Читать онлайн Лимонный хлеб с маком бесплатно

Cristina Campos

Pan de limón con semillas de amapola

* * *

Copyright c Cristina Campos, 2016

© Петров Г., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2023

* * *

Анна тщательно составила подробный план своих похорон. Не кто иной, как возлюбленный, лаская ее грудь, нащупал тот самый крошечный кусочек смерти, который через год заберет у него Анну навсегда. А в последние двенадцать месяцев существования она, наконец, возьмет бразды правления своей жизнью в собственные руки.

За несколько дней до кончины Анна изложила все необходимое в письме, отправленном сестре Марине. Согласно высказанной воле, на похоронах должны присутствовать только дочь и муж покойной, а также несколько подруг. Им надлежит собраться на скалистом берегу горного хребта Сьерра-де-Трамонтана, на острове Майорка, и зачитать текст, который она адресовала им всем. А затем совместно предать ее прах морской стихии.

Никто из явившихся на уединенное погребение не знал, почему Анна собрала их в столь отдаленном от остального мира месте. Однако все они прибыли туда, на мыс Са-Форадада, выполняя ее последнюю волю. К которой, казалось, прислушался даже бриз, едва ощутимый, как ей, наверное, и хотелось бы. Умиротворенное море напоминало безразмерный плот.

Дочь приняла урну с прахом из рук своего отца и прошла в одиночестве несколько метров, пытаясь побыть с мамой еще хотя бы считаные секунды. Она присела на край утеса и, обняв урну, закрыла глаза и позволила слезам постепенно оросить останки матери.

Марина приблизилась на несколько шагов к племяннице, но остановилась. Опустила глаза и снова произнесла про себя слова, которыми сестра одарила ее перед смертью.

Дорогая сестра, дорогая подруга.

Мне хотелось бы, чтобы всякий раз, когда будешь вспоминать обо мне, о нас, ты вычеркивала из памяти последние тридцать лет нашей жизни и возвращалась ко дню, когда нас разлучили. Ибо я относилась к тебе как к младшей сестренке, моей подружке, моей наперснице. И почувствовала, что душа моя разрывается на куски, когда ты покинула нас почти навсегда. Тогда тебе только исполнилось четырнадцать. Я так и не поняла причину твоего отъезда.

Когда ты уехала, я с тоской вспоминала наши прогулки на папином баркасе. Помнишь, как он любил свою старую деревянную посудину? Наверное, чуть ли не больше, чем нас с тобой…

Ее глаза ощупали море, то самое, которое приютило их и наблюдало за тем, как они взрослеют. Она позволила своей памяти медленно поплыть на старом баркасе к воспоминаниям о детстве через бухты на севере острова, пристально высматривая защищенные от ветра. И увидела сидящую на носу лодки Анну, молодую, хрупкую, светлокожую, в белом полотняном платье с узкими бретельками, обнажавшими ее декольте и изящную фигурку. Светлые волосы развевались на нежном ветру летних месяцев на острове. Анне нравилось погружать руки в воду и играть с небольшими волнами, разбивавшимися о корпус баркаса. Она зачерпывала воду ладонью, медленно раздвигала пальцы, чтобы дать воде постепенно вернуться в море. А потом – все сначала.

Там, на ветхом деревянном баркасе, они делились событиями своей жизни, смеялись, ссорились, мирились или просто проводили часы в тишине, убаюканные морским бризом, пока их отец не возвращался на борт с каким-нибудь подводным сокровищем… в его оценке.

Марина вложила письмо в конверт и вспомнила последнюю совместную прогулку на лодке. Тогда не произошло ничего особенного, запоминающегося или уникального. Они просто озвучили три слова, которые обычно не произносят между сестрами. Их семейство первым в начавшемся сезоне вывело свой баркас из порта Вальдемосы и отправилось в поисках самой безлюдной бухты, куда не проникали отдыхающие. Встали на якорь в бухте Дейя, красивом заливе, окруженном горами. Нестор бросил якорь и не замедлил погрузиться в воду сам. А они вдвоем развернули белый брезент, чтобы укрыться от солнца.

– Можешь заплести мне косу?

Марина присела на носовую скамью. Сняла резиновое колечко, стягивающее ее растрепанную черную гриву. Анна провела пальцами по ее голове, разделила волосы на три части и спрыснула морской водой. Потом медленно сплела волосы в косу. Наслаждаясь каждым движением, она перекрещивала пряди и вдруг подумала, что никогда больше не сможет причесать сестру; вместе они не отправятся на прогулку по морю. Она боялась, что никогда ее не увидит. И капли морской влаги высыхали вместе со слезами на волосах Марины. Сестры грустно переглянулись маленькими карими глазами, унаследованными от отца, – тот обмен взглядами они сохранят навсегда. И, наконец, Анна вымолвила три слова, которые обычно не звучат между сестрами. Она села рядом, склонила голову на плечо Марины и сказала:

– Я тебя люблю.

Марина положила письмо в карман жакета и посмотрела на испуганную девочку, продолжавшую обнимать урну с прахом матери, выплакав все слезы.

«Позаботься о моей дочке, умоляю, – говорилось в письме. – Она теряется в поисках себя. Не оставляй ее, пожалуйста, в этом странном подростковом возрасте».

Она подошла к племяннице и села рядом на краю утеса.

– Отпустим ее? – мягко произнесла Марина.

Девочка кивнула, медленно поглаживая урну напоследок.

Тишину взорвал рев мощного мотоцикла. Марина обернулась. Незнакомый ездок извлек ключ из замка зажигания и спешился. Снял шлем, водрузил на седло. Выглядел он неуверенным, его жесты казались нерешительными. И вроде бы никто из присутствующих не был с ним знаком.

Марина сразу же поняла, кто этот нежданный незнакомец, и только ей было известно, почему он объявился. А также зачем Анна выбрала это место для прощания с любимыми людьми, со всем миром. И с ним.

1

Материнство, или «ынджера»[1]

Ингредиенты:

300 г тефовой муки,

250 мл воды,

1 щепотка соли.

Способ приготовления:

Готовится в керамической «могого»

Смешай тефовую муку[2] с водой и солью и дай отстояться в миске, накрытой тканью. Необходимо дождаться брожения в течение одного-трех дней.

Налей немного масла в «могого» и поставь на средний огонь. Помести тесто в «могого» и дай ему обжариться. «Ынджера» должна обжариваться только с одной стороны.

Темнело. Беспощадный ветер свистел в самом жарком и адском месте планеты, в пустыне Данакиль на северо-востоке Эфиопии. Вокруг только соль, песок и застывшая лава на этом бескрайнем пространстве Африканского континента, где температура достигает шестидесяти градусов жары и где трудно поверить в возможность чьего-либо существования. Но там, в глубокой тиши, укрывшись в маленьком белом домике из бетона, Матиас ласкал Марину, закончив заниматься любовью.

– Пекарня, – шепнул он по-немецки.

– Не перестаю думать о ней, – ответила Марина, переплетая свои руки с руками Матиаса. – Она нам за какие заслуги? Почему Анне и мне? Ведь никто не отдает просто так свой дом и бизнес посторонним людям.

– А разве владелица не оставила пояснительную записку?

– Нет, намеренно не оставила. Моя сестра продолжает выяснять по фамилиям, но пока не обнаружено ничего, что могло связывать нас обеих с этой женщиной.

– А мельница действующая? – поинтересовался Матиас.

– Она превратилась в руины. Но пекарня функционирует, она была единственной в Вальдемосе.

Марина призадумалась на несколько секунд.

– Мария-Долóрес Моли́… Сколько бы я ни произносила ее имя, оно мне ничего не говорит…

– Долорес по-немецки… это значит «боль», верно? – поинтересовался Матиас.

Марина кивнула.

– Странно давать собственной дочери имя Долорес, все равно что называть ее «тоской» или «меланхолией», – заметил он.

– Долорес – очень распространенное имя в Испании, – пояснила Марина.

– Я хотел бы поехать туда с тобой… Наверное, я единственный немец, который не знает Малорку, – признался Матиас между зевками.

– Произносится Майорка, поскольку пишется с двойной буквой l, – улыбнулась она.

Звука, отображаемого двойной буквой l, в немецком алфавите не существует, и сколько бы уроков испанского она ему ни давала, Матиас постоянно совершал одну и ту же ошибку. Как, в свою очередь, и Марина, которая все еще не могла правильно произносить немецкие звуки, отображаемые «А» и «О» с умлаутом – Ä и Ö. Они общались на английском, но иногда учили друг друга своим родным языкам. Два года назад в книжном магазине мадридского аэропорта Барахас купили блокнот фирмы «Молескин» в черной обложке, который превратили в словарь для записи казавшихся им важными слов на обоих языках. В правой колонке на испанском, в левой – немецкий перевод.

Марина протянула руку, взяла блокнот с тумбочки и достала черную шариковую ручку.

– С умлаутом?

– Над «а».

Марина вывела по-испански слово «пекарня» и рядом – Bäckerei.

Положила блокнот на тумбочку и вздохнула.

– Я не была на Майорке более десяти лет, – сказала она с некоторой грустью.

Матиас выключил лампочку, свисавшую с потолка.

– Спокойной ночи, наследница, и хватит думать об этом, уж я-то тебя знаю. Все равно отсюда решить ничего не сможешь.

Марина повернулась к нему спиной, и он обнял ее. Матиас заснул уже через несколько минут. А Марине всегда требовалось время, чтобы отключиться. Она ворошила свои мысли, возвращаясь к рабочим проблемам минувшего дня и обдумывая решения следующего. Понимала, что ночью мир не изменишь, и сердилась на себя, когда и после часа ночи не могла избавиться от мыслей. Да и в ту ночь, как и в прочие, перебирала в уме события своей жизни. Конечно, она размышляла не о работе, как прежде, а о поездке, которую предстояло совершить на Майорку против своей воли. Марина вспомнила последние слова в электронном письме Анны.

«В конце концов, это загадочное наследство станет поводом для нашего воссоединения и твоего возвращения домой».

Последняя фраза вызвала у Марины раздражение. Майорка – не мой дом, сказала она себе, читая послание. Это место, где я родилась и провела часть своего детства. Где жили мои родители и где сейчас осталась только Анна. Нет, теперь это не мой дом. Ничто не связывает меня с островом.

Поскольку у Марины не было ничегошеньки из собственности, ей некуда было податься на Рождество. Не существовало места, где можно отмечать даты, которые обычно празднуют нормальные семьи. Да, деньги на покупку квартиры имелись, но отнюдь не желание владеть четырьмя стенами.

Ее психолог, перефразируя какого-то писателя, однажды изрекла: «Дом – это то место, где тебя ждут». Фраза напоминала о себе днями и ночами. Родители Марины умерли. Имелись дальние родственники, с которыми она почти не общалась. И, конечно, оставалась старшая сестра Анна. Она и некоторые обстоятельства, которые слишком долго их разлучали.

Ощущение привязанности к дому Марина утратила уже в подростковом возрасте.

Она отправилась в дальний путь в четырнадцать лет, и даже сейчас, в сорок пять, все еще была в дороге. Да и работа требовала путешествий. Однако зачем она так стремилась к кочевой жизни? Туда-сюда постоянно, не желая пустить корни. Где же твой дом, Марина? Кто тебя там ждет? Ее огорчала собственная неспособность найти ответ на простой вопрос. А на поиск честного ответа ушли годы. После длительных размышлений она сделала вывод: ее подлинный домашний очаг – весь мир, включая Матиаса. Вот ответ, который она дала сама себе. Он успокоил, да и подтверждался тем, что во всех местах на свете, куда бы их ни заносило, сколь малыми, отдаленными и затерянными ни были эти места, тамошние обитатели всегда ожидали их с распростертыми объятиями.

Хотя она и отыскала-таки сей твердый ответ, сермяжная правда заключалась в том, что отсутствие определенного физического места, вроде собственной Ита́ки[3], которые имелись у ее друзей, коллег и, конечно, у Матиаса – квартира его родителей на Бергманштрассе, 11, в берлинском районе Кройцберг, – время от времени ее тяготило.

Разумеется, Марина могла выбрать и более привычную жизнь. Безопаснее и стабильнее. Могла остаться на окруженном морем клочке суши длиной сто километров и шириной семьдесят восемь. Вернись она на Майорку, вероятно, вышла бы замуж, как и сестра, за какого-нибудь парня из Королевского морского клуба города Пальмы, как и рассчитывала ее мать. Или, возможно, как хотел ее отец, стала бы работать по своей профессии в отделении акушерства и гинекологии университетской клиники Сон-Дурета в районе Поньенте, муниципалитет Пальмы.

Однако – нет. Теперь она находилась в семи тысячах восьмистах сорока трех километрах от того места, где родилась, в пустыне Данакиль, обнимая любимого мужчину.

И никак не могла заснуть. Повернулась к Матиасу и любовалась им, мирно спящим. Они такие разные; он – типичный европеец, высокий, крупный, настоящий немец. А она смуглая, с черными волосами, ниспадающими на спину, невысокая, крепенькая, истинная испанка. Она погладила его по щеке, заросшей перманентно неопрятной каштановой бородкой. Убрала назад волосы, падавшие ему на лицо, и ее пальцы нежно коснулись гладкой молодой кожи вокруг глаз. Повторяя движение, она вспомнила о своих пока еще робких морщинках, которые начали появляться вокруг глаз. Да, ему тридцать пять. А ей в августе исполнится сорок шесть. Мысль эта встревожила ее на несколько секунд. Но потом она изгнала ее из головы. Обняв его за талию, она почувствовала себя спокойной и счастливой, прижимаясь к прекрасному мужчине, который на десять лет моложе, но любит ее и восхищается ею. Марина закрыла глаза и уснула, наконец. А он инстинктивно прижал ее к своему телу. Вот ее очаг, вот ее дом.

Раздался резкий стук в дверь. Марина спала едва ли час. Она открыла глаза, села, крайне встревоженная. И снова услышала стук. Молча встала с кровати и подошла к двери спальни. Стук доносился снаружи дома. Она прошла через столовую и выглянула в окошко; слишком темно, ничего не разглядеть. Но тут снова постучали, теперь уже слабее.

Она распахнула дверь. На земле в полубессознательном состоянии лежала молодая беременная эфиопка.

– Матиас! – крикнула Марина.

Она присела на корточки рядом с девушкой, которой, как показалось, было не больше пятнадцати лет.

– Все будет хорошо, – сказала Марина по-английски.

Приложила кончики пальцев к запястью девушки.

Слегка нажала. Частота пульса слишком высокая.

Матиас выскочил из спальни и подхватил незнакомку на руки. Круглое пятно крови окрасило бесплодную землю там, где только что лежало тело. Они вбежали в смежный дом, и Матиас уложил эфиопку на носилки. Марина схватила стетоскоп с металлического столика, а Матиас разрезал темно-синюю вуаль, скрывавшую тело молодой женщины. Действовали быстро, молча. Каждый знал, что нужно делать в таких случаях. Эфиопка тоже молчала, закрыв глаза и позволив им выполнить все, что требуется.

Марина поднесла стетоскоп к животу беременной и убедилась, что сердцебиение плода пока что слышится: младенец жив. Она натянула резиновые перчатки, раздвинула ноги юной эфиопки и присела на небольшой деревянный табурет, чтобы осмотреть ее вагину. Как и у всех женщин племени афар, половые органы были изуродованы, а небольшое отверстие, оставленное при инфибуляции[4], затрудняло выход плода.

Она ввела пальцы во влагалище и ощупала его. Шейка матки сглажена, растяжение – семь сантиметров. Положение плода неправильное. Роды начались, должно быть, более двенадцати часов назад, и плод уже перестал двигаться.

Можно прибегнуть к дезинфибуляции, разрезав шрамы и позволив вагинальным тканям расшириться, чтобы выполнить необходимую функцию, как если бы женщина не была изуродована. Марине надо было решиться, она это понимала. Плод находился слишком высоко, и эфиопка потеряла чересчур много крови.

– Кесарево сечение, мигом. Промедление недопустимо, – обратилась она к Матиасу.

Он взял девушку за руку, ощупал ее вены и подключил капельницу.

– Sëmëwot man nô? – спросил Матиас женщину на языке кучите о ее имени.

Та не ответила.

– Sëme Mathias nô[5].

– Sëme Marina nô[6].

Молодая женщина закрыла глаза. Она казалась измученной.

– Только не дай ей уснуть, делай все возможное.

Матиас усадил роженицу, и Марина подошла сзади, чтобы сделать инъекцию новокаина. Она наклонила ей спину и надавила на последние позвонки. Ввела обезболивающее в ствол спинного мозга, и они вдвоем осторожно уложили беременную на операционный стол. Им пришлось выжидать двадцать долгих минут, пока подействовала анестезия. Непрерывно разговаривая с эфиопкой на смеси английского и кучите, чтобы она не отключилась, они расстелили несколько кусков ткани на операционном поле ее живота и намазали его йодом. Подготовили скальпель, препаровальные ножницы, кровоостанавливающие зажимы, иглы и шовную нить.

Капли пота непрерывно катились по лбу девушки. Жара достигала градусов тридцати пяти. Марина намочила кусок ткани и провела по лбу роженицы, затем приподняла ее голову и тоже увлажнила. Снова спросила имя и живет ли она в ближайшем городе, есть ли у нее муж… Но та не отвечала.

– Какое имя будет у ребенка? – задала вопрос Марина, жестикулируя, чтобы она поняла.

И снова нет ответа. Эфиопка силилась удержать испуганные подростковые глаза открытыми.

– Она теряет слишком много крови, – встревожился Матиас.

В те минуты, пока анестезия еще не подействовала, Марина держала свои ладони на голове молодой женщины, медленно поглаживая сорок угольно-черных блестящих косичек. Встала перед ней так, чтобы та могла хорошо ее видеть, и, изображая, будто заплетает обеими руками косу в воздухе, дала ей понять, что будущему ребенку нужно точно так же заплетать волосы. И юная эфиопка, поняв ласковые жесты белой женщины, с трудом изобразила губами слабую улыбку.

Скальпель вонзился ниже пупка. Углубляясь, Марина вскрыла подкожные ткани и сделала вертикальный разрез до края лобка. Ножницы. Особенно тщательно она рассекла фасцию[7]. Ввела свои пальцы и раздвинула ткани, достигнув мышц. Зажим. Точным разрезом разъединила брюшину. Проткнула стенку матки и добралась до мешка с околоплодными водами. Жидкость смешалась с кровью, которая поступала в избытке. Точным движением ввела руку внутрь матки и ощутила, что плацента находится рядом с шейкой матки. Марина коснулась тела плода и сдвинула его на место. Потянув за ножки, быстрым движением извлекла его из полости матки. Появился неподвижный плод. Матиас перерезал пуповину, но младенец никак не отреагировал на только что случившееся перекрытие материнского кислорода.

Марина положила его лицом вниз и несколько раз шлепнула по попке. Тишина. Она предприняла новые попытки. Взяла его за шейку, приподняла и снова наклонила. Неподвижность, молчание. Марина сняла перчатки, положила плод на стол и слегка запрокинула ему голову, а другой рукой приподняла подбородок. Добралась до сердца, положив средний и безымянный пальцы руки на грудину младенца, и мягко, ритмично и быстро нажала пять раз.

Мелькнула мысль, что, вероятно, плод впитал меконий[8] внутри матки. Значит, дыхательные пути заблокированы.

Марина озабоченно взглянула на Матиаса. Тот уже удалил плаценту из полости матки и соединял шовной нитью разрез на теле юной эфиопки, которая лежала с открытыми глазами в абсолютной тишине и наблюдала за своим первенцем. За дочкой, которую только что произвела на свет.

С неподвижным младенцем на руках Марина подошла к роженице и присела рядом. Она положила ребенка к себе на колени и взяла материнскую руку, чтобы вместе попытаться сделать массаж сердца.

Дитя находилось вне тела матери, без кислорода, уже более минуты. И вряд ли выдержит дольше – Марина знала хорошо. Матиас посмотрел на Марину, а она на него, и он отвел глаза. Еще две смерти вдобавок к тем многим, которые они пытались предотвратить за пять лет совместной работы сотрудниками гуманитарной неправительственной организации. Но при скольких бы смертях ни присутствовать, невозможно стать невосприимчивым к воздействию чужой кончины на твоих руках.

Марина, положив ладонь поверх руки эфиопки, снова, с еще большей силой, нажала на тело младенца.

И вдруг роженица из последних сил взяла дитя с колен Марины и положила себе на грудь. Младенец, оказавшись на груди матери, прислушался, как и в течение девяти месяцев, к биению ее сердца. Молодая женщина глубоко вздохнула. Произнесла несколько слов на своем языке и обняла дочку. И малышка словно вняла мольбам мамы: раскрыла, наконец, свои крошечные легкие и заплакала.

Эфиопка слушала плач дочери и умиротворенно улыбалась. Затем с безграничной благодарностью взглянула на белокожую женщину, спасшую ее ребенка, закрыла глаза и умерла.

Термин «международное сотрудничество» использовал доктор Шерман на последнем курсе акушерства, которое он преподавал студентам-медикам в Университете имени Перельмана. Он показал слайды, на которых были запечатлены медики в белых жилетах с красной эмблемой с буквами MSF[9], оказывающие помощь пациентам в чрезвычайных ситуациях на Африканском континенте. До этого Марина знала только то, что известно большинству студентов Пенсильванского университета: мир несправедлив, и доступ к медицине – привилегия немногих людей.

Пролетело девятнадцать лет с того мастер-класса в одном из самых престижных учебных заведений мира. И, оказавшись с африканским младенцем на руках, Марина как никогда ясно поняла слова доктора Шермана, твердившего, что для спасения жизни людей в самых отдаленных и враждебных уголках планеты необходимо благородство немногих, способных отказаться от комфорта западной жизни.

Матиас вынес из клиники тело молодой женщины, неподвижно лежавшее на носилках и накрытое зеленой простыней. Марина оставалась с младенцем. Она перестала смотреть на новорожденную как на плод, а попыталась увидеть человеческое существо, и вдруг осознала, что перед ней – крошечная персона. Черноватая, липкая, слишком маленькая и только что осиротевшая.

За десять лет работы волонтером она приняла бесчисленное количество родов, но теперь – первый случай, когда мать умерла при родах у нее на руках, что ошеломило Марину. Разглядывая младенца, она почувствовала безмерное одиночество девочки в африканской пустыне. Влажной тряпицей удалила пятна крови, амниотической жидкости и плаценты, покрывавшие тельце. Завернула новорожденную в простыню, такую же зеленую, как укрывавшая тело ее мертвой матери, и взяла на руки. Малышка открыла ротик, ища материнскую грудь, сосок, чтобы впиться губами. Марина распахнула холодильник и вытащила из картонной коробки с логотипом «Врачей без границ» приготовленную заранее бутылочку с соской, наполненную водой и сухим молоком. Прислонила ее к оконному стеклу, чтобы согреть первыми лучами солнца.

Девочка прикоснулась к соске на какие-то доли секунды. Тем не менее, словно во чреве матери, высосала молоко с быстротой, не свойственной новорожденным. И продолжила шевелить губами, требуя еще. Но Марина решила: пока хватит. Она нежно покачала младенца на руках и прижала головку к своей груди, чтобы дать послушать биение сердца. Удары, которые плод постоянно слышал на протяжении девяти месяцев в утробе матери. Девочка казалась неспокойной, и Марина прогуливалась с ней на руках, пока не покинула клинику. Рассветало при температуре воздуха в сорок восемь градусов. Небо окрашивалось в оранжево-розовый цвет: красивейший пейзаж каждого утра. Малышка заплакала. Марина ее приласкала и, поглаживая тельце, тихо запела:

Эту колыбельную бабушка Нерея напевала ей теплыми ночами на Майорке.

И ребенок уснул. Они остались наедине с пустыней Данакиль, среди песков, соли и застывшей лавы.

Она давно уже перестала попрекать мир. Подобно женщине в первый год замужества, которая в собственном доме упрекает мужа в невыполнении прежних обещаний, Марина в начале работы волонтером ставила всему миру в вину нарушение его собственных обещаний.

Вскоре после того как ей перевалило за двадцать лет, она с чудесной наивностью данного возраста полагала, что человечество изменится к лучшему. В тридцать стала страстной правозащитницей, совмещая работу врача с активной борьбой со всемирной несправедливостью. Прежде всего, за права женщин – вроде только что умершей у нее на руках и той, что продолжала жить на ее же руках.

Однако наивность двадцатилетней и напор тридцатилетней с возрастом ослабевали, уступая место безмятежности и умеренности. А теперь Марина стала женщиной зрелой, преданным своему делу профессионалом, отдававшим без остатка свое сердце каждому пациенту и стремившимся лишь оказать посильную помощь, улучшить жизнь каждого из этих людей. И осознавать, что спасти, уберечь только что появившегося на свет эфиопского младенца гораздо важнее любой борьбы, требований, просьб, петиций и призывов к наднациональным организациям, которые правят миром.

Ее наручные часы показывали в то утро двадцать минут восьмого. Жара становилась удушливой, и Марина вернулась в клинику со спящим младенцем на руках. Взглянула на девочку, и она показалась ей красавицей, темно-смуглой, худющей и лысенькой. Спала безмятежно. Марина присела, не сводя с нее глаз, и ощутила покой, который излучают спящие новорожденные. Измученная, она прислонилась головой к стене и позволила умиротворенности овладеть собою. Но через открытую дверь вдруг различила размытые, возникающие из марева красноватой земли, незнакомые силуэты женщин. Наверняка родственники девочки, подумала она с облегчением. Погладила ее по щечке. И представила, как передает младенца другой женщине. Снимет с тельца зеленую простынку и обернет его красивыми яркими тканями, которые носят африканки. Она подумала о жизни, ожидающей этого человечка. Конечно, в любви к сиротке недостатка не будет. Афары – добрый и заботливый народ, обожающий своих детей. Оставшись без матери, она будет пользоваться любовью остальных членов племени, отца, теток, бесчисленных двоюродных братьев, бабушек, подруг матери. Ведь в Африке заботу о детях разделяют все женщины, образующие клан. Они непременно помогают друг дружке.

Хотя у Марины не было детей, она нередко размышляла о материнстве европейских женщин, превративших рождение и воспитание ребенка в синоним одиночества в своих чистеньких городских квартирах. На манер материнства ее сестры Анны в отношении дочери, уединившихся в беломраморном особняке площадью пятьсот квадратных метров, обращенном к бассейну с видом на море. Марина приучила себя не осуждать других, но считала: европейкам и африканкам есть чему поучиться друг у друга.

Нежно поглаживая щечку чернокожего ребенка в своих объятиях, она размышляла и о том, что девочку ждет тяжелая кочевая жизнь. Засушливая земля станет единственным пейзажем, доступным ее глазам. А другого она не увидит никогда. Температура воздуха – всегда выше сорока градусов. Подобно ветру, она всю жизнь будет кочевать в поисках источников воды, водрузив на спину циновки, которые служат пристанищем на любом клочке земли. Наверняка она не научится ни читать, ни писать, а будет доить коз, собирать хворост, молотить зерно, месить тесто. Но еще до всех домашних дел, когда ей исполнится всего два года, согласно древнему обычаю, на рассвете четыре женщины отведут ее под крону дерева. Повалят на землю. Двое будут держать за плечи, а другие раздвинут крошечные ножки и крепко ухватятся за них, чтобы повивальной бабке было сподручнее вы́резать клитор острым лезвием. Марина в задумчивости закрыла глаза, прижала тельце малышки к себе, стремясь защитить от всех невзгод.

– Уже заснула? – поинтересовался Матиас с порога.

Марина кивнула.

– Пришла Самала. Теперь давай с ней побуду я.

Очень осторожно она передала ему младенца. Подошла к двери и услышала, как Матиас тихо, чтобы не разбудить девочку, произнес несколько слов по-немецки.

– Wilkomen zum leben, meine lieblich Mädchen[10].

Марина повернулась к ним и увидела красивую сценку, которая снова тронула ее. Матиас, такой тучный стопроцентный европеец, баюкающий дитя и глядящий своими огромными зелеными глазами на крошечную черненькую малышку.

– Кажется, какие-то из этих слов записаны у нас в блокноте, – сказала ему Марина с порога.

Матиас с нетерпением ждал перевода на испанский:

– Добро пожаловать в жизнь, моя девчушка.

– Судя по всему, они ориентируются с помощью спутниковой системы «Джи-Пи-Эс», вмонтированной в их гипоталамус, – усмехнулась Марина, наблюдая, как африканки приближаются к ним через пустыню.

Каждое утро она размышляла: как же можно отыскать дорогу на протяжении многих километров в этом гигантском море песка, который выглядит одинаково, куда ни глянь? Мобильные клиники гуманитарной организации располагались вблизи афарских сел. Однако явились женщины дальних племен, они брели много часов и определяли путь, как утверждали сами, по предрассветным звездам и высоким барханам.

Марина смотрела, как они приближаются к ней, с младенцами на спинах, а рядом семенят детишки двух-восьми лет. Афарские женщины стройны, обладают врожденной грацией и умеют красиво укрывать свои худощавые тела широкими шарфами ярких цветов с окантовкой, контрастирующими с черным цветом их кожи. Марина подошла к ним.

– Ëndemën aderu, – поздоровалась она.

Женщины рассмеялись, услышав приветствие на кучите. Они очень наивны и весьма благодарны. Однако некоторые младенцы, вертя головками между слоями тканей, заплакали. Вероятно, впервые увидели белокожую женщину. Никто из эфиопок не спросил о беременной, и Марине, жестикулируя и используя простейшие английские слова, пришлось объяснить им случившееся ночью.

– Кто она, вы ее знаете? Знакомы с ней? – выспрашивала она.

Нет, они ничего не знали о девушке. Ни одна женщина из деревни, где они жили, не исчезла. И все же Марина попросила их пройти за бетонный дом, где Матиас оставил носилки с трупом, накрытым зеленой простыней. Может, они хотя бы видели ее когда-то. Прежде чем оказать помощь этим женщинам и множеству пациентов в течение дня, Марине требовалось перекусить, принять душ и, в первую очередь, попить воды.

Она вошла в дом. Самала приготовила «ынджеру», эфиопский хлеб, которым они завтракали каждое утро. Самала входила в местный персонал, нанятый «Врачами без границ», и отвечала за уборку спален и стирку одежды, закупку продуктов и приготовление еды для волонтеров. Ее дети выросли, она овдовела пять лет назад. Жила бедно в одном из самых заброшенных районов Аддис-Абебы, где новости переходили из уст в уста, и узнала, что некоторые европейские врачи нанимают для работы местный персонал. В основном медики искали логистов, мужчин с водительскими правами и знаниями в области строительства, электриков и сантехников для создания мобильных клиник по всей стране. А она явилась, умея лишь готовить пищу и убирать в доме, чем и занималась всю жизнь. Каждый день в течение двух месяцев женщина сидела у дверей кабинета, надеясь, что когда-нибудь понадобится белокожим врачам. И вдруг в один из понедельников нанятая организацией эфиопка просто-напросто не явилась на работу. Так Самала вошла в большую семью MSF. Было это год назад. Вместе с Калебом, местным логистом, они сформировали команду, которая помогала Марине и Матиасу в реализации проекта по обеспечению питания матери и ребенка в Афарской котловине.

Марина сделала вывод, что Матиас уже объяснил Самале случившееся, поэтому не стала ее расспрашивать, а лишь тепло поприветствовала, улыбнулась и поблагодарила за завтрак. Сделала большой глоток воды и пошла в свою спальню.

Душем называлась тончайшая струйка воды, которая сочилась не более двух минут. Но эти минуты давали такое наслаждение, что иногда Марина отсчитывала про себя сто двадцать секунд, чтобы не думать ни о чем, кроме как об этом скудном сокровище пустыни, которое разливалось по ее телу. Однако ум устроен так странно, что, к ее сильному огорчению, она вспомнила о рейсе LH2039 авиакомпании «Люфтганза», который должен за три дня доставить Марину из Аддис-Абебы обратно «домой».

В клинике эфиопские женщины и их дети ждали приема врачей, сидя на полу и прислонившись к стене. Они толковали о случившемся и сопровождали друг друга к носилкам, где покоилась мертвая молодая женщина. Опознать тело пришли более шестидесяти эфиопок. Но никто не знал, кто она такая.

К вечеру запах смерти стал невыносимым.

Из окна кухни, во время кормления младенца, Марина увидела, как Калеб уложил неподвижное тело покойницы на заднее сиденье джипа, принадлежащего гуманитарной организации. Логист закрыл дверцу, включил двигатель и уехал в пустыню. Он выкопает яму в нескольких километрах отсюда и поместит в нее тело, повернув в сторону Мекки. Засыплет могилу, набросает сверху небольшую кучу камней, как того требует обряд афаров, и помолится Аллаху.

Поднятая джипом пыль быстро рассеялась, и столь незначительный факт взволновал Марину. Она почувствовала, как ускорилось сердцебиение, а температура воздуха подскочила на несколько градусов. В те двенадцать часов, что труп находился в доме, крошечное существо, которое она держала на руках, принадлежало скончавшейся женщине, о чем сообщали всем явившимся в амбулаторию. А теперь, когда тело исчезло, ребенок стал ничьим. Никто о нем не позаботится. Если малышка заплачет, захочет пить или проголодается, испачкается или захочет пошевелиться, никто, кроме Марины, не поспешит ей на помощь. И Марину охватила грусть, вызванная этим вселенским одиночеством безымянной девочки на Африканском Роге. Убитую горем Марину вдруг охватило чувство вины. Она вела себя точно так же, как любой другой врач. Тем не менее ее тревожил вопрос, который она уже задавала себе в ходе других медицинских вмешательств на протяжении всей своей карьеры во «Врачах без границ».

– А разве лучшая перспектива для этого человеческого существа – жизнь?

Она воображала себя гордым западным медиком, спасающим жителей нищего «третьего мира». Однако, возможно, все это – заблуждение, и лишь закон природы должен определять, кому жить, а кому умереть. И, вероятно, ребенок, которого она баюкала, должен был обнимать свою упокоенную мать под землей.

Марина провела рукой по лбу в попытке изгнать эту мысль из головы.

– Странно, что за малышкой никто не пришел. Похоже, она нежеланный ребенок, плод изнасилования, – изрек Калеб.

Для Марины и Матиаса такое предположение стало неожиданным и вызвало беспокойство.

– Я могу отвезти ее в приют в Аддис-Абебе, – предложил Калеб.

– Подождем еще несколько дней, может, кто-нибудь за ней все-таки придет, – ответила Марина. – А если она никому не нужна, то перед отъездом в аэропорт оставим ее в приюте.

Ветер бился о бетонный дом, в котором спали Марина, Матиас и малышка. Она снова заплакала, как плачут новорожденные, когда очень голодны.

– Что-то явно не так. Ты думаешь, с ней все в порядке? – открыв глаза, растерянно спросил Матиас.

Девочка проснулась третий раз за ночь. Марина снова взяла ребенка на руки.

Матиас сел. В его обязанности входило принести бутылочку с соской.

– Теперь я понимаю, почему мой старший брат развелся через год после рождения сына.

– Моя племянница плакала без остановки днем и ночью, – добавила Марина. – Однажды в четыре утра, отчаявшись, мы поехали на машине, чтобы ее убаюкать.

– И она заснула? – поинтересовался Матиас.

– Да, и спала до тех пор, пока мы не припарковались и не выключили мотор.

Так прошло еще двое суток – почти без сна: чередование ухода за сотнями женщин и детей, пришедших в клинику, с пестованием безымянной малютки, на которую никто не претендовал.

Ее старый черный рюкзак переполнен. Пять белых футболок, трое брюк цвета охры с боковыми карманами, нижнее белье, анорак, косметичка и африканская ткань с зеленой, желтой и сиреневой каймой, которую она купила вместе с Матиасом в Конго, служившая Марине покрывалом для кровати, где бы она ни оказалась. Она открыла несессер фирмы «Молескин», положила авиабилет, паспорт и сунула в боковой карман рюкзака. Из шкафа достала отцовский стетоскоп, с которым объездила более тридцати стран, где работала по своей профессии. Всегда один и тот же, другого она не желала. Не было особого смысла везти его на Майорку, потому что она должна вернуться менее чем через неделю, но без этого старого стетоскопа Марина никуда не ездила. Осторожно свернув его гибкую трубку, сунула сей амулет в рюкзак и закрыла его.

Малютка лежала на кровати и, хотя от роду ей было всего два дня, следила своими крохотными глазками за движениями Марины. Пахло «ынджерой». Марина подошла к двери, чтобы забрать свой завтрак. Ребенок что-то произнес. Марина обернулась и несколько мгновений смотрела на девочку. Та снова что-то пробормотала. Марина улыбнулась, поняв, что она зовет ее, и приблизилась. Заметила, что младенец уже узнает ее. Они провели вместе три дня. Ребенок прислушивался к голосам взрослых, их смеху, ежедневному обмену мнениями. Марина присела рядом и взяла девочку за руку. Малышка сомкнула кулачок вокруг ее указательного пальца и пробормотала, как будто хотела что-то сказать… Вроде «побудь здесь, со мной».

– Только возьму кофе, кусочек «ынджеры» с маслом и сразу вернусь, – пообещала Марина по-испански.

Малышка опять что-то пробормотала.

– Я ведь ненадолго… И принесу тебе твою бутылочку с молоком.

Девочка снова ответила что-то.

Марина погладила ее, и малютка, продолжая держать палец в своем кулачке, сжала его сильнее. Жест, такой слабый и нежный, на который способны все младенцы в мире, ее потряс.

Джип мчался по пустыне со скоростью сто пятьдесят километров в час. Калеб знал дорогу как свои пять пальцев и вел машину, гордо рассказывая о своем происхождении из региона Каффа, родины кофе; этимология слова это подтверждает: «Сaffa, „кофе“», – уверял он, часто поглядывая на Матиаса. А тот, немного озабоченный высокой скоростью, сидел рядом с водителем, упершись одной рукой в приборную панель, а другой ухватившись за дверную ручку под окном.

На заднем сиденье Марина со спящим младенцем на руках, не обращая внимания на разговоры, смотрела в окно на километры песка. Вдалеке параллельно горизонту шла вереница верблюдов, нагруженных глыбами соли.

Они миновали деревню, где женщины-кочевницы сооружали свои хижины. Одни укладывали камни на землю, создавая цоколь, другие сплетали ветки, которые станут стенами, а дети сидели на циновках, которые будут служить крышей.

Джип пересек деревню. Дети бросились к машине, замедлявшей ход, и последовали за ней.

– Хэлло, хэлло! – кричали ребятишки, улыбаясь. – Доктор, доктор!

Марина улыбалась в ответ. Ей нравилось, когда ее узнавали.

Песок простирался на многие километры. Джип глубоко внедрился в жаркую местность. Марина увидела горку камней, образующих круг, – признак того, что там погребено тело. Калеб подтвердил: под этими камнями – труп матери младенца, который спал у нее на руках.

Марина взглянула на ребенка. Минувшей ночью девочка просыпалась пять раз, а теперь под шум автомашины безмятежно спала. Их ожидали почти семь часов пути. Они преодолели соляные горы, серные озера, склоны вулкана Эртале, пока не достигли района недалеко от границы с Сомали.

Группа эфиопов в военной униформе стояла с автоматами Калашникова в руках. Один из них сделал знак. Калеб остановил джип и опустил окно. Солдат подошел, вглядываясь в боковые двери машины, где был прикреплен большой красный логотип с надписью «Врачи без границ». Они обменялись несколькими фразами на амхарском языке, и Калеб протянул банкноту в десять бир. Военный приветливо улыбнулся врачам и разрешил ехать дальше. Краткое отсутствие движения разбудило малышку. Марина погладила пальцем ее подбородок, и она улыбнулась. Марина снова погладила, и девочка опять улыбнулась. Она дергала ручонками, странно потягиваясь, как умеют только младенцы. Марина задумалась; что-то на мгновение вызвало ее беспокойство. Она наклонилась к переднему сиденью.

– У нее нет имени.

– Что-что? – переспросил Матиас.

– У ребенка нет имени, – повторила Марина.

– Дадут в приюте, – напомнил Калеб.

Марина откинулась назад и оперлась на спинку сиденья. Малышка заплакала. Матиас привычно открыл свой рюкзак и достал бутылочку.

«В детском доме? Кто даст ей имя? Ведь так важно, какое имя получает человек», – подумала Марина.

Почему родители назвали ее Мариной, а не как-то еще? Она никогда об этом не спрашивала. В старших классах на уроках латыни сделала для себя открытие: «Марина» означает «женщина, рожденная в море», и решила, что имя выбрал отец, который забавно хвастался тем, что он врач и моряк. «Я настоящий морской волк», – однажды с жаром заявил он, взобравшись в баркас и рассмешив дочерей.

И она пришла к выводу, что ее имя было связано с отцовским пристрастием: папа Нестор обожал воды Средиземного моря. А Марина была дочерью морского человека, «морского волка».

Ее старшей сестре дали имя, как и у всех старших дочерей семейного матриархата, в котором она родилась, – Ана. Впрочем, добавили вторую букву «н», по обычаю на Майорке. В свою очередь, Анна последовала семейной традиции и окрестила дочь именем прапрабабушки, прабабушки, бабушки, матери и своего собственного. Но на сей раз без второй буквы «н».

Поглаживая младенца, Марина улыбнулась, вспомнив разговор с Анной, когда они лежали на пляже Майорки, о том, какое имя она даст дочери. У Анны был огромный живот – шла тридцать восьмая неделя беременности, – и она объяснила, почему назовет свою дочь Анной без удвоенной «н».

– Она будет Ана, просто Ана. Ясно почему – мне приходилось постоянно исправлять свое имя в школьных списках и официальных документах, и я предпочитаю оставить его за собой. Просто Ана, Анита[11], – настаивала Анна. – Анита. Мы назовем ее Анитой.

Малышка щурила глазки и странно гримасничала, реагируя на солнечный свет, проникавший через окно.

– Тебе нужно имя, детка, красивое имя на всю жизнь, – шепнула ей Марина.

Мысленно она медленно выстроила буквы своего имени в ряд: М, А, Р, И, Н, А. И сделала то же самое с буквами имени сестры: А, Н, Н, А; а также с именем M, A, T, И, A, С. И пришла к выводу, что у ее имени четыре общие буквы с именем Матиаса, а последний слог – с именем сестры Анны. Так что, поигрывая с алфавитом, она нашла имя, которое будет сопровождать всю оставшуюся жизнь ребенка, которого держала на руках: Наоми.

Наконец, вдалеке начал угадываться силуэт Аддис-Абебы – роскошные небоскребы вдоль склона горы Энтото. Марина вздохнула с облегчением, она была измотана. Тело болело, руки онемели: она не расставалась с малышкой все семь часов. Джип выскочил на идеальную автостраду; промелькнул скелет возводимого здания, где сотня рабочих трудились над будущей потрясающей штаб-квартирой Африканского союза. Миновали роскошные отели Hilton, Sheraton, императорский дворец, спортивный стадион, и машина оказалась на проспекте Черчилля, где толстый городской страж размахивал руками, пытаясь упорядочить движение. Автомобильные гудки. Такси. Легковушки. Мотоциклы. Африканцы в костюмах Armani. Эфиопские красавицы в туфлях на шпильках. Сувенирные лавки. Витрины магазинов с манекенами, рекламирующими изделия фирмы Nike. Туристы. Попрошайки. И Европейская аллея – витрина Африканского Рога, к которой, сколько бы раз Марина ни приезжала в столицу, не оставалась равнодушной… Неотделимо от роскоши простиралась нищета Африки, сотни глинобитных или со стенами из гофрированного железа хижин без водопровода, электричества, без какого-либо будущего.

Автомобиль лавировал по улочке между стадами коз и маленькими рынками под открытым небом, запруженными людьми, пока не выбрался на грунтовую дорогу. Проехали с километр, удаляясь от центра города, снова углубляясь в подлинную Эфиопию. Дорога вела к злаковым полям, где сгорбленные женщины собирали урожай. Преодолели еще километра полтора, пока не добрались до лачуги с полуразвалившимися бледно-розовыми стенами: государственный детский дом «Миним Айделем».

Калеб припарковался. Марина посмотрела через пыльное стекло на скромный домик, в котором размещался приют. Матиас распахнул перед ней дверь машины. Марина немного задержалась, разглядывая место, показавшееся слишком скорбным. Взглянула на девочку, все еще безмятежно спавшую у нее на коленях.

– Какая тишина, – удивленно произнесла Марина.

Вышла из машины, стараясь не разбудить малютку. Они приблизились к воротам приюта. Матиас постучал в дверь костяшками пальцев, и ее открыла эфиопская женщина с добрыми глазами.

– Ты говоришь по-английски? – спросила Марина.

Женщина кивнула. Марина объяснила, кто они и как Наоми появилась на свет. При этом машинально всматривалась в металлические колыбели, которые заполняли коридор, с молчащими младенцами в них. Некоторые, проснувшись, глядели в никуда. Стояли запахи мочи, прогорклого молока и детских экскрементов. Тишина раздражала Марину. Было слишком тихо для дома, в котором должны содержаться дети без родителей. А это – самое мрачное место, которое ей довелось видеть за все годы волонтерской работы. Марине приходилось лечить искалеченных детей в Конго, младенцев, зараженных лихорадкой Эбола, истощенных девочек-беженок в Судане. Однако все они находились под бдительным оком матери или бабушки, брата, родственницы. А вот такого места, где бы дети не плакали, ничего не требовали, никому не смотрели в глаза…

Женщина показала им колыбельку для Наоми. Сломанная железная кроватка с пластиковым матрасом, пока без простынок, по соседству с другим младенцем, которому тоже несколько дней от роду. Марина осмотрела колыбель и снова взглянула на Матиаса. Наоми начала безмятежно потягиваться, не открывая глаз. Матиас погладил ее по личику. Задержал свой взгляд на несколько секунд, поцеловал в щечку и оставил лежать на пластиковом матрасе сломанной кроватки. И вот тогда-то душа Марины, против ее желания, разлетелась на тысячу осколков.

Она повернулась к входной двери и пошла, опустив голову, не оглядываясь. Наоми, потягиваясь, издавала тихие звуки в ожидании объятий женщины, которая баюкала ее все три дня жизни. И вдруг Наоми издала более высокий звук. Иной – крик. Снова и снова. Пока не расплакалась, требуя знакомых объятий. Марина закрыла глаза. Теперь ее душа разлетелась на две тысячи осколков. Глубоко в сердце вонзилась тоска. Тоска вперемешку с яростью, стыдом и печалью. Выйдя из детского дома, она все еще слышала истерический плач ребенка. Почувствовала давление в груди, и ее вздох смешался с этим рыданием. Марина глубоко вздохнула и быстро зашагала к джипу. И только тогда поняла тишину, царившую в приюте: там не хватало рук, чтобы откликнуться на плач пятидесяти младенцев в колыбельках. А они плакали и плакали первые несколько дней, пока не привыкали к пустоте, и постепенно умолкали.

Калеб вставил ключ в замок зажигания. Уже сидевший на пассажирском месте Матиас грустно посмотрел на Марину. Она села, захлопнула дверь и опустила стекло. Плач Наоми был таким громким, что слышался и в машине. Водитель-логист тронулся в путь, а Марина перевела взгляд на розовую лачугу с обветшалыми стенами.

– Останови машину.

– Чего? – не понял Калеб.

– Пожалуйста, останови машину, Калеб.

– Марина, до вылета самолета осталось меньше двух часов, – напомнил Матиас. – Прекрати, пожалуйста.

Калеб затормозил и остановил джип. Марина выскочила и побежала в детский дом. Подошла к железной колыбели, где безутешно плакала Наоми. Схватила ее на руки и прижала к груди.

– Успокойся, – ласково прошептала она. – Ты голодна, правда, детка? Правда, Наоми?

Последнее кормление из бутылочки было более четырех часов назад. Какая-то девочка, слишком большая для своей колыбели, молча смотрела на них грустными глазками.

С Наоми на руках Марина направилась к задней двери и вышла в небольшой дворик с бетонным сооружением. Из слепленной кое-как трубы поднимался дым. Женщина кипятила воду в огромном горшке, наполненном грязными бутылками. Услышав плач Наоми, она обернулась к ним.

– Простите, – обратилась к ней Марина, – не могли бы вы дать молока для девочки?

Не обращая внимания на Наоми, женщина подошла к деревянной полке, на которой стояла большая банка сухого молока.

– Когда прокипят, я тебе принесу, – ответила она, указывая на горшок.

– Amesegënallô, – поблагодарила Марина.

Эфиопка улыбнулась такому жесту уважения, проявленному белой женщиной, поблагодарившей на амхарском языке.

А Наоми продолжала плакать. Марина прижала ее маленькое тельце к своей груди так, чтобы она могла видеть происходящее вокруг. Покачала ее, прошла через двор к окну и посмотрела на десяток молчащих детей в колыбелях.

Голодная Наоми плакала все сильнее, что больнее и больнее ощущалось Мариной. Пронзительный плач младенца проник в глубины души европейской гуманитарной работницы. Никогда прежде она не чувствовала себя такой незаменимой для другого человека. Нежеланная слеза скатилась по ее щеке; тихонечко, на ухо малышки, она пропела колыбельную, которую слышала от своей бабушки Нереи приятными ночами на Майорке.

На паспортном контроле в международном аэропорту Аддис-Абебы было полно народа. Улыбающиеся стюардессы шагали рядом с горделивыми пилотами, китайские бизнесмены пожимали руки африканским коллегам, туристы с чемоданами увертывались от бродячих торговцев, а уборщицы без устали наводили чистоту в футуристическом здании аэропорта. Марина, держась за руку Матиаса, стояла в очереди на паспортный контроль.

Матиас снял рюкзак, и Марина переложила свою косу на грудь, чтобы Матиас мог надеть рюкзак ей на плечи.

– Я буду скучать по тебе.

– Но не больше десяти дней, – уточнила Марина, вставая на цыпочки и приближая свои губы к губам Матиаса.

После поцелуя она двинулась к пункту контроля. Матиас сделал несколько шагов вслед и окликнул ее. Она повернулась, и он взял ее за руку.

– Ты любишь меня? – шепнул Матиас.

Марина изумленно взглянула на него. Она выглядела искренне удивленной, как будто эти простые слова были последними, что ожидала услышать в тот момент. Она обняла его.

– Конечно…

– Ну, так говори мне это, пожалуйста. Хотя бы иногда.

Марина погладила его по щеке. Она осознавала свои недостатки – не была любвеобильной, нечасто проявляла свои чувства. Была скорее сдержанна и осторожна в отношениях. Сейчас прозвучал упрек, который она слышала и раньше на протяжении всей своей жизни. Она любила, как и всякая другая женщина, возможно, менее страстно, но со всей искренностью, на которую была способна. Она верна и не двулична, что было известно Матиасу и тем немногим мужчинам, которых она встречала. Марина крепко обняла его и прошептала:

– Это просто слова, но если хочешь их слышать, могу говорить тебе каждый день и каждую ночь, столько, сколько пожелаешь.

– Иногда – вполне достаточно.

Губы Марины произнесли последние слова.

– Ich liebe dich[12].

«Эфиопская кухня», – гласило название на обложке книги, которую Марина держала в руках в магазине Duty Free в терминале аэропорта. Она купила ее, покинула магазин и в поисках выхода на посадку прочитала огромную вывеску с лозунгом, придуманным правительством Эфиопии для привлечения туристов в страну: «Добро пожаловать в Эфиопию, колыбель человечества». Именно так палеонтологи окрестили Эфиопию. Страна, в которой найдено первое захоронение женской особи, первой женщины на земле, погребенной более трех миллионов лет назад. Марина не могла отделаться от воспоминания о юной матери Наоми, лежащей под слоем той же земли.

Она дошла до выхода на посадку, но он пока был закрыт. Села на современную прозрачную скамью длиной несколько метров, рядом с другими пассажирами-европейцами.

В скольких аэропортах ей довелось ждать посадки? В скольких самолетах она летала в течение своей жизни и в скольких еще предстоит? Международные рейсы на пять континентов, внутренние рейсы на турбовинтовых самолетах в отдаленные места. Вот так и жила Марина на протяжении десяти лет, перелетая из страны в страну на службе человечеству.

С приездом в Эфиопию, как ни парадоксально, ее жизнь стала стабильной. «Врачи без границ» работали здесь двадцать лет. Это единственная страна, где неправительственная организация имеет стационарную миссию, поскольку считается, что Эфиопия постоянно находится в чрезвычайном положении, учитывая хроническое недоедание большинства населения. В возрасте сорока трех лет ей предложили на год возглавить миссию в африканской стране. А шел уже третий год…

Она достала из сумки эфиопскую поваренную книгу и провела рукой по обложке. Открыла, полистала. На первой фотографии – африканка, месящая тесто. Снимок сопровождался рецептом и описанием процесса приготовления хлеба – основного блюда эфиопского народа.

Звук взлетающего самолета отвлек Марину, и она увидела сквозь стеклянную стену безоблачное голубое небо.

Анне книга пришлась бы по душе. С самого раннего возраста обе внучки помогали бабушке Нерее месить тесто для выпечки хлеба. Каждый день бабушка дожидалась их возвращения из школы. Она держала все необходимое наготове на длиннющем деревянном столе, чтобы испечь темный хлеб, который, по ее словам, был таким питательным, этот коричневый хлеб из ржаной муки, как она называла его на майорканском языке. Они смешивали воду с мукой и ковырялись пальчиками в тесте. Невероятно, но и через столько лет Марина все еще помнила требуемое количество «коричневого хлеба» и ощущение пальцев внутри теста. А также аромат свежей выпечки, который распространялся по всему дому и проникал в детскую душу. Аромат родного дома.

По-английски прозвучало: «Внимание, внимание. Объявляется посадка на рейс номер 2039, следующий во Франкфурт. Пассажиров просят пройти к выходу номер одиннадцать».

2

Дружба, или «чапати»

Ингредиенты:

200 г муки,

1 столовая ложка мелкой соли,

1 столовая ложка оливкового масла,

1 стакан молока или воды.

Способ приготовления:

Смешай муку и мелкую соль. Добавь оливковое масло и перемешай. Понемногу доливай воду, пока тесто не станет однородной массой и перестанет прилипать к рукам. Дай ему отдохнуть полчаса. Сделай небольшие шарики и раскатай тесто скалкой, пока оно не станет очень тонким. Разогрей сковороду без масла и, когда она станет горячей, приготовь «чапати». Увидев маленькие пузырьки в тесте, переверни его. Тесто станет понемногу подниматься. Когда «чапати» начнет подрумяниваться, сними его со сковороды.

Марина пристегнула ремень безопасности. Ее одолевала усталость: несколько последних дней выдались напряженными. Она откинула голову назад и взглянула в иллюминатор. Матиас уже должен был вернуться в город. В эту ночь он будет спать в квартире, которую их организация арендовала для экспатриантов, работающих в Аддис-Абебе. Она представила, как он пьет пиво «Мориц» со своим другом Зигфридом, таким же волонтером, фанатом леверкузенской футбольной команды «Байер» и автогонщика Михаэля Шумахера, который стал большим другом их обоих. И которому однажды ночью пообещали, перебрав пива, пригласить шафером на свои свадьбы, если они когда-нибудь решат жениться.

В комнате будут также Ариц Гойкоэчеа, баскский инженер, серфер, ностальгирующий по морским волнам в Мундаке, и каталонка Óна, бухгалтер, утолявшая по вечерам ностальгию инженера лирикой поэта и певца Серрата.

Ну и, конечно, Маноло – дружелюбный севильянец (из района Трианы, как он обычно уточняет), логист и бывший легионер, татуированный с головы до ног. Разумеется, уроженец Севильи приготовит испанскую тортилью, не жалея лука, чтобы угостить всех и, прежде всего, произвести впечатление на жеманную француженку, новичка-волонтера, которая выбрала этот проект.

Марине захотелось повидаться с ними. Всегда приятно встретиться с этими и многими другими экспатами, которые поочередно оказывали неотложную медицинскую помощь, разъезжая по всему миру. Они образовывали большую семью одиноких людей, ее семью.

Послышался гул двигателей, и Марина закрыла глаза. Авиалайнер взлетел.

Цвет вещей – вот что прежде всего бросалось Марине в глаза по возвращении в Европу. Уже год она не покидала Африку, где, несмотря на крайнюю нищету, все казалось окрашенным в яркие цвета – оранжевые, зеленые, желтые… А стоило оказаться в аэропорту Франкфурта, как ей представлялось, что окружающий мир обесцветился и потускнел. Пасмурное небо почти постоянно накрывает город, который служит связующим звеном сотням ухоженных европейцев в строгих костюмах, с черными портфелями, пересекающихся здесь, не глядя друг на друга.

В аэропорту Марина торопливо прошла через зал среди безликой толпы серых существ к выходу номер 45А, чтобы успеть на пересадку в Барселону.

Она заметила, как у нее изо рта идет пар, когда покидала терминал-2 барселонского аэропорта Эль-Прат. Была уже ночь. Марина потерла руки, подышала на них и застегнула куртку. Столь внезапные перепады температуры ощутимо действовали на нее. Она усвоила урок прошлого Рождества, когда сопровождала Матиаса в Берлин, чтобы отметить праздник с его семьей. Всего за несколько часов температура воздуха упала для нее с эфиопских сорока градусов жары до берлинских минус десяти. Результатом стал тяжелейший грипп в ее жизни.

Марина огляделась и сразу же узнала видавший виды белый «Мерседес-Бенц» и свою славную подругу Лауру, спорившую с полицейским. Сколько бы времени ни прошло, даже целые годы, но при возвращении Лаура всегда будет ждать ее в своей белой развалюхе.

Марина ускорила шаг и подбежала к Лауре, а та уже заботливо открывала багажник, выговаривая полицейскому: «Ну что, видите? Я же обещала вам, что моя подруга вот-вот появится…»

Подружки обнялись, а страж порядка, осуждающе качая головой и недовольно причмокивая губами, удалился.

Они запрыгнули в машину, и, как обычно, когда включилось зажигание, зазвучали записи старой кассеты Леонарда Коэна. Марина улыбнулась, услышав голос канадского певца и автора песен, а Лаура прибавила скорость на шоссе А-7.

Лауре уже исполнилось пятьдесят, и она работала в психосоциальном отделе «Врачей без границ», в штаб-квартире организации в Испании, в старом здании барселонского района Раваль.

Когда в 1971 году в Париже была создана эта неправительственная организация, возникла идея: экспатрианты, возвращающиеся из стран, которым они оказывали помощь, нуждаются в моральной поддержке. Ведь нелегко продолжать жизнь после того, как ты стал свидетелем ужасов, голода, увечий и всех зверств мира, которые врачи пытались исцелить. Так что вскоре решили создать психологическое отделение, чтобы гуманитарные работники могли продолжать заниматься своей профессией спокойно, без страха и эмоциональных травм.

Хотя сотрудников не усаживали в обязательном порядке на кушетку Лауры, но в итоге большинство из них проходило через ее кабинет, чтобы выпустить пар, поплакаться в жилетку и разобраться в своих эмоциях – для поиска ответов.

Пятьдесят пять процентов гуманитарных сотрудников, отправлявшихся в свою первую миссию, по возвращении бросали работу в неправительственной организации. Они сидели в уютном кабинетике Лауры, абсолютно опустошенные и стыдливые, сознавая, что психологически не готовы продолжать свое вмешательство на конфликтных территориях. Да, реальность оказалась для них слишком суровой. Нелегко лицезреть детей, умирающих от голода или жажды, слышать душераздирающие рыдания их матерей, оказывать помощь молодым окровавленным солдатам…

Десять лет назад и Марина сидела на кушетке у Лауры, вернувшись из своей первой миссии. В течение шести месяцев она участвовала в программе охраны здоровья матери и ребенка в индийском штате Чхаттисгарх. Сев напротив нее, Лаура сразу же поняла, что Марина входит в остальные сорок пять процентов сотрудников. Лаура и теперь оставалась ее психологом, но за годы взаимоотношений пациентки и терапевта иногда уже трудно было понять, кто из них кто: почти неосознанно они глубоко подружились.

Белый «Мерседес» продвигался вниз по Рамбла-де-лес-Флорс. Было почти десять вечера, суббота. Бульвар Рамбла, несмотря на холод, переполняли туристы. Продовольственные магазины еще работали; иностранцы входили и выходили из отелей; рестораны были заполнены до отказа, а ухоженные молодые девушки улыбались, уставившись в свои мобильные телефоны. Группы африканцев бродили с огромными белыми баулами, набитыми одеждой поддельных марок; индусские женщины, облаченные в сари, вели своих детей за руку; серьезные североафриканцы… словом, в Барселоне как в Барселоне.

Они проехали по улице Оспиталь и припарковались на Рамбла-дель-Раваль.

– А как дела у Матиаса?

– Он в порядке. Мы с ним по-прежнему умелая команда, – с улыбкой ответила Марина.

Они приблизились к старому зданию, в котором жила Лаура. Вошли в дом, где мало что осталось от фэн-шуй[13], на который он претендовал много лет назад. В том уютном хаосе, который царил в квартире, была виновата красивая девочка со светлыми локонами, прибежавшая обнять свою мать.

– Дочка, почему не спишь так поздно?

– Она захотела обязательно дождаться вас, сеньора. Я пыталась ее уложить, но не получилось, простите, – вмешалась симпатичная молодая тибетка, изъясняясь на ломаном испанском языке.

Лофт площадью восемьдесят квадратных метров был забит книгами по психологии, исписанными листами бумаги и разрисованными страницами, висевшими на стенах, куклами Барби и прочими игрушками. Отопление включено на всю мощь.

– Какая она красивая, – сказала Марина, глядя на свою крестницу, которую не видела почти полтора года.

– Видимо, дело в законе компенсации красоты природой, – отметила Лаура с иронией, к которой время от времени прибегала.

Дочь Лауры – белокожая блондинка с очень светлыми глазами. Настоящая славянская красавица, редкая, и не имеющая ничего общего с родной матерью. Лаура – женщина непривлекательная. Длинный лоб, маленькие глаза, выдающийся нос и тонкие седеющие волосы. «Бедняжка умна, но страшна, как грех», – услышала она в детстве от отца в один из сочельников, когда выпивают больше, чем следует. Лапидарная фраза запала в душу Лауре. И вытравить ее, увы, не удалось даже с помощью психологии, которую она изучила вдоль и поперек.

Лаура протянула тридцать евро тибетской женщине, которая унесла ее сумку и удалилась по-азиатски незаметно.

– Дочка, иди-ка спать. Тебе известно, который час?

Девочка вскочила на татами, который делила с мамой. Марина и Лаура последовали за ней и улеглись рядом. Несмотря на шестилетний возраст, ребенок все еще сосал большой палец. Удовольствие, которому ее мать не препятствовала. Девчушка засунула в рот палец, широко раскрытыми глазами уставилась на Марину и попросила крестную рассказать сказку.

– Ладно, ладно, – согласилась Марина, хотя ни разу в жизни не рассказывала сказок. – Давным-давно…

Увы, ей ничего не приходило в голову.

– Ну ладно, посмотрим… Миленькая, я не слишком привыкла рассказывать сказки, пусть лучше твоя мама.

Лаура засмеялась.

– Нет, подожди-ка. Вот тебе и сказка, – продолжила Марина. – Жила-была принцесса в далекой стране по названию Эфиопия. И звали ее Наоми, а кожа у нее была черного цвета. Жила она среди злаковых полей… в цветном доме… розового цвета.

– В розовом? – переспросила девочка, вынув палец изо рта.

– Закрой-ка глаза, – велела дочке Лаура.

Марина продолжала говорить медленно, постепенно затихая и придумывая первую в своей жизни детскую историю, пока малышка, наконец, не уснула.

Они оставили ее на татами и раздвинули ширму.

– Не знаю, сколько еще придется спать вместе с ней, сколько лет это продлится. Ночью она меня пинает…

Лаура сполна проживала свое материнство, в прямом смысле этого слова. Прежде чем забеременеть, она проработала пятнадцать лет, лишая себя всяческих удовольствий. Это позволило скопить достаточно денег, чтобы вдобавок к скудному четырехмесячному отпуску по беременности и родам, предоставляемому законом, взять двухлетний отпуск на работе, который она посвятила исключительно воспитанию дочери. На протяжении тех лет кормила грудью, как и требовал ребенок. И постоянно носила дитя в «мботу», традиционной африканской переноске, которую Марина купила ей в магазинчике маленького конголезского города на берегу реки Эбола. И очень редко использовала коляску «Макларен», подаренную коллегами из организации «Врачи без границ». И, конечно, не разлучалась с девочкой даже ночью: со дня рождения мать и дочь делили постель.

К тому же с того самого дня, когда малышка покинула ее утробу, Лаура беседовала с ней, как со взрослой. Никакого сюсюканья. Она уверовала в тесную связь материнской речи с развитием интеллекта ребенка. И действительно, у девочки оказался очень богатый словарный запас для ее шести лет.

– Чего ты хочешь на ужин?

– Что-нибудь полегче, меня подташнивает после самолета.

– Давай приготовим «чапати»? И немного салата.

Лаура извлекла из шкафа муку. Марина взяла из второго ящика скалку. Они много раз вместе пекли этот простой индийский хлеб. Лаура не видела смысла ежедневно покупать буханку хлеба, когда с небольшим количеством муки, воды, соли и десятиминутной траты времени можно испечь свой собственный.

– Кто такая эфиопская принцесса? – поинтересовалась психолог, вливая в муку небольшой стакан воды.

Марина понимающе взглянула на подругу, от которой мало что ускользало.

– Я принимала роды, а ее мать умерла, – быстро ответила она, собирая тесто руками.

Лаура молчала, позволяя ей выговориться.

– Иногда мне кажется… – Марина задумалась, не прекращая месить. – Вероятно, этой девочке лучше было бы не выжить.

– Марина, не говори такое.

– Я устроила ее в один дерьмовый приют.

Лаура наблюдала, как Марина всерьез взялась за скалку и раскатывает тесто для «чапати».

– С тобой все в порядке?

Марина отвела взгляд.

– Дети, которым не стоило бы рождаться, появляются на свет, а те, которые, наверно, должны бы родиться, не появляются… потому что им не позволяют их матери, – сделала вывод Марина, бросая «чапати» на сковороду.

Обе они понимали, что означают произнесенные витиеватые фразы. Лаура знала, что этот эпизод жизни Марины непременно к ней вернется. Слишком долго она анализировала психологию женщин – фотографов, врачей, медсестер, логистов – сильных, умных, достигших вершины карьеры, пожертвовав собственным материнством. В какой-то момент жизни, исследуя свою душу, они жалели об этом отречении, столь укорененном в женской сути. Однако в случае Марины следовало копнуть поглубже, чтобы понять: не только стремление к работе заставило ее избавиться от плода, который она носила в своем чреве.

– Ты способна любить ребенка, Марина. Никогда в этом не сомневайся. Ты – не твоя мать, – сказала ей Лаура девять лет назад, положив руку на живот подруги.

А через несколько часов она сопровождала ее в клинику Барселоны, где делали аборты. Несмотря на то, что Марина знала: отец вынашиваемой ею девочки – Джереми, на тридцать лет старше ее, профессор Медицинского университета имени Перельмана, известный своим ученикам как доктор Шерман, никогда не оставил бы ее без помощи.

– Я назвала ее Наоми. – Она снова посмотрела на подругу и грустно улыбнулась.

– Очень красивое имя.

– Калеб намекнул, что ребенок, видимо, результат изнасилования.

– Ну и ладно, мы никогда этого не узнаем. Кого теперь волнует, кто ее отец? Ты поступила правильно. Девочка найдет приемную семью и будет счастлива.

– Надеюсь.

– А я уверена.

Лаура достала из холодильника салат, кукурузу, лук и помидоры, а Марина положила тесто для «чапати» на сковородку.

– Кстати, о родителях… Должна тебе кое-что сообщить, – изрекла Лаура, открыв кран и помыв салат.

Марина выжидающе смотрела на нее.

– Он – швед.

– Какой еще швед?

– Донор спермы, Марина. Кто же еще?

– Но… как ты узнала? – удивленно спросила Марина.

– От врача, сделавшей мне искусственное осеменение. На одном из последних осмотров я заметила у нее мешки под глазами, она немного похудела, и, хотя мы и не были друзьями, я спросила, все ли у нее в порядке. А она расплакалась – не больше и не меньше.

– Неужели?

– Ей было известно, что я психолог, и, полагаю, она решила выпустить пар. Типичная история: муж оставляет дома свой мобильный телефон, и жена узнает, что он был с кем-то еще – неизвестно, как долго и с кем. А чтобы ее добить, выясняется, что любовница – лучшая подруга.

Они отнесли «чапати» и салат в гостиную и сели на диван.

– Догадываюсь, что в нынешнем году, в благодарность за мои бесплатные сеансы психотерапии и любуясь белокурой красавицей, которую я произвела на свет, она мне намекнула, что, когда у них не было достаточно спермы, они покупали ее в шведском банке.

Получив незаконную информацию от подруги, Марина умолкла. Эту тему Лаура и Марина много раз обсуждали в интимных беседах: личность донора спермы. В Испании закон запрещает давать сведения о донорах. Однажды вместе и при содействии Джереми они вышли на американскую компанию Cryobank Association – ведущую частную компанию в области вспомогательной репродукции человека, которая принимала сперму только от студентов Гарвардского, Йельского и Стэнфордского университетов. Вот причина, почему она была в пять раз дороже, чем у остальных компаний данного сектора. «Ассоциация криобанков» позволяла получательницам университетских сперматозоидов даже выбирать цвет кожи, волос, глаз, рост, а также прослушать голос донора.

Лауре показалось заманчивым отправиться в Америку за наилучшей спермой для своего будущего ребенка, но она была скептически настроена ко всему, что исходило из Соединенных Штатов.

Однажды вечером они вместе отправились в бар в Готическом квартале Барселоны, где за бокалом красного вина и бутербродами с анчоусами Лаура представила себе своего будущего донора, тщедушного студентика точных наук, сидящего в крошечной красной звуконепроницаемой комнате банка спермы в центре Филадельфии. Он якобы расстегнул молнию своих джинсов Levi’s 501, засунул руку в трусы и мастурбирует перед телевизором, где мускулистый белокожий парень с фаллосом в три раза длиннее, чем его собственный, вставляет блондинке с огромными грудями, которая подвывает от удовольствия. Последовали «тапас» с анчоусами, бокалы вина, и в течение вечера женское воображение разыгралось еще пуще… Но они сделали вывод, что процедура забора биоматериала должна быть аналогична процедуре в соответствующих испанских клиниках. Лаура уточнила: с небольшим нюансом – парень-донор может быть и бездельником, исключенным из колледжа.

Тысячу раз прокрутив в голове эту тему и задавшись вопросом, действительно ли американские университетские сперматозоиды получают именно у тех студентов, Лаура решила искусственно оплодотворить себя в родной стране. Не только из-за сомнений в происхождении спермы, но и потому, что в Соединенных Штатах установлен обязательный период в три – девять месяцев: статистика гласила, что вероятность забеременеть с первой попытки составляет всего двадцать процентов. Поэтому процесс мог растянуться на месяцы, а она была не способна представить себе длительное одиночество в Штатах, даже если донором выступит почетный доктор Стэнфордского университета.

Так что в один из январских понедельников 2004 года она позволила случаю решить, какую сперму следует ввести через асептическую канюлю в отделении вспомогательной репродукции университетской Клиники Дешеус в Барселоне. И через девять месяцев в лофте, где они сейчас находились, под песню Леонарда Коэна Марина приняла роды у своей подруги Лауры.

– С той поры, как я узнала об анонимном доноре, биологическом отце моей малютки, он присутствует в моих снах… и мучает меня, правда-правда. Иногда этот отец… даже не знаю, почему я называю его отцом, – перебила она себя, поморщившись, – …этот донор предстает спокойным и добрым парнем средних лет, блондином, очень красивым, как и моя дочка… и я наблюдаю за ними издалека; я тоже будто во сне, все происходит как в фильме; он шагает по пустыне, а моя девочка радостно мчится ему навстречу.

– Приятный сон.

– Да, конечно… А иногда мне чудится, что он бомж-алкоголик, волокущий тележку супермаркета, полную какого-то барахла, по замерзшим улицам стокгольмских трущоб, – завершила свою исповедь Лаура с некоторой тревогой.

– С появлением у тебя тибетской няни ты стала часто ходить в кино, не так ли? – с улыбкой спросила Марина в попытке помочь подруге распутать головоломку.

Обе рассмеялись. Однако на самом деле Лаура не стремилась выяснить, кто биологический отец ее дочери, чье именно семя ввели в ее яйцеклетку. И после того разговора с врачом ей открылся бесконечный мир снов, которого она предпочитала избегать, но не могла, потому что лишь в снах ей являлась та вторая половина ребенка.

– А самое ужасное, – добавила Лаура, – это то, что в Швеции принят закон об отказе от анонимности, и дети, рожденные с помощью вспомогательной репродукции, имеют право узнать личность донора по достижении восемнадцати лет. – Лаура выждала секунду и продолжила: – Хотя я не обязана тебе это говорить.

– Сейчас я позаимствую твою фразу: врать нехорошо, – сказала Марина, улыбаясь.

– Давай оставим эту тему, я и так достаточно думаю о ней по ночам… Лучше скажи, дорогая подружка, как ты все-таки решилась наделить мужа своей сестры полномочиями, после всего, что случилось между вами.

– А что ты хотела, чтобы я сделала? Анна не может справиться с оформлением документов на наследство. Видимо, столкнулась с тысячью бумаг. – Марина нахмурилась. – И она ничего не делает, не посоветовавшись с ним. Но я дала ему ограниченные полномочия. Последнее слово за мной и моей сестрой.

– Все равно страшновато…

Так они беседовали до четырех утра, приправляя разговор приятными сплетнями о «Врачах без границ», вспоминая периоды, в течение которых не виделись, и лелея добрую дружбу, которую поддерживали благодаря искреннему и уважительному общению на протяжении многих лет. Наверняка подруги не смогут увидеться несколько месяцев, а может, даже год или больше. Не имеет значения: они – настоящие счастливицы, которых жизнь одарила сокровищем – крепкой дружбой. Дружбой на всю жизнь, которой они будут гордиться до глубокой старости, советуясь друг с дружкой днем и перешептываясь вечерами за «чапати», бокалом красного вина и «тапас» с анчоусами.

В зимние месяцы компания «Трасмедитерранеа» отправляла из Барселоны до Майорки лишь одно судно в день. Паром вмещал пятьсот восемьдесят девять пассажиров, но на этом маршруте сегодня их было не больше пятидесяти. Мало кто посещал остров зимой. Да и те немногие предпочитали двадцатиминутный перелет из аэропорта Барселоны в Пальма-де-Майорку восьмичасовому путешествию, которое ждало Марину, пока судно пришвартуется в порту Перайрес. На небе были густые облака, и проскользнуть сквозь них удалось единственному робкому лучу солнца. Полсотни пассажиров поспешили внутрь парома, рассаживаясь по своим местам, не сняв пальто. Однако Марина, взойдя на «Сорренто» – так окрестил паром любимый внук владельца компании, – прошла по левому борту к носовой части.

Старый капитан со своего мостика запускал двигатели. «Сорренто» выглядел как корабль-призрак: сто восемьдесят метров в длину и двадцать пять в ширину, но почти без экипажа, почти без пассажиров. Кружили чайки, издавая резкие крики в ожидании, что какой-нибудь щедрый рыбак вспомнит о них. Они взмахивали крыльями, взмывая вверх и вертикально планируя вниз. Наблюдая за птицами, Марина оперлась на ржавые перила на носу парома.

Наконец-то Марина оказалась там, где хотела быть.

Конечно, практичнее лететь из аэропорта Барселоны и еще быстрее – прямиком из Франкфурта в Пальму, но Марина предпочла заново пережить медленное путешествие, эти восемь часов по водам Средиземного моря. Точно такое же она совершила со своим отцом 21 декабря 1982 года, когда ей было семнадцать лет. Ей требовалось пережить то личное воспоминание, даже если оно переполнит ее ностальгией. Она и могла, и желала вспомнить слово в слово свой последний разговор с человеком, которого любила больше всего на свете – с отцом Нестором Вегой, – на палубе парома, очень похожего на тот, на котором находилась сейчас.

Она взглянула на горизонт. Тогда тоже была холодная зима. Марина училась на последнем курсе бакалавриата в престижной женской школе-интернате Сент-Маргарет в городе Филадельфии. Как и каждый год, в тот раз она приехала, чтобы встретить Рождество в кругу семьи.

– Дочка, ты превращаешься в женщину. Мне нравится, какой ты стала, – сказал ей отец. – Когда я вижу тебя и слышу, меня переполняет гордость.

Это – первые слова, сказанные ей отцом, когда они садились на паром более двадцати пяти лет назад.

– Ну что ты, папа…

– Ежегодно через мой офис проходят сотни людей, и уверяю тебя, они самые разные: встречаются замечательные и не такие уж хорошие, простые, извращенные и даже отвратительные.

Марина улыбнулась. Ее отец был критично настроен ко всему, а иногда даже слишком.

– Надеюсь, что прилагаемые тобой усилия стоят того. Я знаю, тебе было нелегко разлучиться с нами, со мной, с Анной, с бабушкой Нереей. – Он сделал паузу, поколебался, но все-таки выдал: – И с твоей мамой.

Марина отвела от него взгляд. Зачем ему понадобилось упоминать ее мать? Он ведь знал, что она по ней не скучала… Нестор взял дочь за руку. Он постарался сделать то Рождество спокойным, без криков и упреков. Ему было известно, что мать и дочь не могут провести более двух дней подряд, чтобы не взорваться, чтобы одна из них не разрыдалась, а другая не оказалась на грани нервного срыва. Его дочь Марина заслуживала спокойного Рождества… Они смогут, укутавшись, выходить в море на его шаланде, когда позволит зимняя погода.

– Поговорим о твоем будущем, дочка. Как ты собираешься распорядиться своей жизнью? – спросил Нестор.

– О чем ты, папа?

– О твоей жизни. Она вся у тебя будет впереди, когда ты покинешь Сент-Маргарет.

– Пока не знаю.

– На нашем острове нет университета, поэтому продолжить учебу можно в Мадриде, где учился я, или здесь, в Барселоне. Или…

Марина прервала его. Она знала третий вариант, который ей предложат, но не хотела о нем и слышать.

– Я не знаю, папа. Сейчас не могу ответить. Видишь ли, очень сложно, когда в семнадцать лет тебя заставляют решать, что делать дальше и кем быть всю оставшуюся жизнь.

– Да, верно. Но жизнь так устроена.

– Не представляю себя в другом городе, где надо начинать с нуля. Опять одиночество… Иногда мне кажется, что не стоит продолжать учебу.

Нестор ужесточил тон.

– Дочь, что ты такое говоришь? – разочарованно сказал он. – Будет очень жаль. Ты провела четыре года в одной из лучших американских школ-пансионатов и подготовлена к поступлению в любой университет мира. У тебя отличные отметки, даже более чем отличные… Вот ты не дала мне закончить фразу. Конечно, ты могла бы учиться в Мадридском университете или в Барселоне, но мне прислал письмо директор Сент-Маргарет.

– Знаю, папа, – снова перебила Марина. – Может, мне дадут стипендию в Медицинском университете Филадельфии, – продолжала она без энтузиазма. – Он мне уже сообщил.

– И это тебя не радует, дочка? Тебе известно, что значит подобное для твоего будущего?

– Директор считает, что я могла бы туда поступить. Но впереди еще длинный путь. И мне предстоит сдавать экзамен, похожий на вступительный, а это непросто.

– Поступишь, дочка. И экзамен выдержишь с отличием. Я уверен. Если, конечно, захочешь. Если пройдешь тесты, тебе предложат полную стипендию, и ты получишь лучшее медицинское образование, какое только может получить врач. А ты того заслуживаешь.

Марине не хотелось обсуждать ни свои успехи в учебе, ни свое будущее, ни что-то еще, имеющее отношение к тому, за что ее ценили. Ей вполне достаточно просто молча обнимать отца на потрепанном пароме. Восполнить потерянное время; видеться с ним лишь два месяца в году – маловато. Она жила за тысячи километров в течение девяти месяцев, а теперь, когда была всего в нескольких миллиметрах от него, нуждалась только в тишине да в проявлении любви. И никаких разговоров вокруг ее успехов в учебе. Однако Нестор, не способный уловить это чувство, все настаивал на перспективе светлого будущего, которое предсказывал.

– Послушай, я расскажу тебе кое-что… Помнишь, когда я был у тебя в прошлом году, возвращаясь из Вашингтона с медицинской конференции?

Марина кивнула, не глядя на него. Ну почему он не умолкнет, наконец?

– На том конгрессе я познакомился с американским гинекологом. Фармацевтическая компания – организатор мероприятия – поселила нас в одном отеле, и в первый же вечер мы встретились в пиано-баре. Пианист был очень старый, грустный и тощий, импровизировал на тему песни Фрэнка Синатры «Fly me to the moon». – Нестор улыбнулся при этом приятном воспоминании.

– Папа, а покороче нельзя?

– Обожди секунду, не будь такой нетерпеливой. Пианист был никудышный, и гинеколог сказал мне: «Не знаю, может, лучше выплатить ему гонорар за весь вечер и попросить, чтобы перестал нас мучить». Мы посмеялись. Затем он смиренно протянул мне руку и представился. Подчеркиваю – со смирением, потому что все на конгрессе знали, кто он такой – выдающийся, всемирно известный гинеколог. Зовут его Джереми Шерман. Он приятный парень, чуть старше меня и, что любопытно, влюблен в Майорку. Путешествовал здесь со своей будущей женой и, что самое приятное, попробовал «брют-рис» в таверне Вальдемосы. Невероятно, правда?

Нестор посмотрел на дочь, которая слушала его, все еще понурив голову и явно не желая слышать.

– Ну вот, а остаток недели мы провели вместе в промежутках выступлений докладчиков. У нас даже возникло что-то вроде дружбы… Мы регулярно переписываемся, а еще он присылает мне журналы по гинекологии, которые невозможно добыть на острове. Марина, он – декан Медицинского университета имени Перельмана. И я уверен, поможет нам, если ты захочешь там учиться.

Марина вглядывалась в море, которое было спокойным, несмотря на зимний период.

– А в последний день конференции мы уселись на табурете рядом с пианистом, напевая «Fly me to the moon»… Жалкое исполнение… Но Джереми – хороший парень, он нам поможет.

Нестор ждал ответа дочери.

– Папа, я хочу вернуться на Майорку. Хватит с меня одиночества в семи тысячах километров от всех вас, понимаешь?

Нестор строго посмотрел на Марину, и она выдержала взгляд, стараясь показать уверенность.

– Да, папа, я буду работать. Как и многие молодые люди, решившие не продолжать учебу.

– Так ты собираешься бросить учебу? Дочь, обдумай все как следует, ради бога. И кем же ты намерена трудиться?

Он не повысил голос, но его тон был резким и хорошо знакомым дочери.

Марина взяла отца за руку, зная, что разочаровывает его. И это причиняло ей боль. Но она уже слишком многое решала самостоятельно и убедилась, что, несмотря на свои семнадцать лет, хочет стать хозяйкой собственной судьбы.

Нестор оперся о поручни судна. Он не мог понять свою дочь.

– Папа, я не знаю, как сложится моя судьба. Но мне известно одно: я хочу вернуться. Хочу вернуться, папа. Я так скучала по вас… так много вечеров я провела в Штатах в одиночестве. Хочу быть с тобой, с бабушкой Нереей, какой бы маразматичной она ни стала и даже если бы она совсем меня не узнавала, а также хочу быть с Анной. Это единственное, в чем я полностью уверена: вернуться.

Чайки продолжали свой полет; ей показалось, что они перестали кружить и образовали треугольник. Повар «Сорренто» подошел к перилам с черствым батоном в руках.

– Они меня дожидаются, знают, что я их не подведу, – серьезным тоном сказал кок Марине.

Она наблюдала, как два моряка отдали швартовы у пристани Ботафорта, и «Сорренто» медленно взял курс на Майорку.

Анна представила себе, что паром уже покинул порт Барселоны. Она снова задалась вопросом, почему Марина предпочла плыть восемь часов в холоде на этом неудобном судне, а не сесть на самолет авиакомпании «Райанэйр» всего за шестьдесят евро, которые она для нее нашла. Увидев сверхтонкую иглу, наполненную ботулиническим токсином, которая вот-вот проткнет угол ее верхней губы, она тут же забыла о своей сестре. Глаза Анны расширились, когда она заметила, как большой палец пластического хирурга медленно давит на поршень шприца, выталкивая смесь сыворотки и порошка ботокса, содержащуюся в полупрозрачном цилиндрике. Это первый из остававшихся двадцати булавочных уколов, помеченных штрихкодом.

Хирурга звали Кука. Она вынула иглу шприца из кожи лица Анны, которая не почувствовала боли, но побледнела. У нее закружилась голова, и, чтобы не видеть шприца, она осмотрела стерильный кабинет, в котором находилась. Металлические коробки, жидкости, шприцы, ватные тампоны и большие емкости со спиртом. И снова игла проникла в кожу. Почувствовав холодный пот на ладонях, Анна расцепила их и ухватилась за металлическую кушетку, на которой лежала под углом в сорок пять градусов. Сама того не желая, ощутив металл потными руками, она вспомнила свою детскую боязнь иголок. А также тот вечер, когда ей едва исполнилось семь лет и она пряталась с Мариной под кроватью бабушки Нереи: они увидели, как их отец открыл свой черный саквояж, полный игл в упаковках. И обе умчались в комнату бабушки. Дочерей Нестор нашел через полчаса и после строгого выговора сделал им прививку от оспы. Анна визжала так, будто настал конец света, удивляясь спокойному поведению своей младшей сестры, которая уже получила прививку, не проронив ни единой слезинки, и раскладывала отцовские шприцы, вынутые из портфеля…

Анна почувствовала, как игла выходит из кожи. Стиснула зубы, сжала челюсти. Ватный тампон лежал на маленькой капле крови, стекавшей с губы. Она увидела белые латексные перчатки, державшие ватку, и слабо вздохнула, стараясь не шевельнуть ни одним мускулом. Теперь холодный пот достиг подмышек, появилась слабость в ногах. Хирург взяла ватку, слегка окрашенную в красный цвет. Увидев свою кровь, Анна закрыла глаза.

Накануне вечером ее осенила блестящая идея заглянуть в компьютер дочери и ввести слово «ботокс». Тридцать восемь миллионов записей. Она кликнула на первую. И когда теперь получила второй прокол, перед ее закрытыми глазами словно ожил экран компьютера, и она вспомнила жуть, циркулировавшую в виртуальном мире о Clostridium botulinum, микробе, который ей только что ввели. Первое предложение, попавшееся на глаза, гласило:

«Всего одного грамма ботулинического токсина достаточно, чтобы убить миллион морских свинок». Текст сопровождался несколькими фотографиями этих животных, подвергшихся жестокому опыту в лаборатории какого-то неуказанного места в Северной Америке.

Она приоткрыла один глаз, левый. И уставилась на Куку, которая снова нажимала на поршень шприца большим пальцем.

«Поскольку эта дуреха ввела мне ошибочную дозу, я так и умру на кушетке».

Хирург, чувствуя, что за ней наблюдает левый глаз пациента, откинулась назад.

– Все нормально? – спросила она, отдаляя шприц от лица.

– Жарковато здесь, правда? – нашлась Анна, приподнимаясь и садясь.

– Да ладно тебе, жарко… Не помню такой холодной зимы за всю жизнь. Отопление включено на двадцать шесть градусов. Если хочешь, немного убавлю.

– Наверно, это из-за менопаузы, – вздохнула Анна, удивившись своему импровизированному объяснению. Ведь ей было еще несколько лет до пятидесяти, и месячные у нее были регулярно. – Дай-ка мне попить.

Дело в том, что Кука была ей вроде подруги, по крайней мере пока она не докажет обратное. Обе учились в школе Сан-Каэтано. Кука была на два года младше и ходила в один класс с Мариной. К тому же Курро, муж Куки, известный на Майорке нотариус и один из основателей компании «Джей Си & Бэйкер», влиятельной на острове юридической конторы, и Армандо, муж Анны, тоже дружили в детстве и потом стали членами Королевского морского клуба Пальмы. Каждое лето обе супружеские пары совершали совместные прогулки на своих катерах, поочередно то на одном, то на другом. Кроме того, подруги встречались на обедах для женщин, которые устраивал клуб. Там они доверительно рассказывали друг другу о своих детях, мужьях и морщинах, сближаясь еще больше.

Кука протянула Анне стакан воды.

– Просто вчера я прочитала об этой дряни, которую ты мне впрыскиваешь. – И указала на шприц. – Болтают сплошной ужас, будто это вещество в тридцать миллионов раз смертоноснее яда кобры и что «Аль-Каида»[14] производит его как оружие массового поражения.

– Что-что? – насторожилась Кука, опираясь о стол.

– В интернете, конечно, не стоит подолгу сидеть, – продолжала Анна, отхлебнув воды, – там несут всякую чушь… Но все-таки мне стремно. Может, теперь для избавления от пары морщин стану выращивать ромашки.

Высказывания пациентки подтвердили подозрения Куки: ее подруга не только наивна, но и глупа.

Пару лет назад Кука, лежа топлес на палубе яхты мужа, просматривала журнал «Природа и жизнь», где прочитала, что ботокс применялся как оружие массового поражения, запрещенное Женевским протоколом… Однако эта статья, научно-фантастическое чтиво для летнего отдыха, лишь позабавила ее, а побочные эффекты ботулинического токсина не волновали и вовсе. Она давно поняла, что не желает продолжать работать врачом службы социального обеспечения за мизерную зарплату. Слишком частые дежурства в университетской больнице Сон-Дурета, чересчур много пациентов и чересчур много лет проработала, но жалованье не достигло и двух тысяч евро в месяц. Так что благодаря этому Clostridium botulinum она открыла собственную частную клинику и, самое главное, смогла заменить старый шестиметровый катер тридцатипятиметровой яхтой… Вот таких подруг и посещала Анна.

– Продолжим завтра?

– Нет, нет, – ответила она, снова откинувшись на кушетку. – Страшновато. А нет ли у тебя ибупрофена?

В явном раздражении Кука открыла шкаф, полный пузырьков и коробочек с таблетками. Она извлекла 600-миллиграммовую таблетку и протянула ей.

– У меня не осталось воды, – застенчиво улыбнулась Анна.

Кука снова наполнила стакан и поднесла ей, уже сожалея о скидке, которую обещала сделать, поскольку они были подругами.

Отхлебнув воды, Анна вернула стакан врачу.

– Я включу тебе музыку, она расслабляет.

Очевидно, хирург думала не о пациенте, а о себе. Ей потребовалась успокоительная мелодия, которая звучала в центре Кундалини-йоги на Майорке. Она слушала ее каждый день вместе со многими женщинами среднего возраста, которые следовали инструкциям Карлоса Шанкара Авиты, а на самом деле – Карлоса Фернандеса Фернандеса, дерзкого парня, ежегодно посещавшего индуистские ашрамы, которому удалось основать собственную школу и с которым Кука иногда занималась сексом.

Звучание струн ситара сменилось успокоительной музыкой. А шестьсот миллиграммов ибупрофена начали действовать.

Кредитная карточка Анны медленно скользнула по банковскому терминалу в клинике Куки. Анна вспомнила, что многое еще надо успеть к приезду Марины. Заехать в супермаркет за свежей рыбой, потом – в цветочную лавку за букетом сухой лаванды, в химчистку – получить костюмы мужа, а еще забрать Аниту из школы. Но сильнее всего она была озабочена подготовкой спальни для Марины. Конечно, заранее даны четкие распоряжения домработнице-филиппинке, но надо еще все проверить лично до прибытия сестры.

В клинику вошла семидесятилетняя дама. Избыток ботокса сделал ее глаза неестественно распахнутыми, губы слишком надутыми, а лоб чрезмерно гладким. Однако, судя по походке, она считала себя чуть ли не красавицей. Анна пожелала себе не терять голову, чтобы не превратиться в такое же чудище с глазами морского окуня.

Устройство исторгло писк.

– Не читается, – заявила медсестра, жуя жвачку.

– Как это – не читается?

Медсестра покачала головой.

– Наверно, проблема у этой штуковины, – нервно предположила Анна.

Было 1 февраля, и в этот день банк должен, как обычно, перевести определенную сумму со счета мужа на карточку Анны. Видимо, какая-то ошибка.

– Сегодня утром нам оплачивали счета несколько раз, и проблем не было, – настаивала медсестра. – Нет ли у вас наличных?

– Конечно, нет, сеньорита. Обычно я не ношу с собой такие суммы, – стыдливо объяснила Анна, поглядывая на уставившуюся на нее семидесятилетнюю женщину.

– Секундочку. – Медсестра вышла из-за стола, надула пузырь из жвачки и вошла в кабинет, где Кука омолаживала другую женщину.

Анна достала мобильник из сумочки фирмы «Луи Виттон» и позвонила мужу. Скорее всего, ошибка банка? Она знала, что муж не возьмет сейчас трубку, но ждала, прижав телефон к уху, – на всякий случай. Она посмотрела в сторону кабинета Куки, потом снова на «морского окуня» и прервала вызов. Сразу же предприняла новую попытку, но безуспешно.

Положив сотовый в сумку, она подбодрила себя мыслью о чуде – наследстве, будто свалившемся на нее с неба. Нет, такое унижение, как переживаемое сейчас, больше никогда не повторится. Какой стыд!

К ней подошла Кука.

– Извини… карточка, видимо, повредилась.

– Ничего, отдашь мне деньги на следующем клубном ужине. – Кука замялась. – Или когда сможешь… Никакой спешки нет.

Анна поняла из ее секундной заминки, что Куке кое-что известно о проблеме с деньгами, с которой они с мужем столкнулись. Очевидно, юридическими делами Армандо занимался Курро, но они с Кукой никогда не касались этой темы, и Анна еще больше смутилась.

– Я обязательно принесу тебе деньги сегодня же, после обеда.

– Да не волнуйся ты, правда. Конечно, рассчитаешься, ведь мы доверяем друг другу, мы же подруги.

3

Семья, или лимонный хлеб с маком

Ингредиенты:

2 лимона с дерева бабушки Нереи,

30 г семян мака,

350 г цельнозерновой муки,

200 г коричневого сахара,

250 мл цельного молока,

200 г сливочного масла,

3 яйца,

1 пакетик разрыхлителя,

1 чайная ложка соли.

Способ приготовления:

Смешай муку, разрыхлитель и соль. Отдельно хорошо взбей яйца, коричневый сахар и лимонную цедру. Добавь молоко. Растопи сливочное масло на медленном огне и понемногу добавляй его в смесь, взбивая. Как только масса станет однородной, добавь в нее сухую смесь из миски. В завершение тщательно подмешай мак к тесту…

Помести приготовленное тесто в предварительно разогретую до 180 °C духовку на один час.

Имельда хорошо понимала важность визита сестры своей хозяйки и тщательно проверила все необходимое. Она почти ничего о ней не слышала, а знала только, что зовут ее Марина и живет она в Африке, работая врачом. Однажды на Рождество слыхала признание хозяйки: ей бы хотелось, чтобы и Марина была на празднике; но остальные родственники упоминали ее нечасто.

Филиппинка провела рукой по толстому белому флисовому одеялу, покрывавшему кровать в гостевой спальне. Разгладила льняные простыни под ним и, как велела сеньора Анна, сложила одну простыню поверх одеяла так, чтобы были видны вышитые небесно-голубым цветом буквы: N & A.

Неделей раньше хозяйка распорядилась притащить с чердака пластиковый ящик с этими древними простынями. Они уже приобрели желтоватый цвет, но Анна не захотела стирать их в машине, а только прокипятить и оставить на солнце на два дня. «Никаких моющих средств или отбеливателя, – приказала она, – от них выцветет голубая вышивка».

Имельда удовлетворенно осмотрела простыни, ставшие белыми. И монограмма не поблекла, вопреки глубокой озабоченности хозяйки. Имельда погладила букву N, инициал Нестора, и букву А, инициал его жены Аны де Вилальонги, родителей Анны и Марины. Эту монограмму бабушка Нерея вышила сама для своего сына и невестки. Старые простыни, как и дом, входили в приданое, которое она подарила сыну Нестору в день свадьбы, а он оставил все это в наследство обеим своим дочерям.

Служанка считала комнатку, которую она сейчас убирала, самой красивой в доме, хотя за четырнадцать лет ее службы спальней так ни разу и не воспользовались. Маленький оазис внутри загроможденного и душного дома. Остальные комнаты были забиты предметами, которые она обязана содержать в чистоте. А спаленка с белыми стенами, без украшений и почти пустая, излучала какое-то умиротворение и имела радушный вид. Рядом с кроватью – деревянная тумбочка с лампой в морском стиле. У изножья кровати покоится огромный, внушительных габаритов сундук, тоже деревянный, казавшийся Имельде очень старым и напоминавший ей сундуки филиппинских моряков.

В первый же день, когда она заступила на службу, хозяйка приказала вытащить старый сундук из подвала и установить в этой комнате. Имельда попыталась справиться одна, но он оказался неподъемным. Пришлось вдвоем привезти его на ржавой тачке прямо в спальню. Сеньора Анна показала, как его чистить сухой тряпкой и средством от короеда, которое они вместе купили в хозяйственном магазине в Пальме.

Имельде показалось странным, что хозяйка велела ежедневно убирать весь дом, свою спальню, спальню дочери, кухню и ванные комнаты, а вот поскольку гостевая не использовалась, то требовалось заботиться о ней только раз в месяц. Но старинный сундук приходилось драить ежедневно. Так она и делала в течение всех четырнадцати лет на временной работе в доме. И, насколько ей было известно, сундук ни разу не открывали за весь период. А ей было любопытно узнать, что такое там хранится, однако сдержанность, столь характерная для филиппинской культуры в целом, мешала спросить.

Она распылила на окно средство для мытья стекол. Протирая, бросила взгляд на бескрайнее море, возможно, на те же самые воды, что омывали и берега ее родной реки Пасиг. Она протекает по столичному городу Маниле, где четырнадцать лет назад она оставила дочь на попечение своей матери. Имельда эмигрировала в Испанию с единственной целью – обеспечить четырехлетней дочери лучшую жизнь. Имельде ужасно повезло, твердили ей другие филиппинки, трудившиеся на острове Майорка, ибо, едва приехав, она нашла работу в доме господ по фамилии Гарсиа Вега.

Сеньора Анна только что родила и нуждалась в помощи по уборке дома и, прежде всего, в уходе за младенцем, что служанка и делала. С тех пор как Имельда вошла в дом, она баюкала чужую девочку, как родную. Словно та появилась на свет из ее собственного чрева и это ее дочь. Четырнадцать лет спустя Имельда все еще служила здесь же, застилала кровати, вытирала пыль, чистила раковины, готовила еду и делила ночлег с чужой семьей – с понедельника по субботу, имея для отдыха вторую половину дня по четвергам, а также целое воскресенье. Испанская семья не знала имени ее дочери: ей не было известно о существовании девочки, которая все еще терпеливо дожидалась мать на берегу реки Пасиг.

Клаксон автомобиля хозяйки прозвучал дважды.

Анна открыла багажник своего кабриолета BMW цвета «синий металлик», на котором носилась по всему острову. Ее особняк находился в нескольких километрах от центра Пальмы, в изолированном районе Сон-Вида. Учитывая ограниченность маршрутов общественного транспорта, обеспечиваемых правительством Майорки, она ежедневно совершала поездки по своим делам как матери и жены.

– У вас сегодня не так много покупок, сеньора Анна, – заметила Имельда, вытаскивая из багажника единственный пахнущий рыбой пакет супермаркета.

– Сегодня у меня было много дел и мало времени, – солгала хозяйка.

После неприятной сцены с кредитной картой, покинув клинику косметической хирургии, она заглянула в свой потрепанный кошелек Louis Vuitton и убедилась, что там оставались две купюры по двадцать евро и немного мелочи. Их не хватало для оплаты ботоксового сеанса, но достаточно для покупки рыбы на торговой площади.

Она убила время, прогуливаясь по модным магазинам на площади Вайлер и проспекте Жайме III в ожидании закрытия рынка, когда торговцы рыбой предпочтут снизить цены, нежели позволят испортиться своей свежей добыче. Так она и поступила. Когда на счету у Анны почти не оставалось денег, она появлялась на рынке в последние минуты перед закрытием. Однако пора с этим кончать. Ее муж, опытный спекулянт, должен найти подходящего покупателя на благословенное наследство, упавшее на них с неба…

– Моя сестра прибудет около восьми. Она еще не звонила? – спросила Анна, закрыв багажник машины и поднимаясь по лестнице из гаража.

– Нет, сеньора, никто не звонил.

– А картошка ведь осталась?

– Да, сеньора.

Они прошли в гостиную, декорированную на французский манер, с элементами стиля рококо. Анна и ее мать украсили помещение перед свадьбой, вдохновившись фотографиями особняков на страницах «¡Hola!», гламурного журнала для высшего света Испании. Они выбрали серый тон для стен и перламутровые оттенки для мебели. Доминировал здесь кожаный диван. Перед ним – деревянный журнальный столик прошлого века, подарок свекрови. Далее книжный шкаф из красного дерева, уставленный непрочитанными старыми книгами, а также фарфоровая статуэтка работы знаменитых братьев Льядро и сувениры, привезенные из путешествий, организованных туристической фирмой «Алькóн Вья́хес»: китайская ваза, фигурка тибетского Будды, японский барабан и ацтекская маска. И последний элемент, самый традиционный в богато украшенной гостиной: шезлонг, обитый леопардовой шкурой, перед огромным плазменным телевизором. В шезлонге Анна позволяла себе немного вздремнуть перед тем, как отправиться за Анитой в школу Сан-Каэтано.

Анна сняла пальто и бросила на диван. Взяла пульт и упала в шезлонг. Новости по телевизору уже шли; ничего нового. Войны, смерть, голод.

Имельда подошла к хозяйке, поставила ей на колени поднос с тарелкой зеленой фасоли и картофеля и удалилась на кухню. Она положила себе этой же еды и села за кухонный стол, чтобы видеть экран телевизора в гостиной.

– Имельда, картошка твердовата. Я же велела вам готовить их в разных горшочках, – бросила Анна, слегка повысив голос и не оборачиваясь. Ее фамильярный тон не содержал упрека и походил на очередной из многочисленных разговоров, которые она вела со служанкой на протяжении четырнадцати лет.

– Я сделала так, как вы распорядились, сеньора, – ответила филиппинка заученной фразой.

– Тогда держите ее, пожалуйста, подольше на огне. И принесите мне немного соли.

Имельда встала, вернулась в гостиную и протянула ей соль. Затем ушла на кухню, села за стол и продолжила трапезу, уставившись в экран плазменного телевизора в гостиной, показывавший новости.

Тележурнал открылся хроникой внутренней жизни. Инфляция, безработица, социальные волнения и вдруг – известие, заставившее Анну перестать жевать твердую картошку: сюжет, повествующий о коррупционном деле на Майорке, которое полиция окрестила «Операцией „Макияж“». Хотя журналистка не уточнила причину столь курьезного названия, Анна прекрасно знала: предполагаемой виновной в налоговых преступлениях, хищениях государственных средств, злоупотреблениях и мошенничестве в отношении местной администрации была усердная клиентка ее подруги Куки. Дамочка, лишенная эстетического чувства, извлекавшая из своей косметички фирмы Loewe только кремы японского бренда Shiseido, тушь Yves Saint Laurent, помады Dior и сыворотку с икорным экстрактом. Она – хорошая знакомая мужа Анны, и однажды эта особа и Анна вместе поправляли макияж в дамской комнате Королевского морского клуба Пальмы. Майорка – очень маленький остров, где почти все знают друг друга.

Анна продолжала спокойно жевать, слушая утомительные расследования дел о политической коррупции в Испании, пока телеканал, наконец, не перешел к международным новостям. Она каждый день с нетерпением ждала известий из Африки. Не столь важно, какая война или засуха случались на огромном соседнем континенте. Анна внимательно слушала сообщения, гордясь тем, что ее младшая сестра находится там, отдавая всю себя нуждающимся людям. Но шестьсот миллиграммов ибупрофена, которые она приняла несколькими часами раньше, усыпили Анну еще до того, как метеоролог объявил о приближении к острову мощного шторма.

Имельда закончила есть, прошла в гостиную и выключила телевизор. Накрыла хозяйку одеялом, взяла поднос и вернулась на кухню. Помыла посуду, высушила и поставила в шкаф.

Сеньора просила оставить стол в гостиной накрытым к ужину с сестрой, что было необычно: только по воскресеньям накрывали этот стол, а в остальные дни недели все ели на подносах перед телевизором.

Имельда достала белую льняную скатерть, фарфоровые тарелки и серебряные столовые приборы. Тихо, чтобы не разбудить хозяйку, расстелила скатерть, расставила тарелки и разложила столовые приборы. Закончив, удалилась в свою комнату. Имельде нужно было переодеться, чтобы отправиться в центр города, – ее ожидало важное событие.

Через полтора часа обе женщины сели в BMW. Перед этим Имельда распустила волосы, сделала легкий макияж и впервые надела пальто из черной ткани. В пальто, а не в традиционном платье горничной в бледно-розовую полоску, которое она носила каждый день, Имельда казалась другой.

– Ты хорошо выглядишь, Имельда. Тебе идет это пальто, – искренне высказалась Анна.

– Спасибо, сеньора. Сегодня день рождения моей дочери, ей – семнадцать.

– Ах вот как? И от тебя пахнет новыми духами, – добавила Анна.

Филиппинка с улыбкой кивнула.

Через четверть часа Анна оставила Имельду в обшарпанном колл-центре «Саи Баба Телеком», который возглавлял чудной пакистанец. В окне его заведения висели плакаты бесчисленных телефонных компаний, позволявших звонить в любую точку мира по низкой цене. В зале – длинный ряд компьютеров и десять крошечных кабинок, в каждой по телефону и табуретке, откуда Имельда, одетая по случаю и благоухающая приторным одеколоном, позвонила дочери, чтобы пожелать ей счастья в день рождения.

Анна припарковала свой BMW в нескольких метрах наискосок от главной двери школы Сан-Каэтано, оставив печку в автомобиле включенной. Кука была права: это одна из самых холодных зим за последнее десятилетие.

Она увидела группу матерей, беззаботно болтающих перед дверью. Хотя уколы ботокса были почти незаметны, Анна предпочла не покидать машину, а чтобы не встречаться взглядом ни с одной дамой, достала из сумки сотовый телефон и взглянула на экран.

Ей было ясно, что никаких сообщений не будет, но она подумала, что Марина должна позвонить и сообщить о прибытии в Барселону, сказать, что сядет на паром… В полученном неделю назад электронном письме она извещала:

«Я прибуду 1 февраля на пароме в 8 вечера.

Позвоню тебе домой, как только сойду на берег».

Священник распахнул школьную дверь. Первыми вышли самые маленькие – девочки в темно-синих юбках, в колготках под цвет и в светло-голубых блейзерах и мальчики в таких же блейзерах и фланелевых брюках, тоже темно-синих, прямого покроя. Точно такая же школьная форма, какую они с сестрой носили тридцать лет назад. Анна наблюдала, как выходят пятнадцатилетние девочки из класса ее дочери, большинство – в слишком коротких форменных юбках, без пальто, с гусиной кожей от холода на ногах, и с кое-как накинутыми на плечи рюкзаками, скрытыми под длинными волосами. Самые дерзкие закуривали сигареты, не опасаясь быть замеченными. Другие заигрывали с мальчиками из класса постарше.

Это была школа для детей элиты Майорки, что было вполне заметно. Все ученики, казалось, ведут счастливую, радостную жизнь в роскоши. Обычно Анна болтала с другими матерями об экзаменах детей, о внеклассных занятиях, о трилингвизме в классе, о проблемах борьбы Ассоциации отцов и матерей учащихся. Темы ежедневных разговоров с той поры, как Анита поступила в школу Сан-Каэтано в возрасте трех лет. Но другие вопросы не затрагивались никогда. А ей хотелось сблизиться хотя бы с одной из них; тем не менее ни с кем Анна так и не подружилась. Она им не доверяла, потому что, даже не будучи одной из активисток школы, знала все сплетни, которые ходили и которые только начнут циркулировать. Не хотелось, чтобы ее жизнь обсуждалась посторонними. «Ты должна сохранять лицо, дочка. Слушай, смотри да помалкивай», – еще одна чеканная фраза ее матери, Аны де Вилальонги, врезавшаяся в память.

Наконец-то вышла и ее дочь. Как всегда, в одиночестве, не в компании так нужной ей группы подростков. Девочка брела, опустив голову и укрывшись толстым пальто, которое, как она надеялась, могло скрыть недостатки ее тела. Ибо Анита ничего не унаследовала от фигуры своей матери. Генетика постаралась придать девочке большинство черт Армандо, ее отца. Она была толстой и сильной, как и он. Широкая в бедрах и плечах, крепко сложенная, она казалась в два раза больше, чем на самом деле, из-за многих слоев одежды, которую на себя напяливала. И поскольку с восьми лет упорно стремилась заниматься плаванием, постепенно расширила свою спину.

– Нашу дочку нужно было назвать не Анитой, а Анотой[15], – однажды пошутил Армандо на благотворительном ужине в Королевском морском клубе под смех собравшихся.

И чтобы повеселить гостей, Армандо поведал, как в пятилетнем возрасте Анита нашла под рождественской елкой купальник, балетную пачку, гетры и кофточку, причем все – розового цвета. Девочка взяла балетный инвентарь, положила его на колени матери и заявила (Армандо, чтобы было смешнее, имитировал голос дочки):

– Вот фсякое дельмо.

Присутствовавшие на ужине расхохотались, как и всегда после шуток симпатичного и красноречивого Армандо. Смеялись все, кроме его жены, которая скривила губы… потому что грубость и мужская внешность дочери были ей совсем не по душе.

Чего Армандо не знал и поэтому не мог поведать своим друзьям в яхт-клубе Пальмы, так это того, что Анна не обратила внимания на пренебрежение своей дочери балетом и, подкупив ее парой жевательных конфет, полностью экипировала для первого занятия. Поскольку девчушка не знала, куда ее привели, она спокойно вошла в комнату, где двадцать ее ровесниц, тоже в розовых пачках, проделывали «релеве», подражая худющей тридцатилетней наставнице.

На второй день занятий, поглотив пять жевательных конфет, девочка в нескольких метрах от входной двери балетной школы обняла фонарный столб и заявила, что больше никогда не вернется в это ужасное место. Мать попросила ее не делать глупостей и отпустить столб. Но Анита еще крепче вцепилась в железную трубу и умоляла вернуться домой, твердя, что провела много часов в колледже, очень устала, а балет ничуть ей не нравится. Однако Анна хотела добиться, чтобы дочь увлеклась этим видом искусства: хороший способ придать ей женственности. Надо, чтобы походка девочки стала хоть немного грациознее. К тому же мать поспешила оплатить запись и обучение за первые три месяца.

Анна протянула дочке всю упаковку жевательных конфет, пообещала купить еще, со вкусом клубники и с жевательной резинкой внутри, а также змейки кока-колы, щедро обсыпанные белым сахаром. Но Анита отказалась. «Не хочу, не хочу ничего, нет, не надо». Анна попыталась отлепить ее руки от фонарного столба, но Анита вырвалась и сумела снова вцепиться. Не на шутку разозлившись, Анна смогла ухватить дочь за руку. Анита, цепляясь другой рукой за столб, разревелась, стала умолять не ходить на занятие и вся вспотела. Из носа потекли сопли, и она стала больше похожей на дикарку, цепляющуюся за амазонское дерево, чем на пухлую девчушку из высшего общества, поступающую в престижную балетную школу. Другие матери, напутствовавшие своих невозмутимых дочерей с идеально закрепленными в пучках волос шпильками, украдкой поглядывали на них, когда они проходили мимо. Женщины делали вид, что ничего не случилось, но явно ужасались…

– Как бы ребенка не убило током, – бросила Анне бабушка, которая безмятежно вела внучку за руку.

– Каким это образом, почему? – с тревогой спросила Анна.

– Вчера в Сольере, знаете ли, рухнул фонарный столб… Подмыло дождем. Ведь фонари у нас очень старые, – бормотала бабуля, сама не понимая, что пророчит.

– Послушайте, что вы там несете, – воскликнула Анна, почти поверив старухе, но не перестав бороться с дочерью.

– Да я же вижу, как вспотела девочка… – заключила старушка, исчезая за школьной дверью.

И вот так после разговора о коротких замыканиях в системе освещения Майорки оборвались отношения Аниты с миром балетного танца.

А через три года она сама попросила мать записать ее на плавание. И с тех пор тренировалась каждый день.

У Аниты была черта, унаследованная от семьи Вега. Она родилась с красивыми карими глазами, как у деда Нестора и ее матери, которые унаследовала и Марина. Но Анита не только не выставляла их напоказ, а прятала за челкой, которую сама себе кое-как подстригала.

Анита неохотно подошла к машине. Она открыла дверь и сухо, не глядя матери в глаза, поздоровалась.

– Как прошел твой день, милая?

Она громко хлопнула дверью и ответила:

– Как обычно.

Анита потянулась к приборной доске и, не спрашивая разрешения, выключила обогреватель. Неохотно сняла пальто.

Анна нажала на педаль газа, помахав на прощание двум матерям, которые весело болтали со своими дочками.

– А как насчет контрольной по математике, солнышко? – допытывалась Анна вкрадчивым голосом.

– Пока не знаю. Отметки еще не ставили, контрольная была сегодня.

– Ладно, ладно, но было нетрудно?

Анита пожала плечами и нахмурилась.

– Я положила тебе бутерброд в сумку для плавания.

– Я не голодна.

Они ехали молча, пока не добрались до бассейна.

– Если бы ты купила мне мотоцикл, который я клянчу целый год, тебе не пришлось бы каждый день работать у меня водилой.

Анна не собиралась вступать в дискуссию; она возникала слишком часто. Через пять минут прибыли в спортивный центр. Анна припарковалась, и Анита схватила с заднего сиденья свою сумку для плавания.

– Не задерживайся, пожалуйста, сегодня вечером приедет тетя Марина.

– Я помню, мама, ты сообщила мне сегодня утром, – буркнула дочь, открывая дверцу BMW.

– Да, точно… просто я заб…

Дверь автомобиля хлопнула.

Анна следила взглядом за девочкой, которая шла, сгорбившись и уставившись в землю. В ней так мало женственности… Анна пыталась приучить ее к шопингу, подобно своим подругам, которые ходили по магазинам с дочерьми-подростками. Дочка Куки сходила с ума, шастая по магазинам. Дважды в год, в начале зимнего и летнего сезонов, они покупали билеты бюджетной авиакомпании «Вуэлинг» до Мадрида, чтобы поблуждать по магазинам известных торговых марок в районе Саламанки и в винтажных лавках квартала Маласанья.

Однако Анита довольствовалась темными спортивными штанами в белую полоску и толстовками, которые она накупила себе на втором этаже торгового центра «Алькампо»[16].

Анна с трудом отвела ее в салон красоты, но дочь настояла на стрижке паж, которая ей абсолютно не шла.

Мать попыталась избавить ее от прыщей, свойственных подростковому возрасту, и они посетили косметолога. Но девочка не позволила даже притронуться к своему лицу.

Анна предприняла попытку научить ее ходить грациозно, избавить от неуклюжей походки. Однако Анита повернулась к ней спиной, услышав, что мать объясняет ей, как следует вытягивать пальцы ноги, прежде чем поставить ее на землю.

Не удалась и попытка научить ее позировать для фотографий, одновременно поднимая глаза и опуская подбородок, как это делала Пресли и ее дочери. Но Анита, глядя на фото в журнале «¡Hola!», который мать положила ей на колени, спросила ее в лоб, курит ли она травку.

Анна попыталась научить ее приятно улыбаться, не слишком жестикулировать при разговоре и не злоупотреблять словечком «ок», а также не забывать благодарить за что-то. Короче, быть на уровне.

– Важно проявлять свой уровень и класс, дочка. С ним рождаются, но его можно и приобрести. – Очередная чеканная фраза ее матери.

Однако Анита отказывалась делать что-либо, исходившее от Анны. Она ни в коем случае не хотела походить на нее или на кого-то из подобных ей в яхт-клубе Пальмы.

«Топтыжка» приближалась к зданию муниципального бассейна. Анна видела, как дочь сунула руку в сумку для плавания. Ей было точно известно, что ищет девочка: бутерброд. Так и вышло; она достала бутерброд, который Имельда тщательно завернула в фольгу. Анита скрутила мячик из фольги и швырнула его в мусорную корзину на расстояние более трех метров. Метко. Взглянула на бутерброд с «собрасадой»[17], которая так ей нравится. Максимально разинув рот, разом откусила и проглотила половину.

– И правда – подходит прозвище Запиши, – вздохнула Анна, поворачивая ключ в замке зажигания.

Купальник, полотенце, рубашка, юбка школьной формы и колготки вращались в барабане стиральной машины.

Анита схватила «собрасаду», висевшую на металлической перекладине на кухне. В этот момент вошла Имельда.

– Привет, Имельда, – ласково сказала Анита.

– Тебе помочь? Хочешь, нарежу хлеба? – улыбнулась филиппинка.

В ее голосе прозвучала грусть, которую Анита, конечно же, не заметила.

– Спасибо, не надо. Я дожидаюсь ужина с тетушкой. Но мне нужно чего-нибудь поклевать, а то помру с голоду. Сегодня я проплыла почти сто бассейнов, – сказала она. – А что у нас на ужин?

– Сибас с печеной картошкой.

Анита скривилась, рассмешив Имельду, которая знала, что та с детства ненавидит рыбу. Еще в младенчестве филиппинка пыталась приучить ее к многочисленным рыбьим кашкам, но впихнуть ложку в ротик было делом трудным. Каша оказывалась на полу, в мусорном ведре или на бледно-розовом полосатом платье Имельды. В три года Анита открыла для себя зельц, «собрасаду», кровяную колбасу и хороший сыр, и питалась этими деликатесами.

– Пожалуй, немного хлеба колбасе не помешает.

Имельда открыла хлебницу. С утра оставался лишь один багет.

– Не суетись, Имельда, я сама.

Анита не слишком утруждала служанку. Сама стирала свою одежду, застилала кровать, убиралась в ванной, развешивала полотенца на бельевой веревке. Имельда каждый день пылесосила ее спальню по распоряжению хозяйки дома, но в этом не было особой необходимости.

Анита разрезала батончик на две части.

Имельда размяла помидор с ветки, висевшей рядом с колбасами. Достала из буфета оливковое масло и морскую соль.

– Сделаю и тебе? – спросила Анита.

Имельда колебалась. Она уже отобедала, но после стольких лет жизни на Майорке полюбила местный «хлеб с оливковым маслом и помидорами».

Они уселись перекусить, а в это время Анна осматривала гостевую комнату, отведенную для Марины. Она провела ладонью по белому одеялу из кашемира и хлопка, хотя на нем не было ни единой морщинки. Поправила простыни и взбила подушки, чтобы лучше виднелись инициалы N & A. Улыбнулась, вспомнив: под этой кроватью прятались они с Мариной, чтобы избежать прививки от оспы. Взяла букет сушеной лаванды, купленный утром, и бережно положила на старинный морской сундук.

Наручные часы показывали семь пятьдесят пять. Марина вот-вот должна была сойти на причал.

Анна достала мобильник из заднего кармана джинсов и удостоверилась, что он работает нормально. Никаких проблем с ним не было в течение четырех лет…

Напоследок еще раз оглядела комнату, закрыла дверь и прошла по коридору в свою спальню, затем в ванную. Взглянула в зеркало – не подействовал ли ботокс. Ничуть. «Через три дня», – пообещала ей Кука. Пока нельзя было краситься, но ведь можно подвести глаза. Достала из косметички тушь для ресниц, встряхнула – она была на последнем издыхании, к тому же почти ничего не осталось. Анна обмакнула щеточку и круговыми движениями извлекла содержимое. Осторожно провела щеточкой по ресницам, подумав: первое, что она сделает, когда получит деньги за наследство, – купит тушь для ресниц Yves Saint Laurent. Ту самую, какую коррумпированная политическая деятельница одолжила ей в дамской комнате Королевского морского клуба Пальмы. Она нанесла на губы бальзам цвета какао и с глянцевым финишем. Достала и надела пару классических круглых жемчужных серег из маленькой коробочки. Провела щеткой по волосам и осмотрела себя в зеркале: вполне готова. Анна была счастлива повидаться с сестрой. Да, действительно счастлива. Но ее тревожила первая встреча Армандо с Мариной. Муж Анны был разговорчивым и соблазнительным за стенами домашнего очага, однако, как только переступал порог дома, беззастенчиво демонстрировал свой властный и пафосный характер. Марина прекрасно это знала. Анна не смогла бы снова выдержать повторение того ужасного спора, который вспыхнул между ее мужем и сестрой. Хотя, слава богу, время лечит все. Единственное, чего она хотела, – чтобы они сохраняли спокойствие в течение нескольких дней, которые Марина собиралась провести с ними.

Она снова достала из джинсов мобильный телефон. Восемь минут одиннадцатого. Рейсы компании «Трасмедитерранеа» и раньше не отличалась пунктуальностью. А что случилось с Армандо, он-то где пропадает?

Ведь Анна однозначно попросила мужа явиться домой ровно в восемь. Она засунула телефон обратно в карман и покинула ванную. Открыла шкаф и сняла элегантное кожаное пальто верблюжьего цвета, зная, что оно ей очень идет. Вышла из спальни, спустилась по лестнице в гостиную. Взяла трубку стационарного телефона и набрала номер офиса мужа. Подумала, что секретарша уже ушла, – никто не ответил. Армандо не любил, когда ему звонили на мобильный. А она уже набирала его в тот день и не услышала ответа. Но снова позвонила.

Сработал автоответчик, и Анна прервала связь.

Она отправилась на кухню. Имельда и Анита уплетали зельц.

– Имельда, а рыба готова?

– Да, сеньора, она на подносе в холодильнике.

Анна открыла дверцу холодильника и проверила, нарезан ли картофель тонкими ломтиками, а лук – соломкой, очищены ли зубчики чеснока и уложена ли сверху рыба. Все было в норме.

– Как только сестра позвонит, немедленно разогрейте духовку. Плесните на рыбу немного белого вина. И через двадцать минут поставьте ее тушить.

Имельда кивнула. Анита вытерла руки тряпкой и вышла из кухни.

– Ты поужинаешь с нами, дочь моя? – спросила Анна, наблюдая, как она поднимается по лестнице, перешагивая через ступеньки.

– Да, – бросила Анита в ответ.

Сколь бы зыбкими ни были ее отношения с матерью, она понимала, как важен визит Марины. К тому же ей было весьма любопытно побольше узнать о таинственной тетушке, которая путешествовала по всему миру. Мать показывала Аните их детские фотографии, и ее поразило, насколько сестры были разными. Ее мать такая блондинистая, а тетя – жгучая брюнетка; мать с угловатым и томным лицом, а Марина круглолицая, с пухлыми щечками и милыми ямочками на них. Она знала, что тетя Марина сопровождала сестру при родах, но никогда не задавалась вопросом, почему ее тетя после присутствия в такой важный момент в жизни матери и своей собственной никогда больше не звонила и не навещала их. Попросту исчезла.

Напомнил о себе мобильник. Анна вытащила его из заднего кармана джинсов. На экране надпись: Армандо. Она мгновенно ответила. А он: на остров прибыли некие панамские партнеры и пригласили его на ужин. Отказаться невозможно. Такие ужины – часть его работы, и важно, чтобы он присутствовал. Армандо извинился и быстро попрощался, но прежде напомнил ей, что продажа мукомольной фабрики в Вальдемосе состоится в понедельник, ровно в пять часов пополудни, и что она должна напомнить об этом своей сестре. Затем повесил трубку.

Отказ мужа не вызвал эмоций у Анны. На самом деле даже лучше, если его не будет на первом воссоединении сестер. Однако именно он настоял на ужине. Что ж, немало лет прошло с той поры, как Анна преодолела чувство разочарования в нем, этот этап уже позади. Он так много раз подводил ее за двадцать пять лет супружества, что нынешний ужин стал очередным проходным событием в ее жизни, обычным в череде текущих дней. Иногда она обращала взор в прошлое и спрашивала себя, когда же они с Армандо перестали быть счастливыми. «А по любви ли я вышла замуж?» – задала она себе вопрос в десятую годовщину свадьбы после очередного демарша мужа. Теперь она взглянула на фотографию на мраморной полке камина в гостиной, сделанную почти двадцать пять лет назад. И не узнала на ней себя, увидев хрупкую блондинку с милыми глазами, которая застенчиво улыбалась в объектив, облаченная в длинную белую фату и роскошное свадебное платье, вдохновленное белым атласным нарядом с большими оборками и рукавами-фонариками, в котором Леди Ди блистала на своей свадьбе. Симпатичная молодая девушка показалась Анне совсем другой женщиной, а не собой. Армандо запечатлен на фото в черном костюме, целующим ее в щеку. Он в ее глазах тоже стал другим. Этот снимок подтвердил, что давным-давно она все-таки была счастлива. И даже не сомневалась в этом.

Вероятно, именно ее тяжелый поход в материнство вынудил их начать взаимное отчуждение. Желания Анны были такими же, как и у ее подруг в яхт-клубе Пальмы, но Армандо не смог этого понять. Возможно, те сто двадцать месяцев легли тяжелым бременем, три тысячи шестьсот пятьдесят дней, в течение которых муж и жена постепенно отдалялись друг от друга.

Ибо они потратили десять лет, пытаясь зачать ребенка, который никак не зарождался. Десятилетие занимались любовью почти без всякого желания. В течение этих лет Анна каждый месяц, сидя на сиденье унитаза, осматривала свои окровавленные трусики. Десять лет непонимания, поскольку Армандо не нуждался в ребенке, не воспринимал горячего желания своей жены и не замечал депрессии, в которую она постепенно впадала. С каждым годом все глубже. Она ощущала внутреннюю пустоту. Чувствовала себя полой, стерилизованной. Завистливо следила за тем, как растут животы ее подруг по школе Сан-Каэтано, и внутренне содрогалась. Ее обуревала печаль из-за невозможности родить, и к грусти добавился стыд бесплодной женщины, не способной произвести потомство… И так – десять лет.

Но однажды, когда Анна уже потеряла всякую надежду, она вдруг забеременела. И к ней вернулась улыбка. А когда появилась Анита, она решила, что счастье возвратится в их дом, но все вышло не так, как она надеялась. Целый год Анна провела без сна. Потому что Анита плакала непрерывно, днем и ночью. Требовала материнскую грудь в любой час суток. Бессонница, раздражавшая Армандо, и плач Анны, подавленной чрезмерным материнством, образовали взрывоопасную смесь в их браке. Они наняли Имельду, которая помогала чем могла. Но плач Аниты не прекращался и сводил с ума Армандо, который думал только о своих переговорах о недвижимости и о бессоннице, вызванной ситуацией в доме. Анна перестала кормить грудью после второго месяца, и Аниту перевели на ночь в комнату филиппинской служанки. Наконец-то они снова наедине, Армандо и Анна… но он уже устал от жены и начал регулярно ездить в Панаму под предлогом сколачивания того, что, по его словам, станет крупным состоянием. И хотя дочь постепенно переставала плакать, он все так же мало-помалу отдалялся от своей семьи. При этом, разумеется, сохранял все: тот же дом, ту же машину, ту же филиппинку, ту же жену и ту же мебель. Анна воспринимала теперь свое одиночество как дополнительный элемент супружества. Как часть жизни. Постепенно превращаясь еще в один предмет мебели, на который наводила лоск ее горничная. А мебель не жалуется, она просто ведет тот образ жизни, который, как ей кажется, выпал на ее долю.

На часах уже девять сорок.

Она вышла из кухни. Открыла столик и вынула телефонную книгу. Нашла номер компании «Трасмедитерранеа» и набрала цифры 902. Аудиозапись предоставила ей два варианта: нажмите цифру один для бронирования и два – для агентств. Анна нажала единицу. Записанный голос попросил назвать порт посадки на судно.

– Пальма.

Она поняла, что ошиблась, и поправила себя:

– Барселона!

– Скажите «да», если вы назвали Пальму, – потребовал голос.

– Нет, – ответила она.

– Будьте добры, мы вас не поняли. Повторите четко порт посадки на судно.

Анна фыркнула.

Пришлось повторить сначала, посматривая на наручные часы и на экран мобильного телефона. Через несколько минут удалось, наконец, поговорить с оператором из плоти и крови, которая подтвердила, что паром прибыл в порт назначения сорок минут назад. Анна спросила, нельзя ли свериться со списком пассажиров и выяснить, была ли на судне ее сестра Марина Вега де Вилальонга. Девушка любезно ответила, что ради защиты личных данных пассажиров ей запрещено предоставлять такую информацию. Анна угрюмо повесила трубку и набрала номер порта.

Никто не отвечал.

– Сеньора, я пойду к себе. Дайте мне знать, когда приедет ваша сестра.

– Да, конечно, Имельда. Пожалуйста, поставьте духовку на разогрев.

Анна оглядела стол, накрытый Имельдой. Она убрала тарелку и столовые приборы мужа, положила их обратно в кухонный шкаф. По-новому расставила посуду, чтобы Марина могла восседать во главе стола.

Ей не хотелось дожидаться сложа руки. Она набросила на плечи пальто и покинула гостиную, быстро прошла в гараж, села за руль BMW. Вставила ключ в замок зажигания. «А что, если Марина решила взять такси?» Тогда есть вероятность, что они пересекутся. И тут же вспомнила, что в зимние месяцы такси в микрорайоне Сон-Вида обычно не встречаются, ведь немногочисленные туристы, посещающие остров, останавливаются в отелях в центре Пальмы. Так что если она увидит встречное такси, то поймет, что в нем едет Марина. Она посигналит клаксоном, и сестра заметит ее.

Анна завела мотор и помчалась по дороге к центру города, вглядываясь в каждый встречный автомобиль: «Ягуар», «Ауди», еще один «Ауди». Миновала особняк Куки. Ворота открыты, а внедорожника ее подруги не видно. Она на занятиях йогой, подумала Анна. «Бог мой, ну и пристрастие Куки к йоге! Может, и мне стоит попробовать».

Через десять минут она была в порту. Припарковалась на стоянке с видом на море. Вышла из машины и, не закрывая дверь, внимательно оглядела местность. Припаркованы всего три автомобиля. Ни души. Она застегнула пальто. Воздух был холодным и влажным. Освещение слабое. Один паром «Трасмедитерранеа» пришвартован к причалу, но судоходная компания фрахтовала их также на рейсы в Валенсию, Менорку и Ибицу. Необходимо убедиться, что данный паром – из Барселоны. Анна была боязливой и, хотя ей не слишком хотелось покидать машину, все же поспешила вдоль пристани Перайрес к тускло освещенному зданию, где располагалась контора фирмы. Электронные часы рядом с входной дверью здания показывали красными цифрами одну минуту девятого. Она вошла. Пусто. Только молодой сонный майорканец сидит за стойкой.

– Да, это судно из Барселоны, – подтвердил он на местном диалекте. – Прибыл час назад.

– Будьте добры, – попросила Анна умоляющим тоном на путаном майорканском, зная заранее ответ молодого человека, – не могли бы вы посмотреть список пассажиров и сказать, есть ли среди них сеньора Марина Вега де Вилальонга?

Снова сев в свой BMW, она подумала: наверное, с сестрой что-то стряслось. И встревожилась. Может, она все еще в Эфиопии. Произошел несчастный случай. Похищение. Или чем-то заразилась. Анна промчалась через центр Пальмы обратно в свой микрорайон. Кто сможет сообщить ей о случившемся? У «Врачей без границ» нет ее номера телефона. Она была знакома с подругой Марины, Лаурой. Если бы что-то случилось, та позвонила бы Анне. Но тут же вспомнила, что Лаура тоже не знает ее номера. Придется запросить штаб-квартиру «Врачей без границ» в Барселоне. Там ведь должно быть известно местонахождение Марины. Однако уже поздно, и штаб-квартира наверняка опустела.

Анна добралась, наконец, до дома. Вошла и, не включая свет, бросила пальто на диван. Прошла на кухню, освещенную только внутренним светом работающей духовки. Открыла дверцу, выпуская тепло, накопившееся за час бесполезной работы. Анна почувствовала голод и заглянула в холодильник. Увидела замороженного морского окуня с широко открытыми глазами, как у семидесятилетней прооперированной клиентки в кабинете Куки.

Вид дохлой рыбы заставил ее почувствовать себя на этот раз действительно одинокой.

Швартовы парома «Сорренто» были отданы у пристани Перайрес. Черные волны разбивались о волнорез порта, где два майорканских моряка в толстых куртках и темно-синих шерстяных шапочках, поймав швартовы, натягивали их на вкопанные в землю кнехты.

На мостике старый капитан заглушил двигатели. Благодаря попутному ветру, сопровождавшему «Сорренто» на всем маршруте, порт назначения был достигнут на четверть часа раньше, что привычно позволяло капитану гордо считать себя опытным морским волком.

Марина наблюдала за ними из носовой части судна. Она размышляла о моряках, чьи жизни так сильно отличаются от ее собственной. А чужая судьба интересовала ее часто. В Эфиопии она наблюдала за людьми, прогуливаясь в одиночестве по рыночным улицам. На бульваре Рамбла в Барселоне – за тысячами туристов, курсировавших вдоль и поперек. А также в сотнях аэропортов, которые пришлось посетить. Какова жизнь всех этих людей? Кого они любят? Что заставляет их страдать? Что лишает сна? Каким было их детство? У каждого своя, уникальная и неповторимая жизнь.

Ей стало холодно, и она застегнула молнию куртки.

На пристани замерли в ожидании пять такси. Некоторые пассажиры, зная, что в это время в зимние месяцы здесь циркулируют немногие машины, набросились на них.

Электронные часы рядом с входной дверью в здание «Трасмедитерранеа» показывали красными цифрами семь сорок пять.

Марина вошла в здание пароходства и приблизилась к стойке, где сонный майорканец убивал время, уставившись в свой мобильник.

– Добрый вечер.

Молодой человек сделал неопределенный приветственный жест, не открывая рта. Положил сотовый телефон на стойку.

– Не могли бы вы сказать, как добраться до Вальдемосы?

Юноша привстал.

– О, это очень далеко… лучше взять такси. Не волнуйтесь, сейчас появятся еще.

– Мне бы успеть на автобус.

Она не слишком спешила и к тому же не очень любила такси. Не считала себя скупой или чересчур бережливой, однако исходила из того, что те примерно шестьдесят евро, в которые ей обойдется поездка, – это сумма, необходимая африканской семье на пропитание в течение месяца.

– Напротив выхода из порта увидите навес. Садитесь на автобус первого маршрута до площади Испании и дожидайтесь там. Но я бы на вашем месте взял такси, – настаивал он.

Молодой человек выдвинул ящик под стойкой и достал ксерокопию страницы с расписанием автобусов острова. Протянул Марине. Автобусы отправлялись каждый час, но предыдущий, конечно же, еще не пришел.

– А телефонная будка поблизости есть?

– Напротив парковки. Хотя какие-то хулиганы раскурочили ее на прошлой неделе. Не знаю, починили уже или нет… Поскольку мобильники теперь у всех, «Телефоника» ремонтировать не торопится. Посмотрите сами.

Марина поблагодарила и вышла из здания. Молодой майорканец снова уткнулся в свой телефон.

И действительно, пластик кабины обгорел, а трубка разбита.

У пристани появилось такси. Марина подошла к машине.

– Сколько стоит добраться до Вальдемосы? – спросила она на своем скудном майорканском.

Ей было известно, что о цене лучше договориться заранее, чем потом платить по счетчику. Несчастным иностранцам устраивали «экскурсию» по всему острову, и им приходилось платить столько, сколько требовал таксист.

– Семнадцать километров…

Водила изображал устный подсчет.

– Шестьдесят.

Она могла поторговаться, но не хотелось, да и не очень хорошо у нее получалось. Вот Маноло, ее друг из Севильи, отлично умел торговаться на рынках Аддис-Абебы и платил в три раза меньше, чем Марина, за любой купленный продукт.

Но шестьдесят евро – половина суммы, которую таксист брал с россиян; на двадцать евро меньше, чем с немцев, норвежцев, швейцарцев и англичан, в зависимости от того, ехали они в курортный городок Магалуф или в пятизвездочный отель, и на пятнадцать евро меньше, чем с итальянцев. Наконец, договорившись о пятидесяти пяти евро, двинулись по автостраде Ма-1110.

Еще в Барселоне, воспользовавшись компьютером Лауры, пока ее подруга спорила с дочерью, которая настаивала на том, чтобы носить летнюю юбку без колготок (не надо забывать, что она наполовину шведка), Марина нашла сайт небольшой гостиницы на восемь номеров в Вальдемосе. Решила туда не звонить; был низкий туристический сезон, и она подумала, что и так найдет себе комнату.

Через двадцать минут езды Марина увидела среди гор маленькие каменные домики поселка Вальдемоса. Сердце слегка затрепетало. Не из-за поселка, а из-за той дороги, по которой они с отцом и сестрой ходили по воскресеньям в порт, чтобы отправиться в плавание на баркасе.

Въехали в поселок уже затемно. Главную улицу, мощеную и пустынную, освещали старые железные фонари, оранжевый свет которых поглощали каменные фасады и тесные переулки… Похоже на деревню из средневековой сказки.

Таксист оставил ее на площади при въезде в поселок.

– Давайте побыстрее вашу кредитку, таксистов зимой не хватает.

Марина расплатилась, и машина удалилась. На площади – никого. Она оглядела горы, окружавшие город, и по неизвестной причине ощутила покой.

Прочла названия узких улочек, которые вели к площади, и сразу же нашла улицу Уэтам, где находилась гостиница «Маленький Отель Вальдемосы». Пошла по мостовой и через несколько метров увидела каменный дом, в котором размещалась гостиница. Дверь была закрыта, но внутри горел свет. Марина нажала кнопку звонка. Ее руки озябли, и она потерла ладони. Поднесла их ко рту и, сложив, обогрела своим теплым дыханием. Дверь никто не открывал. Она подождала минуту и снова позвонила. Начинал моросить дождь. Марина пошла по улочке в поисках вероятного другого входа в отель. На его сайте значилось: «Открыто триста шестьдесят пять дней в году». Чего бы ей стоил телефонный звонок из дома Лауры? Она уже нащупала в кармане джинсов визитную карточку таксиста, но снова нажала на кнопку звонка. Достала из кармана визитку… Но теперь еще нужно найти телефонную будку. Она вздохнула.

– Иду, иду! – послышался мужской голос изнутри. Дверь открыл мужчина лет шестидесяти, с приятной улыбкой. – Прошу прощения. Мы живем на верхнем этаже и никого не ждали…

– Я должна была предупредить, – поспешила сказать Марина, входя в гостиницу.

– Ну, приезжать без предупреждения свойственно тем, кто много путешествует. Им нравится импровизировать, – заметил он, улыбаясь и получая в ответ улыбку Марины.

– Меня зовут Габриэль, – представился он, протягивая руку. – Добро пожаловать.

Марина пожала ему руку. Ей нравились гостеприимные люди, с которыми уже после первого рукопожатия чувствуешь себя комфортно. И маленький отель, в который она только что вошла, излучал такое же тепло, как и его владелец Габриэль – элегантный мужчина с грубовато подбритой седой бородой. Марина обратила внимание на его толстый темно-синий шерстяной свитер, закрытый до шеи, очень похожий на тот, что носил ее отец зимой по воскресеньям.

– На сколько дней вы к нам?

– Пока не знаю. Дня на два-три, а может, и побольше.

– Я приехал сюда двадцать лет назад, тоже на два-три дня, и вот до сих пор здесь, – признался он, не глядя на нее и доставая из кармана вельветовых брюк ключ, который положил на стойку. – Можете оставаться сколько угодно, вы единственный гость в отеле.

Марина протянула ему свой паспорт, и Габриэль начал заполнять анкету.

– У вас есть телефон?

Он вытащил из-под стойки допотопный бледно-зеленый телефон с цифрами в круглых отверстиях.

Номер Анны занят. На часах – девять сорок, как раз в это время ее сестра разговаривала с оператором «Трасмедитерранеа».

– Хотите поужинать?

– Нет, спасибо.

Габриэль вернул ей паспорт. Марина положила трубку.

– Ну, тогда отдыхайте. Ваша комната на втором этаже. А мы на третьем. Если что-то понадобится, пожалуйста, не стесняйтесь, дайте знать.

– Доброй ночи, не беспокойтесь.

Она снова попыталась дозвониться до сестры, но номер Анны все еще был занят. Марина оперлась локтем о стойку. Можно подождать или пойти наверх, принять душ, согреться и повторить попытку позже.

Комната с каменными стенами оказалась маленькой и уютной, на кровати лежало толстое белое одеяло. Она пощупала радиатор отопления, который начал нагреваться. Сняла рюкзак с плеч и присела на кровать. Прошло более сорока восьми часов, как она покинула Афарскую пустыню. На пути из Аддис-Абебы во Франкфурт удалось поспать всего пару часов, а у Лауры – лишь пять часов. Она чувствовала себя измотанной.

Открыла рюкзак и достала косметичку. Вошла в ванную, включила душ, расплела косу и разделась. Горячая вода обильно скользила по телу, принося такое же наслаждение, как и струйка холодной воды, при помощи которой она пыталась убавить жар пустыни… Насколько же иным был здешний мир! Марина намылила волосы натуральным медовым мылом, которое купила на рынке в Аддис-Абебе, и осторожно распутала их. Выходя, завернулась в широкое мягкое полотенце и надела старую футболку Матиаса с эмблемой Свободного университета Берлина. Наконец, накрывшись одеялом, она решила, что завтра обязательно дозвонится сестре.

Извлекла из рюкзака черный фирменный блокнот «Молескин», погладила его и открыла на последней странице[18].

Марина закрыла глаза, думая о Матиасе, но она не умела засыпать безмятежно, не размышляя о происходящем в ее жизни. И, сама того не желая, вспомнила последний месяц, проведенный с Анной. Перебирала по дням тот неожиданный и роковой поворот, прервавший их отношения четырнадцать лет назад… Марине было тридцать два года, Анне – тридцать четыре.

– …Тебе срочно звонят из Испании! – воскликнула медсестра-афроамериканка, распахнув дверь. Марина, присутствовавшая при очень сложных родах близнецов в больнице Пенсильвании, испугалась. Она посмотрела на доктора Шермана, который кивнул, отпуская ее. Мигом сорвала окровавленные латексные перчатки. Срочный звонок? Из Испании? Анна? Было четыре утра. Она бросила перчатки в мусорное ведро, захлопнула дверь и помчалась по коридору, лавируя между медсестрами и пациентами на носилках. На ресепшене схватила телефонную трубку.

– Да?!

– Марина, это Анна. Ты не поверишь, но я забеременела!!!

Марина была готова ее убить. Да, в тот момент она бы прикончила собственную сестру. Анна наивна, проста, эгоистична, и Марина, скрывая гнев, поздравила ее с известием, которого сестра ждала десять лет и которое, конечно, сделало ее безмерно счастливой. Единственное желание сестры в жизни: быть женой и исполнить мечту – стать матерью. Марина простила ей свой испуг, понимая страстное желание поделиться новостью.

– Я буду рожать в начале июня. И хочу, чтобы ты провела последний месяц моей беременности со мной. Не откажи, пожалуйста.

Марина не ответила. Более полутора лет она трудилась над докторской диссертацией на тему рака шейки матки у североамериканских женщин. Тяжкие полтора года, на протяжении которых, жертвуя часами сна, она совмещала профессию гинеколога в пенсильванской больнице с углубленной исследовательской работой, нацеленной на получение докторской степени. И вот 15 июня Марина должна защищать диссертацию перед ученым советом Университета имени Перельмана. Дата, назначенная год назад и не подлежащая переносу.

– Марина, что с тобой?.. Пойми, если бы мама или папа были живы, я бы тебя не упрашивала.

Эта фраза сестры надломила ей душу. Несмотря на разделявший их Атлантический океан, Марина четко представила свою сестренку, очень боязливую с детства. И чересчур опекаемую родителями.

– Анна, я же говорила тебе, что готовлю докторскую, чтобы стать профессором в университете… У меня устный экзамен пятнадцатого июня, а если его отложить, то мне придется ждать целый год, чтобы снова назначили дату… Так что вечерним рейсом пятнадцатого я вылечу в Испанию и буду рядом с тобой.

– А я уже рожу, Марина. Хочу, чтобы ты сопровождала меня при родах. Ты должна быть близко.

– Но с тобой же будет Армандо.

– А я хочу, чтобы была ты.

Марина пообещала дать ей ответ на следующий день. Той ночью Марина, в своей квартире в центре Филадельфии, прижавшись к груди научного руководителя, друга и любовника, доктора Шермана по имени Джереми, попросила у него совета. Потребовались огромные усилия, чтобы подготовить докторскую диссертацию, пятьсот пятьдесят три дня исследований в тиши библиотек и написания двухсот пятидесяти семи тысяч слов, излагающих трудоемкую диссертацию, пятьсот пятьдесят три дня подготовки к устной защите перед ученым советом! Университет имени Перельмана! Слишком много времени и чересчур большие усилия, чтобы отложить заветную цель еще на год.

– Докторская степень годом раньше или годом позже… какая разница? – рассуждал Джереми, поглаживая ее волосы. – Я уже и не вспомню дополнительных усилий, которые прилагал в бесконечные годы учебы. Однако, Марина, до сих пор помню моменты, наполненные счастьем, когда находился с моими близкими. Появление на свет племянницы – одно из таких важных событий в твоей жизни. – Джереми слегка помедлил, прежде чем закончил: – И Нестор хотел бы, чтобы ты ее сопровождала при родах его внучки.

В середине мая Марина вылетела из Нью-Йорка в Мадрид, а из Мадрида на Майорку. Анна и ее огромный восьмимесячный живот дожидались ее с распростертыми объятиями на выходе из аэропорта Пальмы. Анна набросилась на сестру, как всегда, с поцелуями и приторной лаской. А Марина, с ее нежной улыбкой и милыми ямочками на щеках, при свойственной застенчивости, обнимала сестру по-своему, сдержаннее, но любя не меньше.

Им предстояло провести наедине целых три недели. Армандо пребывал в Панаме в деловой поездке, и они могли вольготно расположиться во всем доме своего детства. Марину удивило, что ее шурин так поторопился с командировкой, и в то же время не могла этому не порадоваться.

Они сели в новенький BMW Анны и поехали к огромному каменному дому, в котором прожили всю жизнь и который бабушка Нерея оставила своему сыну Нестору, а он завещал дочерям. И который Марина, великодушно и без колебаний, когда Анна попросила, подарила ей, чтобы та могла счастливо жить с Армандо, поскольку собственная жизнь устроилась в Соединенных Штатах. Марина больше не считала особняк своим, но почему-то возвращение всегда наполняло ее ностальгией. Отворить ворота в сад, увидеть каменный фасад дома, лимонное дерево бабушки Нереи… По правде говоря, лишь внешний вид возвращал Марину в прошлое. А внутри, когда она переступала порог особняка, он казался ей совсем не похожим на тот, где когда-то жили две сестры. Его полностью отремонтировали: каменные стены покрыли бетоном и окрасили согласно вкусам, заданным испанской элитой; мраморный пол, декор в стиле рококо. Марина никогда не противилась этому, но одна перемена ее раздражала, точнее, огорчала. Кухня, на которой они с бабушкой Нереей месили тесто для хлеба, превратилась в кладовку, захламленную инструментами, химикатами для чистки лодки, шлангами, секаторами, шинами, пластиковыми стульями, и там стоял забытый всеми, покрытый толстым слоем пыли старый сундук отца.

Только в спальне бабушки Нереи сохранилось кое-что от дома ее детства. Там-то они и решили провести вместе три недели, ожидая появления ребенка, и спать в той же кровати, под которой прятались от отца, чтобы не получить прививку от оспы.

Чудесные недели! По утрам они открывали крышу машины и ехали на северное побережье острова, чтобы искупаться в спокойных водах пляжа Ассуссен, на песчаных отмелях Кан-Пикафорт, Сон-Баулó и Сес-Кастетес-де-Капельянс. Одним прекрасным утром изменили маршрут и поехали на восток. Купались обнаженными – втроем, включая не родившегося еще младенца, – в спокойных кристально чистых водах пляжа Эс-Перенгон-Петитс. Они перекусывали не по распорядку, слушали музыку, танцевали и повторяли то, что обещали друг другу каждый год: видеться гораздо чаще, хотя их и разделяет Атлантика.

Глядя в окно «Маленького Отеля Вальдемосы», Марина вспомнила ночь, когда у сестры начались роды: 1 июня она проснулась около пяти утра, умирая от жары. Открыла глаза и посмотрела на сестру, которая мирно спала, положив руки на живот. Она хорошо запомнила, как глядела на нее и чувствовала ее хрупкость и невероятную уязвимость. Анна – ее семья, единственное, что у нее есть, что еще осталось. Она была уверена, что приняла правильное решение: докторская степень может и подождать. Прежде чем заснуть, прикоснулась к животу сестры и поняла, что ребенок готовится выйти на свет божий. Помимо своей воли почувствовала приступ ярости к шурину, который казался безразличным к отцовству и считал, что достаточно звонить жене раз в неделю.

– Прислушивайся к советам моей матушки и звони ей каждый день, – не раз наставлял по телефону Армандо жену.

Но с тех пор как приехала Марина, Анна ни разу не позвонила свекрови. Однако свекровь делала это с религиозной настойчивостью, ежедневно в девять утра. С понедельника по воскресенье. Ее единственным развлечением стала забота о невестке.

Свекровь сопровождала ее во всех визитах к гинекологу. А также при покупке детской коляски и кроватки. Она предпочла бледно-розовый цвет для комнаты девочки. Выбрала церковь, где малышку должны крестить, и платьице в виде пчелиных сот, в котором дитя примет крещение. Все решала свекровь, и Армандо не чинил ей препятствий, а, наоборот, всячески поощрял. Свекровь не давала Анне перевести дыхание, она ее душила, и Анна, с ее покорным, слишком смиренным характером, молча уступала во всем.

Марина вспомнила, что тогда оставила сестру спокойно спать и решила спуститься позавтракать. Она знала, что самой уснуть уже не удастся. Заварила чай и отправилась навстречу своим воспоминаниям на старую кухню бабушки Нереи, превращенную в кладовку. Там находился и покрытый пылью древний, солидный морской рундук, в котором отец хранил маленькие сокровища, найденные в море. Когда-нибудь, если у Марины появится свой дом, она попросит у сестры этот рундук, заслуживающий, несомненно, лучшего приюта. Она поставила чашку на пол и села перед рундуком, скрестив ноги. Осторожно приоткрыла его и заглянула внутрь. Увидела ожидаемое: цветные камешки, браслетики из ракушек, которые они мастерили с сестрой на пляже, дожидаясь отца, очищавшего свой баркас от соли, прежде чем его поднимут на пирс; разные ракушки, крючки, обрывки сетей, морскую звезду из рыбного порта Ратжада, ржавую металлическую коробку, выкрашенную в красный цвет, со старыми фотографиями, которые по какой-то причине не были удостоены включения в бархатистые альбомы семьи Вега де Вилальонга. Вместо того чтобы выбросить фотографии в мусорное ведро, как предлагала жена, Нестор хранил их в ржавой коробке в рундуке. Марина достала ее и открыла. Она знала, что, если снова взглянет на снимки, ей станет грустно. Однако по неизвестной причине, всякий раз прилетая на Майорку, она находила момент уединения, чтобы еще раз взглянуть на них и ощутить странную ностальгию, вызванную отсутствием мгновений, которых уже не вернуть. Вот размытые фотки обеих сестер на отцовской шаланде. Серия снимков в контровом свете, на которых Марина и Анна, взявшись за руки, бегут по маковому полю. Эта серия казалась ей красивой, хотя изображения и размыты светом. Марина прекрасно помнила день, когда сделаны фото. Тогда они возвращались с лодочной прогулки и ехали на машине по полю маков. Она попросила отца остановиться, чтобы набрать букетик для бабушки и семена для своего именинного пирога… Это было 15 августа 1971 года, в ее день рождения – Марине исполнялось семь лет. Теперь она перебрала всю серию, не в силах сдержать слез. И тут попалась фотография, которая всегда вызывала у нее смех: она, четырехлетняя, ревет как сумасшедшая, а Анна пытается заплести ей косичку. Вот портрет бабушки Нереи рядом с ее лимонным деревом, и среди всех этих снимков – молодая няня, одна из многих, которых нанимали ради заботы о детях. Она в белом фартуке, а на руках Анна, которой едва исполнилось два года. Когда Марина разглядывала это изображение, услышала крик Анны, у которой началась схватка. Не закрыв сундука, Марина взбежала по лестнице, поставила чашку на кухонный стол и вошла в спальню. Сестра ждала ее неподвижно с паническим выражением лица. Марина улыбнулась. Наконец-то…