Читать онлайн Артист бесплатно

© Андрей Никонов, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Пролог

Октябрь 1926 года. Москва

Первый этаж небольшого пристроя к дому 13 по Фурманному переулку занимал писчебумажный магазин. Владельцем артели «Бумага и краски» значился Семён Петрович Решетников, сорока семи лет, беспартийный, из мещан. Он жил в квартире на втором этаже, прямо над лавкой, куда вёл отдельный вход с улицы. В обычные дни товарищ Решетников, одетый в косоворотку, холщовые брюки и синий фартук, сам стоял за прилавком, отпуская покупателям анилиновые чернила в стеклянных бутылочках и циркули в деревянных пеналах. Весь магазин занимал небольшую комнату, тесную и пыльную, но клиенты не жаловались – их было немного. Такой же товар можно было купить в совторге по соседству, на Садово-Черногрязской, и гораздо дешевле.

Редкому покупателю Решетников жаловался на тяжёлую жизнь, расхваливал особые сорта бумаги, которые привозили, по его словам, из-за границы, и предлагал сравнить свои чернила и чернила из совторга. Хозяин магазина уверял, что у него совсем другой товар, с насыщенным цветом и настоящим блеском. Покупатели сравнивали, брали бутылочку за пятнадцать копеек и уходили, а пятиалтынная монета кидалась в кассу, к небольшой кучке мелочи и сиротливым рублёвым бумажкам. Настоящий товар продавался с заднего хода, тюки мануфактуры, закупаемые в советских трестах Нижнего Новгорода за бесценок, расходились по московским мастерским втридорога, платили за них не мелочью, а бумажными червонцами. Иногда вместо денег приходилось брать драгоценными безделушками, мехами и столовым серебром, эти вещи Решетников сбывал через брата, у которого был ломбард на Кузнецком мосту.

В семь часов вечера магазин закрывался, хозяин снимал фартук, запирал дверь на засовы и по чёрной лестнице поднимался на второй этаж, в квартиру. К этому времени с работы в сберегательной кассе возвращалась его жена, Софья Львовна, отчитывала приходящую прислугу и помогала ей накрыть на стол. Прислуга готовила по понедельникам, средам и пятницам, в восемь вечера Решетников выпроваживал её из дома.

В этот вечер всё шло так же, как и в другие дни. Пожилая женщина, дальняя родственница Решетникова, получила от него список продуктов, два червонца на расходы, посетовала, что мясо на рынке подорожало, и ушла. Семён Петрович запер за ней нижнюю дверь на засов, а верхнюю – ещё и на ключ, который оставил в замочной скважине и повернул на четверть оборота.

– Как прошёл день, душа моя? – спросил он жену, намазывая на свежую булку сливочное масло.

– Сегодня заходила Светочка, взяла десять рублей.

Светочка была дочерью Решетниковых, комсомолкой-активисткой, и с родителями-буржуями ничего общего иметь не желала. Но даже у комсомолок и активисток существуют потребности, которые зарплата в машинописном бюро никак не покрывала, так что Свете приходилось скрепя сердце регулярно одалживать у матери десятку, а то и две.

– Обещалась в воскресенье зайти, – добавила Софья Львовна и зачерпнула ложкой черной икры из вазочки. Доктор уверял, что для её ослабленных лёгких этот продукт необходим. – Познакомит со своим новым молодым человеком, между прочим из уголовного розыска.

– Только легавых нам тут не хватало, – Решетников раздражённо смял салфетку, – а ну как заподозрит чего. Ты уж, Софочка, приберись, чтобы лишние вопросы не задавал. Сколько сегодня удалось сделать?

И разговор перетёк из семейного в деловой – Софья Львовна в рабочее время меняла золотые монеты, которые несло население, на советские бумажные деньги по официальному курсу. Для себя, а точнее для мужа, она производила обратный обмен, за месяц через сберегательную кассу удавалось прокрутить двадцать, а то и тридцать тысяч рублей. Золотые монеты Решетников, в свою очередь, обменивал на бирже с прибылью.

К десяти вечера все домашние дела были переделаны, супруги выпили на ночь тёплого молока с сахаром и отправились в спальню, и через полчаса громкий храп Семёна Петровича перемежался немелодичным посвистыванием мадам Решетниковой. За окном окончательно стемнело, там переругивались извозчики, какой-то пьяный прохожий загорланил песню, но спящих супругов привычный шум не разбудил. В коридоре дверь шкафа приотворилась, чуть скрипнув, и оттуда вылез невысокий подросток. Он потянулся, несколько раз присел, разминая руки и ноги, потом достал из кармана бутылочку с конопляным маслом, капнул в замочную скважину и на шпингалеты. Ключ повернулся беззвучно, ригели выехали из накладок, петли, тоже получившие порцию масла, легко провернулись. То же самое малец проделал с дверью внизу, кашлянул.

Из-за угла показались четверо, впереди шёл невысокий коренастый мужчина с повязкой на глазу, за ним совсем молодая, лет двадцати с небольшим, женщина в кожаной куртке и косынке. Одноглазый остановился возле пацана, требовательно на него посмотрел.

– Спят, – сказал тот, глядя чуть в сторону, один глаз у мальца косил. – Как покойники. Дядь Петь, накинуть бы, весь день в шкафу торчал, аж ноги свело.

– Добавь ему, – распорядился Пётр и скрылся за дверью.

Женщина и второй мужчина, высокий, жилистый, в франтоватой одежде, со сломанным набок носом и тонкими щеголеватыми усиками, начали подниматься вслед за ним; последний, тощий, с рыжими волосами, остановился возле пацана, достал из кармана тощую пачку денег, отсчитал несколько бумажек.

– Беги, Федька, – сказал он, – не твоего ума там дело будет.

Федька придурковато улыбнулся, схватил деньги и скрылся в темноте, а мужчина зашёл в дом вслед за подельниками. Все четверо сгрудились в коридоре, один из мужчин зажёг спичку, у женщины в руках появился листок со схемой комнат.

– Тут спальня, прошу, господа.

Голос у грабительницы был нежный и мелодичный, согласные она слегка тянула, словно заикаясь. Одноглазый, Пётр Лукашин, недовольно покачал головой, но спорить не стал, толкнул дверь.

С молодой женщиной он познакомился в исправдоме, где они с братом отбывали год, определённый Сокольническим судом. После смерти Павла Лукашина и Германа Радкевича все грехи удалось повесить на них, и оставшиеся в живых братья Лукашины отделались минимальным сроком. Их определили в камеру к пролетариям, условия содержания были сносные, кормили не так чтобы хорошо, но обильно, и даже отпускали на прогулки по городу.

Марию Брумель привело в тюрьму убийство на почве ревности; народные заседатели вообще были готовы её отпустить, благо жертвой оказался какой-то советский буржуй, но подкачало купеческое происхождение, и судья определил её в «Матросскую тишину» на три месяца. Женский контингент содержался в другом крыле, заключённые всё равно пересекались – в очереди за пайкой или в постирочную. Для судьи, арестантов и надзирателей оставалось загадкой, как обладательница печальных карих глаз и невинного юного личика, усыпанного мелкими веснушками, умудрилась попасть за решётку. Не в силах устоять перед ангельской внешностью новой знакомой, Петька выложил ей то, что знал о деловых партнёрах Шпули, прячущих капиталы под матрацем. Одним из таких торговцев как раз был Решетников, он вечно жаловался на трудную жизнь, не возвращая вовремя деньги, что, по мнению Лукашина, значило одно – они у него наверняка водились. К идее пощипать коммерсанта девица Брумель, которая просила, чтобы её называли Мурочка, отнеслась равнодушно, и Пётр сам не понял, как принялся её убеждать сходить вместе на дело. Наконец, когда Петьку и Зулю выпускали, Брумель согласилась – ей как раз оставалось сидеть ещё несколько дней.

Решетников сквозь сон почувствовал, как его стащили с кровати, бросили на пол и придавили коленом горло. Пока он пытался вздохнуть, коммерсанта спеленали как младенца, засунули в рот вонючий носок и водрузили на стул. Рядом сидела связанная Софья Львовна в ночной рубашке, испуганно выпучив глаза.

– Добрый вечер, товарищи, – сказал Зуля, улыбаясь и доставая из кармана револьвер, – а ну сдавайте припрятанное народное добро.

Если бы Решетников мог, он бы растянул губы в улыбке, но носок мешал. За восемь лет, прошедших после большевистской революции, его грабили как минимум раз десять, и таких вот прытких бандитов он навидался. Кто-то приходил с фальшивым мандатом на обыск, кто-то – с настоящим, были и как эти, без повода, всем им нужны были деньги. Для этого у Решетникова были сделаны в квартире нычки, якобы тайные, с мелочью – недорогими безделушками, сотней царских червонцев и пачкой советских. Другие ценности были надёжно припрятаны, а основной капитал Решетников держал совсем в другом месте. Лучше отделаться несколькими синяками, сломанным ребром и двумя-тремя тысячами рублей, чем отдать жизнь. Грабители обычно забирали то, что им подсовывали, и уходили.

Коммерсант дождался сильных двух ударов в живот, сделал испуганное лицо и кивнул на картину на стене, за которой скрывался железный ящик. Следующие четверть часа супругов избивали, несильно, так, чтобы припугнуть, и на свет появлялись немногочисленные коробочки, узлы и свёртки. Два десятка дутых колец, серёжки с недорогими камушками, пять столбиков золотых кружочков, завёрнутых в папиросную бумагу, коробка из-под сандалий, набитая рублёвыми купюрами вперемешку с мелочью, меховая шуба, норковый палантин, отрез английской шерстяной ткани и шесть пар совершенно новых кожаных штиблетов шимми размером в сорок семь парижских штрихов. Одной заначки на месте не оказалось, но в суматохе на это никто внимания не обратил. Наконец Решетников закусил губу и выдержал несколько сильных ударов.

– Вроде всё? – с сомнением сказал рыжий.

– Наверное, – протянула женщина, – но по глазам вижу, что-то хозяин скрывает.

Она посмотрела на Решетникова ласково и с укором, словно на хорошего знакомого, который совершил глупость, сходила на кухню, принесла столовый нож и протянула Зуле. Тот, недолго думая, резко вогнал Решетникову нож в бедро.

– Зачем же ты так? – тихо сказала Мурочка хозяину дома, который скорчился от боли. – Сам себе хуже сделал, подумай пять минут, пока чай приготовлю. Петенька, ты ногу ему перетяни, а то ведь помрёт.

Лукашин недовольно кивнул и вытащил из хозяйских брюк ремень. Пять минут Решетников корчился и стонал от боли, а потом женщина вернулась, в руках у неё была фарфоровая чашка из кузнецовского сервиза. Она взяла ещё один стул, села напротив Семёна Петровича, лицом к лицу.

– Отдашь всё, что есть, один из вас умрёт… – вздохнула она, отхлебнув чай. Голос женщины звучал буднично, словно разговор шёл о неважных вещах. – Быстро, без мучений, а второго оставим в живых. Не отдашь, перед смертью мучиться будете оба, Пётр у нас большой мастер по таким делам. Ты ведь мастер, да?

Одноглазый довольно хмыкнул и достал из петли на поясе молоток. Решетников попытался сказать, что он всё понял и готов, но Петя не обратил внимания на мычание хозяина дома, он подошёл к Софье Львовне, рванул левую руку на себя и ударил по локтю раз, потом ещё и ещё. Решетникова замычала от боли, слёзы брызнули из глаз, она чуть не проглотила носок и закусила до крови губу.

– Да не расстраивайся ты так, локоть – дело наживное, – грабительница отставила чашку, подошла к подвывающей Решетниковой, погладила её по щеке, – заживёт. Ты уж не молчи, а то Пётр, если всерьёз возьмётся, то на тебе живого места не оставит, и на муже твоём. Зачем вам зря страдать? А давайте вот как сделаем, кто из вас больше добра сдаст, тот и живым будет. Говорить не надо, пальцем ткните, а дальше уж мы сами.

Первой, переглянувшись с мужем, быстро сдалась Софья Львовна. Она доковыляла до тумбочки под присмотром рыжего, показала, где фальшивая стенка, между ней и настоящей были неплотно набиты пачки денег, хоть и не рублями, а бумажками по три червонца. После этого супруги по очереди выкладывали припрятанное. Два браслета, ожерелье и несколько колец, не чета тем, что нашли раньше, вещи действительно изящные и с крупными камнями, золотые царские монеты, две тысячи штук, английские фунты и американские доллары, свёрнутые в цилиндры, всего набралось на семьдесят пять тысяч, не меньше, а то и на сто.

– Ну что же, – когда пыл хозяев дома иссяк, сказала Мурочка, – вы – большие молодцы, хотя мы на большее рассчитывали. Петенька, достань у них изо рта кляпы. Славно потрудились, даже не знаю, как и оценить, кто выиграл.

– У нас больше ничего нет, – тихо сказал Решетников, – пожалуйста, заберите всё и уйдите. Зачем дальше мучить, какой смысл? Мы всё отдали, в милицию не побежим, сами понимаете, почему.

Его жена закивала быстро-быстро. Грабительница с сомнением покачала головой.

– Кончать их надо, – сказал Пётр, – они нас запомнили, потом или легавым сдадут, или деловым.

Рыжий кивнул, он был полностью согласен с одноглазым. Третий грабитель отвёл глаза в сторону. Он вообще участия в пытках и поисках почти не принимал, а то, что делал – нескладно получалось. Франт явно был обузой в этой компании.

– Но я обещала оставить в живых одного, – нерешительно и даже как-то виновато улыбнулась Мурочка, – это что, получается, я лгунья?

Зуля засмеялся, ему шутка понравилась. Мурочка с усилием вытащила нож, который до сих пор торчал в бедре Решетникова, повертела в тонких изящных пальцах и всадила ему в глаз. Коммерсант захрипел и тут же обмяк, свалившись на пол неряшливым кулём. Софья Львовна всхлипнула, а в её взгляде появилась надежда, которая тут же угасла вместе с жизнью… Одноглазый размахнулся и с уханьем опустил молоток ей на макушку, мозги вперемешку с костями и кровью разлетелись в разные стороны. Грабительница брезгливо поморщилась, достала из кармана куртки кружевной платочек и аккуратно сняла окровавленную косточку с рукава.

– Заканчиваем, – распорядилась она.

Хозяйский палантин женщина набросила себе на плечи, взяла коробку с драгоценностями. Тяжёлый саквояж с золотом тащил одноглазый, рыжему достался чемодан с советскими дензнаками, остальное, что было, завязали узлом в простыню и вручили франту. На окровавленные тела накинули одеяла. Бандиты, совершенно не таясь, вышли из дома и погрузили добычу в старенький «студебеккер». Одноглазый сел за руль, рядом с ним на пассажирской части дивана примостился рыжий, франт и атаманша уселись позади. Машина тронулась и помчалась по Марксовой улице, бывшей Старой Басманной, после Елоховской площади свернула направо, к Лефортово. Женщина загадочно улыбалась и пила шампанское из горла.

– Первый раз, и всё получилось, – с тихим восторгом сказала она, – это же так просто. Раз и всё! Как в романе! Вы такие молодцы, особенно ты, Петенька, прямо умничка. И ты, Илюша, тоже молодец.

«Студебеккер» проехал к путям железной дороги, остановился возле пустыря.

– В чём дело? – спросил франт, он всё это время равнодушно смотрел в окно, словно произошедшее его никак не касалось.

– Здесь разбежимся, – сказал рыжий, – дальше мы своей дорогой, а вы своей. Забирайте барахло и валите.

В подтверждение его слов в руках у Петра появился револьвер, он нацелил его на женщину. Рыжий ковырялся в кармане, пытаясь вытащить наган, то тот зацепился за петлю в ткани и не поддавался. Мурочка закатила глаза, ойкнула от страха, и что есть силы ударила одноглазого бутылкой по голове. Раздался выстрел, пуля чиркнула ей по плечу, проделав в диване отверстие. Франт, не дожидаясь, когда рыжий справится с пистолетом, всадил непонятно откуда появившийся нож ему в шею.

– Разбежаться, – женщина вздохнула, прижимая платок к царапине. – Базиль, ты слышал? Эти идиоты решили нас оставить ни с чем. Сам справишься?

Франт кивнул, вылез из машины, вытащил сначала одноглазого, который был ещё жив и мычал, потом рыжего, оттащил тела подальше от дороги, к деревьям, чиркнул по горлу сначала одному, потом другому, убедился, что подельники мертвы, и уселся за руль.

– Куда дальше? – невозмутимо спросил он.

– На юга, – Мурочка перебралась на переднее сиденье. Она обняла франта за шею и поцеловала в щёку, вытащила из кармана куртки пакетик с белым порошком, насыпала на треснувшее зеркальце, вдохнула. – На юга, туда, где тепло и плещет море. Где горячий песок и пальмы.

– В Персию? – уточнил Василий, заводя заглохшую машину.

– С этими грошами? Нет, мы сперва добудем миллионы, мой дорогой братец. И только потом – в Париж или Вену. Будем жить как короли, весь мир упадёт к моим ногам. Я, пока в каталажке сидела, поняла, что в этой стране сделать деньги легче лёгкого, только попроси, сами отдадут. Трогай.

Глава 1

Сентябрь 1928 года. Пятигорск

Город Пятигорск несколько лет назад стал центром Терского округа. В двадцатом году губернский Совет переименовал его в Анджиевск в честь героя Гражданской войны Григория Анджиевского, повешенного армией Деникина на горе Казачка, но в 1925-м, когда город передали в Главное курортное управление, прежнее название вернули. По сравнению с другими курортными городами, пустеющими в несезон, Пятигорск был достаточно благоустроен и развит. Электрическое освещение питалось от тепловой электростанции с дизельными генераторами и от станции на реке Подкумок, улицы, застроенные каменными зданиями, были вымощены булыжником почти до самых окраин, по городу ходил трамвай, работали промышленные предприятия, частные артели, типография и мясокомбинат.

Железнодорожная станция Северокавказской дороги, оборудованная длинным перроном с навесом и зданием вокзала на бывшей Ярмарочной площади, перестроенным аккурат перед войной инженером Мизернюком, не то чтобы бурлила, а так, побулькивала, в ожидании литерного поезда «Москва – Кисловодск». Носильщики готовили тележки, чтобы подхватить баулы и чемоданы отдыхающих и бережно дотащить до извозчиков. Те тоже не дремали, расчищали гривы своим тягловым лошадкам и лениво переругивались из-за очереди. До конца курортного сезона оставалось меньше месяца, клиент с деньгами возвращался в большой город или уезжал в Ялту и Гурзуф, среди прибывающих курортников преобладали отдыхающие рангом пожиже да постояльцы новых советских санаториев, считающие каждый рубль.

Тепловоз Гаккеля показался со стороны Минеральных Вод в четыре часа тридцать минут, когда дневная жара немного спала, не спеша подволок к перрону двенадцать пассажирских вагонов разного класса, почтовый, багажный и вагон-ресторан, остановился, дав приветственный гудок. На подножке стоял машинист в кителе и фуражке с эмблемой НКПС, он щурился и вытирал посеревшим платком пот с лица, проводники бегали по вагонам, предупреждая пассажиров, что поезд будет стоять сорок пять минут. Люди, покидающие состав, разделились на две части: первые тащили котелки к колонке с водой, бежали в буфет или в пристанционный туалет, вторые шли налегке к первому за тепловозом багажному вагону, возле которого выстраивались носильщики. Травин и Лиза вышли из пятого по счёту вагона, окрашенного в канареечный цвет, почти последними. В одной руке Сергей держал полосатый чемодан, а в другой – только что вышедшую книгу начинающих писателей Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев». С плеча у него свисал чехол с ружьём. У Лизы за плечами был брезентовый рюкзачок, она разглядывала карту Пятигорска из путеводителя под редакцией Батенина.

– Вон те горы, впереди, называются Бештау, что значит пять вершин, а вон там Машук и Провал, – она ткнула пальцем вправо, – если туда забраться, то можно увидеть Эльбрус. Дядя Серёжа, мы туда заберёмся?

– На Эльбрус?

– Нет, на Машук.

– Ещё как, – согласился Травин, озираясь. – Но первым делом пообедаем нормально. А потом сразу в горы.

– Или по городу погуляем, тут знаешь сколько интересных мест, – девочка важно потрясла книгой, – на целый месяц как раз хватит. И Лермонтов здесь жил, и Пушкин, и товарищ Киров.

Рядом с ними остановилась тележка, выше человеческого роста уставленная чемоданами и коробками, носильщик важно отдувался и отгонял муху, он сопровождал пару немолодых людей, низенького толстяка в белой панаме и сандалиях и полную высокую даму в мужской рубахе и штанах. Толстяк затряс Травину руку.

– Всенепременно жду, Сергей Олегович, на премьеру. Ваш покорный слуга в роли Шамраева – этого вы не забудете никогда.

Голос у толстяка был глубокий и сильный.

– Конечно, Пантелеймон Кузьмич, – Сергей улыбнулся.

Супружеская пара подсела в купе в Туле, двое актёров провинциального театра сбежали, как сказала жена толстяка, словно перелётные птицы от надвигающейся стужи в тёплые края, и собирались выступать в антрепризе в Пятигорском городском театре. Толстяк оказался отличным попутчиком – он пел, читал монологи и рассказывал анекдоты, а ночью практически не храпел. За него с этим отлично справлялась супруга.

– И всё же вы, молодой человек, поразмыслите над моими словами, с такой фактурой просто грех не выйти на сцену. Как вы осадили того хама из соседнего купе! У меня аж поджилки затряслись, я думал, испепелите на месте в прах. Несколько слов, надменный взгляд, короткие скупые жесты, и всё, катарсис, безоговорочная победа. Лучшего призрака в «Гамлете» не найти, поверьте, я их десятками перевидал. Ну что же, желаю здравствовать.

Актёр приподнял панаму, обнажив обширную потную лысину, и заспешил за своим имуществом, а Травин и Лиза через здание вокзала вышли на площадь. Там сновали носильщики с тележками, вещи перебрасывались на повозки, лошади били копытами по булыжникам, вокруг царил шум и гам. Конные экипажи один за другим растворялись в городе, немногочисленные пассажиры без вещей ждали трамвай.

– На трамвае поедем или на пролётке? – спросила Лиза.

Девочка зевала, прикрывая книгой лицо, за двое суток пути она устала. Травин посмотрел на трамвай, который брали штурмом прибывшие пассажиры, и сделал шаг к веренице извозчиков.

На площадь вылетела пролётка, а за ней, почти вплотную – красный «Фиат 501». В пролётке, положив руку на чемодан, сидел высокий молодой человек мощного телосложения с открытым лицом и пухлыми губами, в итальянском автомобиле на заднем сиденье – тощий и очень бледный мужчина с лысиной, окружённой кудряшками, рядом с ним невыразительный лысоватый брюнет в косоворотке. Гужевой и самоходный транспорт остановились один рядом с другим, отчего лошадь занервничала. Кудрявый перелез к здоровяку и начал его в чём-то убеждать. Слышались слова «сроки», «договор», «аванс», «встретимся в суде» и «я вас пропесочу по профсоюзной линии». Его собеседник молча слушал, а когда поток угроз иссяк, поднялся. Ростом он был как бы не выше Травина.

– Нет, нет и ещё раз нет. Через пятнадцать дней у меня съёмки в Одессе, а до этого антреприза в Ростове. Мы с вами, Свирский, договорились заранее, доснимете сцены и без меня. Жду перевод с окончательным расчётом к следующей неделе.

– Ну как же так, товарищ Охлопков! А смета? Матвей Лукич, скажите.

Невыразительный Матвей Лукич достал из портфеля пачку бумаги, взмахнул ей и начал нудно перечислять цифры. Охлопков слушать его не стал, махнул рукой, отодвинул Свирского, спрыгнул с пролётки и широкими шагами направился к вокзалу. За ним еле поспевал носильщик с двумя кожаными английскими чемоданами. Водитель «фиата» всё это время невозмутимо жевал спичку.

– В гостиницу, – распорядился Свирский, возвратившись на заднее сиденье автомобиля.

«Фиат» чихнул сизым выхлопом и уехал обратно, в сторону Машука, а пролётка осталась стоять на том же месте.

– На извозчике, – ответил Травин и закинул в повозку сначала чемодан, а потом Лизу с рюкзаком и путеводителем. – Давай к «Бристолю». Почём нынче овёс?

– Ежели в «Бристоль», то полтора целковых, – ответил сообразительный извозчик, – плюс двадцать копеек за срочность.

– Мы не торопимся.

– Все куда-то торопятся, – философски ответил возничий и дёрнул поводьями, – а ну давай, милая.

Милая не торопясь затрусила за трамваем, грохотавшим по Советскому проспекту. Открытый вагон с деревянными скамьями, поставленными вдоль движения, был битком набит отдыхающими, металлические колёса бились о рельсы. Лошадь, поднатужившись, обогнала его и остановилась на углу улицы Карла Маркса возле четырёхэтажного здания с балконами, лепниной и башенками-лоджиями. Трамвай завернул, выбив искру из рельсов, и помчался дальше, к Провалу.

Гостиница «Бристоль», расположившаяся у подножия Машука рядом с Цветником и домиком, где когда-то жил Лермонтов, переживала второе рождение. До событий 1917 года она считалась одной из самых престижных и комфортабельных на всём Северном Кавказе, большинство номеров имели, помимо отдельной передней, спальню, гостиную, балкон, телефонный аппарат и электрическое освещение. Цена на семейные номера с ванными доходила до 15 рублей за сутки. Но потом судьба гостиницы повисла на волоске, за несколько революционных лет здание занимали делегаты Второго съезда народов Терской области, ЦИК Северокавказской республики, сыпнотифозный госпиталь, штаб казачьего полка Донского войска и реввоенсовет 11-й армии РККА во главе с Кировым. В 1921 году главное здание отдали частным арендаторам, которые попытались вернуть «Бристолю» былой блеск. В номера вернули старую мебель, на первом этаже распахнули двери ресторан и концертная зала, а в дальнем крыле снова начала работать радиологическая лечебница.

Возле центрального входа стоял знакомый по вокзальной площади красный «фиат». Рядом с ним важно прохаживался швейцар, он за гривенник был готов распахнуть дверь новым постояльцам, носильщик присматривался к полосатому чемодану, но Сергей подхватил багаж, Лизу и, сверяясь с пометками на листе бумаги, зашёл в северный корпус, выходящий на улицу Красноармейская. Здесь обстановка была попроще, дверь пришлось открывать самому, а за левой конторкой сидела строгая дама из управления курортов Кавминвод.

– В санатории Уптона мест нет, могу вас здесь заселить. Только за номер придётся доплатить, товарищ, остались повышенной комфортности, с туалетом и балконом, – сказала она, проверив документы и обмахнувшись веером, – восемьдесят копеек с персоны в сутки. Лечение оформите сами в курортной больнице, там вам всё, что прописали, сделают. Девочке положено питание в столовой номер три, вот талоны. Для вас питание и курортные услуги по таксе, оплата тут же, в кассе, но, если пожелаете, можете сами столоваться.

– Мы сами.

Травин заплатил тридцать два рубля, взял квитанцию, талоны, книжечку, напечатанную на серой газетной бумаге, отсчитал мелочью сорок пять копеек за туристический путеводитель с картой и снова подхватил чемодан. Стоило отойти от дамы с веером, к ней поспешил военный с тремя шпалами в голубых петлицах, со спутницей в цветастом сарафане и двумя пацанами-близнецами лет двенадцати. Военный прихрамывал и опирался на трость, был он немногим старше Травина.

За правой конторкой заселяли, Сергей обменял квитанцию на запись в толстой книге и ключ на металлической цепочке с номером 12 и по лестнице с ковром поднялся на второй этаж. Им с Лизой досталась комната с прихожей, двумя кроватями, диваном, двумя мягкими стульями на гнутых ножках и столиком на балконе.

– Прямо-таки гамбсовский гарнитур, – сказал молодой человек, поёрзав на стуле, он всё ещё находился под впечатлением от перечитанной книги. – Как думаешь, Лиза, там внутри сокровища есть?

И тут же о своём вопросе пожалел, девочка достала перочинный нож и всерьёз решила проверить. Она, несмотря на сонливость, была в приподнятом настроении, вместо привычной школы и новой учительницы математики, которая появилась в школе вместо Варвары Лапиной и Лизу почему-то сразу невзлюбила, им предстояло провести целый месяц на курорте. О курортах Лиза знала только из газет, здесь постоянно веселились, очень много ели и гуляли по разным интересным местам. Дяде Серёже дали целый месяц отпуска, за это время нужно успеть обойти всё вокруг, и горы, и музеи, и в театр сходить, и заехать на обратном пути в Москву на несколько дней – в столице они были всего два часа, перешли через Каланчёвскую площадь с Октябрьского вокзала на Рязанский, так что толком посмотреть ничего не успели. Девочка легла на кровать, открыла местный путеводитель и сама не заметила, как уснула. Травин сходил в артельную лавку неподалёку, купил еды, положил на тумбочку и тоже завалился спать.

Советскому служащему полагалось две недели отпуска, за это время Сергей рассчитывал подготовить дом к зиме, сходить на охоту и, может быть, выбраться на несколько дней в Ленинград, Лиза давно просила, да и перебравшиеся туда Кирилл и Маша очень звали. На поездке в Пятигорск настоял Меркулов.

– Съезди, отдохни, – замначальника оперсектора ГПУ был завален делами по самую макушку, но Травина почему-то к себе вызвал, – сейчас к тебе внимание повышенное, а к зиме, глядишь, страсти улягутся, заодно подлечишься, а то вон какой бледный. Да и человек ты теперь холостой, здесь ничего не держит.

Действительно, с Черницкой они разошлись, точнее, она уехала, а его с собой не позвала. Отъезду предшествовал грандиозный скандал в больнице, после которого Черницкая тут же уволилась, собрала вещи и вместе с сыном перебралась в Эстонию, на прощание пообещав писать. Сергей считал, что без Меркулова и его особого отдела тут не обошлось, но мысли свои держал при себе, у каждого своя работа, у кого-то опасная и трудная, а у него лично – восемь часов в день с одним выходным в неделю.

– Почему за месяц?

– Ты как будто вчера родился, – Меркулов посмотрел на Травина таким честным и открытым взглядом, что аж пробрало, – это отпуск две недели, а ты, как пострадавший боец Красной армии, контуженый инвалид и герой фронта, лечиться едешь. Минимум три плюс дорога, в больнице тебе такую схему лечения расписали, за два месяца не управиться. Вот, Лена специально мне передала.

– А Лизку куда дену? Школа у неё.

– С собой вези, нечего девке тут киснуть, она как-никак дочь красного командира, погибшего за революцию, ей тоже отдыхать положено, а там лермонтовские места. Они Лермонтова в каком классе проходят?

– Ты, Александр Игнатьич, не темни, – Сергей слегка сжал кулаки, положил на стол, – я загадок не люблю и ребёнка непонятно в какую аферу не повезу.

– Ладно, – Меркулов нарочито вздохнул, отбил пальцами по столешнице короткую дробь. – Женщину помнишь? Ну которая в тебя три года назад стреляла и почти промахнулась. По глазам вижу, помнишь.

– Было дело, – не стал отпираться молодой человек, – сдал я эту гражданочку в отделение, а что дальше с ней случилось, не знаю, следователь так и не объявился. В милиции сказали, что передали в районное угро. Какая-то сумасшедшая, приняла меня за другого.

– Ваньку-то не валяй, я тогда в Москве работал, и попала эта дамочка прямо к нам, потому что паспорт у неё был французский. Ну а поскольку ты царапиной отделался, мы с ней строго побеседовали и отпустили. Ничего, кстати, не отрицала, сказала, что мстила за смерть мужа, которого ты, по её словам, оставил умирать в Харбине вместе с остальными членами боевой монархической ячейки, а сам сбежал.

– Ошиблась, я же сказал.

– Конечно, – чекист усмехнулся, – во-первых, ты не такой и друзей в беде не бросишь, во-вторых, мы ведь уже выяснили, что вовсе не тот Сергей Олегович Травин, сынок штабс-капитана Травина Олега Станиславовича, а другой – совершенно, полный однофамилец, из крестьян Сальмисского уезда. Вот только Гижицкая, она же мадам Руйоль, клялась, что тебя узнала, прямо-таки об заклад билась, а я её лично тогда допрашивал. Ну да ладно, дело прошлое, мало чего там пожилой женщине в голову взбредёт. Она, хоть за французом замужем, в эмигрантских кругах вращается, после того случая мы её привлекли к сотрудничеству, так что присылает нам иногда кое-что. Большей частью слухи всякие, кто там из великих князей по проституткам бегает или какой новый тайный союз организовался «Меча и орала». Сведения в основном безобидные и малоинтересные, но бывают и существенные факты. К примеру, на Северном Кавказе, а именно на узловой станции Минводы, группа людей собирается из бывших. Чем конкретно они занимаются, мы пока не выяснили, но связан с ней вот этот человек.

На столе появилась фотография щеголеватого мужчины в военном мундире с одной полоской на погоне. Появилась и ударила Травина прямо в голову, резкая боль заставила закрыть глаза. Отработанным уже способом Сергей представил, что это просто изображение, а не бывший знакомый, и никакого отношения он к нему не имеет, но на этот раз голова на обман не поддалась.

– Капитан Федотов Виктор Николаевич, – Меркулов был занят своими мыслями и на реакцию Травина внимания не обратил, – родился в семье действительного статского советника в 1894-м, до революции служил в авиаотряде под Выборгом, военный лётчик, сбит в начале 1917-го, лежал в госпитале, потом некоторое время жил в Петрограде. Сейчас работает в почтовом отделении Пятигорска телеграфистом, через него наши недобитки с Парижем связь поддерживают. По непроверенным данным. Подпоручик Травин, тот, который из благородных, с ним немного знаком, аэроплан ему чинил. От тебя, Сергей, многого не требуется, придёшь на почту отправить телеграмму, встретишь этого Федотова, поздоровайся, если узнает – от встречи не отказывайся, но и большого интереса не проявляй. Будет о ваших делах прошлых пытать, для достоверности я тебе несколько фактов подкину, ну и на амнезию сошлёшься. А потом невзначай сведёшь его с нашим сотрудником, и всё, отдыхай дальше, пей нарзан. Ну а если знакомства возобновить не пожелает, мы другие способы найдём нашего человека к нему приставить.

– Только поздороваться? – Сергей усмехнулся. – Я ведь и разговорить его могу подчистую, навыки имеются, всё расскажет, что помнит и что забыл.

– Если нужно будет, разговоришь, а пока делай то, что приказывают. Федотова не спугни, рыбка это мелкая, нам на крупную выйти надо, тут ювелирная работа нужна, а не шашкой махать и из пулемёта стрелять. Глядишь, через месяц-два вычислим настоящую контру и их хозяев. Или пшиком всё окажется, как знать. Вот, держи, здесь, в папке, приказы по авиаотряду, рекомендательное письмо авиаконструктора Вегенера в школу прапорщиков, несколько писем капитана Федотова невесте, фотографии офицерского состава, ну и о тебе немножко, то есть о тёзке твоём, – при этих словах чекист подмигнул Травину, – в основном писульки жандармов. В соседнем кабинете посиди, почитай, потом вернёшь. А завтра к Симбирскому в окружной комитет зайди, отправляем тебя на лечение по линии РККА, всё как полагается для бывшего комвзвода и инвалида гражданской войны. Командировочные получишь лично у меня. Нашего человека узнаешь, он сам к тебе подойдёт и представится.

– Пароль скажет?

Меркулов задумался на секунду

– А что, можно и пароль. Попросит разменять рубль пятаками, а ты скажешь, что у тебя только сорок шесть копеек. Запомнил?

– Запомнил. Как думаешь, мне Мухина с собой взять? – задумчиво сказал Травин, вставая. – Он поговорить мастер, всю душу вытянет.

Фомича он помянул к слову, тот уже второй месяц после письма Лапиной сам не свой ходил.

– Нет, Мухина не бери, а то вы с ним дел натворите, вон, до сих пор расхлёбываем. Всё, недосуг мне с тобой болтать, постовой тебя проводит в кабинет, папку, как прочитаешь, мне верни и иди по своим делам, а через неделю чтобы как штык на вокзале.

Папку Сергей изучил за три часа, борясь с мигренью и чужими для него воспоминаниями. Он очутился здесь, в этом времени, в 1922 году, в психиатрической лечебнице доктора Зайцева, и поначалу вообще не мог понять, кто он и откуда. Воспоминания двух личностей – Сергея Травина из двадцатого века и Евгения Должанского из двадцать первого – не наложились друг на друга, а вырывались кусками откуда-то из глубинных пластов памяти в ответ на внешние раздражители. А таких было предостаточно – расспросы врачей, пейзаж начала двадцатых годов двадцатого века за окном, люди, которые ничего не слышали о телевидении, зато отлично разбирались в ценах на овёс, нормах жилой площади, ультиматуме Керзона и комсомольских ячейках.

Каждый всплеск воспоминаний сопровождался головной болью, сильной до невозможности, простреливающей череп от одного уха до другого, рикошетя в макушку и нижнюю челюсть, первое время Травин терял сознание, но постепенно организм адаптировался. Иногда фрагменты памяти появлялись неожиданно, чередой картинок, обычно под утро, приходилось просыпаться и сидеть на кровати, растирая виски. Ни аспирин, ни лауданум не помогали, боль невозможно было унять, она проходила сама, без следа, через полчаса-час. Первый год личные воспоминания Должанского приходили часто, но потом появлялись всё реже и реже – наверное, необходимости в них не было, зато вторая личность, имя которой он взял и к которому постепенно привык, брала верх, всё-таки она существовала в своём, привычном мире.

За несколько лет Травин научился приспосабливаться – он представлял, что всё, что вспоминает, произошло совсем с другими людьми, и боль уменьшалась. Правда, и люди эти действительно становились совсем посторонними, почти никакой своей связи ни с одной, ни с другой личностью он не чувствовал, словно чужие мемуары читал. Неплохо помогали физические упражнения или чтение книг, они предупреждали приступ, а уж если он случился, иногда выручал массаж. Поэтому после того, как Сергей положил папку на стол Меркулова, он отправился к Фомичу в баню.

– Прости, командир, не могу, – костоправ крякнул, нажал Травину чуть ниже затылка так, что тот чуть не заорал от боли, в позвоночнике что-то угрожающе хрустнуло, – лечусь от дурных чувств и пропащей любви. Во-первых, спиртом, ты, брат, водку-то не пьёшь, а она вещество пользительное, очищающе на организм действует, ежели в меру и под хорошую закуску. А во-вторых, появился у меня кое-кто, дамочка из коммунхоза, вдова, между прочим. Клин, как говорится, клином.

– Не перетрудись, – улыбнулся Сергей.

– Обижаешь, меня на таких десятерых хватит, – Фомич надавил локтем на поясницу, – всё, от чего мы, значитца, не мрём, нас сильнее делает и здоровее. Это германский философ сказал, Фридрих Вильгельмович Ницше, умный, между прочим, человек, хоть и немчура поганая. Вот тебе факт интересный, от богатства ума впал в безумие и помер сумасшедшим. А всё почему? Потому что всё чего-то сочинял, бедолага, и не отдыхал, вот прямо как ты. Так что езжай, Серёга, на курорты, хоть там и шарлатаны работают, а горный воздух и солнце лечат. Не так хорошо, как баня и травки, но тоже ничего, некоторым даже помогает. И машинку не забудь взять, в газетах читал, шалят там всякие до сих пор, заодно и на охоту выберешься, кабаны там знатные, под двадцать пудов.

Травин, поразмыслив, в поездке находил в основном плюсы. Возможность уехать подальше от пустого дома Черницкой, от Нади Матюшиной, которая при встрече с ним переходила на другую сторону улицы и прятала глаза, от почтового отделения, где до сих пор витал дух убитой Глаши Екимовой, да и Меркулов не просто так начал напирать с благородным происхождением, знал, куда давить. То, что было в бумагах, прочитанных в оперотделе, в памяти отложилось и головной боли больше не вызывало, дело казалось пустячным, зайти в почтовое отделение и привлечь к себе внимание. Для этого Сергей поменял адрес подписки юмористического журнала «Пушка», три недели, которые предстояло провести на курорте, означали как минимум три посещения местной почтовой конторы.

Так что пятнадцатого сентября в пять вечера он и Лиза сели в поезд «Ленинград – Москва» и ранним утром следующего дня перетащили чемодан с Октябрьского вокзала на Рязанский, в купе поезда «Москва – Кисловодск», чтобы днём в понедельник, семнадцатого, оказаться в Пятигорске.

Глава 2

Организованные клиенты санаториев, присланные профсоюзами в советскую здравницу, имеют чёткий распорядок отдыха. В семь тридцать они встают, приводят себя в порядок, делают зарядку и завтракают в соответствии с планом питания, разработанным под руководством профессора Певзнера в Институте курортологии. Потом начинается врачебная вакханалия, клиентов колют иголками, просвечивают радиационными волнами, бьют электрическим током, обмазывают грязью и заставляют дышать то одной ноздрёй, то другой. Затем трудящимся полагаются обед, прогулки на свежем воздухе в составе организованных групп, активные игры, полдник, чтение газет и полезная лекция. Заканчивается день ужином, прослушиванием радиопередач, стаканом тёплого молока и сном в общей комфортабельной палате. Через месяц здорового и отдохнувшего пациента сажают на поезд.

Другое дело те отдыхающие, что прибывают на курорт по курсовкам. Профсоюз оплачивает только гостиницу, никто не бегает за ними с тарелкой, полной варёных овощей и протёртых куриных тефтелей, и не заставляет пить нарзан строго по распорядку. Их ждёт курортный гид с распростёртыми объятиями и рулоном билетов, невнятный перечень процедур из курортной поликлиники и полная свобода карманов и бумажников.

Очень скоро Травин понял, что отдыхать, ничего не делая, он совершенно не умеет.

Во вторник они с Лизой проснулись засветло и отправились гулять по городу и окрестностям. Одного дня хватило, чтобы через телескоп полюбоваться из беседки «Эолова арфа» на окрестности Пятигорска и Эльбрус, попить нарзана в Елизаветинской галерее, окунуться в Бесстыжих ванных и дойти до Провала. Зелёного цвета лужица в полутёмной пещере производила скорее гнетущее впечатление, в ней плавали обёртки от конфет и заросший волосами, абсолютно голый мужчина, которого пытались вытащить из воды милиционеры. Мужчина матерился и отказывался прикрываться простынёй. На обратном пути посмотрели место, где белогвардейцы казнили революционера Анджиевского, заглянули в дом Лермонтова, белую одноэтажную мазанку, крытую соломой, благо находилась эта достопримечательность в двух шагах от «Бристоля». Мазанка на Травина тоже особого впечатления не произвела. И уже в самой гостинице добрались до номера, где останавливался товарищ Киров, благо находился он напротив их собственного. Там теперь жила семья военного с тросточкой, которого они встретили в первый день.

После обеда и короткого отдыха, прикупив на всякий случай еды на Базарной площади, отдыхающие мимо кладбища поднялись к памятнику, поставленному на месте дуэли Лермонтова, а оттуда – на вершину Машука. Весь путь от гостиницы занял часа два, ничего интересного на самой вершине не обнаружилось, кроме супружеской пары из Бельгии, делающей фотографии. Они и Травина с Лизой запечатлели на фоне Бештау, взяли адрес, куда прислать отпечатки, и долго рассказывали, как им здесь нравится. По-русски иностранные туристы знали несколько слов, но это общению не помешало, они сыпали немецкими фразами вперемешку с французскими, жестами показывая, что хотят сказать. Сергей прекрасно понимал их и без жестов, однако только кивал и улыбался. В голове крутилась мысль, что эти двое милых иностранцев вполне могли быть шпионами, снимающими стратегические объекты. Например, мясокомбинат или трамвайную станцию.

– Дядя Серёжа, а что они говорили? – спросила Лиза, когда они спускались по другой стороне горы к Цветнику.

– Наверное, рассказывали, как им тут нравится.

– Мне показалось, ты их понимаешь.

– Немного. Во время войны пришлось с разными людьми беседовать, в том числе и с немцами.

– А я вот хотела бы их язык выучить. А то скоро в Германии революция произойдёт, а я даже не знаю, как с их пионерами поговорить. А наша учительница, Эльза Фёдоровна, только и делает, что считать учит. Смотри, eins, zwei, drei, vier, fünf, der Storch hat keine Strümpf, der Frosch hat kein Haus und du musst raus[1].

Лиза рассказала ещё одну считалку, про женщину и бекон, начала читать стишок, сбилась и полезла в рюкзак за лимонадом.

На следующий день Травин решился и купил место в экскурсионной группе, почему-то рассудив, что местный гид проведёт отдыхающих по ещё неизведанным местам. Группа, которая должна была выйти в девять, собиралась до десяти, постоянно терялись дети и корзинки с едой, подходили те, кто не заплатил сорок копеек за билет, и экскурсовод, молодая девушка с комсомольским значком и короткой стрижкой, пыталась их прогнать. Любители бесплатных развлечений держались стойко, в конце концов они отправились вместе со всеми в Провал, на место казни товарища Анджиевского, в Цветник и Эммануэлевский парк. Девушка-комсомолка вела экскурсию бойко, не задерживаясь на одном месте, и тараторила так, что слова было почти не разобрать. Лиза сперва заскучала, но ситуацию спас военный, живущий в номере Сергея Кирова, а точнее, два брата-близнеца, Игорь и Олег, они приняли девочку в свою компанию и носились по кустам и лужайкам, изображая Первую конную. Наконец группа притормозила, остановилась у грота Дианы, и экскурсовод, подуставшая от быстрого шага, принялась убеждать слушателей, что именно тут Печорин со старорежимным коварством соблазнил Веру. Травин отвлёкся, разглядывая возвышающиеся горы, и оказался рядом с военным. Тот кивнул в сторону комсомолки.

– Дождь в другом гроте пережидали, – сказал он, массируя колено, – в Лермонтовском. Об этом и в путеводителе написано.

– Я его в номере оставил, – Сергей улыбнулся, – но на самом деле, могли же они и тут пообжиматься, дело-то молодое. Я – Травин Сергей Олегович.

– Горянский Анатолий Павлович, – представился военный, пожимая Сергею руку, – а это супруга моя, Мария Михайловна. Смотрю, товарищ, вы тут уже успели побывать?

– В первый же день.

– Первый раз в Пятигорске?

– Да.

– Я тут четыре года назад был в первый раз, по служебным делам, а сейчас вот отдохнуть приехали. Расцвёл город, да уж, должен сказать, что беляки разрушили, чиним и заново отстраиваем. Опять же для трудящихся открываем новые санатории, а для детей сколько делают, и не перечесть, и школы новые, и пионерское движение. Знаете, тут до революции было ученическое общество, детишки по горам полазали, так теперь возродили при курортном управлении, заодно знаний набираются. У вас, гляжу, девочка бойкая, можно вопрос задать?

– Конечно.

– Она вас дядей зовёт, я пока не услышал, думал, вы отец и дочь, а получается – племянница ваша? – взгляд Горянского на мгновение стал цепким и подозрительным, прямо как у Меркулова.

– Не племянница и даже не родственница, – Травину взгляд не понравился. – Отец её был красным командиром, погиб в Гражданскую, мать вскоре от тифа умерла, сама жила у родственников дальних, а как тех убили, беспризорничала. Прибилась ко мне, хотел поначалу в детский дом отдать, но как-то прижились.

– А вы сами служили?

– На Карельском фронте, комвзвода.

– Заканчивай, дорогой, допрашивать товарища, – вмешалась жена военного. – Вы, Сергей, не обижайтесь, у мужа привычка такая, всё про всех знать. Не поверите, я как домой прихожу, форменный допрос учиняет.

– С пристрастием? – пошутил Травин.

Мария Михайловна покраснела, а Горянский рассмеялся.

– Виноват, – сказал он, – я у вас, Сергей Олегович, чехол ружейный видел давеча. Вы как, по птице или по крупному зверю?

– Без разницы. Читал, тут кабаны водятся.

– Ещё какие, по десять пудов. Леса богатые, зимы короткие, вот и отъедаются. А если за Горячеводскую пройти, там вальдшнеп стаями бродит. Так что, товарищ Травин, сходим на охоту, ну вот хотя бы денька через три-четыре, с ночёвкой? А то от такого отдыха сбежать хочется, мне ещё процедур понавыписывали, как будто из мёртвых воскресить хотят. Машенька, отпустишь меня с Сергеем Олеговичем на охоту?

Машенька вздохнула, кивнула.

По дороге в гостиницу молодой человек заглянул в городское почтовое отделение, благо находилось оно совсем рядом, на улице Анджиевского, но Федотова там не увидел. На месте телеграфиста сидел пожилой мужчина в ермолке и с усами, Сергей телеграмму отправлять не стал, оставив на будущее, отдал квитанцию на подписку смешливой девушке в очках, сказал, что сам заберёт журнал, купил билет индустриального займа и вышел на улицу, где его ждала Лиза.

– Что дальше будем делать, дядя Серёжа? – спросила она. – Меня Олег с Игорем к себе позвали играть, можно я пойду? Только зайду в комнату, и сразу к ним.

Отправив Лизу к соседям, Травин понял, что ему самому заняться совершенно нечем. Отдыхающая публика растекалась по чайным, ресторанам и варьете, в зависимости от толщины бумажника. Полуголых танцовщиц Сергей насмотрелся в Москве, выглядели они неплохо, всё портила публика – жующая и улюлюкающая, в этом Пятигорск наверняка не отличался от столицы. В кинотеатр одному идти тоже не хотелось, в карты он не играл, вино не пил и голода пока что не чувствовал. Молодой человек прогулялся до вокзала, перешёл на другую сторону железнодорожного полотна, к площади Революции, ещё раз удивился чёткой планировке Пятигорска, с перпендикулярами мощёных улиц и линий, застроенных каменными домами. Весь город он обошёл за полтора часа и обратно вернулся на трамвае. Примерно так же предстояло провести ещё две с половиной недели.

К врачам Травин решился пойти на следующий день после пробежки по достопримечательностям, пристроив Лизу в детский поисковый отряд. Туда же записались близнецы, и их мать сказала, что теперь он за девочку может быть спокоен, Игорь с Олегом за ней приглядят. По мнению Сергея, это супругам Горянским теперь не стоило беспокоиться о своих сыновьях, Лиза отлично могла позаботиться и о себе, и о других. Вообще, семья военного Травина заинтересовала, судя по цвету нашивок на кителе, который был на нём по приезде, Горянский служил в авиации. Трём шпалам на петлице, или категории К-9, соответствовал военком авиапарка – тыловой части, занимающейся снабжением авиабригады, снабженец не станет устраивать допрос незнакомому человеку, если только не занимается этим постоянно. Так что военный авиатор вполне мог быть тем самым сотрудником ОГПУ, который должен поддержать знакомство с телеграфистом Федотовым, но и до конца экскурсии, и после разменять рубль пятаками он не просил.

Бальнеологический институт находился на Советском проспекте в самом конце парка, немного не доходя до Провала. Ранее в здании располагалась Пятигорская ресторация, место для её строительства выбирал сам генерал Ермолов. Поначалу ресторация была центром пятигорской культурной жизни, здесь выступали музыканты, содержали буфет, бильярдную и игорный зал. В 1853-м здесь отмечал свой день рождения унтер-офицер Лев Толстой. Граф был молод, усат, но пока что без бороды, играл в карты, ел мясо и пил вино бутылками. Видимо, празднование было громким, потому что вскоре ресторацию закрыли, отремонтировали, устроили в здании гостиницу, а потом переселили сюда чиновников. После революции Советская власть передала бывшую ресторацию новому курортному лечебному заведению, которое должно было излечить Травина от всех болезней.

* * *

– Не понимаю, товарищ, почему вас послали именно к нам.

Заведующий отделением курортной лечебницы во второй раз просматривал записи из псковской больницы и результаты врачебного осмотра, который перед этим длился почти два часа. Перед ним сидел розовощёкий молодой человек с отлично развитой мускулатурой и без единого намёка на серьёзные болезни. И на несерьёзные – тоже.

– Наш профиль, товарищ Травин, точнее – нашего курорта, это органы нервной системы, дыхания и скелет. Головные боли после контузии могут возникать, и мы их лечим, но за семь лет значительных обострений не выявлено, наоборот, наблюдается стойкая ремиссия. С лёгкими у вас всё в порядке, объём так вовсе замечательный, с телосложением, как я погляжу, тоже отклонений нет. Если верить доктору Черницкой, которая вас наблюдала, вот, кстати, товарищ Гиннер выписку приложил, четыре месяца назад произошла остановка сердечной деятельности. Но следов её мы не нашли, давление сердечное в норме, пульс отличный, никаких шумов наш врач не услышал. Что случилось?

– В меня стреляли, – поделился Травин, – я упал, ударился головой и грудью, вот сердце и остановилось. А потом снова пошло.

– Тогда, конечно, стоит поберечься, только, товарищ, по сердечному профилю у нас проходят Ялта и Кисловодск. Не хотите переехать в Кисловодск? Там и врачи превосходные имеются, в частности, доктора Михельсон и Лурье, они вас осмотрят тщательно и в течение нескольких дней.

– Честно говоря, – Травин наклонился поближе к доктору, – я чувствую себя совершенно здоровым, но вот ваш брат лекарь почему-то утверждает, что я очень болен. Даже вот курсовку выписали, хоть я и возражал.

Собеседник посмотрел на Сергея с лёгкой брезгливостью, в его лечебницу по профсоюзным путёвкам люди, как правило, приезжали с букетом тяжёлых заболеваний, иногда в крайнем нервном истощении или с запущенной формой туберкулёза. А среди тех, кто вот так же откровенно симулировал, преобладали советские буржуи, или, проще говоря, нэпманы. Те не жалели денег, требуя вылечить несуществующие болячки.

– Как скажете. Раз больной, будем лечить чем есть. Радоновые и грязевые ванны два раза в неделю, электричество получите в главном корпусе, шести сеансов хватит за глаза, на это я вам талоны выпишу. Нарзан – три стакана каждый день за полчаса до еды, но уже за свой счёт, а так – гуляйте, дышите свежим воздухом, поднимайтесь в горы, побольше загорайте и купайтесь в источниках. Про калорийное питание не забывайте, в этом никаких ограничений для вас нет.

Он достал из ящика стола курортную книжку с талонами, вписал туда назначения, недовольно разбрызгивая чернила, и вручил её Травину, всем своим видом показывая, что больше ничего сделать для него не может. Сергей пожал заведующему вялую ладонь и вышел в коридор. Никакой грязью, тем более радиоактивной, обмазываться он не собирался и позволять себя бить электричеством – тоже, но эту книжку обязательно покажет тем, кто заинтересуется, почему здорового человека отправили на курорт на целых три недели. Часы на запястье показывали полдень, и делать было совершенно нечего.

– Дети возвращаются в шесть вечера, идут ужинать в столовую, а потом возвращаются домой. В вашем случае сюда, в гостиницу, – сказала ему курортная дама с веером. – Питание бесплатное, но сытное, не беспокойтесь, голодной девочка не останется. Вы, товарищ, лечиться приехали, вот и лечитесь, а об остальном мы позаботимся.

Спать Сергей не хотел, есть – совсем немного, погода на улице стояла по-летнему жаркая, он оставил в номере пиджак и в плотных холщовых брюках с завязками на щиколотках, светлых кожаных кедах и рубахе с длинным рукавом вышел на улицу. Солнце било лучами наотмашь, жар проникал сквозь волосы, пытаясь вскипятить мозг.

Травин огляделся и пошёл обратно, в сторону Провала. В этот раз он решил подняться на гору с другой стороны, заодно взглянуть с высоты на охотничьи угодья, которые, по словам военного, от Пятигорска были как раз к востоку. Сергей прошёл мимо Спасского собора и кондитерской Гукасова в Цветник, дошёл до бывших Сабанеевских, а теперь – Пушкинских ванн, миновал клуб имени Карла Маркса, на котором висела афиша театрального джаза Леонида Утёсова, и наконец, добрался до Провала. Там стояла знакомая девушка-экскурсовод и отдыхала. Травин поздоровался и спросил, куда делась группа.

– Провал смотрят, где же ещё, – поделилась девушка. – Застряли там на полчаса, а я на эту лужу уже смотреть не могу. Город красивый, столько интересных мест вокруг, так ведь нет, все хотят Цветник, Провал, нарзанную галерею и ванны, где голышом купаются, вот и вожу их здесь кругами.

– Надоело?

– Ещё как. Стоит свернуть куда-нибудь, всё, вопли начинаются и жалобы в профсоюз. А ведь здесь такие места есть интересные, первый российский трамвай на электрической тяге, например. Или кладбище старое. Или дом, где Лев Толстой жил.

Они разговорились. Девушку звали Маруся, она в позапрошлом году окончила в Москве техникум и теперь работала в управлении курортом, водила группы отдыхающих, а в несезон, по её словам, перебирала бумажки. В Пятигорск Маруся приехала с мужем, который работал в курортной лечебнице. Муж, замечательный медицинский работник, пережил до этого сердечную драму, от которой до сих пор страдал, и Марусе это не нравилось. Разговор перетёк с достопримечательностей на Марусины личные проблемы. Сергей уже подумывал, как бы сбежать от этого потока жалоб на семейную жизнь, как вдруг девушка прервалась.

– Ой, мне пора, – сказала она, кивнув в сторону Провала, – мои идут, сейчас отправимся орла смотреть, а потом за нарзаном.

– И всё? – удивился Сергей. – А если Машук обойти?

– Ага, заставишь их, там ведь мощёных тропинок нет. Но если с этой стороны идти, каменная арка есть, она воротами любви называется, а ещё…

Мимо прогрохотал трамвай, заглушив последние слова, отдыхающие требовали орла, Маруся бросила на Травина беспомощный взгляд и увела их к Горячей горе. А Сергей пошёл дальше за Провал вокруг Машука и быстро понял, что девушка-экскурсовод была совершенно права. Стоило отойти от парка на несколько шагов, и он попал в густой лес с едва протоптанными тропами. Травин вдохнул полной грудью и, ориентируясь на вершину горы, пошёл через заросли. Птицы вылетали из-под ног, один раз он чуть было не наступил на змею, судя по виду – обычную гадюку, та нападать на человека не стала и быстро уползла.

Весь путь в гору занял меньше сорока минут, оставив на руках царапины. Сергей поздно пожалел, что не взял кожаные перчатки, но и без них прогулка вышла отличной. К вершине молодой человек вышел к двум часам дня, солнце ушло с зенита совсем немного и теперь светило в левое ухо. К востоку от Пятигорска раскинулись поля, перемежаемые лесами, отличное место для выслеживания кабана, который как раз в это время нагуливал жирок на выращенном урожае. Можно было бы и на вальдшнепа на высыпках сходить, но своей собаки у Травина не было, да и военный, судя по всему, с собой легавую не захватил. Насмотревшись, Сергей отправился вниз, к виднеющейся каменной арке, к которой вела мощёная тропинка. Неподалёку от арки стоял красный «фиат», похоже, тот самый, который встретился им с Лизой на вокзале, вокруг камней суетились люди, на треноге гнездилась камера, а возле неё несколько кресел. Неподалёку от них стояла подвода, запряжённая гнедой кобылой. Один из людей показался Травину знакомым, но он подумал, что скорее всего, обознался. Молодой человек решил не мешать, взял правее, спустился по крутой извилистой тропинке вниз, к подножию невысокого обрыва, усыпанному крупными булыжниками, и уже выглядывал, где удобнее выйти в город, как сверху посыпались камни, а вслед за ними, прямо на подставленные вовремя руки, упала женщина.

Глава 3

– Свирский, вы жалкий зануда, я отказываюсь у вас сниматься. Лезьте сами под свои камеры, – артистка Варя Малиновская развалилась в плетёном кресле и подставляла лицо вееру, которым махала ассистентка Мила.

Режиссёр Арнольд Свирский сидел рядом в точно таком же кресле и нервно макал булочку в нарзан, у него был больной желудок и плохая печень. Нарзан бил в нос сероводородом и вкус булочки только портил, но Свирский мужественно отщипывал кусок за куском. В отличие от многих своих собратьев по ремеслу, к работе он относился ответственно, заставлял актёров делать всё именно так, как написано в сценарии, и по нескольку раз, ставил две, а то и три камеры, чтобы поймать удачный ракурс, и всегда с трудом укладывался в смету, а ещё был противником декораций и считал, что снимать кино нужно в естественных условиях. Последний фильм «Поход атамана», в котором участвовала рота кавалеристов Первой конной армии, хвалили все центральные газеты, в электрических театрах выстраивались очереди, а молодая артистка Гела Симони, исполнившая роль брошенной невесты помещика, в одночасье стала знаменитостью.

Новую кинокартину с рабочим названием «Профсоюзная путёвка» по сценарию модного писателя Демьяна Кострова он снимал уже четвёртую неделю, хотя надеялся уложиться в три и ещё столько же отдохнуть. Сначала всё шло превосходно, они отсняли несколько эпизодов с главными героями на даче Эльзы, где располагался санаторий Совнаркома, в курортной больнице возле Провала, в интерьерах гостиницы «Бристоль» и в галереях Цветника, остались только натурные съемки на природе, и тут начальство телеграфировало срочно снять церемонию открытия нового цеха на трубобетонном заводе, так что Свирский угробил на это целых три дня. А потом зарядил дождь, который шёл несколько дней подряд. Кое-что удалось заснять в гротах и ресторации, но большую часть съёмочная группа отдыхала. В конце второй недели взбунтовался Николай Охлопков, который играл роль рабочего литейного цеха Трофимова. Он уехал на вокзал и вернуться бесплатно решительно отказался. Охлопков знал себе цену, за лишнюю неделю он запросил столько, что у счетовода Парасюка поседела даже лысина.

Подводило то, что Охлопков был артистом фактурным, высокого, под два метра, роста, с широкими плечами и открытым русским лицом. Именно таким режиссёр видел литейщика, простого русского богатыря, в которого влюбляется заграничная звезда. С одной стороны, все важные сцены уже были отсняты, и в тех, что остались, рабочий Трофимов вполне мог повернуться к зрителю спиной, но с другой – подобрать такого же дублёра не получалось. Артистов, приглашённых из местных театров, ставили на каблуки, подкладывали в пиджак вату, но смотрелось это жалко и ненатурально, а у Свирского были свои принципы. Так что он изо всех сил доснимал те сцены, где Трофимова не было, и с ужасом думал, что же будет делать дальше.

Ещё одной проблемой, и существенной, была исполнительница главной роли – заграничной звезды Клары Риттер. Варвара Малиновская, белокурая красавица из балетных, высокая и стройная, со Свирским общалась свысока, и режиссёра это задевало. Но Малиновская пользовалась покровительством наркома Луначарского, была утверждена начальством «Совкино», и просто так её из картины выкинуть не получилось бы.

На четвёртый день третьей недели съёмок группа наконец-то выбралась на склон горы Машук, к Воротам любви. Именно там, по замыслу Свирского, должна была произойти сцена ссоры Клары Риттер и её заграничного мужа, миллионера Ганса Риттера. Одна камера стояла на возвышенности, чтобы взять общий план и крупно – Клару, когда она увидит мужа, обнимающегося с горничной, вторая внизу и чуть поодаль, оператор готовился снять Клару-Малиновскую снизу, а потом перевести объектив на Ворота любви, где артист Муромский, играющий Риттера, и статистка-горничная готовились изобразить страстный поцелуй.

Фотограф из столичной газеты, приехавшая по каким-то своим делам в Пятигорск, согласилась запечатлеть моменты съёмок для статьи в «Трудовой молодёжи», которую готовил популярный журналист Троицкий. Она бегала вокруг с экспонометром и заграничной «Лейкой» на груди, внося в творческий процесс суматоху. Троицкий сидел в кресле и пил грузинское вино прямо из бутылки, статья была заранее напечатана и выслана телеграфом в редакцию, оставалось только добавить один снимок.

Варвара Малиновская с самого утра была не в духе и капризничала. Она жила в «Бристоле» на последнем этаже, в номере с ванной, но, когда собралась эту самую ванную принять, обнаружила, что горячей воды снова нет. Ассистентка бросилась с вёдрами по всей гостинице, ничего не нашла и вместо горячей воды принесла завтрак, который артистка швырнула на пол. Пока Мила собирала осколки и пыталась полотенцем собрать еду, Малиновская встала, чтобы выйти на балкон, поскользнулась на яйце всмятку и упала, а знаменитая актриса, которая снималась с самой Мэри Пикфорд, не должна валяться на грязном полу в панталонах, перепачканных желтком. Ассистентка мигом была уволена, убежала в слезах, артистка кое-как сама привела себя в порядок и только потом послала за гримёршей.

– Варенька, последний кадр, и мы закончим, – умоляюще сложил руки перед собой Свирский. – Всего одна сцена, поднимись вон туда, к камере, ты должна посмотреть в неё сначала непонимающе, потом гневно. Только встань на самый край обрыва, там доска положена, чтобы ты не поскользнулась.

– Хорошо. Но если в моём номере не будет сегодня же горячей воды, я брошу всё и уеду к Константину Эггерту в Ялту, он зовёт меня в свою новую картину.

– Делай что хочешь, Варенька, только давай доснимем этот чёртов фильм, – режиссёр с тоской посмотрел сначала на артистку, потом на нарзан. – Иди, встань туда, посмотри на Муромского, и на сегодня всё.

– Обещаешь?

– Мамой клянусь! – Свирский поднялся, скинув на землю ненавистный нарзан, и направился к камере, дальний план он снимал всегда сам. – Сделай всё как надо, и я тебя расцелую.

– Себя поцелуй знаешь куда?

Малиновская тоже встала, отпихнула Милу с веером и зашагала в гору. Плюгавый Свирский со своими липкими намёками её всё больше раздражал. И дело было не только во внешности и возрасте, другие мужчины, богатые или влиятельные, дарили ей меха и бриллианты всего лишь за возможность побыть рядом, а всё, что мог предложить режиссер – тридцать восемь рублей за съёмочный день и две комнаты в Кривоколенном переулке.

Помощник Свирского, бежавший следом, показал на доску, для верности потопал по ней и отошёл в сторону, чтобы не испортить кадр. Варя сначала дала отснять своё лицо, передавать мимикой настроение она умела, по её собственному мнению, отлично и крупным планом в кадре смотрелась просто сногсшибательно. А потом подошла к краю обрыва и встала двумя ногами на доску. Высоты она не боялась, но вниз смотреть не стала – по сценарию, основные события разворачивались возле Ворот любви, где её киношный муж лез под юбку к одной из артисток местного музыкального театра. Варя переставила ноги и вдруг почувствовала, что теряет опору. Она почти успела схватиться за траву, но треснувшая доска обвалилась, повиснув рваными половинками, а сама артистка рухнула вниз.

От края обрыва до тропы было метров десять, от взмахов руками Варю развернуло, и к земле она приблизилась почти плашмя. Малиновская успела заметить крупные камни, о которые уж точно разобьётся, зажмурилась от страха и вдруг почувствовала, что больше не падает.

– Вы специально прыгнули или случайно? – услышала она мужской голос и открыла глаза.

Её держал на руках высокий русоволосый мужчина с биноклем на груди, по его лицу текла кровь, но он почему-то улыбался. Варя хотела сказать, что ничего смешного в этом нет, и потеряла сознание.

Сергей успел среагировать на шум, раздавшийся сверху. Когда камни начали падать, он поднял глаза вверх и увидел женщину, та перевернулась в воздухе, размахивая руками, и падала почти плашмя. Осталось только сделать несколько шагов вперёд и подставить ладони, а потом чуть присесть, гася инерцию. Один из осыпавшихся камней рассёк Травину бровь, но несильно, кровь сочилась, крупными каплями пачкая рубашку. Сергей хотел было поставить женщину на ноги и достать платок, та открыла глаза, и он решил её подбодрить. Шутка получилась глупой и несмешной, видимо, от этого спасённая закатила глаза и отключилась.

Сверху что-то кричали, от кучи камней, изображающих арку, бежали люди, и Травин пошёл им навстречу.

– Товарищ, – затараторила девушка, добежавшая первой, – она жива? Немедленно скажите. Почему на ней кровь? Что же вы молчите? Говорите же! Почему на вас кровь? Вы ранены?

– Жива, – коротко ответил Сергей, – пока ещё. Со мной всё в порядке.

Подбежали ещё несколько человек с тем же вопросом и требованием ответить немедленно, они больше мешались, чем пытались помочь, только двое не сдвинулись с места – лысеющий человек рядом с камерой и толстяк в кресле с бутылкой вина. К ним Травин и направился, раздвигая толпу. Шёл он быстро, и теперь уже остальные еле поспевали за ним. Молодой человек не дошёл нескольких шагов до кресел, остановился. Их окружили со всех сторон, собралось человек десять от силы, но они так кричали, что Травину казалось, будто вокруг образовалась бушующая толпа.

– А ну все заткнулись, – тихо, но отчётливо сказал он. – Куда её класть?

Подействовало, но не так, как он ожидал. Теперь вместо однообразных вопросов посыпались советы, предлагали срочно везти к врачу, вызвать аэроплан до Москвы или Ростова, или потрогать грудь на предмет сердцебиения.

– Кто тут главный? – Сергей понял, что сам он с этой толпой не справится.

– Да положите уже её куда-нибудь, товарищ, – в человеческую массу вклинился Свирский, – вон хоть на траву. А вы все по местам, собирать вещи, на сегодня всё. Как она, жить будет?

– Что с ней сделается. Уже в сознании, только притворяется, – сказал Травин.

В ответ на его слова Малиновская открыла глаза и влепила пощёчину.

– Быстро поставьте меня на место, – распорядилась она. – Хам!

Очутившись на твёрдой земле, Малиновская твёрдым шагом прошагала к машине, решительно открыла дверь и уселась на заднее сиденье, рядом тут же примостилась ассистентка с нюхательной солью.

– Да убери ты грабли свои, – артистка отшвырнула флакон, ударила водителю по плечу, – гони в гостиницу.

– Вот что популярность с людьми делает, – грустно сказал Свирский, провожая «фиат» взглядом, – спасибо, товарищ. Вы, так сказать, нашу картину спасли, а это многого стоит. Позвольте узнать, как ваше имя?

Травин представился, протянул руку, которую режиссёр крепко, неожиданно для его комплекции, пожал.

– Но врачу ей показаться не мешает, – заметил Сергей, – мало ли, доской могло по голове ударить, мозги вещь нежная.

– Боюсь, удар уже ничего не исправит, – Свирский нервно улыбнулся, отошёл на шаг, пригляделся к Травину. – Вы в городе на отдыхе или проездом?

– На лечении.

– Вечером у нас ужин в гостинице «Бристоль» в итальянском саду, знаете, где это? Приходите, прошу, в восемь вечера, а если не выйдет, найдите меня в номере тридцать восемь. Фактура у вас замечательная, не скажу, что идеально подходит, но помощь ваша может понадобиться.

– Ещё кого-нибудь надо поймать? – усмехнулся Травин.

– Именно. Так что приходите обязательно, договорились?

Сергей кивнул, Свирский тут же потерял к нему интерес, принявшись командовать деятелями кино. Те собирали камеры, сворачивали провода и убирали вещи в корзины и короба. Двое грузчиков принялись кидать кресла в подводу, а Травина взял в оборот корреспондент, сперва он не хотел подходить и портить тем самым готовую статью, но потом сообразил, что этот случай можно выгодно продать в местную газету

– Феоктист Троицкий, – представился он, отпихнув объёмным животом мужчину с креслом в руках и доставая записную книжку, – столичные журналы и газеты. Ваш подвиг, товарищ, достоин отдельной статьи. Скажите, что вы почувствовали, когда к вам на руки прямо с неба упала артистка кино? Впрочем, я и так знаю. Восторг.

– Примерно так, – согласился молодой человек.

– Это чудесно. Так-с, кем вы служите?

Узнав, что герой работает начальником почты, а не служит в армии или по профсоюзной линии, Троицкий не расстроился, как это сделал бы любой начинающий журналист, а написал чётким почерком в записной книжке – «руководящий работник Наркомпочтеля».

– Ну а теперь фотография героя на фоне Ворот любви, – торжественно сказал он, – и можете быть абсолютно свободны. Леночка, у нас есть фото героя со спасённой?

– Конечно, – ответила фотограф, подходя поближе. – Первым делом засняла.

Травин повернул голову на знакомый голос и увидел Лену Кольцову.

* * *

– Так значит, на почте штаны просиживаешь? – Лена отколупывала ложечкой крохотные кусочки от песочного пирожного и запивала их крепким кофе.

Они сидели в левой башенке бывшей кондитерской Гукасова у входа в Цветник. Кондитерскую переименовали в столовую № 2, но ассортимент оставался почти тем же, дореволюционным, а за прилавком стоял бывший хозяин. Травин не видел Кольцову с тех пор, как она собрала вещи и ушла. Сергей заезжал на Варсонофьевский, женщина к нему не вышла, послала домработницу, которая передала, что Лена его видеть не желает и больше её беспокоить не нужно, в подтверждение передала записку, короткую и равнодушную. Молодой человек спорить не стал, развернулся и ушёл. За три года Кольцова практически не изменилась, только волосы стали длиннее и завились в кудряшки. Разговор шёл вяло и без огонька, словно встретились два случайных знакомых и только и ждут момента, чтобы разбежаться.

– Да, пришлось.

– Странно, ты же вроде в уголовном розыске работал? Тётя, кстати, очень тобой интересовалась, всё спрашивала, куда же подевался внушительный молодой человек и потенциальный муж. Ругалась, что я от тебя сбежала.

– Как поживает Янина Иосифовна?

– Ты помнишь, как её зовут, – восхитилась Кольцова, – служит всё там же, в Главлите. Когда дядя Генрих умер, у нас хотели квартиру уплотнить, но нарком вступился, так что мы теперь там вчетвером.

– Вчетвером? – удивился Травин.

– Ну да, тётя Яна, я, Кольцов и наша дочь, ей сейчас два года.

Травин поперхнулся.

– Дочь? Ты, помнится, в прошлый раз ни слова о ней не сказала.

– Успокойся, она не от тебя, – Лена тихо рассмеялась, – родилась в начале марта, по всем срокам ты к её появлению никак не причастен. Хотя я вот думаю, надо было тебя помучить, прийти на Первомай с коляской, чтобы ты гадал и страдал. Но пожалела, да и люди там чужие какие-то жили, ничего о тебе не знали.

– Так значит, это Кольцова ребёнок?

– Что за мещанские предрассудки? Она прежде всего – советский человек, будущий комсомолец или даже коммунист, какая разница, кто отец. Травин, ты лучше расскажи, как докатился до жизни такой. Бегал с пистолетом по Москве, гниду преступную давил, на мотоцикле гонял, а теперь вот округлился, лоснишься от сытой жизни, конверты перебираешь в своём Пскове.

– А ведь я про Псков тебе ничего пока не говорил, – усмехнулся Сергей, – следишь за мной?

– Ой, ты сейчас от важности ещё больше раздуешься. Кое-что слышала от знакомых, не важно от кого. Давай прогуляемся, до гостиницы на Лермонтовской меня проводишь и выложишь всё, как на духу. Погоди, я только пирожные с собой куплю.

Лена достала сумочку, вытащила деньги.

– Мелочи нет. Разменяешь пятаками рубль?

– Нет, – ответил Сергей. – У меня тоже нет мелочи.

Кольцова терпеливо сидела и ждала, Травин вздохнул. Вариант с красным командиром Горянским ему нравился куда больше.

– У меня только сорок шесть копеек.

Глава 4

– Я же говорила, нас грозили уплотнить, – Лена держала Сергея под руку, слегка прижавшись, и пыталась идти с ним нога в ногу, – вот тогда Артузов и предложил мне стать их сотрудником. Сначала на факультете, там ведь настроения разные, но, когда поняли, что доносить я не очень умею, перевели работать в газету. Между прочим, я самого товарища Рыкова фотографировала, ему так понравилось, что он у себя дома снимок повесил.

– Охотно верю, – Травин специально сдерживал шаг, чтобы Кольцова за ним поспевала, – ты, помнится, и во времена нашего знакомства неплохо снимала.

– Ты так это называешь? – женщина остановилась, дёрнула Сергея за руку, заставляя повернуться к себе. – Знакомство? Да если бы не беременность, никуда бы ты от меня не делся. Зарегистрировался бы как миленький.

– Значит, тебя только это остановило? А Кольцову, выходит, повезло?

– Ты, – Лена ткнула Травину пальцем в грудь, – мой дорогой, для воспитания детей не создан. Для воспитания мотоциклов – да, тут ты о-го-го, бандюганов вон тоже можешь перевоспитать, на почте, наверное, тебя все слушают и в рот глядят, но вот представить тебя рядом с маленьким ребёнком я совершенно не могу. А Кольцов, он с дочкой нянчится, кашу ей варит, пелёнки стирает, сейчас вон сидит с ней, пока меня дома нет. Но ты не обижайся, я тоже такая же, дети – это не моё.

– А что твоё? – Сергей подхватил её и потащил дальше по улице. – Не будем устраивать сцен, люди смотрят.

– Моё? – Кольцова ненадолго задумалась. – Это вот моё. По городам ездить, разных людей фотографировать, стройки всякие, цеха и заводы. Ну и ведомство иногда просит сделать что-то несложное, разговоры послушать или проследить за кем-нибудь. Или вот как сейчас, надо нам с тобой Федотова на откровенность вызвать, послали меня. Когда в Москве сказали, с кем работать придётся, я отказаться хотела. А потом всё думала, как к тебе подойти, что сказать, разговор вот этот себе представляла и в голове проговаривала. Но ты молодец, сам всё устроил. Кстати, ты зря Малиновскую поймал.

– Почему это?

– Её же все ненавидят. Я с этой компанией уже неделю провела, и эта стерва даже меня достать успела. Ведёт себя как барыня недорезанная, всё ей не так, других ни в грош не ставит. Разве что Охлопков был до недавнего времени, кстати, тот ещё фрукт, она с ним себя прилично держала, а как уехал, вообще сдерживать стало некому. Позавчера заставила оператора восемь раз одну сцену переснимать, потому что, видите ли, тень не так на лицо упала. Не удивлюсь, если эту доску кто-то подпилил.

– Надо проверить, – серьёзно сказал Травин.

– Шучу. Всем хочется поскорее доснять этот фильм, и на отдых, а если с ней что случится, ещё на месяц затянется. А у меня сроки чётко поставлены, к концу месяца я этого Федотова должна другому сотруднику передать, а сама уехать. Ходил уже к нему?

– Вчера, только его на месте не было. Но если сейчас повернём на Анджиевского, то можем и застать.

– Отлично, – Лена провела рукой по волосам, поправила фотоаппарат, – поступим просто. Я зайду отправить телеграмму в редакцию, как раз причина есть, а ты будешь рядом стоять и сверлить этого Федотова глазами. Ну а дальше по обстоятельствам, если он тебя узнает, скажешь, что я твоя новая знакомая. Не узнает, получу от редакции задание об их почте написать, но тут непонятно, клюнет он или нет.

Сергей покачал головой. Затея Меркулова не нравилась ему с самого начала, он ещё тогда сказал, когда отдавал бумаги, что выглядит это очень подозрительно – через десять лет появляется знакомый человек в нужное время и в нужном месте и тут же лезет дружбу возобновить. На что чекист ему ответил, мол, Травин – только маленькая деталь в чётком плане советских органов, и всё уже продумано заранее. И вот теперь оказывается, что этим продуманным чётким планом является Кольцова, молодая мать, недоучившийся следователь и начинающий фотокорреспондент.

– Авантюра полная, – сказал он, остановившись перед тяжёлой дубовой дверью с металлическими клёпками и медной ручкой, – может, лучше сначала всё обдумать?

– Какой-то ты слюнтяй стал, Травин, – Кольцова потянула ручку на себя, – раньше не сомневался, а сейчас как интеллигент дохлый.

Пятигорское почтовое отделение обслуживало только город и близлежащие станицы и подчинялось окружному Терскому почтамту, который находился на станции Минеральные Воды, поэтому штат его был небольшим. На количестве телеграфистов это не сказывалось, нужды населения, предприятий и особенно отдыхающих, которые любили слать телеграммы по поводу и без, обслуживали три человека.

Федотов выходил на двенадцатичасовые смены каждые вторник, четверг и субботу, садился за буквопечатающий телеграфный аппарат инженера Шорина и связывал Пятигорск со всей страной и заграницей. От постоянных ударов по клавишам болели пальцы, спина ныла, застывшая в одном положении, но Федотов свою работу любил и ни на что бы её не променял.

Телеграфом он заболел ещё во время войны, а после ранения пересел за машинку окончательно. Это время он вспоминал с ностальгией, стартстопными аппаратами не пользовались, в ходу были ключи и азбука Морзе. Тогда действительно для передачи текста нужно было прикладывать усилия, теперь же работа телеграфиста сводилась к работе машинистки. Но особая атмосфера, создаваемая бумажными лентами, треском механизмов и особым языком, на котором он общался с сослуживцами, всё равно оставалась, к тому же мимо него проходили тысячи чужих жизней, с их радостями и заботами, требованиями и слезливыми жалобами. Всё это люди доверяли телеграммам, а значит, и ему.

В четверг, 20 сентября, Федотов отметил, что посетителей на почте стало немного меньше. Значит, сезон заканчивался, и отдыхающие потихоньку разъезжались по домам. Местные жители телеграфом пользовались редко, выручали только учреждения, у тех поток корреспонденции шёл круглый год. Появление Травина телеграфист проморгал, он ковырялся отвёрткой в машинке, пытаясь наладить ход клавиши.

– Товарищ, мне бы телеграмму отправить, – раздался приятный женский голос.

– Да, секунду.

Федотов наконец-то впихнул штифт на нужное место, отложил шило, отвёртку, вытер руки платком и повернулся. Перед конторкой стояла молодая женщина, черноволосая, с глубокими синими глазами и высокими скулами, очень похожая на польскую артистку Полу Негри. Она смотрела чуть в сторону, словно немного косила, отчего взгляд выходил загадочным и чуть неземным. Рядом с ней высокий молодой человек в рубашке с бледно-красными пятнами разглядывал интерьер.

– Телеграмму.

– Простите, конечно, – телеграфист подсчитал количество слов, пометил карандашом знаки препинания, – с вас рубль пятнадцать копеек. Обычная или молния?

– Молния.

– Тогда ещё тридцать копеек. Вот квитанция, получите. Извините, молодой человек!

– Да? – Травин перестал разглядывать стены и столы и повернулся к Федотову.

– Ваше лицо мне определённо знакомо. Мы не встречались раньше?

– Возможно, – Сергей протянул руку, – только не помню, где. Я ваш коллега, из Пскова, начальник тамошней почтовой конторы. Зовут меня Травин Сергей Олегович.

– Ну конечно, – Федотов хлопнул ладонью по столу, – так и есть. Вы Серёжа Травин, простите, что так по-простому, сын Олега Станиславовича. Мы служили вместе в авиаотряде, вы тогда совсем ещё юношей были, но уже выше многих на голову. А ну, посмотрите-ка внимательнее, представьте меня без очков и с роскошной шевелюрой.

В подтверждение своих слов телеграфист снял очки в толстой оправе и провёл руками по лысине.

– Простите, что сразу не узнал, – Сергей изобразил лёгкое недоумение, – конечно, поручик Федотов, на «Илье Муромце» летали, я этот аэроплан обслуживал одно время вместо Чуликина. Точно помню, как завидовал, когда вы в небо поднимались, отец вас очень хвалил. Последнее, что слышал – будто сбили германцы.

Федотов вздохнул, высунул голову, чтобы убедиться, что других посетителей нет, откинул конторку – он сидел в коляске, тощие неподвижные ноги, согнутые в коленях, сложились на одну сторону.

– Как видите, списали подчистую, до недавнего времени надежды не было. Но здесь, в Пятигорске, помогли, начал ноги чувствовать, даже пальцем могу пошевелить. Доктор Огильви Александр Николаевич из Бальнеологического лично мной занимается, низкий ему поклон. Ну и занятие это выручает, нашёл себе по душе.

В почтамт зашёл мужчина в кремовом пиджаке и с портфелем, взял бланк телеграммы, обслюнявил карандаш и принялся старательно писать.

– Не удастся поговорить, – огорчился Федотов, – сейчас ко мне пойдёт, сами понимаете, работа. Но мы с вами обязательно должны увидеться. Сегодня и послезавтра служу с восьми до восьми, завтра уезжаю в Кисловодск, а вот в воскресенье совершенно свободен. Сможете прийти к обеду?

– Могу, – Травин кивнул, – я тут на отдыхе. Прислали в санаторий, вот, обтираюсь грязью и радием, здоровье восстанавливаю. Так что я с удовольствием, только скажите, где и когда.

– Сейчас адрес напишу, – телеграфист взял бланк, карандаш, по привычке подчеркнул знаки пунктуации, – пожалуйста, это недалеко совсем. Значит, приходите в воскресенье в два часа, к обеду. И спутницу вашу прошу, если пожелаете. Ну а вдруг что-то не выйдет, предупредите, а если меня на месте не будет, оставьте записку, мне передадут. Но уж постарайтесь, очень рад вас встретить, и хотелось бы нашу встречу продолжить.

– Ну вот, а ты канючил, – Лена похлопала Травина по руке, – смотри, сам тебя узнал, в гости пригласил, да ещё и меня. Он точно в меня влюбился, прямо глазами пожирал.

– Да, похоже, что получилось, – Сергей бросил кусок булки голубям, те всей стаей налетели на мякиш, вырывая его друг у друга, – вроде не наигранное было удивление, и пригласил от чистого сердца. Только вот о чём я с ним говорить буду, непонятно.

– Ну да, ты же у нас сын крестьянина, – Кольцова порылась в сумочке, достала папиросы, – тётя Яна была твёрдо уверена, что никакой ты не шофёр, а переодетый белогвардеец и шпион, и даже Пузицкому, помощнику Артузова, об этом талдычила. Тот, кстати, тогда ещё к её словам очень серьёзно отнёсся и сейчас, когда меня сюда отправлял, просил при случае выяснить, так ли это, или просто совпадение. В смысле, ты из крестьян или очень даже наоборот. Вот я и думаю, может, она была права, и ты нам всем головы дуришь.

– Похоже, по моей скромной персоне только ленивый не прошёлся.

Молодой человек допил квас, постучал пальцем по столику. Тут же подскочил официант, принёс ещё одну бутылку, зажёг спичку, давая Кольцовой прикурить.

– Серёжа Пузицкий сказал, что не то страшно, что ты из дворян, а то, что ты это скрываешь, значит, есть причина. Так что, Травин, за тобой глаз да глаз. Вон как Федотов обрадовался, своего почуял, глядишь, завербует тебя в свой Российский воинский союз.

– Это тебе тоже Серёжа Пузицкий сказал? – Сергей равнодушно посмотрел на Кольцову. – Ты с ним спишь?

– Не твоё дело, – Лена смутилась.

– Представь, – Травин усмехнулся, – что я действительно шпион. Так ты мне сейчас столько всего наговорила полезного, я вот, к примеру, могу за тобой проследить и ещё одного секретного сотрудника ГПУ вычислить. Или на Пузицкого надавить, если вдруг вербовать придётся. Он ведь наверняка женат, значит, есть слабое место.

Женщина неожиданно рассмеялась.

– Мы с его женой Ларисой близкие подруги. Но если вдруг проболтаешься, я тебе глаза выцарапаю. Кстати, Свирский тебя на ужин сегодняшний позвал, придёшь?

– Нет, – Сергей покачал головой, – что мне там делать. Я, помнится, с артистами московскими в волейбол играл, простые ребята, тот же Кторов, а он тоже в кино снимается, известный актёр. А эти какие-то напыщенные, словно важным очень делом занимаются, сама говоришь, Малиновская никого в грош не ставит, начальник их пробовал на меня свысока смотреть. Боюсь, не сдержусь, нагрублю, а потом они жалеть будут.

– Ну как знаешь, – Кольцова отодвинула стул, – тогда я пойду. Адрес мой ты знаешь, если до воскресенья не появлюсь, в любом случае с тобой в полдень встретимся и пойдём к Федотову. На этом твоя миссия будет окончена, а моя начнётся.

Она чмокнула Травина в щёку, даже наклоняться почти не пришлось, и ушла. Сергей остался сидеть за столиком бывшей чайной, выходящей витриной на Базарную площадь. В курортный сезон она называлась кооперативной столовой «Бештау», щеголяла официантами и заоблачными ценами. Молодой человек заказал ещё одну бутылку кваса, крендель и газету «Терек», расплатился и принялся читать местную прессу. Новости Пятигорска и окрестностей ничем от таких же новостей в других небольших городах не отличались, заводы рапортовали об успехах, комитеты бедноты – о сокращении, отличился только некий журналист Максимов со статьёй «Змеи в Подкумке».

«12 сентября председатель Совета станицы Константиновской товарищ Мякушин, ранним утром проходя мимо камышей с винтовкой в руках, наткнулся на лежащую змею с поднятой на один метр головой. Двумя выстрелами из винтовки он убил её. Она была пять аршинов длины, семь вершков толщины, весом в три пуда, с головой со столовую тарелку. 18 сентября на том же месте змея напала на женщину. Прибежавшие крестьяне отбили её, змея уползла. Крестьяне говорят, что змея была толщиной с телеграфный столб».

– Это ж три с половиной метра в длину и пятьдесят кило веса, – восхитился Сергей. – Вот на кого надо идти, а то кабаны, подумаешь, невидаль. Их и в псковских лесах полно. Только, сдаётся мне, этот Максимов сам-то змею не видел, а с чужих слов и не такое напишешь.

Он сложил газету, убрал в карман, чтобы показать своему будущему товарищу по охоте, и отправился обратно в «Бристоль». Возле главного входа стоял красный «фиат». Травин усмехнулся своим мыслям и свернул на Красноармейскую.

Следующим утром Лиза заявила, что хочет пойти в школу.

– Игоря с Олегом родители записали, – сказала она, – дядя Серёжа, я тоже хочу.

– С чего бы это? – Травин сплюнул, он брился, мыльная пена при разговоре забивала рот.

– Мы за эту неделю всё-всё посмотрим, а потом что делать? Игорь сказал, там кружки всякие, географический есть, ходят в походы по горам после уроков и даже вместо, пока погода хорошая. А то эта секция, куда мы ходили, только два раза в неделю.

– Хочешь, учись, – молодой человек вытер лицо полотенцем, присыпал квасцами порез, – всё равно собиралась заниматься, вон, и учебники взяла. Ты из-за жажды знаний идёшь или из-за Игоря?

Лиза покраснела, пробурчала что-то и вышла в коридор. Дверь хлопнула, Травин вернулся к щетине и чуть было не порезался ещё раз, когда позади него кто-то кашлянул. Он обернулся – в проёме туалетной комнаты стоял Свирский.

Режиссёр поначалу даже обрадовался, что молодой человек не появился на их ужине. Во-первых, потому что тот был человеком чужим, а значит, от него всего можно ожидать, и во-вторых, атмосфера за ужином была напряжённая, даже в отсутствие Малиновской, которая заперлась в номере и выходить не желала. Но рано утром, посмотрев проявленные снимки, Свирский понял, что вот он – идеальный дублёр. Здоровяк, поймавший Варю, и ростом, и типом лица походил на Охлопкова. Не хватало манерности, с которой держался артист, но для нескольких сцен это проблемы не составляло.

– Как же так, молодой человек, – сказал режиссёр с укоризной, – мы вас ждали, Варвара Степановна желали лично поблагодарить, а вы не явились. Нехорошо.

Травин вытер лицо полотенцем, посмотрелся в зеркало. Два небольших пореза уже почти не кровили, новый станок «Олд тайп», выпускаемый фирмой «Жиллетт», оказался лучше старого немецкого.

– Вы по какому поводу пришли, товарищ? – спросил он.

Свирский такого ответа не ожидал и замялся.

– Нам нужен артист, только не артист, а чтобы подменить. В нашей среде это называется «дублёр». Исполнитель роли, товарищ Охлопков, уехал, приходится искать на его место. Могу предложить вам пятьдесят рублей.

– За что? – удивился Травин.

– Это займёт два-три дня, надо отснять несколько сцен, там вы будете со спины, в крайнем случае в профиль. Согласны? По глазам вижу, что – да.

– У меня в глазах буквы светятся? – усмехнулся Сергей. – Хотя что там, давайте. Только в воскресенье я занят.

– Отлично, – Свирский расцвёл, – тогда сегодня и начнём. Я оставил вам сценарий, на всякий случай, но можете не читать, вам просто надо будет стоять в позе, которую я укажу.

– И за это пятьдесят рублей? – уточнил Травин, на почте такие деньги платили за две недели.

– Хорошо, – вздохнул режиссёр, – семьдесят. Но ни копейкой больше. Сегодня в двенадцать у Провала, не опаздывайте.

Глава 5

Сценарий фильма «Профсоюзная путёвка» был прямолинейным, идеологически правильным и с вполне ожидаемым финалом. На титульной странице начальство курортов Кавминвод оставило размашистую подпись под резолюцией «Принято. В работу».

По замыслу сценариста Демьяна Кострова, на новый советский курорт Пятигорск по профсоюзной путёвке отправляется бывший красный командир, а теперь простой рабочий и одновременно руководитель кружка по искоренению неграмотности Трофимов. Из-за неразберихи Трофимова заселяют в отель «Бристоль», где отдыхает немецкая кинозвезда Клара Риттер, приехавшая в СССР, чтобы сняться у советского кинорежиссёра. Она живёт в шикарном номере вместе со своим мужем Гансом, миллионером и кинопромышленником, но несчастна и одинока. Гансу Риттеру жена нужна исключительно для зарабатывания денег, он постоянно изменяет ей, причём, как правило, с горничными, в этом Демьян Костров был твёрд. За те два часа тридцать минут, что картина шла на экране, немецкий эксплуататор должен был соблазнить восемь работниц курорта, предлагая им то пачки денег, то чулки, но только две – настоящие комсомолки – с гневом отказывались. Остальные, классово невыдержанные, отдавались миллионеру на фоне курортных достопримечательностей.

Клара, увидев мужа с очередной пассией, бежит к нему и ломает ногу, но этот абзац был перечёркнут, и карандашом сделана надпись – «падает с обрыва прямо в объятия тов. Трофимова». После этого случая кинозвезда начинает понимать, что любит вовсе не своего поганца Ганса, а литейщика Трофимова, бросает богатство и славу и уезжает с ним в небольшой городок, где ведётся строительство нового цеха литейного завода. Перед этим Ганс прозревает-таки, что курочку, несущую золотые слитки, хотят увести за просто так, и пытается с помощью бывших белогвардейцев убить Клару и Трофимова. Но советский рабочий проявляет чудеса ловкости и смекалки, обезоруживает их всех и передаёт подоспевшим милиционерам. Всё это снимается в декорациях Пятигорска, с обзором основных достопримечательностей и новых здравниц, выставляемых в лучшем свете.

– Ну и бред, – Сергей перевернул последнюю страницу, на которой, словно утверждающий штамп, стоял жирный отпечаток чьего-то пальца, пахнущий колбасой, – впрочем, как говорится, семьдесят рублей – это семьдесят рублей.

Молодой человек привык к пунктуальности и даже приехал пораньше – без четверти двенадцать, но в полдень у Провала ни Свирский, ни его подчинённые не явились. Сновали отдыхающие, как по отдельности, так и вместе с организованными группами, бегали лотошники, торговцы посолиднее катали тележки с едой, мороженщики набирали из жестяных бидонов замерзшее лакомство, клали между кружочков вафель с именами и меняли это чудо на тридцать копеек. Травин купил шашлык из местного барашка, с горкой зелени и помидоров, ещё раз взглянул на озерцо в гроте и совсем уже собрался уйти, но в половине первого появились первые кинодеятели. На подводе привезли аппаратуру, два грузчика стащили тяжёлые ящики, на одном из них разложили снедь и принялись обедать. Невыразительный Матвей Лукич перебирал бумажки, а осветители и помощник режиссёра начали расставлять возле колоннады лампы и софиты, хотя нужды в них из-за солнечной погоды не было никакой. Тут же собралась толпа любопытных прохожих, которые мешали процессу как могли.

– Товарищ, вы заменяете Охлопкова? – возле Травина возникла та самая девушка, которая первой добежала до них со спасённой Малиновской. – Повернитесь! Голову выше! Уши сойдут, а вот с носом придётся что-то делать.

– Пришить новый? – Сергей послушно повращал головой. – Мне мой нравится, хотелось бы оставить.

– Вы тут шутки шутите, – девушка старалась быть серьёзной, – погодите, я сейчас всё сделаю.

Она взяла Травина за руку, довела до подводы и усадила на один из ящиков, рядом появилась коробка с мазями, румянами и прочим гримом.

– Как вас зовут-то? – молодой человек послушно подставил лицо.

– Зоя.

– Зоя, надолго мы тут? А то ваш Свирский с утра так ничего и не объяснил.

– Губами не двигайте и не морщите лоб, сейчас я пудру наложу. Арнольд Ильич обещал снять кино за три недели, но тут такое у нас творится, просто кошмар. Малиновскую видели? Ну, конечно, вы же её поймали, так эффектно. Свирский вчера места себе не находил, когда вы не пришли, всё спрашивал, даже что-то переписал, а потом послал Гришу вас найти, тот сообразил через курортное управление, и тут бац – вы в нашей гостинице. Представляете, какое совпадение, нет, ничего не говорите, надо левую щёку обработать, она у вас впалая.

Сергей вздохнул и подставил левую щёку.

– Ну вот, теперь вы почти вылитый товарищ Охлопков, правда, вас всё равно будут снимать так, чтобы лица видно не было. Скидывайте свой пиджак и надевайте вот этот.

– Зоя.

– Что?

– Мы тут надолго?

– А, съёмки. Пустяк, сегодня две сцены отснимем, как вас убивают, а потом ещё несколько на следующий день, там вы мельком, и всё, дальше Малиновскую на фоне древностей, но уже в одиночку. Варвара Степановна любит, когда солнце сбоку и сверху светит, выглядит на экране эффектнее.

– Да она и так вроде ничего, – улыбнулся Травин.

– Так вы тоже в неё влюбились?

– Есть немного. Давай на «ты», – предложил Сергей, – по-простому, а то я себя каким-то древним чучелом музейным чувствую

– Давай, – Зоя кивнула. – Тут в первую неделю чуть все не передрались, и Арнольд, и Муромский, и даже Коля Охлопков, уж на что он сам знаменитость. Гриша, который помощник Свирского, хотел утопиться с горя, а вон Саша и Витя, осветители, те чуть дуэль не устроили, кому лампу возле неё держать. Сейчас вроде успокоились, наша Варенька – барыня неприступная, нас-то, замарашек, вообще за людей не держит, а ещё три года назад такой же замарашкой была. Я тебе про неё такое расскажу – ахнешь. Ой, да ты теперь вылитый Охлопков!

– Особенно в этом пиджаке. Что тут на него понавешали?

– Это орден Красного Знамени, – чуть обиделась девушка. – Ты рабочий и герой войны с белогвардейцами! А ну-ка, встань.

Травин поднялся, развёл плечи, нитки на спине затрещали, готовясь порваться в любой момент. Артист Охлопков был явно против него жидковат.

– Сойдёт, – решила Зоя. – Ты, главное, лицом к камере не поворачивайся, а то и вправду нос придётся клеить. А вот и наша знаменитость явилась.

На улице, ведущей мимо Бальнеологического института, появился красный «фиат», только Малиновской в нём не было. Свирский сидел рядом с шофёром, а на заднем сиденье – артист Муромский и второй оператор. Машина остановилась возле подводы, выходить из неё никто не спешил. Через минуту вдалеке показалась пролётка, она подлетела к колоннаде, остановилась, и оттуда вылез Гриша.

– Где белогвардейцы и Беляев? – режиссёр высунулся из машины. – Куда они подевались?

Выяснилось, что троих местных актёров, нанятых в срочном порядке играть подручных миллионера Риттера, сегодня ещё никто не видел, равно как и циркового артиста Беляева, отвечавшего за кульминационную драку. Сцена, где литейщик расшвыривает нападавших, словно кутят, была отснята на третий день, но только накануне обнаружилось, что плёнка испорчена. Осталась только та часть, где милиционеры вяжут незадачливых белогвардейцев и ведут в отделение.

– Напились, – прошептала Зоя с восторгом, пока Свирский орал на Гришу, – наверняка надрались в дупель. Ох и перепадёт им.

– А зачем они нужны?

– Так тебе же с ними драться. Что, Арнольд Ильич не сказал? Сначала должны были снять нашу знаменитость, как Муромский в вас стреляет, а потом – как ты его дружков расшвыриваешь. Коля Охлопков уложился в четыре дубля, его даже чуть ножом не порезали, но что-то с плёнкой случилось, а он уехал. Беляев показывает, как надо драться, в цирке у Трахтенберга силачом работал раньше. А раз Варвары Степановны нет, значит, сперва тебя и белогвардейцев будут снимать.

Травин улыбнулся, подошёл к режиссёру, который уже успел переползти из автомобиля в кресло.

– На драку мы не договаривались, – сказал он. – Без подготовки я не согласен.

Свирский раздражённо посмотрел на молодого человека.

– Товарищ, у нас процесс горит, а вы с претензиями. Вольдемар, ты куда?

– Пойду горло промочу, всё равно мне пока что здесь делать нечего, – Муромский перелез через закрытую дверцу и твёрдыми шагами направился к зданию Тиличеевских ванн, где в правом крыле зазывала гостей пивная. – Тебе нарзана захватить?

Режиссёр жалобно скривился, но тут же придал лицу строгое выражение.

– Чёрт знает что творится, – сказал он. – Вы, товарищ Травин, выглядите как настоящий былинный богатырь, что вам троих побить, пустяк, только не стесняйтесь, приложите этих гадов по-настоящему, чтобы знали, как опаздывать. Так что не будем спорить, сейчас мы их найдём и отснимем сцену. Подождите пока в теньке.

Сергей ещё раз напомнил самому себе про семьдесят рублей, про то, что на отдыхе всё равно делать больше нечего и что до Федотова всё равно до воскресенья не добраться, взял первую попавшуюся тряпку из ящика с реквизитом, расстелил на траве и уселся, привалившись к основанию колоннады. Солнце нещадно било в оба глаза, но день выдался не особо жарким, чувствовалось приближение осени. Зоя примостилась рядом с ним, протянула стакан с лимонадом.

– Так всегда, – пожаловалась она, – сначала все стараются, приходят вовремя, а под конец не соберёшь никого. Ты где работаешь?

– Начальником почты, – Травин отпил глоток, закашлялся.

– Скучно, наверное?

– Весёлого мало.

– Вот и у нас, на экран посмотришь, как сказка, а на самом деле то артист напьётся, то лампы разобьют. И по десять раз одно и то же снимают. А артистки, если их не накрасить и не причесать, как лахудры выглядят, да что там, я и то лучше.

Сергей уверил Зою, что та выглядит замечательно, куда там всяким Малиновским, девушка порозовела и даже позволила себя приобнять, но тут появился артист Муромский. За ним тащились четверо мужчин, у одного из них, в кепке, глаз украшал солидный фингал.

– Вот, – гордо сказал Муромский, – я их нашёл. Сидят, гаврики, водку пьют, пока мы в поте лица трудимся. Арнольд, друг мой, так Варька будет сегодня сниматься или нет? А то мне жарко и тягостно, лучше ванну схожу приму.

– Я тебе приму, – устало произнёс Свирский. – Беляев, я же тебя в последний раз сколько предупреждал? Чтобы ни капли.

Крепкий и подтянутый мужчина в кепке и с фингалом что-то пробурчал невнятно, так, что ни одного слова было не разобрать, но режиссёр понял.

– Так, готовьтесь. Сейчас отснимем драку, а там и Варя подтянется. Гриша, бегом в «Бристоль», что хочешь делай, но чтобы через час эта гадюка подколодная была здесь.

Гриша кивнул, вскочил в машину, водитель дал газ, и «фиат», кашлянув сизым дымом, умчался обратно в сторону гостиницы. А Беляев нетвёрдым шагом направился к Сергею.

– Ты будешь их бить? – спросил он, протягивая руку.

Видимо, Зоя насчёт цирка не соврала, пожатие у силача было стальным. Он с четверть минуты пытался передавить ладонь Травина, но потом сдался.

– Сгодишься. Только сильно не бей, мы им по десятке выписали, ну с учётом, если фонарь под глазом или нос в юшку, а про переломы уговору не было. Смотри, их трое, нападать на тебя начнут по очереди, так зрелищнее. Первого кинешь через бедро, второго ударишь в грудь, он отпрыгнет и упадёт. А вот третий будет с ножом. Нож настоящий, его надо выбить аккуратно, чтобы никого не порезать, а Пашку поднять и вниз с размаху. Он к этому привычный, бывший гимнаст, а в театре так вечно в яму падает. Мы с утра четверть уговорили, так что ему сейчас море по колено, переживёт как-нибудь. Сдюжишь? А то артист приезжий не сумел, хоть Пашка и весит всего ничего, пуда четыре. Пашка, ты как?

– Всё путём, – нетвёрдо произнёс один из будущих белогвардейцев, высокий и пухлый, но с тощим лицом. Он подошёл, остановился, покачиваясь, словно на ветру. – У меня во!

Пашка гордо распахнул просторный китель с эполетами, под которым обнаружились толстые ватные валики, намотанные на тело.

– А ну давай, – распорядился Беляев, – попробуй.

Сергей ухватил бывшего гимнаста за пояс и воротник, поднял чуть выше головы. В нём было килограммов шестьдесят, не больше.

– Отпускай. Да не бойся, можешь с размаху, – прохрипел Пашка.

И когда упал с почти двухметровой высоты, выставил локти и колени, а потом легко вскочил на ноги. Свирский, наблюдавший со стороны, одобрительно кивнул, хлопнул в ладоши. Оператор встал за штатив с французской камерой «Дебри Парво» модели «L», положил руку на рукоятку привода, вторую такую же камеру взял режиссёр, он подобрался поближе к Сергею, снимая его в профиль и стараясь, чтобы любопытные отдыхающие в кадр не попали.

– Начали, – скомандовал он.

Муромский выдал демоническую улыбку, что-то прокричал – в немом кинематографе можно было что угодно орать – и махнул рукой. По его команде трое «белогвардейцев» двинулись на «литейщика Трофимова», первые двое держали «маузеры», а третий – нож размером с тесак. Артисты корчили рожи, показывая, с каким удовольствием застрелят и зарежут орденоносца, наверняка на большом экране это должно было смотреться эффектно, но Травин с трудом сдерживал улыбку. Когда между ним и первым артистом оставалось не больше полутора метров, он кувырнулся, ухватил «белогвардейца» под колени, поднялся вместе с ним и аккуратно уложил на мощённый плитой пол колоннады. Рукоять отобранного «маузера» почти впечаталась в лоб – ровно настолько, чтобы со стороны казалось, будто ударили со всей силы. Рука второго кинопротивника оказалась прямо над макушкой, Сергей ухватил его под локоть и за воротник, подсечкой отправил к первому, придержав голову. Оставался третий, Пашка широко расставил руки и покачивался на месте.

– Давай, – сказал он, – хватай меня быстрее, а то не сдержусь. Закуска прям у горла стоит.

– Если на меня вывалишь – убью по-настоящему, – предупредил Травин.

Он представил, как бы в такой ситуации повёл себя героический рабочий, махнул один раз ногой, стараясь промазать, потом второй, наконец выбил нож, который артист уже собирался сам уронить, схватил снова Пашку за воротник и пояс, поднял над головой, подержал несколько секунд и с силой обрушил вниз. Прямо перед плитами он резко дёрнул артиста вверх, гася инерцию, оторвал пояс, но Пашка уже натурально корчился на земле, издавая утробные звуки.

– Отлично, – Свирский положил десятикилограммовую камеру, вытер пот со лба. – Тюня, ты снял?

Оператор показал большой палец, два «белогвардейца» поднялись, кряхтя и поддерживая друг друга, третий был занят – он выплёскивал на гранит содержимое желудка. Осветители Саша и Витя разворачивали софиты, которые так и не пригодились, Зоя захлопала в ладоши, Муромский достал из внутреннего кармана пиджака фляжку и сделал большой глоток. Зеваки что-то кричали и махали руками.

– В этом что-то есть, – сказал Травин скорее себе, чем другим, – может, мне и вправду в актёры податься?

– Не советую, – Муромский протянул фляжку, Сергей мотнул головой. – Ну как знаешь. Поганая профессия, люди здесь – дерьмо, так и норовят другому ножку подставить. Я, когда в театре служил, то гвоздей в ботинки насыплют, то скипидару в костюм подольют, а то и говнеца в карман подложат, и вот стоишь ты на сцене, пятка в гвоздях, вся рука, миль пардон, в нечистотах, и играешь какого-нибудь романтичного героя-воздыхателя. И ведь каждый, есть у него талант или нет, хочет пробиться на главную роль, да только их, ролей-то, мало, а желающих много. Вот тут, братец, или сподличать, или случая ждать. Знаешь, как Коля Охлопков, заместо которого ты здесь, в первые ряды выбился? Мейерхольду нужен был высокий парень для «Смерти Тарелкина», там есть двое фузилёров-богатырей, Качала и Шатала, ну и Сева Кольку из толпы буквально выдернул. Так он и получил свою первую роль, и пошло-поехало, а до этого ему даже слов не давали, кроме как «кушать подано». Я вот думал, может, синематограф другой, ан нет, та же клоака. Смотри, барыня едут, вот сейчас цирк начнётся.

Действительно, красный «фиат» с Гришей и Малиновской притормозил возле колоннады. Артистка была в хорошем настроении, позволила себя накрасить и припудрить, посылала воздушные поцелуи посетителям Цветника и даже забралась на капот автомобиля, чтобы её было лучше видно. Тем временем «маузеры», которые так и не сыграли своей роли, подобрали с земли и почистили. Свирский листал сценарий, который знал наизусть, кусал губы и бегал с места на место, выбирая удачный ракурс.

– Нет, – сказал он, – никуда не годится, народ мешает. Идём к гроту Лермонтова, пусть там Трофимова застрелят, то есть попробуют застрелить.

– Там тень, – Варя вздохнула, – Арнольд, чем тебе здесь не по душе?

– Ну ты посмотри, какой вид, люди ходят, едят, смеются как идиоты, что я, по-твоему, должен снять? Вон ту раскормленную бабу с выводком или мужика с пузом и в панаме? Соберись, быстро отстреляемся и на сегодня закончим.

– У меня вопрос, – решился Травин, – если меня застрелят, как я потом её к себе в деревню увезу?

– Не в деревню, а в город, товарищ, – Свирский раздражённо взмахнул пачкой бумаги, – там же написано – пуля попадает в орден, а потом вы хватаете Риттера и сдаёте его милиции. То есть только стреляют, остальное уже снято.

У Сергея в его копии сценария такого не было, но он промолчал. В орден, значит, в орден. Тем временем оператора оставили у телеги, Свирский решил сам снять сцену одной камерой – возле грота места было немного, аккурат для трёх действующих лиц. И со светом повезло, он падал так, как любила Малиновская. Варя выбрала место, встала и упёрла руки в бока.

– Арнольд, ну что, будем репетировать?

Парные сцены с главной героиней режиссёр всегда проигрывал загодя, чтобы артист знал, что ему делать. Но сцену эту уже снимали с Охлопковым, Варя и Муромский отлично знали, что им делать, а на Травина никто особо не надеялся. Свирский махнул рукой, поставил Сергея возле Малиновской, сказал, что скомандует, когда тому надо будет сместиться, примостился чуть поодаль. Гриша щёлкнул хлопушкой-нумератором, и съёмка началась. Сначала Травин просто стоял, пока артистка заламывала руки и закатывала глаза, а её экранный муж размахивал руками. А потом Муромский отошёл на два шага, выхватил из-за пазухи «маузер» и навёл на киношную парочку.

– Смотри на меня, сейчас я выстрелю, ты покачнёшься, – крикнул он Сергею, выпучивая глаза, и нажал на спусковой крючок.

Инстинкт, вбитый за годы в подсознание, заставил Травина надавить Малиновской на плечи и самому присесть, уводя её и себя с линии выстрела. Пока молодой человек осознавал, что только что запорол дубль, «маузер» выплюнул облако порохового дыма, а вылетевшая из дула пуля выбила гранитную крошку прямо на том месте, где секунду назад находилась голова его партнёрши.

Глава 6

– Ну и что будем делать?

Свирский лежал на диване и смотрел в потолок. Папироса, торчащая в зубах, осыпалась пеплом на воротник, рядом с диваном стоял табурет, а на нём – бутылка шустовского коньяка. Счетовод Матвей Лукич сидел на стуле, выпрямившись и перебирая бумаги.

– В смету не уложимся, – сказал он, – за номера и комнаты не рассчитаемся, ещё в четверг все должны были съехать, кроме Савельева и Гриши, а получается, что здесь сидят. Трубобетонный завод аванс отдал, а остальное только через месяц обещал, свиноферма за агитку не заплатила, говорят, могут натурой отдать, полутушами, и что я с ними делать буду? А у Малиновской, между прочим, съёмочный день тридцать восемь рубликов, да номер двенадцать, итого пять червонцев каждый день вынь да положь. Опять же, лаборатория требует за проявку плёнок, если не перечислим, грозится подать в суд.

– Сволочи.

– И новенький этот, Травин, сколько ты ему обещал?

– Семьдесят.

– Семь червонцев какому-то бродяге, – Матвей Лукич всплеснул руками, – уж лучше бы Муромский его пристрелил, заодно бы этого актёришку посадили. Мерзкий тип, когда я ему аванс задержал, хамил в лицо.

Режиссёр сел, взял бутылку с коньяком и сделал большой глоток.

– Дурак, он бы Малиновскую пристрелил, а мне её ещё в двух сценах снимать.

– Зато пять червонцев в день, да ещё полный расчёт можно задержать, – не смутился счетовод, – сплошная экономия. И какая бы реклама была фильму, но этот идиот всё испортил. А ведь будто специально получилось, Гриша, дурак, пистолет не проверил, вот только откуда в нём патроны настоящие взялись, ума не приложу. Может, он специально их туда подложил?

– Ты думай, что говоришь, – Свирский швырнул окурок в пепельницу, стоящую на столе, промазал, бумажная гильза покатилась по дубовой столешнице, рассыпая пепел, – ладно, скоро всё кончится, а в январе новую картину снимем, про красных партизан. Ну а что сейчас перерасходуем, придётся из собственного кармана выложить, ничего не поделаешь.

– Ну уж дудки, – Матвей Лукич скрутил фигу, повертел перед носом режиссёра, специально для этого приподнявшись со стула, – ты из своей доли сколько хочешь выплачивай, а мою не тронь. Уговорились по четыре тысячи, знать так мне и будет, а если ты эту кобылу белобрысую взнуздать не можешь, что она все карты мешает, да Охлопкова не смог приструнить, сам и расплачивайся.

Свирский побагровел, обхватил горлышко бутылки, навис над счетоводом, но тот не испугался, наоборот, положил ногу на ногу и сделал вид, что вообще на собеседника внимания не обращает. Режиссёр постоял так несколько секунд, шумно выдохнул и плюхнулся обратно на диван.

– Остыл? – счетовод запихнул бумаги в потёртый кожаный портфель. – Смекай, что дальше делать, да не затягивай, на нас и так косо поглядывают, контролёр из Наркомфина в прошлый раз нос свой совал куда не следует, а если Малиновская своему покровителю пожалуется, кого попронырливее пришлют, а там и следователь подключится. Тут уж выговором не отделаешься, пять лет с конфискацией. Слезай с дивана, на коленках ползай, но чтобы эта фифа до понедельника всё отработала и уехала в полном удовлетворении, раз уж ты её не пристрелил.

– Да хватит уже, – недовольно пробурчал Свирский, – говорю тебе, случайность это. Гриша проморгал.

– Так-то оно так, только… – Матвей Лукич не стал продолжать, а поднялся и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Режиссёр выкурил ещё одну папиросу, взболтал остатки коньяка, но допивать не стал, накинул пиджак и вышел в коридор. Малиновская жила одним этажом выше, с обеда, когда её чуть было не застрелили, из номера она не выходила, только ассистентка бегала то за кипятком, то за нюхательной солью, а на субботу были намечены съёмки возле входа в Цветник, там экранная Клара Риттер должна была красоваться перед простыми обывателями, и на вокзале – Варе предстояло встать на подножку поезда и посмотреть вдаль, в прекрасное будущее с литейщиком Трофимовым. Прекрасное будущее, к счастью, уже сняли на местном заводе и в клубе железнодорожников, так что в кадре должен был появиться Травин, но только со спины. Идти к Малиновской не хотелось, знаменитая артистка, чуть что, угрожала уехать к Эггерту в Крым, к Комарову в Сестрорецк или вообще в Германию к Питеру Остермайеру. После успеха «Коллежского регистратора», «Поцелуя Мэри Пикфорд» и с благосклонным вниманием Луначарского она вполне могла выбирать и режиссёра, и сценарий.

– Надо было снять начинающую из театральных, – сам себе сказал Свирский, топчась на месте, – Катю Зелёную, например, из Театра Сатиры, её Кторов хвалил, или какую-нибудь Пельтцер-Ройзен из театра Корша, да мало ли их, за одну возможность на экране появиться что угодно сделают.

Режиссёр лукавил и отлично сам это понимал, зритель требовал как минимум Анну Войцик или Анель Судакевич. Он направился к лестнице, мысленно представляя, какое очередное унижение ему предстоит пережить ещё раз.

Малиновская была в номере одна. Она стояла у окна в третьей позиции, по балетной ещё привычке, и курила, глядя на итальянский дворик. Внизу в свете фонарей сидели за столиками люди и сновали официанты, если перевести взгляд выше, открывался чудесный вид на горы, которые, впрочем, сейчас были почти не видны. На подоконнике лежало письмо от мужа, секретаря Осавиахима Льва Малиновского, они жили практически порознь, но постоянно переписывались. Что бы там себе ни воображал Свирский, выстрел её не испугал, в двадцатом она и не такое видала, когда Белая армия отступала и её первого мужа чуть было не убил второй. Гораздо большее место в мыслях занимал артист на подмену, здоровяк, который чуть было Варю не расплющил, придавливая к земле. После первого случая, когда свалилась с обрыва, Малиновская его возненавидела – она выглядела после падения глупо и неряшливо, а ещё и эта реплика, мол, что сознание артистка вовсе не теряла. Она и вправду в обморок не хлопнулась, мужественно терпела капли крови, которые с этого Травина падали прямо на платье, и неудобную позу. Поэтому в сцене выстрела экранного мужа она поначалу сниматься не желала, даже хотела Свирскому ультиматум поставить – или Травин, или она, знаменитая артистка Малиновская, но потом собрала волю в кулак и позволила Грише Розанову себя привезти.

Каменные осколки оцарапали шею, Варя провела рукой по подсохшим ссадинам, подняла с подоконника лист бумаги. Муж писал, что его через два месяца посылают в Берлин, и предлагал ехать вместе с ним. Что они будут делать в Германии, в письме сказано не было, но Малиновская догадывалась, что это связано с его новой работой – советская власть активно закупала авиатехнику за границей.

«Не торопись, приезжай, когда сможешь», – вслух прочитала она постскриптум. В Москве у Малиновских была большая квартира в Трубниковском переулке в доме номер 19, где, кроме супругов, жили братья и сёстры мужа и их родители – архитектор и директор театра. К свёкру Варя относилась ровно, а вот свекровь не любила, та её в труппу Большого не взяла, сказав, что с такими ногами и ростом в балете делать нечего.

В дверь постучали.

– Кто там? – Малиновская спрятала письмо в тумбочку, затушила папиросу.

– Позвольте войти, Варвара Степановна, – раздался голос Свирского.

Варя нырнула в постель, положила полотенце на лоб.

– Я сплю, – сказала она как можно капризнее.

– На минутку.

– Так и быть, входите.

Свирский аккуратно открыл дверь и затворил за собой тоже тихо, на цыпочках подошёл к кровати. Свет в комнате был погашен, и её освещали только уличные фонари. Лицо Малиновской сливалось с подушкой.

– Как себя чувствуете, Варвара Степановна? – осведомился режиссёр.

– Неважно.

– Может, нужно чего? Кофе или вина?

– Обойдусь.

Режиссёр подошёл ближе, сел на край кровати.

– Нам бы картину доснять, Варенька, – заискивающе произнёс он, – ещё два дня, и всё. Клянусь, больше не потревожу, снимем сцену в поезде, возле кофейни у Цветника покрасуешься, на этом закончим. Номер я тебе, как договаривались, на десять дней оплачу, или, хочешь, деньгами отдам, а если сейчас всё сорвётся, придётся без этого обойтись. Выкручусь, но разве такой фильм мы хотели снять?

– Триста пятьдесят рублей, – сказала Малиновская. – Во вторник поезд, и я уезжаю в Москву. Билеты оплатишь первым классом, не желаю в купе трястись. И Зою с собой заберу, ей тоже билет возьмёшь.

Свирский скрипнул зубами, билеты в синие вагоны стоили недёшево.

– Хорошо, но я тебя умоляю, до вторника соберись и сделай всё как надо. Без твоих капризов.

– Вы, Арнольд Ильич, шли бы по своим делам. Деньги завтра утром чтобы были у меня, иначе даже из кровати не вылезу, и счетовод твой чтобы окончательный расчёт дал, знаю я его, будет время тянуть. И вот ещё…

– Да? – режиссёр остановился на полпути.

– Этот, который заместо Охлопкова, Травин, кажется. Кроме съёмок, близко его ко мне не подпускай, от него одни несчастья.

* * *

– Как ты умудряешься влипать в неприятности?

Кольцова лежала на кровати в своём номере, при свете настольной лампы разглядывая негативы, рядом, на одеяле, в пепельнице дымилась папироса, на тумбочке стояла чашка уже остывшего шоколада и лежал томик Вудхауза «Девушка с корабля» в переводе Натана Френкеля. Травин сидел в кресле в брюках, но с голым торсом, и листал газету. Он заглянул к Лене с полчаса назад, чтобы рассказать, что случилось на съёмках, однако поначалу разговора не получилось. Кольцова вцепилась в него как змея и потащила на упругий матрац. Сергей даже растерялся от такого напора, но спорить не стал, правда, и эмоций прежних не испытал, былая любовь прошла, оставив лёгкий, едва ощущаемый след.

– Скорее всего, случайно, – сказал молодой человек, – завтра, наверное, в газетах будет.

– Вечно так, самое интересное пропускаю. Значит, говоришь, выстрелил прямо в неё?

– Нет, он вообще-то в меня целился, из «маузера» попасть с пяти шагов дело плёвое, если стрелять умеешь и рука твёрдая. Этот Муромский в руках настоящего оружия не держал, наверное, вот ствол и повело влево, не понял, что в «маузере» боевой патрон, секунды две доходило. А потом откачивать пришлось, как девчонка разрыдался.

– Он же артист, кого хочешь сыграет, – Кольцова отложила негатив, сцепила руки в замок, – увидел, что не вышло, и выдал сценку. Но в следующий раз обязательно меня позови, я такой кадр сделаю, пальчики оближешь. Думаешь, на Малиновскую охотятся?

Травин как раз этого не думал, скорее, убить рассчитывали бывшего партнёра Малиновской, уехавшего артиста, а патрон просто забыли вытащить. Но Лене хотелось думать, что охотятся на знаменитость, во-первых, потому что об этом можно сделать замечательный репортаж, а во-вторых, артистку она недолюбливала. Не до такой степени, чтобы смерти желать, но если случится, то вроде как приятное совпадение.

– Помнишь, как мы банду в Москве взяли? – спросила она.

Строго говоря, преступников, воровавших драгоценности из Гохрана, брали уголовный розыск и уполномоченные ОГПУ, а главную роль в этом сыграл дядя Травина, Николай Гизингер, правда, с тех пор он как в воду канул. Причём вполне возможно, в прямом смысле – бывший барон был тем ещё авантюристом. Банда Шпули и Радкевича не исчезла из жизни Сергея насовсем, через год после ареста внезапно объявились братья Лукашины, Пётр и Илья, их нашли убитыми в Лефортово. Травин тогда только начинал работать у Осипова, уполномоченного первой группы МУУРа, трупы Лукашиных он видел в прозекторской института Склифосовского.

– Конечно, помню, – ответил молодой человек.

– Мы же с тобой молодцы были, без нас ничего бы не вышло? – не отступала Кольцова.

– Ещё какие молодцы.

– Вот я и подумала, не тряхнуть ли нам стариной, не раскрыть ли покушение на известную артистку? – глаза Лены горели, она глубоко втянула дым и выпустила струйкой.

– У нас, – напомнил ей Травин, складывая газету, – здесь совсем другое дело, в воскресенье мы обедаем у Федотова, а потом ты будешь его обхаживать.

– Ха! До воскресенья ещё целый день, даже почти два, времени предостаточно. Я уже кое-что узнала.

– И что же? – вздохнул Сергей.

– Доски.

– Что – доски?

– Какой ты тупой стал, почтовое ведомство тебя доконает. Доски, которые свалились вместе с Малиновской, ты же помнишь? Я сегодня была там, где она с горки шарахнулась, и кое-что нашла.

Травин изобразил на лице заинтересованность. Он предложил режиссёру Свирскому вызвать милицию, но тот решительно отказался, заявив, что такие случайности на съёмках бывают постоянно. Сергей был с ним отчасти согласен, если положить трухлявые доски на край обрыва, с них обязательно кто-нибудь навернётся. И оружие, если его не проверит человек, который в этом разбирается, вполне может оказаться заряженным – после выстрела он сам осмотрел «маузеры», все четыре штуки оказались с пустыми обоймами. У «маузера» конструкции 96 на наличие патрона в стволе указывал приподнятый выбрасыватель, так что ошибиться, если знаешь, куда смотреть, было сложно. А если не знаешь, то легко, такие случаи происходили сплошь и рядом. И уж если браться всерьёз, стоило порасспросить других кинодеятелей, не было ли каких-то других подозрительных случаев, и только тогда ввязываться в дело, а лучше отдать свои наблюдения следователю.

– Их нет, – продолжала Кольцова.

– Кого нет?

– Досок. Кто-то прибрался, собрал все обломки и унёс. Я осмотрела всё вокруг – ничего, только щепки.

– Может, пионеры убрались?

– Ха! Скажи ещё, нищие с рынка. Нет, друг мой, тут явно поработал преступник, и преступник неглупый, ведь если доски подпилены, это легко определить. Нам на лекциях рассказывали, был такой случай несколько лет назад: пошёл человек по нужде и свалился прямо в яму, захлебнулся. А злоумышленник доски собрал и сжёг, только дело-то летом было, дрова занялись, и погасли, одна доска осталась обугленная, но со спилом, так и вычислили, ну ещё и по запаху, вонь от этих досок на всё село стояла. Следователь упрямым оказался, все считали, что несчастный случай, а он сообразил, что, если бы так, никто эти доски трогать не стал.

– Откуда это у тебя?

– Что?

– Вот это – «ха!».

– Неважно, – смутилась Кольцова. – Ну так что, ты будешь мне помогать? Или в радоновых ваннах отлёживать буржуйские бока собрался?

– Хорошо, – Сергей кивнул, – но только в субботу, как раз должны что-то там доснять, в воскресенье идём к Федотову, ты с ним близко знакомишься, и на этом всё для меня заканчивается. Я, между прочим, в отпуске, на охоту собирался сходить, и Лиза тоже некоторого внимания требует.

– Кто? – нарочито спокойным голосом спросила Лена.

– Лиза. Девочка, которую я воспитываю, точнее, присматриваю.

– С каких пор?

– Год уже.

– Большая?

– Восемь лет. Сирота.

Женщина ехидно улыбнулась.

– Стоило оставить тебя одного, – сказала она, – ты уже ребёнка себе завёл, и сразу большого, чтобы с пелёнками и горшками не связываться.

– Конечно. У меня ведь нет Пашки Кольцова, чтобы за младенцами ухаживать, – Травин вылез из кресла, натянул рубашку, – пойду подтирать сопли и сказки на ночь рассказывать, а ты пока подумай, как бы нам Свирского на откровенный разговор вызвать. Может быть, там действительно что-то есть.

* * *

Свирский плохо спал.

В его номере ванной не было, пришлось ждать с четверть часа, пока кто-то из постояльцев плескался и тёр себя мочалкой, а когда зашёл в кафельное, покрытое испариной помещение, обнаружил, что горячая вода почти закончилась. Пришлось освежиться на скорую руку, процесс постоянно прерывался стуком в дверь, другие клиенты гостиницы не были такими же терпеливыми.

Можно было пойти в варьете, которое зазывало гостей в южном корпусе, или спуститься в ресторан и заказать графин водки, но в этом проклятом городишке всё отдавало нарзаном – и водка, и вода из-под крана, и даже полотенца и постельное бельё. Свирский сглотнул, всплывший в памяти образ пузырящейся воды с запахом сероводорода заставил ужин подступить к горлу.

– Проклятый городишко, – он вернулся в номер, задёрнул шторы и накрылся одеялом с головой, предварительно выпив ещё коньяку, от нервов.

Приснился сон, будто бы это он падает с горы, а Травин ловит его, потом подбрасывает вверх и злобно хохочет. Тут же Муромский с пистолетом выцеливает счетовода, но не может попасть, режиссёр пытается ему помочь, раскрывает рот, но слова не идут. И тогда артист прицеливается уже в Свирского, на груди расплываются пятна крови, а сердце замирает.

Режиссёр проснулся в холодном поту, содрал с тела мокрую пижаму, обтёрся простынёй и голышом прошлёпал босыми ногами по паркету к окну. Распахнул створку, вдохнул полной грудью прохладный горный воздух, смешанный с навозом и дымом от тепловой электростанции. Закашлялся, мотнул головой – в стекле как будто кто-то отразился. Свирский хотел повернуться и убедиться, что никого нет, но тут незваный гость с силой толкнул режиссёра в оконный проём.

Глава 7

Городская больница была построена миссией Красного Креста в начале века и располагалась на Подвальной улице. Отдельные её корпуса окнами выходили на городское кладбище, которое раскинулось на склоне Машука. Таким образом, не отрицай марксизм существование того света, бывшие пациенты могли бы наблюдать за своими врачами с запоздалым интересом.

Свирский лежал в палате на втором этаже, замотанный бинтами, как мумия. Рядом сидел Гриша Розанов и кормил начальство бульоном с ложечки. Режиссёр стонал, кряхтел и капризничал, тем не менее был жив и относительно здоров. Ночное падение смягчилось цветочной клумбой, врачи просветили Свирского рентгеновскими лучами и нашли два перелома – ключицы и малоберцовой кости, огромная шишка на лбу наливалась лиловым, но особой опасности для здоровья не представляла.

– Где Парасюк? – режиссёр сглотнул порцию бульона, которая почему-то тоже отдавала нарзаном.

– Матвей Лукич ещё вчера уехал в Минводы, узловая станция срочно хочет снять юбилейный поезд, обещали заплатить восемьсот рублей. Оставил записку… – Гриша зачерпнул ещё ложку, бульон в больничной столовой выдавали наваристый, с красивыми кружочками жира на поверхности, – что вернётся только к вечеру. Я разговаривал с доктором, он говорит, неделю как минимум здесь пролежите, но ничего серьёзного.

– Ничего серьёзного? – Свирский изогнулся, долбанул кулаком по гипсу на ноге. – А это что, по-твоему? Что-то голова кружится.

– Врачи говорят, есть подозрение на сотрясение мозга.

– У тебя вообще мозгов нет. Малиновская на месте?

– Пока да.

– Пусть ждёт. Все пусть сидят и ждут, а ты хлопочи, чтобы меня скорее выпустили. Телеграфируй в «Совкино», в связи с травмой съёмки затягиваются.

– Сделаю прямо сейчас.

– Только бы дожди не начались. Что там говорят?

– Говорят?

– Про дожди, осёл.

– Местные считают, что пока будет сухо.

– Местные считают! – Свирский скривился. – Лапотники, что они знают. Значит так, никого не отпускать, я сам с врачом переговорю и попробую как можно скорее выбраться, доснимать будем всё за один день, потом отлежусь. Сейчас пусть отдыхают, Парасюк им пусть даст по пятёрке, а через два как штык чтоб были. Савельев плёнки проявил?

– В лаборатории сидит, я только что оттуда.

– Организуй мне киноаппарат, вечером посмотрим, что наснимали. А пока иди, я газеты почитаю.

– Так это, – Гриша отставил чашку с бульоном, – следователь к вам пришёл, хочет поговорить.

– Зачем? – Свирский скривился. – Скажи, сплю. Пусть потом.

Гриша следователя не убедил. Мужчина лет сорока, с рубленым лицом и узловатыми пальцами, сел на стул, достал лист бумаги и карандаш.

– Народный следователь Терской окружной прокуратуры Можейко Иван Иванович, – представился он.

Можейко пошёл на завод, когда ему было пятнадцать. В двадцать семь его забрали на германский фронт, в двадцатом он вернулся обратно, в Пятигорск, и устроился механиком на тепловую электростанцию. Ещё через два года его направили от станции народным заседателем, год назад он сдал в суде испытания и получил должность участкового следователя. Из органов юстиции тщательно вычищали людей, занимавшихся преступностью до революции, так что, когда Можейко занял стол в крохотной каморке в здании суда, старых кадров там практически не осталось. К своей работе он относился ответственно. Правда, не хватало ни знаний, ни опыта, но следователь считал, что они не так важны, как его пролетарская бдительность и правильный подход к людям. Тем не менее базовые знания, которые дала работа народным заседателем, у него были.

Он приступил к делу сразу же, как только в суд позвонили из отделения милиции, благо каморка, в которой он сидел каждое утро до часу дня, находилась от «Бристоля» в двух шагах. Можейко осмотрел гостиничный номер, следов борьбы не обнаружил, забрал пустую бутылку коньяка, которая валялась на ковре, и блокнот, в котором режиссёр делал пометки, и составил вместе с милиционером опись вещей. Для этого пришлось вскрывать ящик тумбочки – там режиссёр хранил деньги, часы и портсигар. Потом он опечатал двери комнаты шнурком с биркой и спустился вниз, во дворик.

Свирский упал на клумбу с цветами ночью и лежал на земле без сознания, пока в шесть утра его не обнаружил дворник. На месте падения рыхлая земля была вдавлена, возле отметины головы валялся кирпич, его следователь тоже забрал и только после этого побеседовал со служащими гостиницы. Работники «Бристоля» отзывались о проживавших там кинодеятелях как о людях пьющих и скандальных, к тому же нашлись свидетели, которые видели, как пьяный Свирский ломился в ванную комнату и при этом едва стоял на ногах. Можейко и сам выпивал иногда, так что сложил в голове примерную картину произошедшего, которая включала только открытое окно, самого режиссёра, беспорядочный образ жизни и алкоголь.

То, что он увидел в палате, только укрепило следователя в его мыслях. Свирский на вопросы отвечал путанно, лица нападавшего вспомнить не мог, какого тот был роста – тоже, и вообще, ему всё больше казалось, что никакого злоумышленника не было вообще. Можейко аккуратно, крупными, почти печатными буквами записал его слова, попросил расписаться, поднялся.

– Извините, товарищ, – сказал он, – мы, конечно, поищем этого негодяя, если он вообще существует, только вот хотя бы понять, что за фрукт, ну вот не могу без соответствующих примет. Если что новое вспомните, обращайтесь в милицию, улица Октябрьская, 55, или ко мне, на Базарную улицу, дом 42. Запомнили? Выздоравливайте, конечно.