Читать онлайн Мне уже не больно бесплатно

Появление Феликса

Меня окружают стены грязно-зеленого цвета. Словно кто-то специально подобрал самый отвратительный оттенок, чтобы еще больше напомнить мне, в какой яме я оказалась. Решетки на узком окне едва пропускают свет, но он не приносит ни облегчения, ни надежды. И как насмешка над моей беспомощностью, этот пустой дверной проем без двери. Иди, только попробуй. Все равно остановят. Выйди – те же перекошенные лица, та же пустота. Я пытаюсь сделать шаг, но некуда идти. И незачем.

Моя жизнь разлетелась, как тонкое стекло, осколки которого больше не собрать. И даже если бы можно было, некому этим заняться. Я осталась одна. Совершенно никому не нужная, выжившая только для того, чтобы застрять в этом кошмарном безвременье. Если бы не смена дня и ночи за окном, я бы подумала, что этот день никогда не заканчивается. Санитары все те же – их лица вызывают только отвращение. Грубые, безразличные, с глазами, в которых нет ни капли сочувствия. Пациенты такие же. Смотрю на их перекошенные лица и понимаю: я среди них. Я – одна из них.

Еда – такая же безвкусная, как моя жизнь. Я жую эту серую массу, даже не задумываясь, зачем. Просто, чтобы избежать очередного удара со стороны санитаров. Я не чувствую вкуса, как и не чувствую ничего больше. Пища, как и все остальное, – это просто часть механизма, который должен продолжать работать. Только зачем?

Когда-то у меня была жизнь. Люди, которых я любила, и люди, которые любили меня. Воспоминания об этом кажутся сейчас призраками. Когда-то у меня была семья, были цели и мечты. А теперь все это растворилось, исчезло. Я держусь за эти осколки, как за единственное, что напоминает мне, что я когда-то была живой. Но все изменилось. Теперь я здесь, в этом месте, где каждый день тянется как один бесконечный кошмар.

Все, кого я любила, мертвы. Я осталась одна, запертая в этом времени, где ни прошлое, ни будущее не имеют значения. Психотропные препараты – это все, что удерживает меня от того, чтобы просто сломаться. Они глушат боль, заставляют меня продолжать дышать. Я принимаю таблетки, как по расписанию, даже не думая, почему.

Иногда, глядя на решетки, я думаю, как все могло так измениться. Я не всегда была такой. Я была другой. У меня была сила, у меня было будущее. Но все это исчезло. Моя жизнь разлетелась на куски после той ночи.

Их было четверо. Четверо чудовищ, которые отняли у меня все. Разрушили не только мое тело, но и мое сознание. Они забрали у меня все, что я знала о себе, о мире. С тех пор я больше не живу. Я просто существую, запертая в этом месте, с разбитой душой.

Ты протянул мне руку. Вначале я думала, что это спасение. Но теперь сомневаюсь. Ты хочешь помочь мне или превратить в красивую игрушку для удовлетворения своих желаний? Я уже не верю в доброту. Все в этом месте пропитано страхом, ложью и болью. Ты не исключение.

Каждый день здесь как предыдущий. Единственное, что меняется, – это я. Внутри меня происходит что-то необъяснимое. Медленно, но верно, я приближаюсь к краю.

Моя жизнь – это день сурка. Уже тошнит от однообразия. А может, это всего лишь побочный эффект таблеток. Наверное, и то, и другое. Тут многие отказываются пить таблетки, их силой заставляют пить. Или делают уколы. Я никогда не спорю, просто пью их и все. В этих таблетках все-таки есть смысл. Они делают то, что не смогли бы сделать ни люди, ни время: они разорвали те тонкие нити, которые связывали мои разум и чувства. Теперь они, словно два разных существа, дрейфуют в абсолютной тьме, не находя друг друга. И я вместе с ними. Медленно, без борьбы, без желания сопротивляться, я ухожу на дно этой пустоты.

Я больше не барахтаюсь. Не пытаюсь выплыть, не задыхаюсь от ужаса, как раньше. Теперь это просто… привычка. Словно естественное состояние. Голоса и звуки доходят до меня откуда-то издалека, как будто я под водой. Все, что происходит вокруг, кажется нереальным. Я вижу мир как через замутненное стекло, и это стекло отделяет меня от всего.

Я просто смотрю. Наблюдаю. Как сторонний зритель, который пришел на спектакль, но забыл, зачем он здесь. У меня больше нет интереса к тому, что происходит. Даже к самой себе.

Иногда я думаю: а может, меня уже действительно нет? Может, это просто тело, которое продолжает существовать по инерции, потому что так устроено? Где я? Меня нет.

Каждый день похож на предыдущий. Эти таблетки заставляют все вокруг казаться размытым, приглушенным, оторванным от реальности. Они сделали свою работу: связали руки и разум, чтобы я больше не чувствовала ничего. Ни боли, ни страха, ни обиды. Может, это и лучше. Так легче, так проще существовать. Но стоит ли это вообще называть жизнью?

Иногда, когда смотришь на мир, словно через мутное стекло, ты не понимаешь, живешь ли ты или уже давно перестал.

– Эй, Дашенька, ну что ты как маленькая? – донесся голос санитара Борьки, в котором не было ни тени злобы, только легкая усмешка. – Обед в постель у нас даже для "палаты повышенного комфорта" не предусмотрен. Иди в столовую.

"Палата повышенного комфорта" – так они ее называют, хотя это скорее черный юмор, чем правда. Она досталась мне благодаря припадку, который случился в первый же день. Никто и подумать не мог, что я – тихая, тощая девчонка – внезапно забьюсь в угол кровати и начну орать так, будто во мне поселился демон. Мой крик был таким оглушающим, что я сама не могла поверить в свои силы. Это был не просто испуг – это был ужас, такой глубокий и всепоглощающий, что тело само перестало подчиняться.

Я не помню, что спровоцировало этот приступ. Может, страх, может, что-то еще. Но когда ко мне подошел тот мужик, пытавшийся меня успокоить, все пошло наперекосяк. Он выглядел как обычный санитар – грубоватый, но, похоже, не хотел мне зла. Он подошел слишком близко, и что-то внутри меня сорвалось. Я чувствовала себя, как в ловушке, из которой не могу вырваться.

До сих пор не понимаю, как это произошло. Мужик хотел помочь, но внезапно отлетел назад. Я не могла его оттолкнуть – у меня не было таких сил. Он сам. Сам упал, словно кто-то невидимый сбил его с ног. Помню, как он нелепо пытался удержаться на ногах, цепляясь руками за воздух, как будто хватался за что-то, чего там не было. И, конечно, не удержался. Ударился головой о тумбочку – звук был оглушающий, как звон металла.

А потом – провал. Все вокруг будто погасло.

Помню, как все вокруг затуманилось, как будто сознание медленно ускользало, но боль и страх продолжали пульсировать во мне. Я больше не понимала, что происходит, только инстинкты работали на полную мощность. Казалось, что я – дикий зверь, пойманный в капкан, который отчаянно пытается вырваться. Меня схватили санитары, словно пытались приручить хищника, который готов разорвать их в клочья. Они держали меня крепко, и я отбивалась, извивалась всем телом, брыкалась ногами, но их хватка была несломимой. Я была слишком слаба по сравнению с ними, но все равно сопротивлялась до последнего.

Я чувствовала их грубые, стальные руки, которые сжимали мои руки и ноги. Они даже не пытались быть нежными – им нужно было только одно: чтобы я замолчала и перестала сопротивляться. В какой-то момент, когда силы начали покидать меня, стальные тиски их рук сменились холодными, безжизненными ремнями, которые сковали мои запястья и щиколотки. Эти ремни были тугими, как петля на шее, и не давали возможности двинуться ни на сантиметр.

Где-то в глубине сознания я улавливала обрывки фраз, голоса, но все звучало глухо, будто я была под водой. Последнее, что я запомнила перед тем, как провалиться в темноту, была брошенная кем-то фраза:

– А девочка-то буйная оказалась. В "палату повышенного комфорта" ее.

Слова эти прозвучали с явной насмешкой, но у меня не осталось сил реагировать на это. Я улавливала только холод ремней на своих запястьях и то, как сознание медленно, но верно покидало меня.

«Палата повышенного комфорта» – звучит как насмешка. В реальности это небольшая, ничем не примечательная двухместная комната, в которой только две кровати и один рулон туалетной бумаги, гордо занимающий место на единственной тумбочке. Здесь больше нет ничего. Даже этой тумбочке, кажется, не нашлось применения. Сказали, что ко мне никого не подселят. Боятся, что я могу сделать что-то себе или тому, кого они могли бы подселить. Или, наоборот, что кто-то сделает это со мной. Хотя вряд ли кому-то вообще есть до этого дело.

День за днем я провожу здесь в одиночестве, за исключением тех редких случаев, когда кто-то проходит мимо палаты или заглядывает внутрь. В остальное время я остаюсь один на один со своими мыслями. Они как насекомые, крутятся вокруг, но не приносят ничего, кроме пустоты. Воспоминания, которые должны бы раздирать меня на части, проходят мимо, как ненужные, как будто больше ничего не значит. Я вижу лица прошлого, слышу их голоса, но не ощущаю ничего – только холодное, безразличное равнодушие. Даже бабушка, единственный человек, который хоть как-то значил что-то для меня, не вызывает никаких эмоций. Я могу вспомнить ее голос, ее руки, но это будто давно забытая песня – воспоминания затухают в пустоте, не оставляя следа.

Дни и ночи сливаются во что-то бесформенное. Каждый месяц здесь проходит как один и тот же день, только с едва заметными изменениями. Я лежу на кровати, разглядывая потолок, который уже изучила до мельчайших трещин. Он стал для меня картой, по которой я, кажется, могу блуждать бесконечно. Иногда мне кажется, что я вижу в этих трещинах что-то большее – скрытые смыслы, символы, как дети видят облака, превращающиеся в фигуры животных. Но вскоре и это ощущение ускользает.

Нет никаких прогулок, нет свободы, даже в пределах этой маленькой комнаты. Единственное перемещение – это дорога в столовую, по узким серым коридорам. Меня всегда сопровождает санитар, словно я могу сбежать. Но куда? В этом месте некуда идти, каждый шаг, каждый поворот ведет к тем же стенам, тем же лицам. Прогулка по коридору становится чем-то вроде монотонного ритуала. Я больше не думаю, не чувствую. Просто механически двигаюсь, как кукла, ведомая чужой рукой.

Свежий воздух – вот единственное, что может хоть немного оживить это бесконечное пребывание в пустоте. Я открываю форточку и вдыхаю его, чувствуя, как легкий ветерок касается моего лица. Это, возможно, единственный момент, когда я ощущаю что-то похожее на жизнь. Но даже он быстро уходит, как только я снова закрываю глаза. За окном – тот же самый двор лечебницы, усыпанный желтой листвой. Я смотрю, как психи, такие же как я, бродят по двору в одинаковых серых бушлатах, которые, кажется, уже стали частью их тел. Они словно сливаются с этой мрачной осенью, с этим серым небом и остывающей землей.

Некоторые пациенты просто расслабленно прогуливаются. Это выглядит так, будто они нашли в этом дворе какую-то странную гармонию. Они идут медленно, наслаждаясь каждым шагом, словно пытаются почувствовать каждый момент. Их лица спокойные, почти безразличные. Кто-то из них нервно марширует по кругу, размахивая руками, как будто ведет бессмысленный бой с невидимым врагом. Их губы шевелятся, как у заговорщиков, которые не могут удержать свои секреты при себе.

Кто из нас больше потерян

Все это напоминает какое-то театральное представление, но актеры в нем не знают своих ролей. Никто не управляет ими, они просто существуют в этом мире, который давно потерял смысл. Иногда я замечаю других пациентов, которые сгребают листву в большие кучи. Они выглядят так, словно делают что-то важное, как будто этот процесс может их спасти. Но что они могут спасти? Кучи листьев выглядят как уставшие осенние ангелы, прилегшие на газон, чтобы больше никогда не встать. Они медленно гниют, как все здесь.

Я смотрю на это из своей комнаты, чувствуя, как эта картина постепенно сливается с тем, что происходит внутри меня. Я не могу понять, кто из нас больше потерян – те, кто ходит по двору, или я, сидящая за окном и наблюдающая за ними.

Я часто мечтаю выйти под дождь. Не просто под моросящий, легкий, а под настоящий ливень, чтобы холодные капли хлестали по моим щекам, смывая все, что так глубоко въелось в мою кожу и душу. Как будто этот дождь мог бы смыть всю ту грязь, что накопилась внутри, очистить меня до основания, заставить снова почувствовать себя живой. Но здесь, в этих стенах, дождь – это только мечта. Поэтому я остаюсь в пустой душевой, стою под тонкой струей воды и закрываю глаза, представляя, что вместо воды на меня падают холодные, очищающие дождевые капли.

Я всегда захожу в душ последней. И всегда одна. Это не просто случайность или совпадение – это распоряжение моего лечащего врача. Он понял, что я не могу быть среди других, не могу видеть их обнаженные тела, не могу быть частью этого непрошеного зрелища. Когда я впервые вошла в душевую, увидела ряды кабинок без дверей и десяток раздетых людей разных возрастов, которые беззастенчиво пялились на меня, я почувствовала, что теряю контроль.

В тот момент мне казалось, что воздух вокруг сжался, стал тяжелым, как будто я получила удар под дых. Я не могла вдохнуть, не могла выдохнуть. Все эти тела, все эти взгляды были слишком. Казалось, что они пронизывают меня, разрывают на части своим безмолвным осуждением. Все внутри меня сжалось, как пружина, и я просто рухнула на кафельный мокрый пол.

Я слышала только свое дыхание, резкое, судорожное, и биение сердца, которое звучало как оглушительный набат. Оно било так громко, что мне казалось, будто его слышат все вокруг. В ушах стоял оглушительный гул, а сердце будто пыталось вырваться из груди, чтобы сбежать из этого кошмара. Я сжалась, прижала ладони к ушам, пытаясь заглушить этот звук, но это не помогло. Мне казалось, что я кричу, но вместо этого я только скулила, как побитая собака, умоляя всех вокруг не приближаться ко мне.

Я не помню, сколько времени прошло, пока меня тащили из душевой. Санитары волокли меня, как мешок, без жалости и без понимания. Я больше не видела их лиц – только ощущала холодный кафель под ногами и пустоту внутри. Меня снова поглотила тьма, и я не могла ни сопротивляться, ни бороться с этим. Все происходило, как в страшном сне, который повторялся снова и снова.

Когда я очнулась, мой лечащий врач уже сделал выводы. Он понял, что я не могу находиться в таких условиях, не могу находиться среди людей. Доктор предложил, чтобы я всегда принимала душ последней. И теперь каждый раз, заходя в душевую, я стараюсь убедить себя, что все будет иначе, что я смогу выдержать хотя бы несколько минут под струей воды. Но все равно это только ритуал. Вода стекает по моему телу, но она не очищает меня. Она не может смыть ту грязь, которая глубоко въелась в мою душу.

Я стою, закрыв глаза, и представляю, что на меня падает дождь – настоящий, холодный, сильный. Дождь, который мог бы забрать с собой весь этот груз, который я ношу внутри. Я стою, подняв лицо вверх, и представляю, как холодные капли разбиваются о мое лицо, смывая все, что меня разрушает. Но это только иллюзия. Я знаю, что ни дождь, ни вода не смогут сделать меня целой.

Мой врач был единственным человеком, который казался нормальным в этом месте, где все вокруг пропитано безумием. Он выделялся на фоне всего этого хаоса – высокий, широкоплечий, с обликом, словно сошедшим с древнерусских сказаний. Его светлые, почти желтоватые волосы и едва заметные брови делали его похожим на героя древности. Но была одна деталь, которая всегда вызывала у меня легкое недоумение: когда он говорил, его губы странно дергались, будто он пытался пережевать свои пышные усы. Это было нелепо и одновременно как-то успокаивающе. Даже его странности были предсказуемы и, в каком-то смысле, приятны.

Однажды он задал вопрос, который зацепил меня больше, чем я ожидала:

– Почему ты никогда не интересуешься, когда тебя выпишут?

Вопрос прозвучал неожиданно. Я подняла глаза на него, чувствуя, как мои мысли вихрем проносятся внутри, но снаружи сохраняла абсолютное спокойствие. Я знала, что многие пациенты задают этот вопрос – когда они смогут уйти, когда их "свобода" наступит. Но у меня никогда не было такого порыва. Я не стремилась к выписке. Мое место было здесь, в этих стенах. Как бы странно это ни звучало.

Я пожала плечами и ответила просто:

– Зачем? Здесь мой дом.

Он нахмурился, явно не ожидая такого ответа. Его глаза, спокойные и проницательные, словно искали что-то в моих словах, что-то скрытое, чего я сама не понимала.

– Некоторые считают это место тюрьмой, – сказал он, как бы проверяя мою реакцию.

Я на мгновение задумалась. Тюрьма? Возможно, для кого-то это действительно было место заключения. Для меня же это была скорее клетка, но клетка не из этих стен, а изнутри. Я не чувствовала разницы между тем, что находится снаружи, и тем, что внутри меня. Это было одно и то же.

– Моя тюрьма внутри, – сказала я, глядя прямо ему в глаза. – Не важно, что снаружи.

На мгновение в его взгляде появилось понимание. Он, казалось, уловил суть моих слов, но не пытался их оспорить или анализировать дальше. Он просто понял. И это было странно – впервые кто-то не пытался навязать мне свои интерпретации. В его глазах не было осуждения, только легкое принятие того, что для меня эта жизнь за решетками была нормой.

В тот момент я поняла, что он, вероятно, был единственным человеком, который действительно не смотрел на меня как на больную или сломанную. Он просто видел меня такой, какая я есть.

Октябрьский месяц стал последним, который я провела в этих болотно-зеленых стенах. Кажется, это был самый тоскливый, но в то же время тревожно-спокойный период. Вроде ничего нового не происходило, дни шли своим чередом, но я чувствовала, что что-то назревает. Что-то должно измениться, хотя я не знала, в какую сторону. И вот однажды это случилось.

– Собирайся, – прозвучал голос Борьки, и в меня полетел больничный стеганый бушлатик, тот самый, который я теперь воспринимала как часть своей формы.

– Что, даже не обнимешь на прощанье? – добавил он, шутливо ухмыляясь, словно прощался с давней подругой, а не с пациенткой, которая скоро покинет это место. В его голосе была обычная для него легкость, но сейчас она почему-то показалась мне неуместной.

– Меня выписывают? – спросила я, пытаясь понять, серьезен ли он или это очередная шутка.

– Ага, – ухмыльнулся он, подмигнув, как будто все это было шуткой. – Списывают. На органы.

Эти слова заставили меня застыть на месте. На секунду земля ушла из-под ног, и все вокруг закружилось, словно в водовороте. Я почувствовала, как теряю равновесие, и если бы Борька не подхватил меня, то я бы точно оказалась на полу.

– Ты чего? – мягко сказал он, удерживая меня за плечи. – Да пошутил я! Кому нужны твои больные потроха?

Он усмехнулся, но на его лице я уловила тень беспокойства. Может, в его шутке был и намек на правду, но в тот момент я уже не могла понять, где начинается реальность, а где – Борькины шутки.

– В клинику пластической хирургии поедешь, – продолжил он с прежней легкостью, словно все это было обычным делом.

– Зачем? – я смотрела на него с недоумением, но все еще не могла прийти в себя после его слов. «Списывают на органы» – эта фраза звенела в моей голове, как нечто зловещее.

– Ну как зачем? – продолжил Борька, с насмешкой разглядывая меня. – Вот есть, например, богатая тетка. Бабла немеряно, жизнь удалась, а нос, как у буратино или шнобель как у бегемота. Таким только детей пугать. А у тебя носик маленький, красивенький. Вот у тебя его и возьмут, а тебе ее старческий пересадят.

Он говорил это так серьезно, что я на мгновение задумалась, может, в этом и правда что-то есть. В голове медленно накатывал панический страх, но прежде чем он полностью овладел мной, Борька ловко сделал мне укол в плечо. Почти сразу по телу разлилось тепло, и страх начал отступать. Нос, так нос. Это не самое страшное, чего можно лишиться, успокаивала я себя, чувствуя, как сознание погружается в легкую дремоту под действием лекарства.

Мы вышли за глухие ворота больницы. Воздух снаружи был совсем другим – более живым, более холодным. Я не помнила, как давно не чувствовала свежего воздуха на своем лице. На секунду я остановилась, чтобы вдохнуть его полной грудью. Казалось, что мир за этими стенами был чужим, далеким. Словно я покидала привычную реальность и попадала в нечто совершенно другое.

– Так что, еще увидимся, – бросил Борька, отходя чуть в сторону. Он оттопырил свои большие красные уши, ухмыляясь, как всегда, с какой-то добродушной, но все же насмешкой.

Я смотрела на него, и в голове крутились странные мысли. Буду ли я еще здесь? Смогу ли уйти навсегда? Или я, как и все, кто когда-то покидал это место, рано или поздно вернусь?

Водитель темного автомобиля открыл дверь, а Борька, привычно подталкивая меня в спину, запихнул в машину и пристегнул ремнем безопасности. Я посмотрела на него с привычной усталостью, но ничего не сказала. Какой смысл? Момент, когда дверь захлопнулась, показался мне неожиданно символичным, словно это был не просто звук замков, а окончательная точка, закрывающая еще одну главу в моей жизни. Все это время я словно существовала между двумя мирами – больницей и остальной жизнью. Теперь один из них был заперт.

Как только замки клацнули, на меня накатило странное чувство. Воспоминания, будто пущенные пленкой старого кино, начали всплывать в голове – та поездка, которая могла стать последней, моменты, когда я балансировала на грани. На лбу выступил холодный пот, и я машинально прижалась к сиденью, стараясь успокоиться. Водитель молчал всю дорогу, не оборачиваясь ко мне, будто забыл о моем существовании. Он был просто частью этого мира, чужим и безразличным.

Я пыталась не обращать внимания на свое состояние, дышала глубже, смотрела на проплывающие за окном здания. Мой взгляд скользил по ним равнодушно, как по кадрам, которые не имели никакого значения. Я смотрела, но ничего не чувствовала. Страх медленно отползал куда-то на задний план, уступая место той пустоте, которую я так хорошо знала.

Клиника пластической хирургии

Клиника, к которой мы подъехали, оказалась совсем не такой, как я ожидала. Вместо мрачных стен и запущенности я увидела современное здание со свежим ремонтом. Светло-голубые стены, яркие, почти стерильные, как будто этот цвет мог заставить человека почувствовать себя лучше. Но для меня это была просто новая обстановка, не более того.

Внутри клиники меня осмотрела женщина, которую было сложно точно определить по возрасту. Она не была молодой, но и старой ее назвать было нельзя. Ее лицо казалось почти идеальным – правильные черты, аккуратные линии, но взгляд ее был проницательным и цепким, словно она видела все, что происходит у меня внутри, каждую мысль, каждое переживание.

– Ну что же ты так сжалась как ежик? – произнесла она с легкой улыбкой, от которой я не почувствовала ни тепла, ни спокойствия. – Меня зовут Ангелина Александровна. Не бойся, я не кусаюсь.

Ее голос был удивительно мягким, как будто она говорила с ребенком. Но за этим спокойствием пряталось что-то еще – контроль, уверенность. В ее руках я была просто объектом для дальнейших манипуляций. Она знала, что со мной делать, и знала, что я буду подчиняться.

– Твои анализы в норме, – добавила она, пролистывая какие-то бумаги. – Сегодня мы все и сделаем. А пока отдохни немного, телевизор посмотри. Это поможет отвлечься.

Она провела меня в одноместную палату. Комната была уютной, такой, какой не бывает в обычных больницах. Здесь не было запаха лекарств, везде стояли цветы, а кровать напоминала обычную, домашнюю. В комнате был телевизор, и Ангелина Александровна включила его, вручила мне пульт, как будто это могло спасти меня от надвигающихся мыслей.

Я попыталась сосредоточиться на экране, но это было бессмысленно. Мои мысли витали где-то далеко, где клиника, врачи и вся эта обстановка казались чем-то нереальным. Я смотрела, как кадры мелькают на экране, но ничего не запоминала, словно это было просто фоном.

Не прошло и десяти минут, как дверь снова открылась. Меня пригласили в операционную. Внутри меня всколыхнулась тревога. Операционная была слишком многолюдной для такого места. Я остановилась в дверях, оглядывая несколько молодых людей – парней и девушек, все они были не намного старше меня. Их лица были настороженными, взгляд их скользил по мне, как по объекту изучения.

Я невольно подумала: «Может, они действительно собираются использовать меня как пособие для изучения внутренностей?» Эта мысль была абсурдной, но в тот момент она казалась вполне реальной. Словно все эти люди пришли сюда, чтобы разобрать меня по кусочкам. Паника вспыхнула внутри, но я не могла ничего сделать. Страх был, но тело не слушалось.

«Надо бежать», – мелькнула мысль, слабая, едва уловимая. Но я не побежала. Я стояла, как послушная кукла, и делала все, что мне говорили. Меня одели в белую сорочку и положили на стол, как будто это было частью какой-то неизбежной программы. Я чувствовала себя пустой, словно моя воля давно уже была подчинена чему-то большему, чему-то, чего я не могла контролировать.

Когда к моему лицу приблизилась пожилая женщина со шприцем в руках, я почувствовала, как страх вновь поднимается внутри. Она ввела мне укол в вену, и я поняла, что времени у меня почти не осталось. Сон приближался, тяжелый, как одеяло, которое накрывает меня все сильнее. Я знала, что если засну, все закончится.

– Сосчитай до десяти, – мягко сказала Ангелина Александровна, держа меня за руку, словно пыталась успокоить.

Я начала считать про себя, отчаянно борясь с навалившейся усталостью. Один. Два. Три. Мир начал расплываться перед глазами. Четыре. Пять. Мое тело словно погружалось в воду. Шесть. Семь. Я пыталась не смыкать веки, но силы уходили. Восемь. Девять. Я чувствовала, как сознание медленно ускользает. Десять.

Все исчезло.

Очнувшись, я первым делом схватилась за уши, словно проверяя, все ли на месте. Потом рука непроизвольно метнулась к носу. В голове до сих пор крутились те странные слова про нос, которые мне наговорил Борька перед операцией. Мое тело словно само по себе двигалось, проверяя, не случилось ли чего странного. Но, задев повязку на щеке, я почувствовала резкую боль, которая заставила меня замереть. Все это время страх оставался со мной, даже когда я находилась под наркозом. И теперь он просыпался вместе со мной, острым всплеском боли и непонимания.

Вскоре в палату вошла Ангелина Александровна – та самая женщина с цепким взглядом, которая встретила меня в клинике.

– Ну что, все хорошо, смелая девчонка? – спросила она, чуть насмешливо, но без злости. – Оклемалась?

Я только кивнула, не зная, что ответить. Ее уверенность в том, что все прошло, как надо, слегка сбивала с толку. В моем теле все еще оставались отголоски тревоги, но я не понимала, откуда это ощущение.

– Завтра мы тебе снимем повязку, – продолжила она, чуть приподняв одну бровь, – и сама увидишь, какую красоту мы тебе сотворили.

Красоту? Я едва удержалась от смеха, но только слегка поморщилась, чувствуя, как повязка натянулась на щеке, вызывая еще больше боли.

– А пока отдыхай. Недельку полежишь, думаю, – добавила она, осматривая меня профессиональным взглядом, будто я была ее очередным произведением искусства, которое только что покинуло операционный стол.

– А потом? – вырвался у меня вопрос, который беспокоил больше всего.

– Поживем – увидим, – произнесла она с такой легкостью, как будто это был план на будущее.

На этом она вышла из палаты, оставив меня одну с моими мыслями. Ангелина Александровна оказалась права насчет "красоты". Когда на следующий день она сняла повязку, я увидела, что уродливый, неровный рубец, который раньше выпирал на моей щеке, теперь превратился в тонкую ярко-красную полоску. Лицо еще не избавилось от отека, кожа была натянута, но я уже видела, что результат оказался лучше, чем я могла представить.

Она любовно осматривала свою работу, довольная результатом, как художник, с гордостью глядящий на свое законченное полотно.

– Как тебе? – спросила она, заметив, что я не могу оторвать взгляд от зеркала.

– Лучше, – тихо ответила я, хотя в голове у меня до сих пор крутились мысли о том, зачем все это нужно было. Вся эта странная история с операцией казалась мне чем-то непонятным и оторванным от реальности. Почему меня привезли сюда? Что дальше?

Но Ангелина Александровна, казалось, ни о чем не волновалась. Она была уверена в своем деле и не оставляла никаких сомнений в том, что все прошло как надо. А я, сидя на больничной кровати, ломала голову, пытаясь найти смысл во всем этом.

Через несколько часов после снятия швов, в палату вошел невысокий мужчина, который на первый взгляд показался мне не более чем случайным прохожим. Его волосы уже были тронуты сединой, лицо было из тех, что будто бы застыло в полудружелюбном выражении, но с оттенком усталости. На секунду я подумала, что он ошибся дверью, что это просто еще один врач или, возможно, кто-то из посетителей, который перепутал палаты.

Но не успела я как следует разглядеть его, как в палату влетела Ангелина Александровна. Она выглядела, как всегда, собранно, но в ее взгляде читалось нечто вроде раздраженного укора. Я знала ее достаточно, чтобы понять, что она явно не ожидала увидеть этого мужчину здесь так быстро.

– Феля! – почти выдохнула она, как будто ожидала его появления, но не в этот момент. – Была уверена, что примчишься сразу же. Но мог бы и меня подождать, пока освобожусь. Нет же, как всегда, спешка! Вечно ты хочешь все сразу и сейчас!

Ее слова прозвучали укоризненно, но без настоящего осуждения. В ее тоне, несмотря на недовольство, сквозила некая знакомая легкость, словно она давно привыкла к такому поведению этого человека.

Мужчина, которого она назвала Фелей, не обратил внимания на ее замечания. Он продолжал разглядывать меня, почти изучающе, как будто я была не просто пациенткой, а произведением искусства, которое он пришел оценить. Его взгляд был сосредоточен на моем лице, словно он искал в нем что-то важное, что-то, что должно было подтвердить или опровергнуть его собственные мысли.

– Ну что, я была права? – продолжила Ангелина Александровна, явно обращаясь к нему. В ее голосе прозвучала нотка гордости. – Похож на ангела? Пухлые чувственные губы, ровный нос, голубые глаза… Просто волшебный небесный цвет! И просто идеальное лицо. Это лицо почти Ангела! Пока почти. Пройдет время, и шрам будет практически незаметен.

Я сидела, почти не дыша, ощущая, как напряжение медленно нарастает в воздухе. Мне было некомфортно от этого пристального внимания к моему лицу, от их разговоров, которые словно происходили мимо меня, но в то же время касались меня напрямую. Словно я не человек, а объект для обсуждения.

"Ангел? Серьезно?" – я с трудом сдержала смех, потому что все это казалось настолько далеким от реальности, в которой я жила. Мое лицо, которое раньше было лишь маской боли и страха, теперь превратилось в нечто, что они пытались назвать почти совершенным. Но я все еще не могла осознать, что это значит.

Мужчина замер, как будто весь мир остановился вокруг него, и, затаив дыхание, пристально всматривался в мое лицо. Его взгляд был таким пытливым, что я чувствовала, будто он читает каждую черту, каждый шрам на моем лице, пытаясь разгадать все мои тайны. От этого пристального внимания я непроизвольно начала съеживаться, словно его взгляд давил на меня, становился почти невыносимым. Но я ничего не могла сделать, только молча сидела и ждала, когда это закончится.

– Представляешь, если бы она попала в руки к моим ветеринарам с дипломами хирурга? – наконец выдохнул он, не отводя взгляда, обращаясь к Ангелине Александровне. Его голос был полон ужаса от одной лишь мысли об этом. – Они бы превратили это чудо в чудовище! Разве я мог допустить подобное?

Его слова были наполнены искренним восхищением, но в них чувствовалась и тень самоуверенности, как будто только благодаря ему я избежала чего-то ужасного. Все, что он говорил, звучало словно похвала себе самому, и я только могла наблюдать, как его взгляд скользил по моему лицу с таким вниманием, будто он искал подтверждение своим словам.

Ангелина Александровна рассмеялась, ее смех прозвучал легко, как будто это был обычный комплимент, которым она уже давно привыкла обмениваться с ним.

– Да ты у меня вообще молоток, – произнесла она, немного насмешливо, но с той самой ноткой гордости, которая показывала, что она полностью разделяет его мнение.

Я сидела, ощущая, как эти слова словно проходят мимо меня, обсуждение происходило вокруг, но без моего участия.

Прощай психушка

Мужчина медленно подошел ко мне, как будто зачарованный, его шаги были мягкими, осторожными, как у хищника, который приближается к своей жертве. Я чувствовала, как с каждым его шагом воздух в комнате становился все более тяжелым, наполняясь напряжением. Он остановился, не дойдя до меня пару шагов. Казалось, что он изучает меня, осматривает, пытаясь увидеть что-то, чего я не могу понять. Внутри меня поднялась волна тревоги, мне хотелось вжаться в стену, стать частью нее, исчезнуть, раствориться. Но вместо этого я инстинктивно развела губы в стороны и натянуто улыбнулась, словно пытаясь защититься от того, что происходило.

Улыбка была болезненной, словно оскал, который говорил больше о моем страхе, чем о дружелюбии. Мужчина бросил взгляд на Ангелину Александровну, как будто ждал от нее подтверждения или поддержки. Она лишь пожала плечами, безразлично, словно это было обычное дело. Я же чувствовала, как напряжение нарастает, и чтобы как-то разрядить обстановку, произнесла с иронией в голосе:

– Вы еще в рот забыли мне заглянуть, чтоб зубы проверить.

Мой голос прозвучал резче, чем я планировала, но это был единственный способ скрыть страх, который сжимал меня изнутри. Ангелина хихикнула, словно я только что рассказала самый удачный анекдот, а мужчина приподнял одну широкую бровь. На мгновение он задумался, его взгляд скользнул по моему лицу, а затем, словно не видя в этом ничего странного, он протянул руку и мягко положил ее на мое плечо.

В этот момент мне показалось, что по всему телу прошел электрический разряд. Вся моя сущность взбунтовалась против этого прикосновения. Я почувствовала, как дрожь охватывает меня, и резко дернулась в сторону, отскочив к краю кушетки, словно спасаясь от угрозы.

– Не подходите! – выкрикнула я, голос сорвался на крик. – Никогда не смейте меня трогать!

Этот приказ вырвался из меня неожиданно, почти инстинктивно. Страх перед этим человеком, перед его прикосновением был настолько сильным, что я не могла контролировать свои реакции. Мое тело тряслось от напряжения, сердце колотилось в груди как сумасшедшее.

Мужчина, не двигаясь с места, убрал руку и сделал шаг назад, словно признавая мою границу. Но в его взгляде не было ни осуждения, ни удивления. Его лицо оставалось спокойным, почти отстраненным, будто он привык к подобным реакциям.

– Не бойся, – произнес он тихо, его голос был настолько мягким, что почти казался ласковым. – Я твой друг. Я о тебе позабочусь. Обещаю.

Его слова казались обманчиво теплыми, но внутри меня ничего не изменилось. Напряжение все еще держало меня в плену. Я продолжала пристально смотреть на него, ожидая, что он сделает что-то еще, что подтвердит мои опасения. Но он просто стоял на месте, убрав руку, как бы предлагая мне время для того, чтобы успокоиться.

– Ну что, ты точно этого хочешь? Не передумал? – нарушила тишину Ангелина Александровна, ее голос был спокойным, но в нем сквозило легкое любопытство, словно она тоже ждала, какой выбор сделает этот человек.

Мужчина медленно покачал головой, все еще смотря на меня, словно размышляя над тем, что видит перед собой. Затем, без лишних слов, он сунул руку в карман пиджака и вынул оттуда пухлый конверт. Его движения были неторопливыми, как будто он знал, что ему нечего торопиться.

Ангелина Александровна, заметив конверт, без лишних вопросов взяла его и бегло пересчитала содержимое. Ее глаза блеснули удовлетворением, и она кивнула, как бы подтверждая, что все идет по плану.

– Я сегодня же переговорю с главврачом, – сказала она, убирая конверт в карман своего халата. – Он оформит все нужные документы. У этой девушки из родственников только долбанутая тетка, которая уже почти спилась.

Она бросила взгляд на мужчину, явно довольная тем, как все складывается.

– Оформишь опеку, господин Лазарев, – добавила она с легкой улыбкой. – И она твоя.

Эти последние слова прозвучали так, будто речь шла о сделке, а не о человеке. Словно я была вещью, которую можно было оформить и передать в руки. Я почувствовала, как внутри меня что-то снова замерло, сжалось. Но все протесты, которые могли бы возникнуть, утонули в той усталости, что навалилась на меня.

***

Я снова была в своем привычном мире зеленых стен и пустых мыслей, которые я пыталась сосредоточиться на них каждый раз, если они начинали обретать силу. Лекарства не давали возможность углубляться в раздумья. Может быть, это было к лучшему. Меньше думаешь, меньше болит голова…

Мое лицо не изменилось, когда Лазарев снова появился в моей палате дурдома. Он что-то говорил и говорил, а я пыталась сообразить, зачем он тут опять?

– Бить будете? – спросила я, собрав все свое мужество, чтобы прервать господина Лазарева. Вопрос сорвался с моих губ неожиданно для самой себя, но его присутствие, его навязчивый взгляд вызывал в душе беспокойство. Страх смешался с решимостью, и я не могла больше оставаться в тишине.

Лазарев замер. На секунду его лицо окаменело, между бровями углубилась складка, словно он попытался осмыслить сказанное. Его глаза пристально ловили мой взгляд, изучали меня, как будто он искал что-то глубже, чем простой ответ.

Он сидел передо мной на корточках, словно специально выбрав такую позицию, чтобы казаться менее угрожающим, но это не меняло сути. Он был прямо передо мной, и я чувствовала, как под его взглядом я становлюсь маленькой, уязвимой. Я видела, что мои слова задели его – судя по выражению лица, ему совсем не нравилось то, что он читал в моем взгляде.

– А я разве похож на садиста? – наконец ответил он, голос его звучал спокойно, но в нем сквозила удивленная обида.

В его вопросе была какая-то доля серьезности, как будто он пытался понять, почему я могла так подумать. Я посмотрела на него, слегка опустив голову, но все еще продолжала следить за ним из-под опущенных ресниц.

– Просто… – начала я, но слова застряли в горле. Как объяснить этот всепоглощающий страх, это ощущение, что каждое прикосновение может нести угрозу? Я уже не могла сказать, чем именно был вызван мой вопрос. Но мне было страшно.

Лазарев слегка наклонил голову вбок, его взгляд смягчился, но глаза оставались проницательными, словно он все еще анализировал мою реакцию.

– Я не собираюсь тебя бить, – наконец ответил он, его голос стал еще мягче. – Я не такой человек.

Но что-то в его словах заставляло меня задуматься: могла ли я доверять этим обещаниям?

Откуда мне знать? На лбу у него ведь не написано, что он честен или безопасен. Я уже слишком много раз видела, как лица могут врать. И как обманчиво может быть первое впечатление. Внешняя оболочка редко соответствует тому, что скрыто внутри. Красивая внешность не значит ничего. Ложь часто прячется за самыми невинными улыбками и самыми ласковыми словами. Поэтому я молчу, не осмеливаясь ответить. Лучше промолчать, чем ошибиться.

Лазарев явно ожидал какой-то реакции, но, не дождавшись ее, его взгляд стал более настойчивым. Он смотрел на меня, словно пытаясь проникнуть вглубь моих мыслей, прочитать мое молчание. Но я не могла сказать ничего, не могла ни подтвердить его правоту, ни опровергнуть свои страхи.

– Я не причиню тебе зла, – начал он, голос его был теплым, почти нежным. – Я здесь для того, чтобы помочь. Мне важно, чтобы ты это поняла.

Его слова звучали успокаивающе, словно он пытался унять мой внутренний шторм. Но во мне все еще жил этот холодный страх – страх перед тем, что я не могу контролировать. И чем больше он уговаривал, тем сильнее я сомневалась.

– Ты должна мне довериться, – продолжал он, как будто говорил с кем-то, кого надо было убедить в очевидных вещах. – Я не причиню тебе боли, не заставлю делать что-то, чего ты не хочешь.

Он все говорил, говорил, а я сидела, сжимая руки так крепко, что ногти вонзались в ладони. Каждое его слово пыталось сломать стену недоверия, но эта стена была слишком прочной, выстроенной за годы страха и боли.

– Даю слово, я никогда тебя не обижу. Я позабочусь о тебе, – его голос стал еще тише, успокаивающе, и в этот момент я почувствовала, как его широкая ладонь мягко легла на мое колено.

Этот простой жест должен был, наверное, вызвать доверие, но вместо этого мой организм среагировал мгновенно – пальцы вцепились в край койки с такой силой, что я почувствовала, как на ладонях проступает боль. Еще немного, и, казалось, раздастся хруст суставов от того, насколько сильно я сжала края кровати. Мое тело само по себе напряглось, как натянутая струна, готовая в любой момент оборваться.

Он заметил это. Его глаза мелькнули к моим рукам, которые побелели от напряжения, костяшки пальцев выдавали мое состояние лучше всяких слов. Лазарев тяжело вздохнул, и его лицо на миг омрачилось. Он словно понял, что никакими словами не сможет заставить меня поверить ему сейчас.

– Ты слышишь? Я не причиню тебе зла, никогда, – повторил он, медленно поднимаясь на ноги. В его движениях не было резкости, словно он хотел дать мне время привыкнуть к каждому его шагу. Он осторожно пересек комнату и сел на койку у противоположной стены, оставив между нами расстояние.

Он больше не пытался приблизиться, но его взгляд оставался прикованным ко мне. В нем не было агрессии или раздражения, только какая-то глубокая печаль, словно он понимал, что моя реакция была не следствием его действий, а чего-то гораздо более глубинного, спрятанного в моей душе.

Мои руки все еще дрожали, а сердце бешено колотилось в груди, но постепенно напряжение начало спадать. Он сидел напротив меня, спокойно, не делая попыток снова прикоснуться или сказать что-то еще. Его молчание было почти оглушающим, но, несмотря на это, оно было мягче любых слов.

Лазарев медленно оглядел палату, его взгляд был придирчивым, почти презрительным. Уголки его губ слегка поджались, как будто сама обстановка вызывала у него неприятные ассоциации. Я молча следила за его реакцией, чувствуя, как напряжение снова нарастает.

– Раньше я никогда не видел живых ангелов, – произнес он, раздумчиво, будто вслух озвучивал свои мысли. – Я мало что знаю об ангелах, но в одном убежден совершенно точно – им не место в психушке.

Он взглянул на меня, его слова проникли глубоко внутрь, как будто он действительно видел во мне нечто большее, чем просто испуганную девчонку, запертую в четырех стенах этого места. Но я не могла отозваться на его слова, оставалась неподвижной, вглядываясь в его глаза, пытаясь понять, что скрывается за его внезапной заботой.

– Дашенька, я уверено, что тебе будет гораздо удобнее жить в нормальном доме, – продолжил он, его голос наполнился уверенностью. – Со всеми удобствами.

Он произнес это так, словно пребывание здесь было величайшим наказанием, и только нормальные условия могли бы вернуть меня к жизни. Его взгляд снова скользнул по больничным стенам, которые, казалось, давили на него своим цветом, вызывая раздражение.

– Эти стены, этот цвет, он… даже у меня вызывает депрессию! – его голос задрожал от возмущения. – Они реально способны свести с ума кого угодно.

Он вздохнул, словно и сам был на грани того, чтобы сбежать отсюда.

– Представь: красивая, уютная комната, светлая, чистая, – продолжил он, снова смотря на меня с какой-то особенной теплотой. – Без этого въевшегося запаха хлорки, цветочки на подоконнике, компьютер, телевизор… Полный холодильник еды, все, что захочешь. Разве не о такой жизни ты мечтала?

Его голос становился все более завлекающим, как будто он описывал не просто условия, а спасение от всего, что окружало меня сейчас.

Садом это сложно назвать

Я смотрела в окно. Мелкий дождик, словно издеваясь, начинал стучать по стеклу, оставляя за собой прозрачные кляксы. Эти капли будто заполонили собой все мое внимание, отвлекая от того, что происходило в комнате. Лазарев что-то говорил, его голос доносился до меня, но казался каким-то отдаленным, как будто он находился в другом мире. Он говорил, говорил, бесконечно. Его слова текли потоком, но мне было трудно уловить смысл. Может, это я просто больше не могла связать все воедино. Как будто мои мысли были где-то далеко.

Скорее всего, он боялся замолчать. Возможно, боялся услышать мой ответ, поэтому продолжал говорить, заполняя тишину. Но его слова не касались меня. Я не слышала в них ничего важного, просто звуки, которые лились в пустоту.

Моя голова резко дернулась в его сторону, и я вырвалась из своей задумчивости, словно прорвалась сквозь собственные мысли.

– А сад? У вас есть сад? – спросила я внезапно, перебив его бесконечный монолог.

Он замолчал растерявшись. Видимо, не ожидал такого поворота. Я не отрывала от него взгляд, ожидая ответа. Мои слова были резкими, слишком неожиданными, как будто я проверяла его, как будто сад был чем-то гораздо более важным, чем все остальное, что он мне описывал.

– Ну, садом это сложно назвать, – ответил Лазарев с легкой усмешкой, будто пытался смягчить мои ожидания. – Пара деревьев – вишни, сливы. И скамейка старая, под сиренью. Она уже немного разваливается, но там приятно сидеть.

Он говорил спокойно, словно боялся спугнуть меня своим тоном, но его глаза напряженно искали мою реакцию. Я все еще не отводила от него взгляда, словно пыталась понять, могу ли я ему доверять.

– И что, мне можно будет там гулять? – задала я вопрос, но в голосе проскользнула едва уловимая просьба.

На его лице промелькнула тень раздумий, но он быстро взял себя в руки.

– Можно? – он на секунду замолчал. – Нужно. Свежий воздух тебе только на пользу пойдет, – уверенно сказал Лазарев, подойдя ближе. Его голос стал еще мягче, словно он пытался убедить меня в чем-то большем, чем просто прогулка. – Ты готова поехать со мной?

Он протянул ко мне руку, его жест был осторожным, почти как приглашение.

Хочу ли я поехать с ним? Стоит ли это хоть малейшего риска? Я точно знала одно – больше я не могла оставаться здесь. В этом месте боль стала чем-то обыденным, чем-то, от чего нельзя просто убежать. Она была повсюду. Я больше не могла терпеть, как мокрые простыни, скрученные в жгуты, обрушивались на мое тело за любую провинность – за истерику, за слезы, за крики. Это была их форма воспитания. Но что за воспитание такое, которое оставляет шрамы не на теле, а внутри? Удары были точными, рассчитанными. Они никогда не оставляли видимых следов, чтобы никто не мог доказать, что это было. Ведь если нет синяков – значит, не было и боли. Нет доказательств – нет преступления.

Кто поверит мне, человеку с "отклонениями"? В этом мире, где клеймо "сумасшедшего" затмевает все остальное, мои слова ничего не значат. Здесь каждый шаг мог стать очередной ошибкой, за которую тебя накажут. Никто не хотел слышать крики, никто не слушал. Санитары действовали жестко, уверенно, как будто они были хозяевами этого места, и их задача – подчинить себе каждого, кто сюда попадал. И они знали, как это делать.

Я видела это не только на себе, но и на других. Я видела, как кого-то из соседних палат по ночам тащили на ремнях, слышала приглушенные крики, которые заглушались стенами и строгими приказами. Когда одна девушка, совсем молодая, вдруг впала в истерику прямо в столовой, ее повалили на пол, скрутили ее руки за спиной и потащили прочь, как животное. Потом я видела ее через несколько дней, она шла медленно, как кукла на веревочках, глаза были тусклыми, а руки дрожали. Она больше не сопротивлялась, не кричала, а просто молчала, опустив голову.

Другие пациенты тоже страдали. Один старик, чья палата находилась через коридор от моей, был особенно тихим. Он никогда не говорил ничего, но его руки дрожали, когда он садился за стол. Однажды я заметила, как он нечаянно уронил ложку на пол. Казалось бы, обычная мелочь, но санитар, стоявший рядом, подошел, поднял ее и, без единого слова, ударил старика по затылку. Старик съежился, не пикнул, просто принял это, словно это было привычно.

Было ясно, что эти методы не были исключением. Они были нормой. Система, в которой пациент должен был подчиниться, смириться, стать бессловесным и безэмоциональным, была выстроена с точностью до мельчайших деталей. Любое отклонение от этого порядка каралось мгновенно и бесповоротно.

Я не хотела больше становиться частью этой системы. Я не хотела больше ощущать эти ремни на своих запястьях и щиколотках, которые сковывали меня, как в капкане, не давая шанса на побег. Я не хотела больше бояться каждого взгляда, каждого движения, каждого лишнего слова. Даже то, что другие пациенты, чье безумие было явным, пугали меня. Их бормотания, хаотичные движения, искривленные лица, как будто это они, а не стены, создавали этот ад. Каждый из них находился в своем мире, запертом, недоступном для других, но это не делало их менее страшными.

Здесь каждый был либо жертвой, либо палачом. И я больше не могла оставаться жертвой.

Я медленно протянула руку, стараясь не смотреть на его лицо, и мои пальцы робко коснулись его ладони. В тот момент я не знала, чего ожидать. Я была готова к тому, что он отдернет руку, что это был не жест приглашения, а лишь жест вежливости. Но что-то в этом мгновении перевернуло мои мысли. Внезапно мои пальцы сжались, как будто инстинктивно, и я вцепилась в его руку мертвой хваткой, словно она была последним якорем, удерживающим меня на поверхности.

"Что, если он передумает? А если я его не так поняла, и это не приглашение, а всего лишь возможность – возможность, которую он сейчас отнимет у меня?" – Эти мысли молнией пронеслись в моей голове, наполняя меня паникой. Я отчаянно сжимала его руку, боясь, что вот-вот он оттолкнет меня, оставит здесь, среди этих серых стен, среди людей, которые давно перестали видеть во мне человека.

Но он не отстранился. Наоборот, Лазарев сжал мою руку чуть крепче, как будто подтверждая, что это не ошибка, что я сделала правильный выбор. Мы вышли за дверь вместе, рука в руке, и это было настолько странное и новое ощущение, что я чуть не потеряла равновесие. Это было похоже на то, как если бы человек, долгое время находившийся в темноте, внезапно увидел свет – все вокруг начинало казаться нереальным, зыбким.

Я заметила, как мои шаги замедлились, когда мы подошли к дверному проему. Возле него стоял огромный мужчина в темном костюме, который переминался с ноги на ногу, как бы проверяя свои ботинки или просто скучая от ожидания. Мое сердце забилось сильнее, и я невольно вздрогнула, инстинктивно отшатнувшись назад, словно этот «шкаф» представлял собой угрозу.

Лазарев заметил мою реакцию. Он мягко успокоил меня, не произнося ни слова, но его присутствие и его рука в моей, казалось, передавали спокойствие. По молчаливому знаку Лазарева этот огромный человек бережно накинул мне на плечи легкую куртку. Ее мягкая ткань слегка опустилась на мои плечи, согревая меня своим теплом. Куртка была великовата – возможно, это была его вещь или она принадлежала кому-то еще, кого я никогда не увижу.

От куртки исходил странный запах – древесные ноты парфюма, которые смешивались с чем-то неуловимым, что напоминало о доме. Это был запах уюта, тепла, чего-то давно забытого. Я закрыла глаза на мгновение, вдыхая этот запах, и почувствовала, как слезы подступают к горлу. Это напомнило мне те редкие мгновения из детства, когда я могла почувствовать себя защищенной.

На улице мелкий дождь сыпался тонкими, холодными каплями, и воздух был пропитан влажным холодом. Было прохладно, но я даже не думала о том, чтобы отцепиться от спасительной руки Лазарева. Я держалась за нее, словно она была единственным связующим звеном с этим миром, а не просто жестом поддержки. Куртка, которую мне накинули на плечи, сползала, но я не могла отпустить его, чтобы поправить ее, не хотела лишаться этого хрупкого ощущения безопасности.

Когда мы прошли несколько шагов, я оглянулась на здание лечебницы, серое, угрюмое, как тюрьма, в которой я провела, казалось, целую вечность. В одном из окон я заметила Борьку, который стоял и следил за мной из-за стекла. Он был как призрак этого места, и я невольно ощутила желание показать ему жест, который скажет все без слов. Но, держа куртку, которая могла упасть в грязь, я лишь мысленно позволила себе это – небольшой акт бунта в душе.

То, что господин Лазарев не нуждался в деньгах, стало очевидным, когда я заметила рядом с ним охранника – такое себе могут позволить далеко не все. А когда его роскошный автомобиль свернул с главной дороги в сторону элитного поселка, у меня уже не осталось сомнений, что он зарабатывает достаточно, чтобы не отказывать себе в удовольствии. Я представила его утренний бутерброд не просто с маслом, а с красной, а может, и с черной икрой.

Когда мы подъехали к дому, мои ожидания немного разлетелись в дребезги. Я представляла себе что-то совершенно другое, и дом Лазарева оказался совсем не тем, что рисовало мое воображение. Возможно, это было связано с тем, что я привыкла думать, будто у людей с деньгами обязательно есть склонность к показухе и излишествам. Особенно когда ты въезжаешь в элитный закрытый поселок, где роскошь льется из каждого окна, и каждый дом – это маленький дворец. Ожидаешь увидеть высоченные колонны, стеклянные фасады, мраморные ступени, фонтаны во дворе. Все, что я видела в фильмах, где богатство и роскошь выставлялись напоказ, как символ успеха и статуса.

Но дом Лазарева был другим. На фоне остальных зданий он выглядел даже слишком скромно. Не было никаких признаков помпезности или шика. Просто обычный двухэтажный дом из темно-коричневого кирпича, аккуратно вписанный в окружение. Я смотрела на него и не могла отделаться от ощущения, что этот дом как будто специально создан, чтобы не привлекать лишнего внимания. Без излишеств, без архитектурных изысков. Просто квадратное здание с круглыми окнами на мансарде, которое казалось почти суровым на фоне серой плитки, которой был выложен двор.

Только высокий глухой забор с постом охраны намекал на то, что хозяин этого дома – не совсем обычный человек. В этом была странная дисгармония: с одной стороны, простота дома, а с другой – охрана, как у богатого бизнесмена или какого-то политика. Это было почти противоречиво.

Внутри дом тоже не претендовал на роскошь. Когда я вошла, я еще раз убедилась в том, что это место не соответствует ожиданиям. Никакого бархата, золота или массивных хрустальных люстр. Все казалось простым, почти аскетичным. Мебель была функциональной, ничего лишнего, никаких вычурных украшений или декора. Простые деревянные стулья, шкафы, стены, окрашенные в спокойные светлые тона. Это выбивало меня из колеи.

Все сводится к материальным благам?

Когда я думала о людях с деньгами, в голове всплывали образы богатых вилл, домов, где деньги показывают все: начиная от огромных бассейнов и заканчивая дорогими картинами, висящими на стенах, о которых хозяева, возможно, даже не знают, что они означают. Но здесь все было иначе. Было ли это сознательным решением – жить в таком месте, где простота доминирует над вычурностью? Или он просто не считал нужным тратить деньги на внешний лоск?

Мимо окна я увидела соседние дома – огромные особняки с высокими заборами и камерами видеонаблюдения, их фасады блестели в пасмурном свете дня. У одного дома была мраморная лестница, ведущая к массивной двери с позолотой, у другого – стеклянная стена, через которую можно было разглядеть огромный холл с грандиозной люстрой. Люди здесь явно не стеснялись показывать, что у них есть деньги. Они, наверное, как герои фильмов, погружались в мир, где все сводится к материальным благам. Это, возможно, было их единственной целью – зарабатывать все больше, покупать все лучше, не думая о том, что жизнь коротка.

"Сколько таких людей я видела в фильмах? Тех, кто гнался за деньгами, не осознавая, что время – самое ценное?" – промелькнуло у меня в голове. Я где-то слышала или читала, что все эти материальные цели – лишь временное удовлетворение, иллюзия контроля над собственной жизнью. Мы стремимся к богатству, но ведь в конечном итоге это нас не спасет. Мне вдруг вспомнилось что-то из прочитанного. "Мудрецы говорили, что главное – это жить в гармонии с природой, а не с материальными благами", – но я не могла вспомнить, откуда именно я это знаю. Эти мысли казались мне далекими, но в то же время близкими.

Лазарев толкнул меня к деревянной лестнице, которая вела на второй этаж. Ее ступени поскрипывали под ногами, но это было даже приятно, словно дом жил своей жизнью. Здесь не было ни глянца, ни холодного мрамора, к которому привыкли люди из фильмов. Дерево мне нравилось, оно давало надежду на то, что этот дом может стать и моим тоже.

На втором этаже находилась комната, которую мужчина описывал мне в больнице. Когда я вошла, я поняла, что это место действительно было создано для уюта. Даже в эту пасмурную погоду комната казалась светлой. На полу был мягкий бежевый ковер, который напомнил мне о том, как в детстве я любила ходить босиком по ковру у бабушки дома. Я машинально потерла носками по ковру, как делала это тогда, в детстве, прежде чем сесть.

На окнах стояли горшки с цветами – яркие, разноцветные, как маленькие пятна радости в этой комнате. Я не могла вспомнить, когда в последний раз видела живые цветы. Полутораспальная кровать была застелена аккуратным бельем в мелкий цветочек, которое напомнило мне сцены из тех старых советских фильмов, где все выглядело так просто, но в этом была своя прелесть.

Лазарев усадил меня на кровать, а сам вышел из комнаты. Я огляделась и почувствовала, как меня охватывает странное спокойствие. Это место было другим, не таким, как я ожидала. Простым, но живым. Здесь не было ощущения холода и пустоты, как в больнице.

Через несколько минут дверь снова открылась, и вместе с Лазаревым вошла женщина. Она была темноволосой, с пронзительными глазами, прячущимися за толстыми линзами очков. Ее взгляд был почти смешливым, как будто она уже знала что-то обо мне, но не спешила делиться.

– Меня можешь называть просто Наташа, – произнесла женщина с такой легкостью, будто мы знакомы всю жизнь. Ее улыбка была теплой и дружелюбной, но не успела я даже осознать ее слова, как все началось. Без лишних церемоний она схватила гребень и с явной решимостью принялась за мои спутанные волосы. Каждое движение гребня вызывало у меня ощущение, что вот-вот оторвет половину прядей, но Наташа делала это с таким спокойствием, словно это была ее обычная работа. Не было ни слова жалости или извинений за резкость, как будто это для нее рутина.

– Ой, потерпи чуть-чуть, все разберем, – сказала она, не обращая внимания на то, как я сжалась от боли.

Я не успела опомниться, как она решительно потащила меня в ванную, словно я была беспомощным ребенком. Я сопротивлялась лишь внутренне – сил и желания противиться не было. Ванная была чистой, светлой, совсем не такой, как холодные, стерильные душевые в больнице, где вода лилась ледяной струей на кафельный пол, а ты ощущал себя как объект наблюдения среди голых тел таких же пациентов.

Здесь, в этой ванной, было тепло, на стенах висели пушистые полотенца, а пол был застелен мягким ковриком. Казалось, что даже воздух был пропитан домашним уютом. Наташа без лишних слов начала снимать с меня больничную робу, словно это было само собой разумеющееся, и, надо сказать, делала это так естественно, что я даже не успела почувствовать стыд. Она аккуратно сложила эту серую ткань, и на мгновение мне стало легче – это был символ того, что я оставляю все ужасное позади.

– Вот, держи, – сказала она, протягивая мне махровое полотенце, когда я оказалась под душем. Она снова не церемонилась, да и не нужно было. Это была не роскошь, не забота, а, скорее, часть ее обязательной процедуры.

Я стояла под горячими струями воды, которые смывали с меня остатки больничной жизни, но не могла почувствовать настоящего облегчения. Это было так непривычно – стоять под душем, чувствуя, как тепло проникает в мое тело. Моя кожа, давно забывшая, что такое горячая вода, почти обжигалась от этого прикосновения. Я закрыла глаза и представила, что вместе с водой смывается не только грязь, но и воспоминания о тех холодных душевых, где тебя могли скрутить в любой момент, если ты сделаешь что-то не так.

Когда я наконец вылезла из душа, спешно обмотав бедра полотенцем, меня словно снова вернули в реальность. Наташа, дождавшись, пока я кое-как приведу себя в порядок, тащила меня обратно в комнату. На ней не было ни тени смущения или лишнего внимания к моей наготе. Это было делом обычным, как будто она выполняла ежедневную рутину.

И вот, все так же полуголую, с полотенцем, которое вот-вот могло соскользнуть, она вернула меня на то же самое место, откуда забрала, усадив под внимательный взгляд Лазарева. Я ощутила, как его глаза смотрят на меня, но в них не было ничего неприличного. Он смотрел на меня с каким-то глубоким интересом, как если бы он пытался понять, что за человек сейчас перед ним.

Я сидела напротив него, чувствуя, как горячие струйки воды все еще стекали по коже, а полотенце едва удерживалось на месте. В комнате снова стало тихо, и я не знала, что должно произойти дальше.

Лазарев снова смотрел на меня так, как в тот день в клинике, когда его взгляд впивался в каждую деталь моего лица. Только теперь его глаза медленно, почти изучающе, скользили по моему телу. Он останавливался на каждом изъяне, на каждом шраме, как будто пытался собрать воедино все кусочки мозаики, которую я так долго пыталась скрыть. Его взгляд задержался на моих плечах, исхудавшем торсе, на шрамах, которые разрисовали мое тело. Казалось, что он не мог отвести глаз от следов, которые оставила боль.

Он подошел ближе, и я замерла. Его прикосновение к моей руке было неожиданно мягким, но я чувствовала, как его пальцы скользнули по моим запястьям, остановившись на глубоких шрамах, оставленных не только физической, но и душевной болью. Его брови нахмурились, и в его глазах мелькнуло что-то, похожее на обеспокоенность.

– Что с тобой произошло? Кто это сделал? – его голос прозвучал тихо, почти сдержанно, но в нем была отчетливая нотка беспокойства. – Эти шрамы… Кто тебя ранил?

Его слова, казалось, вырвали что-то внутри меня, что я так долго пыталась удержать. Я почувствовала, как волна дурноты начала подниматься, словно тьма начала окутывать меня изнутри. Мое тело дрожало, озноб пробирал до самых костей, а мысли закружились в дикой неразберихе. Все эти шрамы… Они были моими. Моими воспоминаниями, моими ранами, которые я не могла позволить кому-то забрать. Я резко вырвала руку из его мягкого, но цепкого захвата и отшатнулась, словно дикая кошка, загнанная в угол.

– Не трогай их! – мои слова прозвучали громче, чем я ожидала. – Не смей их трогать. Это мое… Мои воспоминания, и ты не имеешь права их касаться. Я не отдам их тебе… Ничего не отдам.

Каждое слово вырывалось из меня с такой болью, что я почувствовала, как слезы подступают к глазам, но я не позволила им вырваться наружу. Эти шрамы – моя история, мои переживания. Я жила с ними слишком долго, чтобы позволить кому-то, даже ему, прикоснуться к ним.

Он тянулся ко мне. Зачем? Внутри все оборвалось от страха. Я не могла понять, что происходит, но знала одно: ничего хорошего ждать не стоило. Лазарев был не тем добрым дядей, которым мог показаться. В его движениях, в его взгляде было что-то, что напомнило мне их – тех, кто когда-то сломал мою жизнь. Этот ужас, эти руки, что тянулись ко мне, как будто хотели вырвать последние остатки души. Он такой же, как они. Точно такой же. Теперь я разозлила его, и за это последует наказание. Непременно. Наказание было всегда – за любую слабость, за любой неосторожный шаг, за любое проявление воли.

Мир вдруг сжался до размеров комнаты, стало трудно дышать. Я почувствовала, как сердце колотится в груди, разрываясь от страха, и единственное, что я смогла сделать – это попытаться спрятаться. Я сорвалась с кровати, но ноги отказались меня держать. Я упала на мягкий ковер, и это стало последним убежищем от надвигающейся угрозы. Моя голова ударилась о пол, но я даже не почувствовала боли. Все, что было вокруг, померкло. Я сжалась в комок, закрыв голову руками, как делала это в детстве, когда надеялась, что если спрячусь достаточно хорошо, то меня не найдут. Но это не срабатывало тогда, и не сработает сейчас.

Слезы текли по щекам, беззвучно, как ледяные капли, разъедающие душу. Я давилась ими, умоляя его не трогать меня, не причинять боль.

– Пожалуйста, простите меня, – мой голос дрожал, как у маленького испуганного ребенка. – Я больше так не буду. Я сделаю все, что вы захотите… Только не бейте меня.

Эти слова, словно размытые эхом, возвращались ко мне из детства. Сколько раз я произносила их, прячась от реальности. Воспоминания заполнили голову, как туман, смешиваясь с настоящим. Бабушка… Почему-то я вспомнила ее в этот момент. Вспомнила, как она укрывала меня пледом, когда я была совсем маленькой. Как тогда я мечтала, что однажды все изменится, что стану взрослой, и никто больше не сможет причинить мне боль. Я грезила о том, что однажды у меня будет дом, где меня будут любить, где никто не будет кричать и поднимать руку. Но вместо этого моя жизнь превратилась в кошмар.

– Я сделаю все, что вы скажете, – эти слова снова сорвались с моих губ. Кажется, я потеряла способность чувствовать что-то, кроме страха.

Я лежала на ковре, уткнувшись лицом в мягкий ворс, и вслушивалась в его приближающиеся шаги. Лазарев наклонился ко мне, и я почувствовала, как воздух вокруг сгустился. Он недоволен. Я зажмурилась, ожидая удара, готовясь к той боли, которая неизбежно должна была наступить. Вот сейчас его руки схватят меня за плечи или за волосы, прижмут к полу, и я больше не смогу бороться. Я не хотела чувствовать этот ужас снова. Не хотела переживать этот момент, но тело само готовилось к боли, как к неизбежной реальности.

Но… удара не последовало. Вместо этого я почувствовала, как он осторожно прижал меня к себе, его руки погладили мои волосы, словно пытаясь успокоить. Голос Лазарева звучал приглушенно, но его слова были неразличимы за моими всхлипываниями. Что-то теплое и мягкое пробежало через мое тело, но я не могла позволить себе расслабиться. Я все еще ожидала, что это – просто очередная ловушка, что за этой нежностью стоит очередная боль.

В этот момент я ощутила легкий укол в плечо. Наверное, это была Наташа, но я не видела ее – я просто почувствовала, как тело постепенно становится тяжелым, утомленным. Словно кто-то мягко надавил на мое сознание, заставляя его утихнуть. Страх начал медленно растворяться вместе с моими силами.

Лазарев бережно поднял меня с пола, словно я была маленьким ребенком, и уложил обратно на кровать. Он укрыл меня пледом, подтыкая его по бокам так аккуратно, как это делала моя бабушка, когда я была маленькой. Это вызвало странное ощущение. Я чувствовала себя защищенной, но эта защита была такой непривычной, что не могла заставить себя расслабиться полностью.