Читать онлайн Ветер Радости. Книга 1. Городокское приволье бесплатно

Иллюстратор Дарья Рыбалтович

Редактор Юлия Подзолова

Редактор Михаил Устинов

Редактор Андрей Шитиков

Корректор Михаил Устинов

Дизайнер обложки Дарья Рыбалтович

© Григорий Игоревич Григорьев, 2021, 2024

© Дарья Рыбалтович, иллюстрации, 2021, 2024

© Дарья Рыбалтович, дизайн обложки, 2024

Книга 1

ПОСВЯЩАЕТСЯ

Нашим дедушкам и бабушкам, мамам и папам

Проснувшиеся воспоминания

Древнегреческое слово «ана́мнезис» переводится как «припоминание». Великий философ античности, один из «христиан до Христа» Платон2 считал, что главной задачей человеческой жизни является пробуждение воспоминаний души о первозданном мире3. И сияние божественной красоты мы узнаём через красоту и радость мира здешнего.

В романе «Война и мир», перебирая самые яркие детские воспоминания, слившиеся со сновидениями, Наташа Ростова говорит: «Знаешь, я думаю… что когда этак вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довспоминаешься, что помнишь то, что было ещё прежде, чем я была на свете…»4. Эти слова взял эпиграфом к своей духовно-поэтической автобиографии Андрей Белый5.

Задуманный цикл книг «Ветер Радости» основан на реальных событиях моей жизни, хотя и не является строго автобиографическим. Это повествование в жанре личного эпоса6, где факты биографии сочетаются с достоверно домышленными историями. Во время работы над «Городокским привольем» некоторые воспоминания перемешались с вымыслом и превратились в автобиографичные фантазии.

В 70—90-х годах прошлого века источником вдохновения для меня являлась именно литературная деятельность. Я издал три художественные книги7 и был принят в Союз писателей8. В те полные надежд времена я строил амбициозные планы на будущее.

Но последующая работа с нескончаемыми потоками людей9 в качестве врача, а потом и священника забирала всю творческую энергию. В этой бесконечной «битве со змием» я провел более сорока лет и сам не заметил, как стал «дежурным по земному шару»10. Не зря Джон Леннон11 говорил, что жизнь – это то, что происходит с тобой, пока ты строишь другие планы.

Я издал пять научно-популярных книг в серии «Исцеление словом»12, написал одиннадцать монографий, столько же учебно-методических пособий и более четырёхсот научных работ. Защитил кандидатскую, две докторские диссертации13 и получил учёное звание профессора14.

Можно было бы и успокоиться, но успокоиться я не мог, потому что, переполненный воспоминаниями, был уверен – необходимо вернуться к литературной работе, чтобы с прибылью отдать данное Богом15. И наконец этот долгожданный день настал – я вновь оказался за письменным столом.

Томас Манн16 парадоксально заметил, что писатель – это человек, которому писать труднее, чем остальным людям. А Иван Алексеевич Бунин17, получивший Нобелевскую премию за строгое мастерство в развитии традиций русской классической прозы, однажды признался: «Я всю жизнь испытываю муки Тантала18. Всю жизнь страдаю, так как не могу выразить то, что хочется. В сущности говоря, я занимаюсь невозможным занятием. Я изнемогаю от того, что на мир смотрю только своими глазами и никак не могу взглянуть на него как-нибудь иначе… Какая мука наше писательское ремесло!.. А какая мука найти звук, мелодию рассказа – звук, который определяет всё последующее!»19.

Каждый получает талант при рождении, но, чтобы появились плоды, требуется немалый труд. В полной мере я осознал это, начав работу над первой книгой «Ветра Радости». Никогда мне не было так тяжело – словно я передвигал горы, и никогда не было так легко, ведь душа устремилась ввысь и прошлое стало просветляться:

За литературное творчество в головном мозге во многом отвечает веретенообразная извилина: здесь зрительные образы встречаются с языковыми навыками – и рождается художественное слово.

Со времени приостановки моей писательской карьеры мир сильно переменился. Среди прочего появились компьютеры и другие устройства, с помощью которых стало гораздо удобнее работать с текстами. Но моя веретенообразная извилина лучше включается от скрипа пера и стука пишущей машинки. Поэтому я нашёл в столе чернильную ручку с засохшим пером и отремонтировал старую «Оптиму»21.

Как считал персидский поэт Саади, человек должен жить не менее девяноста лет. Первые тридцать – приобретать познания, вторые тридцать – странствовать по земле, а последние тридцать лет отдать творчеству, чтобы оставить потомкам «чекан22 своей души»23. Современные исследования также подтверждают, что пик творческих возможностей приходится на 60—80 лет24.

Незаметно для себя я вошёл в седьмой десяток и решил поделиться с вами опытом преодоления жизненных трудностей. Пусть это будет моя исповедь по вдохновению, но отчасти. Почему отчасти? Потому, что я лишь прикоснулся к своим воспоминаниям.

Краткие главы моего повествования – вспышки памяти, сноски в конце глав – приземляющие якоря. Песни25 и стихи тех лет – ключи, отворяющие двери прошлого, а фотографии – оконца, приоткрытые в детство. Всё вместе – это моё литературное сумиэ26, которое приглашает читателя к сотворчеству. Возможно, это вдохновит кого-то из вас на дорогах жизни.

С той поры, как я сел за письменный стол, работа эта не перестаёт исцелять меня. И я искренне желаю, чтобы в холодные времена вас так же согрели – проснувшиеся воспоминания…

Часть первая. Городокское приволье27

Глава 1. Наш дом

Мы построили свой дом28 в ближайшем пригороде Санкт-Петербурга, у подножия юкковских холмов, на берегу заросшего озера. Солнце проплывает за нашими окнами. И ветра шумят над высокой крышей. И тучи приносят то грозу, то дождь, то снег.

Наполненный человеческими голосами, плывёт наш дом по волнам моря житейского и укрывает от бурь, дождей и гроз. «Да, не в том чудо, что дом укрывает нас и греет, что эти стены наши. Чудо в том, что незаметно он передаёт нам запасы нежности – и она образует в сердце, в самой его глубине, неведомые пласты, где, точно воды родника, рождаются грёзы…»29.

Город безжалостно пожирает свои пригороды, всё дальше вторгаясь в Ленинградскую область. Стройка жилых комплексов уже переступила кольцевую автодорогу и уверенно занимает бывшие колхозные поля. Новостройки раскинулись на десятки километров, и тромбы машинных заторов закупоривают артерии больших и малых дорог. Словно громыхающая линия фронта, подступают высотки человеческих ульев к нашему убежищу.

Всё сильнее шумит кольцевая автодорога, всё громче скрежещет бесконечная стройка. И звуки эти неумолимо вторгаются в жизненное пространство некогда тихих деревень. Но нарастающий гул города пока ещё не в силах заглушить шум ветра, шелест листвы, пение птиц и плеск воды в пруду у нашего дома. Иногда рёв взлетающих с военного аэродрома самолётов взрывает небесную тишину. Но призрачный след боевых машин быстро тает в небе – и тишина вновь опускается на землю…

Утром я открываю внутренние двери восточных комнат, чтобы дом наполнился солнцем. Распахиваю окна – и солнечный ветер30 приносит запахи цветов и трав. Я вижу, как живое солнце бродит по саду. В такие летние дни я уверен, что Санкт-Петербург – самый солнечный город мира! Просто триста дней в году солнце скрыто у нас за тучами. Но если мысленно подняться над облаками, то в синеве небес обязательно увидишь щедро разлитый солнечный свет.

Никогда раньше в Юкка́х31 не было православной церкви, хотя деревня наша старше Петербурга. И тогда по благословению духовного отца протоиерея Василия Лесняка́32 мы решили устроить у себя в доме церковь Всех святых33. А через три года в небесах над Юкками явилась Богородица34. Затмевая Своим сиянием свет восходящего солнца, Она проплыла по небу и опустила Свой мафо́рий35 над домом и местом будущего храма36. Позже нам стало известно, что в то же время Царица Небесная явилась в веси Ра́дово близ Архангельска37, где теперь возведено Покровское женское подворье Соловецкого монастыря.

В 2004 году было получено благословение митрополита Владимира38 на возведение церкви Рождества Иоанна Предтечи39 в Юкках. Здесь выкопали котлован, освятили крест40, и строительство замерло на пять лет. За эти годы сменилось восемь настоятелей.

Накануне очередного храмового праздника глава волости41 попросил меня организовать Божественную литургию для местных жителей в нашей домовой Всехсвятской церкви. В ближайшие четыре года, пока строился храм, в доме вырастал приход42, который возглавил живший у нас отец Михаил Уля́хин43.

По представлению протоиерея Льва Неро́ды44, окормлявшего строительство Иоанно-Предтеченского храмового комплекса, я был назначен председателем Приходского совета45. Вскоре произошла закладка фундамента46, и уже через два года в ещё строящемся храме начались ежедневные богослужения47.

Всем миром мы преодолели многочисленные трудности и построили дивную пятикупольную шатровую церковь48 под колокола49 по проекту академика В. Ф. Назарова50.

Мы радуемся, что храм на горе и дом под горой находятся под покровом Царицы Небесной. Когда я служу у престола, то благодарю Бога за эту великую милость и за то, что Ветер Радости наполняет наш храм и – наш дом…

Глава 2. Ты на небе, а не на земле

«Воспоминание о младенчестве должно вызвать в душе воспоминание… о нашей непричастности злу… когда незлобие и светлая правда стояли неусыпными стражами у нашей детской колыбели. Такие воспоминания очень полезны. Они способны в человеческом сердце открыть две двери: дверь благодарности к воспитавшим нас и дверь счастливых воспоминаний о далёком, но незабвенно-приятном минувшем», – считал протоиерей Валентин Амфитеатров51.

Я родился в самую долгую ночь – 23 декабря52. После чего ночь пошла на убыль, и день увеличился на целую минуту. Мои родители любили меня ещё до рождения. Особенно ждал моего появления на свет отец – поэт-фронтовик Игорь Григорьев53. Но именно в этот день он уехал в Москву, где ему назначил встречу главный редактор журнала «Новый мир»54 Александр Трифонович Твардовский. Отец трепетно относился к автору «Василия Тёркина»55 и часто декламировал:

Меня назвали Григорием в честь Григория Мелехова, главного героя романа Михаила Шолохова «Тихий Дон»56. Впоследствии свой первый сборник стихов57 отец отослал Шолохову58. В ответ пришла бандероль Михаила Александровича с номером «Огонька»59. На обложке журнала было фото – Шолохов в своём рабочем кабинете разбирает большой мешок ежедневной корреспонденции, и сверху, на самом видном месте, лежит книга Игоря Григорьева – «Родимые дали».

Вскоре после моего рождения родители переехали из дома бабушки по отцу Марии Васильевны Козиной60 в посёлке Правда Московской области в Ленинград, где у родителей было свое жильё. В моей памяти вспышками запечатлелись ночные вокзалы, яркие городские фонари и отблески неоновых огней в Обводном…

Мы проживали неподалёку от канала – на улице Егорова, в девятиметровой комнате коммунальной квартиры61: я, мать, отец, парализованный дед Николай62 и гончие собаки: Доля и Идол. Отец был знатоком собачьих пород и в своё время работал охотником-промысловиком и судьёй на выставках собак. Поэтому в нашем доме всегда жительствовали породистые псы.

Сегодня я с радостью вспоминаю соседей по коммуналке и их детей, с которыми играл во дворе-колодце нашего дома на улице Егорова. Впоследствии, в 1978 году, я опишу этот двор в лирической повести «Что приносят нам сны»63.

Мама Дина64 прекрасно владела карандашом и писала акварелью – у неё был настоящий художественный талант. Мы с ней любили рисовать храмы, особенно церковь Покрова на Нерли65, хотя крестились значительно позже – почти через четверть века66. Я старательно выводил карандашом купола и покрывал их золотой краской.

Справа от нашего дома, словно утёс в небе, возвышалась церковь Воскресения Христова у Варшавского вокзала67. И хотя она была в запустении, всё равно казалась сказочно красивой и притягивала меня с неодолимой силой. От взрослых я слышал, что церковь эта была построена на пожертвования людей, которые бросили пить. Кто бы мог подумать, что спустя многие годы мне предстоит возрождать работу дореволюционного Всероссийского Александро-Невского общества трезвости, которое было создано священником Александром Васильевичем Рождественским в 1898 году68.

Также неподалёку от нас находился Троицкий собор Измайловского полка69. Мы часто гуляли около него и на покосившихся ступенях храма кормили голубей. Видимо, тогда и рассказала мне мама, что здесь венчался70 великий русский писатель Ф. М. Достоевский и что, когда я вырасту, хорошо бы мне прочесть его книги.

Услышанное в детстве порой запоминается на всю жизнь. Об этом говорил святой Ириней Лионский71: «Тогдашнее я помню твёрже, чем недавнее; ибо что мы узнали в детстве, то укрепляется вместе с душой и укореняется в ней…».

Я любил заглядывать в дверные щели заброшенного храма, в его тёмную таинственную глубину, пронзённую косыми лучами солнца. Там повсюду клубилась пыль, валялся битый кирпич и кучами лежал строительный мусор.

После одной из таких прогулок ещё нетвёрдой детской рукой я написал на листочке в клеточку: мир, мир, мир золотой – ты на небе, а не на земле…

Глава 3. Индей

В нашей коммуналке по вечерам собирались шумные писательские компании. На огонёк сюда заглядывали Фёдор Абрамов, Виктор Астафьев, Василий Белов, Андрей Вознесенский, Валентин Пикуль, Глеб Горбовский, Николай Рубцов, Глеб Горышин, Лев Маляков, Владислав Шошин, Леонтий Шишко, Вячеслав Кузнецов и многие другие. Бывшие фронтовики, приняв боевые сто грамм, запевали:

А потом гости читали свои стихи и прозу, шутили и рассказывали забавные истории, одна из которых превратилась в известный анекдот, пересказываемый ныне на все лады73.

Летней белой ночью у нас отмечал юбилей один малоизвестный поэт. Когда компания была уже навеселе, захмелевший юбиляр неожиданно заявил:

– Да будет вам известно, что я единственный в мире «индейский еврей»!

– Это как? – зашумели вокруг.

Тут он достал свой паспорт и пустил по кругу.

– Когда в шестнадцать лет я получал сей документ, паспортистка спросила: «Почему вы не написали в анкете свою национальность?».

«А можно без национальности?»

«Без национальности нельзя».

«Ладно… Пишите – иудей…»

Она тут же внесла в пустую графу паспорта мою национальность и сказала: «Тщательно проверьте все данные».

Взяв паспорт в руки, я остолбенел: «Это что за национальность такая – „индей“?!»

«Вы же сами так сказали?!» – возмутилась делопроизводительница.

«Я сказал: иудей, то есть – еврей!»

«Так и надо было говорить – еврей!»

Она раздражённо взяла в руки паспорт и куда-то ушла. А вернувшись, протянула его с довольным видом: «Мы тут с руководством посоветовались и, чтобы не портить бланк строгой отчётности, кое-что подправили».

Когда я раскрыл свой «молоткастый, серпастый»74, то обомлел: в графе «национальность» значилось – «индейский еврей».

Пока он это рассказывал, многонациональная писательская братия со смехом передавала злополучный паспорт из рук в руки. И тут кто-то из уже изрядно подвыпившей компании ни к селу ни к городу75 потребовал:

– Расскажи-ка нам о своих творческих планах, индей!

На мгновение юбиляр задумался и стал серьёзным:

– Часто я вижу, как на град Петра опускаются свинцовые тучи и дождевым прессом прижимают город к земле. Кажется, небо вот-вот раздавит дома, но его удерживают купола храмов…

В ответ кто-то пропел:

– «Атланты держат небо на каменных руках»76!

И все заспорили:

– Храмы – вера наших предков!

– Атланты – язычество!

– Не язычество, а мировая культура!

Когда спор затих, именинник продолжил:

– Храмы – это небесные корабли, где крыша – днище, купол – киль, а крест – якорь.

– Это что за корабли такие, что плавают вверх дном?

– Храмы плывут по небу как положено, это наш мир стоит на голове…

Все смолкли, а поэт чуть слышно добавил:

– Об этом я и хочу написать, но пока не хватает слов… Да и кто такое напечатает?..

Народ призадумался…

И тогда, чтобы заполнить паузу, папа Игорь на правах хозяина произнёс тост:

– Да здравствует единственный в мире – индей…

Глава 4. Городокское приволье

«Знайте же, что ничего нет выше, и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное ещё из детства, из родительского дома, – писал Фёдор Михайлович Достоевский. – Вам много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохранённое с детства, может быть, самое лучшее воспитание и есть. Если много набрать таких воспоминаний с собой в жизнь, то спасён человек на всю жизнь. И даже если и одно только хорошее воспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужить когда-нибудь нам во спасение»77.

Дети, приходя в этот мир, не выбирают себе дорог. Сперва их жизненные маршруты определяют родители. Но годы идут, дети вырастают и сами встают у штурвала судьбы. Если полюбить свои дороги с детства, то и взрослые пути будут благословенны. Я всегда любил свои дороги…

В пять лет родители отвезли меня на лето в город Городок Витебской области78 к дедушке с бабушкой. На городокском приволье я расправил крылья, словно птица, вырвавшаяся из плена ленинградских дворов-колодцев. Здесь, по словам деда Василия79, я жил как у Христа за пазухой80.

Лето быстро закончилось, но я упёрся рогом81 и наотрез отказался возвращаться в Ленинград. И хотя мама Дина каждый год пыталась забрать меня назад, на целых двенадцать лет я остался в доме полюбившегося мне Василия Ильича.

Когда взрослые спрашивали:

– Мальчик, как тебя зовут и где ты живешь?

Я отвечал:

– Меня зовут Гриша Григорьев. Я родился в Москве, прописан в Ленинграде, а живу в Городке.

Лишь после окончания Городокской средней школы №182 я вернулся в Ленинград для поступления в Военно-медицинскую академию.

То первое лето в Городке было солнечным и жарким. А когда зной переполнял воздух, мимолётная гроза с ливнем приносила небесную прохладу. Травы быстро высыхали, и над землёй вырастала радуга.

Прямо из радуги вылетали мои любимые бабочки – павлиний глаз83. Их крылья украшали ярко-голубые узоры, похожие на глаза. Бабочки садились на цветы, травы и даже на руки. И казалось, луга смотрят на нас дивными синими очами.

Наш дом стоял на горе, а внизу журчала быстрая Горожанка с кристально чистой водой. А сколько озёр было окрест – не сосчитать!.. Вокруг раскинулись поля и леса. Много зверей и птиц жило в них. Всего было в избытке: света солнца, завораживающей голубизны и воздуха, духмяного от полевых цветов и трав. И повсюду раскинулся необъятный простор – городокское приволье.

Светило солнце, шли дожди – и лето казалось бесконечным…

Василий Ильич полюбил меня как сына, которого у него не было. Заядлый рыбак, охотник и грибник, он открывал мне в округе свои заветные места: Святое озеро необыкновенной глубины и чистоты84; старую мельницу в Третьяках85; позабытые крошечные деревушки на берегах лесных озёр и пугающие своей неподвижностью речные омуты86:

Ещё недавно, по рассказам деда, маленькие речушки были полноводными реками, а потом пришла мелиорация88 – и реки обмелели. Но если не полениться встать до рассвета, и поныне можно поймать в речном омуте крупную рыбину.

Мы с дедом Василием шли по бескрайним луговым просторам и пели:

Где-то впереди ещё громыхала уходящая гроза, а над нами уже стояло коромысло радуги. В зарадужной вышине открывались врата Царствия Небесного, и преддверием его было – Городокское приволье…

Глава 5. Мы пахали

Василий Ильич Захаров с внуком Гришей, 1961 г.

С раннего детства Василий Ильич воспитывал у меня любовь к родной земле и труду, словно прививал черенок розы к шиповнику. Как же можно мальца пяти лет приохотить к труду, спросите вы. Очень просто: его надо взять с собой на взрослое дело.

На горе у Первого (Лугового) озера в конце Зелёной улицы у деда было поле. Там мы сажали картошку. Конечно, плуг в то время мне было не удержать, но за бороной я ходил вполне исправно. Наш школьный коняга90 Орлик был доброго нрава, поэтому дед отдавал мне вожжи91, а сам шёл сзади. Я же, словно аист, вышагивал по пашне, крепко сжимая в руках длинные вожжи. Моя макушка едва доходила до середины густого хвоста ме́рина92. И от того, что дед доверил мне управлять этой живой горой, я, переполненный чувствами, готов был обнять всю землю…

Босые ноги по щиколотки увязали в бороздах. Солнце палило. Мне было жарко ходить по пашне, и, чтобы охладиться, я нараспев читал «зимние стихи»93:

Внизу, под горой, на Луговом озере, плёхала рыба. В прибрежных зарослях бултыхались и жировали кряквы95. А в безбрежном небе расплескался яркий свет.

Когда солнце вставало в зенит, мы отправлялись домой. Дед Василий вручал мне поводья, и я единолично управлял конём. Мне казалось, что все встречные смотрят на меня и завидуют.

Однажды, когда мы распрягали на дворе Орлика, мама Оля96 спросила меня:

–Ну что, сильно проголодался?

– Ещё бы! – гордо ответил я. – Ведь мы пахали!

– А знаешь присказку о воле́ и мухе? – улыбнулась мама Оля.

– Не знаю…

– Шёл вол с поля, а на рогах у него сидела муха. И когда вола спросили, откуда он идёт, муха важно ответила: «Мы пахали»…

Я вопросительно посмотрел на деда, а тот подмигнул: не обращай, мол, внимания! Я облегчённо улыбнулся и с чувством выполненного долга сел за стол.

На завтрак я любил картофельное пюре со сливочным маслом. Сооружал из него бульбяную гору и со всех сторон обмазывал домашней сметаной. К картошке полагалась яичница с ветчиной. А на сладкое – какао «Золотой ярлык»97, густое, холодное, с толстенной молочной пенкой.

Наворачивая за обе щеки, я то и дело нахваливал маму Олю: как же вкусно она готовила! В тот день у меня был зверский аппетит, ведь – мы пахали…

Глава 6. Луговые стрекозы

Каждый год мы с папой Игорем заготавливали новые удочки в лесу за деревней Прудок. Выбирали самые длинные и ровные стебли орешника и березняка, ошкуривали, шлифовали и, закрепив на поленнице98, сушили несколько дней.

Ярко светило солнце. Мы с отцом загорали в огороде, наматывали леску на удилища, делали поплавки и строили грандиозные рыбацкие планы. Эта работа занимала порой весь день, но счастливые часов не наблюдают99.

Когда снасти были готовы, мы прятали их в лесу у Святого озера, до которого было около семи километров. Там же, на плавунах100 болотистых берегов, надо было сделать мостки из прибрежных кустов ольхи и лозы.

Наутро мы ловили живцов на речке Горожанке и вновь отправлялись на Святое, чтобы успеть на вечернюю зорьку. Иногда до темноты здесь удавалось поймать несколько щук и окуней. А когда на закате мы уходили домой, лес вокруг преображался, становясь незнакомым и сказочным. До Городка добирались уже затемно, через Волкову деревню101. И, чтобы не сбиться с пути, пели102:

На другой день мы забирались в поля, где в высоких травах ловили луговых стрекоз и кузнечиков, чтобы пойти на язя103. Иногда вместе с нами путешествовала мама Дина, которая тоже была азартной рыбачкой. Больших кузнецов поймать было непросто, и, когда это удавалось, мы радовались и смеялись от всей души. Здесь, в лугах и полях, на реках и озёрах мы пережили немало гроз и дождей и видели много солнца.

Назавтра в прозрачной предрассветной темноте мы уходили по Киевскому шоссе в Прудок. На пустынной дороге за нами вставало солнце. Просыпался птичий хор. Туман постепенно рассеивался, и пение птиц, сливаясь со стрекотом кузнечиков, становилось всё голосистей. От этих звуков воздух вибрировал и становился таким плотным, что, казалось, его волны раскачивают нас. Перестук колёс на далёкой железной дороге нарастал и стремительно приближался. Моя душа трепетала и замирала: чудилось, вот-вот из утреннего тумана на нас вынырнет поезд…

Река парила на утренней зорьке… За плотиной мы забрасывали удочки в зеркальный омут, словно в голубое небо. И казалось, застывшие поплавки тихо покачиваются в бездонной вышине. Да и сами мы находились незнамо где: то ли на небе, то ли на земле. А когда удавалось поймать язя, взлетали ещё выше – до самого седьмого неба!..

Домой мы возвращались по разнотравью росистых лугов. Папа Игорь с мамой Диной придумывали разные истории о больших рыбах. Мы любили друг друга и были самыми счастливыми людьми на всём белом свете. От избытка чувств говорят уста и поёт распахнутая душа:

Сегодня моих родителей уже нет в этом мире. Надеюсь, они живут в горних весях, где нет болезней, печалей, и жизнь бесконечная. Когда я думаю о них, словно небесный ключ открывает мои воспоминания: я вновь вижу восходы, закаты, дожди, грозы и бескрайние луга… И в музыке крыльев луговых стрекоз слышу:

И пока во мне звучит эта песня, из лугов детства вылетают – луговые стрекозы…

Глава 7. «Я люблю тебя, жизнь»104

«Если вы делаете что-то прекрасное и возвышенное, а этого никто не замечает – не расстраивайтесь: восход солнца – это вообще самое прекрасное зрелище на свете, но большинство людей в это время ещё спит», – сказал как-то Джон Леннон.

Стоит солнцу показаться из-за горизонта, что есть мочи запевают птицы и начинается бешеный клёв рыбы. Поэтому я старался проснуться как можно раньше. Когда это удавалось, я встречал восход с удочкой в руках, и, чтобы разогнать остатки сна, тихо напевал:

На берегу омута, под затопленным кустом, хотелось поймать язя, головля105, ельца106 или окуня107. Но вместо них клевала уклея108, пескари109, склизи110 и сморда111.

Затянутая туманом, река парила. Даже если рыба не клевала, я чувствовал себя как в раю и – сам того не зная – наполнялся Ветром Радости. Простояв пару часов на речке, к удивлению взрослых, без улова домой я не возвращался.

После ленинградской коммуналки дом деда казался мне огромным, хотя был всего сорок восемь квадратных метров. И в доме этом рассвет за рассветом, закат за закатом встречали со мной дед Василий, бабушка Ольга и прабабушка Ирина Егоровна112. Так как я вырос в Белоруссии, то до сих пор иногда путаю ударения.

Я был не очень послушным, зато чрезвычайно самостоятельным мальцо́м – чего-чего, а упрямства мне было не занимать – и, как все дети, порой любил покапризничать. Василий Ильич, как правило, не обращал на это внимания и лишь приговаривал:

– Если ломать упрямство в детстве, то может сломаться и характер.

Но однажды «личность моя» так развыпендривалась, что бабушке Ирине Егоровне пришлось подвергнуть меня «народному лечению» – бесконтактной порке. Я был посажен под «грохот» – большое железное корыто, по которому бабушка ритмично ударяла розгами и в такт приговаривала:

– Бязу́рник113 ты несчастный! Не упиру́й114!.. Не упируй!.. Не упируй!..

После этого своеволие моё заметно уменьшилось.

Дед Василий учил меня ловить рыбу и понимать мир природы. Папа Игорь – писать стихи. Мама Дина – рисовать церкви и слушать музыку. Мама Оля с детства прививала любовь к порядку, а бабушка Ирина уводила в мир сказки.

Сказок было много. Летом они читались на высоком крыльце нашего дома, а в долгие зимние вечера – возле залитой огнём печки-голландки. И сегодня, глядя на мерцающие угли, мне вновь хочется слушать о Кощее Бессмертном и Бабе-яге; о Василисе Прекрасной и трёх всадниках, белом, красном и чёрном; хитрой лисице115; о Коньке-Горбунке116; Чёрной курице117 и городке в табакерке118; о Щелкунчике119, вступившем в бой с армиями мышиного короля; о Калифе-аисте и Маленьком Муке120; о Русалочке и Снежной Королеве121…

Сказочными были и шоколадные наборы, которые присылала мне из далёкого города на Неве мама Дина: «Сказки Пушкина», «Аленький цветочек»122, «Иван-царевич и серый волк»123…

О, незабываемые тихие вечера, когда день в окне на глазах переходит в сумерки, а потом в ночь: точно капля фиолетовых чернил растворяется в оконном проёме, сначала едва-едва, а потом – до густоты и цвета в чернильном пузырьке… О, сладостная неторопливость, казалось, бесконечной жизни…

Как-то я допоздна зарыбачился на своей милой речке, и в доме уже зажглись окна. Я вбежал со словами: «Немедленно погасите свет, а то мне поздно будет гулять!». И когда по моей просьбе выключили свет, от радости я запел – я люблю тебя, жизнь…

Глава 8. «Заправлены в планшеты космические карты»124

После запуска первого в мире искусственного спутника Земли125 Рэй Брэдбери126 написал: «Тот огонёк в небе сделал человечество бессмертным». Везде повторялись слова Циолковского127: «Земля – колыбель разума, но нельзя вечно жить в колыбели».

И теперь земляне с нетерпением ждали, кто первым полетит в космос. «Сказать, что полёт Юрия Гагарина128 поразил мир, – это значит ничего не сказать. Мир был взволнован, восхищён, шокирован, воодушевлён»129. Помню, как торжественно прозвучали в тот день знакомые всем советским людям позывные «Последних известий»130:

Родина слышит, Родина знает,

Где в облаках ее сын пролетает…

Вслед за этим чеканный голос Юрия Левитана131 разнёс по городам и весям необъятного СССР: «12 апреля 1961 года в Советском Союзе выведен на орбиту вокруг Земли первый в мире космический корабль-спутник „Восток“ с человеком на борту… Пилотом-космонавтом космического корабля-спутника „Восток“ является гражданин Союза Советских Социалистических Республик – летчик майор Гагарин Юрий Алексеевич». В эти мгновения Юрий Гагарин стал самым знаменитым человеком на планете Земля.

В день первого полёта человека в космос прекратились занятия в школах, остановились производства, и люди высыпали на улицы городов. Повсюду в Ленинграде стихийно возникали митинги. Опасаясь народных волнений, городские власти даже приказали перегородить машинами центральные проспекты. Для поддержания порядка в помощь милиции привлекли военнослужащих и курсантов. Но Ленинградский обком132 быстро во всём разобрался, и последовала команда партии: «Не препятствовать бурному изъявлению всенародного патриотизма в связи с победой советской науки в космосе». Многие люди словно охмелели от гордости за свою державу. Но в тот день на улицах не было задержано ни одного пьяного.

По Ленинграду проходили многотысячные демонстрации с плакатами: «Все в космос!», «Чур, я второй!». Вцепившись в руку папы Игоря, я плыл в ликующей толпе, и мне казалось, что вся наша страна вот-вот улетит в космос. Один академик133 тогда сказал: «Я глубоко убеждён: пройдёт не одно десятилетие, пройдут века, в памяти человечества многое сотрётся или утратит свою первозданную ценность, но имя Юрия Гагарина в анналах истории земной цивилизации останется на века».

Летом я уехал в Городок к деду Василию и под видом подготовки к школе стал готовиться к полёту в космос. Вместе с Сашкой Артюхом и Лёнькой Хазановым на огороде у Славика Лахно мы построили «космическую базу». Здесь у нас были оборудованы крепкие качели, которые могли даже переворачиваться вокруг своей оси. На этих скрипучих «космических» качелях мы целыми днями тренировали свои вестибулярные аппараты134.

Согласно утверждённому графику, мы по очереди усаживались на качели, словно в кресло космического корабля. На голову надевали лётный шлем Славикова отца и крепко привязывались к сиденью. Для того чтобы космонавт не сбился с курса, на плечо ему вешали командирский планшет деда Василия с картой звёздного неба. Готовясь к всенародной популярности, во время испытаний надо было улыбаться гагаринской улыбкой и петь:

После такой тренировки нас шатало из стороны в сторону, зато с той поры мне были не страшны никакие шторма.

Вечером мы вновь собирались на «космической базе», где с лупой изучали карту звёздного неба, ведь в полёте надо было уметь распознавать любые созвездия. На карте это, как правило, получалось, но на небе всё было гораздо сложнее. Здесь нам удавалось определить лишь Ковш Большой Медведицы136, Млечный Путь137, Стожары138 и Кассиопею139. С другими звёздами дело застопорилось…

– Это потому, что у нас нет телескопа, – решил командир «звездолёта» Славик. – Нам срочно нужен телескоп!

И мы построили «телескоп» из большой ржавой трубы. И хоть звёзды он не приближал, зато в отверстии время от времени проплывали огни самолётов. Это вызывало у нас телячий восторг140.

На огороде у Славика мы часами говорили о двух всемирно известных дворнягах: Белке и Стрелке141. Родители запретили тренировать на «космических» качелях наших дворовых собак. И тогда мы занялись поисками на небе созвездия Гончих Псов142, но безуспешно…

Мы были уверены, что мир стоит на пороге величайших открытий:

– Скоро все полетят в космос!

– И откроют новые планеты.

– И неизведанные миры.

– Вместе с их обитателями.

– Мы поселимся на этих планетах.

– И станем космическими путешественниками.

– Но обязательно вернёмся!

– Ведь самая лучшая планета – голубая Земля!

– Но на пыльных тропинках далёких планет останутся наши следы!

От этих мечтаний в нас вскипала бурная радость:

Никто из нас не полетел в космос. Но эти мечты помогли мне проложить земные маршруты, ведь у меня с детства были – заправлены в планшеты космические карты…

Глава 9. «Тропинка первая моя»143

Как и все первоклассники, я с нетерпением ожидал 1 Сентября и готовился к нему заранее. И вот этот тихий солнечный день настал. Со всех сторон к школьному двору устремились счастливые мальчишки и девчонки. Из громкоговорителей по улицам Городка разливалась песня «Школьные годы»144:

С трудом удерживая в руках огромный дедов букет, из-за которого едва различал дорогу, я гордо шагал в школу. Василий Ильич сре́зал для меня свои любимые «Розы Мира»145, черенки которых привёз из Ессентуков. Дед сам прививал розы к шиповнику и готовил их к зиме: помещал в бочки, засыпал опилками, а потом и снегом, чтобы они не вымерзали.

Мои цветы благоухали на всю школу, вызывая всеобщую зависть и восхищение, ведь в то время в Городке ни у кого не было таких роз. Золотисто-жёлтые лепестки, более тёмные в центре и нежно-розовые по краям, завораживали своей красотой. Этот букет я подарил Надежде Фёдоровне Загнетовой – моей первой учительнице. Удивительно, но имя первой учительницы запоминается на всю жизнь, как и первая школьная линейка146:

В школе у меня появилось немало новых друзей. И важное занятие – делать уроки, когда так хочется погулять. Никто не ограничивал мою свободу, но личные амбиции требовали отличных оценок.

– Сделал дело – гуляй смело147, – повторяла мама Оля.

И я быстро убедился – гораздо спокойнее сделать уроки сразу после школы и с чистой совестью бежать на речку или кататься на велосипеде. От этого моя свобода становилась ещё свободнее.

Никакими словами не передать всех впечатлений того времени: мы любили друг друга, любили учителей, любили школу и верили в свою счастливую дорогу. И каждый класс открывал новые горизонты:

И стала счастливой дорогой – тропинка первая моя…

Глава 10. Я – Гриша

Гриша Григорьев, 1959 г.

Мы твёрдо верили, что уже в восьмидесятом году будем жить при коммунизме и все люди станут братьями – об этом говорилось в Программе КПСС148. Но никто не знал, как будет выглядеть коммунизм. И мы решили, что коммунизм – это бесплатное мороженое. Наше любимое эскимо в серебристой фольге стоило целых одиннадцать копеек. Привозили его в больших тёмно-зелёных фанерных ящиках со льдом. Карманных денег в то время мы не имели, зато надеялись: придёт коммунизм, деньги отменят, и мороженщица выдаст каждому столько эскимо, сколько он сможет съесть.

Из песни «Широка страна моя родная» мы знали, что Советский Союз – это самая большая и справедливая в мире держава. Песня эта ежедневно звучала из репродукторов149 и была позывными Всесоюзного радио:

И будущая жизнь при коммунизме, да ещё с бесплатным эскимо, представлялась нам просто райской.

В школе я учился так же хорошо, как и мои родители, выпускники филфака ЛГУ. Но, в отличие от них, с русским языком у меня иногда возникали проблемы: я терпеть не мог зубрёжку грамматических правил. Зато чтение для меня было столь же увлекательно, как и рыбалка.

Тогда в Советском Союзе – самой читающей в мире стране – бушевала книжная лихорадка. Эта «эпидемия» не обошла стороной и нас, детей. Все мои друзья читали взахлёб и наперебой пересказывали друг другу самые интересные книги. Читали и днём, и ночью, и в любое свободное время. Читали всё подряд: приключения и фантастику, сказки и былины, Гоголя и Пушкина, Андерсена и Джека Лондона. Читали, но не могли утолить свой книжный голод.

Я не был чисто «книжным ребёнком», как в песне Владимира Высоцкого «Баллада о книжных детях»151. Ведь у меня были и дед Василий, и мама Оля, и мама Дина, и бабушка Ирина Егоровна, и папа Игорь, и друзья, и леса, и реки, и рыбы… Но книги открывали передо мной волшебные двери, сквозь которые я проходил то в будущее, то в прошлое.

Иногда, чтобы взять в библиотеке нужную книгу, я записывался на неё в очередь и ждал неделями. А получив всего на два-три дня, читал запоем, забывая обо всём на свете.

Переполненный яркими впечатлениями, я превращался то в путешественника, то в учёного, то во врача, то в доблестного воина-рыцаря и даже в писателя… Именно тогда, под руководством папы Игоря, я начал сочинять стихи и рассказы. Самые ранние, записанные отцом, вошли в сборник «Первая тропинка»152. Отец мечтал, чтобы я стал писателем, а я хотел на всю жизнь остаться рыбаком.

Помню, как учительница русского языка и литературы Зоя Васильевна вызвала меня к доске и я поплыл153 на правилах. Мне подсказывал весь класс, отчего я ещё больше растерялся. И тогда наша классная руководительница решила помочь:

– Приведи пример существительного…

Но я молчал, как рыба. Пытаясь вывести меня из ступора, учительница задала наводящий вопрос:

– Скажи, Гриша, вот ты – кто? Ну, кто – ты?

– Я?.. Я – Гриша!

Класс покатился со смеху. Зоя Васильевна от души смеялась вместе со всеми и не поставила никакой оценки. Мне было невдомёк, что накануне многие ходили в кино на премьеру комедии «Семь стариков и одна девушка»154, где хулиган-громила155 повторял лишь два слова: «Я – Гриша!»…

Прошло много лет, но иногда мне снится сон, что я стою у доски и на вопрос «Кто ты?» – обескураженно отвечаю:

– Я – Гриша…

Глава 11. «Человек идёт за солнцем»156

«Милое, дорогое, незабвенное детство! Отчего оно, это навеки ушедшее, невозвратное время, отчего оно кажется светлее, праздничнее и богаче, чем было на самом деле?»157 – писал в рассказе «Архиерей» Антон Павлович Чехов158. Перед глазами главного героя, умирающего владыки Петра, проходят редкие в его жизни светлые мгновения… И дорогу в Царствие Небесное он видит как путь среди полей своего детства, по которым идёт с мамой, и та зовет его Павлушей… Так и хочется воскликнуть: «Боже, как хорошо!.. И как таинственно!..».

Вспоминается маленькая деревушка Бобары́ки159: всего три дома в красном160 сосновом бору на берегу родникового озера. У костра писатель Фёдор Александрович Абрамов161 с женой Людмилой Владимировной162, папа Игорь, мама Дина и дед Василий. Мне пять лет, и я, глядя вдаль, допытываюсь у взрослых:

– Что там – за полем?

Мне отвечают, что за полем озеро.

– А что за озером?

– За озером – лес.

– А за лесом?

– За лесом?.. За лесом – горизонт.

Но я не унимаюсь:

– А ещё дальше?..

Дядя Федя внимательно слушает и задумчиво говорит отцу:

– А ведь твой Гришка пытается заглянуть за горизонт…

Накануне поездки в Бобарыки мы с ребятами ходили в кино смотреть «Человек идёт за солнцем». Этот фильм поразил меня волшебными переливами света и цвета. В нём был показан один день жизни мальчика моего возраста. Он услышал от друзей, что, если идти за солнцем, можно обойти всю землю и вернуться в то же место, откуда вышел. Поверив в это, маленький человек отправляется за горизонт – вслед за солнцем…

В пути ему встречаются самые разные люди. Продавец лотерейных билетов. Учёный из Института Солнца. Подросток с увеличительным стеклом. Мальчик на базаре, угостивший его спелым арбузом. Мотогонщик, выполнявший смертельный трюк, на деле оказавшийся робким человеком. Строители, накормившие вкусным обедом. Девушка, поливающая подсолнухи, и её начальник, который приказал вырвать их с корнем. Чистильщик обуви, потерявший на войне ноги. Милиционер, отругавший мальчика за излишнюю самостоятельность. Казалось, юный герой вот-вот догонит солнце, но на закате огненный шар ускользнул за горизонт. Наступила ночь, которая заворожила огнями большого города и очаровала песней163:

А потом уснувшего мальчика взял на руки военный музыкант и, когда тот проснулся, внимательно выслушал его рассказ. В родной двор маленький путешественник вернулся вместе с восходящим солнцем.

Фильм поразил меня. Возможно, он разбудил самые ранние воспоминания о Ленинграде: его призрачных фонарях; свете фар в потоках дождя; мерцании огней в реках и каналах. Что-то непостижимое пробудилось во мне после этого фильма:

Мы с ребятами не раз обсуждали, как может светить солнце в Америке, если она под нами, и что будет, если идти всё время за солнцем? Сколько дней уйдет на то, чтобы обогнуть Землю? И для того чтобы узнать, что там, за горизонтом, я всерьёз надумал пойти за солнцем. Однако, прежде чем отправиться в дальний путь, решил посоветоваться с дедом Василием.

– Вот вырастешь, выучишься, тогда и осуществишь свою мечту, – ласково урезонил он меня.

Я доверял любимому дедушке и согласился повременить с дальним походом. И пока радовался тому, что хотя бы в кино – человек идёт за солнцем…

Глава 12. Сом Егорка

Дядя Федя Абрамов не был заядлым рыбаком, но очень хотел поймать большого сома164. На городокских озёрах сомы не водились. Но неподалёку находилось озеро Ужо, которое славилось своими усатыми гигантами165. Фёдор Александрович долго уговаривал Василия Ильича поехать на Ужо. Наконец такое решение было принято.

Несколько дней мы ловили живцов, на которых надеялись взять хотя бы одного здоровенного сома. Дядя Федя изучал по книгам истории поимки самых крупных озёрных хищников и получал экспертные советы отца – бывалого рыбака. Папа Игорь долго убеждал друга, что большой сом лучше всего берёт на жареного с чесноком гуся. Заведующий кафедрой советской литературы166 тщательно записал рецепт приготовления «сомовьего гуся».

Приехав в деревню Ма́рченки на берегу озера Ужо, мы с дедом отправились ставить кружки́167. А Фёдор Александрович первым делом пошёл в деревню, купил гуся и приготовил его в чесночном соусе. Потом жаркое пронзили огромным кованым крючком, привязали к толстой капроновой верёвке, упаковали в водонепроницаемую плёнку и поместили в специальный мешок. Отец указал Абрамову на торчащее из воды бревно, где, по словам местных, клевали самые крупные сомы.

Доверчивый дядя Федя привязал снасть к бревну и забросил «гусиную жерлицу»168 в чёрную пасть озера.

– Только Василию Ильичу ничего не говори, – попросил отец. – Сделаем ему курприз169.

– Хорошо! Покажем ему, что и мы не лаптем щи хлебамши170. Это будет наш гусьприз! – согласился Абрамов.

Вечером на берегу мы разожгли костёр, сварили уху и устроили знатный ужин. А потом дед запел «Песню бобыля»171:

В эту тёплую летнюю ночь мы заснули прямо у догорающего костра. Дядя Федя проснулся чуть свет, разбудил всех, и мы поплыли проверять кружки. В тот день нам повезло, и мы поймали двух сомов: восьми и двенадцати килограммов. Прежде чем рыба оказалась в лодке, пришлось долго гоняться по озеру за ныряющими кружками, а потом медленно вываживать и подсачивать тяжёлую добычу. Рыбалка удалась, но кое-кто с нетерпением ожидал проверки «гусиной снасти».

– Чует моё сердце, нас ещё ждёт курприз, – подмигнул мне отец.

– Что ещё за курприз? – насторожился Василий Ильич.

– Наш гусьприз, – весело отозвался Абрамов.

Дед Василий лишь покачал головой.

На сомовью охоту друзья отправились вместе, захватив гигантский подсачек и огромный багор. Я увязался за ними, а дед остался готовить завтрак. Когда мы подплыли к заветному бревну, верёвка оказалась туго натянутой. Фёдор Александрович в азарте вцепился в неё руками и закричал отцу:

– Поклёвка! Готовь багор и подсачек!

– Не горячись, – инструктировал папа Игорь. – Смотри, чтобы верёвка не намоталась на руку, иначе сом уволочёт тебя под воду и утопит. Помочь?..

– Сам справлюсь!

Абрамов долго водил гигантского сома по дну. А тот взбаламучивал донный ил, не желая подниматься на поверхность. Но знаменитый писатель упорно боролся с хищником. Наконец, утомившись, он обратился за помощью к отцу:

– Руки устали! Подсоби!

Вдвоём им кое-как удалось подтащить к лодке что-то действительно неподъёмное, так что лодка накренилась и зачерпнула воды. Когда оно показалось из озера, дядя Федя удивлённо воскликнул:

– Это что?! Мешок?..

– Да. Мешок.

– А где же сом?!

– Наверное, в мешке…

Когда снасть наконец-то оказалась в лодке, дядя Федя нащупал в мешке здоровенный валун, к которому был привязан пакет с запиской: «Спасибо! Гусь был очень вкусный! Сом Егорка».

– Отныне дружба между нами кончена! – обиделся живой классик русской литературы.

Какое-то время они с отцом не разговаривали. Но когда подоспел обед, папа Игорь торжественно извлёк из деревенского ле́дника172 «сомовьего гуся» и добавил к нему поллитру…

– Да брось ты! Это ж хохма! – обратился он к Фёдору Александровичу. – Давай лучше выпьем за сома Егорку!

И они помирились.

Глядя на это, дед Василий вновь покачал головой.

Тогда мне были непонятны психологические коллизии взрослых. Но я верил, что где-то в непроглядной глубине Ужо и взаправду живёт – сом Егорка…

Глава 13. Два Игоря

На фото (слева направо): Игорь Григорьев, Диана Григорьева, Фёдор Абрамов, Людмила Крутикова. Озеро Жабиница, 1962 г.

«У Августина Блаженного есть замечательная фраза: „Где же ты теперь, моё детство? Ибо не может быть, чтобы тебя нигде не было“. С этими же словами мы, может быть, обращаемся ко всему дорогому, ко всему хорошему, что было когда-нибудь в нашей жизни, обращаемся с такой горечью, потому что больше его не видим, и с такой надеждой, что, может быть, когда-нибудь увидим опять»173.

Время неумолимо разрушило плотины на реках моего детства, как в стихотворении отца «Погост174 Жа́боры»:175

Вот и широкая блескучая Горожанка превратилась в маленький мутный ручеёк. И там, где я вчера купался, сегодня растут деревья. А в пойме и на заливных лугах выросли дома.

Сегодня на реке моего детства не нужны ихтиологи. Но, возможно, завтра понадобятся те, кто очистит её русло176 от деревьев и построит плотины?!. Ведь человеку жизненно необходима вода у дома. И пусть это будет бьющий из-под земли родник, колодец, пруд, ручеёк, река, озеро или другая вода – она всегда остаётся символом жизни. Как сказано в «Василии Тёркине»:

Вода всегда успокаивала меня и примиряла с самим собой. Как проникновенно писал Игорь Северянин177:

Поэт Игорь Северянин был заядлым рыбаком, как и мой отец, поэт Игорь Григорьев. Папа Игорь посвятил ему стихотворение «Рыбаки»178:

Да, все мы, все мы, рыбаки, – ловим на воде круги…

Я всегда исцелялся от тяжёлых мыслей на водных гладях Богом созданных рек, озёр и морей! Как и дорогие мне – два Игоря…

Часть вторая. Цвет заходящего солнца

Глава 1. У Христа за пазухой

Картина из цикла «Путь», Александр Лепетухин

«Когда мне было пять лет, мама твердила, что самое важное в жизни – быть счастливым. Когда я пошёл в школу, мне задали сочинение на тему, кем я хочу стать, когда вырасту. Я написал – „счастливым“. Мне сказали: ты не понял задания, а я ответил: „Это вы не поняли жизнь“», – вспоминал Джон Леннон.

Меня всегда волновал вопрос – как быть счастливым? В детстве это состояние нескончаемой радости приходило само собой и омрачалось лишь смертью близких людей. Встречаясь со смертью, я никак не мог смириться с мыслью, что жизнь рано или поздно оборвётся в никуда…

Помню, как в романе Ивана Сергеевича Тургенева179 «Отцы и дети» меня обескуражили слова студента-нигилиста Евгения Базарова о смерти: «…из меня лопух расти будет; ну а дальше?». В чём смысл жизни, если всё заканчивается лопухом на кладбище? Это мне представлялось вопиюще несправедливым.

Позднее, изучая творчество Фёдора Михайловича Достоевского, в «Дневнике писателя» я прочитал: «Без веры в свою душу и её бессмертие бытие человека неестественно, немыслимо и невыносимо»180. Устами Ивана Карамазова великий писатель пророчествовал: «…уничтожьте в человечестве веру в своё бессмертие, в нём тотчас же иссякнет не только любовь, но и всякая жизненная сила, чтобы продолжить мировую жизнь. Мало того: тогда ничего уже не будет безнравственного, всё будет позволено…»181. Таким образом, там, где нет бессмертия души, там дозволено всё!

Иван Дмитриевич Громов, один из пациентов в повести «Палата №6» Антона Павловича Чехова, замечает: «У Достоевского или Вольтера кто-то говорит, что если бы не было Бога, то Его выдумали бы люди». В одном из своих поэтических произведений убеждённый материалист Вольтер182 пишет: «…случись, что Бога нет, его б пришлось создать»183.

А у Достоевского в романе «Братья Карамазовы» Иван назидает брата Алёшу: «Видишь, голубчик, был один старый грешник в восемнадцатом столетии, который изрёк, что если бы не было Бога, то следовало бы его выдумать…»184. Но более всего меня поразили строки из письма Фёдора Михайловича: «Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной»185.

В то время я не понимал, как можно быть верным Христу, если докажут, что истина вне Его. Но именно тогда я интуитивно понял, что не смогу в полной мере радоваться жизни, пока не найду ответ на наболевший вопрос – есть ли жизнь после смерти? Ведь только бессмертие может дать человеку надежду, а надежда – неиссякаемую энергию для преодоления любых трудностей.

Но как обрести ту радость, о которой говорится: «…и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет от вас…»186? И как сказано у апостола Павла: «…не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его»187.

Религию и Бога невозможно постигнуть извне. Бог открывается изнутри – в таинствах Церкви. Поэтому, перефразируя слова священномученика Киприана Карфагенского, можно сказать, что кому Церковь не мать – тому Бог не Отец188. Исходя из этого, неверующий человек является духовным сиротой. А может ли быть счастливым сирота?..

Мы нередко сомневаемся именно в том, что представляется нам важным и сокровенным. Но пока не научимся доверять Богу и хранить верность Его заповедям, не преодолеем этих сомнений. В последней «Записной тетради» Ф. М. Достоевский говорит: «…не как мальчик же я верую во Христа и Его исповедую, а через горнило сомнений моя осанна прошла…»189.

Блаженный Аврелий Августин написал, что мы верим тому, чего не видим; а наградой за веру является возможность увидеть то, во что мы верим. А основатель немецкой классической философии Иммануил Кант190 сказал: «Две вещи наполняют душу всегда новым и всё более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, – это звёздное небо надо мной и моральный закон во мне»191.

Кто-то считает, что совесть есть способность человека критически оценивать себя. Однако Достоевский опровергает это: «Совесть без Бога есть ужас, она может заблудиться до самого безнравственного»192. Совесть человека является навигатором души, стремящейся к Богу. И когда мы сбиваемся с курса заповедей Божьих – совесть обличает нас.

Больная совесть – это и аварийная сигнализация страждущей души, и Божественное предупреждение. Она – костёр надежды для замерзающего в зимнем лесу путника. Она – спасательный круг Божественной любви. Она – маяк в штормовом океане.

Когда совесть спокойна, то на душе мир и свет, и, по слову Спасителя, отверзаются небеса: «…истинно, истинно говорю вам: отныне будете видеть небо отверстым и Ангелов Божьих, восходящих и нисходящих к Сыну Человеческому»193. Тогда исчезает непреодолимая преграда между небом и землёй, и вечность Царствия Небесного отражается на земле. Это и есть Царствие Божие, которое, по слову преподобного Серафима Саровского, заключено в сердце человека.

Христос проповедует: « … есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Царствие Божие, пришедшее в силе»194. По слову святителя Григория Двоеслова, «Царством Божиим… не всегда на священном языке называется Царство будущее, но иногда называется и настоящая Церковь»195.

Наш современник, святой Лука Крымский, говорит, что надо не только помышлять о будущем Небесном Царствии, но и что «Царствие Божие должно иметь начало в сердцах наших уже в этой жизни. Ибо в сердцах праведных оно открывается уже при жизни их»196.

Возможно, кто-то спросит: «А как же быть с христианским подвигом? И как поступать с человеческим крестом?». Думаю, что жить в радости и есть наибольший христианский подвиг.

Спаситель сказал: «Заповедь новую даю вам, да лю́бите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да лю́бите друг друга. По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою»197. «Возлюбленные! Будем любить друг друга… потому что Бог есть любовь»198. «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем»199.

Но поскольку многие люди пошли дорогами зла, то любовь в нашем мире стала уменьшаться. Поэтому жить в любви и есть насладчайший крест Христов, так что всякий, кто решится нести этот крест с благодарностью, уже при земной жизни заживёт как – у Христа за пазухой…

Глава 2. И подосиновики, как бусы

Осень обрушилась на Городок буйноцветьем листьев и густым медвяным запахом трав. Утренние туманы в лесах и полях перемешали все краски мира. И когда земля укрылась многокрасочным маскхалатом200, на разведку тихо вышли подземные жители – грибы. Сперва осторожно, бесшумной поступью они двинулись вдоль созревших полей, по просёлочным дорогам, перелескам и гривам201. А осмелев, разбежались во все стороны, углубившись в дремучие леса.

Когда появлялись первые белые грибы, дед Василий откладывал дела, и мы уходили в леса и поля. Ещё затемно, до восхода солнца, дедушка навешивал на себя рюкзаки с огромными кастрюлями, заводил старый одноместный мотоцикл «Минск» и сажал меня на бензобак, подперев эмалированной кастрюлей. Я обеими руками вцеплялся в руль, и мы выезжали из города.

Фарой, словно штопором, мотоцикл буравил плотный предутренний туман. Впереди бежало световое пятно, указывая путь, по которому мы выбирались из этого дымного сна… Приникнув к мотоциклу, летевшему в сторону восхода, я жадно вдыхал духмяный морок полевых трав и никак не мог надышаться.

При виде грибного войска, выстроившегося по обе стороны дороги, у меня разбегались глаза. «Дедушка, гляди! – кричал я. – Подосиновики – как бусы!..» Но Василий Ильич не обращал внимания на подосиновики – он ехал за боровиками…

Не в силах сдерживать восторг, под рёв мотора я начинал распевать любимые стихи202:

В старый лес, казавшийся мне вековечным203, мы почти всегда приезжали первыми. Мне не терпелось собрать все самые красивые грибы на дороге, и, словно околдованный, я всё дальше и дальше углублялся в лесную глухома́нь204:

Но дед выводил меня из чащи на лесные окраины, в любимые им берёзовые гривы, где росли белые грибы. Менее чем за час наши корзины наполнялись отборными боровиками. И требовалось немало усилий, чтобы оторваться от этого завораживающего сбора:

Грибы заманивали меня… И вывести из грибной мании205 могла только рыбалка. Василий Ильич это хорошо понимал и уводил меня на лесную речку Овсянку, где я забывал обо всём на свете.

Утренняя река парила… Мы закидывали удочки, и уже через полчаса котелок был полон разной рыбы. На берегу дедушка разводил костёр, мы с аппетитом ели наваристую уху и пили душистый чай.

Здесь же, на берегу, дед Василий чистил, отмывал и отваривал грибы. Он сортировал их по кастрюлям, солил, прослаивал хреном и листом смородины и, посыпав перцем, ставил точку:

– Вот теперь всё в полной кондиции!

Солнце над нашей поляной поднималось всё выше и выше, быстро высушивая росяную траву. Я лежал на лужайке, смотрел на бегущие облака, и мне было так хорошо, что ни в сказке сказать, ни пером описать. А дед вдохновенно запевал «Тальяночку»206:

Домой мы возвращались к полудню, относили свою добычу в кладовку, и на меня сразу наваливался сон. Я засыпал, а перед глазами вставали боровики и – подосиновики, как бусы…

Глава 3. «Война грибов с ягодами»208

Дождливым осенним вечером я сидел у грубки209, наблюдая за горящими берёзовыми поленьями, и читал вслух:

«Красным летом всего в лесу много – и грибов всяких и всяких ягод: земляники с черникой, и малины с ежевикой, и чёрной смородины. Ходят девки по лесу, ягоды собирают, песенки распевают, а гриб-боровик, под дубочком сидючи, и пыжится, дуется, из земли прёт, на ягоды гневается: „Вишь, что их уродилось! Бывало, и мы в чести, в почёте, а ныне никто на нас и не посмотрит! Постой же, – думает боровик, всем грибам голова, – нас, грибов, сила великая – пригнетём, задушим её, сладкую ягоду!“».

Тут меня окликнул дед Василий:

– Завтра мы с мамой Олей, тётей Дуней210 и Жанной211 едем по ягоды. Ты с нами?

– Не знаю… – поморщился я, так как не любил собирать ягоды.

– Ты что читаешь? – дед взял книгу из моих рук: – «Войну грибов с ягодами»?

– Да…

– А за грибами поедешь? – улыбнулся Василий Ильич.

– За какими?

– За белыми груздями!

– Конечно, поеду! – даже подскочил я.

– Тогда ложись спать пораньше.

– Можно, я дочитаю сказку?

– Только недолго: выезжаем ещё затемно.

И я вновь занырнул в книжку:

«Задумал-загадал боровик войну, под дубом сидючи, на все грибы глядючи, и стал он грибы созывать, стал помочь скликать:

– Идите вы, волнушки, выступайте на войну!

Отказалися волнушки:

– Мы все старые старушки, не повинны на войну.

– Идите вы, опёнки!

Отказалися опёнки:

– У нас ноги больно тонки, не пойдём на войну!

– Эй вы, сморчки! – крикнул гриб-боровик. – Снаряжайтесь на войну!

Отказались сморчки, говорят:

– Мы старички, уж куда нам на войну!

Рассердился гриб, прогневался боровик, и крикнул он громким голосом:

– Грузди, вы ребята дружны, идите со мной воевать, кичливую ягоду избивать!

Откликнулись грузди с подгруздками:

– Мы грузди, братья дружны, мы идём с тобой на войну, на лесную и полевую ягоду, мы её шапками закидаем, пятой затопчем!

Сказав это, грузди полезли дружно из земли, сухой лист над головами их вздымается, грозная рать подымается.

«Ну, быть беде», – думает зелёная травка».

Веки мои отяжелели, и я заснул, так и не дочитав сказку.

Ещё до рассвета, в три часа ночи, мы погрузились на подводу и отправились на заготовку грибов и ягод. Мы долго ехали полевыми дорогами. В лунном свете проплывали окрестные деревни: Большое Кашо́, Маскаленя́та, Долгопо́лье, Заре́чье и Се́лище. А за нашей спиной уже поднималось солнце…

Бабушку Олю и тётю Дуню с Жанной мы высадили неподалёку от клюквенного болота и через поля поехали в лес, где росли белые грузди.

Солнце уже встало. Пока мы продирались сквозь высокие травы, по пояс промокли в густой росе. Впереди показался вековечный лес, заваленный буреломом. Там, в дремучей чаще, повсюду темнели звериные норы. Птичий хор звучал всё звонче, всё слаженнее. Мы взобрались на заповедную гору, но грибная поляна как сквозь землю провалилась. И уже когда совсем потеряли надежду её найти, из-под сумрачных елей глянула на нас «груздёвая рать»…

Лесной пригорок был сплошь покрыт огромными грибами, размером с обеденную тарелку. Увидев «груздёвую силу», мы даже «ахнули и присели». Грибов было хоть косой коси212. Мы стали резать их и сносить в центр поляны. При этом грузди поскрипывали, не зря они звались скрипунами213.

На грибную резню ушло несколько часов. И лишь когда все грузди были собраны, мы стали бережно складывать их в картофельные мешки. А закончив, поняли, что теперь придётся волочить их до подводы. Но, как говорится, глаза боятся, а руки делают214. И воистину своя ноша не бывает тяжёлой215, к тому же радость от знатной добычи придавала нам сил. Когда все мешки погрузили на телегу, от тяжести мерин даже крякнул216.

В ожидании нашего прибытия мама Оля, тетя Дуня и Жанна успели перебрать всю собранную клюкву и обсушить её на солнце.

В Городок наш Орлик тянул за собой доверху нагруженный воз. Солнце уже стояло в зените217, и мы, как в известной сказке, потеряли свои тени218. Проезжая мимо Се́лища, дед Василий вспоминал, как здесь, в коммуне «Красное знамя»219, проходило его детство.

На поле, рядом с дорогой паслось большое стадо коров. Пастуху помогали дети, увидев их, дед воодушевился и нараспев прочитал:

Дома я с трудом добрался до своего дивана. Но прежде чем заснуть, всё же успел дочитать окончание сказки Даля:

«А на ту пору пришла с коробом в лес тётка Варвара-широкие карманы. Увидав великую груздёвую силу, ахнула, присела и ну грибы сподряд брать да в кузов класть. Набрала его полным-полнёшенько, насилу до дому донесла, а дома разобрала грибки по родам да по званию: волнушки – в кадушки, опёнки – в бочонки, сморчки – в бурачки, груздки – в кузовки, а наибольший гриб-боровик попал в вязку; его пронизали, высушили да и продали.

С той поры перестал гриб с ягодою воевать».

И уже засыпая, я видел, как обнимаются грибы с ягодами. Так и закончилась эта – война грибов с ягодами…

Глава 4. Первая зимняя удочка

Когда мне исполнилось пять лет, дед Василий подарил мне зимнюю удочку. Он сделал её своими руками: удилище – из можжевельника, а ручку – из бутылочных пробок. Можжевельник дед покрыл оранжевым лаком, а на пробковую ручку прикрепил маленькую катушку для лески.

Испытывать новую удочку мы отправились на ближайшее к Городку Белое озеро. До сих пор помню, как я впервые опустил мормышку221 на самое дно, и представлял, как там, в озёрной яме, вокруг моих мотылей собрались невиданные рыбы. А выловить их из-подо льда казалось мне настоящим чудом. В декабрьском льду дед просверлил несколько лунок, но никто у нас не клевал.

Из стоявшей на берегу деревни Белохвостово пришёл местный мальчик Витька Долгополов. Витька рассказал нам, что в Белом озере, ближе к деревне Милю́зино, живут гигантские ерши222 и показал яму, где они клюют. Впоследствии мы подружились, а став первоклассниками, даже сидели за одной партой.

Мы засверлились на новом месте, и, играя223 мормышками с мотылём, стали подманивать глубинных ершей. И тут у меня клюнуло! Я подсёк, и мне показалось, что удочка зацепилась за корч. Рыба и впрямь тянулась тяжело, как коряга, и с трудом прошла в лунку. Это был исполинский колючий ёрш, который весил почти полкилограмма. Никогда в жизни я больше не ловил таких огромных ершей! До вечерней зорьки мы с дедом поймали двадцать великанов, которые потянули на целых четыре кило. Эта рыбалка сделала меня заядлым зимним рыбаком.

Возвращались мы уже в сумерках и, как всегда, пели224:

Дома Василий Ильич сварил уху и протянул мне на пробу дымящуюся деревянную ложку:

– Нет ухи вкусней ершовой!

Осторожно отхлебнув обжигающей рыбной похлёбки, я ответил:

– Ничего вкуснее в жизни не ел! Вот так ерши!

– Смотри, не торопись, а то язык проглотишь225…

С того дня я приходил на Белое озеро и зимой, и весной, и летом, и осенью. Приходил сюда в любую погоду, даже когда из-за сильных морозов отменяли занятия в школе.

Иногда мы рыбачили здесь вместе с Витькой Долгополовым. Но после восьмого класса дороги наши разошлись, и лишь через много лет я узнал, что Витька трагически погиб в расцвете лет. Когда я вспоминаю своего одноклассника, то думаю: как хорошо, что мы не ведаем своего будущего…

На Белом озере я собрал множество светлых воспоминаний, которые и поныне согревают меня в холодные времена. Только иногда мне немного жаль, что где-то на дорогах жизни затерялась моя – первая зимняя удочка…

Глава 5. «В лесу родилась ёлочка»226

Гриша Григорьев, 1958 г.

Самым главным праздником моего детства был Новый год. О Рождестве в то время я знал лишь по фильму «Ночь перед Рождеством». Рождество представлялось мне далёким и таинственным, а Новый год – близким и понятным, ведь этот сказочный праздник сам приходил на порог нашего дома.

Накануне долгожданного дня дед Василий брал в школе Орлика, и мы на санях уезжали в лес за ёлкой. С обеих сторон дороги стояли огромные сугробы. Весь снег был истоптан глубокими звериными следами, но сами звери затаились где-то в лесной чащобе227. Предновогодний лес уснул до весны, но мы будили его своей песней:

Ещё осенью, собирая грибы, дед присматривал самую разлапистую ель, высотой под потолок дома. Все ветви у лесной красавицы должны были быть абсолютно ровными и пушистыми.

Полозья саней скрипели по морозному снегу, школьная лошадка трусила228 не спеша, а мы подбадривали её:

Когда мы возвращались с ёлочкой, вместе с ней в дом входил Новый год. Пока ёлка оттаивала в зале229, я читал ей «Декабрь»230:

Вместе с дедом Василием и мамой Олей мы бережно снимали с чердака картонные коробки с ёлочными украшениями, заботливо упакованными в вату. Мне казалось, что эти диковинные игрушки спускаются в наш дом прямо с новогоднего неба.

На макушку лесной царицы возлагали корону – серебряный витой шпиль, похожий на гигантский леденец. Обматывали ёлку гирляндами разноцветных огней, украшали бусами, флажками и прищепляли к веткам маленькие подсвечники.

А потом развешивали на ней игрушки: стеклянные, из папье-маше, картона и разноцветной фольги. На нашем сказочном дереве мирно уживались не похожие друг на друга игрушки из разных эпох. Были среди них и новые, и старинные; встречались даже трофейные рождественские, брошенные немцами при отступлении.

После этого мы с дедом Василием и мамой Олей укутывали ёлку серебряным и золотым «дождиком». А крестовину231 покрывали толстым слоем белой ваты, так что вырастал целый сугроб. И наконец водружали посреди ватного сугроба знатного деда-мороза.

Самый праздничный праздник врывался в дом с боем кремлёвских курантов. На ёлке переливались огни, и в их отблесках рождалась сказка. А тёмно-синяя ночь за окном подмигивала леденцовыми звёздами и звала на улицу.

Я выходил на крыльцо. Под луной искрился снег. Над огородом Славика Лахно примёрзло к небу созвездие Ковша. И было это словно вчера…

Помню, как-то я получил в подарок от мамы Дины долгожданную железную дорогу. И когда механический поезд зашумел и побежал по рельсам, от восхищения я запел – в лесу родилась ёлочка…

Глава 6. С Новым годом!

Человек может потерять работу, и в личной жизни всё может оказаться непросто… Но никто не может лишить нас Нового года – он неизбежен, он всегда с нами! И чтобы напомнить об этом людям, я поздравляю их с Новым годом каждый новый день.

– Это по какому же календарю Новый год? – улыбаются мне в ответ.

– По внутреннему, – отвечаю я.

– И что это за внутренний календарь?

– Календарь радостных воспоминаний…

Пока я учился в начальной школе, мои зимние каникулы начинались в Городке и продолжались в Ленинграде. Вечером первого января мы с Василием Ильичом садились в автобус и ехали на Городокский железнодорожный вокзал.

Под усыпляющий перестук колёс сладко было думать, что поезд несёт тебя в город на Неве, в нескончаемый хоровод новогодних ёлок.

Мама Дина заранее покупала билеты на самые интересные новогодние представления: в Союз писателей, во Дворец пионеров, в Юсуповский и Таврический дворцы. В роскошных исторических залах мы кружились и пели:

Домой я приходил с несметными сокровищами – шоколадными конфетами, леденцами и диковинными в то время мандаринами.

А когда появлялось свободное время, мы ходили по музеям. Помню, как меня с первого взгляда пленил Малахитовый зал233 Эрмитажа. Я попал в волшебный лес уральских самоцветов, и казалось, вот-вот из зелёной стены выйдет сама Хозяйка Медной горы234 и протянет «каменный цветок»235. А потом мама показала мне картины импрессионистов236, и голова моя закружилась в водовороте переливающегося света.

В Русском музее я мог подолгу стоять перед полотнами Куинджи237. Его «Ночь над Днепром»238 притягивала меня лунным магнитом, а мерцающие во тьме краски пробуждали воспоминания о ночёвках с дедом Василием на берегах рек и озёр.

«Девятый вал»239 Айвазовского240 завораживал. Казалось, горы светящейся зелёной воды вот-вот обрушатся и затопят с головой. И чтобы уйти от морского шторма, я причаливал корабль своего воображения к «Витязю на распутье»241. Стоя на сказочном перекрёстке дорог, переносился в былины242: про Соловья-разбойника, Илью Муромца, трёх богатырей и стольный град Киев.

Когда мы с дедом возвращались в Городок, я, как знатный коробейник243, привозил горы подарков. Друзья с нетерпением ждали меня, чтобы по-столичному отпраздновать Старый Новый год. Мы раскрывали мои «короба» и пели:

Особо почитался у нас гигантский шоколадный жук с кремовой помадкой. Он был упакован в разноцветную фольгу и весил целых полкило. Толстый шоколадный панцирь приходилось распиливать лобзиком. Жук, словно живой, выворачивался из рук и пилился с трудом, уж больно твёрдым был его шоколад. В ожидании увесистого куска мы слизывали с пальцев сладкие вытекающие «внутренности». Именно тогда я понял, что сласти гораздо слаще, когда делишься радостью с друзьями.

Однажды, задремав после такого шоколадного пира, я оказался в королевстве Щелкунчика. Там стояла марципановая ёлка с живыми конфетами, а вокруг выстроились оловянные войска. В то время мы любили играть в солдатиков и стрелять из пружинных пушек мелкой охотничьей дробью. Завидев меня, солдаты взяли на караул, а я поздравил их – с Новым годом!..

Глава 7. Накануне чуда245

Чего только не бывает на свете под Старый Новый год! В эту ночь можно запросто повстречаться с чудом, да и самому всласть почудить.

Именно в такой вот предновогодний вечер, посмотрев по телику кино «Ночь перед Рождеством», я, Сашка Артюх и Машка отправились гулять. Мы с другом решили покататься на коньках на речном льду, а Машка, приехавшая из Ленинграда на зимние каникулы, увязалась вместе с нами.

Небо было звёздное и морозное, и только над месяцем, словно чья-то разинутая пасть, висела зловещая туча. Мы шли по натоптанной в снегу тропинке, до того узкой, что в темноте то и дело бухались в сугробы. Но нам это было только в радость.

Из трубы дома на том берегу Горожанки выползал дым, кольцами поднимаясь ввысь.

– Сань, как думаешь, долетит ли дым до звёзд? – спросил я друга.

– Ни за что не долетит, – встряла Машка.

– А может, и долетит, – почесал затылок Сашка. – Ведь долетел же чёрт из печной трубы до месяца в сегодняшнем кине.

От Сашкиных слов нам стало и жутко, и сладостно. Глаза сами собой стали всматриваться в выползающий из печной трубы дым. Из этого дыма я стал мысленно лепить ведьму верхом на помеле: голову, руки, ноги… И вдруг видение ожило и унеслось к звёздам!

– Ты видел? – крикнул я Сане.

– Конечно, видел! Чует моё сердце: быть нам сегодня без месяца.

Но Маня заспорила:

– Да это же была ведьма! А ведьмы месяцев не крадут. Это только черти месяцы воруют.

– Чёрт или ведьма, – какая разница, – рассудил Сашка. – Не всё ли равно, кто из них месяц стибрит…

За городом, видать, на болотине, раздался жуткий протяжный вой.

– Что это? – вздрогнула Машка.

– Не слышишь, что ли? Волк! Намедни в Волковой деревне волки собаку сожрали, прямо в будке.

– Мальчики, я хочу домой!

– Без чуда в такую ночь? Нет! Без чуда я домой не пойду, – заупрямился Саня.

– О каком ещё чуде ты надумал? – встревожилась Маня.

– Давайте похитим у Славика Лахно его снежную крепость!

– Да разве можно так?..

– В ночь под Старый Новый год всё можно: и ведьму в небо запустить, и крепость уволочь!

Вернувшись домой, мы взяли большую двуручную пилу, дедовские деревянные сани и прокрались на огород к соседям. Прямо перед нами возвышалась славикова ледяная крепость. Мы распилили её на части, перевезли и собрали в огороде деда Василия. Потом натоптали множество следов свиными копытами, которые мама Оля отложила для холодца, а свои – замели метлой.

– Во завтра-то будет!

– Завтра будет чудо!

И уже засыпая, я подумал: «Хорошо жить – накануне чуда…»

Глава 8. Лето зимой

В ту зиму Городок с головой занесло снегом. Улицы утонули в гигантских сугробах, а после расчистки превратились в глубокие туннели посреди снежных гор. Мы поднимали снег шу́хлями246 и сваливали на клумбу с розами деда Василия. А когда снежные кучи во дворе выросли до крыши сарая, снег стали вывозить на санях в огород.

Возможно, мы любим снег потому, что в нём осталось наше детство. Такие, как в детстве, снегопады теперь бывают разве что во сне:

Конечно же, такая зима была нам в радость. В огородах мы строили ледяные крепости и брали их приступом, забрасывая друг дружку снежками. Залезали на крыши и прыгали в толстое снежное одеяло. Пушистого покрова было так много, что мы увязали в нём по самую шею, словно в зыбучем песке248, и порой не могли выбраться без помощи.

Всей гурьбой играли в хоккей, катались на коньках, лыжах и санках. В нависших над обрывами сугробах мы прорывали норы и лазали по ним, рискуя оказаться в снежном завале. Но это лишь раззадоривало нас.

Когда я шёл гулять, на меня надевали две пары штанов и плотно натягивали на валенки, чтобы снег не попал внутрь. Вскоре одежда обледеневала и превращалась в рыцарские доспехи.

После прогулки взрослые с трудом вынимали меня из этого ледяного панциря. Одубевшие куртку и штаны с примёрзшими валенками ставили в таз и прислоняли к русской печке249. Пока мои латы оттаивали и обмякали, я отправлялся греться на печку. Здесь, на лежанке250, была расстелена дедова енотовая шуба, и я зарывался лицом в мягкий мех.

Сверху мне было слышно, как бабушка Ирина Егоровна печёт душистый хлеб с тмином. Она лязгала посудой, хлопала печной заслонкой и, скрипя половицами, выходила за продуктами то в кладовку, то в подпол251. Музыка дома постепенно убаюкивала меня…

Вокруг висели пучки трав, связки кореньев и наволочки с сушёными грибами. Я был окутан пьянящими запахами, от которых кружилась голова. Лёжа в пушистой енотовой шубе, я засыпал, и наступало – лето зимой…

Глава 9. «Зима снежная была»252

Дед Василий с внуком Гришей, 1958 г.

На нашей горе у колодца мы проложили санный путь. На морозе залили его водой, а внизу расчистили площадку для торможения и разворота. Когда снежный спуск обледенел, мы решили провести секретные испытания новых саней Славика Лахно. Эти огромные дро́вни253, обитые железом, были такие тяжёлые, что пришлось впрячься в них всей весёлой гурьбой. Мы тащили их, словно бурлаки́ на Волге254, и пели:

Рассчитывая на всенародную уличную славу, мы называли себя космонавтами255. Нас было четверо: командир корабля – Славик и космонавты-испытатели: Сашка Артюх, я и Лёнька Хазанов. Для солидности командир Славик надел лётный шлем, мотоциклетные очки и отцовские краги256.

Не обращая внимания на облепившую нас мелюзгу, мы молча расселись по местам и крепко вцепились друг в друга. По нашей команде ватага детворы дружно оттолкнула нас, и сани вихрем понеслись с горы. За нами бушевал снежный смерч. С бешеной скоростью промчавшись по ледяному жёлобу, мы вспороли белую целину, и сани врезались в заснеженную помойку…

Как птенцы, выпорхнувшие из гнезда, мы разлетелись в разные стороны… Словно в замедленной съёмке, вокруг нас кувыркался «космический мусор». Мне даже показалось, что посреди летящего хлама я вижу краги и шлем Славика Лахно. «Нет, рождённый ползать летать не может!» – подумал я и, словно тетерев, занырнул в пушистый сугроб257.

Увидев это, на горе попадали от смеха ребята:

Мы восстали из-под снега, словно снежные человеки258. А увидев остатки дровней, поняли – близок час неминуемой расплаты! Особенно для Славика. Мы помогли ему донести до дома заснеженные обломки некогда знатных саней. Мы уже были готовы разбежаться по домам, но, будучи верными друзьями, притормозили и спели на прощание:

Славик стоял понурый и молчаливый. В руках он держал разбитые очки, порванный шлем и краги. А вокруг – зима снежная была…

Глава 10. «В этой деревне огни не погашены»259

Рано утром с автовокзала Городка260 мы с дедом Василием уезжали рыбачить в деревню Загу́зье на озере Берно́во. В дореволюционной России оно считалось одним из наиболее рыбных и даже было описано в книге Сабанеева261. Здесь поймали самого большого леща262 в истории Российской империи – весом 18 килограммов 200 граммов.

Пробравшись по заснеженным буеракам263, ещё в темноте мы вышли на середину плёса. Начинало светать, и я увидел на льду небольшой сугроб. «Наверное, там засыпана прикормленная рыбаками уловистая лунка. Надо её раскопать», – решил я. Напрасно Василий Ильич отговаривал меня:

– Зря только время потеряешь. Пойдём на наше заветное место – там всегда клюёт.

Но я не слушал деда, и тот в конце концов махнул на меня рукой.

Я упорно, сантиметр за сантиметром, разбивал ледяную глыбу пешнёй264, а когда цель была достигнута – вляпался… Кто-то сходил здесь по большой нужде и тщательно всё прикопал. С глупым видом стоял я посреди озера: «Это ж надо! В погоне за счастливой лункой найти единственную на озере „кучу“!».

Клёв начался с самого утра. К полудню мы с дедом Василием натаскали полные ящики отборнейшей плотвы и изрядно проголодались.

Рядом с нами на берегу стояла деревня Буеры́265. Мы зашли в ближайший дом, незнакомые хозяева встретили нас, как старых знакомых. Они накрыли стол и поджарили яичницу с салом. За едой мы говорили обо всём на свете, словно добрые друзья.

Когда в сумерках мы уходили с озера, в береговых домах уже зажигались окна. По дороге к автобусу мы запели266:

Умиротворённые, ехали мы с дедом Василием в тёплом автобусе. После морозного озера далёкий Городок казался чудом земной цивилизации. Но мысли мои остались на озере, где по берегам горели огни ещё живых деревень.

Погасли окна многих деревень, и даже фундаменты домов размыло временем. Дворы заросли лесом, и теперь там бродят дикие звери. Но когда в ночи я вижу одинокий огонёк – во мне вспыхивает надежда. И, как молитву, я повторяю – в этой деревне огни не погашены…

Глава 11. «И снег, и ветер»267

Когда я вышел из нашего дома в Городке, свежий ветер зашумел под ушами старой шапки. Я знал, где скрывается ветер: в непроходимой чаще на высокой лесной горе. Отсюда вылетали вихри, чтобы разметать снег в полях, вздыбить его столбами и с хохотом швырнуть в лицо зазевавшемуся путнику. Мне хотелось пройти на Святое озеро напрямик, минуя наезженный санный путь. Бешеный ветер проносился по заснеженным просторам, но я не боялся ветра, ведь он был моим другом.

В поле разгулялась лютая метель. Снег падал гуще и гуще и наконец повалил сплошной белой стеной. Казалось, небо закружилось, перевернулось и теперь было где-то под ногами. Моя одежда хорошо укрывала от всепроникающего снега. Мне даже стало жарко, я расстегнулся и запел:

С трудом продвигаясь по ледяным бороздам заметённой пашни, я шёл и шёл прямо вперёд. А когда обернулся, увидел свой петляющий след. В жизни часто бывает так: идёшь прямо к намеченной цели, но оглянешься и поймёшь, что следы плутают в прошлом…

Всё вокруг кружилось и вьюжилось. Я сбился с пути. А в голове, под гулкий аккомпанемент сердца, стучало:

Вьюга завеивала мой след. Но тут я заметил электрическую линию. Поющие под ветром провода не могли обмануть. Они басили: «Положись на нас! Путь наш прям!».

Под жгутами проводов протянулась цепочка заснеженных следов. Видно, какой-то охотник искал добычу, да устал плутать в поле меж сугробами и выбрался к столбам. Я старался ступать по его следам. А стена электролинии рассекала передо мной лес и поле: ей были нипочём холмы и овраги, озёра и болота – ведь провода несли людям свет…

Вскарабкавшись на взлобок268, я провалился в снег по пояс. А свалившись с верховины269, утонул в сугробе чуть не по самую шею. И не помогла бы мне хвалёная высоково́льтка270, не наткнись я на кресты – одинокий санный путь, перечеркнувший просеку полозьями дровней. Через поле, лес и метель пролегла эта утрамбованная санями сельская магистраль. Деревня, словно убоявшись потеряться в снегах, привязалась к райграду271 своей дорогой.

Санный путь знает всех зверей в лесу, а сам лес – его закадычный друг. Иногда свирепый буран хохочет, заметая деревеньку снегом, заваливая сугробами просёлок, ломая вешки272 в полях. Видя это, стонет под вихрями старый лес, да не может помочь своим друзьям: дороге и деревне. Если бы лес мог сойти с места и укрыть их в себе! Но мёрзлая земля цепко держит корни деревьев. И плачет старый лес от собственного бессилия…

Беспредельна власть ветра и снега в такую ночь, оттого и свирепствует буря, бросая людям свой вызов. Но к утру метель стихает, и рождается новая дорога. А на месте поломанных и занесённых вех встают новые. Иначе и быть не может, пока из деревни в город выезжают сани и идут люди…

Эта дорога и привела меня к заснеженному озерцу, которое притаилось у подножия горы. И теперь ноги сами поспешали вниз. Я прихожу сюда вновь и вновь, и сердце радостно бьётся оттого, что горит над Святым озером моя звезда.

В тот день совсем не клевало. Я пробил полсотни лунок, перепробовал разные снасти. И хотя за целый день поймал одного лишь окунька, был счастлив.

Когда после рыбалки я возвращался домой, Городок встречал меня россыпью тусклых огней. Словно голодный волк, на узких улочках завывал ветер. У самого дома меня окликнул сосед. Узнав о моём улове, он сочувственно покачал головой:

– Да разве же это рыбалка! Вот наши ездили далеко и поймали много…

Я хотел ему всё объяснить, но вспомнил, какие зелёные лапы у зимних елей, и ничего не ответил…

Отряхнувшись от снега, я вошёл в дом и поздоровался с дедом Василием.

– Погодка нынче славная! – улыбнулся дед.

– Ветер в поле леденющий! Не иначе, бесы разгулялись на белом приволье…

– Снежные духи не сбили тебя с пути?

– Конечно, нет! Ведь я пел твою песню:

И я пошёл отогреваться у жаркой русской печки. Мороз и ветер не причинили мне никакого вреда, от них лишь сильнее раскраснелось лицо.

Засыпая, я видел, как иду в неведомую даль, а навстречу мне – и снег, и ветер…

Глава 12. Обещание завтра

Сколько рассветов и закатов встретил я на городокских озёрах! Мне кажется, я ушёл на них в детстве, да так и не вернулся. А собранные здесь солнечные воспоминания до сих пор освещают мою жизнь…

Солнце восходит по-разному: торжественно, весело, печально и даже зловеще. Сегодня оно встаёт отрешённо. И цвет у всплывающего светила бывает: червонный, малиновый, багровый и даже кровавый. Сейчас он жёлтый, почти лимонный.

Выйдя на лёд, я оглянулся на Городок: мороз придавил город к земле, и деревья белыми стали, того и гляди – воздух начнёт замерзать. Ну ничего, на восходе солнца всегда студёно, днём непременно потеплеет. А вечером сердце угреется цветом заходящего солнца!

На уго́ре273 погуливал огненный ветришко. Хотелось побыстрее скрыться от него внизу – в озёрной впадине. Да и озеро брало своё: манило, сулило радости и настраивало на бодрый лад.

Из лунки, будто из кастрюли с горячим бульоном, валил пар. Леска обмерзала и плохо слушалась. Хотя я ловил на уссухе274, мне с трудом удалось установить глубину. Над снегами застыло мутное солнце. Время отсчитывало час за часом. Клёва не было.

Изморозь поднялась с Бас-острова и, выстужая всё на своём пути, медленно ползла в мою сторону. Как бы не обморозиться. «Сейчас, пожалуй, за тридцать!» – пронеслось в мыслях. Но тут начался клёв, и я забыл обо всём на свете.

Леденящее облако прошло стороной, и вновь открылось сиреневое небо. На снегу остались замерзать несколько крупных окуней. Клёв прекратился. И на меня нахлынуло…

В жизни часто бывает так: когда налетит сильный ветер, гроза загремит в небе, ливень с градом хлестанёт землю, или воздух начнёт замерзать, нередко приходит то, о чём мечтаешь, словно кто-то испытывает тебя…

За полдень муть с солнца немного сошла и стало чуток теплее. Меня окружило белое безмолвие. Словно с высокой горы я увидел озеро и себя – чёрной точкой на нём. А вокруг простирались завьюженные леса, над которыми сочился неясный свет зимнего солнца.

Поплавок вздрогнул. Я вытащил махонького окунька и бросил его в лунку, назидая:

– Ступай-ка восвояси, грейся себе на здоровье, да в другой раз будь осмотрительней, понимай, куда прёшь. А то у нас тут, на поверхности, – это тебе не в вашей зимовальной яме275. Тут, брат, один мороз чего стоит, – и задумался…

Неровная нынче зима: то морозы, то оттепель, да и ветра дуют со всех сторон. Я знаю, что погода для рыбалки неподходящая, так зачем же вновь и вновь прихожу на озёра? Быть может, в поисках счастья?..

Так и прошёл этот короткий зимний день. И перед глазами стоял обмёрзлый в лунке поплавок, белый-белый снег да сиреневое небо.

Темнело, когда начался клёв. С каждым разом окуни попадались один крупнее другого. Давно уже я бросил свои варежки на снег и отогревал руки за пазухой, но пальцы совсем закоченели. И тут я подсёк здоровенного окуня, каких раньше никогда не ловил. Леска тренькала, как балалайкина струна, вот-вот могла лопнуть, и нельзя было наддать. А тяжесть, приближаясь к лунке, становилась всё весомей. Мне даже показалось, что окунь сквозь лёд тянет меня в студёную бездну, в её чёрную пасть.

Вспомнилось, как однажды я шёл по только что застывшему озеру. Налетел косой дождь. Снег на льду растаял. И чудилось, что идёшь прямо по водной глади. Каждый шаг тогда был преодолением самого себя.

Очнувшись, я увидел, что всё ещё вываживаю рыбину. Ежели не вытяну сейчас, то отморожу руки! – мелькнула мысль. Окунь, глотнув обжигающего воздуха, трепыхнулся – и был таков. С мормышкой вместе.

По дороге домой, на угоре, я увидел закат и подумал: восходит солнце по-разному, но заходит всегда одинаково – умиротворённо, кротко, обнадёживающе, суля усталым покой, а влюблённым беспокойство. А свет у закатного светила вечно один, пусть и с оттенками, ведь в нём сокрыто – обещание завтра…

Глава 13. Цвет заходящего солнца

На следующее утро мороз отступил. Рыба не клевала. Но я терпеливо сидел в удачливой заводи, ждучи счастья в надёжной лунке. На душе, как на небе, было светло и спокойно. За моей спиной беспечально шумел боро́к, а впереди лиловела приветливая гладь. И лица снега, камышей, сосняка, воздуха взирали на мир цепкими человечьими глазами, глядели на жизнь совсем по-людски: откровенно, жалостливо, потаённо, всевидяще…

Вспомнилось перволедье и гул пешен, и звонкая перекличка рыбаков, и предостерегающее потрескивание льда под ногами, и сверкающая серебром рыбья стая под самым прозрачным льдом…

Мысли рождались сами собой, словно приходили извне. Здесь, на озере, я особенно остро ощущаю жизнь, ведь озеро то спит, то просыпается. И зависит это от того, из-за какой горы подует ветер. Так и клёв будет, если с юга, а если с севера, то пронзит он тебя насквозь, и ты поймешь, что такое холода. Жизнь рождается в тепле и приходит с юга.

А ещё ты увидишь, что каким бы пасмурным ни был день – под вечер часто проглядывает солнце и небо голубеет к морозу. И тогда откроется главное – где-то в глубине плавает твоё счастье. А может, вовсе и не твоё? Может быть, оно просто наталкивается на твой крючок и дарит волшебные мгновения? Но стоит прикоснуться к нему, и счастье превратится просто в крупную рыбину.

День близился к концу, но никто больше не пришёл на Первое озеро. Ну что же, я здесь не одинок: со мной лес, наступающая ночь да мороз… И тут от резкого удара удочка чуть не вырвалась из моих рук. Но на этот раз леска была крепкая. А всё-таки счастье больше, когда его вываживаешь на тонкой леске, – мелькнула мысль.

Двухкилограммовый окунь с трудом пролез в лунку, обмёрзшую к вечеру. И я увидел в его губе свою мормышку, похищенную накануне. Так вот он, тот редкий случай… Впрочем, может быть, и не редкий. Ведь рыбы возвращаются на свои уссухи, как и мы в свои дома. Всё живое в мире, словно бумеранг, пущенный умелой рукой, неизменно стремится к своим истокам.

Смеркалось, но горизонт всё ещё не хотел гаснуть. Во́роны взлетели с соснового острова и закружили над озером, зловеще каркая. Я оглянулся…

По заснеженным просторам кто-то двигался. Он медленно приблизился, весь завьюженный, почему-то без шапки, пристально поглядел на меня и проплыл в сторону пылающего заката, в безлюдный снежный простор…

Мороз вновь крепчал. Громово́ трескался лёд на озере. Пушечными залпами рвался и оседал. Сне́ги стали синими, с огненным отливом. Над Воробьёвыми горами и Бас-островом во всё небо разливался закат – необыкновенно яркий и многокрасочный. Его не могла передать ни одна земная краска. Он был не красный, и не оранжевый, и никакой иной, людьми обозначенный.

И тогда, не жалея голоса, я закричал в оледенелое безмолвие:

– Это – цвет заходящего солнца…

Часть третья. Звезда рыбака

Глава 1. Рыбы Нового Завета

Фрагмент напольной мозаики храма сщмч. Киприана и мц. Иустины в Юкках

Греческое слово «и́хтис» переводится как «рыба», откуда и происходит название науки ихтиоло́гии276.

«Ихтис» также является акронимом277 вероисповедной формулы – Иисус Христос, Сын Божий, Спаситель278. На первый взгляд может показаться, что это лишь игра слов. Но первохристиане, сознавая себя служителями Божьего мира с его рыбами, птицами, растениями и животными, видели в таком акрониме особый смысл.

По выражению Августина Блаженного, Христос таинственно понимается под именем рыбы, потому что, погружённый в смертность мира, как в бездну вод, Он остался живым, то есть безгрешным, и теперь, подобно рыбе, извлеченной из глубин, подаётся верующим в таинстве Евхаристии279.

Изображение рыбы было тайным знаком христиан во времена гонений в Римской империи. Прежде чем начать разговор с незнакомцем, верующий во Христа рисовал на земле или в воздухе «пароль» – часть контура рыбы. Если собеседник был христианином, то в качестве «отзыва» заканчивал рисунок. Так первые христиане узнавали друг друга; как говорится в русской пословице: рыбак рыбака видит издалека.

Самые ранние сюжеты с рыбами встречаются в римских катакомбах. Чаще всего в евхаристических сценах. Например, рыба, несущая на спине корзину с хлебами и бутылью вина, является символическим изображением Христа, дарующего миру Причастие.

В Новом Завете мы видим немало чудес с упоминанием рыб: насыщение народа в пустыне хлебами и рыбами280; лов святого Петра и трапеза воскресшего Христа с учениками на Тивериадском озере281.

В толкованиях притчи о статире282, который надо вынуть изо рта первой пойманной рыбы и отдать в качестве жертвы для Иерусалимского храма283, образ рыбы связывается с нашим искуплением Господом Иисусом Христом. Святитель Кирилл Александрийский говорит, что «рыбы – это мы, извлечённые из прискорбных волнений жизни, словно бы из моря, и благодаря апостольской уде имеющие в своих устах Христа – царский статир…»284.

Многие из апостолов были рыбаками, но Господь обещал сделать их «ловцами человеков»285. «Неводу, закинутому в море и захватившему рыб всякого рода»286 уподобляет Спаситель Царствие Небесное. И в наше время рыбалку порой называют «апостольским практикумом».

Глубинный смысл символа рыбы поэтически осмыслил знаменитый христианский богослов Тертуллиан287: «Мы же, рыбки, вслед за „рыбой“ нашей Иисусом Христом, рождаемся в воде, сохраняем жизнь не иначе, как оставаясь в воде»288.

Возможно, поэтому «молитва» для меня звучит как поэтическая и духовная рифма к слову «ловитва»289.

Когда я жил в Городке, то хотел стать ихтиологом290… Но стал врачом, священником и теологом291. И сегодня я благодарен Богу за непостижимость Его путей и за то, что мы христиане – рыбы Нового Завета…

Глава 3. Ихтиолог

Всё лето я проводил на Горожанке, где загорал и купался с ребятами. Можно сказать, я жил не на речке, а в речке, из которой практически не вылезал.

На летние каникулы в Городке собиралось множество мальчишек и девчонок из разных городов Советского Союза. Маек и рубашек в ту пору мы не носили – ходили в одних плавках, от этого к концу лета становились чёрными, как негры292.

Иногда мы с друзьями ловили рыбу руками, занырнув под затопленный куст, камень или корч293. В этих подводных домах всегда кто-нибудь да жил: налим, голавль или рак. Часто здесь дремала здоровенная рыбина. Я нащупывал её под корягой, крепко хватал за жабры и выволакивал на берег.

Однажды к нам в Городок приехал Леонтий Павлович Шишко294. Во время наших походов по рекам и озёрам на привале у костра он исполнял на гитаре свои песни:

Дядя Лёша пел так проникновенно, что меня пронзала жалость ко всем пойманным рыбам.

В огороде деда Василия, у колодца, стояли бочки с водой для поливки огорода. В них жили пленённые мной рыбы, которых мы с дедом использовали как живцов. Я наблюдал за ними, менял воду и кормил, а после песни дяди Леонтия стал потихоньку выпускать обратно в реку.

Меня всегда манили старые мельницы и речки между озёрами. Весной, когда эти речушки разливались, по ним на нерест шли огромные рыбьи стаи. Но если их русла были запружены бобровыми плотинами или упавшими деревьями, косяки не могли пройти к нерестилищам295. Тогда мы с ребятами разбирали эти запруды, чтобы рыбы свободно текли дальше. А когда вода спадала, расчищали ручьи от корчей для будущего рыбохода. Мне очень нравилась работа рыбьего лоцмана, и я мечтал стать ихтиологом, чтобы помогать рыбам. Я даже решил поступить в Ленинградский университет на отделение ихтиологии и как-то поделился своими планами с дедом.

– У тебя есть время подумать, – ответил Василий Ильич.

Я подумал, подумал и пошёл учиться в Военно-медицинскую академию. Моей детской мечте не суждено было сбыться, но на всю жизнь я полюбил реки, озёра и моря. И теперь считаю, что тот, кто любит подводное царство рыб, и есть настоящий – ихтиолог…

Глава 3. Ледоход

В Юкках идёт снег. Снежные заряды, подхваченные порывами ветра, становятся всё плотнее. И вот уже воздух за моим окном превращается в кипящую снежную лавину, которая надвигается на дом. А навстречу ей плывёт тихая песня:

Зима пытается вырваться из «котла»297 весеннего окружения и идёт на прорыв. Но не хватает у зимы снеговых полков и морозных орудий. Не прорвать ей оборону весны. Не остановить наступление весеннего воинства.

Но снежные вихри не сдаются – они подхватывают меня и переносят в Городок. Сверху я вижу наш старый дом и дорогу возле дома. Дорога эта была построена в стародавние времена, ещё при царе Горохе298. В детстве, гуляя по ней, я напевал:

Весной, когда дружно таяли снега, улица наша превращалась в реку. Вода стекала в огороды и затапливала подвалы домов. И тогда на битву выходили мы, мальчишки, спасая город от неминуемого потопа. Это было и важной работой, и увлекательной игрой.

В переулке за нашим забором слежавшийся за зиму снег превращался в лёд. Пешнями и топорами мы прорубали проход в метровой толще льда, и тогда потоки уличного разлива с шумом устремлялись в Горожанку.

Наконец наступало время спуска на воду нашей флотилии. В ней были корабли самых немыслимых конструкций, сделанных из дерева, пробки и пенопласта. Мы наперегонки бросались к ручью и запускали свои посудины, а если они застревали среди льдин и мусора, то мётлами подгоняли их вперёд. Подмытые снежные берега проламывались, мы промокали по пояс, но не обращали на это никакого внимания.

Когда вода сбегала с дороги, обнажался мостовой булыжник. И между камней, словно грибы-подснежники, вырастали болты и гайки, отвалившиеся от машин при езде по зимним ухабам. Я любил очищать дорогу от этого подснежного мусора и, собрав богатый металлический урожай, торжественно вручал его деду.

– Молодец! В хозяйстве сгодится всё, даже пулемёт! – хвалил меня дед Василий.

В лучах закатного солнца вспыхивали мокрые камни мощёной дороги, и мне казалось, что это взлётная полоса, уходящая прямо в небо. Я мчался по улице и как будто взмывал над весенней землёй, её вскрывшимися реками и озёрами с набухшим льдом.

Весна брала своё, и однажды во время половодья в Прудке прорвало плотину. Наша милая речка разлилась, забуянила не на шутку и стала неузнаваемой – широкой, блескучей и шумливой. И по ней двинулся лед…

Всем мальчишкам очень хотелось покататься на льдинах, но по большой воде до них было не добраться. Так что оставалось лишь наблюдать с берега, как ледяные глыбы со скрежетом сталкиваются на стремнине. Разбиваясь, они ещё больше запруживали реку и увеличивали весенний разлив.

В то время в нас не было ни капли печали. Мы любили ледоход, любили идти вдоль Горожанки за плывущими льдинами. А когда ранним утром идёшь по берегу бурлящей реки, думается только о хорошем. Скоро всё растает, лёд и снег исчезнут без следа, но талые воды разбудят землю, напоят её соками жизни. Сырая весна – хорошая пашня. И берёзовый сок не весенний ли ручей?..

Наше детство выпало на те годы, которые позже назовут «оттепелью». Это было время подъёма в литературе, музыке и кинематографе. Были написаны любимые песни, сняты дорогие сердцу фильмы. Тогда «рождался новый кинематограф, прорыв следовал за прорывом – награды Канн чередовались с призами Венеции, это была настоящая „золотая эра“ нашего кино…»301. Но внезапно оттепель закончилась, и появилась целая планета «замороженных» фильмов302.

Я рос среди рек и озёр и видел, как оттепель заканчивается ледоходом. Видел, как происходят столкновения и крушения, а когда вода спадает, на берегу остаются самые большие льдины. Они медленно тают, алмазными глыбами сверкая под лучами горячего солнца…

В детстве мы радовались весенним разливам и выброшенным на берег льдинам, новым фильмам и любимым песням и не догадывались, что бывают фильмы, не вышедшие на экран. Но мы знали наверняка: каким бы толстым ни был панцирь льда, придёт весна, и неизбежно начнётся – ледоход…

Глава 4. «Звезда рыбака»303

На Горожанке мы рыбачили круглый год. Летом ловили уклею, ельцов, головлей и пескарей, а зимой обходили все заветные места и рассматривали подо льдом рыбу. Обнаружив в заводи у течения сверкающую стайку, мы сверлили над ней лунки и забрасывали удочки. А заметив под вмёрзшим кустом крупного головля, пробивали лёд и опускали свои мормышки прямо ему под нос. Так что выбора у головля не оставалось – приходилось клевать. Но главная рыбалка начиналась весной.

Сразу после ледохода рыба из Лугового озера устремлялась на нерест в Горожанку, и река наполнялась щуками304, язями, налимами305, плотвой306… Щук мы ловили на живца, язей и плотву – на червяка, а на налимов ставили донки307. Когда рыба переставала клевать, брались за накидки – огромные сачки на длинном шесте. Размер накидки и длина шеста зависели от роста и силы рыбака.

Наки́дочник забрасывал гигантский сачок недалеко от берега и в высоких болотных сапогах двигался вниз по течению. Навстречу ему шла рыба и в мутной воде сама заплывала в накидку. Рыбак лишь перекладывал добычу в торбу308, волочившуюся за ним по воде, где рыба долго сохранялась живой, как в садке309.

В основном такой ловлей занимались взрослые. Спускаясь по реке, они проходили с накидкой не один километр, и улов у них бывал хоть куда – несколько крупных щук и язей по паре килограммов. Нам же большие накидки были не по силам, а в малые попадались лишь курмели́310 и прочая мелочь.

Но самое азартное время наступало после нереста язя, когда у него начинался жор311. Тогда вдоль берегов выстраивались с удочками все городокские рыбаки. Если язь засекался, счастливец медленно выводил рыбину. Язи попадались весом от одного до двух килограммов, но иногда клевали и гиганты, сокрушавшие любую снасть. В то время мы, мальчишки, не решались в одиночку тащить крупного язя, боясь упустить, и в случае поклёвки передавали удочку взрослым.

Постепенно половодье спадало. Горожанка возвращалась в свои берега. Вода из мутной становилась прозрачной, и осторожный язь переставал клевать.

Мне было восемь лет, когда я решил самостоятельно поймать рыбу своей мечты. Понимая, что для этого понадобится снасть, не заметная в чистой воде, я выпросил у деда кусок дефицитной гэдээ́ровской лески312. К этой тонкой, но крепкой леске нежно-фиолетового цвета я привязал самый маленький крючок-заглотыш. На такую хлипкую удочку313 язя у нас не ловили: считалось, он сразу всё оборвёт. Но я был уверен, что всё же сумею взять язя!

Поутру я пришёл на речку. Все вокруг ловили плотву, но я упрямо нацелился на язя. Я насадил пучок червей, забросил удочку, и почти сразу у меня кто-то решительно клюнул…

Я подсёк крупную рыбину и, когда леска натянулась до предела, стал аккуратно вываживать. От напряжения леска звенела, как балалаечная струна, но я был крайне осторожен. Мне пришлось пройти по течению более ста метров, прежде чем удалось вывести на мелководье язя-великана. Пока все удивлялись моей добыче, я поймал второго – такого же большого. Глядя на меня, рыбаки бросили ловить плотву и взялись за язя, но на их толстые советские лески не клевало. Так что в тот день на Горожанке я стал абсолютным чемпионом по ловле язей.

Помню, как ко мне подошла учительница по сольфеджио, заядлая рыбачка Нонна Викторовна:

– Ну ты и мастер!

С нескрываемым восхищением погладив моих язей, она стала допытываться, в чём секрет моего успеха. Я обрадовался такому вниманию и рассказал, что всё дело в особой немецкой леске.

Улов я нацепил на кука́н314 и торжественно понёс домой. Я не пошёл напрямик, а решил дать крюк в пару километров, чтобы продефилировать со своей подчёпкой315 по центральным улицам. Встречные люди, глядя на моих язей, охали и ахали. Меня распирало от гордости, но я крепился изо всех сил. А потом не выдержал и громко запел:

В дальнейшем я выловил немало трофейных316 рыб на реках и озёрах, в морях и океанах. Но ту рыбалку считаю главной в своей жизни, ведь она сделала из меня настоящего рыбака. Иногда я вижу, как счастливый иду с язями по родному Городку:

Думаю, именно в тот день и зажглась в небе моя – звезда рыбака…

Глава 5. Майский жук

Весна – время таинств. Весной просыпается земля. Весной воскресает жизнь. Как только на деревьях появляются первые листья, об этом извещает ликующий птичий хор. Но вечер, когда вылетают майские жуки317 – фееричный318…

Происходит это на закате солнца. Сперва в воздухе барражируют319 невесть откуда появившиеся одинокие жуки-пилоты. Потом на ветки рассаживаются жуки-разведчики. И вскоре несметные полчища майских жуков облепляют все деревья. А жуки летят и летят… Так что жужжание жучьих эскадрилий перекрывает даже пение птиц.

Майские жуки – знатная наживка на крупного язя, а самым лучшим местом охоты на них был горсад320 – настоящее царство майских жуков. Здесь под вековыми липами притаилась танцплощадка, так что жуков мы ловили под аккомпанемент ВИА «Лель»321.

В этом таинственном саду находился и кинотеатр «Родина», где мы смотрели «Подводную лодку Т-9»322 и фильмы про неуловимого Фантомаса323. Эти фильмы всецело завладевали нашим воображением. Но лично меня больше всего поразила фантомасова подлодка, в которой международный преступник скрывался от бесстрашного неудачника комиссара Жю́ва.

Когда впервые с киноафиши на меня глянул синелицый человек, похожий на инопланетянина, – душа ушла в пятки324. Эти необыкновенные плакаты придумывал наш любимый учитель рисования – Борис Иванович Майоров. Они сражали наповал! Мы, как зомби325, ходили на все сеансы «Фантомаса» подряд. И всякий раз, когда злодей замогильным голосом выводил своё знаменитое «Ха! Ха! Ха!», тряслись, как собачьи хвосты.

Взрослые были странными людьми: им нравились фильмы о любви. После фильма «Нежность»326 вечерами с танцплощадки доносилось:

А нам нравился – «Фантомас»! И мы переиначили эту песню на свой лад:

Мы любили дядю Борю, ведь он был не только отличным рисовальщиком, но и знатным удильщиком. Не раз мы рыбачили вместе с ним на городокских озёрах, и обловить его было ох как непросто!

А Жана Маре328 полюбили ещё до «Фантомаса», после фильмов «Граф Монте-Кристо» и «Парижские тайны». Посмотрев «Железную маску», где дядя Жан играл д`Артаньяна, мы твёрдо решили стать мушкетёрами и теперь ходили по Городку со шпагами. Готовясь к серьёзным схваткам с неведомым противником, мы «выковали» клинки из толстой проволоки, а гарды329 сварганили из консервных банок…

Одним солнечным вечером я поймал в огороде майского жука-мутанта размером с крупную полевую мышь. И мы с Сашкой Артюхом, Славиком Лахно и Лёнькой Хазановым отправились на глубокий омут ловить язей.

Как только снасть с гигантским жуком тяжело плюхнулась в воду – тотчас клюнуло… Все вместе мы схватились за удилище и стали тянуть из воды что-то неподъёмное. Мы замерли, ожидая увидеть язя-монстра. Но из бездонного омута с бурлением всплыла… Фантомасова подлодка!!!

Люк бесшумно откинулся, из него высунулась синяя голова и презрительно прогундосила330:

– Ха! Ха! Ха!..

Мы присели от страха, но, вспомнив, что при нас шпаги, выхватили их и в ужасе прокричали:

– Фантомас! Снимай маску!

Жан Маре не спеша стянул с головы синюю резину и подмигнул мне:

– Привет, подводник!

– Почему подводник? Я не подводник! Я мушкетёр! – возмутился я.

– Ха! Ха! Ха!.. – сказал Фантомас-Маре и на прощание помахал рукой.

«Какая-то фантасмагория!» – подумал я. Мне бы и в страшном сне не приснилось, что в своё время я и правда буду служить на подводной лодке331…

Когда я проснулся и вышел на крыльцо, солнце уже село, а воздух, напитавшись светом, тихо лучился. Вокруг мирно кружили майские жуки. Я долго вглядывался, нет ли среди них жука-мутанта, но все жуки были одного размера. А стоило мне окончательно успокоиться, как на моё плечо грузно приземлился шоколадный332 – майский жук…

Глава 6. Ночь на мельнице в Третьяках

Когда я учился в четвёртом классе, на киноэкраны СССР вышел фильм «Вий»333. И теперь нам повсюду мерещилась нечистая сила. Чтобы от неё защититься, кто-то стал тайно носить крестик или иконку, а кто-то пробовал пить чай с чесноком или осиновой стружкой334. Других способов борьбы с чертовщиной мы не знали: в Городке не было ни одного действующего храма. И немудрено – вся Витебская область, по указанию Хрущёва335, была провозглашена центром образцового атеистического воспитания населения.

Мы любили леса и поля, реки и озёра, болота с их туманами, восходы и закаты. Мы разговаривали с ними, словно с живыми. Родная природа была наполнена неразгаданными тайнами и на время заменила нам храмы. И слово «святое» мы произносили, лишь говоря о нашем любимом Святом озере. Так, сами того не ведая, – мы искали Бога…

Старая мельница в Третьяках всегда притягивала меня с неодолимой силой. Здесь падающая вода промыла за плотиной глубокий омут, где жило до про́пасти336 рыбы. О таких заповедных местах писал Фёдор Абрамов: «Леса по этой речке пока ещё не были вырублены, кишмя кишели337 зверем и птицей, а сама речка была забита рыбой»338.

Иногда под вечер мы отправлялись к мельничному омуту в надежде наловить налимов. Одна из таких рыбалок вспоминается и поныне…

Тепло, очень тепло, всё вокруг так и пышет жаром. Напекло за день землю, ночь будет ласковая. Солнце залезло наполовину за гору. Высунувшись оттуда, оно ещё светит, частью скрытое тучей, словно кусок битой огненной тарелки. Но и этот осколок прячется прямо на глазах.

Мельница отдыхает после тяжёлого дня. Был большой помол, и жернова поработали на славу. А теперь они остановились и тихонько поскрипывают, и половицы тоже вздыхают. Тяжело в такую жару молоть муку.

Мельница старая. В ней и днём сумрак. В щели со всех сторон просачиваются солнечные лучи, и в них кружится мучная пыль. Под крышей всё затянуто паутиной, на которой густо осела мука; даже пауки ею покрылись и стали какими-то мучными. Паутина под ветхой кровлей местами проседает клочьями, и тогда сквозь неё видны летучие мыши, висящие головами вниз. И кажется, что сейчас из мрачных глубин мельницы выйдет старая зна́харка339, трясущимися руками снимет мышей и бросит их в котёл, бормоча заклинания. Что и говорить, хозяйство запущенное.

Мельница у реки, а на горе дом мельника. Пока мы с ребятами заготавливали дрова для костра, солнце уже село. Лес сразу вырос, от мельницы побежала огромная тень, сначала по горе, потом по реке, но, коснувшись воды, остановилась и застыла. Почему? Да это луна взошла над землёй и медленно поплыла по небу. Река вспыхнула и засверкала под её светильником в струе течения. Ну и тишина стоит: даже мельница перестала скрипеть!

Вскоре ночь вступила в полную мощь. Луну временами закрывают облака, и тогда черно кругом, хоть глаз выколи! А когда тучи расползаются – так лунно, что хоть зажмуривайся!

Вдруг послышался шум. Что-то скрипело в мельнице.

– Никак жёрнов крутится?

– Видать, мельник забыл запруду закрыть.

Всей гурьбой мы вскарабкались по глинистому откосу и на плотине долго всматривались в непроглядную тьму, пока кто-то не посветил фонариком. Но запруда была закрыта, и мы вернулись к костру.

– Чего только ночью не почудится!

– Постойте! Всё-таки в мельнице что-то происходит!

– Дайте-ка сбегаю, погляжу, что за баловство!

Я осторожно подошёл к мельнице и в полуночной тишине расслышал, как чьи-то когти царапают о старые половицы и раздаётся повизгиванье. А тут и луна высунулась из-за косматого облака и осветила мельницу призрачным светом. Я заглянул в щель и в лучах луны увидел мелькающие тени и чей-то длинный хвост.

Спотыкаясь в темноте, я пулей пролетел по плотине и кубарем скатился к реке:

– Ребята! Там черти!..

– Какие ещё черти?

– Обыкновенные! Из сказок!..

Все оцепенели. Но ненадолго. Наше любопытство было сильнее страха, и, набравшись мужества, мы на цыпочках подкрались к мельнице. Мне протянули фонарик, и я дрожащей рукой посветил в дверную щель. От луча света во все стороны сиганула перемазанная мукой стая…

– Да это же мельничные крысы!..

– Какие здоровенные!

– Прямо с кошку!

И мы дружно расхохотались.

А когда вернулись к омуту, начался бешеный клёв налима, так что стало не до чертей.

Жор закончился. Я взглянул на небо, и мне показалось, что месяц собирается заплясать.

Ну и тёплая же была тогда ночь – ночь на мельнице в Третьяках…

Глава 7. Бык да баран

Неподалёку от нашего дома в Городке, на улице Карла Маркса, жил старый еврей – Муля Бык.

Хотя Муля казался нам стариком, было ему едва ли за пятьдесят. На войне его контузило340 и повредило ногу, отчего Муля не только хромал, но и слегка тронулся умом. Мы побаивались его, но любили дразнить, ведь мальчишки – народ жестокий.

Муля Бык целыми днями сидел на лавочке возле дома и что-то бубнил себе под нос. Мы подкрадывались к нему с разных сторон. Один из нас брал в руки красную тряпку, изображая тореадора, а другой рыл ногой землю, мыча, как бык. Остальные же хором распевали: «Тореадор, смелее в бой, тореадор, тореадор…»341. Глаза Мули быстро наливались кровью, за что его и прозвали Быком. А чтобы окончательно довести его до белого каления, мы дружно скандировали:

– Муля – Бык…

– Муля – Бык…

Инвалид не выдерживал и бросался в погоню. Но наша борзая банда вмиг разбегалась врассыпную. И, тяжело прихрамывая, Муля ни с чем возвращался на свою скамью.

Он никогда не жаловался на нас, и вскоре мы окончательно обнаглели. Бессовестно дразня Мулю Быка, мы пьянели от страха и безумного азарта, и нам было наплевать на то, что он при этом чувствует.

В десяти километрах от Городка находилась деревня Войха́ны, где на реке Усысе стояла плотина с гидроэлектростанцией342. Перед плотиной образовался трехкилометровый разлив с глубокими омутами – рыбы здесь было пруд пруди343. С годами необходимость в местном электричестве исчезла, поскольку электроэнергия стала подаваться из Витебска. ГЭС пришла в запустение, плотину забросили, и однажды весеннее половодье, подмыв дамбу, прорвало застовы.

Вода плотинного разлива постепенно сбежала в нижние реки: Оболь и Западную Двину, а Усыса вернулась в старое русло, которое переполнилось рыбой. И в реке открылся бешеный клёв. Голодные щуки бросались на всё подряд, казалось, они могут перекусить не только леску, но даже проволоку. Тяжеленные лещи, размером с большой таз, сокрушали любые снасти. Толстых, как поросята, линей344 было не поднять со дна. И мы, как и многие городокские рыбаки, перебазировались в Войханы.

Здесь над Усысой возвышалась гора, где в тени вековых деревьев покоилось местное кладбище. Река под горой делала крутой поворот и промыла глубокий омут. В этом омуте клевала самая крупная рыба, поэтому мы рыбачили тут чаще всего.

А поодаль, на лугу, паслось большое колхозное стадо коров под предводительством быка-производителя Мишки. Этот шестидесятипудовый345 бугай с металлическим кольцом в носу346 и метровыми рогами выглядел свирепым монстром. Иногда он подходил к нам совсем близко и буравил кровавым глазом.

Не знаю, чем мы не угодили быку в тот раз, но вдруг, низко опустив рога, он устрашающе двинулся в нашу сторону. Побросав удочки, мы, как были, в одежде, дружно сиганули в реку и сидели в ней, пока разбушевавшийся гигант рыл копытом землю на берегу.

А потом ополоумевший Мишка-бык, бросив своё любимое стадо, пошёл крушить деревню. По пути он снёс несколько заборов, разметал стога и поддел рогами крышу сарая. При виде грозного чудовища люди в ужасе разбегались.

Однако недолго упивался своей безграничной властью Мишка. Для усмирения безумца с фермы была доставлена вырастившая его доярка. Увидев воспитательницу, бугай враз присмирел, а когда та взмахнула хворостиной, даже присел от страха. Колхозница взяла его за металлическое кольцо в носу и повела на скотный двор. Сконфуженный Мишка-бык шёл за ней, как агнец347