Читать онлайн Улица милосердия бесплатно

Jennifer Haigh

MERCY STREET

Copyright © 2022 by Jennifer Haigh

Published by arrangement with Ecco, an imprint of HarperCollins Publishers

© Казарова К., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление «Эксмо», 2023

Каждой четвертой

• Хожу туда-сюда по Бикон-Хилл,
• Ищу дорожный указатель на
• Улицу милосердия.
• Там нет.

• Пробую найти ее в Бэк-Бэй.
• Там нет.
• Там нет.

– Энн Секстон[1]

Зима

Всегда сложно определить, где начинается история. К тому времени, как мы оказываемся в этом мире, полностью населенном другими людьми, драма в самом разгаре. К тому времени, когда мы появляемся на сцене, – громкие, страдающие недержанием, как взрывающиеся грязные бомбы, – кульминация уже далекое воспоминание. Наше появление на свет – не начало, а следствие.

Точка отсчета условна. Когда Клаудия вспоминает ту зиму (чего жительница Новой Англии просто не может не делать), дни сливаются в ее памяти: слабый свет гаснет рано, грузовики с солью грохочут по проспектам, резкий ветер пронизывает пальто. В то время у нее не было ни малейшего представления о построении невидимых сил, о приведенной в движение цепочке событий.

Как и всех остальных, ее занимал снег.

Зима пришла поздно, как ворчливый старик, который отказывается поторапливаться. Первые недели января были сухими и тихими: голый асфальт и короткие синие дни, ослепляющий свет над гаванью, чайки, ныряющие в лучи косого зимнего солнца. Затем над побережьем пронесся мощный северо-восточный ветер, кружась и брыкаясь, как боец кунг-фу. За ночь выпало тридцать сантиметров снега. Школы закрыли, рейсы отложили, целые районы остались без электричества. Приемный покой клиники опустел, Мерси-стрит[2] стала почти непроходима.

Три дня спустя разразилась вторая снежная буря.

Снег, и еще больше снега. Тротуары сужались с каждой неделей. Пешеходы передвигались гуськом, аккуратно переставляя ноги. Парковочные места усыхали, пока в конце концов не исчезли совсем, а на их месте выросли высокие сугробы.

ХОЛОДНЫМ УТРОМ В СРЕДУ В СЕРЕДИНЕ ФЕВРАЛЯ перед клиникой собралась толпа, спиной к Мерси-стрит. Клаудия стояла у окна на втором этаже в кухне для персонала и считала головы.

– Тридцать шесть, – произнесла она вслух.

Сверху группа выглядела организованной. Люди образовывали концентрические круги, похожие на годичные кольца дерева. В центре стояли корифеи – священники архиепископа в гладких нейлоновых брюках, несколько монахов из францисканского монастыря в Нью-Бедфорде, – полы их коричневых ряс торчали из-под зимних пальто. Во внешних кольцах были обычные люди, сжимавшие в руках четки или транспаранты. Они пришли прямо из церкви, – их лбы были перемазаны темной сажей. Как жертвы перестрелки, подумала Клаудия. Тем утром, по дороге на работу, она видела много таких лбов. В Бостоне, несмотря на последние события все еще в самом католическом городе Америки[3], Пепельная среда – это не шутки.

К ней подошла Мэри Фейи, приемная медсестра.

– Для Пепельной среды не так уж и впечатляюще. В прошлом году было раза в два больше.

– Наверное, это из-за снега, – ответила Клаудия.

В загроможденной кухоньке было очень тесно, в кофейнике заваривался свежий кофе. Телевизор показывал «Эн-И-Си-Эн», кабельную сеть Новой Англии. Главной новостью стала зима, самая снежная за 364 года, а это примерно столько же, сколько люди в этих местах жалуются на погоду. Надвигалась еще одна буря, в Карибском море зарождалась область низкого давления. «Задраиваем люки, господа. Это еще один северо-восточный монстр». Метеоролог, человек с лопатообразным лицом в плохо сидящей спортивной куртке, не мог скрыть своего веселья.

– Ты посчитала вон тех сзади? – спросила Мэри. – За Пухляшом.

На периферии, уткнувшись в мобильные телефоны, как скучающие незнакомцы на автобусной остановке, стояли несколько зевак. Были ли они частью протестующих или просто проходили мимо, сказать было невозможно.

– Нет, – призналась Клаудия. – Насчет их я не уверена.

Тридцать шесть человек, на ее взгляд, было ощутимым числом. Под объемными куртками они могли прятать что угодно. В клинике работали двенадцать человек: не считая охранника Луиса, все женщины и все безоружные.

Она изучала их лбы. Значение ритуала было несколько туманным. Идея, по всей видимости, заключалась в том, чтобы напомнить верующим об их смертности, – как будто это кому-то могло понадобиться. Едва ли для кого-то было секретом, чем все в итоге кончается. Со всех сторон одни спойлеры.

Тридцать шесть, конечно, ощутимое число, но, случись что, хватит и одного.

Северо-восточный монстр. В том году это было общепринятое название, утвержденная номенклатура. Зимой 2015 года в Бостоне снежную бурю нельзя было назвать ни суровой, ни мощной, ни даже свирепой. К Пепельной среде сезон уже заклеймили. Еще один Северо-восточный монстр™ был в пути.

МЕРСИ-СТРИТ СЛОЖНО НАЗВАТЬ УЛИЦЕЙ. Она занимает всего один квартал к юго-востоку от парка Бостон-Коммон, в части города, когда-то известной как Зона Боевых Действий. Давным-давно это был местный квартал красных фонарей: темный, тесный район, переполненный тавернами, массажными салонами, пип-шоу, порнокинотеатрами и другими извращениями двадцатого века, которые сейчас кажутся такими же старомодными, как корсеты. Проститутки слонялись перед забегаловкой «Хорошее времечко у Чарли», окликая мужчин в форме – моряков с военно-морской верфи в Чарльзтауне в увольнении.

Никого из них уже нет – ни девушек, ни моряков. С годами район облагородили. По всем внешним признакам, боевые действия прекратились. После закрытия военно-морской верфи забегаловки снесли, а полуразрушенные улицы отремонтировали. Порнокинотеатры продержались еще пару лет, пока цифровая эпоха не прикончила их окончательно. Теперь одинокие мужчины мастурбируют, сидя дома перед компьютером, – очевидная победа технологий. Выходить из дома стало совершенно незачем.

Секс покинул Зону Боевых Действий. А потом пришли строители. На улице выросли офисные башни, крытые парковки и коммерческие помещения для магазинов и ресторанов, до которых легко добраться от станций Чайна-таун Даунтаун Кроссинг. К тому моменту, когда совет директоров клиники, заседающий за три тысячи километров в Чикаго, решил арендовать одно из этих зданий, никто из них даже не слышал про Зону Боевых Действий. Ничего не подозревая, они сделали очень поэтичный выбор.

Клиника входит в «Вэллуэйз» – небольшую, но стабильно растущую сеть реабилитационных центров, лабораторий, тестирующих на наркотики, а также клиник женского и психиатрического здоровья в восемнадцати штатах и округе Колумбия. Из всего этого настоящую прибыль приносят только лаборатории. Хотя технически «Вэллуэйз» является некоммерческой организацией, они все равно считаются крупными игроками на рынке мочи.

Наркомания и алкоголизм, депрессии и тревожные расстройства, случайные беременности и венерические заболевания. Считается, что все эти проблемы объединяет один и тот же источник – утрата добродетели. Каким бы ни был диагноз, у всех пациентов «Вэллуэйз» есть одна общая черта: люди считают, что в своих проблемах – частично или полностью – те, черт побери, виноваты сами.

Над входной дверью клиники висит деревянная вывеска, выкрашенная в голубой и лимонно-желтый цвета, с названием «Выбор Женщины», которое никто не использует. В Бостоне она известна просто как Мерси-стрит, улица Милосердия.

ВНИЗУ НА ТРОТУАРЕ СВЯЩЕННИК ПРОПОВЕДОВАЛ В МЕГАФОН – на двойной скорости, как аукционист рогатого скота: «РадуйсяБлагодатная! ГосподьСТобою»[4].

Толпа отвечала низким гудением, точно пчелиный рой.

– Ты глянь-ка, – сказала Мэри с некоторым удовлетворением. – И все мужики.

– Уверена? – Это было необычно. Клаудия связывала такое засилье религиозных представителей с Пепельной средой. – Зуб даю, что видела женщину.

Шапки, шарфы и толстые зимние куртки – у протестующих не было ни возраста, ни фигуры, ни пола. Некоторые поставили свои транспаранты на землю, чтобы прочесть Розарий. Вдоль среднего круга пробиралась фигура в синей парке, останавливаясь, чтобы стряхнуть с транспарантов снег.

– Вон, – показала Клаудия. – Это женщина. По чистой случайности именно она отвечает за чистоту.

– Какое удивительное совпадение, – ответила Мэри.

Протест в Пепельную среду планировали несколько недель. Мэри слышала об этом в церкви. Ее священник сообщил о нем с большим энтузиазмом. В первый день поста верующие устроят бдение на тротуаре Мерси-стрит. Они будут просить Пресвятую Деву вдохновить молодых женщин и спасти нерожденных детей. Они будут молиться о прозрении, о божественном прощении, о милости.

РадуйсяБлагодатная! ГосподьСТобою. Слова неслись друг за другом как дисклеймер после рекламы на радио, где бойкий диктор галопом мчится по напечатанному мелким шрифтом тексту.

– Этим сволочам, – сказала Мэри, имея в виду священников, – лишь бы от темы уйти.

А уйти, по ее мнению, было невозможно: малолетние жертвы, покрывательство архиепископа, сотни тайком замятых судебных исков. Тема была одна, и Мэри была не из тех, кого легко одурачить. В своих убеждениях она была тверда и неколебима. Каждый год в Пепельную среду она принимала пациенток, измеряла рост, вес, давление, – и все это с пятном священной сажи на лбу. Как она объясняла это пациенткам и объясняла ли вообще, Клаудия не знала. Это был урок, который, занимаясь подобной работой, усваиваешь снова и снова: люди полны противоречий.

РадуйсяБлагодатная! ГосподьСТобою. Мэри Фэйи слышала эти слова с раннего детства, слышала, как ее собственное имя возносилось к небесам в молитве.

– Не странно было? – спросила Клаудия однажды.

– Никогда не думала об этом, – ответила Мэри.

ПРОТЕСТУЮЩИЕ БЫЛИ НОРМОЙ ЖИЗНИ, ЧАСТЬЮ РУТИНЫ, как пробки или плохая погода. Иногда стоял только один – старикан в бейсболке «Рэд сокс». Клаудия дала ему прозвище Пухляш. Он приходил каждое утро, как добросовестный сотрудник, в пуховике цвета мусорного мешка, а в мае менял его на желтую ветровку. Для Клаудии она была как проклюнувшийся одуванчик, первый шепоток весны.

Поначалу она пыталась с ними разговаривать. У нее не было опыта общения с религиозными людьми, и ее поразило – по-настоящему поразило, – как все разговоры неизбежно сводились к слову божьему. Это было все равно что пытаться доказать что-то упрямому ребенку, который только и делает, что талдычит как попугай: «Потому что мой папа так сказал!» На что любой вменяемый взрослый мог бы ответить:

Он так сказал? Что именно он сказал? Ты уверен, что правильно расслышал?

Или:

Я никогда не видел твоего папу. Ты уверен, что он у тебя есть?

Или:

А его кто-то спрашивал? Серьезно, занимался бы он своими делами.

Ее попытки вступить в рациональную дискуссию обернулись плохо. В первый рабочий день к ней подошел коренастый мужчина в «докерсах» и флисовой куртке, самый неприметно выглядящий человек, какого только можно себе представить.

– Мама, пожалуйста, – сказал он.

Она до сих пор помнит его ритмичный голос: настолько ласковый, что в нем было что-то зловещее. К тому же это был первый раз в ее жизни, когда взрослый незнакомый человек назвал ее «мама», а такое не забудешь.

– Пожалуйста, мама. Господь наш Иисус обращается к тебе. Пожалуйста, не убивай своего ребенка.

По пути туда он заходил в «Старбакс». Она чувствовала запах от его куртки.

– Я здесь работаю, – сказала она.

Его манера тут же переменилась, словно актер вышел из роли. Он смотрел на нее с таким видом, словно наступил в дерьмо.

– Ты делаешь дьявольскую работу, – сказал он.

На что Клаудия ответила: «Ага, мне говорили».

Когда он назвал ее «пиздой» и проклял на вечные адские муки, проклятие ее не смутило – будучи неверующей, она нашла его несколько комичным. Куда тревожнее было личное оскорбление. Не только само слово, но и то, как он его произнес: победоносно, словно выиграл в споре. Для определенного типа мужчин пизда являла собой скрытое оружие: неприметное, портативное, всегда в боевой готовности. Но что это слово значило для гневного незнакомца, который не имел (и скорее всего ни разу не видел) той части тела, которую оно обозначало? Части тела, которую он считал омерзительной, гнуснейшей из возможных для характеризации человека.

Клаудия знала, что это всего лишь слово. В Британии и Ирландии слово «пизда» используется непринужденно, веселья ради, как добродушная поддевка среди приятелей, которые – подумать только – обычно мужского пола. Она узнала об этом несколько лет назад на заре онлайн-знакомств от профессора английской литературы из Тафтса. В шумном пабе в паре кварталов от кампуса он объяснил, что пизда – это синекдоха, фигура речи, в которой часть обозначает целое. («Как несколько голов скота», – любезно пояснил он.) Затем он пустился в рассуждения о синекдохе и метонимии, которые будучи разными вещами, тем не менее были как-то связаны. Эта проповедь заняла некоторое время и потребовала использовать слово пизда несколько раз. Казалось, он не понимал, а может и наоборот, что для женского уха слово пизда – грубое и очень личное оскорбление. Половина человечества в нем низведена до части тела, до одного-единственного назначения. Вот что ты такое. Вот что вы все такое.

Часть, обозначающая целое.

Клаудия не стала объяснять это профессору из Тафтса. Она не хотела произносить это слово и тем более не хотела слышать, как он его произносит. Он был просто чуваком, с которым она познакомилась в интернете. Ее пизда его никак не касалась.

ОНА НАЛИЛА СЕБЕ КОФЕ И СПУСТИЛАСЬ ВНИЗ. Выкрашенная в солнечно-желтый цвет приемная была светлой и жизнерадостной, там стояли удобные кресла, столики со стопками журналов о кулинарии и интерьерах, кое-где были стратегически расставлены коробки с бумажными салфетками. Одна из стен была увешана гигантскими принтами со снимками, которые сын директора сделал во время миссии Корпуса мира: на них улыбающиеся африканские женщины в ярких платьях несли на плечах, спинах и головах разные предметы. Кувшины с водой, корзины с хлебом, фруктами или бельем. Они носили все, что только можно себе представить, кроме младенцев.

В то утро половина кресел была занята: несколько женщин сидели парами, возможно, сестры, соседки или матери с дочерьми; индийская пара в строгих костюмах не отрывалась от телефонов. Парень и девушка студенческого возраста прижимались плечом к плечу и держались за руки. На них были похожие толстовки и треники, словно они пришли прямиком из спортзала.

Она пересекла комнату и длинным коридором направилась к кабинету, где находился колл-центр. Дверь была чуть приоткрыта. Клаудия узнала голос женщины, говорившей по телефону. Наоми работала на горячей линии с первых дней ее появления, самый преданный волонтер.

– Когда у вас начались последние месячные? – спросила Наоми.

Этот вопрос всегда был первым.

Весь колл-центр был занят кубиклами. В каждой стоял компьютер и обычный офисный телефон. На каждом месте висела распечатанная памятка «Протокол тихого вызова»[5].

В угловой кабинке Наоми сверялась с диаграммой, картонным кругом размером с дискету, чтобы определить срок беременности. Волонтеры помоложе пользовались онлайн-калькулятором, но Наоми считала по старинке. Она скрючилась над своей картонкой, точно какая-нибудь средневековая прорицательница, гадающая на Таро или чайных листьях.

– У вас срок восемь недель и пять дней, – сказала она.

Волонтеры делились на два типа. Половину составляли седовласые женщины Пэм, Наоми, Джанет и Карен, пожившие достаточно, чтобы помнить, иногда на собственном опыте, времена подпольных абортов. Остальные – Меган, Аманда, Лили и Марисоль – были выпускницами факультетов психологии, социальной помощи или общественного здравоохранения. Их всех называли «консультантами», но это слово слабо подходило для описания их работы. Звонящим на горячую линию было нужно очень многое: информация, прием, приличная работа, хоть какая-то медицинская страховка. Помощь с уходом за детьми, доступное жилье, антибиотики, антидепрессанты. Среди всего этого консультация была, прямо скажем, ближе к концу списка.

Особенно это касалось звонков по поводу абортов. К тому моменту, когда женщина начинала гуглить «аборт Бостон», она уже не нуждалась в советах от незнакомцев. Решение уже было принято. Консультант объяснял ей, чего ждать в день процедуры: сколько времени она займет (десять-пятнадцать минут), сколько времени ей придется провести в клинике (два часа, включая восстановление после), что нужно есть утром (ничего), что взять с собой (носки и свитер – в процедурной может быть прохладно).

– У вас есть диабет? – спросила Наоми. – Принимаете метадон, субоксон или субутекс?

Клаудия надела гарнитуру и устроилась за столом.

Они объясняли детали процедуры и отвечали на вопросы. Я буду под наркозом? Это больно? Это были частые вопросы, но не самые частые.

Чаще всего спрашивали: сколько это будет стоить?

– Первый препарат мефипрестон, – сказала Наоми. – Вы принимаете его в клинике. Потом мизопростол, его вы принимаете уже дома.

Женщины все чаще и чаще предпочитают медикаментозный аборт клинической процедуре. Оба способа без страховки стоят шестьсот пятьдесят долларов – капля в море по сравнению с тем, сколько стоит вырастить ребенка, но для многих звонящих это неподъемная сумма. «Охренеть, – неоднократно говорили Клаудии. – Ну, судя по всему, у меня будет ребенок».

Первый звонок был по поводу противозачаточных. Пока звонящая говорила, Клаудия делала заметки: начала пачку на три дня позже, пропустила две белых, приняла все из второй недели, пропустила одну розовую, остались только зеленые.

Она уже давно в совершенстве освоила вопрос о противозачаточных, наслушавшись его во всех возможных вариациях: начала позже, начала раньше, вытошнила белую, случайно приняла две. Она могла ответить на эти вопросы меньше чем за минуту на английском, испанском и гаитянском креольском.

– Вам нужно будет использовать дополнительные средства защиты, – сказала она. – Пользуйтесь презервативами до конца цикла.

Звонившая была не рада это услышать. Никто никогда не был рад это услышать.

– Меня беспокоят именно белые таблетки. Если вы не принимаете их последовательно всю первую неделю, вы не защищены.

Как только она отключилась, телефон зазвонил снова.

Вторая звонившая представилась, ее звали Тара. Где-то на фоне работал телевизор.

Клаудия узнала звуки заставки «Шоу доктора Фила» и техасский выговор самого доктора, который, словно бродячий проповедник, уверял: «Этот день изменит вашу жизнь».

– Когда у вас начались последние месячные? – спросила Клаудия.

ВИЧ-положительная Тара была на девятой неделе и спала на диване какого-то незнакомца. Она принимала метадон, но не регулярно, и литий, но не в последнее время. Она курила сигареты одну за одной: чирк-пауза-вдох. В среду в десять утра она уже была под кайфом.

Пока она говорила, Клаудия думала о задачках, которые решала на алгебре в старшей школе: поезда двигаются с разной скоростью по направлению друг к другу. Через какое время они встретятся? Вопрос всегда был в том, какое неизвестное искать. Жизнь Тары была горящим домом, где огонь бушевал на каждом этаже. С чего начать?

У Тары был всего один вопрос.

– Шестьсот пятьдесят долларов, – ответила Клаудия.

Начинают всегда с беременности.

ЧТО БУДЕТ С ТАРОЙ? КЛАУДИЯ НИКОГДА НЕ УЗНАЕТ. Горячая линия была порталом в жизни незнакомцев: приглушенный шум машин и сирен вдалеке, дети выкрикивают что-то на английском или испанском, португальском или на хмонге. Играет музыка, лает собака, плачет ребенок. Видеоигра, должно быть популярная, потому что она часто слышит ее – привязчивый электронный джингл, взрывные очереди мультяшной стрельбы.

Плачет собака, лает ребенок. Бежит вода, стучит посуда, кубики льда дребезжат в стакане. И вечный телевизор. Даже в агонии жизненного кризиса никому не приходит в голову выключить ящик.

Некоторым консультантам этот шум мешает, но Клаудия выросла в похожем доме и поэтому едва его замечает. Ее мать Деб работала санитаркой в местном доме престарелых. Она приходила с работы вымотанная и зачастую мучаясь от болей, но в первую очередь она включала телевизор и закуривала сигарету – это была ее награда за то, что она пережила еще один день.

Окружной дом – так его называли, что звучало лучше, чем было на самом деле, – был местом, где нищие пожилые люди старели и в конце концов умирали. Иногда этот процесс занимал целую вечность, а иногда так только казалось.

Большую часть детства Клаудии они жили в одинарном трейлере, на ширину прицепа. Не в двойном. Достаточно хотя бы мало-мальски знать что-то о передвижных домах, чтобы понимать фундаментальную разницу. По своей конструкции двойной трейлер похож на дом: две отдельные части соединяются вдоль одной стены. В одинарном же только одна часть, он похож на грузовой контейнер, и так же, как грузовой контейнер, он раскаляется летом и промерзает зимой. А в Мэне он промерзает так, что детский плач разносится странным эхом, – невозможно даже на секунду забыть, что живешь в консервной банке. Плюс в том, что одинарные трейлеры дешевые и их легко достать. Мать Клаудии купила их собственный на стоянке для передвижных домов без всякого залога, без проверки кредитной истории. И забрала его сразу же, прицепив к фургону, который ее брат «одолжил» на работе.

Когда Клаудия вспоминает тот трейлер, ей на ум сразу приходит ковер – красная акриловая мочалка от стены до стены с таким длинным ворсом, что, казалось, он засасывал в себя все, что на него приземлялось. Пролитое молоко, кусочки пазла, шоколадное драже. Кошачий корм, канцелярские кнопки, подтаявший фруктовый лед, детальки «лего».

Пятнадцать метров в длину и пять с половиной в ширину. Клаудия жила и в меньших помещениях, но никогда с таким количеством соседей и такими маленькими окнами. В трейлере были кухня и гостиная. В узкий коридор выходили ванная и две крошечные спальни. Позже, когда надо было разместить приемышей, ее дядя Рики соорудил хлипкую пристройку из досок, стекловолокна и кривого гипсокартона, обшив все это дело утеплителем.

По факту дом ее детства был наполовину домом, наполовину трейлером. Они были из тех людей, что расширяют свой трейлер.

Она до сих пор помнит, как впервые услышала слова «белая шваль». Ей было лет девять или десять, она смотрела по телевизору выступление комика и сразу же поняла, что он говорит о таких, как она. В ее семье ужин запивали колой под брендом супермаркета. Они ели с бумажных тарелок, – каждый прием пищи как пикник. Это был не каприз, а практичная привычка: иногда мать не могла оплатить счета за воду и каждый год в течение пары недель нормальную посуду мыть было попросту не в чем. Дешевые бумажные тарелки продавались упаковками по сто штук и были такими хлипкими, что они использовали по две, а то и по три за раз, вследствие чего производили огромное количество мусора. Контейнеры под гофрированным пластиковым навесом за трейлером вечно были переполнены. Размокшие тарелки и остатки еды гнили внутри, и в летние месяцы вонь стояла просто невообразимая. Подобно многим беднякам, их семья представляла собой экологическую и санитарную катастрофу.

Когда Клаудия слышала слова «белая шваль», она думала именно об этом.

Она так никогда и не узнала, что это был за комик и что побудило его высмеивать тех, кто составлял львиную долю его аудитории. Бедные люди много смотрят телевизор. Семья Клаудии иногда оставалась без воды, но у них всегда был дорогой кабельный пакет, за который ее мать всегда умудрялась платить вовремя.

Если Деб была дома, телевизор всегда был включен. Чтобы заснуть, она включала что-нибудь монотонное: гольф или федеральные политические каналы. Каждое утро своей короткой жизни она проводила в бодрой компании утренних передач с жеманными ведущими, душещипательными историями и звездными гостями, готовящими свои любимые блюда. Можно подумать, кинозвезды вообще что-то готовят. Уходила она в семь тридцать, предоставляя Клаудии собирать и кормить приемышей.

Как только за матерью закрывалась дверь, Клаудия выключала телевизор.

Деб звала их «приемыши», словно это была их фамилия, словно они все были братьями и сестрами в большой, многоцветной (по меркам Мэна), постоянно растущей семье. Сначала один, потом двое, потом трое или четверо. Клаудия училась в средней школе, когда Деб открыла для себя этот способ дополнительного заработка, – подходящий возраст для присмотра за детьми. Штат Мэн ежемесячно платил за каждого ребенка четыреста долларов.

(Реальная ли это сумма? После смерти матери Клаудия уточнила у своей тети Дарлин. «Вроде так», – ответила та, но как-то неуверенно.)

Но важнее было другое: каждый приемыш увеличивал их месячный надел того, что по непонятным причинам называлось «продовольственными карточками». В действительности это были не карточки, а бумажные банкноты, на которых федеральные власти броско напечатали: Министерство сельского хозяйства США, ПРОДОВОЛЬСТВЕННЫЙ ТАЛОН. Продовольственные карточки были голубыми или фиолетовыми, чтобы их наверняка никто не мог спутать с настоящими деньгами. Всем сразу должно было быть понятно, что это такое – государственные подачки для бедных. Их дизайн был нацелен на максимальное унижение. Сейчас времена изменились, одиноким матерям, получающим финансовую помощь, выпускают дебетовые карточки, но тогда люди были не прочь их устыдить. Чувство стыда считалось вполне соответствующим ситуации. Чувство стыда, как предполагалось, должно было научить их самоконтролю.

Когда Клаудию отправляли в магазин за хлебом или молоком, кассирша брала карточки за уголки, словно они были чем-то испачканы.

Мать Клаудии растила бедных детей и сама становилась от этого только беднее, но тем не менее она не отказалась от них: ни от своей, ни от чужих – даже когда у нее совсем кончилось терпение. Она не получала от них никакого ощутимого удовольствия и все равно продолжала брать новых. В какой-то момент Клаудия начала воспринимать это как болезнь, а мать как обсессивно-компульсивную собирательницу детей. Лишь спустя годы она поняла то, что теперь кажется ей очевидным: Деб растила чужих детей, потому что для нее это был один из немногих способов заработать. В мире было полно брошенных людей – больных стариков и ущербных молодых, – а ей платили за уход за ними. И тот факт, что это была одна из самых низкооплачиваемых работ, многое говорит о мире.

Хотя «растила» не совсем верное слово. Приемышам давали пищу и крышу над головой, в остальном им была предоставлена возможность растить себя самим. Дважды в неделю их мыли. Если воды не было – у тети Дарлин. Их нормально кормили и никогда не били, а это уже лучше того, с чего начинают жизнь многие другие. Деб часто говорила, что относится к ним как к своим, и Клаудия могла подтвердить, что так оно и было.

Мать Клаудии звала их «приемыши». Никто никогда даже не заикался о том, что они были ее братьями и сестрами. Приемыши относились к отдельной категории. В то время это не казалось ей жестоким.

ПОСЛЕ ЗВОНКА ТАРЫ ВСЕ ЛИНИИ ЗАТИХЛИ. По средам количество звонков иногда резко падало до нуля по необъяснимым причинам: двадцать минут полного затишья, а в следующую секунду в очереди уже полдюжины звонящих. По вторникам и пятницам звонков меньше, по четвергам – больше. По понедельникам телефоны звонят почти беспрерывно – последствия выходных, метафорические осколки которых разбросаны повсюду как конфетти после парада. Женщины звонят из такси, с продуваемых ветром улиц, со станций метро, из «Данкин Донатс». Задержки, порвавшиеся презервативы, подозрительные высыпания – некоторые звонят с работы, периодически прерывая свой рассказ, чтобы обслужить посетителя. Картофель фри не желаете?

– М-да, удручающе. – Наоми стянула с головы наушники и достала из сумки жестянку с мятными леденцами. В своей обычной жизни она была антропологом в Гарварде. Каждое лето она по полтора месяца проводила исследования в какой-нибудь развивающейся стране, где, судя по всему, и покупала всю свою одежду. В то утро на ней было мешковатое платье из какой-то грубой ткани, вроде тех, что в Средневековье носили в знак покаяния, и ожерелье, подозрительно напоминающее куриную кость на кожаном шнурке.

– У бедолаги через месяц свадьба, и она жутко боится, что месячные придутся на медовый месяц и это взбесит ее жениха.

– Она так и сказала?

– Слово в слово. Моего жениха это взбесит. – Наоми состроила гримасу а-ля Мунк, раскрыв рот в притворном крике. – А я думаю: деточка, уверена, что хочешь за него замуж? А то так каждый месяц будешь бояться, как бы он не взбесился.

– Долгая будет жизнь, – сказала Клаудия.

Наоми встала, потянулась и подошла к окну.

– Снег пошел, – сообщила она.

– Опять?

Да как такое вообще возможно? На другом берегу реки в Сомервилле ее «Субару», экипированный лопатой, одеялами и пакетиком кошачьего наполнителя для улучшения сцепления, все еще был похоронен в сугробе, который на него нагреб снегоочиститель. На откапывание ушел бы добрый час, и оно едва ли того стоило.

– И еще одна буря идет, – сказала Наоми. – Метеорологи призывают отказаться от личного транспорта.

– Черт. А я собиралась в Мэн в эти выходные, проверить мамин дом.

Клаудия давно называла трейлер именно так, осознавая, однако, что вводит людей в заблуждение. Ее мать использовала это же слово без малейших колебаний, для нее слова «дом» и «трейлер» были взаимозаменяемы. Говоря так, она бы даже прошла тест на детекторе лжи, уверенная в своей правоте.

Наоми выглядела обескураженной: «На машине?»

Если и был какой-то другой способ попасть в Клейборн, Клаудия о нем не знала.

– Хочу убедиться, что он еще стоит, что его не унесло последней бурей.

– Да ты с ума сошла, – сказала Наоми. – Ты не можешь просто позвонить жильцам?

– Жилец не очень надежный.

«Жилец» был еще одной аппроксимацией. Подходящего слова для этого случая тоже не нашлось. Николетт была последним приемышем – угрюмая, невзрачная девочка, которая сначала села на шею ее матери, а теперь пересела на ее. Николетт зажала ее в углу на похоронах Деб и спросила, может ли она остаться в трейлере со своей маленькой дочкой. Безвозмездно. То была временная договоренность, во всяком случае так тогда казалось.

– С ней никак не связаться, – сказала Клаудия. – Звонки не проходят.

– Это нехорошо, – сказала Наоми.

И не плохо. Для Клаудии это было нормально: в клейнборском семействе Бёрчей такое случалось постоянно. Ни у кого не было ни стационарного, ни мобильного телефона, они полагались исключительно на одноразовые мобильники с предоплатой. Когда ты совершал или принимал звонок, с него поминутно списывались деньги, а когда они заканчивались, телефоном невозможно было пользоваться, пока не купишь больше минут в «Уолмарте». Клаудия не стала объяснять это Наоми. Для антрополога из Гарварда аборигенские ритуалы плодородия и то были не такой экзотикой.

Снова зазвонил телефон. Клаудия уже потянулась за наушниками, но тут в дверях показалась голова Мэри Фэйи.

– Клаудия, ты мне нужна. У нас там пациентка в приемной.

ПАЦИЕНТКА ЖДАЛА В КАБИНЕТЕ, ТЕСНОМ НУЖНИКЕ рядом с приемной, где едва помещались стол и три стула. Ванесса М. оказалась миловидной круглолицей девушкой с афрокосичками и робким, тоненьким голоском. Судя по карточке, ей было семнадцать лет и десять недель из них она была беременна.

– Все, что ты мне сегодня расскажешь, останется в тайне, – начала Клаудия. – Но если ты скажешь мне, что кто-то причиняет тебе вред, не заботится о тебе или что ты собираешься что-то с собой сделать, мне придется сообщить об этом, чтобы убедиться, что с тобой ничего не случится.

Это был плюс-минус стандартный протокол. Каждый сотрудник клиники являлся уполномоченным представителем и один-два раза в год, иногда чаще, Клаудии приходилось звонить в Министерство по охране детей и семьи, чтобы сообщить о преступлении в отношении несовершеннолетних.

Ванесса отвечала на вопросы односложно. Да, она знает, какие варианты у нее есть. Нет, никто не принуждает ее сделать аборт. Когда Клаудия спросила о ее планах на будущее, девушка оказалась более многословной. В сентябре начинаются занятия в Массачусетском университете, она собирается изучать речевые патологии. Ее сестра воспитывает глухого сына. Однажды Ванесса научит его говорить.

Ванесса М. Полностью имя никогда не указывается, как у анонимных алкоголиков, чтобы защитить частную жизнь пациента.

– Я точно хочу когда-нибудь иметь детей, – негромко сказала она. – Сто процентов. Просто, ну, не сейчас.

Клаудия объяснила, что при медикаментозном аборте стоит быть готовой к шести-восьми часам обильного кровотечения и сильным спазмам. «Как при тяжелых месячных, – добавила она. – Ибупрофен облегчит боль».

Мэри вернулась в компании официального представителя Ванессы – крепкой, воинственной тетки, которая напомнила Клаудии ее собственную мать. Тетка согласилась подписать форму, но ей это явно было не по душе.

Она молча подписала бумаги. Перед тем как уйти, она остановилась в дверях: «Это решение Ванессы, но вам я скажу – я от него не в восторге. – Она окинула Клаудию взглядом с ног до головы. – У вас есть дети?»

Разумеется, ей уже задавали этот вопрос. Вопрошающих – чаще всего чернокожих, латиноамериканок и матерей несовершеннолетних – ее ответ не удивлял. Они смотрели на нее с недоверием: белая женщина, которая не любит детей. Клаудия чувствовала на себе их осуждение, но с вердиктом поспорить не могла. Она была белой и не любила детей, по крайней мере, не той глобальной, безусловной любовью, какую ожидают от женщин. В раннем возрасте осознав, что некоторые из них совершенно невыносимы, она любила их строго избирательно. В мэнском отделении органов опеки многие были неуправляемыми и капризными, фонтанировали злобой и страхом. И тот факт, что у них были на это все причины, нисколько не облегчал процесс общения.

– Нет, – ответила Клаудия.

– Так я и думала, – сказала тетка.

По правде сказать, она никогда не принимала решения не иметь детей. Просто в двадцать она решила – не сейчас. И в тридцать. И в сорок. На каждом этапе ее жизни находились вещи, которыми она отдавала большее предпочтение.

– Не понимаю, как вы можете здесь работать, – сказала тетка.

Клаудия не ответила. Ей постоянно это говорили. Старые друзья, дальние родственники, незнакомцы в самолете. Стоматолог. Мануальщик. Женщина, которая ее стригла. Ее терапевт пояснил, что можно не отвечать; что это утверждение, а не вопрос. Самым очевидном ответом было бы: «Нет, не понимаете».

– С Ванессой все будет в порядке. – Клаудия протянула тетке визитку. – Это мой телефон. Если ей что-нибудь понадобится, пожалуйста, позвоните.

Не понимаю, как вы можете здесь работать.

А вот чего Клаудия не сказала и никогда не говорила: так было не всегда. Когда-то давно, в другой жизни, она жила в Нью-Йорке и работала в журнале «Дэмзел»[6]. Она получила эту работу, потому что была молоденькой и симпатичной, а у матери ее парня были связи. Клаудию взяли младшим редактором, – в списке сотрудников в выходных данных она была самой молодой. Там она получила первый урок о том, как устроен этот мир.

«Дэмзел» регулярно выдавал нескончаемый поток советов. Они учили женщин, как быть женщинами, и называли это общественной журналистикой.

Раз в год, писала Клаудия без всякой иронии, обязательно посещайте специалиста по подбору бюстгальтеров.

Это было гламурное место. Зарплата была маленькая, но с некоторыми преференциями. «Дэмзел» оплачивал ее абонемент в спортзал и выдавал ежемесячное «пособие на обмундирование», покрывающее услуги химчистки. Предприимчивые владельцы салонов красоты в надежде на упоминание в журнале предлагали бесплатные стрижки и массажи, эпиляцию и педикюр.

В какой момент подбор бюстгальтеров превратился в профессию? Может, были какие-то экзамены, Международное Сестринство подборщиц бюстгальтеров, ежегодная конвенция, чтобы быть в курсе последних лифчиковых технологий?

Окрашенным волосам необходимы любовь, внимание и забота, писала Клаудия. Фиолетовый шампунь поможет справиться с желтизной.

Она писала о ноу-хау в антивозрастном уходе, о модных ошибках, которых следует избегать сорокалетним. Самой ей в это время было двадцать три.

Гламурное место, очень желанное. Младшие редакторы отказывались от обедов, чтобы сэкономить деньги, и по часу просто курили на крыше. По вечерам они посещали мероприятия: коктейльные вечеринки, открытия салонов, презентации весенних коллекций или книг о похудении от звезд. Младшие редакторы, набившись в такси, чтобы поберечь взятые напрокат туфли, прибывали в массовом количестве. Они потягивали вино из пластмассовых фужеров и умудрялись собрать целый ужин из дармовых закусок.

Роскошные туфли – шпильки, один раз надетые какой-нибудь моделью на съемку, – контрабандой выносили из отдела фотографий.

Модной ошибкой, похоже, было стать сорокалетней.

В тот период ее жизни никто и не подумал бы сказать ей: не понимаю, как вы можете здесь работать.

Величайшая негласная ирония этой работы заключалась в том, что нанять на нее могли человека, который вырос в трейлере. Не то чтобы она кричала об этом на каждом углу, тогда или вообще когда-либо. В свои двадцать три она была как гангстер под программой защиты свидетелей: конфиденциальность была ее главным жизненным императивом.

Она была хороша в этой должности, настолько же, насколько мог быть кто угодно другой. Ее заголовки и подзаголовки были продуманными, лиды – остроумными, а квалификация такой же, как и у всех остальных: ее воспитывали как девочку. В детстве она надевала подгузники на пупса, который умел писаться. Она наряжала Барби в купальники и вечерние платья с сочетающимися по цвету пластмассовыми туфлями и пластмассовыми сумочками.

Куклы учили, чего нужно хотеть.

Куклы маячили у нее в памяти. В детстве Барби нравилась ей гораздо больше пухлого пупса с его навороченной функцией искусственного мочеиспускания. Ее собственный достался ей от старшей двоюродной сестры, и Клаудия толком не понимала, что с ним делать. (Поменяла подгузник, и что дальше? Везде таскать его с собой?)

Деб считала игрушки напрасной тратой денег и всегда с удовольствием об этом заявляла, но тем не менее, насколько Клаудия помнила, каждый год за пару дней до Рождества вопреки воле ее матери какая-то незримая высшая сила посылала ей целую коробку. Не завернутые в подарочную упаковку игрушки не были сюрпризом, – Клаудия лично в течение нескольких недель тщательно выбирала их из рождественского каталога. По настоянию матери она оформляла свои пожелания письменно: сначала письмами к Санта-Клаусу, а позже в виде нумерованного списка с артикулами и ценами. Прибытие посылки было самым значимым событием года.

Игрушки присылали напрямую из магазина, и Клаудия долгие годы не осознавала, что за них платил ее отец; несколькими двадцатидолларовыми рождественскими игрушками он откупался от Деб вместо алиментов.

На Рождество 1980-го она выбрала популярную настольную игру «Невеста». Она быстро стала ее любимой, оттеснив «Что бы мне надеть?» и другую, от организаторов конкурса «Мисс Америка», где от двух до четырех девочек 8–12 лет соревновались за корону. Клаудия знала об этих играх исключительно благодаря Джастин Уэбстер, которая жила на холме и которую Клаудия считала богатой, потому что у нее были все три.

Игры учили, чего нужно хотеть.

Она делилась этими знаниями в «Дэмзел». Сделайте укладку в салоне, сходите на профессиональное отбеливание зубов и занятие по пилатесу на реформере. Низкоуглеводная диета помогает избежать вздутия, предменструальных высыпаний, перепадов настроения, экзистенциальных мук. Низкоуглеводная диета – твой лучший друг.

Она вела колонку «Спроси Девицу», где ведущие бьюти-эксперты отвечали на вопросы читательниц, а поскольку те упорно отказывались задавать вопросы, выгодные рекламодателям журнала, Клаудия придумывала вопросы сама.

Попросите в салоне осветлить вам пряди, попросите затемнить пряди. Сделайте маникюр-педикюр, массаж головы, бразильскую эпиляцию. Сколько денег можно потратить на усовершенствование, уход и поддержание одного женского туловища? Предельной суммы нет.

Ты учишь их, чего хотеть, и они этого хотят.

Сделайте чистку лица, обертывание водорослями, парочку разрядов лазером для фотоомоложения. Проведите пятидневный детокс на соках. Сделайте промывание кишечника.

Предельная сумма примерно равнялась ВВП небольшого островного государства.

Предельная сумма была иллюзией. Предела не существовало. Всегда оставалось что-то, что еще можно сделать. Теоретически женщина могла бы потратить каждую минуту бодрствования на то, чтобы усовершенствовать свою внешность, что и демонстрирует один процент из всех: модели, актрисы, певицы и небольшая горстка элитных проституток. И декоративных жен, которые никак не могут – не осмеливаются – успокоиться.

Попросите осветлить вам пряди, попросите затемнить пряди. Клаудия знала, что эта работа – хрень на постном масле, но долгое время ее это не волновало. Она сбежала из материнского трейлера. Она разыгрывала более привлекательную версию собственной жизни.

Она проработала в «Дэмзел» дольше, чем следовало. Когда она уволилась, ей в ту же минуту нашли замену. Двадцать лет спустя работа все еще делалась, а кем именно, не имело совершенно никакого значения.

Она ПЕРЕБРАЛАСЬ В БОСТОН – МЕСТО, КУДА ЖИТЕЛИ Мэна ездили, когда появлялась какая-нибудь убедительная причина наведаться в город, например пересадка почки. В Бостоне она обслуживала столики в «Лигал сифуд». В свободное время она ходила на магистерские занятия. Еще учась в университете она начала работать волонтером в колл-центре, где не нужно было придумывать вопросы. Там вопросы не иссякали.

К зиме 2015 года она проработала на Мерси-стрит уже девять лет. Как консультант-координатор она делала ту же самую работу, которую когда-то делала бесплатно – отвечала на звонки горячей линии, – но теперь у нее были пенсионные отчисления, медстраховка и то, что в мире некоммерческих организаций могло сойти за зарплату. Она проводила в колл-центре большую часть дня, отвечая на звонки, а также обучая и контролируя волонтеров. Несколько раз в неделю она проводила личные консультации с пациентами, у которых были особые обстоятельства: несовершеннолетние, которым требовалось согласие родителей, женщины с проблемами здоровья, усложняющими процедуру прерывания, пропустившие или почти пропустившие легальный срок для проведения процедуры.

Прерывание. Аборт называли именно так. Они старались по возможности избегать этого слова.

Ее предшественница, Эвелин Додд, проработала в центре двадцать лет и уволилась только после серии микроинсультов. Как она смогла продержаться так долго, было загадкой на миллион, потому что эта должность изматывала. Клаудия питала симпатию к несовершеннолетним и не имела ничего против женщин со слабым здоровьем, но вот опоздавшие ее просто убивали. В Массачусетсе прерывание было разрешено только до двадцать четвертой недели, и, если пациентка проходила эту процедуру в последнюю минуту, этому обычно предшествовали зловещие результаты обследования, выявившие опухоль мозга зародыша или новообразование в легком.

Опоздавших было просто невозможно консультировать: им не нужно было ничего прерывать, им были нужны малыши. Беременность была их осознанным решением, многие для этого прошли очень длинный и дорогостоящий путь. Многим из них было уже за сорок, и они с горечью понимали, что это был их последний шанс. К моменту встречи с Клаудией они были уже морально истощены, как заключенные, которых пытали утоплением. Одни плакали, другие находились в кататоническом ступоре. Некоторые пребывали в пламенной ярости. Ни одно из таких проявлений эмоций ее не удивляло – она встречала этих женщин в самый херовый день их жизни.

К двадцать третьей неделе уже были выбраны имена, куплены кроватки, запланированы вечеринки по случаю определения пола.

С несовершеннолетними было проще. Сначала Клаудия встречалась с девочками наедине, а потом с их родителями или опекунами, которые должны были подписать бумаги. В Массачусетсе, чтобы сделать прерывание до восемнадцати лет, необходимо получить согласие родителей, в том случае, конечно, если ты не замужем. В глазах Содружества наличие мужа делает тебя взрослой.

Согласие должно было быть подписано лично. Ситуация сильно осложнялась, если родитель считался без вести пропавшим, был заключен под стражу или расквартирован за границей и не в состоянии метнуться из Афганистана, чтобы подписать бумажку. В других случаях родители были в наличии, но девочки по тем или иным причинам отказывались рассказывать им о беременности. Для таких, как они, штат Массачусетс предлагал еще один, не менее убогий вариант – судебное решение; постановление, подписанное судьей.

По тем или иным причинам для некоторых девочек дом был опасным местом.

Получить судебное решение было непросто. Не всем подросткам доставало хладнокровия предстать перед судьей, который почти всегда был старым белым мужчиной, и умолять разрешить ей поступать со своей собственной жизнью, как она хочет. Тем не менее перспективе признаться родителям, на удивление, многие предпочитали рассказать обо всем судье.

«Разрешенкам» обычно было лет шестнадцать-семнадцать. Это не значит, что девочки младшего возраста не беременели, просто им вряд ли достало бы смелости появиться перед судьей.

Для одних судей интервью было простой формальностью, другие же задавали дополнительные вопросы: какое образование девочка собиралась получать, почему хочет прервать беременность, бывала ли она беременна прежде, какими средствами контрацепции она планирует пользоваться в будущем. По сути, они могли задать какой угодно вопрос, и ответ «Не ваше собачье дело» на любой из них едва ли был приемлем.

Важное замечание: девочки младше в самом деле беременели. В зависимости от территории и ближайшего окружения тринадцатилетняя девочка, по подсчетам Клаудии, имела шансы нажить проблемы от средних до высоких.

С разрешенками она ограничивала себя, сдерживала свои порывы начать нянчиться с ними, распекать или наставлять. Не бросай школу. Умей постоять за себя. Думай о будущем. Не пускай все на самотек. Если ты родилась девочкой и особенно если ты была бедной, это был единственный способ распоряжаться своей жизнью.

Ничего этого Клаудия не говорила. Вместо этого она нанимала им адвокатов (для них бесплатных – услуги юристов оплачивало Содружество). Когда дата слушания была назначена, она организовывала им транспорт и справку для школы от доктора Гурвитч, с объяснением отсутствия. После этого она готовила пациентку к интервью у судьи.

Некоторые сопротивлялись. Несколько лет назад она готовила разрешенку, чьим главным карьерным устремлением было играть в женской НБА. Клаудия не была уверена, что судье понравится такой ответ, поэтому она посоветовала сделать упор на других вещах, – что девушка на полставки работала в обувном магазине, могла бы поступить в муниципальный колледж. Но Ана Ф. – потрясающая девочка-доминиканка из Дорчестера, тощая, как супермодель, – на такое не подписывалась. Она безучастно сидела в кабинете Клаудии, сложив руки на груди.

Без вариантов. Я буду бросать мяч.

Не понимаю, как вы можете здесь работать.

По мнению Клаудии, это был не такой уж необычный способ заработать на жизнь. По телефону и лично она заботилась о пациентках, как делали многие женщины, как делала ее мать. Пациенткам – беременным или нет, в сложной жизненной ситуации или нет – нужна была информация. Им были нужны тесты на беременность, противозачаточные средства, проверка на ЗППП. Им были нужны уколы медроксипрогестерона, капельницы, антибиотики, гинекологические осмотры.

Она заботилась о пациентках. Все остальное – разгневанные протестующие, угрозы и оскорбления – ее не волновало. Каждое утро она садилась в метро и ехала на работу. На Мерси-стрит она прокладывала себе путь через толпу.

Когда она уходила с работы, на улице уже совсем стемнело – ранние сумерки глубочайшей зимы. Машины ползли по Метадоновой миле – мрачному участку Масс-авеню, утыканному клиниками. На загруженном перекрестке попрошайки разбили лагерь и выставили самодельные таблички:

ВЕТЕРАН ВОЙНЫ

ТРЕЗВЫЙ И НУЖДАЮЩИЙСЯ

ЛЮБАЯ ПОМОЩЬ

Клаудия осторожно шла по обледенелому тротуару навстречу суровому ветру. Когда у нее в кармане зазвонил телефон, она сразу поняла, что это Стюарт. Она представила его на скоростном шоссе, развалившегося в своем серебристом «Ауди» посередине пыхтящей струйки других немецких седанов, ползущих на север в сторону Андовера.

– Помоги мне убить время, – сказал он.

Стюарт был киллером времени. Его телефон был забит подкастами, видосиками, электронными книгами и судоку. Клаудия была просто еще одним видом контента, к которому он имел доступ – ее голос разносился по машине первоклассными динамиками, встроенными в руль. Когда он не занимался потреблением развлечений, он занимался греблей на реке Чарлз, управлял стартапом в сфере биотехнологий и писал утомительно дотошные обзоры на люксовые аудиосистемы, которые постил на форумах, посещаемых другими странными людьми. За десять месяцев, пока встречались, они обнаружили, что у них напрочь отсутствуют общие интересы, за исключением секса и еды – распространенное явление среди пар, познакомившихся в интернете.

Клаудия рассказала ему о рабочем дне, о пепельных протестующих. Стюарт описал многообещающую встречу с венчурным инвестором. Абсолютная несвязанность этих тем делала естественный ход беседы невозможным, поэтому они просто говорили по очереди. Это не имело значения. Этот звонок был просто жестом вежливости, подтверждением их намерения продолжить спать друг с другом. Обмен остроумными репликами оставался опциональным.

Условия их отношений диктовала карта пробок. Встречи в рабочие дни означали бы долгое, нервозное стояние в заторах, поэтому их свидания ограничивались выходными каждую вторую неделю, когда бывшая жена Стюарта забирала детей. Дважды в месяц они готовили стейки в его загородном доме и по несколько раз занимались сексом – чтобы хватило на две недели. В подобных отношениях Клаудия преуспевала. Как городской огородник, выращивающий крошечные помидоры в глиняных горшках, она не строила нереалистичных ожиданий. По естественным причинам такие растения не могут вырасти больше, чем им положено.

Они не были влюблены друг в друга и никогда не будут, но в одном отношении Стюарт был идеальным мужчиной: в последние годы брака по настоянию жены он сделал вазэктомию. Как он сказал Клаудии, Нора к тому моменту уже приняла решение уйти от него и пеклась об интересах детей. Если бы у него появились еще дети, с ними пришлось бы делить наследство. Его бывшая жена продемонстрировала адаптивное поведение, ставящее выживание ее отпрысков превыше всего, – поведение, на которое запрограммированы матери всех живых видов. Он говорил об этом спокойно и без злобы. Его реакция показалась Клаудии необычной, но великодушной, и это ее привлекло. А его неспособность зачать с ней ребенка только добавила ему очков. Они сдали анализы на ЗППП и отказались от презервативов. Такой беззаботный секс был роскошью, как сиденья с подогревом или встроенный навигатор – этакой экстравагантной приятностью, которую она когда-то считала излишеством, а теперь не представляла, как без нее обходиться.

Помидоры с огорода всегда стоят того, пусть даже и маленькие.

– Так, пробка рассасывается. Позвоню тебе завтра, – сказал Стюарт.

Клаудия перешла улицу и поспешила по ступенькам в подземку. Судя по лязгу, грохоту и визгу тормозов, прибывал поезд южного направления.

КОГДА ОНА ВЕРНУЛАСЬ НА ПОВЕРХНОСТЬ, ШЕЛ ЛЕГКИЙ СНЕГ. Тротуары покрылись скользкой коркой, под ногами хрустела каменная соль. Ее пунктом назначения была боковая улочка на шумной авеню: лабиринт кривых тупиков, заставленных припаркованными машинами.

Угловой дом ничем не отличался от всех остальных – трехэтажка без номера, укутанная грязным алюминиевым сайдингом. Если вам доводилось бывать в радиусе восьми километров от реки Чарлз, вы точно видели тысячи таких домов – дешевое жилье для рабочих, рассчитанное лет на пятьдесят, а стоящее уже все сто. Непременная бостонская синекдоха, часть, обозначающая целое.

На крыльце курил Тимми – фамилии его она не знала, – большой крепкий чувак с бледно-голубыми глазами и вечно удивленным выражением обладателя белых бровей. Он стоял без куртки, вместо нее – обычная бостонская униформа: нейлоновые треники, вязаная шапка и футболка, натянутая поверх лонгслива. Его самой отличительной чертой была дикая старомодная борода в стиле Улисса С. Гранта и изобретателей пастилок от кашля братьев Смит. Она свисала до середины его груди, как грубый шерстяной слюнявчик.

Он жестом пригласил ее пройти в продуваемый сквозняками, неотапливаемый коридор с инкрустированной застарелой грязью плиткой. Дверь в квартиру была приоткрыта, три комнаты соединялись по пулевой траектории: спальня, гостиная и в самом конце – кухня. Полы были голые, повсюду высились башни из пластиковых молочных ящиков, беспорядочно заполненных разным хламом: кроссовками, дисками, толстовками. В квартире было очень тепло и сильно несло марихуаной. Окна были завешены гобеленами размером с простыню с «огуречным» узором.

Они уселись на свои обычные места – Клаудия на диван, а Тимми в свое непомерно глубокое кресло с откидной спинкой. Гигантский телевизор был настроен на канал, транслирующий состояние трафика на дорогах. Для человека, который, казалось, вообще не покидает квартиру, Тимми был крайне озабочен дорожными условиями. На переносном столике, как хирургические инструменты, были разложены предметы первой необходимости: коробка из-под сигар, пульт, бонг и небольшие электронные весы. За креслом, невидимые с наблюдательного поста Клаудии, стояли большие стеклянные банки с прорезиненными крышками, в которых обычно хранят сахар или муку.

Он протянул руку за спинку кресла и передал ей одну из них.

– «Грин крэк», – сказал Тимми низким, мокротным голосом курильщика. – Верхушечная сатива. Сильный приход, немного в голову дает.

Клаудия открыла банку и принюхалась, как посетитель в претенциозном винном баре. Запах был зеленый, свежий, как у скошенной травы. С ее места на диване открывался вид в спальню Тимми: постель не заправлена, пол завален грязной одеждой – чисто берлога скрытного самца. Под кроватью в гигантском металлическом ящике хранилась остальная часть его запасов. Он видела, как он нырял туда, чтобы наполнить банки, когда они пустели. А тот факт, что ничего из этого ее не удивляло, красноречиво говорил о текущем этапе ее жизни.

Он подал ей вторую банку.

– Это «Блу уидоу», гибрид. «Блубери» скрещенная с «Уайт уидоу». Придавливает будь здоров. – Он всегда мог рассказать много разного о товаре, соотнести достоинства разных сортов. Сам он сативе предпочитал индику, а гибридам – чистые сорта. Важны были условия выращивания, кислотность почвы, естественность освещения. Вот он, «Выбор Мужчины»: Стюарт с его стереосистемами и Тимми с его травкой.

У «Блу уидоу» запах был более смолистый, как у свежесваренного кофе.

– А тебе какой больше нравится? – спросила Клаудия.

– Ну, по-разному. – Тимми откинулся на спинку и соединил кончики пальцев. С такой примечательной бородой он мог бы сойти за колдуна, древнего провидца, полководца императорской эпохи. – Зависит от того, зачем ты куришь. Что тебе нужно?

На эти вопросы не было простых ответов.

ОНА ХОДИЛА К ТИМУ УЖЕ РОВНО ГОД И ЧЕТЫРЕ МЕСЯЦА. Их свела Эшли, одна из волонтеров. Свою первую покупку Клаудия совершила в похоронном наряде, приехав прямиком из Мэна. Тимми встретил ее на крыльце, что потом стало их обычным, заведенным порядком. Оказавшись в квартире, они вместе курили и смотрели телевизор. В момент, когда деньги передавались из рук в руки, они делали вид, что ничего не заметили, как будто они просто зависали вместе по-дружески, как будто существовал еще какой-нибудь мыслимый повод, который мог свести их вместе в одной комнате.

Клаудия не знала, был ли это заведенный порядок торговли травкой. Она не курила лет двадцать и никогда до этого не покупала дурь сама. В колледже у нее не было денег на травку, вообще ни на что не было. Свой первый косяк она выкурила с парнем из общежития, богатеньким сынком из Конкорда, Массачусетс, который был под кайфом каждую минуту их первого курса. Они вели бессвязный диалог о писателях, которых она терпеть не могла (Керуак, Хантер Томпсон), и музыке, которая утомляла ее до отупения («Пинк Флойд», «Грейтфул Дэд»). Во время их разговора он лежал на полу и качал пресс, а его футболка задиралась, являя миру рельефный торс. Это зрелище интересовало ее куда больше, чем болтовня и травка, от которых ей хотелось только есть и спать. Его звали Скотт Маккотч, и он никогда не был ее парнем. Он был просто парнем из общежития.

А вот курить травку в среднем возрасте – это совсем другое дело. Ей как раз таки и было нужно захотеть поесть и поспать. Косячок перед сном в зрелом возрасте делал жизнь выносимой. Так ей казалось в то время.

ТИММИ ЖДАЛ ОТВЕТА.

– На работе напряг в последнее время, – сказала Клаудия.

На третий день после Рождества в комнате ожидания нашли какой-то подозрительный пакет. Здание эвакуировали и обыскали на предмет взрывчатых веществ. Ничего в итоге не нашли, но клинику закрыли на весь день для проведения обязательных для всех сотрудников учений по противодействию угрозам. Шесть часов бывший «зеленый берет» проводил для них инструктаж: на случай стрельбы, на случай минирования. Их обучили «протоколу тихого вызова», на случай если в здании будет стрельба. (Нажать «один» в случае пожара, «два» для вызова «скорой» и «три» для вызова полиции.) С тех пор Клаудия не могла спать по ночам.

Разумеется, она не стала объяснять все это Тимми.

– Ну, в смысле там всегда напряг. – Она ненадолго прикрыла глаза. – Мне просто надо поспать.

– А-а. – Тимми сунул руку за кресло и достал третью банку, чуть меньше, чем остальные. – Это «Кокон». Недешевая штука, но стоит того. – Он выудил шишку, раскрошил пальцами и забил в бонг. Затем выбрался из кресла и уселся рядом с ней на диван. От него пахло травой и мылом с отдушкой – не сказать, что неприятно.

Когда он раскурил бонг, она поняла, что ей надо приложиться к нему ртом, что она и сделала – не очень уверенно, потому что само это действо выглядело слишком интимно, а бонг – несколько отвратительно. Дым был теплый, пахучий и очень влажный.

Эффект она почувствовала мгновенно, словно внутри начал разматываться клубок, а все ощущения растянулись во времени. «Ого», – сказала она.

– Серьезно? – Тимми был впечатлен. – Я с одной тяги вообще ничего не чувствую. Если куришь столько, сколько я, времени нужно побольше, конечно.

– Насколько побольше?

– Целый день, каждый день, – ответил Тимми.

Она сделала вторую затяжку и вернула бонг.

– Дам тебе восьмушку для начала. Посмотрим, как зайдет.

Тимми вернулся в кресло и поставил на пол между ног весы. После этого он наклонился вперед, приняв позу, рекомендуемую для предотвращения обморока, и принялся отмерять траву.

Завершив сделку, он упаковал вес и рассказал ей историю. Проделывал ли он это со всеми покупателями, она не имела понятия, но это была ее любимая часть процесса: игрушка в коробке с хлопьями.

ПРОШЛОЙ ЗИМОЙ ТИММИ ВЗЯЛ ОТПУСК. Чтобы еще хоть раз в жизни, хоть раз, блядь, в жизни… Поездку предложил его приятель Кевин. Его сестра жила на Гавайях, и он мог поехать к ней в любое время, когда захочется, только вот за десять лет, что Тимми его знал, Кевин ни разу там не был.

– Надо полагать, так и не захотелось, – сказал Тимми, передавая ей бонг.

На Гавайях им было бы где остановиться, и Тимми скрепя сердце согласился заплатить за билеты, хотя всегда из принципа избегал летать на самолетах. Его бесила жадность, ведь как его деньги могли достаться сраным авиалиниям, когда их генеральные директора платили себе по десять миллионов в год. Ради поездки на Гавайи он сделал исключение, но с одним условием: по приземлении в Гонолулу его должен ждать пакет отменной дури. Это условие не обсуждалось. Тимми покроет расходы на траву, но кто-то должен будет ее купить. «Но проблемо», – ответил Кевин. Его шурин знал человечка.

В этом отношении – и только в этом – Кевин был человеком слова. Дурь была отменная, стоила каждого цента. Первая и единственная часть поездки, прошедшая по плану.

Выяснилось, что сестра Кевина жила в паршивом кондоминиуме с одной спальней. Кевину пришлось спать в гостиной на раскладном диванчике детского размера, а для Тимми на кухне надули матрас. Каждый день сестра и шурин уезжали на работу, а Кевин и Тимми оставались в ловушке квартиры. Чтобы добраться до пляжа или другого годного места, нужно было арендовать машину.

Именно тогда Тимми сделал ужасное открытие: Кевин прилетел на Гавайи с тридцатью долларами в кармане. Если они собирались арендовать машину, поесть в ресторане или вообще заняться хоть чем-то помимо сидения в квартире сестры, платить за это должен был Тимми. И это не было случайностью. Кевин именно так все и спланировал.

«Ну и ладно, – подумал Тимми. – Значит, я буду весь, мать его, день сидеть на диване, смотреть телик и курить свою траву». И все две недели он именно этим и занимался.

А когда терпение кончилось, он на попутке доехал по загруженному шоссе до стейкхауса, единственного места, расположенного более-менее в пешей доступности. Он сидел в баре, нянча кружку пива, и таращился в метеорологический канал – Бостон был погребен под снегом.

Единственным местом, которое он хотел бы увидеть, был Перл-Харбор. Но чтобы попасть туда, им нужно было долететь до Оаху, а это еще два билета, за которые ему пришлось бы заплатить. На этом другой человек бы сдался, купил билеты, арендовал машину и увидел-таки Перл-Харбор, но Тимми не изменял себе.

Он остался сидеть в квартире сестры и курил свою траву.

ИСТОРИЯ ЗАКОНЧИЛАСЬ, ТИММИ ПОТЯНУЛСЯ ЗА ПУЛЬТОМ. Он пропустил музыкальные клипы, магазин на диване, мультяшную собаку, говорящую по-испански. На «Эн-И-Си-Эн» крутили запись пресс-конференции в Палате представителей. Внизу экрана ползла бегущая строка: генпрокурор высказался против использования марихуаны в медицинских целях.

– Как думаешь, пропустят? – спросила Клаудия.

Это было еще одно их общее занятие: обсуждать, что шло по телевизору.

– Не, никогда, – ответил Тимми.

Диван засасывал ее, как зыбучие пески.

Строка бежала дальше: По результатам референдума Массачусетс может стать третьим штатом, легализовавшим использование марихуаны. В Колорадо и Вашингтоне подобный закон был принят в 2012 году.

– Колорадо, – произнес Тимми.

Эти четыре слога как будто щелкнули переключателем у него в голове. Как часто бывало, он принялся рассказывать ей то, что уже упоминал прежде. Прошлым летом он ездил в Денвер на свадьбу приятеля и был поражен количеству магазинчиков с дурью на каждом углу, отмеченных зеленым неоновым крестом. Он наугад выбрал один и зашел.

Давным-давно, во времена мимолетного брака Клаудии, родители ее мужа ездили в Китай. По возвращении они устроили вечеринку в честь самих себя, которая включала показ часовой фотопрезентации с комментариями свекрови, которая пребывала в таком щенячьем восторге от Великой стены, что никак не могла заткнуться.

Тот магазинчик с дурью в Денвере был Великой стеной Тимми.

Он описывал интерьер, трековое освещение, голый кирпич и светлые деревянные полы в трансе обдолбанного изумления. Товар был выставлен в стеклянных банках, подсвеченных, как скульптуры в галерее. Тимми насчитал сорок видов: от ширпотреба до редких дорогущих соцветий. Там были пузырьки с конопляным маслом, полки, заставленные кальянами и замысловатыми бонгами, за стеклом стояли дорогие светодиодные ингаляторы. В магазинчике был полный ассортимент съедобных продуктов: не только конфетки, а еще кукурузные чипсы, гранола, замороженная пицца – все с четкой маркировкой с указанием содержания тетрогидроканнабиола на порцию. Достойный продуктового магазина выбор готовой еды, сулящей кайф.

– Буйство капитализма, – сказал он, адресуя последние слова ее вопросу. – Маленькому человеку с таким не потягаться.

Он взял пульт и принялся переключать каналы. Наконец он остановился на передаче об автомобилях – ее они обычно и смотрели. Этот выпуск был посвящен американским маркам шестидесятых: «Фэлкон», «Тандерберд» – эре великих крылатых существ[7]. Минут через десять – а может и через час – раздался звонок в дверь.

У Тимми это было обычным делом: разношерстные чуваки шли непрерывным потоком. Он вышел в коридор и вернулся с покупателем – тощим мужичком с седеющими волосами и бросающимся в глаза пятном священного пепла на лбу.

– Клаудия, Пипка, – сказал Тимми. – Пипка, Клаудия.

Пипка присел на свободный край дивана. «Энтони», – сказал он.

Тимми проигнорировал поправку.

– Пипка, приятель, у тебя что-то на лбу.

– Сегодня же Пепельная среда.

– Ты не собираешься это смыть?

Клаудия обрадовалась, что он спросил. Этот вопрос годами не давал ей покоя, с самого переезда в Бостон. Сколько католику было положено ходить с грязным лбом? Час? Целый день?

– Нельзя. – Пипка быстро моргнул, сначала левым глазом, потом правым. Клаудии показалось, что она уже где-то его видела, что было в каком-то смысле логично. Если он выкуривал по косяку в день, как она, пакета ему хватало на три недели. У них совпадали курительные циклы. Как месячные у соседок.

– Надо идти, – сказала она, выкарабкиваясь из дивана.

Тимми проводил ее в коридор.

– Погоди, хочу кое-что тебе показать. Тут за углом.

Температура снаружи упала. Клаудия плотнее закуталась в пальто, а Тимми в своих слоеных футболках, казалось, совершенно не чувствовал холода. Пока она шла рядом с ним, ей в глаза отчетливо бросилась его громадность, – он был на голову выше ее и почти вдвое тяжелее. Обычно она этого не замечала: на диване перед телевизором они были плюс-минус одного размера.

Когда они завернули за угол, она увидела припаркованную на другой стороне улицы машину – заботливо отреставрированный темно-зеленый «Плимут Барракуда» начала семидесятых.

– Ух ты. – Она перешла дорогу, чтобы разглядеть повнимательнее. – Это какой, семьдесят первый?

– Семьдесят второй, – ответил Тимми.

– Точно, передние фары же. Зачем-то вернулись к одинарным. – Она заглянула внутрь сквозь пассажирское окно. Гладкие кожаные сиденья блестели. Приборная панель представляла собой чудо футуризма середины прошлого века: все приборы и датчики поблескивали хромом.

– Только что забрал из мастерской, – сказал Тимми. – Краска свеженькая. Мне надо отогнать ее в гараж к одному приятелю, но я хотел сначала тебе показать.

– Так она твоя?

– Пока да, – ответил Тимми. – Я купил ее за копейки прошлым летом и прикинул, что если вложу пару штук, то продам ее вдвое дороже.

Она хотела спросить, кому может прийти в голову продать такую машину; как, получив в свое распоряжение такое чудо, можно с ним расстаться? Но вопрос казался слишком личным. А он просто продает ей дурь.

На такой машине можно было уехать куда угодно, в совершенно другую жизнь.

Когда Клаудия была маленькой, ее дядя Рики работал в автомастерской и она проводила там много времени. Когда она стала старше, ей уже приходилось после школы присматривать за двумя, а то и тремя приемышами, но в те времена у них жила только одна. Эрика была тихой, беспроблемной девочкой не от мира сего. И вечно голодной. Пока она ела, она была счастлива, даже если ела всего лишь сухие крекеры и виноградный джем. Мать Клаудии жаловалась, что в конце концов она объест их до трусов, но крекеры, даже «Зеста» или «Криспи», стоили не так уж и дорого. А те, что покупала Деб – «Салтинз» в простых белых коробках, – вообще были почти бесплатные.

Каждый день после школы Клаудия усаживала Эрику перед телевизором с пачкой крекеров, а сама отправлялась на велосипеде через весь город до «Стрит Родз», где парни задирали вверх задние части кузова или выдирали задние сиденья-диванчики, чтобы воткнуть вместо них отдельные кресла, и занимались другими зверствами, которые по-хорошему должны попадать под Женевские конвенции. Помимо такой «кастомизации», в автомастерской предлагали услугу полной уборки. Клаудия была костлявой и достаточно мелкой, чтобы втиснуться в самые узкие места, и за два доллара в час она, вооружившись пылесосом, набрасывалась на сиденья и коврики. Люди творили со своими машинами настоящие преступления. Она килограммами высасывала из них собачью шерсть, бычки, разодранные бумажные салфетки. Под сиденьями она находила фантики от конфет, бижутерию, зажимчики для косяков, использованные презервативы и, частенько, пару долларов мелочью. Любые находки ей разрешалось забирать себе.

Впервые в жизни у нее были собственные деньги, что уже было наградой само по себе, но еще ей нравились машины. Большинство из них были просто консервными банками, но попадались и по-настоящему красивые: «Плимут Бельведер», винтаж середины шестидесятых; «Форд Фэлкон» шестьдесят третьего года в идеальном состоянии, годы простоявший в гараже вдовы после смерти мужа – «его радость и гордость».

В 1980-х эти модели были не такими редкими, как сейчас. Иногда их можно было встретить на дороге – этакое ржавое ведро, доставшееся какому-нибудь подростку за сто баксов, под которым он проводил молодость в надежде заставить это чудо ездить. Позже, в старшей школе Клаудия встречалась с одним из таких парней, молчаливым юным техником с черными ногтями. Почти ни у кого в клейборнской старшей школе не было собственной машины, но если была, именно она определяла, кто ты есть.

Ей нравилась мастерская с запахом покрышек и полироли. Ей даже нравились ребята. Живя в доме без мужчин, она пугалась низких голосов и особенно мужского смеха, но парни из мастерской смеялись все время, и постепенно она привыкла. Они считали себя очень смешными. Они ругались, радостно кричали, затевали бессмысленные споры: лучший сэндвич, лучший бас-гитарист, лучший фильм о кунг-фу. Самая ядовитая змея. Лучший гол в истории. У каждого из них была своя роль: Рики – умник, Рой – кривляка, Тип – настоящий мужик. Гэри, тихоня, разговаривал только каламбурами и постоянно отпускал шуточки. О блондинках, о поляках. Они все были настолько хронически несмешными, что смешными их делал сам этот факт.

Парни в мастерской не обращали на нее совершенно никакого внимания, а ей только того и надо было. Она уходила в себя и слушала радио: «Лед Зеппелин», «Айрон Мэйден» или какие-нибудь ретростанции. Такое случалось в основном по пятницам, когда заезжал хозяин, старый бриолинщик с седеющими волосами, уложенными в стиле помпадур. Он и сам был «ретро» во всех смыслах: начиная с прически и заканчивая диковинными рубашками для боулинга, которые он носил, чтобы скрыть высокий живот, начинавшийся где-то в районе грудины. У него был на удивление приятный тенор, и каждый раз, когда он принимался подпевать «Бич Бойз» или Делу Шеннону, Клаудия чувствовала, что немного влюблена в него.

А еще она была влюблена в «Фэлкон». Благодаря почтенному возрасту и первозданному виду его держали в закрытом помещении, и однажды, когда парни были заняты в основном зале, она дернула за ручку двери, и та оказалась открытой. Внутри пахло смазкой, бензином и каким-то мужским средством вроде дезодоранта или лосьона после бритья.

Она не стала садиться на водительское сиденье. Вместо этого она устроилась сзади, как девочки по телевизору. Любимая дочь, которую куда-то везут, – мама на пассажирском сиденье, а отец за рулем.

ТО, ЧТО КЛАУДИЯ – НЕЗАКОННОРОЖДЕННЫЙ РЕБЕНОК, было в семье Бёрчей общепризнанным фактом. В их части Мэна это выражение употребляли без всякой иронии, даже ее мать сама его использовала. Клаудия помнила, как та по телефону обсуждала какое-то объявление о свадьбе в «Клэйборн Стар» с тетей Дарлин. Деб знала, что у невесты уже был ребенок. Незаконнорожденный.

Незаконнорожденный. Это слово звучало зловеще, преступно, как-то по-средневековому. Похоже на «междоусобицу» – слово, которое Клаудия знала из матчей по рестлингу, – неизменного развлечения всех приемышей, что мальчишек, что девчонок.

Главным атрибутом детства Клаудии был телефон: небольшой аппарат «Принцесса», прикрученный к стене в кухне и соединявшийся с трубкой длинным проводом. Растянутый во всю длину провод доставал до любого угла комнаты, так что Деб могла висеть на телефоне буквально каждую минуту своей жизни, как, наверное, и полагалось принцессе. Она грызлась с матерью или сплетничала с Дарлин, смеясь отрывистым, каркающим смехом, пока готовила ужин, меняла подгузники, мыла посуду или сидела на унитазе. Вися на проводе, она была гораздо счастливее, и кто мог ее в этом упрекнуть? Большинство других людей, окажись они заперты в трейлере с кучкой гиперактивных детей, сотворили бы что-нибудь похуже.

Об обстоятельствах собственного зачатия Клаудия знала немного, потому что ее мать по жизни была скрытной ханжой. Деб родила в семнадцать, а это означало, что она не окончила школу. Ее родители – суровые янки, строго убежденные в том, что любители кататься должны любить возить санки, – не собирались решать ее проблемы. Человек, от которого она забеременела, был старше и к тому же женат, и, как бы Деб того ни хотела, с женой он в итоге так и не развелся.

Человек, от которого она забеременела. Именно так Клаудия о нем думала. Им он, в сущности, и был.

Ее мать была скрытной, поэтому Клаудии приходилось искать ответы на свои вопросы в других местах. По словам ее дяди Рики, тот мужчина работал линейным электриком, и мать познакомилась с ним, когда он пришел восстанавливать провода после бури. Ни жену, ни детей Рики не упомянул. Они его не особо заботили – у него самого было по паре и тех и других, совершенно одинаково его не интересовавших.

Тетка Дарлин рассказала ей другую историю. По ее версии, Деб за небольшие деньги присматривала за ребенком одной местной семьи, а по вечерам, когда ее смена заканчивалась, хозяин дома – который мог работать, а мог и не работать в электросетях – подвозил ее до дома.

А ты разве не хотела бы его найти? Клаудии не раз задавали этот вопрос – обычно на втором или третьем свидании, и обычно мужчины, которые сами уже были отцами. Этот вопрос, пожалуй, гораздо больше говорил о них самих, нежели о ней.

Она была зачата в мае 1971 года, когда ее мать только перешла в старшую школу. Возраст согласия в Мэне наступал в шестнадцать лет. По мнению государства, не было ничего такого в том, чтобы девочка-подросток залетела от взрослого мужчины, девочка, которая все еще собирала плюшевые игрушки, а вместо точек над буквой Ё рисовала сердечки. Дебби Бёрч.

(Нет, отвечала Клаудия своим кавалерам, я бы не хотела его найти.)

Весной 1971 года аборты в Мэне все еще были незаконны. Если бы Клаудию зачали годом позже, существовала бы она вообще? Она никогда не задавала матери этот вопрос. Это было не ее дело, и знать ответ она в любом случае не хотела.

Тот мужчина, кем бы он ни был, в итоге переехал вместе с женой и детьми куда-то в Северную или Южную Каролину. Не исключено, что он пошел на это, чтобы скрыться от Деб, близко к сердцу принявшей предательство и – Клаудия в этом почти не сомневалась – доставившей ему немало неприятностей.

(С чего бы ей хотеть его найти?)

Ежегодная посылка из магазина. Клаудия всегда пыталась представить, как это происходило. Ее мать звонила ему? Говорила: «Вот что Клаудия хочет на Рождество»? Ее отец вообще знал, как ее зовут?

Спрашивать не было смысла. Во всем, что касалось этого вопроса, да и многих других, Деб была могилой. Клаудия обращалась ко многим источникам разной степени надежности и сделала некоторые предположения, а из этих кусочков собрала историю, которая звучала довольно убедительно и вполне могла быть правдой.

КЛЕЙБОРН ПРЕДСТАВЛЯЛ СОБОЙ ГОРОДОК НА ЧЕТЫРЕТЫСЯЧИ ЖИТЕЛЕЙ. Там были одна соборная церковь, одна заправка, один магазин «Дэйри Куинн» и один супермаркет «Ханнафорд». Ближайшим достойным упоминания городком был Фармингтон, где располагался кампус Массачусетского университета и который был известен как родина изобретателя зимних наушников. Проведя детство в этих краях, Клаудия и ее подруга Джастин Уэбстер испытывали к этому месту нахальное пренебрежение, словно они были путешественниками, проезжающими мимо по пути в местечко поинтересней. Клаудия верила в это, особенно в отношении Джастин. И плевать, что Уэбстеры и Бёрчи поколениями отбывали пожизненное наказание в этой несчастной стране сурков и что их предки были настолько ленивы и лишены воображения, что никто, ни один из них, так и не придумал, как оттуда вырваться.

Как именно вырваться, оставалось не совсем понятным. Сорок процентов учеников из класса Клаудии пошли получать «дальнейшее образование» в весьма размытую категорию заведений, которая включала в себя всякие мутные коммерческие колледжи и захудалые училища, размещавшие свою рекламу на спичечных коробках. Девчонки поступали в Академию косметологии на востоке штата, устраивались работать в торговые центры или беременели. Парни водили грузовики, шли в армию, устраивались дорожными рабочими или садились в тюрьму. Джастин и ее муж на двоих перебрали почти все эти безрадостные варианты, словно колоду, состоящую из одних лишь проигрышных карт.

Ее лучшая подруга. Все ее детство. Когда им было восемь и десять, Клаудия увидела, как Джастин у себя в саду подбрасывает гимнастический жезл, и ей сразу же понадобился такой же. Так у них было заведено: Джастин впереди, а Клаудия на пару шагов отстает, повторяет то, что делает подруга, и хочет того, что у той уже есть. Для таких отношений, для такой обожествляющей любви маленькой девочки к более взрослой подруге должно быть отдельное слово. Так Клаудия никого никогда не любила.

Джастин могла подбросить жезл, дважды крутануться и успеть его поймать. Она могла крутить его вокруг запястья, отрицая законы гравитации, – трюк, который даже за много часов практики Клаудия так и не смогла освоить.

Сотни и сотни часов.

В колледже она встречала людей, которые умели то, что она даже представить себе не могла. Их детские годы курировались озабоченными их развитием взрослыми. Уроки фортепиано, балетные занятия. Летом они ездили в лагерь, где инструкторы за деньги учили их играть в теннис, кататься на лошади, ходить под парусом и работать веслами. Если то, чем ты занимался в детстве, определяло, кем ты в итоге станешь, подбрасывание жезла в значительной степени характеризовало их детство – ее и Джастин – бесчисленные часы, потраченные на оттачивание совершенно бесполезного умения.

Их детство никто не курировал. В дождливые летние дни они мастерили сережки из стеблей одуванчиков. Разрываешь трубчатый стебель на волокна, но не до конца, а потом опускаешь его в лужу, и волокна тут же магическим образом закручиваются в спиральки. Позже они воровали настоящие сережки из киоска в торговом центре: дешевые металлические колечки, оставлявшие на коже зеленые следы. Они все время воровали – батончики из «Ханнафорда», помаду и духи у матери Джастин, которая распространяла косметику «Эйвон» и держала под кроватью сумку с пробниками. Они выуживали старые свитеры из платяного шкафа Уэбстеров – в то время «Эл-Эл Бин» давали пожизненную гарантию на все свои товары. Любую древность, все, на чем была фирменная этикетка, можно было вернуть и получить деньги обратно без всяких вопросов.

Они по глоточку воровали бурбон из заначек, которые мистер Уэбстер прятал в подвале, в бачке унитаза, в ящике с инструментами. Клаудия помнит, как в десять лет кубарем катилась по склону за домом Джастин – безбожно пьяная и в полном восторге от происходящего. Она помнит, как Джастин держала ее волосы, когда она блевала, и как они заходились истерическим смехом, когда собака Джастин Даффи – милейший и тупейший бигль из всех, что Клаудии доводилось видеть, – начисто вылизала всю лужу.

Они делали все, что хотели и когда хотели, а тот факт, что при этом не был нарушен ни один закон и никто не получил никаких увечий, было по большей части чистым везением. У матери Джастин было еще четверо детей, чтобы отчитывать, а мать Клаудии постоянно работала. Чаще всего она возвращалась с работы – вымотанная и злая, с больными коленями и поясницей – и тут же растягивалась на диване перед телевизором, принимаясь жаловаться, кашлять и курить.

То была поздняя версия Деб. Оглядываясь назад, Клаудия могла вызвать в памяти более раннюю ее итерацию – молодую Деб в джинсовых шортах и топе, с длинными волосами, забранными в высокий хвост, моющую свой «Шевелл» из садового шланга. Деб, пылесосящую трейлер под ревущий по радио психоделический рок или красящую ногти Клаудии и Джастин в радужные оттенки под цвет своих собственных. Когда после похорон Клаудия разбирала коробку всякого хлама из трейлера – чеки, просроченные купоны, старые моментальные лотерейки, – она нашла фотографию той Деб. На ней ее мать, молодая и невероятно стройная, лежала на фольгированной подстилке в фиолетовом купальнике, а на ее раскрасневшейся на солнце розовой коже блестело детское масло.

В этом снимке поражало все. То, что его вообще кто-то сделал (но кто?) и что его хранили столько лет. Но самым поразительным было выражение лица Деб. Сколько Клаудия себя помнила, ее мать терпеть не могла, когда ее фотографировали. На немногих уцелевших семейных снимках она грозно смотрит в камеру, стиснув челюсти: «Убери от меня эту штуку!» Фотография в купальнике была другой. На лице молодой Деб играла озорная, восторженная улыбка. Сложно себе представить, но она, похоже, классно проводила время.

На обратной стороне знакомым округлым почерком матери была написана дата, которая все объясняла: четвертое июля 1984 года. Тем летом Деб исполнилось тридцать. Тем летом она влюбилась в Гэри Кейна.

У НЕЕ БЫЛИ И ДРУГИЕ ПРИЯТЕЛИ, НО КЛАУДИИ ЗАПОМНИЛСЯ ИМЕННО ГЭРИ. Тихоня Гэри из мастерской, разговаривающий только каламбурами; высокий, неуклюжий мужчина с орангутаньими руками и кустистыми бакенбардами, тянувшимися почти до края челюсти. Когда и при каких обстоятельствах они сошлись, Клаудия понятия не имела. В одну прекрасную ночь она просто встала пописать и обнаружила в ванной Гэри в одних трусах, из которых торчал член, а в унитаз с оглушительной силой била струя.

– Господь милосердный, – воскликнул он. – Народ, у вас что, стучаться не принято?

Я у себя дома, подумала Клаудия, но ничего не сказала, потому что ей было двенадцать и она была настолько ошарашена, что просто физически не могла вымолвить ни слова взрослому мужчине с членом в руках.

Говорят, что дети легко приспосабливаются. Если и так, то только потому, что у них нет выбора. Клаудия уже привыкла к постоянно появляющимся и исчезающим приемышам – последней была Эрика, за которой однажды субботним утром приехала сотрудница социальной службы, и больше о ней ничего не слышали. С появлением Гэри было точно так же: однажды она вернулась из школы и увидела шланг, протянутый из ванной в комнату Деб, где Гэри наполнял водяной матрас. Так она узнала, что он въехал к ним в трейлер. Как и все приемыши, он просто появился ни с того ни с сего.

Жизнь в трейлере подразумевает крайнюю степень близости. Каждую ночь Клаудия засыпала под плеск воды в матрасе и звуки приглушенных голосов из-за материнской двери. Гэри был человеком крупным, из-за своего роста ему постоянно приходилось нагибаться, чтобы вписаться в дверной проем. Его рабочие ботинки были размером со шлакоблоки и весили примерно столько же, и как минимум раз в день Клаудия спотыкалась о них по пути к двери. Даже когда он уходил на работу, следы его присутствия были повсюду: светлая, мелкая, как сахар, щетина в раковине; плавающий в унитазе окурок; забрызганный мочой стульчак.

Для них троих, запертых в трейлере как кролики, которых разводил ее дед, та зима была бесконечной. Хотя кроликам вообще-то было даже попроще: их, по крайней мере, разделяли по половому признаку, чтобы избежать бесконечного размножения. У тощего прыгучего самца была своя клетка с сетчатым дном, чтобы его фекалии падали прямо на землю и никому не приходилось за ним убирать.

Но рано или поздно снег сходит даже в Мэне. Весной Гэри соорудил за трейлером навес и большую часть времени возился там со своими мотоциклами. У него их было два: «Кавасаки», на котором он, собственно, ездил, и красивая старая «Веспа», которая отказывалась заводиться. Он месяцами силился поставить ее на ход, что было весьма сомнительным устремлением для провинциального Мэна, где невозможно было достать никаких запчастей.

Периодически он брал Клаудию покататься.

Вспоминая то лето, она помнит только, как сидела верхом на «Кавасаки» в шлеме Гэри, обхватив его за талию. Она втянулась мгновенно. В отличие от матери, которая в тот единственный раз, когда Гэри предложил ей прокатиться, чуть не перевернула их обоих, Клаудия инстинктивно понимала, как перераспределять вес во время поворотов.

Клаудия, да у тебя талант.

Она до сих пор помнит, где он ей это сказал. Они стояли у навеса, Гэри щурился от послеполуденного солнца. Эти слова вызвали у нее трепет. Ни от кого и никогда прежде она не получала комплиментов.

Когда она рассказала о мотоцикле Джастин, та с отвращением взвизгнула: «Ты что, его трогала?»

Вопрос прозвучал странно. А ты трогаешь стул, когда сидишь на нем? Для Клаудии туловище Гэри было просто предметом мебели. Смысл заключался в поездке.

– Он такой неудачник, – неожиданно сказала Джастин.

(Спрашивается, а кого в Клэйборне можно назвать везунчиком?) Ее неприязнь к Гэри могла показаться сильно преувеличенной, но в этом, пожалуй, была вина самой Клаудии. Месяцами, с самого первого его появления у них в трейлере с членом, торчащим из трусов, она непрестанно жаловалась на его присутствие. Учитывая это, антипатия Джастин была вполне объяснима – хочешь не хочешь, станешь предвзято относиться к человеку, если тебе с порога рассказать про его член.

Клаудия больше не заикалась о мотоцикле. Она пожалела, что вообще заговорила о нем, потому что теперь, забираясь на сиденье, она не могла не думать о вытянутой спине Гэри, его широкой грудной клетке и кудрявящихся на затылке светлых волосах. Он носил старую фланелевую рубашку, которую Деб стирала общим порошком, но запах, который исходил из-под нее, был другим – «Олд спайс», алкоголь и что-то похожее на цветочный грунт, влажный земляной запах, который Клаудия никак не могла определить.

Она привыкла к Гэри. Смирившись с его физическим присутствием, его было очень легко игнорировать. По вечерам они все вместе смотрели телевизор: Гэри и Деб устраивались на продавленном оранжево-коричневом клетчатом диване, доставшемся им от родителей Деб, а Клаудия занимала кресло-грушу, из которого на пол периодически высыпалась пенопластовая крошка. Со своего низкого поста она наблюдала странный параллакс: с длинной рукой Гэри на плече Деб практически исчезала из виду. До тех пор мать никогда не казалась Клаудии маленькой.

Тем летом случилась еще одна вещь: в июле или августе, в разгар редкой жары, Гэри принес домой старый кондиционер. Эта затея казалась обреченной с самого начала. Окошки в трейлерах крошечные, и за все время Деб так и не смогла найти ни одного кондиционера, который бы в них влез. Ожидаемо, этот тоже не влезал, но Гэри не видел в этом проблемы: мать и дочь в шоке наблюдали, как он запросто выпилил аккуратное отверстие в стене их гостиной.

У многих есть положительные стороны, и даже после того, что случилось позже, установка кондиционера была неоспоримым свидетельством достоинств Гэри. Это был роскошный жест. Если вы хоть раз проводили лето в одинарном трейлере, вы знаете, что установить кондиционер – все равно что подарить незрячему способность видеть.

А ГЭРИ БЫЛ-БЫЛ, ДА СПЛЫЛ. Однажды в понедельник в конце сентября Клаудия вышла из школы и увидела на парковке «Фэлкон» с включенным зажиганием: стекла опущены, орет радио. Она узнала торчащую из окна длинную орангутанью руку с зеленой русалкой на бицепсе.

– Садись, – позвал он, перекрикивая радио, раскрасневшийся, точно провел весь день верхом на своем мотоцикле. Казалось, он был в приподнятом настроении, готовый праздновать. Он сказал Клаудии, что одолжил «Фэлкон» в мастерской и в качестве подарка на день рождения он научит ее водить.

В его заявлении была очевидная логическая неувязка – до ее дня рождения была еще неделя и ей в любом случае было только тринадцать. Она решила, что объяснять это будет слишком сложно, поэтому просто залезла в машину.

Они поехали. В северной части города на парковке за магазином «Амвей» они поменялись местами. Гэри показал ей, как регулировать сиденье и настраивать зеркала. С ремнями безопасности они заморачиваться не стали, а может, их там и не было вовсе.

Она завела машину.

Сложно сказать, сколько она ехала: несколько минут или несколько часов – даже в тот момент она не могла бы сказать точно. Ощущения напоминали сон, мимо скользили деревья, дома и амбары. Золотая осень, чистый свет с оттенком грусти. Листья уже начали желтеть. Голые ноги липли к раскаленному солнцем черному виниловому сиденью.

Урок вождения закончился там же, где и начался, на парковке «Амвея». Клаудия свернула за здание и дала по тормозам, а Гэри протянул руку и выключил зажигание. Тишина слегка ошеломляла. Вдалеке слышалась птичья песнь; двигатель, тихонько щелкая, начал остывать.

– С днем рождения, – сказал Гэри и поцеловал ее в губы.

Он выпивал, это было нормально. Она не сказала бы, что в тот момент он был пьян. Гэри был крупным мужчиной с хорошей устойчивостью к алкоголю, а пиво, которое он предпочитал, было дешевым и слабеньким, – он мог уничтожить пол-ящика безо всякого видимого эффекта. Распознать опьянение человека, который практически всегда молчал, было непросто.

Она не хотела целовать его и уж тем более не хотела чувствовать у себя во рту его холодный мощный язык, но он, казалось, этого не заметил.

– Я так давно хотел это сделать, – сказал он.

ЧЕРЕЗ МНОГО ЛЕТ КЛАУДИЯ РАССКАЖЕТ О ТОМ ПОЦЕЛУЕ своему психотерапевту, но тогда она промолчала. Она ничего не сказала даже Джастин, она все еще помнила их разговор о мотоцикле («Ты что, его трогала?»). Она боялась, что Джастин может решить, будто она сама во всем виновата, что это она подала Гэри неправильный сигнал, а может, так оно и было.

Разумеется, она ничего не сказала матери. Не пришлось. Когда она вернулась из школы на следующий день, мотоциклов Гэри уже не было.

– Я вышвырнула его, – невозмутимо сказала Деб. По вторникам у нее был выходной, и она смотрела «Колесо фортуны», лежа на диване с грелкой под поясницей. – С меня хватит.

«Чего хватит?» – не спросила Клаудия. Ее щеки вспыхнули так, словно ее поймали на лжи.

Повисла долгая тишина.

– Он приехал за мной в школу, – сказала она наконец. Слова давались с трудом. – Мы поехали покататься.

Ей не нужно было ничего говорить. По лицу матери она поняла, что Деб уже все знала.

Возникла очередная пауза, они обе молча таращились в экран телевизора. Пэт Саджак объявил рекламную паузу, какие-то буйные дети хором запели о каких-то витаминах. Казалось, этот ролик никогда не кончится. Даже будучи ребенком, Клаудия ненавидела звуки детского пения.

– Ему не следовало этого делать, – сказала Деб.

Клаудия ждала, что мать еще что-то скажет, но та молчала. Деб потянулась за пультом и принялась переключать каналы.

– Теперь его нет, – сказала она. – Больше он тебя не побеспокоит.

А ВОТ ЕЩЕ ОДНА, ПОСЛЕДНЯЯ ДЕТАЛЬ О ГЭРИ КЕЙНЕ. О ней Клаудия не очень любит вспоминать. Когда он целовал ее на парковке «Амвея», одновременно с этим он прижимал ее левую руку к своему паху.

Момент был неловкий. Все свои познания о мужской анатомии она получила из подмывания маленьких приемышей, и это никак не подготовило ее к тому, что под ширинкой Гэри ощущалось как сжатый кулак. В те пару секунд она думала о собаке Джастин Даффи, у которой между лопаток быстро разрасталась опухоль, которая в конце концов должна была ее убить. Клаудия любила Даффи и продолжала ее гладить, даже когда опухоль стала заметна на ощупь. Когда Гэри прижал к себе ее руку, она почувствовала похожую смесь отвращения, жалости и тревоги.

Бедная собачка.

Но надо отдать Гэри должное, он сразу же осознал, что сделал что-то нехорошее.

– Блядь! – Он резко, словно ошпарившись, отпихнул ее руку. – Мне не стоило этого делать. Ты же ребенок.

Он откинулся на сиденье и прикрыл глаза рукой. Он должен уйти, сказал он. С ней стало невозможно жить. Он сказал еще что-то, но спустя годы она помнила именно эти слова: с тобой стало невозможно жить. Он не сказал, а она и не спросила, что же именно она сделала.

Когда он оттолкнул ее руку, она не знала, куда ее деть. «Оставь себе, – хотела сказать она. – Мне она больше не нужна».

Гэри все говорил и говорил, он сказал больше слов, чем она когда-либо от него слышала, словно копил их много месяцев. Он будет по ней скучать, но она должна знать, что это лишь на время. Через три года, когда ей исполнится шестнадцать, он за ней вернется. Клаудия не спросила, что он тогда будет с ней делать. Удочерит? Женится?

После всего этого они поменялись местами. Израсходовав все свои слова, Гэри ехал до трейлера молча. Клаудия смотрела в окно, спрятав левую руку в карман. Ощущения в ней были не такие, как в правой, словно она отсидела ее и полностью обескровила.

В этом не было ничего страшного, ну правда. То, что случилось на переднем сиденье «Фэлкона», было настолько незначительно, что для этого даже не существовало отдельного слова. Ее не изнасиловали, на нее не напали; с ней просто позабавились. Каждый день каждого года, с тех пор как люди научились вести счет дням и годам, с девочками по всему миру творили вещи и похуже.

Абсолютно ничего страшного.

Она больше никогда не видела Гэри Кейна. Он уволился из мастерской и, как она позже узнала, отправился в мотопутешествие через всю страну. Когда ей исполнилось шестнадцать, он за ней не вернулся. Не то чтобы ей этого хотелось, но где-то в глубине души она была уверена, что он помнил. К тому времени она отчаянно хотела оказаться где угодно, но понимала, что никто не придет и не спасет ее. Если она хочет вырваться из Клэйборна, ей придется сделать это самой.

БЕЗ ГЭРИ ТРЕЙЛЕР КАЗАЛСЯ ПРОСТОРНЕЕ. Оставшийся от него хлам – зловонные кроссовки, разномастные детали от мотоцикла, несколько потных бейсболок – Деб отнесла на помойку. Она долго агонизировала над водяным матрасом, но в итоге решила его оставить. (На работе она повредила спину и всю оставшуюся жизнь мучилась от хронической боли.) Покончив с этими делами, она позвонила в отделение социальной службы.

Новыми приемышами оказались близнецы Дилан и Дэрил. Появление сразу двух детей установило опасный прецедент, хотя в тот момент это не бросалось в глаза: мальчики были настолько идентичны, что, казалось, могли считаться за одного. Каждое утро, после того как Деб уходила на работу, Клаудия кормила их и упаковывала в школьную форму, а после обеда проделывала то же самое, но в обратном порядке.

Близнецы прожили в трейлере чуть больше года, пока их мать не вышла из тюрьмы. К этому времени Деб уже привыкла к хаосу (как, пожалуй, и к дополнительному заработку), и они взяли Троя и Даниель.

Забота о детях очень утомительное занятие, даже для самих детей. С двумя, а то и тремя приемышами под присмотром жизнь Клаудии кардинально изменилась. Она перестала ходить в мастерскую, а потом Джастин нашла себе новую лучшую подружку, девочку из своего же класса. Теперь, пока Джастин и Лори курили у водохранилища или занимались возвратом товаров в «Эл-Эл Бин», Клаудия торчала в трейлере в ожидании приемышей. В те годы никого особо не волновало, что дети шли от остановки домой одни. Тот факт, что никого при этом ни разу не похитили, был, пожалуй, исключительно делом спроса и предложения. Шатающихся без присмотра детей в Клейборне было пруд пруди. Буквально девать некуда.

Приемыши приходили домой голодные как волки. Им всем полагались бесплатные школьные обеды (говяжий фарш в разных тошнотворных вариациях: «Неряха Джо», мясная запеканка, тост с говядиной в сливочном соусе, известный как «чайка насрала на гальку»), но к трем часам дня они уже снова были голодные. Первой задачей Клаудии всегда было накормить их. Излюбленным лакомством приемышей был деликатес ее собственного изобретения, известный как Сырный рамен.

Много позже, будучи замужем за человеком, который зарабатывал на жизнь ресторанной критикой, она узнала, что для такого типа готовки – по рецептам с коробки или консервной банки, включающим брендированный список ингредиентов, – существовал отдельный термин. Подобные творения, состоящие из причудливых комбинаций различных полуфабрикатов (Возьмите 1/4 чашки луковых колец «Дюрки»…), чванливо называли «произведениями народной кухни». Но рецепт Сырного рамена взялся не с коробки, его Клаудия придумала сама. Сырный рамен вылупился из ее головы, как дочь Зевса, Афина Паллада. Это случилось в рейгановскую эпоху, когда в дополнение к продуктовым талонам между приемными семьями Мэна ежемесячно распределяли излишки произведенного в штате сыра. Этот бесплатный сыр шел в огромных брикетах и по вкусу отдаленно напоминал чеддер. У него был ярко-оранжевый цвет и гладкая пластмассовая текстура. Смешанный с молоком и блестящим желтым маргарином он почти мгновенно превращался в густой соус для китайской лапши, по десять центов за брикет, которых в кастрюлю для спагетти одновременно влезало аж четыре.

Но все это было совершенно не важно. Важно было лишь то, насколько приемыши любили Сырный рамен. Помимо него, ничего из того, что Клаудия делала в своей жизни, не приносило другому живому существу такого удовольствия. Объективно, это правда.

ПРИЕМЫШИ ПРИБЫВАЛИ И ПРИБЫВАЛИ: Джексон, Леви, Кайли и Брианна; Коди, Нива и вторая Даниель. Между ними были и другие: маленькие беженцы, которые задерживались у них на день или неделю, пока разыскивали их родственников, ответственных взрослых любой степени родства, которые согласились бы снять их с шеи государства.

Как правило, приемыши были белые, но не всегда. В Мэне – в те времена и, пожалуй, до сих пор самом белом штате Америки – это привлекало определенное внимание. Когда Деб брала с собой детей, чтобы купить им школьную форму, продавцы таращились на нее, шептались и, тыкая пальцами, отпускали комментарии. («Это ваш мальчик? Наверное, в отца пошел».) Даже будучи ребенком Клаудия понимала подтекст: белая женщина, которая позволила черному мужику себя обрюхатить, была парией. В духе поддержания общественного порядка продавцы брали ее мать на заметку. Я все вижу. Я вижу, что ты наделала.

Клаудия всегда ненавидела походы по магазинам, и ноги, скорее всего, росли именно оттуда.

Но лето в Мэне было изумительное: многочисленные муниципальные парки, тянувшиеся на сотню километров вдоль побережья, были открыты для всех и при этом божественно пусты. В понимании ее матери райский отдых заключался в том, чтобы зажариваться до хруста на берегу искусственного озера, пока Клаудия кругами тягала приемышей на водяном матрасе. У нее остались очень яркие воспоминания о тех днях, но ни одной фотографии. Несколько лет Деб неуклонно увеличивалась в размере, и к тому моменту ее неловкость перед камерой переросла в оголтелый неприкрытый ужас.

Она всегда была адептом диет, за углеводными срывами всегда следовали дни искупления на черном кофе, твороге и коктейлях для похудения. Ребенком Клаудия радостно приспосабливалась к такому режиму: это было что-то вроде их совместного досуга – общее занятие матери и дочери. Каждое утро они взвешивались и записывали свои результаты на листке бумаги на холодильнике.

59 КГ

23 КГ

После Гэри Кейна все диеты кончились. Покупка продуктов стала еженедельным праздником, торжественным ритуалом, как хэллоуинская охота за сладостями. Рацион Деб и ее детей состоял из огромных семейных пачек кукурузных чипсов, печенья с шоколадной крошкой и искусственных взбитых сливок, поедаемых прямиком из морозилки. Они питались так, как питался бы любой ребенок, если бы в мире не существовало взрослых.

Мать Клаудии становилась все больше, пока однажды, наконец, не стала большой. Ее психотерапевт не смогла избежать некоторых предположений: как только Деб располнела, исчезли ухажеры, трущиеся вокруг трейлера. Как только Деб располнела, они обе оказались в безопасности.

Тогда Клаудия этого не понимала. Как и большинство подростков, ее заботила только ее собственная персона. В четырнадцать, в пятнадцать лет она испытывала перманентное чувство стыда и была просто парализована собственной неуверенностью в себе. А наличие внезапно растолстевшей матери делало все только хуже (это не добавляет ей очков). И решающим фактором здесь было то, что набор веса ее матери совпал с периодом ее собственного полового созревания, опытом и без того травматичным во всех смыслах. (Клаудия поздно расцвела – эту фразу нужно запретить на законодательном уровне, – и процесс цветения не доставлял ей ни малейшего удовольствия.) По мере увеличения матери в объемах ее собственная набухающая грудь казалась ей зловещим предвестием неминуемого будущего.

В шестнадцать она перестала есть. Поначалу неосознанно: она была так занята процессом закидывания пищи в приемышей, что забывала поесть сама. Позже она начала делать это сознательно. Она обнаружила, что ей нравится чувство голода, нравилась необычная энергия, которую оно давало, ощущение ясной головы и полного контроля. Она могла есть все, что захочет и когда захочет. В отличие от всей остальной ее жизни, здесь выбор был исключительно за ней.

Клаудия ела все, что хотела и когда хотела, и почти всегда это означало ничего и никогда. Когда у нее сдулась грудь и пропали месячные, она почувствовала себя победительницей. Она совершенно точно доказала, что она – не ее мать.

Она не была и никогда не будет даже близко похожа на Деб.

В КОЛЛЕДЖЕ ОНА ВСТРЕЧАЛА ЛЮДЕЙ, КОТОРЫЕ ПРИЕЗЖАЛИ В МЭН на лето и проводили каникулы в домиках на побережье, но она ни разу не встретила никого, кто жил бы в глубине штата, тем более круглый год. Когда в списке первокурсников – прототипе Фейсбука[8], отпечатанном на мелованной бумаге и известном в кампусе как «скотобаза», – напротив ее имени появилось название ее городка, ей нечего было стыдиться. Для ее однокурсников в Стирлинг-колледже Клэйборн не имел никакого убогого определения, он вообще не вызывал ровным счетом никаких ассоциаций – они все выросли в элитных пригородах восточного побережья и попросту никогда не бывали в подобных местах.

Они были из благополучных семей. Львиную долю из них выперли из престижных частных школ. Стирлинг был для них запасным аэродромом – Клаудия никогда не слышала этого выражения до того, как попала в кампус. Она не подавала документы ни в какие другие места, не подала бы и в Стирлинг, если бы не одна учительница – божий одуванчик – из клейборнской школы, которая сама была гордой выпускницей Стирлинга и которая, храни ее господь, убедила Клаудию попробовать.

Когда пришло письмо о зачислении, Деб не давала ей его прочитать. Пока они орали друг на друга, силясь перекричать телевизор, мать держала ее будущее в своих руках.

Частный колледж – дорогое удовольствие. Это была очевидная правда, но далеко не причина, по которой мать не хотела ее отпускать. К тому времени у Деб уже была вторая работа в агентстве сиделок и по вечерам она ходила к пациентам на дом. Если Клаудия уедет в колледж, кто будет заниматься приемышами? Без ее круглосуточной безвозмездной помощи их привычная жизнь рухнет.

Ее мать не сказала: «Не оставляй меня».

Она сказала: «Ты ничем не лучше других».

Если Клаудии так приспичило учиться дальше («непонятно зачем», могла бы добавить Деб), в Бангоре есть муниципальный колледж. С дипломом медсестры работа в Окружном доме ей, считай, обеспечена.

Это был убедительный аргумент, но тогда Клаудия была готова пойти на все, чтобы уехать в колледж, – ползти по битому стеклу, если понадобится.

Даже разговор такой степени важности не заставил их выключить телевизор.

Рабочий день Тимми начинался в шесть утра. Жаворонок поневоле – наследие службы в морской пехоте: ранние подъемы до конца жизни и один кривой партак.

Он забил бонг и принялся ждать сообщения, звонка или стука в дверь.

В квартире стоял дубак. Он выкрутил отопление на полную и включил реалити-шоу о копах в Майами: нательные камеры, стоянки, обыски, задержания, подозреваемые, пускающиеся в бега. Подозреваемые в Майами не носили маек, палило солнце, а у Тимми в квартире ритмично клацал радиатор, словно кто-то лупил по нему молотком. Где-то вдалеке слышался рокот: снегоуборочные машины неслись вниз по Вашингтон-стрит. Небо на западе было тяжелым и серым, бостонская зима наступала.

Он уже собирался забить второй бонг, но в этот момент вспыхнул экран телефона: даров, эт Брент (от Иэна) ты щас работаешь?

Он отдаленно припоминал имя Иэн, поэтому сразу же ответил: ага, в любое время.

В Майами выли сирены. Он продавал дурь под аккомпанемент программы про наркопреступность и отдавал себе полный отчет в абсурдности этой ситуации.

Он не мог припомнить, кто такой Иэн, и у него не было никакой возможности это выяснить: все сообщения от покупателей он сразу же удалял, это был стандартный порядок его работы. Тимми осторожничал в подобных делах; не склонен рисковать – это выражение он подцепил, смотря «Блумберг». Если вдруг его накроют, копам придется отработать свои денежки. Он не собирался упрощать им работу, предоставив готовое дело на блюдечке собственного телефона.

Он встретит Брента на крыльце. Ему нравилось наблюдать, на чем приезжали покупатели, как они себя подавали. Один раз какой-то придурок на «Хаммере» припарковался вторым рядом прямо перед домом. Включил аварийку, как будто пиццу приехал доставить: двигатель работает, колонки разрываются. Даже радио не выключил. Тимми выставил парня с пустыми руками. Прости, приятель, тут тебе не «МакАвто».

На крыльце он и ждал. Укурки были людьми ненадежными, они могли прийти позже на несколько часов или дней, несоображающие, немытые, непонятно как одетые. Кухонный ящик Тимми был целым бюро находок, полным забытых ключей, солнцезащитных очков, наушников, зажигалок, медиаторов. Ни за одной из этих вещей никто так ни разу и не пришел.

Снаружи было тихо, не считая незнакомого зеленого «Ниссана», стоявшего через два дома вниз по улице с включенным двигателем. Тимми подкурил сигарету и стал наблюдать за обстановкой. Он следил за заведенной машиной.

В Бостоне зима не кончалась никогда. Он уже и не помнил, каково это – открывать окна, выходить на улицу без доспехов, чувствовать на коже солнечное тепло. Его отвращение к зиме было недавним новшеством, звоночком подступающего среднего возраста. Он рос на южном побережье штата и всегда был совершенно невосприимчив к холоду, а рождественские праздники вообще встречал в одной джинсовой куртке. Его испортила Флорида, потерянные годы в Тампа-Бэй, – в тот период жизни у него были явные проблемы с принятием решений. Гражданская жизнь стала потрясением для всего его существа: он походил на разлитую повсюду воду. У него больше не было сосуда для существования.

Во Флориде он в нем и не нуждался. Для всех желающих там круглый год была работа по озеленению: тропический полуостров, покрытый бермудской травой и пропитанный газонными удобрениями – почти двести тысяч квадратных километров декоративной растительности и карликовых финиковых пальм. Там, в сорокаградусной жаре еще молодой и не растерявший выправку морпеха Тимми пахал как проклятый. По ночам он спал беспробудным сном, а на рассвете вставал, чтобы снова приняться за работу. Звучит не так уж и плохо по сравнению с его нынешним положением – по уши в холодной бостонской зиме и панике из-за припаркованной через дорогу машины.

Он продавал травку уже двенадцать лет. Не то чтобы он планировал карьеру в сфере розничной торговли (или вообще какой-либо другой сфере). Как и все остальное в его жизни, это вышло случайно. Во Флориде он продал косяк-другой в качестве одолжения приятелю. Потом жена выставила его из дома, и он, вернувшись в Бостон, начал развозить пиво в фирменном грузовике. А потом его дядя, тридцать лет проработавший в грузовой компании «Стэйджхэндс», раздобыл ему профсоюзную карту.

О, «Стэйджхэндс». Лучшая работа в его жизни. Каждый раз, когда во «Флит-центре»[9] готовился или заканчивался концерт, вызывали десять-двадцать ребят из «Стэйджхэндс». Тимми перевозил шоу Брюса Спрингстина, Боуи, Принса и U2. Хочешь выступать в Бостоне, заказывай «Стэйджхэндс». Город профсоюзов во веки веков.

Проработал он в «Стэйджхэндс» недолго: помимо него было еще много племянников и двоюродных братьев, нуждавшихся в пристройстве. «Я списан», – сказал он знакомому Полу Прютту, когда они грузили в фургоны оборудование для концерта «Аэросмит», а тот взял и предложил ему за деньги забирать посылки с почты.

– Посылки с чем? – спросил Тимми.

– Лучше не знать, – ответил Прютт.

Чтобы сильно не светиться, Тимми принял некоторые меры предосторожности. Он завел фейковый аккаунт на сайте почтовой службы на имя Брок Савадж и придумал легенду для сотрудников. Брок занимался изготовлением уникальных досок для скейтбординга, у него были покупатели и поставщики по всей стране, и пару раз в неделю последние отправляли ему небольшие, легкие посылки, упакованные в прозрачный термопластик.

Когда подходил срок прибытия, Тимми проверял трек-номер на сайте почтовой службы. Потом он караулил на парковке почтовый фургон, проверяя, нет ли поблизости полицейских. Если все было чисто, Брок Савадж молниеносным движением показывал фейковое удостоверение личности и забирал посылку. Прютт платил ему по сто баксов за коробку.

Так продолжалось почти год, до тех пор пока Пол Прютт не обвинил его в воровстве: Тимми должен был принести ему коробку в тремя фунтами куша медицинской пробы. Тимми сразу понял, что Прютт пытается его выжать, поэтому придумал для почтовой службы новую легенду. Брок рассорился со своим партнером по бизнесу, и, если кто-то попытается забрать какую-нибудь из его посылок, сотрудник должен сразу же ему позвонить.

Звонок раздался на следующий день. «Я ничего ему не отдал, – гордо сказал парень. – Если надо, могу позвонить в полицию». «Не стоит», – ответил Тимми.

Когда он открыл посылку, внутри оказалась плитка плотно спрессованных шишек вполне приемлемого качества, упакованная как приветственный подарок.

Добро пожаловать, барыга.

ПРОВОДИВ БРЕНТА С ВОСЬМУШКОЙ «ЛЕМОН ХЕЙЗ», он вышел оплатить счет за кабельное. «Комкаст» спокойно принимает наличку, если платить в отделении. По дороге домой на Вашингтон-стрит он столкнулся со своей соседкой сверху, миссис Ривера. Все руки у нее, как обычно, были заняты пакетами с покупками.

– У тебя там еще один, – сказала она. – Стоит уже полчаса.

Миссис Ривера жила наверху примерно вечно. Тимми не знал о ней ровным счетом ничего, за исключением того, что ее почтовый ящик постоянно ломился от всяких каталогов – с обувью, сумками, интерьерными украшениями, коврами, кухонной утварью, уцененными кормами для животных. Они приходили на имя Марии-Элены Домингес-Ривера – неужели это все ее имена? Существовал ли где-то мистер Ривера? (А Домингес?) Тимми понятия не имел. Периодически какой-нибудь отпрыск или внук миссис Ривера посылал ей огромную фруктовую корзину, завернутую в желтый целлофан, такую тяжелую, что она едва могла ее поднять. Тимми относил корзины наверх и оставлял у ее двери.

Дома он обнаружил на крыльце Пипку Бланшара.

– Пипка, братан, сколько ты тут уже стоишь?

Тимми окинул взглядом улицу и припаркованные по обеим сторонам машины: из десяти, а может и из пятнадцати, крыльцо просматривалось как на ладони.

Пипка Бланшар, сраный ты кретин.

– Чего не написал? – спросил Тимми.

– Я написал, – ответил Пипка.

Тимми достал телефон и вправду увидел сообщение: Это Энтони. Ты дома?

В квартире Пипка устроился на диване, а Тимми включил телевизор, нырнул за кресло и выудил из банки две жирные шишки.

– «Бэй Один» кончился. Это второй.

Пипка фирменно моргнул: сначала одним глазом, потом вторым, словно по его лицу прокатился легкий бриз. «Мне нравится «Бэй Один», – сказал он.

Тимми уже устал это слушать. Всем его покупателям нравился первый «Бэй», что должно было бы быть хорошо, но не было. Ассортимент у него был непостоянный. В торговле все зависит от цепочки поставок; в торговле ты процветаешь или загибаешься по ее прихоти.

У «Бэй Два» были плотные соцветия с семенами, за счет чего они весили чуть больше. Тимми положил на весы две толстые шишки. На электронном дисплее высветилось: 0.125 – ровно одна восьмая унции, обычный заказ Пипки. Каждые две-три недели он садился на паром в Грэнтеме и тратил по сорок минут в обе стороны, чтобы купить свой маленький пакетик травки.

Пипка Бланшар был сраный кретин, но, возможно, не по своей вине. Тимми припоминал что-то отдаленное о несчастном случае и судебных разбирательствах. Так или иначе, в какой-то момент своей жизни Пипка получил по шарам, а вот был ли он до этого смекалистее, сказать было уже невозможно.

Упаковывая траву в два пакета, Тимми, сам не зная почему, принялся рассказывать историю о придурке на внедорожнике. «Тут тебе не МакАвто».

– Я не могу позволить себе делать дела вот так, – сказал он Пипке. – У меня есть ребенок.

Пипке принялся нервно стрелять глазами из одного угла комнаты в другой, словно ожидая, что ребенок Тимми вот-вот выскочит из шкафа.

– У тебя есть ребенок?

– Во Флориде. Ему четырнадцать. – Возможно ли, что он ни разу не упоминал своего сына? Он уже забыл, что и кому рассказывал. С Пипкой они были знакомы всю жизнь, хоть и шапочно, как и все, кто когда-то рос в одном районе. Пипка до сих пор жил с матерью в Грэнтеме, в двух кварталах от дома родителей Тимми.

– Он не очень ладит с матерью. – Тимми потянулся к пульту и прибавил громкость. – Я ей говорил, отправь его сюда, если не справляешься.

Они оба уставились в телевизор. Ведущая новостей на «Эн-И-Си-Эн» смотрелась на экране как инородный объект. На всех остальных каналах репортерши выглядели как порнозвезды, а эта была такая дородная, невзрачная, как неустрашимая почтальонша, проводящая все свои дни на морозе.

Пипка достал из кармана трубку и основательно ее забил. Что ни говори, а травкой Пипка всегда делился.

ПОСЛЕ ОБЕДА ТИММИ ОТПРАВИЛСЯ В ДОРОГУ. Ему приходилось совершать такие поездки каждый месяц – чаще, чем ему хотелось бы, – но Марсель был очень категоричен относительно того, сколько товара он мог продать зараз. Поехать на север – не проблема, на самом деле Тимми это даже нравилось. Проблема была в обратной дороге – бессчетные часы на сто двадцать восьмом шоссе с несколькими килограммами запрещенного вещества четвертого класса в багажнике.

Он петлял по асфальтированным дорогам между застроенных кварталов. Кучи снега достигали колоссальных размеров. На узких боковых улочках выстроились дряхлые автомобили, контуженые ветераны дорожных войн, жертвы разваливающихся дорог и мостов. Все эти машины находились в таком дрянном состоянии, что никому бы и в голову не пришло, что они еще могут передвигаться, и все же они были повсюду: теснили друг друга на Сторру-драйв, плотным потоком осаживали мост Тобин.

Несмотря на все опасности, Тимми любил это занятие. Сам факт владения машиной подвергал его риску, ведь с ее помощью власти могли следить за ним и за его передвижениями: марка, страховка, права, техобслуживание, карточка автоматической оплаты проезда на лобовом стекле. Ему приходилось делать крюк больше десяти километров, чтобы избежать платных дорог, где на его номера будет направлено несколько камер Содружества. Ограничения скорости, двойные сплошные, штрафы за парковку, транспортный суд – если водишь машину в Массачусетсе, рано или поздно придется иметь дело с копами.

(Тут Тимми вспомнился Дэннис Линк, друг детства, с которым он выкурил свой первый косяк, а потом у того случился какой-то подростковый кризис и он по необъяснимым причинам решил стать патрульным. Теперь этот взрослый мужчина проводил дни, прячась с радаром под эстакадами и подкарауливая лихачей. Унизительный способ заработка.)

Он выехал на шоссе.

Он любил это занятие, дарящее одиночество. Пассажиры делали все только хуже: любые разговоры притупляли его удовольствие. Чего ему и правда хотелось, так это чтобы кто-нибудь ехал вместе с ним и молча участвовал в бесконечной череде принятия решений: когда посигналить, когда перестроиться, ускориться или уступить.

Его бывшая жена видела в долгих поездках прекрасную возможность поговорить, а особенно ей нравилось затевать ссоры, покуда он был в заложниках водительского сиденья.

На открытых участках дороги он всегда высматривал других таких же водителей – быстрых, но осторожных, несущихся по средней полосе и использующих левую только для обгона, как в принципе и задумал тот бог, в которого ему хотелось верить. Когда Тимми замечал такого водителя, то иногда приглашал его к диалогу. Совершив вежливый обгон, он удалялся на среднюю полосу, предлагая другому водителю (которым всегда оказывался мужчина) последовать его примеру. Так устанавливался ритм: они по очереди занимали и уступали полосу для обгона, как велосипедисты в пелотоне, – и это была лучшая беседа, которую ему доводилось вести.

МАРСЕЛЬ БЫЛ КАНАДЦЕМ, НО ВСЕМ ГОВОРИЛ, ЧТО ОН ФРАНЦУЗ. Он жил на ферме в северном Вермонте в двадцати милях от канадской границы. Тимми понятия не имел, какие неожиданные обстоятельства вынудили его осесть в таком отдаленном месте. В детстве, во время школьной экскурсии в нью-бедфордский музей китов, Марсель долго дивился кусочку китовой кости размером с монетку, на которой крошечными буквами, видимыми только под лупой, был вырезан библейский стих. Вот настолько же Тимми был знаком с жизнью Марселя – на одну китовую косточку. Вся его биография уместилась бы в один газетный комикс, маленький кусочек бумаги, который запросто можно проглотить.

Дом Марселя стоял в конце гравийной дорожки, которую с обеих сторон обступали деревья. Откуда-то издалека донесся хриплый свист, словно кто-то дунул в горлышко бутылки. Может, сова? Тимми вгляделся в глубь леса, высматривая какое-нибудь шевеление, мелькание крыльев.

Дом выглядел заброшенным, в чем и была задумка. Тимми не стал глушить мотор и дождался, пока Марсель выйдет на крыльцо и махнет в сторону амбара за домом. Он был в своем обычном облачении: джинсы и кожаный жилет, надетый поверх чудаковатой рубашки в «огурцах». У Марселя была характерная внешность гастролирующего фолк-музыканта: развевающиеся седоватые волосы и аккуратно подстриженная борода, а пожелтевшие от никотина зубы цвета гречишного меда придавали ему лихой вид.

Двери в амбар были открыты. Тимми загнал машину внутрь и покрутил корпусом, чтобы размять спину. Марсель закрыл двери.

– Я слышал какой-то звук в лесу, – сказал Тимми. – Сова, наверное.

– Дрон, – ответил Марсель, словно это был уже установленный факт. Он по лестнице забрался на чердак и спустился оттуда с зеленым мусорным мешком. – Эти дроны, они везде. Мне вчера сон приснился. Подосознание всегда работает, даже когда я сплю.

– Подсознание, – сказал Тимми.

– Подосознание – очень крутая штука. Чуть какие изменения в атмосфере, подсознание мне сразу скажет.

Марсель опустился на колени и открыл пакет. Внутри было несколько черных пакетов поменьше, помеченных клейкой лентой: Блу Уидоу, Грин Крэк, Бэй Два.

– Первого Бэя нет? – спросил Тимми без особой надежды. Цепь поставок безжалостная штука: просить у Марселя что-то конкретное – все равно что молиться о дожде.

Марсель едва заметно пожал плечами: «Прости, старик».

Тимми по очереди брал в руки пакеты, прикидывая вес. Марселю он доверял, но проверить никогда не лишнее, тем более что он мог определить вес пакета с точностью до унции.

– А что по еде? – спросил он. – Остались еще мармеладные мишки?

– Есть леденцы, – ответил Марсель.

Ананасовые леденцы были ужасно приторные и оставляли во рту привкус обрезанных веток. Тимми закупил несколько коробок и теперь никак не мог их сбагрить, потому что желающих купить леденцы второй раз как-то не находилось.

– Не, эти еще есть, – ответил он.

Он достал свернутую пачку десяток и двадцаток от немытых укурков, которая выпирала у него из кармана, как гигантский стояк, и пересчитал. После этого он сложил пакеты в багажник, припрятав их внутри запасной покрышки, а все, что не поместилось, затолкал в сумку-холодильник, прикрыв ящиком лагера «Сэм Адамс», который купил еще лет сто назад именно для этих целей. Каждую зиму пиво неизменно замерзало, а летом вскипало на жаре и, пожалуй, уже непригодно для питья.

На удивление, Марсель достал из кармана косяк.

– Есть новости. – Он глубоко затянулся. – Мы с Флоренс будем продавать ферму.

– Что? – спросил Тимми, принимая косяк. – Какого хрена? Почему?

– Возвращаемся в Канаду. Думаю, где-то в конце лета. Я ухожу на пенсию. – Марсель сделал еще одну затяжку. – Ты в курсе, что я толкаю травку уже сорок лет? Хорош, пожалуй.

Под кайфом он любил поразглагольствовать с профессорским видом; превращался в эдакого укурка, который живет ради того, чтобы объяснять устройство мира другим таким же укуркам. Бизнес стал другим, говорил он. Просто качественного товара уже недостаточно, молодежи теперь нужен воск и масло каннабиса; им нужны всякие съедобные штуки. Торговля травкой официально превратилась в полное говно.

– А когда ее легализуют, то все, – сказал он. – Конец.

– Если, – ответил Тимми. – Если.

– Мечтай, чувак. Так и будет. – Марсель геройски затянулся. – Мне-то все равно, я уже старый, но ты еще нет. Что ты тогда будешь делать?

Слышите, как тикают часики? Тимми слышал. Слышал уже давно.

Вообще-то он уже задумывался об этом. Допустим, можно арендовать место и продавать траву в открытую, как шоколадное драже или мятные пастилки, но начальные издержки будут просто космические. По подсчетам Тимми, в магазинчике в Денвере товара было штук на сто, и это не считая аренды, счетов, полок, освещения и холодильников, которые тоже стоят недешево.

И была проблема посерьезнее. Даже если он смог бы наскрести денег на первый взнос по аренде, как он объяснит, откуда они у него взялись? Он десять лет не заполнял налоговую декларацию, а там придется оформлять лицензию, страховку, проходить проверки. Потом надо будет платить налог с продаж, собирать гребаную гору бумажек и все такое, а его полнейшая некомпетентность в этих вопросах как раз таки и стала одной из причин, по которым он вообще взялся торговать травкой.

Неизбежная правда заключалась в том, что, когда марихуану легализуют, он попадет под сокращение, как его отец, когда «Рэйтеон» закрыл свое производство в Уолтеме. Этим бизнесом начнут управлять юристы и банкиры, те же самые мудаки, которые управляют всем на свете.

– Хочешь совет? Зашибай бабки сейчас. Через пару лет такой возможности уже не будет. Финита. – Марсель ухмыльнулся, оскалив зубы карамельного цвета. – Будь я на твоем месте, я бы составил план.

– ЕСЛИ ТРАВУ ЛЕГАЛИЗУЮТ, Я ОТОЙДУ ОТ ДЕЛ, – объявил Тимми Пипке Бланшару.

После того разговора с Марселем прошло несколько недель, и за это время он успел сделать определенные выводы.

– Если траву легализуют, я выхожу на пенсию.

Он протянул Пипке бонг. Это было во вторник, свет уже начал угасать, по телевизору шел гольф, который они не смотрели. Тимми не разбирался в гольфе, но находил виды покатых зеленых полей и приглушенный голос диктора, словно боящегося разбудить ребенка, успокаивающими.

Пипка, казалось, был ошарашен.

– А что ты тогда будешь делать? Ну, то есть ты мог бы найти… э-э… работу.

Последнее слово он произнес нерешительно, словно не мог даже представить Тимми за подобным занятием.

Тимми и сам не мог. Работа, на которую его могли бы взять, не покроет расходы на содержание ребенка. Она и расходы на содержание взрослого-то не покроет, даже учитывая его довольно скромные потребности. Он не путешествует, не ходит по ресторанам и ничего не покупает. Все, что он делает, это курит траву.

Пипка прикрыл один глаз, словно пытаясь что-то вспомнить.

– Ты разве не собирался открыть тату-салон?

Идея была неплохая, но Тимми, к своему стыду, не помнил, чтобы хоть раз заикался о ней Пипке. Он призадумался – уже не в первый раз, – что он слишком много курит.

– Не, – сказал он, делая вид, что обдумал идею и в итоге отказался от нее (как, пожалуй, и было на самом деле). – Слишком много волокиты.

Открытие тату-салона означало бесконечные лицензии, сертификации и вездесущий любопытный нос Министерства здравоохранения, а служба в армии наградила его стойким отвращением к любого рода нормативам и уполномоченным органам. Ему все говорили, что у него проблемы с уважением авторитетов. Ему не нравилось это слышать, что лишний раз доказывало верность утверждения.

И вообще у него была идея получше. Он откроет прачечную. Наличные деньги, никакой сертификации, никаких работников – только он и его машины.

Чем больше он рассуждал об этом, тем привлекательнее казалась эта задумка. Идея казалась в чем-то даже добродетельной: сплошная чистота и благочестивость. Он будет предоставлять необходимую услугу. Разумеется, ему все равно придется решать налоговые вопросы, но лучше уж иметь дело с налоговиками, чем с наркоконтролем.

Для начала нужно поднять денег. Тимми провел небольшое исследование: новая промышленная стиралка стоит тысячу баксов; сушилки чуть дешевле. Плюс ежемесячные расходы на аренду, воду и электричество. На первом этапе ему понадобится тысяч сто.

– Ё-моё, – сказал Пипка. – Это до хрена.

Тут разногласий не было. Сто тысяч – это реально до хрена.

Пипка моргнул: левый глаз, правый глаз.

– А ты сможешь получить кредит на бизнес?

Тимми аж дар речи потерял. Да ему ни за что в жизни не одобрят такой кредит, он знал это на подсознательном уровне, поэтому такая мысль никогда даже не приходила ему в голову. Его расчет был прост: чтобы открыть прачечную, ему нужна гора денег; чтобы заработать гору денег, ему нужно продать гору травы.

Если закон примут, объяснял он Пипке, за ночь ничего не поменяется. У властей штата уйдет год или два, чтобы все это провернуть, а Тимми за это время успеет сколотить внушительную сумму.