Читать онлайн Из огня да в полымя. История одной семьи бесплатно

Макет обложки создан по эскизу Татьяны Александровны Некрасовой-Трубецкой.

© Чавчавадзе З. М.

© ООО «Издательство АСТ», 2023

Исключительные права на публикацию книги на русском языке принадлежат издательству AST Publishers.

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

* * *

Публицист и общественный деятель, член Высшего совета общества «Царьград», участник российского монархического движения, в 2010-е гг. директор православной гимназии Святителя Василия Великого.

Представитель второго поколения первой русской эмиграции, он в 1947 году вместе с семьей репатриировался из Франции на Родину, где подвергсярепрессиям. По окончании Тбилисского университета в 1969 году занимался преподавательской и научной работой в области новых методов обучения иностранным языкам. С 1977 года проживает в Москве.

* * *

Тихон (Шевкунов), митрополит Псковский и Порховский

«Давно знаю о непростой судьбе автора этой книги и его семьи, вернувшихся из эмиграции на Родину еще в сталинские времена. Выпавшим на их долю мытарствам и злоключениям не удалось поколебать в них ни трепетной любви к Отечеству, ни веры в его возвращение к вековым традициям русской жизни. Читатель с интересом и с пользой для себя ознакомится с жизненными эпизодами, в которых нелегкие испытания всегда преодолевались твердым упованием на Промысл Божий».

Константин Малофеев, общественный деятель, председатель общества «Царьград», заместитель главы Всемирного русского народного собора

«Царьград», заместитель главы Всемирного русского народного собора «В мемуарах Зураба Михайловича Чавчавадзе перед нами оживает полная удивительных и драматичных событий история СССР, увиденная глазами православного человека. На своем жизненном пути автор встречает множество ярких и незаурядных людей, которые на страницах его мемуаров предстают в новом свете: мы получаем уникальную возможность познакомиться с ними еще до того, как они выходят на историческую сцену и становятся известными историческими личностями. Фигурой такого же масштаба, без сомнения, является и сам Зураб Михайлович. На протяжении более чем трех десятков лет я имею счастье называть этого замечательного человека своимдругом и неизменно черпаю из общения с ним тот воздух исторической, дореволюционной России, который необходим всем нам для того, чтобы построить Россию будущего».

Александр Дугин, философ, доктор политических наук, доктор социологических наук

«Князь Зураб Михайлович Чавчавадзе – один из последних живых носителей подлинной русской аристократии – по крови и духу, по рождению и культуре. В его пронзительных, мягких и глубоких воспоминаниях о жизни предстает не только его собственная удивительно тонкая личность, прошедшая в своей судьбе драматичные изломы русской истории – от эмиграции до возвращения на Родину, гонений в советский период и проживания краха Отечества в 1990-е, но и образцовый путь настоящего русского патриота. Чавчавадзе пронес сквозь жизнь твердую православную веру и преданность священной Империи, а также бесконечную любовь к своему народу, готовность делить с ним и победы, и поражения, и озарения, и заблуждения. Если мы хотим знать, что такое настоящий русский дух, то книга Зураба Чавчавадзе – как раз об этом».

* * *

Памяти предков, верой и правдой

служивших Отечеству, посвящаю…

Предисловие

Свой 75-летний юбилей я отпраздновал на девятом году пребывания в должности директора московской православной Гимназии святителя Василия Великого. За всё время работы под заботливым присмотром основателя и главного попечителя гимназии К. В. Малофеева и при деятельном участии многих моих коллег удалось сделать немало. Наше учебное заведение обрело прочную репутацию престижной школы, воспроизводящей систему дореволюционных классических гимназий с хорошо поставленным образованием и добротным православным воспитанием. Признаюсь, что работалось мне с огромным воодушевлением, энтузиазмом и даже удовольствием. Только вот жизненных сил для продолжения полноценного исполнения профессиональных обязанностей начинало уже явно недоставать. И я взмолился об отставке перед начальством в лице моего давнего доброго друга Константина Малофеева, которого удалось убедить в том, что иного способа выжить у меня просто не существует.

Чуткое сердце Кости откликнулось сразу же, и он дал добро. Но поставил при этом два условия: я должен был отыскать адекватную замену на освобождаемую должность директора гимназии и… честно пообещать, что, уйдя на «заслуженный отдых», я немедля приступлю к написанию мемуаров. Первое условие оказалось выполненным только благодаря великому акту самопожертвования со стороны нашего общего с Костей друга Олега Владимировича Лебедева, милостиво согласившегося сменить меня на директорском посту, хотя для этого ему пришлось отказаться от предложенной ему гораздо более престижной должности вице-губернатора одной из центральных российских областей. А к выполнению второго условия я приступил не сразу после отставки, а лишь после того, как подвергся всестороннему медицинскому обследованию и получил соответствующие предписания по лечению обнаруженных у меня гипертонии и прочих возрастных недугов.

Теперь же, по завершении работы над мемуарными записками, традиционные благодарности за их появление на свет я адресую в первую очередь моему другу и благодетелю Косте Малофееву, не только породившему саму идею написания воспоминаний, но и предоставившему мне все необходимые условия для её реализации. Во вторую очередь я, естественно, благодарно склоняю голову перед великодушием Олега Лебедева, без жертвенного подвига которого ни о каких мемуарах не могло быть и речи.

Большое спасибо другу и коллеге Максиму Николаевичу Крючкову, который первым включился в процесс работы над мемуарами, бегая за мной с диктофоном и записывая мои ответы на вопросы, а затем, после расшифровки записи, умно и предусмотрительно подготавливая новые темы и новые вопросы, позволявшие мне восстанавливать в памяти и обогащать подробностями многие эпизоды и события моей жизни.

Значительной была роль Максима и на заключительном этапе подготовки мемуаров к публикации: он принял участие в финальной редактуре рукописи и взял на себя хлопоты по взаимодействию с издательством, включая вопросы, связанные с подготовкой верстки, а также все организационные моменты.

Также я не могу не выразить самую сердечную признательность Дмитрию Беговатову, необыкновенно талантливому и эрудированному молодому учёному-историку, который великолепно проделал свою часть работы, не только преобразовывая корявую устную речь диктофонных записей в образцовую письменную, но и внося существенные коррективы в биографии упоминавшихся мной исторических фигур и в хронологию описываемых событий.

Отдельная благодарность Денису Арцибашеву за кропотливый труд по отбору и подготовке к печати обильного иллюстративного материала.

И, завершая предисловие, хотелось бы высказать некоторые соображения по части мемуарного жанра как такового. Существует избитая мысль о том, что человеку ни при каких обстоятельствах не свойственно врать так изощрённо, как при написании собственных воспоминаний. Постоянно держа в голове это утверждение, я старался строго контролировать себя на протяжении всей работы над рукописью. И если мне всё-таки где-то не удалось избежать отклонений от истины, то, скорее всего, по причине либо провалов в памяти, либо простой путаницы, либо ошибочного (кому не свойственно ошибаться?) толкования тех или иных событий, поступков и явлений. Поэтому чувствую за собой право считать свои мемуары честными.

Однако должен при этом оговориться, что существует ещё и другая (лукавая!) форма утаивания правды, которая заключается в так называемой фигуре умолчания. И если рассуждать с этих позиций, то я обязан откровенно признаться читателю, что предлагаемые ему мемуарные записки насквозь лживы от самого начала и до самого конца. Потому что нигде, ни по какому поводу и ни единым словечком мною не упоминаются те эпизоды жизни, в которых я представал в неблаговидной роли или выглядел недостойно. Поэтому если по прочтении книги в воображении читателя моя персона сложится в положительный образ, то пусть он твёрдо знает: это не полный мой образ. Полный у него мог бы возникнуть, когда бы он, помимо книги, ознакомился ещё и со всеми моими исповедями за целую долгую жизнь. Но, понятно, такой возможности я ему предоставить не в состоянии, даже если бы очень этого захотел (а чтобы быть до конца честным, признаюсь, что, если бы мог, то вряд ли бы захотел, увы!).

И наконец, о названии книги. Как очень скоро убедится читатель, в моей семейной истории присутствует капитальный временной водораздел, который чётко разграничивает эпоху нелёгких условий нашего существования в вынужденной эмиграции на чужбине от эпохи не менее трудных условий жизни на родной земле после добровольной репатриации. Это обстоятельство напомнило мне о русской народной поговорке «из огня да в полымя» про неожиданное попадание из одних злоключений в другие. Получалось, что мы вроде бы из «огня чужбины» попали в «полымя Родины». Интуитивно такая формулировка мне почему-то сразу легла на сердце. Но чуть поразмыслив, я понял почему. Да потому, что «полымя» определённо звучит намного более возвышенно и поэтично, нежели «огонь»! А поскольку оба слова синонимичны понятиям «тепла» и «жара», мне показалось, что лучшего заглавия для книги о семье, в которой во всех поколениях всегда традиционно презиралась теплохладность, найти невозможно.

Знамя победы над Парижем

Задаюсь вопросом: а могло ли изрядно затянувшееся моё существование на этом свете завершиться, едва начавшись? Увы, да! Впрочем, мифическая «старуха с косой» и много позже не раз заносила своё смертельное оружие над моей головой: голод, холод, болезни ссыльного детства; вынесенный мне, но чудом не приведённый в исполнение смертный приговор; гуляние под снайперским прицелом в Грозном и ряд других достопамятных случаев – верное тому свидетельство.

Однако начнём по порядку…

2 февраля 1943 года отец забрал маму и меня, пятидневного младенца, из родильного отделения парижской клиники и привёз в нашу квартиру на улице Лало (rue Lalo), неподалёку от Булонского леса, в фешенебельном 16-м округе города, где нас торжественно встречали пожилые родители мамы и мой брат-подросток с двумя сёстрами.

В разгар войны, бушевавшей вдали от оккупированного немцами Парижа, население города сталкивалось с серьёзными трудностями. Карточная система на продукты, острый дефицит продовольствия и дороговизна в сочетании с растущей безработицей сильно усложняли жизнь как коренным парижанам, так и, разумеется, нашедшим убежище во Франции русским эмигрантам. Поэтому пополнение семейства было отмечено самой что ни на есть скромной трапезой, но с традиционной эмигрантской настойкой на основе дешёвого аптечного спирта.

На следующий день в 6 часов утра мирно спавшая семья была разбужена неимоверным грохотом. Кто-то нещадно барабанил в дверь ногами и руками. Мой отец в пижаме устремился по коридору ко входной двери, не понимая, почему его тапочки увязали в лужах какой-то красной жидкости. «Кого-то убили!» – спросонья подумал он и быстро открыл дверь.

На пороге стоял 15-летний Павел Толстой, троюродный племянник моей матери, которого в семье звали Пусом.

– Дядя Миша, – яростно вскричал Пус. – Что за красный флаг висит у вас на балконе?!

Не поняв вопроса, отец кинулся по направлению к балкону, выйти на который можно было только через комнату его тестя и моего деда Льва Александровича Казем-Бека, выпускника Пажеского корпуса, бывшего офицера лейб-гвардии Уланского Ея Величества полка и участника Белого движения. Он лежал в своей кровати и безмятежно спал на почему-то голом матрасе без простыни.

Догнав отца и первым проскочив на балкон, Пус принялся поспешно отвязывать прикреплённую к его ажурной металлической ограде швабру, с противоположного конца которой свисало алое полотнище. Быстро втянув в комнату швабру, отец и Пус увидели мою испуганную мать.

– Ясное дело – такое мог натворить только этот неисправимый самодур! – раздражённо сказала она, показывая на спящего родителя. И хотела разбудить его, чтобы закатить скандал, но отец отговорил её:

– Пусть выспится, потом разберёмся.

Дед проснулся, когда все уже позавтракали и собирались убирать со стола. Но не успели. С невозмутимым видом и в явно приподнятом настроении дед вошёл в столовую, уселся на своё место и налил себе чаю. Первой на него набросилась моя мать.

– Папа, ты понимаешь, что натворил?! Ты же знаешь, что мы живём в нескольких кварталах от гестапо, офицеры которого целыми днями снуют мимо нашего дома?! Ты подумал о нас, о новорождённом Зурабе, когда затеивал свою авантюру?! Если бы не Пус, который в шесть утра шёл к нам за забытыми вещами, этот флаг на балконе первым увидел бы не он, а какой-нибудь гестаповец! И нас расстреляли бы всех до единого вместе с детьми!!! Как ты смел, как ты…

Но дед не дал ей договорить:

– Замолчи, несчастная! – дед стукнул кулаком о стол. – Ты же ничего не знаешь! Ни-че-го!! И вы все остальные, – он обвёл взглядом сидящих за столом, – вы тоже ни о чём не догадываетесь. Так помолчите же и послушайте… Вам даже неведомо, что с самого начала войны я втайне обзавёлся детекторным радиоприёмником. И при этом ничуть не рисковал попасть под расстрел, который предусмотрен за хранение дома радиоприёмников. Ведь детекторные приёмники невозможно запеленговать! Но вам, однако, известно, что в моей комнате за занавеской висит карта Российской Империи и что я передвигаю на ней флажки, обозначая расположение фронтов воюющих сторон. А задумывались ли вы когда-нибудь, откуда я черпаю информацию для перемещения этих флажков? Нет, конечно! А я добываю её по ночам, когда все вы укладываетесь спать. Я запираюсь у себя в комнате, налаживаю детекторный приёмник и ловлю разноязычные радиостанции!

Дед с удовлетворением констатировал, что гневное выражение лиц его сородичей начало превращаться в заинтригованное.

– Так вот, нынешней ночью, когда вы все улеглись спать после ужина с настойкой, я, как всегда, закрылся у себя, включил аппарат и стал шарить по эфиру. И вдруг!.. И вдруг где-то около четырёх часов ночи одна из станций сообщила о том, что окружённые под Сталинградом гитлеровские армии под общим командованием фельдмаршала Паулюса сдались на милость победителя. Я не поверил собственным ушам, пока не услышал подтверждения этой информации еще на нескольких радиостанциях. И тут я возликовал! Нет, не возликовал… Я пришёл в исступлённый восторг!!! Затянувшаяся, кровопролитная Сталинградская битва завершилась полным разгромом немцев! Вы понимаете, что это значит со стратегической точки зрения? Ну, ты, Миша, – обратился он к моему отцу, – ты же офицер и тоже выпускник Пажеского корпуса. Тебе же должно быть понятно, что немцы теперь проиграли войну. Это бесспорно так, это теперь вопрос всего лишь времени…

Теперь уже заинтригованное выражение на лицах домочадцев переросло в откровенно радостное, и дед продолжил:

– От услышанной новости я не мог найти себе места. Эмоции переполняли меня. Первое, что пришло в голову – пройти в столовую за недопитой вчера настойкой, принести её к себе в комнату и отметить великое событие. Но от этой идеи пришлось отказаться, потому что по дороге в столовую я бы всех вас перебудил, в том числе и новорожденного Зураба. Тогда я стал искать другие способы дать выход чувствам, переполнявшим всё моё существо. И вдруг, как озарение, родился план: немедленно вывесить флаг, под которым одержана победа в величайшем сражении всех времён и народов, и отдать ему честь русского офицера! Причём сделать это в нескольких кварталах от гестапо, в самом центре Парижа, оккупированного поверженным ныне врагом!

Эта идея настолько овладела мной, что я начал действовать в автоматическом режиме. Я стянул со своей постели простыню, собрал из моих художественных принадлежностей все красные краски, выдавил их в ванну, растворил в тёплой воде и, окунув простыню в густую кровавую смесь, пошёл за шваброй и верёвкой. Прикрепил мокрую алую простыню к швабре и понёс её через коридор в свою комнату, а оттуда уже на балкон, где привязал к балконной решётке.

– То-то я не мог понять, когда утром бежал открывать дверь, откуда взялись в коридоре эти «кровавые» лужи, – сказал отец.

– Да, да, – продолжил дед, – а когда красный флаг уже был над Парижем, я оделся – надел пальто и шляпу, спустился вниз и вышел на тротуар. Надо мной развевалось знамя русской Победы! Я встал по стойке «смирно» и отдал ему честь.

Дед умолк, отвернув лицо в сторону, чтобы никто не увидел набежавших на его глаза слёз… А отец открыл дверцу шкафа и вынул оттуда четыре рюмки вместе с графином недопитой накануне настойки.

Впервые в фамильной истории семья принялась чокаться и пить, не дождавшись обеда – сразу после завтрака! У этих пламенных русских патриотов надежда на победу в войне с ненавистным врагом сменилась на неколебимую уверенность…

Вскоре новость о вывешенном красном флаге обошла «русский Париж», и дед был вызван «на ковёр» в полковое объединение улан Ея Величества. Там сразу и прямо заявили, что намереваются исключить его из объединения за то, что он посмел выкрасить флаг в цвет, который символизирует власть тех, «кто поработил Россию и зверски убил Царскую Семью».

Негодованию деда не было предела. Он с яростным возмущением отверг эти обвинения, заявив, что с 22 июня 1941 года красный цвет стал символизировать только лишь реки жертвенной крови, героически проливаемой русским народом во имя Отечества, и что к большевистской власти он уже не имеет ровно никакого отношения. Точно так же, как, например, цвет пасхальных яиц или священнических облачений на Пасху. Уланы, тоже в душе переживавшие за советскую армию, посчитали выдвинутый дедом контраргумент смягчающим обстоятельством и ограничились объявлением ему выговора.

Таким образом, волнительная история с водружением знамени Победы в оккупированном немцами Париже завершилась благополучно во всех отношениях. Понятно, что, в отличие от моих домочадцев, мне лично в ту ночь переживать не пришлось вовсе. Но в сознательном возрасте, конечно, я обо всём узнал. И всегда восхищался дедовским поступком, несмотря на всё его сумасбродство и безрассудство. А к Пусу Толстому испытывал неизменное и глубокое благодарное чувство за своевременность его ночного появления на нашей улице.

Но вот ровно тридцать лет спустя – в 1973 году – Пус приехал в качестве англо-франко-русского синхронного переводчика на какой-то международный конгресс в Тбилиси, где я тогда проживал. И попал здесь в серьёзный «переплёт», детально рассказывать о котором я не стану. Он позвонил мне домой поздно ночью и встревоженным голосом попросил приехать к нему в гостиницу. Когда я подъехал, он уже ждал меня в вестибюле. Мы погуляли по проспекту Руставели, он ввёл меня в курс дела, и мы выработали план действий. Честно скажу, что без моего содействия Пусу пришлось бы туго. Через два дня он благополучно добрался до Москвы, позвонил мне из Шереметьево перед самой посадкой в парижский самолёт и слёзно благодарил.

– Дорогой Пус, – ответил я, – мне удалось помочь тебе избавиться хоть и от крупных, но всё же только лишь неприятностей. А мне ты однажды сберёг целую жизнь. Так что я всё ещё твой должник…

Предки

О Чавчавадзе

Княжеский род Чавчавадзе упоминается в грузинских летописях с древних времён. Сравнительно недавно в энциклопедии Русской Православной Церкви на страницах, посвящённых Грузинской Церкви, появилась информация о некоем католикосе по фамилии Чавчавадзе, возглавлявшем грузинскую Церковь в XV веке. Поскольку до прихода советской власти (разрешавшей в течение короткого периода всем желающим менять свои фамилии на любые другие) у нас никогда не существовало никаких однофамильцев, и все Чавчавадзе между собой всегда были родственниками, эту информацию можно считать документально подтверждённым свидетельством того, что и этот католикос был нашим предком.

Родословная семьи Чавчавадзе с подробными поимёнными сведениями по всем ветвям восстановлена вплоть до XV столетия. Родовое генеалогическое древо зафиксировано во многих исторических изданиях как в Грузии, так и в России. В Грузии и поныне многие исследователи продолжают делать новые открытия о прошлых носителях нашей фамилии.

Фамильный герб князей Чавчавадзе.

Малая родина Чавчавадзе находится в Кахетии (Восточная Грузия), а их первое родовое гнездо – в имении Кварели, имеющем ныне статус города и районного центра. Во второй половине XVII века род кахетинских князей Чавчавадзе разделился на две ветви, когда одной из них было пожаловано имение в Цинандали. Так образовался второй родовой очаг, расположенный примерно в нескольких десятках километров от Кварели. С этого времени появляются цинандальские и кварельские Чавчавадзе, происходящие, однако, от одного корня и поэтому состоящие между собой в родстве.

Эту генеалогическую ситуацию хорошо иллюстрирует один любопытный пример. У меня был троюродный брат, известный в Грузии Михаил Чавчавадзе – художник, прославившийся своими работами в театральной сфере. Все были уверены, что мы близкая родня, поскольку носили одну фамилию. Однако принадлежали мы к разным ветвям Чавчавадзе – я к кварельской, а он к цинандальской. И в троюродном братстве мы состояли исключительно по материнской линии, а если бы высчитывали своё родство по отцовской, то ушли бы в какую-нибудь 12-ю его степень. И оказались бы друг по отношению к другу, как говорится, «седьмой водой на киселе».

Традиционно практически все мужчины, носители нашей фамилии, получали военное образование, и военное дело всегда было их первым и главным – многие становились известными военачальниками и знаменитыми генералами. Но это не мешало некоторым из них проявлять себя и на других поприщах. Среди таковых вырастали и дипломаты, и поэты, и писатели, и общественные деятели. Но все они изначально были всё-таки людьми ратными.

Из этого правила случались, однако, редкие исключения. Одно из них связано с выдающимся представителем нашего рода Ильёй Чавчавадзе (1837–1907), канонизированным в 1980-х годах грузинской Церковью в лике праведных. Современники называли Илью отцом нации, её вождём и совестью. Всей своей многогранной деятельностью великого просветителя, крупного писателя, поэта, публициста и общественного деятеля он отстаивал насущные интересы грузин и защищал их самобытную культуру.

Грузинскими делами в его время заправлял аппарат Наместника на Кавказе, в котором работали русские чиновники. Некоторые из них старались «тихой сапой» проводить политику неразумной унификации и русификации. Например, давались распоряжения забеливать в местных церквах фрески извёсткой, потому что в восприятии русского человека храм должен был быть чистым и светлым, а тут вдруг какие-то древние, плохо сохранившиеся фрески. В результате извёстка их вконец разъедала.

Не обходилось и без курьёзных случаев. Сваны, говорившие на собственном диалекте и сохранявшие в своём православии немало пережитков языческой древности, веками тщетно добивались от разных католикосов перевода богослужебных текстов на сванское наречие, поскольку древнегрузинский церковный язык плохо ими понимался. Когда Грузия перешла под протекторат России, они стали о том же просить уже русские власти. Результат оказался ошеломляющим: им предложили проводить службы… на церковно-славянском языке!

Бывали случаи, когда делались попытки необоснованно преобразовывать отдельные грузинские школы в русские. Одно дело, когда открывалась русская школа в местах компактного проживания русского населения, но, когда подобные шаги предпринимались только для того, чтобы грузинские дети учились на русском языке, это вызывало естественное возмущение.

Великий грузинский писатель, просветитель и духовный лидер нации Илья Григорьевич Чавчавадзе, ныне прославленный в лике святых праведников.

Илья Чавчавадзе стоял на страже интересов своего народа и, храня верноподданнические чувства к русской монархической власти, всячески отстаивал самобытность грузин и защищал их язык, культуру и традиции. Он находил понимание и содействие в Петербурге, куда специально ездил и где всегда добивался нужных результатов, жалуясь на не в меру ретивых русификаторов, уверенных в том, что они делают «русское» дело, в то время как занимались они не только «антигрузинским», но, на мой взгляд, ещё и явно «антирусским».

Тут, однако, мне представляется важным заметить, что в последнее время число подобных попыток насильственной русификации сильно преувеличивается теми людьми, которые хотят оттенить негативную роль России в судьбах Грузии. В своей ангажированности такие люди нередко раздувают из мухи слона и тем самым искажают правду.

В 1907 году этого борца за сохранение своеобразия грузинской жизни убили революционеры. Они хорошо знали, насколько велик был авторитет Ильи в грузинском обществе и отлично понимали, что без одобрения Ильёй предлагаемого ими политического курса все их старания преуспеть будут заведомо обречены на неудачу. Когда они ознакомили Илью со своими программами, целями и задачами, этот глубоко верующий и традиционно мыслящий человек категорически отказал им в какой-либо поддержке. И они решили просто устранить его со своего пути.

Это грязное дело было поручено одному из самых отъявленных бандитов, который подкараулил Илью на пути в имение Сагурамо и убил его на глазах несчастной супруги. Позднее этот негодяй вступил в ряды грузинских большевиков и в советское время сделал успешную партийную карьеру.

А Илью хоронила вся Грузия. Его погребли в Тбилиси на святой горе Мтацминда, где находился монастырь Святого Давида с могилами А. С. Грибоедова и его супруги Нины Чавчавадзе. Над прахом Ильи в пантеоне выдающихся грузинских деятелей воздвигли огромный обелиск со скорбящей фигурой Матери-Грузии, склонившей голову у могилы своего верного сына.

А ирония судьбы заключается в том, что убийце Ильи, скончавшемуся спустя приблизительно тридцать лет и ставшему к тому времени видным большевистским функционером, могилу вырыли в том же пантеоне всего в нескольких метрах от места упокоения Ильи. Вот и показывают ныне туристам тбилисские экскурсоводы расположенные по соседству могилы палача и его жертвы!

Сам Илья, последовательно боровшийся с местными русификаторами из числа чиновников наместника на Кавказе, никогда не подвергал сомнению судьбоносность объединения Грузии с Россией и наверняка гордился тем, что в процессе этого объединения немалую роль сыграли представители его рода. В частности – князь Гарсеван Чавчавадзе, последний посол грузинского царя Ираклия II при русском дворе.

Поэт Александр Гарсеванович Чавчавадзе, крестник Екатерины Великой и тесть А. С. Грибоедова. Тифлис, 1820-е годы.

Грузия с давних времён стучалась в «московские ворота», чтобы получить помощь и покровительство могущественного северного соседа перед лицом беспощадных опустошительных набегов персов и турок. Однако по разным причинам дело не продвигалось.

Ситуация изменилась во второй половине XVIII века, когда на русском престоле восседала Екатерина II. Императрица начала делать первые шаги навстречу стремлениям грузин к вхождению в состав Российской империи. Знаком особого расположения к Грузии было воспринято её желание стать крёстной матерью сына грузинского посла Гарсевана Чавчавадзе – Александра, появившегося на свет в Санкт-Петербурге. Впоследствии, во время Наполеоновской кампании, этому крестнику Екатерины Великой предстояло стать генералом русской армии, а ещё позже – тестем Александра Сергеевича Грибоедова.

Гарсеван Чавчавадзе в статусе посла проводил раунды российско-грузинских переговоров и принимал активнейшее участие в разработке того юридического документа, который, сформулировав базовые принципы вхождения Грузии под протекторат России, остался в истории под названием Георгиевского трактата. С грузинской стороны этот исторический документ подписал Гарсеван Чавчавадзе, а с российской – генерал Павел Потёмкин, родственник Григория.

К сожалению, сейчас многими националистически настроенными грузинами переход их родины под покровительство России воспринимается как акт предательства. Но эти люди лукавят, когда делают вид, будто не знают, что в тот период вопрос стоял напрямую о физическом выживании грузинского населения. Потому что к XVIII веку сложилась катастрофическая ситуация, о чём достоверно свидетельствуют демографические показатели. И хотя трактат был подписан в 1783 году, некоторое время он оставался лишь мёртвой буквой: на практике Россия не сразу ввела свои войска в Грузию. Что позволило персидскому Ага-Магомет хану осуществить спустя 12 лет опустошительный набег на Грузию, вырезав в ней едва ли не половину населения. И не введи сюда Россия в 1801 году свои регулярные полки, ничто не помешало бы тому же хану или любому иному завоевателю вновь напасть на Грузию, что реально могло завершиться окончательным истреблением нации.

Однако вернёмся к моим предкам. Сын Гарсевана Чавчавадзе, Александр, был отважным воином и стяжал себе немалую славу: он участвовал в кампании 1812 года, мужественно сражался на Бородинском поле, блестяще проявил себя в Русско-турецкой войне 1828–1929 годов и дослужился до звания генерал-лейтенанта русской армии. Ратные подвиги и боевые заслуги не помешали ему стать поразительно тонким романтиком и незаурядным поэтом. В Грузии его считают основоположником грузинского романтизма: он перевел на родной язык сочинения Байрона и многие творения русских поэтов, поскольку блестяще говорил по-русски.

С огромной радостью и воодушевлением он благословил свою дочь на брак, когда А. С. Грибоедов пришёл просить её руки. Кто мог тогда знать, какой трагедией обернётся эта ставшая такой короткой история великой любви?! Когда А. С. Грибоедова убили, бедная Нина была беременна, и из-за пережитого потрясения и страшных переживаний лишилась ребёнка – случился выкидыш. Конечно, она обожала трагически погибшего мужа… Оба они покоятся ныне на горе святого Давида, чуть ниже Пантеона, рядом с монастырским храмом. На могиле Грибоедова трогательная надпись, начертанная от лица скорбящей Нины: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя?..»

Старшая сестра Нины – Екатерина – вышла замуж за князя Нико Дадиани, владельца Мингрелии – удельного грузинского княжества, которое на тот момент ещё не вошло под покровительство России. Картли-Кахетия по Георгиевскому трактату завязали крепкие узы с Российской империей ещё в конце XVIII века, а Мингрелия присоединилась к ней позже. Таким образом, дочери Александра Чавчавадзе Екатерине Дадиани довелось какое-то время быть владетельной княгиней Мингрелии и оставить после себя большое потомство.

Как уже говорилось, военачальников в роду Чавчавадзе насчитывалось немало. Ратные их подвиги и служебная карьера хорошо известны благодаря многочисленным публикациям как в исторической, так и в художественной литературе. Но параллельно существовала и семейная хроника, в которой эти яркие персонажи представали живыми людьми с присущими им индивидуальными чертами, проявлявшимися в самых необычных и порой курьёзных обстоятельствах.

Из этой семейной хроники мне вспоминаются несколько эпизодов из жизни генерала от кавалерии Захария Гульбатовича Чавчавадзе (1825–1905), героя Кавказской, Крымской и Русско-турецкой войн, кавалера множества престижнейших боевых наград.

Однажды ранним утром, после хорошего кутежа накануне, вздумалось ему пойти поохотиться. Он взял с собой любимого денщика – русского Ивана – и отправился в путь. Когда они вышли из дома, солнце ещё не взошло; они долго лазили по горам, чтобы хоть что-нибудь подстрелить, но им не везло – «ни пуха, ни пера» нигде не просматривалось. Наконец, Захарий Гульбатович притомился, а тут ещё и солнышко начало припекать. Улёгся он на травке под кустиком, устремил глаза в небо и задремал. Вдруг открывает глаза и видит: над ним в синем небе широкими кругами парит орёл. Захарий Гульбатович, изобразив на лице тревогу, кликнул денщика: «Иван, скорей стреляй, турецкий орёл летит!» «Ваше сиятельство, а почто знаете, что орёл турецкий?», – удивился денщик. Тут-то генерал и изволил с похмелья пошутить: «Ишак! Ты что, не знаешь, что русский орёл всегда двуглавый?!»

Две другие истории отображают неподдельность его верноподданнических монархических чувств.

Генерал от кавалерии, герой многих военных кампаний, кавалер ордена Св. Георгия 3-й степени Захарий Гульбатович Чавчавадзе (слева) со своим боевым другом генералом Иваном Гивичем Амилахвари. Тифлис, начало 1900-х годов.

На одном пиру в Высочайшем присутствии Захарий Гульбатович произнёс в честь Государя торжественный тост, держа в руках трёхлитровый рог, до краёв наполненный вином. Князь в ту пору был уже в летах, и все думали, что он пригубит немного из рога, а потом пустит его по кругу, как это делалось по застольной традиции. Но, завершив свою речь, он одним махом залпом осушил рог до последней капли. И был вознаграждён бурными аплодисментами!

Будучи по характеру человеком требовательным, князь терпеть не мог расхлябанности и непунктуальности и жёстко расправлялся с теми, кто позволял себе подобного рода вольности.

Как-то раз семья собралась к обеду в столовой. Княгиня Анна с ужасом заметила, что их любимый сын Александр опаздывает. Вот уже прочитана предобеденная молитва, все расселись по своим местам, а Александра всё нет. Подали закуски. Семья в гробовом молчании нервно приступает к еде, то и дело поглядывая на князя, глаза которого постепенно от гнева становились пурпурными. Наконец, прислуга разносит суп. И в это время открывается дверь, в которую входит Александр, кадет Тифлисского кадетского корпуса. Все приготовились к грандиозному скандалу. Но он чеканным шагом проходит к своему месту рядом с отцом, поворачивается к иконам и затягивает во весь голос:

– Бо-о-же, Ца-а-ря храни…

Князь встал со своего места по стойке «смирно» и тихо, чтобы не нарушить пения, произнёс в сторону сидящей жены:

– Аннэта, встань!

Хитрый Александр, затягивая время, пел гимн со всеми словами и повторяя припевы.

Закончив пение и осенив себя крестным знамением, он сел на своё место и спокойно приступил к трапезе.

Обед продолжился и благополучно завершился без всякого скандала. Только под конец, уходя в свой кабинет, князь буркнул сыну:

– Зайди потом ко мне в кабинет для разговора.

Но это был уже вполне умиротворённый князь…

А однажды во время многолюдной трапезы какой-то сослуживец решил произнести в его честь здравицу. Но волновался при этом до такой степени, что часто сбивался и говорил нескладно. Завершая свой тост, он вымолвил:

– Захарий, ты – дуб…

И снова сбился на длинную паузу. Присутствовавшие с ужасом наблюдали за тем, как лицо князя багровеет, а на скулах бегают желваки.

– …а мы только твои листья!.. – поспешно произнёс спасительную фразу этот неудачник, избавив себя от очень крупных неприятностей.

Вот таким своеобразным человеком запомнился потомкам этот боевой генерал, который был, конечно же, выдающейся личностью, удостоенной множества самых престижных боевых наград, в том числе и не часто выдаваемого ордена Св. Георгия 3-й степени.

В семье сохранилась трогательная надпись на венке, возложенном на могилу Захария Гульбатовича офицерами родного ему Дагестанского полка: «Витязю Кавказской войны, доблестному Дагестанцу, князю З. Г. Чавчавадзе, научившему полк стоять крепко до последней минуты жизни на страже Престола и Отечества».

В моём архиве с недавних пор хранится небольшая гравюра неизвестного художника под названием «Ночная атака на горцев князя Захария Чавчавадзе», изображающая Захария Гульбатовича, несущегося на коне с поднятой саблей сквозь лесные дебри. Вручил её мне мой добрый друг Александр Алексеевич Авдеев. В бытность свою российским послом во Франции этот выдающийся дипломат, отличающийся глубокими познаниями в истории и безукоризненным владением французским языком, любил бродить по парижским набережным букинистов, в книжных развалах которых с большим удивлением обнаружил эту гравюру. И тут же приобрёл её для меня в качестве бесценного дара.

Николай Зурабович Чавчавадзе (диди Нико), генерал, георгиевский кавалер, герой многих военных кампаний, генерал-губернатор Дагестана.

Брата моего прадеда Михаила Зурабовича – генерала князя Николая Зурабовича Чавчавадзе – в семье называли «диди Нико», чтобы отличать от другого Нико Чавчавадзе – его племянника и моего деда Николая Михайловича, тоже ставшего впоследствии генералом и георгиевским кавалером. Последнего, в свою очередь, величали «патара Нико» (по-грузински «диди» значит «большой», то есть старший, а «патара» – «маленький», то есть младший).

«Диди» Нико был и впрямь большим человеком и генералом. Последним его назначением после ряда блистательных успехов в разных военных кампаниях стала должность генерал-губернатора Дагестана. Боевой офицер, он умер на своём посту. Беззаветно любившие своего генерал-губернатора дагестанцы поклялись, что на руках перенесут его через Кавказский хребет до самого родового имения в Кварели, ни разу не опустив гроб на землю. Благородный замысел казался едва ли осуществимым: предстояли десятки километров по горным кручам и ущельям с тяжёлой ношей на плечах, а затем ещё длинный путь через всю Алазанскую долину. Но, к чести бравых дагестанцев, надо отметить, что своё слово они сдержали. Они внесли-таки гроб в Кварельскую церковь после многочасового изнурительного перехода! И, что особенно ценно, – для них, мусульман, никакого значения не имел тот факт, что свой героический поступок они посвящали не единоверцу, а православному христианину.

О Кварельской церкви, тесно связанной с историей нашей семьи, стоит упомянуть отдельно. До диди Нико в Кварели никогда не было своей церкви. А ближайший храм – знаменитый огромный собор Алаверды – располагался в тринадцати километрах. Чтобы избавить своих крестьян от необходимости постоянно преодолевать это расстояние, диди Нико построил для них храм в честь пророка Ильи в самом Кварели, неподалёку от княжеской усадьбы. И оказался первым, кто был в нём упокоен в 1897 году.

Позднее, в 1920 году, там погребли моего деда Николая Михайловича («патара Нико»), генерала Тверского драгунского полка и георгиевского кавалера, скончавшегося от неизлечимых ран, полученных на турецком фронте Первой мировой войны.

Следующим внутри Кварельского храма в 1965 году был похоронен мой отец Михаил Николаевич. Его погребение в этом храме положило конец многолетнему использованию церковного здания в качестве зернохранилища. Именно в таком виде мы обнаружили этот храм, когда приехали из Франции в 1947 году. С момента похорон отца эта церковь обрела, во-первых, крест на своём куполе, а во-вторых, статус культурного учреждения, в котором начали устраивать художественные выставки.

Мой отец родился в 1898 году в Кварели, закончил Тифлисский кадетский корпус, продолжил своё военное образование в Пажеском корпусе в Петербурге, а после его окончания в 1916 году был зачислен в гвардейский Конно-Гренадерский полк. Провоевав несколько месяцев в этом полку, был командирован в Тифлис, откуда на фронт уже не вернулся из-за революционных событий и выхода знаменитого Приказа № 1. После вхождения Красной армии в Грузию и установления в ней советской власти в 1921 году, он эмигрировал в Турцию, откуда перебрался во Францию. В 1947 году репатриировался с семьёй в СССР, где был репрессирован и осуждён на 25 лет лагерей. Освободился в 1956 году, а через несколько лет был реабилитирован. Жил в Чимкенте, Алма-Ате, Вологде. В 1963 году переехал в Тбилиси, где и скончался спустя два года.

В 1988 году в Кварельском храме была погребена моя мать Мария Львовна Чавчавадзе, урождённая Казем-Бек. Она родилась в 1910 году в Калуге, где в это время служил её отец Лев Александрович Казем-Бек. 10-летней девочкой вместе с родителями уехала в эмиграцию во Францию и жила там до 1947 года, когда с семьёй вернулась в Советский Союз, где была сослана с детьми в Южный Казахстан. После реабилитации и проживания в Казахстане и России поселилась в Тбилиси. Здесь до самой кончины она преподавала французский язык в местном институте иностранных языков.

В 1989 году в Кварельской церкви похоронили моего двоюродного племянника Зураба Николаевича Чавчавадзе, 1953 года рождения, химика по образованию, вступившего в годы перестройки на стезю политической борьбы в Грузии. Он активно противостоял линии будущего президента независимой Грузии Звиада Гамсахурдия и погиб в автомобильной катастрофе, подстроенной, по мнению соратников Зураба, его главным идейным противником. В 2020 году ему было присвоено высокое звание героя нации.

И наконец, последнее захоронение в Кварельском храме принадлежит его отцу и моему двоюродному брату Николаю Зурабовичу Чавчавадзе, скончавшемуся в 1997 году. Он родился в 1923 году в семье старшего брата моего отца Зураба Николаевича, который не решился на эмиграцию и погиб в ГУЛАГе в 1930-х годах.

Николай Зурабович был известным философом, доктором философских наук, директором института философии и академиком Академии наук Грузии. С 1941 по 1945 год он отважно воевал на фронтах Великой Отечественной войны, был неоднократно тяжело ранен, награждён рядом боевых наград, в том числе орденом Красной Звезды, и закончил войну в звании старшего лейтенанта.

Преподавал философию в ряде тбилисских вузов, смело говоря студентам, что марксистско-ленинская философия – это нонсенс, поскольку таковой просто не существует, а философия вообще – это поиск Бога.

Был единственным философом в Советском Союзе, кто ратовал за право исследовать философскую проблему ценностей, не вмещавшуюся в рамки марксистской философии. Вопреки мощному идеологическому давлению на него он сумел, однако, провести несколько официальных научных конференций по этой «запретной» философской теме.

О Казем-Беках

Девичья фамилия моей матери – Казем-Бек. Изначально Казем-Беки принадлежали к знатному персидскому роду. Один из представителей этого рода, живший на стыке XVIII–XIX веков, носил титул «шейх уль-Ислама», то есть был духовным вождём мусульман, своего рода патриархом. Звали его Хаджи Мухаммед Касим Казем-Бек. Надо отметить, что Шейх-уль-исламами избирались только те люди, которые восходили к пророку Мухаммеду, то есть состояли с ним в кровном родстве (так называемые «сейиды»).

Будучи шиитом, Хаджи Мухаммед Касим Казем-Бек отстаивал, однако, свои собственные представления о шиитском направлении в исламе, которые не разделялись теми его единоверцами, которые составляли в Персии традиционное большинство. В результате случившейся между ними стычки, в которой ему пришлось испытать горькое поражение, он был вынужден бежать вместе со своим гаремом на север, в Россию, где обрёл пристанище в городе Дербенте. Как человеку знатного рода, ему было пожаловано русское потомственное дворянство, но с единственным условием: оно должно было распространяться на потомство только от одной жены по его выбору. Как водится, таковой оказалась младшая из жён – красавица по имени Шерафим-Низа. В 1802 году эта «законная» жена родила ему сына с именем Мирза Мухаммед Али Казем-Бек, которому предстояло стать не только родоначальником обрусевшей впоследствии ветви Казем-Беков, но и крупным учёным, основоположником русского востоковедения с членством в Лондонском Королевском обществе и в ряде других европейских научных институтов.

Интересен путь этого человека к православию. В XIX веке англичане для укрепления своих позиций в Индии очень активно проводили экспансию на восток. Они засылали в этот обширный регион своих агентов, в том числе и миссионеров, с целью обращения местного населения в англиканство. В Дербенте, где тогда жил молодой учёный Мирза Мухаммед Али Казем-Бек, тоже работала группа английских проповедников. Языкового барьера между ними не существовало, поскольку, помимо восьми восточных языков, Мирза Али Казем-Бек говорил на нескольких европейских языках, в том числе, конечно, и на английском. Под их влиянием, то ли в силу убедительности аргументов, то ли в результате каких-то внутренних озарений, юноша принял христианство в его англиканской разновидности.

Мой прапрадед Александр Касимович Казем-Бек, всемирно известный востоковед, член Российской и ряда европейских академий, профессор Петербургского университета. Петербург, 1866 год.

В 1828 году он был приглашён знаменитым математиком Николаем Лобачевским в Казанский университет для создания в нём кафедры восточных языков. Между этими двумя незаурядными людьми завязалась тесная дружба, благодаря которой Н. И. Лобачевскому удалось перевести персидского англиканина с кровью Магомета в православие и превратить таким образом Мирзу Мухаммеда Али Казем-Бека в Александра Касимовича Казем-Бека. В крещении он получил имя Александр – очевидно, по одной из составных частей его имени Али. А отчество «Касимович», скорее всего, стало производным от компонента «Касим» в персидском имени отца.

Созданная Александром Касимовичем Казем-Беком в Казани кафедра восточных языков обрела под его бессменным руководством международную известность. Однако позднее его переманили в Санкт-Петербург, где он также в звании профессора руководил университетской кафедрой востоковедения вплоть до конца своих дней.

Александр Касимович женился на русской дворянке Прасковье Александровне Костливцевой. Совсем недавно я получил ошеломившие меня данные о том, что эта Костливцева, моя прапрабабка, принадлежала роду Ганнибалов и приходилась четвероюродной сестрой Пушкину! Я озадачил этими данными нескольких наших известных генеалогов и жду их авторитетного заключения по интригующему меня поводу. Однако сильно при этом сомневаюсь в истинности полученных мною сведений. Дело в том, что дочь Александра Касимовича и Прасковьи Костливцевой, моя прабабка Ольга Александровна (1843–1918) вышла замуж за сына поэта Евгения Абрамовича Баратынского – Николая Евгеньевича. Мог ли не знать поэт Баратынский, что женит сына на четвероюродной племяннице своего кумира и друга Пушкина?! Поверить в такое трудно. Но тогда об этом, несомненно, должны были бы знать и все поколения Казем-Беков, появившиеся позже, в том числе моя мать и, особенно, её старший брат Александр, великолепно знавший фамильную родословную. Однако в семье никто никогда об этом не говорил.

Тем не менее я очень надеюсь, что окончательное авторитетное суждение по этому вопросу будет сделано в ближайшее время.

Кроме дочери у Костливцевой с Александром Касимовичем в 1844 году родился сын Александр Александрович Казем-Бек – мой прадед, который вступил в брак с Марией Львовной Толстой (1855–1918).

Надо отметить, что стопроцентный по крови перс Александр Касимович, приняв православие и тем самым лишившись всякой возможности обзавестись гаремом, нашёл способ соответствовать особенностям своего темперамента в том, что вступал, помимо моей прапрабабки Костливцевой, как в брачные, так и во внебрачные отношения с множеством других дам. И при этом плодил как законных, так и незаконных детей. Именно благодаря свойственному ему от рождения незаурядному женолюбию сегодня мы располагаем немалым числом родственников по казем-бековской линии как в России, так и в дальнем зарубежье. И со всеми поддерживаем тесные родственные связи.

К Марии Львовне Толстой и Александру Александровичу Казем-Беку я восхожу через два поколения. Моя мать, тоже Мария Львовна, была дочерью их сына Льва.

Из этих генеалогических сведений понятно, что у нас, потомков Шейх-уль-исламами, кровь Магомета никуда не делась и, естественно, продолжает струиться в жилах.

Однажды случилось так, что мне позвонил какой-то незнакомый человек и представился крайне своеобразно:

– Меня зовут N… Я – потомок Магомета.

– Я тоже его потомок, – невозмутимо ответил я.

Он стал выяснять, на каком основании я делаю подобные заявления. И явно притворился, будто удовлетворён моими ответами.

Однако позднее, когда мы с ним встретились уже вживую, он мне сообщил:

– Я проверил, вы действительно тоже сейид. Нам, сейидам, необходимо упразднить «яблоко раздора» в отношениях христиан и мусульман. И для этого вернуть Айя-Софию (знаменитый собор Св. Софии в Стамбуле) в распоряжение православного мира. У меня солидные связи в кругах, близких к турецкому президенту Эрдогану. Если мы задействуем ваши связи в московской Патриархии, то, уверен, победа будет за нами…

У меня не было и нет сомнений в искренности желаний этого мечтателя послужить благородному делу. Но, в отличие от него, я слишком хорошо понимал всю многосложность проблем, взгромоздившихся тогда перед священноначалием нашей Церкви, чтобы всерьёз включиться в столь не шибко реалистичный проект. И наверняка остался в памяти этого добряка человеком, не оправдавшим высокого звания сейида.

В другой раз мой друг Сергей Исаков, успешный предприниматель и глубоко православный человек, тоже решил использовать во благо мои мусульманские корни. Во второй половине 1990-х годов он участвовал в программе реализации нефтяных квот Ирака, которому в то время запрещалось самостоятельно торговать собственной нефтью. Заработок Сергея в этом бизнесе напрямую зависел от количества квот, выделявшихся его компании иракским правительством. Предложение, которое сформулировал Сергей, сводилось к следующему:

– Я тебя назначаю вице-президентом моей компании, мы вместе летим в Ирак для встречи с Тариком Азизом, правой рукой Саддама Хуссейна, ответственным в их правительстве за распределение квот, и я представляю ему тебя как потомка Магомета. Ты воображаешь, какое огромное количество квот мы получим дополнительно?!

– Ты не только не получишь дополнительных квот, – парировал я, – но реально рискуешь лишиться тех, которые тебе уже выделили!

Его лицо выражало крайнее недоумение. Пришлось пояснить, на чём основано такое предположение:

– Потому что, узнав о моём православном вероисповедании, они не пожелают иметь никаких дел с компанией, в которой вице-президентом служит великий ренегат и жалкий вероотступник! А отрекаться от православной веры, как ты хорошо понимаешь, я не намерен…

Сергей расхохотался и больше на своей идее не настаивал.

Но вернёмся к моим предкам Казем-Бекам…

Александр Александрович Казем-Бек, сын академика-востоковеда и мой прадед, сделал блестящую карьеру на государственной службе: долго возглавлял одно из ключевых управлений министерства образования, а потом стал сенатором. Отличался редкой порядочностью, был глубоко верующим православным человеком и аристократом до мозга костей.

Моя прабабушка Мария Львовна Казем-Бек (урождённая Толстая), начальница Петербургского института благородных девиц. Петербург, 1897 год. Портрет работы художника А. М. Кокорева.

©«Государственный музей изобразительных искусств Республики Татарстан»

Его жена и моя прабабка Мария Львовна Толстая приходилась дальней родственницей Льву Николаевичу. Восхищаясь его литературными дарованиями, она на дух не переносила его богоборческих идей, о чём не стеснялась писать ему в личных письмах.

Через Толстых, у которых богатое родословное древо и обширные кровные связи, мы породнились с целым рядом знаменитых русских фамилий. В числе обретённых родственников оказались князья Шаховские, Оболенские и Чегодаевы, а также Бутурлины, Римские-Корсаковы, Панаевы, Баратынские, Бутаковы и многие другие.

О Марии Львовне Толстой в семье рассказывалось немало интересных и поучительных историй. Но ярче всего образ этой выдающейся личности вырисовывается из её собственных дневников, которые она вела с раннего подросткового возраста до самой смерти в 1918 году.

Я долго разыскивал эти дневники, но к началу 2000-х годов, окончательно потеряв надежду их обнаружить, решил, что они пропали навсегда. Однако после знакомства со своей кузиной Марией Николаевной Громовой, бабушка которой была двоюродной сестрой моей матери, понял, что ошибался. Оказалось, что Мария Громова находилась в тесном контакте с казанским музеем Баратынских, где размещался целый отдел, посвящённый Казем-Бекам. Проведя грандиозную поисковую работу, эта теперь уже самая любимая моя кузина за несколько лет раздобыла более тысячи (!) машинописных страниц дневников Марии Львовны. В результате эти дневники оказались опубликованными в 2016 году в издательстве московского Сретенского монастыря.

Читая этот бесценный документ, я неизменно ощущаю удивительное совпадение наших с ней мировоззренческих позиций как в отношении русского монархизма и неприятия либеральных идей, так и в понимании роли православия. Кроме того, я обнаружил у нас немало общего и в осмыслении педагогических подходов к воспитанию детей. Кстати, эти подходы высоко ценились вдовствующей императрицей Марией Фёдоровной, которая назначила Марию Львовну начальницей санкт-петербургского Елизаветинского института благородных девиц и находилась с ней в самом тесном сотрудничестве.

Редакторы, готовившие к изданию дневники Марии Львовны, попросили меня для аннотации к выходящей книге кратко сформулировать основные черты этой незаурядной личности. Тогда я написал, что её образ «поражает глубиной православного мировосприятия, тонкостью патриотического чувства, высотой аристократического духа и яркостью литературного дарования». После этого я ознакомился ещё со многими новыми материалами, связанными с жизнью и деятельностью моей прабабушки. Все они дополнительно убедили меня в справедливости такой характеристики.

Мой дядя Александр Львович Казем-Бек с дочерью Диди (Надеждой) и сыном Исандиком (Александром). Франция, Везине, 1932 год.

В петербургском доме Марии Львовны и Александра Александровича, в котором воспитывались (в милосердии, но строгости) двое детей – дочь Прасковья и сын Лев, царила добрая атмосфера взаимной любви и заботливого попечения друг о друге. Сюда приходили сановные люди из высшего света, но оба супруга отличались крайней разборчивостью и не приглашали тех, кто был им чужд по духу и умонастроению. Помимо аристократической родни, их посещали отец Иоанн Кронштадтский, митрополит Антоний (Вадковский), К. П. Победоносцев, генерал А. А. Горяйнов – человек из ближайшего окружения императрицы Марии Фёдоровны, то есть люди, по-настоящему преданные Государю и Церкви.

На лето семья уезжала в толстовское имение Новоспасское на берегу Камы в Казанской губернии. Здесь Мария Львовна любила устраивать торжественные обеды, на которые приглашался аристократический люд из Петербурга. В связи с этим не могу удержаться, чтобы не рассказать уморительную историю, которую слышал когда-то из уст моей матери.

Как-то раз в Новоспасское на субботу и воскресенье съехалось особенно много петербургских великосветских гостей. В воскресенье утром все отправились на службу в новоспасский храм. Служил местный сельский батюшка – добропорядочный, богобоязненный, усердный, но вовсе не эрудит, а скорее, даже откровенно малообразованный. И поэтому, чинно совершая богослужения, он всегда старался обходиться без проповеди.

Но в этот раз, увидев такое почтенное собрание петербургской публики, он всё же решил попробовать блеснуть отсутствующим красноречием. И посвятил свою проповедь богоборцам эпохи Просвещения, из которых слышал только о Вольтере. А поскольку только слышал, но ничего конкретного не знал, то говорил долго и путанно не о нём, а вообще о тщетности и порочности борьбы с Богом.

Мария Львовна старалась поймать его взглядом, дабы намекнуть, что пора закругляться. Наконец, ей это удалось. Он согласно кивнул ей в ответ и громко произнёс в сторону стоящих петербуржцев:

– Так вот, господа, что вам сказать о Вольтере. Народ не зря говорит про него Вальтер – Скотт!!!

Только хорошее воспитание гостей помогло им удержаться от накатившего на них приступа смеха…

Сын Марии Львовны (мой дед) Лев Александрович Казем-Бек закончил Пажеский корпус – элитное высшее военное учебное заведение. Все десять лет сидел за одной партой с графом Алексеем Алексеевичем Игнатьевым – тем самым, который позже станет генерал-лейтенантом советской армии и напишет знаменитую книгу «50 лет в строю». После Пажеского корпуса дед и его друг Игнатьев вышли в гвардейские кавалерийские полки: Алексей Алексеевич стал кавалергардом, а дед – уланом Ея Величества. Шефом его полка была Государыня Александра Фёдоровна, поэтому он и именовался Уланским Ея Величества полком.

Мой дед Лев Александрович Казем-Бек на фронте Первой мировой войны. 1915 год.

Начало XX века – время столыпинских преобразований в аграрном секторе. Став премьер-министром, П. А. Столыпин подыскивал людей, которые могли бы содействовать ему в проведении реформ. Одной из составляющих его программы стало создание Крестьянского банка, который предоставлял крестьянам, участвовавшим в переселенческом движении, беспроцентные ссуды для создания хуторских хозяйств.

Так как П. А. Столыпин и мой дед были каким-то образом знакомы, то премьер-министр однажды вызвал его и стал упрашивать: «Послушай, оставь ты эту службу в армии – войны-то сейчас никакой нет! Помоги мне в важном деле!» Вероятно, он видел в деде идейного сторонника и единомышленника, потому что Лев Александрович тоже считал, что крестьянам надо как-то помогать: освободить-то их освободили, но ведь надо ещё им дать какие-то рычаги, создать возможности для развития.

В итоге дед согласился: он вышел из полка и получил назначение руководить крестьянским банком в Калуге. Как раз в этот «калужский» период работы Льва Александровича и родилась моя мать. Но спустя четыре года после её появления на свет началась Первая мировая война, и дед, конечно, оставил банк и пошел воевать. Как офицер, поступить иначе он не мог.

Мой дед Лев Александрович Казем-Бек в форме камер-пажа. Петербург, 1894 год.

Из-за бюрократических проволочек сразу попасть в родной для него гвардейский Уланский Ея Величества полк ему не удалось. Поэтому в первый год войны он воевал в чужом подразделении, где в одном из боёв попал под газовую атаку немцев, но, к счастью, отравление оказалось не слишком серьёзным. Тем не менее его отпустили домой для поправки на десять дней, которые он провёл в имении Новоспасском вместе со своим денщиком Егором.

Денщик был в полнейшем восторге. Его кормили «на убой», он ходил купаться на Каму, гулял по имению и, как сообщали доброхоты моему деду, даже завёл роман со смазливой, но известной своей недалёкостью и абсолютной безграмотностью дояркой Нюрой. За два дня до отъезда из имения в действующую армию к деду явился денщик Егор и сообщил, что они с Нюрой приняли решение обвенчаться.

– Ну что ж, – сказал ему дед, – дело хорошее. Дай Бог, уцелеем мы с тобой на войне, вернёмся и устроим тебе свадьбу сразу после войны. Только я должен тебя предупредить, Егор, что Нюра, хоть и хороший человек, но, ты уж прости, все тут знают – больно она глупая. Дурой её у нас считают!

Егор широко улыбнулся и, хитро подмигнув деду, доверительно проговорил:

– Барин, так я ж всё знаю. А вы-то как думаете сами… Неужто мне с ней разговоры вести?!.

Чем закончился этот скоротечный роман Егора с Нюрой, деду узнать не довелось. Потому что после случившейся революции дед в Новоспасское имение так уже и не попал.

Будучи дипломированным кадровым военным, он, однако, обладал ещё и множеством разносторонних талантов. В частности, владел на вполне профессиональном уровне искусством живописца, причём одинаково успешно и в жанре портрета, и в пейзаже. В течение нескольких лет его обучал известный в Петербурге живописец, график и академик Академии художеств Александр Новоскольцев.

Помимо этого, дед был ботаником-самоучкой: любил трудиться на земле, выводил какие-то диковинные сорта растений, выращивал новые цветы. И это сослужило ему впоследствии добрую службу. Когда семья в эмиграции поселилась на Лазурном Берегу, дед на полную мощь использовал свои познания в этой сфере. За короткое время он вывел какую-то новую розу – то ли чёрную, то ли серебристую, получившую на конкурсе приз, поощрительная сумма которого была столь велика, что семья жила на эти средства целых полтора года.

Наконец, дед был дружен с пером: он писал талантливые литературные очерки. К сожалению, все его заметки погибли в наших ссыльных перипетиях.

По рассказам моей матери, невероятно живо и остроумно дед описывал историю о том, как он, будучи выпускником Пажеского корпуса, участвовал в церемонии коронационных торжеств в качестве камер-пажа. Камер-пажей приставляли как сопровождающих к каждой из приглашённых Августейших особ, которых на такое событие собралось великое множество – короли, принцы, наследники… Но я лично помню только устный рассказ деда про эту историю:

– Меня приставили к одному из принцев сербского Королевского Дома. Я сразу понял, что мешаю ему своим присутствием, потому что он в ту пору вовсю ухаживал за какой-то принцессой, ставшей впоследствии его супругой. Понятно, что в таких обстоятельствах принцу предпочтительнее было пребывать с возлюбленной наедине. И я деликатно сказал ему: «Ваше Высочество, хоть я и прикомандирован к вам, но могу держаться на расстоянии и являться лишь по какому-нибудь условному знаку». «Я очень вам признателен, молодой человек! – ответил влюблённый принц. – Конечно же, я предпочёл бы, чтобы вы соблюдали известную дистанцию».

Мог ли он предполагать тогда, что проявленная им деликатность поможет ему впоследствии получить в Сербии временное убежище для себя и своей семьи при бегстве из охваченной революцией России?!

Моя мать Мария Львовна. Франция, Везине, 1930 год.

Лев Александрович участвовал в Белом движении на Северном Кавказе в составе белогвардейского уланского полка. Туда же поступил и его сын (мой дядюшка) Александр Львович, хотя он не имел на это права – ему ещё не было 18 лет. Но выглядел он старше своего возраста, поэтому и сумел пробиться в полк. К тому же, чтобы выполнить все медицинские предписания, он сделал в один заход сразу пять прививок, чего делать было нельзя. В результате пошла сильнейшая реакция, которая раздула ему спину.

Александр Львович успел «понюхать пороха»: принял участие в боях под Царицыном, где получил серьёзное ранение, но в целом пробыл в Белом движении недолго. После ранения под Царицыном его спас генерал Врангель, приказавший погрузить его на носилках в свой поезд, отошедший от вокзала за несколько минут до прихода туда красных. Об этом эпизоде Александр Львович вспоминал в своём письме, рассказывая о встрече с баронессой Врангель в 1942 году: «Вдова генерал-аншефа, баронесса Врангель, приняла меня, как родного. Действительно, в своё время именно её муж спас меня» («Истина – дочь времени», Москва, изд-во «Языки славянской культуры», 2010, стр. 91).

Из Новороссийска семья деда отправилась в Турцию – в то время это был обычный маршрут для покидающих Родину. Уезжали они как беженцы. Хотя на уходящие корабли брали всех, кто хотел эмигрировать, но военных – в первую очередь, потому что большевики их расстреливали.

Из Турции они переехали в Венгрию. Моему дядюшке, Александру Львовичу, исполнилось уже 19 лет, он поступил в Берлинский университет, но в Германии у семьи не было никаких связей и зацепок. Лев Александрович написал письмо тому самому сербскому принцу, к которому был прикомандирован камер-пажом, напомнив ему эпизод на коронации Николая II. Принц переговорил с королём Александром и тот незамедлительно пригласил деда со всей семьёй, дав им возможность пожить какое-то время в Сербии. Но потом семья перебралась на юг Франции, и дядюшка продолжил обучение в Париже. Об этих двух или трёх годах жизни, проведённых на чудесном Лазурном Берегу, моя мать всегда вспоминала с особой радостью.

В Париже мама поступила сначала в русскую гимназию, а затем перешла во французскую частную среднюю школу, которую и закончила. Это была католическая школа, основанная иезуитским орденом. Иезуиты предоставляли детям эмигрантов возможность получать образование в частных католических учебных заведениях, где их содержали, кормили и т. д. Конечно, это делалось в первую очередь из благородных и гуманных соображений, но не без расчёта на то, что в ходе обучения воспитанники могут пожелать перейти в католичество. С русскими детьми такое, однако, случалось крайне редко.

В одном классе с мамой в этой иезуитской школе обучалась Анастасия Борисовна Дурова, отец которой, опытный педагог с большим стажем, был основателем знаменитой русской гимназии в Париже. Родители смело отдали её в эту французскую школу, потому что не сомневались, что она никогда не изменит православию. Но Анастасия Борисовна как раз и стала одним из тех редких исключений: она всё-таки перешла в католичество. Я был лично с ней знаком в 1960-е годы, когда она работала во французском посольстве в Москве и иногда приезжала в Тбилиси погостить у мамы, своей одноклассницы. Справедливости ради, надо отметить, что католичкой она была, скорее, формально. По духу это была вполне православная дама.

Мой дед Лев Александрович Казем-Бек

Когда семья решила репатриироваться из Франции в СССР, мой дед Лев Александрович Казем-Бек, естественно, отправился с нами. К тому времени ему было уже за 70. К счастью, по чудесной случайности он избежал ужасов прямых репрессий – карательная система просто «прозевала» его и не успела «перемолоть». Нас не стали сразу же после переезда «кидать под пресс» – дали сначала пожить пару лет на свободе. Я даже успел пойти в 1-й класс тогда ещё «мужской» тбилисской средней школы. Ну а потом уже грянуло…