Читать онлайн Не переходи дорогу волку: когда в твоем доме живет чудовище бесплатно

© Гурин О. П., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Lisa Nikolidakis

No One Crosses the Wolf: A Memoir

Copyright © Lisa Nikolidakis, 2022

This edition published by arrangement with Massie & McQuilkin Literary Agents and Synopsis Literary Agency

От автора

Мемуары вечно запутанны и извилисты, их восприятие осложнено нашими предубеждениями и склонностью ошибаться. В этой книге я излагаю свою правду – эмоциональную правду о своем опыте. У других людей, которые появятся на страницах этой книги, может быть другая точка зрения – в конце концов опыт субъективен. Я же задавалась целью описать правду такой, какой я ее вижу.

Имена и образы некоторых людей в этой книге изменены, чтобы сохранить право на их личную жизнь.

Ты от меня не отделаешься.

PJ Harvey

Предисловие

В 2003 году раздался звонок, который разбил мою жизнь вдребезги. Мой младший брат Майк уже дважды назвал мое имя, но когда я взяла трубку, то слышала только пустое эхо собственного голоса, щелчки и бесполезные помехи. Я решила, что связь плохая. Рядом со мной звучал стук, будто ногти барабанили по поверхности стола – это моя гончая собака по имени Данте перебирала во сне своими короткими лапами и стучала при этом по спинке дивана, обитого кожзамом. Майк назвал мое имя в третий раз. Я потянулась сидя и бросила в трубку:

– Это я, мудила. Чего тебе?

– Мне кажется, папу убили, – медленно ответил он.

Казалось, его голос расколот надвое, он звучал одновременно и высоко, и низко, как будто внутри у него сидели два человека и боролись между собой за то, кому из них сейчас управлять его голосовыми связками.

Меня затрясло: мышцы скрутило, все в моем теле задрожало, заходило ходуном. Старая жестокость, спавшая глубоко внутри, вновь проснулась. Я встала, думая, что стоя смогу успокоиться, но куда там – я только покачивалась, описывая в воздухе небольшие неровные круги, и чувствовала, как мной овладевает знакомое чувство парения.

Под моими ногами лежал ветхий бежевый коврик.

Почему я не чувствовала его плотную пыльную поверхность?

Все перед глазами повело, происходящее вокруг мигом потускнело. Исчезли звуки автомобильных гудков и сигнализации, гул кондиционера в комнате, запах недавно сваренного кофе. Даже стук лап Данте стал незаметен. Когда-то в детстве – мне было пять, может, шесть лет – я была уверена, что парю в воздухе нашего старого дома между диваном и креслом, и рухнула на пол, когда звуки шагов моего отца резко заставили меня отвлечься. Во время того парения, которое я сама себе придумала, хотя это чувство было очень ярким, мне было легко и весело. Но сейчас, в моей комнате, ощущения были другими; связи только-только начали разрушаться, хотя я еще этого не понимала.

– В смысле убили? – спросила я.

– Не знаю, – сказал он. – Я пришел к нему домой, и там было полно копов, они отвели меня в участок. Я был там где-то час, сидел в приемной с парой придурков из старшей школы, и они говорили мне, какая крутая у меня была группа.

Я не помню, чтобы его голос звучал так надтреснуто с тех пор, как он был долговязым малолеткой. Я хотела вернуть Майка на десять лет назад, в то безмятежное время, когда он ржал над сериями «Бивиса и Баттхеда» и постоянно издавал звуки металлических аккордов на своем «фендере» – то есть раньше, чем полиция пришла домой к нашему отцу, чем было сказано вслух это уродливое спотыкающееся слово «убили». Вернуть Майка в то время, когда он был еще достаточно маленьким, чтобы не знать, на что способен наш отец.

– Ты за рулем? – спросила я. – Езжай сюда, пока в аварию не попал.

– Я буду минут через десять. – Он сделал паузу. – Лиз, копы сказали не включать новости.

Я положила трубку и потянулась за пультом.

Картинка на моем древнем телике «Сони» стала четкой, отобразив красные, желтые и оранжевые пятна на темно-синем фоне, как будто что-то горело на воде. Ураган «Изабель» кружился в двухстах милях от побережья Каролинских островов и волновал Атлантику, решая, направляться ли в сторону суши. Мне было все равно, разрушит ли стихия все вокруг. Я хотела, чтобы ведущие новостей сказали о чем-то по-настоящему важном, что вернуло бы меня в этот мир. Я должна была узнать, что случилось.

Ведущая в пурпурном пиджаке раздавала советы: «Запаситесь водой и батарейками. Займите самую безопасную комнату в доме. Проверьте свой набор для оказания первой помощи».

Мой набор для оказания первой помощи был полон бухла. Ночью накануне того звонка я праздновала наступление своих двадцати семи лет с лучшими друзьями «Гиннессом» и «Джемесоном» и все утро расплачивалась за это болью в висках. Полностью отойти мне удалось во второй половине дня, но затем позвонил Майк.

Я уставилась в экран, чувствуя пустоту, н е в е с о м о с т ь.

Сколько раз я мечтала, чтобы мой отец умер? В восьмом классе я каждый день прижималась лбом к заляпанному стеклу школьного автобуса и придумывала ему разные страшные кары, пока мимо проносились пейзажи. Пусть приливом его занесет прямо в зияющую пасть акулы. Пусть в его сувлаки вместо орегано окажется ядовитый болиголов. Пусть в его машину врежется метеорит, и перекресток, на котором он ждал переключения сигнала светофора, превратится в дымящийся черный кратер. Я хотела, чтобы его не стало, но виноват в этом должен был быть некий внешний источник. Если я, наоборот, думала, как сделать это самой, если мои желания становились слишком реалистичными или личными, то чувство вины становилось непереносимым.

И все же меня трясло. Дрожали руки, тончайшая кожа под глазами, мышцы rectus femoris, которые соединяют бедра с коленями. Rectus. С латыни это переводится как «соответствующий» или «прямой», как будто дрожание этих мышц было соответствующей реакцией, самым прямым направлением, по которому тело должно было двигаться, испытывая шок.

Я сделала два коротких звонка – один в «Вуд», бар, который я ненавидела, но работала там, а другой Мэтту, парню, с которым я встречалась семь лет. Я собиралась солгать своему шефу, но, когда он ответил, та же реплика, которую проговорил до этого Майк, вырвалась у меня наружу одним склеившимся словом: «Мнекажетсяпапуубили». Я попросила шефа никому не рассказывать, а затем положила трубку. Дальше был Мэтт. Когда я дозвонилась по номеру сетевого магазина для художников, где он работал, мне пришлось ждать на линии, и я пережевывала слово «убили», пока чересчур восторженный записанный голос в трубке благодарил меня за звонок. Я представляла себе, как Мэтт облокотился на стойку, окруженный холстами, и убеждает кого-то приобрести для своего полотна профессиональную раму, а его темные волосы собраны в расслабленный хвост. Он одет в черную футболку и рваные джинсы – в униформу художников по всему миру. Когда он, наконец, ответил, его голос напоминал мягкое поглаживание костяшками пальцев по моей щеке. Я завидовала ему. Он сидел там в предвкушении, посреди своего тусклого и обыденного дня.

– Малыш, мне тяжело это говорить, но мне кажется, что моего папу убили.

При этом я прошла в свою комнату.

– Что? Как? В каком смысле?

– Я не знаю. Это мне Майк сказал. Он едет сюда.

Одна часть меня хорошо понимала, что я сейчас в своей комнате, но другая часть меня парила где-то далеко отсюда.

Мэтт немного помолчал, а потом спросил:

– Хочешь, я приеду к тебе?

Это полностью вернуло меня на землю. Спина выпрямилась, голос стал ровным, как лист бумаги.

– Нет, все хорошо – сказала я, хотя очевидно, что это было не так.

Я не могла сформулировать, что мне нужно, ни в тот момент, ни долгое время после этого, но я хотела, чтобы кто-нибудь другой знал, что надо делать, чтобы он начал действовать и проверил, все ли у меня хорошо. Короче, мне нужна была помощь, но я не знала, как о ней попросить. А возможно даже, что я и не хотела о ней просить.

Я то и дело месяцами повторяла эту ложь – «Все хорошо», – годами – «Все хорошо», – но в тот момент – «Все хорошо», – Мэтт наверняка поверил мне, потому что он не приехал ко мне.

Он не приехал ко мне.

Я ждала Майка, стояла, пошатываясь, эфирное время новостей полностью заполняли сообщения о видах облачности и об атмосферном давлении.

Когда начались пятичасовые новости, сюжет о моем отце стал главным. Смазанный снимок его желтого бунгало с высоты: разросшаяся трава, толпа соседей вокруг ленты, ограждавшей место преступления, отряд спецназа, шаривший по его участку, словно стая бесстыжих мух. Все замерло. Я будто плавала в формальдегиде, была экспонатом в виде девушки, который выглядывает из банки, и мир за пределами стекла этой банки был заторможенным и размытым. Когда я вспоминаю тот момент сейчас, то не замечаю, как грудная клетка ходит вверх-вниз при дыхании, вместо этого я замираю в ожидании.

Я нажала кнопку записи на видеомагнитофоне, чтобы у меня осталась кассета, которую я так и не посмотрела, но все еще храню и перевожу с собой всякий раз, как переезжаю в новый дом, и присела на корточки в нескольких дюймах от экрана, как будто если окажусь очень близко, то смогу узнать больше.

Когда я протянула руку, чтобы коснуться изображения его дома – места, в котором я не бывала уже четыре года, – то через самый кончик моего пальца прошел крошечный электрический разряд. Мой телевизор вдруг показался мне до смешного маленьким. Такие большие новости нужно узнавать из большого телевизора, а не из крохотной коробочки, обклеенной блестящими сердечками и звездочками, которую я смотрела с четвертого класса. Не из того телевизора, который купил мне отец.

Ведущие новостей заполняли эфир бесполезной информацией: «Нам стало известно, что мужчина владел домом в этом пригородном районе Южного Джерси и жил там». Я отчаянно ждала, что они назовут его имя. Я хотела, чтобы ведущий посмотрел прямо в камеру, ломая к чертям четвертую стену, и сказал: «Все кончено, Лиза», – чтобы я наконец убедилась в том, что мой отец мертв. Но не менее сильно я хотела, чтобы ведущие не говорили ничего, наша фамилия звучит очень необычно в этих краях, так что все, кто посмотрел телевизор, сразу же поймут, что эта новость связана со мной. Как же обидно. Обида, с которой я не справлялась годами, кипела под моей кожей, каждый сантиметр моего тела был горяч на ощупь.

И, наконец, движение: парадная дверь в его дом зияет, словно беззубый рот. Мужчина с надписью SWAT, нашитой через всю спину, пятится по ступенькам вниз и тащит носилки, с другой стороны их держит женщина. Затем еще раз. И еще. «Есть сведения о трех погибших». Трое каталок было вывезено из дома моего отца, и при виде третьей такой каталки мое чувство парения в воздухе прекратилось. Я тяжело опустилась на колени и издала звук, даже не зная, что способна его издать – резкий нечеловеческий вой. Данте тут же юркнула под диван, как она привыкла делать во время грозового грома. И она была права. В моих выкрученных мышцах начиналась буря: она пробралась по моим ногам, прогрохотала в животе, заполонила легкие, достигла горла, и вот наконец я не могла ей сопротивляться, широко открыла рот и позволила этому ужасающему звуку сотрясти стены.

* * *

Долгое время я думала, что тот вой был реакцией на тему смерти самой по себе, что, даже не получив подтверждения из новостей, я знала внутри себя, что мой отец мертв. Я сказала себе, что это интуиция, так работают семейные узы. Моя кровь чует родную кровь, точно так же близнецы чувствуют боль друг друга, даже находясь в разных уголках страны. Но это все мифы, вера в чудеса, вызванная желанием. Как-то раз Майк сказал мне за завтраком, что у нашего отца небольшой сердечный приступ. «Он умер?» – спросила я. Майк сказал, что нет. «Очень жаль», – ответила я и продолжила уплетать свои хлопья Special K. Это была не вспышка сочувствия на моем эмоциональном радаре и не самый долгожданный момент, но если бы он в тот день умер, то я не уверена, что смогла бы заплакать. Конечно, в конце концов мне пришлось бы переживать потерю, горевать, и невозможно сказать заранее, в чем именно бы это выражалось, но меня тогда не трясло. Мой пульс оставался в норме. Я совершенно точно не рухнула на колени.

А сейчас все было по-другому. Я повела себя по-другому, и чтобы понять, почему, добраться до самой сердцевины этого безутешного воя, мне предстояло выяснить, как мы дошли до этой точки: моя мать и брат все еще жили в Южном Джерси, в том доме, где прошло мое детство, я жила всего в нескольких минутах езды от них, а все мы втроем – в пятнадцати минутах от дома моего отца, куда он перебрался после развода и который делил с женщиной и двумя детьми, теми самыми, которых сейчас показывают по телевизору, это их мертвых увозит на каталках спецназ, словно отряд конфискаторов.

* * *

Когда шины Майка зашуршали на въезде к дому, я усилием воли поднялась с пола и умыла лицо. Только на следующий день я обнаружила ссадины от ковра на обоих коленях, покрытые коркой и не заживавшие потом неделями, но сейчас я их не чувствовала. Я быстро зажмурилась, пытаясь замести следы того, что произошло. Ради своего брата я хотела притвориться, что все нормально, и дать ему этим возможность не чувствовать себя так же, как я сейчас, но, когда я открыла дверь и посмотрела в его глаза, налитые кровью, от меня не укрылось это – мы оба выглядели паршиво.

Я обняла Майка, и его плечи передернуло под моими ладонями.

Мы грохнулись на диван и бездумно уставились в телевизор. Нам пришлось прождать почти час, целых сорок пять минут, чтобы узнать больше подробностей. Мы еще не знали, что шестичасовые новости не принесут нам никаких ответов. Мы не знали, что поедем в местный паб поиграть в бильярд, и там в поздних новостях неправильно произнесут нашу фамилию, прежде чем произнести приговор, который мы будем отбывать годами: «В этом небольшом доме в Южном Джерси были найдены тела трех погибших – двух женщин и одного мужчины – по предварительной версии ставших жертвами убийства и самоубийства».

– О нет, – сказала я.

– Какого хера? – прошептал Майк.

Женщина моего отца и ее дочка были мертвы. Это подтвердилось официально. Два вероятных сценария отпали, но оставались еще два: наш отец или погиб, или в бегах. И если он был в бегах, то я не сомневалась в том, что стану следующей жертвой.

Часть первая

Домашнее заточение

Глава 1

Мифология

Отец выбрал меня. Не моего младшего брата Майка, этого долбаного счастливчика, а меня. Я пошла за ним в наш ржавый сарай, там мы отодрали паутину от удочек и погрузили их в машину. Рукоятки их уперлись в пол возле моих ног на пассажирском сиденье, а крючки болтались над ящиком-холодильником в багажнике.

– Выберешь музыку, да? – спросил он. Радуясь, что не придется слушать греческие песни, навечно застывшие на пленке в его кассетном магнитофоне, я крутанула ручку приемника и поймала радиостанцию с ретро, вроде как и нашим и вашим. Салон наполнил Дел Шеннон, мурлыкая I wah-wah-wah-wah-wander, и мы помахали на прощание моим матери и брату, оставили позади наш пригородный дом и помчались на поиски нечто большего.

Да, в парке Стробридж-Лейк был водоем, и в теории где-то там, в глубине озера, барахтались форели, толстоголовы и окуни, но ведь это был мой отец. Он крепко держал меня сзади за шею, и мы продирались сквозь траву и мелкие кусты. Когда мы добрели до кособокой хибары, мои лодыжки были все в царапинах.

– Знаешь, почему тебе сегодня так повезло? – спросил отец.

«Потому что ты меня любишь», – хотела сказать я, но если неправильно понять, то эта фраза прозвучала бы банально, слишком отчаянно. Я лишь покачала головой.

– Никто, кроме меня, не знает об этом месте, – сказал он и улыбнулся. – Но теперь ты тоже знаешь.

Другие ребята, рыбачившие со своими отцами, толкались локтями за место возле парковки и своим шумом отпугивали возможный улов, но мы были вдалеке от них. От этих неудачников. К началу полудня наши плечи уже гудели от забрасывания и перебрасывания лесок. В тот момент, когда эти лески летели над озером, а их крючки с приманкой и грузилом еще не скрылись под гладью воды ржавого цвета, я чувствовала себя ближе к нему. Я практически сама ощущала то удовольствие, которое дарят ему эти секунды единения, легкость и аромат ландышей в воздухе. Мы вместе сели на поваленный ствол и сжевали сэндвичи в обертке из фольги, которые приготовила нам мать. Прежде чем прикончить половину своего сэндвича с арахисовым маслом и джемом, я воткнула соломинку в самый угол коробки с соком, чтобы допить последние капли.

– Держи, – сказал отец и протянул мне свое пиво. – Хочешь?

Я взяла небольшую запотевшую бутылку «Микелоб», она так мило смотрелась у меня в руке, и тут, непонятно почему, когда я сделала глоток, пиво пошло в атаку. Мой нос изнутри обожгло, будто я засунула туда взрывающуюся карамель.

– Фу, – сказала я и сунула бутылку хохочущему отцу. Вся моя жизнь уместилась бы в этом звуке его смеха.

Мы снова вернулись к рыбалке, но, кроме нескольких поклевок и полотенца, которое я поймала крючком и приволокла к берегу тем утром, мы так ни хрена и не поймали. Я была уверена, что это моя вина. Все те шутки об этом, звучавшие раньше, весь этот приятный свет и воздух, все исчезло. Наступила звенящая тишина, и я почувствовала его взгляд даже раньше, чем заметила его. Я всегда его чувствовала, его взгляды казались отдельными существами, которые обволакивают мою кожу. Когда я обернулась, то увидела так хорошо знакомый мне взгляд: брови отца изогнуты, из карих глаз напрочь исчезло всякое веселье, вместо него они полны чем-то одновременно мрачным и тупым.

– Сними обувь, – сказал он.

* * *

Семнадцать лет спустя, в нескольких милях от того озера, он убил семью, которую завел после нас – свою сожительницу и ее пятнадцатилетнюю дочь, – прежде чем направить пистолет на себя. Моего отца следовало опустить на дно могилы в бледно-голубом гробу, что значит «убийца». На похороны почти никто не пришел, служба шла полностью на греческом языке, и годами после этого мне снилось, что отец жив и пришел за мной. Проснувшись, я гуглила, чтобы вспомнить, где именно похоронен отец. Но все это было после, а тогда я еще не могла всего этого знать. Я знала только, что не хочу снимать обувь.

* * *

– Снимай, – снова сказал он, и если бы ему пришлось повторить это в третий раз, то я бы не смогла не послушаться.

Он прикрепил вспышку к корпусу своей камеры «Никон». Та издала протяжный высокий звук.

Прислонив свою удочку к шершавой коре дерева, я пальцами ног поддела поближе к пятке свои кеды, подделку фирмы «Кедс», и запустила их прямо в гущу ближайшего куста. И снова взяла в руки удочку. Подушечки моих стоп сморщились от прохладной земли, в основном заваленной галькой и палками, хотя иногда кое-где там пробивались и клочки сорной травы.

– А теперь закатай штаны и спускайся в воду.

До заката оставалось несколько часов, и солнце большую часть дня было загорожено полосой облаков. Скорее всего, тогда был март, а может, уже и апрель – из памяти у меня быстрее всего выветривается время, но воздух был достаточно прохладным, чтобы носить куртку, и вода была студеной. Я хотела сказать: «Нет, это плохая идея, очень холодно», – но, когда он был в таком настроении, я радовалась уже тому, что не забывала дышать. Мне понадобились годы, чтобы обрести слова, которые означали именно то, что я думала, найти для них опору в рыхлой земле моего детства.

Пока отец вертел в руках камеру, я всматривалась и оценивала: люди были вдалеке – те самые неудачники у самого входа – я могла услышать их голоса, но никого из них не было достаточно близко, чтобы увидеть нас, если не считать утиную семью, что разрезала водную гладь по прямой линии в сторону противоположного берега. Часть меня хотела к ним – выстроиться с ними в линию, выпятить еще не оформившуюся грудь, высоко поднять голову и скользнуть в направлении горизонта – но другая часть меня хотела швырнуть в них камень. Один из утят подотстал, и его мама вернулась за ним. К моему горлу подступил комок.

– Иди, – сказал отец.

Поначалу меня удивили крупные камни на дне озера, сглаженные течением, но покрытые илом. Я опиралась на свою удочку, как на хлипкую трость – так я пыталась удержаться на ногах, выходя на берег, и судорожно напрягала мышцы спины и живота. Как будто сразу и целиком мое тело почувствовало температуру воды – она была такой студеной, что обжигала, словно кипяток. Я приостановилась, сжав челюсть. Глубины по щиколотку хватило бы с головой, но отец продолжал заставлять меня идти дальше. Когда уже голени скрылись под водой, я обернулась и снова посмотрела на него.

– Закинь ее и изобрази, что клюет что-то крупное.

Пока он это говорил, мой взгляд замер на кожаной куртке, висевшей на его плечах, я понимала, что лучше не спорить. Я повиновалась и ждала, когда он сделает снимок.

– Давай, Лиза, – сказал он, подняв к глазам камеру. – Я хочу поверить, что там рыба.

Я выгнула талию и оперлась на ногу, отставленную назад. Мне было интересно, что он видит, наблюдая за мной в видоискатель. Дрожащего ребенка? Своего дрожащего ребенка? Или я была просто декорацией, ничем не отличающейся от ряби на водной глади озера?

– Сильнее.

Я прогнулась назад так, что волосы коснулись моей задницы, и замерла в такой позе, пока затвор камеры щелкал снова и снова.

– Веселее, – командовал он, не отрываясь от камеры.

Я вытянула губы в улыбке и попыталась выглядеть веселее. Боже, я сделала все, что могла. Но когда я пошевелила пальцами ног и поняла, что их не чувствую, мое тело напряглось. Этот день уже дал понять, что рыба не клюет, но я не думала ни о чем таком: ни о стайках желтых бычков, ни, что было бы еще хуже, о семействе жирных сомов, скользящих по дну озера и мечтающих сожрать мои ноги. Именно в тот момент я почувствовала его, этот недостаток, который делал все невыносимым – а именно комок в горле, и он означал, что я сейчас заплачу.

Как так получается, что гнев меняет сам воздух, в котором повисает, – даже чистый воздух на просторе озера? Когда отец приходил в ярость, воздух всегда застывал и замедлялся, словно какой-то страшный заряд подавлял движение молекул.

– Твою мать, – сказал он и протянул мне очки, лежавшие до этого на берегу. – Вот. Надень их.

Я неуклюже заковыляла ближе к нему, но когда попыталась взять очки, он схватил меня за запястье и притянул к себе:

– Да уже скоро все. Еще секунд тридцать, если все сделаешь как надо.

Я кивнула. Мое запястье горело под его пальцами. Той же ночью, лежа в постели, я увидела на этом месте продолговатые синяки. Его рука уже давно перестала сжимать мою, но это давление еще ощущалось и никуда не исчезало.

Но понятное дело, я не могла сделать все как надо, и почему все пошло наперекосяк в тот день на озере, так и останется загадкой. Может, я была недостаточно гибкой или моя улыбка выглядела натянутой, не получалось выстроить нужный образ. Но скорее всего, разочарование отца было слабо связано со мной, а все дело было в том невидимом сосуде с ядом, который он носил глубоко внутри, и этот яд тогда внезапно выплеснулся наружу. Я не знаю, почему этот человек был так изломан, а другие взрослые не были, но все-таки что-то не так было в моем отце. Я остро это чувствовала и предполагала, что здесь есть какая-то связь с его греческим происхождением. «Он бы не был таким, если бы не покинул родину», – думала я, но эту мысль перекрывал более громкий внутренний голос, он говорил, что я тоже виновата в этом. В конце концов, если бы я была лучше, мой отец не был бы таким злым все время.

В конце концов, когда ему удалось сделать более-менее приемлемый снимок, он повернулся, взял ящик и удочку, а затем двинулся обратно через лес к машине. Я не могла пошевелиться, хотя очень сильно хотела вылезти из воды. Оставил бы он меня тут, если бы я не постаралась? Неужели я так плохо позировала для снимка, что он перестал считать меня своей дочерью?

– Ты идешь? – крикнул он на ходу, не оглядываясь.

Через неделю или около того после возни в своей темной подвальной комнате отец поставил перед телевизором в гостиной фотографию размером четыре на шесть в дешевой пластиковой рамке. Я глядела на нее с дивана, пока моя мать готовила ужин и разговаривала больше сама с собой, чем со мной, через стену с прорезями между комнатами. Ряд искусственных растений и свечек на полке за моей головой закрывал ее от меня.

– Сегодня зазвонил телефон, и я прямо сразу поняла, что там будут какие-то плохие новости, – говорила она. – И точно, сестра Мэрилин заболела [1].

Она прервала свой монолог, чтобы высунуть голову над пыльным папоротником. Ее кудрявые черные волосы были стянуты в танцевальный пучок, на губах была красно-оранжевая помада, образ выглядел идеально.

– У меня всегда были экстрасенсорные способности, – напомнила мне она.

Я улыбнулась.

– Знаю, – ответила я и снова повернулась к фотографии. Оказалось, тогда был солнечный день. Хорошо было видно, как на конце моей лески болтается жирная рыбеха. Я выглядела счастливой – дочка с гордым собой отцом и пойманной крупной рыбой.

Позже все четверо собрались на кухне ужинать: мой отец сидел во главе стола, несмотря на то, что стол был круглый, прямо напротив меня Майк, а мать села сбоку. Я ковыряла курицу в тарелке – терпеть не могла еду с костями, – и мать показала на снимок.

– Мне так нравится эта твоя фотография, – она улыбнулась, подцепила полную вилку латука и добавила, похлопав меня по руке: – Вот это рыба у тебя!

– Да уж, – ответил отец и подмигнул мне.

Я посмотрела вниз, узкая часть куриной ножки на моей тарелке упиралась мне в грудь, как будто говорила: «Ты! Ты была выбрана, чтобы хранить очередной секрет».

* * *

Мы жили в центре ряда улиц, которые в Южном Джерси обозначались буквами – у нашей была буква E, и я знала, что наши соседи сообща хранили тайну: в конце Джером-авеню, где асфальтовая дорога изгибалась и поворачивала в сторону Кохомо, разбился белый биплан и лежал, зарытый носом в землю. Каждый день по дороге в школу я смотрела в ту сторону, и мне казалось, что самолет откусил кусочек заросшего двора. Я любила представлять, как это произошло: двигатель отказал, может, даже что-то загорелось, судно стремительно стало падать, звучали крики, молитвы, никто не выжил.

Через пару месяцев после той рыбалки я решила спросить отца о крушении. Как-никак он обо всем знал и частенько напоминал нам об этом. Я застала его на заднем дворе кормящим цыплят, с полными пригоршнями семечек.

– Почему никто не убирает самолет после крушения? – спросила я.

Он поднял одну бровь, этот трюк всегда вызывал у меня жгучую зависть, мне такое было не под силу.

– Ты о чем? – ответил он.

Когда же я объяснила, он просто сказал:

– Покажи мне.

Мы вместе пошли к углу участка, и я показала:

– Вот там, в самом конце улицы.

Он склонил голову, оценивая, насколько я говорю серьезно.

– Пойдем со мной.

Вместе мы миновали жилые участки, всех этих собак, лающих за заборами из металлической сетки, эти уродливые дома, мимо которых я бы пробежала, если бы отец не шел со мной рядом. Когда мы подошли к самолету, его вид изменился, и я остановилась.

– Видишь? – спросил он. – Лодка.

Его речь часто была сбивчивой, с пропущенными словами. Но отец был прав. Никакое не воздушное, а самое обычное судно стояло на чьей-то подъездной дорожке к дому. У меня в животе булькнуло. Я поспешила защититься.

– Купился! – сказала я и изобразила на лице самую широкую улыбку, на которую только была способна. Он любил розыгрыши. Может, я даже набрала пару очков на своем счету.

Но он сказал нараспев:

– Нет, не думаю.

– Ха, неплохо я тебя разыграла! – сказала я уже менее убедительно, и он засмеялся, а в это время мои внутренности пережевывали сами себя. Как могло выйти так, что то, в чем я была так уверена – всем известный секрет, как мне казалось, – оказался неправдой? Тут был простой ответ: близорукость. Мне очень были нужны очки, и вскоре я их купила – большие, красные, как у Сэлли Джесси Рафаэль, слишком большие для моего молодого лица. Но вместе с этим был и сложный ответ, который переворачивал все у меня внутри: неважно, насколько я уверена в том, что существует, отец мог разрушить эту уверенность в одно мгновение.

– Идем, – сказал он, и его рука тяжело обрушилась мне на голову. – Пора смотреть «Героев Хогана».

Не помню, о чем мы говорили по пути домой. У меня довольно неплохо получалось разделяться на две половины – одна успевала говорить «угу» и «хм-м» в нужный момент, а вторая витала где-то вдалеке. Войдя в дом, я прошла мимо Майка, который ждал отца на диване. Я ненавидела «Героев Хогана» – комедию в унылых цветах и с тупым языком, на котором я не разговаривала. Я бросилась в свою спальню – это была розовая комната в конце коридора в прихожей – и как только я повернулась, чтобы захлопнуть дверь, то заметила кое-что новое: книжная полка, самая первая из всех, что у нас когда-то были, стоявшая возле ванной комнаты.

Там, где раньше была одна только коричневая стена, теперь стояло собрание сочинений из пятнадцати томов в матерчатом переплете, углы книжных корешков загибались – красные, матово-красные, цвета груды кирпичей. Я прошлась пальцем по тиснению золотого цвета. На ощупь обложка была такой, какой я представляла себе змею: плетеная, с тонкой фактурой. Если не считать древний томик матери «Если жизнь – вишневый сад, что я делаю на дне?», а также энциклопедию и словарь сновидений Золара, то тома «Британники для подростков» были первыми книгами не из школы и не взятые на время, которые когда-либо попадали в наш дом. Я села на ковер.

Мать встала рядом со мной.

– Это были мои книги, когда я была маленькой, – сказала она. – А мне их дал мой отец.

В ее голосе ясно звучала гордость и задумчивость.

– Думаю, они тебе понравятся.

«Наконец-то», – подумала я. Само собой, я читала романы Джуди Блум и частенько пропадала в выдуманной школе «Сладкая долина». Я даже тайком принесла домой «Цветы на чердаке». Но это были истории, сюжеты, выдумки, родившиеся из чьего-то воображения. А сейчас передо мной впервые оказались сборники фактов, и я знала, что переверну каждую страницу этих томов, пока моя жизнь не обретет смысл.

Однако здесь было упущено так много слов: страх, чудаки, желудочные колики. Там, где должна была находиться статья о плаче, находилось только пустое место между словом «ракообразное» и «кристалл». Ну конечно там не было таких слов. Наш сборник томов был написан для детей в 1957 году, в тот же год, когда вышел сериал «Предоставьте это Биверу» и погреб людские проблемы под тяжеленным слоем фразочек типа «ей-богу» и «вот-те на». Когда моей матери достались эти книги, ей было семь лет, и факты в этих книгах были еще свежими. Но в середине восьмидесятых, когда я не могла оторвать свои крошечные пальцы от их страниц, сведения давно устарели: там Кипр и Сомали, как и множество других стран, еще не получили независимости, и это зловоние империализма и сексизма, напечатанное жирным шрифтом с засечками, все еще навязывало порядок современному мне миру. Какая разница была в том, что порядок был нарушен?

Когда мать вышла, я вытащила с полки том на букву «B» и раскрыла его. Сначала, отвлекшись на эссе о диких кабанах с иллюстрацией, напоминавшей бобра, я прочитала заголовок: «Лодки» [2]. Оказалось, что на свете бывают легкие и моторные лодки, парусные суда и яхты. Я обнаружила там скучные факты о шпангоутах и вантах, стрингерах и лонжеронах. Однако ни одной лодке еще не удалось превратиться из самолета в морское судно. Я захлопнула книгу, и ее страницы крепко зажали мой большой палец, а в это время правда моей юности лишний раз подтвердилась: со мной определенно было что-то не так.

* * *

Мой отец родился в маленькой деревушке в центре Крита, небогатого острова южнее материковой Греции – это был самый крупный остров страны, полоса земли, напоминающая улыбку. Там есть и пляжи, и горы, и пещера, в которой родился Зевс, а также лабиринт, в глубине которого топал Минотавр. Оливки и виноград зреют на его твердой и сухой земле, а со всех сторон остров окружен глубокой, глубочайшей синевой Эгейского моря. Спросите любого жителя Афин, и он скажет вам: Крит – жемчужина Греции.

Но каждый хочет убраться оттуда, где родился.

Отец рассказывал нам о героях древности. Одиссей отправился из Итаки, чтобы спасти Елену и сразиться с троянцами, хотя его предупреждали, что путешествие домой займет годы. Он так хотел остаться со своей семьей, что притворился сумасшедшим, но греки хорошо умеют обманывать, поэтому Одиссей уплыл, и десять следующих лет его жизни пролетели, словно одно мгновение. На острове Серифос Персей счастливо жил со своей матерью, но царь перехитрил его, и тот нехотя отправился за головой Медузы, пиная камни, попадавшиеся ему на пути. Отважный Тесей прошел почти всю Грецию – маршрут его путешествия напоминает своей формой треугольник чипсов «Доритос» – и в конце концов убил минотавра в Кносском лабиринте. Даже Бэлки Бортикомус из «Идеальных незнакомцев» убежал от своей пастушьей жизни на выдуманном острове Мипос с вещами, запихнутыми в багажник, и табличкой, на которой было написано «В Америку, иначе лопну». Тут подразумевалась посредственная английская шутка, но все-таки «лопну»… Ну и слово. Как будто если останешься здесь, то умрешь. Чтобы по-настоящему состояться в жизни как грек, тебе нужно покинуть свою пыльную деревню, но ты глупец, если думаешь, что это проще простого сделать. Если мифология нас хоть чему-нибудь учит, так это тому, что там, вдали от дома, жизнь будет испытывать тебя на прочность снова и снова.

Если верить отцу, то его переезд в Штаты был не менее героическим. Он рассказывал подробности о своих приключениях так много раз, что бо́льшую часть этих рассказов я не могла слушать без поминутного закатывания глаз, однако одну из историй я запомнила очень хорошо. Когда я училась в первом классе, мы всей толпой направились в зоопарк Филадельфии на ежегодную экскурсию. Каждый день, держа в руке коробочку с обедом, я ходила одна до школы в конце нашей длинной улицы, но когда в то утро я открыла дверь, чтобы выйти, мой отец бросился за мной.

– Подожди меня, – сказал он и поймал сетчатую дверь, прежде чем она захлопнулась.

Я смутилась и посмотрела на него.

– Я отведу тебя сегодня, – сказал он и улыбнулся.

Мой отец отведет меня. Это был единственный раз, когда он вызвался сделать хоть что-то подобное, пока я училась.

Остановившись как вкопанная на нашей грязной лужайке, я оглядела его: темно-синяя майка, обрезанные джинсовые шорты, на шее висит камера, зубастая улыбка блестит золотой коронкой. Почему он не может выглядеть… по-нормальному? Позже «Британника для подростков» поведет меня по ложному пути, я стану мечтать, чтобы моим отцом был Тедди Рузвельт – не из-за его военных достижений, которые нагоняли скуку, а из-за его жилета и усов. Он никогда не носил майку на виду у всех, я была в этом уверена.

– Не хочешь, чтобы я шел с тобой? – спросил он, наполовину обвиняя, наполовину задевая меня, и у меня забурчало в животе. Мать говорила, что у меня «нервный желудок», но на самом деле мои внутренности заставляло извиваться слово, которым я не владела – «разоблачение». Мой отец, с его зарослями волос на груди и вязким акцентом, короткими шортами и золотым зубом, был моей тайной. Я не хотела, чтобы одноклассники видели меня сквозь его призму.

И хотя разоблачение было угрозой, от которой у меня едва не сводило судорогой все тело, под этим словом скрывался еще один слой правды: мой отец собирался пробраться в единственное пространство моей жизни, которое еще было свободным от него. Я была отчужденной ботаничкой, и школа была моим убежищем, отдушиной вдали от дома, единственным местом, где я могла рассчитывать на отсутствие отца. Рассматривая его на нашей лужайке, я думала о нем не как о том, кто проводит меня в школу, а как об армии захватчиков, которая пришла занять все пространство у меня в жизни, какое только сможет найти. Как Наполеон, только отец был выше.

– Конечно хочу, – тихо ответила я, и выражение на его лице стало более спокойным. Но как только мы вышли, я бойко зашагала в трех метрах впереди него. Когда мы так прошли половину улицы, он выкрикнул мое греческое имя:

– Гарифалица!

Я остановилась, и мои щеки обдало жаром. Он догнал меня и присел на корточки, положив руку мне на плечо. Ростом он был ниже нашего холодильника и невероятно подтянутый, смуглый, с густыми черными кудрями, которые обрамляли его голову, словно мягкий шлем. Сидя на бортике ванны, он не шевелился, пока я распрямляла ему волосы, отделяя ножницами прядь за прядью по сантиметру, а затем смотрела, как они волшебным образом заворачиваются обратно. Я думала, что он похож на Джонни Мэтиса с обложки альбома Hold Me, Thrill Me, Kiss Me – затхлой и потрепанной пластинки, обитавшей у нас в подвале, и, хотя никто никогда не соглашался со мной в наличии этого сходства, женщины явно находили его привлекательным.

– Ты что, стыдишься меня? – спросил он, приблизив ко мне свое лицо так, что я чувствовала запах «Олд Спайс» на его шее.

– Нет, – сказала я и посмотрела на его сандалии, в которые вцепились волосатые пальцы ног, будто какие-то экзотические гусеницы.

– Ну так и веди себя как следует, – он протянул мне свою тяжелую ладонь. Когда моя рука скользнула навстречу его грубой хватке, я была уверена, что больше со мной никто никогда не заговорит, что взять с собой этого человека на школьную экскурсию – все равно что притащить с собой пчелиный улей, чтобы все таращились.

Но он был там: в автобусе рядом со мной, сидел на трибунах в зоопарке, ожидая, когда покормят больших кошек, пока их рев и ворчание отдавались гулом в нашей груди.

Весь тот день у меня на глазах были плотные шоры, как и в другие моменты моего детства. Я не помню ни слонов, ни обеда, ни даже долгой поездки домой на автобусе в час пик. Вместо этого в памяти всплывает бронзовая статуя варана на задних лапах, установленная на высоком камне, и мой отец, который фотографирует меня и девочек, которых он оставил за старших. Нас трое, одна из них – та, с которой я сильнее всего хотела поменяться жизнями. Бет была со мной одного роста, у нее не было передних верхних зубов, но была идеальная челка и кожаный пояс, казавшийся мне настолько модным, что в ее присутствии я часто ковырялась в вылезших нитках у себя на одежде, надеясь, что смогу вырвать их раз и навсегда.

Отец сказал нам забраться на камень и встать вокруг скульптуры. Варан был сантиметров на десять выше, чем каждая из нас, а на ощупь был теплым. Когда отец закончил со снимком, то начал рассказывать.

– Знаете, эта статуя меньше даже, чем осьминог, с которым я боролся, когда приехал в эту страну.

Девочки переглянулись с широко открытыми глазами. Одна из них быстро втянула воздух.

– Да-да, это правда, – продолжил отец. – Чтобы попасть в Америку, мне пришлось плыть. Я не мог позволить себе место на лодке. Но к счастью, я неплохо плаваю, – сказал он и показал свой крепкий бицепс.

Мои одноклассницы захихикали.

Отец опустил камеру и стал держать ее перед грудью. Его голос стал глубже, будто сейчас он раскрывал тайну.

– Но когда появился осьминог, я знал, что должен быть сильнее его, умнее его, – при этом он постучал пальцем по виску. – Я хватаю его за шею, и он… его… Лиза, как сказать plokamia?

Сказав это, мой отец повертел рукой.

– Щупальца.

Он повторил это слово, но звучало так, будто его произнес Сократ. «Щу-пальцы».

– Когда я схватил его за шею, эти щупальцы били мне по лицу, по ногам.

Тут он прервался, чтобы провести своей извивающейся рукой по девочкам, которые завизжали от восторга.

Отец вздохнул и посмотрел в пустоту, ничего не замечая вокруг.

– Ну ладно, мы пойдем смотреть на животных?

Классический трюк.

– Подождите! Что случилось дальше? – спросила Бет.

Моего отца никогда не нужно было просить дважды. Он снова разыграл битву, схватил невидимого осьминога за шею, ударив сначала его своими собственными щупальцами – здесь раздался оглушительный смех, – а затем ткнул его в глаз, и этот прием в стиле «Трех бугаев» так напугал чудовище, что оно уплыло, окруженное шлейфом собственных чернил. В конце концов, устав плыть так долго, отец сел на спину кита – в тот день это был кит. В других случаях это был дельфин [3], и такая подробность имела для меня больше смысла, потому что сидя на спине дельфина хотя бы есть за что держаться. Он сцепил пальцы за головой, чтобы показать, как расслабленно он сидит на спине горбатого кита. В этот самый момент позади отца свободно прошел павлин и приостановился, чтобы расправить перья. Его шикарный хвост открылся таким образом, что казалось, что это мой отец расправляет свое шикарное оперение. Когда рассказ был окончен, девочки смеялись, хлопали в ладоши и были готовы к новым историям.

На следующий день во время перемены ко мне, задыхаясь, подбежала Бет и пролепетала влажным, липким шепотом:

– Твой папа такой крутой!

– Правда? – спросила я, испытывая нечто между смущением и восторгом.

– Он такой забавный, – сказала она, и при этом капелька ее слюны вылетела и попала мне на рубашку.

Мне бы хотелось пробормотать что-нибудь себе под нос, может быть, расстроенно буркнуть: «Он тебе так нравится? Тогда забирай!» – но я совершенно точно этого не сделала. Я не могла сказать о нем ни одного плохого слова. Кроме того, я была из тех детей, что частенько не могут ничего выговорить.

Я ушла, чтобы посидеть в одиночестве под деревом. Там я взяла палку и провела ею по земле, так чтобы прочертить тонкие линии. Первая линия получилась неровной, я растопырила веером пальцы и стерла ее, а затем попробовала снова. Получилось тоже криво. Мне нужно, чтобы линии выстроились как римские цифры или же солдаты какой-нибудь войны, из тех, что я видела в одном из томов «Британники», но я продолжала натыкаться палкой на камешки, которые нарушали всю симметрию. Я чертила линии одну за другой, и вдруг в моем горле что-то толкнулось, это означало, что я сейчас заплачу, но вдруг показался черный муравей, и мое тело расслабилось. Я изучала его, пока он пытался проползти по моим линиям, его брюшко покачивалось над бороздками в земле и переваливалось через них. Пока он пересекал мою небольшую пустыню, я представляла себе, как он устал, пока добрался до вершины одного из углублений, а затем обнаружил, что перед ним еще одно такое же. Я задавалась вопросом, понимал ли он, что именно так теперь выглядит мир – бесконечная цепь холмов и низин. Когда он добрался до последней линии и его трудности почти закончились, я воткнула тупой конец палки в его маленькое тельце и повернула ее.

Даже тогда, в начальной школе, я понимала, что с моим отцом жить сложно. Как я могла объяснить, что у него есть как бы два прожектора внутри? Один светил теплым белым светом и заставлял тебя замереть, будто ты на сцене и готова поймать букет из дюжины роз, брошенных из зала, под бесконечные аплодисменты. А вот из другого прожектора бил глубокий красный свет, и под ним все твое тело становилось мишенью для ярости и жара. Иногда этот красный свет доставался моей матери и Майку, но, если где-то оказывалась и я, отец переводил этот прожектор на меня. Я помню, как он дважды ударил Майка, но только мой брат может сказать, сколько раз это случалось на самом деле. В конце концов есть своя выгода в том, что ты золотой ребенок. Но когда отец окрашивал весь мир в этот красный цвет, он мог кричать до тех пор, пока ты не начнешь дрожать и плакать, а мог и шлепнуть тебя по лицу, причем его тяжелая рука занимала все пространство от твоего лба до подбородка одним впечатляющим махом. А еще он умел цепляться ко всему, что ты считаешь хорошим в себе, и превращать это в твой недостаток с помощью всего нескольких слов. Ужасный дар, если чем-то отец и был одарен. Следы от пощечин исчезают, синяки заживают. Но отвергнутая любовь оставляет в душе клубок невидимых и незаживающих шрамов.

Как я могла выразить все это в детстве? Весь мир падал к ногам моего отца, когда он источал свое обаяние. Кто бы прислушался ко мне или поверил моим словам? Люди видели только белый свет прожектора, и я не могла винить их в том, что они ухватывались именно за эту красоту, за эту любовь. Красный свет он никогда не показывал никому вне семьи. Если бы я попыталась объяснить это Бет – да и вообще кому угодно, – она бы стала переводить недоуменный взгляд между мной и отцом, в этот момент отец сделал бы ей комплимент, попадающий в самую точку ее неуверенности в себе, и окончательно покорил бы ее этим.

* * *

Мне понадобилось больше двадцати лет, чтобы признаться матери в том, что рыба на фотографии была ненастоящей – и не потому, что это был наш с ним самый грязный секрет, а потому, что мать не из тех женщин, которые чтят семейную мифологию. Уверяю вас, я говорю это без осуждения. Просто мы приходим в этот мир каждый со своими навыками и целями. Я, например, охочусь за историями. Я настигаю их, прижимаю к земле, чтобы увидеть, из чего там они сделаны, даже если при этом они набиты жгучей крапивой, а моя мать позволяет историям проскальзывать мимо, словно незнакомцам в супермаркете: едва замечая их и мгновенно забывая.

Во многих отношениях ее выбор кажется мне более приятным, чем мой.

Когда я сказала ей по телефону, что никакой рыбы на самом деле не было, что все это обман, она задала вопрос, который задает всегда: «И как это я не поняла?» Звучит так, будто есть некая объективная истина, которую можно просто выудить из воздуха. Или будто если мы живем в одном доме, то у нас должны быть одинаковые впечатления и воспоминания.

Ясное дело, так просто не бывает.

В одних семьях жестокость заменяет узы. Представьте семью, которая заперлась в шкафу, и каждый обеими руками вцепился в дверцы, чтобы не выпустить из шкафа чудовище. Это настоящая командная работа. В других же семьях, таких как моя, жестокость – это игра в наперстки. Каждый из нас накрыт собственным наперстком и видит друг друга лишь изредка и мельком, когда рука ведущего тасует нас по своей прихоти. Я понятия не имею, что там, под чьим-то чужим наперстком. Я только знаю, что под моим было темно, там все было наполнено болью и ужасом, и лучшее, что я могла сделать, чтобы там выжить, – это включить лампу для чтения.

Глава 2

Семья

Мы жили в рабочем районе, на большинстве улиц которого стояли одинаковые дубы и одноэтажные дома. Изредка у кого-то появлялся двухэтажный дом или бассейн, и, насколько я понимала, такие люди были богатыми. Это все, что требовалось, чтобы произвести на меня впечатление: лестница и вода.

Мы были ячейкой общества из четырех человек – моя мать, отец, брат и я – а еще несколько кошек и собак, живших у нас в разные годы. Сибирский хаски, который, как я думаю, сбежал на Аляску от жары в Джерси. Золотистый ретривер, который, как мне сказали, провалился сквозь огромную дыру в полу гостиной нашего первого дома, который я не запомнила, и благополучно приземлился в подвале. Неряшливый терьер по кличке Маффин, которого я обожала, а все остальные проклинали. Тыковка, Китти и несколько других, их имена уже забылись, потому что они не прожили у нас достаточно долго, чтобы запомниться. Я была ошеломлена, когда кто-то в школе рассказал о своей пятнадцатилетней собаке. Даже наши домашние животные знали, что здесь лучше не задерживаться.

В первом абзаце статьи под заголовком «Семья» в «Британнике для подростков» написано:

От каждого члена семьи ожидают определенного поведения по отношению к другим ее членам. Эти виды поведения отчасти определяются обществом, в котором живет семья, отчасти – традициями, которые передают старшие члены семьи. Люди склонны вести себя так, как от них того ожидают. Если же они неспособны вести себя таким образом, то их не принимают другие люди в общине.

В слове «ожидают» заключена опасность. Кто следит за этими ожиданиями? Наших соседей, то есть нашу «общину», мы знали очень слабо: по соседству жили Бейкеры, эта пара выглядела несчастной и замкнутой; на углу жили Келли, точно такие же несчастные и замкнутые; странный дом рядом с нами менял хозяев чаще, чем пиццерия на соседней улице; напротив нас жили злые старики со своей ворчливой белой собакой, которая с годами становилась все более розовой. Никто из этих людей не был нам другом. Ни о какой взаимовыручке не шло и речи.

Я росла в греческой традиции и полагала, что вся наша община читала и глубоко усвоила басню «Волк и ребенок». В ней ребенок сидит на крыше и вдруг видит внизу волка. Он начинает забрасывать хищника камнями и палками, обзывает его по-всякому. А волк, хитрый до невозможности, смотрит на него и говорит: «Легко быть храбрым, когда ты так далеко». Это мысль в духе Эзопа: «Скажи мне это в лицо, братишка».

Может быть, люди вокруг заметили, что наша семья не такая, как все. Может, я чувствовала себя в такой изоляции, потому что нас не принимали другие. Может, соседи и говорили о нас за ужином или лежа под льняными простынями. Но никто ни разу не постучал к нам в дверь. Никто не вызвал полицию. Никто не перешел дорогу волку.

Оба моих родителя работали в закусочной: отец – поваром на гриле, мать – официанткой, там они и познакомились. Во время поздней смены мой отец вышел с кухни и подошел к стойке из холодного мрамора, за которой стояла моя мать, там он уверенно оперся на локти и попросил стакан сливового сока. «По понятным причинам», – шутил он. И каким-то образом его борьба с кишечными запорами смогла очаровать мою мать настолько, что она согласилась пойти с ним на свидание, которое должно было состояться на набережной Джерси в бургерной, которая с ног до головы утопала в ностальгии по пятидесятым годам. Рабочие графики моих родителей в закусочной и наши школьные расписания накладывались так, что кто-нибудь из нас всегда или торчал в классе, или горбатился в ночную смену, или отсыпался после долгой ночи, проведенной за приготовлением или подачей еды.

Как и многие другие, кто разрушает свою семью, мой отец утверждал, что семья – это самое главное. «Без семьи ты ничто»