Читать онлайн Лидерство бесплатно

© Henry A. Kissinger, 2022

© Перевод. С. Рюмин, 2023

© Школа перевода В. Баканова, 2023

© Издание на русском языке AST Publishers, 2024

* * *

Посвящается Нэнси, величайшей вдохновляющей силе моей жизни

Выражения благодарности

Эта книга приобрела нынешний вид благодаря Стюарту Проффиту, директору издательства Penguin Press UK, редактору от Бога. Умные издатели поднимают проникновенные вопросы и тем самым подвигают авторов на глубокие размышления. Стюарт выполнял эту задачу уверенно, настойчиво и мудро. Немногие понимали – и оспаривали – ход моих мыслей с такой же тонкостью и широким знанием дела. За два года мы обменялись со Стюартом десятками звонков в приложении Zoom, и в создании замысла и написании этой книги он всегда был незаменимым партнером.

Помимо выдающихся редакторских навыков Стюарта, мне помог, проверив каждую главу, еще один замечательный сотрудник – Нил Козодой. Этот мастер разрубания литературных гордиевых узлов и большой любитель истории помог расширить мои горизонты и поднять мой язык на новый уровень.

Как и в подготовке прежних книг, я получал огромную помощь от влюбленных в свое дело соратников, перерывших целый ворох источников. Мэтью Тэйлор Кинг давал мудрые советы как по стилю, так и по содержанию. Он приложил руку к каждой главе и с невероятной целеустремленностью и чутьем помог довести книгу до ума.

Элеанор Рунде, соединяющая в себе энтузиазм, эффективность и замечательный интеллект, предприняла ценные исследования на первом этапе создания книги и впоследствии вернулась, работая по совместительству, чтобы внести решающий вклад в главу о Садате. Вэнс Серчук оказал помощь и проявил проницательность в разработке и анализе главы о Никсоне. Ида Ротшильд качественно произвела построчную редактуру, выдвигая толковые организационные предложения.

Мередит Поттер, Бен Доус и Аарон Маклин на раннем этапе провели изучение материала в области искусства государственного управления. Джозеф Кирнан и Джон Нельсон выполнили полезные справочные исследования. Ости Коффи сличил текст всех глав перед сдачей в печать.

Основные главы были переданы для рецензии выдающимся авторам, пишущим на эту же тему, чей труд я очень ценю. Дэниел Коллингз, к тому же исследовавший биографию Маргарет Тэтчер, дал отзыв о законченной главе, посвященной Тэтчер; ему в этом помогли Чарльз Пауэлл (лорд Пауэлл из Бэйсуотера) и Чарльз Мур. Профессор Джулиан Джексон внимательно прочитал главу о де Голле, а профессор Кристофер Кларк – главу об Аденауэре. Мартин Индык, дипломат и ученый, подготовил проницательные комментарии к главе о Садате. Я в долгу перед каждым из них за оказанную помощь.

Ветеран дипкорпуса Чарльз Хилл, мой соратник и друг на протяжении половины столетия, поделился едкими памятными записками, которые особенно пригодились в описании Ричарда Никсона. За годы своей незаурядной карьеры Чарли внес выдающийся вклад в работу госдепартамента, Йельского университета и в развитие нашего общества.

Несколько друзей позволили мне злоупотребить их доброй волей и выудить из них меткие замечания по конкретным вопросам. В их число входят Рэй Далио, Саманта Пауэр, Джоэл Клейн, Роджер Хертог, Эли Джекобс и Боб Блэкуилл.

Недавно Эрик Шмидт расширил мой кругозор, познакомив меня с миром хайтека и искусственного интеллекта. Вместе с Дэном Хаттенлокером мы работали над «Искусственным разумом и новой эрой человечества», что отразилось на рассуждениях о стратегии.

Во время совместной подготовки этого тома, седьмого по счету, свою незаменимость в очередной раз продемонстрировала Тереза Симино Аманти. По мере того, как книга приобретала законченный вид, Тереза не только расшифровывала мой почерк и раз за разом перепечатывала главы после правки с характерным для нее прилежанием и острым, как у орла, зрением, но и поддерживала контакты с Penguin Press, Wylie Agency и другими сторонними рецензентами и редакторами.

В критические моменты печатать текст помогала неутомимая Джоди Йобст Уильямс, с которой я тоже сотрудничаю много лет. За моим графиком работы все это время умело следили Джесси Лепорин и Кортни Глик. Мои личные помощники Крис Нельсон, Деннис О’Ши и Мартен Остербан оказывали неоценимую помощь во время длительных периодов вызванного пандемией затворничества и разрешили множество административных вопросов.

Энн Годофф, директор и редактор Penguin Press, еще раз с характерным профессионализмом выполнила свою традиционную роль, решая важные вопросы выпуска книги в Америке. В Великобритании Ричард Дюгайд, Элис Скиннер и Дэвид Уотсон эффективно работали в условиях цейтнота, особенно по части художественно-технического редактирования и компоновки рукописи.

Мой многолетний литературный агент Эндрю Уайли и его британский коллега Джеймс Пуллен с неутомимой преданностью делу и компетенцией представляли меня по всему миру.

Я посвящаю эту книгу Нэнси, моей жене, с которой мы состоим в браке почти полвека. Она наполнила мою жизнь радостью и смыслом. Нэнси прочитала эту книгу, как и все мои предыдущие, и добавила улучшения в каждую главу.

Излишне говорить, что за все недочеты в этой книге в ответе один я.

Предисловие

Оси лидерства

Любое общество, независимо от его политической системы, постоянно находится в транзите между прошлым, формирующим его память, и картиной будущего, направляющей его эволюцию. На этом пути невозможно обойтись без лидерских качеств – приходится принимать решения, зарабатывать доверие, сдерживать обещания, предлагать направление движения. В человеческих институтах – государстве, церкви, армии, компании, школе – лидерство необходимо для того, чтобы помочь людям перейти из пункта, где они сейчас находятся, в пункт, где они прежде никогда не бывали и о переходе в который подчас боятся даже помышлять. Без лидерства учреждения ложатся в дрейф, а страны скатываются в нерелевантность, заканчивая катастрофой.

Лидеры мыслят и действуют на пересечении двух осей: одна пролегает между прошлым и будущим, вторая – между традиционными ценностями и упованиями тех, кем они руководят. Первое, что требуется от лидеров, это анализ, начинающийся с реалистичной оценки своего общества на основании его истории, обычаев и потенциала. Затем они должны найти равновесие и связать то известное, что приходится черпать из прошлого, с интуитивным представлением о будущем, которое всегда гипотетично и непредсказуемо. Именно это интуитивное понимание направления движения позволяет лидерам ставить задачи и разрабатывать стратегию.

Чтобы стратегия побуждала нацию к действию, лидеры должны брать на себя роль учителей, объяснять задачи, развеивать сомнения, добиваться поддержки. Хотя государственное управление по определению предполагает монополию на насилие, ставка на принуждение является признаком неадекватного лидерства. Настоящий лидер вызывает в народе желание идти вместе с ним. Он также должен побуждать ближайшее окружение транслировать свои идеи, нацеленные на решение насущных практических вопросов. Динамичная команда вокруг лидера зрительно дополняет его внутреннюю энергию, поддерживает его в трудные минуты, облегчает тяжесть трудных решений. Качество окружения способно как увеличить, так и умалить образ лидера.

Жизненно важными качествами лидера, решающего подобные задачи, и мостиком между прошлым и будущим служат бесстрашие и твердость характера – бесстрашие при выборе направления из массы запутанных, трудных вариантов, требующее готовности преодолеть рутину, и твердость характера, чтобы продолжать движение намеченным курсом, выгоды и опасности которого невозможно полностью разглядеть в момент его выбора. Бесстрашие позволяет проявить доблесть в момент принятия решения, твердый характер помогает сохранить верность ценностям на продолжительном отрезке времени.

Лидерство наиболее востребовано в переходный период, когда ценности и институты теряют свою актуальность, а очертания достойного будущего вызывают споры. В такие времена от лидеров требуют творческого, диагностического мышления. Каковы источники благосостояния общества? А причины его упадка? Какое наследие прошлого следует сохранить, а какое видоизменить или отбросить? Какие задачи заслуживают самоотверженности и от каких перспектив необходимо отказаться, как бы соблазнительно они ни выглядели? Если коса найдет на камень, окажется ли общество достаточно жизнеспособным и уверенным в себе, чтобы перетерпеть жертвы промежуточного этапа движения к более достойному будущему?

Природа лидерских решений

Все лидеры неизбежно испытывают ограничения. Они работают в условиях дефицита ресурсов, потому что любое общество сталкивается с пределами возможностей и размаха действий, продиктованными демографической и экономической ситуацией. Они также действуют каждый в свое время, потому как каждая эпоха и культура отражают господствующие ценности, привычки и менталитет, все вместе задающие желательный исход. К тому же лидеры действуют в условиях конкуренции, ибо им приходится тягаться с другими игроками, будь то союзники, потенциальные партнеры или противники, которые не стоят на месте, но приспосабливаются, имеют свои отличные от других стремления и способы их достижения. Вдобавок события подчас происходят слишком быстро, чтобы сделать точный расчет. Лидерам приходится выносить свои суждения на основании интуиции и гипотез, которые невозможно доказать на момент принятия решения. Управление рисками для лидера не менее важно, чем навыки аналитика.

«Стратегия» дает описание вывода, сделанного лидером в условиях дефицита ресурсов, непостоянства, конкуренции и изменчивой обстановки. Попытки стратегического лидерства нащупать верный путь можно сравнить с хождением по канату: акробат упадет, если он слишком боязлив или слишком беспечен, так и лидер обязан прокладывать курс в узком коридоре возможностей, балансируя между относительной надежностью прошлого и неоднозначностью будущего. За чрезмерное честолюбие – древние греки называли его «гибрис» – жизнь наказывает преждевременным износом, а за почивание на лаврах – прогрессирующей потерей известности и в итоге увяданием. Чтобы дойти до конечного пункта назначения, лидерам требуется на каждом этапе пути соизмерять цели и средства, задачи и обстоятельства.

Лидер как стратег сталкивается с имманентным парадоксом: в обстоятельствах, призывающих к действию, диапазон возможностей для принятия решений зачастую бывает наиболее широк, когда необходимая информация наиболее скудна. К тому времени, когда появляются дополнительные сведения, свобода маневра обычно сужается. Например, на раннем этапе наращивания стратегических вооружений враждебной державой или во время внезапного появления вируса нового ОРЗ возникает искушение полагать, что возникший феномен – временное явление или что с ним позволят справиться существующие подходы. К тому времени, когда угрозу больше нельзя отрицать или свести к минимуму, либо свобода действий становится ограниченной, либо решение проблемы требует непомерных средств. Упустишь время, и ограничения дадут о себе знать. Даже лучшие из оставшихся вариантов действий будут чересчур сложны в осуществлении, награда за успех будет все меньше, а риск неудачи – все выше.

Вот почему так важны интуиция и здравое суждение лидера. Уинстон Черчилль хорошо это понимал, когда писал в «Надвигающейся буре» (1948 г.): «От государственных людей требуется не только улаживать легкие вопросы. Такие часто улаживаются сами собой. Случай для принятия спасающих весь мир решений представляется тогда, когда весы судьбы колеблются и перспективы скрыты туманом»¹.

В мае 1953 года американский студент, прибывший по обмену, спросил Черчилля, как человеку лучше всего подготовить себя к испытаниям в роли лидера. «Изучайте историю, изучайте историю, – порывисто ответил Черчилль. – История заключает в себе все секреты искусства управления государством»². Черчилль был феноменальным знатоком и автором работ по истории и хорошо понимал пространство и время, в которых работал.

Однако знание истории хотя и важный, но еще недостаточный фактор. Некоторые вопросы навсегда остаются «скрытыми туманом», ускользая даже от наиболее эрудированных и опытных. История учит посредством аналогий и способности замечать сходство между ситуациями. Тем не менее ее «уроки» являются, по сути, лишь аппроксимацией, которую лидеры распознают, чтобы потом на свой страх и риск применить к обстоятельствам текущего момента. Философ истории Освальд Шпенглер в начале XX века хорошо уловил эту задачу, написав, что «прирожденный» лидер – это в первую очередь «знаток, знаток людей, ситуаций, вещей… [способный] делать то, что должно, того не “зная”»³.

Другими словами, лидеры-стратеги должны обладать качествами художника, ощущающего, как вылепить будущее из имеющегося под рукой материала. Как заметил Шарль де Голль, размышляя о лидерстве в своей книге «На острие шпаги» (1932), художник «не перестает использовать свой ум», из которого, собственно, извлекает «опыт, приемы, знания». Но художник, кроме того, добавляет к этим основам некую «инстинктивную способность» под названием «вдохновение», и «лишь оно одно позволяет войти в прямой контакт с природой, откуда должна появиться искра»⁴.

Ввиду колоссальной сложности действительности историческая истина отличается от истины научной. Ученый ищет доказуемый результат; подкованный в истории лидер-стратег стремится выжать из имманентной неоднозначности практические выводы. Научные эксперименты либо подкрепляют, либо ставят под сомнение предыдущие результаты, что позволяет ученым внести поправку в свои данные и повторить опыт. Стратегам второго шанса обычно не предоставляется, их решения, как правило, окончательны. То есть ученый познает истину эмпирическим или математическим путем; стратег – по крайней мере отчасти – судит по аналогии с прошлым, в первую очередь устанавливая, какие события поддаются сравнению и какие прежде сделанные выводы все еще следует учитывать. Но и в этом случае стратег должен подходить к выбору аналогии с осторожностью, потому что никому не дано по-настоящему воссоздать картину прошлого. Его, по выражению голландского историка Йохана Хёйзинги, можно лишь вообразить «при лунном свете памяти»⁵.

Разумный политический выбор редко рассматривает лишь одну переменную величину. Мудрые решения требуют делать выводы совокупно – с учетом политики, экономики, географии, технологии и психологии, основываясь при этом на исторической интуиции. В конце ХХ века Исайя Берлин обосновал невозможность применения научного мышления вне сферы науки и описал вытекающие из этого трудности для ремесла стратега. Он утверждал, что лидер подобно романисту или художнику-пейзажисту должен впитывать жизнь во всей ее ошеломляющей сложности: «И все-таки глупым или мудрым, прозорливым или слепым, а не ученым или знающим делает человека восприятие этих уникальных привкусов каждой ситуации, ее неповторимых отличий, словом – тех свойств, из-за которых она не поддается ни научному анализу, ни обобщению»⁶.

Историю создает сочетание характера и обстоятельств. Шесть лидеров, чей портрет представлен на этих страницах, Конрад Аденауэр, Шарль де Голль, Ричард Никсон, Анвар Садат, Ли Куан Ю и Маргарет Тэтчер, сформировались под влиянием обстоятельств полной драматизма политической эпохи. Все они стали архитекторами послевоенной эволюции общества своих стран и международного порядка. Мне повезло лично встретиться со всеми шестью на пике их влияния и близко поработать с Ричардом Никсоном. Унаследовав мир, стабильность которого разрушила война, они заново определили национальную идею, открыли новые горизонты и заложили новый фундамент мира переходного периода.

Каждый из этих шести лидеров по-своему прошел через горнило «второй тридцатилетней войны», череду опустошительных конфликтов от начала Первой мировой войны в августе 1914 года и до окончания Второй мировой войны в сентябре 1945 года. Как и первая тридцатилетняя война, вторая разразилась в Европе, но перекинулась на весь мир. Первая трансформировала Европу из региона, в котором легитимность обеспечивали религия и династическая преемственность, в международный порядок, основанный на суверенном равенстве светских государств, помешанный на распространении своих норм по всему миру. Через три столетия вторая тридцатилетняя война вынудила всю систему международных отношений преодолеть крах иллюзий в Европе и нищету в остальных частях мира с помощью порядка, основанного на новых принципах.

Европа вступила в ХХ век на пике своего глобального влияния в уверенности, что прогресс предыдущих столетий гарантирован и даже будет длиться вечно. Население и экономика стран континента росли беспрецедентными темпами. Индустриализация и растущая свобода торговли стали повитухами невиданного в истории процветания. Демократические институты существовали почти в каждой европейской стране: господствуя в Великобритании и Франции, они не достигли зрелости, однако приобрели большой вес в Германской империи и Австрии, пускали ростки в дореволюционной России. Образованные классы Европы начала ХХ века разделяли с Лодовико Сеттембрини, либеральным гуманистом, героем романа Томаса Манна «Волшебная гора», веру в «силы, которые окончательно освободят человека и поведут его по пути прогресса и цивилизации»⁷.

Этот утопический взгляд достиг высшей точки в популярном трактате 1910 года английского журналиста Нормана Энджелла «Великое заблуждение», в котором утверждалось, что растущая экономическая независимость европейских держав превратила войну в непозволительно дорогое занятие. Энджелл провозгласил «непреодолимое стремление человека от конфликтов – к кооперации»⁸. Это и многие другие сравнимые предсказания вскоре будут развеяны в пух и прах, особенно заключение Энджелла, что «правительству в наши дни совершенно невозможно приказать истребить целое население с женщинами и детьми, следуя древнему библейскому примеру»⁹.

Первая мировая война истощила государственные финансы, покончила со многими монархиями, погубила много людей. От этой катастрофы Европа так до конца и не оправилась. К моменту подписания договора о перемирии 11 ноября 1918 года погибли почти десять миллионов солдат и семь миллионов гражданских¹⁰. С войны не вернулся каждый седьмой призывник¹¹. Война опустошила два поколения европейцев: юноши были убиты, девушки овдовели или не смогли выйти замуж, осиротели бесчисленные дети.

Победители, Франция и Британия, истощили силы и утратили политическую стабильность. Побежденную Германию, потерявшую колонии и погрязшую в долгах, бросало из крайности в крайность: от обиды на победителей к внутренним распрям между враждующими политическими партиями. Австро-Венгерская и Оттоманская империи рухнули, а Россия пережила одну из самых радикальных революций в истории и выпала изо всех международных систем.

В межвоенные годы демократия хромала, тоталитаризм был на марше, континент захлестнула нужда. Боевой пафос 1914 года давно улетучился, и начало Второй мировой войны в сентябре 1939 года Европа встретила с предчувствием беды, смешанным с чувством обреченности. На этот раз страдания Европы разделил весь мир. Англо-американский поэт У.Х. Оден писал в Нью-Йорке:

Слова Одена оказались провидческими. Вторая мировая война унесла жизни не менее 60 миллионов человек, наибольшие потери понесли Советский Союз, Китай, Германия и Польша¹³. К августу 1945 года после артобстрелов, бомбардировок, пожаров и гражданских войн города от Кёльна до Ковентри, от Нанкина до Нагасаки лежали в руинах. Разрушенная экономика, повсеместный голод, военные потери населения делали дорогостоящую задачу национального восстановления пугающе сложной. Адольф Гитлер практически уничтожил национальный статус Германии и легитимность этого государства. Во Франции Третья республика рухнула в 1940 году под напором нацистов и к 1944 году только-только начала оправляться от морального падения. Среди всех крупных европейских держав одна Великобритания сохранила довоенные политические институты, но практически обанкротилась и вскоре столкнулась с постепенной утратой колоний и непреходящими экономическими трудностями.

Эти потрясения оставили неизгладимый отпечаток на шести лидерах, которым посвящена моя книга. Политическая карьера Конрада Аденауэра (1876 г. р.), мэра Кёльна с 1917 по 1933 год, включает в себя межвоенный конфликт с Францией из-за Рейнской области и приход к власти Гитлера. Во время Второй мировой войны нацисты дважды сажали Аденауэра в тюрьму. Начиная с 1949 года он постепенно вывел Германию из худшего положения за всю ее историю, отказавшись от стремления прошлых десятилетий к господству в Европе, примкнув к Североатлантическому альянсу и восстановив страну на моральном фундаменте, отражавшем его собственные христианские ценности и демократические убеждения.

Шарль де Голль (1890 г. р.) во время Первой мировой войны провел два с половиной года в качестве военнопленного в кайзеровской Германии. Во время Второй мировой войны он сначала командовал танковым полком. Затем, после поражения Франции, дважды перестроил политическую структуру своей страны; первый раз в 1944 году, чтобы восстановить Францию как государство, а второй раз – в 1958 году, чтобы оживить ее дух и предотвратить гражданскую войну. Де Голль стоял во главе исторической трансформации Франции из побитой, расколотой и выдохшейся империи в устойчивое, процветающее национальное государство с разумной конституцией. На этой базе он вернул Франции роль важного, самодостаточного партнера в международных отношениях.

Ричарду Никсону (1913 г. р.) опыт участия во Второй мировой войне преподал урок: его страна должна играть в нарождающемся мировом порядке передовую роль. Будучи единственным президентом в истории США, досрочно сложившим с себя полномочия, он сумел умерить напряженность между сверхдержавами на пике холодной войны в 1969–1974 годы и вывел Соединенные Штаты из вьетнамского конфликта. По ходу дела Никсон перевел американскую внешнюю политику на конструктивные глобальные рельсы, установил отношения с Китаем, запустил мирный процесс, преобразивший Ближний Восток, и отстаивал концепцию мирового порядка, основанного на равновесии.

Двое лидеров, чье описание дано в этой книге, пережили Вторую мировую войну в качестве субъектов колониальной политики. Анвар Садат (1918 г. р.), будучи офицером армии Египта, отсидел два года в тюрьме за сотрудничество с германским фельдмаршалом Эрвином Роммелем в попытке вытеснить англичан из Египта, и еще три года – по большей части в одиночной камере – после заговора с целью убийства пробританского министра финансов Амина Османа. Внезапная смерть Гамаля Абделя Насера в 1970 году нежданно выдвинула черпавшего вдохновение в революционных и панарабских идеях Садата в президенты Египта, страны, деморализованной и шокированной военным поражением от Израиля в 1967 году. Ловко сочетая военную стратегию и дипломатию, Садат сумел вернуть потерянные египетские территории, восстановить уверенность нации в себе и с помощью передовой доктрины заключить так долго ускользавшее перемирие с Израилем.

Ли Куан Ю (1923 г. р.) был в 1942 году на волосок от казни японскими оккупантами. Ли определил эволюцию обедневшего, многонационального, окруженного враждебными соседями портового города на окраине Тихоокеанского бассейна. Под его началом Сингапур превратился в безопасный, хорошо управляемый, зажиточный город-государство с общей национальной идентичностью и культурным разнообразием.

Маргарет Тэтчер (1925 г. р.) во время Битвы за Британию вместе с семьей сидела у радиоприемника и слушала выступления премьер-министра Уинстона Черчилля. В 1979 году Тэтчер приняла в наследие бывшую империю, пропитанную духом усталости и смирения с утратой своего глобального могущества и закатом международного влияния. Она обновила страну путем экономических реформ и внешней политики, сочетавшей смелость с рассудительностью.

Из второй тридцатилетней войны каждый из этих шести сделал свой вывод о причинах, толкнувших мир на ложный путь, и остро ощутил нужду мира в смелых, амбициозных политических лидерах. Историк Эндрю Робертс напоминает: при том, что наиболее общее понимание «лидерства» ассоциируется с неизменным благородством, «лидерство, по сути, совершенно нейтрально в плане морали и способно привести человечество как в пропасть, так и к солнечным вершинам. Это – многообразная и чрезвычайно мощная сила, которую мы должны стремиться направлять на достижение моральных целей»¹⁴.

Образчики лидерства: государственный деятель и пророк

Большинство лидеров не визионеры, а управляющие. Приказчики, изо дня в день управляющие вверенными им конторами, нужны в любом обществе и на любом уровне ответственности. Однако во время кризиса, будь то война, стремительный технологический переворот, болезненный разлад экономики или столкновение идей, управление текущим состоянием может стать самым рискованным участком работы. Если обществу везет, эпоха выдвигает лидера-реформатора. По отличительным чертам лидеров можно разделить на два типа – государственников и пророков¹⁵.

Дальновидные государственные деятели понимают, что перед ними стоят две главных задачи. Первая – сохранить общество, управляя обстоятельствами, а не подчиняясь их диктату. Такие лидеры приветствуют изменения и прогресс, обеспечивая сохранение обществом в процессе инициированной ими эволюции своего глубинного самоощущения. Вторая задача – сдерживать воображение осмотрительностью, не терять из виду границы возможного. Такие лидеры принимают на себя ответственность как за победы, так и за провалы. Они редко забывают о множестве великих, но не сбывшихся надежд, бесчисленных, так и не исполнившихся добрых намерениях, упрямой живучести эгоизма, жажды власти и насилия в мирских делах. Лидеры такого типа склонны хеджировать риски, исходя из того, что отказываться иногда приходится даже от наиболее тщательно составленных планов и что даже самая убедительная формулировка может таить в себе корыстную подоплеку. Они имеют тенденцию не доверять тем, кто считает политику олицетворением собственной персоны, ибо история учит, что структуры, в основном зависящие от одного лица, непрочны. Честолюбивые, но не настроенные революционно, они предпочитают подстраиваться под ход истории и продвигать свое общество вперед постепенно, потому что считают политические институты и основные ценности наследием, заслуживающим передачи будущим поколениям (пусть и с не изменяющими сути поправками). Мудрые лидеры-государственники способны различать, когда новые обстоятельства требуют преобразования существующих институтов и ценностей. Однако они понимают, что ради общественного блага перемены не должны выходить за рамки того, что общество способно выдержать. К таким государственным деятелям относились лидеры, создавшие в XVII веке Вестфальскую систему международных отношений[1], а также такие европейские лидеры XIX века, как Пальмерстон, Гладстон, Дизраэли и Бисмарк. В XX веке такими лидерами-государственниками были Теодор и Франклин Рузвельты, Мустафа Кемаль Ататюрк и Джавахарлал Неру.

Лидеры второго типа – визионеры или пророки – смотрят на существующие институты не столько с точки зрения возможностей, сколько на основании своего представления о необходимости. Лидеры-пророки представляют свое видение будущего как доказательство собственной праведности. Жаждая начертать эскиз будущего на чистом листе, они считают своей главной задачей стирание прошлого вместе как с его сокровищами, так и с его ловушками. Заслуга пророков состоит в том, что они заново определяют границы возможного. Они и есть те «неразумные люди», которым Джордж Бернард Шоу ставит в заслугу «прогресс»[2]. Веря в конечный результат, лидеры-пророки чураются постепенности как необходимой уступки времени и обстоятельствам, их цель состоит не в управлении статус-кво, а в его преодолении. К историческим лидерам-пророкам относятся Эхнатон, Жанна д’Арк, Робеспьер, Ленин и Ганди.

Линия, разделяющая эти два типа, может показаться абсолютной, однако она едва ли непреодолима. Лидеры могут переходить из одного стана в другой или что-то брать на вооружение от одного типа, сохраняя приверженность другому типу. Черчилль в «дикие годы» и де Голль, когда он стоял во главе «свободных французов», принадлежали к категории пророков. Пророком был и Садат после 1973 года. На практике каждый из шести лидеров, чей портрет приведен в этой книге, умел соединять в себе обе тенденции, хотя и тяготел к государственности.

В древности оба стиля оптимально сочетало в себе лидерство Фемистокла, афинского правителя, спасшего древнегреческие города-государства от поглощения Персидской империей. Фемистокл, по словам Фукидида, «был величайшим мастером быстро разбираться и принимать решения в непредвиденных обстоятельствах текущего момента и, кроме того, обладал исключительной способностью предвидеть события даже отдаленного будущего»¹⁶.

Сочетание этих двух подходов нередко выглядит несостоятельным и обескураживающим, потому что каждый из них имеет отличное от другого мерило успеха: доказательством успеха для государственника служит устойчивость политической структуры во время кризиса, в то время как пророк измеряет свои достижения идеалистическими стандартами. Если государственник оценивает возможный образ действий на основании их полезности, а не «истинности», то пророк считает такой подход святотатством, победой оппортунизма над универсальными принципами. Для государственника переговоры являются механизмом поддержания стабильности, для пророка – средством обращения оппонентов в свою веру либо подрыва их морального духа. И если для государственников превыше любых споров стоит сохранение международного порядка, пророки руководствуются своей целью и стремлением опрокинуть существующий порядок.

Оба подхода к лидерству служат преобразованию общества, особенно во время кризисов, однако стиль пророка, для которого характерны моменты экзальтации, как правило, приносит больше разброда и страданий. У каждого из двух подходов есть свой заклятый враг. Враг государственника – неспособность равновесия, как условия стабильности и долговременного прогресса, воспроизводить самое себя. Враг пророка – риск того, что его горячечный образ будущего отодвинет людей на второй план, превратив человека в винтик.

Личность в истории

Какими бы ни были личные характеристики или образ действия лидеров, они неизбежно сталкиваются с безжалостным требованием: не допустить, чтобы настоящее с его нуждами затмило будущее. Заурядные лидеры стремятся управлять сиюминутными делами, великие лидеры пытаются подвести общество к своему идеалу. По вопросу, как реагировать на это требование, дебаты идут с того момента, когда люди задумались об отношении между желаемым и неизбежным. В западном мире, начиная с XIX века, решение все больше приписывают истории, как если бы бескрайний поток событий довлел над людьми и люди были не творцами истории, а ее орудиями. В XX веке многие ученые, например знаменитый французский историк Фернан Бродель, требовали рассматривать личности и события, которые они формируют, как не более чем «поверхностные волнения» и «пену» в широком океане бескрайних, неотвратимых течений¹⁷. Ведущие мыслители – историки-обществоведы, политические философы, теоретики международных отношений – приписывали рудиментарным силам судьбоносное влияние. Утверждается, что «движения», «структуры» и «соотношения сил» лишают человека какого-либо выбора и заодно снимают с него всю ответственность. Такие концепции, конечно, уместны для исторического анализа, и любой руководитель должен помнить об их силе. Однако они неизбежно применяются самим человеком и пропускаются через восприятие человека. Ирония состоит в том, что до сих пор лучшего инструмента для оправдания злоупотребления властью, чем неотвратимость законов истории, не придумано.

Встает вопрос, являются ли эти силы системными или подвержены общественно-политическому воздействию? Физики установили, что сам факт наблюдения изменяет реальность. История одинаково учит, что люди формируют свою среду обитания путем ее интерпретации.

Насколько велика роль личности в истории? Современники Цезаря или Магомета, Лютера или Ганди, Черчилля или Франклина Рузвельта вряд ли бы стали задавать такой вопрос. На этих страницах я рассказываю о лидерах, которые, ведя нескончаемую борьбу между желаемым и неизбежным, понимали: то, что видится неизбежным, становится таковым благодаря человеческому выбору. Они вошли в историю, потому что превозмогли доставшиеся им в наследие обстоятельства и тем самым вывели свои общества на передовые рубежи возможного.

Конрад Аденауэр

Стратегия смирения

Необходимость обновления

В январе 1943 года на Касабланкской конференции союзники декларировали, что примут от держав «оси» только «безоговорочную капитуляцию». Президент США Франклин Делано Рузвельт, который был движущей силой этой декларации, желал лишить любое правительство, пришедшее к власти после Гитлера, возможности заявить, что Германию побудили сдаться обманом, не выполнив данного им обещания. Окончательное военное поражение Германии вкупе с полной утратой моральной и международной легитимности неизбежно означало бы прогрессирующий распад структуры государственного управления.

Я наблюдал этот процесс как военнослужащий 84-й пехотной дивизии сухопутных войск США, продвигавшейся от границы Германии в Рурской области к реке Эльбе под Магдебургом. От ожесточенной битвы за Берлин город отделяли всего 100 миль. Когда дивизия пересекла немецкую границу, меня перевели в часть, отвечавшую за недопущение партизанской войны, которую приказал начать Гитлер.

Такому человеку, как я, чья семья шесть лет тому назад бежала от расового преследования из маленького баварского города Фюрта, трудно было вообразить больший контраст с Германией моей юности. В то время Гитлер только что аннексировал Австрию и приступил к расчленению Чехословакии. Среди немцев преобладали настроения, граничащие с чванливостью.

Теперь из многих окон свисали белые простыни – знак капитуляции. Немцы, всего несколько лет назад упивавшиеся предвкушением господства над Европой от Ламанша до Волги, были напуганы и растеряны. Тысячи людей, угнанные во время войны из Восточной Европы на принудительные работы, заполонили улицы в поисках еды, крова и, если улыбнется удача, возможности возвращения на родину.

В истории Германии наступил отчаянный период. Остро не хватало продуктов питания. Многие голодали, детская смертность была в два раза выше, чем в остальных странах Европы¹⁸. Оборот товаров и услуг рухнул, его место занял черный рынок. Почтовая служба местами работала с перебоями, а местами не работала вообще. Поезда ходили редко, автодорожный транспорт испытывал огромные трудности из-за вызванных войной опустошения и дефицита бензина.

Весной 1945 года перед оккупационными войсками была поставлена задача наладить некое подобие гражданского порядка, прежде чем на смену боевым частям придут подготовленные военными властями государственные администраторы. Решение этой задачи пришлось на период Потсдамской конференции, то есть июль и август (в ней участвовали Черчилль/Эттли, Трумэн и Сталин). На этой встрече союзники поделили Германию на оккупационные зоны: Соединенным Штатам отошла южная часть с Баварией, Великобритании – промышленные север Рейнской области и долина Рура, Франции – юг Рейнской области и территории вдоль границы Эльзаса, а Советам – зона, простиравшаяся от Эльбы до линии Одер – Нейсе, по которой пролегла новая граница Польши, урезавшая довоенную территорию Германии почти на четверть. Каждая из трех западных зон была передана в юрисдикцию старших чиновников оккупационных держав, носивших титул верховного комиссара.

Государственное управление Германии, служившее некогда примером эффективности и незыблемости, прекратило свое существование. Главная власть вплоть до уровня округов теперь принадлежала оккупационным силам. Эти силы поддерживали порядок, однако на восстановление коммуникаций до желаемого уровня ушло добрых полтора года. В ходе зимы 1945/46 года нехватка топлива заставила Конрада Аденауэра, который через четыре года станет канцлером, спать в теплом пальто¹⁹.

Оккупированная Германия несла бремя не только недавнего прошлого, но и сложной истории. В течение 74 лет после объединения в Германии поочередно сменили друг друга монархическая, республиканская и тоталитарная формы государственного управления. К концу войны единственное воспоминание о стабильности управления уходило к началу единой Германии в период канцлерства Отто фон Бисмарка (1887–1890 гг.). С этого времени и до начала Первой мировой войны в 1914 году Германскую империю преследовал, выражаясь словами Бисмарка, «кошмар» враждебных коалиций зарубежных стран, порожденный страхом перед немецким военным потенциалом и обструкционистской риторикой. Единая Германия была сильнее любого соседа и вдобавок имела больше населения, чем любая соседняя страна помимо России. Рост мощной державы и перспектива ее гегемонии постоянно угрожали безопасности Европы.

После Первой мировой войны юная Веймарская республика была разорена инфляцией и экономическими кризисами. Германия была в обиде на жестокие карательные меры, включенные в послевоенный Версальский договор. После прихода к власти Гитлера в 1933 году Германия пыталась навязать тоталитарное правление собственного образца всей Европе. Короче, в первой половине ХХ века Германия была то слишком сильна, то слишком слаба для установления общеевропейского мира. К 1945 году она занимала в Европе наименее устойчивое положение с момента своего объединения.

Задача восстановления достоинства и легитимности растерзанного общества выпала Конраду Аденауэру, в течение шестнадцати лет, до увольнения Гитлером занимавшему пост мэра (обербургомистра) Кёльна. По счастью, Аденауэр был рожден для должности, требовавшей смирения при осуществлении мер безоговорочной капитуляции и в то же время твердости характера для восстановления международного статуса страны в семье демократических стран. Аденауэр родился в 1876 году, всего через пять лет после объединения Германии Бисмарком, и до конца жизни ассоциировался с родным Кёльном, его гигантским собором на берегу Рейна и историей города, занимавшего важное место в ганзейском созвездии торговых городов-государств.

Во взрослом возрасте Аденауэр повидал три инкарнации германского государства: свирепость кайзеровской Германии, внутренние потрясения Веймарской республики и авантюры Гитлера, которые привели страну к самоуничтожению и разделу. Стремясь восстановить в стране мир в рамках законного послевоенного порядка, Аденауэр столкнулся с наследием всемирного возмущения, а дома – с растерянностью общества после долгой череды революций, мировых войн, геноцида, поражений, разделов, экономических крахов и утраты духовного единства. Он выбрал непритязательный и одновременно смелый курс на признание несправедливых действий Германии, принятие наказания после поражения и связанного с ним бессилия, в том числе раздела страны, позволил демонтировать ее промышленную базу в счет военных репараций и, следуя путем смирения, стал помогать созданию новой европейской структуры, в которой Германия могла бы играть роль надежного партнера. Германия, надеялся Аденауэр, когда-нибудь станет нормальной страной, хотя и с ненормальной историей.

От первых лет жизни до внутренней эмиграции

Отец Аденауэра, Иоганн, бывший унтер-офицер прусской армии, три десятилетия проработал мелким гражданским служащим в Кёльне. Иоганн нигде не учился помимо обязательной начальной школы, поэтому был полон решимости обеспечить детям хорошее образование и успешную карьеру. Жена разделяла его взгляды. Она была дочерью банковского клерка и пополняла доход семьи шитьем. Родители старательно готовили юного Конрада к школе и стремились передать ему свои католические ценности²⁰. Понятия греха и социальной ответственности проходят красной нитью через детство Аденауэра. Учась в Боннском университете, он снискал себе славу прилежного студента привычкой окунать ноги в таз с ледяной водой, чтобы преодолеть утомление от ночных бдений за учебниками²¹. Ученая степень юриста и семейная традиция побудили его поступить в 1904 году на гражданскую службу в Кёльне. Он получил титул помощника бургомистра, отвечавшего за налоги. В 1909 году его повысили до старшего заместителя бургомистра, а в 1917 году он стал мэром Кёльна[3].

Обычно мэрами Кёльна назначали бывших гражданских служащих, стремившихся стоять выше агрессивной и предубежденной партийной политики той эпохи. Авторитет Аденауэра вырос до такой степени, что в 1926 году в Берлине обсуждалось, не пригласить ли его на роль канцлера правительства национального единства. Из этой затеи ничего не вышло, потому что не удалось выполнить поставленное Аденауэром условие – создать коалицию единомышленников, не подверженных партийной узколобости.

Первое заметное выступление Аденауэра на общенациональной арене произошло в связи с назначением Гитлера канцлером 30 января 1933 года. Чтобы укрепить свои позиции, Гитлер объявил всеобщие выборы и предложил германскому парламенту принять так называемый Закон о чрезвычайных полномочиях, отменяющий верховенство права и независимость гражданских институтов. В течение месяца после назначения Гитлера канцлером Аденауэр трижды публично выступил против него. В верхней палате прусского ландтага, депутатом которой он был по своей должности обербургомистра Кёльна, Аденауэр проголосовал против Закона о чрезвычайных полномочиях. Во время избирательной кампании отказался встречать Гитлера в кёльнском аэропорту. А за неделю до выборов распорядился снять нацистские флаги с мостов и других общественных построек. Аденауэр был уволен со своего поста через неделю после предсказуемой победы Гитлера на выборах.

После увольнения Аденауэр попросил старого школьного друга, настоятеля бенедиктинского монастыря, приютить его у себя. Тот согласился, и в апреле Аденауэр поселился в Лаахском аббатстве Святой Марии, расположенном в 50 милях от Кёльна, на берегу Лаахского озера. Там его главным занятием стало подробное изучение двух папских энциклик, изданных папами Львом XIII и Пием XI, применяющих католическое учение к социально-политическому развитию и в особенности к меняющемуся положению современного рабочего класса²². В этих энцикликах Аденауэр нашел доктрину, совпадавшую с его собственными политическими взглядами – поддержкой христианской, а не политической идентичности, неприятием коммунизма и социализма, смягчением классовой борьбы за счет смирения и христианской благотворительности и обеспечением свободы конкуренции вместо картельных сговоров²³.

Аденауэру не суждено было задержаться в монастыре надолго. Во время рождественской мессы, на которую пришло много народу со всей округи, чтобы увидеть и поддержать его, нацистские чиновники заставили настоятеля выгнать уважаемого гостя. В январе Аденауэр покинул обитель.

На протяжении дальнейших десяти лет его жизнь изобиловала трудностями и неуверенностью в будущем. Ему подчас грозила серьезная опасность, особенно после неудачного покушения на Гитлера в июле 1944 года, организованного представителями прусской аристократии, в рядах которой оставалось немало донацистских военных деятелей и политиков. Гитлер вознамерился отомстить и уничтожить эти «элементы». Некоторое время Аденауэру удавалось избегать участи заговорщиков, постоянно переезжая и не задерживаясь в одном месте больше суток²⁴. Угроза жизни не поколебала его неприятие Гитлера за то, что тот растоптал верховенство права, в котором Аденауэр видел sine qua non современного государства²⁵. Известный своими диссидентскими взглядами Аденауэр, тем не менее, не хотел примыкать ни к военным, ни к гражданским заговорщикам против режима – в основном потому, что не верил в успешный исход дела²⁶. В целом, как свидетельствует один ученый, «он и его семья стремились, как могли, жить тихо и не привлекать к себе внимания»²⁷.

Несмотря на уход Аденауэра из политики, нацистские власти все-таки посадили его в тюрьму. Осенью 1944 года он провел два месяца в тюремной камере, из окна которой наблюдал казни заключенных, в том числе шестнадцатилетнего мальчишки. С верхних этажей доносились крики пытаемых.

В конце концов его сын Макс, служивший в немецкой армии, добился его освобождения. Когда в феврале 1945 года американские танки вошли в Рейнланд, Аденауэр начал задумываться, не найдется ли для него место в потерпевшей военное поражение, морально опустошенной, охваченной экономической разрухой и политически обескровленной стране²⁸.

Путь к лидерству

Жестокая реакция Гитлера на июльскую попытку покушения во время последнего хаотичного года Второй мировой войны выкосила ряды потенциальных кандидатов на пост руководителя страны. В концлагерях уцелели несколько ведущих политиков Социал-демократической партии Германии, в том числе будущий соперник Аденауэра, Курт Шумахер, имевшие достаточный политический вес, чтобы претендовать на должность канцлера. Однако для осуществления безоговорочной капитуляции и связанных с ней карательных мер, что являлось первым шагом к завоеванию доверия западных союзников, им не хватало народной поддержки.

В мае 1945 года захватившие Кёльн американские военные восстановили Аденауэра в должности городского мэра, однако вскоре из-за перехода города по Потсдамскому соглашению под управление англичан возникли трения, и англичане через несколько месяцев его уволили. Временно оказавшись по вине оккупационных властей вне политики, Аденауэр спокойно сосредоточился на создании политических основ германского самоуправления.

В декабре 1945 года Аденауэр приехал на встречу, проводившуюся с целью учреждения новой политической партии, в которой имели бы сильное влияние как католики, так и протестанты. На встрече присутствовали бывшие члены католической Партии центра, с которой Аденауэр был связан на посту бургомистра Кёльна, консервативной Немецкой национальной народной партии и либеральной Немецкой демократической партии. Многие участники в свое время выступали против Гитлера, а иных за их сопротивление заточили в тюрьмы и концлагеря. Группе недоставало четкости политического курса и доктрины, тон дебатов на первом заседании скорее напоминал социалистов, чем классических либералов. Вопрос о первых принципах – отчасти из-за возражений Аденауэра – был до поры отложен, группа договорилась лишь о том, как назвать партию – Христианско-демократический союз²⁹.

В течение следующего месяца Аденауэр помог привить ХДС свою политическую философию, сделав ее партией демократии, социального консерватизма и европейской интеграции, а также отвергнув недавнее прошлое Германии и любые формы тоталитаризма. На съезде важнейших членов ХДС в январе 1946 года в вестфальском городе Херфорде, расположенном в британской оккупационной зоне, Аденауэр развил эти принципы и закрепил за собой роль лидера новой партии.

Характер будущего политического лидерства Аденауэра стал ясен из его первого же публичного выступления, состоявшегося 26 марта 1946 года. Раскритиковав политику Германии при Гитлере, Аденауэр обратился к нескольким тысячам слушателей, собравшимся в сильно пострадавшем от бомбежек актовом зале Кёльнского университета, с вопросом: как произошло, что нацисты пришли к власти? Нацисты совершили «величайшие преступления», сказал он, и немцы смогут найти путь в лучшее будущее только в том случае, если преодолеют прошлое³⁰. Без таких усилий возрождение страны не состоится. Следовательно, отношение Германии к поражению во Второй мировой войне должно быть прямо противоположным ее реакции на поражение в Первой мировой войне. Вместо того чтобы опять жалеть себя и делать ставку на национализм, Германия должна искать свое будущее в объединенной Европе. Аденауэр провозгласил стратегию смирения.

Высокий, невозмутимый Аденауэр имел привычку говорить резко, однако его речь смягчало мелодичное произношение уроженца Рейнланда, куда менее воинственное, чем у пруссаков, у которых, по выражению Марка Твена, фразы маршируют как воинские формирования. (Рейнланд имел независимую историю до присоединения к Пруссии в 1814–1815 гг.) В то же время Аденауэр излучал энергию и уверенность в себе. Его манера была полной противоположностью крикливой харизматичности гитлеровского периода и напоминала солидную авторитетность поколения правителей до начала Первой мировой войны, управлявших страной с опорой на сдержанность и общие ценности.

Эти качества в сочетании с репутацией, приобретенной за десять лет демонстративно презрительного отношения к Гитлеру, сделали Аденауэра наиболее очевидным кандидатом на роль главы новой партии. Однако ради достижения своей цели он не гнушался и практическими уловками. На первом заседании ХДС один стул поставили во главе стола. Аденауэр подошел к нему и объявил: «Я родился 5 января 1876 года, так что я здесь, пожалуй, самый старый. Если никто не возражает, то по праву старшинства я принимаю на себя обязанности председателя». Предложение вызвало одновременно смех и одобрение. Начиная с этого момента, он управлял партией на протяжении пятнадцати лет³¹.

Партийная программа ХДС, ключевое участие в создании которой принял Аденауэр, призывала немцев отвергнуть прошлое и проникнуться духом возрождения, основанным на христианских идеалах и принципах демократии:

«Долой лозунги пропащего времени, долой усталость жизни и государства! Нас всех заставляет работать одинаковая нужда. Погружение в нигилизм и безразличие сейчас означало бы предательство собственной семьи и немецкого народа. ХДС апеллирует ко всем силам, изъявившим желание опираться на непоколебимый оптимизм и добрые качества немецкого народа и непреклонную решимость положить в основу возрождения христианскую мысль и высокие идеалы истинной демократии»³².

Всю свою карьеру Аденауэр всегда помнил – вплоть до одержимости – о возможности трагического исхода. На его взгляд, Германия была недостаточно сильна в нравственном и материальном плане, чтобы устоять в одиночку, и любая такая попытка неизбежно окончилась бы катастрофой. Расположенная в центре Европейского континента новая Германия должна была отказаться от многих прежних политических мер и установок, в особенности от конъюнктурной спекуляции на своем географическом положении и прусской склонности к поддержанию хороших отношений с Россией. (Пруссия, стержень германского милитаризма, была официально упразднена союзниками как государство в 1947 году.) Германия Аденауэра вместо этого обрела свой домашний демократический корень в католических регионах страны и в экуменических христианских ценностях, а внешнеполитический – в союзе с Западом и особенно в тесных связях с США в области безопасности³³.

Временной столицей будущей ФРГ был выбран живописный университетский город Бонн, не пострадавший от бомбежек во время войны, хотя столицей объединенной Германии в итоге снова станет Берлин. Аденауэр тоже любил далекий от политических баталий Бонн, расположенный поблизости от его родного поселка Рёндорф. Аденауэр сумел повлиять на выбор столицы в сентябре 1948 года, еще до того, как стал канцлером, благодаря своему авторитету лидера ХДС и президента Парламентского совета, группы немецких политических деятелей, которым союзники поручили планирование политического развития страны и создание проекта новой конституции – Основного закона. Аденауэр потом шутил, что убедил совет выбрать Бонн лишь потому, что Рёндорф (с населением менее 2000 человек) был слишком мал, чтобы играть роль столицы³⁴. Менее шутливо он отверг кандидатуру гораздо более космополитичного Мюнхена – якобы из-за пресловутой безудержной баварской сентиментальности. Что же это за столица, если она соседствует с картофельными полями? Крупные города вроде Франкфурта-на-Майне, где парламент недолгое время находился в 1848 году, Аденауэра тоже не устраивали, потому что становлению демократии могли помешать общественные демонстрации и беспорядки.

Восстановление гражданского порядка и вступление в должность канцлера

В 1946 году началось медленное восстановление Германии как государства. Были назначены выборы во все высокие эшелоны власти, возрождались административные структуры, политическая ответственность постепенно переходила к самим немцам. В январе 1947 года США и Великобритания ввели в своих зонах оккупации единую экономическую политику. Годом позже к ним присоединилась Франция, превратив Бизонию в Тризонию. Экономист Людвиг Эрхард был назначен директором Экономического совета, руководившим постепенным переходом к новой валюте – дойчмарке. Эрхард связал его с отменой государственного контроля над ценами и карточной системы. Смелая экономическая политика Эрхарда стала двигателем возрождения, которое в свою очередь привело к политической реконструкции, основанной на конституции, одобренной союзными державами³⁵.

23 мая 1949 года, через четыре года после безоговорочной капитуляции, новая конституция Германии (Основной закон) вступила в силу, и была официально провозглашена Федеративная Республика Германии, вобравшая в себя три западные оккупационные зоны. Несколькими месяцами позже на базе советской оккупационной зоны была учреждена Германская Демократическая Республика.

Раздел Германии стал продолжением линии раскола Европы. Этот процесс достигнул своего пика в августе, когда состоялись выборы в бундестаг. 15 сентября бундестаг избрал канцлера. По конституции для его избрания требовалось абсолютное большинство голосов, и отправить его в отставку можно было опять же только абсолютным большинством голосов, отданных за преемника, что являлось стабилизирующей мерой. Хотя Аденауэр был избран парламентом этого половинчатого государства с разницей всего в один голос (предположительно его собственный), он сумел победить на выборах четыре раза подряд и прослужить канцлером четырнадцать лет.

Тем не менее суверенитет Германии был сильно ограничен. Союзники, осуществлявшие верховную власть в оккупированной Западной Германии через своих верховных комиссаров, официально заверяли немецкий народ, что он «будет пользоваться самоуправлением в максимально возможной степени». Однако они выделили ряд вопросов – от внешней политики до «контроля за использованием денежных средств, продовольствия и других товаров», – по которым окончательные решения принимались тремя верховными комиссарами и оккупационными властями³⁶. Процитированный выше Оккупационный статут вступил в действие за две недели до основания ФРГ и обладал большей юридической силой, чем конституция страны. Родственный документ, Рурский статут, перевел под контроль союзников одноименный промышленный центр и определил критерии демонтажа немецких промышленных предприятий в счет репараций³⁷. Еще одному промышленному региону, Саарланду, однако, довольно рано был присвоен автономный статус.

Трения между союзниками, стремящимися сохранить контроль, и правительством ФРГ, пытавшимся возродить самоуправление, проявились особенно ярко 21 сентября 1949 года, когда три верховных комиссара встретились в Бонне с новым канцлером Федеративной Республики и первым главой государства после Гитлера Аденауэром. Он еще до встречи подтвердил, что не намерен оспаривать раздел Германии и ущемление ее суверенитета различными статутами, навязанными союзниками в качестве меры безоговорочной капитуляции. В то же время вступление в должность он использовал для того, чтобы показать, что не намерен поступаться своим достоинством и самоуважением. Аденауэру определили место за пределами красного ковра, на котором стояли верховные комиссары. После начала церемонии Аденауэр, грубо нарушив протокол, покинул свое место, перешел на ковер и сел рядом с комиссарами, дав понять, что Федеративная Республика в будущем, даже признав ответственность за прошлые грехи Германии, будет притязать на равноправный статус.

В короткой благодарственной речи Аденауэр подчеркнул, что как канцлер он принимает Оккупационный статут и другие ограничения суверенитета. Подчинение Германии положениям статута, заметил он, совпало с ее разделом. Поэтому, признавая необходимость этих жертв, он в то же время призвал верховных комиссаров применять положения различных статутов «гуманно и великодушно», а также использовать содержащиеся в них оговорки, чтобы способствовать таким изменениям и процессам, которые позволили бы немецкому народу получить «полную свободу».

Сердцевиной благодарственной речи Аденауэра был не призыв к милости победителей, а беспрецедентная концепция новой Европы, с которой он связывал будущее Германии. Отрекаясь от возврата к национализму и от притязаний довоенной Европы в любой форме, Аденауэр нарисовал картину создания «позитивной, жизнеспособной Европейской федерации», призванной преодолеть «узкую националистическую концепцию государств, господствовавшую в XIX веке и начале ХХ века. […] Если мы сейчас повернемся лицом к истокам европейской цивилизации, вышедшей из христианской веры, то мы обязательно восстановим единство европейской жизни во всех областях. Это – единственная действенная гарантия поддержания мира»³⁸.

Речь Аденауэра подразумевала глубокую трансформацию всей страны. В контексте безоговорочной капитуляции этот расчетливый призыв к равенству с победителями был единственной заявкой, которую Германия могла себе позволить.

Речь Аденауэра открывала новые важные горизонты. Свежеиспеченный канцлер соглашался с бессрочным (и, возможно, окончательным) разделом страны и одновременно провозглашал проведение внешней политики в партнерстве с зарубежными державами, оккупировавшими Германию. Подтверждая покорность Германии воле победителей, он заявлял о стремлении немецкого народа к союзу с ее историческими противниками в Европе и с США.

Аденауэр выдвинул эти идеи, не прибегая к высокопарной риторике. Каждая страна, считал он, толкует обязательства на свой лад, и ораторские излишества только отвлекают от этого простого факта. Ненавязчивый стиль Аденауэра к тому же служил намеком на то, что новая Германия намерена участвовать в формировании новой Европы посредством консенсуса.

Ни одному европейскому лидеру больше века не приходилось сталкиваться с проблемой возвращения своей страны в международный порядок. В итоге Наполеоновских войн Франция потерпела сокрушительный разгром, ее столица была оккупирована иностранными армиями, однако национальное единство французов не было поколеблено, и послевоенный Венский конгресс принял Талейрана как верховного представителя Франции на тех же равных правах, которыми его страна пользовалась до войны. Конраду Аденауэру предстояло решать аналогичную задачу в куда более стесненных обстоятельствах. Соседи не считали его страну равной себе. На их взгляд, Германия все еще находилась «на поруках».

Для деморализованного, потерпевшего разгромное поражение общества и его государственных деятелей переход к восстановлению суверенитета и демократии представляет собой особенно трудную задачу. Победители не горят желанием передавать бывшему врагу юридические полномочия, не говоря уже о потенциальном восстановления его мощи. Поверженный противник оценивает продвижение вперед по степени и скорости возвращения себе контроля над будущим. Аденауэр обладал внутренними ресурсами для преодоления подобных противоречий. Его стратегия смирения состояла из четырех элементов: принятия последствий поражения, восстановления доверия победителей, строительства демократического общества и создания европейской федерации, которая покончит с многовековой враждой в Европе.

Путь к новой национальной идентичности

Ключом к возвращению Германией своего места в мире Аденауэр считал укрепление связей с Западом и особенно с США. Дин Ачесон, занимавший в 1949 году пост секретаря Госдепартамента США, с восторгом отзывается в своих мемуарах о первой встрече с Аденауэром:

«Я был поражен творческой силой и мудростью его подхода. Его главной заботой была интеграция Германии в Западную Европу. Он безусловно отдавал ей приоритет перед воссоединением несчастной расколотой страны и понимал, почему соседи рассматривают такую интеграцию, по сути, как предварительное условие воссоединения. […] Он хотел, чтобы немцы были гражданами Европы, сотрудничали, особенно с Францией, в деле продвижения общих интересов и перспектив и похоронили взаимную вражду прежних веков. […] Им было суждено возглавить возрождение Европы»³⁹.

США поддержали эти устремления своим планом экономического возрождения. 5 июня 1947 года предшественник Ачесона на посту госсекретаря, бывший начальник штаба сухопутных войск США, генерал Джордж К. Маршалл, выступая в Гарвардском университете, сказал:

«Наша политика направлена не против какой-либо страны или доктрины, а против голода, нищеты, отчаяния и хаоса. Ее целью должно быть возрождение мировой экономики, чтобы с ее помощью создать такие политические и социальные условия, в которых могут существовать свободные учреждения»⁴⁰.

Аденауэр счел речь Маршалла и представленный им официальный план достаточным основанием, чтобы присоединиться к Рурскому соглашению 1949 года – еще одному инструменту, с помощью которого союзники контролировали немецкую промышленность. Он видел в плане Маршалла не только фактор, способный ограничить поборы с Германии, но и, что было еще важнее, первый шаг к федерализации Европы.

«Если [Рурский статут] использовать как средство подавления немецкой экономики, то план Маршалла – бессмыслица. […] Но если использовать Рурский статут в интересах Германии и Европы, если он означает начало нового экономического порядка в Западной Европе, то он может стать многообещающим началом общеевропейского сотрудничества»⁴¹.

По иронии судьбы главным домашним соперником Аденауэра стала Социал-демократическая партия Германии под руководством Курта Шумахера. СДПГ опиралась на свою длительную приверженность демократии со времени зарождения единого немецкого государства. Однако в имперский период ее не допускали в группу лидеров, так как, будучи партией марксистского толка, СДПГ считалась недостаточно националистической. Ее новый руководитель Шумахер, за десять лет концлагерей при Гитлере потерявший здоровье, был убежден, что его партия ни за что не выиграет послевоенные выборы, если только не будет преследовать общенациональные задачи. Поэтому он выступил против стратегии смирения Аденауэра как средства восстановления страны: «Немецкий народ должен вырабатывать немецкую политику, то есть политику, которая не определяется чьей-то волей из-за рубежа, но является плодом воли нашего народа»⁴². Популизм стал любимым коньком Шумахера. Хотя эту идею можно было понять в свете истории СДПГ, она была несовместима с безоговорочной капитуляцией Германии и с тем, что Европе пришлось испытать в период правления Гитлера.

Аденауэр разделял демократические принципы СДПГ, однако в его подходе к демократии имелся дальний стратегический прицел. Он был полон решимости превратить смирение в добродетель и считал, что временное неравенство условий предваряет равный статус в будущем. Во время парламентских дебатов в ноябре 1949 года он четко обозначил эту позицию, выкрикнув (что было для него очень нехарактерно): «Так кто, по-вашему, проиграл войну?»⁴³ Иного пути вперед помимо смирения не было. «Союзники сказали мне, что демонтаж заводов прекратится только тогда, когда я удовлетворю их потребность в безопасности, – объяснил канцлер и язвительно спросил: – Неужели Социалистическая партия желает, чтобы демонтаж продолжался до горького конца?»⁴⁴

Еще одной установочной задачей Аденауэра было примирение с Францией. Первый раз Аденауэр встретился с министром иностранных дел Франции Робером Шуманом в 1948 году. В это время политика Франции была направлена на разрушение промышленного потенциала Германии и установление контроля над Сааром. Аденауэр взглянул на этот вопрос с другой стороны, решив, что это проблема не стратегии или финансов, а политики и этики. В июле 1949 года, перед тем как стать канцлером, он затронул эту тему в своем письме Шуману:

«На мой взгляд, ущерб, наносимый духу немецкого народа, оттеснит на задний план любую экономическую выгоду, полученную [другой] страной в результате передаче ей демонтированных заводов. […] Я умоляю вас как человека, особенно хорошо понимающего важность вопроса примирения Франции и Германии и принципов европейского сотрудничества, изыскать пути и средства для прекращения этих уму непостижимых мер»⁴⁵.

В Германии Аденауэр подчеркивал, что поддержка различных штрафных санкций союзников является единственным разумным курсом. 3 ноября 1949 года он дал интервью немецкому еженедельнику «Ди Цайт»:

«Если мы попросту будем негативно реагировать на Рурский статут и контрольный орган по Руру, Франция увидит в этом признак германского национализма, акт сопротивления всякому надзору. Такое отношение будет выглядеть пассивным сопротивлением безопасности как таковой. Этого необходимо избегать в первую очередь»⁴⁶.

Подход Аденауэра возымел эффект. Еще до конца месяца союзники пригласили его на переговоры о новой модели отношений с оккупационными властями, количестве заводов, подлежащих демонтажу, и путях вступления Германии в Совет Европы, основанный в том же году. 24 ноября Аденауэр представил новое соглашение на рассмотрение бундестага, где по-прежнему кипели националистические страсти. Шумахер дошел до того, что обозвал Аденауэра «канцлером союзников». Шумахер за эту реплику был временно отстранен от заседаний, но вскоре был снова к ним допущен и немедленно ринулся в атаку⁴⁷. Отвечая ему, Аденауэр подчеркнул, что путь к равенству ведет через смирение:

«Я считаю, что мы, чем бы ни занимались, должны помнить, что как следствие полного краха мы бессильны. Необходимо отдавать себе отчет в том, что на переговорах, которые немцам приходится вести с союзниками, чтобы постепенно продвигаться к накоплению силы, очень большую роль играет психологический момент. Нельзя требовать доверия и ожидать сразу же получить его. Мы не можем и не должны предполагать, что другие вдруг полностью изменят свое отношение к Германии, напротив – доверие можно восстановить лишь постепенно, по капле»⁴⁸.

Подход Аденауэра нашел более теплый прием у соседей, чем в самой Германии. В марте 1950 года Совет Европы пригласил Германию вступить в него, правда, пока только на правах ассоциированного члена. В меморандуме для членов кабинета министров Аденауэр рекомендовал немедленно принять приглашение, невзирая на дискриминационный статус: «Пока что это – единственный путь. Я предостерегаю от отягощения Германии позорным пятном краха переговоров с Европой»⁴⁹.

Через три месяца Робер Шуман, стремившийся привязать Германию к Франции, предложил план упразднения контрольного органа по Руру и замену его другим учреждением. Опубликованный 9 мая 1950 года план Шумана привел к созданию Европейского объединения угля и стали (ЕОУС), на первый взгляд представлявшего общий рынок этих сырьевых товаров, но в действительности преследующего политические цели. Соглашение, по словам Шумана, гарантировало, что «любая война между Францией и Германией отныне станет не только немыслимой, но и невозможной практически»⁵⁰.

На пресс-конференции Аденауэр одобрил план в похожих выражениях, заявив, что он «создал подлинную основу для устранения всех будущих конфликтов между Францией и Германией»⁵¹. Аденауэр подчеркнул довод Шумана на встрече с руководителем французской генеральной комиссии по планированию и будущим первым председателем ЕОУС (1952–1955) Жаном Монне: «Различные, причастные правительства должны быть озабочены не столько технической, сколько своей моральной ответственностью перед лицом великих надежд, разбуженных этим предложением»⁵². Аденауэр еще раз подчеркнул важность нематериальных факторов в своем письме Шуману от 23 мая 1950 года: «На самом деле мы добьемся успеха только в том случае, если не будем руководствоваться в своей работе исключительно техническими и экономическими соображениями, а поставим ее на этическую основу»⁵³.

План Шумана ускорил вступление Германии в объединяющуюся Европу. В своей речи в Бонне в феврале 1951 года Аденауэр сказал: «План Шумана служит цели создания единой Европы. По этой причине мы с самого начала с одобрением подхватили идею, вдыхающую жизнь в план Шумана. Мы сохранили верность этой идее даже тогда, когда нам сильно в этом мешали»⁵⁴.

Устав ЕОУС был парафирован 19 марта 1951 года. В январе следующего года бундестаг ратифицировал его 378 голосами к 143⁵⁵. Бундесрат (верхняя палата, представляющая десять федеральных земель ФРГ) продемонстрировал, что германский национализм еще жив, потребовав от канцлера «добиться того, чтобы Верховная комиссия союзников отменила все ограничения на производство железа и стали в Германии и чтобы Западный Берлин был непосредственно включен в территорию, охваченную ЕОУС»⁵⁶.

В данном случае Западный Берлин был непосредственно включен в территорию ЕОУС, а производство стали и угля в Германии под эгидой нового Сообщества только возросло. Но главный успех состоял в том, что, как и предлагал Шуман, ЕОУС официально заменил непопулярный (по крайней мере, в Германии) контрольный орган по Руру.

Всего за два года после того, как Аденауэр стал канцлером, он добился участия Германии в европейской интеграции, причем посредством политики, нацеленной на преодоление прошлого. Он, несомненно, руководствовался отчасти тактическими и общенациональными, отчасти этическими соображениями. Тактика формировала стратегию, а стратегия превращалась в исторические достижения.

Советский вызов и перевооружение

Советский Союз увидел в восстановлении западногерманской экономики и последовательном создании политических институтов Германии прямой вызов. Коммунистическая угроза стала затмевать страх западных демократий перед возрождающейся Германией, когда Советский Союз в июне 1948 года начал блокаду Берлина, со всех сторон окруженного советской оккупационной зоной. Четырехсторонней системе управления Берлином, установленной на Потсдамской конференции в 1945 году, грозила опасность развала. В конце концов, советский шантаж был преодолен с помощью американского «воздушного моста». Америка ясно дала понять, что не допустит падения Берлина и при необходимости прибегнет для разблокирований путей снабжения к военной эскалации. В мае 1949 года Сталин отменил блокаду. 7 октября 1949 года Советский Союз превратил свою оккупационную зону в суверенное (хотя и сателлитное) государство, закрепив раздел Германии.

В процессе повышения ставок Соединенные Штаты и их союзники создали образование, ставшее столпом американской политики, – Организацию североатлантического договора, или НАТО. США в одностороннем порядке обязались гарантировать неприкосновенность территории ФРГ и в 1949 году взяли ее под защиту НАТО, хотя Западная Германия оставалась безоружной и технически не являлась членом этой организации. Последовавшее год спустя, в 1950 году, вторжение Северной Кореи в Южную Корею убедило союзников, что они противостоят глобальному коммунистическому вызову. Президент Трумэн, уступив просьбам европейцев, назначил главнокомандующим объединенными войсками НАТО генерала Дуайта Д. Эйзенхауэра. Генерал настаивал на том, что для обороны Европы потребуется тридцать дивизий (приблизительно 450 000 военнослужащих)⁵⁷. Такой численности невозможно было достигнуть без участия Германии.

У союзников Америки перспектива того, что страна, от чьей агрессии они пострадали всего несколько лет назад, теперь должна вносить значительный военный вклад в оборону Запада, естественно, вызвала двойственные чувства. Поначалу лидеры Западной Европы настаивали на том, чтобы войска для обороны Германии выделялись другими странами. Однако, поразмыслив и уступив давлению Америки, большинство европейских лидеров признали, что оборону Германии невозможно обеспечить без военного вклада самих немцев.

В своих мемуарах Аденауэр вспоминает о том, как война в Корее покончила с остатками политики, направленной на ослабление Германии: «Соединенные Штаты были заинтересованы в том, чтобы Германия вновь стала сильной. Поэтому разнообразная дискриминация в виде Рурского статута, Оккупационного статута и постановлений о перевооружении Германии могла носить лишь временный характер»⁵⁸.

Аденауэр считал перевооружение Германии необходимым как для обеспечения безопасности Европы, так и для восстановления политической идентичности. Выступив поначалу против публичного обсуждения этого вопроса, чтобы не мешать Германии двигаться к членству в европейских учреждениях, он вскоре изменил свое мнение. Канцлер заявил, что доверие союзников может быть поколеблено, если Западной Германии нельзя будет доверять или она не будет верить в себя в вопросе о собственной защите⁵⁹.

Перевооружение Германии было официально предложено Великобританией и США в августе 1950 года и быстро поддержано Германией. Франция без особого энтузиазма выдвинула в октябре 1950 года «план Плевена», предлагавший создать многонациональную европейскую армию, включающую в себя также немецкие части. Был подготовлен проект договора, предусматривающий создание Европейского оборонительного сообщества (ЕОС), в состав которого должен был войти и германский контингент. После того, как Аденауэр проинформировал ключевых депутатов бундестага о содержании проекта договора, вспыхнули ожесточенные дебаты⁶⁰. Шумахер договорился до того, что назвал договор «триумфом коалиции союзников и клерикалов, направленной против немецкого народа»⁶¹.

В марте 1952 года, пытаясь предотвратить создание Европейского оборонительного сообщества и перевооружение Германии, Сталин официально предложил объединение Германии на пяти условиях:

(а) все вооруженные силы оккупирующих держав, в том числе советские, должны быть выведены из Германии в течение одного года;

(б) Германия обязуется сохранять нейтралитет и не вступать в какие-либо коалиции и военные союзы;

(в) Германия обязуется признать границы 1945 года, то есть линию Одер – Нейсе, по которой проходила спорная граница с Польшей;

(г) экономику Германии не должны сковывать навязанные извне условия; другими словами, Рурский статут, ограничивающий экономику Германии, должен быть аннулирован;

(д) Германии будет разрешено иметь собственные вооруженные силы.

Предложение было адресовано западной коалиции союзников, что подчеркивало второстепенное положение Германии.

Было ли предложение Сталина искренним или всего лишь попыткой поставить Аденауэра в неудобное положение, в котором он выглядел бы как поборник раскола, а не сторонник идеи единой и нейтральной Германии? По существу, Сталин предлагал Аденауэру взамен объединения Германии полностью отказаться от успехов, которых тот достигнул на пути к европейской интеграции.

Свидетельства современников говорят, что Сталин сделал это предложение, только получив неоднократные заверения от своего министра иностранных дел в том, что оно будет отвергнуто. Тем не менее сталинская нота поставила Аденауэра в сложное положение. Впервые после безоговорочной капитуляции перед союзными державами и немецким народом был официально поставлен вопрос о воссоединении страны. В Германии Шумахер ратовал за то, чтобы не упустить шанс для начала переговоров и чтобы бундестаг воздержался от ратификации договора о создании Европейского оборонительного сообщества, пока нота Сталина не будет рассмотрена должным образом. «Любой, кто в этих обстоятельствах одобряет создание ЕОС, – утверждал Шумахер, – не может называть себя немцем»⁶².

Аденауэр не отступил. Он понимал, что переговоры скорее всего зайдут в тупик и переведут объединение Германии в идеологическую плоскость, где она будет одинока и наводить страх на всех остальных. Начни Германия действовать в одиночку, переговоры мигом превратились бы в поле битвы, на котором европейцы вернулись бы к прежним междоусобицам.

Во избежание такого исхода Аденауэр решил воздержаться от публичных заявлений по поводу предложения Сталина, пока принцип свободных выборов не будет принят всеми оккупационными державами и включен в конституцию единой Германии. А пока этого не произошло, он выступал за ратификацию договора о создании ЕОС как фундамента коллективной союзной обороны.

По выражению министра иностранных дел Великобритании Энтони Идена, этот подход повлек за собой «войну нот». Аденауэра поддержал Эйзенхауэр, кандидатура последнего была выдвинута на выборы президента США, но до 30 мая 1952 года он оставался на посту главнокомандующего объединенными войсками НАТО. Великобритания и Франция, которых перспектива нейтралитета Германии тревожила больше, чем советское давление, тоже поддержали ход Аденауэра. Консенсус отразился в нотах союзников, отправленных в Кремль 25 марта и 13 мая, требовавших в качестве прелюдии к воссоединению проведения свободных выборов как в Западной, так и в Восточной Германии. Ответная нота СССР от 24 мая декларировала, что ноты союзников заморозили любую вероятность воссоединения Германии «на неопределенный срок»⁶³.

Желая вновь продемонстрировать потенциал общеевропейского проекта, ради которого пришлось поступиться объединением Германии, Аденауэр 26 мая 1952 года подписал Общий договор, включающий в себя обязательства по вступлению в Европейское оборонительное сообщество[4]. Однако во Франции многие по-прежнему не желали примириться с идеей создания единой армии со страной, с которой воевало каждое поколение французов, начиная с XVI века, и которая разорила часть Франции во время Первой мировой войны и захватила всю ее территорию во Второй мировой войне. Через два года после его заключения, 30 августа 1954 года, Национальное собрание Франции отказалось ратифицировать договор о создании ЕОС, а заодно отвергло и «план Плевена».

Аденауэр назвал это событие «черным днем для Европы»⁶⁴ и выразил свою озабоченность представителям Люксембурга и Бельгии:

«Я твердо убежден, на сто процентов убежден, что национальные вооруженные силы, к которым нас толкает [премьер-министр Франции] Мендес-Франс, представляют собой большую опасность для Германии и Европы. Я не знаю, что станет с Германией, когда меня уже не будет, если только мы вовремя не успеем создать Европу»⁶⁵.

Это дурное предчувствие побудило Аденауэра оставить проект создания ЕОС и лично провести секретные переговоры с союзниками о формате вооруженных сил Германии.

Лидерство Америки сыграло решающую роль. Ставший в ноябре 1952 года президентом США Эйзенхауэр решил, что объединение Европы и ее коллективная оборона, включающая в себя Федеративную Республику Германии, по словам историка, «это – мастер-ключ, открывающий путь к решению множества проблем сразу, но что самое главное, обеспечивающий “двойное сдерживание”. Советский Союз будет отстранен, а Германия останется частью Европы, причем ни один из них не сможет господствовать на континенте»⁶⁶.

Вместе с министром иностранных дел Великобритании Иденом Эйзенхауэр придумал измененный вариант договора о создании ЕОС, позволявший начать строительство немецких национальных вооруженных сил. Менее десяти лет после безоговорочной капитуляции Германии ее вооруженные силы и другие национальные армии влились в НАТО.

Визит Аденауэра в Вашингтон в 1953 году стал кульминационной точкой этих усилий. 8 апреля он посетил Могилу неизвестного солдата. Над Национальным кладбищем в Арлингтоне реял не черный прусский флаг с орлом, не свастика тысячелетнего рейха, но черно-красно-желтый государственный флаг Федеративной Республики Германии. Пока канцлер шел к Могиле неизвестного солдата, прогремел салют из двадцати одного орудия, этой сценой Аденауэр заканчивает книгу своих воспоминаний за 1945–1953 годы:

«Американский оркестр исполнил национальный гимн Германии. Я увидел слезы на лице одного из моих спутников, сам я тоже был глубоко тронут. Дорога от полного разгрома 1945 года к этому моменту в 1953 году, когда национальный гимн Германии зазвучал на Национальном мемориальном кладбище США, была далекой и тяжелой»⁶⁷.

За оставшиеся годы канцлерства Аденауэр восстановил вооруженные силы Германии, избежав возрождения милитаризма, периодически поднимавшего в Германии голову в прежние десятилетия. К началу 1964 года бундесвер насчитывал 415 000 офицеров, унтер-офицеров и рядовых. Один историк назвал его «острием копья» Североатлантического союза и «краеугольным камнем» обороны Западной Европы от советского нападения с применением обычных вооружений⁶⁸. Более того, армия стала опорой ФРГ при возвращении в международную дипломатию, ощутимым признаком того, что НАТО доверяет Германии и что она является ответственным участником коллективной обороны.

Аденауэр воспользовался политическим капиталом, накопленным в процессе формирования НАТО, чтобы осуществить свою заветную мечту и покончить с оккупацией Германии. Ради достижения полного членства в НАТО и отмены Оккупационного статута Аденауэр согласился в 1954 году отложить разрешение вопроса о территории Саара, которую Париж желал сохранить под своим контролем как нейтральный протекторат, до 1957 года. Чтобы убедить бундестаг ратифицировать оба договора в феврале 1955 года, потребовалось сложное политическое маневрирование⁶⁹.

Вступление этих договоров в силу 5 мая 1955 года означало, что ФРГ вновь стала суверенным государством. За шесть лет до этого события избрание Аденауэра канцлером требовало утверждения верховными комиссарами союзников, теперь они объявили о сложении с себя полномочий. Когда повсюду в Бонне на государственных зданиях подняли государственные флаги ФРГ, Аденауэр вышел, позируя репортерам, на ступени своей официальной резиденции, дворца Шаумбург. Первая великая задача Аденауэра – добиться мирной, быстрой, дружественной отмены Оккупационного статута – была выполнена⁷⁰.

Через два дня, как символ приверженности страны полному партнерству в Европе и Североатлантическом союзе, Аденауэр отправился во главе делегации в Париж, где Германия на равных правах вступила в НАТО. Всего за шесть лет Аденауэр привел свою страну от послевоенного раскола, штрафных мер Оккупационного статута и репараций к вступлению в Европейское сообщество и полному членству в НАТО. Стратегия смирения достигла своей цели – равноправного положения в новой Европе, предтечей которого стало избрание Аденауэра на пост канцлера.

Тяжкий долг прошлого: репарации еврейскому народу

Этика, лежавшая в основе внешней политики Аденауэра во взаимоотношениях Германии с западными союзниками, выглядела особенно неоднозначно применительно к еврейскому народу. Преступления нацистов против евреев отличались невиданным размахом, жестокостью и последовательностью. В результате методично планировавшейся и осуществлявшейся политики геноцида были уничтожены около шести миллионов евреев, или треть еврейского населения мира.

Ближе к концу войны союзники внесли преступления нацистов в категорию особо тяжких, и те, кто их совершал, в зависимости от положения обвиняемого в нацистской партийной иерархии подлежал немедленному аресту разведслужбами союзников. На первых порах оккупации под эту классификацию преступлений подпадали тысячи лиц. Вместе с государственным управлением в ведение Федеративной Республики постепенно переходил и процесс денацификации, ставший для Германии политическим камнем преткновения. Аденауэр считал репарации еврейскому народу моральным долгом немцев и бесспорно отвечающим национальным интересам делом. Однако его приверженность процессу денацификации была менее однозначной, потому что как глава ХДС он прекрасно понимал: чересчур жесткие меры затронут слишком большое число избирателей.

Поэтому Аденауэр ограничил процесс денацификации политически приемлемым количеством наказаний и ратовал не столько за возмездие виновным, сколько за национальное примирение и компенсации страданий выживших жертв Холокоста. На практике это означало, что уголовное преследование распространялось в основном на высокопоставленных членов НСДАП либо официальных лиц, чьи преступления мог доказать суд. Это, разумеется, создавало много двусмысленностей. Примером может служить назначение начальником секретариата канцлера Ханса Глобке, автора проекта нюрнбергских расовых законов. В то же время Аденауэр никогда не отступал от моральных обязательств, налагаемых на Германию ее нацистским прошлым. Поэтому в качестве символа покаяния, восстановления справедливости и примирения с евреями канцлер от имени ФРГ обязался начать переговоры о репарациях с лидерами еврейской общины, а также с Израилем, который в его глазах представлял весь еврейский народ.

В марте 1951 года правительство Израиля направило четырем оккупационным державам и правительствам двух германских государств требование о репарациях уцелевшим жертвам и их наследникам в размере 1,5 млрд долларов США. Ни Советский Союз, ни Германская Демократическая Республика не дали прямого ответа. Аденауэр, однако, ответил от имени ФРГ и, выступая в бундестаге 27 сентября 1951 года, заявил:

«Именем немецкого народа […] совершались неописуемые преступления, которые требуют моральной и материальной компенсации. Эти преступления причинили ущерб как людям, так и принадлежавшей евреям собственности, хозяев которой больше нет в живых. […] В этой области предприняты первые шаги. Еще многое предстоит сделать. Правительство Федеративной Республики поддерживает быстрое принятие закона о реституциях и его практическую реализацию. Та часть еврейской собственности, которую можно установить, должна быть возвращена. За этим должна последовать дальнейшая реституция»⁷¹.

Нынешняя обязанность Германии, продолжал Аденауэр, состоит в том, чтобы решить этот вопрос и «облегчить путь, ведущий к внутреннему очищению»⁷².

Закон о репарациях был одобрен бундестагом 18 мая 1953 года. Четырнадцать депутатов от Коммунистической партии Германии проголосовали «против», апеллируя к немецкому национализму. СДПГ единодушно поддержала репарации. Результат голосования членов правящей коалиции оказался не таким однозначным: 106 депутатов от коалиции, возглавляемой ХДС, проголосовали «за»; 86, в основном принадлежащих консервативному баварскому крылу ХДС, воздержались⁷³.

Несмотря на сдержанное отношение парламента, Аденауэр достиг своей цели. Историк Джеффри Херф суммирует выгоды от нормализации отношений Германии с Израилем в следующих словах:

«Западногерманские поставки в Израиль кораблей, станков, железнодорожных локомотивов и вагонов, автомобилей, медицинского оборудования и прочих товаров составляли 10–15 процентов годового израильского импорта. Согласно данным ФРГ, реституционные платежи оставшимся в живых жертвам нацистского политического, расового и религиозного преследования, наибольшую часть которых составляли евреи, достигли 40,4 млрд [немецких] марок к 1971 году, 77 млрд марок к 1986 году, 96 млрд марок к 1995 году, а за все время – общей суммы в 124 млрд марок»⁷⁴.

В то же время граждане Израиля расходились во мнениях насчет получения «кровавых денег» в качестве искупления вины за геноцид. В кнессете шли ожесточенные дебаты, сопровождавшиеся уличными демонстрациями. Все это время Аденауэр поддерживал личные отношения с Нахумом Гольдманом, основателем Всемирного еврейского конгресса.

ФРГ установила полные дипломатические отношения с Израилем только в 1965 году, через два года после ухода Аденауэра в отставку. На следующий год после этого Аденауэр нанес неофициальный визит в Израиль, где к тому времени проживали около 150 000 жертв Холокоста. По прибытии он сказал: «Это один из самых торжественных и чудесных дней в моей жизни. […] Став канцлером, я не смел и надеяться, что когда-либо получу приглашение посетить Израиль»⁷⁵.

Несмотря на это вступление, визит обернулся, возможно, предсказуемой напряженностью между девяностолетним Аденауэром и премьер-министром Израиля Леви Эшколем. «Мы не забыли и никогда не забудем, – заявил Эшколь на ужине в честь почетного немецкого гостя, – ужасы Холокоста, унесшего жизни 6 000 000 наших соотечественников. Германско-израильские отношения не могут быть нормальными»⁷⁶. Германские репарации Израилю носят «лишь символический характер» и не способны «вычеркнуть случившуюся трагедию», добавил он. Всегда выдержанный Аденауэр ответил: «Я понимаю, как трудно еврейскому народу забыть прошлое, но если вы не будете замечать нашей доброй воли, то ничего хорошего это не даст»⁷⁷.

Наиболее памятным этапом визита Аденауэра в Израиль стало драматическое посещение Яд ва-Шема, израильского национального памятника и музея жертв Холокоста, расположенного на западном склоне горы Герцля в Иерусалиме⁷⁸. Соблюдая торжественное молчание, Аденауэр вступил в зал памяти, просторное, слабо освещенное помещение с потолком в виде шатра, где ему было предложено зажечь огонь и возложить венок неизвестным жертвам, погибшим в лагерях смерти. Ему вне протокола вручили значок с еврейским словом «помнить», на что он ответил: «Моя память не подвела бы меня и без этого значка»⁷⁹.

Два кризиса: Суэц и Берлин

Для Аденауэра прекращение режима оккупации и присоединение Германии к европейскому и международному порядку стало пиком его исторических усилий. Увы, история не дает передышек. Через год после восстановления суверенитета Германии в 1955 году устоям НАТО бросил вызов конфликт на Ближнем Востоке.

В конце октября 1956 года Аденауэра потрясло решение США поддержать резолюцию Генеральной Ассамблеи ООН, осуждающую франко-британскую военную операцию с целью добиться отмены национализации Суэцкого канала Египтом. Аденауэр полагал, что Североатлантический союз по определению будет защищать коренные интересы любого своего члена. И вдруг официальная позиция Америки в ООН вбивает клин между США и их ключевыми союзниками, Великобританией и Францией, проводящими военную операцию ради защиты интересов, которые они считали коренными. Не постигнет ли в будущем такая же судьба другие страны и, в частности, Германию?

В ноябре 1956 года Аденауэр воспользовался рутинным визитом в Париж на совещание по вопросу о создании «Евроатома» (Европейского сообщества по атомной энергии), чтобы высказать свое мнение, пусть и в узком кругу, включавшем в себя премьер-министра Франции Ги Молле и министра иностранных дел Кристиана Пино. Поезд с Аденауэром прибыл в Париж 6 ноября, через день после того, как советский премьер Булганин, главный спонсор режима Насера, поставлявший ему оружие, пригрозил нанести ракетный удар по территории Англии и Франции, если те не прекратят боевые действия в зоне Суэцкого канала.

Французское правительство встретило Аденауэра с необычайной теплотой. Рота Национальной гвардии произвела салют. Были исполнены два государственных гимна⁸⁰. Один из членов немецкой делегации описал это событие следующим образом:

«Канцлер принял салют, как статуя, не шелохнувшись. Я вспомнил сцену на Национальном мемориальном кладбище в Арлингтоне [в 1953 году]. Даже самый хладнокровный человек был бы тронут значимостью и символичностью этого момента. В самый серьезный для Франции час после окончания войны два правительства стояли плечом к плечу»⁸¹.

Во время визита в Париж Аденауэр узнал об отказе Америки прекратить набег на фунт стерлингов, нанесший мощный удар британскому союзнику. Канцлер был обеспокоен, но не настолько, чтобы усомниться в важности НАТО. Наоборот, Аденауэр считал, что Европа должна дорожить связями с Америкой. НАТО, говорил он, наиболее важный элемент безопасности каждой европейской страны. Он предостерег хозяев от прямой конфронтации с Соединенными Штатами и в особенности от ответных выпадов любого рода, даже словесных. Более того, европейские союзники, сказал он, должны усилить свое сотрудничество внутри Европы:

«Франция и Англия никогда не будут державами, сравнимыми с Соединенными Штатами и Советским Союзом. Германия тоже не будет. Для них остается единственный способ играть определенную роль в мире, а именно объединиться, чтобы появилась единая Европа. […] Нам нельзя терять время: Европа станет вашим реваншем»⁸².

К мысли о необходимости европейской интеграции Аденауэра подтолкнули Суэцкий кризис и в особенности франко-германские отношения, служившие страховкой от непостоянства Америки.

Франция следовала этому правилу в течение десяти лет после возвращения де Голля на пост президента в 1958 году, хотя самому де Голлю (как мы увидим из следующей главы) подсказки Германии, чтобы двигаться в направлении европейской автономии, не требовались. Франко-германские отношения во время президентства де Голля окрепли после того, как Аденауэр в сентябре 1958 года остановился с ночевкой в доме президента Франции в Коломбэ-ле-Дёз-Эглиз. Такого приглашения не удостаивался ни один из зарубежных лидеров.

Через два года после Суэцкого кризиса подозрения в надежности американцев вспыхнули у Аденауэра с новой силой. В ноябре 1958 года советский лидер Никита Хрущев бросил вызов Берлину. Хотя оккупационная администрация четырех держав формально продолжала действовать, с 1957 года Берлин фактически управлялся по законам ФРГ, и структура местных органов власти опиралась на свободные выборы, проводимые в контролируемых союзниками секторах города, в которых участвовали все крупные партии ФРГ[5]. Восточной частью Берлина под советским надзором управляла ГДР. Остатки четырехстороннего режима позволяли официальным представителям Запада и Востока свободно передвигаться по всему городу.

Ультиматум Хрущева западным союзникам, требовавший в течение шести месяцев ввести для Берлина новый статус, шел вразрез с основами внешней политики правительства Аденауэра и Североатлантического союза. Любое существенное изменение статуса Берлина под советским давлением привело бы в будущем к коммунистическому господству над городом и поставило бы под угрозу план развития Федеративной Республики под союзным и в первую очередь американским ядерным зонтиком. Однако Хрущев, хоть и угрожал применением силы, не решился осуществить свою угрозу в период действия ультиматума.

Эйзенхауэр ловко спустил конфронтацию на тормозах, втянув Хрущева в продолжительные дебаты по большей части процедурного свойства по вопросам, затронутым в ультиматуме, кульминацией чего стало приглашение советского лидера совершить в сентябре 1959 года неофициальный тур по США. Британский премьер-министр Гарольд Макмиллан придерживался такой же стратегии и в феврале 1959 года нанес визит в Москву. Среди главных союзников один де Голль занял стороннюю позицию и настаивал на отмене ультиматума как условии вступления в переговоры.

Хрущев, не зная, как лучше осуществить свою угрозу или попросту не желая получить в итоге войну, в мае 1959 года отменил крайний срок выполнения своих требований. Во время визита Хрущева в США он и Эйзенхауэр выпустили совместное коммюнике, содержавшее следующий пассаж: «Все неурегулированные международные вопросы [как, например, вопрос о Берлине] должны решаться не применением силы, а путем переговоров»⁸³.

Несмотря на эту договоренность, Хрущев продолжал настойчивые попытки изоляции Западной Германии и подрыва ее морального духа. В мае 1960 года деятельность Хрущева привела к созыву парижской встречи в верхах четырех оккупационных держав без участия ФРГ, что подразумевало возможность принятия решений, не устраивавших Германию.

Участники прибыли на встречу как положено, но тут вмешался случай или судьба. 1 мая 1960 года над Россией был сбит американский самолет-разведчик У-2. Хрущев воспользовался инцидентом, чтобы потребовать от американцев извинений еще до начала переговоров. Когда Эйзенхауэр ответил отказом, Хрущев покинул встречу, однако не стал повторять прежние угрозы. Обсуждение вопроса о Берлине и надежности американцев Аденауэру пришлось продолжать уже с преемником Эйзенхауэра, Джоном Ф. Кеннеди.

Три беседы с Аденауэром

По иронической прихоти судьбы, через двадцать лет после того, как моя семья бежала из фашистской Германии, у меня появилась возможность принять участие в формировании долговременной политики по отношению к этой стране, вступившей к тому времени в НАТО, в качестве консультанта Белого дома при Кеннеди.

С официальными лицами зарубежных правительств я начал встречаться в конце 1950-х годов – сперва как ученый, изучавший европейскую историю, а в начале 1960-х – в роли консультанта Белого дома. Несмотря на мое восхищение лидерскими качествами Аденауэра, меня в тот период тревожил вопрос, как бурная политическая культура Германии отразится на решениях, налагаемых на страну холодной войной. В апреле 1961 года я подал президенту Кеннеди памятную записку, в которой написал:

«Страна, проигравшая две мировые войны, перенесшая три революции, совершившая преступления нацистской эпохи и за одно поколение дважды потерявшая свое материальное благополучие, не может не страдать от глубоких психологических ран. Она живет в атмосфере истерии и склонна к неуравновешенным поступкам. Один мой немецкий друг-писатель как-то сказал, что Германия – единственная из крупных европейских стран, которая не претерпела после войны сколько-нибудь заметного психологического шока. Она бросилась решать свои проблемы путем лихорадочных попыток восстановить свою экономику. Однако при этом остается потенциальной жертвой нервного срыва»⁸⁴.

Этот отрывок запечатлел нестабильность обстановки, в которой работал Аденауэр, и психологические проблемы его политики.

Первый раз я встретился с Аденауэром в 1957 году, во время научной поездки в Германию. Наши встречи продолжались на протяжении десяти лет, до самой его смерти. Последние из десяти или около того встреч состоялись после его ухода в отставку в 1963 году. Я с благодарностью выслушивал его иногда меланхолические размышления о собственной жизни и будущем немецкого народа, которому, несмотря на окончание оккупации, похоже, было суждено бесконечно терпеть в своем доме британские, французские и американские войска – на этот раз как элемент сдерживания советского вторжения.

Кабинет канцлера находился во дворце Шаумбург, бывшей резиденции рейнского аристократа XIX века. Хотя и красиво отделанный по стандартам того времени, кабинет был слишком мал, чтобы в нем полностью уместилось хозяйство управления современным бюрократически-технократическим государством. В резиденции канцлера преобладали простые кресла и диваны, всякие технические новшества были сведены до минимума. Его кабинет скорее напоминал гостиную, чем центр власти. За исключением небольшого числа главных советников, рабочий персонал располагался в других местах Бонна, города слишком скромного, чтобы служить столицей крупного государства.

Авторитет Аденауэра отчасти зиждился на его личности, соединяющей в себе достоинство и силу. Его лицо, наполовину парализованное из-за повреждений, полученных во время автомобильной аварии, когда ему было немного за сорок, и его манера держаться, одновременно учтивая и замкнутая, недвусмысленно говорили: вы вступаете в мир, где правят принципы и безразличие к громким лозунгам и нажиму. Аденауэр всегда говорил спокойно, лишь изредка прибегая к скупым жестам. Он был готов в любое время обсуждать текущие вопросы, но в беседах со мной никогда не касался своей личной жизни. Моими делами он тоже не интересовался, хотя, если брать во внимание пресловутую эффективность немецкой бюрократии, разумеется, знал историю моей семьи и понимал, какие разные пути судьба уготовила мне и ему.

Аденауэр умел точно оценить характер человека и подчас высказывал свои наблюдения в язвительной форме. Во время дискуссии о том, какие качества нужны сильному лидеру, он предостерег «никогда не путать энергичность и силу». В другой раз он пригласил меня в свой кабинет сразу же после того, как его покинул другой посетитель, незадолго до этого привлекший к себе внимание прессы своими нападками на Аденауэра. Я, разумеется, не смог скрыть удивления, увидев, с какой сердечностью они прощались. Свою беседу со мной Аденауэр начал словами: «Мой дорогой профессор, в политике важно уметь мстить без горячности».

Октябрь 1957 года

Наша первая беседа началась с темы отношений Запада и Советского Союза. Аденауэр утверждал, что конфликт между ними имел фундаментальную и постоянную природу, и предостерегал от уступок Советам или Восточной Германии. Нынешний статус Берлина как расколотого города был сложным, говорил он, но в то же время прочным, а за любым предложением, поддержанным Советами, «изменить» или «улучшить» его стояло желание ослабить единство Запада и автономию Берлина – точно таким же было коварное предложение Сталина о воссоединении Германии, поступившее за пять лет до нашей беседы.

К тому же, как считал Аденауэр, Советский Союз являлся не единственной угрозой для остального мира. Знаю ли я, спросил он, что серьезные обозреватели пророчат скорый разрыв отношений между Китаем и Россией? Перед лицом новых вызовов, продолжал канцлер, Западу не следует ослаблять свои позиции распрями между союзниками. Так как в то время ухудшение китайско-советских отношений открыто не обсуждалось, я воздержался от каких-либо замечаний. Аденауэр принял мое молчание за выражение согласия. Он повторил это предостережение во время первой беседы с Кеннеди в 1961 году, добавив: «Кстати, профессор Киссинджер со мной согласен»⁸⁵.

Главной целью первой беседы Аденауэра со мной послужило изучение надежности американских ядерных гарантий. В это время ядерному оружию было десять лет с небольшим, и стране, рискующей своим полным уничтожением ради спасения другой страны, история не могла служить примером. На раннем этапе своего существования у НАТО, по собственному признанию альянса, не имелось достаточно сил для обороны обычными средствами. Поэтому главным стал вопрос: пойдут ли США на риск ядерной войны?

Когда я возразил, сказав, что в зарождающемся новом мировом порядке Америка не будет делать различий между своими интересами и интересами союзников, Аденауэр вежливо напомнил, что всего год назад, во время Суэцкого кризиса, Америка не заняла такую позицию даже в отношении интересов своих самых главных союзников (Великобритании и Франции).

Когда беседа коснулась этой темы, Аденауэр начал высказывать еще более откровенные сомнения по ядерному вопросу, что подвигнуло его выдвигать один за другим неожиданные вероятные сценарии, в которых решимость президента могла подвергнуться серьезным испытаниям. Пошел бы, например, лидер США на риск ядерной катастрофы в последние месяцы своего президентского срока? Или в трехмесячный период между избранием и вступлением в должность? А если бы над крупным американским городом взорвалась водородная бомба? На этом этапе американо-германских отношений вопросы Аденауэра, как бы прямолинейно они ни звучали, задавались главным образом для того, чтобы получить подтверждение поддержки со стороны США. Я повторил стандартный американский ответ о безоговорочной приверженности моей страны своим обязательствам. Однако в ходе наших дальнейших бесед сомнения Аденауэра насчет ядерной стратегии продолжали шириться и углубляться.

Май 1961 года – гибкое реагирование

Моя следующая беседа с Аденауэром состоялась 18 мая 1961 года уже в иной политической обстановке. Аденауэр прежде не имел дела с такими людьми, как новый американский президент Джон Ф. Кеннеди. Этот речистый, моложавый, динамичный политик, заслуженный ветеран боевых действий на Тихом океане во время Второй мировой войны, пришел на смену плеяде политических лидеров, родившихся еще до Первой мировой войны. Впитав в себя уверенность «лучшего из поколений американцев», Кеннеди был полон решимости направить энергию и веру этого поколения на достижение стоящих перед Америкой глобальных целей[6]. Хотя он жил в Европе в период службы его отца послом в Великобритании (1937–1940 гг.) и приезжал туда студентом и сенатором, Кеннеди только после избрания президентом начинал заниматься вопросом о том, как развеять страхи побежденной Германии, одновременно занятой восстановлением Европы и защитой своей политической системы от советской угрозы.

Свою политику Кеннеди был вынужден строить в условиях роста советского ядерного арсенала. Советы впервые испытали ядерное оружие в 1949 году. К моменту вступления в должность Эйзенхауэра в 1953 году они имели около 200 единиц ядерного оружия, а когда в 1961 году президентом стал Кеннеди, это число достигло 1500 единиц, и Советы приступили к созданию систем межконтинентальной доставки, что породило преждевременное беспокойство из-за так называемого «отставания по ракетам». Опасения оказались преувеличенными, так как в начале 1960-х годов США все еще были в состоянии одержать победу, нанеся упреждающий удар.

Со своей стороны, Аденауэр продолжал считать Североатлантический союз залогом стратегического и политического будущего Германии. Однако альянс сотрясали внутренние разногласия по поводу как коллективных политических целей, так и коллективной военной стратегии. В предыдущей беседе Аденауэр уточнил, что разногласия насчет ядерной стратегии сводились к тому, может ли НАТО в случае угрозы агрессии против союзников полагаться на то, что США без долгих раздумий воспримет потребности альянса как свои собственные.

Кеннеди и его советники, в особенности министр обороны Роберт Макнамара, постарались успокоить смятение в умах с помощью доктрины гибкого реагирования, призванной ввести на случай войны несколько пороговых этапов с тем, чтобы у противников была возможность рассмотреть разные варианты реагирования, исключающие массированное возмездие. Ядерное оружие обладало такой колоссальной разрушительной силой, что техническое обоснование этих гипотетических сценариев выглядело более убедительным аргументом, чем дипломатические усилия.

Министр обороны Германии Франц-Йозеф Штраус был ярым противником американской ядерной стратегии. Типичный уроженец Баварии, словоохотливый и горячий, с обхватом талии большого любителя местного пива, в беседе со мной 11 мая, во время моего боннского визита, высказал сомнения в уместности «гибкого реагирования» применительно к берлинскому кризису⁸⁶. Сколько территории допустимо потерять, спросил он, прежде чем дело дойдет до «порогового реагирования»? Какова будет длительность «паузы»? Кто будет принимать решения на каждом воображаемом этапе, особенно в ответ на скачкообразный переход от обычных к ядерным средствам ведения войны? Штраус усомнился в способности и желании Америки проводить столь сложную и неоднозначную политику. Другие участники встречи, в первую очередь начальник штаба недавно созданных вооруженных сил ФРГ, тоже поддержали Штрауса.

Аденауэр продемонстрировал влияние на него мыслей Штрауса тем, что начал нашу беседу во дворце Шаумбург, с ходу заявив⁸⁷: «Вы, американцы, совершили много грехов по отношению к НАТО». Аденауэру не понравилось направленное США союзникам по альянсу предложение о разработке системы управления независимыми ядерными силами Великобритании и Франции и ее превращении в элемент единой стратегии многосторонних сил на Атлантике. Каким образом, вопрошал Аденауэр, страны, не имеющие собственного ядерного оружия, могут выдвигать разумные предложения? Штаб генерального секретаря НАТО был слишком слаб и слишком мало знаком с ядерными вопросами, чтобы решать такие задачи. Чтобы ядерное взаимодействие заработало по-настоящему, власть генерального секретаря НАТО следовало укрепить, а его штаб увеличить.

Проект предложения Белого дома, на который ссылался Аденауэр, был составлен с таким умыслом, чтобы канцлер и его окружение, признав свою некомпетентность в вопросах ядерной стратегии, решили бы, что за нее по-прежнему должна отвечать Америка. Однако Аденауэр вместо этого сделал неожиданный вывод о необходимости наращивания автономных ядерных сил самой Европы.

Именно поэтому Аденауэр заговорил о де Голле. Де Голль предостерег его, что Америка не поддержала Францию в ООН по вопросу об Алжире и точно так же поступила в 1956 году в отношении Суэцкого канала. По словам Аденауэра, де Голль считал, что дипломатии союзников в берлинском вопросе недоставало решительности и целеустремленности. Вместо поисков компромисса Америке следовало смело взять на себя инициативу и категорически отвергнуть советские требования. Де Голль рассказал ему о беседе между Эйзенхауэром и Хрущевым, которая в представлении Аденауэра могла убедить Советы не ослаблять натиск, особенно если учитывать бесхребетную позицию британского премьер-министра Макмиллана. Твердость была тем более необходима, так как Аденауэр был убежден, что Советы никогда не пойдут из-за Берлина на риск самоуничтожения.

В ответ я повторил то, что говорил еще во время нашей первой беседы: если я имею верное представление об американском менталитете, свобода Берлина и всей Европы неотделима от нашей свободы. Эго побудило Аденауэра завести разговор о независимых ядерных силах Франции. Стал ли альянс благодаря им сильнее? Нужны ли они вообще? Я выразил сомнение, что Кремль считает, будто французские ядерные силы сами по себе способны заменить американский ядерный зонтик. Аденауэр немедленно пригласил в кабинет министра иностранных дел Генриха фон Брентано и попросил повторить мои наблюдения в его присутствии. Как превосходный военный профессионал де Голль мог вынашивать столь нереалистичные амбиции? Аденауэр пообещал обсудить этот вопрос со своим французским коллегой на очередной встрече.

На следующий месяц Хрущев вновь объявил ультиматум по Берлину, еще больше обострив тревогу Аденауэра за будущее германо-американских отношений. В ответ Кеннеди мобилизовал подразделения Национальной гвардии и назначил генерала Люсиуса Клея «личным представителем в ранге посла», фактически сделав его высшим американским официальным лицом в Берлине. Хрущев пошел на эскалацию кризиса и 13 августа возвел стену поперек Берлина, безжалостно рассекшую город надвое. Четырехсторонний статус Берлина канул в Лету.

Наряду с мерами по усилению боеготовности администрация Кеннеди разработала ряд политических инициатив по передаче доступа к Берлину из рук четырех держав в руки нового международного органа. Такой орган состоял бы из равного числа комиссаров от НАТО и Варшавского договора (по восемь с каждой стороны) и трех комиссаров от нейтральных европейских стран. Согласно этому плану, окончательное решение вопросов войны и мира перешло бы из ведома Североатлантического союза странам, объявившим о своем нейтралитете, – главным образом, чтобы освободить их от решения повседневных вопросов. Это предложение так и не дошло до стадии официального рассмотрения, поскольку Аденауэр отверг саму идею передачи контроля за путями сообщения от американцев трем нейтральным странам.

Другой комплект инициатив по выходу из берлинского тупика включал в себя признание Германией границы с Польшей по Одеру и Нейсе, по итогам Второй мировой войны отрезавшей от Германии почти четверть территории. Это предложение Аденауэр тоже отверг, хотя и был готов согласиться с ним на определенных условиях, например, в случае достижения договоренности об объединении Германии. По его мнению, изменение процедуры доступа к Берлину, которая, на его взгляд, неплохо выполняла свою функцию, означало слишком крупную уступку. Однако прежде всего Германия находилась в изоляции из-за постоянного стремления союзников к сепаратным переговорам. Стратегия Аденауэра основывалась на политике сдерживания, разработанной Джорджем Кеннаном и реализованной госсекретарями США Дином Ачесоном и Джоном Фостером Даллесом. Эта политика исходила из того, что советский блок, имея доступ лишь к собственным ресурсам и вынужденный разрешать внутренние противоречия, в конце концов захиреет. Вот тогда, по мнению Аденауэра, и наступил бы подходящий момент для переговоров о воссоединении.

Кеннеди и Аденауэр в феврале 1962 года

На встречах Кеннеди с Аденауэром присутствовал элемент меланхолии. Оба ставили перед собой важные цели, однако политика каждого отталкивалась от противоположных исходных точек и проводилась разными средствами: Аденауэр делал ставку на неуступчивость, Кеннеди – на гибкую дипломатию. Аденауэр стал канцлером в надире германской истории. Америка в то время, когда президентом стал Кеннеди, находилась в зените могущества и уверенности в своих силах. Аденауэр ставил себе задачу восстановления демократических ценностей на основе христианской морали в обстановке хаоса, вызванного безоговорочной капитуляцией. В размашистых инициативах Кеннеди отражалась безраздельная вера в предопределенность миссии Америки, опирающейся на давние демократические ценности и подавляющее могущество. С точки зрения Аденауэра, восстановление Европы подразумевало возврат к традиционным ценностям и истинам; в глазах Кеннеди оно означало подтверждение веры в научный, политический и моральный прогресс в современном мире. Чтобы добиться успеха, Аденауэру предстояло вернуть спокойствие немецкой душе, целью американских президентов, и в особенности Кеннеди, было еще больше развить существующий идеалистический порыв. Исходное политическое партнерство начало буксовать, потому что американский идеализм переоценил пределы гибкости немецкой дипломатии.

Америка и Германия шли по пути создания атлантического сообщества параллельным курсом. Структуры, сложившиеся в созидательный период конца 1940-х и начала 1950-х годов, имели в своей основе единство взглядов в политической области и фактическую монополию Америки в области ядерного оружия. Однако в конце пути и особенно под давлением повторного ультиматума Хрущева по Берлину история взяла свое. Национальные интересы и даже различия национальных стилей, в которых отразились целые столетия непохожей внутренней эволюции, вновь вступили в свои права. Как результат, к 1962 году в Вашингтон стали поступать сообщения о том, что Аденауэр ставит под сомнение приверженность Америки своим ядерным обязательствам и ее политику в отношении Берлина.

В феврале 1962 года Макджордж Банди, советник Кеннеди по национальной безопасности, попросил меня как хорошего знакомого Аденауэра организовать встречу с ним с целью восстановления доверия по вопросам ядерного оружия. Я ответил, что в представлении Аденауэра первостепенным и долговременным является вопрос политики, в то время как вопрос ядерного оружия не более чем символ политического и этического доверия. Чтобы развеять сомнения Аденауэра, было решено, что я введу его в курс дела по вопросам американской политики безопасности и ядерного потенциала. Инструктаж был подготовлен министром обороны Макнамарой и утвержден госсекретарем Дином Раском, он включал в себя подробную информацию о структуре и планах ядерных сил США, которые раньше лидерам союзных стран (за исключением Великобритании) не сообщались. Так как речь шла о ядерном оружии, Аденауэра сопровождал только переводчик[7]