Читать онлайн Белые степи бесплатно

«Самое главное в романе – это отношение к истории. Не назидательное, не внушаемое известными приемами, не навязчивое, а описанное просто, через историю семьи. Автор ни на чьей правоте не настаивает, ничью сторону не принимает, так как страдали одинаково все».

Валерий Михайловский, писатель, лауреат всероссийской премии им. Д. Н. Мамина-Сибиряка, обладатель медали АСПУР «За служение литературе»

Связанные общей памятью

Чем дальше уносимся мы от детства, юности, тем явственнее приходит осознание того, что нельзя позволить, чтобы окончательно уснула наша дремлющая историческая память. Мы не имеем права не помнить наших предков, ибо наследуем присущие им свойства. Воскресшую эту память понесем мы, ныне живущие, через всю свою жизнь, как свечу, как звезду путеводную, бережно передавая детям и внукам. Тогда только, связанные общей памятью, поколения не позволят деструктивным силам зла и тьмы принудить нас сойти с праведного пути, завещанного нашими предками. Ну а где же та нить, что свяжет поколения, где та нить, на которую нанижутся бисеринки каждой отдельной жизни, создавая неподражаемый и неповторимый узор с характерными только для этой деревни, этого города, этого народа узорами? Вот она, эта крепкая нить – новый роман Рамазана Шайхулова «Белые степи». Повествование о своей семье, о башкирском народе сохранит на века блестяще выписанные портреты земляков автора, о героизме простых людей, которые вовсе не считали свои трудовые будни каким-либо подвигом. Каждое событие происходит в своей географической точке и в свое определённое время.

Русский философ и писатель Пётр Чаадаев писал:

«Всякий народ несет в самом себе то особое начало, которое накладывает свой отпечаток на его социальную жизнь, которое направляет его путь на протяжении веков и определяет его место среди человечества; это образующее начало есть элемент географический; вся наша история – продукт природы того необъятного края, который достался нам в удел».

В удел башкирам досталась благодатная земля, раскинувшаяся на Уральских отрогах: здесь и синие горы, и бурлящие реки, и покосы в живописных долинах, и леса, и степи…

Рамазан Шайхулов – художник, поэтому и видит красоту своего края сквозь призму своего искушённого взгляда. Он чувствует свою землю душой и сердцем. «После обильных осенних дождей, насквозь пропитавших черную благодатную землю на радость хлеборобам Мырзакая, с пришедшими с севера холодами выпал белый-белый снег, укрыв землю надежным покрывалом. Не промёрзла до звона земля, пропиталась живительной влагой, значит, на следующий год жди хороших всходов, а там уже дай, Аллах, хорошего лета для доброго урожая». Так может написать только человек, который знает природу своего края, человек, который этот урожай и выращивал, и убирал, человек, который может передать это на холсте, как делал много раз.

Мне давно была известна история семьи Рамазана Шайхулова. Не раз он делился со мной короткими, а иногда и продолжительными рассказами о своей деревне, о семье, будто уже выстраивал для себя это удивительное полотно времени. Конечно, такой живой материал просился на бумагу. Это было не только моё мнение… И, я ждал…

И вот передо мной роман. Оторваться от чтения трудно, поскольку то, о чем пишет автор, касается каждого из нас. У каждой семьи есть своя неповторимая история, но всегда можно найти какие-то схожие черты.

Поразительно точно выписаны персонажи с точки зрения психологических метаморфоз, происходящих с односельчанами Зухры, бабушки автора, в гражданскую войну, когда человек, вдруг обретший власть, влезал в другую шкуру, становился жестоким, деспотичным человеком, способным на самые безжалостные поступки даже по отношению к друзьям детства. Этот раскол общества на красных и белых, на правых и неправых, когда у каждого правда была своя; выписан с такой хирургической точностью, что ты – веришь! Это великое свойство писателя – заставить читателя верить, заставить сопереживать, внедряясь в ткань повествования настолько глубоко, что кажется, ты сам находишься там, на улочке, у забора, во дворе Зухры…

Густая, подробная живопись Рамазана Шайхулова включает в себя портреты и пейзажи, многочисленные детали времени и пространства, речевые партитуры, содержит мгновенные соображения и долгие раздумья. Здесь ситуации и конфликты, отразившие духовное состояние человека, эпохи, мужские и женские характеры. И всё зиждется на живом материале истории семьи, истории народа. «Между тем остывающее летнее солнце, последними закатными лучами подрумянив вершину горы Караульной, ушло за горизонт, и постепенно на западе небо окрашивалось в тревожные оттенки багряного. Весь купол неба, еще подсвеченный закатившимся солнцем, был исполосован рваными хаотичными облаками. Какие-то из них угрюмые и тёмно-фиолетовые, и совсем, как аккорды нервной тревоги, там и сям горели оранжевым мелкие барашки мелочи. Они своими неровными неорганизованными рядами добавляли нотки страха и так отчаянно ищущим неожиданную пропажу». Как поэтично и мастерски выписана картина тревоги. И таких мест в романе множество.

Во второй части романа меня также поразил образ матери Рамазана Сафии. Здесь она под именем Салимы. Я знал её: спокойная, рассудительная, излучающая мудрость, доброту, она до последних дней заботилась о своих детях, внуках и правнуках. Никакой озлобленности, несмотря на выпавшие тяжелейшие испытания в такое сложное время.

Но самое главное в романе – это отношение к истории – не назидательное, не внушаемое известными приёмами, не навязчивое, а описанное просто, через историю семьи. Автор не на чьей правоте не настаивает, ни чью сторону не принимает, так как страдали одинаково все. Две части романа – первая про Зухру, вторая про Салиму, полностью охватывают всю историю страны, начиная с дореволюционной России и заканчивая постперестроечными событиями. И все эти события описаны не как хроника, не как факты из истории, а через сопереживание судьбам, поступкам главных и второстепенных героев, через происходившее в деревнях и сёлах Башкирии в разные исторические периоды.

И конечно, самое ценное в этих повествованиях – рельефно, подробно и с любовью выписанные образы главных героинь – женщин, выстоявших в эти трагические времена, происходившие в XX веке. Выстоявших и сохранивших свои семьи, вырастивших детей, потому как они с рождения впитали в себя все нравственные устои мусульман, чтившие наставления родителей и веры без всякого фанатизма, так как это была глубоко укоренившаяся убежденность, которую не могли поколебать никакие перипетии истории, времени.

Роман называется «Белые степи». Белые степи, как образ некоего подобия рая. Главная героиня, Зухра, ещё девочкой рассказывает своим друзьям об этом так: «…неведомо где, неведомо, в какой стороне, и неведомо, как далеко, есть на земле место в Белых степях, где живут только счастливые люди. Там не нужно работать, как здесь, от зари дотемна, не надо заботиться о хлебе, о тёплом ночлеге, там всё есть, и люди там живут счастливые. Там не бывает войн, вражды и ссор. А место называется белым потому, что белый цвет – это цвет чистоты, и люди там живут тоже белые, то есть светлые». И через всю жизнь героинь романа проходит эта идея – быть на светлой стороне, поступать так, как поступали бы в Белой степи, и желать жизни на этой светлой стороне, в Белых степях…

Созданное автором художественное полотно, надеюсь, станет отдушиной и отрадой для ценителей словесности и простых читателей, а также поможет найти для себя важные фундаментальные ценности в наши дни.

Валерий Михайловский,

писатель, лауреат Всероссийской премии им. Д. Н. Мамина-Сибиряка,

обладатель медали АСПУР «За служение литературе», член Союза писателей России и Русского Географического Общества

Взрастившей меня земле Башкортостана,

воспитавшей семье, бабушкам, дедушкам, матери,

любимой жене Рагизе и 95-летию отца – Нурислама Шайхулова

посвящаю…

Часть I

Свет и сумерки века

Все мое творчество

сводится к одному —

напоминать людям,

что они родились

не сегодня…

Мустай Карим

В тот день, когда за окном затихли февральские бураны, когда в синем бездонном небе уже ярко светило весеннее солнце, к обеду размягчая толстый и жесткий наст, в доме неожиданно появился гость. Он вошел, неуверенно озираясь, хромоного перевалившись через порог, стоял с таким видом, как будто уже виноват перед хозяевами за свой неожиданный визит.

– Здесь живет Зухра? – спросил он, слепо щурясь.

После яркого солнца его глаза долго привыкали к домашнему полумраку, и это еще больше придавало его согбенному виду отчаяния и неуверенности.

Зухра же сидела, уютно пристроившись за прялкой во второй половине дома, на своем привычном месте у окна, в который лился щедрый поток серебристых лучей. Её тень, закрывая тени от черемух за окном, срастаясь с ними, тянулась по полу и, повторяя движения женских рук, неторопливо покачивалась на тканных из кусочков тряпок половиках.

Слева от прялки расстеленная на газете кучка белоснежной, очищенной и взбитой шерсти. В ее правой руке жужжащее и танцующее в воздухе и на дощатом полу веретено. Левая рука тянет и крутит шерстяную нить.

– Что, меня спрашивают? – вскинулась она, недовольно останавливая хорошо отлаженную работу. Бывает так, что пряжа идет плохо, часто рвется, веретено обессиленно валится набок, а сегодня с утра работа шла споро и ладно. Уже не один клубок туго и ровно скрученной пряжи смотан с веретена и пристроен в картонную засаленную коробку. Направляясь к входной двери, она отряхнула с подола шерстяную пыль и волосинки. «Кого черти принесли, никого и не ждала…» – думала она, увидев незнакомый черный силуэт, топчущийся у двери.

– Зухра, ты?.. – хрипло и еле слышно выдавил незнакомец.

– Да, я, а ты-то кем будешь? – Она цепким и строгим взглядом рассматривала пришельца: черное морщинистое лицо, шрам возле левого глаза, несколько его скосивший, выдающиеся острые скулы и острый подбородок, жидковатые усы под крючковатым носом. – Что-то не признаю тебя?

– Это я, Ахат… Здравствуй…

– Ахат? Ты-ы… Ты живой? – Вздрогнув от неожиданности, узнав гостя и не зная, что делать, она затопталась на месте, двинулась было к нему, но остановилась, потом неуверенно протянула руку.

– Зухра, я давно искал тебя… – бережно и с опаской взяв ее мягкую и теплую ладонь в свои, шершавые и мозолистые, часто моргая, прослезился гость.

Домашние – сын Зухры, сноха – удивленно смотрели на них. Дети, ее внучки и внук с любопытством разглядывали из-за двери незнакомца – все в нем было непривычным для них – длинный до пят неуклюже и жестко топорщившийся коричневый с залысинами тулуп, шапка – то ли треух, то ли папаха.

– Это мой односельчанин из Мырзакая, сосед Ахат… Ахааат, ты все-таки живой, как я рада, а… а может, и Шакир?

– Нет, Зухра, погиб он… Сам хоронил…

Сноха Салима тут же собрала на стол. Гость же неуклюже разделся, долго разматывал непонятного цвета портянки, повесил их на свои бесформенные серые валенки. Затем вытащил из дорожной котомки черный бугристый каравай хлеба, большой сверток сырых семечек. Зухра с дрожью в руках бережно взяла в руки этот хлеб, понюхала, прослезилась:

– Это наш, степной домашний хлеб… – Осторожно отщипнула кусочек и, как некое драгоценное яство, с удовольствием, неторопливо, как будто прислушиваясь к вкусу, стала его разжевывать.

За обедом пришедшая в себя Зухра и Ахат, вспоминая детство, то до слез смеялись, то грустно затихали.

– Все наше детство прошло вместе в селе Мырзакай, – обращаясь к домашним, начала Зухра, – слева Ахат, справа Шакир. Вместе играли у Мендыма – речки нашей родной, вместе выполняли привычную домашнюю работу. Дома-то наши отделяли всего лишь плетни. Тогда все соседские дворы были на виду, не то что сейчас, когда стали строить дома, как у русских – двор, что крепость, стали закрывать от соседей. А тогда из крыльца своего дома было видно, что творится во дворе соседа. Перемахнул через плетень, и ты уже у соседей. Поэтому и жили дружно, все же на виду, ничего не скроешь… Я ж у них командиршей была, они меня слушались. А помнишь?..

Тут Зухра расхохоталась, зажмуренные от смеха глаза выдавили слезы. Всем за столом уже было смешно от того, что так задорно и заразительно она смеется. Кое-как успокоившись, вытерла кончиком платочка слезы и, похохатывая, от этого прерываясь, пустилась в воспоминания.

– Весной мы втроем пасем гусей…

И сразу перед ее глазами возникли яркие картинки из детства, и она с присущим ей красноречием стала рассказывать об общих детских приключениях. О том, что весной, когда остатки весенних луж и вода в ямках от разлившейся реки пестры от головастиков, и среди пробившейся ярко-зеленой травы вовсю цветут весенние первоцветы, гуси выводят цыплят, и их нужно пасти и стеречь от коршунов, которые так и норовят сцапать эти нежные щебечущие комочки. Вот они втроем и охраняют их – в руках длинные прутья, зорко выглядывая в синем небе очерчивающих плавные круги коршунов, важно вышагивают по весеннему полю.

И когда выводки с гусынями и настороженными, агрессивными в это время гусаками, наевшись, успокаивались, цыплята сбивались под крылья гусынь и дремали, дети тоже усаживались на сухом пригорке.

– Мне мой папа Гадыльша – известный в округе кураист и сочинитель баитов – рассказывал много сказок, я их все помнила наизусть, и мои друзья-соседи часто просили пересказать их.

– Кхе, кхе… – смущенно прокашлявшись, скрипучим голосом вставил Ахат, – славно она эти сказки рассказывала, как актриса. Всем голосам героев подражала. Где надо – споет, где надо – шепотом, а потом как закричит страшным голосом, пугая нас!

– Тогда Ахат, – озорно поглядывая на гостя, продолжила Зухра, – был поздоровее и сильнее Шакира, но немного из-за своей полноты был тяжелым и неуклюжим. Да не смущайся ты, Ахат! Шакир же был худым, но жилистее и ловчее Ахата. Вот и в этот раз Ахат плюхнулся на живот и замер, Шакир же все крутился, то так сядет, то по-другому приляжет…

И вдруг на самом интересном месте сказки их перепугал встревоженный гогот гусей, аж задремавший Ахат испуганно неожиданно легко подскочил. Они упустили момент атаки коршуна, но бдительный гусак вступил с ним в единоборство: шипя и широко расставив крылья, он грозно надвигался на коршуна, который успел схватить цыпленка клювом, но, видимо, гусак помешал ему с ходу взлететь. Втроем пустились к ним на помощь. Растерянный Ахат все прыгал вокруг гуся и коршуна, не зная, что делать, а Шакир с ходу стал хлестать хищника своим прутом. Еще раз увидев перед глазами эту «битву», Зухра опять залилась смехом, Ахат же пытался оправдаться: «Да не растерялся я, не испугался, просто Шакир шустрее был…».

– Коршун тоже, как Ахат, растерялся, сбросил с клюва цыпленка и, кое-как оторвавшись от гусака и Шакира, разбежался и взлетел. Теперь гусак переключился на нас, я пыталась взять в руки уже бездыханного цыпленка, видимо, клювом коршун повредил ему шею, а гусак – на меня, Шакир – на гусака, Ахат прыгает вокруг нас. Гусыни и все стайки на поле подняли гвалт! Тут гусак переключился на Ахата, Ахат от неожиданности споткнулся и упал, гусак на него верхом, щиплет его мягкий зад, тот кричит.

– Да уж! Досталось мне тогда от гусака. На следующий день вся задница была в багровых синяках. Еле живой ходил, сидеть долго не мог, кхе-кхе-кхе!

– Кое-как Шакир согнал гусака с Ахата. Пока они воевали с гусаком, я отбежала подальше. Примчались и обкусанные гусаком ребята. Что делать? Нам же теперь достанется от родителей, гуси-то наши были. И мы, оставив Ахата на карауле, спустились к берегу речки. Там выкопали палкой ямку, застелили дно травкой. Потом в шутку, как взрослые, прочитали подобие молитвы и «похоронили» погибшего… Позже часто смеялись у этого места, мол, цыплячье кладбище…

…Домашние уже давно разошлись по своим делам. Глава семьи Ислам вышел во двор по весенним хозяйственным заботам. Хозяйка присела за шитье. Внучки, сопя и грызя кончики карандашей, стуча стальными перьями о дно чернильниц, зашелестев учебниками, засели за уроки.

А Зухра с Ахатом, не раз обновив самовар, все говорили и говорили. Он – мало и отрывисто, лишь подтверждая или отрицая многочисленные вопросы Зухры об односельчанах. Она вся воспряла, ее белое, начинающее морщиниться лицо порозовело, голубые глаза задорно искрились. Ей казалось, что перед ней не кухонный стол, застеленный клетчатой клеенкой с цветными пятнами отпечатков от фантиков, а ровная степь с родными улочками. И она в воображении то приближала к себе нужный дом, то отдаляла, переходила к другому. Между домами сновали люди: ее родные, соседи и знакомые. Она вся была в этом мире.

Постепенно звонкий голос Зухры поутих, и домашние слышали лишь бубнящий монолог гостя, изредка перебиваемый ее недовольными возгласами, и вдруг сладко уснувший под монотонный говор самый младший в доме внук дернулся то ли от вскрика, то ли от визгливого воя Зухры, проснулся и в голос заплакал. Все вскинулись и замерли.

– Әй, ҡәһәр һуҡҡыр! Дөмөккер! (Будь ты проклят!) Вон из моего дома, – задыхаясь, отрывисто почти визжала Зухра, – вон! Как ты посмел прийти с этим в мой дом, вон!

И она, спотыкаясь, чуть не падая, ввалилась в комнату с детьми, причитая, дергано закружилась, то порывисто шла в сторону гостя, то резко назад.

Гость же, окончательно растерявшись, молча посидел, еще больше почернел, глаза затравленно забегали, он затрясся, еще больше хромая, заковылял к валенкам. Кое-как обвязав портянки, влез в валенки, нахлобучил тулуп и, не прощаясь, вывалился, чуть не сбив с ног хозяина, спешащего на шум в доме.

– Да будь ты проклят! – Отчаянный выкрик Зухры с жаром, как ядро из пушки после взрыва пороха, выкинутый ее нутром вслед Ахату, эхом отозвался в пустом чулане и вытолкнул его из дома.

* * *

За окном установились серые промозглые дни. Уже подтаявшие, повернутые к солнцу бока сугробов, почерневшие кучки навоза на дорогах присыпало беленьким снегом. Небо заволокло серыми ватными тучами, сквозь которые не мог пробиться ни один лучик солнца. Заснеженные вершины гор растворились в молочном тумане, которые полностью слились с низким небом.

Зухра ни с кем не разговаривала. Ее веретено, закатившееся под стол, тоскливо лежало на боку, взбитая шерсть на газете поникла. Лишь молча попьет она чай, сходит с кумганчиком с теплой водой во двор и снова, свернувшись калачиком, лежит на своей одноместной сетчатой койке, стоящей у голландской печи, как будто тяжело больна. Даже гуканье над ухом ее любимого внука, который где ползком, где перебежками подбирался к ней, не мог растопить ее безразличия. Сядет она временами, посмотрит невидящими глазами куда-то вдаль и шепчет про себя молитвы, судя по продолжительности – поминальные…

Этот неожиданный визит полностью вышиб ее из привычного размеренного и спокойного уклада жизни последних лет, когда многострадальная страна, уже подзабыв тяготы войны с фашистами – голод, разруху, большое всеобщее горе от потери родных и близких, – жила в радостном ожидании перемен к лучшему, ликовала от первых полетов героев-космонавтов страны. И хоть жила деревня еще при керосиновых лампах, еще старики по привычке драли лыко и плели лапти, и основным видом транспорта оставались лошади, но все новости по радио о грандиозных новостройках, большие портреты улыбающихся из передовиц газет космонавтов всеми воспринимались как уверенный шаг в светлое будущее. И вот, взбудораженные гостем, давно полузабытые воспоминания из далекого детства Зухры, прошедшего еще до Первой мировой войны, вспыхнули перед ней всеми яркими красками, и она окунулась в них, по-новому переживая полузабытое прошлое.

Глава I

Шакир

1

– Вставай, доченька, вставай! Поедем с тобой на мельницу, вставай… – так отец, ласково теребя и перебирая непослушные, плотные кудрявые волосы, в раннее утро будил Зухру.

Не дожидаясь долгих уговоров, шустро одевшись, она вышла в еще по-утреннему прохладный двор. Любила она, лениво потягиваясь, постоять на мокрых от росы досках крылечка, по-хозяйски оглядывая двор и окружающие дали. Во дворе, уже снаряженная в хомут, но еще не запряженная щипала травку у плетня их послушная, смирная кобыла. Ее маленький жеребенок, смешно подпрыгивая и всхрапывая, крутился вокруг матери, поминутно тычась в вымя. Телега уже загружена мешками с зерном, который они собрали с папой совсем недавно с пожелтевших к концу лета полевых наделов и обмолотили. Курицы, бестолково толкаясь, смешно перебегая друг за другом с места на место, непрерывно и недовольно кудахча, клюют просыпавшиеся зернышки. Жеребенок, наевшись, воинственно выгнув шею, носится за разбегающимися во все стороны курами.

Вдали, над рекой Мендым, курится туман, за ней виднеются гряды приподошвенных Уральских гор. Тогда в ее сознании они, далекие, покрытые тайной, казались источником всех напастей. Она думала, что все сказочные чудища обитают там в темных лесах и ущельях и прилетают к людям оттуда. И вся надежда была на самую высокую здесь гору Караульную. Говорят, в стародавние времена на ее вершине день и ночь дежурили караулы – с этой вершины видна окрестность на много верст вокруг, и приближение врага не заставало сельчан врасплох.

Папа, когда нужно было ехать за эти горы, готовился загодя, с особым пристрастием проверял конскую упряжь, колеса и всю тележную оснастку. Говорил, что на самых крутых спусках лошадь с них сползает, почти садясь, еле удерживая воз. Здесь же, на ровных степных мягких дорогах, телега катится, не встречая никаких преград.

Зухра, притворившись равнодушной, хитро скосила глаза сначала направо, затем налево, обшарила зорким взглядом все прощелины на плетне – за ними всегда посверкивали любопытные глаза соседских мальчишек Шакира и Ахата. Кто из них раньше увидит и заговорит с ней, было негласным мальчишеским состязанием. Зухра над ними только посмеивалась. С тех пор как она себя помнит, всегда они были вместе, хоть по характеру совсем разные. Ахат – упрямый, импульсивный, решительный, сильный, но немного тугодум. С округлыми темными глазами, темнокожий, он летом загорал до черноты. Когда он вобьет что-либо себе в голову или разозлится, то прет на обидчика, как бычок, его глаза наливаются кровью, он ничего не видит и не слышит. Шакир же, напротив, всегда задумчивый, рассудительный. Он был бледнокожим и светловолосым, сероглазым. В сравнении с Ахатом его рассудительность казалась старческой.

Зухра с ними дружила потому, наверное, что любила верховодить. Во время игр она часто чуть ли не до драки сцеплялась с Ахатом, он – упрямый и неуступчивый – не понимал, что перед ним девчонка, и относился, как к ровне. Разнять и помирить их мог только Шакир. Вот так они и дружили – от мирных, тихих бесед и игр до свар и ссор. Несколько дней Зухра могла не смотреть в их сторону, ходила суровая и гордая, но, соскучившись по совместным играм, все ждала, когда же придет примиритель Шакир. Первой никогда не шла на мировую.

Дома, на затопленной папой печурке, уже пыхтел медный чайник, надраенный Зухрой до блеска. Быстро и плавно передвигаясь за занавеской по женской половине дома, она готовила завтрак. «Все, как мама, делает – быстро, бесшумно, даже стол, как она, протирает», – с грустью думал ее отец Гадыльша, в ожидании чая наблюдая за дочкой, подсвеченной из окна утренним солнцем: ее силуэт четкой тенью отображался на занавеске.

– Папа, все готово, идем позавтракаем!

– Спасибо, доченька! – Усаживаясь за стол и оглядев его, полного деревенской снеди, где все было своим – молоко, масло, курут и лепешки, Гадыльша, расчувствовавшись, сказал: – Что бы без тебя я делал, доченька? И правду народ говорит, что дочки ближе к родителям, во всем ты заменила маму. Хоть Забир нас и не забывает, как отделился своей семьей, но у него уже свои заботы, свой двор. Зулейха еще малышка, так что двоим нам хлопотать по хозяйству, пока замуж не выйдешь.

После чая Зухра собрала небольшую дорожную котомку с едой, и они, пристроившись на мешках, выехали со двора. Телега покатила по пыльным улицам Мырзакая, жители которого по утренней прохладе заспешили по своим делам: кто в продуктовую лавку, кто на базарчик, а кто – в мечеть. Большая ярмарка проходила по четвергам, и сюда съезжались жители окружающих деревень. Ох и весело было в такой день: чего только не привозили сюда на продажу и каких только чудаков не собирал этот базар! Но ту ярмарку, что проходила по понедельникам в селе Архангельское, Зухра никогда не забудет. Часто брал ее с собой туда отец. Большой поселок с русским населением, с кирпичными домами, большими магазинами и базаром, и совсем поражал ее воображение шумный, извергающий клубы дыма, большой медеплавильный завод. Вокруг него как в муравейнике суетились хмурые рабочие, приезжали подводы с рудой, углем, уезжали порожние. На ярмарке папа после удачной торговли покупал ей красивые наряды и разные безделушки.

А сейчас они ехали на мельницу. Любила она такие поездки. Папа всегда рассказывал всякие истории, сказки, пел протяжные старинные башкирские песни. Особенно задушевно и грустно он стал петь после похорон мамы…

Зухра помнила маму тихой и покладистой, она все время была за работой – не только все домашние хлопоты были на ней, но и все, что делал отец, было также ее заботой. Потом она заболела, вся высохла, пожелтела и еле слышным шепотом не раз повторяла мужу:

– Помру я скоро… Об одном только сожалею – дети без меня будут расти, не успела ими налюбоваться, поласкать и научить всем женским хозяйственным делам…

Видимо, долгая дорога, невеселые думы о будущем дочерей, растущих без матери, и грусть-тоска по любимой жене, одиночество придавали его пению печальную и задушевную окраску.

Особенно Зухра любила в исполнении отца песню «Таштугай». Красивый необычный напев, слова, смысл песни – все сливалось для нее в грустной картинке: красавицу, молодую Консылу, против ее воли выдали замуж за нелюбимого в далекий край Таштугай (каменистая степь), и, тоскуя там по своей родине и любимому джигиту, она сочинила эту песню:

Легенда гласила, что башкир по имени Кутур Катайского рода выдал свою дочь Консылу замуж за сына старшины Кубэка Альми Усергенского рода. Девушка не прижилась на далекой земле, тосковала, вспоминая свою горную, лесную родину и оставшегося там любимого джигита Байгубека. И свою тоску изливала в этой песне.

Когда она приезжала в гости к отцу, встречалась с Байгубеком под черноталом возле ручья. И однажды они сговорились вместе сбежать. Прознав об этом и чтобы избежать родового позора, сберечь честь родни, ее родные убили Байгубека. Сраженную горем Консылу увезли на Таштугай, в дом свекра. Но не смогла она там жить с нелюбимым, тоскуя по Байгубеку, бросилась в реку.

Когда папа рассказал ей эту историю и спел саму песню, она расплакалась:

– Папа, ты же не отдашь меня замуж за нелюбимого, не отправишь в чужие дали…

– Пока я живой, доченька, не бывать этому. Могилой матери твоей клянусь… – отвечал растроганный отец.

Вообще отец не был похож на мужчин Мырзакая. Хоть и не слыл таким же состоятельным, как, например, Султанбек-бай, как его братья и дети, которые жили в больших пятистенных домах под железными крышами и владели лавками и мельницей, возили обозами товары из-за гор и Архангельского. Добрая половина плодородных земель принадлежала им.

Но он также не был похож и на простых мужиков, которые в основном были заняты тяжелым трудом – пахали, сеяли, управлялись лошадьми, что-то строили, возили. Глядя на их угрюмые, грустные лица, можно было подумать, что в этом и есть смысл их жизни. Хотя так оно и было – без этого труда не прокормили бы свои большие семьи. Гадыльша же в силу своих талантов смотрел на мир иначе.

Его род с незапамятных времен принадлежал сословию, которое было хранителем древних легенд, сказаний, сказок и баитов. Они все хорошо играли на курае, пели. Знали происхождение и истории родов, наизусть читали древние сказания. Их могли слушать без устали. Поэтому отношение к ним и властей, и богатеев, и всех сельчан было особенным. Их уважали, слушались и приглашали на родовые, семейные торжества. Они были вхожи во все дома, и им в помощи, если это было нужно, никто не отказывал. Его талант сельчане щедро одаривали мешками муки, мясом после осеннего забоя и отрезами добротной ткани.

Все это накладывало на него особенный отпечаток. Его стан не был согнут хождением, скрючившись, целыми днями за сохой, руки не огрубели, и лицо не загорало до черноты и не обветривалось. Он был статным и уверенным в себе. На светлом для деревни, довольно холеном лице, обрамленном ухоженной бородой, выделялись умные, проницательные глаза, движения его были плавными, артистичными, и постоянные выступления перед публикой сделали его речь правильной и богатой, почти учительской.

И если в большинстве домов в селе, в силу бедности, полы были земляными, то в доме Гадыльши – деревянными. Зухра постоянно скоблила пол большим ножом и отмывала до блеска. От такой постоянной шлифовки дерево мягко блестело, пахло свежестью, и крепкие основания сучьев, не поддающиеся скоблению, мягко выпирали и придавали полу бугристость. Основной лежанкой в доме были деревянные нары, на которых в углу громоздилась свернутая постель – одеяла, матрасы и подушки. А родители спали за занавеской на железной кровати, что в то время было большой редкостью.

Одевался Гадыльша всегда опрятно. Бабушка умершей жены была из оседлых поволжек и владела многими рукоделиями. Обшивала ладной, иногда вышитой узорами одеждой и мужа, и детей. Поэтому Гадыльша и не хотел, чтобы у его дочери была участь большинства девушек села – раннее замужество, работа по хозяйству от зари и до поздней ночи и куча детей.

– Зухра, наш род никогда никому не кланялся. Наши деды были сильными, будь достойной их, – часто говорил он.

Вот и мельница у запруженной реки Мендым. Как всегда в это время года – очередь. Пристроив лошадь, кинув перед ней охапку соломы, отец направился к мужикам, кучкующимся у навеса в ожидании своей очереди.

Зухра же отошла к запруде, присела на давно облюбованный ею гладкий речной камень. Отсюда открывался чудесный вид на мельницу. Справа – зеркальная поверхность пруда; окружающие пруд деревья, кустарники и сама мельница в безветренную погоду отражались на его поверхности, как в зеркале. Сорванные с прибрежных кустарников уже чуть прохладным августовским ветром, немного пожелтевшие листья сначала лениво, а ближе к плотине кружась ретиво, устремляются к искусственному водопаду. Слева – отработавший свое на колесе мельницы и вырвавшийся на свободу поток реки Мендым.

Все это казалось ей живым. Вот текла, текла сама по себе речка, но злые силы перекрыли ей дорожку тяжелыми валунами, дубовыми столбами, пленили ее и заставили работать на себя, дав волю лишь мощной струе стекать по желобку и крутить тяжелое колесо. Колесо же, тоже угрюмый невольник, недовольно скрипя, день и ночь крутит тяжелые каменные жернова внутри мельницы. Сорвавшись с колеса, обрадованная речка, весело журча, скачет по камням, радуя всех свежим и чистым потоком. Но ни речка, ни колесо, ни жернова не догадывались, какую важную работу они выполняют: после жерновов из лотка сыпется сама жизнь – беленькая мука, из которой получается все вкусное и сытное.

Подошла их очередь. Папа, закинув мешок на плечо, несет его по лестнице наверх и высыпает зерно в деревянную горловину, затем скидывает вниз опустевшую рогожу. Зухра выходит наружу и вытряхивает мешок, очищая от шелухи, соломинок и засохшей травы. Затем подставляет его под медленно ползущий по лотку рыхлый поток муки. Полные тугие мешки папа бережно укладывает на телегу, и все это наполняет сердце радостью – есть хороший урожай, значит, всю зиму будет сытно.

2

На обратной дороге, когда кобыла, чуть поднатужившись, вытащила загруженную мукой телегу из низины, из-за кустарников, облепивших берега реки, открылся широкий вид на Мырзакай – слева в дымке сине-зеленые горы, справа – золотое пшеничное раздолье. Оно было, как лоскутное одеяло: кое-где уже опустевшие кусочки нивы виднелись, как сероватые квадратики, кое-где еще колосилась рожь, и в ней мельтешили пестрые фигурки сельчан. На скошенных серпами участках беспорядочно теснились связки снопов. Само село посреди этого степного простора зеленело пятнами огородов и кронами плодоносных кустарников.

Когда въехали в него, миновав почти вросший в землю, без ограды, с прохудившейся крышей крайний дом, папа натянул вожжи:

– Тпру-у-у! Доченька, осталось что-нибудь в нашей котомке?

– Да, еще краюха хлеба, яйца…

– Иди, занеси все это к ним. Голодают, наверное.

Зухра спрыгнула с телеги, зашла в темные сени. Изнутри раздавались чьи-то всхлипы. В доме было темно и душно; чуть привыкнув, она увидела отполированный до блеска босыми пятками земляной пол. На каких-то лохмотьях, прямо на полу, лежали и сидели полуголые дети. Взрослых не было. Она хотела поставить котомку на стол, но и его не обнаружила. Немного подумав, она подозвала к себе самую старшую девочку – грязно-серое лицо, спутанные, нечесаные волосы, латаное-перелатаное тряпье, едва закрывающее худое тельце. Но поразили ее глаза – черные, большие, они сверкали, излучая тревогу и тоску.

– Как тебя зовут?

– Фатхия…

– Вот, поешьте… – и Зухра торопливо всучила ей в руки остатки продуктов. Выходя из дома, за спиной услышала возню и свару, плач маленьких детей…

– Пап, а почему они так живут? – подавленная увиденным, чуть не плача, выдавила Зухра. – У них же ничего нет. Как они зимуют?

– Это семья пастуха Кильдебая. Лентяи они, доченька. Летом он еще кое-что зарабатывает, а зимой все побираются. Жалеют их все, помогают. Вот так на милостыню и живут.

Нередко Зухра об этом задумывалась – почему все так несправедливо устроено? Все люди одинаковы, но есть богатые и есть такие, как эта семья Кильдебая. Но и те, кто живет средне, все время не покладая рук трудятся. Вот отец Ахата – Сабир-агай – зарабатывает тем, что на все лето после посева уезжает за эти горы рубить лес. Он весь черный, сгорбившийся, ладони, как лопаты, покрыты сплошными мозолями, пальцы скрючились. Он – образец хозяина, натужно, скрипя зубами, через труды до седьмого пота, поддерживающего семью на плаву, на среднем уровне – и не богат, и не беден. Его жена Сарбиямал-апай, хоть и не в меру болтушка и большая любительница собирать и распространять сплетни, за что не раз бывает бита мужем, тоже вся черная от домашней работы и труда по уборке урожаев.

Шакира семья все время гнет спину на полях бая Султанбека. Отец Шакира Хамит-агай – богобоязненный, тихий и спокойный, до точки соблюдающий наставления Корана, и в труде смирен и терпелив. Такова и жена его – Рахима-апай. Никогда соседке Сарбиямал еще не удавалось вовлечь ее в пересуды о сельчанах. Она стеснительно отмахивалась от таких разговоров и робко просила соседку не говорить плохо о людях. И так же, как и муж, смиренно и стойко переносила все тяготы жизни.

Когда Зухра делилась этими мыслями с отцом, он говорил:

– Трудиться надо, доченька. У лежебоки ничего нет. Бай тоже трудяга. Он свое заработал и горбом своим, и умом. И теперь на него трудятся те, кто не мог так работать иль у кого не хватает ума правильно вести хозяйство. И надо грамотным быть. Вот наш мулла Мухаметша – и дом у него большой, добротный, и сытно живут, хорошо одеваются. Но не с неба же ему все это свалилось. А заработал он все это тоже своим умом. Учился долго, постигал мудрости Корана, и пишет, и читает на арабском. Поэтому люди его уважают, ценят его труд и щедро оплачивают его службу. Ведь не зря башкиры говорят: «Кто много знает, того и беда не коснется, и мор не возьмет». Ты у меня смышленая, хочешь, отдам тебя в ученицы жене нашего муллы? Читать и писать научишься, Коран будешь знать, там много ответов на твои вопросы.

Так Зухра стала ученицей абыстай Галии, тоже владеющей грамотой жены муллы Мухаметши. После обеда в оговоренное время бежала она, не чувствуя под собой ног, в светлый и просторный дом муллы, стоящий на пригорке недалеко от мечети.

Она хорошо помнила, ей было лет пять, как открывали эту новенькую, четвертую в селе, мечеть. Ее строили сообща на самом высоком, просматриваемом со всех сторон пригорке. Основную долю пожертвований на мечеть внесли самые богатые селяне, и, говорили, самое большое пожертвование внес Султанбек-бай с сыновьями. Остальные внесли кто сколько смог, никто в стороне не остался.

Сначала, радуя глаз, вырос свежий бело-желтоватый высокий сруб из толстых и добротных сосен. На его возведении работали все мужчины села. Женщины в больших котлах варили мясо заколотых здесь же как пожертвование баранов. Затем плотники соорудили причудливый высокий каркас крыши с башней-минаретом. Обшили крышу железом, привезенным с завода города Белорецка. Железный шпиль завершил серебристый полумесяц, который в часы заката, когда уже вся деревня была в тени, долго сверкал, как божественный источник света, да и ночью таинственно отражал лунное серебро.

Настал день открытия мечети. Был солнечный, жаркий июньский день, когда закончились посевные работы. На небе – ни облачка, синее-синее небо как будто само радовалось этому событию. Все пришли нарядно одетыми. Зухру на свои плечи посадил брат Забир, и она сверху видела, как радуется народ. Зухра задирала голову, чтобы лучше рассмотреть блестящий полумесяц, но он был так высоко, что у нее начинала кружиться голова. После положенных молитв в мечеть торжественно занесли красивые ковры – пожертвование, дар торговцев села. Под потолком повесили ажурные золоченые керосиновые лампы. Стены украсили вышитыми сурами из Корана коврами.

Закололи три лошади из табуна Султанбек-бая, мясо варилось в больших котлах. Тут же на площади были расстелены ковры, расставлены угощения, и весь народ вкушал мясо жирных молодых трехлеток. Оставшееся мясо раздали бедным.

Папа Зухры играл на курае, пел протяжные башкирские песни. Народ гулял до вечера. Имамом мечети стал только окончивший учебу в городе Троицке, у Ишана Зайнуллы Расулева, мулла Мухаметша.

И вот Зухра стала причастной к вере, к сурам Корана. Ей нравилось читать и писать арабской вязью, заучивать наизусть целые суры, слушать любимую учительницу:

– Послушайте, как Всевышний разъяснил, что такое благочестие, в сто семнадцатом аяте суры «Бакара»: «Благочестие состоит не в том, чтобы вы обращали ваши лица на восток и запад. Но благочестив тот, кто уверовал в Аллаха, в Последний день, в ангелов, в Писание, в пророков, кто раздавал имущество, несмотря на свою любовь к нему, родственникам, сиротам, бедным, путникам и просящим, совершал намаз, выплачивал закят, проявлял терпение в нужде, при болезни и во время сражения. Таковы те, которые правдивы. Таковы богобоязненные», – у читающей Коран абыстай глаза горели добрым светом. Всегда красиво и опрятно одетая, белая лицом, большеглазая, она терпеливо и доходчиво раскрывала ученицам смысл самых важных сур. – Эти аяты учат нас, что праведность и благочестие – самое важное, что может быть в истинной и искренней вере. Основа благодетели и правильного поведения – это связь с Богом, который все видит, всегда и везде. Он знает все тайны человека и все, что скрывает человек от других. Поэтому мы должны быть нравственны всегда. Бог, как никто другой, знает о нас все. Мы можем обмануть любого, но только не Его. Если человек любит Бога, помнит о Нем и о Судном дне, то он будет вести себя благочестиво, его намерения будут искренними. А теперь повторим выученные вчера суры…

Зухра с улыбкой превосходства слушала запинавшихся через каждое слово молитвы других учениц. Уже через год учебы она эти молитвы знала наизусть, на арабском читала бегло, писала уверенно, красиво, легко и без ошибок. «Вот бестолковые, – думала она, – неужели так трудно все это выучить? Суры же, как песни, пой и запоминай, наслаждайся этим ритмом арабской словесной вязи». Абыстай, когда ученицы совсем замолкали, забыв продолжение сур, просила помочь им Зухру. А Зухра тут же уверенно подхватывала и подсказывала продолжение. Отец был очень доволен ею и часто перед дальней дорогой или важным делом стал просить ее прочитать нужные молитвы.

– Папа, в Коране сказано, что нужно делиться с бедными и нуждающимися, можно я отнесу семье дяди Кельдыбая немного муки и свой старый камзол? Я его уже не ношу, а Фатхие надевать нечего…

После обильных осенних дождей, насквозь пропитавших черную благодатную землю на радость хлеборобам Мырзакая, с пришедшими с севера холодами выпал белый-белый снег, укрыв землю надежным покрывалом. Не промерзла до звона земля, пропиталась живительной влагой, значит, на следующий год жди хороших всходов, а там уже дай Аллах хорошего лета для доброго урожая.

Сивый игривый жеребеночек, который за это время вырос в стройного стремительного двухлетку, был очень привязан к Зухре. Она с рождения кормила его с рук, гладила, ласкала и дала ему звучное имя – Акбузат, который в мифологии был волшебным крылатым богатырским конем, родоначальником тулпаров, конем Урал-батыра. Он всегда доверчиво льнул к ней, позволял ей обнимать себя за шею, при этом прижимая ее плечо к себе теплой вздрагивающей мордой. Бывало даже так, что увлекшуюся игрой и не замечающую его Зухру он ревниво отстранял от прилипчивых соседей, мягко бодая ее, уводил в свой родной двор, ближе к кобыле. Зухра при этом громко и радостно смеялась, шлепала его по шее, гладила упругую гриву.

Когда уже лег на землю добротный слой снега, Гадыльша пригнал кобылу с Акбузатом с тебеневки во двор, чтобы подкормить их. Зухра, обрадовавшись, выбежала во двор на «свидание» с любимым жеребенком. Лучи яркого солнца, отражаясь от белейшего снега, слепили глаза, синее бездонное небо подкрасило голубым тени от сараев, плетней и стожков соломы. Акбузат, тонко заржав, подпрыгивая, словно дурачась, подскакал к Зухре, выпрашивая ласки и корочки хлеба. Они стали бегать друг за другом – Зухра, непрерывно смеясь, как колокольчик, а Акбузат, всхрапывая и мотая во все стороны коротким, но пушистым и увесистым хвостом.

Тут как из-под земли с двух сторон появились соседи, Шакир и Ахат. Опершись о плетень, они долго и с восхищением смотрели на игру девочки с жеребенком. И Ахат не выдержал, крикнул ей:

– Зухра! А давай объездим твоего Акбузата!

– А как это?

– Ты видела, как объезжают молодняк? Взрослые мужчины приучают к верховой езде молодых жеребцов, а мы, мальчики, будем объезжать твоего Акбузата!

– Как ты им будешь управлять, для него же нет подходящей уздечки? – вмешался с другой стороны Шакир.

– А мы сплетем его из лыка.

Договорившись, мальчики тут же сбегали за лыком и стали плести из него веревки. Зухра держала Акбузата за гриву, приобняв за шею, но как только подходили мальчики, он отбегал в сторону. Друзья заметили, что он особенно боится Ахата. Поэтому за примеркой стал подходить только Шакир, и он же осторожно надел жеребенку на голову приятно пахнущие из свежего желто-охристого лыка уздцы. Теперь Зухра держала Акбузата под уздцы, но как только начинали приближаться мальчики, как будто угадав их намерения, он начинал крутиться вокруг Зухры, никого к себе не подпуская.

Тут Шакир догадался сбегать за кусочками хлеба. И опять – Акбузат брал хлеб только с рук Шакира.

– Шакир, он тебя не боится, давай сам попробуй на нем прокатиться!

– Не-е, ты ездил верхом, я еще нет, давай ты!

Друзья, посоветовавшись, подвели Акбузата к сараю и прижали его к стенке, Ахат же, осторожно приблизившись, поставил рядом осиновый чурбак, взобрался на него и только лег поперек спины жеребенка, чтобы подтянуться и сесть, как Акбузат вырвался и побежал вдоль плетня. Ахат же беспомощно повис на нем, смешно болтая ногами, проехал несколько метров и, когда Акбузат подкинул вверх задние ноги и вильнул корпусом, Ахат свалился на рыхлый снег, вызвав хохот наблюдающих друзей.

В следующий раз ему все же удалось сесть на него, он победно натянул уздцы, стараясь унять резвость жеребенка, но тот и прижатой к корпусу головой все равно стал мотать во все стороны, стараясь скинуть с себя седока. Может, и удержался бы на этот раз юный объездчик, но тут сплетенная некрепкими и неумелыми руками уздечка распустилась, и упавший опять на снег Ахат уже лежал с остатками уздечки в руках.

– Ну все, хватит издеваться над моим Акбузатом! – не выдержав, крикнула Зухра, догнала его в углу огорода, приобняла, успокаивая, погладила шею, спину. И тут шальная мысль озарила ее: не смогли мальчики, получится у нее. Она тихонечко подвела жеребенка к лежащим бревнам, взобралась на них, продолжая ласкать и разговаривать с ним, осторожно села на него. Акбузат же, как будто так и надо, не спеша тронулся, Зухра, мягко покачиваясь на нем, сияла от восторга. Жеребенок, как будто боясь уронить драгоценную ношу, осторожно вышагивал вдоль плетня. Соседи раскрыв рты смотрели, как на чудо, на девочку-всадницу, победно восседающую и довольно ухмыляющуюся:

– Эх вы, джигиты! Позор вам! Вот как надо обращаться с лошадьми!

3

Середина знойного лета. После обильных июньских дождей рожь пошла в рост, отцвела, припорошив желто-зеленой пыльцой все вокруг и, буйно зеленея, как море, волнами колыхалась от теплого ветра. Сельчане радовались равномерному росту ржи и с опаской ждали август – как бы не был он слишком дождливым и холодным, тогда не успеют колосья наполниться и созреть полноценными зернами. Не раз бывало так, что сплошные дожди и холодные степные ветры валили рожь и прибивали колосья к земле, смешав все с черной почвой, и урожай гнил на корню. Тогда оставалось надеяться только на прошлогодние запасы, и ни о какой выгодной торговле на ярмарках не могло быть и речи.

А сейчас настало такое время, когда особых работ по хозяйству и не было – играй в свое удовольствие, купайся в Мендым-речке. В эти дни друзья-соседи не расставались – загоревшие, босые, носились по улицам, вступали в поединки с детворой из «чужих» улиц. Ведь между ними шла негласная борьба – кто лучше, быстрее, сильнее. Улицы, переулки тоже были поделены на свои и чужие.

Самой увлекательной в летнее время была игра с железным обручем. Площадкой для игры была вся улица. Первая команда – дети одного конца улицы, вторая – другого конца. Все вооружены увесистыми осиновыми палками. За лето эти биты так отшлифовывались ладошками игроков, что блестели, как отполированные. Задачей команд было как можно дальше по улице при помощи этих бит прогнать обруч, а другой команды – отбить обруч и погнать в другую сторону. Если обруч падал, то с места падения он переходил другой команде. Победителем была команда, пробившая обруч до условленного конца улицы.

Ахат и Шакир были «нападающими», Зухра оставалась чуть позади на случай «прорыва» чужих нападающих.

– Гони, Шакир! Бей сильнее! Сейчас мы их прогоним до самого Мендыма! – кричал Ахат, подзадоривая друга.

Напористый Ахат, размахивая битой, отбивая им биты соперников, тянущихся к обручу, протаранивал дорожку Шакиру. Шакир же, уворачиваясь от соперников, ловко гнал обруч, не давая ему упасть.

– Сейчас! Так и до Мендыма!.. Смотри, Ахат, как бы мы тебя самого до Каранелги не прогнали! – с другой стороны заводилой и вечным противником команды был Асхат. Долговязый, худой, всегда одетый в одежду с чужого плеча, поэтому всегда нелепый. Он и бегал, смешно подпрыгивая, держа наперевес свою биту огромными ладонями в худеньких и длинных руках. Он рос сиротой. Его родители заблудились в степи в зимний буран, весной нашли их останки, разорванные волками. Узнали их лишь по клочьям рваной одежды.

Опеку над ним взял его дядя Накип – безвольный, молча переносящий нападки толстой и брюзгливой жены Гайши, которая сделала Асхата практически рабом семьи – вся черная работа по хозяйству была на нем. Говорили, что совсем маленьким спал он в сарае с овцами, с ними и питался объедками и помоями. Только когда стал способным работать, перевели его в маленькую летнюю кухню, и теперь зимой он мог топить там печку и в обнимку с ней спать, чтобы не замерзнуть. Лишь летом, в пору отсутствия больших работ, он мог себе позволить так вдоволь играть со сверстниками.

Бились они за обруч не на шутку. Казалось бы, такая простая игра, но в ней было много правил. Например, бить можно было по обручу, лишь держа биту в руках. То есть, чтобы не допустить прорыва катящегося обруча за победную черту, нельзя было кидать в него битой. Такой бросок наказывался переходом обруча на сторону противника.

Иногда по вечерам у играющих появлялись и болельщики. Выполнив хозяйственные дела, на лавки у домов высыпали хозяева. Иногда к играющим присоединялись и юноши постарше.

В их компанию часто пытался вклиниться сын соседей, живших напротив чуть справа, – дяди Ишмурзы и тети Рабиги. Его назвали звучным именем Тимербай, что обозначало богатство железной силой, мощью. Но на деле обладатель этого имени был несколько уродливым – маленького роста, кривоногий и заметно хромающий. Как-то по улице несся разъяренный бык. Играющие дети успели разбежаться, а малыш Тимербай, только научившийся ходить, попал под копыта быка. Сломанная правая нога срослась неправильно, и поэтому он сильно хромал. Вдобавок его выпученные глаза были расставлены далеко друг от друга и немного косили. Поэтому его лицо напоминало жабье, и к нему приклеилась кличка «Тимербака», что переводилось как «железная жаба», или просто «Бака» – «жаба».

Он всеми силами рвался в детские игры, но из-за хромоты не мог так же шустро бегать, отставал и в конце концов, от обиды плача, размазывая по щекам сопли и грязь от уличной пыли, уходил домой. Все это сделало Тимербая злым и завистливым. И часто он сидел у своего дома, издалека всех передразнивая и раздавая обидные клички.

За игрой часто Зухра стала замечать, как из-за изгородей, закоулков за ними наблюдает «чужая» – та самая Фатхия из крайнего дома. Ее никто не брал в свои игры, и она, понурая, сверкая белками глаз на загоревшем черном лице, ходила, как прокаженная. Зухра, мельком увидев ее, все время пыталась позвать ее в свой круг, но игра увлекала своими новыми поворотами, и Зухра теряла Фатхию из виду.

Как-то к вечеру Зухра с Ахатом и Шакиром, уставшие, сидели на изгороди и не заметили, как осмелевшая Фатхия незаметно к ним приблизилась и, потупив взгляд, стояла, опершись об угол изгороди.

– Смотрите, к нам чужая пожаловала! – заверещал Ахат. – Шакир, давай дадим ей жару, чтобы не топтала больше нашу улицу. – И схватил с земли засохший комок грязи.

– Нет, Ахат, стой! – бросила Зухра и, легко соскочив с жердочки, встала между ними. – Не надо так, Ахат.

– Ты чего, Зухра?! Эту оборванку Кельдыбая защищаешь, гнать ее надо отсюда, – и замахнулся, Зухра перехватила его руку и крепко сжала.

– Не смей, она тоже человек! Все мы равны перед Аллахом!

И между ними, как всегда, завязались спор и толкотня. Шакир встал на сторону Зухры, и когда вдвоем убедили Ахата не обижать девочку и оглянулись, чтобы позвать, ее и след простыл.

– Странной ты стала, Зухра, – начал, почесывая обожженные крапивой лодыжки, Ахат. – Сама же всегда говорила, что это наша улица, наша земля и никого сюда подпускать нельзя. А тут эту оборванку пожалела.

– Глупая я тогда была. Нас Галия-абыстай учит тому, что мы все равны перед Аллахом, что нужно любить ближних и помогать им, а не творить глупости, например, из-за улицы.

– Ха, говоришь, равны все! Ну, конечно, равны! Мы равны с богатеями? Ха-ха-ха, держите меня! Почему же тогда они с нами своим богатством не делятся, если мы равны? Почему они жируют, а мои папа с мамой трудятся как проклятые! Где же равенство? – по-взрослому сплюнул в сторону разгоряченный Ахат, вытаращив и так круглые глаза.

– Нам Галия-апай говорит, что мусульманин должен быть терпеливым и благочестивым. Только труд, смирение и соблюдение наставлений пророка принесут человеку благо…

– Да ты опять за свое! Еще скажи, что в мире ином будем жить счастливо и в достатке. Вот скажи, почему мы должны загибаться в этом мире?

– Не знаю я пока, Ахат, – сдалась Зухра, – не все еще нам объяснила Галия-абыстай, вот поучусь у нее еще и отвечу на твои вопросы. Хотя мне папа давно рассказывал про Белые степи, где есть справедливость.

– Это как белые, зимние степи, что ли, в белом снегу? Да уж, только там зимой и можно найти спасение от несправедливости – как заметет тебя там, заблудишься, вмерзнешь в белый снег, так и придет свобода от всех напастей! Или белый волк тебя осчастливит!

– Нет, это не про зимние степи. А про то, что неведомо где, неведомо в какой стороне и неведомо как далеко есть на земле место в Белых степях, где живут только счастливые люди. Там не нужно работать, как здесь, от зари дотемна, не надо заботиться о хлебе, о теплом ночлеге, там все есть, и люди там живут счастливые. Там не бывает войн, вражды и ссор. А место называется белым потому, что белый цвет – это цвет чистоты, и люди там живут тоже белые, то есть светлые.

– Ну, это все сказки! И как же можно туда попасть? – все не унимался Ахат.

– Папа говорил, что попадают туда только люди, правильно живущие, совершающие хорошие поступки, у кого только белые мысли. И еще, и это мне не совсем понятно, папа говорил, что белые степи – они вокруг нас или внутри нас. Но только мы их не видим или не все видят. Поэтому, Ахат, давай не будем просто так обижать людей, постараемся совершать хорошие поступки.

Зухра, собравшись идти домой, посмотрела в ту сторону, где на мягкой траве у изгороди возилась ее сестренка Зулейха. Она росла спокойной и могла часами возиться сама по себе с самодельными игрушками и особых хлопот Зухре не доставляла. Но сейчас ее не было на месте. Трава притоптана, лежит ее «кукла» – небольшая гладкая рогатина, обернутая тряпицами, напоминающими женскую одежду.

– Где Зулейха?! – всполошилась Зухра, подняв куклу, и, подумав, что она сама ушла домой, со всех ног бросилась туда. Мальчики за ней. Но дома ее не было. Встревоженный отец тоже вышел во двор и попросил подростков обежать все близлежащие улицы и дворы. Но все безрезультатно. Бегая по второму кругу, они стали заходить во все дворы и спрашивать: не видел ли кто маленькую Зулейху? Не заходила ли к вам?

Затем они, сильно напуганные, стали делать круги побольше и разбежались в разные концы деревни. Отец без седла взобрался на не отпущенную на вечерний выпас кобылу и объехал деревню по кругу. Уже солнце клонилось к закату, темнело на глазах. Паника одолела Зухру – как же она так заигралась, что совсем забыла про сестренку! Вдруг ее украли! Были же случаи, когда маленьких детей увозили в леса и растили как рабов, хуже собак они там жили. Неужели она попала в такие руки?!

Еще большую тревогу и страх добавлял как всегда сидящий на скамейке у своего дома Тимербака:

– Украли вашу Зулейху, вот, – верещал он со злорадством, – уволокли в темные леса, не найдете вы ее, все!

В надежде, что, может, ее нашли, Зухра вернулась к дому: там у ворот на траве уже сидел запыхавшийся и потный Ахат. Вышли встревоженные соседи, на лошади прискакал и папа. Не было только Шакира. Зухра навзрыд заплакала. Отец, ни слова не сказав ей в упрек, приобнял ее. Так они долго стояли, не зная, что делать.

Между тем остывающее летнее солнце, последними закатными лучами подрумянив вершину горы Караульной, ушло за горизонт, и постепенно на западе небо окрашивалось в тревожные оттенки багряного. Весь купол неба, еще подсвеченный закатившимся солнцем, был исполосован рваными хаотичными облаками. Какие-то из них угрюмые и темно-фиолетовые, и совсем, как аккорды нервной тревоги, там и сям горели оранжевым мелкие барашки мелочи. Они своими неровными неорганизованными рядами добавляли нотки страха и так отчаянно ищущим неожиданную пропажу.

Уже подумывая поднимать село и с факелами идти на поиски, дети во главе с Гадыльшой все же решили еще раз пойти за деревню. Только втроем они тронулись, как на фоне темнеющего поля за околицей увидели чей-то силуэт и пошли навстречу. Чем ближе, тем отчетливее было видно, что кто-то несет на руках ношу. А когда разглядели, что это Шакир, со всех ног бросились к нему навстречу. Он нес на руках спящую Зулейху.

– Я вышел на дорогу, ведущую к деревне Каранелга, темнело, было страшно. Но я сел у дороги, закрыл глаза и стал читать молитвы, которым ты меня научила, Зухра. Долго сидел и долго читал. Потом встал, и ноги сами понесли в сторону деревни, думал, дойду до нее, чего бы это мне ни стоило, а там, если что, мой дядя Мансур проводит обратно до дома, – рассказывал Шакир, передав малышку в руки растроганного отца. – Иду, сам боюсь, и тут из травы с шумом выпорхнула какая-то птица. Я перепугался, отшатнулся и отпрянул с дороги в сторону, и в густой траве чуть обо что-то не споткнулся, и этим чем-то оказалась наша потеря…

– Э-э-э-э, – протянул отец. – Видимо, она собралась в гости к своему брату Забиру в Каранелгу, любит там бывать, вот и потопала сама. А я же проезжал по этой дороге до Мендыма, осмотрел ее берега и обратно. И даже с лошади не заметил ее. Как же она крепко уснула, бедняжка, не дошла до брата…

Зухра, не зная, как выразить свою благодарность, бросилась на шею Шакира и чуть не оцарапала его рогатиной куклы, – оказалось, что она все это время крепко в руках сжимала игрушку Зулейхи.

…Уже в своей постели, прижимая к себе сестренку, взволнованная Зухра долго не могла уснуть. Время от времени целовала сестренку, укоряла себя за безалаберность. Представила, как маленькая Зулейха могла проснуться от вечерней росы и прохлады, а вокруг – стена из трав и кромешная тьма, на небе миллиарды холодных звезд на фоне черной бездны. И еще одно ее тревожило и волновало: когда она в порыве обняла Шакира, ее поразило спокойствие и тепло, исходящее от него, и волнующий запах его волос и кожи… Этот запах показался ей родным и совсем-совсем своим… Как же она раньше этого не замечала? Ведь не раз в играх приходилось близко с ним сходиться, но сегодня… Когда шли обратно, его большие глаза, обрамленные длинными ресницами, загадочно светились, и он робко поглядывал на нее и, поймав ее восхищенный взгляд, стеснительно опускал взгляд. «Мой батыр…» – удивляясь самой себе, шептала она, засыпая, и ей казалось, что перед ней открывается другой мир…

Даут, посланный с поручением мамы в другой конец села, шел, восторженно разглядывая утопающую в летней зелени деревню. Он то и дело останавливался и вращался всем корпусом – из-за травмы в детстве, когда чуть не погиб под косилкой в поле, он стал горбатым, голова застыла в одном положении, и потому, чтобы больше увидеть, ему приходилось вращаться всем корпусом. От удара косилки повредились жилы и нити нервов, и потому его лицо перекосило, придав ему выражение недоумения, удивления и тупого непонимания. Хоть и давно ему перевалило за двадцать, его рост так и остался подростковым, но ум развивался по возрасту, а все окружающие считали его юродивым и слабоумным.

Поэтому к восторгу от чудного летнего дня прибавлялись тревога и страх. Он время от времени затравленно озирался. За каждым поворотом ему мерещились эти ненавистные мальчишки. Сколько он от них перетерпел! Самое безобидное от них – брошенные в спину комья грязи, это можно было, сжав зубы, перетерпеть и делать вид, что ничего не случилось, и глупо улыбаться. Но доходило до того, что, схватив со всех сторон, его сажали на коровьи лепехи.

Однажды, во время чьей-то шумной свадьбы, зная его пристрастие к сладкому, они собрали в кулек козьи кругляшки и всучили ему как гостинец от щедрого жениха. Ничего не подозревающий и обрадованный Даут успел сыпануть в рот пригоршню этой гадости и под общий безудержный гогот и улюлюканье жевануть…

Никто его уже давно не называл настоящим именем – Даут, а обидным повторением на все лады – Дудуть, Дудуть… От безысходности он часто думал, что было бы лучше, если б он тогда погиб. Никто, кроме мамы, его не понимал, не было у него друзей. Не успел он все это передумать и испугаться, как опять оказался в кольце все тех же беспощадных мальчишек. Они, не дав ему и пикнуть, потащили в укромный переулок. Самый старший и наглый, Нурмухамет, которого все называли просто Нурмый, блестя маслянистыми глазами на красном округлом лице, держа в руках веревку, командовал остальными.

Когда Даут увидел прижатую к забору и удерживаемую несколькими мальчиками большую рогатую козу, понял все и начал отчаянно биться и мычать: в минуты волнения он не мог нормально говорить. Его мычание только раззадорило ватагу, и они уже водрузили Даута задом наперед на козу, пытались привязать сучившего ногами несчастного к ней.

В это время мимо проходили Шакир и Ахат. Увидев хохочущую толпу и решив тоже позабавиться, они, в предвкушении веселья, врезались в нее. Увидев бешено вращающего глазами и мычащего Даута верхом на сучащей ножками козе, Ахат, так же как и все, стал подпрыгивать и визжать от восторга: вот сейчас будет веселье! Но Шакир не поддержал друга, а, наоборот, сжав кулаки, бросился на обидчиков:

– Стойте, что вы делаете, вы же убьете его! Отпустите Даута!

– О-о-о, нашелся защитничек Дудутя! Э, Шакир, дуй отсюда, пока цел! – процедил сквозь зубы Нурмый и, глядя на него сверху вниз, положив свою большую пятерню на макушку Шакира, небрежно оттолкнул. Шакир, попятившись назад, упал под ноги Ахата, который застыл от неожиданности и не мог вымолвить и слова в защиту друга. Ватага подняла общий гвалт, на время забыв о Дауте и предвкушая расправу над осмелившимся перечить их предводителю.

Шакир встал и опять кинулся на Нурмыя. Тот опять остановил его своей мощной пятерней, Шакир же размахивал кулаками, пытаясь достать обидчика, но снова полетел на землю. Услужливые пацаны подставили ножку, и Шакир больно ударился о твердую землю. Но и это его не остановило, вскочив на ноги, вновь бросился в атаку, но теперь он ловко изогнулся, обошел выставленную пятерню и больно боднул головой под дых Нурмыя. От неожиданности тот согнулся пополам, но успел схватить за пояс Шакира, и они покатились по пыльной земле, нанося друг другу удары. Силы были неравными, и уже Шакир, с разбитым носом, весь в крови, был подмят под себя Нурмыем, и он, торжествуя, хотел еще поиздеваться над поверженным, как в полной тишине кто-то взял его за ухо и чуть приподнял. Обернувшись, Нурмый чуть не обмер от страха – над ним возвышался сам мулла Мухаметша…

На следующий день в дом Шакира, и удивив, и ошарашив дядю Хамита и тетю Рабигу, пришел сам мулла Мухаметша. Традиционно расспросив о здоровье, о житье, о видах на урожай и произнеся молитвы, мулла перешел к главному:

– Уважаемые, вчера я стал свидетелем настоящего мужского поступка вашего сына Шакира.

– Хазрат, не беспокойтесь, мы уже наказали его за столь безрассудный поступок…

– Нет, нет, Хамит-ага. Не надо было его наказывать. У него большое и доброе сердце – он не дал в обиду несчастного, слабого. Вступил в драку со старшим и заведомо сильным. И, как я вчера выяснил, он немного знает молитвы.

– Да, хазрат, на слух, не умея читать, выучил, слушая нас. Да и соседская девочка, дочь Гадыльши, тоже подучила его…

– Об этом я хотел поговорить с вами. Вижу, что он очень сообразительный, толковый и неравнодушный к чужой беде, – несмотря на неравность сил, полез в драку. У него сильный дух. Такими и должны быть служители Аллаха. Вот мой учитель ишан Зайнулла, да благословит его Аллах, сколько перенес и клеветы, и наветов, ссылали его, обвинив в подготовке смуты, а он все вынес и сейчас самый почитаемый ишан, богослов и учитель. Учиться в его медресе великая честь. Вот я и хочу, чтобы ваш сын пошел по пути служения Аллаху…

Дядя Хамит и тетя Рабига и засветились от гордости, и тревожно переглянулись. Поняв этот молчаливый внутренний протест, мулла продолжил:

– Я понимаю, вам трудно будет учить его, но я все беру на себя – давно мечтал о таком ученике…

Так Шакир стал шакирдом медресе у ученика самого ишана Зайнуллы Расулева…

4

Вновь наступило время уборки урожая, лето выдалось славным. Август пришел мягким и недождливым, колосья тучно налились спелыми, добротными зернами. Зухра окрепла в хозяйственных буднях, почти во всем заменяла взрослую женщину. Работала споро и с удовольствием, научилась вязать и шить простые рубахи, нехитрое белье для себя и сестренки Зулейхи. Всегда помнила отцовское: надо трудиться, лень – друг бедных.

Как всегда, после обмолота зерна они снова выехали на мельницу. Заняв очередь, отец неспешно направился к кучке мужиков. Обычно эта толпа ожидающих время от времени взрывалась густым мужским хохотом. Остряки всегда находили повод для того, чтобы кого-либо поднять на смех, задеть и подтрунить. Но сегодня здесь чувствовалось какое-то напряжение:

– Опять начнут наших забирать в солдаты, поборы поднимут, лошадей им строевых подавай. Ой, земляки, еще нахлебаемся…

– Так погоди, может, Белый царь быстро расправится с этим «ерманцем», к зиме, может, все и успокоится…

– Ха, – крякнул одноногий Юлдыбай, – думаешь, что можно немца шапками закидать? Вот нам тоже наши отцы-командиры обещали, что быстро с япошками расправимся, а сколько там наших уложили? Чуть меньше года мы там держали оборону, если бы не погиб наш енерал Кондрат, настоящий наш герой по обороне, не видать бы япошкам Порт-Артура. Вот подарок от них мне на всю жизнь! – постучав костылем по обшарпанному, видавшему виды, грязно-серому деревянному протезу, сплюнул старый воин. – В Порт-Артуре… Ай, да что там рассказывать! Видеть надо это все… – укоризненно глянув на отца Зухры, закончил он.

Гадыльша же понимал этот взгляд. Они были ровесниками, и всех парней двадцати лет, подлежащих воинской службе, тогда вызвали на жеребьевку. В то время не все были обязаны проходить воинскую службу, поэтому забривали в солдаты тех, кому из прошедших по здоровью выпадал жребий. Юлдыбаю не повезло, его зачислили в седьмую Восточно-Сибирскую стрелковую дивизию, которая и попала в переплет, обороняя крепость Порт-Артур. Потеряв там ногу во время четвертого, самого жестокого штурма крепости, он чудом выжил. Вернувшись домой, кое-как приноровился к работе в протезе и по всякому поводу укорял парней-ровесников, мол, за вас отдувался.

За вечные всем надоевшие рассказы про эту крепость его селяне так и прозвали – «Партатур», иногда и «Одноногий Партатур». Кто бы знал, что за этой бравадой при людях он прятал неутихающую боль? При нем погибли все, с кем он начал службу. Не знающего русского языка сначала сослуживцы пытались обижать, но накачавшего мускулы в деревенских трудах и первого борца на сабантуях трудно было сломить. Ну а когда начались эти затяжные бои и он показал деревенскую сноровку в обустройстве быта в боевых условиях, храбрость и удаль в столкновениях врукопашную, и все поняли, что значит плечо товарища, солдаты стали одной семьей. Юлдыбай и не заметил, как быстро научился говорить со всеми на одном языке, языке боевого братства. Все они находились во втором форте, когда гаубичный снаряд прямым попаданием убил генерала Кондратенко и восемь офицеров из штаба. Досталось и Юлдыбаю… Когда пришел в себя и хотел встать, почему-то смешно завалился на бок и, теряя сознание, увидел вместо левой ноги кровавое месиво…

– Вы не представляете, как чешется моя левая нога, – иногда перебрав медовухи, рассказывал он смеющимся сельчанам, – сил нет. Ноги нет, а пятка чешется…

Зухра, ничего не поняв из разговоров мужиков, по привычке направилась к запруде. Весенние бурные потоки изменили очертания берега, сместили ее любимый камень, и он теперь торчал из воды. Присесть было некуда, да и настроение ее было другим. Шакир… Хоть и играли они по-прежнему вместе, но Зухре уже не так были интересны привычные детские забавы, она взрослела. Ею вдруг совершенно с другой стороны стали восприниматься легенды и сказки о любви. Теперь ее интересовало не только само повествование, полное приключений и неожиданных поворотов, а суть – почему герой и героиня так поступили. И ей все больше становилось понятнее, что жизнью движет любовь, она заставляет батыров совершать подвиги, делать то, что непосильно обычным – нелюбящим. Ей хотелось, чтобы Шакир был таким, хотя и без подвигов он уже ей был дорог… А мальчики так и продолжали бесшабашно носиться. Поэтому ей было грустно и одиноко…

Что-то творилось сегодня в доме муллы Мухаметши. Рассеянная абыстай, не дослушав до конца краснеющую и заикающуюся нерадивую ученицу, прервала ее и, задав на дом задания, отпустила всех домой. И только в этот день Зухра до конца поняла весь ужас творящегося: началась война, многих сельчан уже призвали, говорили, что в уездной больнице появились первые раненые солдаты. Мухаметша был назначен полковым муллой и собирался на фронт.

Узнав такие новости, освободившаяся раньше обычного Зухра поспешила домой. Занесла книги и тетради в дом, бережно уложила на полку с дорогими вещами и предметами и поспешила к друзьям. Ахат и Шакир – уже вытянувшиеся безусые юноши – по детской привычке возились на отшибе у двух высоких тополей – любимом месте их детских игр. Завидев бегущую в их сторону Зухру, они оживились, и искра ревности проскочила между ними. Взрослея, они негласно стали соперничать между собой, и оба старались изо всех сил понравиться Зухре.

Ахат за последнее лето заметно окреп, возмужал. Его отец стал брать с собой помощником на Урал – рубить срубы по заказу сельчан, гонять плоты с лесом. Его рассказы о скалистых берегах горных рек, сами горы и дремучие дебри, где они рубили лес, казались его друзьям сценами из сказок о чудищах. И Ахат, уже как видавший виды, свысока смотрел на еще хлипкого и худого Шакира. Конечно, где уж там мужать и набираться сил за зубрежкой сур Корана? Шакир всецело был поглощен учебой в медресе.

– Шакир, Ахат! – еще издали кричала запыхавшаяся Зухра. – Вы слышали, слышали?!

– Что, что случилось?!

– Война!

Друзья уселись, и Зухра рассказала все, что слышала у мельницы и в доме муллы:

– Какие-то «ерманцы» Белому царю Ныкалаю войну объявили. Тьма-тьмущая их…

Пока Зухра рассказывала, не забывая прибавлять от себя, мол, у них там и прирученные драконы, и слоны с десятками пушек на спине, и что они, «ерманцы», могут наслать на врага тучи стрел, небо постепенно померкло, солнце скрылось, и, когда Зухра по своей привычке от реалий жизни перешла в красивую, но страшную и потому привлекательную сказку, вдруг небо прочертила молния и грохнул такой гром, что друзья почувствовали дрожь самой земли. Сразу стало темно и страшно.

– Да брось ты, Зухра! – все хорохорился Ахат. – Что нам эти «ерманцы»? Мы их, как Урал-батыр, разметем по земле – костей своих не соберут. Вот я сам пойду в солдаты и всех перестреляю, как рябчиков на охоте. – Но после очередной ослепительной вспышки и мгновенного оглушительного раската грома тоже сник и вжал голову в плечи. Шакир же при каждой вспышке молнии шептал молитвы и всем телом подавался к Зухре, как бы стараясь закрыть ее от грозы.

Когда брызнули первые капли дождя, друзья перебежали под плотную крону старого кряжистого тополя. Его сторона, повернутая к солнцу, была развесистой, и капли дождя не проникали сквозь плотную листву. Тут сверкнула ярчайшая молния, раздался треск, как будто разорвалось само небо, и мгновенно грохнул такой страшный удар, что друзья от страха присели на корточки и вжали головы в плечи. Когда пришли в себя, увидели – на вершине горы Караульной горит самое высокое дерево…

Так неожиданно в жизнь степной деревни докатилось эхо далекой войны. Годных к службе мужчин позабирали в солдаты. Ярмарки стали тише и беднее. Теперь одноногий Юлдыбай был не один в деревне, и если он раньше бравировал своим увечьем, мол, за царя воевал, выжил и приноровился к жизни без ноги, то теперь ходил потерянный – такие молодые ребята повторяют его судьбу, и они же как бы оттеснили на второй план героя японской войны.

Зухра хорошо запомнила тот день, когда провожали на войну старшего брата Ахата – Ямлиха, здорового, крепкого парня, пахаря, первого помощника отца. Еще подростком он опекал и подтрунивал, по-всякому одурачивал братишку Ахата с его друзьями. Но когда надо, вставал на их защиту.

Как-то младшие играли в прятки. Водил Ахат, Зухра с Шакиром рванулись прятаться. И тут Ямлих подхватил на руки бегущую Зухру, приподнял и засунул ее в заготовку ступы из осины, сохнущей на высоте в тени сарая. Сначала ее искал водящий Ахат, потом присоединился Шакир, и все безуспешно. Зухра же внутри приятно пахнущей осины аж задремала. Друзья сбились с ног, и уже когда ей самой надоело прятаться, да и ноги затекли, она вылезла и рассмеялась над одураченными мальчиками, до упаду хохотал и сам балагур Ямлих.

Весной его женили, она была ровесницей Зухры и уже успела понести, но трудилась по дому, как прислуга. На проводах Ямлих старался держаться молодцом, все острил и подбадривал провожающих, но все равно было видно, как ему тяжело покидать родные места и юную жену.

Через полтора года он вернулся, но его никто не узнал. Перед домашними предстал совершенно седой, изможденный, харкающий кровью старик. Он рассказывал, что с самого начала попал на службу в крепость «Осовец». Немцы били дни и ночи, многие погибли под огнем снарядов и бомб с аэропланов. Но самым страшным, говорил он, была газовая атака. На них ветер надул зловещее темно-зеленое облако, которое стелилось по земле, убивая все живое на своем пути, – погибли деревья, трава, вода отравлена, все вокруг покрылось ядовитым зеленым слоем.

Ямлих выжил, пошел в атаку, прозванную немцами «атакой мертвецов», только природная сила да деревенская закалка позволили ему преодолеть отравление газом и выжить. Но ценой всему стало его здоровье. Теперь он все время сидел, закутавшись в тулуп, на завалинке и с каждым днем угасал. И рост сына, его проделки, первые шаги, слова Ямлиха ничуть не трогали. Он умер тихо и незаметно…

5

Шел четвертый год войны. Пришли затяжные февральские бураны. По степи и по селу мело так, что можно было заблудиться и в собственном дворе. Приземистые дома занесло под крыши, уж не говоря о разделяющих дворы плетеных изгородях, которые полностью ушли под снег. Их присутствие выдавали лишь причудливые завихрения складчатых гладких сугробов.

– Подожди, давай я папе этой семьи сошью тулупчик, а то он совсем не готов к поездке в лес за дровами. А ты пока придумай, во что одеть невесту для свадьбы, и заодно пусть и жених приоденется.

В такие дни Зухра, несмотря на то что ей уже было семнадцать, всецело отдавалась игре с сестренкой Зулейхой – мастерила куклы и шила для них наряды. Основой для кукол были ветки: побольше и рогатиной наверх – папа, рогатиной вниз – мама. Поменьше ветки – дети, были и совсем крохотные ляльки. Постепенно создавались целые семьи, и отличались они цветом и «фасоном» одежды. Мастерили и лошадей, и сани. Куклы ездили, ходили друг к другу в гости, женились, рожали, убирали урожай. У всех были свои имена. На ночь их аккуратно укладывали спать в собственных домах – огороженных теми же ветками участках под столом и нарами.

В эти длинные зимние вечера казалось, что время застыло, и лишь новости одна непонятнее другой будоражили сельчан.

– Гадыльша, слышал новость? – на ходу отряхивая снег с воротника и постукивая мерзлыми валенками об пол у порога, освобождаясь от налипшего снега и не здороваясь, заговорил сосед Сабир. – Поговаривают, что царя Николая скинули. Приехал брат Султанбека с Уфы, чтобы предупредить нашего бая, чтобы он поостерегся, подумал, как свое добро спасти. Без царя-то как? Как думаешь, правда или нет?

– Не знаю, Сабир. В Архангельском-то люди давно шумят. Как ни приедешь на базар, так все толпятся вокруг горлопанов. А те давай народ мутить, мол, царизм изжил себя, что войну проигрываем, что надо спасать Отечество, и самое-то страшное – кричат: «Долой царя!» А как без царя-то жить? Видимо, и докричались, раз с самой Уфы такую новость принесли…

– Ай, ай, ай… Как же, а? Кто теперь нами править-то будет? Хотя, с другой стороны, может, и правильно, что скинули?.. Уж слишком трудно нам всем стало… В лавке товара кот наплакал, а что есть, все втридорога предлагают. Да и налогами как прижали! Все на фронт! Никак не насытятся эти царские слуги…

– Хе, кхе… – прокашлялся Гадыльша. – А ты думаешь, что новый правитель золотым для нас будет и что нам сразу все блага с неба и посыпятся? Жди, как бы еще хуже не стало. Сейчас до власти другие дорвутся и начнут все под себя мять, сначала установят свои порядки, да начнут хуже прежних воровать. Сосед, пока есть на свете человек, не жди справедливой власти – человеку властвующему всегда своя рубашка ближе к родному телу. Как бы нам не пришлось еще туже затянуть пояса…

Зухра с детства видела на монетах чеканный профиль царя, его портреты с царицей в газетах и привыкла считать, что всем хорошим, что происходит на земле, они обязаны царю. И как теперь без него? Как же это может быть? Как можно дальше жить, кто заменит его государевых слуг, кому подчиняться?

Потом приезжающие с войны, потрепанные, израненные и обозленные солдаты везде кричали, что пришла свобода, что надо брать власть в свои руки. Но кому нужна эта свобода без порядка? И так из-за этой войны в село пришли одни беды: поля позарастали, стало меньше лошадей и мужчин-пахарей, лавки пустели, ярмарки беднели, и торгаши, пользуясь недостатком товаров, взвинчивали цены.

Но жизнь шла своим чередом. За это время Зухра превратилась в красивую девушку. Хоть и была небольшого росточка, но любого мужчину привлекала ее ладная упругая фигура. Ее круглое беленькое лицо с большими голубыми глазами обрамляли густые кудрявые волосы. И нравом она была веселой и озорной, любила пошутить, за словом в карман не лезла, любого нахала острым словцом могла отбрить. Над шутками и смешными случаями смеялась до слез. А уж по хозяйству ей не было равных: делала все, что положено хозяйке. Обшивала всю семью, ловко и быстро вязала из обработанной ею же шерсти носки и варежки и даже научилась вязать пуховые платки. Уже не один бывалый фронтовик намекал на сватовство, но она никому не давала согласия. Отец ее не неволил, держал данное ей в детстве слово – не выдавать замуж за нелюбимого человека.

Ахат с Шакиром тоже стали джигитами. Ахат на рубке леса и сплавах окреп, возмужал, вырос высоким и сильным. Шакир же из-за учебы в медресе стал степенным и рассудительным. Духовная чистота, убежденность в силе веры придавали его действиям и поступкам твердость и непоколебимость. Все, что он делал, начинал с просьбы у Аллаха благословения и поэтому, уверенный в успехе, добивался многого.

В отсутствие Ахата Зухра и Шакир общались больше, но уже не за детскими играми, а в долгих беседах. Когда они медленно вышагивали по излюбленным местам, Шакир много рассказывал ей о прочитанных книгах. Ее воображение особенно потрясла пересказанная Шакиром история про Баянсылу и Козы Корпеш, как пояснил Шакир, – это герои казахов.

Зухра присела на возвышение у основания их любимого тополя. Отсюда открывался чудесный вид на гору Караульную и долину реки Мендым. Солнце клонилось к закату, и горы были мягко подсвечены вечерним румяным светом. Перед Зухрой вышагивал взволнованный, вдохновленный легендой Шакир. Его глаза сверкали, отражали свет заходящего солнца:

– Это, Зухра, старинная легенда о трагической любви Козы Корпеш и Баян Сылу. В давние времена друзья с детства Сарыбай и Карабай поклялись поженить своих детей и еще до появления их на свет обручили. Но Сарыбай еще до рождения сына умирает во время охоты. Подрастающие Козы и Баян, еще не видевшие друг друга, но связанные узами брачного договора, встретились и полюбили друг друга. Но со временем Карабай решает нарушить договор с погибшим другом и обещает отдать свою дочь за местного палуана (батыра) Кодара, спасшего однажды его отары от джута. Кодар становится преградой между влюбленными. В неравной схватке сложит буйную голову Козы. Опечаленная Баян, чтобы отомстить убийце, прибегает к хитрости. Она обещает выйти замуж за Кодара, если тот выроет для нее колодец с ключевой водой. Кодар принимается за работу, все углубляясь, держась за длинные косы Баян. Девушка отрезает косы, оставленный в колодце Кодар умирает. Тем самым Козы отмщен. На могиле Козы Корпеш Баян Сылу закалывает себя кинжалом…

В богатом воображении Зухры в картинках предстала вся эта история. Сухой пересказ Шакира расцвел всеми подробностями, переживаниями, красками любви и печали. В ее голове рождалась мелодия, складывались слова признания в любви красивой Баян. И в ее роли она видела себя, а Козы – Шакира.

– Эта легенда, Зухра, говорит о том, что любовь, прежде всего освещенная любовью ко Всевышнему, – прекрасна, всесильна. Нужно прежде всего полюбить Аллаха и эту любовь перенести ко всему окружающему – к небу, лесам, земле, к людям. Так учит наш хазрат, ведь Всевышний создал нас и эту природу с любовью, и любовь пронизывает все. И чтобы жить праведно, нужно нести эту любовь всем. И я теперь понял, что такое Белые степи, помнишь, Зухра, ты нам в детстве рассказывала про них. Я все время думал о них, представлял себе, а теперь понял, что Белые степи – это внутри нас! Как мы будем относиться к окружающему миру, таким он и будет. Смотри, как прекрасно наше окружение! Как красивы эти горы в дымке, эти подрумяненные облака, садящееся за горизонт солнце! – У восторженного Шакира глаза сверкали так, как будто он стоит на сцене перед невидимыми зрителями. – Смотри, как струится вода в этой маленькой речушке, как трепещет листва у тополя и… – Тут Шакир смущенно замолчал, покраснел и стал декламировать:

– Так пишет персидский поэт Ираки Фахр Ад-Дин. Это, Зухра, про тебя, – тихо прошептал, глядя ей в глаза, – ты еще прекраснее всего окружения, которое я люблю…

Как-то сестренка Ахата, дурачась, строя рожи соседке Зухре, назвала ее «енге» – женой брата.

– Какая я тебе енге, ну-ка перестань!

– Как это какая? Мой Ахат-агай хвастался, что в этот раз привезет с лесов сруб для своего дома, поставит его и в дом приведет тебя как хозяйку… Енге, енге, хи-хи-хи! Жди сватов!

Это разозлило Зухру, встревожило. На самом деле уже хотелось жить своей семьей, рожать детей, но в роли любимого мужа она не видела Ахата. Да, он крепкий, сильный, хозяйственный. Они были в этом с Зухрой похожи – оба практичные, работящие. Но ее душа тянулась к Шакиру, но совсем уж юным он был, все витал в облаках, среди героев прочитанных книг. Поэтому она решила взять все в свои руки. В очередную прогулку, когда осеннее солнце село за горизонт и наступили прохладные сумерки, перед прощанием она, как бы прячась от холода, прильнула к нему. От неожиданности он затрепетал, но его руки приобняли ее за талию, Зухра обвила его шею руками и, глядя прямо в глаза, прошептала:

– Шакир, ты мой Козы Корпеш… Кодар может разлучить нас… Сестренка Ахата сказала, что он приедет с гор и зашлет сватов… Смотри не опоздай…

– Не опоздаю, моя Баян Сылу… – Они робко коснулись друг друга губами. Дрожь пробежала по ее телу. Так робко и стеснительно они признались друг другу в любви. И теперь по вечерам не только говорили о книгах, а, обнявшись, надолго застывали, слушая взволнованный стук сердец друг друга.

С Шакиром условились, что его родители придут свататься после уборки урожая. Теперь ежегодный труд на полях давался все труднее и труднее. Мужчин осталось мало, лошадей и подвод тоже: все забирал фронт, и даже часть урожая приходилось отдавать как военный продналог. Поэтому, чтобы запастись на зиму достаточно мукой, приходилось с большими усилиями убирать свой надел, а потом еще и работать в полях Султанбек-бая.

Перед началом жатвы на нанятых подводах Ахат с отцом привезли с гор новенький сосновый сруб. Свежесрубленные, хорошо ошкуренные и потому блестящие желтоватым цветом, пахнущие хвойным лесом и смолой бревна выгрузили позади дома. Это было редкостью в то время, в основном дома строились из растущих недалеко осин. Добротные же сосновые срубы, деревянные полы и крыши из крепкого теса могли себе позволить лишь состоятельные сельчане. Поэтому Ахат ходил петухом, мол, знай наших, дом построю не хухры-мухры.

На следующий день, когда отец Зухры готовил снаряжения для первого похода на пшеничное поле, а Зухра возилась с домашней утварью, во двор вошли одетые по-праздничному соседи – отец Ахата Сабир-агай, его жена Сарбиямал-апай и сам сияющий Ахат. Каждый из них держал в руках гостинец. Сабир-агай нес в деревянном осиновом ведерке с крышкой крепкую медовуху, Сарбиямал-апай – лепешки свежеиспеченного ароматного хлеба, а Ахат – гостинец с гор: янтарный липовый мед. У Зухры все внутри обмерло – неужели Шакир опоздал?

Как радушный хозяин, Гадыльша, с тревогой поглядывая на Зухру, пригласил их в дом. Но вопросы к ней были лишними – все ее движения, окаменевшее лицо и округлившиеся от ужаса глаза красноречиво выражали протест. Все поняв, отец незаметно кивнул ей.

Пристроившись за столом, пока Зухра собирала угощения, сосед начал традиционные расспросы о житье, о видах на урожай. Мужчины повели неторопливый разговор, особенно много про новый сруб. Ахат же заметно нервничал и ерзал.

– Что ж, сосед, немалую мы жизнь прожили рядом, друг друга не обижали, всегда помогали. И дети наши, как одна семья, росли, – приступил издалека к главному Сабир-агай. При этом, не зная куда деть свои огрубевшие, мозолистые руки, то поглаживал ими чистую скатерть, то прятал их под стол.

– Но одно дело быть хорошими соседями, а другое – еще ближе породниться, а? Что скажешь на это, Гадыльша? Дети наши уже взрослыми стали, смотри, каким батыром вырос мой Ахат! – Тот покраснел, зарделся, потупил глаза. – А Зухра наша – красавица и на зависть всем – готовая хозяйка, мы же все видим!

Зухра же, вся напуганная, возящаяся у печи, делала вид, что ничего не слышит и не понимает. «Только не это, только не Ахат, – твердила она про себя, – папа, папочка, пожалуйста, не поддайся, прояви твердость!» Подходя к столу, она ни на кого не смотрела, особенно бочком обходила Ахата. Тот же все пытался поймать ее взгляд и, видя, как застыли и потухли ее всегда озорные, искристые глаза, понимал, что она не одобряет его намерения. Его родители, видевшие Зухру всегда веселой и приветливой, были удивлены ее замкнутости.

– Вот, соседи, не с пустыми руками мы пришли свататься, – продолжил меж тем Сабир-агай. – Осенью после уборки поднимем новый сруб, до следующего лета он подсохнет, осядет. К следующей осени дом для молодоженов будет готов. И скотину для них отделим, не обидим.

За разговором соседи, заметно хмелея, пили медовуху, поэтому Зухра еще больше разволновалась, все падало с рук, она боялась, что захмелевший отец не сможет быть твердым, уступит уговорам соседа.

– Зухра наша у всех на виду росла, знаем, какая она трудолюбивая и работящая, – вступила в мужской разговор Сарбиямал-апай, – как родную доченьку будем ее любить, – слащаво пела она, – да и Ахат наш не из последних, вон как старался новый сруб привезти, только одно и твердил все время – поставлю новый дом, женюсь на Зухре, все для этого сделал, всему научился.

– Да, всему мужскому труду в лесу приспособился. Сруб же сам рубил в свободное от основной работы время, без отдыха, по вечерам, лишь бы успеть, – все нахваливал своего сына Сабир-агай и вопросительно смотрел на соседа.

Гадыльша же был в полном замешательстве. С одной стороны сосед, с которым делили все горести и радости, никогда не отказывая друг другу в помощи. Да и на самом деле жених завидный – упорный, сильный, работящий, и дом новый скоро будет. Вроде бы нет повода отказывать таким хорошим соседям, почти надежным друзьям. А с другой стороны – родная дочь… В его голове все это время звучала песня «Таштугай» и реакция дочери на судьбу несчастной девушки, отданной замуж за нелюбимого в далекие края. И его обещание: «Пока я жив, не бывать этому…» Да и как можно дать согласие, видя застывшие в ужасе, похолодевшие и умоляющие глаза дочери…

Поэтому он собрал всю волю в кулак, прокашлялся и начал свою речь:

– Да, сосед. Хорошая вы семья, дружная, работящая. Жаль вот вашего старшего Ямлиха, проклятая война забрала такого молодца, пусть земля ему будет пухом и в раю покоится душа. – И соседи, произнеся короткие молитвы и проведя сложенными ладонями по лицу, произнесли: «Аллах акбар», молча посидели…

– Никогда не посмел бы вам отказать, – все замерли, насторожились, у Зухры гулко застучало сердце, вся похолодела, – боюсь вас смертельно обидеть и поэтому прошу заранее простить, но я дал обещание Зухре, что никогда не отдам ее замуж без ее согласия… Я поклялся могилой ее матери и не смогу нарушить эту клятву…

– Сосед, дорогой, ты этим нарушаешь наши законы, кто же спрашивает согласия девушки, если родители договорятся? – недовольно перебил Гадыльшу Сабир.

Ахат весь почернел, он знал, что не мил он ей, что стоит Шакир между ними, поэтому и упросил родителей, не дожидаясь жатвы, засватать Зухру. Да и своим недалеким умом он надеялся, что главный его козырь – это новенький сруб. Что такому жениху не откажут.

– Все ты правильно говоришь, Сабир, – подбирая каждое слово, продолжал Гадыльша, – но у нас случай особенный. Вы же знаете, без матери растут мои дочки, и я все делал для того, чтобы они не чувствовали себя сиротками, и очень хочу, чтобы в браке они были счастливы, жили за крепкой спиной любимого человека… Я хорошо знаю свою дочь и поэтому вижу ее несогласие…

За столом повисла тяжелая тишина, даже было слышно, как покудахтывают возящиеся во дворе курицы, как на улице с криками бегают маленькие дети. Все посмотрели на стоящую у печи Зухру, она опустила глаза и с трудом, в знак согласия с отцом, дважды медленно кивнула…

После молчаливого, нервного ухода обидевшихся соседей Зухра весь день с тревогой выглядывала во двор, на улицу, за огород. Знала и чувствовала, что упрямый Ахат не оставит это просто так. Он обозлен и в таком состоянии мог повести себя как разъяренный бык. И чутье не подвело – к вечеру успела увидеть, как удаляются от села в сторону реки Мендым Ахат и Шакир. Она бросилась за ними, и вовремя: дойдя до тополей, места их детских игр, парни остановились, тихий степной ветер доносил грубые окрики Ахата, размахивающего руками. Он надвигался на Шакира, хватался за ворот рубахи, Шакир, защищаясь, срывал его руки, отскакивал в сторону. Зухра пустилась бегом. Пока она, задыхаясь, бежала, Ахат успел несколько раз ударить Шакира, тот держался, но силы были неравны. Когда после очередного замаха Ахата Шакир, поскользнувшись, упал и Ахат навис над ним со сжатыми кулаками, подбежавшая Зухра сильно потянула его за подол рубахи. Откуда у нее только взялись силы – она оторвала его от Шакира и встала между ними. Ее глаза горели злостью.

– Не трогай его, не смей!

– А-а-а-а, трус! За спину девушки прячешься, выходи на честный бой!

Шакир встал, мягко отодвинув Зухру, со злостью ринулся на Ахата, они схватились, как борцы на сабантуе, рубахи на них трещали по швам, коленки и локти выпачкались соком зеленой травы. Сильный Ахат откидывал Шакира от себя, тот падал на землю, но ловко вскакивал на ноги и изворачивался от ударов Ахата. «Не суди по силе рук, а суди по силе сердца», – говорят в народе. Казалось, что Ахат одним своим весом может затоптать Шакира, но он и не собирался сдаваться. Два друга дрались, как заклятые враги. Зухра же кружилась между ними, умоляя друзей остановиться.

– Убью тебя, Шакир, – кричал Ахат, все больше распаляясь, – все равно Зухра будет моей! Убью!

Не зная, как остановить драку, Зухра огляделась и краем глаз увидела валяющийся у тополя кол от старого плетня. Ловко отбежала, схватила его и на бегу, размахивая им, с силой опустила его на спину Ахата. Тот от неожиданности ойкнул и упал под ноги Шакира.

Через некоторое время друзья сидели под тем же тополем, под которым скрывались от дождя, вытирали травой кровь на рассеченных губах, потирали ушибы.

– Ох и огрела ты меня, Зухра… Ооо-ох…

Прошла трудная уборочная страда. Погожие дни сменялись проливными дождями, часть урожая погибла. Но все равно удалось запастись зерном и мукой на зиму.

Между соседями с этих пор шла тихая вражда. Приветствия Гадыльши Сабир не замечал, не разговаривал с ним. Соседи отстранились от общих дел. Продолжали общаться лишь семьи Шакира и Зухры. По договоренности после уборки урожая пришли сватать Зухру родители Шакира. Справили скромную свадьбу. Семья Ахата на нее не пришла.

Как только выпал первый снег, обелив и покрыв ровным слоем все окружение, хозяева ждали первых морозов для забоя скота, еще одна новость потрясла сельчан – к власти пришли какие-то большевики. Говорили, что теперь править будет Ленин-батша (царь). И что эта власть за бедных, за крестьян.

В деревне тоже прошел заметный раскол. Активные бедняки во главе с фронтовиками нацепили на свои шапки-ушанки красные тряпки и создали свой Совет. Они собирали людей на площади у мечети и рассказывали, что прошла власть баев, что теперь не будет богатых и бедных и что теперь все между собой равны. Богачи притаились и ждали, чем это закончится. Война между своими еще была далеко от Приуралья, но тревожные новости приходили о том, что красные безжалостно отбирают у богатеев добро и делят между собой, непокорных беспощадно расстреливают или прячут в тюрьмы. Белые же, сторонники царя, хотят вернуть старый режим, отбивая село за селом, расправляются с Советами.

6

Тревожным выдалось и следующее лето, восемнадцатое лето в жизни Зухры. Хоть и стали они жить вместе в доме Шакира, но почти все как будто оставалось по-прежнему. К молодоженам родители относились так же, как и раньше. Зухра часто уходила в дом отца, все так же помогала ему и уже подросшей Зулейхе. Может, если бы она понесла, то и сама повзрослела бы и отношение к ней изменилось, но этого пока не происходило.

Кое-как отсеялись на два дома. В разгар лета в село приехали в сопровождении вооруженных конников два важных человека. Они остановились в доме муллы Мухаметши. Первым был соученик муллы по медресе Заки Валиди [2] с немного вытянутым гладким лицом, высоким лбом, коротко постриженный, в круглом пенсне, в добротной полувоенной гимнастерке. Второй, Мажит Гафури [3], – местный, из соседней деревни – кучерявые черные волосы, усы, глубоко посаженные умные глаза, щегольская шляпа. Погостив у муллы, они стали ходить по домам, были и в доме отца Зухры, она помогала папе угощать гостей чаем. Возясь у печи, она слышала, как Заки Валиди твердо и убедительно говорил:

– Гадыльша-ага, вот Мажит рассказывает, что ваше слово очень весомо среди сельчан. Говорит, что с самого детства помнит, как вы рассказывали мифы и легенды, и что за это вас народ очень уважает. Вы хорошо знаете историю башкир и должны понимать, что сейчас настала пора, когда мы должны отстоять свою свободу. Надо народ поднимать на эту борьбу. Завтра мы соберем все село – мы сейчас формируем свое башкирское войско, – поддержите нас.

На следующий жаркий июльский день все село собралось на площади у мечети. Разновозрастной, разноликой была эта большая толпа сельчан, пока еще дружная, не разделенная на своих и чужих. Ближе к мечети, прямо на мягкой траве, скрестив ноги уселись седобородые старцы в белых тюбетейках. Рядом стояли еще крепкие, перевалившие за пятьдесят мужики с женами. Отдельно толпились в фуражках, в выцветших полевых формах без погон и петлиц, фронтовики. Впереди всех на самодельной тележке сидел безногий. Завершала круг галдящая, поддевающая друг друга колкостями молодежь. А между ними сновала неугомонная детвора.

Заки Валиди, Мажит Гафури и Мухаметша мулла встали на возвышении, приложив правую руку к сердцу, поклонились. Заки помолчал, оглядывая башкир рода Табын, и начал свою речь:

– Отцы, братья и сестры, земляки, табынцы! В России происходят великие события. Мы скинули ненавистное ярмо царского режима, претворили в жизнь мечту многих поколений борцов за свободу. В государстве идет жестокая борьба за власть, идут кровопролитные бои между белыми и красными. Красные под руководством большевиков хотят установить свою власть на всей территории России. Они объявляют всех равными, хотят стереть границы между нациями, народами. Хотят, чтобы все стало общим – семьи, имущество; они безбожники, хотят уничтожить веру. Хотят, чтобы на всей территории России был один народ под руководством большевиков. Но мы натерпелись засилья самодержцев и можем, наконец, стать самостоятельными, сами распоряжаться нашими богатствами, своей землей, завещанной нам нашими предками.

Табынцы! Вспомните, что ваши предки владели землями до самого Тобола, владели несметным количеством лошадей в вольно пасущихся табунах, торговали с китайцами, в битвах отстаивали свое право на эти земли. Жили вольготно и свободно. И сейчас, чтобы вернуть нашу свободу, былую мощь, мы можем объединиться с нашими братьями-мусульманами из киргизско-кайсацких степей, с казахами, узбеками. Вот тогда сила будет за нами, мы построим свою мощную евразийскую республику. И у нас об этом есть договоренность с руководителями белого движения. Но нам могут помешать большевики, и чтобы, наконец, стать самостоятельными, нельзя их допускать на наши земли!

Его речь часто прерывалась возгласами одобрения, народ шумел, выкрикивал: «Даешь свободу башкирам!», «Прочь от наших земель, натерпелись!», он продолжил:

– Для этого мы в Оренбурге и Уфе провели Всебашкирские съезды, выбрали свое правительство, и я являюсь председателем парламента Малого Курултая, и я же назначен командующим Башкирским войском. Чтобы удержать нашу власть, нам нужно сильное и сплоченное войско. Оно уже формируется во всех городах и селах. Башкиры, славные сыны батыров – борцов за нашу свободу! Я как командующий башкирским войском объявляю сбор, ставлю под ружье славных джигитов пяти призывов ради нашей свободы!

Внутри Зухры похолодело – пять призывов, как раз ее ровесники достигли возраста призыва, значит, и Шакир!

– Завтра прибудут обозы с оружием, боеприпасами и обмундированием. Всем подлежащим призыву необходимо сегодня записаться, подготовиться к походу, завтра получить оружие и выдвинуться в Стерлитамак. Молодежь будем учить попутно, во время стоянок устроим стрельбища, фронтовики помогут им. Время не терпит, промедление смерти подобно!

Далее старцы стали задавать вопросы. Заки Валиди отвечал коротко и убедительно. Всех волновал вопрос – когда вернутся сельчане обратно, без этой мужской силы в деревне туго, обернулись бы к жатве.

– Нам самое главное – узаконить нашу власть, утвердить свои законы, чтобы нам на своей земле легче дышалось. И чем сильнее будет наше войско, тем легче мы справимся с врагами, а значит, и мужья ваши, ваши сыновья быстрее вернутся домой.

Дальше слово взял Мухаметша мулла. Поглаживая поседевшую бороду, терпеливо выждав, когда народ успокоится, угомонит расшалившуюся детвору, он начал:

– Дорогие, родные мои! Большие события происходят сейчас на нашей земле. Славные сыны башкир взялись за то, что было мечтой наших предков, за что сложили свои головы бравшиеся за оружие наши батыры. Нельзя нам оставаться в стороне, сейчас решается наша судьба – быть ли нам свободными, владеть ли нам своими землями и богатствами, вот о чем мы должны думать. Так благословим же наших мужей и молодых джигитов на святой бой!

И над головами в едином порыве усевшихся на колени, корточки, скрестив ноги сельчан, на все замолчавшее село полилась напевная молитва. Все – и стар и млад, сомкнув перед собой ладони лодочкой, опустив глаза к земле, внимали этой древней молитве. Каждый желал скорого возвращения целым и здоровым своему близкому…

Всю ночь, подавляя рыдания, чтобы не разбудить спящих, Зухра проплакала на плече Шакира. Она уже привыкла к его нежному вниманию, к его робким ласкам. Перед ее глазами вставал образ брата Ахата Ямлиха – скрюченное, старческое тело, полулысая седая голова, кровавая пена у рта… Нет, нет! И она снова рыдала и рыдала. Как и положено мужчине, он тихо ее успокаивал, по привычке накручивал на свои пальцы ее кудри, целовал ее пальчики.

– Все будет хорошо, я вернусь… Я вернусь…

Все всхлипывая, она уснула только под утро.

На следующий день с Архангельской дороги, поднимая столбы пыли, прибыли обещанные обозы. Призывная молодежь задорно и весело стала получать оружие и обмундирование, суетливо и бестолково толкалась, красовалась перед провожающими. Особенно старался выросший в двухметрового детину Нурмый. Правду в народе говорят: «Чем рост с верблюда, лучше ум с пуговку», он так и не остепенился, так и чудил с ровесниками, бестолково проказничал. Но Даута после того случая он больше не смел обижать.

Бывалые вояки, ветераны войны с германцами, подходили к обозам нехотя, неторопливо, со знанием дела осматривали винтовки. С осуждением смотрели на желторотых юношей, еще не нюхавших пороха, но уже вообразивших себя героями. Знали они цену этому задору и удали.

Совсем в стороне в тени прятался, курил свою самокрутку одноногий Юлдыбай. Он с грустью смотрел на неумело толкающихся в попытке составить строй и не знающих, как лучше держать тяжелую винтовку, новобранцев…

Наконец, командиры при помощи фронтовиков построили новоиспеченное войско, кое-как оторвав их от провожающих родителей, жен и детей. А Зухра видела только Шакира. Переодетый в новый топорщащийся мундир царской армии без знаков различия, в новеньких сапогах, растерянный и грустный Шакир стоял, переминаясь с ноги на ногу, с котомкой собранных в дорогу продуктов, винтовкой и подсумком с патронами. Все это ему мешало, он все время поправлял сползающую с плеча винтовку и искал глазами в толпе провожающих Зухру, и почему-то у него все время в голове вертелось: «Встретимся в Белых степях, встретимся в Белых степях, любимая…» Недалеко от него в том же строю стоял самоуверенный Ахат, он скалился, все время шутил, подтрунивал над новобранцами…

Когда все успокоились и выровнялись, провожающие отделились и, утирая слезы, отошли на другую сторону дороги, Заки Валиди и мулла Мухаметша, придирчиво осматривая, стали медленно обходить строй. Мухаметша шептал молитвы, благословляя воинов. Остановился напротив Шакира:

– Шакир мой, выйди из строя, – и когда Шакир неуверенно сделал шаг вперед, мулла, обращаясь к Заки, сказал: – Вот мой лучший ученик, вот каких людей мы отправляем на бой за Родину нашу. – И громко, для всех: – Дорогие мои, я вас всех благословил на бой за земли наших предков, помните, что душа погибшего за веру, за справедливость сразу же попадает в рай. С вами будет мой ученик Шакир, он знает Коран, все ритуалы и обычаи. Обращайтесь к нему в минуты отчаяния, в минуты горести и потерь. Он будет молиться за вас, и ни один воин не будет похоронен не по нашим обычаям, без его молитв.

Шакир подтянулся, у всех на глазах преобразился, в глазах блеснула сила, подкрепленная верой. И Мухаметша, обнимая его, на прощание сказал:

– Шакир, туго вам придется, не все вернутся в свои дома, но ты поддерживай в них веру, сила в вере. Ты же помнишь, что верующий прежде всего – защитник Отечества. Хорони погибших сам, ты все знаешь, все уже умеешь… Возвращайся целым и невредимым…

Тут из толпы провожатых вырвался горбун Даут; с перекошенным от горя лицом, маленький, он ткнулся в пояс Шакира, пытаясь его обнять. Шакир нагнулся и порывисто обнял его:

– Ша-а-кир-р, – сбивчиво и заикаясь, сквозь слезы выдавил он, – д-добрый и с-сильный наш, н-не уми-р-рай, воз-з-вра-щайся…

Прозвучали команды, серо-зеленая масса новобранцев и бывалых солдат колыхнулась и пошла в сторону Богоявленского завода. Поднялась пыль из-под ног идущих, впереди у горизонта сгустились тучи, заиграли сполохи молнии, загрохотали раскаты грома… Опустел Мырзакай.

Дома Зухра на подоконнике, что у их постели, нашла сложенный вчетверо лист. На нем красивой арабской вязью были написаны стихи от Шакира, которые она запомнила на всю жизнь:

Глава II

Фатхелислам

1

Зухра проснулась от того, что какая-то птичка уселась на конек крыши сарая, задевая крылышками настил из дранок, и стала шумно чистить перышки. Царапая коготками дранки, попрыгала, походила, несколько раз невнятно что-то просвистела и так же шумно взлетела и, свистнув крылышками, улетела… «Счастливая птичка, – думала сквозь мучительную дрему Зухра, – летает где хочет, везде у нее пища, копнула лапкой чернозем, под ним червячок. На ветках осины и в кустарниках гусеницы, на лету и мухи, слепни. Поклевала – и сыта, лети дальше… Попила водички из чистой лужицы… Вольготно, сытно и легко…» Птички залетали, и небо в прощелинах крыши порозовело, значит, скоро рассветет, значит, скоро опять за работу. Что сегодня придумает хозяйка, за что надо будет до изнеможения рвать жилы, чтобы не умереть от голода?..

– Лентяйка, лежебока, дармоедка, вставай! Чтобы ты сдохла, объедаешь нас, лентяйка, иди бегом на речку, белье стирай! И чтоб все чистеньким было у меня! – других слов от нее Зухра и не слышала.

Голод мучил, издевался над ней все последнее время. Желудок уже не урчал, как бывало в детстве, когда заиграешься на улице, забегаешься, а растущий организм требует еды, и желудок смешно урчит, и кажется, что если сейчас не съешь что-либо, то так и упадешь замертво. Теперь урчать желудку было нечем. Если бы не изнуряющий труд, усталость, то от голода и не засыпала бы. Страшно завидуя этой улетевшей сытой и довольной птичке и со злостью наблюдая за светлеющим небом, Зухра с содроганием во всем исхудавшем, изможденном теле стала ждать, когда хозяйка лающим голосом разбудит ее и, понося всем, на чем свет стоит, снова погонит на работы. Хозяйкой же была та самая мачеха Гайша, державшая в черном теле их противника по детским играм, сироту Асхата, который ушел с белыми.

Зухре уже казалось, что вовсе и не было той прошлой жизни в чистом, уютном доме отца, не было жарких объятий Шакира. Что она так и жила в опустевшем сарае и спала на досках яслей, прикрытых только старой рогожей. Что рядом, через дощатую перегородку, еще живет единственная выжившая корова хозяев, которая тоже от голода жалобно мычит и грызет древесину сарая на доступных для ее зубов уголках.

Все тело болело, как от побоев, потому как от работы не было продыху. Боль добавляли корявые доски, впиваясь в бока неровно отесанными основаниями сучьев. Хозяйка давала есть только остатки от скудного семейного стола, эти объедки лишь поддерживали организм, не давая умереть. Она делала черновую работу, как мужик или несколько женщин в старые времена.

Все переменилось после ухода Шакира с башкирским войском. Через некоторое время война между своими докатилась и до них. Сначала были слышны лишь уханья дальних взрывов, затем они стали четче – слышался свист летящих снарядов, их треск при разрыве, стали слышны пулеметные очереди и одиночные выстрелы винтовок.

Через их село проходили то белые, то красные. С красными уходили босяки, так как агитаторы большевиков обещали им равенство после победы над белыми, да и с винтовкой в руках можно было неплохо нажиться, пограбить богатеев. Они заходили в село и первым делом забирали все съестное, уводили коров и овечек. Угрожая оружием, отбирали добротную одежду, обувь. И все объясняли революционной необходимостью.

Белые приходили хорошо вооруженными, в чистом, новом обмундировании. И еду покупали за деньги. С ними уходили сынки богатеев и те, кто польстился, без всяких идей, за хорошую провизию или просто – за пару новых сапог.

Но страшнее стало позже, когда обескровленные, обозленные и те и другие приходили не только забирать последние припасы, но и мстить – белые выявляли семьи красных, красные – ушедших с белыми. Так белые повесили прямо на перекладине ворот родителей Тимербака – дядю Ишмурзу и тетю Рабигу, так как Бака, несмотря на хромоту, ушел с красными. При этом солдаты согнали всех жителей полуопустевшего села, и, показывая на связанную пару, высокомерный белый офицер, сидя на гарцующем боевом скакуне, картавя, произнес речь:

– Сельчане, вы сами видите, в какой ад пгевгащается наша Ггоссия под властью большевиков! Они безбожники и газбойники! Они только и умеют, что газгушать и ггабить, и много несознательных сыновей вместо того, чтобы идти воевать за цагя, за нашу самодегжавную Ггусь, уходят к кгасным! Мы не можем это пгостить, мы богемся за спгаведливость, за цагя, а они убивают нас и потом пгидут ггабить и гасстгеливать вас! Вот пегед вами отец и мать такого выгодка, их сын воюет на стогоне кгасных. Будет вгемя, мы покончим и с ним, а сегодня мы казним его годителей в назидание остальным. Так будет со всеми, кто будет сотгудничать с большевиками! – И он, небрежно махнув рукой, отъехал.

Дядя Ишмурза держался по-мужски, прямо смотрел в глаза своих земляков, но страх мелькал в глазах, когда косил на веревочные петли, привязываемые прямо на перекладины их ворот. Тетя Рабига, и так уже от старости ополоумевшая, ничего не понимая, лишь глупо скалилась, как будто стесняясь сосредоточенного внимания такого количества людей. Только когда лысый, беззубый подобострастный татарин-толмач, шепелявя, перемешивая башкирские слова с русскими и татарскими, перевел речь офицера и ее поставили на лавку рядом с мужем, накинули на шею петлю, до нее дошел смысл происходящего, – она неистово, дико завопила. Когда бравый казак пинком свалил лавку, ее дикий визг перешел в сиплый хрип… До сих пор перед глазами дрыгающиеся тела ни в чем не повинных соседей. Белый офицер приказал не трогать их под страхом наказания, не хоронить. Так они и провисели до прихода красных. Посиневшие и объеденные мухами тела снял сам Тимербай…

Красные расправлялись с не успевшими сбежать сторонниками белых, с несознательными, укрывающими хлеб, одежду, конскую упряжь от «экспроприации».

Как-то белые и красные с разных сторон подошли к селу и через село же перестреливались. Жители попрятались кто куда. Зухра с родителями Шакира отсиживалась в погребе, что был вырыт в конце огорода. Долго они сидели, кончились припасы, мучила жажда, и Зухра ночью вызвалась сбегать за водой, надеясь на темноту, мол, никто не увидит. Когда бежала обратно, видимо, хорошо просматриваемая на фоне неба фигура была замечена, и со стороны белых щелкнул выстрел, и, обдав лицо жаром и пороховым дымом, прямо перед носом просвистела пуля. От страха она упала, и тут же над ней просвистела вторая пуля… Если бы не упала…

От разрывов снарядов загоралась почти поспевшая пшеница, а что не сгорело, было вытоптано конницей. В мельнице прятались и отстреливались красные, белые артиллерийскими выстрелами снесли запруду, попали по мельнице, она сгорела…

Все переменилось в жизни села и Зухры. Как-то ранним утром Гадыльша запряг лошадь, открыл ворота и уже уселся на телегу, но что-то его остановило. Зашел в дом соседей, со всеми поздоровавшись, обнял Зухру.

– Времена настают плохие, доченька. Если что, держись брата, хоть и увечен он с войны, но все равно еще хозяйничает. Сестренку береги, она у тебя одна.

– Да что ты, папа, как будто прощаешься…

– Нет, слушай. Всему, что нужно в жизни хозяйке, ты научилась, хорошо справляешься. В сарае я припрятал мешок муки, не все унесли солдаты. Если что, найдешь…

И еще раз крепко обнял ее и, смахнув слезу, быстро развернулся и уехал по делам в село Архангельское. Ни к вечеру, ни на следующий день он не вернулся. Никто не видел ни его тела, ни лошадь, запряженную в телегу. Никто не знал, что с ним стало. Сначала Зухра забрала сестренку Зулейху в дом родителей Шакира; отцовский дом и двор опустели – не стало кобылы, корову давно увели красные, попропадали куры, оставшиеся были съедены.

Как-то красные пришли и стали растаскивать для укрепления окопов вокруг села бревна так и не собранного в дом сруба Ахата. Сабир-агай, во что был одет, выскочил из дома стал умолять солдат не делать этого:

– Ребятки, сынки, не разоряйте нас. Сына это сруб, вот придет он с фронта и поставит дом. Не надо ребята, ох…

Сначала его отгоняли прикладами, нещадно били в плечи, в живот, и когда он, вырвавшись, подбежал и лег, раскинув руки поперек на уже посеревшие бревна, его просто закололи штыком, стащили тело на траву и окрававленные бревна все до одного отвезли на позиции. Там они, прошитые пулями, расщепленные разрывами гранат, сгорели.

Постепенно колчаковцы, отступая, окончательно разоряя сельчан, уходили на восток. За ними шли обозы красных, насаждая советскую власть. В селе установился относительный мир, только теперь красные, уже утвердившись во власти, окончательно расправлялись с врагами большевизма. Обозы со связанными ненадежными сельчанами уходили в сторону Архангельского.

Вернулся от белых в дом Гайши израненный Асхат, но его, сопротивляющегося, нелепо размахивающего большими ладонями на тонких руках, вытащил на улицу Тимербака. На шум и возню, на хриплые возгласы дяди Асхата Накипа собралась толпа:

– Что вы делаете! Тимербай, пощади Асхата! Вы же вместе все детство были, вместе росли и играли. Зачем тебе его жизнь?!

Тимербай, высокомерно глядя на молчавшую и спрятавшуюся за плечом худого мужа Гайшу и обращаясь к окружившим сельчанам, подражая речам пламенных коммунистов, размахивая наганом, заговорил:

– Да, дядя Накип. Мы вместе росли, вместе играли. И Асхат немало в детстве нахлебался горя в вашей семье. И он должен был быть вместе с нами. Вместе с теми, кто пошел против белых за справедливую власть большевиков, за власть бедных. А он продался за красивую форму и сапоги. Он не наш! Он убивал моих друзей, и ему нет пощады. Белые казнили моих родителей, а он белый!

И, дав команду держащим за руки Асхата отпустить его, оставив у плетня дома Гайши, поднял наган.

– Тимер! Стой… – только заговорил весь дрожащий Асхат, как Тимер почти в упор выстрелил в него, и тот, сразу обмякнув, упал на плетень, его тело в судорогах мягко покачалось на плетне и упало под ноги Тимербаю. Тот же с омерзением отпихнул худое окровавленное тело и, сорвав траву у плетня, обтер окровавленные сапоги.

Зухра, ничего не знавшая о том, где ее Шакир, стала выспрашивать о судьбе валидовцев. Говорили, что они, сначала воюя на стороне белых, были сильно побиты под Стерлитамаком, отступали с белыми, но когда они уже покидали пределы родных земель, Заки Валиди вступил в переговоры с большевиками, и его войско перешло к ним. Про то, что стало с Шакиром и Ахатом, никто не знал. Никто из ушедших с ними еще не вернулся. Но она все ждала. Ведь были случаи, когда с германской войны через годы возвращались живыми оказавшиеся в плену бедолаги.

Зиму Зухра с семьей Шакира прожили хоть и впроголодь, но еще сносно. Помог припас отца. Всю зиму и так скудные закрома сельчан опустошала продразверстка. Вместе с пустыми подводами с красноармейцами и комиссарами в кожанках в село приходила беда. Они бесцеремонно врывались в амбары, протыкали штыками дощатые полы, сеновалы и выгребали все, вплоть до припрятанного на семена.

Весной нечем было сеяться. Если раньше в неурожайные годы выручали запасы Султанбек-бая и других крепких хозяев, то теперь не к кому было пойти за семенами в долг. Сам бай ушел с белыми, его запасы были полностью выпотрошены, в его добротном доме восседала новая власть. Не было ни справных лошадей для вспашки, ни мужчин.

Постепенно на сельчан надвигался голод. Все запасы закончились, нового урожая не было, да и следующее лето двадцать первого года было засушливым, и зимой начался самый страшный мор, который унес жизнь каждого четвертого башкира, и народ прозвал эти годы «Ҙур аслыҡ», «Йоттоҡ йылы» («Большой голод», «Год проглот»). Вместе с голодом пришел и сыпной тиф. Первой ушла из жизни оставшаяся без хозяина-добытчика Сарбиямал-апай. Родители Шакира умерли так же смиренно, как и жили. Умерших некому было хоронить. Их просто прикапывали на кладбище.

Жизнь вокруг Зухры менялась стремительно. Сестренку Зулейху забрал к себе брат Забир:

– Зухра, идем и ты с нами. Вместе легче будет, не чужие же мы.

– Спасибо, брат, нет. Придет с войны мой Шакир, куда он пойдет, где будет меня искать? – И она осталась совсем одна. После скитаний и заработка на еду тяжелым трудом оказалась в доме Гайши.

Как только к власти пришли коммунисты, мечети закрыли, беднота растащила по домам молельные коврики, большие ковры разрезали на части и поделили между собой. Самого муллу с женой Галией выселили из их большого дома, и они приютились в маленьком заброшенном домике, чуть приведя его в порядок. А в их большом доме устроили школу. Позже Мухаметшу обвинили в связи с Заки Валиди, который, полностью разочаровавшись в советской власти и национальной политике коммунистов, в это время возглавлял басмаческое движение против Советов на юге Казахстана и Узбекистана. Ссылаясь на борьбу с религией, муллу забрали на следствие, и оттуда он уже не вернулся.

Абыстай Галия из дома ушла ни с чем, ей разрешили взять лишь самую малость. И лишенная каких бы то ни было запасов Галия голодала. Узнав про это, Зухра пришла к ней. Та лежала вся высохшая, как мумия. Пожелтевшая кожа обтягивала скулы, но на почти голом черепе еще светились жизнью ее большие глаза:

– Галия-апа, как же так? – сквозь слезы еле выдавила Зухра. – Вы всю жизнь всем помогали, многим не дали умереть с голоду, раздавали пищу и одежду…

– Не плачь, Зухра… Спасибо, что пришла…

– Апа, я ничем не могу вам помочь…

– Помощь не обязательно в подношении, то, что ты пришла, уже милость Аллаха и для меня радость. Слушай меня внимательно. Ты была моей лучшей ученицей. Живи, ты крепкая, умная. Держись за жизнь и никогда никому не кланяйся, знаю, что сейчас живешь на то, что с огромным трудом зарабатываешь. Так и нужно. Не отчаивайся. Сейчас время не для духовных, новая власть отринула веру. Но не всегда так будет, и ты должна выжить, чтобы нести людям веру. Что бы ни случилось, мусульманам будут нужны несущие свет Корана, и ты сможешь это сделать.

Галия, устав, прервала речь, затем достала из-под настила нар небольшую истрепанную тетрадку:

– Вот… Возьми это… Только никому не показывай. В эту тетрадь я сама переписала основные суры Корана, кое-как сберегла. Прочитай внимательно и выучи наизусть суру тридцать шесть «Ясин», мы с тобой не успели это сделать. Когда выучишь, спрячь ее подальше, не навлекай на себя беду. Пророк Мухаммад про эту суру говорил: «Кто прочитает суру «Ясин», стремясь к Богу, тому будут прощены прежние прегрешения. Читайте же ее возле умерших и умирающих людей». Мой Мухаметша всегда говорил об этой суре: «Всякий раз, когда в сложной ситуации читается эта сура, обстоятельства преобразуются, облегчаются с Божественного на то благословения. Чтение ее рядом с умирающим способствует нисхождению милости и благодати Творца, облегчает процесс выхода души из тела…» Ты понимаешь меня, почему я прошу тебя выжить и выучить эту молитву?

– Не совсем, апа, объясните…

– Ты же видишь, сколько вокруг смертей, люди мрут как мухи. Их прикапывают в землю как собак – без обрядов и молитв. А ты выучи эту суру и все время читай, произноси имена умерших, хотя бы так ты сможешь облегчить им уход в мир иной… Скоро уйду и я… Мне будет легче, если буду знать, что моя Зухра, заботясь обо мне, читает «Ясин»…

Так и случилось… Когда через два дня Зухра пришла к ней со свертком припрятанных, оторванных от себя кусочков засохшего хлеба, никто из темной избы не отозвался. Некогда стройная, беленькая абыстай Галия лежала, устремив к потолку остекленевшие, помутневшие глаза…

День ото дня силы и сознание покидали Зухру, но только одно удерживало от спасительного ухода – Шакир. Вот сейчас придет он, а ее нет. Не встречает она любимого, долгожданного. Этим и жила все лихие годы, только вера заставляла работать до потери сознания, чтобы заработать на еду, чтобы выжить, чтобы встретить его…

Как-то по дороге за водой для уборки и стирки в доме Гайши встретился Нурлан – мальчик из команды Асхата по игре с обручем. Увидев и кое-как признав в нем озорного, подвижного мальчика из беззаботного детства, а теперь лысого, израненного, с костылем, Зухра чуть не потеряла сознание и вместо приветствия и расспросов выпалила:

– Нурлан, где мой Шакир?! Вы же вместе уходили! Где он, когда вернется? Не молчи!

Нурлан, потупив взгляд, долго молчал и, заикаясь, глядя мимо нее, сказал:

– Здравствуй, Зухра… Рад видеть тебя живой… Три дня брожу по селу и никого из наших не встречаю. Папы с мамой нет, и даже не знаю, где их могила…

– Где Шакир?!

– Смело он воевал… Он был своим, нашим муллой. Без его молитв никого не хоронили. В бою под Белой церковью нас сильно покрошили, много наших полегло… Погиб он или живой, не скажу, но живым я его не видел, а погибших там мы не смогли похоронить. Уж очень жаркая была битва. Мы отступили…

2

Очнулась Зухра в незнакомом доме, в мягкой постели… Долго лежала, соображая, где она, как сюда попала. Последним в ее сознании всплывало, как хозяйка Гайша, когда и в их дом пришел голод, стало нечего есть, просто выгнала ее из сарая. Боялась, что Зухра здесь и помрет. Зухра долго шла, качаясь, не зная, куда и зачем. Дом отца стоял без окон, полуразобранный на дрова. Опустевшая деревня, в которой не было слышно ни ржания лошадей, ни мычания коров, ни даже лая собак и кудахтанья кур, гогота гусей, улицы, на которых не бегали и не голосили дети, уходила в ночь. Зияли пустыми окнами опустевшие дома, значит, здесь все вымерли, не вернулись с проклятой войны или ушли в поисках пропитания в большие поселки и города. Редко где загоралась лампа: керосина не стало, как и лавок, в которых его продавали. Она шла, не зная куда, хотелось просто лечь у любого забора, закрыть глаза и уйти в небытие…

Перед глазами все расплывалось, и вдруг ей показалось, что ее зовет Шакир. Сквозь шум в голове, сквозь полудрему умирающего сознания: «Зухра! Я здесь, спаси меня…» И ей привиделась картинка: он, раненый, лежит на берегу реки Мендым, истекает кровью, зовет ее. Надо бежать туда! Закрыть руками его рану, дать ему напиться! Но все стало меняться. Вдруг Шакир превратился в того цыпленка, подбитого коршуном и которого «похоронили» здесь. Цыпленок бьется в ее руках, истекает кровью. То вдруг дорогу ей преграждает огромный, как великан, Ахат – вот-вот он, отступая от напора Зухры, наступит на Шакира и раздавит его! Но опять она видит только Шакира – белое лицо, сияющие одухотворенные глаза, полные любви к ней… Она бежит, нет, не бежит, а уже летит к нему. Так стало легко, свободно, вот сейчас она снова будет с ним…

– Зухра, – незнакомый мужской голос вернул ее к действительности. Над ней с деревянной плошкой, от которой вкусно пахло хлебом, наклонился мужчина. – Это я, Фатхелислам-агай, узнаешь меня?

Сквозь пелену, шум в голове и непонятные видения она увидела сначала неясные очертания лица, напряглась и разглядела. Да, это был Фатхелислам-агай…

С германской войны он вернулся с Георгиевским крестом на груди – редкой наградой среди простых солдат. Высокий, статный, с горделивой походкой. Его благородное лицо с неярко выраженными азиатскими чертами обрамляли кудрявые черные волосы. По традиции он не мог отпустить бороду, так как его щеки и подбородок испещрила оспа. Взгляд его карих глаз был цепким и проницательным.

Его род не отнесли бы к состоятельным, одни были в середняках, а кто-то и вовсе бедствовал. Но ходила в округе легенда про одного из дедов Фатхелислама – Кагармана. Мол, он был настолько воинственным и изобретательным, что однажды из дуба выдолбил ствол, как у пушки, из высушенных опилок и каких-то смол и добавок сделал подобие пороха и метким выстрелом снес макушку церкви в селе русских заводчиков Сосновка, что у реки Мендым в сторону Богоявленского завода.

Но уж совсем не приспособленным к этой жизни был его родной отец Фахрислам – ничто не срасталось в его руках, как бы он ни старался. Рассказывали, что однажды в урочище он что-то рубил и, собравшись домой, не нашел свой топор. Долго искал, весь изнервничался и, плюнув на потерю, пошел домой. Когда ему что-то помешало пройти в калитку, зацепившись за ее стойку, только тогда он обнаружил, что топор у него за спиной, подоткнут за пояс. Но одно их объединяло и выделяло среди других – трепетное отношение к родне, за своих они были готовы разорвать других. Не зря их подрод назывался Кансойер, что в прямом переводе – «любящий кровь», в смысловом – любящий кровь как родство, любящий родню.

Все его братья, отцы и деды пели и прекрасно играли на курае. Когда в какой-либо поездке они въезжали в чужую деревню, то уже с околицы запевали старинные протяжные песни, подыгрывая игрой на курае. Рассказывали, что однажды хозяйка, доящая корову, так заслушалась въезжающих в деревню братьев, что не заметила, как корова отошла от нее, а она продолжала «доить» воздух. Они пели так, что восторженные и околдованные жители выходили к ним навстречу, приглашали в свои дома и могли несколько дней подряд поить и угощать певцов, лишь бы слушать их песни.

По возвращении с войны Фатхелислам, повидав мир, посмотрев быт и хозяйство европейцев, с умом взялся и за свое хозяйство. А побывал он в самой Варшаве и всем рассказывал, что это самый красивый город из тех, через которые ему пришлось пройти за время войны. Навоевавшись, ни к красным, ни к белым не пристал. За деловитость и боевой опыт его избрали старостой села, и ему удавалось дипломатично находить общий язык и с белыми и с красными. Многих он спас, взяв под свою опеку.

Однажды село окружили красные, расставили вокруг пулеметы, они чернели, как вороны на поле после вспашки, виднелась и артиллерия. Они поставили ультиматум: если в селе есть хоть один враг и прозвучит хоть один выстрел, то они разнесут село в щепки вместе с жителями. И тогда староста Фатхелислам привязал к палке белую тряпку и пошел к красному командиру и уверил его в том, что никого из белых нет и никто стрелять не будет. Говорят, что его связали, приставили к горлу шашку и так и продержали, пока в село не вошел последний красный.

Но в одном ему не повезло… По древнему обычаю в младенчестве его родители «обвенчали» с девочкой из другой уважаемой семьи. Еще неразумный Фатхелислам, по увещеваниям окружающих взрослых, укусил ухо такой же еще ничего не понимающей девочки, и это было обрядом-подтверждением договоренности. И когда он живой и здоровый вернулся с войны, родители напомнили ему о взятом обязательстве, сосватали и провели «никах» – обряд мусульманского венчания.

Но когда утром он попросил жену полить на руки из кумганчика, то был удивлен тем, что она льет воду мимо рук. Оказалось, что еще подростком она постепенно слепла и сейчас различает лишь свет и тени. Ее родители скрыли эту ущербность, мол, договорились же. И раз никах состоялся, Фатхелисламу ничего не оставалось, как примириться и жить с незрячей женой, выполняя по дому часть женских работ.

– Зухра, ты слышишь меня? – все приговаривал Фатхелислам, осторожно маленькой ложечкой вливая ей в рот мучную кашицу. – Все будет хорошо, не дам я тебе умереть. Вот и щечки твои розовеют, скоро на ноги встанешь…

Через несколько дней, когда утром к ее постели шел хозяин дома, она резко одернула одеяльце, прикрывая обнажившиеся ножки. Фатхелислам от души рассмеялся:

– О, вижу, идешь на поправку!

Через неделю Зухра стала сама передвигаться по дому, удивляясь тому, что в таком добротном хозяйстве нет порядка, и взялась за работу. Расставила по местам хозяйственную утварь, отскребла полы, они заблестели и задышали, постирала грязное белье. К приходу хозяина приготовила еду. Кормила с ложечки уже лежащую на смертном одре слепую жену Фатхелислама. Голод не так сильно коснулся этого дома, так как его хозяин всегда был в поездках, занявшись торговлей, удачно менял товары из степей на товары с уральских заводов.

Между делами Зухра надолго застывала у окна, по привычке глядя на дорогу, ведущую в село: вдруг покажется ее Шакир, вдруг он живой. Вот упустит она его возвращение, и он не будет знать, где ее искать. Шли дни, выученный наизусть «Ясин» она постоянно читала, упоминая имена всех умерших. И надеясь, что эта молитва изменит все в лучшую сторону, – она все еще не верила в смерть любимого Шакира. Но время шло, и, понимая, что уже неудобно здесь больше задерживаться, дождалась возвращения Фатхелислама и сказала:

– Спасибо вам, ага, за спасение. Если бы не вы, давно бы уже лежала в сырой земле… Но я не могу больше вас затруднять и пользоваться вашим гостеприимством и добротой. Уйду я завтра утром…

– И куда же ты собралась, к кому пойдешь? Везде голод, и никому не нужен лишний рот. Чем плохо тебе у меня? Живи, а если неудобно, то считай, что я нанял тебя на работу.

Через год умерла его жена. После сорокадневных поминок у ворот дома Фатхелислама остановился какой-то путник верхом на лошади. Всадник не спеша привязал лошадь к коновязи и, стряхнув с одежды налипший первый мокрый снежок, вошел в дом. И только когда гость, поздоровавшись с хозяином, снял треух, Зухра узнала родного брата Забира – так он сильно изменился за последнее время. Хоть и горькие события последних лет надолго разлучили их, но они никогда не забывали друг о друге. Только когда Зухра в осенний темный холодный вечер чуть не умерла у чужого забора, сам Забир лежал при смерти от тифа. Но чудом выжил, встал на ноги и снова взялся за хозяйство. Неспешно попив с хозяином чай, Забир сказал:

– Фатхелислам-ага, спасибо вам большое за Зухру, не дали вы ей помереть. Всем тогда худо было, и сам я чуть не отдал богу душу, но я не забывал о ней. Наша сестренка Зулейха у меня, тоже чудом выжила, крепкой оказалась, и ей нужна сестра. Разреши мне забрать Зухру в Каранелгу… Да и негоже молодой женщине жить одной у мужчины…

Фатхелислам надолго задумался. Что уж говорить – привык он к ней за это время. И как без такой хозяйки жить, когда он только-только развернулся в торговле.

Голод, обезлюдивший половину села, к этому времени прошел. Вернулись с войн с окраин России сельчане. Коммерсантам, торговцам и крестьянам дали волю, и Фатхелислам стал богатеть на глазах, начал строить новый дом. Все время был в разъездах, отсутствовал неделями. У него появились друзья-компаньоны во всех окружающих селах, и их дом никогда не пустовал – всегда кто-нибудь да ночевал по дороге по своим делам.

Он покупал у сельчан зерно, менял его на заводах на изделия из железа и продавал это потом в степных селах. Народ после войн, разрухи и голода постепенно строился, и весь этот товар был сильно востребован. Зухра не покладая рук работала по дому, обеспечивая Фатхелисламу надежный тыл, и часто он говорил ей: «Сам Аллах послал тебя умирать у моего дома…» И ему казалось, что Забир пришел отбирать у него правую руку. И тут решение само по себе пришло ему в голову:

– Забир-кустым, ты остался за отца Зухры, и поэтому я прошу: отдай мне в жены свою сестренку…

Забир, немного растерявшись от предложения такого уважаемого хозяина, помолчал и, немного подумав, сказал:

– Надо у нее самой спросить…

– Эх, молодежь, забываете вы обычаи предков – если мы сейчас с тобой ударим по рукам, то куда уж она денется. Ну да ладно, время сейчас другое, давай спросим у нее. – И они позвали возящуюся у самовара на женской половине дома Зухру. Неожиданное предложение Фатхелислама застало ее врасплох. Она уже не надеялась на чудо, но все же с каждым годом со все угасающей надеждой продолжала ждать своего Шакира.

– Ладно, вы подумайте, поговорите. А я схожу к Насыру, он хотел мне что-то заказать с Зигазинского завода.

Долго проговорили брат с сестренкой. У каждого из них были свои доводы. Трудно было ей решиться начинать новую жизнь со взрослым мужчиной в качестве жены, но, с другой стороны, за это время она успела привыкнуть к этому дому, много сделала для порядка в нем, и как все это бросать? И к возвращению Фатхелислама у Забира был готов ответ.

Так Зухра после долгих колебаний, переживаний от того, что предает Шакира, стала женой Фатхелислама. Через время он как куколку одел молодую жену, дарил ей недорогие сережки, браслеты, бусы.

Через год случилось то, что полностью перевернуло ее жизнь, сделало ее осмысленной и содержательной – под ее сердцем забилась новая жизнь… Теперь она знала, для чего нужно жить, знала, что все, что она пережила, перетерпела, было именно для этого. И щемящая боль утраты той детской светлой любви к соседскому мальчику, юноше, мужу отошла на второй план. Ее сердце наполнилось материнской нежностью и в то же время ответственностью. Она радовалась тому, что, потеряв столько близких, она даст жизнь новому человеку, восполняющему те большие потери от войн и голода. Ведь так было всегда – погибали воины, мор сжирал тысячи и тысячи, а женщины снова и снова наполняли землю жизнью. И она почувствовала свою сопричастность к великому круговороту жизни… Первой у них родилась дочь – Зайнаб, через два года и сын – Ислам.

Казалось, что во все окружение пришли мир и согласие, что, наконец, новая власть утвердилась и наступила стабильность, но недолго это продлилось. Зухре не забыть тот день, когда в село приехало партийное руководство из Красноусольска, так теперь называли Богоявленский. Всех собрали в клубе – бывшем доме Султанбек-бая, который был увешан красными флагами и лозунгами. На самом главном месте над столом с трибуной висел портрет Ленина. По стенам развешаны печатные плакаты. Зухра давно не видела всех сельчан вместе, и ее поразило то, что состав жителей сильно изменился – из прошлого окружения остались единицы; подросла молодежь, уже полностью преданная коммунистам, и называли их комсомольцами. Они с воодушевлением делали все, к чему призывала их партия, бурно отмечали новые революционные праздники. Самое страшное, что они сделали вместе с руководством, – снесли все мечети в округе, ничего святого для них, кроме Ленина и идеи равенства, не было.

Вожаком этих комсомольцев был высокий, статный рыжеватый Хабир. Сейчас он важно сидел в президиуме, рядом с секретарем партийной ячейки. Зухра узнала его, это был самый младший сын Гайши, у которых она жила в сарае. Тогда ему было лет семь. Отличался он непоседливым характером. Несмотря на голодное бессилие, он лез во все дыры. Не раз снимала его Зухра с крыши: залезет, а слезть не может. И ревет на весь двор – дранки крыши были занозистыми. Снимет его Зухра, сама еле передвигающаяся, и вытаскивает из его худой задницы занозы. А однажды он чуть не захлебнулся в помоях – увидел в грязной жиже какой-то кусочек, похожий на корку хлеба, и полез доставать. Зухра успела увидеть уже мелькнувшие над кадкой босые пятки. Вовремя вытащила его, уже успевшего хлебнуть вонючей жижи. И вот теперь он – вожак комсомола.

Говорили, что никто не соглашался на снос минарета – башенки мечети, в котором долго служил Мухаметша; он еще гордо возвышался и мозолил глаза коммунистам. Но все-таки со временем нашлись такие люди из соседней деревни…

Был хмурый дождливый день, долина реки Мендым была в тумане, горы вовсе исчезли в призрачной белизне, лишь чуть просматривалась гора Караульная. «Бригада», вооруженная лестницами, веревками, топорами и ломами, возглавляемая комсомольцами с красными флагами и лозунгами, торжественно, распевая революционные песни, прошла по затихшей деревне. Вслед им хмурые старушки шептали проклятия:

– Безбожники, чтоб вам пусто было. Мало им тех мечетей, и эту надо порешить. Чтобы вам в аду гореть…

Бригада с песнями и речевками окружила мечеть.

– Столетиями безграмотные и темные муллы обманывали и обирали простой народ, пугали наших отцов и дедов божием наказанием за неподчинение их надуманным законам. Но советская власть дала нам свободу от этого мракобесия, и сегодня мы снесем последний оплот невежества и обмана. Вперед, друзья! – так Хабир, как и положено в таких случаях, произнес свою пламенную речь.

Бригада расставила вокруг мечети лестницы, но они не доставали до высокой крыши. Повозившись, кое-как присоединив несколько лестниц друг к другу, залезли на крышу и первым делом на коньке укрепили красный флаг.

Затем скучковались вокруг башенки, решая, с чего начать. Через время раздался первый стон мечети – они поддели под обшивку минарета лом и стали отдирать доски. Крепкие гвозди, вбитые в просмоленный и высохший каркас из ели выдирались со страшным, визгливым скрежетом, напоминающим надрывный плач. И этот плач, эхом прокатившись по крышам домов, проплывал над всей деревней, отдаваясь болью в сердцах верующих. Башня стонала с каждым выдернутым гвоздем, да еще падающие вниз сухие доски громко хлопали друг об дружку, добавляя трагичности происходящему.

А молодежь хлопала в ладоши и визгом восторга встречала каждую доску, скинутую сверху. И когда от башни остался лишь голый каркас, случилось несчастье. У парня, выдирающего гвоздь, сорвался гвоздодер, он отшатнулся, потерял равновесие, ноги поехали по сырой от дождика крыше, и с самой высоты он упал на доски с торчащими вверх гвоздями…

Но все равно башня за несколько дней была разобрана, крыша как попало залатана, и теперь большое здание мечети использовалось для хозяйственных нужд. Так село лишилось самого высокого и красивого сооружения, потух свет, исходящий от священного полумесяца. И теперь привычный восторженный взгляд на красивый силуэт стройной мечети натыкался на обезображенную крышу. То, что сельчане возводили всем миром, радуясь и торжествуя, было уничтожено группкой безбожников-бездельников. Говорили, что все они позже поумирали от болезней или несчастных случаев.

Когда на следующий день комсомольцы пришли к мечети, чтобы решить, что делать с железной верхушкой минарета с полумесяцем, то оказалось, что среди кучи досок ее нет. Кто за ночь смог унести это тяжелое металлическое сооружение и куда, так и осталось для всех загадкой.

Приезжий важный коммунист в кожаном плаще перед сельчанами держал такую речь:

– Товарищи коммунисты и комсомольцы, селяне! Наша коммунистическая партия, выполняя завещания вождя мирового пролетариата великого Ленина под руководством его верного последователя Сталина семимильными шагами идет к строительству справедливого социалистического общества. Партия взяла курс на индустриализацию страны. Это значит, что во всех городах будут строиться гиганты-заводы, мы будем сами производить машины, трактора, станки и другое оборудование. Скоро во всех деревнях, и у вас тоже, загорится электрический свет. Но для этого нужно увеличить производство зерна и сельскохозяйственной продукции. Наши города задыхаются от недостатка хлеба, мяса, молока и овощей. Индустриализация может не состояться, если мы не обеспечим город в полной мере этими продуктами. А частные хозяйства хоть и производят эту продукцию, но не в достаточной мере, так как они не могут себе позволить покупать дорогую современную технику и все делают по старинке.

Поэтому наше правительство решило избавиться от частных хозяйств и поставить сельхозпродукцию на производственный лад. Для этого принято решение объединить все хозяйства под одну крышу – создать коллективные хозяйства, сокращенно – колхозы…

По залу прошел недовольный ропот и откровенные выкрики против, и лишь молодежь обрадованно захлопала. Оратор дождался тишины и, сверкая стеклами круглых и выпуклых очков так, что казалось, будто у него вовсе нет глаз, продолжил:

– Мы ожидали такой реакции – все новое всегда встречает сопротивление. Но мы не дадим свернуть с пути, намеченного партией. Естественно, первыми будут против кулаки. Они, воспользовавшись новой экономической политикой, мудро введенной великим Лениным, обогатились и продолжают эксплуатировать своих же сельчан. А как мы знаем, наша революция и состоялась для свержения эксплуататоров. Так вот, коллективизация в первую очередь предполагает избавление от этих мелких эксплуататоров. Поэтому все должны сдать все имущество для производства хлеба, весь скот колхозу. Все будет общим! – По залу опять прошел недовольный ропот: «Как это общим, когда такое было?» – Да, да. Все будет общим. Общим все хозяйство, общим труд и урожай, который после сдачи государству будет распределяться по справедливости, по всем семьям.

– Так как это получается? Я работаю не покладая рук, пашу и день и ночь, и поэтому у меня в доме достаток, а сыновья Кельдебая будут лодыря гонять, а получать мы будем одинаково! Не-еее. Я так не согласен!

– Правильно говорит Насыр! Не будет никакой справедливости! Не все одинаково работают!

– Ха, не нравится вам, мироедам! Хватит наживаться за чужой счет, натерпелись мы до революции от Султанбек-бая и его приспешников! Не для этого мы в гражданскую кровь проливали, чтобы нас опять загнали в рабство. Колхозы всех уравняют!

Долго спорили сельчане, но точку поставил приезжий:

– Эта линия партии не подлежит обсуждению. Противники коллективизации будут уничтожены, кулаков-мироедов больше не будет. Вам нужно выбрать председателя колхоза.

Все стали наперебой предлагать своих. Выдвинули и Фатхелислама, мол, был старостой села, толковый и крепкий хозяин. Фатхелислам же сидел в глубокой задумчивости. Он понимал, какие изменения грядут в их жизни – кончилась свобода. Если возьмутся за кулаков, значит, не станет и крепких хозяев, а значит, и его товары будет покупать некому. Советы теперь и коммерцию, торговлю к своим рукам заберут и сделают делом государства, значит, и его дело прогорит. А со слов этого партийца, дело поставлено серьезно, и он слышал в поездках о начале такой работы повсеместно. Поэтому, когда ему дали слово как кандидату в председатели, он тихо и спокойно сказал, мгновенно приняв для себя решение:

– Земляки, спасибо за доверие! Партии виднее, как управлять страной. Наверное, это правильное решение, время покажет. Но среди нас есть люди и моложе, и грамотнее меня, выбирайте из них. Я же сдам свой скот и инвентарь колхозу, но дайте мне заниматься делом, которое хорошо знаю – торговлей для колхоза.

Наконец, выбрали председателя – фронтовика-красноармейца, сына Кельдебая Нурлана.

В конце приезжий сказал:

– Много еще врагов затаилось среди нас, сельчане. Предстоит большая работа по чистке наших рядов, по раскулачиванию. Поэтому вам нужна сильная рука. Я вам представляю уполномоченного ОГПУ (Объединенное государственное политическое управление) сына Ишмурзы, казненного белогвардейцами, Тимербая. Он возглавит эту работу…

Все затихли. Тимербай встал, он был в кожаной куртке, перетянутой широким кожаным ремнем, на котором висела кобура с наганом. Его возмужавшее лицо, с которого не исчезли жабьи черты, теперь выглядело еще более устрашающим, а его хромота всеми воспринималась как следствие его участия в гражданской войне. Он стал важным и неприступным, и теперь никто не смел называть его обидным «Тимербака». Война научила его жестокости. Особенно он озверел после казни родителей и мстил за это непрестанно. Женился он на Фатхие, выросшей большеглазой, но с несколько нескладной фигурой девушке.

3

Через несколько дней по дворам во главе с председателем колхоза Нурланом, уполномоченным ОГПУ Тимербаем под руку с женой Фатхией, с комсомольцами во главе с Хабиром стала ходить комиссия. Они описывали имущество, чтобы хозяева не утаили от обобществления ни одну единицу скота и ни одну штуку сельского инвентаря. И обязывали сельчан все это сдавать колхозу. Сельчане, сквозь зубы подчинившись новым властям, с плачем расставались с коровами, бычками, телятами и с нажитым добром.