Читать онлайн Нежить и богатыри бесплатно

Аука и Илья Муромец

Носилась грусть-тоска по белу свету,

в бой, драку не ввязывалась,

но всё ж просила чего-то…

Собрался старый казак Илья Муромец как-то в лес: клещей пособирать, резвы ноги потоптать, буйну голову прохладить. А чего пошёл? Да и сам не знает: то ли от ворчливой жены ушел, то ли о жизни и смерти подумать, могилку себе присмотреть. Долго шел: день шел, два шел, а на третий день и заблудился. Присел на пенек, стал дорогу домой выглядывать. Не нашел. Расстроился, осерчал и айда на помощь звать, аукать:

– Ау-ау!

А в ответ тишина. Два дня богатырь аукал. На третий день ему ответил кто-то:

–Ау! – и спрятался за ракитовый куст.

Илья туда! Заглянул за кусток, там нет никого.

– Ау! – вновь крикнул кто-то и спрятался за сосну.

Муромец к сосне! Обошёл её вокруг, да и вышел ни с чем.

– Ау-у-у! – прокатилось гулкое эхо и убежало за соседнюю горку.

Понесся былинный к той горе! Оббежал её вокруг, и на этот раз никого не нашёл. А незнакомец не унимается, всё: «Ау!» да «Ау!» – и вглубь тайги мужика уводит.

Плутал так Илья Муромец без малого тридцать лет, состарился уж совсем, в дряхлого старика превратился, обессилел совсем, сел на пень, грибочками увешанный, вздохнул тяжко-тяжко:

– Видимо, нашёл я, наконец, могилку свою. Тута ей и бывать! – достал из-за пояса лопатку и давай себе могилу копать.

– Ау! – печально прошептал кто-то. – А закапывать то тебя кто будет?

– Вот ты и закопаешь, – ответил старый казак Илья Муромец.

Выходит из-за дерева маленький, щекастый, пузатый человечек и говорит:

– Я нежить Аука, дух невидимый. Навряд ли я в копательных делах мастер. А ты ещё не преставился?

– Да пока душа при теле, – хмыкнул богатырь. – А тебе то что?

– Брось ты это дело, пойдем ко мне жить. Одному тоскливо, а вдвоем веселей будет. У меня изба, баня, колодец – всё есть!

– Ну пойдём, – буркнул дед Илья. – Давненько я в баньке не мылся!

– Ау! – уже весело крикнул Аука, и вдруг перед ними выросла избушка, проконопаченная золотым мхом, с двором и банькой – всё как полагается.

Помылся Ильюшенька в бане, наелся Аукиных разносолов да заснул богатырским сном. И приснилась ему жена старая, дети сирые, внуки голодные; и как будто они все стоят у ворот родного дома, да пропавшего кормильца аукают: «Ау-ау-ау!»

Проснулся богатырь в холодном поту и понял, что старость его впустую прошла. Осерчал Муромец на духа щекастого:

– Это ты во всём виноват, зачем тридцать лет меня по лесу гонял?

Рассмеялся Аука беззубым ртом:

– Это не я, а ты пошёл себе могилу искать. Забыл? Вот теперь поживи у меня ещё три годочка, тогда я тебя домой и верну. Ну или помогу могилку выкопать да тело землей присыплю.

Подумал Илья Муромец, подумал, погоревал, махнул рукой, да и остался у Ауки ещё на три года:

– Ай, всё одно, родные меня живым уже не ждут!

А как остался, так ко двору и присосался. Избу подправил, огород вскопал, пчелок завёл, за ульями ухаживает, землянику выращивает, о смерти лютой думу думает:

– Надо бы в лес сходить, клещей на себя пособирать, стары ножки поразмять, могилку себе присмотреть.

Аука же нутром чует мысли чёрные богатырские, хмурится. Уж больно хорошо ему с воякой живётся: двор, хозяйство, мёд, варенье круглый год. Задумался Аука крепко:

– Как бы былинничка от дурных мыслей отвадить?

И позвал нежить Чёрта. Тот явился:

– Чего звал, приятель?

Аука в ответ, мол, так и так:

– Хорошо мне живется со старым казаком Ильёй Муромцем, но вот беда: в лес он уйти собрался, могилку себе искать.

– Ха-ха-ха! – рассмеялся Черт. – Да пущай себе идёт. Поищет, пороет, покопает мать сыру-землю и поймет, наконец, что богатыри бессмертны!

– Дык ведь дряхлый он совсем.

– А ты дай ему в ясен месяц из своего колодца водицы испить и увидишь что будет, – вымолвил нечистый и исчез.

Дождался дух Аука ясна месяца в ночи, полез в колодец, набрал два ведра воды, принёс в дом и спать лег. Проснулся утром старый Илья, захотел водички попить, глядь, а она уже принесена. Обрадовался, выпил одно ведро, а второе вылил в самовар. Сидит, чай ждёт. А пока ждал, молодеть начал: в рост пошёл, в силу, в ум! Помолодел, поумнел Илья, встал, расправил плечи свои сильные, развел руки аршинные, топнул ножищами пудовыми, тряхнул буйной головой и духу лесному Ауке низехонько поклонился:

– Спасибо тебе, дедушка, за ум да за науку! Но пойду-ка я к людям: жену свою старую схороню да от хазара землю русскую очищу!

И пошёл, и очистил от хазара землю русскую. А супругу его уж давным-давно похоронили, могилка успела травой-муравой зарасти да лютиками белыми. Поплакал Илья над холмиком могильным и женился по ново.

А лесной дух Аука как остался один, так к луже поплелся – рассматривать своё отражение. Разглядел он там деда старого-престарого, больного-пребольного. Подурнел, посерел от этого нежить, в своих черных мыслях запутался:

– Пожил я на белом свете, хватит, пора и честь знать. Надо бы в тайгу идти – дупло погребальное для себя присмотреть.

И пошёл, бросив хату, двор, баньку, пчёл да огород с земляникой. Вот и бродит с той поры маленький пузатый, щекастый, невидимый мужичок-старичок по лесам тёмным, по болотам глубоким. Аукает. Грибников, ягодников да охотников в чащу уводит, в болотах вязких топит.

Закрывай, Егорка, глазки и спи, баю-бай.

А в лес без мамы никогда не ходи.

Но папу дома всегда держи,

не то уйдет – ищи его потом, свищи!

Аука – дух леса, не спит ни зимой, ни летом. Он маленький, пузатенький, с надутыми щеками. Живет в избушке, проконопаченной золотым мхом, в ней вода круглый год от талого льда, помело – медвежья лапа. Зимой, когда лешие спят, ему особое раздолье! Любит он морочить голову человеку в зимнем лесу, отзываться сразу со всех сторон. Того и гляди заведет в глушь или бурелом. Вселит надежду на спасение, а сам водит до тех пор, пока не утомится человек и не уснет сладким морозным сном, обо всем забыв.

Илья Муромец и Бабай

Баю-бай, засыпай;

баю-бай, придёт Бабай

и нашему Илюшеньке

откусит уши, ушеньки.

Пела родная бабушка маленькому сиротинке Илье Муромцу свет Ивановичу такую колыбельную песню и ведь свято верила, что не от большого ума лопочет, а просто лопочет себе и лопочет.

– Да какая разница? – думала она. – Лишь бы спал!

И Илюшенька спал. Спал весь первый год своей жизни. А на другой год, когда начал мал-помалу слова понимать, спать то и перестал. Мало того, спать перестал, так ещё и с печи боялся слезть. Сидит на печи, трясётся от страха. А бабуля всё поёт и поёт, поёт и поёт, поёт и поёт.

Потянулись мелким пёхом года. Бабка живучая оказалась, тридцать лет от рождения внука прожила. А как безумную схоронили, так Илья в себя приходить начал. Прошло ещё три годочка, и паренёк слез с печи наконец-то! Потом ещё лет десять он ноженьки свои застоялые расхаживал, учился ходить по-людски. А когда осилил науку эту, тогда уж и плечи могучие нарастил да силу молодецкую нагулял. И поклялся Илья найти Бабая, врага своего, чтоб убить злодея навсегда, намертво и навечно!

Пришёл Илья Муромец к кузнецу и велел тому выковать девяносто пудовый меч, десяти пудовый ножичек-кинжалище, да булаву с палицей, каждую по триста пудов. Собрал богатырь с собой в путь-дороженьку покушать, поесть, постоловаться пятьсот курёнков жареных, пятьсот свинёнков копчененьких, ржаного хлебца мешков… Ой, немерено! Всё село обобрал то ли из мести, а то ли играючи. И в поход отправился.

Шёл Илья, шёл, а в голове у него Бабай сидел картиной жуткой: могучий воин, который ножками на земле стоит, а шеломом могучим в ясный месяц упирается. Но где искать такого, как звать, призвать? Не знал Ильюшенька. Ай да и боялся он Бабая по привычке. Как подумает о нём, так задрожит мелко-мелко и холодным потом с головы до ног обливается. Но как до лужицы дойдёт, посмотрит на своё отражение и успокаивается: сам могуч, как скала! И дальше идёт, хлеб жуёт, поросями закусывает. Бабая кличет, тот не отзывается.

Дошёл богатырь до гор Урала, обошёл их вокруг, на самую большую вершину взобрался, оглядел мать Землю всю вокруг, расстроился – нет нигде воина великана. Сел, всплакнул от досадушки и дальше побрел. Забрёл Илья в тайгу глубокую, в самую глухую глухомань. Наткнулся на деревеньку сибирскую, богом забытую, царскими указами нетронутую. А по деревне бегают ребятишки без порток, веселятся, в салки играют, забавляются. Илья, по старой памяти, глядь на их ушки. Ишь ты, а ухи то у ребяток надкусаны! Склонился добрый молодец, тридцать три года на печи пролежавший, над хлопчиками и спрашивает:

– Кто это вам ухи понадкусывал?

Дети бегать, прыгать перестали, уставились на былинного, могучего, русского богатыря и хором отвечают:

– Бабай!

Мороз по коже пробежал у Муромца свет Ивановича. Но он всё-таки взял себя в «руки», присел на травку и давай детей пытать-выспрашивать:

– Что за Бабай, где живёт-поживает, как выглядит и где его искать?

– Да вот он, Бабай, с нами играет!

Расступились дети, и увидел Илья маленького, лохматого духа, нежить драчливую. Прыгает нежить, скачет, сам себя по имени и отчеству величает:

– Бабай Бабаевич Бабаев играться желает, забавляться! Бабай Бабаевич Бабаев играться желает, забавляться!

И не думая, не задумываясь, по инерции, ненароком, а то ли от своих детских страхов, прихлопнул богатырь духа лохматого одной ладошкой. Мокрого места от Бабая не осталось! Охнули дети, погрустили чуток и побежали в салки играть. А могучий, русский, сильный богатырь сел на траву-мураву и расплакался, как ребёнок, от обидушки-злобушки на себя самого любимого. Посидел, поплакал да от стыда большущего, от позорища великого в родную деревню больше ни ногой! Приблудился он в конце концов к богатырям киевским, поселился на заставушке богатырской и ещё кучу подвигов совершил!

А в деревеньке той сибирской вскоре новые дитятки народились, подросли и с целехонькими-прецелёхонькими ушками побежали в прятки, прыгалки играть. Старики на их уши дивились, как на диво дивное, да свои надкусанные теребили. А потом и к такому раскладу привыкли.

Ведь всему человек привыкает: и к хорошему, и к плохому, к одному никак не привыкнет – нет больше царской власти на земле, нету! А мужик-дурак всё ходит, зовет царя. Тот не возвращается.

Нет больше Бабая, Егорка;

спи и не думай ни о чём,

есть кому за тебя думу думать:

не твоей рукой указы писаны будут.

Баю-бай, глазки смело закрывай.

Бабай или Бабайка – ночной дух, воображаемое существо, упоминаемое родителями, чтобы запугать непослушных детей. Чёрный, кривобокий, немой, безрукий и хромой старик, ходит с мешком, в который забирает непослушных детей. Есть версия, что «бабай-ага» (старик, дед) – обращение к сборщику дани у славян во время турецкой оккупации. 1. Бабай забирает детей (кроме обычной дани турки забирали мальчиков в янычары). 2. Бабай безрукий и одноногий (сборщиками дани становились прослужившие до старости воины, многократно раненые).

Проклятие птицы Алконост

Вы простите меня, люди добрые,

но сила чёрная по миру мается,

сердцами греется, сказками тешится;

не чуя доблести, ведёт в побоища народы целые,

ай, в одну сторону да поминальную.

Поскакал как-то раз богатырь Алешенька сын-Попович погулять, косточки молодецкие размять, серых уточек пострелять, стрелу каленую потешить, себя позабавить. Ходил, бродил, нет нигде серых уточек, улетели серы уточки в края дальние. Опечалился удалец, стал целиться во всё подряд: дерево, так в дерево; куст, так в куст. И попал он случайно в невиданную деву-птицу Алконост: сама обликом птичьим, а голова девичья.

Вскрикнула она голосом человеческим и кровью истекая, прокляла убийцу своего лютого самыми страшными проклятиями, какие есть на свете, да выпустила дух. Пошатнулся богатырь, помутнело его око светлое, покосился рот свеж – пошел на сторону: окривел добрый молодец, подурнел, пострашнел. Ясен лик свой трогает, не поймёт ничего, в горьком грехе раскаивается.

Ну, горевать не воевать, а дело без рук не делается. Выкопал Алешенька могилку свежую, схоронил деву-птицу несчастную, земелькой тело присыпал да к дому передом, а к лесу задом поплелся.

Как пришёл домой, то понял, что онемел: ни сказать, ни написать, да и грамоте он с роду обучен не был. А на дворе семь бед, семь несчастий: молода жена в недуге слегла, мать преставилась, да и тятеньке-попу не несут прихожане полбу. Везде голод, мор. Печенег пришёл черной тучею на Россию-мать.

Делать нечего, надо идти воевать. Надевал богатырь доспехи крепкие, брал булатный меч, собирал коня Сивку смелого. И скакал, бежал на злого ворога! Смёл он силу-сильную да в один заезд. А в другой заезд смёл их жен, детей. Никого не оставил для семени. И домой езжал победителем!

Но дома тишь да гладь, все ушли воевать с татарином. И опять надевал богатырь доспехи крепкие, брал булатный меч, собирал коня Сивку смелого. И скакал, бежал на злого ворога. Смёл он татарина да в один заезд. А во другой заезд смёл их жён, детей. Никого не оставил для семени. И домой езжал победителем!

Что застал он там: заставы битые, хаты сожжённые да церкви белые на дым пущены. Никого из родни не осталось, род людской лежит весь вповалочку – пошалил, погулял печенег тот злой. Печенег тот злой да вместе с тюрками.

Разозлился Алеша, разгневался, кликнул Сивушку своего верного, вскочил на него, пришпорил больно так! Ай заржал конёк, будто бесы в нём, и догнал печенега лютого. Печенега лютого да тюрка глупого. Затоптал копытами их дурные головы, не оставил в живых ни единого! Шатры же вражьи спалил дотла назло! А из кольчугушек он взял и выковал себе железный дом. Да жить остался в нём, немоту свою проклиная, юродство наружу не выставляя. Так и жил богатырь Алешенька на краю Руси, рубежи от набегов оберегая, от всякой нечисти охраняя.

Прожил добрый молодец так без малого сорок лет и четыре годика, бобылем прожил да одиночкой. Ай прослыл он на земле могучим самым! Народ про него былины слагал и байки баил, мол, живёт на краю Руси богатырь-калика: ликом дурен, глух и нем, но Родину от половца сторожит, а поляка лишь одним своим ликом отпугивает!

Но случилось так, что устал терпеть одиночество могучий, русский богатырь, старый казак Алексей Попович-сын. Вышел он лунной ноченькой во двор, на улицу да под околицу. Глядь на небушко, там луна полная, на старость шедшая, богиней Дивией ему подмигивает и во весь рот широк улыбается. Загорюнился наш сиротинушка и то ли мыслями, а то ли жестами ей рассказывает:

– Гой еси, луна ясная, дева красная, велика Дивия, да ты избавь меня от порчи жуткой, от навета-наговора наистрашнейшего! Осерчала убиенная дева-птица Алконост, наложила завет на весь род людской и на меня бессмертного, проклятие.

Усмехнулась Дивия, спрашивает:

– А душегуб то кто, на деву ту?

Опустился Алеша на коленочки, перекрестился богу единому. Поморщилась богиня луны. А богатырь челом бьет, кается:

– Я душегуб её! Пошёл я в лес погулять, косточки молодецкие размять, серых уточек пострелять, стрелу каленую потешить, себя позабавить. Ходил, бродил, нет нигде серых уточек, улетели серы уточки в края дальние. Опечалился я, принялся целиться во всё подряд: дерево, так в дерево; куст, так в куст. И попал нечаянно в деву-птицу Алконост. Вскрикнула она голосом человеческим и кровью истекая, прокляла меня самыми страшными проклятиями, какие есть на свете, да выпустила дух.

Вздохнула Дивия:

– Врёшь ты складно, да ладно уж, напущу я на тебя обряд, а как через него пройдёшь, так всё взад и вернёшь.

– Что за обряд такой? – воин щурится.

– Жди птичку, – ответила богиня, умолкла и пошла по небу колесом заветным.

А богатырь спать побрел в свой железный дом, но запоры, на всякий случай, нараспашку оставил. Наутро к его ставням птица чёрная ворона подлетела, в оконце стучится:

– Тук-тук, открывай, богатырь великий, да бери меня супругою своей, ежели желаешь, чтоб проклятие сгинуло.

Пробудился Попович, глаза продрал, удивляется:

– Гой еси, ворона смелая, как же я тебя в жёны то возьму? Махонькая ты совсем, да и не баба, а птичка малая!

– Бери и увидишь, что будет.

Как ни крути, но запустил мужик птицу в дом. Та зашла и превратилась в деву красную с косой черною. Обомлел богатырь, да и женился на ней. А как женился, так к колодцу прохладному побежал, вглядываться в своё отражение – прошло проклятие иль нет? Глядит он в воду чистую: ан нет, не прошло проклятие, не стал Алешенька пригож собой.

– Ну ладно, – думает, – подожду ещё год-другой.

Однако, жена богатырю досталась сварливая, говорливая, нахрапистая: поедом мужа съедает, совсем житья не даёт! Собрался воин и пошёл воевать (лишь бы из хаты долой) на одну войну, на вторую, на третью. Так до сих пор и ходит. А дома не появляется – выжила его ворона из железной клетки. Но и сама она туда редко заглядывает, наведёт порядок да в лес летит! В лесу хорошо, привольно, лишь пожары там и страшны.

Потянулись года: сто лет прошло, двести, триста, четыреста. А былинный как был на лицо крив, так и остался. Даже из его родни никто не воскрес.

Народ русский и к такому раскладу привык, как делать нечего, так судачат:

– Наш богатырь-калика пуще других богатырей. Говорят, самого Илью Муромца побивает. А и не мудрено, злости в нём хоть отбавляй!

Баю, бай, Егорка, засыпай и

думу думай о счастье народном,

о добре и зле да стрелах каленых.

Алконост – райская птица с головой и руками девы, на голове – корона. Живёт у райской реки Евфрат, остров Буян или славянский рай Ирий. Образ Алконоста восходит к греческому мифу о девушке Алкионе, превращенной богами в зимородка. Алконост несёт яйца в морскую глубину посреди зимы (во время зимнего солнцестояния). При этом яйца 7 дней лежат в глубине, а затем всплывают на поверхность. В протяжении этого времени на море наблюдается штиль. Затем Алконост забирает яйца и высиживает их на берегу. Иногда люди пытаются похитить яйцо Алконоста и поместить его в церкви под потолком. Пение Алконоста настолько прекрасно, что услышавший его забывает обо всём на свете. Утром на Яблочный Спас прилетает в яблоневый сад птица Сирин, которая грустит и плачет. А после полудня прилетает в яблоневый сад птица Алконост, которая радуется и смеётся, она смахивает с крыльев живую росу и преображаются плоды, в них появляется удивительная сила – все плоды на яблонях с этого момента становятся целительными.

Богатырь Сухмантий и Лихо одноглазое

Собрал в другой черёд ласковый князь Владимир почетный пир для бояр, князей да русских, сильных, могучих богатырей. И всё шло, как по накатанному: глупый хвастает молодой женой, безумный – золотой казной, умный – старой матушкой, а богатыри – силой да удалью молодецкой. Лишь один богатырь ничем не хвастает, за столом сидит, голову повесил, хмурится да лоб чешет. Солнышко Владимир-князь стольнокиевский говорит ему ласково:

– Что же ты, Сухмантий Одихмантьевич, не ешь, не пьешь, чего смурной такой, о чём кручинишься, об чём думу думаешь? Аль еда не по нутру или чарка не хмельна, а может, место не по чину, не по званию; иль надсмехался кто над тобою. Отвечает ему богатырь:

– Ай и чарка крепка, и еда вкусна, да и место по чину, по званию. А насмехался надо мной Илья Муромец: мол, я ростом не вышел; всем богатырям любое болото по щиколотку, а я непременно по голову увязну. Ой да за обидушку, за злобушку меня сие надругательство и пробрало! Пойду-ка я, князь, самое большое на Руси болото ногами измерять, голенищами мерить.

Встаёт Сухмантий на резвы ноженьки, берет для пути, для дороги лишь свой ножичек-кинжалище да идёт к той заводи тихой, к тому болоту Великому, что в области Вологодской. А как дошёл до болота, так и полез в него: к самой глубокой глубине шагает и всё больше в трясине увязает. Увяз он посреди болота по самую голову, а ногами достал до дна. И всё, и ни туда, и ни сюда! Сидит богатырь в болоте, судьбу ругает, а про ум свой поминать и не думает – не догадывается.

Прошёл день, прошёл другой, а на третий день детинушка кричать отважился. Стыдно былинному на помощь звать, но деваться некуда – зелена вода ко рту подступает, газами болотными булькает.

«Вот уже и смертью пахнет», – подумал Сухмантий Одихмантьевич.

– Помогите, спасите! – заголосил он, и не то чтобы заплакал, а вроде как капли пота в илистую жижу обронил.

Услышало эти крики Лихо одноглазое, вышло из своей ветхой избы, стоящей на самом краю болота. Подлетело оно к мученику могучему, косится, приглядывается:

– И что это за русский дух ко мне припёрся? Этого уж точно сожру!

А само Лихо на вид, как старая, злая баба: седые волосы до земли, платье в заплатах, пальцы скрючены, единственный глаз бесовским огнем горит.

Видит Лихо, что богатырь увяз по самую голову, уселось ему на шелом и ждёт, когда тот дух испустит. А ожидая, то хихикает, то собакой гавкает, то волком воет – жути нагоняет на мужика могучего. Невмоготу стало сильному богатырю в болоте сидеть, да ещё с Лихом на голове, кликнул он по-птичьи, по-соколиному. Подлетел к нему сокол ясный, дружок его верный, в пол-прискока за хозяином следовавший в пути нелегком. И говорит птице мужичище стоялое:

– Ой ты, сокол малый, лети-ка ты в Саратов-град, найди там на ярмарке двух медведей-великанов, тех что на гармониках играют, люд честной веселят. Шепни им на ухо: мол, Сухмантий Одихмантьевич, великий русский богатырь в беде, пущай на выручку бегут!

Встрепенулся сокол ясный и полетел к городу Саратову, до ярмарки той шумной. Нашёл он средь толпы медведей-великанов на гармошках пиликающих, веселых-развеселых: то ли в хмелю, то ли в бреду – непонятно. Присел соколик к мохнатым на уши и горе горькое поведал: