и корм для лошадей не были предусмотрены заранее и обо всём приходилось заботиться самостоятельно.

Это сильно рассердило молодого, горячего царя. Не рассчитывал на такую встречу. И даже тот факт, что по лифляндским землям ещё совсем недавно, в 1696-ом году прокатилась сильная волна неурожаев, не успокоил его гнев. Знал; все эти земли кормили Швецию хлебом, являясь её владениями. И, тот факт, что местные жители вынуждены были теперь голодать не в состоянии прокормить самих себя нисколько не был принят им в виде аргумента. Слишком уж надеялся на подобающую ему встречу и был ущемлён таким неуважением к себе, как к царю соседнего государства. Не только память о хорошем, но и обиду запоминал навсегда и прощал лишь при искреннем чистосердечном покаянии.

Накрывшая всю Эстляндию и Лифляндию, последовавшая за голодом эпидемия «чёрной смерти», не только существенно сократила численность населения, но и сильно подняла цены на продукты.

Эрик Дальберг, не зная о точном времени прибытия московского посольства неоднократно высылал на границу возчиков с подводами. Но, всё в пустую. Никак не мог определиться Пётр со временем своего визита, считая, как царя Московии будут ждать, в любой момент.

Лишь только в марте решившись перейти границу Пётр оказался в Лифляндии, как раз именно в то время, когда меньше всего ожидали.

Поняв, в итоге упустили на границе царя, шведские власти успели организовать соответствующую царскому посольству встречу в пригородах Риги. Уже за три версты от города ждали присланные за ним генерал-губернатором кареты. Но скрылся в рядах волонтёров. Так среди них и вошёл в город.

Хоть молодой Пётр не афишировал своего имени, номинально будучи простым урядником Петром Михайловым, подыгрывая ему все встречающие офицеры, несколько бургомистров, и именитые горожане, представители купеческого союза «черноголовых» делали вид, что не понимают истинного звания, при этом отдавая царские почести. Но уже зародившаяся в сердце Петра некая недосказанность заставляла специально выискивать промашки в отношении к нему. Хоть и не назвался официально царём, но искал малейшего повода для подпитки тлеющего костра обиды.

Замечал отсталость всего русского от европейского. Не устраивала стрелецкая форма, воинские звания, что норовил изменить, начав с потешных войск. Но не понимал, не видел, не хотел найти в этих, определённых недостатками преимуществ. Ведь пусть и иным, но своим путём шла страна. И вовсе не имело бы большого значения для любящего Родину царевича то, насколько отлична она от иных государств. Но ощущал в себе чувство неполноценности с детства имея дружбу с немцами с Кукуя. Хотелось быть таким же. И в этом стремлении прежде всего уделял внимание внешнему виду, забывая о внутренней составляющей, покоящейся прежде всего на иной вере. Но не был тогда ещё готов, да и не имел той власти способной повлиять на церковь.

Вдоль дороги был выставлен почётный караул, что не соответствовало торжественности встречи простых дипломатов, коими величало себя царское посольство. С бастионов городской крепости салютовали холостыми залпами 24 орудия. Это смягчило затаённую обиду. Но сердце молодого царя всё ещё сильно билось требуя большей сатисфакции. Будь на его месте кто иной, да пусть даже, и его брат Фёдор, крепко задумался бы о неправомерности стремления к западу, в подражании ему во всём. Но не замечал; именно сейчас, вопреки раздражению укрепляется в тяге к чуждому русской культуре, но такому родному для него иноземному. Сиюминутная вспышка ненависти в результате происходящей в нём борьбы менялась соответствуя известной русской поговорке про любовь. Несправедливая обида оборачивалась ещё большей, уже глубже осмысленной, словно у прожитой не одно десятилетие парой привязанностью. Ранее нерешительный, теперь без переделки уже не видел доставшейся ему страны.

Но как же победить её изнутри, сменить всю складывавшуюся веками структуру, при этом не объявляя войны своему народу? Вот то над чем он думал в эти минуты.

Шествие было направлено через весь город, от Песочных ворот к Карловым, далее в предместье Ластадию, где на берегу Двины за городскими стенами великие и полномочные послы московские были поставлены на мещанских дворах Якова Гака, Юрья Переториуса и Ягана Гилда. Начальные люди и солдаты, дворяне и иные чины в дворах, что попроще.

Вместе с волонтёрами Пётр пришёл в Ластадию, где и поселился в доме Якоба Шуберта.

Будучи потрясён оказанным приёмом, в итоге остался доволен. Но, постепенно, не сразу менялось его мнение о враждебной Московии стране. Хоть и был удивлён масштабностью крепостных валов и стен, не поддавался кажущемуся многим непобедимым их величию.

Всё время, что вынужден был находится по эту сторону Двины не в силах переправится на другой берег из-за позднего ледохода, посвятил своему ознакомлению с первым Европейским городом, что довелось увидеть.

Много впечатлений оставил ему он. К русским относились хорошо, без какого-либо презрения, и даже любопытства. Но, его, как молодого царя исподволь разглядывали, стараясь понять, какая же она эта Московия, если её помазанник Божий может позволить себе такие богатые свиты, при этом оставаясь в стороне, будто не имея к ним никакого отношения.

Заглядывал в лавки, посетил и кафедральный собор. Но, больше всего интересовала крепость, со всеми своими валами, капонирами и рвами. Ещё начиная с потешных войск прежде всего интересовался вооружением, устройством армии, одним словом тем, что имело прямое отношение к войне. С юных лет решил для себя; укрепление военной мощи страны и есть самое главное дело, из которого берут начало все остальные, мелкие вопросы, связанные с развитием. Ибо благополучие видел лишь в расширении, приобретении новых земель, особенно тех, что принадлежали ей прежде. Первым делом хотел избавится от бояр, как ненужного, давно пережитого остатка прошлых времён, к тому же видя в них сопротивление. Ни в чём не доверяя своему окружению, всё же выделял среди него единомышленников.

Рижская цитадель сильно отличалась от всех известных ему, русских. Строительство её началось ещё в 1650 году. За 47 лет была доведена до совершенства, окружённая рвами хорошо защищала город от давнего врага, московитов. И, теперь, являясь их царём, мог перемещаться по её контрэскарпам вместе с Лефортом, делая зарисовки, и замеряя глубину рвов.

– Sluta, jag skjuter! (Стой стрелять буду!) – будто гавкнула собака, по-шведски произнёс, снимая с плеча карабин караульный, охраняющий маленькие ворота в крепостной стене. Тёмно–синей тенью, в контражуре, против солнца отделился от своей будки.

Не успев испугаться застыл на месте, держа только что отнятую у бестолкового помощника верёвку с грузиком, которую тот никак не мог закинуть на середину рва, так, как интересовала наибольшая глубина оного.

Караульный быстрым шагом, чуть ли не бегом направлялся в их строну. Заметив его, присоединились ещё пара солдат в синих Шведских мундирах.

Где-то вдали за ними бежал офицер.

– Avvakta! (Отставить!) – доносилось с его стороны.

С недоумением, словно ища поддержки у Лефорта, посмотрел на того.

Не понимал, что находится в чужой стране. Словно капризный ребёнок считал; все обязаны ему вниманием. Те, самые современные и технически продуманные в ногу с сегодняшним днём, стратегически важные сооружения были для него всего лишь частичкой игры, что начал ещё в юности со своими потешными войсками на Преображенских лугах. Реальность же происходящего не ощущал, да и не хотел, считая себя выше остальных не только ввиду царского титула, но и благодаря кажущемуся присущим только ему одному интереса к созданному иными умами.

– На! – сунул обратно моток не раскрученной верёвки своему помощнику. Двинулся на идущих к нему солдат.

Но, как раз в тот момент, когда шведский офицер обогнав своих солдат выдался на пару шагов вперёд их, его опередил Лефорт. Буквально столкнулись друг с другом на крутом земляном валу.

– Du befinner dig på defensiva strukturer, vars mätningar likställs med spionageaktiviteter. (Вы находитесь на территории оборонительных сооружений, замеры которых приравниваются со шпионской деятельностью), – несмотря на частое от бега дыхание, как можно спокойнее произнёс шведский офицер. Понимал; за спиной господина, с которым общается сейчас стоит никто иной, как сам царь московский, но, зная его инкогнитость во время посещения города, старался сделать всё, чтоб не говорить напрямую с ним.

К тому же кафтан, что был надет на царе, в попытке замаскироваться под Рижского матроса, вызывал в нём некое необъяснимое раздражение.

Лефорт отчасти понял сказанное. Но, плохо зная шведский, медленно, тщательно подбирая слова, ответил на немецком;

– Wenn wir etwas Unzulässiges tun, dann entschuldige ich mich. (Если мы делаем, что-то недозволенное, то прошу прощения), – показалось; офицер понимает его.

– Jag ber dig att lämna de defensiva strukturernas territorium, annars kan det orsaka obehagliga konsekvenser. Förklara detta för din egen… (Прошу вас покинуть территорию оборонительных сооружений, иначе это может вызвать неприятные последствия. Разъясните это своему…) – и тут офицер замялся, неосознанно прикоснувшись в попытке поправить к своим явно требующим тщательного ухода усикам.

– Jag lovar dig att ha en konversation med Pyotr Mikhailov, så att denna händelse inte kommer att hända igen. (Обещаю вам провести беседу с Петром Михайловым, дабы впредь не повторилось данного инцидента.), – по-немецки ответил Лефорт.

Пару лет назад пристрастившись ещё в Кукуе, попыхивал своей матросской, с тонким длинным мундштуком трубкой Пётр, бросив нахальный взгляд из-за плеча Лефорта. Встретились глазами. Поймав на себе хоть и возмущённый, но уже спокойный офицерский, не отводил своего.

Не ожидая ответа исподволь разглядывал царя, и теперь уже словно загипнотизированный не отводил своего. В сочетании с грубым кафтаном тоненькими, совсем ещё юношескими, словно карикатура выглядели рядом с густыми, будто продолжение мундира офицерскими усами, усики молодого царя.

Кольнула незабытая обида, что ощутил ещё так недавно на границе. Именно с неё и началось это путешествие, и, как понял сейчас, никогда не найдёт себе союзников среди Европейцев. Как бы не приближал к себе представителей многих национальностей, населяющих её земли, всегда будет воевать с ними.

Худой, с небольшой головой, неимоверно длинный с маленькими кистями рук и детскими ступнями, да ещё и попыхивающий дымом будто выдернутая из костра мокрая головешка, напоминал шведскому офицеру неудачно сделанную марионетку для кукольного театра начинающим кукольником. Не принято было в Риге курить трубки. И, только гости из далёких стран могли себе позволить такое, и то, вдали от посторонних глаз, в углу портовых кабачков, но никогда на улицах города.

Свита, состоящая из целого войска благодаря её количеству не напрягала. Считал; находится не в простом путешествии, а посему может позволить себе некоторые слабости, кои так важны вдали от дома. Одевался, маскируясь под местных моряков всё же не из-за желания слиться с толпой. Понимал; это невозможно. Скорее наоборот, привлекал к себе тем самым ещё большее внимание со стороны местных жителей, интересующихся диковинным для них царём. Да и могли ли они увидеть, когда-либо в жизни, какого-нибудь другого царя?

Вынужден был взять с собой в дорогу и многих детей московских бояр. Будто заложники находились с ним в пути, смиряя желание своих родственников устроить переворот в кремле во время его отсутствия. Ненавидел кремль, да и саму Москву, что с детства казалась ему восточным городом, стремился же к западу. Эту любовь вложил в него отец, что ввёл в обращение среди знати иноземную одежду. Начав с кафтанов, слегка изменил внешний облик сократив длину бород.

Но, будучи заложена с детства, с возрастом любовь к Европейскому возросла велико.

Лёд тронулся на пасху. Гулко порепавшись длинными трещинами, выбрасывая фонтанчики снега, разделился сначала на огромные участки. Затем стал колоться на меньшие, уносимый течением в сторону моря. Дождавшись, когда со страшным рёвом превращающееся в месиво ещё недавно такое прочное, позволяющее без риска переправляться по нему на другой берег покрытие унесётся водами Двины многочисленное посольство начало готовиться к дальнейшему пути.

Но та обида, что хоть и была частично скрашена уже перед самыми городскими стенами царственным приёмом, не исчезнув бесследно всё же была усугублена инцидентом на крепостных контрэскарпах. Знал, злопамятен. Но, никогда не старался победить в себе этот грех, от всей души считая его присущим царственной особе. Наоборот, гордился им, ибо видел в нём энергию победителя. Кто, как человек ненавидящий, к тому же обличённый властью не способен на многое, что не подвластно простым смертным?

Столбовский мир, заключённый 27 марта 1617 года в деревне Столбово его дедом Михаилом Фёдоровичем и королём Швеции Густавом II Адольфом при посредничестве английского короля Якова I положивший конец опустошительной для московской казны войне, давно раздражал своей несправедливостью по отношение к его Родине, что так горячо хотел изменить, не понимая её и не принимая такой, какой была.

Для этого и пустился в сей долгий и тяжёлый несмотря на хорошую финансовую поддержку путь. Что впереди ждало его ещё до конца не понимал, но одно было уже хорошо известно молодому царю – только в войне сможет найти себе славу, чего бы та не стоила для его страны.

Глава VII. Первый класс.

Первый класс отсутствовал в этом дополнительном составе. Казалось; всё население России теперь село в поезда, пароходы, автомобили, у кого имелись, и лихорадочно пустилось в путь, который был у каждого свой, но все они пересекались, сталкивались, переплетаясь, создавая хаос. Словно ещё недавно существовавший порядок и спокойствие так же, как и сами люди отправился в дорогу.

Яков Карлович возвращался из Киева домой. Думал сейчас о жене, детях, внучке. О том, что мог бы так много ещё успеть сделать для своей страны. Вспоминал предков, которыми гордился. Но, прежде всего тем, что попав в Россию, принял её в своё сердце, не стремясь обратно на Родину. Нет, конечно же, основоположник рода, Яков возможно и мечтал вернуться, но, только разве, что первое время. Ведь даже после смерти Петра I не решился на это, что называется прикипев к стране сердцем.

Будучи сподвижником самого Петра, носящий с Яковом одно и то же имя, дальний родственник, был хорошо вознаграждён молодым царём за свою преданную службу. Уже в 1706 году имел возможность построить свой первый собственный дом в будущей столице. Никто тогда не знал, что вся эта суета и возня на только разбиваемых, будущих проспектах, страшное месиво под ногами, воплотится в скором времени в виде города. И уделом только самых приближённых к царю людей было верить в бредовые для всех остальных мысли будущего императора.

Пока же вместе с ним терпели все тяготы и лишения «болотной» жизни.

– Я тебе Яшка доверил командование одним из нескольких, самых больших, строящихся на верфях фрегатов. Потерпи, через пару месяцев спускаем его на воду и, тогда пойдёшь в первый поход по местным шхерам, Шведов вытравливать. Глядишь и на Выборг сходим. А то совсем Швед распоясался, покою не даёт.

– Komm, mein tapferer König, mein Liebster. (Пойдём царь мой отважный, горячо любимый). – отвечал по-немецки. Плохо знал ещё русский.

Древняя фамилия досталась от отца – Канцов. Хоть и звучала, как немецкая, всё же, нечто забытое угадывалось в ней. Гордился ею Яков. Считал самой, что ни на есть морской. Но, как ни старался, не мог найти в ней смысл.

Уходя от реального мира, что разваливался на глазах, вспоминал своего славного одноимённого с ним предка стоя в очереди у вокзальных касс. В честь него и был назван Яковом. Но правильнее будет сказать, проигрывал в голове страницы будущего романа. Давно мечтал сесть за его написание. Происходящее в стране, как никогда подводило вплотную к тому, чтобы взяться за перо. Да и, как понимал, ни о какой государственной службе теперь не приходилось думать.

Деньги хоть и грели душу Якова Карловича, знал; теряют свою силу. Хлеб стремительно рос в цене, увлекая за собой всё остальное. И дело тут вовсе не заключалось в том, что пшеницы и ржи слишком мало было собрано в этот урожай, просто никто не хотел отдавать заработанное нелёгким трудом за бесценок. Именно в тот момент, когда Германия могла быть полностью разбита, прогнивши революционными идеями изнутри проникшими словно тараканы в квартиру, через «щели» революционерами создавалась искусственная инфляция.

– Скажите, а плацкарт есть? – отжимаемый толпой от кассы, отстояв большую очередь, лихорадочно спросил у кассирши, с красным лицом. Оно горело у неё от неимоверного натиска толпы, с которой не в силах была справиться, молясь о том, чтоб все уже билеты закончились, и она смогла бы закрыть кассу, пусть и навечно. Но, до конца смены оставалась ещё уйма времени, и это угнетало ещё больше чем сама обстановка, царившая за окошком.

– Купе и плацкарта нет!

– Плачу двойную цену! – умолял Яков Карлович.

– Хоть тройную, – как на сумасшедшего посмотрела кассир.

– Уважаемый, если не берёте, отойдите в сторонку. Не мешайте добрым людям, – обратилась к нему баба в платке, и чемоданом зажатым между ног. Руками протягивала деньги в кассу.

– А, что есть? – вцепился в окошко Яков Карлович.

– Третий класс. Да и то, осталось всего пара десятков мест, – как можно громче, специально для и без того волнующейся очереди объявила она.

– Один без багажа, – дрожащей рукой доставал из кармана портмоне Яков Карлович. Открыв его чуть не лишился денег, так, как оно вывалилось из рук, упав к счастью на маленький прилавок, что был несколько ниже, перед окошком кассы задержалось на нём.

– Да отойдите же изверги! – обратился к толпе, готовой растерзать его, запихивая в портмоне наполовину вылезшие из него ассигнации.

Боялся, что очередь сметёт его ещё до того, как получит билет в руки. Сдача уже не столько интересовала его. Не понимал; обесцениваясь деньги становятся ещё привлекательнее для народа, в панике старающегося урвать как можно больше.

Поезд отходил ровно в девять вечера. Завтра к половине десятого, если всё будет в порядке должен быть в Питере. До отправки оставалось ещё около трёх часов. Но, не хотел покидать вокзал, чудом заняв освободившееся место, боялся встать.

Сомнительного вида личность стоя в непосредственной близости от кассы время от времени была окружаема людьми, которые сначала с некоторой даже агрессией, что-то спрашивали у него, затем, получив ответ, тут же били по карманам руками, в надежде мгновенно извлечь кошелёк. Затем несколько удивляясь, и пряча было его обратно, всё же уже с меньшим желанием доставали из него деньги, отдавая незнакомцу с тоненькими усиками и шляпой, надвинутой на самые брови.

О Боже! Он продаёт билеты! Как бы дорого ни стоил – обязан купить. Никогда ещё не ездив в третьем классе, не хотел привыкать.

– Уважаемый, не имею чести знать вашего имени… – всё же покинул насиженное, нагретое место. Вокзал плохо отапливался, а на дворе был январь.

– Оно вам и не обязательно.

– Вы продаёте билеты? – с дрожью в голосе поинтересовался он.

– Да. Но, на сегодняшний осталось всего пара.

– Продайте же мне один! – взмолился Яков Карлович.

– С превеликим удовольствием. Не извольте беспокоится, – оглядевшись по сторонам незнакомец вытащил из-за пазухи маленькую картонку, розового цвета.

– Сколько с меня?

– Всего-с двадцать пять рублей-с.

– Ну, вы и душегуб!

– Не извольте-с беспокоится. Цена, умеренная-с. Скажите спасибо, что остались ещё добрые люди. В Питере, слышал, по сорок бывало продавали.

– Дайте же скорее! – дрожащей рукой протянул три казначейский билета достоинством в десять рублей.

– Извольте-с получить сдачу-с, – протянул пятёрку незнакомец.

В Киев ехал прямым поездом. Но, ещё полгода назад, покупал до Москвы и обратно в Санкт-Петербург по шестнадцать целковых.

Подошёл к вагону задолго до посадки. Не верил себе, что удастся добраться до самого Питера в более-менее комфортных условиях. На удивление проводник уже открывал дверь.

Подошёл, протянув билет. Боялся; окажется поддельным. Хотя, как не рассматривал его, видел – сработан на славу.

– Пятое купе. Десятое место. Проходите пожалуйста, – последовал ответ.

Зашёл в тёплый вагон.

Нет, всё же ещё не коснулся развал поездов. И, несмотря на то, что переплатил за билет был счастлив ещё хотя бы один раз, напоследок ощутить себя человеком.

Не понимал, как этот маленький, лысый мужичонка, будто рабочий прикрывающий голову кепкой, называющий себя Лениным, сумел сосредоточить всю власть в своих руках. Ещё 4, вернувшись в Россию не мог видеть своей решающей роли в деле революции. Партия большевиков, и тем более Ленин, не имели такой всеобщей поддержки, что чуть позже, но, так стремительно, в течении четырёх месяцев образовалась вокруг. Слишком рано вернулся в страну из политэмиграции.

Где же он видел этого, всего в два месяца, что минули с того дня, как произошла революция и временное правительство было свергнуто ставшего таким известным, любимца всей революционной шантропы? Не мог вспомнить Яков Карлович.

Но, сегодня, когда в очередной раз столкнулся с проблемами, связанными с последствиями революции, лишний раз про себя помянул его. И, показалось; всё же видел его тогда, в Выборге, когда подбирал квартиру.

Хотелось купить в новом доме. Не обязательно в старом городе, но, большую и не особо дорогую. Отдельный дом покупать не собирался. Слишком уж не верил тогда, что будет так уж востребован в последствии. Хоть дело и шло к революции, надеялся; смутное время пройдёт. Не раз бывало так на Руси. Нужно только переждать, выехать из страны, но, не далеко. Туда, где чувствовали бы себя в безопасности.

Построенный на улице Ютеининкату финским архитектором Отто Вяйнё Вартиоваара в 1909 году дом привлекал его внимание. Продавалось две квартиры на одном этаже. Пяти и трёх комнат. При желании можно было их объединить. Хотел своими глазами посмотреть их планировки, не доверяя чертежам, предоставленным маклером.

Когда его коляска остановилась у подъезда, из него вышел мужчина с саквояжем в руках. – воровато огляделся по сторонам.

– Освобождаете? – обратился к Якову Карловичу.

– Да.

– На Кауринкату. – лихо вскочив на освободившийся облучок, тихо, практически на ухо кучеру сказал незнакомец.

В знак согласия тот кивнул головой.

Такая спешка удивила Якова Карловича. В небольшом, спокойном, с размеренной жизнью городе не ожидал встретиться со столичной нервозностью. От которой собственно и бежал, не желая покупать квартиры в Гельсингфорсе.

Это насторожило его. Задумался о целесообразности рассмотрения квартир по данному адресу. Но, как человек практичный, всё же обязан был довести дело до конца, раз приехал на место – просмотреть намеченный на сегодня вариант.

Только протянул руку к двери, та не менее нервно отворилась, и из неё часто перебирая ножками вышел маленький человечек, левой рукой натягивающий как можно ниже, тёмно-серую кепку, держа её за козырёк. Но, как бы ни старался тот тем самым скрыть в тени своё лицо, основные его черты успел разглядеть. Испуганные, пустые, колючие глазки. Взгляд будущего преступника, знающего степень возможной вины, но не желающего отступаться от своих принципов. За ним проследовала женщина в шляпке с опущенной вуалеткой.

– Быстрее товарищи, – протягивал руку женщине, незнакомец, стоя в коляске. За ней вскарабкался и мужичонка в кепке.

Развернувшись, кучер правил в обратную сторону.

Яков Карлович, не решался входить, долго смотрел им в след. Неприятное ощущение от быстро прошмыгнувшего мимо, подобно рыночному щепачу человека, долго не могло покинуть его.

Срочно нужно было менять квартиру. Утренним поездом приехав в Выборг, не подумав, согласились с Надеждой остановиться в квартире на улице Ютеининкату у Хуттунена. Но, случайно обнаружили, что в непосредственной близости от дома находится отделение полиции. Вся жизнь, после окончания университета была проведена в подполье. Колоссальный опыт просто не дозволял совершать подобные ошибки, что с лёгкостью позволил бы себе неопытный товарищ. Он, такой нужный революции человек, оказавшись в России, после нелёгкого пути через Германию в опломбированном вагоне, вместе с 29-ю такими же, как и он нужными, незаменимыми людьми, теперь с лёгкостью мог оказаться арестованным.

Нет! Ни за что! Не для этого провёл большую часть жизни в изгнании, чтоб провалить дело на раз. В 1913-ом вступив в тайную ложу в Париже, должен был выполнять её решения.

И, пусть слишком рано оказался в революционном Петрограде, не будучи востребован временным правительством, как лидер большевистской партии, вынужден был после этого отсиживаться в Выборге, всё же дождавшись своего звёздного часа был готов в любой момент покинуть город. Но, пока не давали добро товарищи по делу, придерживали его пусть и за условной границей, но, в непосредственной близости от революционной столицы.

Читал газеты, был в курсе каждой мелочи. Жадно поглощал текст глазами. Боялся пропустить начало революции. Но, следовало ещё чуть-чуть подождать.

Теперь направлялся вместе с финским журналистом, Социал-демократом Юхани Латуккой в его дом, что находился в рабочем районе, для того, чтоб пересидеть последние дни. Латукка отвечал за доставку Ленину утренних Питерских газет, подвозимых в Выборг к 11 часам утра.

Быстро пробегал глазами по страницам, жадно впитывая информацию. Ни одна новость не могла ускользнуть от его пытливых, хитрых глаз.

И, вот 3 октября разрешение было получено. Центральный комитет дал добро на возвращение в Питер.

Квартира не понравилась Якову Карловичу. Хоть и с эркером, но, слишком уж узка была гостиная. Боялся; супруга пожурит его за необдуманную покупку. Требовалось ей место для инструмента. Часто музицировала.

Впоследствии узнал; в этом доме поселился Рерих с семьёй. Был знаком с ним по Кексгольму, где тот в 1907 году, путешествуя по Финляндии снимал у них часть дома.

Долго не мог сопоставить эти глаза с теми, что видел теперь у лидера большевиков, на фотографиях в газетах, где те обрели смелость человека на деле доказавшего свою скрытую миссию. Какая-то непонятная ему сила, оттолкнула его тогда от этой квартиры. Буквально через неделю решился на покупку той, пусть и более дорогой из-за своего расположения, куда теперь собственно и стремился добраться.

Понимал теперь, не смог бы жить в доме, где скрывался этот неприятный человек.

Глава VIII. Капитан пиратского корабля.

Начал брать с собой сына в открытое море, ловить рыбу. Уходили далеко от берега, иногда доходя до Шведских шхер. Многому научился Яков у своего отца. Мог не только ставить паруса, но и управлять двухмачтовой шнявой.

Тридцать футов в длину, имела совсем небольшую осадку, что позволяло увести на ней большой улов. А, это уже зависело от опыта, и особого чутья отца, что не всегда приносило удачу. Но не расстраивало. Яков знал; лучше, чем отец, никто не чувствует Кадетринский пролив, что отделял материк от Дании. Да и правее, в сторону острова Борнхольм, море было исхожено вдоль и поперёк. Знал, где прячутся стаи Балтийской сельди.

Иногда, в прибрежных островных водах шёл в сети большой Борнхольмский лосось. Будто чувствовал отец под толщей воды стаи судака.

И, хоть шторма так же оставались опасны для их шнявы, уверенней ощущала себя на борту её команда.

У них в рыбацкой деревне издревле ходили слухи о Датских пиратах. Более того, всегда считалось; их предки, в каком поколении не указывалось, были пиратами, держа не только Кадетринский пролив, но и всё юго-восточное побережье Дании, вплоть до Швеции под контролем.

Это вовсе не говорило, что каждый ганзейский, крупный трёхмачтовый, торговый когг подвергался нападению. На всех пиратов не хватало. Именно этот факт и давал надежду на удачу. Крупные торговые корабли, как правило отбивались от нападений. Мелкие, отдавали товар добровольно. Но, сама торговля от этого не прекращалась. Те купцы, что были победней, исчезали из поля зрения, богатые же не унывая продолжали рискованную работу, понимая; не каждый раз жребий падёт на их собственное, или зафрахтованное судно.

Среди множества пиратских кораблей, иногда находились и кровожадные команды, не желающие оставлять свидетелей своих грабежей. А, расставаться наряду с деньгами ещё и с жизнью никому из купцов не хотелось. Поэтому казнь для пойманных морских разбойников была не только суровой, но и не позволяющей им больше никогда вернуться к своему любимому делу. Ведь без головы мало кому удавалось ещё хоть, что-то сделать. За исключением Штёртебекера, что умудрился пройти без неё какое-то расстояние.

Прежде исполнения приговора договорившись с бургомистром города о том, что тот помилует ровно столько человек его построенной в ряд пиратской команды, сколько сумеет пройти вдоль будучи лишён головы. Что и было проделано отважным при жизни, не менее решительным после смерти пиратом. И, если бы не выставленная ему палачом нога, прошёл бы гораздо больше, спася тем самым всю свою команду.

Но, не сдержал своего слова бургомистр, казнив всех. Слишком уж сильно досаждали пираты торговле, не давая наполняться городской казне.

Но, времена Витальеров давно уже прошли. И, те, что встречались торговыми коггами в море не были так коварны, как их предшественники, но, при этом наносили не меньше вреда морской торговле.

В этот солнечный, но, ветреный день, возвращались от берегов Борнхольма, полные жирного лосося. Богатый дал им в этот раз улов Господь. Благодарили Бога за его милость к ним.

Не ублажая больше себя выпивкой, Астор не гнался за богатством. Работал впрок. Мечтал теперь о двух шнявах. Но, не видя себя ещё на суше, подумывал; кто бы мог управлять второй. Хотелось иметь ему за штурвалом второго судна старшего сына, что сам бы правил своим кораблём. Но, не имел столько денег, да и побаивался доверить ещё отроку такую ответственную работу.

Присматривался к нему, стараясь, как можно больше дать знаний, многое поручал, но всегда при этом был рядом. Как же справится его Яков со всеми трудностями, если останется один на один со стихией? Побаивался ответа на поставленный самому себе вопрос, но, теперь, когда не пил, взял в команду братьев; Брунса, родного, со старшим сыном и Альфа двоюродного. Помогая тем самым семье, видел, как растут доходы. Грели его сердце, но тревожили душу. Чувствовал; стремится сын из дома. Ищет нечто большее, чем суровая участь Рюгенского рыбака.

Вдали прямо по их курсу виднелся торговый корабль, флаги которого с большого расстояния сложно было разглядеть. Такой роскоши, как подзорная труба у него отродясь не было, только мечтал приобрести.

Но, то ли показалось опытному взгляду моряка, то ли действительно, наперерез двигалась маленькая, еле различимая точка.

– Ну-ка Яков, глянь вон туда, – указал сыну рукой.

Невольно повернули голову в том направлении и другие члены команды.

– Похоже, тот корабль, что поменьше хочет догнать менее тихоходный, купеческий.

– Давненько не приходилось слышать, что-либо о пиратах в наших краях, – заметил Брунс. Он был старше на пару лет. Средний брат, родившийся до Астора, умер через месяц после появления на свет.

– Думаешь они? – хмуро произнёс Альф, взяв правее замеченных перед собой кораблей. Да и так ближе было до рыбацкой деревни.

– Сомнений нет.

– Не наше дело. Пойдём стороной, по ветру, – заключил Астор.

Никто не возражал. Теперь, когда у Астора дела пошли лучше, видать сам Господь помогал ему, указывая, где больше рыбы может взять из морских глубин, не желали противиться его удаче.

– Помню отец мой рассказывал …, – начал Альф.

– Силён на сказки Ганс, – перебил Брунс.

– Должен же быть в семье свой сказочник, так пусть будет им наш дядя, – лёгкая улыбка показалась на лице Астора.

– …Так вот, лет двадцать назад видел он пиратов в этих краях. И не это так страшно оказалось, а то, что стал невольным свидетелем их разбоя.

– Ты это на что намекаешь? – передал штурвал сыну Астор, подсев к двоюродному брату, раскуривая свою трубку.

Тут же к Якову подошёл его брат Конрад, и Гвидо, сын Брунса. Альф пока не брал своего сына из-за малого возраста.

– Дай мне править, – взялся рукой за штурвал Гвидо. Он был не менее высок чем Яков, такой же худой, с светло серыми глазами, что отдавали здесь, в открытом море голубым.

– Держи, – легко отдал управление шнявой двоюродному брату, зная; отец не будет ругать, видит; контролирую ситуацию, не отхожу далеко.

– Потом моя очередь, – заявил Конрад. Был младше на пару лет. Тянулся за отцом в море. Но, слишком маленьким считал Яков своего родного брата.

– Рановато тебе ещё, – разрушил надежды Яков.

Поймав на себе ещё и строгий взгляд отца, насупился, но не стал возражать, присев на шпангоут. Действительно был ещё совсем ребёнок. В отличие от Якова, полноватый, с зеленоватыми в маму глазами.

Достал и свою трубку, раскурил её Альф, затем продолжил:

– Я не намекаю. Просто говорил мне отец, что тогда прямо на них пошёл пиратский фрегат. И скорость у него была большая, не то, что у их старенькой шнявы. Даже не пытались уйти. Просто шли по ветру.

– И, что же сделали с ним пираты? – заинтересовался и Брунс.

– Ну, раз мы все наблюдаем Ганса в целости и сохранности, видать ничего плохого. – выпустил дым Альф.

– И всё же, – смотрел ему в глаза Астор. Чувствовал недоброе, хоть и поставил шняве курс, как можно правее.

– Пошли они прямо на них. Но, понял тогда Ганс; если уберёт парус, не сможет маневрировать. Поэтому просто продолжил свой путь, усердно молясь Богу.

– Неужто не догнали? – предположил Альф. Его глаза выражали сейчас удивление и надежду.

– Отец сказал, шли прямо на них. И он вовремя разгадал пиратский манёвр. Понял – хотят потопить его утлое судёнышко. Но, хладнокровие требовалось от него. Был тогда не один. С твоим ныне покойным отцом, – посмотрел на Астора, продолжив: – Тот, видать разгадав манёвр своего брата лишь доверился его воле.

Подпустив к себе метров на пятьдесят фрегат, резко сменил курс, уйдя против ветра, лишь вскользь коснувшись левого борта пиратского корабля.

Не стреляли.

Видать решил пиратский капитан – если увернутся, то жить рыбакам.

– Ну ка сорванцы, отошли от штурвала! – встав, взял резко левее, для того, чтоб не пытаться больше пройти перед штурмуемым торговым судном, а оказавшись далеко позади выиграть время, уходя в сторону мыса Рюген.

Наблюдал происходящее перед собой; теперь хоть и шли практически параллельным курсом, отчётливо было видно, как пиратский фрегат, стремительно приближается к торговому судну.

– Глядишь, с таким ветром, через четверть часа будем пересекать их курс, – заметил Брюнс.

– Надо бы ещё левее. Но, из-за улова слишком глубоко сидим корпусом в воде, – пожаловался Астор.

– Может всё же повернуть к Дании, пока не поздно? – предложил Яков. Он не на шутку испугался рассказа дяди.

– Всё в руках Бога, – перекрестился отец, читая про себя молитву, глядел в небо, придерживая левой рукой штурвал.

– Смотри, они уже совсем близко, – указал Яков отцу.

Белое облачко отделилось от фрегата. Из него, будто указывая направление прочертилась над морской гладью дымная траектория полёта ядра. Затем донёсся хлопок выстрела. И, тут же, словно маленькими, рождественскими петардами ощетинился дымом фрегат. Это были залпы мушкетов и пистолей.

– На абордаж пошли, – с видом знатока, сказал Альф.

Но, никто не переспросил его, уточняя значение этого слова. И так было ясно всем, что будет дальше.

Корабли коснулись бортами, спутавшись такелажем. Ветром, с опозданием, принесло отдалённый скрежет и треск деревянных бортов. Не столько силён был удар, так, как продуманно шёл по касательной, сколько заранее известен пугающий не только команду торгового судна, но и наблюдающих издалека результат происходящего.

– Сошлись, – обречённо отметил Яков.

Треск стрельбы теперь изредка доносился до их корабля. Отчаянные крики, блеск сабель, а затем стремительно наступившая тишина. Только суетливо носящиеся по палубе торгового судна фигуры людей с мешками, словно муравьи переносящие важные для строительства их муравейника предметы.

Держались левее, но неумолимо приближались к сцепившимся в открытом море кораблям. Как ни старались править, слишком уж силён был попутный ветер, лишь незначительно дававший уходить влево.

Вскоре, когда до них оставалось около одной морской мили, сцепившиеся корабли начали медленно расходиться, так, чтобы ни один из канатов не порвался. Матросы пиратского фрегата следили за этим. Любили свой корабль. Ведь тот кормил их.

Когда пересекли курс, теперь остающихся позади них кораблей, поняли; фрегат разворачивается, для того, чтоб пойти в обратном направлении, в сторону Готланда, где скорее всего и находилась их база, как у настоящих, ушедших давно в историю Витальеров.

Теперь были прямо на пути фрегата.

– Я не подумал о том, что пойдут после на Готланд! – схватился за голову отец.

– Теперь уже поздно. Они видят, мы держим курс к Рюгену. Что левее, что правее, не мешаем им в любом случае. Поэтому, если пойдут за нами, не твоя в том вина, – успокоил Брунс.

Шнява удалялась от неуправляемого, болтающегося на волнах торгового судна. Теперь уже далеко отошли от пересекающего их путь его бывшего курса. Достаточно было лишь слегка повернуть голову назад для того, чтоб сразу определить не идёт ли за ними пиратский фрегат.

Яков не выдержал. Посмотрел. Сказал:

– Они идут за нами, – тем самым взял на себя ответственность данного заявления.

– Идём, как шли, – смирившись судьбой, уповал на Бога отец.

Брюнс и Альф, молились на коленях, среди рыбы. К ним подсели Гвидо и Конрад. Яков принял штурвал у отца, сказав:

– Иди и ты. Я справлюсь.

Отпустил штурвал. Присоединился к общей молитве.

Фрегат быстро нагонял их, будто стояли на месте.

Что хотели от них пираты, ведь знали; ничего не возьмут с бедных рыбаков, кроме улова. Но, неужели так голодны были, чтоб заниматься мелким, ниже собственного достоинства грабежом. Гадал Яков.

Нет, всё же их смерти хотят эти смелые люди, о которых в рыбачьих деревнях ранее слагались легенды. Неужели так боятся их, как свидетелей своего разбоя?

Никто не поворачивал больше головы в сторону нагонявшего их фрегата. Закончив молитву братья курили трубки. Гвидо и Конрад ушли в нос шнявы. Яков уверенно держал штурвал.

– Ну, что рыбачки, как улов? – раздался сверху громкий голос.

И, действительно, слишком высоки были борта у пиратских кораблей. Один из пиратов бросил чалку. Альф быстро, попыхивая трубкой во рту, привязал её к борту шнявы. Теперь шли параллельным курсом.

– Улов хороший. Что есть, того не отнимешь. Али хотите забрать? – смело заговорил отец с высоким, дорого одетым пиратом.

Наверно капитан, отметил Яков.

– Ешьте сами своего лосося. Не для того мы за вами шли, чтоб рыбой разжиться. У нас и так удачный день.

– Что же хотите от нас?

– Скромности, – хитро улыбнулся капитан. На нём был дорогой, довольно длинный парик, чёрная шляпа, руки и грудь защищены доспехами.

Яков случайно встретился с ним взглядом. Как ни старался избежать этого, всё же был неосторожен. Хоть тут же и отвёл свой, но, как показалось – навсегда запечатлелось в его памяти это лицо.

С лёгким оттенком ухмылки, надменный взгляд, заранее всё наперёд знающего, человека. Пронизывающие насквозь светло-карие, оттенка рома глаза. Показались Якову выискивающими возможность разглядеть каждого, чтоб вырвать потом с мясом наружу правду из того, кто был хоть капельку опасен ему. Прямой, волевой нос и небольшой подбородок.

Прижал к себе Конрада. Тот, почувствовав заботу, не отходил больше от брата.

– Мы и так скромны.

– Нет. Не той скромности. Мне требуется молчание.

– Не проболтаемся об увиденном, – заверил отец.

– Пусть каждый поклянётся в этом, при мне перед Богом.

– Поклясться? – удивились Брюнс и Альф.

– А как же!? – улыбка ярче проявилась на его, до этого холодном лице. Якову показалось, этот разговор доставляет удовольствие пирату:

– Вы же молились ещё недавно, как мы могли наблюдать с палубы своего фрегата, – обернулся к тут же загоготавшей толпе на палубе.

– Хорошо. Мы дадим клятву перед Богом. Но, для этого нам нужен крест, – сказал Брюнс.

– Не проблема, – распорядился у себя на борту капитан.

Через минуту ему преподнесли большой, словно взятый из корабельной часовенки, что явно отсутствовала на пиратском фрегате, позолоченный крест.

– Держи, – кинул его Брюнсу. Знал, поймает.

Оказался тяжёлым, держал двумя руками, прижав к груди.

Встали в нерешительности, не зная с чего начать.

– Повторяйте за мной, – словно дирижёр взмахнул руками:

– Перед лицом всемогущего Бога, даём клятву в том …, – на мгновение задумался, – … что ни одному человеку, будь он даже мёртв не поведаем увиденного сегодня. …

Все хором повторили за ним.

– … В случае же, если, кто-то из нас не сдержит своего слова, пусть кара небесная покарает его тут же …, – подождал пока повторят. Затем, будто Лютеранский пастор, произнёс; – Амен.

Сделал жест рукой Альфу, чтоб тот отшвартовался.

Альф, дрожащими руками не мог справиться с канатом. Ему тут же помог Брюнс, отдав крест Астору.

Корабли медленно расходились.

Когда между ними было уже около десяти метров, Астор опомнился:

– А, как же крест!? – крикнул он.

– Оставь себе и больше не грешите, – послышался с палубы фрегата знакомый голос, сопровождаемый гоготом его команды.

На всю жизнь запомнил эту встречу в открытом море Яков. Но, шло время, подрос его брат. Теперь и ему доверял штурвал отец. Но, не забывал о том, что обещал Якова отпустить в Амстердам.

Глава IX. Агнезэ.

Сторонился женского пола, решив покинуть отчий дом, но, всё же, как-то так случилось, что обратил внимание на неё. Уж больно приветлива к нему была.

Незаметно для окружающих превратившись из маленькой девочки в девушку, буквально за одну весну вытянувшись, приобретя заложенные в ней природой и родителями формы, резко отличалась от своих сверстниц, как и она повзрослевших, утончённостью, и, какой-то хрупкой незащищённостью. Возможно от того, что и прежде не имела полноты, теперь и вовсе догоняла худым телом опередившие его в своём росте кости тем ни менее, при этом стремительно набирая объём в нужных местах. И, если не эти перемены в ней, так и не приметил бы среди остальных.

Невольно чувствовал себя рядом настоящим мужчиной, хоть и не участвовал ради этого в драках, да и не имел за душой ничего, кроме своей мечты и отцовской шнявы. Которую, несмотря на то, что вынужден был бы оставить после своего отъезда, но, гордился ею не меньше, чем отважный капитан своим большим торговым коггом.

Агнезэ. Или целомудренная.

Нравилось в этой девочке всё. Имя, движения, голос – заставляли его думать о ней по ночам.

Не знал тогда, что такое любовь. Думал, никогда с ним не приключится таковая. Но, грустил, когда не мог увидеть её из-за того, что уходили рыбачить далеко в море, иногда ночуя на Борнхольме.

Худенькая девочка, с большими зелёными, как море в шторм глазами тянулась к нему. Не была красавицей, но, что-то привлекало в ней, притягивало необъяснимой силой. Хоть и понимал; выбрав для себя несколько иной путь, нежели все его сверстники, не может отдать своё сердце той, что в итоге должна остаться, ожидая его те годы, которые проведёт вне дома.

Поделился своими сомнениями с матерью.

– Если ты неравнодушен к этой девушке, следует венчаться, – ответила она.

– Но, я же собираюсь уезжать.

– Все эти вопросы решаемы. Для этого следует устроить помолвку, – вмешался в разговор отец, вошедший в дом. Уловив суть беседы, тут же взялся за решение проблемы. Не любил, когда те накапливались, так и норовя сбить с ног. И, несмотря на то, что одну, самую большую из всех – пьянство, победил, всех возможных остальных боялся не меньше.

– Мы с матерью поможем тебе. Старина Вирхов не посчитает за унижение породниться со мной. Ведь всё плохое в прошлом. И, теперь дела наши идут хорошо.

И, действительно, родители Агнезэ не возражали. Были рады тому, что их дочь выбрала себе в будущие мужья Якова. Нравился им этом парень. Единственное, что смущало, то, что собирался на учение в крупный портовый город Амстердам.

– Скажи мне Агна, ведь ты не возражаешь против того, чтоб стать моей женой?

– Ты мил мне. Но, неужели тебе следует уезжать?

– Да Агна. Я создан для другого мира. И не твоя в том вина, что встретилась мне именно сейчас. Не хочу терять тебя. Вернусь мы обвенчаемся.

– Как долго мне ждать тебя? Ведь в мире столько искушений.

– Два года. Это испытание для нас.

Сидели рядом на краю Велдова утёса. Помолвка прошла удачно. И, теперь вдвоём погуляли у моря, благо час был ещё не поздним. Но, луна уже проявилась на вечернем небе, освещая собой море, ведя в нём от самого берега дорожку к себе. Но, сколько бы ни шёл по ней путник, никогда не мог добраться до неё. Так уж устроен мир, что не везде способен побывать человек.

– Смотри! – вдруг указала рукой вдаль Агна.

– Что? – пытаясь проследить, куда указывает, искал в море сам ещё не понимал, чего.

– Вон там, видишь корабль.

– Нет, – встретился с ней взглядом. Сильно тянуло к этой худенькой совсем ещё девочке, что была на два года младше его. На мгновение представил себе, целует её. От этого, сами собой закрылись глаза.

– Что с тобой?

– Ничего, – резко открыл их, и встретился с пронзительным, с хитринкой взглядом. Словно смеялась над ним, испытывая решительность. Понимал это. Но, не мог заставить себя сделать первый шаг. Сам не знал почему. Наверно видел причину в том, что не менял своего решения, и собирался уезжать. Это не давало ему право овладеть ей до венчания.

Глаза манили, будто поглощая его целиком. Тонул в них. Как сомнамбула наклонился, коснувшись её губ. Были слегка солоноваты от морского ветра, но тёплы. Потрескавшиеся, быстро увлажнились от его поцелуя. Что теперь? Что он должен сделать теперь?

Неужели полностью в его власти? Нет, никогда не позволит себе так поступить с ней. Слишком дорога ему. Если не упёртость, с которой не мог совладать, отказался бы от всех своих планов, остался с ней. К осени устроили бы свадьбу. Но, нет, не так слаб, чтобы ради женщины отказаться от того, ради чего родился на свет – стать капитаном.

Ждала большего от Якова. Но, когда тот не перешёл черту, хоть и не утаила чёртиков в своих глазах, всё же была рада, оставил её губы. Выпрямившись, но не вставая на ноги продолжал смотреть в даль, на тот торговый корабль, что уже давно скрылся в сумерках, уйдя с лунной дорожки.

– Отец хотел устроить свадьбу к осени, но из-за того, что ты был непреклонен в своём решении, решил ограничиться обменом колец. Твои родители были вынуждены согласиться.

– Я вернусь Агна.

– Я знаю. Но, чувствую; большие испытания ждут нас впереди.

– Почему ты так говоришь?

– Это не я, а моё сердце.

Теперь, каждое воскресенье Агна заходила за Яковом перед тем, как идти в церковь на службу. Шли взявшись за руки, но вся рыбацкая деревня знала; они помолвлены. Теперь никто не смел показать на них пальцем, и не нужно было уходить из деревни на Велдов утёс по вечерам, чтобы не видели их вместе.

– Жених и невеста, – в спину сказал Конрад, когда опережая остальных шли в сторону кирхи воскресным утром.

– Дурак ты, – обернувшись ответила Агна.

– Дурак, не дурак, а остаюсь здесь. А капитаном, и так стану очень скоро. Пусть не большого корабля, но отцовской шнявы, что не так уж и плохо для этих мест.

– Какой у тебя смешной брат. Неужели он поумнеет с возрастом? И ты был таким? – хитро улыбалась Агна.

– Если и был, то теперь другой. И ты об этом прекрасно знаешь.

Улыбка на её лице пропала.

– Знаю, – ответила она.

Лето стремительно теряло свои дни, приближая осень. Как и всё живое, когда-то заканчивается, так и их время подходило к концу.

Старенький пастор с грустью смотрел в их сторону, читая молитвы во время службы. Будто знал многое, что не дано было видеть остальным прихожанам. С радостью обвенчал бы хоть завтра. Но, привык наблюдать за людьми, молясь о них в меру сил. С годами понял главное – то, что сильнее всего любовь к Богу. Но, не в силах, и она изменить, что-то в человеке, если он сам к этому не готов.

Когда минуло три года с того случая, что встретили пиратский корабль, в конце августа, сказал Яков:

– Настала пора отец уходить мне из дома.

– Не передумал всё же, – расстроился Астор. Мысленно уже видел своего Якова семейным. Думал после помолвки образумится. Не терпелось подержать на руках внука, или в крайнем случае внучку. Дела его шли настолько хорошо, что всерьёз уже думал покупать вторую шняву, вёл переговоры с одним капитаном. Отдавал за недорого. Не старая, всего второй сезон в море.

– Нет отец.

– Хорошо. Думал я вам с братом по кораблю оставить, а сам уж боле в море не ходить. Да, видать такова моя судьба, – вспомнилось старое предчувствие. Но, не боялся теперь остаться навсегда в море. Видел; у каждого своя голова. Кто его знает, может выбьется в люди сын. Верил в промысел Божий.

– Благословите меня на учение.

Завёл в дом, взял крест, что в море достался тогда от пирата. Хранил его, как защиту всей семье. Считал чудотворным. Молился перед ним, каждый раз, как идти в море.

Перекрестил им. Дал поцеловать. Сказал:

– Ступай с Богом.

Вечером пошёл к Агнезэ.

Сразу поняла, что время пришло.

Попрощавшись с её родителями, что без особой радости смотрели ему в спину, вышел из их дома. За ним шла Агнэ. Знала не будь он так упрям, стала бы его той ночью. Но, испугался. А ведь была уверена, имела силы приворожить своей девичьей красотой. Всё же надо было проявить инициативу тогда. Но, понимала; этим может спугнуть своего суженного.

– Я вернусь за тобой, – смотрел в глаза.

Верила ему нынешнему, но не могла представить себе, каким будет через два года. Изменится ли, или останется таким же.

– Поцелуй меня, как тогда на утёсе.

Коснулся её губ. Были сегодня влажны, будто от неё теперь исходила большая чем у него страсть.

Вырвался из её объятий. Быстро пошёл в сторону своего дома.

Не побежала за ним. Даже не окликнула. Только сказала:

– Завтра я хочу взглянуть на тебя.

Понимал сейчас; она именно та, что нужна ему. Такая же сильная, как его мать. Но, и сам был не промах. Не остановился. Не обернулся.

Не спал всю ночь. Хоть и не собирался менять своего решения, всё же думал только об Агнезэ.

Утром, быстро собравшись, так, как не много хотел брать с собой вещей, попрощался с родителями.

– Будь сильным сын, – сказал отец.

– Возвращайся, несмотря ни на что, – будто, что-то чувствовала, не проронив и слезинки, произнесла мать.

Поцеловал их по очереди. Пошёл к Агне.

Но, не нашёл в себе сил зайти. Так и стоял перед дверью.

Вскоре та открылась и в проёме появилась Агнэ. Так и стояли, не в силах сделать шаг. Не обнявшись на прощание, не поцеловав друг друга, будто всё уже было прожито и, теперь начиналась у каждого новая жизнь.

Сам не помнил, как оказался на просёлке за деревней.

Глава X. Новая команда.

Позвонили в дверь.

– Странно, кто бы это мог быть, – встрепенулась Торбьорг Константиновна. Очень волновалась за мужа. Не могла простить себе, что оставила его, уехав в Выборг. Но, уж больно боялась народ. Особенно после того, как под окнами их квартиры в Петербурге, занимавшей второй этаж, совсем ещё недавно, в 1914 году построенного доходного дома, впервые услышала стрельбу и крики. Кто и в кого стрелял, хоть и интересно было им, но, никто не решился подойти к окну, будучи уже наслышаны о многих случайных пулях, что, выпущенные в одну цель, находили совершенно иную, неповинную, впрочем, как и та, первая, в которую метились. Но, стрелки были новоиспечённые, впервые взявшие в руки оружие. Видимо наступали такие времена, когда каждый должен был делать то, с чем сталкивался впервые, больше уже никогда не имея возможности вернуться к тому делу, коим занимался прежде.

Тогда не понимали ещё с супругом; надо бежать из страны, если есть желание продолжить жить так же, как и прежде. Надеялись; всё наладится. Война сильно истрепала нервы Русского человека, что горожанина, что и крестьянина. Долго ещё он будет приходить в порядок, восстанавливаясь, зализывая раны.

После ограбления их квартиры в Петербурге осенью 17-го, впервые задумались; следует продавать недвижимость. Но, с чего начать? Да и было уже катастрофически поздно продавать что-либо в революционном Питере.

– Пожалуй, поеду в Киев. Начну с квартиры, – решился Яков Карлович.

– Как хорошо в Киеве осенью, – вздохнула Торбьорг Константиновна.

– Разве тебе не нравится в Выборге? Ну, или на крайний случай в Кексгольме. Мы можем съездить туда в октябре, если ничто не помешает, – не знал тогда, что сильно задержится.

– Ах милый Яков, я нисколько не противлюсь твоему решению. Заодно с тобой. Просто стало как-то нестерпимо грустно от ощущения неизбежности чего-то страшного, что произойдёт в ближайшее время. Неужели всё так плохо?

– Я всю жизнь был человек дела. Не думаю, что следует более откладывать продажу недвижимости. Лучше перестраховаться, чем жить в постоянном страхе.

– Хорошо, хорошо милый мой. Поезжай же в Киев. Попробуй подготовить к продаже и само имение. Раз квартиру в Петербурге уже не продать, сделай, что ещё возможно осуществить.

– Да, дорогая, я так и думал.

И вот сегодня, сейчас этот страшный звонок в дверь. Неужели Яков Карлович? Нет, это не мог быть он, так, как вчера ещё получила телеграмму с лаконичным, но странным текстом: – «Продал квартиру. Имение не в силах. Еду на перекладных. Прямого поезда нет».

Нет прямого поезда! В такой великой стране, которой являлась Россия, не было прямого поезда из одной древней столицы в другую, словно она уже не представляет той целостности, что была присуща ей буквально вчера! Нет, всё же дороги обратно нет. Навеки в прошлое кануло всё хорошее, что было у русского человека прежде. И, теперь не вернётся никогда, какой бы экономический, или политический путь ни приняла страна.

– Машенька, посмотри, кто там, – попросила домработницу. Привезли её с собой из Питера, так, как сама попросилась с ними из страха оставаться в становящемся опасным для своих же жителей, что не втянулись во всеобщее помешательство.

Послышались торопливые шаги, звук открываемого замка, и слова:

– Вы к кому?

– Добрый день. В адресе, указанном, как место жительства в Выборге, кавторангом, бароном Александром Карловичем фон Курштайн, числится ваша квартира. Дома ли он?

– Да, сын баронессы дома. Подождите, я доложу.

– Что-то случилось на крейсере, – догадался Алекс, обернувшись к матери.

– К вам посыльный из комендатуры с… – начала было Машенька.

– Да, да, я всё слышал. Пусть войдёт.

– Проходите, отступила в сторону, оставив проход открытым.

– Добрый день. Прошу прощения, баронесса, но, я вынужден сообщить, вашего сына вызывают на крейсер, – поклонился поочерёдно, сначала матери, затем сыну, добавил: – Господин кавторанг, в соответствии с телеграммой, вам приказано явиться на судно, в самое кратчайшее время.

– Причина!?

– Она не указана. Но, смею предположить, – в Гельсингфорсе делят эскадру.

– То есть, как это делят!? Она не нажива, чтобы её делить!

– Матросы хотят возвращаться в революционный Петроград.

– Что за чёрт! – машинально коснулся рукой кортика, сделал шаг в сторону прихожей. Но, остановился в задумчивости. Повернулся к матери, сказал: – Я вынужден покинуть вас. Держите меня в курсе возвращения отца. Телеграфируйте на крейсер.

– Ах милый мой Алекс. Они и тут не дают нам покоя.

– Уверяю вас; близок час принятия решения. Какое же оно, думаю мне не стоит повторяться.

Покинул квартиру так же стремительно, как и появился, пробыв с матерью всего около часа. Слава Богу, младшая Лизавета, сейчас в Кексгольме. Приехала туда в начале лета с мужем и новорожденной Настенькой, и теперь оставалась там не имея малейшего желания вернуться обратно в Питер.

Как бы спокойно было ей сейчас, если оказалась с ними рядом. Но, не она к ней, а Лизавета должна была приехать с мужем и её внуком в Выборг. Ведь тут, как пыталась уверить её, было спокойно. И, что самое немаловажное; в любой момент могли по морю выбраться из своего последнего пристанища, в случае если бы и его захлестнула революционная волна.

Что оставалось ей теперь? Только дети были её самой главной надеждой и опорой в жизни. Нет, всё же не хотела она, впрочем, так же, как и Яков Карлович, возвращаться на свою малую родину. Да и разве там она родилась? Нет, безусловно, так же, как и её супруг, никогда прежде не бывала там, да и не особо помнила своих предков, всегда ленясь изучать генеалогическое древо. Но, как и Яков гордилась, среди предков имеет тех, кто всегда воевал с Россией, тем самым могла подчёркивать свою независимость и некое снисхождение к тем землям, которые всё же, в глубине души давно считала своими родными. Не решаясь сделать всего лишь один шаг в сторону их окончательного и бесповоротного признания.

Лютеранство, то, что объединяло эти два рода, пересёкшихся в лице молодожёнов Якова и Торбьорг. Не зная веры православной и не могли проникнуться всеми невзгодами и проблемами русского человека. Их Бог любил их, возможно даже больше всех тех остальных, кто не покидал родных мест в лихие времена Петра I. Но, когда такая молодая страна, как Россия, только появившись на Европейских картах под таковым именем, тут же меняла свой вектор развития, только глупый и ленивый человек не смог бы оказаться в центре мировых событий. Именно в начале восемнадцатого века все дороги вели в эту, насильно отказывающуюся от своего славного прошлого страну. Именно разрушив, уничтожив в памяти людской до основания всё, что было главным для человека на этих землях, и можно было построить то новое, стремительно захлестнувшее собой отживающую свой век элиту, влило новую кровь вольнодумства, запрещённого прежним царствующим родом Рюриковичей.

– Пойдём с нами в кабак, там Русский царь сегодня угощает, – буквально силой потащил за собой Якова, его товарищ, повышенный из юнг, всего пару месяцев назад Пауль. Такой же худой, тоже сын рыбака, правда из ближайшей деревни, не менее решительный чем Яков, молодой человек, всего на полгода старше его.

– Пойдём! Что не сходить? Раз сам царь гуляет, – согласился с другом. Частенько после работы заходили выпить пару кружек пива.

Все в портовом Амстердаме знали о молодом царе, приехавшем в их страну не то учиться, не то напиваться каждый день до звериного состояния. Будто звали его Пётр Михайлов. Но, никто не задумывался о том; стоило ли ездить за тридевять земель лишь для того, чтоб пить в Амстердамских тавернах. Те, кто поглупее и попроще искали дружбы у русского царя, при этом не имея особого представления об этой, забытой Богом, как считали стране. Но, он, Яков не таков. Не нужны ему покровители. Сам добьётся всего в жизни.

Некоторые надеялись, хоть что-то перепадёт ему от такового высокого знакомства. Да, и к тому же поговаривали, тут, в далёком от России Амстердаме ни о какой субординации и говорить не приходилось. Достаточно только хвалить молодого царя, и ни дай Бог не ввязываться с ним в драку, как бы тот не вёл себя. Ведь недаром даже в библии написано; получив по щеке тут же следует подставить другую. Но, забывали, в священной книге имелась в виду гордыня, так можно было расценивать пощёчину и в далёкие времена. Подвыпившая портовая молодежь не желала ничего знать о том, что было прежде, живя днём сегодняшним, ведь только он мог принести им светлое будущее.

Тем не менее, среди многочисленных волонтёров, трудящихся над заложенным на верфях Голландской Ост – Индийской компании 9 сентября, строящемся новом корабле, работал Пётр Михайлов. Выхлопотал право на работу через бургомистра города Витсена.

Для будущего фрегата «Пётр и Павел», одновременно с его строительством, под руководством Лефорта вёлся наём иностранных специалистов для нужд армии и флота, число которых приближалось к семистам. Так же закупалось и оружие.

– Вот он, видишь? – указал Пауль кивком головы в сторону худого, длинного молодого человека с маленькой головой и плоским лбом. На круглом лице которого виднелось два широко посаженных карих выпученных глаза. Над тоненькими губами небольшого рта, топорщились, словно плавники селёдки, острые усики.

– Какой длинный! – удивился Яков. Напомнил ему одну из многих, высушенную, солёную рыбину, что вешал за домом на верёвках отец. Высыхая, растопыривая жабры открывала свои будто хватающие воздух рты. Круглые, практически незаметные при жизни, в сушёном виде выглядели смешно.

Пришёл сегодня заодно с Паулем, поглазеть на царя. Но и в мыслях не было знакомится с ним.

– Ничего. И мы не коротышки.

За составленными вмести столами шла оживлённая беседа, которая по всем её признакам обещала в скором времени перерасти в пирушку. Многие голосили во всё горло, стараясь перекричать друг друга, и тем самым привлечь внимание того, кто сидя во главе стола, растянул под ним свои ноги, так же далеко перед собой разложив не менее длинные руки с маленькими, худыми кистями, сжимающими в себе неимоверно большую для них пивную кружку, полную золотистой, пенящейся жидкости. Он изредка, в самый накал крика много и жадно отпивал из неё, раздувая щёки, опустошая мелкими, но частыми глотками настолько стремительно, что прислуживающий кельнер довольно часто появлялся у стола с новой порцией свежего пива.

Спор шёл о женщинах, как понял Яков. Этот вопрос очень интересовал его, так, как не было в его жизни ещё той тайны что влечёт за собой любовь к женщине.

– Питер Михайлов не женат? – хитро улыбаясь поинтересовался матрос с вставшего в док на серьёзный ремонт торгового корабля.

Он был смел, когда выпивал больше трёх пинт пива. За это любили женщины, которые стали для него уже подобны пивным кружкам, что опрокидывал порою и не чувствуя вкуса. Не сам процесс интересовал, а удовлетворение потребностей. Тяга дойти до определённого состояния опьянения больше нравилась чем проникновение в ту, что тут же надоедала, не оставив после себя и капли хмеля в организме.

– Я оставил жену в Москве. Но, это нисколько не ограничивает меня в дали от дома, – устало, словно уже много повидавший на своём веку, откинулся на спинку стула Пётр.

– Так за чем же дело стало!? После нашей трапезы, я найду вам лучшую из портовых шлюх.

– Шлюх!? Не думал спать с таковыми.

– Не бойтесь герр Питер, я выберу вам самую чистую, – громко рассмеялся матрос.

– Разрешите и нам присоединиться к вашей славной компании? – поклонившись Петру, поинтересовался Пауль.

– Кто это? – грозно, но от того, что сама голова покоилась на длинной, тонкой шее, несколько нелепо прозвучал вопрос. Несоответствие внешнего вида с уже прокуренным и пропитым голосом невольно заставляло улыбнуться того, кто впервые видел этого нескладного молодого человека.

– Это наш новый юнга Яков. Попросился со мной. Уж очень хотел посмотреть на настоящего русского царя.

Яков поклонился в пол.

– Садись бестия. Пей с нами, коль пришёл. А глупостей не говори. Лучше молчи, если на язык полезут.

Никогда не задумывался, как может выглядеть царь. Да и о том, что, когда-то окажется на настоящем большом корабле, кои иногда встречали в море с отцом, так же не знал. Но, всегда точило изнутри его желание попробовать себя, как настоящего матроса. Ведь, если не справится, не так обидно будет перед своими сверстниками, раз всё равно не верили в лучший исход. Пошутят, пошутят и успокоятся, расспрашивая о городской жизни. В случае же если получится, свысока будет смотреть на них, на деревенских.

И, сейчас, сидя рядом с самим царём, уверовал в то, что непростая, не такая, как у своих сверстников с родных мест ждёт его судьба. Слышал от Пауля; царь учится морскому ремеслу, но и о том слыхал, будто не просто так оно ему нужно, а для великих целей. Яко бы будет строить флот большой в России, которая до сель по незнанию одними галерами сильна была.

Может и меня возьмёт к себе царь русский, если понравлюсь ему, промелькнула мысль. Но оставалась в его сердце Агна. Как же легко может отказаться от неё, если радуется любой возможности пуститься в путь.

Может не нужна ему, прокралась догадка.

Вздрогнул.

Не знал ещё женщин. Хранил верность своей Агнезэ. Было противно сейчас слышать эти разговоры про доступных женщин, но, чёрт возьми, приятно ощущать себя рядом с царём, пусть и с неофициальным визитом, находящимся в этой стране.

Нет, уж лучше попробую плыть по течению. Авось выведет меня на чистую воду.

– Хотел я купить готовый корабль. Но, не нашёл таковой, что по всем статьям мне подходил. Пришлось заказывать на верфях новый. К середине ноября должны спустить на воду. Команду набираю теперь. Не просто, чтоб до России добраться, а такую, которая со мной на много лет рядом оказалась, как верные люди. Те, кто постарше и семьи имеют, не годятся для такого дела. Сподручней свободные от уз семейных, и от женщин. Того желают, чего те и без обязательств сложных за деньги дать могут. А жалование я обещаю.

– Так чего ж медлить-то гер Питер? Аль мы все только для царского стола и пригодны? – обняв Якова, заговорщицки улыбнулся Пауль.

– Вот и посмотрим, кто на что из вас готов. Время есть ещё у меня. И присматриваюсь к своей будущей команде. Кто из вас всех лучше слово держит, в компании любезен, да и пить не напиваясь мастак. Аль не моряки вы?

– Моряки! Моряки! – подняли все свои деревянные кружки. Слишком уж накладно в таком заведении, где гуляет ветер морской, не только в головах, но и между столов, иметь глиняные. Уж больно часто бьются таковые.

Вдруг появился в кабаке незнакомец. Сразу заметил его Яков. Но, не узнал в этом человеке, кого-то, просто показался ему несколько необычным наряду с другими завсегдатаями.

Возможно уверенность и некое слегка ироническое отношение к окружающим резко выделяло его среди остальных. Но, где-то, как показалось сейчас Якову, он уже видел такое отношение к окружающей действительности. И, тогда оно поразило его не меньше. Теперь не мог вспомнить. Все склады его памяти тщательно перебирались им. Но, всё безрезультатно. Молод был, не понимал; в таких случаях следует всего лишь отпустить беспокоящий его вопрос, и тогда сам собою разрешится.

– Гер Питер, мой поклон вашему столу, – сняв шляпу низко поклонился молодому царю незнакомец.

– А! Старина Корнелиус! – обрадовался Пётр.

Дела организационные отвлекли от строительства фрегата, не показывался на верфи вторую неделю

Взяв из-за соседнего стола стул, словно старый друг присел рядом с Петром.

– Я только что с верфи. Заканчивают внешнюю обшивку. Через пару недель примутся за такелажные работы, – сразу приступил к делу Корнелиус.

– Дорогой мой! Дай тебя расцелую! – словно тот сам делал корабль, расцеловал Пётр незнакомца.

– Да! Совсем забыл. Для тех, кто ещё не знает моего друга Корнелиуса. Это мой будущий адмирал.

– Ну, уж. Скромнее, гер Питер, – словно и не сомневался в словах молодого царя, а так, из приличия, возразил Корнелиус. Несмотря на явное пристрастие к алкоголю, будто размытые ромом глаза, оставались пронзительными, при этом, словно опьяняли собеседника своим крепким коварством.

Пират! Испугался своей догадки Яков. Как тесен мир! Ещё больше заинтересовался увиденным сегодня, почувствовав некую значимость для себя от присутствия в Амстердаме царского посольства

Нет недаром всё складывается таким образом, что надолго придётся проститься с невестой. Да, это стоит того. Напишу ей письмо, и, если смогу заеду перед отъездом в деревню.

Если такие опасные обществу люди так милы этому молодому царю, уж я то точно смогу ему пригодиться. Только вот как бы заручиться его доверием?

Глава XI. Сорвальское кладбище.

– Папа, а почему мама не хочет переезжать к бабушке?

– Не знаю Лерка. Наверно не привыкла жить в старых домах. Да, и к тому же много соседей. Квартира же коммунальная. У бабушки всего две комнаты, слишком тесно для троих.

– Но, мы живём втроём в одной. Так и там могли бы жить так же. Только в той, откуда видна башня.

– Говорил маме об этом. Но, она не хочет жить в коммуналке. Мы же не можем её бросить?

– Не можем. Но, у бабушки лучше.

– Лучше. Только вот дедушка с бабушкой уезжают в Питер и квартиру придётся отдать городу.

– Отдать? Разве она не наша?

– Нет. Дело в том, что в стране вообще мало чего есть своего, разве, только кооперативные квартиры, дачи и машины.

– Кооперативные? Как это?

– Ну, те, что люди купили сами.

– Разве мы сами не можем купить себе квартиру. Бабушка рассказывала, что её дедушка, когда-то имел целый дом и квартиры, в одной из которой теперь у неё две комнаты.

– Во-первых это было очень давно. До революции. Во-вторых, видишь к чему приводят необдуманные покупки, – улыбнулся отец.

– К чему? – не поняла его шутки Лера.

– К отнятию жилплощади.

– Разве у человека можно отнять то, что принадлежит ему?

– У человека можно отнять всё, кроме души. Только она одна всегда принадлежит ему. Даже после смерти.

– Папа, а я никогда не умру?

Не знал, что ответить дочери. Сам, будучи взрослым человеком, имеющим большой жизненный опыт, всё же не собирался в ближайшее время покидать этот мир. Неполные тридцать лет. Двоюродный дед в его годы был кавторангом боевого крейсера. Скорее всего именно из-за своего, как считал, такого ещё «юного» возраста, в котором всё же мало кто задумывается о смерти. Ответил ей:

– Нет. Ты будешь жить вечно.

При этом даже не пришлось сдерживать улыбки, так, как показалось ему в этот момент, искренне верил в справедливость своих слов. Но, произнеся их тут же задумался в истинности сказанного, ведь был намного старше своей дочери.

– А ты? – тут же последовал логичный вопрос.

– Я… я… Ну, понимаешь, я более вероятно, чем ты…

– Что я?

– Умру.

– Значит и я, – как-то не по-детски вздохнула дочь.

Вспомнилось сейчас; так же, как его Лера, задавал, когда-то подобный вопрос своей маме. Но, та ответила ему прямо; – Умрёшь. Все люди смертны. Но, после меня.

И, теперь сам не понимал, почему был так нерешителен в своём ответе дочке. Наверно всё же ещё никогда не задумывался об этом. Что ж это получается тогда, его мама, будучи в те времена не старше его уже думала над этим, поразила догадка. Нет, дело в том, что были другие времена, более тяжёлые чем сейчас. Война, голод, разруха. Да, и потом… Что потом? Сам себя спросил, хоть и знал ответ. И он заключался в простых словах – Виипури стал Выборгом снова. Нет, конечно же не в самом переименовании города дело, а в его перемещении из одной страны в иную.

А вместе с городом переместились в пространстве и времени все его жители. Но практически никто из них не остался в самом городе, кроме его мамы, что была внучкой баронессы фон Курштайн. Вплоть до конца шестидесятых это была семейная тайна. Никакая Хрущёвская оттепель не вселяла доверия в напуганную советской властью внучку самого настоящего старорежимного барона, правнуком которого был Павел.

Только в школе, перед вступлением в пионеры, которому был несказанно рад, узнал от мамы «страшную» семейную тайну. Именно тогда весь мир перевернулся встав с ног на голову. Как вспоминал сейчас, не мог понять одного; разве может такое произойти с ним?

Но, не только происходило, а повлекло сильнейшие последствия, хоть мама и просила держать их разговор в тайне. Нет, он никому не проболтался, скорее наоборот; чересчур затаился, придав себе серьёзности не по годам.

Казалось; пионерия теперь стала для него не ожидающей его в своих рядах организацией, а некой личиной, которой должен был прикрываться, вступив в неё только ради того, чтоб тайно нести в себе «голубую» кровь своих предков. Но, для чего он должен был хранить в себе эту тайну, думал в те дни.

– Для того, чтоб жить, как все остальные люди. Не выдавая себя. Ведь ты не лучше остальных? – объяснила ему мама.

С тех пор эта тайна распирала его самолюбие. Ведь он был не такой, как всё его окружение, приехавшее в Выборг после 44 года, сменив собой коренных жителей.

Теперь же, спустя годы, понимал; полностью эвакуированное население города освободило множество частных домов и квартир, среди которых были и весьма неплохие, что тут же, словно по мановению волшебной палочки превращались в коммуналки, захламляясь, разваливаясь и хирея на глазах. Не тронули и их, занимающую почти целый этаж дома, дореволюционной постройки. Отняв большую часть, им оставили всего две маленьких комнаты. Но, как теперь понимал – поступили по-Божески, не арестовав маму. Дав возможность жить, как и всем честным советским людям, чего собственно, как ощущали они – не заслуживали, выглядя, как белые вороны на фоне всех остальных, сменившихся городских жителей.

Помнил с детства, старое, Сорвальское кладбище хранило в себе пусть и наклонившееся со временем, но гранитное надгробие, прадеда и прабабушки, рядом с которым, хоть и был установлен ранее, в 18-ом, абсолютно прямо держался сделанный из тёмного мрамора крест на могиле его двоюродного дедушки. Все их объединяла одна фамилия – Курштайн. Водила его туда бабушка.

До комсомола дело хоть и дошло но всегда казалось, с лёгкостью мог бы управлять своими ровесниками имея уверенность, что обладает некими тайными знаниями, присущими только тем, кто родился не в этой стране. Его предки бежали из неё, но, она, как неизбежность нагоняла их. В результате поглотив. Так, неужели он, узнав тайну от мамы, не имеет права на то, чтоб считать себя выше других.

Смешно сейчас, когда у него уже была дочь вспоминать те глупые мысли, что приходили подростку в голову. Но, в то же время хотелось рассказать всё, что знал о своих предках.

С того момента, как мама сказала, её девичья фамилия Курштайн, у них произошла некая договорённость; в ответ на его молчание, будет рассказывать ему по вечерам, словно сказки, историю семьи. А, разве не сказки были эти интересные для него, но, такие непростые для неё рассказы, про крушение страны, являвшейся целым миром для её обитателей? Безусловно, попав в СССР совсем маленьким, с большим интересом узнавал тогда о России, как прежде называлась его Родина. И это слово нравилось больше, так, как так же начиналось на букву «Р».

– Знаешь Лер, давай ка мы съездим с тобой в это воскресенье на старое Выборгское кладбище?

– Давай.

Думал испугается идти с ним. Но, не только не струсила, а было ей интересно находиться среди тишины ушедшего. Лютеранское кладбище, имело на своих могилах не только православные кресты, но и русские фамилии.

– Папа, а почему все памятники такие неухоженные?

– Здесь давно никого не хоронят. Теперь у города новое кладбище. Но, оно не так ценно для города, как прежнее, на котором покоятся многие, видевшие ещё самого царя.

Казалось; вдвоём они среди всего этого безмолвия памятников прошедшей эпохи. Но, всё же встретили пару людей, пришедших взглянуть на могилы неизвестных им горожан.

– Давно я не был тут.

– Разве часто надо приходить на кладбище?

– Как душа заболит.

– У тебя она болит?

– Очень редко.

– А у меня никогда.

– Где-то здесь, совсем рядом. Не узнать. Всё заросло травой. Ну, вот, кажется тут, – остановился перед высоким, гранитным надгробием, выполненным в виде лютеранского креста. Рядом слегка покосившись стояла большая, сделанная из тёмного гранита плита.

– Так значит об этом месте всё время говорит бабушка?

– Говорит!?

– Ну, да. Что переживает из-за того, что её папа с мамой похоронены в другом городе.

– Баронесса Торбьорг Константиновна Фон Курштайн. 1864 – 1941гг. Барон Яков Карлович Фон Курштайн. 1862 – 1939гг. Это твои прапрабабушка и прапрадедушка.

Я вот о чём подумал сейчас. Мне хотелось бы, чтоб ты не забывала своих родственников, ведь они частичка истории России. Будешь приходить к ним, когда меня не станет? Не подведёшь?

– Не подведу.

Глава XII. Удило.

После февральской революции, в марте 1917-го были возобновлены привилегии Финляндии, утраченные после 1905 года. В сентябре семнадцатого постановлением временного правительства о провозглашении на территории Российской империи республики, была отменена монархия. В Финляндии же определяющим верховную власть оставался закон от 1772 года, утверждавший абсолютизм. В 38 параграфе предусматривающий избрание новой власти, или династии палатой представителей в случае отсутствия претендента, что и было использовано впоследствии.

Временное правительство продолжало считать Финляндию частью России. И 4 (17) сентября 1917 года был назначен новый генерал-губернатор Финляндии Николай Виссарионович Некрасов. Через четыре дня сформирован последний состав Финского сената Сеталя, имевший над собой контроль со стороны временного правительства.

Ни к чему хорошему это не приведёт, был уверен Алекс. Но, словно по инерции продолжал свой служебный путь, отдавая себя флоту, который разрушался на его глазах. И, если в самом Питере, прогнившая насквозь революционными идеями матросня, мало того, что не хотела продолжать войну с Германией, так ещё и не желала покидать насиженные места, попивая чифир в теплых чревах военных кораблей, то здесь в Гельсингфорсе всё обстояло несколько иначе.

Стреляли и резали офицеров. Мало какие из военных кораблей смогли сохранить дисциплину, ведь она держалась прежде всего на заложенной ещё Петром I субординации. И, теперь, когда свершилось самое страшное – октябрьская революция, волнения приутихли. Но, флот уже был не тот

Финский национализм, будучи ещё в самом зародыше, однако уже вселялся в умы революционно настроенных чухонцев, пробиравшихся на военные корабли с агитацией, призывая матросов к дезертирству. Политика местных революционеров не сильно отличалась от той, что проводилась их братьями по идее в Петрограде, имея лишь одну небольшую разницу; финны, в отличие от русских на первое место всегда ставили целостность и единство своей многострадальной Родины, что на протяжении всего своего существования находилась между двух огней – Швеции и России, в итоге найдя защиту под русским флагом.

Теперь же, словно мгновенно ожесточившийся ребёнок, поднимающий кулак на своих родителей, не желая больше терпеть их внимание Финляндия бросала все свои силы на то, чтоб избавится от своих защитников перед Шведами, припоминая мельчайшие обиды, претерпеваемые от своих «родителей» все эти годы воспитания своей государственности.

Но, и как дети, вырвавшиеся из-под опеки взрослых, вынуждены самостоятельно вставать на ноги, в страхе быть раздавлены окружающим миром, так и эта молодая страна с древней историей, расправляла свои «крылья», приобретая независимость.

Ещё несколько месяцев назад, дислоцируясь в Гельсингфорсе, как часть Русской эскадры, вместе со многими другими офицерами считал; следует лишь пережить эти страшные времена и всё наладится. Ещё пригодится Русскому флоту. Но, беспорядки продолжались. Пьяная, давно подсевшая на кокаин, купленный на немецкие деньги, распространяемый за полцены финскими большевиками, необузданная матросская толпа, правила всей, расположенной в Гельсингфорском порту эскадрой. Когда же, к осени, ситуация стала исправляться, всё чаще стал подумывать о том, что оставшись живым не нужен нынешнему флоту. И, теперь, после октябрьской революции, отменившей временное правительство, когда княжество Финское, совсем недавно руководимое Николаем II, являющимся ещё и Великим князем Финским, становилось на глазах независимым государством, понимал; в ближайшее время могли начаться попытки формирования из бывшего императорского, Финского флота. Это уже никак не мог пережить, стоя перед выбором; дезертировать, оставив корабль, или пустить пулю в лоб.

Но, отрёкся уже царь Российский, а значит и присяга ему была не действительна, ведь присягал не только отечеству, но и императору. Отсюда напрашивался вывод; любой из путей одинаково плох. Никогда его предки не меняли своего жизненного пути из-за временных помех. Пусть это и были; смерть Петра I, разрушение флота, отсутствие перспектив на службе, последовавшее после. Прикипел род Курштайн к русскому трону, и, сейчас, когда тот был повергнут не мог отречься от прежней жизни, тая её в своём сердце, словно ребёнок, на всю жизнь запоминающий свою мать такой, какой покинула его в детстве, скоропостижно скончавшись.

Поезд шёл пригородами Гельсингфорса, подъезжая к вокзалу. Знакома была ему эта зависшая в атмосфере, словно перед бурей тревога, ещё с 14 года, когда имел честь принять бой с парой немецких эсминцев, и стареньким минным транспортом. Экипажи, которых неистово, до последней капли крови сражались с вышедшими случайно на них в Балтике, рядом с Монзундским проливом, русскими кораблями. Так же, как и тогда, чувствовал; впереди ждут серьёзные события.

После окончания военно-морского училища, подал рапорт о зачислении на любой из военных кораблей, участвующих в Японской компании 905 года. Попал на крупный крейсер. Хоть и не участвовал в больших сражениях, прослужив гардемарином полгода, ввиду боевых действий, раньше срока получил мичмана. Чудом не был ранен, в отличие от товарищей, вместе с ним подавших подобные его рапорта. Вскоре стал Лейтенантом. После запомнившегося ему сражения у Монзундского пролива дали Капитана. Теперь был уже опытным моряком. Хоть и быстро дослужился до кавторанга, уважали его матросы за чёткость отдачи приказов, прямоту и немногословность, не замечая его немецкой фамилии, или делая вид, что это не имеет никакого значения.

Но, по мере того, как всё больше охватывала изнутри революционная зараза, находили матросы в нём различные недочёты, о коих даже и не подозревал ранее. Но, становилось всё больше их с каждым месяцем. То взгляд свой не так бросит; слишком строго, то замечание не тем тоном произнесёт. Обидчивее стал личный состав, нервнее, будто напрягала его морская служба, которую вынужден был тянуть по неволе.

Александр Яковлевич с детства тянулся на флот. Рассказывал ему отец о Якове, тогда ещё не бароне, а простом рыбацком сыне. Как тот приехал в Россию, да не на обычном корабле – царской яхте. Правда матросом, но с самим Петром I имея честь разговаривать, словно был благородных кровей.

Кто знает, может именно это и послужило основой при выборе карьеры. Но, полюбил море, ещё до того, как впервые оказался вдали от берега. Снилось ему, хоть никогда и не ходил под парусом. Разве только один раз заплыл в вёсельной лодке с другом Вовкой, на даче в Кексгольме далеко от берега. Да и не море это было, а Ладога. Но, пройдя между шхер вышли в большую воду. Подхватила волна, ударил ветер в спины и не понадобился парус. Крепко испугались тогда. Кто знает, может и вынесло бы далеко, если б не яхта.

Уж кончились все силы от того, что пытались грести. Стёрли ладони в кровь. Менялись, гребли по очереди, замотав носовыми платками. Было дело к обеду, когда показалась яхта. Не первая была из тех, что проходили вдали не замечая их, хоть и делали знаки руками. Но, эта шла прямым курсом на них, да и махать уже не было сил. Просто лежали на дне, раскачиваясь на волнах, благо, что хоть озеро не штормило. Но, еле заметные с борта большого судна волны, были для них настоящим штормом.

Друга сильно мутило. Сам же, на удивление даже расстроился тому, что слишком легко переносит качку, будучи заранее подготовлен прочитанными им в книгах рассказами.

Уже метрах в пятистах от яхты, в страхе, что та поменяет курс, собравшись силами начали махать, снятыми картузами. Шла прямо на них. Убирали парус. Останавливалась. Видели, как матрос побежал на корму с чалкой, и, когда малым ходом проходила рядом с их лодкой, крикнул:

– Лови чалку!

Убедившись, что его не только слышат, но и понимают слова, раскрутив, как лассо, бросил конец.

Получив по глазу, поймал Вовка. Но, тут же упустив, уронил в воду. Извернувшись, успел поймать в воде конец Алекс. Тут же намотал на локоть для пущей уверенности.

– Молодца! Вяжи к носу, – крикнул матрос на удаляющейся от них малым ходом, раскачавшей лодку волнами яхте.

А всё началось с простой рыбалки.

У Вовы была хорошо выструганная, высушенная палка с крючком и лесой, толстой, прочной, с поплавком и блесной. Но, Алексу, как назло подарил отец настоящее удилище, купленное в рыболовном магазине. Позавидовал ему друг. Но, из гордости не подал и виду. Похвалив подарок не стал просить. А, спустя неделю вдруг и говорит;

– Знаешь, а меня не укачивает в шторм никогда.

– Не верю, – теперь уже завидовал другу Алекс.

– Спорим!?

– Спорим. … Только вот на что, да и как мы сможем доказать друг-другу, – усомнился Алекс.

– Очень просто. Возьмём у нас на пристани лодку, рано утром, будто рыбачить, а сами в Ладогу на вёслах.

– А, если не штормит?

– Вдали от берега всегда штормит, – старался казаться опытным Вовка.

– Завтра. В шесть, – загорелся азартом Алекс.

Теперь, же, когда чудом остались живы, тянула их к берегу чья-то богатая яхта. Хозяин которой не спешил показываться. Слишком малы и незначительны для него со своими детскими проблемами, а, может и не было никого на борту, кроме самой команды, что должна подогнать яхту к причалу в Кексгольме в определённый час?

Удочки, взяли с собой на всякий случай; вдруг спор будет проигран и лучшая перейдёт к новому хозяину. Да и половить рыбу в дали от берега, где она покрупнее и непуганней, тоже хорошая идея.

– Под сиденьем ещё пропусти и примотай к нему. Ага. … так-то надёжней, – убедился, что Алекс хорошо привязал верёвку к носу лодки, матрос.

– Часок потерпите, или на борт вас принять? – любезно поинтересовался он.

– Потерпим.

– Ну, и молодцы.

Лежали на дне лодки напротив друг друга. Смотрели в глаза.

– Знаешь, – заговорил первым Алекс: – удило твоё.

– Почему!? – даже испугался такого оборота Вовка.

– Забирай, – уверенно, бескомпромиссным тоном заявил Алекс.

– Я же проиграл.

– Я и не спорю. Просто хочу подарить тебе.

– А ты?

– Я твоё возьму. Или жалко? – улыбнулся Алекс.

– Нет, – неуверенная улыбка появилась на лице Вовы.

Сделал шаг на высокий, в уровень пола вагона перрон. Неспешно, будто не хотел, шёл по нему. Не много встречал на своём пути людей. Теперь поезда ходили полупустыми.

Вышел из недавно отстроенного вокзала. Элиэль Сааринен был автором этого замечательного сооружения. Начав в 1910 году со строительство вокзала в Выборге, перешёл к Хельсингфорсу в 1911-ом, закончив соответственно в 913-ом и 914-ом годах. Всего на один год отличалось начало их строительства. Два одинаковых здания объединяли собой его дорогу. Определяя начало и конец.

Неспокойно было в городе. Почувствовал это ещё на вокзале, выйдя из вагона. С ненавистью смотрели на него носильщики. Будучи чухонцами, всегда интуитивно отторгали в своём сознании всё Русское, коей была его чёрная, морская форма.

Шёл быстрым шагом, благо багажа имелось с собой всего один сак.

Перед ним была вокзальная площадь.

Вспоминал день, когда на ней для встречи депутатов собралась огромная толпа представителей армии и флота, причем все солдаты и матросы были вооружены, а офицеры – безоружны. Старался привести в нечто стройное всю эту толпу комендантский адъютант прапорщик Бриллиантов. Многотысячное революционное стадо повиновалось плохо. Творился невообразимый хаос. Вдруг среди общего гама откуда-то раздалось несколько случайных выстрелов. Причиной их послужили перепуганные солдаты, некоторые из которых схватились было за винтовки, присланные из Америки, похищенные из разгромленного накануне арсенала, но оказалось; обращаться с ними не умеют. Тогда те, которые не видели, отчего стреляли, решили; кто-то открыл огонь из окон окружающих домов. Началась бессмысленная стрельба. Всё многотысячное революционное воинство обуяла неимоверная паника. Одни сейчас же кинулись к зданию вокзала, давя и опрокидывая передних; другие, побросав ружья, лежали ничком на мостовой, некоторые ползли на четвереньках, судорожно стараясь спрятать голову.

Не ловил извозчика. Шёл к Свеаборгскому порту пешком.

Всё началось с того, как на стоящем на Неве крейсере «Аврора» безнаказанно был убит капитан 1 ранга М. И. Никольский, пытавшийся не пустить к себе на крейсер подозрительных лиц, со старшим офицером выйдя им на встречу и загородив путь. Затем революционные волнения стремительно перебрались и на весь остальной флот.

Далее последовала известная Алексу телеграмма командующему императорским Балтийским флотом вице-адмиралу Непенину от председателя государственной думы Родзянко, в которой сообщалось; в Петрограде вспыхнуло восстание, разрастающееся с каждой минутой и дума, дабы предотвратить неисчислимые бедствия образовала временный комитет, принявший власть в свои руки. На сохранение династии может быть надежда только в случае, если государь отречется от престола в пользу наследника цесаревича, при регентстве великого князя Михаила Александровича. Сообщалось и о том, что Временный комитет Государственной Думы уже признан великим князем Николаем Николаевичем и несколькими главнокомандующими фронтов. В силу создавшегося острого положения, Родзянко просил Непенина дать срочный ответ.

Так же знал Алекс и о том, что телеграмма поразила Непенина. Всегда находясь в стороне от внутренней политики не понимал происходящего, боясь последствий, предчувствуя плохой конец. Но, конечно же догадываясь; переворот происходил с одобрения великого князя Николая Николаевича и других главнокомандующих. Это говорило о неминуемом наступлении кризиса. Непенин чувствовал, как гибельно отразился бы во время войны с Германией, раскол среди главных военачальников, и делал всё, чтоб сохранить в боеспособном состоянии вверенный флот. В итоге был вынужден признать Временный комитет Государственной Думы.

Череда всех этих событий вела к непоправимому; полному развалу флота. Может именно поэтому и решил побывать у матери, в надежде увидеться с отцом. Сейчас же, идя к порту, выстраивал в памяти хронологию произошедшего.

Подходил к военно-морской комендатуре, для того, чтоб отметиться в своём прибытии на корабль.

Войдя в хорошо натопленное помещение комендатуры, отрапортовал;

– Кавторанг, барон Фон Курштайн из увольнения прибыл.

– Поручик по адмиралтейству Ивашевич. Проходите на корабль. Будьте осторожны. Матросы на гране бунта. В порту не спокойно. Судя по вашему вызову готовится вывод эскадры из Гельсингфорса в Петроград, – доложил молоденький офицер.

– Спасибо за информацию.

– Тревожное время. Чует моё сердце, финские большевики хотят захватить флот.

– Ничего у них не выйдет.

Ноги не хотели ступать к причалу. В голове мучительно перебирались наивозможнейшие варианты бегства. Для него дороги обратно не было. Да и не могло быть. Мать и сестра уже в Финляндии. Отец со дня на день мог оказаться в Выборге. Что ждёт его на крейсере? Интересно там ли капитан и какого он мнения? Знал его, как порядочного офицера, вот уже почти пять лет. Ни разу тот не давал повода усомниться в своей честности.

Вход на трап был заметён лёгкой позёмкой. Дневальных нигде не было. Кто угодно мог пробраться при желании на крейсер, где он провел часть своей жизни в долгих морских походах. Теперь же стоял, прислонённый к причалу, будто брошенный на произвол судьбы. Еще никем не подобранный, но, надеющийся, что всё же образумятся те, кто пока жил в его чреве, согреваясь теплом за бронированными бортами, словно глисты в кишечнике сохраняя микрофлору для лучшего пищеварения.

Пищеварения!?

Ну, да, именно пищеварения, ибо на что ещё теперь были способны все эти, когда-то беспрекословно исполнявшие команды, в основном бывшие крестьяне и самую малость рабочие – теперь матросня, как сами себя прозвали не без помощи и влияния со стороны,

Только пустой, отученный от способности самостоятельно позаботится о себе мозг легко принимает любые мало-мальски похожие на истину учения, не в силах справиться с аналитикой, не будучи способен думать, так, как был лишён этой возможности столетиями.

Рабский народ. Но, он не может уже без него. Весь его род, много поколений не просто жил бок о бок с ним, но и служил одному делу – защите отчизны, что стала одной общей с каждым из носителей фамилии Курштайн.

– Дневальный! – крикнул в темноту октябрьского вечера, осторожно, чтоб не навернуться на покрытых льдом, присыпанных снегом, ступенях трапа ступая вверх.

Никто не отозвался в ответ.

Что за чертовщина!? Неужели это действительно конец, и никогда не сможет боле считать себя полноправным членом команды крейсера, что неоднократно спасал за своей бронёй, давая возможность причислять себя к великому Русскому флоту?

Откуда-то раздавался звук гармони, развязный явно пьяный смех. Не останавливаясь шёл в офицерскую кают-компанию в надежде не только доложить о своём прибытие, но, и встретить знакомые лица. Они так были нужны ему сейчас. Не желал видеть, прятался от стремительно становящимися для него противными, лиц матросов. Не то, чтоб боялся их, неоднократно слышав об инцидентах на других кораблях, но не хотел вот так, в один вечер портить себе последние остатки надежды на лучшее. К тому же, ещё полон был тепла, пусть и совсем недавно купленной отцом, но, уже такой родной квартиры в Выборге.

В глубине коридора виднелся свет.

Кают-компания была полна, согрела догадка.

Ускорил шаг.

Глава XIII. Инга.

Женщины никогда не показывали своего желания в стремлении познакомится с ним. Взрослея, не сразу стал понимать это. Поначалу считал; не интересен им, в отличие от своего окружения, что пользовалось явной симпатией слабого пола. Ещё в школе начал понимать; чем меньше внимания уделяет им, тем больше вызывает желания общения. Но, боялся, не справится, не сможет быть таким, как те, кто легко находил общий язык с одноклассницами, крутя романы в закоулках школьного двора, или прячась за гаражами, пытаясь поцеловаться, или обнять провожаемую девочку.

С какого-то момента класс разделился для него на тех, кто ухаживает и за кем ухаживают. Как правило последними были представительницы женского пола. И только один он вызывал желания среди них идти наперекор инстинктам, проявляя заботу о нём. Порою, даже скрываясь от несколько назойливых особей.

Но, ещё в первом классе у него случилась, самая настоящая, как считал любовь. С тем лишь отличием от взрослой, что не требовала интимной близости и тем более росписи в ЗАГСе. Да и выбран он был сам, вовсе не проявляя никакой инициативы, скорее просто подчинившись выбору мало знакомой, но, как признавал весь класс, самой красивой девочки.

Эта любовная история продолжалась не долго. Быстро начавшись, впрочем, так же быстро и закончилась. Но, мама на всю жизнь запомнила; не следует задавать глупые вопросы, ответ на которые заранее известен.

Спросила. И тут же получила ответ:

– Да. Очень сильно люблю. И хочу выйти за него замуж.

Её звали Инна. И она была брюнетка с карими глазами. Неполные семь лет, а сколько уверенности в своих чувствах. Человек яркий, но не видящий главного в поставленных целях. Впрочем, как и многие другие, с кем ему приходилось потом иметь дело.

Но, прежде всего его мучила совесть от такого несоответствия общепринятым стандартам. Не мог признаться себе, что не такой, как все его сверстники. Таким образом, имея печальную «любовь» в первом классе, так и остался один до самого поступления в институт.

Инна же, окончив школу, сразу села на небольшой срок за воровство. Дальше её судьба была ему неизвестна.

Родился в Хельсинки, в 1939 году. Очень любил этот город, считая его русским. Но, всегда в памяти было выделено маленькое местечко для воспоминаний, касающихся самого города. И они ненавязчиво, но постоянно напоминали прошлое, в котором сам не жил. Эти частички памяти были заложены в нём мамиными рассказами, находками во дворе, старыми, закрашенными табличками с прежними названиями улиц, что кое-где ещё оставались на углах домов.

Безусловно, эта малая часть его памяти не принадлежала ему, но развивалась, дополняясь с годами новыми яркими чертами, придававшими ей значимости. Так, постепенно сам в себе переставал быть русским, как было написано у него в паспорте. Но, кто же тогда он был? Немец? Вряд ли. Финн? Вообще ни в какие ворота. Швед! А это уж совсем небылица. Разве мог причислять себя ко всем этим национальностям, будто не ходя в храм, был тайно крещён.

Кто же он тогда, мучил его вопрос, на который не было, да и не могло быть ответа.

Когда учился в Ленинграде не понимал местных, видя в них скрытую, сдерживаемую агрессию. Может и ошибался в своих выводах, но, знал; в отличие от этих, наполненных духом свободы лиц, не нуждался в таковой, так, как не видел в ней истинной воли, которую находил лишь в тишине и замкнутости холодных дворов. Они объединяли своей схожестью с его родным городом, но, при этом выглядели более безысходно. Причину не мог найти, решив; она скорее всего в том, что северная столица слишком далека от границы, и не так наполнена воздухом свободы, как его родной город. Да и к тому же строилась русскими, крепостными мужиками.

Может от того и накопилось в его городе столько протеста, своеволия и вызова окружающим, построенным больше для жизни, а не, как доказательство победы над стихией городам.

Но, задумывался о таких вещах только лишь от того, что решил жить в общаге, экономя время, силы и деньги на бесполезном мотании в электричках из города в город долгими вечерами и ранними, как правило, морозными утрами. Их и так хватало ему по выходным, когда возвращался в свой город среди толпы дачников и грибников с пустыми корзинами и наоборот с полными, по дороге в Питер.

Шумная компания занимала собой две, расположенные напротив друг друга лавки в вагоне. Среди них был и гитарист. Что-то заунывное бренчал на струнах. Остальные подпевали ему. И, если не бутылочка коньяку, так и не сменили бы свой репертуар, который по мере распития улучшался, ускоряясь, и даже приобретая ритм, за счёт постукивания исполнителя по деки гитары пальцами.

– Молодой человек, что вы скучаете там в сторонке, присаживайтесь к нам, – смотрела прямо ему в глаза девушка, явно скучая в шумной компании. Но, чем же он мог помочь ей, если и сам-то не особо любил пение под гитару. Но, впрочем, как слушатель не был против сидеть в непосредственной близости от эпицентра развлечений, будучи не видим и не притянут в водоворот событий. Впереди ждала сессия, и думы его были полны забот.

– Вы мне!? – удивился, но, всё же обрадовался тому, что именно на него пал выбор этой, как показалось, довольно-таки симпатичной, а главное имеющей непростой, и осмысленный взгляд девушки.

– Вам. Вам. Идите к нам, – еле заметно, но, как-то уж очень искренне улыбнулась ему самыми краешками губ.

– Я не помещусь там у вас, – даже и не подумав о возможности какого-либо сопротивления, виновато признался.

– Ну, что ж, тогда я иду к вам сама, – решительно встала и тут же присела рядом с ним, так как его и даже напротив, лавки были свободны.

– Инга.

– Павел.

– Очень приятно. Вы в Выборг?

– Да. И вы тоже, как я вижу, целой компанией?

– Все дороги ведут в Выборг. Хотим подышать вольным воздухом.

– Ваше имя… Вы из Эстонии?

– Разве это имеет значение?

– Значение имеет всё в нашей жизни.

– Почему же?

– И вот даже ваше имя, редкое в России. Тоже не случайно.

– Только не говорите мне, что так звали вашу первую любовь, – улыбнулась уже полностью, не в пол силы. И тогда увидел её совершенно по-другому. Некая грусть проявилась на её лице именно из-за яркости самой улыбки. Неужели умеет грустить, прокралась обнадёживающая мысль.

– Нет. Её звали Инна. И не надо мне говорить что это совершенно разные имена. Я и сам это прекрасно знаю. Просто показалось есть в этом какой-то смысл. Впрочем, как и в том, что вы обратили внимание на меня, не постеснявшись пригласить в свою компанию.

– Компанию… А, где же она теперь?

– Кто? Ваша компания? Как я понимаю на месте. Горланит Визбора.

– Нет. Инна.

– Ах Инна! – теперь уже улыбнулся и он, – Она в тюрьме.

– Как!?

– Понимаете, ли, я был влюблён в неё в первом классе. Это продолжалось пару месяцев. Ведь у детей всё так быстротечно. Да и в тюрьму её посадили через десять лет, не меньше. Так, что наша любовь к этому не имеет никакого отношения.

– Вы учитесь в Питере? А в Выборг отдохнуть? – уже не улыбалась Инга.

– Нет. Я там живу.

– В Выборге? Надо же! Какая прелесть! Покажете нам город? – посмотрела ему в глаза взглядом капризного ребёнка. Так, что показалось, эти глаза надолго запали в его душу.

– Покажу, если не наскучу своим занудством.

– Идёмте же к нам. У нас есть немного коньяку.

– Идёмте. Но, боюсь, всем придётся потесниться, – вторили Ингины попутчики.

Худая, не очень высокая, светловолосая, с тонкими чертами лица, и веснушками на щеках и носу, но, с карими глазами, выделялась среди компании своей несдешностью. Боялся этого, но, в то же время и не хотел сам себе строить преград, раз события развивались таким образом не по его вине. Точнее без его усилий.

Двое молодых людей, явно будущие физики. Тот, что с гитарой ниже ростом и с бородой. И три девушки, цвет глаз которых был в соответствии с волосами; с тёмными – карие, со светлыми – серо-голубые. Приняли в компанию приветливо, будто и выехал с ними вместе из Питера. Но, на самом деле всё так и было; ехали в одном вагоне с самого Финляндского.

– Это Павел, представила его Инга, так легко, будто они уже давно были знакомы, и он подсел к ним в вагон на предыдущей станции.

Затем нагнулась и тихо сказала:

– Вечером, если у меня будет настроение, открою вам одну страшную тайну.

Глава XIV. Веня.

Земля, ведь ты так мала в своём диаметре. Тебя можно пролететь всего за один день на самолёте. Но, при этом, как насыщены твои материки разными народами, и понятия не имеющими о том, что живут вместе. Разные культуры, климат, история. Всё это так влияет на нас, не в силах объединить, только лишь разобщая, лишая целостности. Мы не в силах найти себе даже вторую половинку, заботясь лишь о себе самом, не думая, что готовы сделать для того, чтоб не потерять близкого не только по духу, но и, как отца, или матери своих детей человека. Неужели так много преград и невзгод предстоит пережить только лишь для того, чтоб понять такие простые вещи?

Она спала. Или так казалось. Но, как ещё можно было назвать то, что происходило с её сознанием, пониманием окружающего, как не сон, если не могла что-либо предпринять в нём, просто принимая действительность, как должное, или погружаясь в прошлое.

Вспоминала.

И память принадлежала теперь не только ей, но и всем тем, кто, когда-либо имел к ней хоть, какое-то отношение, многих из которых никогда не видела, но знала о существовании. Теперь все были внутри неё, будто и состояла из их частиц,

Этот молоденький человек, сидящий за соседним мольбертом. Как он красив. Но, мне нельзя отвлекаться. Всего два часа на рисунок. Надо сосредоточиться. Видела его на подготовительных курсах.

Нет, ну это ни в какие ворота. Всё! Хватит! Я на экзамене.

Ездил со мной в одной электричке. Так же, как и я из Выборга.

Факультет архитектуры и дизайна при Ленинградской академии художеств. Первый курс. Архитектурный рисунок.

Надо будет обязательно с ним познакомиться.

Сколько помнит себя, всегда пыталась рисовать. Но не придавала этому внимания. Если бы не мама, так бы и остался втуне этот дар. Кто его знает, может и не только она, но и сам переезд в этот старинный город повлиял на её выбор. Но, родившись в Киеве не могла забыть этот красивый южный город. Сугробы на улицах, такие же старые, с облупленной штукатуркой дома, всё же не могли заставить изменить мнение о городе её детства и юности. К тому же от него можно было добираться до моря. Как-то даже ездила с одноклассниками электричками. Всего одна пересадка, и были в Одессе.

Но, это совсем другое море, не то, что здесь. Чёрное. Оно было тёплым, в отличие от Балтики, которая хоть и имеет преимущественно белые оттенки, всё же холодна даже летом. Но, не пугал её этот холод, так как умела отказываться от многого. Может это даже основа её характера?

Кажущаяся хрупкой, на деле же упрямая и бескомпромиссная. От кого унаследовала эти черты? От отца.

Был для неё человеком, с которого не хотела брать пример, даже не любила его, считая неумелым, грубым, самоуверенным. Но, не понимала, не желая признаваться себе, точная его копия. С той лишь разницей, что самую малость женственности взяла от своей матери, Марфы Матвеевны, коренной Киевлянки.

Степан Григорьевич, родившись под Киевом, выбрался благодаря призыву в армию из своего далеко не передового, влачащего существование колгоспа (колхоз по-украински). Был призван на Балтийский флот. Остался живым. После войны поступил в морское училище, но не закончив его перевёлся в Киевский институт водного транспорта, где познакомился с Марфой.

Инга не то, чтобы не любила своего имени, скорее не понимала, считая слишком оторванным от места, где родилась, будто ощущала в себе некую непричастность к нему. Казалось ярким, и в то же время боялась выделяться за счёт вульгарности, что слегка углядывала в нём.

Хоть и пыталась гулять по Выборгу, но на это не оставалось времени. Переезд был в начале лета, как только закончила школу. Предстояла подача документов в институт. Выбрана академия. Закончивши с отличием Киевскую художественную школу, понимала; вряд ли сможет поступить в такое серьёзное, известное на всю страну учебное заведение. Но, упрямство, приобретённое с детства, не давало ей покоя. Умудрилась даже отходить на полуторамесячные, платные подготовительные курсы.

Жила в Выборге, целое лето, да ещё и начало осени, но совершенно не знала город, который пугал её своей неизвестностью. Вечерами возвращаясь из Ленинграда, перебирала наивозможнейшие составляющие страха.

Много развалин? Боялась она руин, в детстве излазив все, что ещё сохранялись в центре Киева после войны.

Узость улочек? Это огорчало её, так, как любовалась шириной и парадностью Ленинградских проспектов вспоминая о Киеве.

Люди? Пожалуй, да. Хоть и было их тут мало но по вечерам, когда возвращалась с вокзала домой – это пугало.

Только лишь каштаны успокаивали её тревогу! Ну, конечно же они! Видела их в Выборге. Напоминали своими разлапистыми кронами Киевских исполинов.

Ещё совершенно не зная города, судила о нём, на основе догадок, но с этого момента стала искать везде, где проходила их кроны. И, когда несмотря на то, что была на улицах Выборга в темноте, слегка высвеченной блеклостью фонарного света находила их, вспоминала родной город.

В Киеве был молодой человек, с которым зародились некоторые отношения. Заинтересовал её прежде всего планами. Настолько видел своё будущее, даже поверила ему; обязательно добьётся всего, что ставил себе в цель. Впрочем, так же добился и её.

Неопытные, не зная ещё, как нужно целоваться, оказались вдвоём, наедине у него дома.

Пригласил.

Пошла.

Знала, чем это всё может кончиться, но было интересно попробовать. Посмотреть, правда ли всё то, о чём говорил. Квартира в элитном, правительственном доме на Крещатике, пусть и старом, с надстроенными после революции этажами, но с памятными досками на фасаде с барельефами лиц тех, кто отдал свою жизнь делу партии. Кто-то из этих холодных, ничего, кроме светлого будущего не видящих лиц, поднимал промышленность, являясь министром, под кем-то имелись скромные данные, в виде звания и рода войск. Шла мимо них, разглядывая на ходу и читая надписи. Но, больше всего заинтересовал практически на две трети вылезший из стены горельеф бюста одной женщины, фамилию которой не запомнила. Только лишь одна фраза засела в голове навсегда; «Выдающийся деятель культуры и искусства».

– Кто это такая? – спросила Веню, что буквально тащил её за руку в сторону подъезда.

– Где? – сразу и не понял, на что она смотрит, никогда не задумываясь о том, что может быть, что-то интересное на фасаде его дома, кроме помпезности смешанной в экстазе эклектики лепнины надстроенных этажей.

– Вон, – указала головой Инга.

– Это!? – удивился, словно и сам в первый раз увидел это лицо, – Женщина, какая-то. Ну её. Идём скорее. Вечером родители из-за города приедут, – затаскивал её в подъезд.

Не сопротивлялась. Знала, скоро уедет из Киева, и забудет его, как сон, пусть и яркий, но ненужный для её памяти, растаявший при первых лучах солнца.

– Какой красивый подъезд! Здесь наверно до революции жил князь с княгиней.

– Баронесса с бароном, – улыбнулся Вениамин, делая жест вахтёру, как бы говоря тем самым, гость идёт с ним.

– Ты шутишь? – уже хорошо знала его улыбку. Был отличником в классе. Все предметы давались ему с лёгкостью, без малейшего напряга. И ту спецшколу с акцентом на изучение иностранных языков, где учились в одном классе, казалось давно перерос, мысленно находясь в Москве, поступив в святая-святых для сына партийного номенклатурщика – МГИМО.

Но уж очень интересовало, как относится к её имени. Прислушиваясь к тому, как произносит его, не видела ни раздражения, ни лёгкой иронии, скорее уважение. Но не к ней, а прежде всего к таинственности звучания, что явно ценилось им, как иноземное, не принятое в здешних краях.

– Нет. А, как ты думала!? Именно поэтому наш дом и считается особым, – дождавшись лифта, зашли в роскошную, со стеклянными дверями кабину, движущуюся в прозрачном коробе, зашитом металлическими сетками, между псевдобарочными, кованными ограждениями лестниц.

Нажал третий этаж.

– Но, ведь на Крещатике есть и новые здания, с просторными квартирами. Разве они хуже вашего?

– Конечно!

– Почему?

– У них нет истории.

Лифт с металлическим позвякиванием остановился, слегка покачиваясь, словно только что причаливший катер на волнах.

– Шестая квартира, – зачем-то вслух произнесла Инга.

– Шестая. Нравится мне это число. Перевёртыш. Если перевернуть, будет девятка. В нём есть некая изменчивость.

– Но, не измена.

– Измены я не допущу, – так же хитро улыбнулся Вениамин. Худой, высокий, на голову выше её, носил длинные волосы, закрывающие уши.

Веня. Был самым красивым среди всех мальчиков в классе. Может поэтому и позволила ему ухаживать за собой последние месяцы перед экзаменами. То ли так настойчив был, то ли она допустила большее чем другим по отношению к себе, но теперь, был несказанно рад, ухаживание сдвинулось с мёртвой точки. Это произошло сразу после последнего экзамена, когда стремительно выросло свободное время.

Но, впереди у неё был Выборг, куда, в итоге всё же отменив на время Ленинград, переводили отца. Веню же ждала Москва. Странное дело, чем севернее, тем сложнее было устроиться на перспективную работу. Но, что-то заинтересовало её отца в этом переводе. В 44-ом участвовал в освобождении Выборга. Нужен был ей этот город, в первую очередь для получения образования. Внушили ещё в художественной школе; обязана учиться на архитектора. Да и к тому же эта отцовская перспектива. Всё совпало. Теперь могла, пусть и не живя в Ленинграде – поступать в художественную академию.

Венины же родители, как казалось ей, намертво приросли к Киеву, и не видя ничего более перспективного, нежели то, чего уже смогли добиться здесь, не стремились к большему, довольствуясь существующим. Но не упустили любой шанс, если только представится, которого, увы не было. Поэтому Веня брал на себя то, что не могли осуществить родители, двигаясь на север, но, не дальше Москвы, так, как там, считал и находится Иллий рай, что грел его своими лучами славы, для которой и рождён.

– Да тут целый дворец!

– Снимай обувь. Надевай тапки.

– Послушно нацепила с помпонами, разглядывая украдкой стены, с лепниной под потолком, камин сквозь открытую дверь гостиной, что, видимо была установлена в свой проём ещё до революции.

– Здесь сохранилось всё, как прежде. Квартира не была разграблена, так, как с самого первого дня отдана одному чекисту. В 37-ом его расстреляли. Затем, всё как по маслу. Еще трое руководителей высокого уровня пытались жить в ней, до самого начала войны. Так же расстреляны. Потом оккупация. И, только в 1954-ом, разогнав коммуналку, тут поселили моего отца. Сверху, в надстроенных этажах, всё не так. Гораздо проще. Да и потолки на метр ниже. Не то, что здесь, четыре с половиной, – закончив вводный экскурс, сменил тему:

– Пошли музыку слушать. У родаков много есть чего.

– А у тебя?

– У нас с отцом схожие вкусы.

Дорогой проигрыватель, с мощными колонками, занимал центральное место внутри на редкость низкого шкафа, стоящего посередине стены гостиной. Но диван и кресла, неимоверно большого размера, с резными подлокотниками и кожаной обивкой, тёмно-коричневого цвета, значительно уменьшали немалого размера комнату. Помогал им в этом и чересчур большой, стеклянный, журнальный столик.

Порывшись в иностранных пластинках, поставил джаз.

– Инга…

– Что?

– Так, просто.

– Тебе нравится моё имя? – смотрела прямо в глаза.

– Да. Необычное.

– Но оно же вульгарно, – хитро улыбалась.

– Вульгарно!? – искренне удивился; – Ничуть! – тут же сменил тему, заметив; – У отца есть коньяк. Это расслабляет. Выпьем?

– А нам нужно расслабиться? – улыбнулась ему. Всё это было для неё словно некая игра. В глубине себя посмеивалась над его поведением. Веня строил из себя лихого, обладающего широтой души хозяина всей этой сказочной для неё, но такой обыденной для него квартиры. Но, улыбки не сдерживала, наблюдая за ним, учась. Была ещё совсем юна, и многого не могла знать.

Большая, цветная фотография, в медной, тоненькой рамке, висела на стене. На ней мужчина в синем костюме, справа от него шла женщина, на заднем плане люди в серых и чёрных костюмах. Показалось на миг – что-то общее есть у этого мужчины и женщины с Вениамином. Но, что, пыталась понять. Никак не могла сосредоточиться.

– Твои родители?

– Да. Держи, – разлил коньяк, поставив перед ней на журнальный столик бокал.

– Я никогда не пила коньяк.

– Погоди, сейчас принесу лёд, – театрально ударив себя рукой по лбу вспомнил Веня.

Вернувшись из кухни, положил ей в бокал несколько кусочков, вежливо поинтересовавшись:

– Достаточно?

– Наверно. Не знаю.

– Ну, давай выпьем за то, чтоб у нас было всё хорошо в этой жизни.

– Давай.

Чокнувшись уже было собрался выпить. Но, остановил её хитрым взглядом.

– А, давай на брудершафт.

– С поцелуем? – догадалась она.

– Да, – смутился Веня.

– Давай, не теряла смелости Инга.

Крепкий напиток обжог её нёбо. Долго не таявший в бокале лёд одним маленьким, отколовшимся кусочком прокрался сквозь губы, осколком оказавшись на её горячем языке. Долго не решалась проглотить, гоняя айсберг во рту, ожидая его полного таяния.

Наконец проглотила.

Но, тепло прежде прошедшее по её горлу, согрев изнутри, не на градус ни упало.

Дождавшись пока Инга сделает глоток, потеряв хитрость улыбки, и от этого приобретя глуповатое выражение лица, ибо, как поняла теперь, никогда не мог улыбаться от всей души, честно, от сердца, произнёс:

– А теперь… – и потянулся к ней губами для поцелуя.

Никогда прежде не целовалась.

Но, много раз представляла себе, как будет целовать его в губы, если представится случай. Но, не стремясь к этому, ничего не предпринимая, теперь смутилась. Нет не в том было дело, что страсть утихла, и желание прошло. На одно мгновение представила сейчас, каким он будет лет эдак через сорок. Стало не по себе. Нет, не то, чтоб противно, просто никогда не думала, что таковыми становятся мужчины в представленном ею на миг возрасте. Но, ведь её отец не таков.

Ну, конечно же она просто вспомнила отца Вениамина, на фотографии в гостиной, которого никогда не видела прежде. В школу иногда приходила его мать, которую не узнала на фотографии. Теперь понимала; лицемерие таилось в этом взгляде опытного партийного руководителя. Холод и предательство.

Как же смогла прожить с ним рядом всю жизнь эта женщина, что так, казалось искренне улыбалась ей с фотографии. Нет. Ей никогда не понять этого. Никогда.

Не стала отталкивать его, или отодвигаться назад, решив идти до конца. Закрыла глаза. Но, от этого было еще страшнее, или, … скорее неприятнее. Именно это и вызывало тот страх, что нестерпимо заставлял открыть глаза, как раз в тот момент, когда коснулся её губ.

Думала этим и отделается. Но, скользкий, влажный язык пробивал себе путь прямо в неё. Интуитивно, что есть сил сомкнула губы. Но, почувствовав, как его рука скользит по её груди, сдалась. Тут же заполнил собой рот.

Преодолев неприязнь так же, словно нанося ответный удар пробиралась в его рот. Но, не сопротивлялся, наоборот, казалось был рад тому, молниеносно сдавая свои позиции.

– Мм-мм-ммы…

– Что? – набрав полные лёгкие воздуха поинтересовался он.

– Коньяк чуть не разлила, – ставила на краешек стола бокал Инга.

Поставил и он, прежде допив содержимое.

Раздевал её, но, не испытывала никаких чувств к нему. Показалось даже на миг: не будет ли так со всеми. Испугалась.

– Не о том ты думаешь, – боролся с лифчиком Вениамин.

Как же проживёт всю жизнь с таким холодом в себе, если не умеет открыться перед мужчиной. Но, может, виной этому именно та фотография, где увидела отца Вениамина. Если не попалась она ей на глаза. Но, как же могла не попасть, если висела на стене, и такая большая, к тому же цветная. Нет, не в ней тут дело. А в чём? В чём, если не в ней? Остаётся только одно. Холодность её тела, души, желаний.

Всегда раньше думала, только северные женщины, таковы. Да и то не все. Теперь же видела; во многом в жизни бывают исключения. Но, не хотела этому верить. Заставляя себя через силу принадлежать Вене. Он же в свою очередь не мог ничего с ней сделать.

Никогда такого не видел. Да и многое видел ли вообще в своей жизни? Нет, конечно, что-то видел. Было с чем сравнивать.

Снял с неё юбку. Упала на пол, подле дивана. Трусишки, повисли на краю стола.

Весь дрожа от желания, дотронулся рукой.

Там было сухо.

Ничего, сумеет сделать всё, от него зависящее. Если не желанен ей, но, не сопротивляется. то пусть потерпит.

Терпела. Точнее надеялась – будет хорошо. И он победил, одолев преграду.

Значит это не так плохо. Просто первый раз. Первый раз. Первый раз. …

Всё получается!

Нет, она нормальная. Просто это впервые у неё. Надо срочно принести полотенце, лихорадочно думал Веня, не в силах остановиться. И. именно в этот момент на этаж приехал лифт.

– Аааааа! – от безысходности, не имея сил, чтоб прекратить, всё же пересилив себя, помогая сам себе рукой закончить начатое дело, убежал в сторону ванной, вскоре вернувшись оттуда с полотенцем, которым почему-то вытирал сам себя.

– На. Вытри диван и одевайся. А я пока встречу родаков. Вернулись гады на пару часов раньше, – на ходу одевался, прыгая на одной ноге, застряв в штанине.

Не так боялась быть застигнутой его родителями, сколько радовалась своей победе. Нет, нисколько не стыдилась от содеянного. Одеваясь стремительно под лицемерным взглядом с фотографии Вениного отца, который, как теперь знала, несмотря на все свои отрицательные качества, обнаруженные в нём, имеет и положительное – видеть человека насквозь, застав его в самый нелицеприятный для этого момент.

Успела! Крови не было. Ничего не болело. Слышала голоса родителей, шум Крещатика, шелест каштанов под окнами, и даже, как показалось ей, падающие на асфальт листья.

Коньяк! Какой ужас! Куда же она теперь спрячет его?

Нет. Не будет. Да и не украла же она его в конце концов. Пусть уж лучше увидят, чем догадаются о большем.

Глава XV. Попутчик.

Вот и моё пятое купе. Но, почему же именно его дверь закрыта. Это насторожило. Но, нисколько не усомнившись в правильности своих билетов, не постучавшись, так, как был первым пассажиром, резко открыл дверь.

– Вы, как я понимаю, до Питера? – видя, несколько ошеломил своим присутствием подошедшего соседа по купе, поинтересовался у него находящийся в нём пассажир.

– Д-да! Но, … как вы…

– Прошу вас не удивляться моему присутствию. К тому же я ваш настоящий попутчик. Вот, извольте убедиться, – протянул свой билет.

– Что, вы, что вы? Я нисколько не сомневаюсь. – всё же краешком взгляда заметил девятый номер его места.

– Что ж, в таком случае добрый вечер, – снял шляпу незнакомец.

– Добрый, милостивый государь, не знаю вашего имени, – приподнял и свою Яков Карлович.

– Михаил Адамович Козленок,

– Яков Карлович, – не стал называть своей фамилии, чтоб не озвучивать приставку к ней.

– Вы так смутились увидев меня здесь. Право я не виноват в том, что волею судеб вынужден скрываться.

– Смею спросить. Вы кого-то опасаетесь?

– Думаю, нет. Сейчас такие времена, что каждый из нас виноват уже в том, что посмел выйти из дома. Только этим создаёт искушение для окружающих.

– Вы правы, – положил шляпу рядом с собой.

– Наверно думали; случится чудо, и никто не явится сегодня. Хотя, впрочем, даже, если это и случилось то, наверняка проводник, хитрая рожа, подсадил бы кого-то за большие деньги из соседнего вагона. Вон их сколько желающих ехать комфортно.

– Но, почему же раньше не было такого и все довольствовались тем, что имели, не стремясь воспользоваться большим, особенно если это большее стоило дороже своей реальной цены? – задал вопрос, на который, погодя мгновение сам же и ответил, – Во всём виновата истерия, что творится в душах людей. Пробравшись в них, полностью разъела небесное, что никоим образом не граничит с земным, их телом, а, скорее наоборот способствует росту понимания, все мы здесь временны.

– Кто знает, может и не придётся более никогда отъезжать от Санкт-Петербургского вокзала, в Москве, впрочем, как и от Московского в Санкт-Петербурге, – в задумчивости произнёс Михаил Адамович.

– Вы знаете, я продал квартиру в Киеве, и вот еду к жене. Она уже в Выборге.

– Вы везёте с собой деньги!? – испугался Михаил Адамович, деланно махнув на соседа ладонью, будто хотел отмахнуться от неприятной мухи.

– Что вы! Конечно же нет! Я положил их в надёжный банк.

– Разве такие ещё существуют?

– Ну, во всяком случае, один из них.

– Впрочем ваше дело. Не хотите ли выпить? У меня есть потрясающий французский коньяк. Думаю, в ближайшее время вряд ли придётся такой попробовать, – достал из сака бутылку.

– Пожалуй да.

Михаил Адамович, будучи явно запасливым путешественником, тут же вытащил и походные, маленькие рюмочки, обтянутые кожей, с продавленными в ней рисунками, изображающими сцены охоты.

Неспешно открыв бутылку, разлил.

– Пришлось бросить родовое имение на произвол судьбы.

– Понимаю вас, – передал ему рюмку, тут же подняв свою, перебирая в голове варианты тоста.

– За то, чтоб наши потери обернулись приобретениями, – уловив горечь в словах соседа по купе, тут же придумал как успокоить его.

– Пожалуй да, – согласился с ним, выпив содержимое одним глотком.

– Как вам коньячок?

– Не плох. Даром, что французский. Немцы так никогда не научатся.

– Вы немец?

– В каком-то роде.

– Из обрусевших, – скорее утвердительно, чем спрашивая, заявил Михаил Адамович, тут же признавшись;

– Я из крещёных иудеев. Великая страна Россия, но сама себя губит. Страшные времена смею заметить предстоит нам с вами пережить. Мои предки из Львова. Это уж я с позволения сказать подался поближе к власти, в старую столицу. Но, теперь решил перебраться в Санкт-Петербург. Думаю, там легче спастись.

– Спастись!? Вы ещё верите во спасение? Хотя, впрочем. Кто-то же действительно считает, что Русский народ некий миссионер, тот, кому предначертано сохранив в себе, пронести сквозь все предстоящие безумия чистоту святой веры.

– Ах бросьте! Я вас умоляю!

– Осмелюсь спросить. Вы Лютеранин?

– Православный. Но, не особый ревнитель веры.

– Последние годы было не до церкви.

– Она должна быть в каждом из нас. Внутри.

– Вы хотите сказать, что весь этот сброд из государственной думы, учредительного собрания, а, затем и вовсе перекочевавший во временное правительство, хранит в себе Бога!? Я вас умоляю! Вы видели эти зажравшиеся, не понимающие происходящего лица!? Что они могут знать о России? Каждый из них, считая себя умнее остальных, только и может, что проявлять нерешительность и трусость. Поверьте, моему слову – все они будут висеть на столбах, вдоль Невского проспекта, если не успеют покинуть город раньше того, как за каждым из них придут.

– Не думайте о плохом, – поймал на себе гневный взгляд Якова Карловича, но продолжил: – Понимаете ли, дело в том, что никоим образом мы не можем уже хоть как-то повлиять на происходящее. Считаю, каждый обязан делать должное и будь, что будет. Этот процесс уже не остановить.

– Ах милый мой человек! – дрожащей от волнения рукой достал сигарету, затем, вспомнив о том, что следовало бы предложить соседу, протянул Михаилу Адамовичу открытый серебряный, с позолотой портсигар. Тот не отказался.

Закурили.

Затянувшись, и выпустив худую струйку дыма, продолжил:

– Я ли всю жизнь не занимался своим делом, отдавая себя государственной службе, воспитывая детей, заботясь об их образовании!?

– Мы с вами слишком много сил отдавали этой стране, не задумываясь ни на минуту о том, что у неё своё будущее. И, то, каким путём пойдёт к нему, вовсе не подразумевает наше с вами мнение, которое ни на что не влияет в выборе пути. Мы с вами не прижились в ней. Впрочем, как и многие те, что считают себя истинными русофилами. Как вы знаете, таких сейчас великое множество среди бывших министров временного правительства. Тот же Керенский, как мне кажется, вряд ли имеющий русские корни, состоящий в тайном обществе зарекомендовал себя с этой стороны.

Россия взбунтовалась после трёхвекового царского гнёта Романовых. Ей больше не нужен царь. Впрочем, может, кого-то из Рюриковичей и смогла бы пронести на своём горбу ещё столетие. Но, теперь, после того, как в ней выжжено малейшее уважение к миропомазанникам, разрушено и втоптано в грязь словоблудием заискивающими перед царствующим домом генералами и чиновниками, стремительно изменившими своему кумиру, принудив его к отречению, она обречена.

– Мой предок приехал в Россию на одном корабле с Петром I! Я, как и он верой и правдой служил царю.

– Вот именно с Петра, как я понимаю, всё и началось.

– Что вы хотите этим сказать милостивый государь!? – нервно, со злостью погасил в пепельнице недокуренную сигарету. Усталость долгой дороги давала о себе знать.

– А то, что такие, как мы с вами, попав в эту великую, ставшую для нас Родиной страну, способствовали не её развитию, а уничтожению, навязывая западную культуру, лишая её собственной, созданной столетиями до нас.

– Да, как вы смете говорить такие слова!?

– Прошу вас, не горячитесь так, – дал попятного Михаил Адамович, – Именно Пётр и заложил все основы так называемого, опасного для России, разрушительного имперского синдрома, развязав северную войну, насильно выведя Московию в Европу. Именно с тех пор русский человек прозябая в нищете вызванной резким становлением Москвы, поднявшейся в кратчайшие сроки за счёт мощи Псковской и Новгородской республик вдруг ощутил себя частичкой великой империи.       Тогда и пустило свои корни то древо, что, кто знает, благодаря революции возможно превратиться в угрозу миру плодами националистических идей.

– Без побед в войне со Шведами не было бы той России, что приютила и вскормила нас! – удивившись вспышки гнева, Яков Карлович старался взять себя в руки и успокоиться. Впервые задумался над тем, что не будь тех славных для его фамилии времён, не выбрала бы страна пути, приведшего в итоге к революции.

– Давайте лучше выпьем ещё. Поверьте, все эти споры не приводят к добру. Да и не стоит соглашаться с моими словами. Кто я такой для вас, в конце концов? Крещёный Еврей, спасающий теперь свою шкуру, впрочем, как и вы, да и только, – торопливо, словно всеми силами стараясь смягчить гнев своего соседа разлил по рюмкам коньяк.

Понимая; нет никакой пользы от продолжения спора, кроме, как повышения давления и сердцебиения, Яков Карлович, послушался смелого еврея, потянувшись за рюмкой.

– Нус, за душевное спокойствие! – провозгласил Михаил Адамович.

Выпили.

Вагон постепенно заполнялся, и Яков Карлович, встав, сделал шаг к двери, протянув к ней руку, сказал: – С вашего позволения, – и увидев согласие со стороны Михаила Адамовича, кивнувшего головой закрыл купе.

– Так, пожалуй, мы не будем мешать своим спором окружающим. Народ уставший и очень нервнен от происходящего, – присаживаясь пояснил соседу.

– Душевное спокойствие, – припоминая что-то, тушил свою, докуренную сигарету Михаил Адамович.

– Никогда не понимал русского человека, хоть и думаю на его языке, применяя немецкий по мере надобности. Неужели мы мешали ему все эти годы? – подкуривал следующую сигарету.

– Только первое столетие, пока ещё помнил, как жил прежде. Затем смирялся будто перекрученная пружина у часов, или патефона, готовая лопнуть в любой момент. Недаром некую аккуратность следует применять при заводе механизмов, – хитро улыбаясь разливал коньяк Михаил Адамович.

– Но, ведь без нас, никогда бы не удалось России подняться до таких высот. Одного маленького шага не хватило ей в войне с Германией до полного разгрома Кайзера, если бы не эти либералы, – видя роль предков в развитие страны, но будучи отвергнут ей, теряя нажитое, чувствуя себя изгоем легко согласился с Михаилом Адамовичем. Именно сегодня, сейчас, сидя в этом не просто доставшемся ему купе, не без посторонней помощи понял: стал чужим у себя на Родине. Только лишь потому, что ни он, ни кто-либо из его предков не принял её для себя от всей души, со всеми её недостатками и проблемами, всегда держа на отдалении, словно были выше. И, вот теперь расплачивался за это.

– Но, позвольте, когда корабль тонет, погибают не только крысы, не успевшие убежать заранее! – невольно вырвалось у него.

– Именно! Но, всё же не хотелось бы себя приравнивать к ним.

Состав резко дёрнулся. Так никогда прежде не трогался паровоз с места. Машинисты старались всегда делать это, как можно ласковее и щадяще, порою получая даже чаевые за мягкую езду от изнеженных пассажиров, не ленящихся послать перед отправкой, на паровоз своего посыльного. Но, сегодня, явно не имелось в поезде того, кому требовалась эта мягкость, так, как приоритетнее всего считался теперь сам факт попадания на поезд. Остальное уже второстепенно. Людям важнее всего было добраться до цели назначения в тепле и живыми. Остальное не так волновало.

Глава XVI. Рерих.

Поездка в Финляндию началась для Рерихов неудачно. Чуть не утонул с женой, переезжая озеро по слабому весеннему льду. Позже записал в своём дневнике: "Ранней весной 1907 года мы с Еленой Ивановной поехали в Финляндию искать дачу на лето. Выехали еще в холодный день, в шубах, но в Выборге потеплело, хотя еще ездили на санях. Наняли угрюмого финна на рыженькой лошадке и весело поехали куда-то за город по данному адресу. После Выборгского замка опустились на какую-то снежную с проталинами равнину и быстро покатили. К нашему удивлению, проталины быстро увеличивались, кое-где проступала вода… мы, наконец, поняли, что едем по непрочному льду большого озера… лошадь чуяла опасность и неслась изо всех сил. Местами она проваливалась выше колена, и возница как-то на вожжах успевал поднять ее, чтобы продолжать скачку. Мы кричали ему, чтобы он вернулся, но он лишь погрозил кнутом и указал, что свернуть с ленточной дороги уже невозможно. Вода текла в сани, и всё принимало безысходный вид. …Среди разных пережитых опасностей крепко помнилось это финское озеро".

«Сегодня едем в Гельсингфорс и Або» писал в письме брату Николай Константинович. Находясь в путешествии по Финляндии, особое внимание уделил Южной Карелии. Там же предлагал ему посетить Кексгольм, Коневец, Валаам, Сердоболь.

В Кексгольме было очень раннее лето. Вспоминала эти дни сейчас, как давно ушедшую сказку. Будто не с ней это происходило. Ещё совсем подросток, Лизавета увлекалась живописью, и тот факт, что семья Рерихов остановилась в их доме сильно обрадовал всех.

Перед отплытием на Валаам прожил у них в доме неделю. И, после возвращения, полон впечатлений, писал по сделанным эскизам работы побольше. Его сыну Юре, было к тому времени всего пять лет, Святославу три. На восемь лет младше Лизы. Не особо привлекал её внимание. Но, приходилось уделять ему время, как младшему в доме.

В тот день, когда пытались писать маслом вместе с Николаем Константиновичем на веранде, заранее заручившись обещанием не тревожить его глупыми вопросами, ответственность за это возлагалась на Лизавету, как старшую среди детей. Святослав к краскам не был допущен.

Юра Рерих рисовал по-детски, но ярко. При этом, несмотря на свой возраст умудрялся не пачкаться красками. В нём уже наблюдались все задатки художника. Лизавета, хоть и брала уроки живописи, но не настолько хорошо умела пользоваться кистью, чтоб о её работах можно было сказать – они интересны. Но, процесс проявления на холсте частей натюрморта, или пейзажа, рисуемого с натуры, вдохновлял её, придавая энергии.

Исподволь наблюдала за тем, как рисует художник. Заметила – невольно копирует его манеру резко, нервно вытирать кисть. Но, не стала намеренно искать свой собственный способ делать это. Нравилось повторять за ним. Даже сами мазки, густые, смелые, но, неспешные, наносила как он. Представляла себя сейчас настоящим, известным художником. Для неё это скорее игра, чем процесс рисования. Но, была ещё ребёнком, и в своих играх взрослела.

Юра не копировал движений отца. Он, словно сам был уже сформировавшимся художником, вырисовывал некую каляку-маляку, нисколько не заботясь о схожести со стоящим перед ними натюрмортом, скорее упиваясь возможности применить как можно больше цвета.

Многое привлекло внимание художника в поездке по Финляндии. Видел среди её природы, народных обрядов, истоки Русской древности, той, что имела общие индоарийские корни. Поразило наличие праздника Ивана-Купала, дня летнего солнцестояния. Участвовал вместе с карелами в нём. Жёг костёр, что назывался здесь кокко. Отобразил в последствии, как «солнце танцует над озером».

С детства увлекался живописью, затем, в юности заинтересовался археологией, историей, культурой России и Востока. Участвовал в раскопках в Новгороде.

Понравилась обстановка гостеприимного дома. Особенно его хозяева, с удовольствием принявшие его семью у себя.

Если бы знал, как рада была заполучить Торбьорг Константиновна в своём доме подающего надежды, талантливого художника. Случайно узнав от дальних знакомых в Выборге, что Николай Константинович собирается путешествовать с семьёй по Южной Карелии, проявила всю смекалку и энтузиазм, буквально заманив к себе музыкой. Понимала; о её домашнем музицировании знают многие люди, принадлежащие к близкому кругу.

Из-за такой мелочи, как количество комнат не переживала. Для того, чтоб разместить всю семью художника места хватало.

По вечерам играла на рояле. Все собирались в гостиной. Здесь, в Кексгольме совершенно иначе воспринималась знакомая музыка.

– Вы прекрасно играете, – поцеловал руку Торбьорг Константиновне. Добавил: – здесь, на севере совершенно иначе звучит музыка. Но, нет ли среди ваших пристрастий каких-либо произведений Сибелиуса?

– Безусловно есть, – стараясь не показывать вида, что их гостю удалось затронуть близкие ей темы, обрадовалась баронесса, глядя в его будто слегка грустные, задумчивые глаза. В них проявлялась лёгкая, еле заметная улыбка.

– Прошу вас, сыграйте, что-нибудь, – умоляюще всматривался.

– Мне было бы приятно поделится с вами своими музыкальными пристрастиями. Тем более, что некоторые из его произведений мне дороги благодаря неповторимости передачи звучания севера.

На какое-то время воцарилась тишина. Торбьорг Константиновна перебирала в памяти то, что могла сыграть без нот. Но, всё же не рискнула, попросила дочь:

– Лизонька, будь добра, принеси мне, десять лирических пьес, опус 24… или нет. Постой. …, Пожалуй, лучше Сонату F-dur, опус 12.

Через минуту, Лиза сидела рядом с матерью, готовая переворачивать ей страницы нотной тетради.

Солнце касалось горизонта, когда начала играть.

В большое окно гостиной, вдалеке, сквозь деревья, за полем была видна Ладога. Вечерние облака скользили над водой, Безветренная погода, не предвещавшая бури, словно бы вторила самой музыке.

Ощущал себя частью этой незнакомой ему ранее природы. Как же мог жить ранее не зная красоты местных шхер, гранитных скал, из которых были вырезаны многие колонны того города, где родился и вырос. Но, ещё в юности проявился интерес к истокам, к тому с чего начиналась Россия. Древний Новгород, Рюриково городище, где участвовал в раскопках. Всё это развивалось в нём, росло вместе с ним, требовало новых и новых знаний, что воплощались в виде творчества. Которое, как теперь, после многих посещённых им финских городов, знал никогда не будет прежним.

Теперь понимал, тянет его всё дальше и севернее – тишина. Она начинала проявляться в его эскизах. Искал её не для того, чтоб придать картинам минимализм звучания. Нет, прежде всего хотел подчеркнуть ею сдержанность местных пейзажей, контрастирующую с яркостью цвета весенних цветов, заката солнца, горящих костров, дикой, не сломленной ещё людьми природы.

Сейчас, когда слушал музыку, думал; много силы и любви к свободе таится в местном народе. Одного только того Финна, что благодаря своей лихости, граничащей с необузданной свободой, хорошо скрываемыми за молчаливостью и угрюмостью, хватило ему для того, чтоб понять силу этой, плохо знакомой ему ранее нации.

Спешил. Много работал. Казалось; не успеет ничего из того, что было задумано, и теперь перерождалось в своих замыслах, становясь ещё обширнее, необъятнее и от того нужнее ему.

Он рос, мысленно уходя всё дальше на север от своего дома.

Сейчас, когда мир вступал в новую эру, в воздухе пахло революцией. Все накопленные ранее противоречия становились до предела явны и непримиримы. Как и бывает в те годы, когда страна встаёт перед выбором своего дальнейшего пути, понимал: перед мыслящей интеллигенцией, стоит вопрос о истории предков, назначении и смысле жизни человека.

Под влиянием картин знаменитого иллюстратора «Калевалы», лидера Финского неоромантизма Аксели Галлен-Каллела, первый раз побывал в Финляндии в 1899 году. Искал тогда материалы о викингах для своих картин. Тогда же появлялось направление «карелианизм», захватившее не только ярких личностей Финской, но и Русской культуры. Этот интерес объединил представителей всех видов творчества; Литераторов, художников, композиторов, актёров, архитекторов. Связанные одними творческими законами, вдохновляли друг друга.

Николаю Константиновичу нравилось творчество Галлен-Каллела, последнее время полюбил и Сибелиуса. Знал стихи Лейно, оформлял его пьесы. Так же, как и многие русские писатели-символисты увлёкся древностью, искал в ней ответы на многие вопросы.

И недаром отправился на Валаам именно из Кексгольма, имея возможность попасть туда из Сердоболя. Хотел побывать именно в тех местах, на которые распространялось правление Рюрика, что там и нашёл свою смерть.

– Вы профессиональный исполнитель. Я ощутил себя словно на концерте, в крупном городе, – поблагодарил Торбьорг Константиновну, когда та закончила играть.

– Право вы мне льстите. Вот раньше, ещё лет десять назад, до рождения Елизаветы, я могла позволить себе настоящий концертный уровень. Сегодня же, увы не до выступлений.

– Вы не умеете ценить свои качества. Вам нет цены.

– Ну, право, вы меня балуете своими похвалами, – встала из-за инструмента.

– Вы больше ничего не сыграете?

– Позже. Минут через десять. Только отдохнут пальцы, – присела к столу, где стоял самовар.

– Скажите Николай Константинович, насколько я знаю, вас интересует тема древней русской государственности. Так называемого «Варяжского вопроса».

– Да, Яков Карлович. Осмелюсь признаться, перестал быть сторонником официально признанной теории о том, что Рюриковичей позвали княжить на Русь из древней Швеции. Как я его называю «Скандинавский вопрос» слишком тонок и не подкреплён документально, кроме летописи, всего лишь список которой дошёл до наших дней.

– Но, объясните тогда, каким образом сама же археология говорит нам о наличии Варягов в Новгородских землях, да и в самом Киеве?

– Дело в том, что прямого ответа у меня нет. Я вам высказал всего лишь мнение. Но, впрочем, если хотите, я изложу свою версию, которая, как считаю, имеет право на существование, не меньшее чем та, что признана наукой.

– Да. Определённо хочу слышать ваше мнение.

– Ах, милый мой Николай, ты буквально ищешь себе возможность для спора, – заметила Елена Ивановна, жена Николая Константиновича.

Положил свою руку на её, тем самым, как бы делая знак, чтобы она не беспокоилась за его горячность в споре. Будет сдержан. Ответил:

– Дело в том, что вдоль всего торгового пути, ведущего из Варяг в Греки, могло быть множество Скандинавских поселений, которые имели общее желание быть объединёнными под одной рукой, и призвали со своей прародины знатного правителя, коими и считали Рюрика, Трувора, и, если угодно Синеуса.

Понимала своего мужа. Знала; все его путешествия, эскизы, картины, музыка, которой увлекается, литература, всё сплелось для него в одну сплошную нить, что подобно выданной Тесею Ариадной ведёт к цели. Познавая древность – находил себя в современном мире. Верила; всех этих качеств вполне достаточно для того, чтоб о нём заговорили. Не могла и представить, когда-нибудь наступят такие времена, когда для известности будут необходимы иные качества.

Замечала, за последние пару лет Николай сильно изменился. Его работы теперь стали более сосредоточены. Внешне кажущиеся спокойными пейзажи таили теперь в себе мощь русского севера. Уже в тех эскизах, нарисованных за последнюю неделю наблюдалось то, что, как считала, ещё не встречалось в творчестве ни у одного из известных мастеров.

– Вы тем самым принижаете историческую значимость местного населения.

– Яков Карлович, я готов искать любые, наивозможнейшие пути, для того, чтоб только не соглашаться с тем, что местные народы были настолько неразвиты, что оказались вынуждены призвать себе правителей со стороны.

– Но, разве ваша теория не говорит об этом же? – отметила Торбьорг Константиновна.

– Думаю; она не так принижает значимость Древней Руси, всё же не имея к этому призыву прямого отношения.

– Что ж, ваша теория интересна. Но, ничем не подтверждена.

– Время покажет мою, или вашу правоту, – улыбнулся Якову Карловичу.

– Время слишком тревожно, чтоб предоставить знания. Смутное, я бы сказал время. Опасное, – так же ответил улыбкой ему.

– А ведь и мои дальние предки имели отношение к этим землям.

– Что вы говорите! – искренне удивился словам баронессы Николай Константинович.

– Захариас Аминофф являлся комендантом Выборга, при штурме города русскими войсками в 1710 году.

– Экая, на русский манер фамилия.

– Да. Николай Константинович, – не без гордости произнесла Торбьорг Константиновна.

– Осмелюсь поинтересоваться, откуда у ваших предков русские корни?

– Основателем рода был воевода Ивангорода, Фёдор Григорьевич Аминев. К сожалению, прошло уже около трёхсот лет с тех пор и моя фамилия по отцу уже иная. Но, в семейной книге записана эта важная для нас история. Более того, мне удалось найти ещё более древнюю информацию. Аминовы берут корни от бояр Великого Новгорода и происходят из рода Ратша, придворного слуги князя Всеволода II Киевского.

– Какая древность! Схож с индийским названием титула, означающего принадлежность к влиятельным особам княжеского, или даже царского рода.

– Вы так считаете Николай Константинович? Ваше мнение мне очень важно.

– Не я. Судите сами. Ратша, и Раджа. Разве не схоже?

Последнее время интересовалась предками. Особенно той их частью, что подтверждали её привязанность к этим землям, где теперь жила. Растрогавшись ещё одной находкой, уводящей историю рода в глубокую древность, зацепившись корнями за Индию, была хоть и озадачена, но, очень обрадована её витиеватостью.

– Пожалуй я сыграю вам ещё, – подошла к инструменту.

Встала и Елизавета.

– Лизонька, на этот раз я по памяти. Не беспокойся.

Играла минут двадцать. Замечала, как заинтересован музыкой Николай Константинович. Но, видела здесь и свою немалую, как считала толику. Нравилось производить впечатление на окружающих. И, сегодня получала от этого удовольствие.

Давно причислял Сибелиуса к числу тех композиторов, которые способствовали его любви к северу. Видел ту проникновенность, что удавалось передать исполнительнице своей игрой, в мотивах музыкальных пьес. Сейчас, сидя здесь, пусть и не в такой большой, но уютной, гостиной, деревянного дома вдохновлялся музыкой, так необходимой ему в творчестве.

Уезжая подарил хозяйке дома один из эскизов к будущей работе. Тот, где основные направления темы были раскрыты. Не пожалел, хотя и был важен ему своими найденными решениями, так, как был ещё один, поменьше. Занимая не много места, обладал той же глубиной.

Коротко сказал:

– В благодарность за прекрасную музыку.

– Какая драгоценная для нас вещь, – с благоговением взяла в руки холст, на котором была изображена горбатая, следующая за рельефом, с частыми контрфорсами, упирающаяся в круглую башню, с конусообразной, восьмигранной кровлей, белая стена. У своего подножья заросшая деревьями, словно зелёная волна, разбившимися о неё густой пеной листвы. Сверху придавленная северным, плотным небом.

Уезжая летом из Петербурга, ей нравилось жить среди безмолвия маленьких городов, в уединении загородного дома. Хоть и не могла без цивилизации, этот их семейный гость заставил задуматься о том, что прежде всего сама природа таит в себе смысл божественного. И, чем дальше от суеты, тем меньше не только мирского, но и ложного наполняло современное общество.

В последствии, работая над эскизами декораций к опере Римского-Корсакова «Снегурочка», вспоминал эту поездку, особенно праздник, Ивана – Купала, проведённый на берегу озера. Так же под влиянием впечатлений о Финляндии были созданы этюды: "Вентила", "Нислот. Олафсборг", "Пунка-Харью", "Иматра", "Седая Финляндия", "Сосны", "Камни", "Лавола".

В 1909 году, на выставке в Меньшиковском дворце Санкт – Петербурга, Финские этюды «Пунка-Харью» и «Седая Финляндия», заставили говорить о муже. Елена Ивановна была счастлива, что первая заметив новое направление в его творчестве, подбодрила его, вдохновила на дальнейший поиск.

Теперь его называли родоначальником архаического, героического пейзажа. "Очень важны и нужны в наше переутомленное, напыщенное, лживое время его мечты о первобытной свежести, о богопочитании тайн природы", – писал о Рериховских пейзажах Александр Бенуа.

Глава XVII. Бунт.

– Добрый вечер господа, – не по уставу поздоровался Алекс, входя в кают-компанию.

– Как ваша матушка? – первым пожал руку мичман Андреейченко. Совсем ещё молодой, не стреляный офицер, переведённый к ним ещё в 15-ом с линейного корабля «Гангут», после подавленного на нём бунта.

– Матушка в порядке, ждёт отца. Застрял, где-то в Москве. Где коперанг? – быстро обведя взглядом помещение поинтересовался Алекс.

– У себя в каюте, – ответил лейтенант Карпов аккуратно погасив свою сигарету в хрустальной пепельнице.

– Пойду доложу о своём прибытие. Смотрю обстановка у вас так себе, мягко говоря.

Не получив ответа, отправился в сторону капитанской каюты.

По дороге встретилось двое матросов, о чём-то беседовавших в узком коридоре, завидя его прижавшихся к стенкам, но не отдавшими чести.

По мере его приближения, один из них, зыркнув в глаза своему товарищу, всё же не выдержав приложил руку к бескозырке вместе с дымящимся «бычком». Второй только было начал поднимать, но, тут же опустил, нахально глядя прямо в глаза штаб-офицеру.

– Фамилия!? – обратился к нему, встретившись взглядом.

Стояли молча, не моргая; матрос 1-ой статьи смотрел с ненавистью, кавторанг с презрением.

– Филин, – развязно, не добавляя своего звания, ответил низший чин.

Спиной чувствовал, как подпирает сзади второй, тот, что был потрусливее. Страх ледяной волной накатил на него. Но, знал; как и в бою не упадёт лицом в грязь. Медленно поворачиваясь назад, придав холода, переводил свой взгляд на второго, выговаривал каждое слово:

– Ваше поведение заслуживает наказания. Кое последует в ближайшее время.

С чувством страха, словно побитая собака матрос опустил глаза. Рука поползла к бескозырке.

Дождавшись, пока она всё же коснётся краешка головного убора матроса, продолжая смотреть в понуренный лоб, уже не видя перед собой человека, ответив лёгким касанием фуражки, опустил руку. Затем резко развернувшись в тесноте коридора, продолжил своё движение.

Заметил, левая рука его была сжата в кулак. Пот проступил на лбу.

Постучал в дверь каюты.

– Войдите. Открыто, – послышался быстрый ответ.

Удивившись открытой двери, взялся за ручку. Легко поддалась.

– Господин каперанг. По вашему приказанию прибыл из увольнения, – обратил внимание, в руках капитана револьвер.

– А, ба-а-арон! Прибыли! Как дорога? – усталой, явно деланной улыбкой сдерживал радость от его прибытия Вильков.

– Слава Богу. Без проблем.

– Присаживайтесь, – положил оружие на стол.

Присел рядом с каперангом.

– Ситуация тяжёлая. Надо спасать флот. Матросы заподозрили офицеров в предательстве. Считают, мы желаем остаться в Гельсингфорсе. Рвутся обратно в Кронштадт, – налил себе коньяку, вопросительно, будучи немногословен, посмотрел на Алекса. Тот ответил:

– Благодарю.

Налил ему.

– Нус, за мирное решение вопроса.

Выпили

– Спиридон Иванович, я не понимаю почему мы должны прислушиваться к их мнению.

– Потому милый мой друг, что наша с вами жизнь держится на волоске. Пережив февраль 17-го, вряд ли сможем остаться в живых после повторения подобного. Как же вы сами этого не видите!? И у нас нет выхода, – с этими словами налил ещё коньяку.

– Но, ведь, насколько я знаю, у вас нет никакого приказа покидать Гельсингфорс? Безусловно, понимаю; скоро последует. Из газет в курсе, что после вывода нашей эскадры из Ревеля, немец продолжил наступление. Их флот прибыл на Аландские острова, с целью использовать, как свою военно-морскую базу, для дальнейшей интервенции Финляндии. Третьего апреля на полуострове Ханко высадилась немецкая Балтийская дивизия, насчитывающая 12 тысяч бойцов, а седьмого в районе Ловиисы отряд полковника Бранденштейна, что составил около 3000 штыков и 12 орудий.

– Да. Это так. Пятого апреля делегация, направленная Щастным, подписала в Ханко с германским контр-адмиралом Мойрером соглашение о невмешательстве русского флота в боевые действия в Финляндии, – словно поставив точку, выпил.

За ним, так же молча выпил и Алекс.

– Не собираюсь ничего обсуждать с командой, – констатировал каперанг.

В этот момент грубо постучали в дверь.

– Открыто, – схватился за пистолет.

Вошло трое матросов. Один из них 2-ой статьи. Снаружи оставалось ещё несколько. Теперь в каюте стало нестерпимо тесно. И, несмотря на отворённый иллюминатор, душно пахнуло мужскими телами. Каперанг демонстративно приоткрыл шире, до предела, как только позволяли петли.

– Революционный комитет корабля постановил, сдать командование и покинуть Гельсингфорс немедленно, без промедления. Крейсер необходим революции, – без вступления, прямо заявил матрос. Явно один из самых главных зачинщиков бунта, иначе это никак невозможно было назвать.

– Кто таков? Доложите о прибытие, – приказал кавторанг.

– Председатель революционного комитета крейсера, матрос 2-ой статьи Галанов, – выдавил из себя то, что был рад сообщить, при этом не отдав чести, и не спросив разрешения на дальнейший доклад.

– У меня на руках нет приказа от временного правительства. Без коего не двинусь с места, – решительно заявил коперанг.

– Что ж, в таком случае требую сдачи оружия, – по всему было видно, настрой матросни не шуточный.

– Оружие я вам не отдам. Буду отстреливаться до последнего патрона, – решительно направил револьвер прямо в наглые глаза матроса.

Не поверив каперангу, Галанов сделал маленький, как позволяла того теснота каюты шаг.

Моментально последовал выстрел, поваливший решительного революционера на пол, заставивши его корчится в ногах у штаб-офицеров. Двое сопровождавших своего главаря, не менее наглых матросов тут же покинули каюту.

– Признаться не ожидал от вас такой решительности, – нагнувшись к корчащемуся в луже крови Галанову, сказал Алекс.

– Я предупреждал, у нас нет выхода.

– Пуля попала под сердце. Он ещё жив. Надо бы отдать его матросам. Пусть перевяжут,

– Поступайте, как считаете нужным, – налил коньяка Каперанг.

Теперь, когда представитель восставших был ликвидирован, проще было справиться с бунтом. Но, оставались сторонники. Далеко не весь личный состав был на стороне революционного комитета. Среди матросов имелись и те, что не видели ничего плохого для себя в отживающем век политическом строе, как правило люди верующие.

Потеряв всего лишь двух офицеров, и то с лёгкими ранениями, справились в феврале 17-го с попыткой бунта, вовремя приведя команду в чувства, списав с корабля самых опасных, буквально вышвырнув со всем скарбом на причал. Их крейсеру в числе немногих повезло больше остальных кораблей, лишившихся безвозвратно многих членов офицерского состава. Слишком сплочённая была его команда.

Происходило нечто немыслимое, непостижимое для Алекса. Он не мог понять, как основная масса народа в стране легко готова была сменить все свои устои, образ мыслей, уровень жизни, поддавшись всеобщему безумию, ещё пару лет назад гордясь страной, императором, и самодержавием в целом.

То, на чём строилось его представление о мире, разрушалось стремительно, на глазах. И, если ещё совсем недавно думал, нужен России, сражаясь за её интересы, рискуя своей жизнью ради отечества, теперь ощущал себя не только забытым, выброшенный на обочину истории, но и вредным нынешнему, круто переменившемуся мировоззрению, стремительно формирующегося нового человека.

– Забирайте своего главаря. Кажется, он ещё дышит! – в приоткрытую дверь прокричал Алекс.

В коридоре затопали чьи-то ноги, произошла возня, и через мгновение дверь осторожно приоткрылась.

– Ну, же, смелее! Буду стрелять в случае угрозы жизни, – вытащил свой пистолет из кобуры. Новенький, никогда ещё не стрелял из него. Купил в Гельсингфорсе по случаю, в оружейной лавке. Показался не особо дорогим. Никогда не испытывал некоего благоговения от того, что держал в руках оружие. Но, кобура не могла быть пустой. Старенький наган был отдан им зятю, прежде чем тот вместе с Лизаветой отправился в Кексгольм.

Фёдор Алексеевич не будучи военным, однако обрадовался такому подарку, так, как ощущал некую тревогу от происходящего вокруг. Теперь же был больше уверен в себе, понимая, в случае опасности сможет защитить жену с ребёнком.

Матросы вытащили за ноги своего главаря. Тело оставляло за собой кровавый след, начинавшийся с коврика каперанга, где виднелась небольшая лужа. Дальше несли на руках, не в силах осуществить этого в тесноте каюты.

– Что за чертовщина! Никто не отвечает, – выругался каперанг в трубку комутатора, которым была оснащена только его каюта.

– В кают-компании?

– Да. Как повымерли все.

Опять послышался топот ног. Но, на этот раз, более уверенный, не испуганные, убеждённые в своей правоте люди.

– Бегут к нам, – догадался Алекс. Сейчас больше всего ему хотелось оказаться далеко от берега, в лодке, раскачивающейся на волнах, словно тогда в детстве. Как безмятежно было то время. И, даже понимая – самостоятельно не доберутся до берега, всё равно были рады тому, что оставались свободны. Сейчас же не принадлежал себе. Надо было спасать корабль, большая часть команды которого не находилась в подчинении офицеров.

Резко открылась дверь, в проёме показался испуганный мичман Андрейченко.

– Живы! – крикнул он тем, что ещё находились в коридоре.

– Господин каперанг, мы услышали выстрел. Не могли понять, откуда раздался. Решили проверить. Всё в порядке?

Почему матросы тащат от вас раненного? – скорее уточнил, чем спросил лейтенант Карпов.

– Это их главарь. Вынужден был застрелить его.

– Чего они хотели?

– Отстранения командованием крейсером, господин лейтенант.

– Да это же бунт!

– А вы, как думали!?

– Надо срочно принимать меры.

– Какие? Покинуть крейсер, единственное из всех возможных, что могли бы предпринять, – глядя в глаза старшему лейтенанту, убрал револьвер в кобуру каперанг.

– Но, это невозможно!

– Что ж, в таком случае нам остаётся лишь уповать на помощь Бога. Так, как в ближайшие минуты будем все арестованы, и пущены в расход. Хотя, впрочем, можно ещё попробовать предпринять что-то, – встав, поправил мундир, застегнув последнюю пуговицу, сказал:

– Строить команду на палубе.

– Есть, господин кавторанг, – отдал честь перед тем, как в соответствии со штатным расписанием приступить к построению всего личного состава крейсера Алекс.

Через пять минут слышащихся боцманских, переливистых свистков, топота ног, лениво переступая с ноги на ногу, застёгивая только что надетые бушлаты, поправляя и без того неизвестно как державшиеся на затылках бескозырки, команда собралась на палубе, выстроившись не по прямой, а изогнутой, словно морская волна линии.

Судя по полным злобы лицам, легко можно было понять; скорее по привычке вышли на палубу. Не для того, чтоб исполнить приказ, озвучить своё недовольство сложившейся ситуацией, а, может и повторить попытку переворота.

Унтер-офицеры, с не выражающими особого рвения лицами, стояли в строю. В отличие от матросов не являя такого недовольства, что легко наблюдалось на лицах низших чинов.

Обер-офицеры, стоя в сторонке были тревожны и многозначительно напряжены, словно перед началом боя.

Штаб-офицеры, во главе с каперангом Вильковым, находились напротив самого центра построения. Их лица были спокойны, как у тех, кто уже не имеет возможности вернуться в прошлое.

– Пять минут назад, я был вынужден застрелить у себя в каюте предателя. В противном случае начался бы бунт, который не имел права допустить.

Для тех же, кто не изменил своему желанию, в надежде на то, что командование крейсером будет мною оставлено добровольно, заявляю – только в случае моей смерти.

Что же касается второго вопроса – возвращения в Кронштадт, – заложив руки за спину, медленно передвигался перед строем, – … могу сообщить следующее…

Вечернюю тишину порта нарушил сухой треск выстрела, раздавшегося откуда-то из черноты волнообразной шеренги.

С каперанга сорвало фуражку, капелька крови скатилась по его лбу. Качнувшись, схватился за голову рукой. Но, не упал. Какое-то время, словно пытался осмыслить, ранен ли, или пуля прошла вскользь.

– …возвращение в Кронштадт возможно только после приказа, нового, назначенного пятого апреля начальником Морских сил Балтийского моря каперанга Щастного.

Словно проснувшись от глубокого сна, в котором находились до этого момента, два унтер-офицера, боролись с матросом, заломив ему руки за спину, выкручивая из смертельной хватки ещё дымящийся наган.

Раздался ещё один выстрел.

– Сука! – скорее простонал, чем крикнул боцман, со всей силы ударив немалых размеров кулаком по лицу случайно выстрелившего в попытке отъёма у него пистолета матроса.

Тот сразу обмяк, и повис на руках всё ещё державшего его кондуктора.

– В ногу угодил мерзавец, отпустил руку потерявшего сознание и тут же рухнувшего на палубу матроса 2-ой статьи боцман.

Бунт был подавлен. Теперь дело оставалось за малым; дать команду унтерам начать расследование. А, они, были так же, как и остальные офицеры заинтересованы в пресечении беспорядка. Хотя бы только с точки зрения мести, не говоря уже о простой дисциплине.

Глава XVIII. Плюшевая игрушка.

Гордилась своим братом, веря; больших перспектив сулило его будущее. Чувствовала его душой и сердцем на расстоянии. На девять лет младше, тянулась к нему, даже, если не брали в свои игры девочек.

В тот день, когда случайно узнала от Вовкиной сестры, поспорили и угнали лодку, испугалась за них больше чем Варвара. Она, впрочем, и всегда была спокойна, что бы не происходило вокруг неё, не теряла душевного равновесия.

– Это же твой брат!

– Ну, и что с того?

– Если утонут?

– Не утонут. Лодку не дураки дырявую брать. Да и рыбачить не раз ходили, грести умеют.

– Но, ведь они ж поспорили. Не просто так поплыли.

– Глупая ты Лиза. Не понимаешь ничего в жизни. Разве ж этот их спор как-то увеличивает риск смерти?

– Но, ведь они же, я знаю, как пить дать далеко от берега отплывут.

– Не отплывут. А если и отплывут, то вернуться.

– А вдруг шторм?

– Вот тогда и посмотрим.

Но, уже перед обедом волнение её настолько возросло, что решилась сказать своей гувернантке, учившей французскому.

– Clara kondratievna, je vous demande de laid! (Клара Кондратьевна, я прошу вас о помощи (французский)), – как всегда нервно начала она.

– Ah Lisaveta, ne me faites pas peur! (Ах Лизавета, не пугайте меня (французский)).

– Они… они… – нахлынули слёзы. Дальше уже душили её не давая досказать фразу.

– Ах! Боже мой! – передавшееся волнение так же заставило перейти на русский гувернантку.

– Они уплыли в море.

– Кто?

– Alex et Vladimir, – теряясь в языках, вернулась к французскому Лизавета.

– Quand? (Когда?)

– Après le petit déjeuner! (Ещё после завтрака).

– Quel cauchemar! Il faut immédiatement informer la mère. (Какой кошмар! Надо немедленно сообщить матери), – уже бежала в сторону веранды, где обычно в предобеденный час отдыхала Торбьорг Константиновна.

– Ah Madame. Quelle horreur, Alex est emporté dans un bateau en haute mer. (Ах Мадам. Какой ужас, Алекс унесён в лодке в открытое море).

Любила эту дачу больше чем имение под Киевом. Но, осенью бывали там каждый год. Лето же проводили у Ладоги. Местная природа напоминала о Швеции, куда ездила однажды в детстве, но, помнила о ней, как о некоем месте на земле, где всегда царит лето. Бескрайние луга, равнины, местами ощетинившиеся скалами, озёра и реки. Сколько раз уговаривала Якова Карловича съездить в эту волшебную страну. Но, всегда у того находились отговорки. Оставалось лишь мечтать.

Вот и сейчас, когда её слегка разморило в тени веранды, куда не проникал даже лёгкий ветерок жаркого дня, мысленно находилась там.

Надо было покупать дачу под Санкт – Петербургом. Но, хотела уединения, спокойствия, свободы. В итоге было выбрано ею прекрасное место. Река Узерва, или по-фински Вуокса, впадающая здесь в Ладожское озеро.

Долго не соглашался, даже угрожая, из-за работы будет редко приезжать к ней летом. Но, знала своего супруга, не сможет долго без неё. Пусть и раз в неделю, но, обязательно окажется рядом. Большего и не нужно. Ведь всегда была спокойна за него.

Сопротивление пало. Дом был куплен.

Только один раз, в июле, не приехал на выходные. Ездила в коляске в город, звонить мужу. Но, успокоил, сказав, что опоздал на поезд, да и много дел накопилось в городе личного порядка. Предстояло нанести пару важных визитов на званые обеды; к своему непосредственному руководителю и так же приглашён был её родителями, Кларой Александровной и Константином Сигурдовичем, собирающимися в Италию на пару месяцев, до осени. И, ведь действительно ничего не мог отменить.

Открытое море. Как это прекрасно. Пару раз ходила на яхте. Но, о Боже, как давно всё это было. Целая вечность.

Но, почему же в лодке? Постепенно приходило к ней понимание происходящего.

Унесён! Эта фраза окончательно разбудила, вернув к жизни.

– Quest-il arrivé à Clara? Ne faites pas peur de me branler. (Что случилось Клара? Не пугайте меня попусту), – сладко потянулась в плетёном кресле.

– Мама, Алекс уплыл в лодке со своим другом, сыном начальника телеграфа, – видя, что Клара Кондратьевна эмоциональней её, решила попробовать опередив гувернантку, разъяснить происходящее самостоятельно.

– Как уплыл!? А как же обед? – не почувствовав в данном сообщении чего-либо страшного, забеспокоилась Торбьорг Константиновна.

– Maintenant est-ce avant le déjeuner !? (Ах мадам! Теперь ли до обеда!?)

Сознание постепенно возвращалось в голову. Какая-то недосказанность в услышанном начинала тревожить её душу, нарастая невидимой волной отчаяния, по мере понимания. Сын, которого так любила, мог быть теперь потерян для неё навсегда, как Иоган, умерший в детстве. Холодная судорога пробежала по телу. Так уже было один раз, когда потеряла своего ребёнка, которому всё же довелось увидеть свет, ощутить тепло родителей. Это был первенец. Может именно поэтому так боялась рожая Александра, к которому в итоге сдерживала свои чувства, в страхе также потерять. Не показываемые внешне, в глубине сердца жили своей отдельной жизнью. К тому же тяжёлые были роды. Потом большой перерыв произошёл прежде чем решилась родить Елизавету. Но, всю жизнь не оставляла тревога за сына. С самого первого дня ощущала её, видя, дан Богом в утешение великой скорби, что, как ни странно ещё больше сблизила с мужем, который многое сделал для того, чтоб поддержать.

За Лизу переживала куда меньше. Родившись легко, росла послушной, не проблемной девочкой. То ли дело сын, постоянно ввязывался в некие приключения, доказывая кулаками свою правоту среди друзей. Не обладающий большой силой, был вспыльчив и решителен.

Что же теперь делать? Чем может помочь своему Алексу? Куда надо бежать, и с какой целью, если она не видит его сейчас, не знает, что именно с ним происходит в данную минуту.

Страшно билось сердце, но, нахлынув с молниеносной скоростью, паника оставляла её, постепенно откатывая, как волна, омывшая песчаный берег. Не верилось в то, что так потеряет своего сына.

– Распорядитесь приготовить коляску. Я поеду к причалу, – с леденящим душу спокойствием, попросила гувернантку.

Через десять минут коляска была готова.

Села. Встретилась взглядом с дочерью. Её глаза горели вопросом.

– Садись, – ответила на него.

– Не успели выехать за ворота, как впереди показались две шагающих в обнимку фигурки подростков с удочками.

– Алекс! – обрадовалась Лиза. Торбьорг Константиновна была спокойна, догадывалась; ещё не наступило то время, когда следует волноваться за своего сына.

Счастливые, но, боящиеся гнева родителей, шли они к себе домой. Дом Начальника телеграфа располагался чуть дальше. И Владимир, поздоровавшись, тут же простился, будучи рад тому, что их не ругали. Но, что ждало его дома?

Радостью для него была новая удочка, что нёс в правой руке. Пустое ведёрко для рыбы не огорчало.

– Мама, Лиза, как же я рад, что снова с вами, – признался, взобравшись на облучок Алекс. Мерно, вместе с коляской раскачивался во время движения обратно, к воротам дома.

Именно сейчас понял; не так страшна разлука с родными, если заканчивается радостной встречей. Решил для себя; станет морским офицером.

Лиза была рада видеть брата. Слишком переволновалась за него, и, теперь не желала ни на миг расставаться, держа за руку, словно плюшевую игрушку, с которой вышла погулять.

Глава XIX. Экскурсия.

Гуляли по городу не первый час. Были и в развалинах крепости, некоторые помещения которой всё же оставались недоступны, закрыты на замок, висевший на, как показалось им ещё дореволюционных, сколоченных из грубых досок дверях.

– Эта крепость построена Шведами, в середине тринадцатого века. Войска Петра I в 1710 году осаждали город, обстреливая ядрами. Тогда сильно была повреждена башня. Шведский город пал, впервые став русским.

Слушала его, понимая; очень увлекающийся человек. Было рядом интересно. Вдруг задумалась – сможет ли прожить жизнь с ним, или всё же важнее для неё другое, являться востребованной, создавая что-то новое. Но, тогда не сможет уделять много внимания человеку, что мог бы быть мужем. Вот интересно, каким должен быть он?

– Отсюда видна часовая башня и развалины старого кафедрального собора, колокольней которого была прежде. Предлагаю пройти туда. Затем в библиотеку.

– Библиотеку? – удивилась девушка, старавшаяся держаться рядом с молодым человеком с гитарой. Его звали Эдиком, а её он называл Эллой.

Какие смешные, всегда оказывались вместе. Сам Эдик был не в её вкусе, бородатый, слишком уж близок своим внешним видом к хиппи. Но пел хорошо, так же неплохо подыгрывая себе на гитаре. Отойдя в сторонку, сели на краешек гранитной стены, чтоб отдохнуть минут пять, прежде чем двигаться дальше. Присел рядом с ними вместе с Ингой и Павел.

– Да. Библиотеку. Но непростую.

– Интересно, как же это может библиотека оказаться непростой, если в ней всего лишь хранятся книги, или сами по себе они очень ценны? – положила голову на плечо Эдику Элла.

Ничего не ответил, так, как Эдик начал что-то наигрывать на гитаре.

Потянулись к ним и остальные. Шура, с густыми по самые плечи каштановыми волосами, редкими, но аккуратно подстригаемыми в виде формы «а ля песняры» усами, явно находящийся в нерешительности, кто же из этих двух девушек, что оставались свободны, всё же милее ему. И не в силах определиться старался поступать так, чтоб не обидеть обеих, уделяя внимание поровну. Тем самым совершенно заморочив им головы. Еще перед выездом, на вокзале, не исключал возможности, попробует оказаться рядом с Ингой. Но, чувствовало его сердце, не интересен ей, впрочем, и не для того выбрались все они в эти выходные из Питера, чтоб обременять себя какими-то обязательствами. Впереди была ещё целая жизнь, а пока они только в самом начале первого курса академии.

Верка. Согласилась ночевать сегодня у неё, своей подруги, только лишь для того, чтоб потом утром всей компанией сесть на электричку. Хоть и жила в Выборге, сегодня делала вид, не местная, остальные же легко подыгрывали ей, наблюдая за тем, как же именно произойдёт открытие «страшной» тайны, обещанной Паше.

Валя, сестра Верки, что взяла сегодня с собой – была на год младше. Не похожие друг на друга внешне, окончательно заморочили голову Шуре, который теперь уже не хотел ничего, кроме, как вернуться поскорее домой в Питер. Но, до электрички было ещё, ой, как далеко.

Эдик пел песню про самолётик молодой. При этом, как-то прищурено смотрел в небо, где над самой башней, размером с чайку действительно передвигался серебристый лайнер. Молод ли он был, или нет, сложно понять, но одно было ясно; точно ко времени и к месту оказался сейчас над осенним Выборгом.

Там и перекусили тем, что взяли с собой.

В библиотеку шли мимо часовой башни, рядом с которой жил Павел. Сказал:

– Подождите пару минут, я заброшу вещи домой.

– Я с тобой, – весело припустилась за ним Инга. Сам не зная почему, очень обрадовался этому импульсивному жесту с её стороны. Даже сменил бег на быстрый шаг. Поднимались по лестнице, хотя в подъезде был лифт.

– Какой старый дом! – тяжело дышала Инга.

– Да. Дореволюционный. Раньше моей прабабушке принадлежал почти целый этаж. Теперь же всего две комнаты в коммуналке.

– Я никогда не жила в старых домах. И моя тайна заключается в том…

– Вот, – перебил её, – Подожди. Я быстро, – открыл ключом замок. Вошли. Оказались в некогда просторном коридоре, теперь заваленным всяким барахлом.

– Вот наши комнаты, – открыв дверь, поставил сумку за неё, крикнув в щель:

– Свои. Я приехал. Погуляю по городу и к вечеру вернусь. Пока мам.

– Мне бы было интересно посмотреть, как там у тебя внутри.

– Уверяю, такой же, как и все, – улыбнулся ей.

– Я имела в виду, что в квартире. Знаешь, один раз оказалась в старом доме, в одной квартире. Там мне показалось очень неуютно.

– Сегодня нет времени. Думаю, мы ещё сможем осуществить твою мечту, – закрыл дверь. Инга спускалась вниз.

Догнав её, дотронулся до её пальцев. Бежали вниз по лестнице, взявшись за руки.

Рассказав про часовую башню, повёл всех в сторону библиотеки. Было интересно, как отреагируют на неё все его новые друзья. Теперь несколько напрягали его своим присутствием. Даже те неплохие песни, что иногда принимался петь Эдик, начали раздражать. Почему-то сильно хотел остаться наедине с Ингой. Проводить её до поезда в тишине пустынного города. А, затем, полный замечательных мыслей о своём будущем пошёл бы домой от вокзала. Всего двадцать минут пешком, и был бы дома. Но, как ему хотелось, чтоб всё это произошло именно сегодня. Из-за того, что представлял себе, как поцелует её у тамбура, прежде чем она войдёт в поезд.

– Ну, вот и она, – указал на выкрашенное прежде в белый цвет, обшарпанное, с обвалившейся штукатуркой, и треснутыми стёклами в витражах здание. Которое лишь в глазах немногих могло раскрыть все задумки автора, архитектора, вложившего прежде в него частичку своей души. И, это, как знал наверняка, не многим среди современных людей могло быть замечено. Функционализм, присущий здравому смыслу, так назывался архитектурный стиль, в котором была запроектирована библиотека. Любил её с детства. Иногда приходил в этот парк, просто так, посидеть на скамейке. Не понимал, каким образом сохранилось, построенное тогда, в 1936 году, когда здесь ещё была Финляндия такое здание во враждебной ему, ворвавшейся в город новой, приторной, уничтожающей всё на своём пути архитектуре, сталинского ампира.

– Её построил Алвар Аальто, когда здесь была Финляндия.

– На барак похоже, – призналась Элла.

– Брось! Нормальный сарайчик. Только слишком уж серый, и скучноватые фасады, – отозвался Эдик.

– Впрочем, если его покрасить может даже очень себе ничего, – попыталась смягчить обстановку Верка, посмотрев на сестру. Валя не в силах ничего ответить, просто отвернулась, разглядывая гранитного лося, стоявшего на холмике в сторонке.

– А мне нравится, – взяв в рамку, сделанную с помощью указательного и большого пальцев двух ладоней, посмотрел в неё, как профессиональный художник на натюрморт Шурик.

Инга тихо сказала Петру:

– А можно войти внутрь?

– Конечно! – обрадовался тому, что заинтересовалась.

Никто не пошёл с ними.

Пройдя через витражные двери оказались в вестибюле. Большой зал был справа, но не пошли, взяв за руку повёл в читальный зал, с круглыми зенитными фонарями в крыше.

– Слушай, несмотря на плачевное состояние фасадов и интерьеров, создаётся впечатление, вся современная архитектура на самом деле просто хорошо забытая, уничтоженная в стране, как, впрочем, и многое другое, в ней имеющееся раньше. И, эта библиотека, случайно оставшаяся здесь, словно потерянный родителями ребёнок, которого ищут до сих пор, но не там, где мог бы оказаться.

– Но, когда-нибудь он найдётся.

Заходили и в детскую библиотеку, читальный зал, где прежде можно было пролистать прессу.

Рассказывал:

– Когда Алвар Аальто выполняя заказ города хотел строить здесь в парке библиотеку. Возникли проблемы с местным настоятелем лютеранского кафедрального собора. Тот не желал, чтоб рядом с домом Божиим стояла библиотека, да и к тому же с современными, такими лаконичными ещё и белыми фасадами. Долго не могли найти согласия. Пока, совершенно отчаявшись Аальто не сказал пастору, что его прихожане, как и все люди были детьми. И те дети, попавшие в эту библиотеку, узнают о Боге из книг, после придут в храм Божий.

Это послужило решающим аргументом в их споре. Пастор уступил.

Но, кто бы мог подумать; именно этот храм и будет разрушен советской миной во время войны. Правда только верхушка его башни и своды кровли, но, это послужило поводом для сноса ненужного новой оккупационной власти бесполезного строения. Тем самым осталась только библиотека, чудом дожив до наших дней.

Говорят, будто были попытки перестроить её, придав фасадам помпезности, путём возведения ненужных колонн, портиков и балясин. Чему, слава Богу не пришлось свершиться.

Слушала его внимательно. Сейчас менялось представление о мире, который, как считала был так ясен ей.

День незаметно приближался к вечеру. Все очень устали. Настолько уже потерялся во времени, которое то тянулось словно резина, то пролетало мгновенно, что не заметил, как оказались на вокзале. Старом, обшарпанном, с вонючими туалетами, построенном совсем ещё недавно, менее пары десятилетий назад, в стиле сталинского псевдоампира с элементами эклектики.

Раздолбанная, скрипучая электричка ждала своих пассажиров, желая поскорее убраться обратно в Ленинград.

Все вошли в вагон. Но, Инга не спешила, стоя рядом с Пашей.

Именно сейчас и должен был найти в себе силы поцеловать её. Но, растерялся. Оказывается, был совершенно не готов.

– А ты, что не садишься в поезд?

– Это и есть моя тайна, – улыбнулась ему в ответ.

– Ты местная? – догадался Паша.

– Нет. Мы переехали сюда семьёй из Киева недавно. Моего отца перевели. Он работает в порту.

– И ты целый день молчала!?

– Да. Извини. Но, мне хотелось побольше узнать о городе, в котором живу. Ведь совсем ещё его не знаю.

Поезд тронулся, Помахав друзьям, ушли с перрона.

– Я сегодня мечтала; будешь провожать меня домой по Выборгу. И, вот сейчас, надеюсь – это сбудется, – улыбалась краешками глаз.

Не мог найти в себе сил поцеловать её. Нёс, какую-то чушь, хоть и видел – ждёт от него именно этого.

– Железнодорожный вокзал. Он не был таким прежде. Я не успел рассказать это остальным, потому, что устал. Но, для тебя мне хочется сделать большее. Откуда только силы берутся?

Здесь всё раньше было не так, как сейчас

Шли по пустынным ночным улицам города. Тусклый свет фонарей ненадолго вынимал их из темноты, затем опять погружая в неё. От этого казалось – дорога проходит сквозь холмы, то поднимаясь, то опускаясь вниз, к их подножиям, где протекала извилистая река, которой, увы, на самом деле не было.

– А вот и мой дом. Видишь, он недалеко от порта. Но, современный. До сегодняшнего дня я любила только то, что построено в последние годы. И меня поразила библиотека, что ещё с 36 года так разительно отличается от всего своего окружения. Но, ещё больше мне захотелось побывать у тебя дома, в старом городе. Я ведь пару раз проходила мимо него, не решаясь зайти во двор.

– Мы встретимся завтра?

– Мы встретимся в институте, – улыбнулась ему.

– Это не то. Мы в разных группах.

– Мы можем ездить вместе домой и в Питер.

– Ты каждый день ездишь домой?

– Да.

– А я поселился в общаге. Но, теперь понимаю, как был не прав.

– Не прав, – улыбалась Инга. Как много узнала сегодня.

Улыбнулся ей в ответ, так же многое открыв для себя в этот день.

Так и не смог поцеловать её в тот вечер. Не шёл, буквально бежал домой, от нахлынувшей волны необъяснимого счастья, стараясь, как можно выше подпрыгивать под деревьями, в попытке сорвать с них листья.

Понимал – это она, та женщина, с которой ему хочется быть вместе.

Глава XX. С победителя выпивка.

Не стоило всё же ему тогда, будучи подзадоренным товарищем, идти на поводу у своей страсти. Ведь не прошло и полугода, как покинув отчий дом изменил своему слову, ещё в Амстердаме.

– Никто об этом не узнает, если сам не будешь трепать, – словно в продолжение вчерашнего разговора успокоил Пауль наутро, когда, радуясь своей победе над очередной давно уже побеждённой другими мужчинами девушкой, нашёл Якова на сеновале.

Шумно, словно спугнутая газель, вырвалась из-под тут же упавшей на ещё тёплое сено руки Якова девушка, на ходу поднимая свои разбросанные вещи.

– О чём? – приходил в себя Яков, после крепкого сна, не заметив; только, что рядом с ним спала та, кто теперь, забившись в угол надевает юбку, отряхивая босые ноги от прилипших соломинок.

– Ну, раз не о чем, так и того лучше, – не обращая внимание на спускающуюся по крутой деревянной лестнице вниз девушку, закрыл тему Пауль. В глубине души был рад, и в этот раз оказался прав. Будучи старше Якова, знал; пока мужчина вдали от дома – волен поступать так, как считает нужным. Всегда радовался подтверждению его мнения, видя; не одинок в этом мире. И сегодня утром, после многочисленных споров, убеждений и усмешек во время многих застолий в конце рабочей недели, по пятницам, наблюдал очередную свою победу. Ведь только благодаря ему друг Яков, что был родом практически из одних с ним мест, лишился девственности, как он часто выражался.

Сильно болела голова. Плохо помнил, что случилось ночью. Но, теперь, кажется начинал понимать почему уехал не обвенчавшись с Агнезэ. Словно знал заранее; именно так и будет – не настоял на венчании. Но, может, всё же побоялся её родителей? Нет, дело не только в этом. Он может бросить свою невесту, не испортив её, среди множества отчаянных мыслей, проносящихся сейчас во время пробуждения в его голове яркой вспышкой блеснула и эта, страшная!

Словно кольнула его в сердце. Он никогда не вернётся к Агнезэ, вслед за ней пришло ещё более безысходное понимание произошедшего.

– Ты не проболтаешься? – потянулся за штанами.

– Вот ещё! Мне больше делать нечего. Пойми, главное же не в том, что у тебя сегодня ночью была какая-то женщина.

– А в чём же?

– В том, что ты стал мужчиной.

– Не неси чушь!

– Да. Именно мужчиной. И с тобой теперь гораздо интереснее пить. Кстати, с тебя, как с победителя, выпивка.

Молча спускался вниз. Не спорил. Да и к тому же так сильно болела голова, что действительно требовалось залить эту боль пивом.

По прибытие в Россию Яшка какое-то время оставался при яхте. Но теперь не Лютеранки, а пышногрудые, православные красавицы привлекали его внимание.

Милая его сердцу Агна вспоминалась реже. Начал забывать её фигуру, да и не видел её обнажённой, чтоб запомнить индивидуальные черты. Не было в его памяти ничего кроме пронизывающих насквозь своим взором глаз. Видел множество разных. Карие, светло голубые с серым отливом, даже с намёком на зеленоватый оттенок. Но, не в самом цвете таилась тайна, всё ещё позволяла сохраняться невидимой нити, связавшей их сердца. Не устояв один раз, теперь уже не пытался сопротивляться. Просто плыл по волнам жизни, сулившей ему многое, но теперь не могла ничего гарантировать в отношение того, что прежде обещал себе сам.

Ещё с юных лет, до мельчайших подробностей помнил отцовскую лодку, что была прежде, и ту, новую шняву, которую иногда выводил в море сам. Сроднился с этими, первыми в его жизни судами, закрыв глаза мог передвигаться по ним, словно наяву. Так же и женщины должны были оставаться в его памяти, всеми своими индивидуальными особенностями. Но, этого не происходило, даже если с какой-то из них и складывались отношения, впрочем, всегда заканчивалось разлукой.

Надоедали ему.

Но, почему всё же помнил Агнезэ, так, будто раздевал её, укладывая в постель рядом с собой? Неужели то, что выдумал сам про её тело было не просто явью, но и запало в его память навсегда. Ещё не большая, тугая грудь, чувственно вздымалась от прерывистого дыхания, на гране обморока, что пугало его. Всё это теперь воспринимал совершенно иначе, но, видя подобное у других женщин не принимал, выискивая схожести внешние, коих естественно не было, да и не могло быть. Может именно это и заставляло жить миром своих фантазий, будучи воплощенны в жизнь, выглядели куда реальнее и чувственней, чем окружающая, кажущаяся вульгарной реальность.

Молодой царь был занят делом, решая окончательно и бесповоротно вопрос со ставшей за время, проведённое на чужбине, немилой ему Евдокией Фёдоровной. Будучи выбранной без его согласия матерью, была ненавистна. Тем более сейчас, когда вернулся в Россию с великими планами по уничтожению всего, как он считал ненужного, являющегося балластом в предстоящем плавании по водам больших побед.

Как сор с корабля смахнул в монастырь и свою, честно дожидавшуюся его жену. Чувствовал в себе силу, не нуждался в поддержке рода Нарышкиных, что так важны были его матери. Для того и вернулся, чтоб прекратив придворные интриги, навсегда забыть о конкуренции со стороны. Только один имел право на передел страны, был полон сил и ненависти ко всему русскому, что прежде только лишь раздражало, теперь же бесило, не оставляя места в голове здравому смыслу. Иногда, в припадках необъяснимой злобы сам себя боялся. Но, никогда даже и не думал останавливать гнев в попытке сдержаться, не совершив лишнего зла.

А, было ли лишнее, и где та грань, за коей оно начинается?

Давно обсуждал с Лефортом идею строительства нового, своего города, что будет далёк от надоевшей, презираемой теперь им Москвы. Да и не город это был для него, а, скорее некая резиденция, должная стать центром его, новой России, построенной на фундаментах древней Руси. Оттуда, из неё, с помощью своих союзников, Англии и Германии хотел расширять территории нового, своего государства, что хоть и стало для всех впоследствии великой Россией, для него прежде всего было собственным, любимую сердцу часть которого отвоевал у Шведов.

Но, где, на каком месте должен пасть его выбор? Сомневался.

Архангельск? Не слишком ли далеко от Москвы? Но, к чёрту эту большую деревню, со всеми её бесчисленными тётушками и дядьками, являвшимися ему родственниками. Ненавидел её, как напоминание о своих предках, коих стыдился, как можно скорее желая всеобщего признания как европейца.

Ниеншанс? Пожалуй, что это место будет получше. Там не слышна была Русская речь. Чухонцы на своих многочисленных, где Ингерманландских, а где и Карельских, похожих между собой наречиях ублажали его, уставший от Русского слова слух. Со своими соратниками же, общался по-немецки, иногда, в исключительных случаях переходя на Английский, который знал плохо.

Но, для этого следует изгнать Шведов. Задача не простая. Чёрт возьми, куда бы ни сунулся, везде, подобно паутине, таилось гнилое прошлое, с многими ошибками и последствиями нерешительности Рюриковичей. Ненавидел этот род, только лишь за то, что знал; в нём слишком много Русского, точнее присущего той средневековой Руси, которую, как считал; именно ему предстоит выжечь калёным железом из России, как хотел теперь называть все те земли, принадлежавшие ему.

Нет, не Московия, не Русь, а именно Россия. Великия и малыя, со всеми новыми территориями, что именно, как был уверен, должен присоединить к уже существующим, мечом и огнём, как веру православную насаждал князь Владимир. Но если нужно, то и её сменит на своей земле. Та сила, что в порывах гнева, судорогой искажала его лицо, говорила сама за себя, давая уверенность в будущих победах.

Неимоверно отстала страна от той же Голландии, или Англии, где бывал в гостях у короля, который приказал выполнить его портрет в знак уважения.

И, сейчас, в 1698 году, вернувшись на Родину, лелеял в себе планы строительства своей новой резиденции. Не как столица нужна была ему, а место, где мог бы жить по своим правилам, демонстративно приближая к себе тех, кто хотел быть с ним. Не видел смысла, да и не имел желания сразу объявить войну всей стране. Собственным примером создавая вокруг себя частичку нового, что вскоре, как был уверен, обязательно должно было захлестнуть всю страну.

Окружив себя последователями этой идеи, постепенно шёл к ней.

Яков, будучи сторонником Петра участвовал практически во всех сражениях, связанных с отвоеванием прежде спорных русских территорий.

После взятия Ниеншанца, на следующий день участвовал в нападении на несвоевременно пришедшую в помощь защитникам крепости шведскую эскадру, в составе двух малых фрегатов, шнявы и большого бота.

Во главе одной из тридцати лодок с солдатами был Яков. На двух других находился Пётр и его друг Меншиков. За эту победу был учинён кавалером Святого Андрея вдобавок получив медаль за взятие двух вражеских судов, с надписью; «не бывалое бывает», по распоряжению Петра, специально отчеканенную для каждого участника события.

Под командой фельдмаршала Шереметьева в начале мая 1703-го участвовал в захвате Капорья, через несколько дней Ямбурга. Теперь Ингрия была в руках Петра. Затем, древний Раковор, Вейсенштейн, Феллин, Обер-Пален, Руин – присоединилась и Ливония. Слишком мало находилось регулярных шведских войск на этих, принадлежавших им колониальных землях, что не могли не только выгнать Петра из Невского устья, но и защитить самих себя.

Пусть и не на флоте, получил своё первое звание лейтенанта с трудом, но говорил по-русски. Понимал, слишком близка своим звучанием его древняя фамилия, которой так гордился, для окружавших его Русских солдат.

Канцов. Особенно если переставить ударение с первой на вторую гласную, и в первом слоге поменять «а» на «о». Всё же, если хотел выбиться в люди, следовало изменить её на более непонятный в России немецкий манер. Какую же выбрать из тех, что знал? Не долго думая, остановился на той, что была у капитана корабля, на котором впервые вышел в море юнгой из Амстердама.

Курштайн.

Звучная, пугающая слух русского человека. Обладающая некоей таинственностью. Словно играл с жизнью, придумывая для себя новые фрагменты будущей биографии.

Глава XXI. Квартира.

Финляндский вокзал, куда добирался пешком с московского из-за невозможности поймать извозчика, представлял такую же картину, что видел в Москве. Билетов не было. Не понимал, в чём заключается причина их отсутствия. Неужели все, кто ещё имел хоть какую-то возможность улизнуть, бежали из России?

Надо бы заскочить домой, думал по дороге. Но, не то, чтоб не было сил, скорее желания, ещё раз увидеть эти стены, в которых прожил много лет. Нет, не смог бы снова увидеть их уже расставшись однажды навсегда так и не сумев продать. Впрочем, в Киеве не исключал возможности того, что придётся ночевать в Санкт-Петербурге. Но, сегодня, с самого раннего утра, когда поезд подъезжал к северной столице, отгонял от себя все мысли о том, чтобы зайти к себе в квартиру. Холодные стены, нетопленные камины, скорее всего вынесенная уже мебель. Всё это представлялось для него неким непоправимым ударом, что, будучи нанесён добьёт и без того слабое, как считал сердце.

Сколько отмерено Богом дней на этой суетливой, грешной земле, неужели ещё будут радовать его? Сейчас не верилось в это. Хотелось лишь только одного – поскорее увидеть жену. Соскучился не столько по её лицу, сколько по словам, что могли бы успокоить его сейчас. Она умела. Только ей было подвластно отвлечь его в те часы, минуты, когда тревога давила сердце, терзала душу.

Почему же она так хорошо знала его, как человека, со всеми тайными закутками уставшего от последних тревожных лет разума. Такой непримиримый со своими подчинёнными, требующий безоговорочного исполнения всех поставленных задач, теперь превращался в старика, разбитого жизнью, слабохарактерного невротика.

Ничего, только бы добраться до Выборга. Там теперь будет его Родина, если Россия отказалась от него. И, пусть, здесь оставляет практически всё, что нажито им и его предками, сумев продать лишь только квартиру в Киеве, но счастлив, что есть надежда пожить рядом со своей Валерией хотя бы пару лет в тишине и спокойствии.

Да и потом его дети.

Лиза в Кексгольме. Алекс пусть пока и на флоте, но, всё же недалеко, в Гельсинфорсе. Будет воспитывать внучку Анастасию. Её отец прекрасный человек. Жаль, не успел помочь ему по службе. Но, что ж теперь ничего не поделаешь, ему придётся искать себя сызнова, уже в другой стране. Впрочем, это только в том случае, если Финляндии всё же удастся отсоединиться от России, которая теперь не в силах удержать в своих руках ничего кроме ополоумевшего, готового на всё народа, что и не бежит-то из неё только потому, что не в силах самостоятельно принимать решения, будучи лишён этого веками.

Очереди не было. Просто касса закрыта. Не поверил своим глазам. Много времени провёл в Киеве, застав революцию в купе поезда. Но, отступаться было некогда – дорога каждая минута. Если не продаст квартиру, или имение, идти ему по миру с пустыми руками. Не думал тогда, проведёт на Украине пару месяцев. Многое изменилось за это время. Читал газеты, но, самое главное, что было важно ему прежде всего упустил.

Успокоил жену, перед отъездом дав телеграмму в Выборг.

Подошёл к окошку кассы, прочитал замусоленное объявление:

«В связи с постановлением Совета народных комиссаров города Санкт-Петербург от… – тут плохо читалась число – …декабря 1917 года о признании независимости Финляндии, железнодорожное сообщение между странами временно прекращается»

Какой ужас, пронизала догадка. Кольнуло сердце. Не хватало воздуха. Как же моя Валерия! Лизонька, Настенька, Алекс! Почувствовал слабость в ногах. Слава Богу есть где присесть. Вокзал был теперь пуст.

Тут же вспомнилось, как на той неделе прочитал в газете, Финляндия отделилась от России, после признания Совнаркомом Санкт-Петербурга её независимость.

Но, чёткой границы между странами пока ещё установлено не было. Для решения этого вопроса предлагалось создать межгосударственную комиссию.

Что же делать!? Что же ему делать!? Стучало сердце, отдавая ударами в голову.

– Что же мне делать? – не заметил, как сам произнёс вслух.

– Вы не переживайте так, – подошёл к нему молодой человек.

Помогая расстёгивать воротник не первой свежести манишки он продолжил:

– Говорят, существует переправа через реку Сестру. Но, там за большие деньги.

– А по-другому никак? – словно услышав приговор дантиста о больном зубе, поморщился он.

– По-другому только через,… – подошёл к кассе и прочёл там другое объявление:

– …Все остальные лица могут быть пропускаемы через границу лишь в том случае, если имеют особые удостоверения, снабжённые фотографиями и печатью Военно-революционного комитета», – говорилось в нём.

– Какой ужас! Ужас! Ужас!

– Ах не переживайте так.

– Что же мне делать!? У меня там жена, дети, внучка!

– Поезжайте на Сестру. Договоритесь с таможней.

– Сестру? Хорошо. Но, мне надо на литейный, отдохнуть от дороги. Ах Боже мой! Боже мой!

Встал.

– Я поймаю вам извозчика, – вызвался молодой человек. Кто он был? Откуда взялся сейчас здесь на вокзале? Не имел сил ни о чём думать.

Днём извозчика было поймать легче. Хоть и за тройную цену, но довёз до дома.

В подъезде не было дворецкого. Двери нараспашку. Показалось, холоднее чем на улице. Лифт не работал.

Пошёл пешком. Только сейчас понял все недостатки высоких потолков. Боже! Сколько же ступеней! Часто останавливался для того, чтобы передохнуть и отдышаться. Не думал оказаться сегодня в бывшей квартире, которую уже считал потерянной, так и не сумев продать. Может не особо-то и пытался, но, цены, что предлагали за неё были так малы, а инфляция так стремительна, что оставил эту затею, да и маклер убеждал к тому же, до самого последнего дня мужественно обнадёживая его, пока не покинул страну.

Бежали все. Начни он разговор с кем-либо на улице, боялся, что не сможет закончить по причине бегства оппонента.

Вот она. Номер четыре. Почему-то отсутствует медная табличка с его фамилией. Пошарил в карманах. Ключа нигде не было. Вспомнил – в саке. Открыл, содержимое высыпалось на пол. В беспомощности присел. Начал собирать рассыпанное. Сверху послышался скрип двери, затем шаги.

– Яков Карлович!? Вы вернулись? – удивилась соседка сверху, жена профессора.

– Да. То есть нет. Не совсем. Только на одну ночь.

– В доме очень холодно. У вас есть дрова?

– Кажется были. Но, не помню.

– Если не найдёте, заходите к нам. Аркадию Михайловичу выделили в совнаркоме.

– Теперь их там распределяют? – попытался улыбнуться Яков Карлович.

– Теперь всё изменилось, спускалась дальше соседка со свечой в руках.

Нашёл. Дрожащей рукой вставил ключ в замочную скважину. Открыл. Вошёл.

Показалось, в квартире, кто-то бывал. Но, это уже не волновало его. Шёл к камину, в гостиную. В нём должны были быть дрова. Так и оказалось. Их никто не тронул. Не хватало только части мебели. Да и то той, что была не так сильно громоздка, которую можно было вынести без помощи посторонних и транспорта.

Сев на корточки, измазавшись сажей, не с первого раза, но, всё же разжёг камин. Долго смотрел за тем, как разгораются дрова не в силах встать на ноги, Протянув ступни к огню, который ещё не сильно грел, облизывая стенки камина, громко треща сухими дровами, заготовленными бережной рукой истопника, еще до революции. Как много времени прошло с тех пор.

Надо было сосредоточиться, понять, как быть ему завтра. Хватит ли денег. Но, у него есть золотые часы, портсигар наконец. Эти люди не погнушаются ничем. Только бы выбраться из этой страны, оказаться за её пределами, убежать от того ужаса, творящегося в ней.

Чуть-чуть согревшись, придвинул диван к камину, подбросил заготовленных дров, прилёг на нём и тут же заснул.

Проснулся на рассвете от страшного холода. Пришлось разжигать камин снова. Квартира пуста, переодеться было не во что. Всё из неё вывезено. Для того, чтобы согреться решил пройтись по комнатам. Их было десять. Каждая памятна ему чем-то своим. Рядом с кухней комната прислуги. Маленькая, но уютная. Вот их с Валерией спальня. Кровать большая, удобная. Но, давно уже спал отдельно, в своём кабинете, из-за бессонницы, чтобы не беспокоить супругу. Началась у него сразу же после смерти матери, что ушла в след за отцом, через год после его кончины. Сильно ворочался, засыпая лишь под утро. Впрочем, изредка, приходил к жене под одеяло.

Ангелина, как же права оказалась, что уехала в Лондон с супругом. Хоть и младше его на два года, всё же первой вышла замуж, за дипломата. Он, как никогда всегда тонко чувствовавший политическую ситуацию, верил в незыблемость монархии. Может из-за того, что сфера его интересов прежде всего касалась внешней политики, и удалённость от дома не позволяла видеть весь ужас происходящего. Не доверяя газетам, как дипломат, не так воспринимал происходящее в стране, как должно, заранее презирая любые решения государственной думы, видя в них лишь угоду диким нравам лоббировавших их аборигенов. Россия давно превратилась для него в некое бескрайнее степное пространство, пытающееся всеми силами догнать запад. Хоть и защищал её интересы, был очень далёк.

Редко приезжали, а Санкт-Петербург. Но, тот, последний их приезд запомнился ему, как никогда. Далёкие, словно родившиеся в туманном Альбионе, воспринимающие всё происходящее на Родине, будто это некий музей, полки которого завалены пыльными, никого не интересующими экспонатами, давно потерявшими всякий смысл.

– Милый моя Яков, пойми же ты, мир меняется сейчас полностью, и эти перемены нам не остановить, – вспомнил её фразу, невольно введшую его в некий ступор. Долго держал паузу. Для него Россия продолжала тогда оставаться прежней, несмотря ни на что. Верил; ничего не может произойти в той стране, где поколения его предков менялись уж третье столетие, и никакие катаклизмы никогда не угрожали им. Не мог представить то о чём втолковывала ему сестра, сидя рядом со своим всегда скудным на эмоции супругом. Профессиональная холодность наблюдалась в нём и в быту.

На миг вообразил себе, каков же тот в постели. Такая яркая и горячая Ангелина, и он, холодный и расчётливый. Короткая бородка, тонкие, слегка закрученные вверх усики, говорили о следование моде. Неужели он русский? Нет, не может оставаться таким человек, считающий своею Родиной страну, где готовится революция. Словно всё перевернулось в его понимании мира. Может и вправду тот меняется? Или нет, скорее переворачивается вверх ногами, прямо у него на глазах. Слушал дальше невольно прикрыв глаза ладонью. Слегка закружилась голова.

– Почему ты молчишь?

Пригладив волосы, убрал руку с лица. Взглянул на сестру. С детства была ярче, подвижнее его. То, о чём не успевал ещё и подумать, было уже у неё на языке.

– Милая Ангелина, что же я могу возразить тебе? Нам тут на месте, всё куда сложнее рассмотреть. Вам же, со своего острова, куда виднее, – не думая о том, чтобы шутить, невольно превратил всё в шутку.

– Вот опять ты всё превращаешь в игру. Но, мы уже давно взрослые. И, теперь мир играет с нами. И, чтоб выжить требуется принять его условия, – взглянула на супруга.

Тот потянулся за сигарой.

– В любом случае, считаю, вам Яков Карлович следует подумать о том, чтобы приобрести недвижимость за границей. В случае, если выберите Англию, могу поспособствовать в этом.

– Не думаю Иван Павлович, что следует бежать так далеко, за море.

– Зараза прежде всего передаётся по суше, – подкуривал сигару дипломат.

– Думаю, вам не стоит возвращаться на Родину, пока она неспокойна.

– Мы отвыкли, и, как видите, дорогой наш Яков Карлович, особо не стремимся на неё, всё больше становясь Англичанами, – пыхал дымом раскуривая сигару.

Теперь, завидовал сестре в её непонимании страны, в которой увидела свет. Если бы мог так же, как и она, давно вывез бы всю семью за море. Но, до последнего момента не терял надежды, прикипев к России.

Столовая. Большой стол, Дюжина стульев, которые последнее время по большей части пустовали. Но, зимой по выходным устраивали званые обеды. Тогда бывало много народу. Гостиная, где ещё недавно стоял рояль, что удачно был продан. Курительная.

Две, давно пустующие комнаты его родителей.

Комната Александра. Рядом с ней Лизаветы. Когда-то были полны игрушек. Впрочем, некоторые из них, хранятся и по сей день. Всё будет разграблено. Как же быстро, когда-то по всем параметрам устраивающая квартира превращается в нечто запущенное, серое, покрытое пеленой старости! Именно поэтому он и не хотел возвращаться сюда, стараясь забыть навсегда то место, где прошла его молодость, зрелость. Оно неминуемо погружалось в запущение, лишившись своих жильцов, что не просто дополняли собой, но и придавали частичку жизни, пропитывая стены своей радостью, или горем.

Но, теперь, возможно, они так и будут хранить в себе все эти воспоминания, что проникнув в них, невольно останутся на всегда.

Смех дочери, капризный плач сына. Стоны супруги, что не могла сдержать себя во время родов, и он слышал их, у себя в кабинете, накрыв голову подушкой. Очень переживал за неё. Здесь, в углу их спальни стояла кроватка Иогана, что прожил всего месяц, сразу же отдали её тогда дворнику. Обещал пристроить в хорошие руки. Теперь, всё это было напрасно, никому не нужно. Так, как всего лишь оставалось его жизнью, скрытой, похороненной в этих стенах навсегда.

Купив квартиру в Выборге, решили обзавестись новой мебелью. Эту же думали продать, но, кто знал, что события будут развиваться настолько стремительно.

Глава XXII. Государственная граница.

Оделся. Вышел из квартиры. Закрыл замок. Спустился по лестнице. Оказался на улице. Выкинул ключ в канализационную решетку.

Повезло с извозчиком. Взял у дома. Поехал завтракать на Финляндский вокзал, в надежде добраться оттуда до Белоострова.

Выпив кофе с круасанами, неизвестно ещё каким образом выпекаемыми в постреволюционном городе, на практически закрытом вокзале. Настроение поднималось. Жизнь давала надежды. Вышел на площадь, где должны быть извозчики. И они действительно были. Подошёл к одному, самому крайнему, бородатому, с хитрыми глазами. Боялся таких прежде. Сегодня же, словно знал; именно у этого человеческого типа и хранятся все тайны мироздания. Спросил:

– До Белоострова повезёте?

– Да, – подозрительно легко ответил тот.

– Много ли возьмёте?

– Договоримся, – где-то в глубине бороды зародилась хитрая улыбка. Не столько заметил её, сколь почувствовал через густую растительность.

– Ты барин не дрейфь. Двадцать рублёв возьму я. А, что!? Имею право. Вона, все по три червонца берут. А я вот, что тебе скажу. Оно то может и хорошо, что инфляция така. Но, только вот где ж деньги то брать? Ведь никому-то больше платить не стали. Как получал народ, так и получает. А тратить, вынь да полож. Надо и совесть иметь. А она-то есть у меня, с детства её берегу.

Но! Родимые! – слегка, так же лениво, как и говорил, дёрнул за вожжи.

Через полтора часа уже въезжали в Белоостров.

– Ну, милой человек, времена сейчас неспокойные, так, что давай деньги и, главное не нервничай. Нормально всё с тобой будет. Переправишься через кордон. Я тебя на станцию подвезу, и скажу, с кем договариваться. А ты уж не плошай там. Сам крутись, – пропустив бороду сквозь зажатую в кулак кисть руки, затянул заунывную извозчичью песню.

Вся эта суета, что творилась вокруг Якова Карловича последние годы не предвещала ничего хорошего. И наступивший семнадцатый явился жирной точкой в окончательном осмыслении происходящего. Всю жизнь был далёк от тайных обществ и революционных кружков, кои, впрочем, причислял к первым. Будущее своё делал своими руками, не нуждаясь в борьбе с существующими порядками, принимая их, как данность. Ценил самодержавие, считая его единственным спасением для России. Не хотел замечать, и уж тем более разглядывать под лупой недостатки прошлых императоров.

Когда, в марте отрёкся Николай, не поверил своим глазам, читая в Санкт-Петербургских ведомостях манифест. Но, не мог представить себе такую великую страну без помазанника Божия. Казалось; если это правда, должна тут же провалиться под землю, исчезнуть. Но, небо было пронзительно голубым. Редкие, всклокоченные облачка плыли по нему в сторону Балтики, уносимые ветром. Никто не кричал, не плакал, не возмущался. Всё оставалось, как и прежде. Но, где-то в глубине его сознания происходили сейчас необратимые изменения. Мир уже никогда не мог оставаться прежним. Хорошо, с мгновенной пронзительностью понял тогда.

Вся его карьера. Дело, которому посвятил жизнь, являясь чиновником в адмиралтействе, вдруг в один миг стало таким незначительным, ненужным, еле заметным.

Вспомнил, как сидел на скамейке, в скверике у стен, заложенного ещё при Петре здания, разрезающего сейчас своим шпилем облака. Так вот почему они такие рваные! Приметив это, поддался невольной панике. Нарастала в нём стремительно, словно морская волна, перед тем, как обрушиться на песчаный берег. Как в детстве, когда строил из песка крепости и города, затем наблюдая, как гибнут от растущего из-за изменения ветра прибоя. Тревога теперь таилась во всём, куда бы ни устремил свой взгляд. Именно в тот момент, когда произошло полное осознание произошедшего, всё помчалось вокруг. Люди стали быстрее переставлять ноги. Те, кто стоял, пошли. Моторы не останавливались, проносясь мимо. Коляски чудом разминались с ними на перекрёстках. Показалось; сам мир понёсся мимо со страшной скоростью, и остановить его уже не в праве никто. Да и попыток больше не будет предпринято. Ибо остался неуправляем, брошен, покинут.

Станция была пуста. Поезда тут, судя по всему, были большой редкостью.

– Ступай в вокзал. Там с красноармейцем договоришься, за отдельную плату проведёт. Только имей в виду вещи проверяют.

– Там же их много наверняка?

– А ты всё одно. Выбери того, что лицом подобрее и договаривайся с ним. За отдельну плату проведёт уж, пить дать.

– А, сколько ж она, плата эта?

– А я откель знаю? Рублёв тридцать, не боле. Впрочем, говорили, что и за десять кто проходил. Да они чем угодно берут. Не волнуйся. Вона часы, какие, на дневном свету горят, как солнце ясное.

Эх, отдохнуть бы лошадкам. Как ни на есть двадцать миль прошагали, – уже, как бы сам с собой разговаривал извозчик.

Ну, залётные! – теперь уже от души дёрнул он вожжи.

Пошёл в сторону маленького, образцового (типового) деревянного вокзала. Из трубы которого шёл дым.

Вошёл, отряхивая от снега ноги. Осмотрелся. У печки сидело два замызганных, но, не унывающих бойца.

– Я видимо к вам, – в нерешительности остановился перед печкой.

– Конечно к нам. К кому тут ещё? Никого ж нет больше, – ответил старший.

– Мне нужно на тот берег, – грел уже и он руки, присев на корточки у горячей печи.

– Не положено, – с отсутствующим взглядом, будто и не видел его, ответил тот, что был постарше, доставая из кармана кисет с табаком. Затем, присев вместе с винтовкой на корточки, аккуратно сложив краешек газеты, что была приготовлена для розжига, пару раз проведя по ней ногтем, оторвал по шву полосочку. Обильно просыпав табаком, скрутил самокрутку.

Пустые, светло-серые глаза, покрытое недельной щетиной лицо, потрескавшиеся от ветра губы, говорили о полном его безразличии к происходящему.

Закурил от щепки, просунутой для этого в топку. И отошёл в сторонку. Видимо для того, чтоб не смущать своим присутствием. Ведь договариваться всегда лучше с кем-то одним.

– Тридцать, – не моргая, нахально, будто беспризорник под мостом, продающий ворованные котлы, заявил оставшийся у буржуйки обладающий деловой ноткой младший боец. Такой же небритый, но не потерявший видимо ещё интереса к жизни, с блестящими светло-карими глазами.

– У меня только двадцать, – взмолился Яков Карлович.

– Нас двое. Работа тяжёлая. Требует полной отдачи. Финны могут пристрелить. Злые сволочи. Вроде отделились, а на тебе, опять всё не по их, – объяснил тот, что постарше.

– Хорошо. Десять и часы, – торговался Яков Карлович. Рубли нужны были ему для того, чтоб добраться от границы до Выборга поездом. Верил, что не были ещё отменены на отделившейся территории.

Странное дело, стоит лишь только в чём-то дать слабину правительству, тут же все, кому ни лень, начинают отделяться, строить свои государства. С таким трудом собранная монархами Русь, превращалась на его глазах в раздробленные княжества.

– Покаж? – заиграли весёлым блеском огоньки глаз младшего.

– Вот, – достал из кармана часы, – Всего десять лет ношу. Совсем новые.

– Пойдёт, – махнул рукой, на славу раскурившемуся в сторонке своему напарнику.

Тот подошёл.

– Дай докурить, – протянул к его самокрутке свою жадную до табачку руку.

– На, – крепко затянулся перед тем, как отдать папиросу красноармеец. Указательный и средний палец которого были желты от махорочного дыма.

– Надо бы на ту сторону позвонить, чтоб приняли, не пристрелили. Или будем партию собирать? – жадно докуривал хорошо раскуренную самокрутку младший.

– Звони, пока не ровён час проверяющего какого не принесло. Нечай там ещё русский не забыли.

Крутанул ручку телефона. Подождал. Видимо связь была прямая, без коммутатора. На той стороне взяли трубку.

– Ну, как там у вас? – дунул в трубку: – Обратно никто не просится? – улыбался, с удовольствием выпуская дым младший.

Судя по рыскающему глазами словно ищущего, что же ему такого ещё весёлого сказать бойцу – на той стороне не отвечали.

Положил трубку и, уже обращаясь к Якову Карловичу:

– Тогда, как обычно. На середине моста. Мы вас оставим. Дальше сами.

– Там с вас ещё могут взять. Приготовьте заранее. С финской стороны границу охраняют новоиспечённые пограничники, остатки 42-го армейского корпуса, что находился прежде в районе Выборга, и Гельсингфорса, – подсказал старший

– Как!? Два раза за один переход! – лихорадочно перебирал в памяти, что ещё может отдать из того что было при нём.

– А как вы думали!? Теперь другая страна. И обратно дороги нет. Эти «новые пограничники», будучи белогвардейцами, соблюдают нейтралитет в отношении Финляндии, не допуская нарушения границы, разоружая всех нарушителей при любой попытке пересечения, – пожалел, что сделал подсказку.

– Ладно. Не пужай барина. На деле новые рубежи охраняют только таможенники, так, как «новые пограничники» нередко уходят на места своего постоянного базирования вглубь Финляндии. Поэтому и пропускаем таких как ты контрабандистов, – хитро улыбнулся младший.

– Много развелось разных беженцев, – подмигнул ему старший.

Шли быстро. То ли от холода, то ли от страха проверки. Видимо всё же хоть, кто-то ещё контролировал новую границу как положено, в соответствии с постановлением.

С противоположной стороны так никто и не объявился. Якову Карловичу показалось даже, будто никакой границы на самом-то деле и нет вовсе, и всё придумано хитрыми чиновниками из совнаркома. Но, не знали ещё; финская сторона, как и Российская, что уже в конце мая, когда вскоре начавшаяся в Финляндии гражданская война, не без помощи немецких войск, пришедших на помощь получившей независимость страны, будет проиграна, красные финны побегут обратно в Россию, в надежде спастись от расстрела.

Прошёл мост, но, никакой заграницы не почувствовав, с облегчением вздохнул. Теперь требовалось двигаться дальше до Выборга. Но, как – это уже был другой вопрос. Оставалась надежда на то, что от Белоострова всё же ходит хоть какой-то поезд.

Только сейчас понял; эти двое с винтовками были новоиспечённые таможенники, и никакой речи о пограничниках с русской стороны ещё не могло быть.

Шёл быстро, не оглядываясь. Снег сильно скрипел под ногами. Тонкая подошва не приспособленных к долгим зимним переходам ботинок, промёрзла насквозь. Но, вдруг замедлил шаг. Даже остановился. Уже на краю моста.

Обернулся.

Позади была Россия.

Навсегда оставлял её? И была ли в нём злость к этой стране?

Ещё месяц назад принадлежавшие России территории сбивали его с толку. Подсознательно до сих пор считал их русскими. Но, увы – эта, пока импровизированная граница наводила на мысли, что не сегодня – завтра превратится в настоящую, навсегда лишив его возможности вернуться назад.

Но, надо ли это ему?

Хоть и старался не курить на морозе, машинально потянулся за портсигаром, но, передумав, резко махнув рукой. Пошёл дальше.

Темп, с которым начинал свой бег двадцатый век нарастал постепенно. До 4-го года, Русско-японской войны маятник истории раскачивался медленно, затем начал ускорятся и уже в 14-ом его мах резко увеличился. В 17-ом же казалось – его не остановить. Но сейчас, в начале 18-го события пролетали со скоростью курьерского поезда, не оставляя ни секунды на осмысление.

Пронзила догадка – навсегда выпал из поезда.

Глава XXIII. Отпускаю тебя.

«Милый Яков, вот уже почти пять лет, как я жду твоего возвращения. Все мои подруги давно замужем, родили двое, а то и трое детей. Одна я томлюсь ожиданием из дальних краёв своего любимого. Не ужель не мила твоему сердцу, что брошена и забыта. Письма от тебя стали редки, не несут в себе радости. Вижу, нет больше места в твоём сердце для меня.

А, коли так, имею в себе силы просить о свободе.

Не могу больше ждать, так, как молодость уходит и тело становится менее гибким, а посему боюсь потерять последние годы, когда ещё сватаются ко мне местные парни.

Дай мне волю, раз не нужна боле. Если же есть в тебе ещё частичка меня, приезжай и возьми в жёны. Ибо создана для того, чтоб родить детей своему господину.

Жду ответа, хоть и заранее знаю каков он будет.

Пока ещё твоя Агнезэ».

Когда только взял в руки письмо, не читая, уже чувствовал – не простое оно. Давно уже в тягость было ему писать письма на Родину. Не только отцу и матери, но и Агнезэ. Последний раз написал ей пару строк в письме родителям.

Жил так, как считал нужным. Хоть и носил на пальце кольцо, что было надето при помолвке, не верил в его силу. А не снимал скорее по привычке. Защищало от ненужного сейчас брака. Не требовался ему, так, как чувствовал свою самодостаточность. Отплавав сначала простым матросом, теперь ходил помощником капитана на небольшом боевом корабле, с дюжиной пушек на борту. Гордился этим, знал – быть ему капитаном военного фрегата. А, то, может и большее преподнесёт ему судьба.

Теперь нисколько не тянуло на Родину. Более того, устраивала походная жизнь, не позволявшая осесть надолго на суше. Хоть имел свой дом неподалёку от царского в строящейся северной резиденции Петра, что всё чаще называл Петербургом, не находил в нём покоя. Всегда тянуло в плавание. Словно в юности с отцом расставляя сети получал удовольствие от военных походов в Шведские земли. Будто крупную рыбу ловил – ввязывался в бой с неприятелем, не дававшим осваивать Петру спорные территории.

Читая, присел за низкий столик в тесной каюте у слепого оконца, ловя последние лучи вечернего северного солнца.

Отдалённо, словно из далёкого прошлого всплывали в его голове картины юности. Высокий берег. Рыбацкая деревня. Редкие сосны на самом краю утёса. Худенькая фигурка Агнезэ. Стоит одиноко на краю. Смотрит в море.

Нет, не там он сейчас.

Не туда устремлён её взгляд. Правее. Гораздо правее следует ей смотреть. Совсем юная. Неужели не изменилась? Или это всего лишь воспоминание.

Нет. Не сможет дать ей ответа.

Всё смешалось в его голове. И прошлое, и настоящее. Что может помочь принять решение, если не видит будущего. Карьера, или тихая жизнь у моря в рыбацкой деревне, что там впереди? Неужели был не прав выбрав свой путь? Как же удалось вытеснить каждодневной суете из его жизни эту, навсегда оставшуюся юной в его памяти девушку? Ведь не бегал за женщинами. Сами находили его всегда. Но, так и не было среди них той, что смогла бы остаться рядом. Все, словно отставшие от косяка рыбины, изъятые им из сети, уходили лишь ударив хвостом по его рукам, выскользнув из них.

Долго носил в кармане уже сильно измятое письмо от Агнезэ, прежде чем сесть написать ответ. Будто состарившаяся любовь, теперь рассыпалось на части.

«Милая Агнезэ, прости своего Якова, если сможешь, но нет во мне сил на то, чтоб найти путь назад. Я сильно виноват перед тобой. За эти пять лет, что мы в разлуке, понял; ожидаемое будущее важнее мне чем то, что оставляю в прошлом. Отпускаю тебя. Но, прошу об одном; не таи зла на своего бедного Якова за потерянные годы. Ведь он создан для другой жизни, в которой нет места покою.

Твой Яков».

Одним махом изложил на бумаге мысль. Будучи человеком не сентиментальным, заметил, глаза его наполнились влагой. Сразу и не понял, это всего лишь слёзы. Только, когда защемило в горле, вспомнилось, как давно в детстве ощутил сильную обиду после того, как в драке получил в глаз от своего сверстника – худого Ганса. Что был глуповат, и ум замещала ему молниеносная реакция. Бил прежде чем думал.

Не мог тогда дать ему сдачи. И от обиды плакал. Неужели и сейчас это самые настоящие слёзы, что вот-вот выкатятся из его глаз? Размазал их кулаком.

Несколько лет проведённых рядом с Петром I, в чужой для Якова стране, постепенно изменили его отношение к окружающему миру. Ещё с самого детства знал; не пойдёт по стопам отца, не станет простым рыбаком. В другом состоит его удел. Причастным к вершению великих дел ощущал себя. Но, не знал тогда, что провидение, или сам Господь, безусловно слышавший его молитвы, понимая помыслы, настолько проникнется его желанием, что воплотит в жизнь. Не узнавал в каждой своей удаче то, что когда-то будет причастен к таким масштабным, значимым не только для отдельной страны, но и всего мира задачам.

Неожиданно обнаруженная в самом себе обучаемость и тяга ко всему новому, сыграла важнейшую роль в его продвижении в морском деле. Пять лет прошло, как покинул отчий дом. Но, как только дал свободу Агнезэ, сразу же словно некий ограничитель слетел с его судьбы. Уже через полгода получил звание капитана, и в своё командование боевой, с двумя дюжинами пушек, корвет, построенный за большие деньги в Амстердаме. Но, не только Голландские, а ещё Датские и Английские верфи работали на Петра I. Архангелогородским мужикам, лихо рубившим свои кочи, не доверял строительство военного флота. Были пока ещё слишком неумелы и упрямы, сопротивляясь его нововведениям. Те же из них, что готовы были принять новое, слишком малы своим числом для таких масштабов строительства, о котором мечтал, не в силах пока начать его с имеющимся уровнем строптивости.

На выстроенные за границей корветы, не мог набрать опытных капитанов, хоть и были уже открыты морские курсы. Слишком мало времени было у него. Поэтому и жаловал звания наперёд, доверяя лишь разгорающимся огонькам уверенности в своих знаниях, среди, как правило привезённых из Европы, или приехавших вместе с ним из Голландии моряков.

А уж таковой смелости, что помогала Яшке во всём, было не занимать.

Перестал думать об Анезэ. С того момента, как написал ей письмо прошло больше полугода. Не любил возвращаться к прошлому, тем более пересматривать свои решения. Теперь, как понимал, будущее наступало. Значит правильно был сделан выбор. И нет дороги назад.

Но, не думал, что в памяти не исчезнет она. Лишь перестав сниться на время, уже через полгода пришла к нему во сне в слезах. Но, при этом глаза её улыбались. Не понял тогда такого сна. У кого бы ни спрашивал, что могло сие значить. не могли дать вразумительный ответ.

После этого сна получил весточку от матери:

«Увидев, что пишу тебе, Агнезе просит передать привет и спасибо за свободу. Недавно обвенчалась она с твоим братом Конрадом, что, как ты знаешь, ходит в море на новой, купленной твоим отцом шняве…»

Поспешил! Письмо само выпало из его рук.

Так и рухнул на стул, схватившись за голову. Привык принимать решения молниеносно. Но, если и откладывал их, то, всё же решившись, никогда не менял своего слова. Сейчас же видел; первый раз в жизни совершил ошибку. И, страшна она не тем, что произошла, ведь всегда можно исправить содеянное, а тем, что сам теперь никогда не сможет, да и не захочет ничего менять. Словно обязан был наказать себя за необдуманный поступок, не считал нужным отступаться от своего решения. Хотя чувствовал; сможет ещё всё отменить.

Сильный поток крови нахлынул в голову. В глазах потемнело. Наверно так умирают пожилые люди, подумалось в тот момент. Но, не испугался. Наоборот хотел смерти. Но, почему!? Почему так несправедлива жизнь!? Неужели не могла Агнезэ подождать ещё полгода, пока станет настоящим капитаном?

Это она виновата в том, что проявил слабость.

Слабость!? Он слаб пред ней. Она счастлива, а он всего лишь капитан фрегата. Но, это не так уж и плохо. Он достиг своей цели. Да. Достиг, но остался один. Впрочем, как и был прежде.

Нет, всё же она виновата во всём. Именно из-за её необузданного желания по скорей выйти замуж должен так мучиться. Невеста при его жизни досталась родному брату.

Везунчик!

Как же я ненавижу его теперь! Но, тут ничего не поделаешь. Придётся смириться. В любом случае, он уж точно никогда не вернётся на Родину.

Отправил денег в подарок молодожёнам, постарался забыть эти глаза навеки. И ему удалось. Больше не снилась Агнезэ. Не видел её глаз, как ни старался припомнить их. Обрадовался было этому. Стало легче. Не ощущая нехватки женской ласки, утопил в себе чувство вины, а вместе с ним и память об Агнезэ.

Вспомнились портовые шлюхи Амстердама, что в итоге начал навещать вместе с Паулем, ведь, как тот считал, стал настоящим мужчиной. Весёлые, вечно пьяные, доступные, готовые на многое в постели. Вот на кого променял он своё счастье. Начав с самого низа, теперь шёл всё выше и выше. Требовалась от него самая малость для того, чтоб взять за руку свою мечту. И вот она у него в кармане. Неужели такая большая цена отдана за неё. Притом так легко, совсем без торга, добровольно.

Захотелось бежать.

Но, куда? Куда убежит от своей команды, царя, что не забывал о нём.

Глава XXIV. Труворово городище.

На пленэр ездили в Псков. Новгород, только проездом. Пару дней. Не впечатлил так, как построенный полностью из плитняка Плесков, как знали теперь, под таким названием впервые упоминался в летописях не лицемерно выглядел древнее.

Жили в общежитии местного архитектурно-строительного техникума. Очень ревновал Ингу. Любой случайный взгляд, фраза, движение головы, всё вызывало у Паши подозрения. Нет, конечно же не потому, что давала повод. Скорее то чувство, что имелось в нём по отношению к Инге было слишком велико.

С детства не мог объяснить себе, почему некоторые фотографии влияют на него так сильно. В 1944-ом из квартиры у них осталось всего пара комнат, где было много фотографий в рамках, в большом количестве изъятых из старых альбомов. Плотно заполняли собой давно окрашенные, местами потрескавшиеся стены, которые были на удивление без обоев, в отличие от остальных комнат коммуналки, неоднократно оклеенных ими жильцами многослойно. Рамки с фото стояли на комоде, крышке рояля и консоли.

Но, некоторые из них не оставляли его не только равнодушным, какая-то грусть, граничащая с потерянностью возможности что-то изменить, и на фоне этого с желанием вернуть то время, что было там запечатлено, накрывала с головой. В такие минуты, сдерживал слезу.

Вот два голых карапуза в одном оцинкованном корытце, обнявшись, смотрят на него из далёкого, давно забытого времени. Где они? Кем ему приходятся? Живы ли? Может ли он помочь им в понимании будущего, что так беспощадно коснулось всех в этой стране после 1917 года. И, даже те, кто успел покинуть её, возможно не в меньшей степени ощутили тот ужас, повлёкший за собой передел мира, вызванный развалом одной из самых крупных его стран.

Неужели не может помочь этим детям. Как бы хотелось узнать об их судьбе. Спрашивал у бабушки:

– Кто они?

– Это твоя бабушка Елизавета со своим братом Алексом. Совсем ещё малыши.

– Где же они сейчас?

– Двоюродного дедушку убили. Я тебе рассказывала. А бабушка похоронена в Кексгольме, рядом с твоим родным дедушкой.

– А, вот это ты мама, да? – показал на скромную девочку в летнем платьице, стоящую под зонтиком, скрывающем её от яркого солнца, на берегу моря.

– Нет. Это бабушка на даче у наших друзей, под Санкт-Петербургом. Кажется, на Лисьем носе. Там была у Владимировых.

Как могли сохраниться все эти фотографии после четырежды смененной власти в городе, уму не постижимо. Может причина в том, что они не выносились из дома. Ведь, как только предмет в этой стране попадает на улицу, становится ничьим, только оставь его на минуту без присмотра. Такова реальность. Вспоминал, рассказывала ему мама о брошенных 29 августа 1941 года на железнодорожных путях северного порта горах мебели и всевозможной домашней утвари.

Чиновники – высший состав РККА, дорвавшиеся до лёгкой добычи, пытались вывезти её из оставляемого города. Нет, всё же не было такого в 39-ом, когда вся эвакуация происходила без паники, по плану, и уж точно никто из финских чиновников даже и не думал, чтоб спасти нажитое за годы барахло. Наверно потому, что для них, это прежде всего было заслуженное, заработанное, а не украденное, доставшееся по случаю.

Уже в начальных классах, основываясь на своих воспоминаниях, начинал понимать; жизнь в их городе прежде сильно отличалась от проходящей в остальной стране. Об этом говорили сами дома, старые, плохо отремонтированные, с трещинами на фасадах, кое-где вообще с отсутствующими крышами. Но, если освобождение города требовало таких масштабных разрушений, значит защищавшие его, не так-то просто хотели отдавать врагам.

Помнил развалины кафедрального собора, что застал в самом детстве, когда ходил гулять в парк с мамой.

– А, почему его не чинят? – возмутился тогда.

– Он никому не нужен.

– Разве такое может быть? – почувствовал недосказанность в маминых словах.

– В этой стране отказались от Бога. Впрочем, где-то он ещё есть, но, как правило это православные храмы. Лютеране же все покинули местные земли. Впрочем, если, кто-то и остался, вынужден скрывать свою веру.

– Кто такие Лютеране?

– Последователи Лютера. Их много в северной Германии, Дании, Швеции, Финляндии и Норвегии, даже чуть-чуть в Польше. Можно сказать – вид северного христианства.

– Почему же их больше нет здесь? Потому, что храм их разрушен?

– Да, – улыбнулась мама. Была рада тому, что сын сам нашёл возможный вариант ответа.

Дедушку с бабушкой Паша застал. Они были не очень старыми, когда родился внук. Плохо помнил. Но, отрывками в его голове остался тот день, когда погибла бабушка и смертельно был ранен дедушка. Мама не говорила, об этом, как ни просил.

Твой дедушка ещё в 18-ом усиленно учил финский, рассказывала мама. Пытался работать в гимназии. Хоть в основном были русскоязычные дети, все говорили по-фински. Называть себя Русским в получившей независимость от России Финляндии становилось смертельно опасно. Думал устроиться чиновником. Но, не имел связей.

Нужно было пережить, как-то эти страшные первые годы становления независимости в стране. Знал; придёт время, когда всё забудется. Ведь самым основным доказательством тому были размеры Финляндии. Население маленьких государств забывчиво, хоть и не миролюбиво. Плохая память даёт возможность мирного сосуществования. Но, всё зло, оставаясь на генетическом уровне внутри людей, легко находит себе выход, если за это берётся грамотный политик.

После того, как Выборг стал советским не водила его мама в храм. Боялась, не желая искушать судьбу. Приграничный город, часто менявший своих жителей, в последний раз, казалось унесших вместе с собой и Бога. Но, только один, пусть и самый главный городской собор был уничтожен. Остальные пустовали в надежде на лучшие времена.

Здесь же, на Псковщине церквей было великое множество. Пусть многие из них стояли в руинах, но, видел, Бог ещё сохранялся в душах местных жителей. Не так страшно в этих краях было иметь Его внутри себя. Власть закрывала на то глаза. Не выделяя денег на реставрацию, всё же используя руины для туризма. И, если бы не реставраторы, что, как ни странно не только присутствовали в СССР, но, ещё и с умением, пониманием дела пытались под любыми предлогами восстановить максимально больше.

Всё детство и юность, проведя в Выборге, бывал только в Ленинграде, Кексгольме и Высоцке. Разительно отличалась архитектура Псковской земли от родных ему мест. Но не исключал возможности, сможет жить в этих местах, несмотря на отсутствие моря.

Но его вполне могло заменить Чудское озеро.

Поехали с Ингой в Гдов.

Инициатором поездки был он. Отбившись от группы, всего одним днём, на автобусе уехали посмотреть Чудское озеро, но решили выбрать для этого город, что был бы на его берегу. Хоть и не совсем у кромки воды, но единственный, оказавшийся на карте вдоль левого, расположенного на территории СССР берега, оказался Гдов. Древний русский город. По преданиям в честь княгини Ольги, что жила в нём, был назван Вдов, впоследствии, как и многие русские города слегка подправлен в своём названии, переродившись в Гдов.

Долго бродили по его улицам с одноэтажной застройкой. Изредка попадались двухэтажные здания. Шоссе проходило через его центр. Выйдя на остановке не могли решить, с какой именно стороны находится крепость. Решили идти в сторону озера.

Оказалось, что до него не близко. Через пятнадцать минут одноэтажная застройка кончилась и перед глазами открылось поле с небольшими подлесками, за которым открывалась бесконечная гладь Чудского озера.

– Прямо, как море, – расстроившись было от того, что не ощущался дух курортного, черноморского города, обрадовалась Инга.

– Похоже берег песчаный. Получше чем в Крыму, – видя цель, тянул за собой Ингу, что есть сил.

Не сопротивлялась. Только не могла поспевать за ним, будучи в кедах, старалась не замочить ноги об ещё мокрую от утренней росы, несмотря на яркое солнце высокую траву.

Раздевался на ходу, бежал к воде оставив Ингу одну. Долго решалась – стоит ли купаться в набегающей словно на море волне. Ветер развевал её волосы.

– Здесь очень мелко! – уже в ста пятидесяти метрах от берега кричал всё же решившейся снять платье Инге.

На широкой песчаной полоске, несмотря на близость города, никого не наблюдалось. Инга надевала купальник.

Ждал её, зайдя в воду по самые плечи. Гладкое песчаное дно было приятно для ног. Волны грозились накрыть с головой. Но слегка подпрыгивал на них, будто карбас, качаясь на воде.

– Здесь лучше, чем на юге, – подплыв к нему, так, как была ниже ростом, и не доставала ногами дна, призналась Инга.

– Ещё бы. Никого нет и берег с минимальным уклоном.

Вдоволь накупавшись, набрав озёрных ракушек, собирались в крепость.

Теперь знали почти наверняка – для защиты устья от врага город был построен на реке Гдовке, возможно прежде в том месте впадавшей в отступившее с веками озеро.

Дальше от берега деревьев становилось больше. И подходя к центру горда они уже закрывали собой чаще встречающиеся двухэтажные дома. Но, много пустырей, будто город был очень молод и только застраивался. И если бы не часто попадающиеся фундаменты от деревянных строений, или руины кирпичных зданий, можно было легко поверить в молодость данного поселения.

– Наверно всё это новая застройка, – предположил Павел.

– Но, отчего тогда так много пустырей и руин?

– Это очень странно. Наверно последствия войны.

– Почему же в других городах многое восстановлено?

Ничего не ответил Инге. Просто, что есть сил тянул её в сторону крепости. Знал, должна быть по другую сторону Гдовки, за шоссе, разделяющим город, как и река надвое.

Но таких знакомых для этих мест, сложенных из плитняка стен, нигде не было видно. Более того, ни одной церкви так же не наблюдалось на пути их следования.

– Мужчина, подождите! – кричал, догоняя единственного, встретившегося на их пути горожанина с авоськой, после того, как по деревянному мосту перешли речку. Из авоськи торчала бутылка кефира, хлеб и сосиски. За ним бежала дворняжка, принюхиваясь к приобретённым в магазине продуктам.

Но, тот не слышал. Маленькими, быстрыми шажками шёл в сторону небольшого подлеска, казавшегося подозрительным в центре города.

Среагировав на крик, собака, испугавшись, поджав хвост, чуть приотстала.

– Скажите пожалуйста, где крепость, – догнал его Павел.

– Крепость!? Какая крепость? – искренне удивился гдовец, пригрозив собаке кулаком.

– Городская, – подоспела Инга.

– А! Руины! Вам туда, – догадался мужчина, указывая рукой в сторону подлеска.

– Шанька! Пошла вон сучка! Наглая рожа! – замахнулся на собаку свободной рукой. Затем, задумавшись, достал из кармана папиросы. Вытащив одну продул, смял мундштук, закурил.

И вправду, теперь заметил; из-за деревьев местами проглядывали участки развалившейся наполовину городской стены.

– Я же говорил, крепость где-то здесь, – тянул за собой Ингу Павел.

Пройдя вдоль стен, вскоре оказались внутри. Кое-где росли деревья. Виднелись холмики от развалин, каких-то строений. Судя по их состоянию можно было утверждать – не так уж и давно на этом месте стояли здания.

На одной из скамеек, находящейся на нелепо выглядящей в центре уничтоженного города заасфальтированной площадке с неработающим фонтаном, играли в шашки двое мужчин. За игрой наблюдали ещё трое.

Заметив их, все на какое-то время отвлеклись от игры, по лицам пробежала волна сомнения. Обменявшись несколькими фразами, на чём-то остановились. Отделившись от остальных пошёл в их сторону небольшого роста мужчина, лет сорока.

– Впервые у нас в городе? – не смотря им в глаза, но по дороге тщательно разглядев, поинтересовался он.

– Да. Но, мы думали, у вас тут многое осталось.

– Многое, – обидевшись, но не показывая вида, ответил Инге. Затем, будто, вспомнив заученный текст, добавил: – Одних только казематов осталось метров девятьсот.

– Казематов?

– Хотите покажу, – без интонации вопроса, уже увлекая за собой ответил Паше мужчина.

Уловил яркий запах перегара, замешанного явно на самогонных парах или ещё какой бормотухе неизвестного происхождения.

Вскоре сами и не заметили, как карабкались на развалины стен, кое-где поднимающиеся из руин. Даже прошли под чудом сохранившейся аркой, где ненадолго остановившись, мужчина указал на пролом в стене:

– Вот здесь. Очень длинные ходы. Не советую залезать. В том году Витька пропал. Несколько часов искали. Слава богу нашли. Вывели.

– А, что же за развалины то в крепости? – теперь наблюдал за мужчиной Павел. Его лицо показалось ему сильно пропитым. Будто увлекался этим видом «спорта» не один год.

– Это советские войска всё разбомбили при штурме. Тяжелейшие бои прошли здесь. Вон тут был храм, и правее тоже. Теперь не осталось ничего. Шестнадцатого века, – со значимостью добавил он. И Паша тут же понял; хоть и не знает многого, не первый раз проводит тот экскурсию.

Уже шёл впереди, слегка прихрамывая, оборачиваясь время от времени для того, чтобы что-то дополнить на ходу. И от этого казалось будто убегает от них.

– Вот на этом дереве вешали партизан, – остановился у старого дуба.

– Странно, как-то всё это. Ни одного здания не сохранилось, а дерево цело. И растёт себе. Вон, какое высокое.

– Да женщина. Вон, там, видите крюк металлический. … Ага. … И ещё правее второй. … Да. Этот. … Вот там и вешали.

Уже вёл дальше импровизированную экскурсию хромой мужчина. Наверно во время войны был лет одиннадцати, подумал Павел.

Сами не заметили, как выйдя из ворот, оказались у моста через Гдовку.

– Вот, пожалуй, на этом и всё, – остановился хромой в сторонке, не подходя к ним, чуть отстав.

– Надо, дать денежку, – шепнула на ухо Инга.

Павел достал из кармана мелочь. Набрав почти рубль, протянул экскурсоводу.

– Благодарствую, – ответил тот, тут же смиренно удалившись.

Тяжёлое впечатление произвёл на них город.

Ожидая автобус на остановке, после долгой, в несколько минут паузы, первым коснулся темы:

– У них тут ничего нет. Всё разрушено.

– Но что-то вновь отстроили, – тут же откликнулась Инга.

– Да. Но люди-то не восстановились. Смотри как пустынно на улицах, будто и нет никого.

– Такие красивые места, а город не растёт.

Возвращались в Псков. Кое-где в окне мелькало Чудское озеро. Тишь и спокойствие его водной глади казались из окна автобуса раем земным. Те волны, что нагнетал на нём ветер были неразличимы с такого расстояния. Сегодня он с Ингой был на самом берегу, и даже входили в его воды.

– Паша, завтра группой едем в Изборск, но жить будем в Труворовом городище. Какое нерусское название. Не знаешь почему?

– Да. Это совсем рядом от Изборска, как я слышал. Там Труворов крест. Считается – это был его город, в котором и нашёл свою смерть, через год после того, как пришёл вместе с Рюриком и Синеусом править на Русь.

– Но, придётся жить в палатках, вместе с археологами.

– Это ж ещё лучше, чем в аудиториях техникума, – смотрел на неё жадными глазами. С самого Ленинграда ещё не были вместе наедине.

Думал раньше, что же сближает двух разных людей. Не помнил своего отца. Но, знал из рассказов мамы, его убили при взятии Выборга частями финской армии в 1941 году. Хоть и не было повода не доверять ей в этом, всё же, где-то в глубине души допускал возможность считать отца живым.

– Кто был мой отец? – запомнил, как однажды задал этот вопрос матери, когда ему шёл шестой год.

Население города после 44-го полностью сменилось, впрочем, это было не ново для Выборга, принадлежавшего за всю свою историю трём разным государствам. А одному из них даже в двух политических ипостасях. Причём та, последняя, социалистическая нисколько не способствовала его развитию. Впрочем, благодаря этому возможно и любил свой город, так уверенно остававшийся будто законсервированным во времени вместе со всеми своими развалинами.

Сам, только начинавший понимать язык, на котором ему предстояло говорить, не мог ещё задумываться, его ли это родной, или навязанный захватчиками, что теперь были согражданами в многонациональном союзе различных республик.

Иногда мама рассказывала, как жили раньше. Даже пыталась учить французскому, но, всё безрезультатно. Не нужен он был в этой обновлённой стране, где только волей случая могли оставаться те, кто воспитывался и рос при другом политическом строе.

– Он был свободным человеком, – запомнил ответ матери. Но, его не удовлетворил. Требовалось большего. Хоть и ходил в детский сад, уже понимал; каждый человек должен иметь какую-то профессию. Поэтому не желал довольствоваться этим, продолжая расспрос:

– Кем он работал?

– Был военным. Моряком. Его корабль потопили.

– Кто?

– Разве это имеет, какое-то значение?

– Имеет, имеет! – даже притопнул ножкой в знак того, что недоволен недосказанностью.

– Хорошо, хорошо. Когда ты подрастёшь, я тебе обязательно расскажу о твоём отце.

И, как бы ни упрашивал, какие бы аргументы ни употреблял в своих просьбах, ничто не могло поколебать упрямство матери. Теперь-то понимал, почему она была так непробиваема. Но, тогда страдал каждый раз, когда дети хвастались своими отцами, рассказывая о них, а он не мог ничем поделиться о своём, кроме хорошо продуманной материнской фразы: – Был военным моряком. Его корабль потопили.

Сойдя с автобуса, оказались в Изборске. Развалины древнего города были не такими, как в Выборге. Гранитных валунов встречалось гораздо меньше, и шли только в основания стен и храмов. Но, на удивление долго сохранялась кладка из плитняка, что был гораздо мягче гранита. Это и саму архитектуру делало менее суровой. Да и удалённость от моря так же влияла на микроклимат, в котором зарождалась российская государственность.

Разбрелись по крепости, выбирая ракурсы для рисования. В работе пролетел весь день.

Вениамин Игнатьевич, преподаватель живописи из академии, дождавшись пока после целого дня, уделённого пленэру группа соберётся у ворот крепости, как было оговорено утром, взяв свой рюкзак и этюдник, сказал:

– Ну, вперёд, – и пошёл, показывая дорогу.

Он был большого роста и напоминал актёра Черкасова. Не хватало только доспехов и шлема. Этюдник же выглядел на его плечах подобно щиту, которым закрывался от мечей тевтонцев, продвигаясь к цели. Небольшая деревенька из бедных домишек, быстро закончилась, и оказались на поле перед кладбищем.

– Где-то здесь, – сказал Венимамин Игнатьевич, продолжив путь в сторону кладбищенских ворот.

И, действительно, пройдя небольшой сельский погост, оказались у высокого земляного вала, справа от которого стоял большой каменный крест, рядом валялся на земле не на много меньший, но поломанный у основания.

– Это и есть могила Трувора.

Отстав слегка от остальных, долго разглядывали открывшийся их взору вид, на Городищенское озеро, и холмы за ним, тянущиеся до самого горизонта.

Павел почувствовал энергетику этого места. Казалось, давно, ещё в те времена, когда были живы все трое Варяжских князей, люди были совершенно другими и жили спокойно, не задумываясь о завтрашнем дне. В случае войн объединялись. Даже, если погибали в сражениях, не боялись этого. Ибо всё было намного проще. Отсутствовали искушения в том мире, что увы, так сильно отличался от современного.

– Мне кажется, нам надо оформить отношения, – нерешительно предложил Паша.

– Тебе кажется, или ты действительно так считаешь? Я ведь, как женщина так же имею право сомневаться.

– Считаю, – переминался с ноги на ногу Паша.

– Ну, где же твоя решительность?

Глава XXV. Подготовка к штурму.

Не давали Шведы спокойно строить новый город на месте старых поселений, городков и своих древних имений. Пусть и спорными считались эти земли, не хотели упускать их из своих рук, видя, как стремительно на их глазах развивается противник.

И, вот уже первые кораблестроительные верфи заложил Пётр на маркизовой луже, в Кроншлоте. Понимал; следует идти на Выборг. Был этот город ему, как кость в горле. После неудачной осады, не имея представления о расположении города в 1706 году с суши, в 1710-ом, решился на осаду повторно ещё и со стороны залива, с помощью флота. Но, не столько массовостью желал сломить сопротивление этого города, что являлся морской базой для Шведа, мешающего ему планам на Балтике, сколько великой злостью и ненавистью к старому врагу.

Являясь одной из самых сильных крепостей Швеции, гарнизон которой насчитывал около четырёх тысяч человек, Выборг так же имел хорошую артиллерию, исчисляющуюся 141 пушкой, 8 мортирами, и 2 гаубицами.

4 (15) февраля в своём письме к послу в Дании Долгорукову попросил Пётр оповестить датчан о своём намерении начать блокаду Выборга зимой, дабы приступить к штурму весной.

Командование осадным корпусом решил возложил на генерал-адмирала Апраксина. Его помощниками назначил; Петербургского обер-коменданта, генерал-майора Романа Брюса, генерал-майора Беркгольца, и бригадира Чернышёва.

Осадный корпус состоял из 12 пехотных и 4 драгунных полков, общей численностью 13000 человек. Осадная артиллерия насчитывала 24, 12-ти фунтовые пушки, и 4 мортиры. Что было очень мало по сравнению с вооружением Выборгской крепости.

– С открытием навигации группу осадных войск можно пополнить. Пока же следует начать инженерные работы, одновременно обстреливая крепость, – уверял Апраксин.

Доверял ему больше всех остальных, так, как был Фёдор Матвеевич спокоен, уверен в себе и немногословен. Такие качества нравятся не только царям. К тому же глаза его будто видели наперёд все предстоящие сражения, предвидя потери, или победы. Всегда в них таилась некая грусть, что уживалась с искоркой иронии.

15 марта на Котлине произвел смотр войск, приготовленных для осады Выборга. На следующий день, обходя отряды Шведского генерала Либекера, что были в районе Карельского перешейка, корпус выступил в поход по льду Финского залива.

Переход был очень сложным. Сильные морозы, не позволяли передвигаться быстро. Только 21 марта оказались под Выборгом. Ради достижения эффекта внезапности Апраксин, обойдя Берёзовые острова, по северному берегу Выборгского залива вывел войска на дорогу из Выборга в Гельсингфорс, тем самым отрезав город с юго-запада.

В тот же день, пехотные и драгунский полк Чернышова подошли к предместьям города с северо-западной стороны. Теперь Выборг был отрезан от Финляндии. Но, завязался бой с двумя Шведскими полками. Не выдержав натиска русских, отступили в крепость.

Овладение посадом позволило подойти вплотную к городу со стороны крепостного моста и замка «Высокий Герман». Тут же Апраксин составил план размещения сил.

– Начинай рыть окопы на берегу пролива, перед Выборгским замком, до самого края косы. За ними, в тылу строй два шанца, для предотвращения нападения Шведов со стороны Финляндии, – приказал Апраксин генерал-майору Роману Брюсу, командование этим участком возложив на него.

План осады крепости тут же отправил Петру.

Безотлагательно ответил ему:

– Одобряю. И впредь держи меня в курсе всех стратегически важных планов.

Вскоре Апраксин принял решение; основные силы при осаде крепости сформировать со стороны западного направления, так, как именно там укрепления имели самый слабый вид. Так же согласовал с царём. Хоть и видел обстановку на месте лучше, старался держать в курсе всех стратегически важных планов, так, как знал; не меньше его переживает Пётр за исход осады города.

Не верили защитники, что русские, смогут взять их неприступную, как считали крепость. Именно в Выборге рассчитывали задержать их продвижение в Финляндию, упорно готовясь к обороне крепости и города.

Начав осаду с инженерных работ, Апраксин особо следил за сооружением траншей и артиллеристских позиций, частенько посещая Брюса. Со стороны пролива работы разбил на два участка; напротив, замка, и по протяжённости косы. Со стороны строящегося Петербурга так же производились в двух направлениях, вдоль бастиона «Европа» и напротив бастиона «Панцерлакс».

Но, перевес прицельных орудий оказался на стороне Шведов. За первые десять дней по крепости было сделано 966 выстрелов. Шведы ответили 3033. В дальнейшем данное несоответствие выросло со стороны противника.

Учёт собственных выстрелов, как и со стороны нападающих вёлся с высокой пунктуальностью. Делалось это для сравнения потерь, своих и противника, что сопоставлялось пропорционально разрушениям.

– Генерал-адмирал смею доложить, с нашей стороны по противнику сделано 2975 выстрелов из мортир и 1531 из пушек. Шведы же, выпустили по нам 399 из мортир и 7464 из пушек. Смею заметить; стрельба из наших пушек из-за малого калибра не приносит большого вреда противнику, – докладывал Апраксину Брюс. Его человек из числа бомбардиров вёл точный учёт всех залпов.

Подходил к концу первый этап осады. Все ждали, когда тронется лёд, и по морю придёт подмога. А, пока Апраксин писал царю; – «трудим бомбами сколько можем, а пушки нам мало помогают, понеже зело мало и легки; когда мы начнём стрелять, то неприятель противу одной из десяти стреляет».

Шведские батареи на городской стене отстояли от Русских на расстоянии мушкетного выстрела. 2 апреля писал царю: – «неприятели, государь, противу нас сделали три батареи и стреляют по нашим батареям зело жестоко и цельно; одну пушку у нас разбили так, что стрелять не можно, а другая раздулась от многой стрельбы. Всего государь, у нас осталось на батареях 10 пушек».

8-го апреля Апраксин докладывал Петру; – «делаем последние батареи, и неприятели нам зело мешают».

– Практически нет никакого результата от нашей слабой артиллерии, да и быстрая убыль личного состава говорит только об одном – самое время идти на штурм, – предложил Брюс, вечером, за ужином, в одном из тёплых помещений свежеотстроенного шанца, где имелась простенькая, сваленная из гранитных камней печка.

Был сейчас без парика. Большой лоб, увеличенный ещё и за счёт растущей благородной залысины, что подчёркивали зачёсанные назад, вьющиеся волосы. Не маленький, заострённый нос. Старающиеся разглядеть самую суть глаза. Всё в его лице говорило; горит желанием быть полезным в осаде города. С нетерпением ждёт, и сделает всё возможное для того, чтоб стены его пали как можно скорее.

На огонёк зашёл Апраксин, самое время было озвучить давно созревшее, не только в его голове решение.

– Наши укрепления построены основательно. Это говорит врагу, что не собираемся уходить из-под стен осаждённого города, так как пришли за победой. Но, внезапность творит чудеса, – поддержал Брюса французский инженер, полковник Лапатриер.

– Надо застать их врасплох. Пусть и потеряем людей, но внезапность поможет взять город. Если наша артиллерия не в силах проломить стены, то их эскалация способна сотворить чудеса, – так же был заодно и генерал-майор Бергольц.

– Признаться, господа, одного мнения с вами. Но, не возьму на себя ответственность не уведомив об этом царя, – выслушав офицеров, категорично заявил командующий осадой Выборга, генерал-адмирал Апраксин.

Пётр, получив вскоре от него доклад о возможном штурме, остался при своём мнении, считая его применение слишком ранним.

Но, продовольствие стремительно кончалось. В случае не открытия навигации, осада города могла быть прекращена.

6 мая начался дрейф льдов у берёзовых островов. В надежде опередить Шведскую эскадру Пётр возглавил ледовую проводку в сторону Выборгского залива, ведя за собой эскадру, находился на корабле адмирала Крюйса. Рвался вперёд, хотел ещё до начала самого сражения ощутить, проникнуться вольным духом ожидающего его штурма города. Был уверен в своём решении; исконно Русские земли отвоёвывал у Шведа, всегда так и норовящего подобрать обронённое с Новгородского воза.

Под влиянием восточного ветра лёд вместе с большой частью галер и провиантских судов относило в море. Угрожала опасность быть раздавленными. Неудачно попытавшись пробиться к терпящим бедствие судам на шнявах, чуть было не потеряли и их.

– Фрегат «Думкрат» и бомбардирский галиот отправляй в помощь застрявшему во льдах «каравану», – приказал Крюйсу направить два новых и крепких судна. Благодаря своим размерам имели возможность пробить лёд. Поставив все паруса, корабли успешно пробились к дрейфующим судам.

– Вяжи пушку, вон ту, что поменьше, не так уж и силён лёд, чтоб возиться с крупным калибром! И роняй за борт под бушприт. Авось и пробьём его, – проявив смекалку, предложил один из бомбардиров «Думкрата».

С первого же раза лёд под орудием проломился.

– Вот это дело! Только вот умельцы пушку мне не потопите! – остался доволен работой бомбардиров капитан.

– Встать на якорь! – когда таким образом пробились к застрявшим во льду судам, отдал команду капитан «Думкрата». За ним последовал и галиот. К ним цеплялись галеры, шнявы и другие суда. Теперь можно было выводить «караван» из ледового плена. Не удалось спасти лишь несколько провиантских судов, что были затёрты льдами. Но, большую часть продовольствия успели перегрузить с них, пока те не ушли на дно.Когда, пройдя через пролив корабли встали на якорь в самом узком его месте у береговых батарей, к Петру прибыл генерал-адмирал Апраксин, ожидавший флот в Тронгзунде.

– Рад, что провиант доставлен. Конечная нужда в войске была. Такая, что если б задержалась эскадра, хотя б днём, двумя, то принуждены были бы наши солдаты есть мёртвых лошадей. А вслед за этим отступить, ибо только на три дня осталось хлеба, – доложил царю.

9-го мая, оставив Крюйса с его кораблями у Берёзовых островов, взял Пётр у него один фрегат под командованием Якова, для того, чтобы возглавив флот с провиантом, провести его от Тронгзунда, до Выборга.

Чтобы пройти рядом с крепостью не попав под огонь её артиллерии, Пётр отдал приказ поднять заранее припасённые шведские флаги и переодеть несколько человек на палубах кораблей в Шведскую форму.

– Это к нам на помощь идёт адмирал Ваттранг, вместе с Генерал-лейтенантом Любекером! – обрадовался комендант Выборга майор Магнус Шернстроле.

Прежде командовал вторым Выборгским пехотным полком. На эту должность был направлен из Кексгольма, в помощь Захариасу Аминофф, что был комендантом Выборга с ноября 1702 года.

7 февраля был назначен вместо Аминофф, так, как тот уже не мог исполнять свои обязанности по состоянию здоровья. Понимая, какое доверие оказано ему, советовался с бывшим комендантом по важным вопросам. Но, сегодня поверил в чудесное спасение. Думал, не дожидаясь полной подвижки льдов шведы, опередят русских в открытии навигации. Так ждали подмоги с моря, что все до единого поверили ему. Да и не он первый заметил на кораблях, подходящих к городу шведские флаги.

Послал посыльного порадовать Захариуса Аминофф хорошей новостью.

Дом, в котором поселился тот в Выборге, был небольшим, но каменным. В 1702 году, будучи назначен комендантом города, приобрёл его.

Первая жена: Катарина Магдалена Слатте умерла в 1672 году, родив двух дочерей и сына. Второй раз женился в 1679-ом на Брите Марии Сильверйельм, родившей ему двух сыновей и двух дочерей. Но, сейчас ощущал некую пустоту в его стенах. Прежде наполненный голосами, теперь же выглядел опустевшим и тихим. Дочери вышли замуж. Сыновья разъехались по свету в поисках лучшей карьеры.

Никогда не жалел, что не имеет большого, словно у богатого купца дома. Зажатый между стен других, находился на крепостной улице. Теперь, когда город, уж которую неделю нещадно подвергался обстрелу, не мог сидеть за толстыми, сложенными из местных, гранитных валунов стенами своего дома, рвался к защитникам крепости. Но Брита не пускала его.

Нет, не то, чтобы боялся своей супруги, скорее та его. Но, после слов, сказанных ею, понял, наступили именно те дни, когда, как никогда прежде узнал её.

– Если ты ослушаешься меня, я пойду в к Шернстролле и потребую у него мушкет! – прежде спокойная иногда даже ласковая, удивила своей решимостью.

– Он откажет тебе, – приподнялся на кровати Захариус. Не было так нужных ему сил в руках.

– Знай же, если получу отказ, силой отниму у любого, кого поймаю в крепости!

Всегда знал её, как тихую и смиренную женщину. Никогда не спорила с ним. Кто бы мог подумать; именно его болезнь выявит в ней такую мощную волну сопротивления.

– Ты не знаешь всей правды, что сказал мне лекарь. Ах милый мой Захариас, все эти войны столько раз грозили мне потерять тебя навеки. И, то, что Господь сохранил мне любимого мужа, давая надежду на счастливую старость, в любой момент может обернуться твоей смертью.

– Но, я же комендант города!

– Ах, оставь! Доверься майору Шернстролле. Нельзя всю жизнь считать себя незаменимым. Пора подумать о покое. Старость пришла, и ты не вправе победить её.

– Я воин и должен умереть на стенах вверенного мне города.

– Русские пришли сюда в лютую стужу, по льду для того, чтоб взять его. Ведь не просто так построили свои осадные укрепления.

– Адмирал Ватранг опередит русских. Его флот быстроходнее, а матросы смелее и упрямее.

– Хорошо бы, коли так. Но, в любом случае, при взятие крепости русские отпустят тебя. Я верю в их благородство. Зачем же делать всё для того, чтоб умереть от нежелания соблюдать постельный режим? – встала перед кроватью, уперевшись руками в поясницу.

Не верил в её слова. Был уже преклонного возраста. Хорошо понимал; в случае сдачи Выборга, не оставят его в живых соплеменники.

Родившись в 1634 году в русской, боярской семье, пошёл служить шведам, посвятив себя военной карьере в этой стране, последовав примеру своего деда. Когда, осенью 1708 года шведским сенатом генерал Любекер был отправлен для отвоевания обратно Ингерманландских земель и срытия строящейся резиденции Петра, Аминофф обрадовался скорому освобождению своей малой Родины. Хоть и был по матери и отцу русским, не признавал власти на вышеперечисленных землях Петра.

Сейчас, когда у него было так мало сил, впервые понял; его Брите, словно хитрый противник чувствует в нём слабость, и подобно осаждающим город Русским, готова использовать любую хитрость только лишь бы достигнуть своей цели. Всегда добивалась от него того, чего хотела. Делала это так, что и не замечал, как поступал таким образом, как было ей угодно. Но, сейчас, впервые понял – к нему пришла настоящая старость.

Столько лет был незаменим, всегда являясь лидером, какую бы мало-мальски важную должность ни занимал. Сегодня, в своём доме, на втором этаже, в спальне, впервые ощутил, что такое смирение.

Попытался присесть на кровати, чтоб потом дотянуться за шпагой, будучи пристёгнутой к ремню, опиралась на стул.

Брите смотрела, стоя на месте, не сходя с него. Как никогда прежде была уверена в своих силах. Её любимый Захариас, которого боялась, ждала из походов, любила так, как было нужно ему, не мог встать самостоятельно. Но, хотела, чтобы сам убедился в этом, без её помощи.

Сел в постели, спустив ноги на пол. Теперь нужно всего лишь протянуть руку, и та коснётся ремня.

Дежурный посыльный, находившийся всегда в его спальне, на случай срочного распоряжения, поднялся было со своего стула, чтоб помочь пожилому коменданту, но тут же поймал на себе взгляд Брите.

– Я предупредила, – не двигаясь с места, пронзительно смотрела на него своими серыми глазами.

Коснулся краешка ремня, но не успел схватить, да и не мог быть быстрым. Тот заскользил по стулу и упав на пол, повлёк за собой и шпагу. С грохотом рухнула подле стула.

– Ах тысяча чертей! – беспомощно упал на спину.

Подошла, помогла поднять с пола его ноги. На лестнице послышались шаги. В комнату вошёл молоденький, с вымазанным пороховой сажей лицом другой посыльный от Шернстролле.

– Господин полковник, осмелюсь доложить, к нам пробилась Шведская эскадра! – громко, но сдержано доложил он.

– Надеюсь майор обеспечил достойное прикрытие адмиралу Ватрангу?

– Все распоряжения уже отданы. Будут ли ещё дополнительные?

– Нет. Ступайте обратно. Но, держите меня в курсе всех новостей.

– Слушаюсь господин комендант, – всё ещё считал его таковым, а может и хотел сделать приятное старику, упомянув оставленную им по состоянию здоровья должность.

– Это победа! – забыв бессильную обиду на жену, протянул ей свои прежде такие сильные руки.

Подошла к нему, присела рядом. Гладила по голове. Прежде редко разрешал ей такое.

– Мы спасены!

– И ты выздоровеешь. Обязательно. Я знаю это наверняка, – в глубине души была рада своей победе.

– Отворить городские ворота, обеспечить достойную встречу спасителям! – отдал команду майор Шернстролле, которую с радостью принялись выполнять защитники крепости.

Но, корабли повернули к русскому лагерю.

– Господин комендант – это русские!! – протянул ему подзорную трубу офицер.

– Не может быть!? – приняв из его рук, вгляделся сам. Догадка пронзила сердце коменданта. Неужели русские обманули, и никогда теперь больше не увидит шведской помощи. Ведь тот факт, что русский флот пробрался к Выборгу первым, говорит только об одном; шведской эскадре теперь уже не пройти сквозь Тронгзунд.

– Открыть огонь по врагу! – отдал команду на батарею. Но, было поздно. Ядра не долетали до кораблей, вспенивая на излёте воду у их бортов. Стало нестерпимо стыдно перед Захариасом Аминофф, что хоть и лёжа в постели, но хорошо был осведомлён о всех событиях. И, будучи русским, признал бы таковых сразу, как бы ни маскировались.

– Что за стрельба!? – грозно спросил у дежурного посыльного, который испугавшись вопроса вскочил со стула и бросился к окнам, выходящим во двор. Но, оттуда не было видно морской бухты, несмотря на то, что дом и находился на плотно застроенной гранитной скале, поднявшейся выше уровня моря, как минимум метров на пятнадцать. Слишком плотная застройка не давала возможности на наличие больших дворов. Дома стояли близко друг к другу не только на улицах, но и между ними.

– Не могу знать!

– Отправляйтесь к Шернстролле, и узнайте обстановку.

– Слушаюсь, господин полковник.

– Они спутали русскую эскадру со шведской, – озвучил жене пронзившую его сердце догадку.

– Не может быть! Это полное поражение, – испугалась Брите. Теперь почему-то, не хотелось верить, при взятии города им оставят жизнь. Её муж лежал приподнявшись на локтях, смотря в сторону моря. Но, ничего не мог видеть, только лишь прислушиваться оставалось ему. Был рядом с ней. Живой, теперь не вырывался, не хотел бежать на крепостные стены. Эта страшная догадка полностью изменила его. Будто моментально потерял лет десять своей жизни. И зачем только она пришла в его голову. Нет, не может этого быть. Его стратегический ум впервые дал промах. Не мог он так ошибаться, и всё же это именно ошибка! Ошибка! Иначе… Иначе… Иначе нет смысла во всём сопротивление. Эх, стоило ему только заболеть. Этот страшный, застарелый ревматизм. Как не вовремя! Вот если бы ещё хотя бы один день! Один день! И, тогда…

Но, что тогда? Что? Если пушки стреляют по… Нет. Всё же это простой обстрел русских позиций. Иначе… Иначе, это конец!

Лёг, закрыл глаза. Ждал посыльного.

Прошло минут десять. Послышались шаги по дубовой лестнице.

В комнату ворвался запыхавшийся посыльный. На нём не было лица.

– Ну, же!?

– Госпо…

– Ну, же!? Мать твою раз эдак, – по-русски выругался Захария.

– Это русские, – зажмурившись, будто рядом на полу стремительно раскручиваясь дымилось и шипело упавшее ядро, шёпотом выдохнул посыльный.

Глава XXVI. Пролом.

Начиная с этого дня Шернстроле заметил; дух защитников крепости сильно пал. Теперь они потеряли надежду на спасение.

14 мая, как только закончилась высадка войск и разгрузка провианта, Пётр I двинулся в обратный путь, оставив в Выборге галерный флот.

Когда вышли из-за косы, клубы дыма появились на крепостных стенах; противник открыл огонь. Чуть позже, но, раньше того, как, не долетая, заставляя закипать море далеко от бортов их фрегата, в воду начали падать раскалённые ядра, донёсся грохот залпа.

Яков держал курс правее. Знал; бомбы не долетят до боевого фрегата. А, коли удастся какой-то шальной – не наделает много зла его сверкающему олифой, сорока-восьми орудийному, молодому кораблю, капитаном коего был поставлен с явным намёком на дальнейший рост.

Вспомнил пришедшее от Агнезэ пять лет назад письмо. Почему именно сейчас предстала пред его глазами? Неужели всё же есть ещё в нём какие-то чувства к этой женщине, что, хоть и мысленно, но посещает в самые важные моменты. Злость к брату давно прошла и осталась лишь некая тупая боль, будто от зажившей снаружи раны, внутри ещё сохранявшей болезнь.

Открытая со всех русских батарей стрельба заставила шведов прекратить бесполезный огонь. Суда благополучно прошли мимо крепостных верков.

Может, это она, его Агнезэ своей молитвой помогает ему в жизни, пронзила догадка. Да нет же, давно забыла его. Не достоин её помощи! Просто Господь благосклонен к нему.

– Тесный пролив, – оправдался перед царём, предпочтившем его фрегат Крюйсовскому для обратного пути в Кроншлот.

– Яшка, ты должен у меня пролезть там, где нитка в иголку не пролезет. Да так, к тому же, чтоб ни одна бомба Шведская в нас не попала! – полон стратегического азарта, нежно взял за ухо Якова царь.

– Нам ли тебья не радоват, гер Питер, – с немецким акцентом, не менее азартно сверкнув глазами, признался Яков. Сам не понимая почему, старался говорить с царём по-русски. Как ни странно, не вызывая у него при этом неприязни, наоборот, радуя своей тягой к новому.

Не верил слухам о том, что Пётр начал войну со Швецией из-за того, что его неподобающе чину приняли в Риге, хоть и был там инкогнито. Существующий на то время мирный договор не остановил ищущего войны царя. Но, уже тогда в мае 1697-го года стремился Пётр к европейскому признанию. Не в мире и благополучии страны видел её будущее, а в планах захвата, утерянных Россией прежде территорий. Готов поступиться жизнями многих тысяч подданных ради достижения своих целей, понимал теперь Яков.

Уже в 1699 году, вернувшись вместе с царским посольством в Россию знал; в неотвратимой, неизбежной войне, сможет показать себя, с нужной стороны, чего бы ему не стоило. Мог лишиться головы, но вера в успешную карьеру придавала сил.

Не довелось участвовать в штурме Риги, так, как не понадобился там, как капитан. Здесь же, в Выборге был незаменим.

Только на литографиях видел прежде город. Но даже на них обладал величием, пугающим своей неприступностью стен и башен. Одна только башня Лангермана, высотой пятьдесят метров стоила все, вместе взятые Московского кремля, который не любил, считая средневековым. Но, вторая по величине, тем не менее, кажущаяся первой, из-за того, что стояла на гранитной скале, нравилась ему больше. Наверно по той причине, что была построена в непосредственной близости от кафедрального Лютеранского собора, прежде являлась его колокольней. Теперь, выглядывая из-за его высокой, двухскатной, крутой крыши, отражала солнечный свет позолоченными цифрами своих часов.

Не пострадает ли при штурме города часовая башня, подумал Яков.

– Надеюсь гер Питер не будет отдавать команд стрелять по Лютеранской кирха? – спросил царя.

– Пригодится ещё. Но, коле засядет в ней враг, не пожалею и её.

Стояли на палубе, подле рулевого, так было проще командовать судном. Фарватер хоть и был отражён в лоции, но не подробно, с не прорисованными участками, ориентировались по морскому течению и собственному чутью. Командуя кораблём, Яков не имел права на ошибку, выбирал путь, являясь флагманом для остальных.

– Куда ведёшь! – оттолкнул царь от штурвала, возмутившегося было рулевого, сам приняв управление, сильно крутанув вправо.

– Гер Питер, не рискуйте корабель. У нас с вам большой план на будущий.

– Эх Яшка! – отдал ему штурвал, – землю Русскую мы возвращаем. Понимаешь ли ты, что такое родная земля?

– Я понимал. У меня есть свой Родина. Но, когда я с вам, мой земель – ваш земель, – старался исправить курс корабля, заложенного лихой рукой царя в сильный крен.

Поскрипывая такелажем, где-то поехали не закреплённые невнимательными бомбардирами орудия. Схватившись за стойку крепления руля, гневно взглянул царь на старшего бомбардира

– Орудия приготовлены к бою. От того и не закреплены, – поправив свои баки, оправдался тот. Хоть и многие члены команды не нюхали ещё пороха, был спокоен благодаря своему опыту предыдущих сражений.

Пётр чувствовал; из-за крепостных стен смотрят на него защитники крепости. Ещё вчера силы были не равны. Но, теперь, когда вместе с пополнением прибыл к месту боевых действий и сам, всё же сумев числом орудий превзойти противника, рассчитывал на смелость и решительность своего войска, так, как неумолимой энергией исходила та из него, распространяясь на окружающих.

– Ответный залп по врагу! Ну-ка Яков, дай команду. Не жалко нам ядер чугунных для такого случая!

Поймав взгляд бомбардира, приказал:

– Приготовиться к зальп, левий борт.

Но, все пушки были заряжены заранее. Поэтому, тут же последовал ответ:

– Левый борт к залпу готов.

– Огонь! – опередил капитана Пётр. Знал, не долетят ядра до городских стен, но не мог не удержать желания показать мощь русского флота.

Деревянный корпус судна вздрогнул, на мгновение показалось: не выдержит корабль такого грохота. Но, был рассчитан корабельщиками, выполнен на славу из северного леса.

– Ну, что Яшка, не жалеешь, что на службу ко мне пошёл?

– Нет, Гер Питер. Нисколько.

– Ну, вот и славно. С такими молодцами не только Выборг возьмём, но и дальше пойдём. Никого наградить не забуду. Уж за мной не станет.

– Не нужен мне слава гер Питер. Рядом с тобой ей так много, – правил Яков фрегатом, уводя его от ощетинившихся пушками стен. Хоть те и не стреляли больше, показав свою решительность и мощь, грозному, одному из первых, по новому образцу, построенному, теперь уже Русскому фрегату.

– Чего ж ты желаешь?

– Оставить после собой след. И, если мне никогда не доведётся вернуться обратно в свой земля, пусть будет обо мне памьять, как о человек благородный, – вымолвив, испугался своих слов.

– Титула бестия желаешь!? А не рановато ли!?

– Ты государь мой. Велишь умереть за тебя – умру. Мой жизнь в твой руках.

До сей поры не задумывался Яков, что правда может и не быть на его стороне, а скрываться, где-то за Выборгскими стенами. Но сейчас, когда азарт и радость от возможности прощеголять мимо ощетинившихся дулами пушек и мушкетов стен наполняла его вспомнился крест в руках пирата и рыбацкая клятва. Неужели так же, как и тогда от чёрной силы зависел он, сейчас, от него и подобных ему зависит судьба горожан?

Да нет же! Не может такого быть, отогнал ненужную мысль. Пётр всего лишь возвращает исконно русские земли. А он Яков, как и все остальные воины свято верит царю во всех его начинаниях.

У Берёзовых островов к идущим в Кроншлот судам присоединился Крюйс со своими кораблями. Недолюбливал его Пётр, считая уж слишком своенравным. И, теперь, рад был тому, что оказался впереди эскадры на фрегате не адмирала, а Якова. Будет уроком строптивому флотоводцу. И, пусть только попробует сорвать злость на его любимце.

– Вот, что дорогой мой Фёдор Матвеевич; затопи-ка в самом узком месте Трогзундского пролива несколько разгруженных провиантских судов, что постарее, загрузив камнем под завязку, – приказал Пётр Апраксину. Перед тем, как отплыть обратно в Кроншлот, тот поднялся на борт фрегата.

16-го мая, когда эскадра только подходила к Кроншлоту в Выборгском заливе показалась поздно по сравнению с русскими открывшая навигацию Шведская эскадра. Но, помощь осаждённому в крепости гарнизону она не могла предоставить по причине осадки их боевых кораблей, что была слишком большой, а галер в Шведском флоте не имелось. В этом была слабость перед русским флотом, имеющим возможность на гребных, с малой осадкой судах пробираться в многочисленные мелководные шхеры.

Всё последующее время осады Выборга, Шведская эскадра стояла возле Берёзовых островов, мешая сообщению с Кроншлотом. Её корабли беспрерывно курсировали между Тронгзундом и Котлином.

Но, теперь был явный перевес сил у осаждавших город. С приходом флота боевой дух значительно поднялся, по сравнению с ощутившими в полную силу свою обречённость Шведами.

Апраксин не торопил события. Не хотел брать штурмом крепость. Как и Пётр придерживался политики выжидания лучшей для этого ситуации, которая могла произойти в случае разрушения бомбардировками крепостной стены.

Всё же отправив царю письмо о возможном штурме, ожидая ответа послал письмо коменданту с предложением сдать крепость «на акорд какого желает», но, получил ответ; – «чего б ради толь оборонительную и вооружительную крепость сдать».

31-го мая получил ответ от Петра, разрешающий штурм.

1-го июня в 6 часов вечера начался обстрел из всех пушечных и мортирных батарей, который продолжался пять дней.

Болезнь брала своё. Лекарь, приходивший каждый день, как ни обнадёживал Бриту, уж и она усомнилась в своей вере в исцеление супруга. Сколько всего было пережито ими. Какие только жизненные условия не доводилось им преодолевать прежде. С 1689 года командовал Карельским пехотным полком. Управление, которым размещалось в Тервайоки и Муолаа. Тогда не было у него каменного дома. Дети все ещё так малы, что требовали особого внимания. Но, одна цель сближала их – будущее, в которое верили. И оно для них являлось светлым, так, как ещё очень давно дед избрал себе Швецию, как страну, что сможет защитить его будущее. Верил в её мощь.

Захариаса перенесли на первый этаж. Там было спокойнее. Дубовые балки перекрытия и не менее мощные стропила кровли хоть и придавали надежду остаться живыми, всё же не защищали от пожара. Город горел. И теперь, как ни старались его жители проявить решительность и упрямство в деле спасения своих домов, всё было тщетно. Кое-где очаги пламени достигали таких температур, что, казалось бы гори они под водой, и та не смогла бы потушить их. Проще перебраться в уже выгоревшие полностью здания, под каменные своды подвалов.

Но, не хотел покидать свой дом. Его стены, будто у городской крепости, но куда больше защищали его. Так хотел думать. Решил для себя, если рухнет хотя бы одна, не миновать пролома и городским.

Когда загорелась крыша перебрался с женой в подвал соседнего дома. Там были не одни. Женщины и дети прятались в частично выдолбленном в скале основании дома. Хоть и было холодно на улице, но бушующее снаружи пламя пожара ласкало стены развалин дыша на них жаром.

Вопрошающе смотрели на бывшего коменданта больше десятка пар глаз. Дети, их матери, кухарки, немощные старики, все старались увидеть в его лице хоть какую-то надежду на спасение. Пережив многое, казалось бы так мало осталось ещё, но уже не столько боялись смерти, после многочисленных бомбардировок русской артиллерией, сколько новой власти. Не понимая; любая одинаково беспощадна, верили – шведский король не оставит их.

Но, не желали понять того, что он Оминофф, всё ещё остававшийся для них комендантом, уже не способен что-либо изменить. Сам не в силах передвигаться, не мог руководить городским гарнизоном. Многодневная усталость источила упрямство сильных духом воинов.

Многие, из которых, будучи готовы умереть за свою землю, уже торопили этот час, иногда проявляя излишнюю смелость находясь на стенах во время атаки. Осада постепенно для многих превратилась в каждодневную рутину. Как и жители города знали, когда и куда прятаться, во сколько начнётся, или прекратится бомбардировка. Теперь оборона крепости скорее была привычкой, чем патриотизмом, основанным на ненависти. Где-то в глубине души каждого хоть и теплился огонь мщения, но скорее тлел, чем грел, в ожидании нового топлива. Но, откуда могло взяться за давно наглухо запертыми городскими воротами? Словно на необитаемом острове все являлись робинзонами и пятницами искусственно созданного острова. карелы, чухонцы, немцы и шведы, кто из них был первым заселившим эти скалистые берега не имело значения. Кораблям же, что могли прийти на пламя горящих «костров» для их спасения никогда уже не пробиться к берегу.

Через маленькое подвальное окошко наблюдал за тем, как вся взялась огнём крыша его дома. Но, не жалел потерь. Понимал теперь; он ему больше не понадобиться.

– Господин комендант, есть ли надежда? – слабым голосом поинтересовался булочник. Пожилой немец, державший лавку в соседним с ним доме.

Будто горящей головешкой прожёг его своим взглядом, так и не ответив. Был очень зол в этот момент. Потеря города, дома, страны, что избрал, когда-то своей новой Родиной, всё накопившись в нём колоссальной энергией искало выхода. В этот миг стало страшно за всех этих людишек, что хоть остались без крова, как и он, тем не менее раздражали. Одна большая серая масса окружала его, копошась вокруг.

Все они, в отличие от него, легко примут новую власть. Причём тот же Пётр I сделает всё для того, чтоб они не стали рабами и от души по собственной воле покорились новому хозяину. И уже через пару месяцев, те, кто не сгорит в пожарах, не будет завален стенами, или пробит осколками ядер, примут новую власть и будут ей преданы не меньше чем прежней.

Что же тогда героизм? Нужен ли он? Нужен, но только не тем, кто затевает эти игры. Героизм дело рабов.

Его жизнь была посвящена Швеции, делу защиты её земель. Приходилось быть и героем. Да-да, именно он проявлял эти качества первым из-за ответственности, лежавшей на плечах. Руководствуясь умом прежде всего, иногда рисковал жизнью. Но, для чего, зачем? Только лишь ради того, чтоб, когда-то стать ненужным и вместе с целым городом перейти под новую власть?

Нет, теперь не просто старик, но ещё и не комендант этого славного города. Его дни сочтены. И, если даже и останется жив, никогда уже не сможет служить своему господину, шведскому королю. На русского нет у него ни сил, ни времени.

Поняв это именно сейчас, обрадовался. Был счастлив от ощущения близкого конца, что мог позволить не признавать ложь героизма, оставшегося в прошлом, с которым бы и ушёл в мир иной. Где останется с ним в жизни вечной, храня в себе, как память.