Читать онлайн Песнь крысолова бесплатно

Copyright © Соня Фрейм, 2023

В оформлении макета использованы материалы по лицензии ©shutterstock.com

© ООО «Издательство АСТ», 2023

Часть первая. Что видела луна

• Sie kommen zu euch in der Nacht
• Und stehlen eure kleinen heißen Tränen
• Sie warten bis der Mond erwacht
• Und drücken sie in meine kalten Venen

• Nun liebe Kinder gebt fein acht
• Ich bin die Stimme aus dem Kissen
• Ich singe bis der Tag erwacht
• Ein heller Schein am Firmament
• * * *
• Они приходят к вам ночью
• И воруют ваши маленькие, горячие слезы.
• Они ждут, пока не взойдет луна,
• И впрыскивают их в мои холодные вены.

• Ну, дорогие детки, ушки на макушке,
• Я – тот самый голос из подушки.
• Пою до расцвета дня,
• Вспыхивающего светом на небосводе.

Rammstein, «Mein Herz brennt»

Дама-никто

20 октября 20[…] года двадцать три пациента и персонал детской психиатрической клиники Вальденбрух земли Бранденбург бесследно пропали. Исчезновение было обнаружено службой кейтеринга клиники. Никаких следов насилия, теракта или побега не обнаружено. Все медицинские принадлежности персонала и личные вещи пациентов остались на своих местах. В коридорах обнаружены следы мокрых детских ног. Очевидцев произошедшего не найдено ввиду значительной удаленности клиники от ближайших населенных пунктов.

Массовое исчезновение в Вальденбрухе расследуется правоохранительными органами…

Из Википедии, «Исчезновение в Вальденбрухе»

Куда пропали дети вальденбруха?

Их съели волки.

Унес НЛО.

Их стерли с лица земли и больше никогда не найдут.

Подумайте, что тут смешалось: дети, психиатрическая клиника, бесследная пропажа. Исчезновение в Вальденбрухе по праву признано самым шокирующим, жутким и странным событием в Германии за последние десять лет. Ни одну тему так не обсосали. Даже на беженцев всем срать.

Люди трещат как попугайчики: куда, как, почему? Пропажа двадцати трех недомерков скопом почему-то перекрыла общую статистику похищения детей в Германии – пятнадцать тысяч случаев ежегодно.

Никто не задает другие, не менее важные вопросы: кто они, эти дети? Почему они в клинике? Почему Вальденбрух называется экспериментальным проектом?

Неужели никому не интересно?

Зря-зря.

За ответами на эти вопросы вы сможете найти и подсказки к тому, что всех так волнует.

Ушки на макушке?

То-то же.

Тогда подписывайтесь на мой канал, и я начну распутывать для вас сложную и зловещую правду о Вальденбрухе и его пациентах. Я расскажу вам то, о чем не хотят говорить остальные.

В следующем выпуске мы начнем с истории клиники. Ставьте лайки, подписывайтесь и следите за обновлениями. Они не за горами.

С вами был Джокер. Смейтесь вместе со мной. Смейтесь, чтобы не бояться…

YouTube, из видеоблога пользователя JokerIsNeverSerious

Леа словно двигалась по шаткому канату, который норовил вот-вот оборваться. Каждое движение казалось избыточным, а под ней ревела черная пропасть, готовая поглотить ее, как только она оступится.

«А ты оступишься, оступишься! Это обязательно произойдет!» – злобно шипел внутренний голос по прозвищу Шептун.

Что бы Леа ни делала, Шептун говорил, что все будет плохо.

Шептун жалил ее и заставлял бояться.

Мама говорила, что Шептуна нет…

«Вот прям сейчас! Раз – и навернешься! Сломаешь ногу! Хрясь! Напополам!» – не мог угомониться голос, и ей хотелось заткнуть уши, но тогда он стал бы только громче.

Не оступиться… Линия под ней дрожит по краям. Или это она сама дрожит…

Но останавливаться нельзя, так велено.

«Не дойдешь до дома! Линия вот-вот надорвется! Дуреха! Сейчас, вот прямо сейчас что-то случится!»

Замолчи, Шептун. Тебе лишь бы злорадствовать…

Девочка попыталась сконцентрироваться на маминых указаниях:

«Идешь прямо до светофора. Никуда не сворачивай. Я буду ждать тебя на углу, у пекарни. Поняла?»

Внезапно хрупкое равновесие нарушили: в ребра что-то больно ткнулось. Она падала, а на ухо – уже наяву – кто-то неприятно гаркнул:

– Глаза разуй, соплячка!

Леа все равно их не открывала. Пальцы ощущали шершавость тротуара, казавшегося едва реальным. Шептун уже исходил на гортанный крик, придумывая все новые и новые ругательства…

– Эй, а ну встань, – вдруг тихо раздалось прямо перед ней.

Кто-то взял ее за руку.

– Открой глаза.

– Нет, – упрямо ответила Леа.

Шептун вдруг замолк, как если бы его наконец приструнили. В ее мир стали проникать звуки, вытесненные ранее собственным страхом. Сигналы машин. Хохот. Звон бутылок.

Уха коснулось чье-то сухое теплое дыхание:

– Я говорю: открой глаза.

Почему-то она повиновалась. Сделала глубокий вдох и уставилась на того, кто с ней говорил. Перед ней на коленях сидела незнакомая женщина в длинном черном плаще. Темный взгляд выражал беспокойство, а руки слегка сжимали дрожащие плечи девочки.

– Ты упала.

Леа уставилась на кровавое пятно на светлых джинсах. Меж лохмотьев виднелась свежая рана, напоминающая красный глаз. Надо же, сначала она даже не почувствовала боли. Но теперь та проступила так отчетливо, что девочка скорчилась от неожиданных ощущений.

– Тихо, – успокаивающе произнесла женщина. – Я тебе помогу.

Она открыла сумочку и извлекла пачку широких пластырей. Без лишних слов незнакомка ловко приклеила полоску на колено, и по ореолу раны разошлось короткое жжение.

– Ты почему идешь по улице с закрытыми глазами? – внимательно спросила женщина.

Мимо шли люди, но никто не обращал на них внимания. Леа подобрала под себя ноги, испуганно глядя на ту, кто ей помогла. Она казалась одновременно молодой и старой. Молодым было лицо, старыми – глаза. Ей приятно улыбались, все еще держа за руку. Возникало странное расположение, и почему-то захотелось рассказать ей все-все-все.

– Я… боюсь ходить одна. Если очень надо, то закрываю глаза и представляю, что передо мной светлая черта. Когда я ее вижу, то могу идти.

– Это очень опасно, – покачала головой незнакомка. – Тебя только что толкнули, и ты упала. А если попала бы под машину?

– Во всем виноват Шептун, – вдруг доверительно сообщила Леа. – Он всегда сбивает меня с толку.

– Шептун? – заинтересованно спросила женщина, склоняясь к ней ближе. – И почему он виноват?

– Он шепчет всякие гадости, – обиженно протянула она. – Обзывается. Не дает мне пройти по светлой линии. Мама говорит, я все специально выдумываю, чтобы не ходить одной.

По ее щеке снисходительно провели бархатной рукой. Дама улыбалась – и даже ласково, – но улыбка словно была подернута инеем.

– Кто же такой этот Шептун?

– Злой голос.

– Милая, – ее матовые темные глаза вдруг показались очень большими, – я, кажется, знаю Шептуна. Тот еще пакостник. Постоянно сбивает с толку.

Леа облегченно кивнула. Женщина поправила ей волосы, заправив за ухо, и спросила:

– Куда ты идешь?

– К маме. Она меня ждет у булочной там, впереди. Я почти дошла.

– И почему же… – в словах незнакомки вдруг промелькнуло что-то сравнимое с отблесками света на холодном лезвии, – мама послала дочку с Шептуном в голове идти куда-то самой? Разве она не знает, что ты боишься ходить одна?

Леа не знала, что ответить, поэтому промолчала. Странная женщина, вырвавшая ее из пропасти собственных страхов, вдруг начала пугать.

– Она не успевала меня забрать, потому что еще работает. Мы должны вместе поехать домой, – почему-то сконфуженно сказала девочка.

Было необъяснимо стыдно, и хотелось вернуть расположение загадочной дамы.

– Вот что, – незнакомка хлопнула себя по коленям и поднялась. – Пошли-ка со мной. Я тебя отведу к маме. А то ты опять навернешься с закрытыми глазами…

Ее лицо вдруг размылось и превратилось в пятно. Перед девочкой осталась вытянутая ладонь. Мгновение Леа взирала на пальцы, похожие на живой мрамор, и нерешительно за них ухватилась. Рука дамы сжала ее очень крепко.

– Пошли к маме. Она тебя, верно, заждалась…

Мариус

Кольца дыма медленно растворялись под потолком. Из-за закрытых окон в комнате было уже нечем дышать. Но в тот момент Мариуса это не заботило.

– Перемотай, – велел он.

Его взгляд остановился, как у рептилии.

Лука покорно перетащил движок проигрывателя на начало.

Снова Мюллерштрассе. Люди отрывисто скользят и растворяются в углах экрана. По тротуару бредет девочка с рюкзаком больше нее самой. Лица не разобрать из-за рябящих пикселей, но по походке кажется, что она бредет вслепую. Мариус безошибочно определил эту пластику незрячего человека.

– Дай увеличение.

Лука покрутил, и лицо девочки мутно расползлось по маленькому монитору.

– Не получится улучшить качество. Пиксели лезут.

Мариус пропускает мимо ушей. Этого достаточно, чтобы понять, что девочка идет с закрытыми глазами. Походка петляет. Такими темпами из темного леса не выбраться… А именно это Леа Маттмюллер пыталась сделать. Только лес явно рос где-то в ее голове.

– Не будь она ребенком, я решил бы, что она пьяная, – поделился блестящим умозаключением Лука.

– Идет, как на ощупь…

Какой-то шкет в кепке со всего маху врезается в девочку и отшвыривает ее на обочину. Звука нет. Леа у трансформаторной будки и водит по тротуару руками.

Да что не так с этим ребенком?

«Она – абсолютно здоровая, нормальная девочка! Слышите?! Это вы все – слепые идиоты! С ней все было в порядке! Кто-то просто воспользовался тем, что она идет одна!» – стоял в ушах ор Катрин Маттмюллер, безалаберной мамаши.

«А с хрена ли ты вообще оставила своего ребенка без присмотра?» – вертелось на языке у Мариуса, но он смолчал.

Вразумлять таких вот матерей – себе дороже.

Леа некоторое время так и лежала на тротуаре. Люди равнодушно проходили мимо, пока…

…одна дама не останавливается.

Стан закован в длинный черный плащ. Женщина присаживается напротив и что-то говорит. Мариус уже выучил наизусть каждое действие.

Касание ладоней, наклон головы.

Обмен словами, которые они никогда не услышат.

Леа наконец открывает глаза. Женщина поднимается и вытягивает руку.

Кинематографичная картина, несмотря на паршивое качество записи: Леа смотрит на вытянутую ладонь, как в трансе. Ей помогают встать, и девочка идет следом, теряясь в подоле длинного плаща незнакомки, вздувающегося от сильного ветра.

Руки. Руки льнущие, руки ведущие. Девочка и женщина исчезают. Но эта прохожая – не ее мать.

Катрин Маттмюллер походила на тыкву, упакованную в ситец. Катрин упустила свою дочь, и ее увела другая женщина.

– Еще раз? – вклинился голос Луки.

– Достаточно.

Тот кивнул и откинулся на спинку стула, пока Мариус напряженно смотрел в погасший экран.

– Киднеппинг типичный, – снова раздался голос помощника. – Они потребуют выкуп.

– Две недели прошло, – сухо отозвался Мариус. – Катрин никто не звонил.

Лука только поскреб клочковатую шевелюру.

– Интересная дама, не находишь? – отстраненно спросил он у ассистента.

– Чем же?

Мариус промолчал. Сложно вербализировать это ощущение «врезания». В появлении незнакомки было что-то неестественное. Словно врезали кадр из другого фильма. Она спорхнула с ветки, как сорока, и уволокла, что блестело.

– И на других материалах ее, значит, нет.

– Только на этом видео с камер ювелирного магазина. Мы запросили все записи со станций на Зеештрассе, Амрумерштрассе и на всякий случай Вестхафен. Она не спускалась в метро и не садилась в поезд. Значит, поехала на частном транспорте.

– На метле.

– Что?

– Ничего, – Мариус сжал переносицу, в которой раскалывались гранулы мигрени. – Ищем ее. Сообщи всем участкам. Она ключ. Возможно, что это не единичный случай похищения. Надо проверить базу данных по схожим делам.

– Это понятно. И как думаете? Найдем? Это же иголка в стоге сена, – последовал глухой зевок.

– Значит, разгребем их все. Иголки легче найти, когда о них ранишься.

Санда

Мадам Шимицу обитает в кабинете из темного дерева с отличной звукоизоляцией. Когда я вступаю в ее покои, внешний мир растворяется, и остается только мерное тиканье часов над столом.

Мне нравится это ощущение погружения в другую реальность. В ней отсекается все лишнее и проступает суть вещей. Белые пятна в голове превращаются в абсолютные числа. Я лучше понимаю числа, чем слова. Их сложнее подвергнуть сомнению.

Мадам Шимицу говорит, что я пытаюсь измерить все, что мне непонятно.

Я и ее выразила бы математически. Вернее, нас.

Мы как бесконечно большая и бесконечно малая функция. Она стремится к безграничности, а я – к нулю. Все мои последовательности ведут к этой цифре.

Я хотела бы быть мадам Шимицу, потому что она не знает предела.

– Чаю? Или чего покрепче? – вкрадчиво раздается из-за тонкой ширмы, отделяющей кабинет от маленькой кухни.

Свет желтой лампады превращает ее худой силуэт в трафарет. Я бесшумно усаживаюсь в кресло и пожимаю плечами, как если бы она могла меня видеть.

– Чего покрепче.

– Пожелания?

– Ваше усмотрение.

Ее тихий смешок растворяется в перезвоне бокалов.

Кабинет мадам Шимицу всегда в полумраке. По углам мерцают золотые абажуры, и от них рассеиваются теплые полукружья света.

– Шардоне. – Она ставит вино передо мной. – Красное портит твой характер.

В этом чудится намек на иронию. Мадам Шимицу усаживается в кожаное кресло напротив, проворачивая меж пальцев свой бокал. Она выглядит, как всегда, спокойной и сосредоточенной.

– Ты в порядке?

Я вопросительно поднимаю бровь и получаю в ответ невесомую улыбку, тут же растворяющуюся в полумраке.

– Хочу быть уверена, что событие в Вальденбрухе никак на тебя не повлияло.

Название клиники ощущается как скребок по живой плоти.

– Можете быть уверены.

– Ты всегда отражаешь слова собеседника.

– Это лучший способ не сказать лишнего.

Она наклоняется ближе, и я замечаю на ее веках серебряные тени: их точно припорошили снегом.

– Если ты захочешь уделить этому время… Я имею в виду, Родике… Я дам тебе отпуск. Помогу, чем смогу.

Меня начинает брать легкая злость, и хочется прервать разговор. Это в очередной раз начинает напоминать дурной сеанс у психотерапевта.

– Мне не интересен случай в Вальденбрухе. Еще менее интересна Родика. Неужели вы думаете, что я захочу искать ее после всего, что произошло? Закон должен дать людям право на убийство собственных родственников.

– Ты сейчас словно струю яда выплюнула, – чуть ли не хихикает мадам Шимицу и томно откидывается в кресло.

Залпом опрокидываю бокал, чтобы не чувствовать, как слова множат злобу. Мадам Шимицу не любит сдерживать свое любопытство. Ей всегда интересно что-то помимо того, что она должна знать. Это особенность бесконечно большой функции: у нее нет предела.

– Тише, – покровительственно говорит она. – Твоя сестра не моя проблема. Но ты работаешь на меня. Не люблю сюрпризов. К тому же запирают не того, кого нельзя уничтожить. Запирают того, кого уничтожить не могут. Из малодушия или той же любви.

– Здесь нет двойного дна.

Мы взираем друг на друга в молчании, и я чувствую, что мадам Шимицу словно перебирает в руках связку невидимых ключиков. Мысленно тыкает в меня каждым в надежде раскрыть, как корпус неисправных часов.

– Ей было бы сейчас двадцать один.

Это вырывается само. Мадам Шимицу кивает, припоминая нашу разницу в возрасте.

– Говорят, в Вальденбрухе были только дети.

– Большинство. Но Родика оставалась там. Ее никуда не переводили. Мне каждый год слали отчеты, которые я выбрасывала.

– Странная история с этой клиникой, – произносит она, задумавшись.

– На свете много необъяснимого. Бермудский треугольник, снежный человек, или как аргентинские муравьи самостоятельно заселили три континента без изменения генетического кода. Последнее меня вообще на уши ставит. А вы тут над Вальденбрухом голову ломаете.

Ерничанье всегда спасает. Мадам Шимицу поджимает губы, и тема наконец-то закрыта.

– Ну и славно. Тогда перейдем к делу.

Она извлекает из ящика папку и легким движением отправляет ее ко мне через стол. Ловлю на полпути: внутри документы и фото. Прыщавый, как мухомор, мальчик-подросток. В глазах – нагловатое выражение, как наяву вопрошающее: «Че надо?»

– Да вы издеваетесь. – Я поднимаю на мадам Шимицу недоуменный взгляд.

Она разводит руками и качает маленькой головой, увенчанной тугим узлом волос.

– Мне это не нужно. Запрос клиента.

– Ему пятнадцать лет, – уточняю я, глядя на дату рождения. – Это вам не детки-конфетки.

– Верно. Почти взрослый человек – и с довольно сложным характером, как сообщают источники. Тем не менее… не мы выбираем. У клиента свои причины.

Молча взираю на нее исподлобья. Игра в гляделки длится еще пару минут. Знаю, что мне ее не победить. Да это и не уговоры. Мадам Шимицу всегда ставит меня перед фактом.

– Я работаю с детьми, – делаю я последнюю попытку объяснить.

– Я знаю.

– У меня нет опыта с подростками. Они… другие. К ним сложнее найти подход. Неужели у вас нет человека, который…

– Ты – единственный человек, способный справиться с этой работой, – непреклонно ответила она. – Подростки – те же дети, просто хотят большего. Ты сможешь. У тебя талант. И шоры на глазах. Любишь, чтобы все шло по одним и тем же рельсам.

Снова опускаю взгляд на прыщавое лицо на снимке. Что мне с ним делать? Мадам Шимицу это, конечно же, не заботит: она творец, а руки ее – я.

– У тебя срок до двадцатого. К этому числу ребенок должен быть у заказчика. В деле – вся нужная информация. Его ежедневный маршрут, привычки, круг общения, хобби. Используй ее с умом.

Больше обсуждать нечего. Сметаю досье в сумку, не скрывая своей досады. Мадам Шимицу все это время смотрит с непонятным прищуром. Постоянно кажется, будто она втихаря посмеивается надо мной.

Гребаная бесконечно большая функция. Вечно тебе нужно больше.

Ее кабинет – особенное место, в нем отсекается все лишнее и обнажается суть вещей. Каждый раз, когда я его покидаю, от меня убывает часть. Я приближаюсь к нулю, согласно своей функции.

* * *

Мадам Шимицу – не японка. Но это нормально, она вписывается в бал-маскарад «Туннеля». Здесь настоящая идентичность не в моде.

Я знаю о ней меньше, чем о ком-либо в моем окружении. Говорят, на самом деле она из Вьетнама. Придя к Мельхиору, взяла себе эстетический псевдоним, который нравился клиентам. Сплетники утверждали, что у нее был сын, но она никогда его не упоминала, как и что-либо другое о себе. Каждый здесь занимается монтажом прошлого: вырезает людей и события как плохие кадры из пленки.

Например, я и Родика. В своей голове я все еще орудую безобразным секатором, пытаясь вырезать ее след из своей жизни. Эта симуляция никогда не закончится, она вшита в мое подсознание. И замкнуло ее на самом интересном месте: когда посреди кровавых ошметков я спрашиваю, что еще можно уничтожить, чтобы освободить пространство внутри меня.

«Ты ее держишь», – вкрадчиво шепчет мне мадам Шимицу. «Этот уровень лежит глубже, чем твои окровавленные ножницы. То, что ты называешь уничтожением Родики, – верхушка айсберга. Но на дне ваши пальцы переплетены. Все еще. Ты не разжала их».

Ненавижу ее фокусы. Мадам Шимицу проворачивает их мимоходом, как трюкач извлекает шелковые платки – но не из рукавов, а из моей головы. Ее попытка вскрыть черный ящик и мое сопротивление не являются частью работы.

Но они стали неотделимы от наших взаимоотношений.

«Отпусти Родику, – шинкует меня ее голос. – Отпустишь ее в своей голове – она уйдет навсегда, даже если жива».

Если жива…

Я открываю новостную сводку, читая о расследовании в Вальденбрухе. Это жалко: отрицая изо всех сил, что меня интересует ее судьба, сама втайне ковыряю интернет в поисках зацепок…

«…полиция полагает, что бесследное исчезновение в клинике может быть объяснено террористическим актом. Жертвы, вероятно, были вывезены злоумышленниками с территории клиники в бессознательном состоянии. Это объясняет, почему не обнаружено следов борьбы. Одна террористическая группировка уже была вовлечена в схожее дело, и расследование ведется на федеральном уровне…»

Трагедия превращается в фарс.

Что бы ни случилось, клейми терроризм. Так легче все объяснить, и всегда найдется козел отпущения. Дело раскрыто, все набрали очков.

От этого бреда тошнит. Я закрываю глаза.

Передо мной предстает Родика – такая, какой я ее запомнила: лицо-сердечко, тонкие губы и жадные темные глаза. Обожравшийся конфет ребенок, которому все мало. Каждый раз, когда я видела этот взгляд, мне хотелось дать ей оплеуху. Просто чтобы она изменила выражение лица.

«Ты будешь меня навещать? Будешь?» – противным тонким голосом вопрошала она.

…В тот день я в бешенстве трясла ее за плечи, выдрав из рук санитаров. Ее лицо расплылось, как мокрая акварель по бумаге…

Четырнадцать лет в Вальденбрухе. Кипы отчетов доктора Крупке, находивших меня, где бы я ни была. Впервые за это время я снова обратилась к ней в мыслях:

«Ты понимаешь, что тебе уже двадцать один? Чувствуешь разницу?»

«Что для тебя изменилось сейчас?»

«Скажи, сестренка, вспоминаешь ли ты о том, что натворила? Нравишься ли себе? Ты счастлива от того, кто ты есть?»

Поезд останавливается на станции «Вестхафен». Белая настенная плитка отрезвляет и возвращает назад, в мир людей. Я поднимаюсь наверх. По ступеням эскалатора перекатываются пустые полиэтиленовые мешки, придавая полуночному метро призрачный вид.

«Помнишь, ты желала мне пропасть пропадом? – вдруг отчетливо прозвучал в ушах писклявый голос. – Ну вот, все желания, сказанные вслух, сбываются. И даже не надо кидать монетки в колодец!»

* * *

Дома в первую очередь зажигаю длинную сеть ночников, простирающихся по коридору до самой комнаты. Верхний свет я ненавижу: он дает много ненужной информации об окружающем мире. Полумрак привычнее. Я живу в нем уже много лет.

Скидываю обувь, мою руки антибактериальным мылом. Я продезинфицировала бы и свой внутренний мир, но там никакой отбеливатель не поможет.

Вода стекает меж пальцев, кажущихся в лучах неоновой подсветки зеркала чужими.

В спальне я некоторое время посвящаю досье. Новую жертву зовут Михаэль Краусхофер. Мать – бухгалтер, отец – электрик. Живут в Фридрихсхайне, сын ходит в местную гимназию.

Михаэлю пятнадцать. Для своих он – Михи. Посещает секцию карате, считается лидером в школе. Тайком от предков курит дурь – покупает ее обычно у местного дилера Осама. После школы часто играет в игровые автоматы со своим лучшим другом Кристофом. Имеет проблемы с математикой и дисциплиной. Периодически занимается буллингом. Пару раз наказывался учителями за расистские высказывания в адрес одноклассников другой национальности.

Далее шел распорядок его дня.

Откуда-то даже достали копию заключения школьного психолога.

«…прилюдное демонстрирование превосходства собственной личности над другими…»

«…экспрессивная агрессия…»

Всегда было любопытно, как агенты Шимицу умудряются добывать информацию. Похоже, у нее везде есть свой чело- век.

Открываю лэптоп и ввожу на Facebook[1] указанный в деле никнейм – Михи Сталь.

Михи Сталь на фото в профиле – в непроницаемых зеркальных очках. Правая рука поднята вверх с оттопыренным средним пальцем. В ленте – спортивные новости, собачьи бои, безвкусный рэп. Михи всегда с кем-то. В основном в окружении парней, чьи безусые лица блестят от вспышки.

Это плохо. Одиноких людей украсть проще.

Не представляю, что мне с ним делать. Детей я беру за руку и увожу прочь. Мадам Шимицу говорит, что я все упрощаю до техники, игнорируя факт, что дети парадоксально меня любят. Однако тинейджеры – другие. Их не нужно приводить к маме или к лотку с бесплатным мороженым. Они не пойдут за тобой, даже если у тебя в руке воздушный шарик.

«Но они те же дети. Просто хотят большего».

* * *

Гимназию в Фридрихсхайне видно издалека – бордовое, приземистое здание, вокруг которого осыпаются последними листьями дубы. Это была бы открытка, если бы не сцена в школьном дворе.

Некоторые зрители могут найти содержание этих кадров тревожными.

Четверо парней пятнадцати-шестнадцати лет с улюлюканьем носятся за каким-то мелким и в итоге валят его на клумбу, ткнув носом в увядшие цветы.

– Ты никто, ты жертва. Просто гондон использованный!

Что вы, детей от экрана не оторвать, они сами – главные участники.

Ученики стекаются в круг, и это все явственнее напоминает ритуал. На алтаре – щуплый подросток в мешковатой одежде. Он морщится и смотрит в одну точку невидящим взглядом. Другие ребята подзадоривают напавших и снимают на телефоны.

Его держит Михи. Вблизи мой заказ намного крупнее, чем я его представляла. Под рваной джинсовкой проступают бицепсы, по лицу бродит косая ухмылка головореза. Рыжеватые волосы уложены назад, открывая ровно выбритые виски.

Устраиваюсь поодаль на заборе, чтобы посмотреть, чем все закончится. Рядом со мной сидит мужчина, читающий газету. Похоже, чей-то родитель.

– Жертва! Жертва! – начинают скандировать ученики хором.

– Будешь еще ходить по моей территории? Будешь?! – орет Михи в ухо мелкому.

– Я просто шел в библиотеку… – доносится из клумбы.

– Ты по моему коридору ходишь, ничтожество! – надрывается Михи. – И картину всю портишь. И уборщица, думаешь, для твоих кроссовок пол мыла, а?! Отвечай, араб немытый!

Кто-то нестройно ржет. Мужчина рядом со мной неодобрительно смотрит поверх газеты, но продолжает делать вид, что читает. Я неторопливо прикуриваю и поправляю темные очки.

– Хорошо, не буду ходить там больше, только руку отпусти! – уже воет паренек, чью кисть заломил один из шайки.

Михи вдруг успокаивается и даже ласково треплет его по голове.

– Ну, вот так и надо сразу, кучеряшка, – почти дружески сообщает он. – Всё, валим уже, сейчас Дольке прибежит.

Парни отходят и идут к воротам, хлопая друг друга по ладоням. Вижу, что Михи резко успокоился: сейчас он даже показался бы симпатичным, несмотря на угревую сыпь. Ученики лениво разбредаются, и двор пустеет.

От здания запоздало отделяется какая-то девчушка и стремглав несется к мужчине с газетой. Тот наконец-то перестает симулировать чтение и устало следит за ее приближением.

– Поэтому я и встречаю свою дочь, – внезапно делится он со мной неожиданным откровением. – Не хочу, чтобы с ней произошло то же самое. Дикость какая.

Я наблюдаю, как он сворачивает газету трубочкой, чтобы было удобнее положить во внутренний карман дорогого шерстяного пиджака. Мужчина вроде бы и не ждет от меня ответа.

– Будь он немцем, вы бы за него вступились? – спрашиваю я.

Мне посылают холодную, натянутую улыбку.

– Хорошего вам дня.

Девочка добегает до отца и вцепляется в его руку. Они вместе уходят через другие ворота, ведущие к парку. Некоторое время я продолжаю сидеть, стряхивая пепел с почти дотлевшей сигареты. Увиденное требует осмысления.

Тот, кого зарыли в клумбу, выбирается из нее и потирает руку. На лице застыло плаксивое выражение абсолютной беспомощности. Он ничего не видит вокруг. Его загнали вглубь его самого.

Спрыгиваю с забора и подхожу ближе. Мой шаг настолько тихий, что он не слышит меня. Понимает, что я рядом, только когда поднимает голову. И в ужасе отпрыгивает. Это рефлекс.

– Извини… те. Я думал, это Михи вернулся.

– Ничего не сломали?

На меня взирают испуганным и непонимающим взором. Замечаю шрам у него на виске, и довольно глубокий.

– Нет… Не знаю.

Я опускаюсь на одно колено и собираю рассыпавшуюся по земле мелочь – вероятно, из его кармана. Запоздало он тоже начинает искать свои деньги. То, с каким остервенением он их подбирает, говорит, что на счету каждый грязный цент.

Периодически он морщится, делая слишком резкие движения той самой рукой.

– Почему они к тебе лезут?

– Не знаю.

– Дай отпор.

Меня награждают недетским, насмешливым взглядом.

– Как? Их пятеро, и это если не подключается Ози из двенадцатого. Тогда я вообще не жилец.

– Справедливо.

Вручаю ему собранные монетки, и они с тусклым перезвоном впадают в его ладонь.

– Но ты можешь побороть их иначе. Как тебя зовут?

– Юсуф.

Паренек по-прежнему смотрит на меня с ужасом, но при этом с внезапной открытостью. Гляжу на него поверх очков и подсказываю:

– Это же сняли на видео и сегодня выложат где-нибудь…

– …в чате класса в WhatsApp… – эхом отвечает он.

– У тебя есть доступ? – вкрадчиво спрашиваю я, склоняясь над ним с еле заметной улыбкой.

– Конечно…

– Тогда скачай видео. Наверное, это не первый фильм с твоим участием.

Юсуф качает головой, как загипнотизированный. Я киваю, подбадривая его.

– Создай аккаунт в соцсети и выложи. Укажи имена всех, включая свое. Не забудь дать ссылки на их профили или отметить каждого. И поделись этим с местным образовательным ведомством. А еще лучше с прессой. Уверяю, после им станет не до тебя.

– Да меня всей школой забьют, – шепчет он.

Я треплю его по голове, оглядывая пустынный двор.

– Школу закроют после такого. Чем больше видео выложишь, тем быстрее начнется суматоха. Наверное, они и других бьют и снимают? – Получаю кивок. – Тогда выложи с ними тоже. Они не узнают, кто из жертв сделал. Понял меня?

Парень неуверенно молчит. Вижу, что идея пробралась в голову и поползла на тонких лапках дальше. Может, не сегодня и не завтра, но однажды он это попробует. Когда ему окончательно вывихнут руку.

Внезапно Юсуф выпаливает:

– Михи это не остановит. Если он злится… ему никто не указ. – В меня впиваются огромные черные глаза, в которых дрожат блики осеннего света. – Он хочет купить себе настоящий пистолет. Чтобы таскать с собой.

Я резко выпрямляюсь. Это слово распалось на буквы и побежало по моим венам.

П и с т о л е т.

Юсуф тоже заразил меня идеей. Реальной приманкой. Достаю бумажник и засовываю ему в ладонь сто евро. Он ошарашенно смотрит то на них, то на меня.

– Вот что… мальчик. Иди купи себе новую обувь. В твоих тапочках действительно стыдно ходить. А насчет Михи… не бойся. Он тебе больше ничего не сделает.

С этими словами я быстро ухожу, на ходу извлекая телефон и набирая номер Вертекса. Сегодняшнее наблюдение было поучительным. Юсуф мне уже не интересен. Хочется надеяться, что он последует моему совету и сольет все свидетельства буллинга в соцсети.

Но лучше бы он тоже купил себе пушку.

Мальчик и пистолет

Хоп-ла! Фокус-покус, но хлопать рано.

Это опять я, Джокер-из-коробочки, и у меня для вас страшная сказка, детки.

Как и обещал, начинаю разбирать мутную историю Вальденбруха. Распутывать клубки – это мое хобби. Кручу-верчу, конец веревочки хочу.

У всего есть начало, тем более у этого места.

Начнем просто: в курсе ли вы, мои дорогие подписчики, что здание клиники раньше было одной из «больниц смерти» Третьего рейха? Душевнобольные, отсталые, сирые и убогие – все, кого клеймили недочеловеками, умерли здесь за здоровье нации. Ну, и чтобы сэкономить на пособиях по инвалидности, ибо за жестокостью редко стоят бездушные извращенцы – обычно просто хорошие экономисты.

В машине массового уничтожения в любом случае эта больница была лишь винтиком. Суд над врачами-душегубами, как вы знаете, был полной туфтой. Кто из вальденбрухских убийц не сбежал, попал в итоге под амнистию.

Неинтересный факт: до конца шестидесятых здание простаивало и ржавело, и ходили слухи, что место облюбовали джанки. Впрочем, те торчат везде, откуда не выгоняют.

Далее началась любопытная реформа, и клинику сначала включили в процесс санации и немножко навели марафет. Затем на федеральном уровне по-тихому впаяли в общий реестр клиник Бранденбурга. Говорят, тут кого-то даже лечили, но уже не эвтаназией.

И тут на сцене появляется этот человек: вот вам стильное фото чеканного профиля. Знакомьтесь, Рихард Крупке – известный швейцарский психотерапевт, доктор наук и просто фотогеничный мужик. В начале семидесятых он защищает диссертацию о новых методах коррекции психических расстройств у детей и подростков, основанных на воздействии на нейронные связи с помощью МРТ плюс каких-то специфических колес. Сие открытие не было революционным, но имелись особые практики, и их решили опробовать на специальной тестовой группе. Угадайте, где ее разместили.

Правильно, дети, в этом самом месте. По слухам, аренда была достаточно дешевой, а весь бюджет ученые вбухали в свое исследование и оборудование.

Какое-то время Вальденбрух тихо исследовал детский мозг гуманными методами, но ни в прессе, ни на устах клиника не фигурировала.

К концу девяностых клиника перестала быть государственной (умеют же быть внезапными).

Думаете, больницу расформировали? Брехня. Она стала частной, что означает смену источника финансирования. Теперь ее поддерживали некие спонсоры Крупке. Для любой больницы такая перемена означает расширение финансовых каналов. Дела у ученых явно шли хорошо. Но клиника не открыла свои двери для всех, скорее наоборот – навесила дополнительный замок. Как сообщают разные источники, попасть туда можно было, только если они сами это предложили. Связь с государственными институтами тем не менее не оборвалась – в Вальденбрух передавали особо тяжелые случаи: когда суд предписывал несовершеннолетним медикаментозный поиск совести на основе диагноза психотерапевта.

Вот так мы исподтишка и ответили на первый вопрос о том, кто эти бедные пропавшие детки.

Преступники с мозгами набекрень.

Что они совершили? Хрен знает, пока не докопался.

Вышел ли кто-то из Вальденбруха обновленный, как iPhone? Тоже хрен знает.

Но вся эта дивная тусовка, состоящая из мозговитых ученых во главе со стариком Крупке, медсестричек и порченых деток пропала, не оставив следов. Возможно, их унесли феи за зеленые холмы. Возможно, фей не было и это совсем другая история.

В следующем выпуске я копну глубже и расскажу вам о спонсорах клиники, которые как ни прятались, но хвостики не подобрали. Мы тяпнем их за жопу и попытаемся понять, зачем так сорить деньгами.

Оставайтесь со мной, пальчики вверх под видео, с вами был Джокер, который ржет, когда другие плачут.

Но ржать над горем не вредно.

Врать хуже.

Увидимся?

YouTube, из видеоблога пользователя JokerIsNeverSerious

Санда

Вертекс знает всех в «Туннеле». Даже мадам Шимицу не осведомлена в таком масштабе про наш сброд. Может, просто так положено барменам.

«Туннель» – это паутина, и в каждой ячейке барахтаются свои мошки. Структура простирается и дальше этих стен. Люди знают других людей, запросы превращаются во вспыхивающие окна мессенджеров и звонки с неопределившимися номерами. Границ у этой паутины нет.

– Нужен дилер с оружием, – лаконично сформулировала я свою просьбу по телефону.

– Тебе постоянно что-то от меня нужно. Но ты никогда не спросишь, как дела, – томно вздохнула трубка.

– Как у тебя дела?

– Пока не родила. Ладно, подваливай. Сейчас убираемся после вчерашнего. Обсудим твои особые нужды.

Я сажусь на поезд до Варшавской и еду в «Туннель» посреди белого дня. Это нонсенс.

Слушая грохот метро, почему-то думаю о жизни под землей. Всегда казалось странным, что люди стремятся попасть туда, где их изначально не было. В земле километровые дыры, по которым ползут механические черви, и в каждом – люди, напирающие друг на друга. Смотрят в черные окна, дышат друг другу в затылки, ждут своей остановки.

И я вместе с ними.

Как описать «Туннель»? Как передать его суть?

Это больше, чем место. Оно начинается везде, хотя его границы четко определены. Клуб расположен в бывшем бункере – просто wow-локация для андерграунда. Здесь мы утерли нос даже «Бергхайну»[2].

«Туннель» можно назвать закрытой дискотекой для тех, кто уже совсем.

Кажется, что это просто очередное фриковое место, каких в Берлине не счесть. Ты встретишь здесь людей всех ориентаций и полов (а полов в «Туннеле» больше, чем два). Не таких как все, вечных «анти», нонконформистов, нигилистов, фетишистов. Аутсайдеров, пустышек, королей вечеринок. В этих стенах всегда найдешь себе подобных, ибо каждой твари по паре.

А захочешь – можно и тройничок.

Дети «Туннеля» живут во тьме: свет их ранит.

Фейсконтроля нет. Есть приглашения.

Сюда приводят только свои. В первый раз попасть легко, но чтобы получить личный пароль, надо постараться понравиться хоть кому-то из местных. Нет критериев пригодности – есть определение «туннельности». Ее невозможно сформулировать словами: «туннельность» понятна завсегдатаям на подсознательном уровне.

Возможно, среди нас только люди с дырами внутри.

Несколько раз клуб пытались прикрыть из-за скандальных случаев передозировки, а однажды и поножовщины. Мельхиор всегда выводит свое детище сухим из воды. Говорят, у него друзья в криминальном управлении.

Однако музыка, выпивка и игра в приглашения – просто маскарад для любопытствующих и случайных. Настоящий «Туннель» – люди вроде мадам Шимицу и другие дилеры. Они составляют истинный костяк, потому что здесь место для заключения сделок. Спектр услуг широк и всё – вне закона. Через «Туннель» проходит весь теневой бизнес Берлина. Вертекс не раз говорил, что Мельхиора, по сути, невозможно привлечь к ответственности. Люди просто приходят и веселятся. Если в закрытых кабинетах кто-то обстряпал темное дельце, клуб тут ни при чем.

Конечно, Мельхиор сам создал эту сеть людей, лично нашел каждого из дилеров. Он хорошо прячет их от белого света. Как правило, дилеры – люди без прошлого и настоящих имен. Их сложно разыскать и невозможно обвинить, так как они прячутся за вереницей посредников.

Мадам Шимицу – тень на стене, ориентальный трафарет хрупкой женщины в кимоно.

Но у нее есть я и многие другие. Если начнется охота, она растворится за нами, как разведенная краска.

Я держу это в уме каждый раз, когда получаю заказ. Но «Туннель» – единственное, что у меня есть, и бежать некуда. Говорят, вступив в него раз, не можешь выбраться. Тебя затягивает. Как мошку в паутину.

И когда мне скучно, я возвращаюсь к любимой загадке: кто плетет паутину? Паук или мы сами – тем, что не можем оставить это место?..

Ненавижу Восточный Берлин: то ли стройка, то ли свалка. При свете дня его уродство очевиднее, чем когда-либо.

Металлическая дверь в стене без опознавательных знаков – так выглядит вход в сени ада. На стене поблекшие граффити трилистника в круге – символ радиационной опасности, а для ищущих – знак, указывающий на «Туннель».

Тычу в звонок и одновременно снимаю очки, глядя в камеру.

– Имя? – шелестит динамик.

– Санда.

– Личный пароль?

– Улей.

– Входи.

Дверь отходит, и я переступаю порог. На посту очередной мальчик в кожаных скинни и с потекшим мейкапом. Для меня они все на одно лицо, но каждый откуда-то знает меня.

– Я к Вертексу.

– У бара.

Иду вниз по лестнице и открываю очередную металлическую дверь, за которой начинается вход в бункер. Холодные толстые стены мгновенно поглощают внешние звуки, и я слышу только свои шаги. Путь освещают тусклые лампы на потолке, но впереди ширится яркий свет. Днем в главном лаунже всегда максимальное освещение, потому что окон нет.

Уборщики сметают в кучи оставшийся после вчерашнего мусор: пластиковые стаканы, разбитые бутылки, конфетти и еще бог знает что. В динамиках бухтит какое-то мшистое старье – и держу пари, это выбор Вертекса.

Без прыгающей неоновой подсветки и дыма – это просто обшарпанное подземелье. Вертекс разгружает ящики с пустыми пивными бутылками. Меня быстро замечают.

– Ну, здравствуй, – капризно протягивает он. – Где мои обнимашки?

Я с улыбкой обвиваю его рукой, и он клюет меня в щеку липкими от блеска губами.

Вертекс – псевдоним, выцапанный откуда-то из астрологии, которой он страдал в хронической форме. Имена в «Туннеле» не жалуют, и здесь я тоже пролетела мимо тренда.

«Что значит Санда? – недоумевает он. – Незамысловато как-то. Здесь ты можешь быть кем угодно, зачем тебе твое имя?»

Мы были знакомы уже несколько лет, но он пришел в клуб позже меня. Я до сих пор не знаю, какого он пола. Вертекс может сойти за любой, но говорит о себе в мужском роде. Однако это ничего не значит, особенно здесь. Всегда любуюсь им, как елочной игрушкой: он высок, субтилен, а запястья – такие хрупкие, что остается загадкой, как он умудряется разгружать эти ящики и прочую тяжесть, которую приходится гонять барменам. Вертекс постоянно меняет стиль, и бывают дни, когда его сложно узнать, если бы не неизменный хамоватый голос.

Сегодня он одет в балахон в серебряных пайетках. На глаза спадает неоновая челка, которую ему постоянно приходится раздраженно сдувать.

– Что за драма? – скептически спрашиваю я про музыку.

В меня игриво стреляют глазками.

– Днем – моя дискотека, играю что хочу. Зря ты так пренебрежительно. Чистая минималистичная меланхолия девяностых.

Я хмыкаю и выдаю первое пришедшее в голову сравнение:

– Когда слышу такое, представляю, что я – томная сорокалетняя женщина, сидящая в кресле в кружевном пеньюаре, пока Falco занимается любовью с моим ухом.

Вертекс награждает меня укоряющим взглядом и, как шарик ртути, перетекает напротив.

– Скажи на милость, на кой черт тебе дилер пушками?

– Не мне. – Я устраиваюсь на стуле и извлекаю дело Михи. – Нужно предложить ствол. Дилеру не придется его продавать, нужно только одолжить мне.

Вертекс облокачивается о стойку и смотрит на фотографию.

– И кому в итоге нужен пистолет? Этому цветочку?

– Да, это будет приманка. Потому что цветочек необходимо доставить мадам Шимицу.

– Тогда ее гербарий – говно, – чуть брезгливо комментирует он.

Моего шефа он недолюбливает, впрочем, как и всех дилеров. Считает их неоправданно высокомерными. Странно ждать от них иного поведения, но Вертекс полагает, что все вокруг должны давать ему «пять».

Я закуриваю, и он отработанным движением пододвигает мне пепельницу. Затем снова переводит взгляд на досье.

– Противный… Вырастет мужлан. Мальчики такого сложения бывают симпатичны максимум пару лет после пубертата, а потом кабанеют.

– Мне надо его заманить в один заброшенный дом.

– То есть ты выступаешь в роли подставного дилера оружия, ловишь его на крючок и потом передаешь кому надо?

– Его заберет один из громил мадам Шимицу и доставит клиенту.

Вертекс сводит тонкие брови, недоверчиво размышляя над этим бесхитростным планом, и задает здравый вопрос:

– А какая ему нужна пушка?

– Не знаю. Не думаю, что он в них разбирается. – Я раздраженно выпускаю в сторону струю дыма. – Предложу любую. Что он назовет, то и притащу. Поможешь?

Вертекс выдерживает театральную паузу, драматично опустив переливающиеся веки.

– Так и быть, – отвечает он, словно делая одолжение, но я знаю, что он был согласен с самого начала. – Знаю одного парнишу, передам контакты и твой… особый запрос. Не знаю, согласится ли он дать тебе пушку просто подержать, так сказать.

– Я внесу залог за нее. И скажи, кто за мной стоит.

Уборщики – они же официанты и бармены – курсируют туда-сюда, изредка бросая косые взгляды на бездельничающего Вертекса. Falco уже сменился черт знает чем, но уходить не хочется. Я люблю «Туннель» больной, противоречивой любовью. При всем отвращении к этому месту в такие моменты мне было уютно. И Вертекс – мой друг, возможно, единственный во всем мире.

Он размышляет над чем-то, машинально поправляя ряд бокалов в нише, и чуть позже вопрошает:

– Почему мадам Шимицу сама не может снабдить тебя приманками? Уверен, что она раздобыла бы хоть танк, если бы от этого зависел заказ.

– Дилеры дают чернорабочим деньги, а не ресурсы, – делюсь я с ним правдой о структуре бизнеса. – Мы должны организовать все. Мадам Шимицу никогда не будет искать мелкого торговца оружием, чтобы подсобить мне.

– Ты осуждаешь ее. Я чувствую это в твоем тоне.

Я не сказала ни слова порицания, но Вертекс каким-то образом уловил невесомое неодобрение.

– Мне грех на нее жаловаться. Она… довольно заботливая.

– Как и положено киднепперу. Без заботы дитятко не стащишь.

Пожимаю плечами. Критиковать нечего. Вертекс интимно склоняется ко мне и берет свой любимый сплетнический тон:

– Между нами, девочками: как бы она вообще выполняла все эти заказы без тебя, а?

Ответа на этот вопрос я не знаю. Уверена, она придумала бы что-то. Но Вертекса уже не остановить, он любит ковырять муравейники чужих сомнений.

– Ты ее единственный постоянный слуга. И только ты можешь уволочь ребенка вместе с сандаликами, чтобы тот не пискнул. Меня твой талант, если честно, пугает, но да бог с ним. А что может она?

– К чему ты ведешь? – обрываю его я.

Вертекс изгибает губы в лукавой улыбке.

– Ты должна быть главным дилером в этом деле. Потому что… ты незаменима, а на ее место может встать любой.

Он ничего не понимает, но его наивность и поддержка мне приятны.

– Тебе надо поговорить с Мельхиором, – уже шепчет он мне на ухо. – Скажи ему, что хочешь повышения. Ты знаешь куда больше о детях и этом бизнесе, чем мадам Икебана.

– Вертекс, в этом и смысл, – так же еле слышно объясняю ему я. – Кроме меня никто не делает эту работу. Если я стану дилером, то не смогу выполнять заказы. Разделение труда справедливо. Мадам Шимицу хранит конфиденциальность клиентов, разрабатывает схемы заметания следов, создает целые сценарии, которые начинают крутиться после того, как я выполняю свою часть. Подкуплены все: полиция, продавцы, таксисты. Они создадут для ищущих такую сеть из ложных фактов, что никто не узнает, куда делся ребенок. Моя работа – чистая механика.

Вертекс замолкает, узнав такую правду. Затем без лишних слов наливает нам обоим виски. Видимо, информация не может быть воспринята без алкоголя. Мы молча чокаемся и опрокидываем наши бокалы.

– Блин, ну и дерьмовая у тебя жизнь, – выдает он наконец. – Кстати, куда деваются все эти цветочки? Хотя не хотел бы я знать правду…

– Я тоже.

Детей я ненавижу: они для меня все как Родика. Иногда думаю, что выбрала самый чудовищный способ искоренить ее призрак, идущий за мной по пятам.

* * *

Жила-была девочка, которая очень хотела маленькую сестричку. И вот однажды родители смогли ей ее подарить. Девочка смотрела на спящего младенца в своих руках и не могла скрыть радости.

Но одновременно и страха. Кто этот новый, маленький человек в их доме? О ней никто ничего не знает. Она родилась из черноты. Что несет в себе ее образ?

– Смотри, какая она сладкая, – шепчут с двух сторон мама с папой, как два заговорщика. – Ты же так ее ждала. Ты рада, Санда?

Девочка кивает, неотрывно глядя на маленькое сморщенное личико. Существо крепко спит, проделав тяжелый путь в этот мир.

– Знаешь, как мы с папой хотим ее назвать? Аннабель. Красиво, правда?

Санда снова кивает.

– Эй… Аннабель…

Звезды, погремушки, спящие пони. Мир малыша кружится и завихряется…

– Аннабель… солнышко…

Младенец морщится, но не открывает голых, припухших век.

Папа с мамой неловко топчутся вокруг и, как заклинание, повторяют это нелепое имя.

Колокольчики и бубенчики, мишки и неваляшки. Мир новорожденной Аннабель похож на заводную карусель, но она по-прежнему не размыкает глаз. Ей не хочется его увидеть.

Это не сон. Это упрямство.

– Аннабе-е-ель…

Санда поднимает глаза на родителей и заявляет:

– Ей не нравится это имя.

– Что ты такое говоришь, милая… Эй, Аннабель.

– Это не ее имя, – повторяет Санда. – Она не будет на него отзываться.

Папа с мамой лукаво переглядываются.

– Тогда, может, ты придумаешь ей имя? Если она откроет глазки на твое, так и назовем.

Санда медлит, вглядываясь в спящее существо на ее руках. Кажется, она может прочитать каждую складку, каждое пятнышко. Сквозь них вырисовывается облик, а в нем – настоящее имя.

– Родика, – решительно нарекает ее Санда.

Внезапно, к удивлению родителей, младенец резко открывает глаза. Мама с папой радостно смеются и что-то ласково приговаривают.

Санда и ее новорожденная сестра не смотрят на них. Их взгляды сцепились, как два магнита. Одна не любит говорить, другая еще не умеет, но слова слишком просты для выражения их связи. Они видят друг в друге нечто большее.

– Аннабель…

Младенец морщится и разражается громогласным плачем. Ее забирают из рук Санды, баюкают, но слезы не прекращаются. Тогда девочка поднимается на цыпочки, и, дотягиваясь до локтя матери, произносит:

– Тихо, Родика. Тише. Тише…

Мама с папой растеряно переглядываются в воцарившимся молчании.

– Может, и впрямь не так назвали, – нервно хихикает папа.

– Значит, назовем, как хочет Санда… – растерянно произносит мама.

Родика медленно сучит ножками и больше не плачет. Смотрит на всех с прежней серьезностью, и только Санда видит брезжущее в кромке радужки недетское довольство.

Жила-была девочка, которая очень хотела маленькую сестричку, и вот она появилась. Но все, что произошло в этой семье после, Санда никогда не загадывала.

Возможно, того пожелала Родика.

* * *

Просыпаюсь в десять от того, что сквозь штору пробивается свет и режет глаза. Стоило бы заколотить окна насовсем.

Я вернулась около трех ночи. Вертекс свел меня с пушечным дилером. Они все прибывают в клуб после полуночи. Чтобы не выбираться наружу, торчала в закрытом кабинете, в сотый раз читая дело Михи и прокручивая в голове сцену в школьном дворе.

Я кромсала ее на кадры, как дурной кинофильм, пытаясь понять, в каком из них мера гнусности достигла наивысшей отметки. Михи-выродок. Улюлюкающая толпа. Запись видео с издевательствами. Благообразный герр, ждущий своего ребенка и равнодушный к жестокости над чужим.

На эмоциональном уровне меня это мало задело. Я не испытывала глубокого сострадания к Юсуфу, потому что он лучше меня знает законы своих джунглей. Скорее пыталась сопоставить эти уродливые картины друг с другом, чтобы понять, откуда берется конгломерат насилия и высоких технологий.

Это невольно отматывало меня назад – уже к своему кинофильму.

«Думаешь, раз тебя удочерили немцы, ты сама как мы?»

Поведение Юсуфа было мне понятно. Когда травят со всех сторон, перестаешь сопротивляться. Погружаешь истинное «я» в заморозку и обещаешь, что откроешь его позже, когда мир будет добрее.

Но из года в год он только злее. Говорят, надо просто вторую щеку подставить – но однажды бить уже будет нечего.

Я укусила Биргит, которой не давало покоя мое происхождение. Очень сильно. В район ключицы. У нее на всю жизнь остался шрам от моих зубов. А у меня – справка от психиатра, но кому она нужна в «Туннеле». Я сама тут всем справки выдала бы…

К полуночи, устав от собственных мыслей и бесконечных флешбэков, я вернулась в главный зал. Неоновый свет и техно-бит вокруг растворяли личность и воспоминания. На высоких децибелах ты свободен от самого себя. Вертекс огребал комплименты у бара, мешая дикие коктейли и козыряя гендерными шуточками.

Дилер подошел сначала к нему, затем мы ушли в кабинет и около часа обсуждали потенциальное дело. Это был помятый парень с клочковатой щетиной: его так и хотелось побрить полностью. Не люблю непроработанные детали. Но говорили мы об оружии.

– Что популярно? Интересуют короткоствольные.

– «Кольт». «Глок». «Смит-вессон». «Браунинг». «Вальтер». Что нужно конкретно?

– Пока не знаю. Мне важны условия. Это не покупка.

– Вертекс сказал. Но в долг оружие не даю, даже под залог. Либо ты берешь пушку, либо расходимся.

Я торговалась с ним еще полчаса. Имя мадам Шимицу его насторожило, но он работал на своего дилера, и у них свои правила. Сошлись на том, что я куплю у него пушку, которую закажу. Если что, он может выкупить ее обратно за полцены.

Мы обменялись контактами. Я вернулась и отключилась. Снился хнычущий Юсуф и ржущий Михи с водяным пистолетом в руках, который стрелял блестками… Под утро из полутьмы вынырнуло лицо Вертекса и раздался его отчетливый шепот:

«У тебя собачья жизнь. Стань уже человеком…»

«Философ гребаный…» – хотела сказать я, но проснулась.

И вот утро, которое я обычно пропускаю.

Задергиваю шторы плотнее, сна уже ни в одном глазу, и отправляюсь на кухню приготовить кофе. В руках тут же оказывается телефон. Раз встала, надо работать.

Михи предложит сделку Осам, торговец дурью. Я не собираюсь безвкусно подсаживаться к этому шкету в метро и распахивать пальто, в котором сверкает целый арсенал, как предписывают стереотипы. Он не увидит меня вообще, хотя с детьми я все делала сама. Но тут особый случай.

На Осама, как и любого мелкого дилера, выйти легко, если узнать, кто контролирует район. Большинство их наркоторговцев подотчетны кому-то в «Туннеле». Разумеется, не все схвачено, и, если это независимая от нас группировка, надо будет найти коммуникатора.

Пишу главному «грибнику» «Туннеля» по прозвищу Король Пик. Очередное долбанутое имечко: иногда кажется, я в какой-то постготической пьесе, вдохновленной вырождающимися субкультурами.

Короля Пик легче всего достать через WhatsApp.

«Это Санда, – отбиваю слегка онемевшими пальцами: отлежала во время сна. – Нужна справка о районе».

«Какой район?»

«Фридрихсхайн».

«А конкретнее?»

«Кто контролирует Варшавскую улицу?»

«Там несколько групп. Есть и наша. Кого-то ищешь?»

«Осам. Фамилию не знаю».

«Осам не наш. Он работает с ливанцами».

«Найдешь человека, который передаст через него информацию для потенциального заказчика?»

«Могу попросить. Это Шимицу надо?»

«Угадал».

«Пиши, что спросить».

«У него есть клиент, подросток. Зовут Михи Краусхофер. Или Михи Сталь. Берет у Осама траву пару раз в месяц. Нужно предложить ему купить пистолет».

«Предложить? То есть он еще не хочет?»

«Он хочет. Но не знает, как и где. Для него есть оружие, любое из популярных короткоствольных на выбор. Пусть Осам сообщит, что ствол можно купить почти за бесценок – сто евро. Можно даже еще поторговаться. На все вопросы отвечать – сбыть надо срочно».

«Дичь какая. Шестьсот евро за ствол – минимум».

«Я в курсе цен. У нас есть определенные договоренности с нужным дилером».

«Понял. Мои люди передадут Осаму. Если рыбка клюнет, я тебе напишу».

Экран гаснет, кофе стынет. Взгляд невольно падает на корзину для бумаг в углу. Я не выносила ее три месяца. Там лежит гора рекламных буклетов, какие-то невскрытые уведомления… и отчеты Крупке.

Пальцы стучат по крышке стола, такая нервная мелодия…

«Ты хочешь это сделать».

Да, черт возьми.

Рывком встаю и иду к корзине. Бандероль Крупке нащупываю почти сразу, точно та ждала меня. Включаю свет над столом и рву коричневую бумагу.

Уважаемая фрау Эдлер,

Представляем Вашему вниманию квартальный отчет о лечении Вашей сестры Родики Эдлер. В приложении к письму Вы найдете сводку о ее психическом и физическом состоянии. От своего имени хотел бы суммировать, что она чувствует себя прекрасно и наша седативная терапия положительно сказывается на ее настроении, которое, как Вы знаете, склонно к флюктуации. Мы достигли замечательных результатов.

Если у Вас есть вопросы, смело обращайтесь ко мне, постараюсь ответить на них в ближайшее время.

С уважением,Рихард

Следом идут листы с анализами крови, какие-то снимки мозга и много медицинской дребедени мелким шрифтом. Это все не имеет смысла, я не врач. Мне достаточно его письма и своего здравого смысла. У нее была тяжелая форма шизофрении, диагноз поставлен, лечение – лишь присыпка формальдегидом. Под тоннами отчетов Крупке – поломанная психика, которая никогда не станет чем-то целым.

Впервые я по-настоящему задумалась над тем, что происходило с Родикой все эти годы. Когда ее забирали, мне сказали, что Вальденбрух – клиника с колоссальным, революционным потенциалом. Они близки к прорыву в медицине. Случай Родики им крайне важен. Ввиду каких-то инновационных практик они не передавали своих пациентов в другие учреждения. Когда я еще регулярно читала его письма, Крупке радостно сообщал, что состояние Родики постепенно улучшается. Но их прогресс – для тех, кто хочет получить своих детей назад.

Я же поклялась себе, что, если Родику когда-либо отпустят, я не оставлю ее в живых.

Прошло четырнадцать лет, но в моей памяти они длились намного дольше. Несмотря на оптимизм врача, я не верила, что они когда-либо ее вылечат и выпишут. Тем лучше для нее.

Но теперь они все вдруг взяли и исчезли. И неожиданно эта новость ранит, а не радует. Запоздало глядя на последний привет Крупке, я понимаю, что в этой бумаге нет правды. Передо мной мишура, а истину о том, что творится в ее черепной коробке, мне ни в отчете не напишут, ни в глаза не скажут.

Внезапно от порыва ветра занавески на кухне поднялись колоколом. В меня ударил свет, но в этот раз я не зажмурилась.

«Господи, если с тобой что-то случится, я сама перестану существовать. Слышишь? Родика, не вздумай больше убегать так далеко…» – эти слова кто-то шептал в маленькое детское ушко, обрамленное кольцами светлых волос…

От таких обещаний теперь больно. Я словно сама себя обманывала в тот момент. Или сейчас, когда сижу и смотрю на свет злыми, красными глазами, не зная, что делать. Понимая, что мне не все равно. Ненависть к ней никогда не закончится, но она не единственное, что осталось.

«Уж не дошла ли ты до того, что готова ее простить?» – спрашивает тихий, бесполый голос в моей голове.

На это пока нет ответа, но мне, правда, страшно, ведь я не знаю, что с ней сейчас. До этого были отчеты Крупке, а в сердце я носила невидимый ключ от ее темницы. Но от ее исчезновения стало только хуже.

Словно наяву голос Шимицу коварно подсказывает:

«Там, на дне, ты все еще ее держишь. Ты не разжала пальцы».

Мариус

Перед ним была карта, утыканная красными булавками, и в каждой из них – шифр.

Целендорф, Марцан, Райниккендорф.

Фридрихсхайн, Кройцберг, Нойкёльн.

Веддинг, Митте, Далем.

Больше нет районов, есть сжатое поле.

Последние пять лет в Берлине слишком часто пропадают дети. Одних находят живыми и здоровыми. Они заигрались и просто потеряли тропинку до родного дома. Некоторых обнаруживают в оврагах и кустах. Целых или их части.

Но большинство вообще не находят.

«Где же тот пряничный домик, куда вы все попадаете?» – размышлял Мариус.

Проведя прямые линии меж точками пропаж, даже пентаграмму не нарисуешь. Исчезновения никак не удавалось систематизировать и выявить закономерности.

Коллеги считали, что исчезновения могут быть не связанными. Действуют несколько разных группировок плюс несчастные случаи, дезинформация и прочие искажения реальности.

Пропажи детей были необъяснимыми. Не оставалось свидетелей. Никто ничего не помнил, а кто помнил, несли чушь. Но именно это отсутствие каких-либо следов зажигало внутри его сознания инфракрасную тревогу.

Только с дочерью Маттмюллеров чудом получилось увидеть, как увели ребенка.

Мариус редко делился вслух неподтвержденными выводами. Внутри скулила и скреблась стая псов, чующих один и тот же след, но цепи не давали им сорваться в погоню.

Он оторвал взгляд от карты и уставился на список с датами исчезновений за последние пять лет. Они не несли в себе никакой информации. Цифры превращались в размытые пятна.

– …У меня волосы сразу отрастают после стрижки. Это моя форма политического протеста против нынешней коалиции бундестага, – гнусил кто-то.

– Дурак, – парировал тонкий голос. – Нужно стричься на новолуние. Тогда волосы будут расти медленно. Все твои стрижки были на полную луну. Смотри, я проверяю по датам…

– Да бре-е-е-д. Еще скажи, что луна влияет на перебои со светом.

– Она влияет на приливы и отливы. Это научный факт! – гневно раздалось сквозь пелену.

– А при чем тут волосы?.. – огрызался другой голос.

Мариус резко выпрямился и перевел взгляд на переругивающихся коллег. Лука и Бианка, как всегда, вели спор разума с мракобесием вместо того, чтобы проверять заявления. Они заметили его движение и невольно повернули к нему любопытные лица.

– Бианка… – задумчиво начал Мариус, – а не составит тебе труда посмотреть кое-какие даты в лунном календаре?

Та захлопала ресницами, а Лука уставился на них с глумливой ухмылкой.

– Да, Мариус… Конечно…

По крайней мере, одну бездельницу он занял. Следователь вернулся к делам о детях. Конечно, отдельные пропажи интересуют прессу меньше, чем массовое исчезновение в Вальденбрухе. Но Мариуса раздражали любые загадки. Они блокировали видимость, как дождевая вода на лобовом стекле автомобиля.

Через час кто-то робко постучал его по плечу. Он поднял голову и увидел, что рядом застыла Бианка, неловко ковыряя носком туфли выбоину в полу.

– Ну, что там?

– Я не знаю, как вы относитесь к лунному календарю, но… большинство похищений происходили за два или три дня до полнолуния. Возможно, это совпадение…

– Сколько именно?

– Девять из пятнадцати случаев за восемь месяцев. И это я еще не проверяла прошлые года.

Лука невольно прислушался к ним, наблюдая издалека.

Мариус с интересом покрутил в руках мяч-антистресс. На нем была изображена подмигивающая рожица с высунутым языком. Он стиснул его покрепче, так что хрустнули костяшки.

– А давай все проверим по этой твоей луне. Она, похоже, наш единственный свидетель.

Санда

Михи дал понять, что у него большие запросы.

«Он хочет сначала увидеть все, что есть у твоего дилера», – отбил мне Король Пик.

Некоторое время смотрю на сообщение, думая, каким должен быть мой следующий шаг.

«Он что, думает, это магазин игрушек? Пришел, выбрал – плюс бесплатный пакетик?»

Король Пик вместо ответа присылает эмоджи улыбающегося дерьма. То, что изначально выглядело как шаткий план, начинает скатываться в полнейший фарс.

Внутри шипит змея, чьи слова адресованы боссу:

«А-я-вас-предупреждала-что-подростка-своровать-не-так-просто».

Но мадам Шимицу это не волнует. Никогда не волновало.

На календаре уже шестнадцатое число. Мне всегда ставят один и тот же дедлайн – за день до полнолуния. Если не успею к этому времени, заказ отменяют. Так было всего один раз, и мадам Шимицу – обычно уравновешенная и рациональная – вышла из себя и отвесила мне косую пощечину. Помню, как ее ногти даже слегка меня оцарапали. Денег, конечно, мы тоже не получили.

«Санда, у тебя больше нет шанса на ошибку. Наши заказчики – серьезные люди. Их нельзя подводить. В этот раз я тебя вытащу. Но подставишь снова – мне придется с тобой попрощаться».

В тот момент я испытала незнакомый мне страх, ведь «Туннель» являлся единственным моим приютом во внешнем мире.

Потом Шимицу остыла и прилепила на оцарапанную скулу пластырь. Лучше бы она меня оштрафовала. Никогда я не чувствовала себя настолько униженной…

«Мои люди сейчас с Осамом и клиентом, – ожил Король Пик. – Михи твой говорит, что согласен, только если он сможет посмотреть все пушки сам, причем сегодня. Потом он куда-то уезжает с предками. Твой ответ? Или я отпускаю парней, дальше сама».

Пальцы начинают судорожно набирать.

«Он получит свой магазин пушек. Пусть приходит в девять вечера в арку перед “Туннелем”. Его проведут».

«Понял. Но лучше тебе найти другое место для сделки».

Несовершеннолетних приводить нельзя – это правило, установленное Мельхиором. Слово владельца клуба – больше, чем закон. Но нет другой возможности украсть эту детину. С маленькими никогда не требовалась физическая сила, они шли сами. В этом трюк, в этом мой дар. Только когда мы достигали места, установленного заказчиком, я прижимала к их лицу тряпку с хлороформом, и они проваливались в волшебный сон. Это происходило в салонах автомобилей, предоставленных Шимицу, изредка в подворотнях. Босс против бэкапа в виде костоломов, они привлекают слишком много внимания.

Все я делала одна. Ловкость рук, и никакого мошенничества.

Можно попросить мадам Шимицу прислать одного костолома в клуб, это безопасно. Но на детях запрещено оставлять следы физического насилия.

«Они должны быть безупречными. Как несорванные цветы. Любой синяк… любая царапина… может испортить дело. Слышишь, Санда? Ты имеешь право только усыпить их, как бабочек».

Но Михи уезжал, а срок выходил. Или сегодня, или я получу очередную пощечину, след от которой, боюсь, уже не смою.

Начиналась грубая импровизация.

И новая череда сообщений.

Пушечный дилер отказался сразу.

«С хрена ли мне тащить несколько стволов? Ты представляешь, какой это риск? Если заказчик сам не знает, чего хочет, – мы ему ничего не продадим. Такой долбанутый клиент может подставить всех».

Я ожидала этот ответ, он был разумен в нашем бизнесе.

Сложно подкрасться к здоровяку с хлороформовой тряпкой. Если учесть, что его не будет отвлекать дилер пушками, то я и за торговца, и за себя.

* * *

Вертекс предоставил один из худших даркрумов[4] – без доступа к вентиляционной системе всего клуба. Из-за духоты это наименее популярная комната, а мы все-таки расположены в бункере. Впрочем, тем, кто ищет уединения, на такое плевать.

– Не пускай сюда никого, – велю я, осматривая решетку на дверном окне.

– Да никого и не будет, – нервно хихикает он. – Мы сегодня закрыты. Только в кабинетах встретится пара дилеров, но это в другом конце клуба.

Больше он ничего не спрашивает, то ли из деликатности, то ли из страха. Я готовлю комнату для Михи. Лишь бы он не сорвался в последний момент. Было ощущение, что он на самом деле трусоват, а еще у этих подростков семь пятниц на неделе.

Мои действия машинальные, но за ними крошатся нервы. План дерьмовый и рискованный. Михи может прийти не один. Он может сказать кому-то, куда идет, хотя Осам пригрозил, что если будет трепаться, то ему крышка. Но если верить тому однокласснику, этому выродку никто не указ. Правило мадам Шимицу – никаких хлебных крошек. Ничто не должно вести по следам тех, кого мы забираем.

Я сразу предупредила ее, что у меня нет выбора и я жду Михи в «Туннеле».

«Перед Мельхиором, если что-то случится, будешь сама отчитываться. Я сообщу моим людям, чтобы они проверили все после того, как Михи придет. Мы продумаем свидетельские схемы. Не заводи его через главный вход. Никто не должен видеть причастность “Туннеля”».

Меня уже тошнит от этих сообщений. Можно подумать, что я только и делаю, что переписываюсь, но так плетется паутина. В ее начале было слово.

Я показала фото жертвы очередному дежурному мальчику и велела впустить, как только появится.

Вертекс ушел после семи, помахав издалека рукой. В очередной раз обвожу глазами длинный коридор, ведущий от танцпола в сторону даркрума. У меня сейчас вообще нет уверенности в себе.

В девять подает признаки жизни телефон. Дежурный сообщает, что Михи прибыл. Один. Как и договаривались.

«Впусти через задний. Буду ждать у входа».

Стремительно иду в сторону бывших тюремных камер, где обычно встречались фетишисты. Тут было так называемое подполье для нестандартных утех. Это еще темнее, чем даркрум. От собственной ненужной иронии сводит скулы. Или это от нервов…

Выхожу во внутренний двор, забитый мусорными баками и контейнерами с пустыми бутылками. Над головой висит луна – пока не полная, но стремящаяся замкнуть круг. От теней отделяются двое и подходят ближе. Дежурный коротко кивает мне и уходит.

Мы с Михи впервые смотрим друг другу в глаза. Он одет в худи и рваную джинсовку, выглядит даже каким-то заспанным. Но в глубине глаз подрагивает любопытный огонек.

– Ты, что ли… дилер? – чуть ли не со смешком спрашивает он, не скрывая легкого пренебрежения.

– А кого ожидал? – я неторопливо прикуриваю, чтобы слегка развеять вибрирующее между нами напряжение.

Михи достает свои сигареты и, картинно вывернув мощный подбородок, подносит себе зажигалку.

– Не телку. Неужели с тебя так срался Осам?

– Может, я страшнее, чем кажусь.

Он начинает посмеиваться, и в его интонациях брезжит мальчишеская звонкость:

– Такой, блин, бал-маскарад устроили. Звонки, передачки через Осама… Что, слабо подойти напрямую и спросить?

Его улыбка обрывается, когда он натыкается на мой взгляд.

– Мы не спрашиваем. Это ты задаешь вопросы, когда нас ищешь. Осам капнул, что ты уже давно хочешь пушку. Можем предложить.

– И что… – Михи по-прежнему звучал недоверчиво. – Прямо реальный арсенал у вас? Меня не только мелкие интересуют. Плюс примочки. Глушитель, например.

– Сам увидишь, – отвечаю я и швыряю окурок на землю. – Идешь?

Он кивает, неторопливо делая последнюю затяжку. Я вызываю лифт, и мы спускаемся на нижний уровень. Отголоски наших шагов пускают далекое эхо, намекая на длину коридора.

– Хрена себе… глубоко вы зарылись.

Проходим мимо камер, и я слышу, как дыхание Михи учащается. Но пока он не дает деру.

– Это что за место?

– Бывший бункер.

– А тюрьма тут почему? Блин, еще и какие-то садо-мазо примочки…

Мы выходим в бар, и Михи заметно расслабляется; это место выглядит привычным и не пугает.

– А-а-а, понял, у вас тут клуб типа «Бергхайна». Да я слышал, что есть такая тусовая точка в бункере.

– Хочешь пить?

В его глазах зажигается интерес, и он жадным взглядом проводит по бутылкам на полках.

– Вискарь есть?

Я знала, что он выберет алкоголь. Что еще может захотеть оголтелый тинейджер, имея такую возможность. Но в глубине души все же надеялась, что он из скромности попросит воды. Барбитураты[5] и алкоголь – комбинация для убоя. О том, что со мной сделают, если он помрет, даже думать не хочется.

Но я спокойно вынимаю бутылку Jack Daniel's и делаю вид, что беру бокалы, которые специально поставила подальше, чтобы незаметно влить снотворное. С трудом удалось найти препарат в жидкой форме: капсулы с моих рук он точно не стал бы глотать.

Краем глаза слежу за ним, но он ничего и не подозревает, с интересом оглядывая локацию.

– Готово.

Михи исподлобья буравит меня и что-то прикидывает. Я влила чуть больше, чем нужно. Пятнадцать минут. Это время, которое нужно выиграть.

– И что… часто ты тут бываешь?

– Заглядываю.

– Говорят, в этом клубе кого-то пришили.

– Не слежу за слухами.

– Странная ты какая-то, – замечает он. – Почему ты на меня вышла? Осам никогда раньше не говорил, что с тобой водится.

– А мы с ним и не знакомы, – сообщаю абсолютную правду. – Но у нас много друзей. Видишь ли… дружба – это полезно.

Он неловко ставит стакан на стойку, звук слишком громкий. В глазах появляется осоловелое выражение.

– Идем. Посмотришь товар.

Михи двигается на первый взгляд как обычно, но это дается ему все труднее. Я маню за собой и завожу в даркрум. С каждой минутой он выглядит все более потерянным и медлит с тем, чтобы отойти от порога.

– Сейчас принесем все, что есть, – говорю я и слегка его подталкиваю.

На меня поднимают отяжелевший взгляд, реакции заторможены. Я захлопываю железную дверь и некоторое время смотрю на Михи.

– Эй… а это зачем? – заплетающимся языком вопрошает он.

– Мне так тебя лучше видно.

Пальцы слабо дергают решетку, и в его глазах дрожит удивительное соцветие смыслов: понимание истинной сути вещей и гаснущее сопротивление. Транквилизаторы с алкоголем бьют в два раза быстрее.

Он оседает на пол, еще какое-то время держится ладонью за сиденье дивана и наконец замирает. Через пару минут я захожу в камеру и прижимаю пальцы к его шее. Пульс есть, но слабый. Если эта детина такая же выносливая, какой выглядит, то дотянет.

В коридоре уже приготовлено инвалидное кресло, и с трудом удается погрузить его туда в одиночку, но я закрепляю его и качу назад по тому туннелю, откуда мы пришли. Грузовой лифт со скрипом довозит нас до выхода, где уже ждет автомобиль с открытым кузовом и пандусом, как я и велела. Дежурный предусмотрительно ушел.

Михи погружен, руки на всякий случай закованы в наручники. Пишу мадам Шимицу, чтобы организовала прием заказа.

* * *

Завершив работу, я никогда не испытываю эмоции. Меня не мучают кошмары, не грызет совесть. Я едва могу вспомнить после их лица. В этом мире столько всего пропадает пропадом. Не только люди. Звезды однажды исчезают с небосклона, погаснув навсегда. Светила больше, старше и сложнее одной зазнавшейся формы жизни с маленькой планеты. Пропажа человека просто капля во вселенском потоке событий.

В самооправдании нужды нет. Я делаю это не из-за отсутствия выбора, а потому что умею.

И с Михи сумела. Но осталось предчувствие, что Шимицу будет просить больше, и каждое новое задание будет даваться мне сложнее.

Я возвращаюсь домой на рассвете, ощущая ломоту в теле и желание напиться. На автомате забираю почту, которую не проверяла неделю. Уснуть сейчас не удастся из-за нервов, поэтому я сажусь за стол и машинально перебираю конверты. Среди счетов находится выдранный из тетради лист.

Сначала кажется, что он попал сюда по ошибке. Но перевернув его, ощущаю, как внутри все стягивается в узел.

«Я ЖДУ ТЕБЯ. ПРИХОДИ СКОРЕЕ. Я ВСЕ ЕЩЕ ЗДЕСЬ».

Недвижно смотрю на эти неровные печатные буквы с наклоном влево. Почерк ребенка, учащегося держать ручку. Сам лист будто выцвел. Похоже, ему много лет.

Я охотно поверила бы в чью-то шутку, но знаю почерк Родики. Я учила ее писать. Знаю наклон и начертание букв.

«Где это здесь? – испуганно шипит внутренний голос. – В Вальденбрухе? Нигде?»

Пациенты клиники пропали, писать некому. Но тот, кто это придумал, знает обо мне очень много.

«Или это… она?»

В горле образовался ком, и я смотрю на лист, как если бы он виноват во всем, что произошло много лет назад.

Чувство долга, игнорируемое годами, начинает ворошиться, как разбуженный зверь, и я боюсь его. Природа этого долга ощущалась очень смутно, но связана была с Родикой.

«Закончи это».

* * *

– Это была грязная работа.

Скользит где-то за моей спиной. Я не вижу ее.

В кабинете – привычный полумрак и горят золотые абажуры. Пахнет тяжелым парфюмом, повисшим в воздухе, как новый слой атмосферы. Женщины, предпочитающие такой крепкий oud[6], либо стары, либо опасны.

Тень мадам Шимицу на стене пропадает, и она материализуется передо мной во плоти. Маленькое, кукольное личико выглядит строгим, мистическая дымка в глазах исчезла. Вместо нее – незнакомое внимание, точно она открыла меня для себя вновь.

Я не знаю, чего ожидать. Михи передан клиенту, но про его состояние лучше промолчать.

– У него была сильная интоксикация. Ты знаешь, что алкоголь усиливает действие барбитуратов.

– Времени не было. Зато без единой царапины, как вы и просили.

Тени в ее взгляде углубляются, и нужно готовиться ко всему.

Воцаряется пауза, во время которой она вылавливает из чая узорчатое ситечко. Затем аккуратно кладет его на блюдце и обвивает чашку длинными, ломкими пальцами.

– Ты всегда такая точная, предвосхищаешь каждое действие… Не твой стиль это был в последний раз.

– А что мой стиль? – отрешенно спрашиваю, глядя в одну точку.

Очень хочется, чтобы этот разговор закончился. Но мы только начали.

– Ходить по воде, – на полном серьезе сообщает мне мадам Шимицу. – Меня всегда поражало умение быть тенью и обращать других в свое подобие. Твои дети становились невидимыми, как только ты вступала с ними в контакт. И сама ты точно мимикрируешь под мир.

Поднимаю на нее тяжелый взгляд и повторяю:

– Он – не ребенок. Я не могу работать с ним так, как с детьми.

– Время – твое единственное извинение, а не это, – отрезает она. – Михи и вправду должен был уехать с родителями в Ганновер на следующий день, к родственникам. Я в курсе. В таких условиях спасает только импровизация.

По-прежнему не понимаю, к чему этот допрос, если она уже знает обстоятельства. Сидим и молчим, глядя в разные стороны. Я точно отбываю какой-то срок в этом кресле.

– Я перевела твою долю на счет.

Мертвецам не платят. Поднимаю на нее глаза и понимаю, что на этот раз меня пронесло. Мимика мадам Шимицу почти неуловима, и остается только вслушиваться в ее интонации. Но она больше не злится.

– Тем не менее избегай такого впредь.

Шимицу – один из лучших дилеров Мельхиора. Это она ходит по воде. Поэтому ее услуги стоят дорого, бешено дорого. И она дорожит своей репутацией, которая складывается из мелочей. Несовершенство всегда очевиднее в деталях. Неровный штрих, фальшивая нота, неверная запятая, дрогнувшее па. Что уж говорить про подростка в сонной коме, которому потом делали промывание желудка.

– Мне кажется, ты недовольна этим делом и хочешь что-то мне сказать. Что тебя тревожит?

В ее голосе появляется новое измерение – проступает узкий, гладкий туннель, в который так и хочется доверчиво проскользнуть. Но какую правду она хочет?

– Я не могу на вас злиться. Но прошу, чтобы вы осознавали мои пределы.

Шимицу перепархивает за мою спину, и ее ладони невесомо ложатся на плечи.

– Расслабься, Санда. Я реалистично оцениваю потенциал моих людей. Я никогда не дам тебе непосильную задачу.

Мне привычнее ощущать ее спиной. Потому что она всегда позади: контролирует, прикрывает, прячется. Ее лицо склоняется к моему уху, и вкрадчивым шепотом она вдруг вопрошает:

– Что ты хочешь изменить в своей работе? Скажи мне.

Вопрос вспыхивает ударом молнии. Как если бы она подслушала наш с Вертексом недавний разговор. А может, кто-то прочирикал ей. Надо отреагировать сдержанно.

– А что, есть варианты?

Тихий смех серебристо струится меж прядей моих волос и ползет по ушному каналу в мозг. В меня будто по микроскопическим шарикам впадает ртуть.

– Ты загадываешь желание, не я.

Я заглядываю ей прямо в глаза: уяснить, что она не шутит. Мадам Шимицу смотрит приветливо и с затаенным интересом. Она ждет, что я чего-то попрошу. Обдумав за эти дни все за и против, я пришла к решению, которого от себя не ждала. И вдруг она сама дала мне шанс его озвучить.

– Если вы можете что-то изменить, то дайте мне выйти.

Ответ ее заметно разочаровывает. Не этого мадам Шимицу ждала.

– Ты уверена?

– Да.

– У тебя были проблемы без нас.

– Прошло пять лет. Я хочу уехать из Германии…

– …и стать кем-то другим.

Звучит как тонкая насмешка.

– Я всегда буду собой. Только если у вас нет торговца душами.

– Так далеко мы пока не зашли, – с усмешкой отвечает она, вернувшись в свое кресло. – Хотя это была бы топовая сделка. Я тебя не держу, но ты права. Твое увольнение не зависит от твоего решения. Мне надо поговорить с Мельхиором. Ты знаешь, что очень редко кто-то просто уходит… сам.

Еще бы не знать. Они либо убивают, потому что человек крупно облажался, либо выкупают его до конца жизни, но оставляют в бизнесе, если он ценен и набит информацией, которую нельзя выпустить из сети. Люди ведь уходят вместе со знаниями и именами.

– Попросите его, пожалуйста, – отвечаю я. – Помогите мне просто исчезнуть. Я же хорошо вам служила.

Мадам Шимицу глядит на меня, как на современное искусство – то есть не может понять, как это оценить.

– Посмотрим, – туманно сообщает она. – Твой уход будет большой потерей. И я думала, «Туннель» был твоим домом.

Никак это не комментирую. Дом – слишком морально отягощенная концепция. Даже такой, как «Туннель».

Изображение зла

Мариус

Один мальчик ушел из дома и не вернулся. У родителей истерика. Конец сказки.

А Мариус получил очередное дело, похожее на плохо пропеченный пирог. Михаэль Краусхофер, пятнадцать лет. Последним его видел домоправитель, подметающий подъезд. По его словам, Михи спокойно вышел на улицу, предварительно из необъяснимого вандализма царапнув ключом пару почтовых ящиков. Его дальнейшие следы размыл мелкий дождь.

Видеозаписи из метро, вокзалов и аэропортов ничего не дали. Свидетелей, кроме деда-уборщика, не было. Только луна вот-вот обещала налиться полнотой, что походило на очередной изнаночный стежок.

Кто-то шьет это полотно под покровом ночи. Перед ними узор, который проступает на другой стороне.

– Может, я поеду тогда в его школу, потолкую… – мямлит Лука.

Лука и Бианка напоминали два глухих телефона. В их головах царила каша из лунных фаз и газетной пропаганды. Из-за мании контроля Мариусу хотелось все делать самому. Казалось, что так он быстрее нагонит свою тайну.

Но в старшую школу в Кройцберге отправились все же втроем. Их уже ждала классная руководительница Марина Дольке – дама с тугим пучком, заодно натянувшим и кожу на скулах. Мариус выслушал ее скупую речь, скорее характеризующую Михаэля как конченого засранца. В какие-то моменты она, опомнившись, нервно добавляла, что сочувствует родителям.

– С кем он дружил? Мне нужно побеседовать с этими учениками один на один.

Так он познакомился с бандой бритовисочных парней, не вяжущих и двух слов.

– Ну, Михи это… наверное, тусануть решил.

– С кем тусануть?

– Может, с кексами какими-то. Мы не в курсе.

– Знаете его круг общения? Других друзей вне школы?

– Ну, э-э-э… может, из спортивной секции. Хотя он говорил, что там какие-то педики.

– Или с района поцики. С теми, у которых он… э-э-э-э… ну, там свои дела.

Конкретных имен Мариус так и не добился. Он велел Бианке съездить в секцию карате, а Лука тем временем опрашивал других учителей и персонал школы. Следователь стал по очереди вызывать в пустой кабинет учеников из его класса. Они заходили одинаково: протискиваясь боком и говоря взглядом: «Моя хата с краю».

Мариус задавал им одни и те же вопросы в разных формулировках. Про себя же поражался, как мало знает про современную молодежь. Каждый из них был для него инопланетянином.

В кабинет ввалился очередной пришелец и сел напротив. Руки скрещены в замок, на губах – щербатая ухмылка, правая часть лица усыпана мелкими родинками. Из-под спутанных прядей взирали упрямые светло-карие глаза, похожие на леденцы.

– Чего надо?

Если бы не басок, он решил бы, что перед ним неухоженная девочка. Но это был мальчик-подросток.

– Привет, Жан-Паскаль.

– Джей Пи, – лениво оборвал он Мариуса.

– Хорошо… Джей Пи. Мне нужно спросить тебя о твоем однокласснике Михаэле. Как ты, наверное, знаешь, он пропал недавно. Это всех тревожит.

В ответ ему послали очередную ухмылку. В Жан-Паскале было что-то загадочное. Это читалось в напряженной линии скул и приценивающемся прищуре. Под веками рассеивалась тень какого-то знания, только черт разберет какого.

– Когда ты его в последний раз видел?

– Дня четыре назад во дворе. Когда он мутузил Юсуфа.

«До Юсуфа еще дойдет очередь…» – мельком отметил про себя Мариус.

– Вы с ним часто общаетесь?

– Если обмен посланиями на хер считается общением, то да. У нас регулярная коммуникация, – хихикнул Джей Пи.

– Вы не ладили.

– С ним никто не ладил. Даже он сам. – Медленно этот инопланетянин перевалился через стол, внимательно разглядывая следователя. – В курсе, что он пушку хотел себе купить?

Мариус тоже склонился к нему, с любопытством всматриваясь в это чистое, даже изысканное лицо. Впервые ему начали сообщать о Михаэле что-то конкретное.

– И что… купил? – вкрадчиво последовал встречный вопрос.

– Не знаю. Но он просто болел оружием. И все искал, у кого бы раздобыть дуло за свои деньги на пирожок из столовой.

Сказав это, Джей Пи отвалился назад и снова сложил руки на груди.

– Знаешь его круг общения за пределами школы?

– Я ему что, нянька? – автоматом огрызнулся подросток. – Но все в курсе, что он тусил с наркодилерами здесь, в Кройцберге, и в Фридрихсхайне. Пробейте Осама. Он у него регулярно стафф брал. Еще в школе перепродавал.

Информация была полезной. Где дурь, там и другой товар. Эти схемы Мариус знал отлично.

– А что у него было с этим Юсуфом?

– Тест на яйцевость.

– Прости?

– Ну вы тупите, – закатил глаза Джей Пи. – Кто отметелит тюфяка Юсуфа, тот считается у нас реальным парнем.

– А отметелить Михи не логичнее? Всеобщую жертву-то побить просто, – невольно вырвалось у Мариуса.

От услышанного уже вяли уши. Мелкие школьные разборки только уводили прочь от следов, ведущих к дилерам. Михаэля явно взяли в оборот серьезные ребята, возможно, за отсутствие средств для расплаты за оружие.

– Может быть, – развел руками Джей Пи. – Теперь трон главного террориста школы свободен. Ну, я пойду?

– Иди, – не стал задерживать Мариус.

Джей Пи встал и поплелся к выходу. С его куртки на следователя уставилось знакомое лицо. Джокер из «Бэтмена» в исполнении Хита Леджера.

«Why so serious?» – горели красным потертые буквы на спине.

«И впрямь, че так серьезно?»

Мариус поразмышлял и вызвал вне очереди Юсуфа Эль-Катеба. Через пять минут, шаркая рваными кроссовками, вошел щуплый подросток в круглых очках. Одного взгляда на него хватило, чтобы понять: ему в этой школе не очень комфортно.

– Садись, Юсуф, – приветливо сказал Мариус. – Мне надо задать тебе пару вопросов о пропаже Михаэля.

– Я ни при чем, – тут же быстро выпалил он.

– Спокойно, я ни в чем тебя обвиняю. Мне просто нужно составить картину. Понимаешь?

Мариус говорил тихим, доверительным тоном, и Юсуф невольно разжимался, как пружина.

– Когда ты его в последний раз видел?

– Ну… в прошлую среду.

– Вы повздорили, говорят.

– Да я его вообще не трогал, он меня просто выволок из здания и засунул лицом в клумбу! – вдруг взорвался Юсуф, чуть ли не срываясь на крик.

Успокоить его снова не получилось. Он только разошелся больше, и похоже, что его нервы держались на расшатанных болтах.

– Что я ему сделаю, а?! Он выше меня в два раза и лупит дважды в неделю от скуки. Как я мог его похитить или убить?! Если он меня доставал, это не значит, что я виноват! Хотя я уже привык, что всегда виноват. Даже просто что дышу!

Мариус рывком вжал его в стул и тихо сказал:

– А ну уймись. Тебя никто не обвиняет. Я просто беседую со всеми учениками.

Юсуф молчал, глядя сквозь него невидящим взглядом.

Что-то странное творится в стенах этой школы. Ученики ищут оружие и отводят друг на друге душу; одни пропадают, а другие молчат. Молчат обо всем, что происходит. Только странноватый Джей Пи пошел на контакт да Юсуф, у которого уже истерика от травли.

– Мне пообещали, что он больше меня не тронет, – побелевшими губами сообщил Юсуф, слегка подрагивая в его руках. – Женщина. Она пришла после. Когда меня опять избили.

Мариус присел напротив него на колени, и теперь их глаза были на одном уровне.

– Что за женщина? Расскажи мне.

– Она подошла… потом. Собрала мои рассыпавшиеся монеты, – как в бреду начал выдавать Юсуф. – Спросила, почему я не покажу всем видео, где меня бьют… Потом дала денег на обувь и сказала, что Михи ко мне больше не полезет. Я не понял ее тогда. Деньги спрятал. Хотите… отдам. Только не забирайте в тюрьму. Я ничего не делал.

– Как она выглядела? – эхом спросил Мариус, вживаясь в каждое его слово.

Юсуф прикрыл веки, словно так ему было легче вспоминать.

– Ей ближе к тридцати. Темные волосы. Глаз не видел. На ней были темные очки. Круглые, как два дула пистолета. Она смотрела за нами… Когда меня били. От нее… хорошо пахло. Я помню этот запах до сих пор. Но не могу описать.

Медленно его веки открылись. Мариус всматривался в него жадно и с плохо сдерживаемым довольством. След. Изнаночный шов. Женщина. Опять женщина.

– И Джей Пи ее видел, – неожиданно добавил он. – Он вечно за всеми подсматривает. Я заметил его у крыльца, когда собирал свои деньги. Только он вам из вредности ничего не скажет.

– Ну, это мы посмотрим.

Мариус поднялся и похлопал Юсуфа по плечу. Хотелось как-то приободрить эту развинченную психику, но он не знал как. Только добавил:

– Ты молодец. Все запомнил.

* * *

Джей Пи пришлось вызвать снова. Тот ломался, но в итоге подтвердил слова Юсуфа. Была некая женщина в черном. Очки-дула, бледное лицо. Она говорила с мальчиком, потом ушла.

– Хотите, нарисую? – лениво поинтересовался он, дыша ментоловой жвачкой.

Мариус с подошедшим Лукой переглянулись, одновременно испытывая возбуждение. Еще бы они не хотели.

Джей Пи выудил из канцелярского прибора карандаш и начал штриховать предложенный лист бумаги. В общей сложности у него ушло семь минут, чтобы воссоздать портрет зла.

Скетч был талантливым, но не исключено, что слегка приукрашенным. Парень хорошо управлялся с карандашом: явно мог стать иллюстратором. Узкое лицо в темных очках с длинным каре сильно напоминало пиксельный отпечаток с Мюллерштрассе. Дама-сорока, уведшая девочку Маттмюллер, и добрая самаритянка, помогающая битым мальчикам. Кажется, это один и тот же человек.

«Нельзя ходить по земле, не оставляя следов, если ты человек», – только подумал Мариус.

Лавка чудес

Это дорожка из желтого кирпича, а впереди – Изумрудный город.

Мы продолжаем наше шествие по стране Оз, и я рад, что вы снова со мной. Или я с вами. Как посмотреть.

Спасибо, что ставите пальчики вверх, а счетчик YouTube либо сошел с ума, либо… у меня уже сто тысяч просмотров.

Так, вытаскиваем бананы из ушей, сегодня у нас важная тема.

КТО СТОИТ ЗА ВАЛЬДЕНБРУХОМ?

Давайте заглянем в скучный мир цифр и бумаг.

И начнем мы с этой змейки в хипстерском треугольнике.

Логотип, вероятно, многим знаком: «МИО-фарма», одна из крупных фармацевтических компаний страны.

Мио, мой Мио[7], ты вырос, и твое сказочное королевство теперь работает на производство седативных препаратов!

Пардон, отвлекся. «МИО-фарму» сложно упрекнуть в пятнах на репутации. Она стерильна – под стать продукции компании. Долгов, судов и скандалов нет. Инновации. Рабочие места. Наука.

Вероятно, из того же исследовательского интереса «МИО- фарма» снабжала Вальденбрух медицинскими препаратами. Перейдем к грубым доказательствам: вот вам фото.

Группа школьников отправилась в поход по лесам Бранденбурга и решила сделать привал неподалеку от Вальденбруха. На снимке, помимо детишек, вы можете увидеть грузовик, выезжающий из главных ворот клиники, на которых… змейка «МИО-фармы».

«НУ И ЧТО?» – спросите вы меня.

Логично, что в клинику доставляют лекарства. Если у них есть договоренность с Вальденбрухом, в этом нет ничего ненормального.

Но откроем интервью с главой компании Сарой Клуге, вышедшее в том же году, когда гимназисты устроили поход:

«”МИО-фарма” не сотрудничает с клиниками напрямую и работает через контрагентов. Нам выгоден такой формат: он позволяет оптимально реализовать осуществление заказов для медицинских учреждений».

Кстати, «МИО-фарма» и по сей день работает только через подрядчиков – ничего не изменилось.

Так что же они тогда завозили в Вальденбрух на своем фургоне?

Перейдем к другому предприятию – банк «Этерна». С начала семидесятых существовал как небольшое финансовое учреждение, предоставляющее услуги частным и юридическим лицам. Зарекомендовал себя в качестве «медицинского» банка, ибо его кредиты брали сплошь частные клиники. Так у него невольно сложилась специализация, и в начале девяностых он презентовал себя как узкопрофильный кредитный институт. С частными лицами больше не работает.

А вот и фоточка из «Шпигеля»[8] с благотворительного вечера «МИО-фармы», где в обнимку запечатлены Сара Клуге, директор «Этерны» Сонке Браунс и Рихард Крупке, уже известный вам главный врач нашей клиники.

Мы живем в свободные времена: дозволено фотаться с кем угодно. Но что вы скажете на слова Клуге в другом интервью, о том, что «МИО-фарма» и «Этерна» финансируют частные научные проекты? Вопросик вам: вы хоть одного спонсора клиники знаете? Нет? А откуда у них деньги? То-то же.

И последняя любопытная завязочка связана с адвокатским бюро «Хорн и Геббельс», расположенным в Берлине. Почему-то… если вы поищете почтовый адрес Вальденбруха – выпадает корреспондентский адрес этой юридической конторы. То есть почту клиника получает через них.

Все чудесатее и чудесатее, как говорила Алиса.

У нас есть фармацевтическая компания, банк и адвокат – троица для отмоления самых разных грехов. Почему они собрались вокруг никому не известной и зачуханной клиники? Что покрывают? Зачем им поддерживать Вальденбрух, который всем на фиг сдался?

Ответ кроется в интересах самой крупной фигуры в этом раскладе – «МИО-фармы». Исследования Крупке были им очень важны. Вот так, взяв вместе эти ниточки, мы сплели фенечку. Прикольно.

Да, вы можете обвинять меня в том, что у меня почти нет доказательств. Что белых пятен в моей картине больше, чем фактов. И что все я тяну за уши.

Я вас не упрекаю. Суждения – выражения потревоженного мозга.

Я даю пищу для размышлений. Жрите ее, дети мои, и задавайте вопросы – да не мне, а миру. Я-то на все отвечу.

Это был Джокер-не-играй-со-мной-в-покер. До скорого. Я покажу вам в следующий раз кое-что о самих детях-потеряшках.

YouTube, из видеоблога пользователя JokerIsNeverSerious

Санда

Обещания мадам Шимицу похожи на разлетающиеся лепестки. Она преподносит их красиво, в них веришь. Я надеюсь, что за этим потоком увижу выход, а не останусь с ощипанной ромашкой в руках. Отпустит – не отпустит – плюнет – приголубит – убьет.

Собственная наглость отзывается чуть ли не сердечным приступом.

«Ты сдурела, Санда. У тебя крыша поехала. О таком не просят. Ни на Новый год, ни на день рождения, ни на день трудящихся. Никто не уходил из этого бизнеса. Ты не особенная. Ты никто. Любого можно заменить, люди – запчасти. Что за муха тебя укусила? Почему ты просто не поблагодарила и не пошла домой? Ты сделала заявление, которое перечеркнет тебя. Мадам Шимицу никогда не скажет тебе “нет” прямым текстом. С чего это решение уйти? Тебя где-то ждут? Хочешь начать жить с нуля? Осечка: ты и так ноль. Мечтаешь о тихом домике на краю света, где ты будешь молчать в унисон с природой и ждать, когда сдохнешь своей смертью? А может, хочешь новую работу, не криминальную, приличную, за которую не стыдно? Что ты умеешь, кроме того, как воровать чужих детей? Станешь пекарем, лекарем, сапожником? Начнешь появляться при свете дня, здороваться с соседями? Или… пойдешь искать Родику, поверив тетрадному листку без обратного адреса? Куда ты собралась, Санда? Ты просто сдурела, Санда. У тебя крыша поехала».

Следующую неделю я провела в состоянии кокона. Выходила из дома ночью, а днем сидела в комнате с опущенными жалюзи и слушала свои мысли. Они походили на заклинание, которое я не могла снять с себя.

Телефон молчал.

Все замкнулось на Родике и Вальденбрухе. В этом круговороте, похоже, сошлись все круги ада – даже те, о которых Данте не писал.

Родика была плохим и злым ребенком. Не из-за болезни.

(А может, и не было у нее никакой шизофрении.)

Есть дети, которые с возрастом укрощают свою агрессию и ненависть. Жестокие выходки малолеток – проявление невинного любопытства. Они просто добрались до яблока познания и хотят сгрызть его с черенком. Однако Родика из злого ребенка выросла бы в злого взрослого, с испорченным, гнилым характером.

Я прочитала это в ее глазах, когда впервые взяла на руки.

С каждым днем поедающее меня чувство постепенно становилось понятнее. Я все еще ощущала ответственность за нее.

Что, если записка не ложь… и я найду ее? Что, если она стала лучше? Хоть чуть-чуть? Вдруг они и людей научились чинить за эти годы.

Будет ли мне с тобой легче? Смогу ли я тебя принять?

Просьба об уходе из «Туннеля» не была решением момента. Некоторые мысли просто накапливаются и ждут некоего знака. Не думала, что тот придет в виде записки от пропавшей сестры. Но клуб дал мне все, что мог, и я тоже взяла по максимуму. Выжила, собрала денег. То, что я делала все эти годы, должно закончиться. Если останусь в деле чуть дольше, окончательно завязну.

Хотелось оставить и этот город, который никогда меня не принимал и получалось жить только в его тени. Я просто стала паразитом-гематофагом, сосущим кровь его детей.

Однако за самовольный побег меня могут убить раньше, чем я выеду за пределы Берлина. Даже я не знаю, где пролегают нити паутины «Туннеля». Поэтому я осмелилась попросить Шимицу о такой неслыханной вещи и теперь просто тряслась в ожидании ее звонка. Ее милости.

Господи, как наивно хотеть все поменять, когда точка отсчета всегда одна… Чтобы развернуть свою жизнь на сто восемьдесят градусов и начать собирать по осколкам старый мир, проще сдохнуть.

Из «Туннеля» не уходят за новой жизнью, но и старая не дает мне покоя в последнее время. Давние занозы растут только вглубь. Мне казалось, что мы все-таки разделили друг друга под шепот мадам Шимицу, проводящей мне сеансы своей бесцеремонной психотерапии. Что-то все же осталось, раз она говорила про сжатые руки. Я не могу отделаться от ощущения, что эта мелкая жива, где-то затаилась и ждет. Ждет меня.

* * *

Звонок раздался спустя две с лишним недели. Очередной неопределившийся номер. Когда я поднимала трубку, уже знала, что услышу мелодичное вибрирование голоса мадам Шимицу. Только она изъясняется на частотах чужих душ.

– Санда… Здравствуй. Как поживаешь?

– Хорошо. Вы?

– И я хорошо. Мы обсудили с Мельхиором твою просьбу. Он разрешил. Мы посмотрели твои дела… поведение… и пришли к выводу, что ты можешь идти. Бизнес в будущем будет реструктурироваться. В твоих услугах будет меньше нужды. Хотя, если передумала и решила остаться… просто скажи. Мы не хотим терять хорошие кадры.

На языке вертелось: «С чего вы такие добрые? Где подвох?»

– Здесь нет подвоха, – привычно прочла она мои мысли. – Ты правда можешь идти. Тебя никто не тронет. Но информация о «Туннеле» и о том, чем ты тут занималась, никуда не должна просочиться. О последствиях тебе известно. Придумай себе любую биографию. Также… мы не будем помогать тебе с документами. Например, что ты работала у нас барменом или вообще хоть где-то работала. Это теперь твоя ответственность – строить жизнь с нуля.

– Я… я благодарна, – едва слышно отозвалась я.

Внезапно понимаю, что сижу на полу, глядя в одну точку. Все, что я делала во время разговора, осталось в памяти белым пятном. Тонкий смешок: она словно меня видит.

– Я должна что-то еще?

– Больше ничего. Наши деловые отношения завершены. Спасибо, Санда. Я тебя ценила. Желаю удачи.

– Спасибо.

Гудки. Лаконичное прощание. Никто не будет скучать.

Негнущимися пальцами набираю номер единственного человека, с которым должна попрощаться сама. На улице день, Вертекс спит. Но я разбужу. Потому что, вероятно, мы больше никогда не увидимся.

– Где твое чувство приличия? – сонно спрашивает меня трубка.

– Вертекс, слушай… я ухожу.

Молчание становится другим. В нем появляется странная глубина.

– Вообще? – наконец уточняет он.

– Я попросила меня отпустить. И Мельхиор согласился. Меня на самом деле отправляют на все четыре стороны. Это дикость. Хочу сказать вслух, чтобы самой поверить.

– И мадам Рамен даже не стала препятствовать?

Невольно хихикаю и мотаю головой, как если бы он мог меня видеть.

– Не стала. Мне сложно объяснить, почему я ухожу. Это, как говорится, долгая история. Но так надо. Да и не умею я рассказывать. Надеюсь, мы однажды увидимся снова. Будь все такой же звездочкой, Вертекс.

– Э не, дорогуша, от меня так быстро не отделаешься. С подрядчиками своими по телефону прощайся. Я устрою в честь тебя пир на весь мир. В «Туннеле». Завтра. Там и так очередная пляска смерти, но мы добавим.

– Это лишнее.

– Звучишь как бабка.

– Я и есть бабка.

– Прекрасно, справим тебя на пенсию. Завтра в десять. Поняла меня?

С ним бесполезно спорить. Невольно усмехаюсь и думаю: почему бы и нет? В моей жизни было не так много поводов что-то праздновать.

– Хорошо, обещаю. Земля от нас содрогнется.

– Другое дело, – проворковал Вертекс и отключился.

Мариус

Купюру Юсуфа изъяли для экспертизы. Мариус помнил несчастное выражение лица мальчика, у которого в очередной раз что-то отбирали. Но он так к этому привык, что отдавал кротко и безоговорочно.

– Извини, – только и сказал Мариус, хотя в этом не было необходимости. Они ведь делали свою работу.

– Нельзя потерять то, что никогда не было твоим, – криво усмехнулся Юсуф.

Логика здесь определенно присутствовала. Бианка и Лука были страшно оживлены: еще бы, столько нарыли. И портрет зла им нарисовали, да еще и улику выудили. Их стажировка определенно началась хорошо.

– Думаете, фальшивая? – поинтересовался Юсуф.

Мариус перевел на него взгляд и дружелюбно ответил:

– Все может быть. Вероятность маленькая, но на ней могли остаться отпечатки пальцев. Но это очень редкий случай. Отпечатки так долго не сохраняются. Кстати… ты сказал… запах. От нее чем-то конкретным пахло?

Юсуф сумрачно кивнул, но не спешил делиться подробностями.

– Ты говорил, что не можешь описать запах.

– Нет.

– Ну, а ассоциативно… Духи?

– Нет. От нее не пахло ничем… искусственным.

Губы Мариуса тронула любопытствующая усмешка. Все интереснее.

– А что тебе напомнил этот запах?

Юсуф задумался и поскреб спутанную гриву, похоже, испытывая затруднения. Лоб наморщился, а губы беззвучно произносили что-то, точно перебирая названия. Мариус слегка наклонил голову, внимательно следя за ним.

– Ну… это как… не знаю… Что-то родное, – поделился он странноватой формулировкой. – Как дом. Ваш дом. Или мама. Когда я вернулся из лагеря летом, то взял мамино полотенце… потому что все остальные были грязные. Оно пахло… мамой. Как-то… так.

Юсуф поднял на него глаза и почему-то густо покраснел.

– То есть… она пахла… мамой?

– Да. Не моей. Но чем-то… близким.

Бианка с Лукой уже откровенно скучали и шугали детвору. Пора было забирать этих оболтусов.

– Вы точно меня не посадите? – пугливо спросил Юсуф, заглядывая следователю в лицо.

– Ты ни в чем не виноват. Выбрось все из головы и иди домой.

Юсуф кивнул и побрел прочь, сгорбив спину. Из дверей школы выносились ученики. Бритовисочные парни даже не взглянули на него, уходя куда-то под биты рэпа из портативных колонок. Мелькнуло нахальное лицо Джей Пи, который стрельнул в его сторону очередным глумливым взглядом и тоже исчез вместе со всеми.

«Дурная какая-то школа», – досадливо подумал Мариус и отправился к своим ассистентам.

* * *

Экспертиза купюры ничего не дала. Отпечатков на ней, ясное дело, не сохранилось. Только из серийного номера извлекли код страны выпуска – Германия. Эта информация была бесполезной.

Мариус снова прошелся по имеющимся данным. Пропажи детей незадолго до полнолуния. Дважды отметилась некая дама без ярко выраженных признаков – кроме пристрастия к черному цвету. Юсуф считает, что она пахнет мамочкой. Имеются сто евро, которые она ему всучила, когда тот безотчетно устроил ей наводку на Михи.

Нужно совершить прогулку по Варшавской. Там торчало несколько дилеров, можно было бы попробовать аккуратно их опросить. Однако его опередили. Бианка с ехидным лицом сообщила, что Лука уже умчался туда вместе с двумя патрульными. Это, по мнению Мариуса, был провальный способ опрашивать наркоторговцев: безопаснее было бы прикинуться покупателем.

– Сказал, что надо идти по горячим следам. Я его предупредила, что это закончится, скорее всего, его увольнением.

Принять решение Мариус не успел. Лука сам позвонил и деловито сообщил:

– Мы взяли Осама Демиреля, который, по словам того шкета, регулярно продавал наркоту Михаэлю. Я его слегка прижал… он рассказал кое-что любопытное. Сейчас привезу.

– И как понимать эту самоволку?

– Просто скажите мне спасибо.

О наглости как втором счастье они еще поговорят. Зная характер Луки, Мариус боялся, что тот напорет горячки. Через полчаса он объявился и засунул этого Осама в комнату для допросов. Мариус присмотрелся к нему сквозь дверное окошко – лысая башка, на виске вытатуирована маленькая молния. Глаза нервно бегали туда-сюда, и чувствовалось, что он не на шутку обозлен.

– Это по каким правилам вы меня сюда притащили? – рявкнул он, как только следователь вошел. – Даже не обыскивая? На, смотри: вот карманы, кошелек, в трусы мне залезьте, гомики… Нету у меня ничего. Вы не имеете права меня задерживать. И Михи я вообще не видел уже черт знает сколько, – продолжал бушевать он. – С чего вы приперлись в мой магазин, а?

Выяснилось, что у дилера неплохое прикрытие. Просто небольшой «шпэти»[9]: можно купить пива, чипсов и лотерейный билет. Официальный владелец – его брат Мехмет. Мариусу эти сказки можно было не рассказывать. На Варшавской дилеры не только стенки подпирали, но и маскировались под продавцов, донерщиков, а один раз там даже задержали торговца кокаином в униформе почтальона. Лука просто пришел к Осаму и спросил в лоб, знает ли он Михи. Тот сначала отнекивался, однако после оказания давления проболтался, что они якобы кореша. В такую дружбу верилось с трудом, но условно эта версия могла пройти.

– Я не знаю, где Михи. Пропал он. Заходил, а теперь нет. Да, о нем спрашивали одни серьезные ребята, – отчаянно потея, тарахтел Осам на бешеной скорости. – Мы просто держим магазинчик, ничего криминального. Захочешь – обыщи меня. Но Варшавская, сами знаете, что за место. Всякие бывают. Спрашивали его какие-то отмороженные. Говорят, они торгуют стаффом ближе к переулкам. Их мало, всего трое. По слухам, связаны с «Туннелем». Больше ничего не знаю. Зачем, кто, почему – без понятия.

– Откуда информация про «Туннель»? – уточнил Мариус.

Он прекрасно видел, что Осам врет, причем плетет на ходу. Его глаза уже перестали бегать и глядели на следователя в упор, а выражение лица стало напуганным и притворно честным. Мариус ему не верил, но задерживать пока не собирался. Устраивать самовольную облаву на Варшавскую улицу тем более не шло ни в какие ворота. Осам это тоже понимал, чуя, что наркота их интересует во вторую очередь.

– Ну, я же живу там, что уж, в слухах разбираюсь. Сразу просеку, если ливанцы или африканцы… Они и не шифруются перед нами… заходят в магаз, берут что надо, причем не всегда платят. Мы тут сами хотели уже полицию звать. Знаете, сколько убытков от этих наркош? А «туннельные» – другие. Они всегда в тени, выходят только по ночам. Как змеюки пялятся издалека. А сами в черном, чисто вороны. Вот эти вампиры к нам и зашли, спросили, мол, есть у тебя такой кореш – Михаэль Краусхофер? Я такой, типа, ну заходит, пивка берет. Общаемся. Они узнали это и ушли. Все. Больше ничего не знаю. Сгребли его, стопудово. Я Михи часто говорил, не бери ты эту наркоту. Еще небось в долги влез, у него с деньгами-то напряг… Эх, что с ним теперь? Есть инфа?..

Это был уже перебор. Похоже, Осам и сам понял, что переигрывает, и заткнулся. Мариус внимательно слушал его, мысленно добавляя в картину новые элементы.

«Туннель». Всуе не поминают.

– Узнаешь этих людей, если пройдемся с тобой по району? – задумчиво спросил он.

– Не-не-не, – замотал круглой башкой врун, – у меня память на лица плохая. Да и «туннельные» каркуши для меня все – Эдварды Каллены.

Лука смотрел на Осама с вызывающим прищуром, всем своим видом демонстрируя, что не верит.

– Выпроводите его, – велел Мариус. – Допрос закончен.

– Серьезно?! – отвалилась челюсть у ассистента.

Осам засиял как медный тазик.

– Мамой клянусь, я не дилер! Магазин мой проверьте, дом! Это все брехня, меня кто-то подставить пытался. Это сраные юго. Проверьте лучше их магазин, вот прямо напротив дома моего.

Лука быстро догнал Мариуса, который почти вышел.

– И все? Так и отпустите?

– А за что его задерживать? – устало поинтересовался следователь.

– Для начала нужно официально обыскать его нарколавку. Руку даю на отсечение…

– Когда ты его уводил под фанфары полицейской сирены, все, особенно другие дилеры, были в курсе, что надо прятать товар, – отчеканил следователь. – Спасибо, что просигналил. Наркотиками занимается другой отдел, не вали все в кучу. Я услышал от него все. Если что, он будет торчать в своем «шпэти». Отпускай.

– И что теперь? – разочарованно донеслось в спину.

Мариус быстро шел к своему кабинету. Придется нанести на днях один визит. Хорошие методы у него кончились. Там, где начинался «Туннель», мог помочь только человек оттуда.

* * *

Из отдела по борьбе с наркотиками c запозданием пришла дополнительная справка. Осама Демиреля знали давно и уже задерживали дважды. Имелась одна отсидка за торговлю экстази, амфетаминами и другими веществами. Второй раз он вышел сухим из воды – ничего не нашли. Согласно их данным, он работал на ливанцев, которых так отчаянно клял в своей речи.

Но клубок проблемы уже укатился в другую сторону – к «Туннелю».

Средоточие всевозможных пороков. Если грешить по всем пунктам сразу, то в одном месте. Мариус уже не раз сталкивался с клубом в упоминаниях нераскрытых дел, но знал его структуру лишь по слухам, домыслам и крупицам просочившейся информации.

Бутафорный «Туннель» походил на оптическую иллюзию. Фрики и техно-биты призваны были отвлекать внимание от копошащихся в его недрах змей.

Считалось, что централизованной мафии здесь не было, хотя все приписывали «туннельным» какую-то мутную идентичность. Клуб работал через дилеров, а клиентура шла к ним сама. В неоновых лучах проходила передача нужных контактов. Дилеров отследить было почти невозможно, а в закрытых кабинетах мог сидеть кто угодно – от банальных парочек до наркош. Как рассказывали Мариусу, доказательств, достаточных для ареста или закрытия, не имелось, потому что дилеры есть везде. И на Котти[10], и в люксовых лаунжах, и в подворотнях Нойкёльна[11]. В библиотеках университетов, туалетах клубов и вагоне метро. Они выбирают места, и те становятся их маркой. Так вышло и с «Туннелем».

Дилеры этого клуба походили на фокусников, обещавших гладко провернуть трюк. Шито-крыто, никто и не догадается. Все они были чем-то похожи. Не раз им приписывали любовь к черному цвету, хороший вкус и образованность. «Туннельные» любили эстетику, они в ней разбирались. Это отличало их от безвкусной шушеры того же Котти.

В этом Мариус убедился сам, когда вышел на одного из дельцов.

Вернее, это была она.

Вивьен не имела возраста, но ей было много лет. Имя Вивьен ей не шло, но это было и не ее имя. Вивьен следовало бы стать главным редактором глянцевого журнала, сидеть в первом ряду на Неделе моды в Париже и ловить заискивающие улыбки дизайнеров.

Но она выбрала теневой бизнес.

Обычно дилеров нельзя увидеть, настолько хорошо они умеют прятаться. Про «туннельных» шутили, что те проявлялись только в зеркальных отражениях, а не в реальном мире.

Мариусу удалось напасть на дилера, когда он отслеживал подозреваемого в одном давнем деле – уважаемого предпринимателя, чья жена погибла при загадочных обстоятельствах. У него имелось безупречное алиби, но Мариус ему не верил. Он следил за ним какое-то время и однажды стал свидетелем встречи с некой женщиной. Место было необычное – серпентарий. В окружении аквариумов со скользящими чешуйчатыми телами те вели еле слышную беседу. Из обрывков становилось ясно, что речь идет об отравлении супруги.

Когда они разошлись, Мариус пошел за ней, а не за подозреваемым. Тогда он сильно напоминал себе вспыльчивого Луку, который действовал на свое усмотрение, потому что чувство собственной правоты было сильнее установленных правил. Женщина почти сразу заметила, что за ней следят, и, к его удивлению, даже не пряталась, а предложила поговорить.

Она нашептала, как найти улики в доме подозреваемого. Взамен ничего не попросила и вежливо попрощалась. На ее запястье он заметил странное выжженное клеймо, напоминающее трилистник. Где-то этот символ уже упоминался коллегами.

Сконфуженный ее дружелюбием и откровенностью, он так и не остановил ее. Зато нашел обещанные улики и упрятал того человека за решетку. А позже узнал, что трилистники вокруг круга – символ клуба «Туннель» и метки его дилеров. Так он осознал, что ему фактически подсобила та, кого, по-хорошему говоря, тоже надо было засадить.

Он стал ходить в серпентарий каждые выходные. Бродил меж аквариумов, наблюдал за ленивым шевелением экзотических змей, пока однажды не увидел ее снова. Она сидела напротив аквариума с черной мамбой и умиротворенно следила за ней сквозь непроницаемые стекла темных очков.

«Вы похожи», – заметил Мариус, садясь рядом.

«Приму это как комплимент. Долго меня ждал?»

В этой проницательности было что-то пугающее.

«Не боишься, что я тебя арестую?» – поинтересовался он.

Они уставились друг на друга, как два цивилизованных хищника.

«За что же?»

«Я в курсе, на кого ты работаешь».

«Боюсь, это недоразумение. Я занимаюсь необычными вещами, но они не против закона. Знаешь, что я делаю? Слушаю чужие секреты. Я их храню. Вот это мой труд».

Мариус недоверчиво смотрел на нее, вновь будучи обескураженным ее открытостью. Вивьен продолжила наблюдение за черной мамбой, которая решила сделать показательный круг у самой кромки стекла.

«Я знаю, что у тебя в голове. Ты хочешь меня наказать. Ибо ты молод и веришь, что можешь творить справедливость. Я в твоей системе деструктивный элемент».

«Ты выдала своего клиента. Если ты психолог, то неэтично как-то вышло».

«Я не психолог, – покачала она головой. – Я шкатулка, куда ты кладешь бумажки со своими тайнами. Тебе нужно для них место. Секреты бередят души, а с годами наливаются тяжестью. Однажды ты понимаешь, что таскать в себе эти камни больше нет сил, и начинаешь искать для них место. В чужих душах, выкопанных ямах, еще не исписанных страницах. Но вот… ты находишь меня. Я предлагаю тебе извлечь камни, запираю их на замок и оставляю в сохранности. В твоих руках – ключи, и ты можешь в любой момент открыть дверь, за которой твои секреты. Посидеть с ними в молчании. Послушать их тишину. Между тайной и ее носителем со временем образуется интимная связь, которую не получается разорвать. Ты тяготишься ею, но при этом хочешь ощутить тайну вновь, где-то под своим сердцем. Побыть с ней наедине. Прочувствовать этот болезненный рубцеватый контур, по которому она врезалась в твое существование. Я всегда помогаю тебе в этом. Если ты умен, то поймешь, о чем я».