Читать онлайн Слава бесплатно

© Пинский А., текст, 2020

© ООО «Издательство «Эксмо», 2020

От автора

Я не писатель этой книги, я слушатель. Слушатель историй, рассказанных мне в разное время о своей жизни моим отцом.

Работая и общаясь с людьми его поколения, которое вступило в жизнь сразу после войны, я иногда ловил себя на мысли, что у них есть одна общая черта, отличающая их от остальных. Эта общая черта – отношение к работе. Ежедневной работе как к содержанию жизни, как к тому, что определяет человека, чему нужно отдавать всю энергию, не боясь браться за новое и отвечать за сделанное.

При этом, на мой взгляд, сегодня несправедливо мало написано или снято фильмов об этом поколении, на которое пришелся самый продолжительный созидательный период в новейшей истории нашей страны. Об обычной жизни обычных людей, которые каждый день работали и создавали большую часть того мира, в котором мы живем и сегодня.

Своей книгой я хочу немного восполнить этот пробел и одновременно сказать спасибо поколению моих родителей, спасибо за их работу, которая одновременно была и их жизнью.

И спасибо папе Славе.

2019

* * *

– Кстати, на мысе Морозова с нами в роте медведь жил белый. Нашли маленького медвежонка: не знаю, ему, наверное, месяца не было. Потеряла, видно, медведица. Или, может, убили ее, хотя их вообще не стреляют – Красная книга, да и просто не стреляли.

Такой он симпатичный, такой был потешный. Мы его в строй – он и привык: становился на левом фланге в последнем ряду вместе со всеми. Мы шагаем к столовой, все заходят – он под крыльцом, ему выносят – он ест. Потом опять в строй и в казарму.

Этот миша жил-жил, пока полгода мы там были. А он за полгода такой здоровый стал, я думаю, килограмм 300 с лишним. Он роста стал выше бойцов. А оно всё в голове дурное же. Мы идем, ему подурачиться хочется, берет лапой по башке кого-то, ну, когда шапка – ничего, а так и скальп снять можно.

В общем, короче, начали думать, как от него сдыхаться[1]. Он что такое вездеход ГТСка знал, садиться не боялся. Я его в ГТСку, отвезли километров за 30, в тундре выкинули – ну, какую-то там ему замануху дали, он вышел, мы сели, уехали. Так он же пришел обратно, гад. В общем, запросил я, что делаем. Я говорю: «Опасно, ребята, я не отвечаю». «Делай, что хочешь, – отвечают, – но стрелять запрещаем».

Кончилось тем, что зашел к нам какой-то танкер – просто по погоде, ледовая обстановка не шла – так я его туда сбагрил, на этот танкер. Вот он так и уплыл, а то это был конец света.

На той же Новой Земле с белыми медведями много разных историй было. В году не то в 63-м, не то в 64-м на 1 Мая уже солнышко вышло, и вот уже взрослый белый медведь зашел в гарнизон.

Я разговаривал с комендантом гарнизона, он рассказывал: На пирсе стоит балок – это на Севере такой дом передвижной на полозьях, чтобы по снегу его возить – там сидит дежурный по пирсу, который смотрит за стоянками кораблей. И вдруг открываются двери, и запихивается медвежья туша. Медведь в дверь зайти не мог, так, голову засунул. Дежурный, с перепугу, по громкой связи, по рации кричит дежурному по гарнизону: «В гарнизоне медведь, принимайте меры».

Ну, а 1 Мая – все по домам, все в гарнизоне, все же в общежитиях живут – высыпала эта толпа офицеров, пару тысяч человек точно было. Все молодые, аля-улю, погнали медведя. Медведь с перепугу на залив удирает, но мы же умнее медведей – нашли корабельную сетку, догнали медведя, накинули, повязали. А дальше началось, что с ним делать. Ну, где-то же ему жить надо, накормить не вопрос – рыбы навалом, а физически жить надо где-то. Сварили у нас, у строителей из рельсов здоровую клетку, посадили его туда.

Но начальник гарнизона говорит: «Нафига мне в гарнизоне ваш медведь?».

В ту пору летала транспортная авиация из Москвы, и начальник гарнизона поручает коменданту: «Вот бери свою клетку, бери своего медведя, вези в Москву и дари там какому-нибудь начальнику Минобороны».

Загрузился тот, прилетает в Москву, выгрузился, пришел в Минобороны, а ему там резонно говорят: «А нам он зачем?». Он, бедный, пошел в Московский зоопарк: задаром, вот, медведя привез. В зоопарке ему отвечают: «У нас штат заполнен, мы его кормить не собираемся, нам и держать его негде». Две недели он бродил по Москве с медведем, пока не приехала какая-то делегация Министерства обороны ГДР, и он ей вручил этого медведя в качестве большого подарка.

Семья

– Родился я в счастливый 1940 год, когда еще не было войны и было все очень хорошо. Папа и мама жили и работали в Днепропетровске.

Папа 1907 года рождения, он рассказывал, что попал в Днепропетровск лет в семнадцать – просто на заработки. Специальности не имел, поэтому брался за все подряд.

Сам он из Брагина: я узнавал, это было не село – такое бедное еврейское местечко в Минском уезде. И папа там даже окончил не то один, не то два класса церковной школы – считалось, что еврейский мальчик должен поучиться, чтобы мог стать потом ребе[2]. Мне очень мало известно, что там было, из всех брагинских родственников я знаю только папиного брата, который всю войну отвоевал, и двух его сестер, моих тетей. Это всё. А за время оккупации из евреев Брагина почти никто не уцелел…

Когда папе исполнилось восемнадцать – в 1925 году – он попал в среду комсомольских и партийных активистов. Это ему оказалось близко, он очень хорошо себя почувствовал на общественной работе. Надо отдать должное, он был очень контактный человек, хорошо сходился с людьми. Во всяком случае, когда его хоронили, полгорода точно пришли на похороны, и не потому, что он какую-то должность занимал или с него можно было что-то взять, а любили его, действительно любили. Он многим людям делал добро.

В 1937 году папу посадили. Как врага народа. Я знаю, что тогда сажали всех активистов, и он в ту пору уже был активистом. Но, к счастью, быстро выпустили. Ну как быстро – в 1937-м посадили, а в 1938-м выпустили. Тогда сняли Ежова, пришел Берия и часть народу повыпускали, папу в том числе.

А перед этим они познакомились с моей мамой. У папы к этому времени была первая семья. Дочка была, я с ней встречался, она приезжала к нам. Я понял так, что маму он встретил на комсомольском поприще. Она тоже была очень активной комсомолкой, заводной – это вообще в ее характере. И, когда папу посадили, маме в облземе прямо сказали, что нужно развестись и осудить врага народа, а она вместо этого носила ему передачи.

Сейчас говорят, это была массовая традиция такая: если тебя забирают, то все родственники и друзья приходят, каются и рассказывают, мол, мы всегда подозревали, что это антисоветская сволочь.

Но я точно знаю: к счастью, далеко не все соглашались отказаться от своих, далеко не все. И, как правило, это были лучшие люди, я уверен. Люди, которые не хотели приспосабливаться, люди, у которых были собственные взгляды на жизнь. И они считали, что пусть лучше плохо, зато честно. Ну, собственно, как и большинство тех, кого посадили.

Когда папа вышел, вернулся на партийную работу. А секретарем горкома партии в это время в Днепре был Леонид Ильич Брежнев, который с папой встречался довольно часто. Уже потом, когда он был генсеком, папа всё собирался на встречу с ним, но так и не собрался.

А вот мама в отношении партии проявила принципиальность. Ее стопроцентно в любое время приняли бы в партию, но она не захотела вступать из внутренних убеждений. Я с ней об этом говорил, она сказала: я беспартийный большевик, все принципы большевиков одобряю и всячески их поддерживаю, а быть членом партии не хочу и не буду. Притом, что на самом деле человек была абсолютно советский, сомнений нет. Может быть, она видела какие-то вещи, которые ей не нравились.

Тем более что мама из такой семьи – екатеринославские пролетарии, кожевенники. В отличие от местечковых брагинских евреев, это все коренные пролетарии, которые работали на кожевенном заводе на дублении кожи. Жуткая, тяжеленая ручная работа: шкуры замачивали, чистили, таскали их на себе – очень тяжелый труд. И, кстати, именно поэтому они все были физически очень сильными ребятами. У мамы три брата, так старшенькие брали оси от вагонеток, которые катали, и вместо штанги их выжимали. Очень сильные люди. Старший из троих был как-то очень скромный, я и сейчас точно не знаю, чем он занимался, кроме того, что погиб на войне.

Средний из братьев попал сначала в ЧК, ЧК потом трансформировали в НКВД, а в НКВД были свои подразделения – внутренние и внешние. Так вот он попал во внешние, связанные с дипломатическими кругами, с разведкой. И там он как-то быстро продвинулся, его назначили начальником личной охраны Молотова. Вячеслав Михайлович Молотов был в то время министром иностранных дел – наверное, один из самых знаменитых советских министров. Кстати, когда подписывали пакт Молотова-Риббентропа, дядя ездил на встречу в составе делегации, и тетя Женя – его жена – показывала мне бумагу, план размещения мест на этом совещании, где было отмечено его место за столом.

Он долго и успешно возглавлял это подразделение, еще задолго до войны его наградили орденом и медалью за боевые заслуги. А в 1941 году произошел террористический акт, хотели убить Молотова. К счастью, он не пострадал, ну а дядю сразу разжаловали. И так он стал из майора НКВД рядовым в штрафбате.

Дальше была понятная история, которую можно увидеть по наградным листам. Как он был настоящим мужиком, так и оставался. Из штрафбата стать младшим командиром – оно же понятно, что такое точно не по блату давали, такое давали за то, как воевал. Собрал уже солдатские награды и погиб в 1943-м под Ленинградом. И почти в то же время недалеко, в Карелии, погиб и его старший брат, мой старший дядя.

Вот так у мамы из трех братьев двое погибли, а младший – дядя Гриша – отправился на войну, когда ему еще 18 не было, – добровольцем, приписал себе годик и пошел. Он какие-то ускоренные курсы окончил, по-моему, трехмесячные или двухмесячные, ему лейтенанта присвоили. Вот он войну довоевал, даже уволился только в 1946 году.

Он получил тяжелое ранение в руку, до кости мясо было вырвано и так ничего и не наросло. Дядя как появился в Гомеле, для меня это был праздник: «Пацаны, а у меня же дядя офицер с войны вернулся!», про эту руку всем рассказывал, показывал, как награду великую: «Видите, какая рука?». А сколько ему было в том 1947-м? 20 лет. Совсем молодой парнишка, а он уже офицер отвоевавший и раненый.

Потом у него жизнь как-то по-дурацки сложилась. Он устроился на завод, где папа и мама работали, но очень недолго там поработал. Обнаружил в себе талант певца – он действительно очень хорошо пел – и поступил в консерваторию. В консерватории ему прочили хорошее будущее как певца. И где-то в 1951-м его опять призывают в армию. Причем он так этому сопротивлялся, а попал в итоге в Белорусский военный округ, замполитом какой-то связной роты.

Дядю там тоже услышали, забрали в Ансамбль песни и пляски Белорусского военного округа, солистом. И вот его снова выдирают из этого ансамбля и отправляют служить на Сахалин, замполитом какой-то батареи. Причем их отправили сначала не на Сахалин, они сидели на берегу напротив Сахалина. В чем разница? На Сахалине ограниченный срок службы, как на всех островах, – больше двух лет нельзя, а на берегу – хоть всю жизнь. И он попал туда. Сын у него чахлый рос, болел все время, жена не работала – негде, так что дяде уже точно не до песен было. Он с каким-то большим трудом перебрался на Сахалин, отбыл два положенных года и уволился.

Война – штука такая, что пока на войне, вроде все здоровы, на войне больных не бывает, там или убьют, или живой. А вот после все болячки полезли, дядя Гриша тяжело болел, очень тяжело. И при всём при том это был очень жизнерадостный мужик. Я с ним когда встречался, будто с какой-то радостью соприкасался.

Детство

– А как началась война – ну, это я, конечно, как сейчас помню, мне же уже целых полтора года было – загрузили нас в эшелон и отправили недалеко, из Днепра на Урал, в Чкаловскую область. Из эвакуации только несколько воспоминаний сохранились. Там киргизы жили с нами, так вот киргизы пили чай, а сахара не было ни у них, ни у нас. Они пили чай с жареным пшеном, и мне это так нравилось, ничего тогда более вкусного не ел, чем это жареное пшено.

А в 1944-м папу перевели в Гомель, и мы, естественно, рванули к нему, мне тогда было четыре. Жили мы сначала в частном секторе, потому что весь город был разбит, просто сплошные руины. Дом занимали мы впятером, еще одна семья и, хорошо помню, красивый парень, летчик, Володя. Его сбили, он упал и сломал позвоночник, поэтому еле-еле ходил на костылях, а парень, действительно, такой красивый и хороший был. И пока мы жили там, он, к сожалению, умер.

Ну а мы – босота и босота, все у нас там было, только жрать нечего было. Поэтому мы стали ботаниками, мы ели «калачики»[3], которые вдоль дороги росли, такие зелененькие кругленькие – это был любимый харч. Весна наступала – бузина зрела, бузину ели, тоже очень вкусно. Из деликатесов макуха была: это когда из семечек давят масло, остается шелуха, она прессуется, и такие получаются твердые круги коричневые. Так вот макухи раздобыть – это было вообще высший класс.

А в 1945-м мы уже переехали в город Гомель, на Комсомольскую улицу, – это был квартал разбомбленных домов, разрушенных до подвалов. Один дом на скорую руку восстановили и сделали там коммунальную квартиру. Вот в нашей коммунальной квартире было семей… ну не знаю, 18 – это самое малое, может быть, 21, точно я не помню. Дом был какой-то уникальный, потому что мама, когда белила потолки, на шкаф ставила тумбу, на тумбу стул и потом еле-еле доставала до потолка, такие они высокие были. Кухня была громадная. И на кухне стояли бочки с квашеной капустой, картошка. Хорошо помню, что жили там очень дружно. Вот все кричали: коммуналка-коммуналка, а у нас очень дружные семьи были.

Мне теперь седьмой год шел, это уже был город и совсем другая жизнь. Началась жизнь военная. Детишки, как я, стали кучковаться с пацанами лет по 16–17, сначала дворы, потом улицы. Начались войны – двор на двор, улица на улицу. А раз войны, то надо же было как-то организовываться, поэтому у нас в подвалах появились штабы. Подвалы громадные, целые дома стояли разбитые, никто не жил. Освещение там было классное: в Гомеле имелась кондитерская фабрика, и мы там воровали ленты, рулоны, которые на обертки конфет идут, вешали и поджигали их.

Ну, а раз вооруженные действия, надо же было вооружаться. И в самом деле, мы стали вооружаться. Под Гомелем шли очень долгие и большие бои, поэтому оружия осталась масса. Мы садились на товарняк и ехали в лес за оружием. Я себе нашел парабеллум, у меня был мой, личный, с патронами, всё как надо. И ТТшник у меня был. Парабеллум крутой, я его только показывал – вот, мол, что есть у меня, а стрелять не стрелял. А из ТТшника стрелял.

Все виды вооружений мы тогда знали наизусть. Как танковый снаряд надо разминировать, а как бомбу – это в шесть-то лет. Тогда же у меня на глазах подорвался один мой кореш и на проводах электрических мы его собирали. Или вот у нас в квартире Сёмка жил, рыжий такой, с веснушками. Что-то мы разрядили с ним, порох вроде, но незнакомое. Как проверить, что за порох? А надо поджечь. Подожгли, он оказался мгновенно воспламеняющийся, и веснушки у Сёмки пропали, правда, вместе со шкурой.

В танковых снарядах порох был трубочками такими прессованными. И при горении они прыгали. Я натырил этого пороха, принес домой, девать некуда, я в газету его завернул и положил в комнате. Мама пришла с работы и решила затопить печку – отопление у нас печное было – и сунула эту газету с порохом, о котором она не знала, в печку. Та из печи выскочила и начала прыгать по кухне. Я до сих пор помню, сколько потом за это получил.

Но это не страшно было, а страх приходил, когда сталкивались с настоящей шпаной, натуральными бандюками, теми, что постарше. В Гомеле есть парк, он назывался парком князя Паскевича, это было его родовое имение – с замком, погребами и склепами. Эти склепы отличались тем, что их отливали из разноцветного стекла, вот как бутылочное. Своды, колонны – все было стеклянное. И мы туда лазили, отковыривали, у нас это был как обменный денежный фонд, у кого какая стекляшка. Вот в одном из таких складов мы набрели на человеческую кожу с татуировкой – так лентами и висела, причем видно было, что она свежая.

Или когда за нами гнались бандиты, мы с санками были – хорошо, что парк наверху, скатились вниз, еле-еле убежали. Я и сейчас уверен: если бы поймали – убили бы. Бандитов было валом.

Окончил я успешно детский сад, меня за это дело премировали формой, до нее я ходил в штанишках выше колен и рубашке, какая была. Про обувку вообще не говорю, что попадалось, то и носил. А тут мне форму дали как отличнику. Брюки настоящие, гимнастерку, ремень, ФЗУшники такое носили. ФЗУ – это фабрично-заводские училища были, где учили низкоквалифицированным профессиям. Учили там всего четыре года, и они приравнивались к начальной школе. Потом шли ремесленные училища, там уже было 7-летнее обучение, это то, что потом стало ПТУ.

И вот я в этой форме с ремнем пришел в школу, сентябрь проучился, первую четверть закончил на пятерки, и папа с мамой решили подарить мне по этому поводу сандалии, мою первую кожаную обувь. А первая четверть когда заканчивается? Перед Новым годом. И перед Новым годом я надел эти сандалии и пошел показать мужикам, какая у меня классная обувь.

А потом к нам приехал из Австрии дядя Саша, муж папиной сестры, это я хорошо помню. Кстати, это тоже интересная история, что два брата – дядя Саша и его брат Борис – женились на двух сестрах, сестрах моего папы. Дядя Саша был сухопутный военный, а Борис – авиатор-инженер. Они встретили этих двух сестер и чуть ли не одновременно сыграли свадьбы. А потом судьба развела их: Борис очень рано погиб. В Лазаревском я нашел потом его могилу, я уже майором был, нашел памятник – братскую могилу рядом с санаторием в Чемитоквадже, который мы строили для космонавтов.

Так вот дядя Саша был боевым полковником, комендантом какого-то города, чуть ли не Вены, с высшими орденами, включая орден Александра Невского – он его получил как командир гвардейского полка за взятие Вены. Два студебекера приехали, один с вещами, а второй – с его взводом охраны. Вместе с ним приехал его ординарец, Саша Макридин, старший лейтенант, Герой Советского Союза. И привезли они настоящий футбольный мяч. Саша с нами вместе играл в футбол, ну это была фантастика.

А в 1965 году, когда я уже служил в Мукачево в Прикарпатском округе, после того как вернулся с Новой Земли, в Ужгороде стоял армейский корпус, и начальником политотдела корпуса был уже генерал-лейтенант Александр (отчество не помню) Макридин. Я напросился к нему на встречу. Дядя Саша еще жив был, я ему рассказал, как мы играли в футбол, и что я племянник дяди Саши.

В 1947 папа переехал из Гомеля в Лисичанск, там только начали возводить Лисичанский химкомбинат. Мама устроилась там инспектором отдела кадров, в ОРСе, был такой отдел рабочего снабжения. А я продолжил учиться уже в Лисичанской школе. И тогда же прорезалась у меня мощная тяга к животным.

Первый, кого я приволок, был еж. Он у нас долго жил, наверное, с полгода. Все бы ничего, но потом выяснилось, что это ежиха, – она начала размножаться, и мама ликвидировала ежей у нас в доме как класс на раз-два. Потом мы поймали в лесу зайца, маленького зайчонка, не кролика, а именно зайца. И он у нас тоже жил. Причем выяснилось, что он очень контактный, очень любил общество, где люди – там и он. Но у него имелась одна отвратительная черта: утром, когда он вставал и с ним не было собеседника, он садился на задние лапы, а передними барабанил в дверь, как в барабан, причем это был такой грохот, что кого хочешь мог поднять. Ну и в какое-то воскресенье он достучался, папа его за уши – и во двор, а там собаки, заяц рванул – только мы его и видели.

Кстати, у меня и в Гомеле были животные. Сначала я подобрал синичку, замерзшая синичка уже была, я ее притащил, как-то отогрели, оттаяли – и вот в этой здоровенной комнате, где потолки до неба, она жила. Ни клетки, ничего не было, она летала, где хотела. А синички больше всего на свете любят сало и мясо. И когда мама на мясорубке мясо крутила, она подлетала, садилась на этот трассер мясорубки и оттуда таскала мясо, отогнать ее было невозможно. Потом пришла весна, и вот с улицы синички прилетают, а она сидит внутри. Они там что-то щебечут, она так ухо к стеклу прикладывает, слушает, потом им отвечает. Я решил, чего же она будет в комнате, открыл форточку, она улетела и прилетела, и так несколько раз, а потом улетела и уже не вернулась.

В Лисичанске я завел себе первую кошку. Назвали ее Яника, обычная дворовая кошка. Правда, потом выяснилось, что это кот, но Яникой мы его так и продолжали звать. Это был настоящий кореш у меня. Я садился учить уроки – он забирался на плечо, вместе со мной читал, и когда я дочитывал страницу, он лапой переворачивал, причем я ему никаких команд не давал, он сам как-то соображал, что пора перевернуть.

Там я доучился уже до 4 класса, это мне уже было 10 лет. Тогда я научился плавать. Лисичанск стоял на одном берегу Северского Донца, а на другом берегу, со стороны Северодонецка построили лодочную станцию и открытый бассейн на воде. И мы ездили плавать туда, потому что со стороны Лисичанска не было хорошего берега. С лодочной станции пацаны приезжали, нас забирали, отвозили на тот берег, и мы себе плавали. Все было классно, пока в один прекрасный день я не опоздал, и они не уплыли без меня. Я один на берегу, а пацаны все уплыли – ну, я снял свою одежку, взял ее в одну руку, и на одной руке через Донец поплыл. Думал, утону к чертовой матери. Доплыл. С тех пор начал плавать. А когда вот лодкой возили, не плавал, а только нырял. Поплыл, когда жизнь заставила.

Кстати, в Днепре потом я прыгал с моста на острове Комсомольском, это пешеходный мост с берега Днепра на остров. Так вот залез я на арку над этим мостом, высотой метров 17, не меньше, и прыгнул с нее. Вот поэтому в советские времена молодежь и была талантливой – при таком детстве выживали немногие. Рождаемость была высокая, а те, кто выживал, показывали чудеса высокой приспособляемости.

В 1950 году мы переехали в Северодонецк, и началась совсем другая жизнь. Это первая своя квартира, мы на нее надышаться не могли. Двухкомнатная квартира, с кухней, титан дровяной был, можно горячую воду затопить… У меня появился собственный стол, где можно было уроки делать, до того я за обеденным учился – поели, вот тебе и место для учебы.

В Северодонецке папа уже стал начальником цеха, был участником ВДНХ, а участвовать на ВДНХ – это по советским временам довольно редкое дело. Там он получил большую серебряную медаль, называлось это «за строительство города на сыпучих песках». Мама на какое-то повышение пошла в том же ОРСе, по-моему, стала начальником отдела кадров. А я перешел в новую школу, где успешно отучился до выпуска, до 10 класса. Там и друзья появились, которые надолго остались в жизни, да и вообще время такое было, достаточно интересное. Учился я все время хорошо. Начал усиленно заниматься спортом.

Меня увлек волейбол, и я измывался над собой: по 200 приседаний на одной ноге пистолетиком, по лестнице вверх – тоже только на одной ножке прыгать, а мы на четвертом этаже жили, в квартире головой достать до лампочки в коридоре – это вообще было обязательной вещью. Начал играть, ничего так вроде играл, ездили по соревнованиям.

Северодонецк, кстати, был очень спортивный город, только волейбольных площадок было больше 20. И все время полные. Здесь же построили первые крытые корты Союза. Такой хороший, спортивный город был. Ну, а раз спортивный город, то где же мы, как не там?

Школу я окончил с медалью, позорной серебряной медалью, хотя у меня не было ни одной четверки. За весь 10 класс, за весь год, у меня была одна четверка из текущих оценок, других у меня не было. Это не потому, что я сильно зубрил, просто получалось нормально заниматься. И где-то в 8 классе я увлекся медициной. Зоологичка была моя ближайшая подруга, давала резать лягушек, я их резал вдоль и поперек, проводил блестящие операции на сердце лягушки. Химичка – это вообще свой человек, она действительно была очень хорошей учительницей.

После окончания школы я поехал поступать в медицинский в Харьков. Северодонецк и Харьков рядом же.

У меня уже тогда было плохое зрение, я знал, что меня могут на комиссии завернуть, поэтому таблицу вот эту с буквами[4], я ее выучил наизусть, все строчки, и комиссию прошел нормально. А меня к экзаменам не допускают. С медалью я вообще не должен был экзамены сдавать. Но мне сказали:

– Нет, без экзамена мы вас не берем, сдавайте экзамен.

– Давайте буду сдавать экзамен.

А что мне, подумаешь. И меня погнали еще раз на комиссию, и на глазах они меня таки заловили: дали другую таблицу, не буквы, а вот эти кружочки с дырочками[5], которую я не знал. И поэтому я остановился на второй-третьей строчке. А они мне – кыш. Хотя сейчас уверен, что в любом случае не взяли бы из-за пятой графы[6] – это был первый случай, когда моя национальность явным образом оказалась препятствием.

А в это время в Питере уже учился мой школьный товарищ Валера Мирошниченко, он на год раньше окончил школу и поступил в строительный. Он мне рассказал, как там все классно, общага. Ну а че мне искать еще чего-то?

И я поехал в Питер.

Ленинград

– Нас набралось там человек, наверное, 25 медалистов и пятипроцентников – это те, кто окончил техникум с красным дипломом, они тоже шли как медалисты. Кстати, среди пятипроцентников были Борька Любаров, Юрка Помпеев – все мои будущие друзья. Вступительных испытаний не должно было быть, но льготников набралось много и нам устроили экзамен, который я успешно сдал.

Так я попал в Питер. О чем ни разу в жизни не пожалел. Я не знаю, что было бы, если бы меня приняли в харьковский медицинский. Хотя думаю, что стал бы приличным доктором. Но Питер – это просто особая песня.

Если говорить честно, все то, что я в жизни получил с точки зрения общего развития, – это только Ленинград и эти пять лет учебы. Во-первых, мне повезло, я был все время с очень интересными ребятами.

Во многом с их помощью я пристрастился к литературе – это же время такое было. Ахмадулина, Евтушенко, Вознесенкий – они приезжали в Питер, в книжном магазине становились на прилавок и читали свои стихи, и все ходили и слушали, потому что это было действительно круто. Ходили в Дом литераторов, где я познакомился и подружился с ленинградскими поэтами Виктором Соснорой и Глебом Горбовским. Ну а Юра Помпеев, с которым мы прожили в одной комнате общежития все пять лет, в итоге сам стал писателем, нынешним членом Союза писателей.

Милош Косак нам привил любовь к живописи. Он сам великолепно ее знал, он из семьи архитекторов, коренной пражанин, это вся его жизнь была. Что-то там нравилось, что-то не нравилось, понятия вырастали, но вот общее желание знать – это от него, 100 %.

Борька танцевал, еще в Николаеве танцевал в каком-то ансамбле, от него появился интерес к балету. И вот так, понемножку-понемножку всё становилось увлекательным.

Был такой интересный эпизод. Сопромат – наука, которая непобедима во всех вузах во все времена. А у нас кураторша группы – сопроматчик. И вот пришло время сдавать какую-то работу по сопромату, а я кинулся – мне ее не во что положить. А Лёня Белоцерковский, он всю жизнь занимался скрипкой, он нас доводил до визга этой скрипкой. У него ноты были, я – в ноты свою работу и побежал. Прихожу, кураторша говорит, давайте, сдавайте работы. Я без всякой задней мысли вынимаю эти ноты, она смотрит и говорит, а вы что, знаете Вивальди? Что я должен был ей ответить? Говорю: конечно, это мой любимый композитор, вот, ношу ноты с собой вместе с сопроматом. Она меня так зауважала, что пришлось срочно выучить все, что есть про Вивальди, чтобы ей же что-то рассказывать. А она оказалась фанаткой Вивальди, которого я потом чуть не возненавидел, хотя хороший композитор.

В Питере все это было очень доступно. Студентам продавали абонементы, они были очень дешевые и не на самые плохие места. И, когда у тебя уже есть абонемент и ты знаешь, что такого-то числа должен идти, ты идешь. А абонементы, надо сказать, были хорошо продуманы, это был не просто набор несвязанных вещей, а цельная программа, которая в общем-то давала конечный результат в виде определенного этапа развития, познания вот таких вещей.

Когда я очень увлекся классической музыкой, фортепиано, я практически ни одного хорошего исполнителя не пропустил, всех ходил слушал. С поэзией то же самое: приезжали поэты, мы стали на всякие кружки и встречи ходить в Дом литераторов. С живописью – ну где, как ни в Питере, смотреть живопись? Я скажу, что очень быстро приспособился к Эрмитажу, хотя, наверное, и сегодня Эрмитаж не знаю как музей. Я там в куче залов никогда не был, и не хочу быть, оно мне не интересно: Древний Рим там, Древний Египет, Русь VII века… А то, что интересно, я туда ходил. Я на этот вангоговский «Куст» специально приходил, чтобы только его посмотреть, потому что мне хотелось его смотреть.

В Русском музее я познакомился с главным художником Малой оперы, только потому, что, я, наверное, неделю как на работу ходил в два зала в Русском музее, вот там, где Сомов, Лансере, Бенуа. Он ко мне подходит: слушай, скажи, пожалуйста, а что ты тут делаешь? Я говорю: как что делаю – хожу и смотрю. Он говорит: слушай, ты первый придурок, которого я вижу, чтобы он столько времени в этих залах провел, тебе что, в самом деле нравится? Он пристает, ну, я его и спрашиваю, а кто ты такой вообще, чего ты меня допытываешься. Представился. Ну, так мы и подружились. У него были прекрасные работы, «Ветер», «Перламутр» например.

Ну а балет – я просто заболел балетом, в Питере это тогда действительно было событие. А сам город – ну как им не болеть, а? Классный город.

Хотя Питер наступил совсем не сразу. После июльских экзаменов нас всех, кто сдал, построили и дружно отправили на сельхозработы. Пока остальные готовились к августовским экзаменам, мы собирали сено, солому и т. п. А потом, когда те, кто в августе сдал, поехали на сельхозработы, мы опять поехали вместе с ними.

Потом меня не взяли в общежитие. А не взяли в общежитие, потому что средний совокупный доход моей семьи превышал 25 рублей в месяц. У папы было, по-моему, 80 рублей, у мамы не то 45, не то 60. Сказали, что и так проживешь. Я снял себе угол, это был кошмар, конечно. Хозяйка гнусная, этот угол далеко, ужас. Я отучился первый семестр, сдал все на пятерки, и тогда меня в порядке поощрения допустили в общагу на Серпуховку.

В комнате были Лёня Белоцерковский, Борька Любаров, Юрка Помпеев и я, вчетвером. А в соседней комнате тоже ребята из нашей группы жили, Ваня Харитонов, Валерка Алексеев – это два лыжника, оба мастера спорта по лыжам, они из-под Пскова были ребята, рослые такие, хорошие, спортивные ребята.

Со спортом в Питере тоже новая страница открылась. Начали с того, что меня кинули с волейболом – я же волейболист, капитан команды, команду школьную тренировал: пришел на волейбол, а этот гад тренер на меня посмотрел и сказал, пошел вон, ты не годишься нам. Стал выяснять почему. Он говорит:

– Ты на свой рост посмотри, какой ты волейболист? Иди отсюда.

А рядом в зале тренировались самбисты. Я пошел туда. Дима Запорожцев тренером был. Я говорю, слушай, возьми меня к себе, я никогда не боролся, но я тебе обещаю, что стану твердо ходить, делать все, что скажешь. И он меня забрал, и меня покатило – я за три с половиной года стал мастером спорта. Кстати, жили мы на Серпуховской, а спортзал был на Курляндской, это трамваем минут 40 – так я ни на одну тренировку на трамвае не поехал, я специально бежал за трамваем. Нормальную форму соблюдал.

Тренировки тяжелые были, Димка нам давал хорошие нагрузки. А потом он ушел, мы уже учились на третьем курсе, я тогда по первому разряду боролся, и пришел Костя Смирнов, он был мастер спорта по боксу и мастер спорта по самбо. Рост примерно метр семьдесят, может, чуть-чуть повыше, но шея у него начиналась прямо под ушами, длинный нос перебит в двух местах и такая челочка, на него просто посмотреть – и можно было сдаваться сразу. У нас он только подрабатывал, а официально тренировал оперативный пункт ленинградской милиции, не патрульных, а именно оперативников. Вел у них самбо и спортивный боевой комплекс. Почему я потом туда попал – это отдельная песня.

Дело молодое

– В году 1958-м появились так называемые бригады содействия милиции, бригадмил, это еще до дружинников было. И в эти бригады набирали ребят-спортсменов, именно вот таких борцов, боксеров. Я попал в число первых бригадмилов. Во-первых, это было почетно. Во-вторых, там имелись поблажки по учебе, хотя мне они, в общем-то, не очень нужны были. И масса интересных вещей.

Мы ходили в рейды на Ленинградскую барахолку. Что такое Ленинградская барахолка? Я не знаю, как сейчас, а тогда это невозможно было себе представить, чтобы продавали там все. Сидел мужик и продавал гвозди поштучно, бывшие в употреблении, гнутые. Ходил чудак, я запомнил просто, он часто мелькал, который продавал туфли Раджа Капура – был такой известный индийский актер, в «Бродяге» снимался. Вот я его года полтора видел, он все время эти туфли продавал. Там же мы заловили мужика, у него был полный чемодан швейцарских, настоящих швейцарских золотых часов. И мы его когда заловили, он нам говорит: ребята, давайте я вам дам сейчас по тысяче рублей. А у меня степуха повышенная была 32 рубля. Тыщу! – и дам еще по паре часов, идите вы себе, а я пойду себе. Но мы же сознательные, мы же его привели, конечно.

Я уже не говорю про рейды по злачным местам, там, где женщины не самого строгого поведения принимали не очень ответственных ухажеров, это был кошмар. В то же время, кстати, была колоссальная драка на Кировском стадионе. Это стадион-стотысячник, был ангшлаг, и играл «Зенит» с «Торпедо». «Зенит» к началу драки почетно проигрывал со счетом 1:5». Когда вратарь пропустил третий мяч, на поле выбежал мужик на костылях, и стал орать: уходи, лучше я стану на ворота. Ну, мужика милиционеры повязали и поволокли.

В это время начался крик: милиция издевается над инвалидами, инвалидов бьют. И начали бить милицию. И понеслось. Метелили все всех, никто же не знает уже, кого бьют. Ментов били по-черному, сразу и били, и резали. Сыграли тревогу какому-то из училищ – помню, что прибежали ребята-курсанты моряки. Их начали резать. Тогда подняли по тревоге все училища питерские, больше того, объявили, что курсантов режут, а поэтому вы никого не жалейте, всех, кто стоит, – бейте. И ребята приехали уже с бляхами на руках, это было молотилово со страшной силой.

Так вот после этой игры нас стали сажать за воротами на скамеечку под видом журналистов, и мы там добросовестно отсиживали вот такие игры. Нам разрешили тренироваться боевому комплексу, я ходил к ним в полк на тренировки. Вот просто пример, в чем отличие было. Ездили мы на матчевую встречу в корабелку, отборолись, обратно долго едем трамваем. Вечер, народу много, мы все стоим, и Костя Смирнов, тренер, в том числе. И какой-то кадр полез к нему в карман, мелочишку пощипать. Костя вытащил его руку, об колено хрясь, и у него кости наружу повылезали. Он ему руку отдал и сказал: иди, больше воровать не будешь. Как мы на него окрысились тогда, мы с ним месяца три вообще не разговаривали, на тренировку не ходили, никуда. Пока не собрал, не извинился, не сказал, что он был неправ. Ну, понятно, здоровый ты мужик, понятно, что это редиска, но зачем же так, ну?

Конечно, были и обычные студенческие развлечения, в том числе редкие гастрономические. Я говорил про степуху в 32 рубля. Общага есть общага, всегда хочется кушать.

Поначалу мы выработали себе устойчивый рацион: это были пирожки с ливером, которые, когда они были свежими, стоили 5 копеек штука, а когда они были трехдневные, то стоили три копейки штука. Мы, конечно, покупали трехдневные. Потом покупали чашку киселя в брикетах. Одного брикета на чайник – как раз. Поэтому мы покупали по три-четыре пирожка на ночь, и в духовку, плюс чайник киселя – это был наш харч.

Скоро я понял, что так жить нельзя, надо побочный заработок иметь. И, как все студенты, пошли на вокзал рядышком, вагоны выгружать. Очень быстро дошло, что это тупое дело, заработка никакого, только мучаешься. Особенно, если вагоны с картошкой, это вообще караул. Она ни лопатой не берется, ничем не берется, а вагоны же здоровенные, крытые вагоны, 40 тонн. 3 рубля за ночь. Ну в лучшем случае пятера. Сколько таких ночей нужно?

Стало ясно, что надо головой зарабатывать. Пошел на кафедру испытания сооружений, у нас же в ЛИСИ, по совместительству лаборантом. Во-первых, очень много действительно интересных вещей узнал, пока там работал. Во-вторых, 45 рублей заработок, а стипендия 32. После каждой степухи – это стало традицией – мы ходили на Витебский вокзал и на червонец там обедали. Это был бокал вина, свиная отбивная на ребрышке, какой-то салат и что-то еще. Это мы так самоутверждались.

Ну а дальше – больше. На третьем курсе мы уже в ресторан «Москва» ходили, на перекрестке Невского и Лиговки, где круглое метро. И я уже не помню, чего мы туда зачастили, но кончилось это некоторым таким даже неловким моментом. Папа приехал, я уже был на 5 курсе, мог себе позволить его встретить, ну и пообедать сводить. Мы заходим, садимся за столик, подходит официант: Слава, тебе как всегда? Батя на меня такими глазами посмотрел – его сын и по кабакам «как всегда».

У нас в ЛИСИ было очень много иностранцев, наверное, со всего света, в том числе много китайцев. Так вот, одному из китайцев, Туань Бохоа, мы написали диссертацию кандидатскую, которую он успешно защитил на отлично. Называлась эта диссертация «Опыт строительства ТЭЦ в Советском Союзе». Ну, посидели в публичке, Бохоа был счастлив, защитился. У них там вообще драконова земля была, не дай бог четверку получить – они отсылали обратно в Китай, там такие кары были. Бохоа, когда защитился, решил нам устроить праздничный обед, пригласил нас втроем. Мы пришли, у него стоят пиалушки китайские, из хорошего китайского фарфора, светятся, супница тоже фарфоровая. И он наливает нам в эти плошки такую светло-желтую жидкость под названием бульон, и там плавает в каждой по три вот таких вот черных мохнатых гусеницы. Я посмотрел и думаю, да пропади ты пропадом. Валерка, он был всеядный, он сожрал на раз всё. Милошка этих гусениц отодвинул, бульон сожрал. А Бохоа так удивился, говорит: тебе что, не понравилось? Ну, пришлось мне сослаться на здоровье. И выяснилось, что это какие-то трепанги, чуть ли не самые дорогие в Китае, которые стоят бешеных денег, и он на них истратился для того, чтобы выразить нам свое уважение за ту помощь, которую мы ему оказали.

Поэтому с китайцами у меня давнишняя научная дружба. У китайцев вообще такие суровые правила были, не дай бог. Пить нельзя, курить нельзя, плохо учиться нельзя, много есть нельзя, они за этим очень следили. И чуть что не так, собирали землячество – и все, за четверку могли выгнать к чертовой матери.

И вдруг появляется товарищ Ма. Пьяный, с девкой под мышкой, с сигаретой в зубах. Это была, конечно, бомба. Потом я у Бохоа спрашиваю, говорю: Бохоа, как же так, вам же этого всего нельзя, а он что? Он говорит: ты не понимаешь, товарищ Ма в свое время сражался в партизанской армии Мао, и он настолько закаленный коммунист, что ему вот это все не страшно, оно ему не вредит. Поэтому он это может себе позволить, а остальные нет, никогда.

С вьетнамцами и того хуже было. Во-первых, вьетнамцы, когда приезжали, это были ходячие скелеты, просто в прямом смысле этого слова. Им выдавали по 50 граммов нечищеного риса и какие-то лепешки неизвестного происхождения. А когда они стали питаться в студенческой столовой, то следили, чтобы не съедали больше, чем полпорции, потому что боялись, что привыкнут, вернутся во Вьетнам и будут голодать после такого.

Самая независимая и самая многочисленная народность в ЛИСИ – это были монголы. Землячество, только у нас, наверное, было человек 60–70. Вначале они устраивали себе игры в коридоре общежитском, игры заключались в том, кто допрыгнет до лампочки. И когда стоит стадо человек в 40 прыгает с интервалом в 1 минуту, причем, орет же при этом – это что-то. Учились они все плохо, как правило. Поэтому учились они долго. И когда мы поняли, что это не победить, мы придумали очень полезную вещь. Мы принесли две пары боксерских перчаток и канаты от ринга, натянули в коридоре, и научили товарищей монголов боксу. Это было такое умиротворение, они с таким энтузиазмом друг другу били морды, это был рай.

Кроме этого с нами учились немцы, венгры, румыны, болгары – это все были «наши».

Еще учились африканцы из Ганы, Сомали, еще откуда-то. Из Ганы были красивые ребята, у нас кореш появился на четвертом курсе – Самуэль Кенеди Мбро. Он был из Ганы, сын какого-то очень крупного чиновника в Аккре, толковый парнишка. Когда наступала весна и мы все загорали на крыше общаги – вылазили с этого мансардного этажа – так вот, когда Самуэль выходил в белых плавочках и ложился, то в домах через дорогу, где девки живут, окна не закрывались.

А мелкие из Сомали вредные были, ох и вредные. Мы построили, пока учились, собственными силами большущее общежитие на Фонтанке, громадное, девятиэтажное. И вот их поселили туда. Они там такие вещи устраивали, пока их не начали бить за любой серьезный проступок. Перевоспитали. А начало положил один американец, у нас учился. Каждую субботу вечером собирались с девушками – а как без этого, один из видов отдыха. И какой-то мелкий негр пригласил нашу девочку, она не согласилась, он ей дал по морде. Тут же подошел американец, начистил его морду со страшной силой. Дальше начались разборки: с одной стороны, негров бить нельзя, а с другой стороны, он же американец. Нашего бы выгнали сразу, а этого же не выгонишь. А он сказал: причем тут негр или не негр: он женщину ударил…

Целина

– На целину я ездил дважды. Поехать на целину можно было только по комсомольской путевке, которую выдавал райком партии.

В первый заход нас вообще мало было, человек 18–20. Мы поехали в Кокчетавскую область, где всем было начхать, кто мы, из какого института – комбайнеры были нужны. Ну, поскольку, комбайнеры из нас никакие, то стали мы помощниками комбайнеров. Это был страшный суд: за комбайном идет прицеп, ты там сидишь на этой железяке, вот так трясешься, вся эта пыль на тебе. Рабочий день – световой день: в 6 утра начали, стемнело – закончили.

Урожай был ну просто потрясающий. Все зернохранилища засыпали недели за две, больше не вмещалось. И тогда стали зерно сыпать на дороги. Метр толщиной на дорогах лежало зерно, отборное, ему цены не было. Половина потом пропала.

Вот я там три месяца был, экзамены сдали и поехали, после мая и до сентября. Меня наградили знаком ЦК ВЛКСМ за освоение целинных земель.

А на следующий год нас уже много поехало. Мы ехали товарным поездом, в товарных теплушках, на соломе, как в войну. А как переехали за Урал, можно было выйти и идти себе рядом – состав с такой же скоростью двигался. Поэтому добирались мы долго, дней семь, не меньше.

Прибыли. Нас распределили по совхозам. Тоже в Кокчетавской области, Ленинградский район: Ленинград был шефом этого района, вот туда мы приехали. Были мы, были педагогички из пединститута ленинградского, и был кто-то еще, не помню.

Тогда уже разобрались, что мы строители, и нам поручили заниматься строительством. Мы строили телятники. Из самана, который готовили сами. Глина, солома. Нас было 14 человек в бригаде, одна девочка, Майя, из Коми АССР, хорошая девчонка, так вот, ей пришлось месить ногами глину, а мы потом ее лепили, сушили и занимались кладкой. А когда мы сложили стены, сделали крыши из камыша. Дерева почти не было, только стропила делали деревянные. Когда мы начали делать стропила, пришли два казаха с мешками, сели внизу, стружку ловили, чтобы ни одна щепочка мимо не попала, там не было дерева вообще.

Таких вот телятников мы построили четыре или пять. А директор совхоза был кореец, Ким, Герой Соцтруда, такой активный мужчина, ему лет 40 с небольшим было, он первый приехал телятник принимать. Ну а что его принимать? Стены кривые, но стоит. Мы там, где могли, топорами подправили, такое вот строительство. Пришел Ким, посмотрел, разогнался, плечом бу-бух в стену: ну, если я не свалил, теленок не свалит.

Рядом была птицеферма, громадная, и мы, когда сдали последний телятник, пошли на птицеферму, набрали 14 кур – на 14 человек. Пришли к телятнику, порубили им головы, выпотрошили. А как курицу приготовить в степи? Ничего же нету. Была только глина, из которой мы делали саман. Мы их прямо вместе с перьями в эту глину. Намазали-намазали, получилась толстая такая корка, и на костер. Часа полтора, наверное, держали. А потом вот так вот ножом постучишь – корка вместе с перьями отваливается и получается прекрасная жареная курица.

И мы там были до конца октября. Уже морозы, а мы приехали налегке, в спортивных костюмах. Жили мы в помещении, где хранились доски и стояли комбайны. В октябре нам самолетом из Питера доставили сапоги, которые покупали на вес, а не по штукам – представляешь сапоги на вес, что это такое? Тем не менее эти сапоги выручали. У меня уже тренировочные вещи в клочья, сапоги я замотал медной проволокой, потому что подошва отваливалась совсем.

Из-за холода у меня на глазах появился ячмень – сразу на обоих, я ничего не видел. И вот так я возвращался из Кокчетава в Северодонецк через весь Союз. Когда мы еще толпой сидели, ничего, а дальше же рассасываются все, и ты там оказываешься один на весь вагон, такой красавец. Но путевка у меня была комсомольская, и мне тогда дали медаль за освоение целины [7].

Приехал я домой, мама была счастлива, увидев меня в таком виде. Сделали мне переливание крови, чтобы поскорее пришел в себя.

Мы еще и на Карельский перешеек ездили, заниматься мелиорацией, осушали Карелию. Вообще, осушать болото – то еще занятие. Но мы делали. Вот.

Привет, флот северный

– В это время выяснилось, что в Советском Союзе не хватает офицеров. Уволили миллион двести, училища позакрывали, и получилось, что армия есть, а офицеров нет. И решили призывать из гражданских вузов. Причем повсеместно по техническим вузам, где это было связано с армией. А где с армией связано больше всего по численности? Конечно, строители. И всех строителей по всему Союзу гребли.

Мы ходили на военную кафедру, поехали после четвертого курса в лагеря, отбыли лагерный сбор, приняли присягу, и нам присвоили звание – младший лейтенант запаса. А после пятого курса, поскольку мы были уже младшие лейтенанты запаса, нас просто приказом министра из запаса призвали в кадры. И всё.

Я сопротивлялся жутко. Начал с того, что написал заяву, что я категорически не хочу служить. Мне сказали: пиши. Потом я пошел в райком комсомола, учинил там скандал. Мне сказали: ты скандаль, но служить будешь. Потом я попал на прием к горвоенкому города Ленинграда, ему я сказал, что тот дурак. Он меня выслушал и сказал: иди, будешь служить.

Надо было идти служить. Поскольку я прилично учился, то был не то первым, не то вторым в выборе места службы. Пришел я на эту комиссию и спрашиваю: мужики, а где служить предполагается? Они мне назвали Ленинградский округ и в основном туда, за Урал. Еще говорят, есть острова, там ограниченный срок службы, два года, а потом меняться надо. Ну я себе прикинул, в грязь – так по колено, надо начинать сразу. Раз так, значит, я хочу туда, на острова. На какие острова? А выбор был, в общем-то, не очень большой. Были какие-то острова на Балтике, совершенно зачуханные. И была Новая Земля. Я про Новую Землю вообще ничего не знал, сказал – хочу туда. Ну, туда – и иди туда. Выяснилось, что нас, таких мудрецов, четверо. Леша Тычков, Паша, я и еще парнишка, мы с ним не очень как-то знакомы были.

Прибыли мы в штаб северного флота, город-герой Североморск. Встретил нас какой-то клерк. Он сказал, что мы в таком непотребном виде флоту не нужны и будем жить там, пока нам не пошьют флотские мундиры. Шили нам эти мундиры три недели. И три недели мы жили в матросском кубрике на 100 человек.

Тогда вообще подолгу служили, а эта попалась команда, они по восемь лет отслужили. Восемь лет на флоте! Они всех этих командиров в таком гробу имели, в таких белых тапочках. А поэтому гудеж беспрерывный, это кошмар какой-то, и это в условиях сухого закона в городе Североморск. Была там одна достопримечательность. Штаб флота был наверху, на сопке, к нему шла большущая деревянная лестница. И рядом с этой лестницей стоял обычный деревянный ларек под названием «Кости», утильный ларек. В любое время суток можно было постучать, туда пятера, оттуда бутылка, и идете себе. Я никогда и лица не видел, кто там выдавал. Но при сухом законе это все было.

Отсидели мы там недели две и стало нам тоскливо. И мы подумали – а не слетать ли нам в Питер? Собрались втроем лететь, документов на руках нет, но рядом Архангельск, нормальный аэропорт, документы тогда не сильно требовали. Мы решили: вечером улетим, день побудем и вернемся. Нам деньги какие-то дали уже за службу. Садимся мы в самолет и летим. Лету полтора часа, полтора часа проходит – Питера нет. Выходит стюардесса и говорит: пристегните ремни, мы идем на вынужденную посадку. А перед этим мы с Пашкой играли в шахматы, и вдруг самолет начал делать переворот через крыло, в пике входил, все шахматы посыпались. Рейс поздний, большая часть народу спала, вынужденная посадка непонятно где, документов вообще никаких.

Садимся, я выглядываю посмотреть – стоит внизу автоматчик и показывает, задерни шторку. Стало еще веселее. Выходит стюардесса, открывает люк, оттуда трап, по трапу заходит офицер с пистолем в руке, за ним четыре автоматчика с автоматами наизготовку. Ну, думаю, кранты. Я Пашке говорю: «Что делать будем?» Он говорит: «Ничего, будем говорить, что мы офицеры Северного морского флота». Ну, будем так будем. Проходит эта команда через салон, выходит назад, ведет со связанными руками командира корабля, второго пилота и штурмана, скидывает их вниз и уходит». Мы сидим. Я попытался рыпнуться, в дверях автоматчик – сидеть. Три часа мы просидели. Потом объявляют: вы сейчас пересядете на другой самолет и полетите дальше по маршруту, предусмотренному билетами.

Картинка: мы спускаемся по трапу, в две шеренги автоматчики с автоматами наизготовку, напротив стоит такой же Ан-24 с трапом, и мы чух-чух-чух туда, и полетели. И стюардесса с нами. По дороге, когда летели, мы с ней познакомились, хорошая девчонка оказалась, мы к ней потом в гости уже ходили, когда в отпуске были. Она рассказала, что первый пилот, он же командир корабля, поспорил со вторым пилотом, что тот не умеет летать, как настоящий летчик. И начали летать. Вот эти все фигуры высшего пилотажа. И долетались до того, что потеряли ориентиры и полетели в Финляндию. Их засекли погранцы, когда они уже пересекли границу. Подняли истребитель, их завернули, посадили на приграничный аэродром. Я потом через стюардессу, Женя ее звали, познакомился и с тем командиром. Хороший парень. Его выгнали из летного состава, их всех выгнали. Оставили где-то в наземной службе.

Так что, вот таким макаром мы слетали еще и в Питер. Вернулись. Выдали нам шмотки, и мы с высоко поднятыми головами, офицеры Северного флота, прибыли в город-герой под названием Рогачёво. Это гарнизон на Новой Земле, где и был аэродром. Основной гарнизон в Белужьей Губе, подпольная кличка Белужка. Вот мы туда.

Новая Земля, с точки зрения даже гарнизона, очень специфичная. Во-первых, это испытательный полигон, а значит, очень много офицеров и в принципе мало солдат, тем более что у нас не солдаты, а матросы были, все-таки флот. Так, по памяти, наверное, тысячи три офицеров было только в Белужке. Жили мы в офицерских общежитиях, нормальные пятиэтажные кирпичные дома, по четыре человека в комнате, с отоплением, с горячей водой.

К тому же, поскольку это Новая Земля, были дополнительные пайки. Это кроме того, что была офицерская столовая с трехразовым питанием. В доппаек входили сгущенка, масло, арахис, галеты, печенье. У нас все платяные шкафы были забиты этой жратвой. Причем очень много этого пайка осталось от лендлиза, от американцев, с 1943 года еще. Это же какие консервы были! Ветчина – вот такие вот ломтики, по форме ветчины, шесть ломтиков, каждый со своим ключиком – ключик открутишь, и эта жестянка снимается, вынимаешь ветчину, как будто ее вчера туда положили. Арахис трехкилограммовые банки, именно фисташки, кругленькие, жареные. Масло – трехкилограммовые банки, открываешь – свежайшее, словно вчера сделали. Галеты, вот галету берешь, пару капель воды буквально – она набухает и становится свежим хлебом. И вот такой жратвы было очень много. Со сгущенкой вообще уже извращения были. Ее же просто так есть – это уже неинтересно. В ней надо пробить дырки, в одной банке со сгущенкой, а во второй – со сгущенным какао, и из двух банок одновременно пить.

У входа в столовую на улице стояли три бочки: кета слабого соления, кета соленая и горбуша соленая. Это бесплатно, приходи, бери, сколько хочешь.

Гарнизон был в основном из ленинградцев, ленинградские училища. Немножко было москвичей, москвичи в основном строители из академии Куйбышева. И было очень много офицеров из научного сектора, в научном секторе человек 700, это все офицеры, которые занимались чисто ядерными испытаниями.

Имелся базовый матросский клуб, и все. Женщин на Новой Земле не было вообще, когда я приехал. Запрещали привозить семьи. И в обслуге никого не было. Потом, где-то через год, наверное, если не больше, появились женщины-матросы. Они были товаром повышенного спроса, офицеры же все до 30 и не старше, поэтому была дикая конкуренция, но строители прогнули как-то это все под себя.

Когда я пришел на участок, построили мне два военно-строительных отряда. Они тогда даже не военно-строительные были, а отряды рабочих военного призыва. Вместо погон петлицы, на петлицах кирка и лопата перекрещенные, символ нашего благородного труда. И было это войско, конечно, совершенно дикое. И зеки, и плохо понимающие русский язык и суровую русскую зиму дети Узбекистана.

Мало того, там еще и офицеры в отрядах были с войны – командир роты, капитан с войны – в 1963 году. Ты представляешь, что это за капитан! Один был Сидоров такой. Везде сухой закон, так Сидоров в сухом законе демонстрировал следующее: он вот так вот бутылку спирта раскручивал, открывал рот и струей все в горло сливал, даже не глотал – бутылка кончалась, он закрывал рот и шел дальше. Это его был коронный номер.

Я начинал служить сразу начальником специализированного строительного участка. У меня был оклад 140 рублев, умножь на два, и за звание мне платили 90 рублев. Это получалось уже сколько? 370. А тратить не на что. Жратва бесплатная, одежка бесплатная, круглый год были фрукты, ну, килограмм винограда можно было купить. На горючее не тратишься, потому что его нет. А то, что везут, на шару, то отдельная песня. И всё. Я в первый отпуск приехал, у меня было, наверное, тысяч пять. Я гордо маме отдал пачку денег в сумме пять тысяч, она таких денег за всю свою жизнь в руках не держала. Расплакалась. А я ж приехал – надел парадную форму, петухи, лопухи, якоря, кортик нацепил, белую кепку.

Так что внешний антураж был примерно такой. Ну а внутренний рабочий поначалу был самый тривиальный. Но я попал под начальника УНР, был такой Миша Агокшеев, майор – для начальника управления это маленькое звание, то есть он просто быстро рос. Как этот Миша меня задалбывал. Он меня каждую деталь конструкции заставлял чертить и рисовать собственноручно. Вот мостик перекинь через трубу. Я ему говорю: что я тебе рисовать буду?

– Нет, ты мне нарисуй, какие бревна, какие в них шипы, какие в них пазы, как они между собой…

И я, как дурак, ночами сидел, рисовал, а Миша проверял.

Таким макаром он меня третировал, сволочь такая. Хотя хороший мужик был по большому счету. Это мне очень много дало именно с точки зрения становления, подхода к делу. Я же теорию прилично знал и людей к тому времени уже не боялся, работал уже с людьми. В Северодонецке был на практике, два очень хороших бригадира, там не я ими руководил – они меня учили. В Питере у нас была система, когда нас заставляли днем работать, а вечером учиться, мы полгода так работали. И я попал в бригаду к знатному ленинградскому каменщику, Герой Соцтруда был такой, Зайцев Иван Петрович. Мы на Охте строили кирпичные дома. Ох, как он всех мурыжил! Он, по сути, кладку вел сам, остальные ему помогали. 14 человек бригада на него одного пахали. Поэтому народа я не боялся. А вот как совместить одно с другим – это было достаточно сложно, скажем так. Не трудно, но просто через это надо было пройти. Надо было подобрать себе опору.

Тысячу человек народу – это же не просто. Надо их пересортировать, найти язык общий с каждым. Я их хорошо перешерстил. С зеками я разобрался, выяснил, кто из них бугры, установил с ними нормальные отношения, по-людски вот так договорились. Спорт, кстати, в этом деле помог. Когда узнали, что борец, сразу прониклись: зеки и спорт – это очень тесные понятия. Понаходил ребят из интеллигентов. Как-то с этими узбечатами разобрался. Ну, так, прилично получилось.

А потом меня загнали на мыс Морозова, это одна из оконечностей Новой Земли, там стоял ПВОшный дивизион, и я для них строил двухэтажный 16-квартирный дом, единственный на всю эту округу, чтобы офицеры семьями могли жить. Вечная мерзлота, тундра, у них и своих казарм было в обрез, кто-то в палатках жил, кто-то так жил, но уже семьи были. Ну, как семьи: у командира дивизиона была жена, и у начальника штаба, остальные так. Я жил в землянке. В вечной мерзлоте в землянке, нормально. Единственная радость утром – все наружные двери открываются внутрь, это везде на севере, чтобы можно было открыть, когда снегом заносит – утром двери открыл, а там сплошной снег, взял лопату, начал откапываться.

И там было уже достаточно много интересного. Для начала мне пришлось поскандалить с проектантами. Из-за сортиров. Ну, там туалеты какие – внизу здоровенная такая бетонная выгребная яма, и товарищи проектанты поделили ее на отсеки железобетонными перегородками толщиной 10 см и высотой 4 м. Во-первых, как сделать такую перегородку в условиях вечной мерзлоты, севера? Притом, что у нас бетонный завод был один на всю Новую Землю. А во-вторых, зачем это нужно вообще. Окрысился я, пошел к начальнику строительного управления, это первый мой самостоятельный поход. Очень хороший мужик был. Прихожу, говорю, товарищ полковник, ну глупость, посмотрите. Что собираются делать проектанты, учитывать, кто сколько нагадил? Ну так пусть вверху весы ставят. Это же так не делается, это нельзя. Он посмотрел, сказал: ты прав. И так мы с ним на производственные темы в общем-то и сошлись.

А потом мне пришлось этот дом сдавать 30 декабря. Его надо было оштукатурить, гипсокартона еще не было, а дерево оставлять голым нельзя. Поэтому обили дранкой, оштукатурили – а что такой декабрь, кто же высушит ту штукатурку, я уже не говорю, как мы штукатурили. И пришлось сушить коксом на мангалах. Кокс дает высокую температуру, но выделяет угарный газ. Поэтому штукатурка-то сохнет, но газ остается. Мужики начали травиться. Тем не менее мы как-то дошли до стадии наклейки обоев, уже все сделали, покрасили, а штукатурка сырая. Обои наклеили – они съехали. Отправился я на склад – ни магазинов же, ничего нет, понаходил гвоздей стекольных, маленькие вот эти, со шляпками. Нашел обои с кружочками и поприбивал их.

А времени мало, собрал я бугров и говорю: мужики, как хотите, вот у нас три дня, три ночи, надо заканчивать. Причем это же такая работа, денег никому не платят. Там начисляли 3,80, как обычному солдату, всего. Иногда премию. Ну, премия 3,80 и еще 3,80. Поэтому всё только на убеждении. Бугры, посовещавшись, говорят – двадцать пачек чая, и мы тебе всё сделаем. Поехал я, купил 20 пачек чая, ты бы видел этих рабочих! На вторые сутки у них глаза вот такие красные, в темноте светятся. Но они не спят, они пашут. Трое суток они отпахали. Приехала комиссия, всё приняли, подписали, сдали дом. Это был, наверное, мой первый объект в жизни, который я сам строил и сдавал. Вот так я там прокувыркался с полгода, не меньше.

А в это время ПВОшный дивизион работал. Офицеру, когда холодно, где согреться? Идешь к ним в кабину, где они работают. А там аппаратура, тепла много, они в кительках сидят. И я в кительке тоже сажусь с ними. В ту пору американцы летали на Новую Землю, как к себе домой: там очень много непростреливаемых коридоров, рельеф такой, сложный, и по высоте их не доставали наши ПВОшные установки. А те залетают, знают, что они уже в зоне наблюдения, и начинают по-русски, сам слышал: «Иван, ты что, ждешь нас? Вот сейчас мы полетаем, потом вернемся в Осло, там девочки, там бар с виски, мы там будем, а ты жди, потому что другие ребята прилетят за нами». Мужики зверели просто.

И появилась в это время эскадрилья 21-х МИГарей. В Рогачах они сидели. И вот, когда американцы снова залетели, эскадрилья – одно слово «эскадрилья», на самом деле две пары было – поднялась. И пошла на перехват. Санька Астанин, летчик был, мастер спорта по вольной борьбе, мы с ним на Новой Земле тренировались вместе и плавали вместе в Карском море (плюс 4, в самый раз, чтобы поплавать). Ну, короче, Санька уперся, одну двойку отправил назад, а с ведомым погнал. Американцы начали уходить в нейтральные зоны. Догнал Санька одного и сбил его к чертовой матери. Причем он мне сам потом рассказывал, что не знает, где его сбил. У нас или не у нас – непонятно. К тому же у него уже горючки не хватало вернуться, так он сел в Нарьян-Маре.

Только сел – доложили командующему. Лобов уже был, наверное, командующим. Тот отдал команду – под арест, его тут же в Нарьян-Маре повязали, посадили. И его, и ведомого. Это 1963 год, Никита Сергеевич еще, ему доложили. Он сказал: бегом, высылай тральщиков, все, что найдете, гребите к нашему берегу, а дальше разберемся. Наши, пока пришли, там уже норвежцы, американцы вовсю тралят. Ну, Сашке повезло, сбил на такой глубине, что никто ничего не нашел, ни наши, ни те. Трое суток сидел в кутузке. Капитан был. Через трое суток выходит оттуда майором, боевой орден «Красного знамени». Так что и такая ситуация там была.

Взрывные работы

– После этого поручили мне строить причал для атомных подлодок. Было принято решение главкома военно-морского флота о строительстве причала. На Новой Земле это был первый причал для атомных подводных лодок в береговой зоне, да и, собственно, во всем Советском Союзе. Сейчас, наверное, это уже не большая тайна, но лодки вообще базировались на побережье Ледовитого океана, не на островной части, а на материке. В горах делались колоссальные пещеры, куда подлодка заходила в подводном положении, и там могла всплыть, то есть эти пещеры были размером примерно 60 метров высотой, шириной метров 100. Там они отстаивались и там они обслуживались. Но не могло же быть так, чтобы они были привязаны к этой базе, поэтому приняли решение о строительстве причалов в других местах, в том числе на Новой Земле, поскольку она была на пересечении практически всех маршрутов. Вот один из таких причалов и поручили строить мне.

Началось все с того, что прилетел Горшков с целой свитой подчиненных, с командующим флотом, с замкомандующего флотом, ну и со всеми сопровождающими их лицами. Я нарисовал силами своих художников мощный такой плакат метров на 15, картина с этим причалом, доложил ему, что как. И он поручил замкомандующему Северным флотом Петелину, курировать это строительство. Петелин сам был из подводников, командиром первой эскадры подводных лодок, которые ходили на Северный полюс.

Сам по себе причал, конечно, очень сложное, грандиозное сооружение, тут не добавить, не убавить. Причал должен был сесть на специально отсыпанную каменную постель для того, чтобы он был устойчивым и надежно стоял на своем месте. Объем этой постели составлял по проекту 43 тысячи кубометров отборного камня весом 30–80 килограммов, который мы добывали своими силами из прибрежных скал.

Если говорить о камне, то это отдельная целая куча проблем. Во-первых, где взять? Взять можно было одним – взрывать скалы: бурение перфораторами и взрывные работы. Поскольку взрывников не было, взрывать приходилось самому. Ну а учитывая круглосуточную работу, то и взрывать приходилось круглосуточно. Там пару-тройку часов поспишь, и этого достаточно.

Бурение – дело довольно трудное, пыли много от перфоратора, эта каменная пыль забивает всё на раз. Есть методика мокрого бурения, но, учитывая, что это север, вода замерзает, использовать его не получалось. Поэтому бурили насухую. И перед забоем уже практически не видно, что там делается. Пыль, пыль и пыль, перфоратор тарахтит, ты слышишь, что он тарахтит, а бурит он или не бурит – тебе ж не видно. Ты думаешь, что что-то делается, приходишь, смотришь – а там шпуров[8] нету, рвать нечего.

Потом в шпуры надо было заряжать детонит или амонит, это патроны такие по 30 сантиметров длиной, диаметром 20, в каждый детонатор и цепью их вяжешь. Чтобы был эффективный взрыв, приходилось идти штольней длинной метров 30, наверное. Потом разводили рукава в стороны, в концах рукавов делали камеру, в которую, собственно, и закладывали основные заряды. После взрывов у меня три экскаватора и 900 человек ручками этот камень сортировали в ковш экскаватора, на машины и увозили.

На Новой Земле существует так называемый погодный режим. То есть при определенной температуре – мороз ниже минус 25 и ветер больше 15 м/с – объявлялся третий вариант, когда запрещены наружные работы. При ветре больше 25 м/с объявлялся второй вариант, уже нельзя было выполнять вообще никакие работы. И первый вариант – это когда запрещалось вообще выходить из помещения, надо было находится только там. Так вот, на Новой эти варианты имели кратность – трое суток. Вот задул ветер, и раньше, чем через трое суток он не кончался, это все знали. Через трое суток не кончился – значит еще трое впереди. Случалось, по девять дней сидели, не вылезая.

А тут начался первый вариант, а у меня в штольне осталось 14 буровиков. Молдаване, которые, понятное дело, холод очень любят и с большим удовольствием его переносят. А от гарнизона до места бурения было почти четыре километра по заливу. Я знаю, что бойцы там сидят без жратвы, без ничего. Беру дежурную ГТСку, гусеничный вездеход, еду забирать их. Едем в гарнизоне, уже в гарнизоне не видно, куда ехать. Сплошная пелена – и ни дороги, ни ориентира никакого, просто сплошная белая стена. А доехать же надо. Я забираю у бойца солдатский ремень, надеваю его бляхой назад, он фару вездехода направляет на бляху, и я себе пёхом дую впереди него, а он за мной. А когда пёхом идешь, ногами чувствуешь, где наезженный снег.

Одежа – спецпошив, на нем слюнявчик такой вот, капюшон, рукавицы меховые. Но буквально через две минуты везде, где нету спецпошива, намерзает лед. Снег набивается, тает и замерзает. И получается ледовая маска, не видно вообще ни фига. Тогда перчаткой так – тук-тук-тук по глазам, лед сбил и пошел себе дальше. И так я продефилировал в одну сторону вот эти почти четыре километра.

Пришел туда, молдаване спокойно себе уселись и ждут, когда будут помирать, потому что есть-пить нечего. 14 человек для вездехода было много, но с тоски можно было и 24 затолкать, не та ситуация. Я затолкал и говорю: слушайте, идите вы кто-нибудь впереди, потому что, я, слава богу, уже находился. Они говорят: не, мы лучше тут забьемся, но туда не пойдем. И я обратно пошел еще четыре километра. Привез их. Захожу в штаб, а спецпошив не снимается. Льдом покрылся, не расстегивается, ничего нельзя сделать. Мне его топором разрубили и сняли.

А где не было спецпошива, у меня, как у мартышки, была полностью черная кожа, черная-черная, она потом лоскутьями снималась. И промежуток между рукавицей и рукавом спецпошива – тоже такие черные красивые браслеты, тоже потом слазили. Вот такой вот эпизод небольшой случился.

Позже я себе отморозил и уши – куда же без этого, хотя и в совсем другой ситуации, чем себе представляют мамы детей. Последний взрыв я делал уже перед тем, как уходить в марте с Новой Земли – а взрыв мы готовили, действительно самый большой: 10,5 тонны в тротиловом эквиваленте, вот эти 10,5 тонны одновременно я взрывал. Это была жуткая работа, потому что, во-первых, объем очень большой, во-вторых, когда работаешь с тротилом, у него очень токсичный газ выделяется, и так болит голова, болят глаза, страшное дело. А я трое суток вообще не вылезал.

Там технология такая: сначала укладываешь ящики с детонитом, наставил, наставил, наставил, ну 10,5 тонны в трех камерах, значит, в камере где-то 3,5–4 тонны. Наложил. Потом ставишь основной заряд бризантный так называемый, тротил. Он как мыло хозяйственное, только дырки в нем есть, чтобы детонатор вставить. И тоже же не по штучке, большими ящиками. А потом это всё надо закрыть опять детонитом, а потом надо всю эту цепь от детонаторов вывести и детонирующий шнур вытащить. Я не доверяю огневым зарядам, потому что может быть передавлен шнур, и не видно, что он передавлен, – а он горит не с той скоростью: доходит до передавленного места и дальше долго не горит, потом продолжает гореть и взрывается совершенно непонятно когда и как. Поэтому параллельно с огневым зарядом я и делал дубляж электрическим зарядом, это электродетонаторы, это сваевая цепь и так далее. Потом, чтобы произошел нормальный взрыв, примерно в общей сложности метров 100 штольни надо забить мешками с гравием. Мы всё это дело затарили, забили и закончили 22 февраля.

22 февраля, взрыв для всех неординарный, и началось. Начальник стройуправления, Марк Львович Рабинович, прибыл, ну, если начальник прибыл, так все же остальные тоже тут. Потом прибыло командование флотом. Командование гарнизоном. Кудрявцев был, генерал-лейтенант, начальник политуправления. В общем, собралось их там человек 40. А границы безопасной зоны я определял: какие бы вы ни были начальники, за взрыв отвечаю я, дальше не пущу, вот там зона, благо, залив широкий.

Отошли, я поехал к зарядам. Решил, чтобы буду взрывать электрическим, ну, вроде как спокойнее, и дальше – заряд огневой из-за длины шнура не может быть более длинным. Все залегли. Я машинку круть-круть, жму на кнопку, а оно не взрывается. Приходит господин Ершов, главный механик, ничего в этом не понимающий, – у тебя неправильная машинка, на тебе другую, я свою привез. Результат тот же. Начинают сползаться кадры – а что делать? Рабинович, как самый умный, говорит: ребята, ну его на фиг, давайте ничего не будем взрывать, давайте отложим, посмотрим, потом будем рвать.

22 февраля, 23-е – праздник. Я говорю: делайте, что хотите, но я же это добро охранять не буду. Ставьте оцепление круглосуточное, а что можно еще сделать? Без меня какой-то хмырь придет и взорвет. Нет, не вариант.

Я говорю: ладно, давайте так, я сам поеду, сам взорву, не мешайте только. ГТСника из машины выгнал, сам за рычаги, приехал туда, нашел этот шнур, подпалил его, включил секундомер и ходу на максимуме, что можно было выжать. Мужики говорят, что я, когда назад ехал, вездехода не было видно, сплошной клуб снега.

По моему расчету через 2 минуты должно взорваться. Я прилетаю, смотрю на секундомер, 115 секунд. 5 секунд проходит – оно не взрывается. Предшествующий опыт уже есть. Думаю – хана. Это же если не взорвется, попробуй долезть туда и найди концы, где пережало, где передавило, что случилось. А никакого другого способа нет, как взорвать.

На самом же деле, старые шнуры были, еще с 1944 года лежали, отсырели, с другой скоростью горели. Проходит еще секунд 15 от расчетного времени – нет взрыва. И тут скала, молча, в полной тишине, вот так вот метров на 20 поднимается, у всех варежки открываются, и в это время лед под ногами ходить начинает. Попадал народ, подвижки сильные. И только потом уже грохот. И начало взрывать.

Ну и финиш всему, когда рядом с существующим штабом гарнизона надо было построить еще одно здание, тоже на вечной мерзлоте и тоже надо было взрывать. Под фундаменты. Рядом, в 10 метрах от штаба. Ну вот как взорвать, чтобы стекла остались целыми в штабе ж в нашем знатном? Возились-возились, я там всякие слабые заряды считал, целое дело. Позакрывали щитами. И прибежал начальник политуправления, предупредил меня:

– Ты же комсомолец?

Я говорю, – ну да.

– Исключу из комсомола, если хоть одно окно вылетит.

Ну, думаю, фиг с ним, исключит. Ничего, взорвали, действительно, ни одного стеклышка не вылетело, нормально получилось.

Лейтенант на Севере

– Ну, а с политрабочими была еще отдельная история. Вместе с причалом надо было построить хранилище для ракет, это баллистические ракеты, серьезное дело, и очень сложное хранилище. Полностью под землей, очень большой объем бетона – 2,5 тысячи кубов бетона, и оно разрезано на три блока, по 800 с копейками. Надо было непрерывно бетонировать, не останавливаясь, иначе появляются трещины в бетоне, и он не защищает. И вот я под эту землю залез с бойцами. 800 кубов положить, я скажу и сейчас задача: это большие стационарные заводы, это бетононасос, это миксеры, которые возят, то есть совершенно другая технология. А мне возили дохлыми самосвалами, обыкновенный кран, обыкновенная бадья, я трое суток эти 800 кубов клал, какое там спать, не до того было.

И вот через трое суток я вылезаю из-под земли, закончив всё это, а уже весна какая-то, потому что солнышко уже было. Стою весь счастливый, подъезжает ГТСка, вылазит оттуда начальник политуправления, адмирал. Подходит. Ну я представился: лейтенант Пинский.

– Ну и что ты тут делаешь, лейтенант?

А я счастливый человек, я же такую работу сделал. Говорю:

– Вы себе не представляете, какое большое дело сделали, вот, 800 кубов бетона положили.

А он мне говорит:

– Ну ладно, дело-то большое, а где твой боевой листок?

Это в тундре, где я под землей работаю. Отвечаю:

– Я не понял, товарищ адмирал, какой боевой листок?

– Ты комсомолец?

Я говорю:

– Ну конечно.

– Так, а где твой боевой листок, где отмечено это ваше достижение?

Я не выдержал и послал его. Он, оскорбленный, в ГТСку и уехал, буквально через полчаса на другой ГТСке за мной гонец, – поехали, тебя Рабинович вызывает. Захожу: товарищ полковник, лейтенант Пинский. А мы с Рабиновичем на волейболе еще подружились, я прилично играл, он играл, так что уже не просто формально полковник – лейтенант. Он мне говорит: Слава, тебя кто учил посылать адмиралов? Я говорю:

– Ну вот вы-то понимаете же, вы же понимаете, что я сделал?!

Он говорит:

– Да, понимаю. Но я же понимаю и что ты сделал с адмиралом.

– Ну так что?

Он говорит:

– Трое суток домашнего ареста, иди отсыпайся, чтобы я тебя на службе не видел, а потом объявлю благодарность.

Вот так закончилось мое строительство этого сложнейшего инженерного сооружения.

Ну а про причал для атомных подлодок: он получился общей длиной почти 200 метров. Вот 200 метров от берега, 22 метра постель. Летом не получается засыпать постель, пробовали несколько раз: надо грузить на баржу, с баржи высыпать, а баржу не удержать на якорях в каком-то фиксированном положении, ее все равно гоняет. Поэтому мы решили делать все зимой, со льда, благо, лето не такое длинное.

Практика со льдом началась с того, что попытались долбить лед ломиками. С ломиками дело получилось плохо, потом попробовали двуручной пилой. Тоже плохо. Придумали якорную цепь с блоками. Пошло успешнее, прилично пошло, много успели сделать. Была проблема – как вытаскивать этот лед? Ну, тоже вроде решили, сетками корабельными повытаскивали.

Была также проблема, как положить камень нормально. Придумали: на постель под водой положили рельсы, опустили отвал от бульдозера и стали с помощью бульдозера наверху планировать. Тогда же мне пришлось научиться ходить под воду как водолазу, ну научился и ходил.

У нас две команды водолазов работало. Хорошие ребята, опытные все, действительно классные ребята. Командовал ими флагманский водолаз гарнизона, Яков Михайлович. Тот вообще феноменальный водолаз, он чуть ли не на 300 метров ходил в Черном море – наверное, одна из самых больших глубин в мире на то время. Я не знаю, думаю, что и сейчас не намного глубже ходят, в скафандре, не в батискафе.

Водолазы работают, а я же не вижу, что они делают. И поэтому я решил, что надо и самому сходить. Одежда водолаза понятная: шерстяные рейтузы, шерстяной свитер, надеваешь это всё и лезешь в резиновую рубашку, она цельнорезиновая, там ничего другого нет. Лезешь через воротник. В воротник можно до пояса самому влезть, а выше нужно четыре помощника. Двое берут сбоку, один спереди, один сзади, растягивают ворот, а ты в это время должен в него занырнуть. Ну, по-разному кончается. Поопытнее ребята нормально становятся, кто не такой опытный, ниже нырнул – по ушам воротником. А потом начинают пригружать. Манишка бронзовая, пригрузы на пояс, ботинки по 16 килограммов, сам шлем, и таким образом экипировка составляет порядка 32 килограммов, наверное. И вот пехом дошел до трапика, и по трапу – в воду.

Под водой, когда заходишь, нужно травить воздух, воздухообмен должен быть. Не травишь воздух – костюм надувается, и ты становишься воздушным шаром и всплываешь. Поэтому работать никак нельзя. Если стравливаешь больше воздуха, чтобы не надуваться – рубашка обжимает, очень холодно становится. Поэтому надо эту меру, воздушную прослойку между рубашкой и одеждой, всё время соблюдать. Делается это очень просто: в шлеме есть золотник, который головой ударишь и травишь воздух.

Конечно, в Карском море под водой очень интересно. Очень чистая вода. Бывают участки, где заиленное дно, там плохо, там прошел – поднимается сразу ил, видимости никакой, и работать нельзя, и двигаться нельзя. А где каменистое дно, на 10 метрах 10-копеечную монету видно хорошо. Рыбы полно. Разной. Непуганая она, поэтому картинки интересные. Очень много морских ежей. У меня была коллекция, 30–40 штук.

Так вот, возвращаясь к нашим причалам. Бульдозеры все наши, в общем-то, были в опасной зоне, потому что, если проспал бульдозерист, бульдозер запросто могло стащить вместе с цепью под лед. И поэтому мы снимали с бульдозеров кабины, оставалась платформа с рычагами и бульдозерист в тулупе или в спецпошиве. Тем не менее часто затаскивало. В таких случаях, если бульдозер уже был в таком положении, что вот-вот затянет, мы его сбоку цепляли корабельными тросами, чтобы поперек движения, и два-три бульдозера его стягивали, все было классно.

В один из таких моментов – только бульдозер встал, стоит и качается, бульдозерист уже спрыгнул – приезжает товарищ главмех наш, легендарный подполковник Ершов. И говорит:

– Ну что ты смотришь? Ты же видишь, что бульдозер надо спасать.

Я говорю:

– Товарищ полковник, сейчас его поставим.

– Ты ничего не знаешь, ничего не умеешь. Давайте все сюда!

Съехались все:

– Цепляйте трос ты и ты.

Я ему говорю:

– Утопим!

Я же точно на практике знаю, что утопим.

– Ничего не знаешь, уходи отсюда.

Зацепили, дернули – утопили. 18 метров глубина. Слава богу, бульдозерист на льду. Я ему говорю:

– Ты топил? Иди вытаскивай.

А как его вытащишь? Бульдозер, он кругом-бегом 30 тонн весит. Ни одного крана, который имеет такую грузоподъемность, нет. Он мне: «Сам дурак», – и уехал.

А бульдозер-то вытаскивать надо. Пошел я с водолазами под воду. Взяли с собой домкраты, развернули этот бульдозер по направлению движения, по направлению насыпи, так, чтобы он вдоль рельсов хотя бы стоял. Зацепили тросы, на берегу я поставил те шесть бульдозеров, которые еще не утопили, и мы его подо льдом вытащили на берег. Кончилось всё, в общем-то, малой кровью, перебрали движок, убрали воду, и он заработал.

Всяких там ситуаций полно было. Вот сам причал – это деревянный рубленый причал, который состоит из блоков, которые называются ряжи. Они разного размера, в зависимости от того, ближе к берегу, дальше от берега – и разная длина, и разная высота. Это гидротехнический брус стандартной длиной калиброванной 12,5 метра, очень тщательно выпиленный, потому что это было требование проекта, который стыкуется через каждые 2 метра, и получается конструкция дома. У нас высота ряжа была от 22 до 28 метров. 28 метров – это как 9-этажный дом. Вот мы такие ряжи рубили, спускали. Пока ряж на льду, все хорошо. А чтобы посадить, его надо весь загрузить таким же отборным камнем. Лед из-под него как убрать? Колоссальная площадь, и он же не плоский. Это была проблема, поэтому мы там накувыркались достаточно долго. Когда рубили на воде, была еще одна опасность – ветер. Особенно в период, когда уже идет шуга[9] по воде. Тогда его может оторвать и унести в море; с одним так и произошло, 800 кубов ряжа уплыло, и так никто и не нашел, пришлось делать другой.

Были проблемы с рубкой ряжа. Приехал автор проекта. Затребовал рубку в толщину складного металлического метра. При нашем инструменте, при минусовых температурах такого достичь было невозможно, я начал это всячески доказывать, дошло до Петелина. А автор проекта – знаменитый человек был, лауреат, он получил за этот проект Государственную премию. Стали мы выяснять, где еще реализовывался этот проект, он сказал, что реализовывалось в Тиране[10]. И по команде Петелина я и еще два мужика слетали на три дня в Тирану посмотреть на этот объект. Там, конечно, всё совсем другое: это Адриатика, это теплый климат, это совсем другие условия. Там да, действительно, сделано так. Потом в конце концов доказали, что размер этого пропила для прочности конструкции никакого значения не имеет, особенно если учесть, что он всё время находится в воде и древесина имеет тенденцию к тому, чтобы набухать и расширяться.

Побывал я и на подлодке, заходила к нам уже следующего поколения за Комсомольцем. Они там под номерами ходили, я не очень и помню, и, в общем-то, не очень интересовался. Но размеры, конечно, подлодки просто потрясающие. Высота рубки над лодкой 43 метра. Сама лодка, я думаю, в диаметре метров 12, никак не меньше. И вот эта махина, длиной метров 130. И лодка спокойно заходила на стоянку. На причале же, кроме всего прочего, были еще и все системы электроснабжения, заправка топливом, связные все линии, чтобы лодка могла подойти, подключиться и работать себе в режиме общей сети гарнизона. Это все было на причале.

А еще 1961-й и 1962-й – это были два года активных испытаний всех типов ядерного взрыва. Я в 1962-м попал в сентябре, поэтому имел счастье наблюдать наземные взрывы и участвовать в подготовке к ним. Испытания – это отдельная песня. Начиная с того, что, учитывая радиационную обстановку, нас всех заставляли ходить с противогазами. А противогазы тяжелые, неудобные, и мы их не носили, а нас комендант ловил и пытался отправить на гаупвахту. Несколько грибов я видел своими глазами, картина, конечно, очень впечатляющая. После испытаний я был на полигоне. На том месте, где стоял Газ-53, ничего не осталось. От взырва тундра везде спекается, шлакуется. А там она не зашлаковалась, было мокрое пятно. Это все, что осталось от целого автомобиля. Никаких осколков, огрызков, остатков – ничего.

На Новой Земле у меня появился первый персональный автомобиль – ЗИЛ-157. Трехосный, все три оси ведущие, грузовик с саморегулирующим давлением в шинах, он мог спускать до 0,4 и идти по рыхлому снегу. Машина-зверь. Один недостаток: она без гидроусилителя. Водитель же у меня был Сашка, ну маленький, метр шестьдесят. Так он, когда руль выворачивал – а когда руль отпускаешь, он же становится в исходное положение – его несколько раз из кабины выбрасывало. Там, кстати, была хорошая забава: когда мы делали ледяную дорогу в заливе – 120 метров шириной, гладкая, как хороший асфальт – так вот фишка была разогнать, по тормозам и руль в сторону. И его начинает крутить. Знаешь, что тебе ничего не будет, тебя никуда не выкинет, покрутишься и покрутишься.

Сухой закон

– Был у меня такой Комаров, москвич. 366 суток на гаупвахте за срок службы сидел. Вот, гад, как он пил. Причем он напивался, ну просто, там, где уже ничего быть не может, а он напивался, сволочь. В этом смысле фантазия у него работала блестяще.

Новый год, по-моему, 1963-й, мы встречали – вообще нет спиртного. Мы вчетвером в комнате жили. Я в науке выпросил у мужиков пробирку, 50 граммов спирта. Его приволок, и на этом конец. А время уже после 11 вечера. И вот мы с тоской идем, прохожу мимо барака, где мой участок, где и контора, смотрю – окна светятся. Говорю, давай зайдем.

Захожу. Сидит моя привилегированная публика, завскладом, выдающийся человек Витька Лукачук, прораб, ну и вся интеллигенция моя, человек 12 было. Все с высшим образованием недоделанным – этот вот из Репинского училища сидит. Морды красные, стол шикарный. Пируют ребята. Я им сразу сказал:

– А че это вы пьете, а я трезвый хожу? Наливай.

– Товарищ лейтенант, да нету ничего, смотрите, нету ничего на столе, – а морды-то видно какие. Я говорю:

– Ладно, ну вас на фиг, выручите уже, я же уже не требую, просто выручите, на Новый год выпить нечего.

– Ну, товарищ лейтенант, так бы и сказали сразу, – это Лукачук, сволочь такая, – щас.

Берет чайник, ставит на плиту, крышку чайника переворачивает, туда снег кладет, и через 5 минут ставит в подносик кружку, а из чайника начинает капать жидкость в эту чашку, довольно-таки активно. Накапало. Нацедили фляжку, и мы прямо под бой курантов пришли, уже пробовать было некогда.

Пришли. Со жратвой, говорил уже, всегда было полно всего. Быстренько разлили. Как приняли – это была смерть: такая свежая перегнанная древесина, табуретка. Выпили мы, встретили нормально Новый год. Первого января встаю, думаю: ах ты ж сволочь, это ж не только для нас, это ж вы и себе тоже такую же отраву нагнали. Прихожу. Они уже на месте, как штыки. Говорю:

– Витька, что мы вчера пили?

– Та, товарищ лейтенант, у нас шеллак был, так вот то из него хорошо получается.

Шеллак – это то, что на изоляцию проводов идет. Ну, это аристократический способ. А более доступный – вакса, которой сапоги чистят: ее мажут на хлеб и дают постоят часов 10, она на спирту. Потом ваксу счищают, хлеб жрут и балдеют со страшной силой. Из благородных методов – в радиатор надо залить брагу, она там забродит, получится самогон, а потом слить и получить самогон. Но для этого надо брагу заварить, надо в радиатор залить, и чтобы никто не поймал. А я в казармах обязательно радиаторы проверял. Подходишь, а он холодный, что там – дальше можно не спрашивать. И была еще сотня способов. Лосьон огуречный, колоссальной популярностью пользовался…

Остров Панкратьева

– На острове Панкратьева, это север Новой Земли, с еще самых первых гарнизонов, с 1954–1956 годов, остались дизельные электростанции, остались кислородки, осталось еще что-то, и мы поехали это все демонтировать и забрать на основную базу.

Была у меня команда, 30 бойцов, четыре палатки, одна моя, одна для бойцов, одна столовка и одна – мы свой дизелек взяли, ну чем-то же надо кормиться с точки зрения энергоснабжения. И задача была – демонтировать эти старые дизельные, загрузить на баржи и доставить сюда. Всё это довольно хлопотное дело, у нас ушло месяца два, наверное, не меньше.

Остров Панкратьева – это особая статья. Это самый север Новой Земли, это птичий базар. Мы были в июне – невозможно себе представить, сколько там птиц. Там скал не видно, птицы везде. Птицы в это время линяют. А что такое, когда птица линяет? Они сбрасывают перо вообще и ходят голые. А потом начинает перо расти. Пока оно растет, оно свернуто в трубочку и вылезает как у ежа иголки. Тогда они ходят лохматые. А потом перо распускается, и они становятся нормальными.

На сухпайке, который мы с собой взяли, сильно же не продержишься, а тут птичий базар рядом. Назначил я повара, был у меня один из бойцов, на ГТСку, повар выбрал 30 гусей голых – их и ощипывать не надо – и в машину. А есть их нельзя, как выяснилось, ни гусей, ни уток, ничего, что на севере живет. Они же кормятся только рыбой, она еще и тухлая рыба, так вот запах тухлой рыбы – это запах этой дичи.

Я, кстати, и медвежатину белую там пробовал, меня угощали, точно с таким же эффектом, абсолютно с таким же. Нерпу вообще есть нельзя, из нерпы едят только печень. Говорят, что она очень полезная, северные народы вроде бы все витамины получают именно из этой печени, они ее много едят, много бьют. А остальное что в ней? Жир они используют освещать яранги. Жир в нерпе жидкий, его топить не надо. Они его в плошку наливают, фитиль зажгли – и отапливает, и горит, и все на свете. И шкуры, идут 100 % в дело. Это и юрты, и одежда из нерпы, всё уходит.

Худо-бедно, но кормились. А потом я смотрю, у меня бойцы каждый день ходят так хорошо поддатые, причем не один-два, а разные все время. Ну я же вертолетом летел, отбирал все с собой – просто ничего взять не могли, я весь груз перешерстил. Я знал, что такая ситуация может быть, что с собой чего-то возьмут. Учинил шмон до нижнего белья – нету и поставить некуда, видно же. Бродил я, бродил, а бойцы ходят, то один, то второй. Ну не то, что пьяные, но видно все же.

Значит, захожу я как-то в нашу электростанцию, стоит этот насос, он же электростанция, ЖЭС-8, были такие. А в этом насосе такой поршень ходит, и цилиндр охлаждающий. Обычный двигатель цилиндровый. А температура в этом цилиндре довольно приличная, высокая. Стоит насос на деревянном настиле, я наступил на настил – обломалась доска. Смотрю – пусто под ней. Не должно ж быть, в тундре ж сидим, на скале, но все равно не должно быть. Я ковырь-ковырь, подлажу, наблюдаю картину: от этого цилиндра внизу приварен кранчик, открытый кранчик, и стоит чайник, и туда капает. Пошел по следу дальше, а что ж капает. Привезли, сволочи, вместо двух бочек солярки две бочки браги, вместо топлива. Заливают брагу в этот цилиндр, она возгоняется и капает. Я их построил, говорю: мужики, вот слово даю, никого не накажу, никаким макаром, кто придумал, скажите? Это ж мысль надо иметь было. Так и не сознались, но это было гениальное решение. Вот такое случилось.

А к моим 30 мне дали четыре автоматчика для охраны. Я спрашиваю: мужики, вы от кого охранять собрались? На этот остров не загонишь никого. На фиг они мне нужны, мне ж еще за ними смотреть, кормить.

– Не, нам положено.

Ну, положено, ладно. Захожу как-то в свою палатку, смотрю – сидит автоматчик у меня в палатке, чего никогда не было. Сидит, весь белый, челюсть отвисла, трясется, и вонища жуткая. Я к нему – ты что тут делаешь? Говорить не может.

Выхожу из палатки, смотрю – следы. А там осталась старая избушка, махонькая, ну, не знаю, метра два с половиной высотой. И когда ветер, он наметает снег, и сравнивает постройки с общей территорией, не видно даже. Я на ГТСке как-то на двухэтажный дом в Норильске так заехал на крышу, пока в трубу не уперся – не понял, что на доме. А под домом, как правило, задувает-выдувает снег, и яма образуется, ну это везде так.

И я понимаю, что произошло. Автоматчик выходит из палатки, идет по этому снегу охранять. А такой морозец, снег хрумкает, а бойцы сбоку смотрят. Под палаткой внизу сидит белый медведь. Услышал, что кто-то хрумкает, ему это стало интересно, он выходит. И вот этот автоматчик подходит к концу сугроба сверху, а медведь внизу из сугроба, и они оба с любопытством смотрят, кто пришел. В результате автоматчик, понятно, полные штаны, и медведь убежал, тоже с желтой дорожкой за собой. Парень кстати, стал заикаться, я его с трудом отправил на базу. Вот так у них состоялась дружеская встреча человека с животным.

Ну и финал этого дела – демонтировали мы эти дизели, четыре их было. Прислали самоходную баржу 20-тонную, мы дизели загрузили в баржу, закрепили. А идти прилично морем, поэтому нам дали к самоходной барже еще и буксир. И с буксиром пришла уже морская команда, с ней капитан-лейтенант во главе, на барже свой начальник, мичман. Загрузились, мы тоже на баржу, пошли.

Только отошли – как задуло, как начался шторм, причем настоящий. Буксир то под нами, то над нами. Винт молотит в воздухе, а мы снизу на него смотрим. Ну, можно перетерпеть, качка плохо, но не смертельно. Часа два мы, наверное, как отошли. Заходит мичман и говорит: «Ребята, а мы тонем».

– Что за радость, Петя?

– Дизель сорвало с крепления, и он бегает, в трюме уже пробил обшивку баржи.

Твою дивизию, мы в этот трюм. А дизель – тонна с хвостиком. И бегает хорошо, его поймать попробуй. А из дырки вода хлещет в полный рост. А на самоходке нет мотопомпы, есть ручная помпа для откачки, ну никто ж не думал, что такие течи могут быть. Я четырех бойцов на эту ручную помпу качать. А что там качать? Она откачивает в три раза меньше, чем льется туда. И баржа так медленно начинает приседать уже.

А все остальные гоняются за дизелем. А как за ним гоняться? Его хоть как-то же тормознуть надо. Начали мы собирать любые предметы, чтобы под него кинуть, чтобы ну хоть как-то там тормознуть. Часов шесть мы за ним гонялись. Поймали. Точнее не поймали – остановили. А качка идет, как качало, так и качает. В общем, часов за 10 мы его принайтовали[11], поставили на место, все в порядке. А вода ж как была, так и была. Откачались мы с большим трудом. И ведрами черпали, и помпой, как угодно, поставили пластырь, специально заводится брезент, прижимается, ну вроде ничего, часов 12 мы кувыркались.

Вышли, только сели передохнуть, приходит мичман и говорит: «А мы всё равно тонем». Блин. Сволочь, что такое? Пластырь оторвало. Пошли мы опять этот пластырь латать. Латали-латали, еще часов шесть. Залатали. Всё уже, ну никакие. Пришли, попадали, уже и качка эта никуда и никому. А ветер усиливается, качка усиливается, волна выше.

Еще часа четыре мы вот так вот приходили в себя, приходит этот же Петя и рассказывает:

– Ребята, мы все равно потонем.

Я говорю: «Собака, теперь-то чего?»

А он рассказывает, причем правду же рассказывает, что трос между нами и буксиром короткий. Когда небольшая волна, так оно не страшно, а сейчас волна большая, и тросом вырывает просто нос баржи.

Я говорю: Петя, что будем делать?

Петя такой флегматичный: ну что, ну будем тонуть, что будем делать.

Да не хочется ж как-то. И мы приняли решение рубить концы. Вот это флотское – рубить концы – это ж в книжке хорошо рубить конец, а на практике еще одна такая была эпопея, не дай Бог. По нему не попасть, а когда попадешь – оно ж не рубится. Это ж трос, нормальный трос. А потом, я же понимаю, что если рубить концы, значит остаться без буксира, только на движке баржи, который по тихой воде в тихой заводи километра три прошлепает, а по шторму не знаю вообще, куда дойдет.

Ну, Петя авторитетно доложил, что не обрубим – потонем обязательно. А так есть шанс. Стали мы этот трос рубить… Отрубили – а на буксире даже и не знают, что мы рубим, у них свои заботы. Отошел буксир, они заметили, их перестало дергать. Они остановились, а баржи нету. И тогда этот капитан-лейтенант принимает мужественное решение искать пропавшую баржу. Открытое море. На барже, кроме прожектора на масле, больше ни фига, ну эти сигналы два стоят. Умудрились они нас найти. Подойти невозможно. Вся связь через матюгальню[12]. И тогда каплей принимает еще одно мужественное решение. Он понимает, что взять на буксир уже невозможно, это проехавшее дело. Тогда он говорит:

– Я десантируюсь к вам и иду с вами. Буксир идет своим ходом, а мы своим ходом, поскольку я командир и как капитан последним покидаю мостик.

Как он с того буксира влетел на баржу – до сих пор непонятно. Но попал. Откуда-то сверху вниз, но десантировался. Буксир ушел, и мы чап-чап, чап-чап, по этой волне пошли. К концу третьих суток зашли в бухту, всё честь по чести, дизели на месте, стали к пирсу. Дальше была потрясающая картина: первым четыре бойца снесли на берег каплея, которого укачало, единственного моряка в нашей колонне.

А после этого попал я под занавес под испытания: летали мы вертолетом на какой-то мысик маленький. И нас мало туда летело, только офицерская команда была. Чего-то нам там надо было. И как раз в это время шли испытания. Мы были далеко на севере, и, в общем-то, теоретически не должны были попасть, но видно метеорологи не так посчитали ветер, и нас хватануло облако. Так потом три месяца мне кровь переливали в госпитале.

Кстати, когда шли испытания, там был один смертельный номер. Летчики летали и делали забор проб воздуха по касательной в облаке. И одного из них я хорошо знал, капитан Коля, фамилию забыл, время же. Там смысл какой: есть заборные камеры, в момент прохождения по касательной облака он их открывает, забирает пробу воздуха и уходит. И то ли Коля не посчитал, то ли ветер в это время подул, но он попал не по касательной, а зашел в облако полностью самолетом. Вернулся он оттуда, его бегом в госпиталь, прокрутили – лучевая болезнь 1 степени. Его у нас продержали месяц, наверное – просто потому, что он никакой был, вообще не шевелился, желтый лежал, я к нему ходил. За месяц – скелет и кожа, больше ничего. Потому его отправили куда-то на материк, он полгода был в каком-то закрытом госпитале, его там чинили-чинили, чуть-чуть подправили, дали первую группу инвалидности. Он женат был, двое детишек. Жена, как только узнала, развелась сразу же, детей забрала. А он написал рапорт министру обороны с просьбой оставить его служить, потому что ничего другого уже не умеет. В авиацию его не возьмут по здоровью, а больше он ничего и делать не способен, да и здоровья нет. И его вернули к нам. Сделали начальником КДП, это контрольный диспетчерский пункт. Я уезжал, он остался и никуда не собирался заменяться, ему и некуда было, но вот эти следы радиации, жуткие следы.

Ну, и я же с самим Александровым, создателем атомных подводных лодок и директором Института атомной энергии имени Курчатова встречался – встреча была замечательная. Я уже был целый лейтенант, побывал на Новой Земле, и меня послали в командировку в Северодвинск. Что-то мы оттуда отгружали, я не помню. И это было зимой. Самолеты на Новую Землю летали из Архангельска, аэропорт в Архангельске был на острове посреди Двины, Кегостров такой был. Значит, до аэропорта, если ты с вещами, то были саночники, которые за 2 рубля возили твой чемодан, а если без – пешочком до Кегострова.

Собираются пассажиры, обычное махонькое деревянное здание аэропорта. Собрались, сели, улетели. А тут собрались все, и закрылся аэропорт по погоде. И когда откроют – не знают, и назад идти нельзя, потому что не знают, когда вылет. Ну, говорят, сидите, ждите. А где ждать? Там было несколько комнаток для техперсонала, для отдыха экипажей, и нам их открыли.

Захожу – сидит в комнате дед. Ну, старый дед, холодно, замерз. А я ж лейтенант, бравый, в шинельке. Я ему говорю: дед, не боись, мы сейчас чаю организуем. Пошел насыпал чайник, кипятку, стаканы нашел, заварку, прихожу, – дед, садись чай пить.

Еды с собой никакой не было, бутылка спирта была. Ну, это было святое, нельзя возвращаться без горючего. Я ему предложил, он отказался, и я не очень хотел. Попили чаю, потеплело, и в комнате вроде потеплело, дед снимает тулуп, а у него не то пять, не то семь орденов. Я так попритих сразу.

Говорю, извините, может мы познакомимся?

Он говорит: «Ну давайте знакомиться. Я – Александров, институт Курчатова».

Мне стало еще веселее. Я с большой опаской назвал свою фамилию, чтобы не дай бог он не запомнил. Вот таким макаром я с ним встретился.

Возвращение с Новой Земли было еще смешнее. В Питере ж свои ребята, с которыми я учился. И у одного из них приемный отец был начальником МИС балтийского флота. МИС – это морская инженерная служба, и я попросил его сосватать меня, чтобы я вернулся в Питер. В Питере мест не было, и его отчим, я забыл фамилию, очень известный человек был на флоте, нашел мне место службы в Кронштадте.

И с Новой Земли мне уже и направление дали в Питер, в штаб Балтийского флота, в Северобалтийске. Ну, в общем, флотский человек, поплыл себе дальше. Приезжаю я в кадры, сдаю предписание, спрашиваю, когда мне получить предписание и отбыть к месту службы в Кронштадт, а мне кадровик говорит:

– А кто тебе сказал, что тебя в Кронштадт? Нет, вот тебе предписание, едешь ты в Прикарпатский военный округ, никакого тебе Кронштадта.

И я в марте появляюсь в городе Львове. В строительном управлении Прикарпатского военного округа.

Карпатский моряк

– Прибыл я, флотский, в Прикарпатье, и кадровик мне говорит:

– Вот там западная часть Львовской области и Закарпатье. И, кстати, в Закарпатье есть место начальника участка.

– Тогда в Закарпатье, – и меня ходом в Закарпатье.

Приезжаю туда, переговорили с начальником УНРа Гуревичем, посмотрел он мой послужной список:

– В Мукачево поедешь?

– Ну, поеду, что ж не поехать.

– Семья?

– Нету семьи.

– Где жить?

– Ну, откуда я знаю, найдется, на улице не останусь.

– Ну, поезжай.

Забрал меня машиной начальник СМУ, очень симпатичный, толковый мужик. По дороге перетолковали, он мне говорит: слушай, есть сегодня два неприкрытых участка. Жилье надо строить, и мы должны начинать реконструкцию аэродрома. Ты когда-нибудь занимался аэродромами? Отвечаю: я ни жильем, ни аэродромами не занимался, поэтому мне пофиг. Но если с точки зрения чисто инженерной, так я лучше аэродромом занялся бы, все-таки интереснее.

– Ну, давай, будешь заниматься.

Разместили меня в барак. Обычный барак, деревянный. Дали в этом бараке комнату. И начал я заниматься реконструкцией.

Реконструкция – дело интересное, она заключалась в том, что требовалось удлинить взлетно-посадочную полосу. Она была короткая, 2800 метров, а следовало сделать до 3,5 километров, чтобы принимать самолеты всех типов. Тогда уже на вооружение пришли «Сушки», у них скорости другие, полоса другая, поэтому и надо было реконструировать. Весь Мукаческий полк тогда сняли, он перелетел в Черляны, а нам предстояло за год с небольшим сделать реконструкцию. Классная работа была, у меня имелся свой бетонный завод, куча машин, бетоноукладочные машины аэродромные. Почти отряд бойцов. Ну, хорошая работа.

Механик у меня работал, Казаков Михаил Владимирович, это родной дядя твоей будущей мамы. Откуда я с ней и познакомился. Дядя Миша войну воевал в авиации, ростом был за метр восемьдесят, и выпить мог ведро любой жидкости без последствий. Как-то я попал на его встречу со своими сослуживцами-ветеранами, их трое собралось, я их потом троих часа три разносил по домам: ходить они уже не могли, а нести их было очень трудно.

Итак, я начал трудиться. Сама по себе взлетка – это очень интересно. Это серьезное армирование, серьезный бетон, серьезная укладка, это хорошая инженерная работа. Я с удовольствием ею занимался. Было у меня еще два прораба под это дело. Естественно, как у любого начальника, у меня имелся персональный автомобиль – самосвал три пятерки. Аэродром же громадная территория. Работали уже бетоноукладочными машинами, а не врукопашную, делали бетонную рокадную дорогу вдоль всего аэродрома, места стоянки, места рулежек и пять-шесть арочных ангаров. В комплексе объемы были приличные, аэродромное строительство отличается тем, что сама технология заставляет выполнять и перевыполнять план. По-другому просто не получается. И поэтому у меня показатели были в общем-то хорошие. Обязательно организовать соцсоревнования – за что меня драл этот адмирал на Новой Земле – я уже в Мукачево делал. У меня была доска показателей, боевые листки.

В общем, всё складывалось довольно прилично, в 1965-м начали, в 1966-м, к осени, уже заканчивали.

Еще в Питере я начал заниматься боксом, до второго разряда дошел, потом мне сказали, бросай, ослепнешь. Но я судил, и у меня была первая судейская категория. Это категория, которая позволяет судить первенство области. Первенство республики можно, но не основные бои, а первенство области – основные. И начал я знакомиться с мукачевскими спортсменами. Борька Мясников меня свел с тренером сборной Мукачево по боксу, с тренером по самбо. А почти все эти спортсмены были бандюками мелкими, ну такие, морду набить. Это уже была компания, если я заходил в кабак – а кормился я только в кабаке, я же не мог иначе – оркестр тут же играл, была тогда модная песня «А ты прости, капитан, а ты прости, капитан, у нас у каждого свой караван». Этим меня встречали во всех кабаках Мукачево и Ужгорода – один матрос на весь округ, я был старший морской военоначальник Закарпатья, целого старшего лейтенанта уже получил. Ну и, конечно, гульки будь здоров какие были.

Вот той компанией собрались встречать Новый год, мне там разонравилось что-то, я решил уйти. По дороге домой подошел ко мне какой-то хмырь – дай закурить, что-то такое традиционное. Я смотрю, собирается бить, но неправильно бьет, кулаком не так бьют, сверху как-то. И уже рука опускается, смотрю, а у него нож, зараза. Я только успел заблокироваться, нож вылетел, мне шею пырнул, а я этого кадра достал хорошо, ушел. Но домой уже расхотелось. Вернулся – а им видно, что кровища:

– Ой, что с тобой случилось, что с тобой случилось?

– Да успокойтесь, ничего.

– Щас мы наведем порядок.

Часа два, новогодняя ночь. Зашли в какое-то кафе на Пушкина, просто хорошая кафешка, кофе попить. Один стал в дверях, остальные внутрь – выкинули всех посетителей подряд, вот просто, стол был, всех выкинули. Каждому по морде – и на выход. Выкинули елку. И сказали: «Мы за тебя отомстили». Пока мстили, эти из кафешки позвонили в комендатуру. Приехала комендатура, повязали нас на гаупвахту, новогодняя ночь, всё классно.

А, вообще, учитывая такое окружение, достаточно часто попадал во всякие ситуации, как-то меня скинули в теплотрассу, которую я сам строил, ободрал до костей ноги, руки, форма матросская вся заляпанная, мне выйти не в чем было. Я привез ванну, полную ванну бензина Б-70, на котором летали самолеты, запустил туда форму – то, что она могла взорвать весь дом, мне как-то в голову не приходило – выстирался, высушился, и через пару дней приехала мама в гости, первый раз в новую квартиру. Я уже в порядке, все там, красиво, на Мукачевской мебельной фабрике мебель хорошую купил. Встретил маму, привез ее, все, отутюженное, наглаженное, ну, в общем надо ложиться спать, раздеваюсь, а у меня на ноге мяса нет.

– Слава, что с тобой?

Говорю, да так, мама, поцарапался.

– Ну-ка показывай.

Ну, показал. А там гной и всё прочее.

В Мукачево я пробыл, наверное, года полтора. Много хороших ребят там повстречал, очень хороший интересный парень был директор винсовхоза в Нижнем Коропце, у него все винные склады в скале, выработка в скале, причем очень давнишние. Вот он меня там угостил вином 50-летней выдержки.

Я закончил аэродром, сел на него полк, и прилетел с полком командир дивизии, полковник Одинокий. Мы с ним пересекались, пока строительство шло, он часто прилетал, такой активный мужик, интересный очень человек. Я уже капитаном был, и когда закончили, я ему предложил съездить в Коропец, он никогда там не был.

Ну, мы с ним зашли, первое впечатление, как везде – бочки, бочки, бочки, они большие там, 500-литровые, деревянные, везде краники. Походили, посмотрели, а мы были в августе, уже фруктов полно, а это хранилище под горой с фруктовым садом, а в саду стоят такие деревянные столики, скамеечки, сливы, груши, хороший сад. Заходим – маленькая комнатуха такая, деревянная бочка, и на бочке стоит бочонок. И директор совхоза открывает этот бочонок, а в нем как мармелад, вот такой консистенции. Он ножом порезал на кубики где-то сантиметр на сантиметр. И говорит: попробуйте. Мы попробовали: это такой вкус и такой аромат, я не знаю, как его передать. Ярко и необычно. Ну а что такое кубик сожрать? Дай еще. Он говорит:

– Ребята, давайте не так. Выходите сейчас наверх. У меня дела, я минут на 40 уйду, вы побудете, а потом я приду, и дальше вы сколько чего захотите, столько и будете.

Вышли мы с этим Одиноким наверх, солнышко, погода хорошая, сад. Ну, он руку поднял, грушу сорвал, сливу сорвал. С полчасика посидели, и такое настроение. Во-первых, очень расслабленно. А во-вторых, весело, вот хочется смеяться. Ну и что-то я сидел-сидел, хотел встать – и чувствую, встать не могу. То есть я все хорошо понимаю, я совершенно нормальный человек. Но встать не могу. И мне так смешно от этого. Смотрю, Одинокий сидит и тоже ржет. Я когда его увидел, понял, что та же ситуация. В общем, кончилось тем, что, когда пришел директор, нашел двух кадров, которые сидели, глядя друг на друга, и ржали как лошади.

– Ну, вы ж видите, я же вам говорил, что вам больше не надо.

Так что вот таким образом мы побыли в этих складах. Это единственный раз в жизни, когда я пробовал такое вино, больше такого не было.

А потом открылся у нас новый участок, на украинско-польской границе. Там есть такой город Хиров, он был районный центр, туда я пришел на махонький, забытый богом, никому не нужный участочек, основная задача которого – обеспечивать горючим два стоящих на границе батальона. Обеспечение ракетным горючим. Значит, один батальон трубопроводный, у них задача – развернуть трубы от насосной до места заправки, надо сказать, что они очень быстро это делали. А второй батальон был по доставке горючего автотранспортом. У них цистерны из нержавейки, заливали этот окислитель и возили, заправляли ракеты прямо на месте. Ну, худосочные, махонькие батальоны, махонький гарнизон, в бывшем польском фольварке.

Одна задача была построить им 40-квартирный жилой дом, чтобы разместить всех офицеров и прапоров. А вторая задача – на целую бригаду подготовить место дислокации, в Хиров перебиралась из Виноградова артиллерийская бригада. И таким местом определили территорию бывшей школы иезуитов. Иезуиты выбрали в Хирове место классное: на холме, подходы просматриваются, ну, профессионально. И строили они это здание – я нашел потом по книгам – около 80 лет. Здание совершенно уникальное. Когда я туда зашел, там уже войска находились, но их было мало, они не успели еще сильно нашкодить. Вот молебенный зал, который потом сделали, естественно, актовым для всех собраний, со сцены можно было шепотом говорить, и тебя слышали везде, в любой точке. Я специально лазил, смотрел. Мы когда зашли, наши политрабочие – то убрать, это убрать, вот сюда герб, сюда звезду – и зал стал глухой. Микрофоны, усилители.

Задача была перепланировать. Подразделения же – это не монашеские кельи, хотя кельи были громадные. Надо было делать проемы, как-то соединять, перепланировать помещение. Так вот, внутренние стены имели такую толщину, что я ложился поперек стены, и ни руки, ни ноги за пределы стены не выглядывали, они были толщиной более 2 метров.

Молодожены

– Служебного жилья в Хирове у меня не было, и я, как последний дурак, из своей зарплаты платил за проживание, никто мне их не компенсировал – но жить-то надо где-то. А я за это время познакомился с бомондом Хирова – Хиров-то весь был тысяч десять, наверное. Мэра Хирова я знал, подружился с директором сельхозтехники, это был самый крупный производственник на весь район. Познакомился с Лёшей Патланом, хотя он старше меня лет на 15, не меньше. Лёша был комсомольским работником и поехал в числе 25-тысячников в этот Хиров в колхоз. У него в трудовой книжке одна запись – председатель колхоза, 27 лет к тому времени, как я приехал. Мощный колхоз, на животноводстве специализировался. Жена у него работала официанткой в кафе, в котором я кормился. Вот это была элита Хировская.

Свадьбу с женой, с Галей, мы справили в этом же кафе, а кафе было в здании мэрии, то есть мы в подвале, мэр на втором этаже, он нас расписал в своем кабинете, мы спустились, отметили свадьбу, и мэр нам презентовал жилье в центре города.

Центр города – всего восемь домов, мы были в одном из них, в двухэтажном доме на третьем этаже нам выделили комнату. То есть комната на чердаке, но в ней была печка, причем с такими изразцами глиняными, там умещалась газовая плита, баллоны, кровать, стол. До сортира 500 метров, до воды – километр. То, что сажа вместо трубы летела в комнату – тоже само собой. Но это было свое жилье.

А потом малая родилась, это уже 1968 год был. Нашлось еще место даже для коляски. А потом моя дорогая супруга сказала: я не стану больше дома сидеть, я работать хочу. Ну Хиров-то город громадный. В соседнем доме был еще один строительный участок, но уже не минобороновский, а какой-то местный. И она устроилась туда бухгалтером. А малую куда девать? Мы наняли няню. Старая няня, сказала, что опытная. Через месяц мы увидели, что малая вся чешется, аж раздирала себя. Няня блохастая оказалась, пришлось с ней расстаться. Галя, учитывая, что дом один и дом второй в трех шагах, умудрялась совмещать воспитание четырехмесячной дочки со своей работой. Ну а мне, как всегда же, некогда, мне надо тут строить, там строить.

Потом, пока вот это все шло, я потихоньку построил 40-квартирный дом на польской границе. Прямо из окна видна была Польша, колючка под окном. В этом доме получил 4-комнатную квартиру, селить в доме было некого. И тогда я купил малой первый трехколесный велосипед, в одной из комнат был велотрек, потому что, кроме нас троих, в этой четырехкомнатной квартире ничего больше не было. Казарменные столы, стул, кроватка ее и все.

А потом этот строительный участок передали во Львовский УНР. Львовский УНР – это ближе к штабу, к замкомандующего, а замкомандующего был очень инициативный такой мужик, он потом ушел начальником строительного управления в Киевский военный округ. А командующий был, имя вылетело из головы, генерал-полковник Герой Советского Союза, и ему подкинул замкомандующего идею: поскольку строителей не хватает, строить жилье собственными силами, войсками. То есть давать какую-то долю специалистам-строителям, а основная масса чтобы делалась войсками. Командующий ее хорошо воспринял, и надо ж было так случиться, что я там же в Закарпатье строил, они это выяснили и поручили мне построить четыре таких дома, хозспособом, в разных городах.

Когда командующий вызвал меня на прием, первое, что он у меня спросил: откуда у меня в округе матрос. А я в матросах был до победы. Я ему сказал, что вот не справляются, мол, местные, так решили флотом укрепить. Это я сейчас понимаю, насколько мудро он просто это выслушал, другой бы выгнал меня нахрен и на этом бы рандеву закончилось. А тот принял и дал мне карт-бланш. Разрешил звонить ему по прямому проводу, по закрытой связи, если нужна его помощь.

Отработал я эту тему, но львовянам, которым пришпилили этот участок, он триста лет не нужен был. То, что я по округу занимался, – еще куда ни шло, а вообще, им этот регион не нужен был, он неинтересный. И закрыть его вроде как нельзя, и держать ни к чему. И вызывает меня начальник УНРа Львовского, Анисимов. Говорит:

– Слушай, есть два варианта. Вариант первый: будешь ты сидеть в капитанах на этом участке вот до смерти, потому что мне тебя оттуда двигать некуда. Есть второй вариант: поехать на Крайний Север, послужить там, и потом вернуться куда-нибудь в более приличное место.

А я так: подожди, родной, я на Крайнем Севере уже послужил, мне вроде как по закону и не надо туда ехать. Три года службы, больше на Север не посылали, если нет собственного желания.

– Ну, так я ж тебя и не посылаю, я ж тебе предлагаю. Хочешь – поезжай. Майорская должность сразу. Норильск хороший город, это ж не где-то там в тундре.

Приехал я домой: «Галя, есть такая перспектива». А она до того устала в этом Прикарпатье, ни кола ни двора, жрать нечего. Там был один сорт колбасы – «Московская» – сплошное сало, и ее продавали раз в три месяца, и только особо доверенным лицам. Если бы я в Хирове не знал этого Патлана и Дмитренко, мы бы еще и с голоду сдохли там. Поэтому мы приняли мудрое решение – ехать в Норильск. А как ехать, а малая? Это был 1970 год, ей два с хвостиком было. Ну, созвонились с мамой и с папой, они говорят, конечно, оставляйте у нас, мы вам ее туда не дадим.

Так мы отдали малую в Северодонецк, и 21 февраля 1970 года рванули в Норильск.

Норильск

– Когда я в Норильск приехал, там было очень много бывших заключенных. Там я познакомился и очень подружился с заместителем директора Норильского комбината Василием Ниловичем Колядой – мы строили для комбината, и я с ним просто довольно много общался. И как-то Коляда – а ему уже 70 лет было – у меня спрашивает:

– А вот ты мне скажи, как ты в Норильск попал?

Я говорю: «Ну как попал, приказ».

– Не, как ты добрался?

– Ну как, самолетом, а как? Там только или водой в навигацию, или самолетом, другого пути нет.

Он говорит: а я сюда пешком пришел, в 37-м году.

В 1937-м он был начальником инженерной службы в армии у Якира. Якира посадили в 37-м, и его посадили. И он пехом шел в Норильск. А сопровождал его, начальником конвоя, который потом у Коляды работал начальником управления капстроительства. Вот шесть комсомольцев, бывших комсомольцев, которые пришли пешком, они все были заместителями директора комбината или начальниками крупных управлений. И вот на этом фоне, действительно видно, что очень много таких было репрессированных.

Хотя было и другое. В Норильске я себе баньку построил, и не одну – там у меня шесть штук было, авторские образцы, сам проектировал, сам делал. И вот как-то мы сидим в бане: я, главный энергетик комбината и начальник какого-то местного подразделения. Ну и зашла речь о том, что вот, сажали, и этот начальник управления местного говорит, и я сел, а главный энергетик подмигивает:

– А ты его спроси, за что он сел.

Я говорю: что спрашивать, захочет – расскажет.

Он говорит: «Ты знаешь, четвертак дали ни за что».

– А за что же «ни за что»?

– Банька сгорела в колхозе, мне четвертак дали.

А этот главный энергетик подсказывает:

– А ты скажи, а кто в баньке был? А в баньке был председатель колхоза и секретарь парторганизации. Так он жалуется, что его тоже ни за что посадили.

То есть сажали по-разному. Многих по делу, многих не по делу. И потому они вот так вот переплетались, и получился единый коллектив в Норильске.

В Норильск я прибыл на должность замкомандира батальона по технической части. Это был отдельный аэродромно-строительный полк, его вывели из состава строительных частей, в численности вооруженных сил, то есть он полного штата, это 1200 бойцов, все с вооружением, нормальная срочная служба. Батальоны полного штата. Командир батальона, замкомандира, замполит, и в батальоне еще три роты, это три ротных, три, взводные все офицеры, там офицеров было в общей сложности почти 150 человек, плюс прапорщики – командиры взводов, начальники служб, это еще человек 60. То есть там господ командиров набегалось человек, наверное, до 250.

Моя должность в переводе на общепонятный язык – это начальник строительно-монтажного участка. Потому что комбаты были не строители, это были строевики, замполит – он и есть замполит: рот закрыл, служба кончилась. Поэтому все производство – это зампотехи.

Мой предшественник нас встретил в аэропорту, 14 км до полка было, электричкой доехали, он нам рассказывает:

– Я вам жилье приготовил, ребята, с мебелью, все класс.

– Ну спасибо, – говорю.

Через день он мне дела сдал и тут же уехал. И вот в предпраздничный день 22 февраля нас привозят к нашей новой квартире – обычная солдатская казарма, с отдельным входом. Только не солдаты живут, а сколько-то семей.

Открываем дверь – коридор, на полу лед. Ну, думаю, ладно, фигня. Открываем следующую дверь, кухня: стоит газовая плита, баллон, умывальник, под умывальником мойка и пол с дыркой, и труба туда. Маленькая ширмочка, и не унитаз, а этот, деревянный, чтобы орлом сидеть, помост, и дырка тоже в тундру. Открываем дверь в комнату – лед везде. В комнате две солдатские кровати, две тумбочки, стол, две табуретки. И лед. И на кроватях лежат два матраса, без простыней, без ничего. Это мой предшественник нам приготовил жилье. Супруга – у нее были сапоги какие-то на каблуках – как на коньках, доехала до койки, села, глаза вот такие, слезы текут.

– Не боись, будем жить.

Ну что, будем жить, ее оставил, сам пошел представляться. Пришел к командиру батальона, подполковник, с войны, Василий Тимофеевич, по-моему. В войну воевал уже. Хороший мужик, мы с ним потом подружились.

– Ну, где служил, что служил, с кем приехал?

Рассказал.

– Хорошо, завтра ж праздник, давай устраивайся, давай на построение.

Я говорю:

– Да оно построение хорошо, но переночевать бы неплохо.

Он мне:

– Как, мне сказали, что всё готово.

Я говорю:

– Василий Тимофеевич, та все неплохо, но отопления нет, на полу лед есть, кровать есть, простынок нету…

Притащили нам какие-то там простыни, притащили из офицерской столовой чего-то поесть, чайник какой-то. Ну что, наутро пошел на построение уже как положено, в строю. Полк, побатальонно. Первый батальон прямо, остальные направо. Все по полной программе. Все при оружии. Ну, отмаршировал. Прихожу домой с этого построения, праздник. Наблюдаю картину: сидит твоя мама, в своем этом тулупе, в котором она приехала, на койке, ноги на кровати, слезы текут, а на шланге, который от баллона к плите идет, сидит крыса и жрет этот шланг. А там в каждом тамбуре топор стоял обязательно, лед обколоть. Я, значит, за этот топор и на крысу. Победил крысу, затопили печку, отогрелись кое-как, вот так вот мы встретили 23 февраля.

А потом обустроились потихоньку. Февраль был очень холодный и снежный. И, по сути, работать было нельзя. Я и объектов не видел толком. Ну что в феврале смотреть? Тем не менее попросил ГТСку – для меня это уже знакомо, снег, ГТСка – объездил свои объекты, а их было штук шесть, встретился с представителем заказчика, ПВОшниками. Володя Акудинов, майор был, такой симпатичный хлопец, мы с ним очень долго дружили потом.

Я ему говорю:

– Володь, а вот ты мне скажи, если я тебе представлю акты, что мы простаиваем по метеоусловиям, ты мне их подпишешь?

– Конечно, подпишу. Еще справку возьмем с метеостанции.

Я говорю:

– А когда кончится плохая погода, ты мне подпишешь очистку снега вручную – я должен лед сколоть, ты мне подпишешь это?

– Подпишу.

– А дорогу к объекту почистить – подпишешь?

– Подпишу.

Я это все проходил на Новой Земле, все уже знал. А те ребята, которые были первый раз – так, не очень. А это ж полк строительный, требуют выполнения плана. Я собрал все бумажки, к Володе, он мне подписал – и я перевыполнил план первого квартала. По полку пошла молва, приехал какой-то хитрый капитан, выполняет план, ничего не делая. Командир полка был москвич, какое-то у него было среднетехническое образование, то есть никакое. А главный инженер – неплохой мужик, Власов Лёва. Ну, волей-неволей я ж с ними пересекаюсь. Он меня просит: слушай, а ну-ка расскажи. Ну, я, конечно, все ему не стал рассказывать, но так, в общих чертах рассказал. Он говорит:

– А что ж мы, дураки, сидим, столько теряем.

– Ребята, это ж не ко мне, вы ж сидите, я ж не сидел, вот, выполнил план.

Ну а там пошло, объекты в общем-то не очень сложные были, это все было обустройство дивизионов ПВОшных. Гаражи, хранилища. Была полоса, когда я построил штук пять котельных подряд, одну за одной. А котельные имеют такое дурное свойство в руках неумелых кочегаров разваливаться и выходить из строя. Причем особенно когда зима и когда останавливается котельная в гарнизоне – это самое то. Так я научился, собрал мужиков, человек пять-шесть – мы разбирали, собирали, обмуровывали и запускали котел за трое суток, никакими нормами это и близко не предусмотрено. Я насобачился и делал это на раз. Прослыл знатным истопником. Начали все котельные мне давать. Ну давали и давали.

Потом мне подкинули пару объектов в Дудинке, порт. Там, собственно, не столько объекты мне были нужны, как мне нужно было войти в контакт с начальником порта. Дудинский порт – один из самых важных, и мы ему, в общем, не очень-то были нужны, кроме одного: ему надо было перед ледоходом убрать все свои краны, которые стояли в порту, на верхний рейд, потому что их сносило льдом. А лед там из Енисея поднимался до 12 метров, и ледоход шел такой, что рельсы как нитки рвало, в узлы связывало, я это видел, там, где не успевали. И тут ему нужно было много войск, чтобы подняться. А он нам помогал чем? Нам же тоже грузы шли в навигацию, он нам в первую очередь отгружал, он там своими контейнерами помогал, ну, хороший контакт.

Еще мы в Дудинке строили по системе ПРО башню, на 120 метров выше Останкинской. В металле. Мы были генподрядчики, металлоконструкцию закупали, а монтажная организация, по-моему, челябинская «Стальконструкция», они монтировали, все остальное наше. Это был совершенно уникальный объект.

А потом появилась тема Норильского горнообогатительного комбината. Уже устоявшееся государственное предприятие, ну, я думаю, в пятерке лучших, потому что директор комбината имел статус заместителя министра цветной металлургии. А, кроме того, во времена Косыгина, Косыгин специально раз в квартал выделял три дня, никого не принимал, работал только с директором комбината.

Так вот, месторождение никеля находилось под штабом дивизии ПВО. Антенно-мачтовое сооружение, штук пять деревянных бараков, весь штаб дивизии. В Минцветмете сказали, ребята, убирайтесь. Минобороны, как мудрое министерство, сказало – фиг вам. Вы нам постройте новый штаб дивизии, а мы туда переедем, и за свои деньги постройте, – это ж не нам надо, чтобы мы переехали.

И вот тут меня привлекли еще на стадии проектирования. Товарищи военные захотели: во-первых, два укрытых командных пункта, это такие командные пункты, которые делали для округов, огромные арочные здания с двухэтажными планшетами, на которые наносится обстановка в воздухе, с колоссальным количеством оргтехники, и поставили две такие арки. Каждая длиной 72 метра. Посадка на целиковую скалу, даже на трещиноватую не разрешали, потому что она оттаивала, разрушалась, шли просадки. А добраться до этой целиковой скалы – это довольно тяжкая работа. Жилье в Норильске, особенно в начале, где площадь Ленина, улица Ленина, мне рассказывали, строили заключенные – шли с разработкой вечной мерзлоты. Котлованы глубиной до семь-восемь метров, пока не доходили до целиковой скалы. И только потом делали фундамент и строили все.

Во-вторых, казарму на 800 бойцов, хотя их всего было 200, насчитали штаб, штаб дивизии, штаб полка, и получился здоровый двухэтажный штаб. Насчитали столовую на 1500 обедов, это была типовая армейская столовая по всему Союзу, то, что численность 800 – никого не колыхало. Столовая на 1500. И два жилых дома. До этого всё умещалось в пяти бараках. А поскольку всё за деньги комбината, то комбинат осуществлял и финансирование, и проектирование, и контроль за ходом строительства, я работы сдавал уже комбинату.

Куча очень талантливых людей там была. Очень талантливых, очень интересных людей. В Норильске впервые в мире придумали строительство зданий на сваях на вечной мерзлоте. Впервые в мире, аналогов не было. Это сейчас кажется, что это очень просто, ай, подумаешь, как раньше не додумались. Но никто же не задумывался, а они задумались. Они вместо того, чтобы использовать вечную мерзлоту как какую-то опору для здания, ее сохранили, они подняли здание над вечной мерзлотой, и сохранили вечную мерзлоту, и она не растеплялась, и она оставалась твердой, и она нормально функционировала. И главная задача была – ее сберечь, а не убрать, ее убрать невозможно. Вот за это Коляда, кстати, получил Ленинскую премию в свое время. Была масса талантливых проектантов, во всех областях. Не только в строительстве, но в том числе и в строительстве.

И комбинат, сам по себе. Я разговаривал с директором комбината Николаем Порфириевичем Машьяновым, с ним я просто часто встречался. Так вот он мне рассказывал, что на рубль, вложенный в дело, комбинат давал рубль прибыли. И я был потрясен высочайшим уровнем организации работы всего комбината. Об этом можно бы и нужно писать книги, в кино снимать, настолько здорово это было сделано. Диспетчерская служба комбината обладала колоссальными правами и, по сути, решала все текущие вопросы, что позволяло руководству предприятия решать стратегические задачи, не отвлекаясь на мелочи. Другого такого предприятия в Союзе не было. Многое из того, что я узнал здесь, потом пригодилось мне в дальнейшем, во всех организациях, которыми я впоследствии руководил.

Начали мы строительство для штаба ПВОшников с арочных сооружений, поскольку это были самые сложные, самые трудоемкие сооружения. Там я впервые столкнулся с техникой, которую Норильский комбинат мог позволить себе купить. Там я впервые увидел бульдозеры фирмы Caterpillar с рыхлителем, усилие рыхлителя на клыке было 70 тонн, он трещиноватую скалу ковырял как песок, а наши самые мощные на ней только скользили, и ничего не могли сделать. Мне пришлось монтировать крупногабаритные конструкции, потому что пришлось строить линию высоковольтную электропередачи, Р-35, так вот, комбинат мне выделил круповские краны. 48-тонный кран, по площади занимал меньше нашего 7-тонного, автоматически выставлялся, крановщик никаких там аутригеров не крутил, никаких деревянных подкладок не добавлял, и при этом у крана стрела была длиной 70 метров, так что он брал практически любые грузы. А потом, уже когда надо было монтировать опоры, мне дали 100-тонный крупповский кран, вот он эти опоры 44-метровые металлические – он их прям за голову брал, за один раз брал и ставил, а мы своими кранами их в воздухе собирали, в два-три приема. Также мне пришлось столкнуться с таким понятием, как электропрогрев бетона и вообще работа с бетоном в условиях очень низких температур: там минус 40 – это обычная температура, до минус 50 доходило. И как ни странно, была проблема, как не перегреть бетон, потому что когда большой массив бетона, бетон при затвердении выделяет внутреннее тепло от химических реакций схватывания, так называемая экзотермия. Так вот, если температура вырастает больше, условно, 30–35 градусов, вода из бетона начинает испаряться, он не успевает схватываться и превращается в сухой песок или в сухой цемент. И поэтому надо было бороться, с одной стороны, чтобы его не заморозить, а с другой – чтобы он не перегрелся.

На Новой Земле, честно говоря, всё происходило на совершенно другом уровне. Там был пещерный уровень, врукопашную – что слепили, то и слепили. С точки зрения высоких технологий, конечно, была очень крестьянская работа. Она добротно сделана, спору нет, но этих всех тонкостей, даже не подозревалось, что они существуют.

Мы, когда бетонировали, строили штаб, архитекторы придумали на входных группах поставить круглые входные колонны диаметров 35 см на два этажа высотой, на 8 метров, и в 40-градусный мороз я их бетонировал. Так вот, я трое суток жил возле них, даже домой не ходил, надо было мерять температуру каждые три часа. Людям столько раз температуру не мерили, сколько я мерил этим колоннам.

Все получилось, и это, собственно, и дало возможность познакомиться и с Колядой, и с Машьяновым, и с Колесниковым. Но как-то ближе всего сошлись с Машьяновым, просто это был основной период строительства, Колесников пришел, когда мы уже практически заканчивали. И с Колядой все время.

Так вот, Машьянов несколько интересных вещей рассказал. Я уже говорил, что Косыгин раз в квартал три дня уделял директору комбината и работал только с ним. А к тому времени Норильск перевели на газ. Нашли газовое месторождение, построили газопровод, большой, 40 километров. И перевели на газ всё, и промышленность, и жилье. Ну и появилась реальная опасность, что если не дай бог газопровод выйдет из строя, то Норильску просто смерть. И вот Машьянов рассказывает: значит, когда я был у Косыгина, я ему говорю, что надо бы трубы на вторую нитку. А Косыгин мне отвечает:

– Ты что не знаешь, где мы трубы берем?

– Знаю, в Швеции и в ФРГ.

– Ну, набери тонны полторы платины сверх плана и получишь трубы.

А дальше рассказ Машьянова: ну что, я вернулся, ну поскребли мы тут по сусекам, нашли полторы. Полторы тонны платины сверх плана! И, действительно, так оно и было, и построили вторую нитку газопровода.

Кстати, когда строили вторую нитку, был интересный эпизод. Уже начали активно ехать стройотрядовцы. Мы когда ездили на целину – это комсомольская путевка, энтузиазм, даешь целину, какие там деньги. А в 70-е годы стройотряды ездили зарабатывать, причем туда, где мало платили, они не ездили ни фига. И приехали мос