Читать онлайн Вишневые воры бесплатно

Sarai Walker

THE CHERRY ROBBERS

Copyright © 2022 by Sarai Walker

All rights reserved Перевод с английского Екатерины Смирновой

© 2022 by Sarai Walker

© Смирнова Е., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление. Издательство «Эксмо», 2023

* * *

Моей сестре Мишель

И всем женщинам в моей жизни, которые стали мне сестрами по духу

должен разверзнуться ад; до того, как я пропаду, ад раскрыться должен красною розой, давая мертвым пройти[1].

Из «Эвридики»Х. Д.

Семья Чэпелов

Белинда Холланд Чэпел (1900 г. р.)

Генри Чэпел (1893 г. р.)

Эстер Чэпел (1930 г. р.)

Розалинда Чэпел (1931 г. р.)

Калла Чэпел (1933 г. р.)

Дафни Чэпел (1935 г. р.)

Айрис Чэпел (1937 г. р.)

Хейзел (Зили) Чэпел (1939 г. р.)

Фиолетовый блокнот

3 августа 2017 года

Абикью, Нью-Мексико

В прошлом году Лола привезла мне из Сан-Франциско блокнот для рисования – ну, так она думала – небольшой карманный альбом, который я могла бы брать с собой на предвечерние прогулки по близлежащим холмам, чтобы делать зарисовки цветков мальвы, степных кроликов и всего того, что может встретиться мне по пути. Обычно я понятия не имею, куда приведет меня дорога и что я там увижу. Куда идти – не так важно, важен свет, лучше всего – перед самым закатом. Художники охотятся за светом.

То был блокнот с обложкой из кожзаменителя восхитительного ярко-голубого цвета, почти бирюзового, из-за которого Лола его для меня и выбрала. В Сан-Франциско всю дорогу было серо и уныло, и голубой цвет напомнил ей о небе над нашим домом, а небо обычно напоминает ей обо мне. Нашу совместную жизнь Лола однажды описала так: представьте, что вы сидите в самолете, самолет готовится к взлету, а на земле промозглая, невыносимая серость. Самолет набирает высоту и наконец прорывается сквозь облака, и вот уже вокруг лишь свет и голубое небо. Такова наша жизнь с Сильвией, – говорила она. Именно так она ощущается и именно так выглядит. На высоте более шести тысяч футов над землей небо отчего-то синее моря.

Лола всегда привозит мне что-нибудь из поездок. Это наш ритуал, небольшой элемент ухаживания, которому уже десятки лет. Ей приходится путешествовать по работе – несколько больших поездок в год. Я остаюсь дома: меня интересует только то, что рядом со мной. Мой мир здесь, а не неизвестно где. Но Лола, как и большинство людей, относится к этому иначе; она не боится уезжать, а когда возвращается, всегда дарит мне небольшой подарок – как знак того, что вдали от дома она думала обо мне. Голубой блокнот мне сразу приглянулся; я представила, как она покупает его в книжном магазине на какой-нибудь беспокойной улице Сан-Франциско, на ней юбка и свитер, ничего кричащего, черные волосы с проседью убраны в низкий пучок, неприметная цепочка на шее. Никакой помады, да и вообще никакой косметики. Лоле украшаться ни к чему.

Голубой блокнот был обернут в пленку, и когда на следующее утро, пока Лола была у себя в кабинете, я его открыла, оказалось, что это не альбом для рисования, а дневник с разлинованными страницами. Лоле я решила об этом не рассказывать, как и о том, что я ненавижу эти линии: они для меня как решетки в клетке. Образы в моей голове рождаются из вспышек и впечатлений, цвета и света, а не из слов, змеящихся вниз по странице; в глубокие чертоги письменной речи я предпочитаю заглядывать пореже.

Отправив дневник в книжный шкаф в своем кабинете и надеясь, что Лола больше не вспомнит о нем, я точно не предполагала, что настанет день, когда он мне срочно понадобится.

Нет, сейчас я пишу не в том красивом дневнике-разочаровании. Впрочем, писать в нем я буду – после сегодняшних событий я в этом уверена, мне лишь нужно привыкнуть к мысли о том, что я начинаю писать дневник.

Сейчас я пишу в молескине, купленном сто лет назад в книжном магазине в Таосе. Он лучезарно-фиолетовый, с резинкой, тоже фиолетовой, которая вертикально перехватывает весь блокнот. Полки магазина пестрели от разноцветных молескинов, я прошлась по ним взглядом и инстинктивно выбрала фиолетовый, вспоминая Вордсворта: «Фиалка у камня, покрытого мхом, от взора сокрытая наполовину». Каждый цвет в моей голове обычно соответствует какому-нибудь цветку. Я купила этот блокнот, думая приспособить его для списков покупок и текущих дел, то есть для всяких прозаических вещей, с которыми у меня обычно не очень, но, как и ожидалось, ни разу его не открыла, разве что положила под обложку веточку лаванды – она сплющилась, но до сих пор источает острый аромат. Наверное, я могла бы назвать этот блокнот дневником, но лучше не буду. Это рождает ожидания.

Я начала писать, потому что Лолы нет, а мне нужно с кем-то поговорить.

Просто у меня больше никого нет.

Всю свою жизнь я старалась не оставлять следов. Наверное, это странно для художницы, тем более довольно известной. Безусловно, мой след, тянущийся далеко в прошлое, – это мои картины, во многом очень личные, но на самом деле это всего лишь хлебные крошки. Люди видят мое искусство, но не меня, и я надеялась, что так будет всегда.

Но сегодня кое-что произошло, и мне бы сейчас сказать, что я всю жизнь боялась, что настанет этот день, вот только это неправда. Меня, что называется, застали врасплох. Наверное, это как раз из-за того, что я не вела записей, не оставляла следов. Не так важен сам дневник, как то, о чем говорит его отсутствие. Слишком уж я старалась все забыть.

После обеда я зашла на почту, надев скрывающую лицо широкополую шляпу и выбрав свой обычный путь по грунтовой дороге, огибающей деревню (всегда предпочитала окраины). Лола уехала на месяц в Бразилию читать курс «Парфюмерия как искусство» в каком-то престижном институте, название которого я не помню. Обычно, когда она дома, мы вместе гуляем после обеда и рассказываем друг другу о том, чем будем заниматься в течение дня, до ужина (у нас есть правило: никогда не разговаривать о работе во время еды). Сейчас же я шла одна, предоставленная мыслям о том, как проведу этот день: вот уже неделю на мольберте в студии меня ждал большой чистый холст, к которому я пока не притрагивалась. Я все кружила вокруг него, не готовая приступить к работе, и пока ограничивалась тем, что делала наброски. Предвкушение всегда прекрасно.

Почтовый ящик привычно забит письмами – как правило, это письма без моего точного адреса. Просто: Сильвии Рен, 87510, Абикью, Нью-Мексико. Настоящий адрес знают лишь несколько человек, но в деревне на 200 жителей предназначенные мне письма не теряются. Письма – это очень мило, но они быстро накапливаются и умоляют об ответе, даже если отправитель ничего такого не просит.

В Санта-Фе живет женщина, которую, наверное, можно назвать моей ассистенткой: она из тех белых людей «нового времени», которые стайками стекаются в город, искрясь бирюзовой бижутерией и источая аромат шафрана. Я бы предпочла все письма отдавать ей. Ее основная обязанность – отказывать всем, кто мне что-то предлагает: от интервью или выступлений до, прости господи, приветственных речей для выпускников. Она работает со мной уже больше десяти лет, и иногда, когда я в городе, мы встречаемся пообедать. Домой я ее никогда не приглашала, хоть и знаю, что она умирает от любопытства. Она в шутку называет себя королевой отказов, а когда я умру, она наверняка напишет обо мне мемуары – под каким-нибудь ужасным названием вроде «В тени Сильвии Рен». Каждый раз, когда мы встречаемся в ресторане отеля «Ла Фонда», я так и вижу, как она делает мысленные заметки.

Но письма от поклонников я своей ассистентке не доверяю – Лола предпочитает читать их сама и рассылать ответы на открытках, которые она специально для этого распечатала. Она всегда любила читать письма фанатов; мне даже кажется, что, когда мы были помоложе, это ее немного заводило – куча людей устраивает шум из-за меня, а в моей постели – лишь она одна.

Я быстренько забрала письма и через несколько секунд уже вышла из здания: чем дольше остаешься, тем выше шансы для непрошеной беседы. Вернувшись домой, я повозилась с замком калитки: наш участок по периметру окружен низкой отштукатуренной стеной, и калитка – единственный проход к дому. Днем, когда мы дома, калитка всегда открыта, но на ночь мы ее запираем, и когда уходим – тоже. Сколько бы раз мы ни смазывали замок, это мне не сильно помогало; Лола никогда не мучается с ним так, как я. На этот счет у меня есть теория: дом не хочет, чтобы я его покидала, и когда я все-таки выхожу, он наказывает меня – заставляет пострадать, прежде чем впустить обратно. Между мной и домом существует связь, как у влюбленной парочки. Я провела здесь десятилетия, жила и работала в этих стенах. Однажды здесь же я и умру.

Мой кабинет расположен в заднем крыле дома, стол стоит у окна, откуда открывается вид на цветник и холмы, а вдалеке высится Серро Педерналь, столовая гора, напоминающая шею без головы. Каменистые холмы за нашим домом выглядят красными, почти марсианскими, и им очень подходит определение «неземные» – гораздо больше, чем всем тем вещам, которые обычно описываются этим словом.

Я просмотрела письма, борясь с желанием попросту бросить их куда-нибудь и забыть о них. Когда Лолы нет, мне стоит больших усилий справляться с бытовыми вещами – этой частью нашей жизни обычно заведует она: платить по счетам, ходить по магазинам, звонить сантехнику. Я отложила в сторону счет за электричество и рассортировала почту поклонников – авиапочта из Японии и Южной Африки и более знакомые американские конверты, почти все подписанные женской рукой. Мне пишут в основном девушки и женщины – в конце концов, я не просто художница, а женщина-художница. Еще два письма я отложила для своей ассистентки – два официальных конверта с отпечатанным адресом; одно письмо из Университета Небраски, второе – от женщины из Гринвича, Коннектикут. Наверняка в обоих просьбы поучаствовать в чем-то, от чего я откажусь.

Но некоторые письма я все же просматриваю, чтобы совсем уж не отрываться от реальности – неудивительно, что из этих двух я выбрала письмо из Коннектикута.

Надорвав конверт, я достала бледно-голубые листы слегка шероховатой бумаги. На первой странице было напечатано: Элайза Л. Мортимер, журналист, режиссер документального кино.

Уважаемая г-жа Рен, писала Элайза. Я большая поклонница Вашего творчества. Я тяжело вздохнула. Ну же, Элайза, ты можешь придумать что-нибудь получше.

Я так давно пытаюсь связаться с Вами! Я независимый журналист и режиссер – снимаю документальное кино об искусстве. Я звонила Вашему агенту в надежде поговорить с Вами, но он сказал, что Вы никогда не встречаетесь с журналистами, и отказался даже переслать Вам мое письмо. Наконец, после того как я обратилась ко всем, кому только могла, знакомый моего знакомого смог достать Ваш почтовый адрес, выпросив его у владельца одной галереи (надеюсь, Вы не будете возражать, если я не выдам этих людей). Хочется верить, что Вы получите мое письмо. Я знаю, что Вы не любите, когда Вас беспокоят, но…

И так далее и тому подобное о том, что она восхищается моими работами и что постер моей картины «Пурпурный ирис» висит прямо у нее над кроватью. Мне никогда не нравилось, что мои работы печатают на постерах, открытках и, того гляди, подставках под бокалы, магнитах и других тому подобных вещах. Зачем я вообще согласилась на это? Дело в доступности, говорила мой юрист, когда я подписывала лицензионное соглашение.

«Искусство должно быть доступно массам». Она намекала, что я сноб, но это не так. При моем успехе я могла бы жить на вилле где-нибудь на юге Франции, перепоручая всю работу многочисленным помощникам и перемещаясь от одной модной вечеринки к другой, но вместо этого у меня скромный дом с глинобитными стенами и автомобиль, которому уже четырнадцать лет, и удовольствие я нахожу не в окружающем мире, а в работе и таинствах ежедневной рутины, ее производящей. Не думаю, что мое нежелание превращать эту работу в безвкусные безделушки, место которым на свалке, так уж запредельно.

Я уже собиралась отложить письмо Элайзы, поскольку решила, что ее лесть в итоге выльется в очередную просьбу об интервью, но мое внимание привлекло начало следующего абзаца: Недавно в Музее Сэндлера проходил званый обед, и я сидела рядом с женщиной, которая выросла в Беллфлауэр-виллидж, Коннектикут…

Я сделала резкий вдох, ощутив острый укол паники.

Ее зовут Полина Левассёр, она коллекционирует произведения искусства и живет то в Париже, то в Нью-Йорке. Она старается держаться в тени и в целом не особо выделяется, чего не скажешь о других коллекционерах ее уровня. Ее девичье имя – Полина Попплуэлл. Узнав, что я из Гринвича, она рассказала мне, что выросла в соседнем Беллфлауэр-виллидж. Она тепло вспоминала о своих юных годах, которые она провела на Сент-Ронан-стрит в большом викторианском доме нежно-голубого цвета – самом красивом, по ее словам, доме в городе.

Скажите, Вам это знакомо?

У меня вырвался нервный смешок, отразивший тревогу и удивление. С какой стати мне должно быть это знакомо? Меня зовут Сильвия Рен, я художница, живу в Абикью, Нью-Мексико. Я родилась и выросла в Иллинойсе, а сейчас я «новая мексиканка». О Новой Англии я ничего не знаю. Ну или, по крайней мере, так все думают.

Но читать письмо я не перестала, потому что Беллфлауэр-виллидж, семья Попплуэлл и дом нежно-голубого цвета мне действительно знакомы – точнее, не мне, а той женщине, которой я была раньше.

Не стану прикидываться, госпожа Рен, и перейду сразу к делу. За обедом миссис Левассёр немного перебрала шампанского и проговорилась о том, что знает Вашу тайну.

Я сложила письмо и положила его обратно в конверт. Если я притворюсь, что не открывала его, мне ведь удастся избежать того, что оно мне сулит? Время невозможно повернуть вспять, но почему бы не попробовать. Я засунула конверт в пачку писем, закрыла глаза и представила, что я только что вернулась домой, села за стол и никаких писем не открывала.

В раковине на кухне скопилась посуда, и я начала ее мыть. Работа по хозяйству всегда вызывает во мне гордость, ведь в домашних делах я всю жизнь, пока не повстречала Лолу, была беспомощна – лет до двадцати даже яйцо не могла сварить. Теперь же, когда годы уже не те, мы договорились с нашими молодыми соседями, семейной парой, что будем платить им за помощь с более трудоемкими делами – они моют у нас полы, убираются и делают другие мелкие дела, а с недавнего времени они еще и за садом следят, хотя я по-прежнему сама поливаю цветы и подрезаю кусты.

Какое-то время я занималась делами – нашинковала овощи для салата и выбрала на огороде длинные веточки розмарина, чтобы поставить их в вазу на моем столе. Старалась занять себя чем-то, но оказалось, что повернуть время вспять, увы, никак нельзя. Письмо, с его манящим упоминанием тайны, никак не выходило у меня из головы, и маленькое семечко любопытства дало устойчивые зеленые побеги. Закрыть глаза на ситуацию – не значит ее исправить. Я вернулась за стол и вновь начала читать.

Остальная часть письма выглядела так:

Я стала расспрашивать миссис Левассёр, что за тайну о Вас она знает, и она рассказала, что Вы тоже выросли в Беллфлауэр-виллидж. И зовут Вас на самом деле Айрис Чэпел, а не Сильвия Рен, и Вы – наследница оружейной компании «Чэпел файрармз». У Вас было несколько сестер, но все они умерли, хотя никто не знает, что именно с ними случилось. По слухам, Айрис сбежала из дома в конце 1950-х годов, когда ей было около двадцати лет, но люди все еще помнят о ней. Миссис Левассёр говорит, что сестры Чэпел навсегда остались в памяти поколения Беллфлауэр-виллидж. В семидесятые годы кто-то из горожан увидел фотографию Сильвии Рен в журнале «Life» и узнал в ней Айрис Чэпел. Но в своем стремлении защитить дочь Беллфлауэра жители не стали распространяться об этом. Ее жизнь была столь трагичной, что разве мог кто-то обвинить ее в том, что она убежала от судьбы, которая настигла ее сестер – и которая могла бы стать и ее судьбой тоже?

Я сказала миссис Левассёр, что хотела бы провести расследование и проверить все эти факты. Она ужасно испугалась, и я прошу Вас не винить ее: она не знала, что я журналистка, хотя, когда нас друг другу представляли, я об этом упомянула. (В ее возрасте у нее, видимо, проблемы со слухом.) Я навела кое-какие справки и подозреваю, что миссис Левассёр говорит правду, поэтому я решила Вам написать: надеюсь, Вы не откажетесь поговорить со мной.

Вы знамениты на весь мир, но, как я знаю, живете затворницей. Я где-то читала, что одна писательница хотела выпустить Вашу биографию, но через год безуспешных попыток сдалась. «Сильвия Рен – призрак!» – заявила она, переключившись на Эдну Сент-Винсент Миллей. Затворница, призрак… уверена, у Вас есть на это свои причины, но мне кажется, что Ваша история должна быть рассказана. Я уже поговорила с редакторами нескольких ведущих журналов о том, что хотела бы написать о Вас. Очень рассчитываю на Ваше сотрудничество в этом.

Прошу Вас, ответьте на это письмо, свяжитесь со мной по электронной почте или позвоните мне. Я была бы очень рада с Вами поговорить. К письму прилагаю свою визитку.

С уважением,Элайза Л. Мортимер

Я положила письмо на стол и смахнула его рукой – оно шлепнулось на пол, как неразумный ребенок. За окном, пытаясь меня как-то приободрить, мне махали веточки мальвы, но я была не в настроении.

Письмо беспокоило меня, в этом никаких сомнений не было, но ведь эта женщина не сможет докопаться до правды – она неизвестна никому за пределами семьи Чэпел. И кто из Чэпелов сейчас жив и может рассказать обо всем? Никто.

Я взяла одну из открыток, которые Лола рассылает в ответ на письма моих поклонников, – плотный картон цвета слоновой кости, черно-белая фотография неба над Абикью с одной стороны и нежная голубая кайма на другой – и написала:

Уважаемая г-жа Мортимер,

Я получила Ваше письмо, и хотя я восхищаюсь Вашим упорством, боюсь, мне придется Вас разочаровать. Я не Айрис Чэпел.

Всего наилучшего,Сильвия Рен

Наклеив марку на конверт, я ждала, что вот сейчас почувствую, что победила эту Мортимер, но никакого удовлетворения не ощутила. Наоборот, я была уверена, что это лишь начало.

4 августа 2017 года

Абикью, Нью-Мексико

На почту я пошла сразу после завтрака, не дожидаясь своей дневной прогулки. По дороге меня совершенно не радовали ни тополя, ни безоблачное небо, и я негодовала по поводу того, как основательно госпожа Мортимер нарушила мои ежедневные ритуалы. В них нет ничего эдакого, но для меня они важны, особенно в дни, когда

Лолы нет рядом. Я плохо спала прошлой ночью – примерно так и выглядит приближение хаоса.

Я опустила открытку в отделение для исходящих писем и заметила в своем почтовом ящике новый конверт от госпожи Мортимер. Открыть его я решилась только дома, в своем кабинете. В нем была копия газетной статьи, а сверху – зеленый квадратик клейкой бумаги, на котором было написано:

Это снова Элайза. Недавно из отпуска вернулась волонтер, которая ведет дела Исторического общества Беллфлауэр-виллидж, и я смогла обратиться к их архивам. Посылаю Вам копию статьи, которую я там обнаружила. Судя по всему, Айрис Чэпел в конце 50-х не просто сбежала, а исчезла при весьма странных обстоятельствах. Очень хочу это с Вами обсудить!

«Гринвичский обозреватель»

19 августа 1957 г.

Пропавшая наследница

Полиция штата Коннектикут просит помощи граждан в установлении местонахождения Айрис Чэпел, 20 лет, жительницы Беллфлауэр-виллидж. Вчера мисс Чэпел тайно сбежала из психиатрического отделения больницы Сьюарда. Она покинула учреждение без разрешения и в настоящее время находится в розыске.

Реймонд Уeстгейт, врач мисс Чэпел, сообщил «Обозревателю», что мисс Чэпел не представляет угрозы для общества, однако она находится в состоянии сильного замешательства и может причинить себе вред.

За информацию о местонахождении его дочери президент оружейной компании «Чэпел файрармз» предлагает вознаграждение в размере одной тысячи долларов. Если вы владеете какой-либо информацией по этому вопросу, просим вас обратиться к сержанту Уилкинсу, отделение полиции штата.

Невероятно! Мне редко доводилось вспоминать Айрис Чэпел – как по мне, так она давно уже умерла (бедная Айрис!). Но какие-то вещи тем не менее забыть невозможно. Да, однажды она непродолжительное время находилась в психиатрическом отделении больницы Сьюарда (и в этом ничего страшного нет), но она не сбегала тайно из больницы и не была в розыске. Может причинить себе вред? Возмутительно! Я перечитала статью, потрясенная тем, какие истории, оказывается, ходили в городке после исчезновения Айрис.

Я начала сомневаться, что Элайза Мортимер вообще была той, за кого себя выдавала. Что, если статья поддельная? В наши дни сфабриковать можно что угодно, ну и потом, что, если эта Мортимер хочет денег за молчание? Знаменитость при деньгах – у таких людей всегда есть риск оказаться мишенью в подобных аферах. Меня об этом предупреждали юристы.

Я сразу же подумала о Лоле. Она бы знала, что делать. Мне хотелось ей позвонить, но я понятия не имела, сколько времени сейчас в Бразилии. Она весь день преподавала, а вечером участвовала в мероприятиях, и мне очень не хотелось ее отвлекать. Свой ноутбук она забрала с собой, а это был единственный компьютер в нашем доме – я не очень дружу с новыми технологиями, поэтому искать информацию, чтобы прояснить свои опасения, мне было негде. Какое-то время я размышляла, не позвонить ли своему агенту, но он человек совершенно несносный (Лола считает, что я просто его не понимаю, да и вообще, он – не моя проблема, ведь все мои дела ведет Лола). А поскольку здесь могли быть замешаны юридические вопросы, я решила позвонить своему юристу в Нью-Йорке – единственному представляющему мои интересы человеку, который не сводил меня с ума. Только рассказывать о случившемся нужно было осторожно. Как и большинство людей, Ребекка очень мало знала обо мне, и я бы предпочла так это и оставить – если, конечно, ситуация с госпожой Мортимер не начнет обостряться.

Сделав запрос в интернете, Ребекка подтвердила, что Элайза Мортимер действительно журналист и режиссер, живет в Гринвиче, делает репортажи об искусстве.

– Я сейчас читаю ее веб-сайт, – сказала Ребекка. – Здесь интервью с Джуди Чикаго, Джонни Маркизом, Захой Хадид. Документальный фильм о «Девушках из Глазго». Похоже, она настоящая.

– Что-то я не уверена.

– Просьбы об интервью наверняка поступают к вам ежедневно, Сильвия. Откуда такая паника?

– Нет никакой паники, – сказала я, прикрыв трубку рукой, чтобы выровнять дыхание. – Эта так называемая журналистка утверждает, что знает обо мне какие-то тайны. Это разве не шантаж?

– Она требовала денег?

– Нет, не требовала. Она хочет взять у меня интервью.

Ребекка издала смешок, но притворилась, что покашливает.

– Ну так именно этим и занимаются журналисты. Это не преступление.

– Я не хочу, чтобы она тут все вынюхивала.

– Хорошо, – сказала Ребекка. – Я всегда готова помочь. На какие тайны она намекает? Что-то дискредитирующее? Если она распространяет о вас недостоверные сведения, можно направить ей предупреждение.

Старое доброе требование о прекращении противоправных действий.

Я не ответила; мои мысли начали блуждать, в голове то и дело возникала строчка из письма Элайзы: «Сильвия Рен – призрак». Как это ужасно – стать призраком еще при жизни. Но ведь нельзя сказать, что она совсем уж не права. Если бы у женщин были фамильные гербы, на моем точно был бы призрак.

Я осознавала, что молчу, а время идет, почасовая оплата и все такое, хоть меня это не очень беспокоило.

– Сильвия? – сказала Ребекка, словно обращаясь к загулявшей кошке. – Вы еще здесь?

– Я здесь, – сказала я. – И я хочу получить запретительный приказ против Элайзы Мортимер.

– Запретительный приказ? Сильвия, что происходит? Лола дома?

Я повесила трубку. Через несколько секунд телефон зазвонил, но я не ответила. Он звонил весь день – я не отвечала. Я выкинула газетную статью с запиской от Элайзы и остаток дня провела за работой в саду, а потом налила себе лимонад, устроилась поудобнее и, успокоенная легким августовским ветром, смотрела на солнце, уходившее за красные холмы на горизонте.

Глубокой ночью

В письме Элайзы Мортимер мне было ненавистно все, но ее слова о знаменитой затворнице беспокоили меня не меньше, чем упоминание призрака, и я не могла заснуть, снова и снова прокручивая эти мысли в своей голове. Я так успешно отгородилась от мира – того мира, который простирался далеко за пределами очерченных мной границ, – что описание того, кем я стала и как видят меня другие люди, оказалось довольно пугающим.

Никогда я не собиралась становиться затворницей. Мне жаль, что люди не знают этого обо мне. Если бы я захотела ответить Элайзе что-то осмысленное, я бы сказала ей, что затворничество вообще не соответствует моей природе. У меня было пять сестер, и мы росли как единый организм, как та индийская богиня со множеством рук и лиц. Чтобы стать затворницей, мне пришлось бы почувствовать себя отдельной личностью – а этого я в детстве была совершенно лишена. А разве годы становления не определяют, как сложится вся остальная жизнь?

Я потратила много времени и сил, чтобы стать той, кем я стала – призраком, знаменитой затворницей или, как назвали бы меня в народе, чокнутой. В итоге затворничество стало основным фактом моей биографии, хотя на самом деле я никогда не хотела этого. Люди думают, что мои отказы от интервью – это что-то вроде феминистской декларации, как и то, что я избегаю публичного внимания и что в этом мире у меня есть лишь один представитель – мое творчество. В женщинах воспитывают покорность, и когда женщина очерчивает вокруг себя четкие границы, переступать которые никому не дозволено, ее считают исключительной.

Вот так взять и исчезнуть – мне это далось нелегко, скажем прямо. Но все мы вынуждены адаптироваться к обстоятельствам, какими бы они ни были. Монахини привыкают к своему монастырю, птицы привыкают к своим клеткам, вот и мне пришлось привыкнуть к своему образу жизни – к тому, что я стала другим человеком и все эти годы пыталась скрыть правду. Постоянная скрытность – то была вынужденная мера, но постепенно она стала моей второй натурой. Я больше не притворяюсь, что я Сильвия Рен. Я и есть Сильвия.

С другой стороны, я могу сколько угодно твердить о том, что давно превратилась в Сильвию, но ведь это далеко не вся моя история, а весьма упрощенный взгляд на нее.

Несколько лет назад мне попалась статья о цирковом тигре из Лас-Вегаса: покорное создание, он более десяти лет почти каждый вечер выступал на арене, прыгая сквозь огненные обручи на потеху толпы, пока однажды, безо всяких видимых причин, не набросился на своего дрессировщика прямо во время выступления, разорвав его сонную артерию своей лапищей. Дрессировщик истек кровью прямо на сцене еще до прибытия помощи, а зрители с ужасом смотрели, как лужа крови вокруг него становится все больше и больше.

Если всю жизнь сопротивляться своей природе, можно приспособиться к обстоятельствам, но где-то глубоко внутри останется частица вашей настоящей души. Ваш дикий зверь, которого нельзя укротить.

Тук-тук.

Ну вот, начинается. Этого я и боялась. Я так давно не вспоминала Айрис, ее сестер, больницу и побег, что неудивительно, что обращение к давно похороненным воспоминаниям разбудило что-то во мне.

Я услышала стук, села в кровати и включила лампу – заснуть все равно не получалось. Шторы были закрыты, но я знала, что скрывается за ними: кромешная тьма, бесконечная и неизмеримая, черная, как космос, и такая же необъятная и непостижимая.

Жизнь в глубинке Нью-Мексико имеет и обратную сторону: ночную. Поэтому под кроватью я храню винтовку, с ней спокойнее спится. Она заряжена, и стрелять я умею. Оружие рождает мир в моей душе – эту иронию способна понять только Лола. В такие моменты, когда меня подавляет тьма, мне нужно держаться за что-то более сильное, чем я сама.

Я сидела в кровати и не двигалась – ждала, когда снова постучат. Винтовка мне не поможет, это я понимала, но другой защиты у меня не было. Стук в стекло как первое указание на то, что должно произойти. Когда Лола дома, такие вещи со мной не случаются. Мой посетитель приходит, лишь когда Лолы нет, когда все то, что я так долго хранила в себе, поднимается на поверхность.

Тук-тук.

– Это она, – сказала я вслух. – Не бойся.

Голубой дневник

Первый том

асфодель цветет

в преисподней

моего разума

калла чэпел

Беллфлауэр

1950

1

Позднее, когда трагедии стали случаться одна за другой, городские детишки сочинили про нас стишок:

Не очень помогало нам и то, что мы жили в огромном викторианском особняке, который выглядел как свадебный торт. Будь мы на страницах романа, эта деталь во многом отдалила бы границы правдоподобия, но наш дом был именно таким, и реальность мне не изменить. Особняк, возвышавшийся в западной части Беллфлауэр-виллидж, был прекрасным образцом архитектуры в стиле «свадебный торт». Из всех частных резиденций в Коннектикуте наш дом был одним из самых фотографируемых; наверняка даже сейчас в каком-нибудь учебнике можно найти его изображение.

Казалось, что весь дом, с его каскадом ярусов и декоративными элементами, был покрыт белоснежной сахарной глазурью. Первым делом взгляд выхватывал призрачно парящую над домом центральную башенку в готическом стиле, с крошечными слуховыми окнами (можно было представить, как Рапунцель спускает оттуда свою косу). Верхнюю часть дома под башенкой огибала покатая мансардная крыша с окнами третьего этажа, снизу казавшимися миниатюрными. На втором этаже красовалась «дорожка вдовы»[2] с балюстрадой, ну и, наконец, первый этаж – эркеры, портик, причудливые завитушки тут и там, высокие стебли растений вокруг.

Все говорили, что наш дом словно сошел со страниц сказки. И если бы можно было разрезать его на кусочки, как свадебный торт, внутри обнаружились бы шестеро незамужних дам: Эстер, Розалинда, Калла, Дафни, Айрис и Хейзел, каждая из которых знала, что однажды станет невестой. Это было единственное, в чем они все были уверены.

Дорогие влюбленные.

Безвременно почившие.

2

Первой была Эстер. Ей – как самой старшей из сестер – было не привыкать к первым ролям, поэтому логично, что эта история начинается с ее шагов к алтарю, а потом и дальше – туда, где, как говорила мама, ее ждало «что-то ужасное». Кто-то должен был стать первой, а поскольку Эстер всегда была самой доброй и ответственной из нас, я уверена, что, даже не будь она старшей, она все равно посчитала бы своим долгом проложить путь для своих сестер. Как бы то ни было, она не знала, что начинает историю, окончание которой увидит лишь одна из нас.

Лето перед свадьбой Эстер было последним нормальным нашим летом. Именно тогда она встретила Мэтью. Не люблю думать о нем, как и обо всем, что ворвалось в нашу жизнь с его появлением, но без него не было бы никакой свадьбы.

Летом 1949 года мы отправились на Кейп-Код, где отдыхали каждый год. Там мы заняли трехкомнатный номер-люкс в отеле на Террапин-Коув – улице, расположенной в нижней части полуострова. Мы с мамой и сестрами выбирались куда-либо из «свадебного торта» только на эти две недели в июле. Летний отпуск был нашим ежегодным проветриванием: нависший над нами купол поднимался, и мы – выбирая из множества метафор – расползались, как муравьи, разлетались, как бабочки, уносились с ветром, как цветочные лепестки.

Впрочем, мы так привыкли постоянно быть в четырех стенах, что слишком уж далеко не разбегались и целые дни проводили на пляже, растянувшись на пестрой куче одеял. Мой отец, которому слово «отдых» было неведомо, с работой не расставался и всю неделю проводил дома. Он приезжал в выходные, но как будто и не приезжал вовсе: весь день сидел в гостинице, разбираясь с бумагами и бухгалтерскими книгами. А когда он все же выходил на улицу – в своем немодном коричневом пиджаке, щурясь на солнце, прикрывая глаза козырьком ладони, – то выглядел совершенно не к месту. Он искал глазами жену и дочерей, наш островок на песке, а когда находил, не махал нам рукой и не улыбался, а разворачивался и возвращался в дом, удостоверившись, что мы на месте. Мне казалось, что это так и записано у него в календаре: 11:00, время для семьи.

Каждый день мы с сестрами и мамой сидели на пляже у гостиницы, окружив себя открытыми зонтиками. Белинда, наша мама (я постараюсь почаще так ее называть; в конце концов, она была самой собой, а не только нашей мамой), на пляже всегда скрывалась под зонтом, как и дома, когда работала в саду. Она носила белые льняные платья и убирала свои длинные седые волосы (она поседела после сорока пяти лет) в викторианский пучок, выпустив пару прядей по бокам, чтобы скрыть бесформенные мочки ушей.

Казалось, что, как и тот свадебный торт, она живет не в своем времени. Внешне она напоминала строгих, меланхоличных женщин с фотографий Джулии Маргарет Камерон: широко поставленные, опущенные глаза, овальное лицо с рельефными скулами, почти орлиный нос, бледная кожа, покрытая морщинами – как будто кто-то взял льняную бумагу, смял ее и тут же разгладил.

Она любила пляж, он успокаивал ее – дома ей никогда не удавалось достичь такого состояния. Она не купалась, не загорала и не участвовала в наших забавах, а вот гулять ей нравилось. Большую часть дня она читала – какой-нибудь поэтический сборник Эмили Дикинсон или роман одной из сестер Бронте; стопка книг аккуратно высилась рядом с ее парусиновым стулом. Когда она читала, ноздри ее трепетали, вдыхая соленый воздух. Это было самым близким подобием лечения на водах, на которое она соглашалась.

Мы с сестрами, такие же бледнокожие, как и мать, только темноволосые, брали себе по одеялу и зонтику и сразу после завтрака, облачившись в скромные купальные костюмы, занимали места на пляже. Там мы проводили почти весь день, там же и обедали – корзинку с едой присылали из гостиницы, эдакое декадентское пиршество: маленькие горшочки с фуа-гра, толстые ломтики ветчины и сыра эмменталь, французский багет и абрикосовый пирог. Иногда я ходила купаться со своей младшей сестренкой Хейзел, которую все звали Зили. Мы заходили в воду по пояс – плавать на глубине нам не разрешалось. Когда поднималась волна, подбираясь к нашим тогда еще весьма призрачным грудкам, мы бежали на мелководье, чтобы не пришлось сгорать от стыда от криков мамы, зовущей нас на берег.

– Может, прогуляемся к бухте? – однажды днем спросила она нас с Зили (судя по присутствию в гостинице папы, это был выходной). Как самые младшие и наименее циничные из сестер, мы были единственными, кто согласился бы на подобную экскурсию. Зили тут же начала торговаться.

– А можно я возьму черепашку в гостиницу? – спросила она.

– Ты же знаешь, что нельзя, – ответила мать.

– А фруктовый рожок можно?

И мы втроем пустились в путь: Белинда шла под зонтиком, а мы с Зили ринулись вперед вдоль длинной болотистой полосы из травы и песка, выискивая морских черепах и наслаждаясь безраздельным маминым вниманием. В тот день мы видели лишь пару черепах – их алмазные спинки и пятнистые панцири привели нас в восторг и полностью оправдали прогулку.

Белинда же, как всегда, больше интересовалась растениями.

– Это трава-галофит, – сказала она, показывая на участок зелени, похожий на огромную поляну, уходившую в море. – Помните, что это значит?

– Значит, что она может расти в соленой воде, – быстро сказала я, пока Зили не опомнилась.

– Верно, – сказала мама, довольная моим ответом. Она знала о растениях все.

Вскоре мы вернулись на пляж – мы с Зили к тому времени уже облизывали малиновое мороженое. За время нашего отсутствия семья не сдвинулась с места. Мои старшие сестры, Эстер и Розалинда, читали журналы, загорали и о чем-то сплетничали – они могли делать это дни напролет. Эстер была пухленькой, а Розалинда – высокой и изящной; в купальных костюмах этот контраст был более заметен, хотя бросалось в глаза даже не это, а то, что на их телах мерцал мелкий песок, покрывавший кожу поверх крема от солнца. Это мне запомнилось особенно отчетливо: их ноги и руки цвета румяных сахарных печений, которые еще не достали из печи, а сверху – слой коричневого сахара-песка, из-за чего их кожа казалась сладкой глазурью.

– К Рождеству они объявят о помолвке, – говорила Розалинда, когда мы подошли. Они с Эстер обсуждали каких-то своих друзей. – Она совершает ужасную ошибку. Помнишь, в каком кошмарном галстуке он пришел к ней на день рождения?

– Нельзя судить о мужчине по его галстуку, – сказала Эстер, похлопывая Розалинду по руке свернутым в трубочку журналом «Гламур».

– Разумеется, можно!

– Ну серьезно, Рози. По-моему, он милый.

– Так и хочется в это поверить, правда? – ответила Розалинда иронично, но беззлобно.

Мои средние сестры, Калла и Дафни, сидели, скрестив ноги, на своем одеяле, каждая погруженная в свое занятие. Калла записывала в блокнот стихи, укрываясь от солнца под зонтом и под широкополой шляпой. Дафни рисовала что-то акварелью в альбоме; после ланча и до вечера она съедала тонны еды – несколько длиннющих хот-догов и пару пакетов попкорна.

Они сидели рядом и занимались своими делами – эта мирная рутина лишь изредка прерывалась небольшими стычками.

– Ты мне капнула на ногу фиолетовой краской! – вскричала Калла, отталкивая от себя Дафни. – Теперь кажется, что у меня гангрена!

– Гангрена – разве это не романтично? – Дафни снова побрызгала краской на ноги Каллы. – Вся эта увядающая плоть. У Теннисона наверняка есть что-то об этом.

– Скорее, у Уитмана, – сказала Калла, покусывая карандаш. Казалось, что подобные размышления ее успокаивают.

Белинда неохотно вернулась на привычное место, со вздохом села на стул и взяла книгу.

– А с вами двумя что такое приключилось? – спросила Розалинда, испуганно разглядывая меня и Зили.

– Ваши рты такие… алые! – сказала Эстер.

– Фруктовый рожок на обратном пути, – сказала Зили, пока я вытирала рот пляжным полотенцем.

– Ты как будто голову у чайки откусила, – сказала Калла. – Гадость какая.

Потом все начали пререкаться, не помню уже, по какому поводу, как вдруг рядом послышался оглушительный всплеск воды. Вынырнув на поверхность, словно подводная лодка, со дна океана поднялось какое-то существо – по крайней мере, так я это помню. Мы не слышали, чтобы кто-то заходил в воду, только вдруг на том месте, где только что ничего не было, теперь стоял он – мужчина лет тридцати, обнаженный торс, прилипшие ко лбу завитки светлых волос, обтягивающие полосатые плавки.

До того момента я и не думала, что мужчины могут быть красивыми. Не то чтобы я почувствовала к нему влечение – скорее меня притягивала его внутренняя сила; в нем пульсировала жизнь, его кожа была цвета золотистого сиропа, а мышцы живота колыхались под кожей, будто флаг на ветру. Позднее мы узнали, что во время войны он был летчиком, героем: каких-то четыре года назад он бороздил небо над Японией, поливая огненным дождем людей на земле. Море или воздух, никакой разницы: он был повелителем стихий.

Спотыкаясь в волнах прибоя, он выбежал на берег в сопровождении своего товарища. Они шли, не разбирая дороги, смеясь и поддразнивая друг друга, и через пару секунд это морское существо едва не снесло наш островок. Он резко остановился и уставился сверху вниз на семерых женщин, поднявших к нему свои лица.

– Мадам, – сказал он Белинде, вмиг посерьезнев и склонив голову. – Прошу прощения. Надеюсь, мы вас не побеспокоили.

– Ничего страшного, – ответила она, отложив в сторону книгу стихов. Ее лицо было скрыто в тени зонта. Она посмотрела на море за его спиной. Он ничего для нее не значил, по крайней мере, тогда.

– Дамы, – продолжал он, кивнув моим сестрам и мне, пока мы дружно натягивали на себя полотенца, прикрывая ноги и руки. – Меня зовут Мэтью Мэйбрик.

Я в это время никак не могла оторвать взгляд от его симметричных красных сосков. Мама снова подняла на него взгляд, явно недовольная тем, что он все еще был здесь.

– Белинда Чэпел, – сказала она.

– Чэпел? Оружейная компания?

Она поморщилась, как и всегда при упоминании оружия. Дочери инстинктивно повернулись к ней, и тут заговорила Эстер, спеша предотвратить дальнейшую неловкость.

– Да, те самые Чэпелы, – весело сказала она, взглянув на Розалинду.

И вот так Эстер, которой только-только исполнилось девятнадцать, оказалась в эпицентре внимания Мэтью. Она была в купальном костюме: оранжевая юбочка, вышивка с бабочкой-монархом на груди. Он улыбнулся ей с высоты своего роста. Она еще выше подтянула полотенце, скромно сложив под собой ноги, и стряхнула темные кудри с плеч. Мэтью не отрывал от нее глаз, и, чуть помедлив, она встретила его взгляд; ее лицо было круглым, как морской гребешок, горящие глаза блестели, а глянцевые губы застыли в форме маленького сердечка. Мэтью довольно бесстыдно рассматривал ее, оценивая то, что было на виду, и явно додумывая то, чего видно не было. Он позволил своим глазам блуждать, где им вздумается, а потом повернулся к своему другу, стоявшему чуть позади.

– Эрни, смотри, семья Чэпел! – Одной рукой он изобразил пистолет и выстрелил. Эрни застенчиво помахал рукой.

– А я один из Мэйбриков, – еще раз сказал Мэтью, и его родовое имя опустилось на нас, как вуаль. Очевидно, это имя должно было что-то нам сказать, примерно как ему что-то говорило наше имя, но оно молчало. Семья Мэтью владела компанией «Мэйбрик стил», о которой Белинда наверняка слышала; большинство американских поездов ездили по рельсам «Мэйбрик стил», большинство нью-йоркских небоскребов были построены из выпускаемой ею стали. Компанию основал Август Мэйбрик, самый беспощадный барон-разбойник девятнадцатого века.

Но если Белинде эта фамилия и была знакома, она ничем это не выдала. Ей не было никакого дела до известных семей и их отпрысков. В обычной ситуации семья такого уровня, как наша, вела бы на Кейп-Коде совсем другой образ жизни: нас бы ежедневно приглашали в просторные особняки на побережье и на роскошные вечеринки; мы же устранились из подобного общества, и мама предпочитала все оставить именно так.

– А мистер Чэпел тоже здесь? – спросил Мэтью, надеясь, по всей видимости, впечатлить хотя бы его.

– Он работает в гостинице, – ответила Эстер, а Розалинда тут же сказала:

– Решает деловые вопросы у себя в номере. – И добавила: – Он не коридорным работает.

Мэтью рассмеялся и снова повернулся к другу.

– Мы были бы рады с ним познакомиться, правда, Эрни?

– Это большая честь для нас.

– Правда? – спросила Зили, и я толкнула ее локтем, чтобы она замолчала.

Мы не часто думали об отце, поэтому забывали, каким его видели люди со стороны. Как и мать, он предпочитал жить уединенно, и даже тогда, будучи маленькой девочкой, я понимала, что ему нет никакого дела до того, какое впечатление он произведет на Мэтью Мэйбрика и его друга. Мой отец был богатейшим человеком Новой Англии, наша фамилия красовалась на оружии, продаваемом по всему миру. Фамилия Чэпел внушала страх. Человек, который производил товар, служивший мостом на другую сторону, давно не стремился никого впечатлить.

Белинда не питала большой любви ни к оружию, ни к мужу, поэтому разговор об этом заставил ее нахмуриться, и она встала с пляжного стула, отряхнув платье.

– Пойдемте, девочки, – сказала она. – Ваш отец наверняка уже беспокоится, куда это мы запропастились.

Мы знали, что никто о нас не беспокоится, но все равно поднялись с одеял, понимая, что непрошеный собеседник ей не по душе.

Вероятно, Мэтью Мэйбрику не было известно о странностях нашей семьи. Большинство жителей Беллфлауэр-виллидж считали Белинду сумасшедшей, но, судя по всему, эта ее репутация не дошла до Нью-Йорка, откуда были родом Мэйбрики. Мэтью, который не осознавал, что расстраивает Белинду, и явно не считал себя непрошеным гостем, сделал движение в нашу сторону.

– Позвольте спросить, – окликнул он нас. – Не согласятся ли две ваши старшие дочери…

– Эстер и Розалинда, – сказала я, впервые к нему обратившись. Он подмигнул мне так, как взрослые подмигивают детям.

– Не согласятся ли Эстер и Розалинда выпить со мной и моими друзьями перед ужином? – А когда Белинда пристально на него посмотрела, поспешно добавил, уже чуть менее уверенно: – Там еще будут мои родители и сестра.

Белинда не удостоила его ответом, повернулась и пошла к гостинице, а за ней поплелись Дафни, Зили и я; Калла к тому времени уже почти добежала до входа. С Мэтью остались только Эстер и Розалинда, которые присоединились к нам через полчаса, подпрыгивая от волнения.

Они рассказали отцу, что Мэтью Мэйбрик пригласил их на аперитив, и спросили, можно ли им пойти.

– Сын Лиланда Мэйбрика? – Отец удивленно посмотрел на них, снял очки и положил их на свой деловой блокнот. Очки предназначались для работы, а здесь явно было дело семейное – в таком он обычно не принимал участия.

– И зачем вы ему?

– Папа! – чуть ли не вскричала Розалинда. Из нас всех лишь она называла его папой, этим живым, человечным словом, как будто оно могло сподвигнуть его стать тем, кем он не был.

– Что странного в том, что Мэтью захотелось пригласить двух очаровательных девушек на аперитив?

– Понимаю, – ответил отец. Мы с Каллой, Дафни и Зили наблюдали за этой сценой со стороны. Мама ушла к себе.

Годом ранее Эстер окончила среднюю школу и уже ходила на свидания с молодыми людьми, чьи семьи жили в нашем городе, или с братьями одноклассниц – все они происходили из богатых и уважаемых родов, но Мэйбрик – то была птица совсем другого полета.

– Ну пожалуйста, – сказала Эстер. Она стояла в туго завязанном халате, ее лицо раскраснелось после целого дня на солнце. Эстер была совершеннолетней, Розалин-да тоже подбиралась к этому возрасту, но они никогда бы не стали делать все, что им заблагорассудится, не спросив разрешения.

– Что ж, хорошо, – ответил отец, водрузив очки обратно на переносицу и снова взяв в руку карандаш. Он считал Мэйбриков выскочками, но, как и у мистера Беннета из «Гордости и предубеждения» – романа, который мама читала минимум раз в год, – у него было много дочерей на выданье, а значит, следовало делать исключения.

Все было устроено, и тем вечером мы сидели с тремя сестрами и родителями в обеденном зале гостиницы, а Эстер и Розалинда щебетали с Мэйбриками на террасе. Ужин в ресторане всегда подавался в виде фуршета, и я набирала себе закусок – коктейль с креветками, фаршированные яйца и картофельные шарики, а Зили все за мной повторяла, чем выводила меня из себя. Родители не следили за тем, что мы берем в буфете, и Дафни нагружала тарелку розовыми ломтями говяжьих ребрышек, клешнями рака и многочисленными порциями картофеля «Дюшес». Потом мы садились за стол и ели, глядя на океан, чтобы не смотреть друг на друга.

С наших мест хорошо просматривалась терраса – прямо за ней шумел океан, – и я могла наблюдать за Эстер и Розалиндой. В их бокалах мерцал их любимый напиток: содовая, капля гренадина и листочек мяты – настоящий коктейль для девочек; да они и были по большому счету совсем еще девчонками. Сестры болтали с морским существом и его родней: Мэтью был одет в пастельно-желтую рубашку на пуговицах и брюки. На Эстер и Розалинде были летние платья с бретельками, купленные специально для этой поездки; оттенков я уже не помню, но отчетливо вижу их прелестные обнаженные плечики в лучах заходящего солнца и струящийся вокруг них медовый свет приморского вечера.

Я ковырялась в тарелке, не в состоянии сосредоточиться на еде. Я понимала, что в нашей истории намечается поворот и что вот-вот нагрянут перемены.

Через пять месяцев Мэтью Мэйбрик, герой войны, наследник состояния сталелитейной компании «Мэйбрик стил», попросит руки Эстер. Непрошеный гость пробрался внутрь.

3

Где-то через год после первой встречи на пляже Эстер и Мэтью объявили о предстоящей свадьбе. Я пытаюсь воскресить в памяти события, произошедшие в предсвадебную неделю, чтобы описать их для вас (кто они, эти «вы»?). Только вот я давно загнала эти воспоминания в «преисподнюю своего разума» – так это место называет Калла. Только представьте: холодное и пустынное пространство; через трещины в цементе пробиваются цветки асфодели; где-то вдали капает вода; скрипит тяжелая дверь.

Эмили Дикинсон писала, что привидения водятся не только в домах и что «в душе есть коридоры»[3]. Это правда. И мои коридоры переполнены. Преисподняя моего разума, все эти коридоры с призраками, опишите это как угодно – там невозможно ступить, не наткнувшись на осколки стекла. Я поднимаю одно стеклышко и рассказываю о том, что вижу, а потом возвращаю его на место.

История выходит изорванной; она может оставить глубокие раны. Это не та история, которую шьют иголкой с ниткой красивыми стежками. У меня либо осколки, либо ничего.

4

Давайте попробуем еще раз. Неделя перед свадьбой.

Наступили летние каникулы. Свободные от школы, мы с Зили бешено носились по полям вокруг дома, обширным, как городской парк. Беллфлауэр-виллидж расположен в двадцати минутах от Гринвича, который, в свою очередь, находится от Нью-Йорка в одной короткой поездке на поезде. Здесь обосновались многие богатые семьи, но других домов такого размера в нашем городке не было.

От дома до улицы простирался широкий газон, струившийся вниз, словно тихий ручей. Задняя часть дома выходила на цветочные сады с террасой, а за ними был лягушачий пруд, окруженный поляной. К северу от дома, через дорогу, тянулся густой лес, а на южной стороне под пологом кленов расположился семейный кладбищенский участок, окруженный кованой оградой с заостренными прутьями. Когда я была маленькой, там было лишь три могилы: дедушки, бабушки и старшего брата моего отца, родившегося мертвым. Остальные части кладбища ждали своего часа.

Летом мы с Зили почти все свое время проводили на свежем воздухе, радостно вырвавшись из мрачных, темных комнат нашего дома и улизнув от шумных, вечно командовавших нами старших сестер. Нам это разрешалось, лишь бы мы не уходили за пределы принадлежавшей нам территории. Пожелай кто-нибудь найти нас, им бы это вряд ли удалось, но обычно никто и не пытался. Наши имена часто произносили скороговоркой, как одно целое: АйрисиЗили.

«Где же АйрисиЗили?» Этот вопрос обычно звучал именно так.

Но то лето – свадебное лето Эстер – было совсем другим. Привычные шалости меня уже не забавляли. Июнь был невероятно жарким – почти каждый день столбик термометра переваливал за отметку в тридцать пять градусов. И как будто этого было мало: в дополнение ко всему у меня, тринадцатилетней, впервые пошли месячные. Эстер показала мне, как пользоваться этой ужасной штуковиной – гигиеническим поясом; других приспособлений у нас тогда не было. Когда начались кровотечения, я осознала, что дни беспечного веселья подходят к концу. Я не очень понимала тогда, что со мной происходит, но знала, что распространяться об этом не стоит. Носить брюки нам не разрешали, и мне постоянно приходилось нагибаться и рассматривать ноги на предмет каких-либо неожиданностей.

Я предложила Зили устраивать прогулки на природе. Мы ходили смотреть божьих коровок и бабочек, а я брала с собой альбом для рисования и карандаши. О моих месячных мы не говорили, хотя Зили о них знала. Обсуждать такое не было принято даже с сестрами; я и маме не сказала, да и наверняка это не очень бы ее заинтересовало. Но начавшиеся кровотечения, пусть даже и небольшие, омрачили те летние дни. Если бы меня попросили создать палитру цветов для июня 1950 года, я бы начала с киновари, затем добавила гематит, а поверх – глубокий красно-коричневый; оттенки ватных прокладок стали бы фильтром для моей памяти.

В то воскресенье мы с папой и сестрами ходили в церковь. Вернувшись домой, мы с Зили пошли к лягушачьему пруду, где я стала делать зарисовки к ее портрету. Она беспрерывно щебетала что-то о свадьбе, спрашивая своим тоненьким голоском маленькой девочки на пороге зрелости:

– Правда же, Мэтью сказочный? – Она обожала называть мальчишек «сказочными». – Вот бы уже поскорее увидеть наши платья на свадьбу! – О платьях она тоже обожала говорить, называя их не иначе как «платьями принцесс». Они еще не были готовы, и Эстер тоже об этом беспокоилась – эти два пункта она никак не могла вычеркнуть из своего списка.

Зили все продолжала щебетать, а я все пыталась – безуспешно – ее нарисовать. Она слишком превосходила мои тогдашние таланты – черноволосая прерафаэлитка, уменьшенная до размеров одиннадцатилетней девочки. Они с Эстер были очень похожи – как две подставки для книг на полке сестер, начало и конец нашего алфавита[4]. Обе были спело-округлыми – в наши дни их назвали бы толстыми, в том негативном смысле, как это сейчас принято, но тогда все было иначе. Казалось, что их кожа не может вместить полноты их существа и что, если я надавлю пальцем на руку Зили, из нее потечет сок. Я даже знаю, что на вкус это будет спелый персик.

Мне сразу вспоминается стихотворение Кристины Россетти о двух сестрах и гоблинах: «А ну, налетай, а ну, покупай!»[5] Мы с сестрами очень любили эту поэму, хотя в то время еще не видели в ней эротического подтекста.

Потом мы проголодались и пошли домой, а в саду увидели Белинду – тоненькая фигура в длинном белом платье, розовый зонтик – прямо как распустившийся георгин – над ее головой. Она занималась цветами, издалека казавшимися пестрой полосой фиолетового, розового и желтого.

Цветник находился за домом, рядом с террасой, и это было целиком и полностью царство Белинды; основную работу делал садовник, но задания ему давала она. Это было единственное аккуратное и ухоженное место в ее жизни, с розами на решетке, кустами гортензии и стройными рядами петуний, сальвий и цинний. Такой порядок сильно контрастировал с тем, что было у нее в голове: темные дебри печалей и страхов, окруженные забором, ключ от которого был только у нее. Казалось, что солнечный свет – тот целебный свет, в котором купались ее цветы, – никогда не попадал в чертоги ее разума.

– Мама! – радостно крикнула Зили, и Белинда обернулась. Она смотрела на нас, и по плотно сжатым губам было понятно, что ей не хотелось отвлекаться, но она все равно улыбнулась.

В отличие от наших сестер мы всегда были рады ее видеть. А это удавалось нам нечасто – обычно только во время обеда или ужина, ну или в такие редкие моменты, как сегодня. Я не могу с уверенностью сказать, как именно она проводила свои дни. Она ухаживала за садом, консультировалась с Доуви по вопросам домашнего хозяйства, делала записи в своем спиритическом дневнике, иногда занимала себя вышивкой и рисованием. Днем она могла уйти подремать, потому что ночью всегда спала плохо. Трудно представить, как все это складывалось в целый день жизни, но жизнь эта в любом случае была почти полностью скрыта от наших глаз.

– Вы только посмотрите на себя! – обеспокоенно сказала она, взяв мое лицо за подбородок и поворачивая его из стороны сторону. – Вы обе красные, как редиски! – Другой рукой она приобняла Зили и сжала ее плечи. – Сегодня слишком жарко, чтобы быть на улице!

– Но ты на улице, – сказала Зили. Это и правда было удивительно, потому что днем, в жару, Белинда обычно не выходила из дома.

– Хм, – ответила она. Мы стояли, обняв ее за талию – несмотря на жару, от ее тела исходила прохлада. Мы чувствовали запах ее любимых духов «Вайолет флер» – реплики любимого аромата императрицы Жозефины. К запаху духов не примешивался запах пота, и было видно, что она недавно напудрилась. На улице она пробыла не так долго.

– Ты собираешь букет для свадьбы Эстер? – спросила Зили.

Белинда взглянула на нее, но не ответила. В подготовке к свадьбе старшей дочери она не принимала никакого участия, да и вообще никак этим не интересовалась. Сейчас я понимаю, что, возможно, то был предвестник подбиравшейся к нам беды.

– Я вышла посмотреть, все ли в порядке с цветами, все-таки такая жара. Волнуюсь за них. – Она высвободилась из наших рук, передала мне зонтик и нагнулась, проведя большим пальцем по лепесткам поникшей лиловой петунии, а потом по душистому горошку. Я тут же почувствовала укол ревности.

Белинда была привязана к своим цветам – как ребенок, связанный с мамой пуповиной; цветы питали ее жизнь. После долгой зимы она и сама расцветала при виде лепестков в своем саду, словно спустя несколько темных месяцев в ее мире вдруг зажигался свет. Но был только июнь, а цветы увядали.

– Мои цветы умирают, – сказала она, хотя это было не так: они сохли, как и все мы, но, как и все мы, они были еще живы.

– Они не умирают, у них просто солнечный удар, – сказала Зили, нагнувшись над клумбой и положив руку на спину Белинды. – Они поправятся.

– Боюсь, что нет. – Белинда встала, и мы придвинулись к ней, под тень ее зонта, и вновь обвили руками ее талию. Мы посмотрели на нее снизу вверх, но она больше ничего не сказала и не ответила нам успокаивающим взглядом. Ее глаза блуждали по клумбам и разглядывали чуть поникшие стебли.

– Идите домой, лепесточки, – сказала она, вновь высвобождаясь из наших объятий; очень уж она была увертливой. – Я пойду прилягу ненадолго, голова болит. – Она достала из кармана белый платок, и я подумала, что она хочет вытереть лоб, но вместо этого она прижала его к носу и рту и вдохнула. – Зайдите на кухню, попейте воды. Ну, бегите.

Оставшись без ее внимания, мы нехотя ушли из сада и поплелись по траве вокруг дома, задетые тем, что больше ей не нужны. Повернувшись, чтобы еще раз посмотреть на нее, я увидела, как во дворе за ней закрылась дверь.

На кухне Доуви усадила нас за стол, и мы обе выпили по два стакана воды.

– Ну вы даете, – сказала Доуви, покачав головой. – На таком солнце и в обморок упасть недолго. Вы только посмотрите на себя – прямо как две собачки, умирающие от жажды.

Должно быть, ей тогда было около пятидесяти, как и Белинде. К тому времени она жила в Америке уже больше двадцати лет – приехала из Ирландии и начала работать у моих родителей почти сразу после их свадьбы. Формально она была нашей экономкой, но на самом деле она играла в семье Чэпел гораздо большую роль.

– Мы видели в саду маму, – сказала Зили, и вода потекла у нее по подбородку, намочив переднюю часть платья.

Доуви слегка нахмурилась, не пытаясь, впрочем, как-то это скрыть от нас, и вновь наполнила наши стаканы из кувшина.

– Немного солнца ей не помешает. – Она была одета в клетчатую юбку и белую блузку, а ее голову обрамляли тонкие светлые волосы, завитые перманентом в тугие локоны. Ее звали Эдна Бёрд, но для нас она была Доуви[6] – если она и возражала, то никогда не говорила об этом. Она жила на третьем этаже, в крыле для прислуги, в котором, кроме нее, никого не было. Кухарка и горничные с нами не жили.

На кухонном столе лежали бумажные пакеты с ореховыми драже, катушки с лентами и крошечные золотистые мешочки из сетчатой ткани. Шла подготовка к свадьбе, и дом был переполнен милыми вещицами.

– Можно мне один такой? – спросила я, потянувшись к мешочку с драже, но Доуви шлепнула меня по руке.

– Нельзя! Я все утро с ними возилась! – Она достала из рефрижератора наш обед – тарелку бутербродов из белого хлеба с ветчиной и горчицей и мисочку клубники, посыпанной сверху дробленым кокосом.

– Опять ветчина с горчицей? – спросила я, поднимая с тарелки половинку бутерброда.

– Все претензии к миссис О’Коннор.

Миссис О’Коннор жила в соседнем городке – кухаркой в нашей семье она стала еще до моего рождения. Когда ее сын погиб на войне, она два месяца не приходила на работу, а когда вернулась, отец запретил нам жаловаться на ее стряпню.

– Нет уж, – сказала я.

– Ее все равно здесь нет, – сказала Доуви. – Уехала домой. Ужин сегодня готовит Эстер.

– Эстер не умеет готовить, – сказала Зили, и мы засмеялись. Мысль об Эстер, готовящей что-либо, была уморительной.

– Будет учиться. Ей предстоит самой вести домашнее хозяйство, и ей ведь нужно будет готовить для мужа, как вы считаете?

Зили высунула язык, задумавшись об этом, и взяла половинку бутерброда, а затем другую.

– Лучше я тогда наемся как следует… – Она откусила огромный кусок, и капельки горчицы потекли с ее губ.

– Вы бы поддержали сестру, – сказала Доуви. – Быть хозяйкой непросто. Мне ли не знать.

Она снова открыла дверь рефрижератора и принялась двигать ею вперед и назад, словно это был веер. Ее платье в подмышках потемнело от пота.

– Сегодня днем не ходите больше на улицу – в газетах пишут, что такая жара опасна.

Хотя в ее рабочие обязанности это не входило, Доуви ежедневно к нам заглядывала, чтобы убедиться, что мы с Зили не умираем от жажды или голода, солнечного удара или обморожения.

– Сбегайте-ка за сестрами. У меня выходной, и я уже ухожу, – сказала она, прогоняя нас из кухни. – Скажите им, что их обед я оставлю в столовой.

На втором этаже «свадебного торта» у нас было отдельное крыло – девичье, как его называли: три спальни и гостиная. Несмотря на размеры дома, мы с сестрами всю жизнь ютились здесь, по две сестры в спальне. Стены наших комнат пестрели цветами – мама нарисовала их, когда мы были маленькими, вдохновленная французской книжкой ботанических иллюстраций: листья и лепестки, каждой спальне свой сад, каждый сад на краю темного леса.

Спальня Эстер и Розалинды была расписана астрами и розами, но астры преобладали. Белинда никогда не любила розы и, назвав дочь Розалиндой, пыталась схитрить – почтить память своей матери, Розы, не уступая при этом ненавистному цветку. Астры же она обожала и рисовала их в виде звезд: aster на латыни – звезда, и каждый цветочек сиял заостренными пурпурными лучами, расходившимися из золотистого центра. Когда я была маленькая, Эстер сажала меня на коленки, показывала на стену астро-звездочек и говорила: «Загадывай желание!» – и каждый раз я загадывала что-то новое, что-то еще более захватывающее, чем в предыдущие разы. Когда Эстер забрали у нас, я сидела около этой звездной стены и изо всех сил желала, чтобы она вернулась. «Хочу, хочу…» – шептала я, зажмурившись. Я желала, чтобы она выбралась из своей могилы и возвратилась к нам.

На стене в комнате Каллы и Дафни были нарисованы каллы, стоявшие в вазе у открытого окна: Белинда считала, что лилии ядовиты и что нахождение с ними в закрытом помещении может привести к удушью. Для Дафни мама нарисовала бледно-розовые цветки волчеягодника, позади которых возвышалось лавровое дерево. Она рассказала нам историю прекрасной нимфы Дафны, которая дала обет целомудрия и которую охваченный страстью Аполлон преследовал в лесу. Убегая от него, Дафна взмолилась своему отцу, речному богу, чтобы тот защитил ее – и он превратил ее в лавровое дерево, чтобы Аполлон не смог до нее добраться. Это мне всегда казалось несправедливым: если кто-то и должен был стать деревом, так это Аполлон, чтобы его жадные руки, навеки застывшие шершавыми ветвями, больше никогда не познали объятий настоящей любви. Но даже в том возрасте я понимала, что от последствий мужских действий приходится страдать именно женщинам.

В спальне, где жили мы с Зили, на стенах распускались пурпурные ирисы. Они были похожи на созвездия астр, но здесь цветы росли из земли и широким ковром простирались вглубь, до самой кромки темного леса. Для Зили стена была расписана цветками колдовского ореха, только вот, несмотря на мамины усилия, эти паукообразные желтые соцветия вовсе не были красивыми. Вероятно, поэтому Хейзел стали называть Зили почти сразу после ее рождения; имя Хейзел[7] нашей младшей сестренке не очень подходило – она была кругленькой, как пион.

Садовую тему продолжала девичья гостиная, в которую вел длинный коридор. Она напоминала оранжерею: кругом большие окна, обрамленные зелеными занавесками, вздувавшимися от ветра, словно горло лягушки. Зеленоватых оттенков ткани – обивка дивана и стульев цвета нильской воды, по углам керамические горшки с папоротниками, стены вручную расписаны узорами вьющегося плюща. Лишь одна вещь казалась здесь чужеродной: портрет над камином, Энни Оукли с винтовкой Чэпела через плечо. Это был подарок от самой Энни – винтовки она использовала в своих шоу «Дикий Запад» с Буффало Биллом. Когда мой отец был маленьким, она часто приезжала сюда в гости. Портрет много лет висел в рабочем кабинете отца, пока он не решил, что у нас ему самое место.

Мы с Зили нашли сестер в гостиной. Из-за жары они находились в разной степени обнаженности – их длинные белые руки и ноги были вытянуты вдоль диванов, а тонкие пальцы накручивали пряди темных волос. Их шеи, похожие на белые цилиндры, были вытянуты, а головы покоились на бархатных подушках и ручках диванов; в такую погоду каждое движение давалось с трудом. В комнате было душно, но запах пота, распространявшийся от них, меня не смущал. Я смотрела на них как завороженная, на всех четырех, томных и красивых, как лебеди в трясине.

Через какое-то время они заметили, что мы стоим в дверях.

– Наши малышки пришли, – сказала Розалинда своим скрипучим голосом, по тембру напоминавшим пчелиный гул. Она на секунду подняла голову, посмотрела нас с Зили и вновь опустилась на подушку, упиравшуюся в ручку дивана.

– Закройте дверь, зайки. А то еще заглянет кто.

– Боже, ну и вид у вас, – испуганно сказала Эстер, взглянув на нас с Зили. – Чем это вы занимались после церкви?

Она лежала на диване напротив Розалинды, их щиколотки были переплетены. На полу был открыт путеводитель Бедекера по Парижу с загнутыми страницами, отмечавшими места предстоящей поездки Эстер и морского существа в медовый месяц.

– Что же с вами будет, когда я уеду? – спросила она, не отрывая щеки от ручки дивана.

– Ты еще не уехала – и только посмотри на них, – сказала Дафни. – Совсем одичали. – Она откинулась на спинку своего дивана; на коленях у нее была одна из тех мрачных книг в мягкой обложке, которые она вечно читала: «Дьяволица» или «Грех на колесах».

– Когда я уеду, вы должны последить за ними, – сказала Эстер Розалинде, Калле и Дафни. – Все вы!

Калла, свернувшаяся калачиком в кресле у камина и безучастно смотревшая в окно, неохотно повернулась и взглянула на нас с Зили.

– Не так уж плохо они выглядят, – сказала она и вновь отвернулась к окну.

– В этом-то и проблема, – сказала Эстер. – Вы ничего не замечаете.

– Мы замечаем, – ответила Дафни. – Просто нам все равно.

Розалинда села и жестом подозвала меня к себе. Я оставила Зили у двери и осторожно села на подушку, волнуясь, не испачкаю ли я ее кровью, но не решаясь спросить об этом. Розалинда потянула за ленту и распустила хвост, в который были убраны мои средней длины волосы. Она попыталась было распутать их, подергала пару прядей, потянула за узел, а потом со вздохом опустила руки.

– Проще отрезать это все, – сказала она, откидываясь назад.

– Рози, что ты будешь делать, когда выйдешь замуж? – спросила Эстер, садясь, чтобы освободить место для Зили. – У тебя дети будут? Или ты забыла об этом?

Розалинда задумалась.

– У меня будет дочка, очень воспитанная. – Только одна. А если окажется, что материнство – это не для меня, я положу ее в корзинку и оставлю на чьем-нибудь пороге.

– Ужасно даже шутить об этом! – сказала Эстер. – Ну ты и скажешь иногда, Рози!

– Вот бы мама с нами так поступила, – сказала Дафни.

– Интересная мысль, – отозвалась Калла, задумавшись. – Можно попытаться представить, какая судьба нас бы ждала.

Мне не нравились разговоры о замужестве, детях и судьбе. Мало того что Эстер уезжает, так еще думать о том, что однажды уедет и Розалинда!

– Я не хочу, чтобы ты тоже выходила замуж, – сказала я Розалинде, прижавшись к ее влажной руке, которой она тут же меня обняла. Эстер месяцами наполняла сундуки, стоявшие в холле, – «ее приданое», как она сама говорила. Когда она наконец закончила, их увезли.

– Не выходить замуж? И остаться в этом доме навсегда? Нет, благодарю вас. – Розалинда взяла со стола бокал с лимонадом и приложила его к щеке. – Из этого дома есть лишь один выход, девочки. Наша Эстер покидает его первой, но и я здесь не задержусь.

– Правда? – спросила Дафни. – И как его зовут?

– Пока не знаю, – ответила Розалинда, прикусывая нижнюю губу. – Но следующим летом меня здесь уже не будет, помяните мое слово. Мне все равно, кем он окажется. – Она повернулась к Дафни. – А ты, Даф? Каким будет мужчина, за которого ты выйдешь замуж?

– Как насчет «никаким»? – ответила она, обменявшись взглядами с Розалиндой.

– Замужество – это такая скука, – заметила Калла. – И в каком-то смысле трагедия. Взять хотя бы нашу мать.

– Наша мать была трагичной и до свадьбы, – сказала Розалинда.

– Да, но замужество уж точно делу не помогло. – Калла взяла со стола блокнот и карандаш. – Бедная женщина – ее утроба, должно быть, искромсана, как капуста. Задумайтесь хотя бы на секунду о том, какому разрушению подвергается тело женщины в течение жизни и какому разрушению подвергается ее душа – и все ради чего? Чтобы сохранить человеческую расу? А ведь всего несколько лет назад человечество едва не стерло себя с лица земли. Она с отвращением покачала головой и записала что-то в блокнот.

– Ну надо же, – сказала Эстер под смех Дафни. – Ты предполагаешь, что после свадьбы со мной произойдет именно это, Калла? Полное разрушение?

Калла подняла глаза и задумчиво постучала карандашом по подлокотнику.

– Возможно, – ответила она без каких-либо эмоций и продолжила писать.

Эстер выглядела подавленной, и Розалинда поспешила на помощь.

– Не обращай на них внимания, Эстер, дорогая. Это они исходят желчью от зависти.

Я покрутила кольца на пальцах Розалинды – топаз на одном пальце, коралловая камея на другом. Сначала Эстер, потом Розалинда – все они рано или поздно оставят этот дом. Я уже видела, как это будет: мы с Зили одни в доме родителей, тишина в девичьем крыле, пустые спальни, унылые обеды.

– Ужасно быть самой младшей!

– Второй самой младшей, – поправила меня Зили, не желая отказываться от места в конце «хвоста». Я ухватилась за коралловую камею и стянула ее с костяшки пальца Розалинды, прежде чем она выдернула палец из моих рук.

– Не так уж это и плохо, – сказала она, возвращая кольцо на место. – Когда мы состаримся, вы с Зили все еще будете молодыми – моложе нас, по крайней мере.

– Не хочу быть моложе.

– Ну же, это неразумно, – сказала Розалинда.

Зили поднялась с дивана и взяла с каминной полки павлинье перо, стоявшее в вазе. Держа его перед собой, она стала обмахивать нас, как веером; его зеленовато-синий глаз гипнотически покачивался.

– Им нужна няня, – сказала Эстер, разглядывая Зили, ее влажное платье, ее сандалии и ноги, испачканные в грязи.

– Ни в коем случае, – ответила Дафни. – Отец приведет сюда очередную ирландскую командиршу, которая почему-то будет считать, что может говорить мне, что я должна делать. А мне не нужно, чтобы за мной присматривали.

– И мне не нужно, – сказала Калла, пока Зили продолжала обдувать нас пером. Наша последняя няня сбежала много лет назад, и с тех пор нам никого больше не нанимали.

– Ну кто-то же должен последить за ними после моего отъезда, – сказала Эстер.

– Вообще-то у них есть мать, – сказала Розалин-да, и старшие девочки, включая Эстер, громко рассмеялись.

5

Мама считала, что в нашем доме водятся привидения. Над ней посмеивались и поэтому тоже. Она много раз рассказывала нам, что в тот день, когда она впервые вошла в «свадебный торт», от него повеяло холодом дома, за который заплачено смертью. Она слышала голоса. Видела фигуры. Она всегда верила в привидения, с самого детства, верила в них еще до того, как встретила моего отца и стала его женой. С первых дней замужества она была уверена, что в «свадебном торте» живут духи, которые хотят говорить с ней, и только с ней.

За этот дом и правда заплачено смертью, с этим не поспоришь. Наш отец унаследовал его от своего отца, а его отец построил его в 1870-х годах на деньги, заработанные во время Гражданской войны. Собственно, так наша семья и обогащалась: война, убийства, суициды, забой скота. И как бы жутко это ни звучало, винтовка Чэпела остается почитаемой иконой Америки, и у отца есть фотографии, на которых он позирует с генералом Джоном Першингом и президентом Франклином Рузвельтом. Оружейный завод Чэпела находится недалеко от нашего города. Он давал рабочие места сотням людей в мирное время и тысячам во время войны. Если рабочие не могли себе позволить жить рядом, их привозили сюда на автобусах из других городов, а затем увозили обратно – каждый день, в четыре часа.

Завод Чэпела производил продукцию, которая была востребована во всем мире, и этим местные жители очень гордились. Во время войны женщины из Беллфлауэр-виллидж работали на заводе, и выпущенные с их помощью винтовки вооружали войска в странах Европы и Тихоокеанского региона, где они применялись против нацистов и японских солдат.

Но моя мать была не такой, как все. Для нее завод Чэпела и производимое им оружие бросало тень на весь Беллфлауэр-виллидж – тень морального осквернения. Девочкой я не понимала, почему Белинда так ненавидит оружие; как и сестры, я находила это крайне странным – и даже постыдным. Она не гордилась завоеваниями Чэпелов – выигранными войнами, захваченными территориями, когда все вокруг, казалось бы, гордились.

Она практически не принимала участия в жизни местного общества, ее нельзя было увидеть днем на Мейнстрит, куда наведывались женщины ее класса, чтобы приобрести что-нибудь для дома и посидеть за кофе с эклерами. В «свадебном торте» можно было жить, как на необитаемом острове. Не исключено, что в этом, отчасти, и заключалась проблема («проблема!», когда дело касалось мамы, мы всегда пытались найти первопричину проблемы, а это было бесполезно, уж сейчас-то я должна это понимать). Из нашего дома невозможно было разглядеть жизнь вокруг даже через бинокль. Белинда заявляла, что ненавидит «свадебный торт», но при этом почти никогда его не покидала, замуровав себя внутри, без связи с остальным миром. В своем длинном белом платье она прогуливалась по коридорам своего собственного мира – мира дочерей, цветов и призраков.

Еще в детстве я видела, что с мамой что-то не так, но не понимала, что именно. Я предполагала, что другие матери не просыпаются по ночам, как наша, утверждая, что видели или слышали призрака. Я предполагала, что они не проводят все утро за своим дневником, описывая встречи с этими призраками. Родные не верили ее рассказам, поэтому она записывала их в блокнот – примерно такой же, в каком я сейчас пишу.

Я удивлялась, почему она не может быть нормальной, почему не может отвозить нас в школу, как другие матери, почему не ждет нас вместе с остальными родителями у школьной калитки после занятий в цветном платье с сумочкой и туфельками в тон, с безупречно завитыми волосами. Только вот в школу она никогда не приходила, да и была значительно старше матерей моих одноклассниц – и выше, под метр семьдесят пять. (Вы представляли ее маленькой? Нет, маленькой она не была.) Худощавая, вытянутая – в своем белом платье, с копной светлых волос, она издалека была похожа на ватную палочку.

Никто из нас не верил ее рассказам, поэтому привидения нас не пугали. Нас больше пугала Белинда и сила ее воображения; мы все жалели ее – отец, сестры и я. Нам казалось, что это не дом населен призраками, а сама Белинда. Я выросла с мыслью о том, что наша мама одержима, а поскольку мы с сестрами по очереди жили внутри нее в течение девяти месяцев, я спрашивала себя, не одержимы ли и мы тоже.

6

Готовясь к жизни в пригороде Нью-Йорка и предстоящей роли домохозяйки, в тот вечер Эстер решила приготовить нам семейный ужин. Миссис О’Коннор отправили домой, а от мамы какой-либо поддержки ожидать не приходилось: она не принимала никакого участия в подготовке старшей дочери к замужней жизни.

За неимением лучшего Эстер прибегла к помощи новой кулинарной книги Бетти Крокер, которую миссис О’Коннор окрестила «гадкой вещицей». Выбор пал на ростбиф с картофельным пюре и стручковой фасолью. Это было несколько чересчур для нее, тем более в знойный летний вечер, но было воскресенье, и отец ждал воскресного ужина.

Казалось, что Эстер не имеет ни малейшего представления о том, что делает. Розалинда, обещавшая помочь, куда-то испарилась.

– Это просто катастрофа, – сказала Эстер, – не обращаясь ни к кому в особенности и промокая лоб кухонным полотенцем. Получив строгое указание не мешаться, мы с Зили сидели за столом и наблюдали за процессом.

Пробыв в своей комнате намного дольше, чем того требовали освежающие процедуры, за которыми она отправилась, Розалинда наконец соизволила появиться.

– Я смотрю, после моего ухода дела пришли в полнейший упадок, – сказала она с порога.

– Тебя не было целую вечность!

– Правда? Ах, простите. – ответила Розалинда. – В мое отсутствие ты умудрилась измазать картофельным пюре это драгоценное личико.

Потрясенная беспорядком на кухне и взъерошенным видом Эстер, Розалинда взяла ее под руку и подвела к раковине, чтобы помочь ей умыться.

– Не пойму, готов ли ростбиф, – сказала Эстер, вытирая руки новым полотенцем.

– Меня можешь не спрашивать. – Розалинда взбила свои темные волнистые волосы: у нее была стрижка «под пажа», которую ей прошлым вечером подровняла Эстер. Боковые пряди были чуть забраны назад и закреплены черепаховыми гребнями, открывая крошечные серьги-кольца. Она взяла бутылку холодного пива, купленного для отца, и сделала большой глоток, после чего быстро потрясла головой, словно приободренная.

– Вызываем миссис О?

– Я должна справиться сама. В нашем с Мэтью доме никакой миссис О’Коннор не будет.

– Да уж надеюсь, что нет, – сказала Розалинда. – Не очень бы вам было весело, правда, девочки?

Розалинда была пузырьками и пеной нашей семьи – все остальные в сравнении с ней тихонько плавали на дне бокала. Она единственная из нас несла в себе проблески оружейного наследия. Я часто размышляю, какой Розалинда могла бы стать, родись она в другой семье. Так и вижу, как она пилотирует какой-нибудь «Ласкомб-10», совершая пируэты над Атлантикой, или летит на воздушном шаре над полем красных маков на юге Франции, или покоряет снежные Анды. Почему-то я редко представляю ее на земле. Казалось, что с нами она лишь растрачивает себя понапрасну, темпераментная и кипучая, запертая в леденящем сумраке «свадебного торта», единственный выход из которого для нее – брак.

Розалинда открыла духовку, чтобы проверить ростбиф, и повернулась к нам за спиной Эстер с выражением безмолвного «а-а-а!».

– Этот бедняга какой-то совсем черный. Это что, дым? – Розалинда закашлялась и отпрянула от духовки, ладонью отгоняя дым от лица. Эстер, вооружившись прихватками, достала жаровню из духовки и водрузила ее на плиту.

– О нет, – сказала она, чуть не плача. – Ростбиф сгорел!

– Уверена, что внутри оно нормальное. – Розалин-да поскребла обуглившуюся корочку мяса своими ярко-красными ногтями.

– Выше голову! – сказала она, положив руку на плечо Эстер. – Ты же не хочешь, чтобы твой будущий муж видел тебя в таком состоянии, вернувшись с работы?

– Нет, конечно. Но должна же я научиться готовить, чтобы кормить его.

– Да господи, он же не немецкая овчарка, – ответила Розалинда. – Послушай, он как-то дожил до своего нынешнего возраста – сколько ему, тридцать? Этот человек бомбил Токио, в конце концов! Он переживет и подгоревший ростбиф, и подгоревшую курицу, и все то, что там у тебя подгорит в будущем.

Эстер беспомощно оглядела потерпевшую крушение кухню, разбросанные вокруг миски, клокочущие кастрюли на плите, из которых выплескивалась вода и валил пар.

– Здесь главное – контролировать свою реакцию, – продолжала утешать ее Розалинда. – Что в такой ситуации сделала бы Кэтрин Хепберн? Посмеялась бы над этим всем с коктейлем в руке.

– Кэтрин Хепберн? Роззи, ты не помогаешь. – Эстер снова стала мять картошку, а Розалинда, образумившись, принялась выкладывать лежавшие на противне булочки в хлебную корзинку.

– Отличные булочки, – сказала она, понюхав одну. – Молодец!

– Их сделала миссис О’Коннор, – сказала Эстер, не поднимая глаз от миски.

– Ах вот оно что. – Розалинда повернулась к нам с Зили и одними губами произнесла «упс».

Мы, девочки семьи Чэпел, почти никогда не имели дела с работой по дому. Наш дом был таким большим, что для ведения хозяйства требовался целый штат служащих, и никто не ждал от женщины такого социального положения, как моя мать, что она будет горбатиться у плиты и штопать одежду. Для женщин нашего класса учиться вести домашнее хозяйство означало учиться руководить другими женщинами, которые, собственно, и будут делать всю работу.

Эстер и Мэтью хотели другой жизни. Современной, как говорила Эстер. Мэтью отказался от таунхауса в Верхнем Ист-Сайде, который ему предложили родители, и вместо этого выплатил из своих средств первый взнос за дом в колониальном стиле в районе Рай, в пешей доступности от станции пригородных поездов на Манхэттен. Мэтью, первый вице-президент компании «Мэйбрик стил», собирался ездить на работу на поезде, а Эстер планировала сидеть дома, готовить, делать небольшую уборку (более серьезную работу по дому намеревались поручить помощнице, приезжающей два раза в неделю) и впоследствии сидеть с детьми, которых они с Мэтью собирались завести в самом ближайшем будущем. Эстер, рассказавшая Мэтью о «свадебном торте» и жизненном укладе в нем, не хотела жить в замке, а Мэтью не хотел такой жизни, которую вели его родители – пропитанные мартини вечера его матери, любовные интрижки его отца, их бесконечные ссоры.

– Ты сделала что могла, Эстер, милая, – сказала Розалинда. – À table![8]

Она развязала фартук Эстер и поочередно выключила все конфорки.

Эстер вручила нам с Зили напитки, чтобы мы отнесли их в столовую. Розалинда взяла корзинку с булочками и миску с пюре. Отец и Калла уже сидели за столом, положив на колени льняные салфетки. Они молчали: Калла читала книгу стихов Теннисона и не обращала на отца никакого внимания.

Когда мы с Зили начали разливать всем напитки, появилась Дафни – брюки капри, клетчатая рубашка без рукавов, завязанная в узел у талии, волосы убраны в торчащий хвостик. Отец посмотрел на нее, а затем опустил глаза, ничего не сказав. Он не одобрял женщин в брюках или с обнаженным пупком. Любую из нас он послал бы наверх переодеваться, но спорить с Дафни не имело смысла.

– И где ужин? – спросила она, когда я наливала ей лимонад. Каждый вечер мы собирались в столовой в шесть тридцать, а сейчас было уже на десять минут позже. Дафни не хотела провести за столом с родителями ни одной лишней секунды.

– Давайте сегодня будем добрее, – сказала мама, зайдя в столовую и опустившись на свое обычное место на противоположном от папы конце стола. – Я уверена, что Эстер очень старалась. – Как и днем в саду, мама выглядела напряженной.

Когда я садилась на свое место рядом с ней, из кухни послышался звук падающей посуды и голос Эстер: «О нет!» Дафни засмеялась, отпивая из бокала. Розалинда отправилась на кухню посмотреть, что случилось.

Отец налил себе пива. После церкви мы его с утра так больше и не видели. Когда он был дома, он всегда работал у себя в кабинете.

– Чем вы сегодня занимались? – спросил он нас с Зили. Его воротник был расстегнут, но при этом, несмотря на жару, он по-прежнему был в коричневом пиджаке, в котором ходил в церковь.

– Айрис рисовала меня на лягушачьем пруду, – ответила Зили.

– А уроки у вас на этой неделе есть?

– В понедельник у нас урок фортепиано, – ответила я.

– А у меня в пятницу занятие балетом, – сказала Зили. Она напряженно сидела на стуле и расслабилась только тогда, когда допрос закончился. Его вопросы обычно были довольно безобидными, но лучше всегда быть начеку.

– А ты, Калла? – спросил он. – Что у тебя там такого в книге, что ты не можешь оторвать от нее взгляда даже за столом?

– «Леди из Шалота», – ответила она и начала читать вслух: – «Пред нею зеркало давно // Висит – его прозрачно дно // Где тени зреть ей суждено: // Большой дороги полотно // До башен Камелота»[9].

– Большое спасибо, – сказал папа, подняв брови и поправив вилку с ножом. – Поэзию я никогда не понимал.

– Это точно, – сказала Калла. Она отложила книгу, взяла стакан с водой и сделала аккуратный глоток. У нее были красивые пухлые губки, но в закрытом состоянии они были сложены в гримасу недовольства, что несколько портило их очарование.

Наконец Эстер с Розалиндой принесли ростбиф и стручковую фасоль. Порезанное на куски мясо источало приятный аромат, но больше на белом блюде ничего не было. Миссис O’Коннор обычно украшала тарелку зеленым салатом, веточками петрушки или кусочками апельсина, но Эстер этого не сделала. Мясо плавало в маслянистой жидкости, словно его бросили в лужу. По очереди опуская кусочки на свои тарелки, все мы постарались убрать с лица брезгливое выражение.

Дафни начала есть еще до того, как остальные наполнили свои тарелки, – сначала она театрально пыталась разрезать кусок мяса ножом, а потом взяла его пальцами и стала откусывать прямо так. Отец задержал на ней взгляд, а потом с отвращением отвернулся. Эстер оглядела нас, ожидая вердикта. Обычно к ужину она спускалась опрятная и уложенная, но сегодня ее щеки раскраснелись, а волосы торчали в стороны, как у Альберта Эйнштейна. На воротнике ее белого платья остались бледно-розовые брызги крови – видимо, от куска сырого мяса, с которым она возилась несколько часов назад.

– Никогда не угадаете, кто сегодня ответил на приглашение, – сказала Розалинда, появляясь из кухни с забытым соусником. Она села на свое место рядом с отцом: ее фраза прервала невыносимое молчание. Отец повернулся к ней, отпивая пиво и не желая играть в угадайку.

– Сэмюэл Кольт, – сказала она. – Сэмюэл Шестой, или Седьмой, или сколько их там уже. Он тот, который помоложе, – кажется, ему лет двадцать.

Отец поставил стакан на стол и задумался.

– И кто же его пригласил?

– Мы, конечно, – ответила Розалинда. – Папа, ты же сам одобрил список гостей.

– Правда? – Часто казалось, что его мысли блуждают где-то далеко, устремленные на какие-то гораздо более важные вещи.

– И твои оружейники придут, – добавила она.

– Они не мои оружейники, – сказал он. Большинство производителей оружия в Америке базировались в Коннектикуте и Массачусетсе – «Кольт», «Смит и Вес-сон», «Винчестер», «Спрингфилд Армори», «Моссберг», «Ругер», «Ремингтон», но отец и его собратья по кровопролитию были по большей части конкурентами, а не друзьями.

Отец принялся за мясо, а Эстер взволнованно за ним наблюдала. Он отрезал большой кусок, отправил его в рот и, начав жевать, кивнул ей.

На маминой тарелке лежал кусок ростбифа, окруженный стручковой фасолью, но было очевидно, что есть все это Белинда не собиралась. Она намазала маслом булочку, откусила и рассеянно жевала, неотрывно глядя в окно за спиной мужа, туда, где к северу от дома простирался лес. В моменты особого стресса она казалась отрешенной – так обычно выглядят люди под воздействием лекарств: то вглядывалась в пустоту, а то вдруг резко возвращалась к разговору. Но не думаю, что она на самом деле принимала лекарства. Врач к нам домой приходил редко, а в те случаи, когда я тайно пробиралась в ее спальню или пользовалась ее ванной, если наша была занята, таблеток я никогда не видела – только аспирин. Казалось, что у Белинды не было пороков – она не курила, не пила кофе и алкоголь, и каждый новый день она встречала лицом к лицу, ничем не защищенная. В результате она как будто избегала самой жизни – смотрела на солнце и, не выдержав, отворачивалась.

– Вессоны тоже придут, – сказала Эстер. – Эльвира Вессон и ее мать.

– Мы бы и Энни Оукли с Буффало Биллом пригласили, если бы они были живы, – пошутила Розалинда, и отец утвердительно крякнул.

Благодаря Мэйбрикам свадьба разрослась до необъятных размеров. Они разослали сотни приглашений, и почти все эти люди согласились, поэтому прием перенесли из нашего дома в Уэнтуорт-холл, поместье под Гринвичем, где проводились свадьбы особ высшего общества и другие крупные мероприятия. С нашей стороны гостей ожидалось мало. Отец был единственным ребенком, его родители умерли. Родителей мамы тоже уже не было в живых. У нее был сводный брат, живший с семьей в Бостоне, но она его ненавидела – мы с ним никогда не общались. Мы пригласили нескольких важных персон Беллфлауэра и парочку бизнесменов, производивших оружие в Новой Англии, но на этом наш список гостей исчерпывался.

– Дело в том, что… – начала было Розалинда, но закончить фразу не успела.

– Я… – вдруг сказала Белинда, и все замолчали и повернулись к матери, но она не торопилась договаривать предложение. Ее пустые глаза по-прежнему были обращены к лесу. Через какое-то время, когда ее внимание вернулось к нам, она продолжила: – Я чувствую, что должно случиться что-то ужасное.

И вот так наконец это было произнесено. Она открыла дверь неизбежному.

– То есть… – Она положила булочку на край тарелки. – Мне кажется, что свадьба обернется чем-то ужасным. Не знаю, чем именно, но нам следовало бы ее отложить.

На странное поведение мамы мы реагировали примерно как на запах свежей краски: сначала ты его замечаешь, а потом привыкаешь. Я была еще слишком маленькой, чтобы понимать, какие ее фразы и действия действительно заслуживали внимания, но даже мне было ясно, что эта точно заслуживала. Послышался стук серебряных приборов о фарфор – отец и сестры положили вилки на тарелки и повернулись к маме с разной степенью обеспокоенности.

Отец первым нарушил молчание.

– Дорогая, что ты такое говоришь?

– Мама? – спросила Эстер с дрожью в голосе.

Своим мягким голосом Белинда произнесла лишь несколько фраз, но они знали, на что она была способна с ее неисчерпаемой склонностью к драме.

– Должно произойти что-то ужасное, и я не понимаю, к чему такая спешка с этой свадьбой, – сказала она, потянувшись к ушам и легонько потирая их бесформенные мочки.

– Спешка? Мне двадцать лет, – сказала Эстер взволнованно. Ей оставалось совсем немного – через неделю она собиралась уехать, а тут вдруг такое.

– Вот именно. Ты еще молода, – сказала Белинда. – Ты ничего не знаешь ни о браке, ни о том, что после свадьбы женщина становится собственностью мужчины и перестает быть собой.

– Ох, мама, – сказала Розалинда, закатывая глаза.

– Торопиться совсем не нужно, – сказала Белинда. – Я вышла замуж только в двадцать девять.

– Да, но ты… – сказала Эстер поспешно; ее голос взобрался чуть выше, чем обычно. Розалинда толкнула ее локтем, и Эстер сделала паузу, чтобы перевести дух.

– Ты не хотела выходить замуж, – сказала Розалин-да. – А Эстер, видишь ли, хочет, в этом вся разница.

Отец взял солонку и потряс ее над стручковой фасолью, не сводя глаз с Розалинды и, по всей видимости, ожидая от нее извинений за бестактность, но та никак не отреагировала. Ни для кого не было секретом, что Белинда действительно не хотела выходить замуж. К чему притворяться?

– Почти все мои подруги замужем или помолвлены, – сказала Эстер. – Я этого хочу: быть женой и матерью.

– Для этого у тебя достаточно времени. Я родила Зили почти в сорок лет.

– В сорок? – сказала Розалинда. – Мама, ты какие-то странные вещи говоришь. Кто будет ждать до сорока, чтобы родить ребенка?

– Я бы хотела, чтобы Эстер пока осталась в колледже. По крайней мере до тех пор, пока мое предчувствие не исчезнет.

Эстер целый год проучилась в женском колледже Дарлоу, но осенью возвращаться туда не планировала, поскольку выходила замуж. Розалинда, недавно окончившая среднюю школу, в сентябре собиралась приступить к учебе там же. Это не был колледж в традиционном понимании – скорее институт благородных девиц из богатых семей. Более академически устремленные девушки в ожидании замужества выбрали бы колледжи Смит или Уэллсли, а менее обеспеченные отправились бы в секретарскую школу, но наш отец не позволил бы ни того, ни другого. Он считал, что девушке из семьи Чэпел не нужно университетское образование, ведь ей никогда не придется зарабатывать себе на жизнь. Он разрешил Эстер учиться в Дарлоу, чтобы время после окончания средней школы и до замужества не пропало даром. Ей следовало совершенствоваться и изучать историю искусств и иностранные языки, чтобы она смогла воспитать культурных детей, которым не пришлось бы стыдиться за мать. Отец не одобрял полноценного обучения для своих дочерей, но загнивания мозгов он не одобрял тоже. Это был тонкий баланс – пусть женщина будет умной, но не слишком.

– Я собираюсь учиться в колледже столько, сколько это будет возможно, – сказала Дафни. – А потом поступлю в школу искусств в Европе.

– Я не собираюсь оплачивать никакую школу искусств, – ответил отец. – Можешь выбросить это из головы.

– А я сама буду ее оплачивать, – ответила Дафни, и эта мысль всем показалась настолько нелепой, что даже не вызвала ответных реплик.

– Для чего мне оставаться в колледже? – спросила Эстер. – Чтобы стать учительницей или медсестрой? – Она произнесла «учительницей или медсестрой» таким тоном, будто говорила «бродягой или проституткой». Она посмотрела на отца, ожидая его поддержки. Он кивнул.

– Откладывать мы ничего не будем, – сказал он.

– Мэтью не станет ее дожидаться, – сказала Розалин-да. – Такие мужчины, как Мэтью, ждать никого не будут.

Потерпев неудачу, мама откинулась на спинку стула. Неужели она действительно думала, что сможет отложить свадьбу? Воспитанием дочерей она никогда не занималась, никогда не пыталась указать нам, в какую сторону двигаться, поскольку вся ее энергия – день за днем – была направлена на собственное выживание. Ее дочери проходили обычные стадии жизни, и теперь одна из них готовилась выйти замуж. Менять этот курс было уже слишком поздно.

– Должно произойти что-то ужасное, – повторила она, на этот раз еле слышно. Сестры переглянулись. Отец уставился в тарелку. Белинду всегда переполняли самые странные идеи, но не помню, чтобы она когда-либо делилась с нами предзнаменованиями.

– Она хочет, чтобы меня постигла та же участь, что и Милли Стивенс, – сказала Эстер. Милли считалась самой трагичной фигурой в Беллфлауэр-виллидж. Незамужняя в свои двадцать восемь лет, она получила юридическую степень в Колумбийском университете, куда поступила только из-за того, что Йельская школа права не принимала женщин, а после выпуска перед ее носом захлопнули двери все до единой юридические конторы Новой Англии. Разгромленная практически по всем фронтам, она жила с родителями на Бёрч-стрит и зарабатывала уроками фортепиано. Другая ее работа по совместительству, внушавшая ужас всему женскому населению Беллфлауэра, была неоплачиваемой.

– Мне всегда нравилась Милли, – сказала Белинда, и это было правдой. Раз в неделю Милли приходила давать мне и Зили уроки фортепиано, и мама иногда заводила с ней беседы – редко кто еще удостаивался такой чести.

– Видимо, ты бы предпочла, чтобы это она была твоей дочерью? – сказала Эстер, уже немного переигрывая.

Белинда не ответила, и Эстер вскочила со стула и швырнула салфетку на тарелку. Она задвинула свой стул и схватилась за его спинку, чтобы унять дрожь в руках.

– Все эти месяцы я ничего не говорила, мама, но…

Отец пытался ее остановить:

– Перестань, дорогая, прошу тебя.

– Прости, но я должна это сказать. Я все время держала это в себе и теперь просто обязана высказаться. – Эстер повернулась к матери. – Ты не проявляешь никакого интереса к свадьбе! Мои подруги выходят замуж, и для их матерей это главнейшее в жизни событие – но только не для тебя. Очевидно же, что тебе совершенно все равно.

Пока Эстер говорила, я смотрела на свои колени и мечтала провалиться под землю. Мы с сестрами за глаза постоянно обсуждали мать, но никто и никогда не говорил ей таких вещей прямо в лицо.

– Не понимаю, что с тобой, мама. Никогда не понимала. – Казалось, что слова Эстер испепеляют все вокруг; вся семья сидела, опаленная ими. – Но я не позволю тебе испортить этот важный для меня день.

– У меня нет привычки кому-то что-то портить, – сказала Белинда спокойным голосом, но я знала, что внутри нее бушует ураган.

Дафни фыркнула:

– Да ты только этим и занимаешься!

– Довольно! – сказал отец. Он велел Дафни отправляться в ее комнату, услышав от нее в ответ «Аллилуйя!».

Эстер ушла из столовой вслед за Дафни – очевидно, ее кулинарный запал не распространялся на последующее мытье посуды. Розалинда промокнула губы салфеткой, подтолкнула ее под тарелку и тоже вышла.

За столом остались родители, Калла, Зили и я. В какой-то момент обсуждения Калла снова раскрыла книгу и теперь читала ее, отодвинув тарелку. Пюре и фасоль были съедены – на белом фарфоре остался лишь сероватый кусочек мяса, напоминавший мышиный трупик.

В наступившей тишине она стала читать вслух, ни с того ни с сего, однако же отражая настроение собравшихся:

– «Плыл мимо зданий и церквей – холодный труп…»

– Перестань, – сказал отец.

– «Холодный труп среди огней, в тиши у Камелота».

– Ну хватит уже! – сказал он, и Калла вышла из-за стола, прихватив с собой Теннисона.

Зили перевела взгляд с мамы на папу, и ее глаза наполнились слезами. Такая неприкрытая война разразилась за столом впервые. Обычно разногласия обсуждались приглушенными голосами за закрытой дверью.

– Я не хочу, чтобы случилось ужасное, – сказала она, надеясь, что вот-вот будут произнесены слова, которые все поправят, и все будет снова хорошо.

– Не слушай свою мать, – сказал отец. – Ничего ужасного ни с кем не случится. – Он отодвинул тарелку с недоеденным ужином и через весь стол воззрился на жену.

– Надеюсь, ты довольна собой?

– Я должна была это сказать.

– Точно должна была? – Он допил пиво и велел нам с Зили идти к себе.

Мне не хотелось оставлять маму одну, и я замешкалась. Зили, как обычно, смотрела на меня и ждала, что я буду делать. Я не думала, что отец ударит мать или наорет на нее. Нет, он никогда не проявлял агрессии, никогда не кричал. Он правил царством женщин, не повышая голос. И все равно мне не хотелось оставлять ее. Ей нужен был союзник – ведь он у нее так редко бывал.

– Вы слышали, что я сказал? – спросил он.

Я встала, маленькая трусишка, и потянула за собой Зили. Белинда смотрела куда-то в пол, как будто стыдясь встретиться со мной взглядом, поэтому я наклонилась и прошептала ей на ухо: «Я тебе верю, мамочка».

Не знаю, верила ли я ей тогда. Но ведь она была права. Что-то ужасное действительно приближалось, и впоследствии я не раз буду спрашивать себя – неужели это возможно? Неужели мама и правда все предвидела?

Безголовая невеста

1950

1

За несколько недель до свадьбы Эстер Белинда начала чувствовать запах роз. Она чувствовала запах роз, когда никакими розами не пахло, когда все окна были закрыты и ароматы сада не проникали в дом, когда никто не пользовался мылом или туалетной водой с этим запахом. Аромат розы был в нашем доме под запретом, поэтому он не мог исходить откуда-то из дома.

Когда Белинда незадолго до свадьбы начала чувствовать запах роз, она уже знала, что искать источник запаха бессмысленно. Такое с ней уже бывало. Впервые необъяснимый аромат розы почудился ей двадцать лет назад, когда она была беременна Эстер. Точнее, она еще не знала, что беременна: они с мужем только вернулись после медового месяца в Европе, и она впервые вошла в этот дом. Сперва запах был едва различимым – она решила, что где-то оставили букет цветов или ароматический пакетик, и, хотя она никогда не любила розы, поначалу это не сильно ее беспокоило. Только вдруг оказалось, что запах роз преследует ее повсюду – он был в ванной, он был в ее постели. Она спросила мужа, но тот сказал, что в доме ничем не пахнет, и перестал об этом думать. Тогда она обыскала весь дом, но источника запаха так и не нашла. Врач сказал, что фантомные запахи могут быть результатом беременности – иногда беременных тянет на маринованные огурцы или сардины, так вот это то же самое. Он заверил ее, что волноваться не о чем. Чтобы избавиться от запаха, она зажимала нос и дышала ртом, но это не помогало. Она поняла, что аромат розы исходил от нее самой.

Каждый день, просыпаясь, она чувствовала запах роз в своем дыхании. Он становился таким навязчивым, что ее постоянно тошнило. Врач сказал, что это токсикоз, но Белинда знала, что дело не в этом. Она сгибалась перед туалетом и наполняла его цветочным запахом, распространяя душистый аромат по всей ванной. Врач сказал, что через несколько месяцев это пройдет, но шли месяцы, а запах оставался; она поняла, что врач ей не поможет, и перестала ему звонить, оставшись наедине со своей бедой.

Шло время, и ее муки становились настолько невыносимыми, что она кричала, сжимала голову руками и билась об стену, пытаясь изгнать из себя ненавистный запах. Она кричала так громко, что у нее саднило горло и гудела голова. Боль приглушала запах и немного отвлекала, но запах никуда не уходил. Тогда врач пришел снова – на этот раз он привязал ее к кровати, а ее муж начал подозревать, что она сумасшедшая.

Мать Белинды звали Роуз – она умерла, рожая Белинду, в 1900 году.

Мать Роуз звали Долли – она умерла, рожая Роуз, в 1873 году.

Мать Долли звали Альма – она умерла, рожая Долли, в 1857 году.

У Белинды не было матери, у ее матери – тоже, у матери ее матери – тоже. В процессе рождения Белинда убила женщину, которая могла бы любить ее больше всех на свете. Она никогда не видела маму, но какое-то время существовала внутри нее; их жизни были переплетены в беспокойном партнерстве: Белинда и тень ее матери.

Когда Белинда впервые почувствовала запах роз, она подумала, что мать пытается предупредить ее, но мысль об этом была такой пугающей, что Белинда прогнала ее прочь. Однако аромат роз окутывал ее все плотнее, и она догадалась, что материнского наследия ей не избежать – и скоро она умрет.

Провести последние дни жизни привязанной к кровати, как в сумасшедшем доме, ей не хотелось, она и так растеряла почти все свое достоинство: брак сам по себе оказался величайшим унижением – то, как муж пользовался ее телом ради наслаждения и медленно убивал ее этой беременностью. Решив, что времени у нее осталось совсем мало, она вознамерилась сохранить для себя хотя бы остаток свободы. Она перестала кричать и научилась молча переносить запах. Ее больше не привязывали к кровати, и несколько дней она притворялась нормальной: каждое утро выходила к завтраку, провожала мужа на работу, а когда он возвращался домой, мило беседовала с ним, вышивая что-нибудь для детской комнаты. Ее по-прежнему мутило от запаха роз, но она вела себя непринужденно – уж что-что, а скрывать свои чувства она умела. Как только ей удалось убедить всех вокруг, что с ней все в порядке, – не только мужа, но и его родителей, и бдительную домоправительницу, они перестали следить за каждым ее шагом, и однажды утром она вышла из дома, прихватив с собой стул и моток веревки, и направилась вглубь леса к северу от дома. Она водрузила стул на лесную подстилку и села немного отдохнуть, поглаживая свой восьмимесячный живот, прежде чем сделать то, что должна была сделать.

Она встала на стул и закинула веревку на ветку, думая о том, что этот ее поступок – убить себя и ребенка – стал бы тяжким грехом для многих. Но отец Белинды был ученым, и он всегда говорил ей, что никакого Бога нет, и Белинде не приходило в голову сомневаться в его словах. Разве Бог позволил бы ей стать убийцей своей матери? А если Бога нет, то и наказания не последует. Они с ребенком просто переселятся в мир вечных душ и станут жить, как светлячки на летнем лугу теплым вечером, – Белинде нравилось представлять это именно так.

Обвязывая шею веревкой, она подумала о том, не лучше ли ей умереть своей смертью во время родов, чтобы сохранить жизнь ребенку. Она была готова на страшную смерть ради младенца, ведь, несмотря на то что она не хотела этой беременности, с тех пор как внутри нее зародилась жизнь, она чувствовала потребность защищать ее. Но она понимала, что это означало бы оставить ребенка на попечении мужа и его родителей в ненавистном ей «свадебном торте». Если она сама с трудом выносила такую жизнь, то каково пришлось бы ребенку?

Когда Белинда не появилась на ланче, домоправительница отправилась ее искать. Доуви, ирландская иммигрантка, преждевременно ставшая женщиной средних лет, в своей извечной вязаной кофте, клетчатой юбке и толстых чулках кремового цвета, продралась сквозь чащу и увидела миссис Чэпел, застывшую на стуле с петлей на шее.

– Силы небесные! – закричала она, вцепившись в золотой крест, висевший у нее на шее. И тут же поняла, что, учитывая то шаткое положение, в котором находилась миссис Чэпел, пугать ее криками не стоило.

Вздрогнув, Белинда чуть не потеряла равновесие. Она с удивлением отметила, что ее первым инстинктом стала борьба за жизнь, и, пока стул ходил ходуном под ее ногами, она хваталась за веревку и пыталась освободить шею. В течение нескольких секунд ее мир висел на волоске. Врата в загробную жизнь открывались и закрывались перед ней, как расшатанная дверь в салун. Открыто, закрыто. Открыто, закрыто. Балансируя на стуле в ожидании своей судьбы и не ослабляя своей хватки за веревку, она видела перед своими глазами проблески вечной жизни. Позже она скажет, что никогда не чувствовала себя такой живой, как в тот момент.

Через два дня Белинда без каких-либо осложнений родила Эстер. Девочка родилась на рассвете, и Белинда качала ее на руках, пока не взошло солнце и не осветило их обеих через окна спальни. Она месяцами ждала смерти, но смерть не пришла, и она стала упиваться жизнью. Она вдыхала это новое чувство, как аромат ее сада, как запах гвоздик и лилий, но только не роз. Запах розы был изгнан из нее вместе с ребенком.

За восемьдесят девять лет она стала первой женщиной по материнской линии, выжившей после родов. Она любовалась Эстер, этим маленьким чудом, ее крошечными ноготочками и аккуратными ресничками. Белинда бросила вызов смерти, которую ей пророчила мать, и теперь, чувствуя уязвимость младенца у нее на руках, она стала опекать его сверх меры. Она не отходила от девочки ни на шаг, не разрешала няне забирать ее и велела поставить колыбель рядом со своей кроватью. У них с мужем были разные спальни, расположенные в одном крыле, так что он не возражал, а учитывая, что с ней происходило во время беременности, даже радовался тому, как сильно Белинда привязалась к ребенку. Когда он и его родители хотели навестить Эстер, она приносила ее в гостиную, где могла всех видеть, и наблюдала, как они держат ее на руках, неуклюже, будто свиной окорок, силясь полюбить ее так, как силились полюбить все остальное. Ужинала она тоже в гостиной, не выпуская дочь из рук, и даже мылась вместе с ней в ванной. В те редкие вечера, когда муж приходил к ней в спальню, вновь ища услад ее тела, Белинда оставляла Эстер в колыбели у своей кровати.

Три месяца Белинда не расставалась с Эстер, пока однажды запах роз не вернулся. Он был таким же сильным, как и в последние месяцы предыдущей беременности, только теперь к нему прибавился их вкус у нее во рту и шелестение их лепестков у нее в ушах.

Розы говорили ей, что она беременна вторым ребенком. В этот раз ей нездоровилось с самого начала: от запаха роз ее почти постоянно рвало, и она так ослабла, что из спальни в ванную ей иногда приходилось ползти. В таком состоянии она не могла заботиться об Эстер, и дочку пришлось сдать няне. Когда ребенок плакал, а Белинда не могла ни утешить ее, ни покормить, ее сердце разрывалось. Но в темноте спальни, под натиском роз, она говорила себе, что, возможно, это к лучшему и Эстер пора привыкать к жизни без матери.

Ведь если первый ребенок не убил ее, то, возможно, ее убьет второй.

Но Белинда снова выжила, и после родов ей стало гораздо лучше. Она решила назвать вторую дочь Розалиндой, в честь матери, надеясь так задобрить ее и избежать участи, которую та ей пророчила.

После Розалинды последовал большой перерыв, и Белинда надеялась, что ее способности к деторождению на этом исчерпаны. Несмотря на ее мольбы, что еще одной беременности она не выдержит, муж продолжал приходить к ней; он говорил, что она не может отказывать ему, что это неестественно. Минуло шесть месяцев, а затем минул год. Она боялась слишком привязываться к Розалинде, но шло время, а розы не возвращались, и она успокоилась.

Прошел еще один год, и Белинда воспряла духом, но однажды утром аромат роз вновь окутал ее, возвестив о муках новой беременности. Калла родилась в 1933 году, а в 1935-м появилась Дафни. Каждую новую беременность она переносила хуже, чем предыдущую, не успевая оправиться после родов. Первые четыре ребенка оставили тяжесть в ее теле; ей казалось, что внутренности тянут ее вниз и что, если она перестанет сжимать ноги, часть ее существа вывалится наружу. И она держалась словно натянутая струна.

А муж продолжал приходить к ней. В 1937 году она родила меня, а еще через два года, когда ей было почти сорок, родилась Зили. Всю последнюю беременность ей пришлось провести в постели. Она говорила, что Зили была очень колючим ребенком и что на выходе ее шипы проткнули плаценту и расцарапали ей все внутренние органы.

Каждый день после обеда дочери приходили навестить ее, давно привыкнув к ее крикам и к тому, что ей постоянно плохо. Это не беспокоило их, и ее это удручало. Они бесконечно болтали, бегали по комнате, поддразнивая друг друга и дергая за волосы, кричали: «Мама, посмотри на меня!» – но у нее не было сил даже поднять на них глаза. Она произвела на свет пятерых девочек, еще один младенец был на подходе, и все они цеплялись за нее, требуя того, чего она не могла им дать. Заботу о них практически целиком перепоручили няне.

К тому времени, когда Белинда родила Зили, она была вымотана до предела, но ее утешала мысль о том, что больше рожать она не будет никогда. Она просто не смогла бы. Белинда слышала бабушкины сказки о беременности – о том, что девочки забирают мамину красоту. Она никогда не была особенно красивой, но каждая дочь у нее что-то отнимала; дети и муж опустошали ее, оставляя внутри нее свою тяжесть, лишая здоровья и сил, лишая ее жизни. Она подарила этому миру шесть прекрасных жемчужин, пока наконец от нее самой не осталась лишь раковина – и раковина эта была пустой.

Белинда спрашивала себя, не об этом ли мать пыталась предупредить ее. Возможно, Роуз предсказывала ей не смерть, а, наоборот, жизнь – только такую, какой она никогда не хотела, такую, которую она не могла выносить.

2

В детстве мы с сестрами знали о розах, донимавших маму каждую ее беременность. Нам тогда казалось, что розы – это тоже призраки, только другие, принявшие обличье нашей бабушки, Роуз, и навещавшие маму в это опасное для всех женщин нашей семьи время. Мы привыкли к рассказам о маминых призраках, в каком бы виде они ни появлялись, и нас это вовсе не тревожило и не пугало. Все наше детство отец отмахивался от этих ее историй и считал их плодом ее воображения.

Однажды, когда я была еще совсем маленькой, мы играли в мамином саду. Дафни сорвала розу, глубоко вдохнула ее аромат и воскликнула:

– Ах, спасите меня! У меня будет ребенок!

Мы все попадали со смеху, и после этого розы были для нас не более чем шуткой.

Видимо, поэтому Белинда не сказала нам, что за несколько недель до свадьбы Эстер и Мэтью она снова начала слышать запах роз. В понедельник, после того чудовищного ужина, она к нам больше не выходила. Было понятно, что ее предостережение не будет воспринято всерьез, и она закрылась в себе, словно ночной цветок. Доуви приносила подносы с едой к ней в комнату, а все остальное время дверь в ее гостиную, расположенную в их с отцом крыле, оставалась плотно закрытой.

Весь следующий день, проходя мимо темного коридора, я хотела заглянуть к ней и спросить, что же такого ужасного должно случиться с Эстер и Мэтью после свадьбы. Все мои сестры, включая Эстер, не придали маминому предупреждению никакого значения, предложив свои версии происходящего: она ищет внимания, она ненавидит брак и хочет лишить Эстер этой возможности; ну а самая убедительная теория была у Розалинды, которая попросту заявила: «Она сумасшедшая!»

Я признавала, что мои старшие сестры знали Белинду лучше, чем я, но боялась, что в этот раз все идет не так: раньше Белинда никогда не пыталась предупреждать нас о чем-то. Мы никогда не думали, что духи, с которыми она общалась, образы, которые ее преследовали, могут навредить и нам тоже. Если бы она сказала мне: «Айрис, не ходи завтра на луг, иначе случится что-то ужасное», я бы испугалась и осталась дома. И мне казалось, что не бояться сейчас – это большая ошибка. Но я знала, как отреагируют сестры, скажи я им об этом, поэтому помалкивала.

И все же предупреждение Белинды не оставляло меня. В понедельник днем у нас с Зили был урок фортепиано. Увидев нашу учительницу, Милли Стивенс, я тут же вспомнила обо всем, что произошло накануне. А Зили, конечно же, тараторила об этом не умолкая.

– А мы вчера за ужином говорили о тебе, – сказала она Милли по пути в музыкальную комнату в задней части дома. – О том, что ты не замужем.

Я схватила Зили за руку и вцепилась ногтями в ее нежную кожу; она ответила мне яростным взглядом. Милли – темные волосы убраны в высокий хвост, клетчатое платье – улыбнулась, чтобы скрыть смущение, и засеменила дальше; она вошла в комнату и поставила нотную тетрадь на фортепиано.

– Отец всего лишь спрашивал нас об уроках, – обратилась я к Милли, присаживаясь на скамейку рядом с ней; от нее пахло гардениями. – Мы сказали ему, что нам очень нравится заниматься с тобой.

Зили плюхнулась в кресло у окна и не осмелилась возразить мне.

– Я польщена, что вы сказали обо мне отцу, – тихо сказала Милли. Я надеялась, что мое вранье поможет как-то исправить ситуацию, но до конца урока чувствовала неловкость перед Милли, вспоминая, с какой жестокостью о ней отзывалась Эстер. Жизнь Милли вовсе не казалась мне плохой – быть учителем, целый день играть музыку. Вполне возможно, что ей это нравилось больше, чем быть домохозяйкой и сидеть с детьми.

Когда мои полчаса вышли, я с готовностью уступила место Зили, более серьезно подходившей к занятиям музыкой. По пути наверх, в пустое девичье крыло, я снова прошла мимо темного маминого коридора. Присев на подоконник в нашей гостиной, я немного поработала над рисунком малиновки, к которому приступила ранее в тот день. Через какое-то время я услышала голос Эстер.

– Айрис, – сказала она. Ее голос звучал приглушенно, как будто она говорила из спальни.

Слегка раздражаясь, что меня отвлекают и никак не оставят в покое, я не поднимала глаз от рисунка.

– Что? – крикнула я в ответ.

– Айрис, ты нужна мне.

На этот раз ее голос вибрировал – я почувствовала его отзвук сквозь паркетную доску под ногами. Я отложила карандаш и пошла к ней в спальню. Но там никого не было.

– Эстер? – Я заглянула в другие комнаты, но везде было пусто. Ошеломленная, я стояла в холле. Я же совершенно точно слышала ее голос.

Через несколько минут с урока вернулась Зили, обнаружив меня растерянно стоящей в холле.

– Где Эстер? – спросила я. Зили, наша мисс любопытство, всегда знала лучше меня, где и кто находится в нашем доме.

– Они с Мэтью уехали покупать мебель.

– Не может быть. Она только что звала меня.

– Прямо из Нью-Йорка? Что ж, у тебя прекрасный слух, прямо как у Чудо-женщины, – сказала она, заливаясь задорным смехом.

– Перестань, – отрезала я, смущенная тем, что меня поймали на выдумках. Я потрясла головой. Наверное, я слишком много думала об Эстер и пророчестве Белинды.

В тот вечер Эстер снова должна была готовить ужин, но она осталась в городе с Мэтью – судя по всему, чтобы не встречаться с Белиндой. Миссис О’Коннор приготовила то, что собиралась готовить Эстер – макароны и томатную запеканку. Но Эстер зря волновалась о том, что ей придется общаться с матерью, – место Белинды за столом пустовало. Я подумала, что теперь настроение за ужином будет повеселее, но этого не произошло. Мы по-прежнему ощущали тяжесть предыдущего вечера, и мамино предсказание о таинственных ужасных вещах продолжало довлеть над нами.

В понедельник Белинду мы так и не увидели, но зато услышали ее ночью, когда ее резкий крик внезапно прорвал окутывавший нас защитный покров тишины. Я открыла глаза, повернулась на другой бок и сразу же уснула снова. Мы давно привыкли к маминым крикам; она кричала не каждую ночь, но достаточно часто, чтобы это перестало меня беспокоить. Ее кошмары были нашей колыбельной. Сестры с детства научили меня игнорировать их.

Во вторник на кухне появились признаки жизни Белинды: на столе стоял поднос с остатками обеда, который Доуви принесла из ее комнаты: белая фарфоровая тарелка с недоеденным куриным крылышком и пустая пиала со следами чего-то сладкого – должно быть рисового пудинга.

Я взяла крылышко и стала легонько его посасывать. Потом в кухню примчалась Зили – она провела пальцем по стенкам пиалы и слизала остатки сладкой массы. Как самые младшие в семье, мы постоянно что-то доедали за мамой.

– Пойдем к ней в комнату, – предложила я, положив крылышко обратно на тарелку. Мы пошли наверх, в ту часть дома, где жили родители. У мамы было две комнаты – спальня и гостиная. Дверь в спальню была открыта, и я осторожно заглянула внутрь. Никогда не могла отказать себе в этом. Обстановка в комнате была аскетичной: стены выкрашены в белое, на них ни одной картины, ни одного украшения. На кровати – простое одеяло из бельгийского льна соломенного цвета, у стен – мебель из каштана, строгие линии, почти без орнамента. На одной тумбочке возвышалась коллекция свечей в баночках – мама говорила, что свет ламп ночью для нее слишком ярок. На другой стояло крошечное чучело крапивника – его лапки были приклеены к лакированному деревянному бруску. Эта гостиная совсем не была похожа на красочные, утопающие в цветах комнаты девочек, стены которых она сама же и расписала. Белинда – старинное имя, означающее «змея». Однажды мы с Зили играли в маминой спальне, когда ее самой не было дома – она уехала по тем редким делам, которые иногда вынуждали ее покидать дом и Беллфла-уэр-виллидж. Тогда я и заметила змею, нарисованную на стене за шкафом, прямо над плинтусом. Она была петлистой, цвета патины, с круглыми бурыми глазками и небольшими пятнышками. Тайная змея Белинды, отражение ее имени: в отличие от дочерей цветком она не была.

В комнате никого не было – и неудивительно: здесь Белинда только спала. Я постучала в дверь, ведущую в гостиную.

– Войдите, – сказала Белинда, и мы с Зили вошли. Она сидела на диване и держала в руках чашку чая.

– А, это вы, – сказала она. – Я думала, это Доуви. Она поставила блюдце с чашкой на столик для закусок, рядом с пупырчатой вазой с желтыми каллами. Занавески были задернуты – между ними оставалась лишь тонкая полоска света. Убранство гостиной было более броским, чем спальни, и даже в полумраке я могла разглядеть кремовые японские хризантемы на обоях, на письменном столе и на стеллаже, где хранились разные диковины, которые она собирала, – в основном привезенные из поездок с отцом много лет назад. Несмотря на задернутые шторы, в комнате стояла удушливая жара.

– Закрой дверь, Айрис, – сказала она.

– Но как же… – Я показала на вазу с каллами.

– Утром Доуви купила их для меня в городе – они прекрасны, правда?

– Но ты не разрешаешь ставить каллы в закрытом помещении. Ты всегда говорила, что они отравляют воздух, а сама…

– А сама что? – В ее голосе слышались нотки досады и раздражения.

– Сидишь с ними взаперти целый день.

– Закрой дверь.

Я осторожно закрыла дверь. Зили села на диван рядом с мамой – аккуратно, на краешек подушки, а не развалясь на нем, как обычно, руки-ноги в стороны.

– Где ваши сестры? – спросила Белинда, прижав ко рту платок.

– Внизу, – сказала Зили, наклоняясь к Белинде, чтобы рассмотреть ее лицо. – А почему у тебя платок?

– Я не очень хорошо себя чувствую. – Белинда с трудом встала с дивана, пытаясь избежать настойчивых глаз Зили. Она подошла к письменному столу у окна, взяла карандаш и принялась рисовать.

– Мама? – спросила я.

– Что? – Она сидела ко мне спиной и не повернулась.

– Что ты имела в виду, когда сказала, что, если Эстер выйдет замуж, случится что-то ужасное?

– У меня плохое предчувствие. И я не хочу об этом говорить.

– Но с Эстер все будет в порядке?

Она не отрывалась от рисунка, игнорируя мой вопрос, и я могла лишь предположить, что ответ вряд ли меня порадует. Я нахмурилась и сделала знак Зили – мол, вставай, нам пора. Пойти к маме предложила я, но теперь сама жалела об этом. Пока я ждала Зили, которая на цыпочках шла ко мне, но отвлеклась на какую-то безделушку на кофейном столике, я заметила мамин дневник, оставленный на столе с чаем и каллами. Я взяла его в руки и начала украдкой переворачивать страницы. А что, если в дневнике найдется разгадка? Я раскрыла последнюю запись, сделанную тем утром.

2.40 утра. Маленькая девочка, индианка, без правой части головы, вся в крови, стоит у моей кровати, плачет, зовет маму.

Я не ожидала прочесть такое и стояла, потрясенная этим страшным описанием. Надо было мне вернуть дневник на место, но я пролистала несколько страниц назад, завороженная этим окошком в чертоги разума моей матери. Раньше ее призраки мне представлялись иначе – бесформенные существа, парящие в воздухе, прозрачные, как медузы, белесые, тихо мерцающие. В моей голове это были романтичные привидения, как герои Каллиных стихов, – несчастные, потерянные влюбленные, скитающиеся по болотам. Но кровь и страдания? Нет, такого я и представить не могла.

3.22 утра. Маленькая индийская девочка продолжает причитать. Где ее мама? Пусть она оставит меня в покое.

4.04 утра. Стук в дверь, мужской голос: «Мне нужно видеть тебя, открой!»

Я положила дневник на место. Мне нужно видеть тебя. От таких слов просто мороз по коже. И так подробно все описано – сложно поверить, что такое можно выдумать. Белинда рассказывала, что ее посещают призраки людей, убитых оружием «Чэпел файрармз». Ей казалось, что наша семья каким-то образом повинна в их смертях и что призраки приходили к нам, потому что наш завод производил винтовки, из которых их убили, а к Белинде их тянуло особенно – ведь она была единственной, кто мог их видеть и слышать.

Странно, что они приходили именно к нам, а не к тем, кто их убивал, – но этими сомнениями я с мамой не делилась. Старшие сестры советовали мне выкинуть это из головы. Даже Калла, которая по характеру больше всех походила на мать, презрительно морщила нос, услышав о маминых выходках, которые она считала досадным проявлением «женской истерии». Свои раздумья о призраках Калла превращала в поэзию – она говорила, что это гораздо более пристойный способ самовыражения, чем дневники и ночные крики.

Белинда встала из-за стола. Я тоже поднялась и сделала несколько шагов к двери.

– Что-то случилось? – спросила она, глядя на меня и возвращаясь к дивану своей шаркающей походкой, из-за которой она казалась намного старше.

– У тебя были видения, связанные с Эстер?

Белинда села и снова взяла в руки блюдце с чашкой.

– Какой странный вопрос, – сказала она. – Что ты имеешь в виду?

– Ну к тебе же приходят мертвые?

Белинда сделала глоток чая, слегка поморщившись, словно чайные листья были слишком горькими.

– Это не видения. Все эти духи живут с нами в этом доме.

– И они сказали тебе, что с Эстер что-то случится?

– Я же говорила – это просто предчувствие. Я не знаю, что оно означает. – Она задержала на мне взгляд, а потом откинула голову на спинку дивана и закрыла глаза. По этому взгляду было понятно, что она что-то недоговаривает.

– Я устала, – сказала она сонным голосом. – Пойдите поиграйте на улице.

– Мама? – прошептала я через несколько секунд, чтобы проверить, не потеряла ли она сознание от цветов. Но она не ответила.

Я открыла дверь и жестом позвала за собой Зили. Мы вышли, и я закрыла дверь, а потом немного подумала и приоткрыла ее снова, чтобы отравленный воздух выходил из комнаты.

3

Зили хотела, чтобы мы пошли к сестрам вниз, но я сказала ей, что пойду в наше крыло. Она пошла за мной, хотя, конечно, я ее об этом не просила.

– Ну и жарища здесь, – пожаловалась она, когда мы зашли в гостиную, которая на контрасте с маминой комнатой казалась живой и светлой.

– Вот и иди вниз, – сказала я, садясь на зеленый диван и надеясь, что она уйдет. Мы с сестрами всегда ходили парами – просто мне не повезло быть в паре с сестренкой, которая никогда не замолкала.

– Айрис, – пропела Зили. – А что ты делаешь? – Она покрутилась у галереи окон, из которых был виден лес.

– Зили, помолчи хоть немного! – Я застонала и откинулась назад, закрыв глаза. Мне хотелось посидеть немного в тишине и подумать. Зили продолжала шуршать по комнате, и когда стало понятно, что она меня в покое не оставит, я открыла глаза. Она сидела на подоконнике, окно было открыто, чтобы хоть какой-то ветерок проникал в комнату. Она читала одну из своих книжек про Нэнси Дрю, но каждые несколько секунд поднимала глаза на меня.

– Думаешь, наша мать безумна? – спросила я. Зили с готовностью оторвалась от чтения, закрыла книгу и положила ее рядом с собой, даже не потрудившись заложить страницу.

– Все так думают.

– Я не это спрашиваю! – Для меня это была не новость. – А вдруг все ошибаются?

– В каком смысле?

– Что, если мама права и скоро действительно случится что-то ужасное? Может, мы должны что-то предпринять? На всякий случай.

– А что мы можем предпринять?

– Что, если мы уговорим Эстер отложить свадьбу? Пока у мамы не пройдет это ее предчувствие? Чтобы мы точно знали, что с ней все будет в порядке?

Зили ошарашенно уставилась на меня – для нее это явно было слишком. Нужно было брать дело в свои руки.

– Пойдем! – сказала я.

Все вещи для свадьбы хранились в ближайшем от нас крыле, в библиотеке. Вдоль одной стены были сложены аккуратные белые коробки, которые в день свадьбы будут погружены в автомобиль. В одних коробках были подарки для гостей, на каждое место за столом – мешочки с драже, зажигалки с гравировкой «Э&М» и пакетики с семенами астр, вручную расписанные Дафни. Еще для гостей были приготовлены трюфели с шампанским, но их отправили в погреб, чтобы они не растаяли.

В других коробках были карточки с именами для праздничных столов, подписанные профессиональным каллиграфом, и план рассадки гостей, над которым Эстер трудилась несколько месяцев, консультируясь с семьей Мэтью. В одной из коробок были сложены подарки для друзей Эстер, помогавших с приготовлениями к свадьбе. В роли подружек невесты и девочек-цветочниц Эстер видела только своих сестер; нас было так много, что пригласить кого-то еще она просто не могла. Но чтобы не обижать друзей, она просила их помощи с подготовкой – то с одним, то с другим. Для них и для нас она приготовила зеркальца из жемчуга «мабе» и флаконы духов «Уайт шолдерс».

Вдоль других стен стояли раскладные столы, покрытые кремовыми скатертями, на которых были разложены свадебные подарки. Они прибывали каждый день – Эстер распаковывала их и выкладывала сюда: хрустальные подсвечники и вазы, фарфоровые сервизы, которые они с Мэтью выбрали, столовое серебро, картины в рамках и большие оловянные блюда – иными словами, все то, что вряд ли подойдет для дома в колониальном стиле, который должен стать их семейным гнездышком. Им бы пришлось купить еще один дом только для подарков.

Но как бы ни притягивали к себе эти вещицы, они блекли перед главным объектом экспозиции: прямо в середине комнаты парило свадебное платье Эстер, причем ровно так, как я и представляла себе маминых призраков – бесплотная белая фигура, зависшая в воздухе. Платье было сшито из самого дорого шелка: длинные рукава, спускающиеся вниз ярд за ярдом, высокий воротник, приталенный корсетный лиф, юбка-колокол. Невероятно элегантное и грациозное, оно напоминало средневековые платья. Его королевский шлейф покоился на полу, плотным кругом охватывая подол, и казалось, что платье взлетает над ним, как Венера над раковиной.

Платье, конечно, никуда не взлетало – оно было водружено на специальную подставку, манекен без головы. Манекен было практически не разглядеть за ниспадающими волнами платья – лишь над воротником можно было заметить тонкую полоску его тонкой белой шеи. Над шеей ничего не было, словно невеста разделила судьбу Марии Антуанетты. Фата, которая для фигуры в центре комнаты была без надобности, покоилась на специальном столике в другом конце комнаты. Она была выполнена из привозного французского кружева, с вышивкой из оранжевых цветов.

Хотя мне уже было тринадцать лет, а Зили – одиннадцать, в комнату с безголовой невестой нам заходить не разрешалось. Мы всегда, в любом возрасте, оставались для нашей семьи младшими сестренками, неразумными детьми. Эстер волновалась, что мы что-нибудь сломаем, начнем хватать платье грязными руками или испачкаем его в жвачке. Территория, на которую мы допускались, ограничивалась коридором и входной дверью в спальню, откуда Зили по нескольку раз в день жадно взирала на платье – живое воплощение ее сказочных грез о принцессах.

Я вышла из гостиной – Зили не отставала – и отправилась в нашу старую игровую комнату около библиотеки. Игрушек там больше не было, и теперь комната служила кладовой; здесь хранились дорожные принадлежности, которые мы брали с собой на Кейп-Код летом. Я схватила две огромные холщовые сумки и вручила Зили небольшой чемодан. Оттуда мы пошли в библиотеку – я прошмыгнула внутрь, а Зили осталась у двери.

– Айрис! – прошептала она. – Ты куда? А если Эстер поднимется?

– Что ты как в детском саду, – сказала я, открывая одну из белых коробок, стоявших у стены. Я выудила оттуда пригоршню мешочков с драже и опустила их в свою холщовую сумку, потом стала доставать зажигалки. Зили смотрела, как я опустошала коробки в свои сумки – пакетики с семенами, духи и остальные подарки.

– Спустись в подвал, – сказала я ей, – и наполни свой чемодан коробочками с трюфелями. Встретимся на улице, у садового сарая.

– Зачем?

– Делай, что я говорю, Зили! – зашипела я на нее. Она умчалась. Иногда она побаивалась меня, и в этот раз я этим воспользовалась. Я никогда не обижала ее – если кто-то и щипал нас или дергал за волосы, когда мы плохо себя вели, так это Дафни – но, видимо, для Зили все старшие сестры несли в себе определенную угрозу.

Я высыпала в сумки все сувениры, подарки, карточки для гостей, план рассадки. В одной из сумок оставалось место, и я схватила хрустальные подсвечники и одну из ваз, затолкала все это внутрь и еле закрыла молнию. На выходе я подобрала фарфоровое блюдо и понесла его под мышкой. Пробираясь по лестнице на цыпочках, чтобы сестры или Доуви не услышали, я с трудом удерживала на плечах две тяжеленные сумки. Во дворе я увидела Зили – она ждала меня у сарая с чемоданом в руках. Сарай был не заперт, но мистера Уорнера в нем не было. Я скинула сумки прямо на землю, а сверху водрузила фарфоровое блюдо; при виде этой картины у Зили глаза на лоб полезли. Не обращая на нее внимания, я юркнула в сарай и схватила две лопаты.

Взвалив на себя сумки и лопаты – и, конечно же, фарфоровое блюдо, мы направились в лес.

– А что это мы такое делаем? – всю дорогу спрашивала Зили, стараясь не отставать. – Айрис, нам за это попадет!

Я продолжала ее игнорировать, уверенно двигаясь вперед, и хотя я не до конца была уверена в своем плане, признаваться в этом Зили я не собиралась.

В лесу было прохладнее – красные клены и речные березы своими кронами защищали нас от палящего полуденного солнца. Над нами простиралось чистое небо – я могла видеть его голубое кружево сквозь зеленые верхушки деревьев. Когда мы были совсем маленькие, мама иногда брала нас на прогулки в лес – если у нее были на это силы; она рассказывала нам о мхах и папоротниках: ее отец был ботаником, и она знала о растениях все. Домой мы обычно возвращались с внушительной коллекцией листьев и цветов, и она помогала нам раскладывать их между страничками старых книг.

Но сейчас, нагруженная сумками, я тащилась по тропинке и даже не пыталась думать о том, как называются листья, на которые я наступаю. Я обернулась проверить, где там Зили – не сбежала ли она домой, чтобы наябедничать на меня. Она не сбежала, но отстала от меня довольно сильно.

Так мы шли минут десять, не меньше, пыхтя и отдуваясь, пока наконец не дошли до поляны на достаточном удалении от дома, где я остановилась и скинула с себя вещи, не в силах больше двигаться.

– Будем копать здесь, – сказала я. – Мы обе должны вырыть по одной большой яме.

– Но зачем? – Она резко отпустила чемодан и топнула ногой, и я тут же пожалела, что взяла ее с собой. – Я и не подумаю копать, пока ты не расскажешь, в чем дело, – сказала она, а я тем временем уже вонзила лопату в землю, наступив на нее своей маленькой ножкой, обутой в сандалию. Это будет труднее, чем я думала.

Несколько минут я копала, а Зили смотрела на меня. Ничего похожего на яму мне пока вырыть не удалось – я лишь перевернула какое-то количество земли пополам с прутьями, ветками и разбросанными листьями.

– Мы должны зарыть здесь все, что принесли в этих сумках. Давай, помогай.

С минутку я отдыхала, рассматривая свои ноги на предмет следов крови. Зили так и не сдвинулась с места. Я мельком посмотрела на нее и по ее яростному взгляду поняла, что она завелась еще сильнее.

– Зили, ну давай же. Ты ведь слышала, что мама сказала, – с Эстер случится что-то ужасное. Нам нужно помешать этой свадьбе.

Было видно, что Зили пытается принять решение – в ее голове боролись противоречивые мысли о том, что мы всегда насмехались над страхами Белинды и что она боится расстроить Эстер и сорвать свадьбу, а еще о том, что вдруг Белинда говорит правду? – казалось, эта последняя мысль и заставила ее взяться за дело. Она схватила лопату и начала копать, хотя на самом деле лишь немного приподняла землю. Я поняла, что одной ей не справиться, и велела ей копать вместе со мной. Какое-то время мы молча работали, и вскоре перед нами появилась ямка, в которой мог бы уместиться пакет муки или котенок. У нас что-то получалось, но дело шло очень медленно. От физического напряжения, жары и менструальных спазмов меня начало подташнивать. Ужасно хотелось пить, но взять с собой воды я не додумалась. Чтобы хоть немного отдохнуть, я облокотилась на лопату, а Зили, видя, как я страдаю, вновь позволила сомнениям завладеть ее мыслями.

– Это все ерунда. Ничего с Эстер не случится. Давай вернемся и положим вещи на место, еще не поздно.

– Но если что-то и правда случится, мы будем винить себя в том, что даже не попытались ее спасти!

– Спасти от чего?

– Не знаю, мама не сказала. – Я принялась копать с удвоенной энергией, и у меня наконец начало получаться – на глубине земля была мягче, и чем дольше я копала, тем темнее и пахучее она становилась.

Крики птиц у нас над головой размеренно чередовались с лязгом скребущих землю лопат и нашим натужным кряхтением. Щеки Зили опасно порозовели, ее темные кудри прилипли к шее потными завитками. Кажется, мы впервые в жизни так активно работали. В лесу мы обычно просто гуляли, а на уроках физической подготовки в школе играли в теннис или бегали по залу – обычно нас не заставляли делать ничего, что требовало бы сильного напряжения, словно мы фарфоровые куколки, которые нужно сохранить в стеклянной витрине для некоего грядущего предназначения. Мне же нравилось копать, пыхтеть, словно зверушка, и чувствовать, как горят мои мышцы. Яма становилась все шире, и я с удовольствием отдалась этой борьбе – мне хотелось посмотреть, как далеко нам удастся продвинуться. И вдруг меня что-то испугало – вспышка, видение, и я вскрикнула и отбросила лопату.

– Ты чего? – в ужасе спросила Зили, пока я пятилась от ямы. – Что случилось?

Испуганная своим видением, я пятилась назад, спотыкаясь, пока не уперлась спиной в дерево. Прильнув к стволу, я попыталась перевести дыхание. Яма передо мной была совершенно пустой – вот только минуту назад мне показалось, что в ней лежит безголовая невеста.

– Айрис?

– Мне что-то померещилось, – сказала я, тряхнув головой. – Ничего страшного.

– Что тебе померещилось?

– Змея, – сказала я первое, что пришло в голову. Зили испугалась, и мне пришлось долго убеждать ее, что никакой змеи в яме нет.

Я понимала, что безголовая невеста мне лишь привиделась, но меня беспокоило то, какой настоящей она казалась мне, как будто она и правда лежала там, в могиле. Это все мама. Это она внушила мне всякие ужасы. Я положила руку на грудь и попыталась успокоиться, а через какое-то время вновь перешла в режим старшей сестры, стараясь не думать о том, что видела.

– Все в порядке, – заверила я Зили, и, хотя она слишком хорошо меня знала, чтобы поверить в это, мы обе снова принялись за работу и копали, пока яма не стала достаточно глубокой.

– Такой, думаю, хватит. Давай все закопаем.

Зили открыла чемодан, а я расстегнула молнии на холщовых сумках и перевернула одну из них над ямой – зажигалки, драже и бутылочки духов посыпались вниз.

– Можно мне один съесть? – спросила Зили, поднимая пакетик с ореховыми драже. – Я проголодалась.

– Съешь, – сказала я. Она захрустела твердой глазурью, а я высыпала в яму содержимое второй сумки, а потом вывалила из чемодана розовые коробочки с трюфелями. Сверху я водрузила фарфоровое блюдо.

– Бедная Эстер, – сказала Зили, глядя на пеструю кучу под нашими ногами – мерцание золота и серебра, весенние краски пакетиков и блеск бутылочек из-под духов, часть которых треснула и теперь источала аромат бергамота и персика. Этот хаос, причиной которого я стала, заставил меня забыть страшную картину – безголовую невесту в могиле. Теперь в яме – и в моей голове – были все эти красивые вещи.

– Не понимаю, как это помешает свадьбе, – сказала Зили, пока я наполняла яму землей. Честно признаться, я и сама не знала как. Но я знала одно – попытаться стоило.

4

Той ночью я проснулась от резких спазмов внизу живота. Я лежала, прижав к животу бутылку с горячей водой, которую для меня оставила Доуви, но боль не отступала, к тому же в спальне было так жарко, что теплая бутылка и вовсе не помогала мне заснуть.

Я встала и заковыляла по коридору, стараясь не разбудить сестер. Не зажигая свет, я закрыла за собой дверь в ванную и тут же оказалась в какой-то плотной шелковой паутине. Я щелкнула выключателем, и яркий свет лампочки залил все нестерпимым белым светом, а потом я увидела, что это было: чулки и бюстгалтеры, которые сестры постирали перед сном и повесили сушиться на веревках, растянутых от одной стены до другой. Я отмахивалась от них, пробираясь к раковине сквозь свисающие джунгли, сквозь сплетение влажных ветвей этих женских тропиков. Из шкафчика для лекарств я достала две таблетки аспирина и запила их водой из-под крана, прямо из горсти, а потом оперлась о прохладные бока раковины, надеясь, что лекарство скоро подействует.

В туалет мне идти не хотелось – я боялась смотреть на потоки крови в воде. В то время я еще не понимала, что происходит в моем теле, и мне казалось, что кровь вытекает из какой-то невидимой раны, как из тех несчастных мертвых животных, подвешенных вверх ногами. Я крепко сжала ноги, надеясь остановить течь.

И тут, все еще стоя у раковины, я услышала тихие шаги и слабый скрип паркета в коридоре. Я выключила свет и открыла дверь, но в темноте поначалу видела одни пятна.

– Кто здесь? – прошептала я, думая, что кто-то из сестер ждет, пока освободится ванная. Но снаружи никого не было.

Когда глаза привыкли к темноте, я разглядела белую фигуру, удалявшуюся по коридору в сторону библиотеки.

Ночные инциденты в «свадебном торте» случались довольно часто – Белинда периодически забредала в наше крыло, напуганная, ничего не соображавшая, и тогда кто-нибудь из нас отводил ее обратно в постель. Я подумала, что это снова она, только удивилась, что она молчит. Чуть помедлив на пороге ванной, я вспомнила события того дня, вспомнила лес и безголовую невесту в яме. Молчание начинало действовать мне на нервы.

Я решила пойти за белой фигурой. Сестры всегда говорили мне, что мамины призраки – это вымысел, поэтому было бы глупо их бояться. Фигура остановилась у двери в библиотеку и напряженно вглядывалась внутрь. Приблизившись, я узнала ее, но от этого узнавания я только вся напряглась.

– Мама, – прошептала я. – Ты что здесь делаешь?

Казалось, что она не в себе. Что она не слышит меня. Не помню, чтобы она ходила во сне когда-либо раньше, но от мамы всякого можно было ожидать.

– Мама, – снова прошептала я и вытянула руку, чтобы дотронуться до ее плеча, но тут же отдернула ее, испугавшись, что от моего прикосновения она закричит. Замерев, Белинда стояла перед безголовой невестой, слабо освещаемой лунным светом, лившимся из окна. Она не отрываясь смотрела на платье, и ее глаза были широко раскрыты. Мне захотелось плакать. Было очень страшно видеть ее такой.

– Мама? Ну что ты? – Она продолжала в страхе смотреть в середину комнаты – должно быть, именно так она выглядела, когда ее посещали призраки. – Здесь ничего нет. Это просто платье Эстер.

Белинда не отвечала. Казалось, она не видит меня и не слышит.

– Мама?

Наконец она повернулась ко мне, взглянув на меня большими, как у куклы, глазами, безжизненными, словно две черные пуговицы.

– Они идут за нами, Айрис. Беги!

5

И я побежала – пулей влетев в спальню, я нырнула в кровать и накрылась с головой одеялом. Так я пролежала остаток ночи – без сна, прислушиваясь к шагам в коридоре и ожидая тех, кто идет за нами. Но никто не пришел.

Перед самым рассветом я поднялась, надела одно из своих летних платьев и пошла в библиотеку. Безголовая невеста, торжественная в холодном утреннем свете, встретила меня безмятежно и невозмутимо – в отличие от меня события прошлой ночи никак ее не побеспокоили. В руках у меня была еще одна холщовая сумка, и я огляделась вокруг, решая, что взять на этот раз. Если бы сюда заглянула Эстер, она бы, скорее всего, и не заметила, что в комнате чего-то не хватает. Белые коробки со свадебными сувенирами такими же аккуратными стопками стояли у стены. Платье и фата были на месте, и лишь со столов исчезли некоторые подарки.

Трогать платье или фату я не осмелилась – было понятно, что в комнате, где для меня все было под запретом, эти вещи были особенно недосягаемы. Я на секунду представила, что стягиваю платье с манекена, но дальше я боялась зайти даже в своих фантазиях. От мысли о том, что я могу причинить вред платью, у меня все внутри переворачивалось. Помешать свадьбе придется без этого.

Я оглядела столы и решила, что пришла очередь свадебного сервиза. Разве могла я выбрать что-то другое? Это был нежный сливочно-белый фарфор с розоватыми яблоневыми цветами – конечно, не розами: Эстер хорошо понимала, что допустимо, а что нет. Наверное, было непросто найти сервиз с цветочным узором, и при этом не с розами. На столе возвышались стопки блюд, тарелок, пиал, чашек и блюдец – роскошный веджвудский сервиз на восемь персон. Я аккуратно погрузила в сумку сначала тарелки, думая, не сбегать ли мне в спальню за какой-нибудь одеждой, чтобы приглушить стук тарелок друг о друга, но рисковать не стала, ведь меня могли увидеть сестры. Места в сумке хватило только на тарелки – да и то она стала практически неподъемной. Остальные части сервиза пришлось оставить.

Нести сумку было очень тяжело, тем более нести ее так, чтобы она не издавала звуков. Пробираясь мимо спальни родителей и вниз по лестнице, я усомнилась в том, что исчезновение фарфора остановит свадьбу, но это было единственное, что я могла сделать. Я собиралась отрезать от этой свадьбы по кусочку. Может быть, все вместе это и сложится во что-то значимое.

Спустившись с лестницы, я не почувствовала привычных ароматов утреннего кофе. Доуви еще не встала, а миссис О’Коннор пока не приехала, и кухня, тускло освещаемая первыми лучами солнца, была пуста. Я вышла из дома через боковую дверь, аккуратно прикрыв ее за собой.

На улице было уже тепло; ночной прохладе не удалось до конца преодолеть жару предыдущего дня. Достигнув кромки леса, я опустила сумку на землю и потащила ее за собой, держа за одну ручку. Она прыгала по корням и упавшим веткам, и грохот тарелок эхом отзывался через весь лес, распугивая птиц. Всю дорогу в моей голове звучал мамин голос: «Они идут за нами, Айрис. Беги!»

Что она имела в виду? Я не знала, кто и почему идет за нами, но все равно упрямо тащила сумку, надеясь поскорее выйти к поляне, где мы зарыли остальные вещи. Неожиданно меня обуяла злость на сестер – я тут работала как каторжная, чтобы предотвратить бедствия, грозившие Эстер, а значит, всем нам, а они там прохлаждались в своих постельках. Даже мама спала – ну или была в своей комнате, окруженная призраками.

Сегодня, несколько десятилетий спустя, я никак не могу перестать думать о том, что, если бы я тогда могла предвидеть будущее, я бы бросила сумку и не оглядываясь пошла бы дальше в лес, через Массачусетс и Вермонт, к канадской границе, и все шла и шла бы вперед, оставив далеко позади и «свадебный торт», и Беллфлауэр-виллидж. Я могла бы жить где-нибудь в пещере, оградив себя от неминуемой травмы. Но, как говорят, задним умом мы все крепки, и едва ли кто-то мог тогда предположить, что нас ожидает. Даже, осмелюсь сказать, Эдгар Аллан По.

Когда я добралась до поляны, у меня так ныли и горели руки, что я решила не рыть новую яму. Я оставила сумку, уселась на бревно и посмотрела на нашу с Зили яму – припорошенную свежей землей могилу, в которой покоились свадебные мечты Эстер. На ней крест-накрест лежали две лопаты, которые мы оставили в прошлый раз.

Немного отдохнув, я начала доставать тарелки и разбрасывать их по одной вокруг места захоронения подарков. Тарелки приземлялись то лицевой стороной вверх, то тыльной, но ни одна не разбилась. Они только выглядели хрупкими – а на самом деле это была добротная посуда, которая прослужила бы много лет на кухне у Эстер. Я почувствовала укол ностальгии по воображаемому будущему (для этого есть какое-то слово?), но меня это не остановило.

Закончив раскидывать тарелки, я посмотрела вокруг – они лежали белыми кругами на темной земле, словно подношение далеким богам или инопланетные рисунки на полях. Я схватила лопату и вонзила ее в одну из тарелок, в самый уязвимый ее центр, расколов ее надвое. Я наносила удары снова и снова, и тарелка распадалась на дольки, пока не стала похожа на изысканный цитрусовый фрукт.

Я стала разбивать одну тарелку за другой, сопровождая каждый удар громким возгласом, своим персональным боевым кличем. Мне нравилось бить тарелки, я ощущала прилив сил, во мне росло чувство приятного возбуждения, как в тот раз, когда я копала яму. Мне в ноздри били запахи свежей земли и моей крови, и я снова и снова вонзала лопату в тарелки, каждый раз издавая громкий клич, а потом я заплакала, и все было кончено. Земля была покрыта белыми осколками, которые местами раскрошились в белую пудру и походили на выпавший летом снег. Я очень надеялась, что сделала достаточно.

6

Я заснула прямо в лесу, свернувшись на пустой холщовой сумке, и проснулась от голоса Белинды и ее крика: «Беги!»

Было слишком жарко, чтобы бежать. Я не знала, который час, но понимала, что была уже середина дня – одного из тех дней июня 1950 года, когда казалось, что земля подошла слишком близко к солнцу.

Я встала и почувствовала, как по внутренней части ноги прямо в сандалию скатился ручеек крови. Попытавшись вытереть кровь рукой, я лишь размазала ее по всей ноге. Мне тут же вспомнилось, как я, бывало, приходила домой с лесных прогулок, прихрамывая, вся в царапинах, и Доуви протирала мне раны ваткой с обеззараживающим средством.

Я бросила на поляне грязную холщовую сумку, взяла одну лопату и отправилась домой. Обе лопаты нужно было вернуть в сарай, пока их не хватились, но одну я решила оставить – вдруг я смогу еще раз вернуться сюда.

Мистер Уорнер, наш садовник, рассмеялся, увидев меня, растрепанную, ошалевшую от жары и жажды, плетущуюся к сараю с лопатой в руке.

– Все надеешься найти тот клад?

Пару лет назад, начитавшись детских романов о пиратах, мы с Зили одолжили у мистера Уорнера садовые совочки и целыми днями раскапывали в поисках сокровищ газоны вокруг дома, пока они не стали выглядеть так, будто подверглись нашествию бродячих грызунов.

Я отдала мистеру Уорнеру лопату и молча улыбнулась, молясь всем богам, чтобы он не заметил кровь на моей ноге. Повернув в сторону дома, я увидела, что у открытой двери кухни меня поджидает Эстер. Я похолодела от ужаса.

– Айрис? – сказала она.

По ее голосу, выдававшему лишь любопытство, трудно было догадаться, знает ли она о моих приключениях. Я ничего не ответила и пошла в ее сторону, аккуратно переступая через ряды морковок, салата и базилика на овощной грядке миссис О’Коннор, чтобы ненароком не наступить на них – лишенная свободы уничтожать все, что мне вздумается. Эстер оглядела меня с головы до ног, приподняв брови, но никаких атакующих действий не предприняла. Я поняла, что она ничего не подозревает.

– Ты где была? – спросила она. Из-за ее спины показалась Зили, которая, взглянув на меня, тут же отвернулась – уж она-то сразу поняла, где я была.

– Гуляла, – сказала я, прошмыгнув мимо Эстер в кухню и стараясь не смотреть ей в глаза.

– Ты пропустила завтрак. И обед! – сказала она моей удаляющейся спине, пока я пересекала кухню в сторону лестницы, ведущей в девичье крыло.

– Приведи себя в порядок, – крикнула мне Эстер. – Вечером мы едем в город!

В ванной я принялась смывать с себя грязь и кровь – бурая вода закручивалась в спираль и стекала в слив. Освежившись и переодевшись, я отправилась искать сестер в надежде, что они еще не убежали. Двери в родительское крыло были закрыты, в коридоре было темно, и я подумала о маме – должно быть, она сейчас томится там, вдыхая отравленный лилиями воздух. Я задержалась у дверей, размышляя, не рассказать ли ей обо всем – возможно, это принесло бы ей облегчение.

– Айрис? – крикнула снизу Эстер. – Ты где?

Я пошла дальше – на разговор с Белиндой времени не было. Спускаясь по центральной лестнице, я увидела сестер, стайкой столпившихся у выхода. Они, как по команде, повернули ко мне свои лица, и я почувствовала себя дебютанткой на балу. Мне стало не по себе от их внимания, мне казалось, что я виновата перед ними. Пока они не подняли на меня глаза, я и не подозревала, что меня съедает чувство вины. Я оправила платье, волнуясь за гигиенический пояс. Сестры выглядели слегка раздраженными. Должно быть, Зили все-таки наябедничала, и они все знают. Я смело преодолела последние ступеньки и пробралась вглубь девичьей группы, оказавшись в шуршащем облаке их ситцевых платьиц, окруженная ароматами сирени и жимолости. Они потеснились, освобождая для меня место – тихий шелест семенящих ножек по плитке, все глаза по-прежнему устремлены на меня, темно-голубые и изумрудно-зеленые.

– Наконец-то! – сказала Эстер, вложив в одно-единственное слово столько энергии, что стало понятно – она будет прекрасной матерью. В конце концов, она всю жизнь воспитывала меня.

Эстер открыла дверь, и нас обдало волной зноя. Сестры вышли следом за ней на улицу и сели в автомобиль; я притворила за собой входную дверь, замыкая процессию. Розалинда и Калла сели впереди, рядом с Эстер, а Дафни, Зили и я – сзади. Мы с Зили сидели рядом, наши платья соприкасались, но мы друг на друга не смотрели и не разговаривали.

Эстер везла нас в город. Всеми нашими выездами руководила она, и никто не знал, что станет с этим видом досуга после ее отъезда. Наверное, ее место займет Розалинда – она хоть и провалила экзамен на вождение, но уже вовсю готовилась к новому. Эстер была полноправной хозяйкой огромного универсала, купленного отцом для мамы, – «Хадсон Коммодор» с деревянной отделкой, за руль которого Белинда ни разу не садилась. Не знаю даже, были ли у нее права.

Я наслаждалась поездкой, хоть и была в этот раз провинившейся. Все сердились на меня, но лишь одна Зили знала точно, почему им действительно следовало сердиться. Пока же они просто были раздражены – я исчезла без причины, да еще и без Зили, а вернулась в плохом настроении. Я опустила стекло и высунулась из окна, отдавшись во власть ветра и разглядывая природу – покатые склоны изумрудно-хризолитовых каньонов, которые я обожала. Цвета я изучала на занятиях живописью – и этот цвет, который я называю коннектикутский зеленый, до сих пор регулярно появляется в моей палитре – и как же я хочу увидеть его вновь своими глазами!

– Айрис, – повернулась ко мне Розалинда, – если ты угодишь лицом в телеграфный столб, кровавые бинты будут плохо смотреться на свадебных фотографиях.

Я втянула голову внутрь. Там уже начали сгущаться тучи, и я не хотела своим неразумным поведением вызвать грозу.

Мейн-стрит, главная улица Беллфлауэр-виллидж, была пустынна. Почти все дети отправились куда-нибудь к воде – в бассейн, на океан, к озеру – в такую жару годился любой водоем. Эстер припарковалась у кафе-мороженого, и мы высыпали на улицу стайкой цветных платьев. В кафе мы заняли угловую кабинку у окна. Эстер с Розалиндой заказали по вишневой коле, а мы с Зили, как всегда, шарики мороженого с клоунской шапочкой из рожка. Дафни заказала самый большой банановый сплит во всем меню и проглотила его за пару минут, Калла же не взяла ничего, а потом они обе извинились и ушли – Дафни на прогулку со своей подружкой Вероникой Крим, а Калла – в библиотеку.

Эстер была явно огорчена их уходом.

– Не так уж много совместных выездов нам осталось, – сентиментально вздохнула она.

– А ты не выходи за Мэтью и останься с нами, – сказала Дафни. Она пыталась пошутить, но вышло иначе – мне показалось, что ее слова лишний раз напомнили Эстер о предсказании Белинды.

– Что ж, идите, – сказала Эстер, а когда они ушли, взглянула на меня. Шансов куда-то уйти у меня точно не было.

Это была моя первая еда за день – клубничное мороженое неприятно урчало в животе. Эстер и Розалинда разложили на столе свадебные журналы. Наша компания пополнилась их подружками из города – точно не помню, кто именно пришел, но, кажется, там была Полина Попплуэлл. (Да-да, та самая Полина Попплуэлл. Теперь я не испытываю к ней большой симпатии, что логично, но в то время я ничего против нее не имела.) Эстер и Розалинда распланировали чуть ли не каждую минуту свадьбы, почти все было готово, и все равно они перерывали журналы в поисках того, что сделает этот день еще более идеальным, хотя свадьба была в ближайшую субботу. Я не могла понять, откуда у них столько сил на это. Приготовления донимали нашу семью много-много месяцев – примерно как ветрянка, которой я болела за несколько лет до этого и которая, слава богу, прошла гораздо быстрее.

Они стали обсуждать медовый месяц, восхищаясь тем, что в это время на следующей неделе Эстер и Мэтью уже будут на борту лайнера «Кьюнард Лайн» на пути в Европу. Они увидят Лондон, Париж, Рим, Афины и в конце поездки – Святую землю, целый месяц путешествий в новом статусе мужа и жены. Эстер уже упаковала чемоданы – платья, сумочки, туфельки в тон, и они были отправлены в их будущий дом. Нам с Зили были обещаны открытки из каждого города, где они побывают.

Следующим пунктом обсуждения стала прическа Эстер – свое решение о ней Эстер меняла уже тысячу раз. Поднять или распустить? Этот животрепещущий вопрос они обсуждали так, словно участвовали в саммите Организации Объединенных Наций. Зили с готовностью включилась в дискуссию, предложив проголосовать за прически из журналов, которые больше подойдут Эстер. Я смотрела в окно на безлюдную улицу, покусывая шапочку-рожок. Колокольчики на клумбах пожухли и скукожились. Немногочисленные горожане, отдыхавшие на лужайке, лежали на траве, будто их поразила неведомая болезнь. Мужчина в костюме дремал, накрыв лицо шляпой. Ребенок продвигался по траве, пытаясь переползти через сонную мать. Как бы тяжело ни переносилась жара в деревне, в городе было еще хуже. В свой выходной Доуви ездила в Нью-Йорк и потом рассказывала, что город изнывал от зноя – кругом пузырящийся асфальт, раскаленный бетон и потные, красные лица прохожих, словно они все как один трудились в прачечной.

– Тебе какая прическа больше нравится, Айрис? – спросила Эстер, пододвигая ко мне два журнала, открытых на нужных страницах. Пока я глазела в окно, они проголосовали, и два представших на мой суд изображения прошли финальный отбор. На одной – розовощекая брюнетка, мягкие кудри каскадом спадают на открытые плечи; на другой – холодная блондинка, волосы убраны в пучок.

– Какая разница? – сказала я, отодвинув от себя журналы.

– Да что с тобой сегодня? – спросила она.

– Не обращай внимания на эту вредину, у нее гормоны разыгрались, – сказала Розалинда. Она закрыла журналы, и полукруг женских лиц в нашей кабинке нахмурился, словно это было одно существо.

Я не хотела обижать Эстер. Больше, чем кто-либо из сестер, я переживала, когда обижала Эстер. Но сейчас я делала это ради нее. Я пыталась ее спасти.

7

– Назад в пастораль? – спросила Розалинда, когда мы – без Дафни и Каллы – уселись в автомобиль. Зили, оставшись на заднем сиденье наедине со мной, отказывалась даже смотреть на меня.

Мотор тихо урчал, а Эстер задумчиво сжимала руль.

– Нет, – сказала она, переключив скорость. – Поехали посмотрим дом. Мой дом.

Розалинда и Зили с восторгом согласились; Эстер посмотрела на меня в зеркало заднего вида – я ответила ей безучастным взглядом. Она нажала на газ, выехала на Мейн-стрит и повезла нас в резиденцию будущих мистера и миссис Мэтью Мэйбрик из Рая, Нью-Йорк. Никто из нас еще не видел их новый дом, даже Розалинда, к ее большому огорчению. Мэтью завершил сделку лишь неделей ранее, и Эстер не хотела нас приглашать, пока они не обустроятся. Вероятно, она передумала.

Мы выехали из Беллфлауэр-виллидж, вновь пересекли зеленые каньоны, добрались до Гринвича и повернули на шоссе, ведущее в Рай. Мимо нас проплывали рекламные щиты и огромные неоновые вывески, тусклые при свете дня, заправочные станции и бургерные, и все это насыщенных, искусственных цветов – так недалеко от дома, а как сильно они контрастировали с благородными оттенками Беллфлауэр-виллидж и великолепием «свадебного торта».

Я снова опустила стекло, но высовываться наружу не стала. Эстер, Розалинда и Зили без устали болтали о свадьбе – на этот раз о цветах и о том, что Эстер, увы, для своего букета не может взять цветы из маминого сада, где все поникло от жары, и вынуждена заказывать их в Нью-Йорке.

За весь день имя Белинды было упомянуто впервые. С того ужина наша жизнь протекала без матери, как, впрочем, и всегда, и сестры как будто не замечали этого или не придавали этому значения. При этом я подозревала, что верно было и обратное: Белинда вряд ли знала, что нас нет дома.

Когда мы съехали с шоссе на Бостон-Пост-роуд, вокруг нас вновь встали деревья. Эстер провезла нас мимо вокзала, откуда Мэтью собирался ежедневно ездить на работу в город.

– Он наслаждается последними деньками городской жизни, – сказала Эстер, пропуская девушку с коляской, переходившую дорогу. Эстер и Мэтью не виделись больше недели. Мэтью в преддверии свадьбы и медового месяца долго засиживался на работе, а вечером у него был мальчишник – и даже, кажется, не один.

– Скорее последними деньками свободы, – сказала Розалинда. Я проследила за выражением лица Эстер, но та только рассмеялась. Кто бы ни говорил о свадьбе, речь всегда шла о том, что для Эстер все только начинается, а для Мэтью – заканчивается. Я не могла понять почему – ведь это Мэтью ухаживал за Эстер, это Мэтью сделал ей предложение, это Мэтью везде проявлял инициативу – а Эстер оставалось только сказать «да».

Розалинда легонько толкнула Эстер локтем.

– Я шучу, сестренка. Хотя я бы предпочла жить в городе, а не здесь, – добавила она, разглядывая прачечную и банк, мимо которых мы проезжали. – «Приезжай скорее в Рай и со скуки умирай». Новый девиз этого города.

– А по-моему, Роззи, – откликнулась Эстер, – здесь очень мило. Ты же знаешь, городская жизнь – не для меня. Каждый раз, когда я приезжаю в Нью-Йорк, у меня раскалывается голова.

– Ну тогда хотя бы заведи небольшую квартирку в центре города. Она тебе может понадобиться.

– Понадобиться для чего?

– Для того чтобы не сбрендить тут окончательно, вот для чего. Вспомни нашу мать. А ведь это у нас в крови!

– Роззи, – снова попыталась образумить ее Эстер, взглянув на нас с Зили в зеркало заднего вида и стараясь понять, прислушиваемся ли мы к их разговору.

– Что у нас в крови? – спросила Зили.

– Ничего, – ответила Эстер. – С нашей кровью все в порядке.

Женщина с коляской перешла дорогу, и Эстер снова нажала на газ, доехала до конца основной дороги и свернула в жилые кварталы. Сама она была здесь лишь дважды, поэтому по пути несколько раз поворачивала не туда. До свадьбы домом занимался Мэтью, но после переезда Эстер собиралась взять все в свои руки.

– Он сказал, что остальную мебель я могу выбрать сама, – взахлеб рассказывала она, не отрывая глаз от дороги, – и обои тоже! Он мне выделит на это бюджет, но, зная Мэтью, можно предположить, что мне его хватит с лихвой.

– Он знает, что женится на женщине с отменным вкусом, – сказала Розалинда. – Когда ты закончишь обставлять дом, ты можешь стать профессиональным декоратором.

– Он никогда не допустит этого, ты же знаешь.

– Шучу. Я знаю, что он человек строгих правил.

– На которые я с радостью согласилась. Я и не собиралась думать о карьере.

Вскоре мы проехали мимо вывески «Эплсид Эстейтс» – нового жилого района Эстер и Мэтью, где все дома были построены совсем недавно, а через несколько минут свернули на Граус-корт, в глухой закуток, в самой середине которого стоял купленный Мэтью дом.

Перед поворотом на Граус-корт Эстер притормозила, чтобы мы смогли разглядеть дом со стороны улицы.

– Мэтью говорит, такие дома называются «четыре на четыре», – сказала она. – Четыре комнаты внизу, четыре наверху. Абсолютная симметрия.

Это был квадратный дом, выкрашенный в белый цвет, с крутой двухскатной крышей и трубой из красного кирпича. Четыре окна на первом этаже были расположены на одной линии с четырьмя окнами на втором, каждое было прикрыто декоративными черными ставнями. Весь дом легко поместился бы на лужайку перед «свадебным тортом» и даже не занял бы ее всю.

– Вам нравится?

– Еще как! – сказала Розалинда.

– Он сказочный! – сказала Зили, придвинувшись ко мне, чтобы получше рассмотреть дом.

– Забудь все, что я говорила, я хочу такой же, он просто прекрасен! – сказала Розалинда.

– Это же не сумочка, Роз.

– Знаю, но я все равно хочу такой вместе с мужчиной, который к нему прилагается. Парный комплект.

На Граус-корт было еще два дома, по обе стороны от центрального особняка Эстер и Мэтью: один тоже в колониальном стиле, желтого цвета, а второй – коричневатый, похожий на амбар. На тротуаре у желтого дома стояла маленькая девочка – ей было не больше года, из одежды на ней был только подгузник, а во рту болталась бутылочка. Ее живот свешивался над слишком туго затянутым подгузником.

– Вы только посмотрите на этот ужас, – сказала Розалинда, и мы все уставились на девочку. – Прямо гаргулья Нотр-Дама. Где ее мать?

И тут же из дома вынырнула изможденного вида молодая девушка, по виду – старшеклассница, которая подняла девочку и унесла ее в дом.

– Няня, – сказала Эстер.

– Номер телефона у нее не проси, – откликнулась Розалинда.

8

Я так хорошо помню дом Эстер, каждый его дюйм, будто видела его только вчера. Он, как говорят, выжжен в моей памяти. Его детали отпечатаны в преисподней моего разума – прямо в мягких тканях, в которые проник тот июньский день: вокруг него наложили швы, а рану прижгли (отсюда и «выжжен»). Там и белый колониальный дом по адресу Граус-корт, 64 (видите, я и это помню), и, наверное, весь «Эплсид Эстейтс» с его аккуратными клумбами и изгородями, с фонарями, которые освещают мне путь, когда я теряюсь в чертогах своего разума.

Внутри пахло свежей краской и сосной, что совсем было не похоже на затхлое, вековое дыхание «свадебного торта». Голые белые стены, почти никакой мебели. Недалеко от входной двери начиналась лестница на второй этаж. Слева две ступеньки спускались в гостиную, где были завернутые в целлофан диван, кресло с подголовником и кофейный столик. Справа располагалась столовая – длинный стол из красного дерева, шесть стульев и буфет для посуды, тоже в целлофане.

Новый дом я видела впервые в жизни. Он был одновременно и пуст, и полон возможностей. Зили убежала смотреть задний двор – огороженную забором лужайку с молодыми деревцами, высаженными в круг. Эстер показывала Розалинде дом, и я осталась с ними. Они переходили из комнаты в комнату, я же плелась позади: Эстер указывала на разные предметы, а Розалинда предсказуемо всем восхищалась. Когда Эстер говорила, куда поставит свадебные подарки – вазу или пару хрустальных подсвечников, я мрачно отмечала про себя, что эти вещи теперь покоятся в лесной могиле. Эстер сказала, что из поездки в Европу хочет привезти картину, которая займет почетное место над камином.

– Если ты как следует попросишь, папа разрешит тебе забрать портрет Энни Оукли, – пошутила Розалинда.

– Нет, спасибо! Никакого оружия в этом доме.

– А пистолет в тумбочке? Он бы тебе пригодился на случай ограбления!

– Здесь нет преступности, – заверила ее Эстер. – Это привилегированный район.

Они пошли наверх, а я присела на диван в гостиной – сквозь целлофан просвечивала белая обивка с голубыми цветами. Кругом цветы. Я слышала их шаги на втором этаже – они быстро переходили из одной спальни в другую. В комнатах было пусто, смотреть было особо не на что. Они говорили о том, где можно обустроить детскую, и Розалинда сказала, что она им наверняка понадобится уже следующим летом, а я вспомнила девочку-гаргулью с бутылочкой во рту.

– Ты уверена, что хочешь провести здесь свою первую брачную ночь? – приглушенно сказала Розалин-да, но ее голос отражался от стен и эхом прокатывался по лестнице – Розалинда никогда не осознавала, как громко она разговаривает. Даже с такого расстояния я услышала преувеличенную скандальность в ее голосе на словах «брачная ночь».

Я имела некоторое представление о том, что такое брачная ночь. Дафни объясняла нам с Зили какие-то элементарные вещи о сексе. Она говорила, что после первого раза с мужчиной на простынях остаются следы крови и что все мужчины хотят видеть эти следы, ведь они доказывают, что они взяли в жены девственницу. На вопрос Зили о том, откуда идет кровь, Дафни ответить не смогла. Ее рассказы были поверхностными – скорее всего, она и сама половину не понимала.

Ожидая сестер, я стала думать о том, что сказала бы Дафни о новом доме. Вполне вероятно, что Эстер привезла нас сюда как раз потому, что с нами не было Дафни и ее острого язычка. Из всей семьи только Дафни позволяла себе сквернословить, читать дешевые романы и приносить домой всякие непристойности вроде той фотографии обнаженной женщины, которую она вырезала из журнала, или старой карточки викторианских времен с голым мужчиной на голой женщине. Откуда она все это брала, мы не знали – наверное, то было влияние ее подруги Вероники, с которой она проводила время, пока я тут терпела эту экскурсию на Граус-корт.

– Разве это не романтично? – донесся сверху голос Эстер. – Провести брачную ночь в собственном доме?

– В роскошном отеле было бы романтичнее.

– Ох, Роз, – сказала Эстер. За сегодняшний день она уже раз сто повторила «Роз» или «Роззи» своим особым тоном, с игривым укором. Я представила, как Мэтью уходит на работу, а она остается здесь одна на весь день, и когда она говорит: «Ох, Роз!», ей никто не отвечает.

– Мы проведем здесь всего две ночи перед медовым месяцем. Он сказал, что в пятницу нам в доме быть нельзя – думаю, он запланировал что-то на день после свадьбы.

Розалинда театрально вздохнула.

– Ты уж вспоминай обо мне в цветочном магазине! – сказала она. – А то, пока ты будешь в Европе, я попрошу Дафни пробраться сюда, взломать замок и разрисовать все стены, как у нас дома. Только представь: пустынный пейзаж с перекати-поле в гостиной, венерина мухоловка в спальне…

– Перестань!

– Морские водоросли в ванной, заколдованный дуб в детской…

– Только попробуйте!

Они спустились вниз, и я встала с дивана и пошла за ними на кухню – следующий пункт в программе экскурсии. Здесь царил ослепительный желтый – шкафчики и бытовые приборы лимонного цвета, ламинированная столешница с золотистыми вкраплениями. Напротив стеклянных дверей, ведущих на задний двор, было пустое место, где вскоре встанет стол, за которым дети Эстер будут поедать хлопья и тосты перед выходом в школу, а Мэтью – читать газету за утренним кофе, и все это, конечно, приготовит Эстер, ведь кухарки у них не будет. Эстер открывала шкафы и показывала Розалинде их содержимое – пакет муки, бутылочка растительного масла, смеси для выпечки, баночки горошка.

– Когда мы приезжали сюда в прошлый раз, я попросила Мэтью свозить меня в супермаркет, чтобы купить все это, – так ведь гораздо уютнее.

– Пожалуйста, не говори мне, что снова собираешься готовить, – сказала Розалинда.

– Я ведь скоро стану замужней женщиной. А Мэтью от меня этого ждет.

Произнося его имя, Эстер подняла левую руку и полюбовалась кольцом с камнем – это был инстинктивный жест, как поглаживание живота беременной женщиной.

– Какой смысл иметь богатого мужа и не пользоваться всем, что к этому прилагается? Даже наш прижимистый отец не жалеет деньги на кухарку. С тем же успехом ты могла бы жить в пещере и носить мешковину вместо одежды.

– Мы на пороге новой эпохи, – ответила Эстер. – На дворе 1950 год.

– Пф-ф, – фыркнула Розалинда и повернулась ко мне: – Ты сегодня ни слова не проронила, противное ты создание. Фазенда Мэйбриков тебя не впечатляет?

Я пожала плечами, пытаясь разглядеть из дверей кухни, где там Зили. Она бегала по лужайке за белым котом – видимо соседским. Маленький огороженный дворик наглядно демонстрировал то, что я думала об этом доме: это тупик. Я завидовала тому, что Эстер теперь может вырваться из «свадебного торта», но новый дом не был для меня олицетворением свободы – его низкие потолки и тонкие стены, его идеальная симметрия и крошечная полоска зелени на заднем дворе, и все это зажато между другими домами. Здесь не было простора, нечем было дышать, негде спрятаться, никаких секретов. А наш «свадебный торт» был полон секретов.

– Айрис, ты расстроилась из-за тех маминых слов? – спросила Эстер. – Иначе как еще объяснить твое поведение?

Я повернулась к ней, она стояла у плиты.

– Я не хочу, чтобы с тобой случалось что-то ужасное.

В тесноте этого дома на меня накатил приступ паники, стало трудно дышать.

– Зачем тебе сюда переезжать? – спросила я. – Почему ты не можешь сначала окончить коллеж и только потом выходить замуж?

Эстер снова посмотрела на кольцо и нахмурилась. Я продолжала причинять ей боль и сама страдала от этого.

Розалинда подошла ко мне, стуча каблучками по линолеуму. Она схватила меня за плечи и встряхнула так, чтобы я посмотрела ей в глаза.

– Мама вечно пугает нас своими мрачными мыслями, но это все неправда. – Она замолчала, хотя было видно, что она не закончила. – Как бы тут выразиться поделикатней… – Она прикусила нижнюю губу, как и всегда, когда задумывалась. – Ты ведь знаешь, что когда наша мама родилась, ее мать умерла?

Я кивнула. Тогда еще я мало знала о мамином прошлом, но мне было известно, что ее мать звали Роуз, и что та умерла в родах, и что Белинда ненавидела розы.

– Это ужасно травмировало нашу бедную маму – шутка ли, своим появлением на свет убить собственную мать! От этого и все ее проблемы. – (Видите? Мы все и всегда пытались докопаться до сути проблем.) – А хуже всего то, что она не знает, каково это – быть матерью, потому что сама выросла без материнской заботы. Понимаешь? Она запуталась и все испортила, но это не ее вина. Это как если взять волчицу из леса и заставить ее воспитать шесть человеческих детей.

– Роззи, – сказала Эстер.

– Не так уж я и преувеличиваю. Эти ежедневные завывания. Боже милостивый.

Тогда мне пришла в голову мысль – раньше я об этом не задумывалась. Я хотела додумать ее, прикусив нижнюю губу на манер Розалинды, но они ждали моего ответа.

– А вдруг с тобой случится то, что случилось с бабушкой Роуз, – сказала я. – У тебя будет ребенок, и тебя ждет смерть в родах.

Эстер вздрогнула. Как грязному следу на полу, слову «смерть» было не место в ее блестящем новом доме.

– Так ты этого боишься? Что я умру, рожая ребенка?

– Здесь нет смерти, – сказала Розалинда. – Это привилегированный район.

Эстер ответила ей хмурым взглядом, а потом повернулась ко мне.

– Уверяю тебя, ничего подобного со мной не случится. В наши дни женщины не умирают во время родов.

– Но Айрис в некотором смысле права, – сказала Розалинда. – В воспаленном мозгу нашей мамы брак означает секс…

– Розалинда! – Эстер была в ужасе: сначала смерть, теперь секс.

– Помолчи немного, дорогая, – сказала Розалин-да. – Айрис уже большая. Так вот, мама считает, что брак значит секс, секс значит ребенок, ребенок значит смерть. Все это было у ее матери, бабушки и так далее.

– Но наша мать не умерла, – сказала Эстер, раздражаясь. – У нее родилось шестеро детей, и она выжила. Так что это все ерунда.

– Она несет в себе ужасы прошлого. Она и сама продукт этого прошлого, и – хотя мне и неприятно об этом говорить – мы тоже. – Розалинда вздрогнула. – И что еще хуже, она ненавидит нашего отца и никогда не хотела замуж. Нас она тоже никогда не хотела.

– Ужасно так говорить, – сказала Эстер.

– Конечно, ужасно. Но это правда. Ее жизнь после встречи с отцом и стала для нее в некотором роде смертью, вам не кажется? Быть может, это и есть то самое «ужасное», от которого Эстер, по мнению мамы, должна держаться подальше.

Эстер подошла к нам, словно пытаясь опередить Розалинду, пока та еще чего-нибудь не наговорила. Судя по всему, они планировали эту беседу, только она пошла немного не так.

– Основная мысль, которую мы хотели до тебя донести, состоит в том, что ничего ужасного ни с кем не случится, честно. Свадьба – это прекрасное, счастливое время, и я хотела бы, чтобы тебе оно тоже принесло радость.

Я кивнула, но только чтобы успокоить ее. Спорить с ними было бесполезно, мне это было очевидно. Я не была уверена в том, что Белинда права, как не была уверена в том, что она ошибается. Безголовая невеста в лесной могиле, голос Эстер, зовущий меня, – все это было.

– Можно, я посмотрю верхние комнаты? – спросила я в надежде побыть одной.

Эстер вздохнула с облегчением и разрешила мне подняться на второй этаж, позвав Розалинду смотреть комнату для стирки.

– О, чудненько, – откликнулась Розалинда.

Поднявшись по лестнице, я остановилась. Весь второй этаж занимал меньше места, чем девичье крыло в нашем доме. Две спальни по обе стороны от лестницы, а впереди – ванная комната в пепельно-розовых тонах. В главной спальне уже стояла богато декорированная кровать с балдахином, ее пружинная сетка и матрас были завернуты в целлофан.

Я присела на краешек кровати, а потом откинулась назад. Белизна стен здесь казалась бесконечной, ослепляющей, особенно по сравнению со спальнями в нашем доме. Снизу доносились голоса Эстер и Розалинды, иногда я слышала обрывки их фраз.

– Яйцо пашот? Отлично! – сказала Розалинда.

Я раскинула руки и стала водить ими вверх и вниз по гладкому целлофану. Скоро у молодоженов будет брачная ночь. Эстер ляжет в эту постель, а сверху – Мэтью, и они будут раздеты, как та парочка на фотографии.

– Ох, Роз, – сказала внизу Эстер, и я подумала, откуда, интересно, должна взяться кровь.

9

Вернувшись домой, мы обнаружили в холле новые коробки свадебных подарков, изысканно упакованные в бумагу золотистых, серебряных и нежно-кремовых оттенков, с роскошными бантами и лентами. Мы взяли по паре коробок и направились вслед за Эстер в библиотеку – тут-то, думала я, и раскроются мои злодеяния. Пока мы шли за сестрами по длинному коридору, Зили обернулась и бросила на меня обеспокоенный взгляд. Я немного отстала от процессии, ожидая вот-вот услышать крики и причитания.

Однако же Эстер ничего не заметила, попросила нас оставить подарки у входа и, едва заглянув в библиотеку, направилась к себе в спальню, увлеченная разговором с Розалиндой. Я опустила коробки на пол и посмотрела на столы с нераспакованными подарками: на тех местах, где когда-то был сервиз и хрусталь, ныне зияли пустоты.

Из спальни Эстер и Розалинды донеслись радостные крики, а потом еще и еще, умножаясь, словно эхо. Войдя к ним, я увидела, что Доуви принесла платья цветочниц для нас с Зили, которые прибыли с доставкой чуть раньше. Это были миниатюрные версии привезенных несколько недель назад платьев подружек невесты – Розалинды, Каллы и Дафни. Все платья были нежно-зеленого цвета, оттенка морской пены, что, как мне казалось, прекрасно подходило для свадьбы с морским существом. Эстер не знала – и никогда не узнает, что я так его про себя называла. Выбор цвета, объясняла она, был связан с Кейп-Кодом – местом, где она познакомилась с Мэтью и где наша семья провела много счастливых дней.

– Платья просто прелестны! – сказала Доуви с выражением счастья на лице: как всегда, это была едва заметная улыбка, по сравнению с которой Мона Лиза показалась бы просто воплощением восторга.

Эстер подняла платья на деревянных вешалках, чтобы мы могли их рассмотреть, а когда Зили попыталась схватить одно, отвела руку в сторону – примерить их мы могли только на следующий день, после ванны. Мы знали, что они нам по размеру – однажды мы уже надевали их в магазине на Медоу-стрит, а потом Эстер отдала их в ателье на вышивку, и теперь у горловины блестели яркие бусинки в форме ракушек.

– Что за веселье? – спросила Дафни, войдя в комнату. На ней были шорты (нам не разрешалось носить шорты), открывавшие шершавые коленки и небритые ноги. За ней шла Калла, часто моргая, как будто только что проснулась.

– Платья цветочниц привезли! – сказала Зили, Дафни крякнула и плюхнулась на кровать Розалинды.

Вскоре платья отправились в шкаф Эстер, но сюрпризы на этом не закончились.

– Ваш отец уехал в Бостон и вернется только поздно вечером, – сказала Доуви. Сегодня вас ждет холодный ужин, и можете съесть его, когда захотите.

Доуви ушла, и Розалинда сказала с нарастающей радостью в голосе, хлопая в ладоши:

– Знаете, что я думаю? Давайте устроим девичник!

– О, давайте, как здорово! – Эстер прижала руки к груди. Она уже начинала скучать по нас.

Эта идея обрадовала всех, даже наименее впечатлительных Каллу и Дафни, хотя недавно к их лагерю извечных скептиков присоединилась и я. Девичник означал пикник: на улице, если было тепло, или – в холодную погоду – в нашей гостиной. Отец всегда настаивал на горячем ужине, даже в самые жаркие вечера, и, осознав, что на сегодня мы освобождены от чопорного ужина в душной столовой, где мамино место снова будет пустовать и всем будет неловко, мы почувствовали необычайную легкость.

Время до ужина мы провели на бледно-изумрудных диванах в нашей гостиной, такой зеленой, словно в ней навстречу весне распустились молодые почки деревьев. Эстер принесла поднос с помадами, чтобы выбрать подходящий цвет для свадьбы, и Розалинда наносила разные тона себе на губы, чтобы показать Эстер, как они выглядят на ком-то еще. Розалинда брала помаду, красила губы, улыбалась, складывала губки бантиком, посылала воздушные поцелуи, а потом стирала ее салфеткой и наносила другую – все они были красно-розовых оттенков. Увидев на Розалинде семь разных тонов, от фуксии и амаранта до «цвета балеток» и «яркой гвоздики», Эстер остановила свой выбор на оттенке «цветение вишни» – весеннем, нежно-розовом. Он был ее фаворитом уже давно, и Розалинда, выступавшая за «матовый коралл», решила, что все ее старания как модели пропали втуне. Потом Калла почитала нам Теннисона – но, кроме меня, ее никто не слушал. Зили забрала поднос с помадами и уселась с ним в углу, пробуя нанести их одну за другой, новый слой поверх предыдущего, и вскоре у нее на губах образовалась смесь из всех оттенков розового. Эстер и Розалинда болтали, орудуя пилочками для ногтей, а Дафни рисовала.

Калла продолжала читать, не отвлекаясь на шутки и вспышки смеха, пока в комнате не стало так шумно, что Розалинда сказала: «Я есть хочу, пойдемте уже!»

Забрав с кухни еду, мы отправились на луг, прихватив с собой пледы, корзинки для пикника и фонари со свечами на вечер. Мы миновали заднюю часть дома и ночной сад Белинды, который она называла «лунным» – здесь росли цветы, распускающиеся по ночам и отдающие свой аромат только с заходом солнца: белый гелиотроп, тубероза, энотера, ночная красавица и луноцвет – ветвистая лиана светящихся в темноте звездочек. Воздух был наполнен ароматами апельсина, лимона и ванили; я с наслаждением вдохнула его, а когда посмотрела вверх, вздрогнула – у окна спальни стояла Белинда: белая ночная сорочка, длинные белые волосы распущены, в руках – свечка в банке.

Я остановилась и крикнула:

– Мама!

Сестры, испуганные резким звуком, одна за другой обернулись, налетев друг на друга. Белинда не смотрела на нас – ее взгляд был устремлен далеко вперед. Может быть, она подошла к окну, услышав наши голоса. Даже издалека она казалось испуганной, словно готовила себя к приходу ночи. Должно быть, вид заходящего солнца наводил на нее ужас – ведь то был час пробуждения призраков.

Розалинда что-то пробормотала, и они с сестрами пошли дальше, оставив меня стоять под окнами.

– Мама, я здесь! – еще раз закричала я, надеясь, что она опустит глаза и увидит меня. Мне хотелось развеять ее ночной морок, чтобы она улыбнулась. Но она лишь задула свечу и растворилась в облаке дыма.

10

Летом наш луг пестрел россыпью полевых цветов: красный мак и монарда, голубые васильки и люпин, желтоглазые маргаритки и черноглазые рудбекии. Некоторые растения достигали половины человеческого роста. Для нас это был укромный уголок. Дом отсюда виден не был – окруженный высокими деревьями, он был скрыт из виду, как Центральный парк, со всех сторон окруженный небоскребами.

Мы скинули обувь и разложили пледы, по одному для каждой пары сестер, и тут же распахнули корзиночки с едой, приготовленной миссис О’Коннор: мы все страшно проголодались. Салфетки и приборы мы не захватили, поэтому просто выложили все тарелки в середину – туда, где соприкасались наши пледы, – и стали есть руками, отправляя в рот ярко-розовые кусочки холодной семги, в два укуса поедая вареные яйца, сдирая зубами мясо с куриных ножек и раскидывая косточки. Порой мы действительно напоминали стадо голодных животных. Съев все мясо, мы начисто вытерли тарелки кусочками хлеба, предварительно разорвав руками круглую буханку черного. Мы поглотили пшеничные крекеры с ломтями сыра чеддер, а потом опустошили банку зеленых оливок, выплевывая косточки в траву. Затем настал черед овощей – бланшированной стручковой фасоли и редиса с маслом. Расправившись с последовавшим за этим десертом – печеньем с корицей и лимонадом, – мы откинулись на пледы, чтобы перевести дух.

Небо окрасилось полосками розового, потом оранжевого; мы какое-то время молчали. Никто не захотел сказать вслух то, что думала каждая из нас: это наш последний настоящий совместный вечер. На следующий день Эстер идет на барбекю к родителям Мэтью, а через день – репетиция свадьбы; она будет волноваться и готовиться, и ей будет не до бездельничанья с нами. В воздухе витала грусть, но я чувствовала не только это – во мне колотилась мысль, что время уходит и что я сделала недостаточно.

Калла увлекла Зили плетением венков из маргариток, и они тихонько сидели на краешке пледа, соединяя упругие стебельки. Дафни достала из кармана пачку сигарет и спички.

– Тебе обязательно это делать? – спросила Эстер, приподнимаясь и поправляя руками хвостик.

– Вообще-то да.

– Я тоже хочу, – сказала Розалинда, пододвигаясь к Дафни; и они обе, скрестив ноги, склонились над горящей спичкой, как два больших насекомых.

Дафни зажгла свечи в двух фонарях, а я тоже стала плести венок из маргариток.

– Давайте поедем куда-нибудь, – сказала Розалин-да, выдохнув облако дыма и закашлявшись. – Например, в Нью-Йорк, на танцы.

– И как мы туда доберемся? – спросила Эстер, включившись в игру.

– Ты отвезешь нас до гринвичского вокзала, а оттуда мы поедем на поезде, – сказала Дафни.

– Серьезно, Дафи? – сказала Эстер. – Ты хочешь поехать в Нью-Йорк танцевать с мальчиками?

– В Нью-Йорк ездят не только за мальчиками, – сказала Дафни, которая курила с гораздо большей легкостью, чем Розалинда.

– Кого волнуют какие-то мальчики? – сказала Розалинда. – Мне нужен мужчина!

– Роззи, – сказала Эстер.

– К Рождеству у меня должна состояться помолвка, а к июню – свадьба. Этим летом, Эстер, дорогая, выходишь замуж ты, ну а следующим – я. Через пару лет настанет черед Каллы, а после нее…

– Вот уж дудки, – сказала Дафни.

– Ах да, ты же собралась в художественную школу в Европе, – сказала Розалинда, кривляясь.

– Ты и твой зануда-муж можете иногда меня навещать, – ответила Дафни. – В Париже, я полагаю. Или в Амстердаме.

Розалинда нахмурилась:

– Почему ты думаешь, что мой муж обязательно будет занудой?

– Пару дней назад ты сказала, что тебе все равно, кем он будет, лишь бы ты упорхнула из отчего дома следующим летом. Не так уж много времени, чтобы найти идеального мужчину.

– Пфф, – ответила Розалинда. – Может, мы вообще не поедем ни в какую Европу. Так, на чем я остановилась? – Розалинда рассеянно обвела взглядом сестер, развалившихся на пледах. – Ах да. За мной последует Калла, Дафни мы пропускаем, значит, за Каллой – Айрис, но ей придется подождать несколько лет.

– Да уж, точно придется, – сказала Эстер.

– Потом наконец придет черед Зили, – продолжила Розалинда.

– Почему это я всегда последняя? – отозвалась Зили.

– Потому что ты и есть последняя, Зили, дорогая. Так вот, моя очередь настанет уже следующим летом, – сказала Розалинда. – Мне нужно найти мужчину, а на деревьях они не растут, знаете ли. А вдруг сегодня самый важный вечер в моей жизни?

– Да перестань ты уже, – сказала Дафни.

– Только представьте, сколько их там – роскошные вечеринки, ночная жизнь, – сказала Розалинда, двигаясь в такт воображаемому ритму. Когда она упоминала Нью-Йорк, она всегда говорила «там» и вытягивала руку, словно весь город помещался в нашем сарае. – Они все там, а мы – здесь, в каком-то лесу, одичавшие, грязные и невоспитанные…

– Ну хватит, правда, – сказала Эстер. – Мы вовсе не грязные, большое спасибо.

Слова Розалинды нас всех покоробили, но ведь в каком-то смысле она была права, хоть я и поняла это гораздо позже. Мы не были грязными или одичавшими, но наш культурный уровень нельзя было назвать высоким, при нашем-то социальном статусе и обеспеченности. И пускай мы жили недалеко от Нью-Йорка, во всех нас было что-то деревенское, словно мы – это шесть кристаллов розового кварца, только что извлеченных из-под земли, но еще не отшлифованных. Неудивительно, что Эстер выбрала жизнь в пригороде: в нью-йоркском обществе она стала бы овечкой, окруженной волками. Мы никогда не были в Европе, хоть война и осложнила возможности путешествовать. Но мы и за пределы северо-восточных штатов никогда не выезжали. По сравнению с обычными американскими девушками мы, возможно, и жили как принцессы, но в отличие от других представительниц нашего класса опыта у нас не было практически никакого.

– Мы должны поехать в Нью-Йорк сегодня, иначе нам не запустить череду нужных событий, – сказала Розалинда. – А для тебя, Эстер, дорогая, это будет последний кутеж перед замужней жизнью.

– Когда это у нас был хоть какой-нибудь кутеж? – спросила Калла, не отрывая глаз от венка маргариток.

– Вот именно! Нам и повеселиться-то толком не довелось! – сказала Розалинда.

– Повеселитесь в субботу на моей свадьбе, или вы о ней уже забыли?

– Что-то такое слышали, – откликнулась Дафни. – Всего лишь каждую минуту каждого дня.

– Когда ты выйдешь замуж, для танцев будет слишком поздно, – сказала явно разочарованная Розалинда.

– Слишком поздно? – сказала Эстер. – Боже, меня же не в тюрьму посылают!

– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду, – сказала Розалинда. – После свадьбы ты уже не сможешь ходить со мной по вечеринкам и знакомиться с мужчинами.

– Я и сейчас не могу, – сказала Эстер, раздражаясь, но стараясь не выдавать этого. – Не переживай, я буду жить рядом, и мы еще сто раз повеселимся.

– Ну и ладно, – сказала Розалинда, легко отступаясь; она затевала это просто ради забавы.

Мы бы никогда не уехали вот так, неожиданно, в Нью-Йорк, не спросив разрешения у отца, которого, впрочем, он бы и не дал. Мы всегда были примерными девочками. Даже Дафни, самая испорченная из нас, по большей части вела себя прилично. Когда наша сестринская группа достигла определенного возраста, за нами практически перестали следить, но мы не отбились от рук. Такое впечатление, что вокруг нашего дома был электрический забор – из тех, что устанавливают для собак, чтобы они далеко не убегали, иначе их ударит током. Однажды хозяин может отключить забор, потому что собака знает свою территорию и больше не пытается ее покинуть. Вот и мы были такими. Притихнув, мы слушали музыку леса – стрекотание сверчков и кузнечиков, серенады лягушек. В фонарях мерцали свечи, отражаясь от стекла и создавая причудливые узоры на пледах.

Луна, все это время прятавшаяся в синеве, наконец показалась на фоне потемневшего неба, и Калла, словно повинуясь тайному знаку, поднялась на ноги.

– Ночь, летучая мышь[10], – сказала она.

Она встала за спиной Эстер, держа в руках венок из маргариток, и попросила ее распустить хвостик. Эстер повиновалась, и ее темные волосы волнами упали на плечи. Калла подняла над ее головой венок, состоявший из трех переплетенных кругов маргариток.

– И пылание розы вошло мне в грудь, – продекламировала она своим звучным поэтическим голосом.

– Как прекрасно! Чьи это стихи?

– Теннисона! – хором ответили мы.

– А вот Мэтью ненавидит поэзию, – сказала Эстер.

– Значит, тебе не стоит выходить за него, – сказала Калла.

– Придется выйти, свадьба уже в эту субботу. – Эстер рассмеялась, хоть и немного нервно, будто защищаясь.

– В это время на следующей неделе ты больше не будешь невинна, – сказала Дафни.

– Ну, Даф! – воскликнула Эстер, посмотрев на нас с Зили, и, будто по команде, Зили тут же спросила:

– Что значит «невинна»?

Эстер поднесла руку ко рту, чтобы скрыть улыбку, и с мольбой взглянула на Розалинду.

– Это значит виновна, только наоборот, – объяснила Розалинда.

Очень торжественно, без тени кривляний, Калла водрузила венок из маргариток на голову Эстер.

– Нарекаю тебя королевой-розой девичьего сада распускающихся бутонов, – сказала она. – Свети нам, милая головка, лучись прелестными кудрями, дари тепло нашим цветам и будь навеки нашим солнцем.

Розалинда взяла один из фонарей и поставила его перед Эстер – получилось как будто солнце. Поджав под себя ноги, Эстер величественно восседала на пледе, изображая королеву. Свет фонаря выхватывал из темноты ее розовый сарафан и озарял ее румяное, улыбающееся лицо; белые лепестки маргариток, короновавшие ее каштановые локоны, сияли и переливались над ее головой. Она сидела, купаясь в нашем обожании, и этот образ был таким невыносимо прекрасным, словно все это происходило не по-настоящему. Мы взялись за руки, вдыхая ароматы луговых цветов и слушая стрекотание насекомых, а вокруг нас мерцали светлячки, окружая наш тесный кружок из шести сестер живым ожерельем.

Этот короткий момент останется со мной навсегда. Словно фотовспышка, он периодически возникает у меня перед глазами: Эстер, королева девичьего сада распускающихся бутонов, свет ее кожи, отблеск маргариток. Я вижу перед собой этот образ в самых обыденных ситуациях – за рулем или в супермаркете. Этот миг избежал участи других моих воспоминаний и был похоронен не так глубоко, как остальные, и время от времени он вдруг встает передо мной, а потом так же быстро исчезает. Последний счастливый миг моего детства.

11

В период ухаживаний и после обручения Эстер успешно ограждала нас от встреч с Мэтью и его семьей. Когда Мэтью приезжал за ней, она обычно ждала его на улице, даже зимой, чтобы ему не пришлось заходить в наш особняк, где он мог наткнуться на Белинду, испытать на себе странности поведения Каллы и Дафни или подвергнуться бесконечному допросу со стороны болтушки Зили. Вряд ли что-то из этого заставило бы его сломя голову бежать прочь отсюда (ну, кроме Белинды), но мне кажется – хотя, конечно, я никогда до конца не пойму, что происходило в голове моей сестры, – что она боялась потерять его, боялась, что его уведет какая-нибудь более практичная и эффектная особа, без этих жизненных сложностей, девушка из семьи, репутация которой омрачена лишь парочкой адюльтеров или нечистоплотных финансовых делишек – иными словами, обыденными, заурядными скандалами, которые то и дело случаются среди богатых, но даже близко не напоминают тайны семьи Чэпел, с их контактами со сверхъестественным, уединенностью, бесконечной чередой сестер с цветочными именами, и ни одного наследника мужского пола вокруг.

Будущие молодожены проводили время в компании семьи и друзей Мэтью: на вечеринках в прибрежных особняках Коннектикута и Лонг-Айленда, на ужинах и концертах в Нью-Йорке и на летней вилле Мэйбриков в Гудзонской долине. Иногда к ним присоединялась Розалинда, увлеченная поиском будущего мужа. Они уезжали втроем, а когда Мэтью привозил их домой, Эстер никогда не приглашала его в дом. Возможно, это лишь добавляло ей привлекательности.

Но когда до свадьбы оставалось два дня, Эстер больше не могла держать оборону. Мэтью с родителями и младшей сестрой направлялся из Нью-Йорка в Нью-Хейвен, где жил брат миссис Мэйбрик, декан Йельского университета, со своей семьей. Миссис Мэйбрик предложила Мэтью заехать к нам на пару коктейлей, а потом забрать Эстер и Розалинду на барбекю, которое в честь какого-то события устраивал брат. Эстер была уверена, что миссис Мэйбрик специально это подстроила, чтобы наконец побывать у нас дома (то была далеко не первая ее попытка). Ей, видимо, хотелось посмотреть на нас в естественной среде обитания. Если бы Эстер саму не пригласили на барбекю, она даже была готова заподозрить, что никакой вечеринки в Нью-Хейвене и не планировалось.

Весь день мы готовились к визиту Мэйбриков, назначенному на четыре часа, помогая Эстер переставлять мебель в гостиной на первом этаже. Эта комната еще более походила на музей, чем остальные, – она была оформлена в довоенном стиле (и речь тут о Первой мировой). Как и большую часть дома, гостиную обставляла наша бабушка по отцовской линии. Приехав сюда молодой невестой, Белинда менять ничего не стала – ей не было дела до неживых материй вроде мебели и картин.

Мы переставляли туда-сюда стулья «истлейк» и два дивана – один с шелковой обивкой цвета шампань с цветочной вышивкой, другой – вельветовый, изумрудно-зеленый, с изогнутой спинкой. Мы передвигали столики со стеклянными лампами и изысканными фарфоровыми украшениями. На стенах висело несколько грозных портретов наших остролицых и угрюмых предков, а рядом с ними – антикварные винтовки Чэпел, но с ними мы ничего поделать не могли. Винтовки расстраивали Эстер: по ее словам, из-за них наш дом напоминал охотничью берлогу. Она говорила, что семейный дом Мэтью – таунхаус в Верхнем Ист-Сайде – был декорирован в элегантных сливочно-кремовых тонах, а на стенах висели картины с морскими пейзажами и парусниками.

– Но зато свой дом на Гус-корт ты обставишь сама, и это самое главное, – сказала Розалинда, пытаясь утешить сестру.

– Граус-корт.

– Я о том, что мама Мэтью вряд ли станет вменять тебе в вину эту коллекцию старья. Нашим родителям – может быть. Но не тебе.

Это успокоило Эстер в той степени, в какой ее можно было успокоить: ее нервы были натянуты как струна. Забежав на кухню – проверить, как там закуски и напитки, – она отправилась наверх одеваться, потребовав, чтобы мы тоже начали собираться и были готовы без пятнадцати четыре, на случай если Мэйбрики приедут раньше. Словно выводок послушных утят, мы последовали за ней наверх. У родительской части дома она остановилась: дверь в гостиную мамы была закрыта.

– Айрис, оденься побыстрее, пожалуйста, и посмотри, как там мама. Доуви же напоминала ей о визите Мэйбриков, но нужно убедиться, что она готова.

– Ты точно хочешь, чтобы она к ним вышла?

Эстер вздохнула.

– Я, может, и не хочу, но миссис Мэйбрик будет настаивать.

Я не знала, почему меня выбрали на эту почетную роль, но возражать не стала. Надев выходное платье – что-то яркое, что для меня выбрала Эстер, – я подошла к гостиной Белинды и постучала.

– Доуви? – откликнулась она.

– Нет, мама, это я, – держась за дверную ручку и ожидая приглашения войти, сказала я. Она не отвечала.

– Айрис, – пояснила я.

Дверь резко распахнулась, кругляш ручки выскользнул из моей руки, и я вздрогнула. Мама стояла передо мной – белая блузка, юбка лавандового цвета чуть ниже колен, черные туфли на небольшом каблуке. Странно было видеть на ней цветную одежду – лавандовая юбка говорила о том, что Белинда сделала над собой усилие или хотя бы хотела, чтобы все так подумали.

Я вошла в гостиную. Как и в прошлый раз, здесь было невыносимо душно. Шторы были приоткрыты, а на столике у дивана по-прежнему стояла ваза с лилиями и лежал дневник. Она просидела в этой комнате всю неделю, дыша отравленным цветами воздухом, и я была уверена, что это лишь усугубило ее страхи о предстоящей свадьбе.